I

Телефонный звонок раздался в шестом часу утра. Мобильник завибрировал, заскребся в ящике тумбочки, как жук в спичечном коробке. Звонок по этому телефону означал ЧП. Герман мгновенно проснулся. Он выгреб мобильник из тумбочки, сунул ноги в тапки и вышел из спальни на балкон, на ходу надевая белый махровый халат. Ветер подхватил и парусом вздул легкую портьеру. Герман унял ее и осторожно, чтобы щелчком замка не разбудить жену, плотно прикрыл дверь.

Светало. В кленах, тронутых предосенней августовской желтизной, лоснились черные крыши особняков Норд Йорка, фешенебельного пригорода Торонто, на пустых газонах светились одинокие садовые фонари. Два рыжих, с черными подпалинами, жирных енота сидели возле бассейна, впаянного в зелень газона. Уловив движение на балконе, они поднялись и неторопливо ушли, волоча по траве хвосты. Вдалеке теснились небоскребы Даунтауна. Городские кварталы, еще погруженные в ночь, Млечным путем прорезала бессонная трасса 401-го хайвэя, своими шестнадцатью полосами соединяющая Квебек на востоке и Британскую Колумбию на западном побережье Канады. С Великих озер тянулись бледно-розовые перистые облака, ветер нес свежий запах большой воды.

Герман опустился в плетеное кресло возле низкого круглого стола, на котором со вчерашнего вечера остались неубранными бутылка красного итальянского вина «Барбареско» урожая 1995 года, два бокала и сигареты. «Мальборо лайт» — его, «Давидофф слимз» — жены. Тут же, на полу, валялись женские журналы, до которых Катя всегда была большой охотницей. В Москве это были польская «Бурда» и привезенные знакомыми «Вог» и «Космополитен», в Канаде «Стар» и «Инквайер». С обложки «Инквайера» ослепительно улыбались Деми Мур и Брюс Уиллис, заголовок обещал захватывающую историю их семейных дрязг.

Мобильник затих, вновь завибрировал. Герман не спешил с ответом. Сначала нужно было сообразить, что означает этот ранний звонок. Только по самым важным вопросам могли звонить ему по этому номеру. И только первые лица компании «Терра», президентом и хозяином которой был Герман Ермаков, могли звонить в любое время дня и ночи: директора Европейского, Бразильского и Гонконгского закупочных офисов, генеральный директор Украинского представительства, исполнительный директор Московского филиала Шурик Борщевский. Он скорее всего и звонит. И можно было не сомневаться, что он не сообщит ничего хорошего.

Группа компаний «Терра» поставляла в Россию и страны Западной Европы сильнодействующие препараты для психиатрических клиник производства канадского фармацевтического концерна «Апотекс», продавала в Японии и Австралии обувь из Гонконга, но основой ее деятельности был обувной бизнес в России и на Украине. Сеть из ста фирменных магазинов «Терры» работала в двадцати четырех крупных российских городах, сорок пять магазинов торговали на Украине. Из двухсот пятидесяти миллионов пар обуви, которые каждый год покупали в России, каждая двадцатая пара была поставлена компанией «Терра» или по разработкам дизайнеров компании сшита на фабриках «Обукс» в Курске, «Ленвест» в Санкт-Петербурге и «Финскор» в Выборге. Это был серьезный бизнес с годовым оборотом свыше ста миллионов долларов. И, как всякий серьезный бизнес, он был подвержен влиянию множества факторов.

Герман очень внимательно следил за событиями в России и в мире, оценивая их двояко — по тому воздействию, какое они оказывали на его жизнь и жизнь его семьи, и по влиянию на его бизнес. Оценки эти редко когда совпадали. Кризис в Косово и натовские бомбардировки Югославии, вызвавшие в России всплеск антиамериканских настроений, которые Ермаков вполне разделял, для его бизнеса имели последствием лишь то, что из числа поставщиков выпала Македония, где шили очень качественную и недорогую обувь. Чудовищный теракт 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке, заставивший содрогнуться весь мир, и захват чеченскими террористами московского Театрального центра на Дубровке 26 октября 2002 года, потрясший всех инфернальным безумием, на делах компании не отразились никак, с этой точки зрения их будто и не было. Единственный раз, когда обрушившаяся на Россию финансовая катастрофа едва не стала катастрофой и для компании «Терра», был дефолт 1998 года. Рубль обесценился в четыре раза, и без того небогатым людям стало не до обновок. И лишь теперь, через пять лет, покупательная способность российского рынка вышла на прежний уровень.

Что могло быть сейчас?

Военная операция США в Ираке грозила вызвать падение мировых цен на нефть до 14 — 16 долларов за баррель. Для экономики России и всего российского бизнеса это стало бы очень тяжелым испытанием. Но пока пессимистические прогнозы не сбывались, цена нефти держалась на уровне 25 — 27 долларов: нефтепромыслы Ирака оказались почти полностью разрушенными, для их восстановления потребуются годы и вложения в десятки миллиардов долларов.

Эпидемия атипичной пневмонии с эпицентром в Китае стала для компании «Терра», как это ни парадоксально, фактором положительным. Основными конкурентами «Терры» были не аналогичные российские компании «M Shoes» или «TJ Collection», а мелкие торговцы, реализующие дешевую и, как правило, низкого качества обувь, доставленную в Россию «челноками». Они не платили ни таможенную пошлину в 15 процентов от контрактной стоимости, ни сборы по 1,4 евро за пару кожаной обуви, ни 20-ти процентный налог на добавленную стоимость, что в целом повышало розничную цену почти в три раза. «Челноки» ввозили в Россию больше половины всей обуви, очень большой поток шел из Китая. Санитарные кордоны на границе России с Китаем сократили поток «челноков», это не могло не сказаться на оживлении торговли в специализированных фирменных магазинах.

Наибольшими неприятностями грозила, пожалуй, лишь набирающая обороты кампания по выборам в Государственную Думу России. Стремление сохранить уютные думские кресла вполне могло спровоцировать народных избранников на популистские меры вроде повышения таможенных пошлин на импорт обуви под лозунгом защиты отечественных производителей. Пошлины на ввоз иномарок уже подняли. И что? «Волги» и «Жигули» стали лучше? Стали дороже.

Суки.

Что могло быть еще? Да все: форсмажорные постановления кабинета министров России, затрагивающие интересы компании, банкротство сотрудничающих с «Террой» партнеров и банков, стихийные бедствия и несчастные случаи, которые привели или могли привести к утрате товаров и денег, внезапные проверки налоговиков, таможенников и оперативников из плодящихся, как поганки, силовых контор, парализующие, и часто надолго, работу региональных подразделений. Обо всех осложнениях Борщевский всегда спешил сообщить Ермакову первым и делал это не без тайного удовольствия, особенно когда сам был ни при чем, а он всегда был ни при чем.

Ну и какую же пакость Шурик приготовил на этот раз?

Герман нажал на мобильнике кнопку ответа:

— Слушаю.

— Ермаков? — прозвучал мужской голос. — Здорово, Ермаков, как жизнь молодая?

Это был не Борщевский. Это был Сергей Круглов по кличке Хват, в конце 80-х и начале 90-х годов лидер одной из самых сильных преступных группировок Москвы, сформированной из бывших спортсменов. Круглов и сам был спортсменом, чемпионом Москвы и серебряным призером московской Олимпиады 1980 года по классической борьбе. Позже некоторое время работал старшим тренером заводского спортклуба в Текстильщиках, но быстро сообразил, что рвущаяся наружу энергия молодых, физически крепких парней, не отягощенных нормами социалистической морали и не имеющих никаких жизненных перспектив, кроме перспективы из-за пьяной драки загреметь в лагерь, достойна лучшего применения.

Хват оказался талантливым организатором с тонким политическим чутьем. Его команда крышевала кооператоров и частные магазины в Текстильщиках и Кузьминках, контролировала торговлю автомобилями в Южном порту. Даже в те времена, когда тон в Москве задавали уголовные авторитеты, «синяки», как их называли из-за наколок, с Хватом считались самые крупные московские воры в законе, хотя сам он «законником» не был и не топтал зону ни дня. Умело играя на антагонизме между уголовными авторитетами славянской ориентации и выходцами с Кавказа, «лаврушниками», он возглавил борьбу «славян» против засилья «черных» и всячески демонстрировал свою приверженность «воровскому закону» — «понятиям», не допускающим «беспредела», к которому были склонны «лаврушники» и «отморозки».

Со временем он внедрился в легальный бизнес, скупил на чековых аукционах несколько гостиниц, крупный ликеро-водочный завод, создал свой банк. Конкуренции не боялся: одних запугивали, неуступчивые попадали в автомобильные катастрофы или становились жертвами обкуренных наркоманов.

Очень умело задействовал он и свою былую спортивную славу, возглавил Совет ветеранов спорта. Коммерческие структуры, созданные под его крышей, были освобождены от налогов и таможенных пошлин. Он водил дружбу с известными политиками и деятелями шоу-бизнеса, был постоянным участником правительственных приемов и художественно-артистических тусовок, часто мелькал в телевизоре. На пасхальных богослужениях в Храме Христа Спасителя непременно стоял со свечкой неподалеку от президента Ельцина и мэра Лужкова. А однажды Герман столкнулся с ним в Венской опере на ежегодном благотворительном балу, который канцлер Австрии давал для политической и деловой элиты Европы.

Хват был давним бельмом на глазу московского МУРа и личной головной болью майора Василия Николаевича Демина, с которым Герман познакомился еще в школе, мальчишкой, очень это знакомство, с годами переросшее в дружбу, ценил и остро переживал за неудачи старшего друга. Ну никак не удавалось Демину посадить Хвата. Его подручные получали по десять лет и через полгода оказывались на свободе. Лишь однажды Демин был близок к успеху — в ноябре 1996 года, когда подковерная борьба за многомиллионный контракт на беспошлинную поставку в Россию лекарств закончилась взрывом на московском кладбище, при котором погибли президент и коммерческий директор Российского фонда инвалидов войны в Афганистане.

Контракт получила одна из коммерческих структур Круглова, а в организации взрыва обвинили прежнего руководителя фонда, безногого полковника в отставке, тоже «афганца». Демин был уверен, что на него «перевели стрелку». Молодой следователь Мосгорпрокуратуры, руководивший оперативно-следственной бригадой, сначала дал добро на разработку Хвата, но затем эту линию следствия приказал прекратить. Демин с приказом не согласился, его вывели из состава бригады. Следствие успешно продолжилось и завершилось передачей дела в суд. Московский окружной военный суд вынес оправдательный приговор, полковник был освобожден из-под стражи в зале суда. Через некоторое время он погиб в автокатастрофе.

Демин скрипел зубами и повторял: «Бог не фраер, Герман, я тебе говорю — Он не фраер! Он долго терпит, но больно бьет!» Надеяться на то, что долготерпение Господа не бесконечно, — только это и оставалось одному из самых опытных сыщиков Москвы.

Хват был очень серьезным и очень опасным человеком. Его звонок означал наезд. Герман сразу понял, откуда дует ветер, но обнаруживать своего понимания не спешил.

— С кем я разговариваю? — спросил он сухо, неприязненно, как всегда разговаривал с незнакомыми и малоприятными людьми, что создало ему репутацию человека холодного, замкнутого, не склонного к проявлениям чувств.

— Не узнал? — удивился Хват.

— Нет. Я еще не проснулся.

— А вспомни, с кем у тебя была однажды стрелка на Таганке. Вспомни, вспомни! — весело посоветовал Хват. — Погода была — хуже не придумаешь: снег, дождь, мои пацаны на крыше закоченели. Ты понял, какие пацаны? Да, с «винторезами». Ну, проснулся?

— Привет, Хват. Если я скажу, что рад тебя слышать, ты, наверное, не поверишь?

— Кому Хват, а кому Сергей Анатольевич. Не поверю, Ермаков. Нет, не поверю.

— И зря. Ты просто не представляешь, какая у нас тут тоска по родине. Любая весточка из России заставляет трепетать сердце.

— Как?

— Ностальгия. Если ты понимаешь, что я этим хочу сказать.

— Шутишь? Это хорошо, когда человек шутит. Я люблю, когда люди шутят. Это значит, что они в порядке. А человек в порядке умеет ценить жизнь. Правильно я говорю?

— Что за дела? — поторопил Герман.

— Дела у прокурора, а у нас — так, делишки. — Голос Хвата поскучнел, как у человека, вынужденного говорить вещи неприятные, но, к сожалению, необходимые. — Огорчил ты меня, Ермаков. Долги-то нужно платить. Иначе получается беспредел. А это нехорошо, очень нехорошо, не по понятиям.

— Кому я должен? — полюбопытствовал Герман. — Сколько?

— А сам не знаешь? Два «лимона» ты должен. Два «лимона» «зеленых».

— Кому?

— А ты подумай.

— Так мы ни о чем не договоримся. Я многим должен. Так что тебе лучше сказать, за кого ты хлопочешь. А вдруг отдам не тому?

— Опять шутишь? Не прибедняйся. Ты богатый человек, это все знают.

— Мы по-разному понимаем богатство. В России богатым считается тот, у которого есть счет в банке. Здесь, в Канаде, — тот, у кого есть кредитная линия в банке. У меня есть. Так кому же я должен?

— Нашему общему другу.

— Ивану Кузнецову? — уточнил Ермаков.

— Это ты сказал, а не я. Очень он расстроен, прямо лица на нем нет. А ведь ты его знаешь. Страшный человек, если его довести. Ни перед чем не остановится. И от него не спрячешься даже в Африке у слона в жопе. Тебе это надо?

— Это он так сказал?

— Да нет, это в Москве так говорят. Типа шутки. Я, как мог, успокоил его: разберемся, Герман разумный человек, у него жена, дети, зачем ему эти проблемы? Правильно я говорю?

— Правильно.

— Значит, закрыли тему? Так я ему и скажу. Ты только не тяни. Пары недель тебе хватит?

— Вполне.

— Вот и договорились. Будь здоров, Ермаков.

— Будь здоров, Сергей Анатольевич.

Наезд. Надо же. Наезд наглый, бандитский.

Иван Кузнецов.

Эх, Ваня, Ваня. Не выдержал, прокололся.

Ну, посмотрим, кому придется прятаться у африканского слона в жопе.

Герман набрал номер московского Регионального управления по борьбе с организованной преступностью. Дожидаясь соединения, представил мрачное многоэтажное здание на Шаболовке, узкий и длинный, как пенал, кабинет Демина на четвертом этаже и самого Демина — щуплого, лысоватого, с круглым простодушным лицом, в заурядном костюме и немодном, плохо повязанном галстуке, похожего на бухгалтера или снабженца, но никак не на начальника одного из оперативных подразделений РУБОП.

В трубке раздалось:

— Дежурный слушает.

— Соедините меня с полковником Деминым. Это Ермаков, из Канады.

— Полковника Демина у нас нет. Есть генерал Демин.

— Да ну? — оживился Герман. — Давно он стал генералом?

— Месяц назад.

— Тогда соедините меня с генералом Деминым.

— Секунду, узнаю. Говорите.

— Здравия желаю, ваше превосходительство, — сказал Герман, услышав в трубке озабоченное и от этого словно бы раздраженное: «Демин. Слушаю». — Мои поздравления. А кто это мне говорил, что до генерала ему, как до луны?

— Ты, Герман? Откуда звонишь?

— Из Торонто.

— А слышно, как из соседнего автомата. Ты по делу или так? Выкладывай, а то у меня люди.

— По делу. Круглов, он же Хват, помните такого? Чем он сейчас занимается?

— Да все тем же. Бандит остается бандитом, как бы он ни назывался.

— Как он называется?

— Президент Фонда социальной справедливости.

— Это тот, что на Крутицкой набережной?

— Ну! — буркнул Демин. — Не удивлюсь, если станет депутатом

Госдумы. Удивлюсь, если не станет. Что у тебя с ним за дела?

— Бизнес, Василий Николаевич.

— Какой к черту бизнес с бандюгой? Зря ты с ним связываешься. Помощь нужна?

— Пока нет.

— Если что — дай знать.

— Спасибо, господин генерал. С меня бутылка.

— Две, — поправил Демин.

— Ладно, две, — со вздохом согласился Герман. — А кто мне только что советовал не связываться с бандитами?

Герман летал в Москву не реже раза в месяц, расписание знал наизусть. Сегодня прямых рейсов из Торонто в Москву не было. Был из Монреаля, рейс «Аэрофлота». Вылет в тринадцать десять. Если поторопиться, можно успеть. Во сколько же он будет в Москве? Девять часов в воздухе. Минус восемь часов разницы в поясном времени. Значит, в Шереметьеве он будет в четырнадцать по московскому времени. Час езды до Москвы — пятнадцать. Три часа до конца рабочего дня. Нормально.

Выходя с балкона, Герман с удивлением заметил, что дверь приоткрыта, ветер раздувает портьеру. Странно. Он хорошо помнил, что плотно, на защелку, прикрыл балконную дверь.

В спальне было уже светло. Катя спала, натянув на голову одеяло. На ковре, посередине спальни, валялась ее домашняя босоножка на высоком каблуке, с пушистым белым помпоном. Тоже странно. Когда он выходил, ее туфли стояли возле кровати.

Но некогда было над этим раздумывать. Пятьсот с лишним километров до Монреаля, без малого шесть часов езды с остановкой на заправку и чашку кофе. Герман оделся, на столе в гостиной оставил для Кати записку, что уезжает на несколько дней. Перед тем как выйти из дома, поднялся в мансарду, где были комнаты ребят и их спальни. Илья спал, уткнувшись лбом в подушку, будто бодая ее. Ленчик жарко разметался на кровати. Илья был в Германа, высокий, смуглый, с черными, сросшимися на переносице бровями. Ленчик пошел в Катю — темно-русый, с нежной кожей, с золотистым, как персик, пушком на щеках и руках. В его спальне стоял мирный запах парного молока и овечьего хлева.

«Герман разумный человек, у него жена, дети…»

Герман поспешно вышел из спальни, словно боясь, что опалившее его бешенство проникнет в мирный сон его сыновей.

Он вывел из гаража «БМВ» и выехал по начавшим оживать улицам на 401-й хайвэй.

Приоткрытая балконная дверь. Босоножка на середине ковра.

Подслушивала? Но зачем?

Странность была неприятная, царапающая. Никакого объяснения ей Герман не нашел и постарался переключиться мыслями на то, что ему предстояло сделать в Москве.

Но не очень-то получалось.

 

II

Шурик Борщевский. Знакомство, пустившее росток еще на первом курсе юридического факультета МГУ и цепким побегом дикой малины проросшее через два десятилетия.

Иногда, оглядываясь на прошлое с высоты своих неполных сорока лет, как с колеса обозрения Центрального парка культуры и отдыха имени Горького, рядом с которым прошли все его детство, юность и половина взрослой жизни, Герман поражался, каким огромным количеством событий был наполнен каждый прожитый год. Как запрос в поисковой системе Интернета при команде «Найти» выдает десятки страниц текста, так и всплывающее в памяти Германа каждое имя мгновенно обрастало житейскими реалиями. В этих экскурсах в прошлое он наблюдал за собой как бы со стороны — иногда с сочувствием, иногда с холодноватым интересом, а бывало что и с острым, не притупленным временем стыдом. Последнее время он все чаще оглядывался назад, открывал заархивированные в памяти файлы, пытаясь найти истоки душевного неблагополучия, еле уловимой надтреснутости, которую чувствовал, как опытный водитель чувствует посторонний звук в работе двигателя.

Для беспокойства не было никаких явных причин. Все у него было, как говорят франкоязычные канадцы из Квебека, комильфо — как надо. Была прибыльная, динамично развивающаяся компания, ведущая успешный бизнес в России. Был красивый, удобный для жизни особняк в престижном районе Торонто. Был прекрасный загородный дом с большим участком в ста километрах от Торонто на берегу озера Симко. Были два преданных ему сына — восьмилетний Ленчик и шестнадцатилетний Илья. Была любимая и любящая жена, желанная и на двадцатом году семейной жизни.

Он был в полном порядке. Да, в полном.

И все же свербело что-то в душе, что-то подзвякивало, дребезжало.

Что?

«Борщевский».

«Найти…»

Герман Ермаков и Шурик Борщевский были лидерами на курсе — оба высокие, самодостаточные, выделяющиеся из студенческой массы, как щурята в стае мальков. Борщевский — стройный блондин с красивым равнодушным лицом, эгоцентричный, не скрывавший своего безразличия ко всему, что не касалось его. И это странным образом вызывало к нему уважение, заставляло искать его расположения даже тех, кому оно совершенно не нужно. Все девчонки на курсе млели от его вьющихся волос цвета спелой ржи и длинных ресниц, затеняющих голубые ленивые победительные глаза. Он всегда был модно одет — в фирменные джинсы, в замшу, у него единственного на курсе была машина — белые «Жигули»-«шестерка». Мать его работала в Минздраве, отец был начальником отдела в Министерстве внешней торговли, жили они в высотке на площади Восстания. Побывавшие дома у Шурика однокурсники, выросшие в коммуналках, в хрущовках или, кому повезло, в тяжело выстраданных родителями кооперативах, от его квартиры балдели: два туалета, комнат не считано, потолки не доплюнешь. Но таких было раз-два и обчелся. Шурик жил своей жизнью, в университетские аудитории он приносил отсвет этой жизни с валютными барами и приемами в иностранных посольствах, хай-лайф.

Герман, смуглый брюнет с узким худым лицом, с длинными, по моде тех лет, черными волосами и сросшимися на переносице бровями, с холодноватым взглядом серых внимательных глаз, не любил выделяться, но все-таки выделялся

— сдержанностью, даже замкнутостью, которую многие принимали за высокомерие. Уже тогда, в восемнадцать лет, он был взрослым, как все люди, у которых не было беззаботного детства. Отец его, доктор технических наук, ведущий авиаконструктор в ОКБ Сухого, тяжело заболел, когда Герману было четырнадцать лет, и вскоре умер от рака. Зарплаты матери, старшего научного сотрудника в НИИ авиационного приборостроения, вполне хватало на то, чтобы прокормить и одеть сына. Но смерть мужа обострила в ней страх перед нищетой, пережитой в молодости. Герман сказал, что пойдет работать на «Москабель» — там нужны прессовщики, он узнал. Мать одобрила. Решение сына ей понравилось, но она и виду не подала. Она воспитывала сына в строгости, которую Герман со жгучей мальчишеской обидой принимал за равнодушие к нему.

Только много позже он понял, что это не было равнодушием. В 1932 году родителей матери, зажиточных псковских крестьян, раскулачили, потом посадили. Она оказалась в детдоме в Иркутской области, окончила техникум, работала электриком на шахте «Александровская», где добывали мышьяк. Заболела туберкулезом правого легкого, чудом вылечилась, поступила в Московский авиационный институт, в котором читал лекции профессор Ермаков. С замужеством пришла материальная обеспеченность, но призрак голода преследовал ее всю жизнь. Даже защитив кандидатскую диссертацию, она постоянно занималась разными приработками: шила на продажу шапки из кроличьего меха, вязала по заказам трикотажные вещи на специальной машине, сотнями покупала на Птичьем рынке по пять копеек только что вылупившихся, инкубаторских, цыплят и выращивала их на даче. В сыне она воспитывала самостоятельность, как бы приуготовляя его к жестокости лежащей перед ним жизни.

По тогдашним законам подростков на работу не принимали. С присущей ей решительностью мать пошла в комиссию по делам несовершеннолетних при райисполкоме и заявила, что сын курит, выпивает, водится с бандитами и состоит на учете в милиции. Ни с какими бандитами Герман не водился, но в милицию действительно однажды попал. С год назад он с тремя такими же, как он, малолетками, из любопытства и привлеченный запахами, пробрался на территорию соседнего хлебозавода. Сердобольные работницы щедро одарили пацанов горячими батонами, навалили в миску повидла. Это было офигенно вкусно. С батонами за пазухой они перелезли через забор и попали в руки дружинников. Малолетних преступников доставили в милицию. Дежурный по отделению сплавил их инспектору уголовного розыска лейтенанту Демину. Тот сделал расхитителям социалистической собственности строгое внушение и отпустил с миром. Но запись о приводе осталась. Ее и выставила мать как главный козырь. Члены комиссии посовещались и пришли к выводу, что трудовой коллектив завода «Москабель», предприятия коммунистического труда, окажет благотворное влияние на отбившегося от родительских рук подростка.

Детство кончилось. В пять утра требовательно гремел будильник, с шести до девяти — смена в изолировочном цеху «Москабеля», к десяти Герман успевал ко второму уроку в школе. Так и получилось, что английскую спецшколу он окончил, как тогда говорили, без отрыва от производства.

В МГУ, среди дорвавшихся до вольной жизни студентов-сверстников, вчерашних школьников, с их пьянками, разговорами о бабах и пустопорожними спорами о политике ему было скучно. Как и у Борщевского, у него была своя, параллельная учебе, жизнь, о которой никто не знал: еще со школы, со знакомства с Василием Николаевичем Деминым, он был внештатным сотрудником Московского уголовного розыска, отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, куда из райотдела перевели старшего лейтенанта Демина.

В то время, в начале 80-х годов, в газетах о наркомании не писали. До героина и тяжелых наркотиков еще не дошло, в ходу были «травка», среднеазиатский «план», разного рода барбитураты и «стекло» — десятипроцентный раствор морфия. Торговали ими на «точках». Внедрением в эти притоны, выявленные милицейской агентурой, Герман и занимался по заданиям Демина, у которого был на связи. Ему нравилась эта скрытная, опасная, требующая постоянного напряжения работа. После школы он хотел поступать в Высшую школу милиции, но туда брали только после армии. По совету Демина Герман пошел на юрфак МГУ с расчетом на то, что с дипломом юриста его возьмут в милицию, что позже и произошло, хоть и не сразу, а после многих хлопот. Решило дело то, что к власти пришел Андропов, взявший курс на укрепление трудовой дисциплины и борьбу с экономическими преступлениями, а для успеха этой борьбы были нужны молодые грамотные специалисты, не погрязшие в коррупции.

Все пять лет, начиная с первого курса, Герман получал повышенную стипендию. Для него это был вопрос не престижа, а материальной независимости. Нельзя было и помыслить просить у матери деньги на карманные расходы — нарвешься лишь на презрительный взгляд. Зарабатывал сам — литейщиком, штамповщиком, сортировщиком на «Москабеле», ночным сторожем, уборщиком. Однажды в случайном разговоре в пивной прослышал про мытье окон в магазинах и учреждениях — платят вроде неплохо. Взял справочник, начал обзванивать магазины. В десятом сказали: приезжайте. За два дня заработал восемьдесят рублей — две стипендии. Понял: годится. Сделал инструменты из гидровакуумной резины, ребята с химфака подсказали состав моющего раствора. Подобрал бригаду, позвал в нее альпинистов из университетской секции — мытье окон в «высотках» было самой дорогой работой. Дело пошло. За лето Герман зарабатывал по пять-шесть тысяч рублей чистыми, а иногда и по три тысячи в месяц. По тем временам, когда зарплата в двести рублей считалась приличной, деньги немалые. Но взятого в учебе уровня он не снижал. Это было бы расхлябанностью, а расхлябанности Герман себе не прощал. Он уже тогда понял: если хочешь чего-то в жизни добиться, нужно вкалывать, а не валяться на диване. Он не мог бы сказать, чего хочет добиться, но твердо знал, что это будут большие деньги, а не те гроши, которые он зарабатывает на мойке окон. Такие большие, чтобы о них не думать.

Часть своих заработков Герман отдавал матери на хозяйство, остальные тратил на одежду, на рестораны, на такси, на цветы и подарки приятельницам. Матери очень не нравилась его нерасчетливость. Однажды она увидела, как Герман подъехал к дому на такси, так упреков хватило на целый год. После этого случая он отпускал такси за квартал от дома.

С Борщевским во время учебы Герман общался не больше, чем с любым однокурсником, они жили каждый своей жизнью. Лишь однажды пути их пересеклись — в конце первого курса, когда оба положили глаз на Катю Лялину, которая расцвела, как ранний цветок на блеклом весеннем лугу. Герман и раньше с интересом наблюдал за тем, как из серой утицы она превращается в царственную лебедь: исчезает подростковая угловатость, обретает женственную надменность лицо с темно-зелеными глазами в обрамлении русых, с медным отливом волос. Все это Герман отмечал с приязнью, с внутренней улыбкой, смягчавшей жесткость его лица, но попыток сблизиться с ней не делал, откладывал на потом, как откладывают интересную книгу. И лишь когда случайно увидел, как Катя, сбежав по ступенькам главного корпуса МГУ на Ленинских горах, садится в «Жигули» Шурика Борщевского, испытал укол ревности и понял, что нужно действовать, пока не поздно. Если еще не поздно.

Свидание Кате Герман назначил запиской на какой-то нудной лекции. Место выбрал не без задней мысли: центральный вход в парк Горького, в пятнадцати минутах ходьбы от своего дома на Ленинском проспекте. Придет — хорошо, не придет — можно выпить пару кружек пльзеньского в чешской пивной в ЦПКиО и отправиться домой спать. Катя пришла, но как бы с большими сомнениями, правильно ли она делает. Ей льстило внимание двух самых интересных ребят факультета. И, возможно, уже тогда она осознала себя как приз достойнейшему. Но кто этот достойнейший? Шурик Борщевский был ярче, житейски состоятельней, единственный сын в богатой, со связями, семье, с предопределенной карьерой по линии внешторга. Но слишком уж избалован вниманием. Жизненные перспективы Германа Ермакова были неопределенными, но он привлекал своей серьезностью.

Уже по тому, что местом встречи стал парк Горького, Катя ожидала, вероятно, что и продолжение будет обычным: катание на колесе обозрения, шашлычная или кафе-мороженое с полусладким шампанским. Но она ошиблась. Герман сыграл на поле Борщевского: повел ее в бар Международного пресс-центра на Садовом кольце, где тусовалась золотая молодежь Москвы и куда Герман был вхож с подачи капитана Демина. Его расчет оправдался. С того момента, как швейцар почтительно поздоровался с Германом, все два часа, проведенные в шумном многолюдном пресс-баре, где на невысокой эстраде играл джаз-оркестр Кролла, а на пятачке перед эстрадой танцевали, Катя напряженно пыталась понять, почему Герман здесь свой, почему так свободно перебрасывается он английскими фразами с иностранными корреспондентами и журналистками в модных тогда маленьких вечерних платьях и что это за похожие на педиков юноши с больными глазами подкатываются к нему с просительным выражением на лицах и покорно отваливают, заметив его недовольство. Она спросила:

— Ты часто здесь бываешь?

— Иногда захожу, попрактиковаться в английском, — небрежно ответил Герман.

На Катю обращали внимание, приглашали танцевать. Она отказывалась. Герман понимал почему: стыдилась самопальной джинсовой юбчонки и простеньких туфель, уместных на студенческой дискотеке, но не в этом респектабельном баре. Позже, когда ехали на такси в Долгопрудный, где она жила с родителями, попросила с детской обидой:

— Ты в другой раз говори, куда мы пойдем. Чтобы я не чувствовала себя нищенкой.

На ее глазах блеснули слезы, и Герман вдруг ощутил такую пронзительную, такую щемящую нежность, какой никогда не испытывал ни к кому. И уже тогда, в такси, прижимая к щеке ее руку, он почему-то подумал, что эта девочка не должна бесследно исчезнуть из его жизни, как до этого появлялись и исчезали многие, а если это случится, ему придется жить с ощущением несвершенности, сосущей пустоты в сердце.

Ему понравилась эта мысль, и он сам себе понравился — тем, что он, в свои восемнадцать лет считавший себя человеком бывалым, знающим что к чему и что почем, способен на такие тонкие и красивые чувства. И тогда же будто обдало холодком судьбы, он ощутил то же волнение, с каким молодой водитель первый раз, без инструктора, выезжает на московские улицы, полные неизвестных опасностей, как жизнь.

Через месяц у Кати был день рождения. Герман подарил ей нитку александрийского жемчуга — такую же, какие были на журналистках в пресс-центре. Он с интересом ждал, возьмет или не возьмет. Она поколебалась, но все же взяла. Германа тронуло и то, что поколебалась, и то, что взяла. Это был знак доверия. Такой же, как всегда потрясавшая его открытость для него женских губ, обнаженность груди и разведенные ножки, высший знак доверия. Он пошутил:

— Теперь, как честный человек, я должен на тебе жениться.

Она засмеялась. Потом спросила:

— Это предложение?

Он сказал:

— Может быть.

Хотел добавить: «Поживем — увидим», — но вовремя прикусил язык.

Демарш Германа оказался своевременным и перевел ее роман с Борщевским в режим вялотекущей шизофрении. Угадав по сдержанности Кати о появлении соперника и узнав, что это Герман, Шурик включил форсаж. Но Катя не поддалась, выбор для нее стал еще более трудным. Герман не торопил. Он даже чуть отстранился от Кати, с мучительно ревнивым и одновременно странно-мстительным чувством предоставляя решение ей самой.

Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не вмешался случай. Среди задержанных в ходе милицейской облавы на наркоторговцев, которую провел капитан Демин по наводке Германа, оказался Борщевский. При личном досмотре у него нашли «стекло» — десять ампул морфия. Ему светил срок. Не очень понимая, почему он это делает, Герман успел шепнуть капитану Демину, что этот парень — его человек, он дал ему «стекло» для сдачи, чтобы внедрить в среду наркоторговцев. Шурика продержали полночи в 26-м отделении милиции возле Курского вокзала и выпустили с заднего хода. Здесь его встретил Герман, завел на безлюдный товарный двор и молча избил голыми кулаками, рассадив костяшки пальцев о скулы Шурика. Борщевский даже не пытался защищаться. Пару недель он не появлялся в университете. Потом пришел — в темных очках, скрывающих синяки, отвел Германа на лестничную площадку и сказал, глядя в сторону:

— Спасибо. Этого я тебе никогда не забуду.

Он демонстративно прервал ухаживания за Катей, но сделал это в своей манере — как уступку товарищу, как великодушный жест доброй воли. Катя не поняла, почему Шурик вдруг выпал из числа ее поклонников. Сначала удивилась, потом оскорбилась, потом сделала вид, что очень этому рада, так как ее давно уже тяготили его приставания.

После этого всякие отношения между Германом и Борщевским прекратились и возобновились лишь через несколько лет после окончания МГУ. Отец Шурика стал заместителем министра в Министерстве внешней торговли, а сам Шурик возглавлял малое предприятие, созданное при министерстве. Герману был нужен выход на валюту, на этом они ненадолго сошлись, а потом снова потеряли друг друга из виду. Много позже, когда Герман уже жил в Канаде, произошла какая-то темная история с Борщевским-старшим: он с женой улетел на отдых в Грецию и не вернулся. Из Афин сообщили, что господин Борщевский с супругой вылетел в Нью-Йорк. Московская прокуратура возбудила против него уголовное дело по обвинению в хищении валюты в особо крупных размерах, потребовала его выдачи. Посольство США официально уведомило МИД России, что следов пребывания Борщевского и его жены на территории США не обнаружено. Так и осталось непонятным, что же произошло: то ли чета Борщевских где-то благоденствует, то ли действительно сгинула в джунглях Нью-Йорка.

Без мощных связей отца малое предприятие Шурика захирело. Он попытался одним ударом выправить положение: дал крупный кредит под очень большие проценты. Фирма оказалась подставной, Шурика развели на бабки по полной программе. Родительскую квартиру в высотке на площади Восстания пришлось отдать за долги. Он мыкался по съемным квартирам, перебивался случайными заработками.

О том, что Шурик Борщевский бедствует, Кате рассказал кто-то из бывших однокурсников, а она рассказала Герману. Попросила: «Помоги ему, тебе же нужны юристы. Он хороший парень, просто ему не повезло». Герман пообещал. Про себя подумал: если Шурик не сел на иглу. Герману действительно были нужны опытные работники в штат московского филиала компании «Терра». Опыт у Шурика был. Что ценно — в части юридического сопровождения внешнеторговых сделок. Просьба Кати вызвала у Германа легкую ревность, но одновременно ему понравилась ее отзывчивость на чужую беду. Шурик давно уже стал частью их общего прошлого, эпизодом на пути его счастливого сближения с Катей. Так он и вспоминался, безотносительно к тому, что на самом деле произошло.

Слухи о том, что Борщевский бедствует, не вполне соответствовали действительности. Его пригрела в своем особняке в Архангельском торговка из новых русских, бабища огромных размеров и бешеной энергии, по возрасту годившаяся ему в матери. Ни о каких наркотиках не могло быть и речи, она даже не налила ему второй рюмки коньяка, выставленного по случаю встречи ее зайчика с университетским товарищем, очень приличным молодым человеком, подъехавшим к их дому на черном «мерседесе-600» с водителем. От «зайчика» Шурик дергался, как препарированная лягушка от тока. Предложенная Германом работа с зарплатой в тысячу долларов в месяц давала ему возможность избавиться от его толстомясой «заиньки», но и при этом он согласился так, словно бы делал Герману одолжение.

Как все самовлюбленные люди, не ведающие сомнений в собственной непогрешимости, он обладал удивительной способностью оборачивать себе на пользу любую, самую проигрышную ситуацию. Такие люди, даже опустившись на самое дно жизни, умудряются представить свое падение как особенную немилость судьбы, отмечающей своим перстом лишь избранных. И что Германа всегда поражало и вызывало неприятное ему самому, как бы завистливое раздражение, так это то, что они и всем окружающим умели внушить почтительное уважение к их избранности.

С этого началось их сотрудничество, которое позже привело к тому, что Борщевский стал правой рукой Германа и исполнительным директором московского филиала «Терры». Отношения между ними установились деловые, внешне дружеские, но Герман прекрасно знал, что если придет беда, на кого угодно он сможет положиться, но только не на Борщевского. Потому что памятную фразу Шурика «Этого я тебе никогда не забуду» следовало понимать как «Этого я тебе никогда не прощу».

А вот на Ивана Кузнецова Герман всегда мог рассчитывать. Потому что Иван был другом.

Был.

 

III

«Иван Кузнецов».

«Найти».

Коренастый, с бычьей шеей, с налитыми свирепой силой плечами и руками. Добродушный, но мгновенно взрывающийся при малейшем намеке на несправедливость. В жизни Германа Иван Кузнецов впервые мелькнул на первом курсе МГУ. Он не проучился и года. По пьянке подрался с милицией, его отчислили и тут же забрали в армию. Он сам напросился в Афган и два года отслужил в 66-й десантно-штурмовой бригаде ВДВ, дислоцированной под Кандагаром. Вернулся с наголо обритой головой, с косым шрамом на лбу, с медалью «За отвагу» и орденом Красной Звезды. Восстановился в МГУ, на экзамены приходил в камуфляже, пугая преподавателей шрамом, смущая наградами. Меньше четверки он никогда не получал, так как прямо говорил, что на тройку не согласен, потому что останется без стипендии.

При внешнем простодушии малый он был очень себе на уме. В Афгане наладил свой бизнес. Начал с того, что давал пострелять из автомата афганским мальчишкам, у которых при виде «калашникова» горели глаза. Один выстрел — десять афгани. Это было куда прибыльнее, чем сливать соляру или продавать колеса и запчасти от «Камазов» — этим промышляли прапоры и сержанты. На скопленные афгани Иван купил дубленки и отправил в Москву, оттуда знакомый летчик военно-транспортной авиации привез дешевую советскую электротехнику — кипятильники и утюги, в Кабуле они шли нарасхват. Так и пошло. Этот торговый мост продолжал функционировать и после демобилизации Кузнецова. Так что жалкая студенческая стипендия была для него вопросом принципа, даже малости он не хотел отдавать этому «гребаному государству, за которое кровь проливал».

После возращения Кузнецова в Москву Герман виделся с ним от случая к случаю, сближение их произошло через несколько лет, когда Герман работал в УБХСС ГУВД Москвы и одновременно, не афишируя этого среди сослуживцев, возглавлял многопрофильный кооператив «Континент». В нем были четыре хозрасчетных участка по мойке окон в магазинах и учреждениях, бригада альпинистов, обслуживающая высотные здания, четыре ремонтно-строительных подразделения, конструкторское бюро по проектированию спортивных тренажеров, пользующихся очень большим спросом, их делали в арендованных цехах на московских заводах и на металлургическом комбинате «Азовсталь» в Жданове. Было налажено производство вагонки, облицовочной рейки, дверных и оконных блоков. Дело стремительно разрасталось. Рынок сметал все подряд, он казался бездонным.

В кооперативе Германа работало тридцать штатных сотрудников и около пятисот человек по трудовым соглашениям. К 1989 году на счету «Континента» было два миллиона рублей, свою часть прибыли Герман складывал в раскладную тахту, в ящик для белья, он уже закрывался с трудом.

Эти два безналичных миллиона в банке и особенно вид набитого деньгами ящика все чаще вызывали у Германа смутное беспокойство. Он быстро и как-то незаметно пережил ощущение собственного богатства. Восьмиметровую комнату в коммуналке на Ленинском проспекте, их первое в семейной жизни с Катей собственное жилье, обменяли с доплатой на двухкомнатную квартиру у черта на куличках, в Свиблове, потом с очень большой доплатой на трехкомнатную в хорошем доме на Фрунзенской набережной. Купили машину — «Жигули»-«семерку» цвета кофе с молоком. Достали югославскую мебель. Купили японский телевизор с видеомагнитофоном, норковую шубку и дубленку Кате. Герман мог купить все, что хотел, поэтому не хотел ничего. Из всего, что составляло мечту советского человека: квартира, машина, дача, не было только дачи. Катя была равнодушна к природе, а из памяти Германа еще не изгладились прелести дачной жизни, когда он с утра до вечера кормил прожорливых цыплят, рубал им головы и ощипывал хилые тушки.

Деньги перестали быть для него средством для жизни, обрели какое-то новое качество. Было что-то неправильное в том, что они лежат без употребления. Они как бы таяли на глазах из-за набирающей скорость инфляции. Разумнее всего было купить на них доллары, но еще действовала 88-я статья Уголовного кодекса «Нарушение правил о валютных операциях», по ней можно было схлопотать до восьми и даже до пятнадцати лет с конфискацией имущества. За валютчиками присматривали, в их среду были внедрены осведомители КГБ и милицейская агентура. В два счета засветишься и попадешь в шестерни правоохранительной системы. Между тем уже начали появляться первые совместные предприятия с западными фирмами, имевшие лицензии на валютные операции, но что это такое и как к ним подступиться, никто толком не знал.

Однажды осенью, в разгар горбачевской перестройки, Герману позвонил случайный знакомый, некий Владик, предложил встретиться: есть серьезные люди, которые могут продать американскую валюту за российские «деревянные» по безналичному расчету. Этот Владик — Герман вспомнил его не без труда — долговязый белобрысый парень лет двадцати двух, был мелким фарцовщиком, вертелся в Центре международной торговли, навязывая знакомство западным бизнесменам, которые зачастили в Москву. Его связь с серьезными людьми вызывала очень большие сомнения. Да и само предложение выглядело совершеннейшей дичью, ни одному здравомыслящему человеку и в голову не могло прийти, что можно законным образом за рубли купить валюту. Что не разрешено, то запрещено. Принцип этот казался незыблемым, как сама советская власть.

На встречу Герман не поехал. Но Владик продолжал звонить и в конце концов Германа уболтал. Тем более что время у него было.

Незадолго до этого Герман подал рапорт об увольнении из МВД, где прослужил около пяти лет. Решение уволиться из милиции зрело в нем уже довольно давно. Все труднее становилось совмещать службу с руководством кооперативом. Да и сама служба утратила свою привлекательность. Поступая в милицию, Герман рассчитывал попасть в МУР под начало Василия Николаевича Демина, но руководство распорядилось иначе. Выпускника МГУ с высшим юридическим образованием направили в УБХСС, где были нужны грамотные специалисты.

Во времена внештатного сотрудничества с МУРом, выезжая с тревожной группой на ограбления и убийства, собственноручно составляя протоколы об осмотре трупов, потому что пьяные опера уже не могли держать авторучку, Герман ощущал гордость от причастности к милицейскому братству, к этим крутым мужикам, крепко пьющим, циникам и матершинникам, без высоких слов делающим свое дело, очищающим жизнь от выродков и убийц. В УБХСС же Герман попал в систему, функционирующую по законам, никем не сформулированным, но обязательным и для следователей, и для прокуроров, и для судей. Линию поведения опера Ермакова диктовало начальство, руководствуясь своими, высшими соображениями, расследования носили характер политического заказа и были частью какой-нибудь очередной «кампании». Личные интересы тоже не забывались.

Еще в первый год службы на него произвел тяжелое, остро-болезненное впечатление случай, о котором он никому не рассказывал, так как для всех это было ерундой, не заслуживающей внимания. Судили двух продавщиц. Они продали две тонны отдельной колбасы, стоившей два рубля двадцать копеек за килограмм, по два девяносто. Статья предусматривала от двух до пяти лет, но продавщицы были молодые, ранее не судимые, так что могли получить по минимуму или даже условно. Герман, который вел это дело, был вызван в суд в качестве свидетеля. Перекуривая перед началом заседания, разговорился со знакомым судьей. Тот спросил: «Сколько им дать?» Герман удивился: «Ты у меня спрашиваешь? Ты судья. Да хоть пятерку, это тебе решать». Огласили приговор: пять лет. «Ты что — о…л?!» — накинулся Герман на судью после заседания. Тот напомнил: «Ты же сам сказал — дать пятерку». «Я пошутил!» «Такими вещами не шутят. Я решил, что у тебя в этом деле есть свой интерес». Позже приговор пересмотрели, но воспоминание об этом случае так и осталось занозой.

Герман пользовался, как и все его коллеги, угодливым благожелательством торгашей по части доставания дефицита, но поползновения подсунуть ему взятку, мизерную по сравнению с его заработками в кооперативе, вызывали у него лишь снисходительную усмешку. На него пытались выйти через сослуживцев, он делал вид, что намеков не понимает. Тон в Управлении задавали опытные опера, хорошо знающие правила игры, к Герману и немногим молодым сотрудникам «андроповского набора», они относились настороженно. Постепенно вокруг Германа образовалась атмосфера отчужденности. Она превратилась в откровенную подозрительность после того, как у Германа однажды случайно раскрылся кейс и на глазах у всех на пол вывалились пачки червонцев — тридцать тысяч рублей, которые он получил в банке для зарплаты работникам своего кооператива. Так он и объяснил, но в глазах у всех читалось: «Говори, говори нам про кооператив!»

Недели через две после этого случая на работу к Герману заехал Демин. Как всегда, он был в штатском. Оглядев тесный кабинет, который Герман делил с двумя сослуживцами, неодобрительно покачал головой:

— Накурили-то! Весна на дворе, а вы тут, как сычи. Пойдем погуляем, хоть воздухом подышишь, — весело предложил он Герману.

— И по пивку, — расширил программу Герман, не видевший старшего товарища несколько месяцев и обрадованный неожиданной встречей. — Как, Василий Николаевич?

Но Демин, никогда от таких предложений не уклонявшийся, на этот раз отказался. Едва за ними закрылась дверь кабинета, оживление исчезло с его лица.

— Почему ты закрыл дело на Митинском холодильнике? — спросил он, когда вышли на Страстной бульвар и расположились на скамейке в тени молодой листвы тополей.

— За отсутствием состава преступления, — удивленно ответил Герман, недоумевая, откуда об этом мелком деле знает Демин. — Они списали десять тонн мяса. Испортился компрессор, вовремя не заметили. Статьи тут нет, это административная ответственность.

— Кто знал, что ты вынес постановление о прекращении дела?

— Как кто? Начальство.

— И все? Вспомни, это важно.

Герман вспомнил: в тот день сломалась электрическая «Оптима», полетел ремень. Пришлось идти в соседний кабинет, там он и напечатал постановление.

— Кто был в кабинете?

— Ну, кто? Свои. А что?

— Да то. Кто-то из своих под тебя попытался взять. Объявил десять тысяч. Обвиняемый написал заявление в прокуратуру. Назначена проверка, занимается инспекция по личному составу.

— Откуда вы знаете? — спросил Герман.

— Ко мне приходили. Я же тебя в органы рекомендовал. Расспрашивали о тебе. Откуда у тебя машина и все такое. Подставили тебя, парень. Кто — не знаю, но что подставили — факт.

— Перебьются, — отмахнулся Герман. — Я в этом деле чистый.

— В этом — да, — согласился Демин. — Но кто знает, как сложится в другой раз. Вот что я тебе, Герман, скажу: уходить тебе надо из ментуры. Не вписываешься ты в систему.

— Потому что не беру?

— И поэтому тоже. Не светит тебе ничего. Майора, может, когда-нибудь и получишь. А на большее не рассчитывай. Это правда, что у тебя отец сидел?

— Вспомнили! Этим делам в обед сто лет. Сидел. По пятьдесят восьмой, после войны. По делу министра авиапрома Шахурина и главкома ВВС Новикова. Их обвиняли во вредительстве. В пятьдесят третьем отца выпустили, в пятьдесят шестом реабилитировали.

— Для кадров важно не то, что реабилитировали, а то, что сидел.

— Василий Николаевич, шутите? Отец до самой смерти работал в ОКБ Сухого, истребители делал. Боевые истребители! Да кто бы ему дал допуск, если бы за ним хоть что-нибудь было!

— Нет, Герман, не шучу, — хмуро проговорил Демин. — К сожалению, не шучу.

— Ну, тогда меня действительно к милиции близко нельзя подпускать. У меня и дед сидел. Кулак и враг колхозного строя. А бабка, так та умудрилась сидеть два раза. Один раз у немцев за то, что дала партизанам мешок картошки и спички. А как не дать — пристрелили бы и избу сожгли. Второй раз — у наших. За то, что сотрудничала с немцами. С полицаем сошлась, он ее и освободил из лагеря. Десятку оттянула в Караганде за полицая. Так теперь мне и это припомнится?

— Про это не знаю. Что знал — сказал. Ты не выступай, а подумай над моим советом. Я ведь от чистого сердца. У тебя есть свое дело, вот и занимайся им, пока дают.

— А вы не хотите уйти? — спросил Герман. — Я бы взял вас начальником службы безопасности. Дела идут к тому, что скоро без такой службы будет не обойтись. Как, Василий Николаевич?

— Спасибо, — невесело усмехнулся Демин. — Только мне уже поздно менять профессию.

— Рассчитываете дослужиться до генерала?

— Ну, до генерала мне, как до луны. Дай бог дослужиться к пенсии хоть до полковника. А над моим советом серьезно подумай, — повторил он.

— Подумаю, — пообещал Герман.

Уволиться из милиции оказалось намного сложнее, чем туда поступить. Начальник управления наотрез отказался подписать рапорт капитана Ермакова: «С каких хренов? На его обучение тратили деньги, пусть служит!» Сопротивление только увеличило решимость Германа. Сама мысль, что он не властен распоряжаться собственной жизнью, привела его в ярость. Дело тянулось все лето. Наконец удалось организовать письмо заместителя министра финансов с просьбой уволить старшего оперуполномоченного УБХСС Ермакова из МВД в связи с тем, что без него народному хозяйству СССР придется очень туго. Начальник внял, рапорт был подписан. В ожидании увольнения Герман догуливал неиспользованный отпуск, впервые за многие годы у него вдруг образовалось свободное время, которое нужно куда-то деть. Только поэтому он и дал Владику себя уболтать.

Встречу назначили на шесть возле Центрального телеграфа. На улице Горького, которая еще не стала Тверской, «семерка» Германа попала в пробку. Был теплый вечер, стекла машин были опущены, по радио шла прямая трансляция из Кремлевского дворца съездов — народные депутаты яростно атаковали 6-ю статью Конституции СССР о руководящей роли КПСС. Председательствовал Горбачев. Он объявил: «Слово предоставляется депутату…» Оратор, фамилия которого ничего не говорила Герману, бодро начал: «Днепропетровск, родина застоя». Зал взорвался смехом и аплодисментами. Герман выключил приемник. Но трансляция не прервалась: приемники всех машин, запрудивших улицу Горького, были настроены на ту же волну, водители и пассажиры жадно, с восторгом вслушивались в депутатскую болтовню.

Герман почувствовал раздражение. Не то чтобы он совсем не интересовался политикой, политика интересовала его в той мере, в какой влияла на конкретную жизнь. Пока же единственным реальным результатом перестройки был закон о кооперативах и отмена запрета на частнопредпринимательскую деятельность. Все остальное — словоблудие каких-то невиданных, фантасмагорических масштабов. Тем временем мрачные очереди выстраивались вдоль пустых прилавков в огромных темных универсамах, штурмом брали винные магазины, слово «купить» окончательно вытеснилось словом «достать». В центре Москвы состоялось театрализованное представление «Похороны еды», в провинции проходили марши «пустых кастрюль», а народ прилип к приемникам и телевизорам в уверенности, что вот сейчас отменят 6-ю статью Конституции и тут же в холодильнике станет полно колбасы и водка снова будет по 3-62. Из Останкина транслировались сеансы невесть откуда взявшихся экстрасенсов, Кашпировский давал установки, Чумак заряжал воду, миллионы людей, в том числе и образованных, внимали им с убежденностью идиотов. Вера в чудо эпидемией охватила всю страну.

Дурдом!

Герман вывернул наконец из пробки и без пяти минут шесть припарковался в Газетном переулке, все обочины которого были заставлены новыми «Волгами» и «Жигулями». Владика он увидел сразу — тот маячил белобрысой головой в группе мужчин разного возраста, по-разному одетых, но чем-то одинаковых — отрешенностью от праздной уличной суеты, сосредоточенностью на своем. Было их человек тридцать, они стояли рядом, но не вместе, а каждый сам по себе. Этих людей не волновало, отменят или не отменят 6-ю статью Конституции, не возмущали пустые магазинные полки. Когда было нужно, они садились в свои машины, ехали на Центральный рынок и отоваривались всем, чем надо. Так же, как это делал и сам Герман. Деловые люди — вот кто они были. Герман даже зауважал Владика, это нужно уметь — собрать столько таких людей в одно время и в одном месте.

Ровно в шесть сразу несколько человек посмотрели на часы. Владик поспешно объявил тоном гида из «Интуриста»:

— Господа, следуйте за мной!

Помещение, в которое он привел группу, располагалось в полуподвале старого московского дома. Что-то вроде «красного уголка» ЖЭКа: несколько рядов ободранных кресел с откидными сиденьями, стол президиума, серый от пыли гипсовый бюст Ленина на тумбочке в углу. За столом озабоченно перебирал бумаги средних лет человек, похожий на профсоюзного деятеля областного масштаба. Все было настолько убого, что Герман с трудом удержался, чтобы тотчас же не уйти. Но его заинтересовало, как будут реагировать на происходящее остальные.

Председательствующий поднялся и изобразил на лице обаятельную улыбку:

— Господа, спасибо, что пришли. Уверен, вы не пожалеете об этом. Как известно, проводимая Михаилом Сергеевичем Горбачевым политика перестройки имеет целью коренную модернизацию советской экономики, что невозможно без привлечения иностранного капитала и новейших западных технологий…

— Давайте к делу, — недовольно перебили из зала.

— Перехожу к делу, — с готовностью согласился председательствующий.

Суть дела заключалась в следующем. Крупная западная корпорация намерена инвестировать в советский нефтегазовый комплекс сто миллионов долларов. Принципиальное согласие Совмина СССР получено. Но действующее законодательство не предусматривает прямые инвестиции в иностранной валюте, они могут быть только в рублях. Чтобы законным образом решить эту проблему, было создано совместное предприятие. Возглавляет СП председательствующий, в правление входят представители западной корпорации и ответственные работники Совета министров и Госбанка СССР. Цель настоящего собрания, на которое приглашены руководители наиболее успешных кооперативов и малых предприятий,

— к взаимной выгоде свести воедино интересы западного партнера и российских производителей, испытывающих острую нужду в валюте. Понятно, что суммы, эквивалентной ста миллионам долларов, ни у кого в отдельности нет, но она сложится из вклада присутствующих.

— О какой сумме идет речь? — спросили из зала. — Сколько «деревянных» хочет получить ваш западный партнер за свои сто миллионов «зеленых»?

— Два миллиарда рублей, — последовал ответ председателя.

В зале возмутились:

— На черном рынке доллар идет по пятнадцать рублей, а вы объявили двадцать. Откуда такие цены?

— Господа, за легальность надо платить. Это во-первых, — возразил председатель. — А во-вторых, никакой продажи и никакой покупки. Схема конвертации валюты в рубли совершенно иная, вы будете ознакомлены с ней, если решите участвовать в предприятии. Для этого вы должны оставить мне свои координаты и указать сумму. Наши сотрудники свяжутся с вами и подготовят договоры. Пока же вы можете ознакомиться с учредительными документами нашего СП, соответствующими распоряжениями правительства и Госбанка. Хочу сразу предупредить: мы не можем иметь дела с тысячами мелких клиентов. Минимальный взнос — пятьдесят миллионов рублей.

Герман встал и начал пробираться к выходу.

— Ты куда? — остановил его Владик.

— С меня довольно.

— Да ты что?! Герман! Это шанс, другого не будет! Локти потом будешь себе кусать!

— Буду, — холодно кивнул Герман. — Это мое любимое занятие.

От двери он оглянулся. Несколько человек подошли к столу председателя, под прищуренным взглядом гипсового Ильича задавали вопросы, рассматривали бумаги. Остальные неторопливо поднимались со своих мест и тянулись к выходу.

На улице Герман закурил. Рядом остановился высокий, лет пятидесяти с небольшим мужчина с благородной серебряной сединой в шкиперской бородке и аккуратно подстриженных усах, моложавый, с умным ироничным лицом. Набивая табаком прямую данхилловскую трубку, поинтересовался:

— И как вам это?

— Сумасшедший дом, — ответил Герман. — Ловушка для дураков.

— Может быть, может быть, — покивал незнакомец, раскуривая трубку и обдавая Германа дымом хорошего табака. — Но каждое сумасшествие имеет свою причину. Вполне объективную. Есть спрос, есть предложение. Они обязательно сойдутся. Весь вопрос — когда и в какой форме. Вы чем занимаетесь?

— Кооператив «Континент», — представился Герман, подкрепляя свои слова визитной карточкой. — А вы?

— Кооператив «Балчуг».

На визитке с логотипом кооператива «Балчуг» значилось: «Ян Иосифович Тольц, кандидат технических наук, председатель кооператива».

Тольца знали, вокруг него образовалась группа участников этого странного совещания. Разговор пошел об общих знакомых, удачливых предпринимателях, имена которых были у всех на слуху. О совещании не говорили — так зрители после бездарного спектакля стараются сразу о нем сразу забыть. Герман раздал несколько своих визиток, получил в обмен другие и отправился в контору своего кооператива в Олсуфьевском переулке, досадуя на напрасно потраченное время.

Но мысль о валюте крепко зацепилась в сознании. Можно модернизировать производство, можно купить в Европе комплектующие для тренажеров. Себестоимость их была минимальной из-за дешевого металла и рабочей силы, конструкция по многим параметрам даже превосходила мировые стандарты. Спортивные тренажеры «Континента» получили серебряную медаль на ВДНХ, их установил Дикуль в своем знаменитом лечебно-оздоровительном центре. Если бы удалось улучшить дизайн, они были бы вне конкуренции даже на западном рынке. Дух захватывало от перспектив, которые открывало обладание валютой.

Реально ли это? Черт его знает. Факт, что западные бизнесмены проявляют интерес к сырьевым ресурсам СССР. Факт, что законом разрешаются инвестиции только в рублях. Ян Тольц прав: спрос и предложение обязательно сойдутся вопреки всем запретам. А скрепы, сковывающие предпринимательскую инициативу, слабели с каждым днем, возникали десятки коммерческих банков, через них шли потоки шальных, вырвавшихся из подполья денег, размывающих государственные устои, как мутный весенний паводок размывает одряхлевшую дамбу. То, что было совершенно невозможно вчера, сегодня становилось обычным. Никто не знал, сколько это продлится и чем закончится. Знали другое: кто не успел, тот опоздал.

«Куй железо, пока Горбачев».

Следующий месяц Герман провел в поисках партнера, имеющего валюту. Предложений было множество, на первый взгляд — очень серьезных. Несколько раз Герман готов был вложить в дело два трудно заработанных кооперативом «Континент» миллиона. Но срабатывала врожденная и благоприобретенная осторожность. Стоило копнуть глубже, как выяснялось, что на счету солидного СП копейки, зарегистрировано оно по потерянным или украденным паспортам, а часто и офис с евроремонтом и дорогой современной мебелью был арендован на время. Как только набиралась приличная сумма, СП бесследно исчезало. Герман иногда поражался, какими падкими на халяву оказываются предприниматели, люди очень даже неглупые, умеющие зарабатывать деньги реальным делом, многие в прошлом — цеховики, которых советская власть травила, как бешеных собак, и вроде бы приучила к звериной осторожности и недоверчивости. А вот поди ж ты

— как последние лохи покупались на мифические миллионы, распалявшие воображение своей доступностью.

Герман очень хорошо понимал охватывавшую их ярость. Невозможно было смириться с тем, что их кинули. Обращаться в милицию было бесполезно. Даже если уголовное дело о мошенничестве возбуждалось, оно так и оседало в архивах. Поэтому шли к другим людям — таким, как Хват. Теневая экономика порождала теневую юстицию со своими органами сыска, дознания, скорого суда и немедленного исполнения приговоров. Такса за выбивание долга была пятьдесят процентов. Платили. Если денег уже не было, должник исчезал, появилось даже выражение «закатать в асфальт». Платили и за это. Дело было не только в деньгах, но и в деловой репутации. Серьезные люди никогда не будут иметь дело с лохом. Подпольное правосудие работало с четкостью хорошо отлаженного механизма. Герман и его коллеги по УБХСС ощущали себя кустарями-одиночками в захудалой мастерской рядом с современным заводом.

Герман махнул уж было рукой на идею с валютой, но неожиданно позвонил Тольц:

— Вы еще не утратили интерес к теме?

— Нет, — ответил Герман и уточнил: — Почти нет.

— Подъезжайте, поговорим. Мою визитку не потеряли? Там есть адрес.

Офис кооператива «Балчуг» был на Краснопресненской набережной в здании Центра международной торговли. Выглядело солидно, но Герман уже знал, что может скрываться за красивой вывеской. В Московской регистрационной палате ему дали справку: торгово-закупочный кооператив «Балчуг» существует с середины прошлого года, председатель Тольц, юридический адрес — ЦМТ, расчетный счет в Краснопресненском отделении Промстройбанка. Выяснить состояние счета оказалось труднее, но все-таки удалось. На счету «Балчуга» оказалось 124 рубля 36 копеек.

Все стало ясно, на встречу можно было не ехать, но Герман все же поехал. Тольц произвел на него очень приятное впечатление, как-то не хотелось зачислять его в мошенники, не имея для этого бесспорно убедительных оснований.

В отвечающей всем европейским стандартам приемной с окнами на Москву-реку и гостиницу «Украина» Германа встретила длинноногая блондинка, отвечающая всем мировым стандартам.

— Меня зовут Марина, — представилась она. — Господин Ермаков, тысяча извинений. Шеф задерживается на очень важном совещании, он уверен, что привезет вам хорошие новости. А пока, если не возражаете, наш коммерческий директор введет вас в курс дела.

Она наклонилась к интеркому:

— Жан, у нас гость.

На пороге одного из двух кабинетов, смежных с приемной, возник некто кряжистый, весь в черном. Черный кожаный пиджак из тонкой лайки с подвернутыми рукавами, открывающими мощные волосатые руки с золотым «Брегетом» на запястье и массивным, как гайка, золотым перстнем с печаткой на короткопалой руке. Распахнутая почти до пупа черная рубашка-апаш, толстая золотая цепь на бычьей шее. Из-под коротких черных волос на лоб наползал косой разбойничий шрам.

Это был Иван Кузнецов.

— Господин Ермаков, — представила ему Германа секретарша.

— Где ты видишь господина? Герка, байстрюк! — загремел Иван, заключая Германа в объятья, и от полноты чувств приподнял его и закружил по приемной.

— А я думаю, что это за Ермаков? А это ты! Рад тебя видеть, пацан!

Друзьями они, строго говоря, никогда не были, во время недолгой учебы на одном курсе МГУ относились друг к другу с уважительным доброжелательством, не более того. Но бурное дружелюбие Кузнецова было приятно Герману. Он и сам был рад встрече — так русский за границей в те времена искренне радовался земляку.

— Жан, поставьте гостя на место, — строго сказала Марина. — Вы сломаете ему ребра, а он нам нужен живым. Кофе? — обратилась она к Герману, вызволив его из медвежьих объятий Ивана и заботливо поправляя сбившийся галстук.

— В жопу твой кофе! — отмахнулся Кузнецов. — Мы в баре. Приедет Ян, скажешь, — распорядился он, увлекая Германа из офиса в один из валютных баров, сообщавших Центру международной торговли заграничность, редкую в тогдашней Москве.

Тольц приехал минут через сорок. За это время Герман и Кузнецов успели пропустить по два двойных «Джонни Уокера», потом Иван приказал бармену:

— Давай бутылку, забегаешься стопари таскать!

Герман был за рулем, к тому же предстоял серьезный деловой разговор, поэтому он подбавлял в стакан побольше льда, пил маленькими глотками. Иван презрительно отверг лед как западное извращение, опрокидывал по соточке, закусывая сигаретой, но при этом не пьянел, лишь темнел лицом и становился все дружелюбней и словоохотливей. О себе говорил со скукой, как о чем-то таком, о чем и говорить не стоит: женился на дочери крупного чина из Управления тыла Минобороны, развелся, проворачивал кое-какие дела с вояками

— в общем, крутился по мелочам, пока не сошелся с Яном. Едва речь зашла о Тольце, оживился:

— Грандиозный мужик! Я балдею. Ну, сам увидишь.

Из его рассказа следовало, что тридцать лет из своих пятидесяти пяти Тольц проработал в оборонном НИИ, защитил кандидатскую, дорос до начальника отдела и на этом застопорился по причине пятого пункта в анкете, не членства в партии и язвительных диссидентских разговоров, от которых не мог удержаться, хотя прекрасно знал, что о них сообщают кто надо кому надо. И сидеть бы ему на своих двухстах пятидесяти рублях до пенсии, если бы некоторое время назад, в связи с катастрофическим отставанием советской оборонки от Запада, институту не понадобились современные компьютеры. В Союзе их не делали, а те, что делали, никуда не годились. Выпускаемые в ГДР «Роботроны» были получше, но от западных образцов отставали на поколение. Закупить ПК в США или в Японии не было никакой возможности из-за эмбарго на поставки «империи зла» современной вычислительной техники. Директор НИИ вызвал Тольца и приказал в лепешку расшибиться, но купить десять компьютеров в частном секторе. Это было реально, компьютеры везли из-за границы кто только мог, выставляли в комиссионках. Но у НИИ был только «безнал», а в комиссионках требовали живые деньги.

Сориентировавшись, Тольц быстро зарегистрировал посреднический кооператив «Балчуг», обналичил институтский «безнал» через один из центров Научно-технического творчества молодежи, которые под крышей комсомола бурно занимались коммерческой деятельностью, купил компьютеры, по безналичному расчету продал их родному НИИ, а затем через тот же центр НТТМ превратил выручку в живые деньги. На этом пути стоимость компьютеров заметно выросла, за две недели Тольц заработал пятнадцать тысяч рублей — за эти деньги ему нужно было пахать пять лет. На следующий день он уволился из института и с юношеской отвагой пустился в плаванье по бурному финансовому морю.

— Гениальный мужик! — с восторгом повторил Кузнецов. — Ты даже не представляешь, какие авантюры он проворачивал! И что характерно — все законно! Слушай, что происходит? Ты понимаешь? Мне иногда кажется, что я сплю. Проснусь — и снова окажусь юрисконсультом в какой-нибудь пыльной конторе. На сто пятьдесят плюс двадцатка премии раз в квартал. У тебя не бывает такого чувства?

— Бывает, — с усмешкой кивнул Герман.

Иван плеснул виски в тяжелые хрустальные стаканы и чокнулся с Германом:

— За то, что мы вовремя родились!

— А знаешь, я не удивился, что ты так поднялся, — доверительно, с душевной разнеженностью продолжал он. — Сказать, почему? Когда мне сказали, что ты женился на Катерине… Кстати, как она?

— Нормально, — сдержанно ответил Герман, не любивший обсуждать свою семейную жизнь.

— Дети есть?

— Сын. Три года.

— Она работает?

— Работала у меня в кооперативе, сейчас нет. Весь дом на ней.

— Ругаетесь?

— Бывает. А у кого не бывает?

— Да ты не ершись, я же по-дружески. Я почему об этом заговорил? Когда я узнал о твоей женитьбе, сразу подумал: ну, попал Герман, попал, придется ему крутиться изо всех сил.

— Почему?

— Чтобы соответствовать, старина. Она из тех, кому нужно соответствовать. Мужик, который не соответствует, рядом с такими женщинами чувствует себя говном. Ты чувствуешь себя говном?

— Да вроде нет.

— Значит, соответствуешь. Поэтому я не удивился, что ты так круто поднялся. Давай за женщин, которые делают из нас мужчин!

В баре появилась Марина, подошла к столу и неодобрительно посмотрела на бутылку виски.

— Джентльмены, не пора ли вам заняться делами? Господин Ермаков, господин Тольц вас ждет. А это я, с вашего позволения, реквизирую.

Она взяла бутылку и направилась к выходу, грациозно покачивая бедрами.

— Ножки-то, а? — восхищенно заметил Кузнецов, провожая ее взглядом.

— Имеют быть, — согласился Герман, хотя, по его мнению, сексуальности в ней было не больше, чем в хорошо отретушированном рекламном снимке.

— А задик? Задик! Оценил?

— Есть и задик.

Иван тяжело вздохнул и заключил:

— Чтобы все это иметь, нужно хорошо работать. Ладно, пойдем займемся делами.

Тольц сидел в своем кабинете за пустым письменным столом и курил трубку. При виде Германа поднялся ему навстречу, молча пожал руку и обратился к Кузнецову:

— Вот так, Иван, должен выглядеть современный российский бизнесмен. Сколько вам лет, Герман?

— Двадцать семь.

— Вот, двадцать семь. Молодой, спортивный, строгий костюм, галстук от Бриони. От Бриони?

— Понятия не имею. Покупала жена.

— У нее прекрасный вкус. А ты, Иван, на кого похож? На бизнесмена? Нет, на бандита.

— Современный российский бизнесмен и должен быть похожим на бандита, иначе ему не выжить, — добродушно отозвался Кузнецов, разваливаясь в глубоком кожаном кресле.

— Прошу садиться, — предложил Герману Тольц и распорядился по интеркому: — Мариночка, меня нет, ни для кого. Еще раз извините, господин Ермаков, что заставил вас ждать. Причина, поверьте, уважительная. У меня были очень трудные переговоры с человеком, о котором вы, возможно, слышали.

— Он назвал фамилию руководителя крупного производственного объединения, входящего в систему «Росвооружения». — У них есть валюта, им нужны рубли для внутренних платежей. Конкретно — им нужно сто миллионов рублей. Трудность состояла в том, что они запросили по двадцать пять рублей за доллар. Мы сошлись на двадцати, и я считаю это большой удачей.

— На черном рынке доллар идет по пятнадцать, — напомнил Герман.

— Верно. Но по пятнадцать идет наличность, а мы говорим о безнале. Да и курс меняется каждый день. Когда дойдет до дела, доллар будет стоить те же двадцать рублей. Возможно, и больше. Угадываю вопрос: о каком деле идет речь. Объясняю. За сто миллионов рублей мы получим пять миллионов долларов. У нас есть надежный партнер, крупный фирмач из Индонезии, он обеспечит поставку через ФРГ сигарет «Кроун» на девятьсот тысяч долларов. Из Джакарты их везут лихтеровозами в Гамбург, оттуда фурами. На остальную валюту закупим в Сингапуре и Гонконге видеокассеты. Кассеты мы получим не дороже чем по два доллара. В комиссионках они уходят по девяносто рублей. Даже если мы сдадим их оптовикам по семьдесят, каждая кассета принесет по тридцать рублей. То есть, по полтора доллара. А вся операция, по самым грубым подсчетам, даст не меньше четырех миллионов долларов чистой прибыли. Два миллиона вам, два нам. Полагаю, это справедливо. Чему вы усмехаетесь, господин Ермаков?

— Герман. Просто Герман.

— Пусть так. Так чему же вы усмехаетесь?

— Все это похоже на анекдот, — объяснил Герман. — Еврей выдает дочь за арабского шейха. Дочь уговорил. Остановка за малым: уговорить шейха. Вы уверены, что у меня есть сто миллионов рублей? Спасибо за комплимент, но у меня их нет.

— Мы это знаем. На счету вашего кооператива чуть больше двух миллионов. Извините, но мы навели справки. Не сомневаюсь, что это сделали и вы. Не так ли?

— Сделал, — подтвердил Герман.

— И выяснили, что у нас на счету сто рублей?

— Сто двадцать четыре рубля тридцать шесть копеек.

— Да не может быть! — развеселился Тольц. — Иван, мы, оказывается, богаче, чем думали! На целых двадцать четыре рубля!

— На двадцать четыре рубля и тридцать шесть копеек, — поправил Кузнецов.

— Не понимаю, что вас так радует, — заметил Герман. — И не понимаю смысла наших переговоров. Вам следует поискать партнера побогаче, чем я. И более доверчивого. Со своими двумя миллионами я чувствовал себя довольно богатым человеком. Сейчас чувствую себя нищим. Так оно, наверное, и есть. Но эти два миллиона я заработал своим трудом. Вы уверены, что я вложу хоть рубль в ваше предприятие? Ошибаетесь, господин Тольц.

— Ян. Просто Ян, — поправил Тольц. — Не напоминайте мне о возрасте. Я не старый, я просто жил долго. Вы недооцениваете себя, Герман. На ваши два миллиона никто и не думает покушаться. Они как лежали на вашем счету, так и будут лежать. Не понимаете?

— Нет.

— Ценность вас как партнера не в деньгах. Что такое «Балчуг»? Обычный торгово-закупочный кооператив, каких тысячи. Что такое ваш «Континент»? Серьезное производственное предприятие. Стабильно работающее, быстро развивающееся. Солидное. С нами никто не будет иметь дела. С вами будут. Вы вкладываете в дело свою репутацию, мы — свои связи. Скажу больше: ваша кандидатура одобрена в «Росвооружении». После тщательной проверки, разумеется. Сыграла свою роль и ваша должность. Старший оперуполномоченный УБХСС — это звучит.

Герман возразил:

— Я уже месяц как не служу.

— Но ведь служили. Это хорошая характеристика. Они готовы иметь с вами дело. А мы с Иваном выступаем в роли ваших младших партнеров.

— Рисковый вы человек, Ян. А если я откажусь?

— Это будет означать, что я ничего не понимаю в людях. Но вы не откажетесь. Чем вы рискуете? Ничем. Ну что, по рукам?

— По рукам, — немного помедлив, кивнул Герман.

Кузнецов выбрался из кресла и распахнул дверь в приемную:

— Марина, отдай бутылку!

Легкость, с которой Герман согласился участвовать в предложенной Тольцем авантюре, объяснялась тем, что он действительно ничем не рисковал. Так ему казалось тогда. Денег как реальности он не ощущал, все это больше напоминало не дело, а захватывающую умственную игру, доставлявшую Герману истинное наслаждение. Участвуя в ней, он отдыхал душой и от недавних напряженных милицейских будней, и от кропотливого, часто тяготившего своей рутинностью руководства кооперативом «Континент».

Ян Тольц оказался азартным, по-мальчишески увлекающимся игроком. Он фонтанировал идеями. Но и деловые связи у него были серьезные. Герман убедился в этом, когда Ян под разработанное Германом технико-экономическое обоснование на развитие производственной базы кооператива «Континент», полную туфту, но выглядевшую на бумаге очень солидно, договорился о кредите в двадцать миллионов рублей с руководителем одного из центров НТТМ, с которым раньше имел дело. Остальные деньги собирали по мелким коммерческим банкам. В переговорах Герман присутствовал в роли представителя молодого российского бизнеса, главную партию вел Ян. Он мгновенно устанавливал контакт с новоявленными банкирами, в недавнем прошлом госчиновниками и директорами заводов. Герман был для них фигурой экзотической, вроде ананаса, а Тольц с его представительной внешностью, ироничной насмешливостью, говоривший на их языке, был своим, человеком их круга.

Довольно быстро был создан консорциум из пяти банков, достигнута договоренность о выделении кооперативу «Континент» кредита в восемьдесят миллионов рублей сроком на четыре месяца. Тольц рассчитывал получить кредит под гораздо меньший процент, но банкиры уперлись. Пришлось согласиться, хотя расчетная прибыль компаньонов уменьшилась до трех миллионовна долларов. Но и при этом цифра была совершенно фантастическая, нереальная. Так ее Герман воспринимал. Для него все это по-прежнему было игрой.

Возглавил консорциум президент «Дельта-банка» Костромин — властный, средних лет, с сухим желчным лицом, с холодным, постоянно настороженным взглядом. Такой взгляд бывает у много отсидевших зэков. Проверка по учетам Главного информационного центра МВД подтвердила предположение Германа. Костромин работал директором крупного горно-добывающего комбината на Кольском полуострове, получил двенадцать лет за многомиллионные приписки вскрышных работ. Позже срок скостили, но шесть лет Костромин все-таки отсидел. Понимал ли он, что разработанное Германом ТЭО и приложенные к нему трансфертные договоры полная липа? Не мог не понимать. Но почему-то это его не смущало. А вот этого не понимал Герман. С растущим изумлением наблюдал он за тем, как авантюра пускает ростки в реальную жизнь.

В результате вечерних, иногда затягивающихся далеко заполночь «мозговых атак» решилась и проблема конвертации рублей в доллары. Был разработан и успешно прошел юридическую экспертизу договор валютно-финансового залога. По условиям договора кооператив «Континент» предоставлял «Росвооружению» краткосрочный кредит в сто миллионов рублей под залог в пять миллионов долларов. В случае несвоевременного возвращения кредита (а его никто и не собирался возвращать) валюта становились законной собственностью кредитора. Что и требовалось доказать.

За день до срока, на который было намечено подписание договоров, Герман заехал на Петровку к Василию Николаевичу Демину, чтобы вытащить его в «Арагви» и по всем правилам обмыть свое увольнение из МВД, чего из-за занятости Демина раньше сделать не удалось. В сводке происшествий за сутки увидел знакомую фамилию — того самого чиновника из «Росвооружения», с которым предполагалось заключить сделку. Он был расстрелян неизвестными преступниками в подъезде своего дома.

Герман даже не расстроился: он с самого начала не верил в реальность затеи, что-то в этом роде непременно должно было произойти. Но на Тольца и Кузнецова известие произвело гнетущее впечатление. Все документы на столе, ставь подпись — и сто миллионов рублей на субсчету. Но как подписывать, если валюты нет и взять ее негде? Иван горячо убеждал: найдем валюту, вопрос дней. Тольц прореагировал сдержанно:

— Решать вам, Герман.

Решение нужно было принимать быстро. Решение было только одно: отказываться от кредита. Герман позвонил Костромину: по независящим от нас причинам сделка не состоится. Чтобы не пересказывать компаньонам содержания разговора, телефон он переключил на громкую связь. В ответ услышал:

— Это исключено. Межбанковское соглашение подписано, деньги аккумулированы, свою прибыль мы обсчитали. Вы возьмете кредит. Иначе вас ждут крупные неприятности. Настолько крупные, что я не уверен, что их можно назвать неприятностями. Я достаточно ясно выразился?

Громко зазвучали гудки отбоя.

Игра закончилась. Началась жизнь во всей ее жутковатой реальности. Ян прокомментировал:

— Это очень серьезно.

— Слово к делу не пришьешь, — возразилГерман

— Еще как пришьешь! — энергично вмешался Кузнецов. — Они найдут способ получить свое! Нужно брать кредит. На «Росвооружении» свет клином не сошелся. Я вам говорю: найдем валюту! Выкрутимся! Не из таких передряг выкручивались! Скажите, Ян! — Решаем не мы, решает Герман, — повторил Тольц.

И Герман решился. Трудно сказать, что больше на него подействовало: убежденность Ивана или стремление если не избежать, то отсрочить серьезную разборку с банкирами. А в том, что она будет очень серьезной, Герман не сомневался. Документы были подписаны, на счету кооператива «Континент» появились сто миллионов рублей, начались лихорадочные поиски валюты.

Валюты не было. Исчезли даже посредники, роившиеся вокруг кооператива «Континент», как навозные мухи. А счетчик стучал, словно таймер ждущей своего часа мины. Даже во сне Герман мучительно искал способы выйти из положения, рисовались фантасмагорические финансовые схемы, которые при пробуждении оказывались лишенными смысла. Катя не понимала, что с ним происходит, злилась. Герман отмалчивался. Не мог же он ей сказать, что благополучие их семьи висит на тоненьком волоске. И словно бы свалился с его плеч неподъемный, пригибающий к земле рюкзак, когда в конце попусту потраченной недели Иван Кузнецов торжествующе объявил:

— Нашел! Клиент готов подписать контракт. Хоть сегодня!

— Так звони, чего ты ждешь? — заорал Герман.

— Не спеши, — остановил его Иван, удобно разваливаясь в кресле. — Есть небольшое «но». Мы договорились, что твоя доля в деле пятьдесят процентов, ваша, Ян, тридцать пять, а моя пятнадцать.

— Ты согласился, — напомнил Тольц.

— Потому что трезво оценивал свои возможности. Сейчас ситуация изменилась. Я знаю, как. «Ноу-хау». Вы — не знаете. Это меняет дело, согласны?

— Сколько ты хочешь? — прямо спросил Герман.

— Не половину, нет. Хоть мог бы объявить и половину. Я хочу треть. Не больше, но и не меньше.

— И это характеризует тебя как порядочного человека, — усмехнулся Тольц. — Что скажете, Герман? Я не теряю почти ничего. Вы теряете полмиллиона долларов. Так что последнее слово за вами.

— Годится, — решительно кивнул Герман. — Звони и поехали!..

— Уважаемые дамы и господа! — прозвучал в самолетных динамиках голос бортпроводницы. — Наш полет проходит на высоте десять тысяч метров со скоростью девятьсот километров в час. Температура воздуха за бортом минус пятьдесят шесть градусов. Расчетное время прибытия в аэропорт «Шереметьево-два» четырнадцать часов десять минут по московскому времени. Командир корабля и экипаж желают вам приятного полета!..

 

IV

Малое предприятие, на которое по длинной цепочке вышел Иван Кузнецов, было учреждено Министерством внешних сношений, офис располагался в здании министерства, а в кабинете председателя МП раньше сидел не меньше чем начальник главка.

Генеральным директором малого предприятия был Шурик Борщевский.

За годы после окончания МГУ он обрел начальственную вальяжность. Когда-то длинные вьющиеся волосы были пострижены, уложены в прическу с пробором. Он встретил компаньонов озадачившими Германа словами:

— Однако. Долго же вы раскачивались.

Обменявшись почтительным рукопожатием с Тольцем, приятельским — с Кузнецовым, Борщевский с подчеркнутым дружелюбием протянул обе руки Герману:

— Рад тебя видеть, старина. Искренне рад.

— Так вы знакомы? — спросил Тольц.

— Мы не просто знакомы. В свое время Герман оказал мне очень большую услугу. Я не сомневался, что у меня будет возможность оказаться ему полезным.

— Новое знакомство с тобой обошлось мне в полмиллиона

«зеленых», — заметил Герман, освобождая свою руку из теплых и почему-то влажных ладоней Шурика.

— Тем больше ты будешь ценить наше сотрудничество, — самодовольно, с неприятно царапнувшей Германа снисходительностью ответил Борщевский. — Ну что, к делу?

Уже после первых минут разговора Герман вынужден был признать, что Шурик разбирается в делах не хуже Тольца, а в части внешнеторговых операций даже лучше. В тот же день были согласованы все детали и подписан договор валютно-финансового залога — такой же, какой предполагалось заключить с «Росвооружением». На следующий день, запершись в операционном зале Внешторгбанка, в напряженной атмосфере подозрительности и взаимного недоверия, провели взаимозачеты. Сто миллионов рублей начали движение на счет малого предприятия Борщевского, а пять миллионов долларов — встречное движение на счет «Континента». Вся операция была завершена за полчаса.

Кузнецов и Борщевский уехали отметить сделку в ресторане «Националь». Тольц отклонил приглашение, сославшись на больной желудок, не приемлющий никакую ресторанную пищу. Герман тоже отказался: в кооперативе накопилось много мелких текущих дел, нужно разгрести. Перед тем, как разойтись по своим машинам, Ян внимательно посмотрел на Германа:

— Мне кажется, что я знаю, о чем вы думаете. У вас не выходит из головы фраза вашего приятеля: «Долго же вы раскачивались». Я прав?

Герман хмуро кивнул.

— У меня тоже. Что, по-вашему, она означает?

— Только одно: Иван знал об этом варианте еще до того, как не срослось с «Росвооружением». И молчал, доводил нас до кондиции.

— И вас это не умилило, не так ли?

— Вам бы, Ян, в дипломаты. Умеете вы находить обтекаемые формулировки.

— А как бы вы поступили на его месте?

— Не знаю, — не очень уверенно ответил Герман, хотя всего за секунду до этого твердо знал: не стал бы он прятать такой козырь в рукаве, выложил бы его немедленно и без всяких условий. Но сам вопрос Яна вдруг заставил его поколебаться в своей уверенности.

— Мне нравится ваше «не знаю», — насмешливо щурясь, проговорил Тольц. — Это означает, что вы начинаете усваивать законы бизнеса.

— У меня другие представления об отношениях между друзьями, — отозвался Герман.

— В бизнесе, как и в политике, нет друзей. Есть интересы. Только интересы. Чем раньше вы это поймете, тем больших успехов добьетесь.

Подобно тому, как бензин, залитый в бак автомобиля, оживляет двигатель, так и пять миллионов долларов, ставшие собственностью кооператива «Континент», привели в движение разработанную компаньонами организационную схему. По факсу согласовали и подписали контракт с индонезийским фирмачом, перевели в Джакарту девятьсот тысяч долларов как предоплату за сигареты. Отдельными траншами отправляли валюту в Торонто на счет фирмы Наума Гольденберга, старого друга Тольца, пять лет назад эмигрировавшего в Израиль, но из Вены свернувшего в Торонто, ставшего гражданином Канады и по этому случаю превратившегося в Берга. За три процента с оборота он перечислял деньги «Континента» в Гонконг и Сингапур, оттуда контейнеры с видеокассетами доставлялись морем в порт Восточный в Находке, перевозились на военную базу «Воздвиженка», перегружались в трюмы «Антеев» и «Русланов» советской военно-транспортной авиации и заканчивали свой путь на аэродроме в подмосковном Чкаловском. Здесь груз принимали Герман и Тольц и распределяли по оптовикам. Иван Кузнецов безвылазно сидел в Воздвиженке. Горючки не хватало, Иван подогревал нужных людей, самолеты заправляли из стратегических резервов штаба Дальней транспортной авиации ВВС.

Все крутилось, как фильм, запущенный пьяным киномехаником со скоростью не двадцать четыре кадра в минуту, а все сто. И сам Герман был участником этого фильма с мельтешением десятков людей, сотен дел, каждое из которых было срочным, сверхсрочным и еще более срочным. За всем нужен был глаз да глаз: контейнеры воровали, привлеченное запахом больших денег жулье, прикидываясь оптовиками, пыталось всучить фальшивые платежки, летчики и солдаты аэродромной охраны при каждом удобном случае норовили распотрошить коробки и унести за пазухой с десяток-другой кассет.

Дома Герман бывал от случая к случаю, заезжал вымыться и переодеться, часто ночевал на продавленном диване в конторе кооператива в старом особняке в Ольсуфьевском переулке. Офис своего кооператива в Центре международной торговли Тольц закрыл, уже никому не нужно было пудрить мозги роскошным евростандартом, а аренда помещения в ЦМТ стоила немалых денег. Случалось Герману и перемогать ночь на аэродроме в Чкаловском, дожидаясь застрявших из-за погоды или организационных неполадок бортов. Иногда, как бы выключившись из гонки, он с удивлением обнаруживал, что вот уже московское бабье лето сменилось затяжными дождями, вот захрустел на асфальте ледок, а вот и снег пошел, растаял, а вот он уже и не тает. Но некогда было заниматься наблюдениями за природой, дела вновь втягивали в сумасшедший круговорот.

В эту зиму отношения с Катей обострились до последней степени.

Обоюдная ревность с первых месяцев была постоянной составляющей их брака. Но сейчас Герман не был похож на человека, который напропалую гуляет на стороне. Дела? Что это за дела, которые превращают жизнь в черт знает что? Герман отшучивался, старательно уходил от ссоры. Но однажды все же сорвался.

В тот день ожидали большую партию электронных часов, закупленных в Сингапуре. Часы пользовались не меньшим спросом, чем видеокассеты, а прибыль приносили даже большую. Груз должен был прибыть на самолете «Аэрофлота», следующим из Сингапура в Москву с промежуточной посадкой в Дубаи. Самолет ждали утром, но посадку в аэропорту Внуково «Ил-86» совершил лишь во второй половине дня. Герман и Тольц, встречавшие рейс, дождались, когда высадят пассажиров, и на «рафике» дежурного отдела перевозок направились к стоянке, чтобы проследить за разгрузкой. И уже издали заметили необычную суету возле самолета. Трюм были закрыт, под ним толпились грузчики, возбужденно размахивали руками.

— Какого черта, почему не работаете? — напустился на них дежурный.

— Там лев! Лев там! — загалдели работяги. — Лев, в трюме!

— Что вы несете? Какой, к хренам, лев?!

— Настоящий! Живой! Послушай, командир, сам послушай!

Их трюма донесся свирепый, леденящий душу львиный рык.

— Блин! — ошарашенно сказал дежурный. — Двадцать лет работаю, никогда такого не видел! Откуда там взялся лев?

Как выяснилось, во время посадки в Дубаи в трюм загрузили зверинец «Госцирка», завершивший неудачные гастроли в Арабских Эмиратах. То ли опасаясь начальственной кары, то ли просто воспользовавшись случаем, дрессировщик сбежал, голодные звери провели несколько часов в грохочущем самолетном чреве. Каким-то образом обезумевший от грохота, голода и жажды лев открыл клетку и метался по трюму.

Пока связывались с руководством «Госцирка», пока ждали ветеринаров, пока те усыпляли льва выстрелом капсулой со снотворным, прошло часов пять. Но и после этого разгрузка не началась. Работяги сунулись в трюм и тут же высыпали из него, мерзко матерясь и отплевываясь. В трюме стояла резкая, выворачивающая наизнанку вонь. Никогда раньше и никогда позже Герману не приходилось нюхать ничего подобного. От стресса у льва расстроился желудок, весь груз, в том числе и картонные упаковки с электронными часами, были залиты ядовитым львиным поносом. Кое-как, после угроз дежурного уволить всех к такой матери, трюм разгрузили, часы перевезли на склад. Нечего было и думать отправлять их в таком виде оптовикам. Но мыть ящики желающих не нашлось ни за какие деньги. Пришлось Герману и Тольцу заниматься этим самим. Обмотав рты тряпками, которые мало спасали, два российских бизнесмена, ворочавшие сотнями миллионов рублей и миллионами долларов, до глубокой ночи смывали с коробок львиный понос.

Домой Герман приехал только под утро, мечтая вымыться, выпить водки и завалиться спать. Катя встретила его на пороге прихожей ненавидящим взглядом. Но все слова, которые она приготовила, застряли у нее в горле.

— О Господи! Чем от тебя воняет? — только и спросила она.

— Ты же не поверишь, если я скажу, что львиным говном? — весело предположил Герман.

— Чем?! Я тут с ума схожу, а он… Ты что, издеваешься?!

— Нисколько! — заверил он и начал рассказывать о происшествии, подчеркивая в нем смешные стороны. Катя молча повернулась и ушла в спальню. Герман почувствовал себя оскорбленным. Ладно бы он пропьянствовал с друзьями, это бывало. В студенческие годы чаще, сейчас редко. Ладно бы, воспользовавшись случаем, зарулил налево. Но он же…

Герман с остервенением оттер под горячим душем въевшуюся в кожу львиную вонь, переоделся в чистое и уехал спать на Олсуфьевский, с трудом удержавшись, чтобы напоследок не грохнуть дверью. Весь следующий день он пребывал в раздраженном, злобном состоянии, придумывая то, что ей скажет. Он скажет…

Ничего он ей не сказал. При ее самолюбии разговор мог кончиться очень плохо. Логика таких разговоров всегда непредсказуема, ею управляют не доводы, а рожденные взаимной обидой слова, те пустяки, что, как мелкие ошибки водителя, накладываются друг на друга, делают ситуацию неуправляемой и ведут к катастрофе. А Герман не мог этого допустить. Когда Катя упрекала его, что он не думает о ней, она была права в том смысле, что он действительно о ней не думал, как человек не думает о руке или ноге, но знает, что, потеряв их, навсегда останется жалким калекой. Поэтому он поступил так же, как поступал последнее время: отложил все объяснения на потом, на тот день, когда сможет говорить не о процессе, а предъявить результат.

Пока же результат был туманным. Операции с видеокассетами и часами приносили прибыль даже большую, чем расчетная, но о сигаретах «Кроун», которые должны были прибыть через ФРГ по проплаченному контракту с индонезийским фирмачом по имени Рамадан Хананг Картамихарджа, не было ни слуху, ни духу. На факсы никто не отвечал, на телефонные звонки отвечали по-китайски. Кинулись в Центр международной торговли: фирма индонезийца не аккредитована.

Герман заподозрил неладное. Тольц объяснил: контрактом занимался Кузнецов. Срочно вызванный в Москву Иван ничего прояснить не смог: получил прайс-лист и платежные реквизиты от Владика, того самого белобрысого парня, который уболтал Германа принять участие в собрании в красном уголке ЖЭКа, подготовил договор. Нашли Владика, привезли на Олсуфьевский, учинили допрос. Герман говорил вежливо, Кузнецов нависал над хлипким посредником разъяренным медведем, тряс за грудки мощными ручищами:

— Колись, сука, если не хочешь попробовать глазунью из своих яиц! Где бабки, урод?!

Насмерть перепуганный Владик отнекивался, мешая слезы и сопли: знать ничего не знаю, познакомился с фирмачом в ЦМТ, взял визитку и реквизиты, передал вам, получил комиссионные, но если вы так, то могу вернуть. Похоже, не врал. Пришлось отступиться.

Положение выглядело безнадежным. Ну какой нормальный человек, будь он русским, индонезийцем или чукчей, будет что-то делать, получив девятьсот тысяч долларов? Да никакой, ибо это означало бы революцию в психологии.

Рамадан Хананг Картамихарджа. Чтоб тебя крокодилы съели. Те самые семиметровые гребнистые крокодилы, которые, как выяснил Герман, от безысходности заглянув в энциклопедию, водятся в этой долбанной Индонезии.

Если, конечно, виноват ты, в чем у Германа были сомнения.

Между тем срок возврата кредита банкирам и центру НТТМ, десятое января, приближался с неотвратимостью снежной лавины. Вечером тридцатого декабря собрались на Олсуфьевском, подвели предварительные итоги. Баланс выглядел неутешительно: минус четыре миллиона рублей с хвостиком. Иван Кузнецов мрачно прокомментировал:

— Знаете, как это называется? Вот как: пошли по шерсть, вернулись стриженными.

— А опыт? — хмуро, без привычной насмешливости возразил Тольц. — Опыт, по-твоему, ничего не стоит? Утешимся тем, что могло быть и хуже.

Послали Марину купить в коммерческом ларьке водки, выпили за то, что не получилось хуже. Молча покурили, разлили по новой. Но выпить не успели, во входную дверь позвонили. Марина пошла открывать, через минуту вернулась:

— Там какой-то немец. Что-то лопочет, я не могла понять.

Ян, немного знавший немецкий, отправился объясняться с таинственным немцем. Минут через десять заглянул в кабинет:

— Отвлекитесь, джентльмены. Хочу вам кое-что показать.

Герман и Кузнецов вышли на улицу и ахнули: весь переулок до улицы. Россолимо и затем до Зубовской площади был заставлен большегрузными фурами. На серебристых, блестящих от мокрого снега бортах красовался логотип западногерманского транспортного агентства. Фур было одиннадцать, в них были сигареты «Кроун». Как оказалось, немецкие водители почти месяц не могли получить визу на въезд в СССР.

Вновь оказавшись в кабинете, дружно взялись за стаканы.

— За этого, блин, Карджимарджи! — провозгласил Иван.

— За уважаемого господина Рамадана Хананга Картамихарджа, — поправил Ян, успевший, как и Герман, наизусть выучить непроизносимое имя загадочного партнера, которого они так никогда и не увидели.

— Нет, за него потом, — возразил Герман. — А сейчас — за дружбу!

Ян внимательно, с привычным насмешливым прищуром посмотрел на него, но ничего не сказал.

Недели через две, когда бурный поток дел обмелел и выдался свободный вечер, Герман устроился на кухне, единственном месте в доме, где можно было курить, обложился договорами и платежками и принялся подбивать бабки. Он предполагал, что в итоге будет прибыль, возможно — приличная, но такого результата не ждал. В плюсе оказалось два миллиона семьсот двенадцать тысяч долларов. Он не поверил своим глазам. Снова и снова пересчитывал. Еще раз. И еще. Цифра не уменьшалась. Два миллиона семьсот двенадцать тысяч. Долларов. Чистыми. По девятьсот тысяч на нос.

Господи Боже! Девятьсот тысяч. Это же почти миллион!

Первым его движением было разбудить Катю. Но он сдержался. Третий час ночи. Сын приболел, капризничал, Катя не высыпалась. Пусть спит. Но невозможно было ждать до утра, Герман чувствовал, что его разорвет, если он сейчас же, немедленно, не поделится с кем-нибудь переполнявшим его ликованием.

Телефон Тольца не отвечал, последнее время Ян спал со снотворным. Ивана разбудить удалось.

— Вали в офис, немедленно, — приказал Герман.

— Что стряслось? — всполошился Кузнецов.

— Узнаешь!

Расчеты поразили его даже больше, чем самого Германа, потому что итог свалился на него сразу, без подготовки.

— Не может быть! — заявил он и сам взялся считать — раз и другой, и третий.

Не было ни одной ошибки. Ни единой. Они сидели в старом особняке в центре спящей Москвы, ошеломленные, как заговорщики, которым сообщили, что их план дворцового переворота увенчался полным успехом.

Потом Иван оторвался от бумаг и поднял на Германа растерянный и как бы недоумевающий взгляд:

— Слышь, Герка, это самое, как его… И что мы будем с этими бабками делать?

 

IV

Ввязываясь с авантюру с валютой, Герман прикидывал, какое оборудование для кооператива «Континент» сможет купить, как продвинет спортивные тренажеры с улучшенным дизайном на европейский рынок. Но как крестьянин, неожиданно обнаруживший при вспашке своего убогого поля золотоносную жилу, сразу забывает про урожай и устремляется лихорадочно разрабатывать жилу, так и для Германа мгновенно обесценилась вся деятельность «Континента». Рентабельность его подразделений не шла ни в какое сравнение с прибылью, которую приносили операции с валютой — до ста и даже до двухсот процентов от вложенных средств.

В том, как деньги прилепляются к деньгам, как с каждым оборотом, будто ком из свежего влажного снега, нарастает прибыль, Герману виделось что-то неестественное, ненормальное. Он привык, что за каждым заработанным им рублем стоит нечто материальное, эти же деньги возникали как бы из воздуха, из ничего. Уже через несколько месяцев доля каждого из компаньонов перевалила за два миллиона долларов. Но и при этом для Германа они были не более реальными, чем когда он дал согласие сотрудничать с Тольцем и Кузнецовым. Это были не деньги, а цифры, совершающие круговое движение из Москвы в Торонто, на счет фирмы Наума Берга, оттуда в Сингапур и Гонконг, затем в виде видеокассет и электроники снова в Москву, здесь из рублей они превращались в валюту и начинали движение по новому кругу. На странную эфемерность этих денег сразу обратила внимание Катя еще в то утро, когда переполненный ликованием Герман сообщил ей, что они стали долларовыми миллионерами.

— Покажи! — попросила она и от нетерпения едва не запрыгала. — Герка, покажи!

— Что?

— Миллион! Никогда не видела миллиона долларов, только в кино!

— Не могу, они в деле — в «безнале».

— Но они есть?

— Что значит есть? Конечно, есть, я же тебе все рассказал.

— Тогда давай купим «мерседес». Как у Алки Пугачевой. Белый!

— Зачем нам «мерседес»? — удивился Герман.

— Чтобы ездить! Чтобы от зависти у них рты раскрылись!

— У кого?

— У всех!

Герман мог, конечно, вынуть часть валюты из дела и купить «мерседес». Но опыт подсказывал ему, что светиться опасно. Юридическое оформление валютных сделок было продумано до мелочей, но закон — что дышло. При желании можно много чего накопать. И было что копать, теневая часть в любом бизнесе присутствовала по определению.

Следовало думать и о том, чтобы не привлечь внимания бандитов вроде Хвоста. По милицейским сводкам Герман прекрасно знал, к чему это приводит. А в доме и так на его семью косились. Ремонт сделали за большие тысячи, железную дверь поставили. Никто не ставит, а они поставили. Баба не работает, в норке и в дубленках форсит. Шмотки все из «Березки», а продукты с Центрального рынка, набьет цельный багажник «жигуля» и таскает. Бутылки все иностранные выносят в мусорку, нигде их не принимают. Откуда деньги? Наведывался участковый, приходили, пользуясь любым предлогом, общественницы из ЖЭКа, принюхивались, как крысы. Но с этим приходилось мириться. А появись во дворе «мерседес»?

— Да, я все понимаю, — выслушав объяснения мужа, согласилась Катя и поскучнела. — Ну, а итальянские сапоги ты можешь мне купить?

— Достану, — пообещал Герман.

Она засмеялась:

— Анекдот! Миллионер достает жене сапоги! Послушай, а зачем вообще быть миллионером, если от этого только нервотрепка и головная боль?

— Это разнообразит жизнь, — хмуро отшутился Герман.

К тому, что деньги, которые приносит бизнес, после определенного предела никак не влияют на жизнь, а существуют словно бы сами по себе, Герман привык еще в пору первых успехов кооператива «Континент». Но ему не нравилось, что он как бы не вполне контролирует ситуацию. В сущности, ни он, ни Тольц с Кузнецовым вообще ее не контролировали, так как вся прибыль аккумулировалась на счету фирмы Берга. Тольц уверял, что нет никаких оснований сомневаться в его порядочности. Они вместе учились в институте, дружили семьями, даже их дачи в деревне Зюзино на Егорьевском шоссе были рядом. Когда Берг уезжал, Тольц оказал ему очень большую услугу.

Так случилось, что уезжать Бергу пришлось в лихорадочной спешке. Дождливой осенней ночью, возвращаясь домой на своей «Волге» из загородного ресторана после прощальной вечеринки с друзьями, на которой обмывали его долгожданное разрешение на эмиграцию, Берг сбил на темной кольцевой какого-то пьянчугу, выскочившего из-за строительной техники. Удар был настолько сильным, что у «Волги» в гармошку смялось крыло, а пьянчугу с разбитым черепом отбросило за обочину.

. При других обстоятельствах Берг сразу же сообщил бы в милицию, но от него попахивало, и это меняло дело. Вместо эмиграции ему светила Бутырка. Он отогнал «Волгу» на дачу, спрятал ее в сарае Тольца и утром все ему рассказал. В ожидании разрешения на выезд Берг переправил на запад кое-какие средства, но кооперативную квартиру и дачу не продавал, рассчитывая это сделать за те два или три месяца, которые у него были в запасе. Сейчас в запасе не осталось и дня: начнется следствие, на него могут выйти. Продавать в спешке, а следовательно за бесценок? Для Берга это означало получить незаживающую душевную рану на всю оставшуюся жизнь. Выход был только один: положиться на друга. Берг с семьей улетел ближайшим рейсом в Вену, а реализацию его имущества взял на себя Тольц.

Сотрудничество с московскими компаньонами было для Берга очень выгодным. Кроме трех процентов с оборота, он получал немалую дополнительную прибыль, закупая видеокассеты не по два доллара, а дешевле. Герман знал об этом, но не возникал: его дела. Главное — качество. А качество было на высоте. Так что никаких резонов нарушать условия договора у Берга не было. Все переводы он осуществлял в срок, а случавшиеся небольшие задержки легко объяснялись тем, что Берг прокручивал в своей фирме оказавшиеся в его распоряжении средства. Дело житейское. Но сам факт зависимости от канадского партнера рождал у Германа ощущение постоянного дискомфорта.

Тревожило его и другое. Слишком ненадежной была сама основа их предприятия. Достаточно было даже не постановления Совмина, а всего лишь распоряжения председателя Госбанка, чтобы вся эта деятельность стала незаконной со всеми вытекающими отсюда последствиями. Герману даже казалось странным, что до сих пор этого не произошло. Тольц его опасений не разделял. Этого не произошло и не произойдет в обозримом будущем, потому что прорехой в законодательстве пользуются не только они, но и многие деятели куда крупнее калибром. И занимаются они не мелочью вроде видеокассет и электронных часов, а нефтью, так что на этот счет можно не волноваться.

Тольца больше беспокоило состояние рынка видеокассет. Последняя партия была в два с половиной миллиона штук, продажи заметно уменьшились, стала реальной угроза затоваривания. Нужно было искать другую нишу. На первый взгляд, это было нетрудно. Отложенный спрос населения, как экономисты называли сбережения, не обеспеченные товарной массой, достигал астрономических сумм. Магазинные прилавки ломились от ширпотреба, но купить качественную вещь было очень большой проблемой. Любую — от машин и мебели до одежды. Их не покупали, их доставали, переплачивая вдвое и втрое. Новые «Жигули» на черном рынке уходили за три номинала. Фирменные джинсы стоили столько же, сколько пошитый в перворазрядном ателье костюм. Считалось удачей, если югославский или румынский мебельный гарнитур ценой в три тысячи рублей удавалось достать за десять — двенадцать тысяч.

Самую большую прибыль давала нефть. Экспорт был монополией государства, но и здесь находились обходные пути. Руководители малых и совместных предприятий выбивали квоты на продажу за границу нефте-водяной жидкости, получаемой непосредственно из скважин, в обмен на обязательство поставить лекарства и товары народного потребления по госцене. На Запад уходили составы с чистой нефтью, бензином и дизельным топливом, а в Союз шли медикаменты с истекшим сроком годности и закупленный на дешевых оптовых распродажах западный ширпотреб. Рентабельность этих операций зашкаливала за тысячу процентов, а откат черным «налом», оседавший на зарубежных счетах ведавших распределением квот чиновников, надежно обеспечивал безопасность участников сделок.

Понятно, что проникнуть в этот бизнес со стороны было во много раз труднее, чем нелегально перейти государственную границу. Ян Тольц с его обширными связями в партийно-хозяйственной номенклатуре гарантировал выход на нужных людей в Министерстве нефтяной промышленности и в Совмине, а семи миллионов долларов, аккумулированных на счету фирмы Берга, было более чем достаточно, чтобы запустить механизм в действие. Но после детального обсуждения вариант с нефтью все же отвергли. Герману не нравилась перспектива постоянно зависеть от начальственных валуев с их патологической ненасытностью. Да и травить людей просроченными лекарствами и впаривать говенное западное барахло, хоть и с фирменными лейбаками, — не дело это. Но в качестве решающего он выдвинул другой аргумент: слишком стремно. Что-то не понравится высоким покровителям или перегрызутся — и сдадут компаньонов без малейших колебаний. Да еще и показательный процесс устроят, демонстрируя начальству и общественности собственную принципиальность. Иван Кузнецов от этого довода презрительно отмахнулся, но Ян с Германом согласился: да, стремно, оно того не стоит.

От торговли джинсами отказались сразу: большие поставки быстро собьют цену, а с маленькими связываться не стоит. Дольше прорабатывали вариант с мебелью. Дело перспективное. Если джинсы или видеокассеты это скорее предметы роскоши, чем первой необходимости, то качественная, не из фанерованной ДСП, а из цельного дуба или ореха югославская, румынская и финская мебель — хорошее вложение бесполезно лежащих на сберкнижках денег. Останавливала необходимость создания сложной дорогостоящей инфраструктуры: склады, транспорт, проблемы международных перевозок с непредсказуемыми задержками виз и трудностями на таможнях.

Герман уже начал подумывать о том, чтобы вложить свою валюту, как он и хотел, в оснащение кооператива «Контингент» новым высокопроизводительным оборудованием и в модернизацию спортивных тренажеров. Но неразумно было ставить в арендованные цеха дорогостоящие станки, где они останутся практически без присмотра. Можно, конечно, построить собственные производственные помещения, законодательство это допускало. Но где гарантия, что в один прекрасный момент ситуация в верхах не переменится и безудержная перестройка не сменится ужесточением государственного диктата с непременно последующей за этим национализацией средств производства?

Бизнес должен быть мобильным. Он не должен требовать больших капиталовложений. Он должен иметь долгосрочную перспективу. Он должен быть ликвидным. И само собой — достаточно прибыльным.

Всем этим условиям отвечала торговля обувью. На эту идею Герман наткнулся случайно, когда доставал для Кати итальянские сапоги, раздражаясь от того, что на эту ерунду приходится тратить столько времени. За сапоги, магазинная цена которых была сто семьдесят рублей, он отдал глубоко законспирированному барыге четыреста и был рад, что наконец-то с этим покончено. Но через некоторое время задумался. Обувь. Что-то в этом было. Рынок бездонный. Спрос гарантированный — товар первой необходимости. Особенно для женщин, готовых экономить на всем, чтобы купить красивые туфли. Да и для мужчин, которых не устраивает продукция фабрики «Скороход». Капиталовложения минимальные: стоимость товара плюс накладные расходы на транспорт. Если наладить связи с оптовыми покупателями — крупными универмагами и торговыми базами, не нужно никаких складов. Рентабельность? Нужно посчитать.

Иван Кузнецов воспринял предложение Германа без энтузиазма, его даже слегка оскорбила перспектива превратиться из лихого флибустьера, бесстрашно промышляющего в бурном финансовом море, кем он себе казался, в торговца обувью.

— Но ведь обувью, а не наркотиками, — с усмешкой возразил Тольц. — Мне нравится, Герман, ваша идея. Больше всего знаете чем? В этом бизнесе можно спать спокойно. Почти спокойно, — поправился он. — Давайте прикинем, что из этого может получиться.

Через месяц, после изучения специализированных изданий и всех каталогов, какие удалось достать, стало ясно, что дело может быть очень прибыльным. Особенно если иметь дело не с дорогими фирмами вроде итальянской «Бруно Магли» или западногерманской «Саламандер», а с поставщиками из Югославии или Чехословакии. Как с удивлением выяснил Герман, очень качественную и сравнительно дешевую обувь шили в Южной Азии и особенно в Бразилии. Но Сан-Пауло и Новый Гамбург, центры бразильской обувной промышленности, были практически недосягаемы, поэтому решили начать с Европы.

Провели успешные переговоры с московским представителем чехословацкий фирмы «Батя», подписали контракт. И тут наткнулись на совершенно неожиданное препятствие: Берг отказался переводить предоплату за обувь, заявив в телефонном разговоре с Тольцем, что компаньоны занимаются ерундой. Сейчас есть возможность закупить большую партию видеокассет по полтора доллара, этим и нужно заниматься.

— Я чего-то не врубаюсь, — с недоумением проговорил Кузнецов. — А кто его спрашивает, чем нам заниматься? В чем дело, Ян?

— Ему это невыгодно, — объяснил Тольц. — Он же имеет три процента с оборота, а на обуви обороты не те.

— А мы-то при чем?

— Да все в порядке, не обращайте внимания. Просто он сейчас очень расстроен. Не хотелось бы так говорить о друге, но что есть то есть: скуповат Наум, скуповат. Он до сих простить мне не может, что я не продал его «Волгу».

— Почему не продали? — спросил Герман.

— Ну, от вас я такого вопроса не ожидал, — укорил Ян. — Почему. Потому что на ней насмерть сбили человека. Оно мне надо? Хватит того, что она в моем сарае стоит. Я так ему и сказал: приезжай в Москву и сам продавай. А меня уволь. Да все в порядке, — повторил Тольц. — Все сделает. Успокоится и все сделает.

— Вы нас уговариваете или себя? — поинтересовался Герман.

— Вас. И немного себя.

Денег не было. На звонки Берг не отвечал. В офисе говорили, что он дома. Дома — что он в офисе. Факсы уходили в никуда, бесследно. Повторялась история с Рамаданом Ханангом Картамихарджа. Только тогда цена вопроса была девятьсот тысяч долларов, а сейчас семь миллионов.

Через две недели, вьюжным октябрьским днем, воспользовавшись приглашением, присланным Бергом еще в начале их сотрудничества, Герман, Кузнецов и Тольц получили визу и вылетели в Канаду.

 

V

Если бы в первый вечер, проведенный Германом в Торонто, ему сказали, что спустя всего пару месяцев он переедет сюда на постоянное жительство, он посчитал бы это плохой шуткой. Он чувствовал себя, как богатый интурист, который прилетел в Москву полюбоваться золотыми куполами Кремля и оказался в колхозной гостинице на ВДНХ в номере на шесть человек с неработающим туалетом в конце коридора.

Началось с того, что в монреальском аэропорту Мирабель их никто не встретил. Потом появился прыщавый еврейский юноша с тонкой шеей, которая болталась в вороте крахмальной рубашки, как пестик в ступе, и от имени господина Берга приветствовал их на канадской земле. На вопрос Тольца, где сам Берг, с достоинством пояснил:

— Дядя занят. У него важная деловая встреча.

На мощных скулах Кузнецова задвигались желваки, но он сдержался.

Потом тащились до Торонто на воняющем бензином, дребезжащем «датцуне» девятьсот лохматого года выпуска, который мог двигаться только по таким автострадам, как 401-й хайвэй, а на московских улицах не выдержал бы и десяти километров. Дорога заняла почти столько же времени, сколько и девятичасовый перелет через Атлантику. И когда наконец въехали в разливанное море огней Торонто, затуманенных снегопадом и от этого казавшихся предновогодними, праздничными, было только одно желание — поскорее добраться до гостиницы и завалиться спать. Но, как выяснилось, жить им предстояло не в гостинице.

— Отель — это очень, очень дорого, — объяснил племянник Берга, сворачивая в тусклый пригород. — Дядя арендовал для вас апартамент в особняке.

Особняк оказался двухэтажным неказистым домом на две семьи, а апартамент — комнатой в полуподвале, обставленной с бесхитростностью солдатской казармы. Хозяйка, толстая седая еврейка в затрапезном фланелевом халате, предупредила:

— Курить на улице. Бутылки в унитаз не бросать. Женщин не приводить.

— Я тащусь! — изумился Кузнецов. — Мадам, каких женщин можно сюда приводить?!

— Никаких!

Не раздеваясь, Тольц взялся за телефон. Гудка не было.

— Телефон выключен, — объяснила хозяйка. — Когда нужно звонить, стучите в потолок. Вот тут швабра, ей стучите, я включу.

— Так включите, — вежливо попросил Тольц.

Домашний номер Берга не отвечал. В офисе трубку взяла секретарша.

— Наума Берга, пожалуйста, это его друг из Москвы, — произнес Тольц по-английски и тут же перешел на русский. — А когда будет?.. Понятно. Передайте ему, что мы прилетели и хотим срочно с ним встретиться… Как?.. Минутку! —Тольц прикрыл ладонью мембрану. — Мистер Берг очень занят, у него много неотложных дел. Мистер Берг послезавтра улетает в Гонконг. Мистер Берг сможет встретиться с нами через две недели, после возвращения из Гонконга. Мистер Берг желает нам приятно провести время в Торонто.

— Сучий потрох! — взревел Иван и отобрал трубку у Тольца. — Слушай меня внимательно, крошка. Передай своему шефу, что у него сейчас есть только одно неотложное дело — мы. И если он будет вилять, никаких дел у него больше не будет. Вообще! Мы прилетели не шутки шутить! Все запомнила? Так и передай!

Он швырнул трубку на рычаги и хмуро кивнул:

— Пошли отсюда!

— Куда? — поинтересовался Герман.

— В «Хилтон»!

— Ты уверен, что в Торонто есть «Хилтон»?

— «Хилтоны» есть везде! И свободные номера в них есть всегда! Если, конечно, то, что я об этих делах читал, не полная туфта!

На улице, пока ждали заказанное по телефону такси, Герман оглядел убогие дома и присыпанные снегом мусорные баки.

— Похоже на Долгопрудный, — заметил он. — Не в лучшей его части. Стоило ли уезжать из Москвы, чтобы жить на помойке?

— Долгопрудный — понятие не географическое, — отозвался Тольц. — Если по своему душевному складу человек склонен жить на помойке, он устроит ее где угодно.

Подкатило такси. Высунулся водитель, лениво поинтересовался:

— Куда, землячки?

— В «Хилтон», — распорядился Кузнецов.

Водила мгновенно выскочил из машины и услужливо открыл заднюю дверцу:

— Господа, прошу!

То, что Иван читал о «Хилтоне», сети международных отелей для миллионеров, соответствовало действительности. «Хилтон» в Торонто был, и свободные номера в нем были. Они сняли однокомнатные сьюты каждый по четыреста долларов в сутки и заплатили наличными.В конце концов они и есть миллионеры.

В этом, впрочем, Герман был уже совсем не уверен.

Утром секретарша Берга сообщила, что патрон выкроил время из своего чрезвычайно плотного графика и встретится с ними за ланчем в ресторане «Метрополь» в русском квартале на углу Steelsавеню и Bathurst street.

 

VI

Еще не видя Берга и не зная о нем ничего, кроме того что рассказал Ян Тольц, Герман уже составил о нем достаточно полное представление. Главным в нем было определение «скользкий». С такими типами, вороватыми завмагами и цеховиками, он не раз сталкивался во время своей службы в УБХСС. Чаще всего это были евреи, но русских, татар, армян и грузин тоже хватало. Роднила их изворотливость, заставлявшая следователей быть постоянно настороже. Они могли нагло отрицать очевидное и тут же чистосердечно, на голубом глазу, признавались в преступлениях, которых не совершали, в расчете на то, что это поможет их адвокатам развалить дело в суде. На допросы они являлись в дорогих костюмах, чисто выбритыми, в свежих рубашках с галстуками, благоухающими одеколоном «Шипр». И почему-то всегда сильно потели, всегда одинаково. Уже по одному запаху пота, едкостью напоминающему львиный понос, Герман понимал, что перед ним человек, которому есть что скрывать, и что его вопросы попадают в самые болевые точки.

К ресторану «Метрополь» Берг подъехал на «датцуне», за рулем которого был давешний юноша, но держался так, будто это не японская развалюха, а как минимум лимузин «Бентли"Он оказался невысоким, грузным, как бы приплюснутым своим весом к земле. Ему было, как и Тольцу, лет пятьдесят пять, но мешки под глазами и обвисшие щеки на тяжелом лице делали его много старше. Черный котелок и дорогое черное кашемировое пальто были призваны позиционировать в нем крупного бизнесмена, однако пальто выглядело так, будто его купили на вырост, а котелок на обширной лысине, напротив, давно стал ему маловат. Тольца он дружески, хоть и несколько покровительственно, обнял, а на Германа и Ивана посмотрел с любопытством, как бы не понимая, что у его старого друга общего с этими до неприличия молодыми людьми.

— Мои партнеры, — представил их Ян. — Господин Ермаков. Господин Кузнецов.

— Очень приятно, юноши, очень приятно, рад приветствовать вас в Канаде,

— заулыбался Берг, пожимая им руки. — Вы чувствуете, какой здесь воздух? Это воздух свободы! Я дышу им уже пять лет и все не могу надышаться. Нет, не могу! И, наверное, не надышусь никогда!

Ничего особенного в воздухе Герман не услышал. Пахло талым снегом и парфюмом от свежевыбритых бульдожьих щек Берга.

И чуть-чуть, еле заметно — львиным говном.

— Прошу, — гостеприимно показал Берг на вход в ресторан и озабоченно посмотрел на часы, демонстрируя свою занятость и сами часы — золотой «роллекс» с золотым браслетом, — Мои друзья из Москвы, — отрекомендовал он спутников хозяину ресторана, маленькому лысому еврею, похожему на французского комика де Фюнеса.

— Шалом, шалом, — заулыбался де Фюнес. — Ваш стол, мистер Берг. Может быть, господа желают в отдельный кабинет?

— Нет-нет, спасибо, — отказался Берг, располагаясь за столом в углу ресторана, похожего своим убранством на привокзальный буфет — Ланч, на мой счет, — бросил он подоспевшему официанту.

— И сто пятьдесят виски, — распорядился Кузнецов. — Льда не надо.

— У нас не принято пить виски за ланчем, — недовольно заметил Берг.

— У вас не принято, вы и не пейте, — буркнул Иван.

— Итак, друзья мои, чему обязан удовольствию вас видеть? — спросил Берг, проводив официанта хмурым взглядом. — Ваш приезд для меня полная неожиданность, хоть и приятная. К сожалению, не смогу уделить вам много времени. Завтра в тринадцать у меня самолет в Гонконг, я встречаюсь с крупным поставщиком. А дел перед отлетом, как вы сами понимаете…

— Брось, Наум, ты прекрасно знаешь, зачем мы прилетели, — перебил Тольц. — Ты заблокировал наши обувные контракты. Поэтому мы здесь.

— Вы опять за свое! Я же все объяснил! Я нашел поставщика, который продаст миллион кассет не по два доллара, а по полтора! Даже меньше, я его удавлю. Миллион штук! Шутите? Какая может быть обувь?

— Мы прилетели не для того, чтобы обсуждать наши планы, — напомнил Герман.

— А чтобы получить наши бабки, — подтвердил Иван.

— Они это серьезно? — удивился Берг, обращаясь к Тольцу.

— Боюсь, что да.

— Ага, понятно. Понятно-понятно! Хотите выкинуть меня из бизнеса? Вам мало того, что я уродуюсь за три процента? Они имеют миллионы, а я имею жалкие три процента! Так им и этого мало!

— Не кричи, — попросил Тольц. — На нас обращают внимание.

— Пусть смотрят! — еще больше повысил голос Берг. — На такого идиота, как я, стоит посмотреть! Таких нет нигде! Их больше не делают, я последний!

— Не заводитесь, вспотеете, — посоветовал Герман.

— А это не ваше дело! Ян, что происходит? Зачем ты привел этих молокососов? Я их знать не знаю и знать не хочу. Мы с тобой тридцать лет друзья. С тех пор, как их еще и на свете не было. Я имел дело с тобой, я буду иметь дело с тобой, а с ними я никакого дела иметь не буду!

— Герман Ермаков и Иван Кузнецов мои партнеры. Вернее даже сказать, мы с Иваном партнеры Германа. В нашем предприятии он главный. Так что тебе придется иметь дело с ним.

— Ах, так? Ладно. Так вот что я скажу вам, господин Ермаков. Я молчал. Я понимал, что на моем горбу едут в рай, но я молчал. Уговор для меня дороже денег. Такой я человек. Но теперь скажу. Вы меня выкидываете из бизнеса? Нет, это я вас выкидываю из бизнеса! Вы без меня не обойдетесь, а я без вас обойдусь. Зачем вы мне? Всех поставщиков я знаю, а оптовиков в Москве найти не проблема. Хотите остаться в деле? Пожалуйста. Вы будете иметь тридцать процентов от прибыли. На всех. Нет, двадцать пять! Да, двадцать пять, с вас и этого хватит!

От такой наглости Иван поперхнулся виски.

— Как?! — откашлявшись, ошеломленно спросил он.

— Да, так! — с вызовом подтвердил Берг и шелковым платком из нагрудного кармана пиджака вытер мокрую от пота лысину. — Ну вот, платок из-за вас испортил!

Иван отодвинул пустой стакан и начал подниматься со стула.

— Да ты…

— Сиди, — приказал Герман, своим милицейским чутьем понимая, что происходит что-то непонятное, но несущее в себе опасность. — Сиди и молчи.

— Он же, сука, нарывается!

— Да. Поэтому сиди и молчи. Господин Берг, спасибо за предложение. Но у нас другие планы. Мы планируем начать самостоятельные операции через канадские банки

— Канадские банки! — презрительно перебил Берг. — Да кому вы нужны, с вами и разговаривать не будут!

— Это наши проблемы. Мы их решим. От вас требуется только одно: перечислить наши деньги по указанным нами реквизитам.

— О каких, собственно, деньгах вы говорите? — с невинным видом полюбопытствовал Берг.

— Наум, не валяй дурака, — вмешался Тольц. — Ты прекрасно знаешь, о каких.

— Я не тебя спрашиваю, — живо обернулся к нему Берг. — Ты поручил мне вести переговоры с этим молодым человеком. Я и веду с ним переговоры. Официальные переговоры! Так о каких же деньгах, господин Ермаков, идет речь?

— О наших деньгах, которые лежат на счету вашей фирмы. Семь миллионов долларов.

— Семь миллионов сто двадцать шесть тысяч, — мрачно уточнил Кузнецов.

— Так-так. Понимаю-понимаю. Вы утверждаете, что это ваши деньги. И сможете это доказать? Тогда почему бы вам не обратиться в суд? — спросил Берг, доверительно наклоняясь к Герману.

Герман отодвинулся. От Берга уже несло львиным поносом, как из трюма самолета «Ил-86».

— Так я вам объясню почему. Сегодня утром я еще раз посмотрел наш контракт по последней поставке. Вы, полагаю, его помните. Нет? Тогда напомню. В качестве предоплаты за два с половиной миллиона видеокассет вы перечислили на мой счет семь с половиной миллионов долларов. Из расчета по три доллара за кассету. Правильно? Значит, это не я вам должен, а вы мне должны мои три процента с оборота! Поправьте меня, если я ошибся.

— Я молчу, — сообщил Кузнецов.

— И правильно делаете, — одобрил Берг. — Вы можете сказать, господин Ермаков, что три доллара за кассету — цифра фиктивная. Она поставлена, чтобы свести прибыль к нулю и тем самым уклониться от уплаты налогов. Но это вы можете сказать мне, и я с вами соглашусь. А что вы скажете в суде? Так о каких же ваших деньгах мы говорим? Где они, ваши деньги? Их нет!

Кузнецов вскочил с такой стремительностью, что стул отлетел в сторону и грохнулся на пол. Перегнувшись через стол, он намотал на кулак шелковый галстук и приподнял Берга над столом:

— Придушу, блядь! Прямо сейчас!

— Иван! — кинулся к другу Герман. — Немедленно отпусти!

— Помогите! — прохрипел Берг.

Возник де Фюнес:

— Мистер Берг имеет проблемы? Позвать полицию?

Кузнецов неохотно разжал кулак.

— Ладно, еще поживи. И радуйся жизни, паскуда! Господи, ну и вонь же от тебя! Ты что, усрался?

— Пригласить полицию? — повторил хозяин ресторана.

— Спасибо, не нужно, — отказался Берг, растирая шею. — Пока не нужно. Вот так, господин Ермаков!

Герман повернулся к Тольцу:

— Что скажете, Ян?

— Не знаю. Право, не знаю. Я предполагал, что все имеет свою цену. Даже дружба. Но не подозревал, что у нее такая ничтожная цена. Впрочем, почему ничтожная? Очень даже наоборот — целых семь миллионов долларов! Нет, не верю. Не могу поверить. Наум, скажи, что ты пошутил.

— Эх, Ян! — укоризненно проговорил Берг. — Это ты ни во что не ставишь нашу дружбу. Конечно, пошутил. Этих щенков я бы проучил. Но неужели ты допустил, что я могу так обойтись с тобой?

— А тогда какого черта ты устроил этот фарс?!

— Такого! Чтобы показать твоим партнерам что к чему. А то решили, что они очень крутые. Это в Москве они крутые, а здесь они никто и звать никак! Господин Ермаков, завтра в десять утра за вами заедет мой помощник и отвезет в банк. Вы получите ваши деньги. Я буду вас ждать в банке. — Он оглянулся, подзывая официанта. — Счет!

Внимательно просмотрел счет и вычеркнул какие-то цифры.

— Мы не ели горячего. И за виски этот бандит пусть платит сам. Я не нанимался поить московских мафиози. До завтра, господа-товарищи. Прошу не опаздывать, иначе вам придется ждать моего возвращения из Гонконга. Приятного аппетита.

— Ну, кадр! — восхитился Кузнецов. — Вы как-то сказали, Ян, что ваш друг скуповат. Он не скуповат. Такого крохобора я никогда в жизни не видел. Даже странно, что эта жлобина так легко согласилась расстаться с бабками!

Герману это тоже казалось странным. Он поднялся из-за стола и вышел на улицу, где Берг ожидал, когда ему подадут его лимузин.

— Господин Берг, я хочу извиниться за поведение моего друга.

— Бросьте, Герман. Я знаю цену таким типам. Трепло.

— Иван не трепло, — вежливо возразил Герман. — Когда он говорит «придушу», это не просто фигура речи. Он два года воевал в Афгане, у него медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды.

— Что вы на меня наезжаете? — вдруг визгливо закричал Берг. — Наезжают и наезжают! Только без рук, без рук!

Полицейский, лениво стоявший возле патрульной машины, с интересом прислушался.

— Я же сказал, что отдам бабки! — продолжал вопить Берг. — Сказал? Сказал! Чего вам еще от меня нужно?

— Могу я чем-нибудь помочь, сэр? — спросил полицейский.

— Спасибо, офицер. Все в порядке, небольшие разногласия с моим молодым русским другом, — буркнул Берг, забираясь в подкативший «датцун».

Не нравилось все это Герману, очень не нравилось. Он был уверен, что Берг твердо решил их кинуть. Но на следующее утро ровно в десять в холле «Хилтона» появился его племянник и молча усадил их в свой «датцун».

Берг ждал их у входа в банк, расположенный в том же русском квартале, недалекоот ресторана Метрополь, на углу Steels avenu. и Keel strit. Онн был, как и вчера, в котелке и черном кашемировом пальто, на мокром асфальте у его ног стояла дорожная сумка. Он бросил сумку в багажник «датцуна» и вошел в банк, жестом предложив следовать за ним.

«Банк» — это было сказано слишком сильно. Одноэтажный домик в ряду с другими такими же предприятиями соцкультбыта. Заведение скорее напоминало московскую районную сберкассу, только что у окошечек не толпились старушки с коммунальными платежами. Появился менеджер, почтительно поздоровался с Бергом и пригласил его в кабинет.

— Эти господа со мной, — сообщил ему Берг.

— Вы уверены, что их присутствие необходимо?

— Да. Это мои партнеры из Москвы. Я хочу, чтобы они убедились, что все их требования выполнены.

— Требования? — переспросил менеджер, подозрительно оглядывая спутников своего важного клиента и особенно Кузнецова с его золотой цепью на бычьей шее и массивным кольцом на руке.

— Да. Их настоятельные требования. Я убежден, что они делают большую ошибку, но русские упрямый народ. Очень упрямый.

— О да, я понимаю. Прошу вас, господа!

Через десять минут процедура завершилась. Чек на семь миллионов сто двадцать шесть тысяч долларов был выписан на Германа. Берг внимательно его просмотрел, подписал и передал почему-то Кузнецову. От Ивана он перешел к Тольцу, а затем к Герману.

— Все в порядке? — хмуро поинтересовался Берг. — Я выполнил ваши требования?

— Да, все в полном порядке, — подтвердил Герман.

— Вы свидетель, что я выполнил требования русских господ, — обратился Берг к менеджеру и двинулся к выходу, сопровождаемый настороженным взглядом хозяина кабинета.

— Не махнуть ли нам по этому случаю по стопарю? — предложил Герман, когда вышли из банка. Лежащий в кармане чек возвратил ему совсем уж было утраченные оптимизм и веру в людей. Даже Берг ему уже нравился. А что? Нормальный мужик. Конечно, обидно, когда такие бабки проплывают мимо морды, как Азорские острова. Но ведь справился с искушением, превозмог.

— В другой раз. Мне пора в аэропорт, — отказался Берг, загружаясь в «датцун». Радушно попрощавшись с Бергом и пожелав ему счастливого путешествия, вернулись в «Хилтон» и уютно расположились в одном из баров.

— Надо же, я до самого конца был уверен, что он выкинет какой-нибудь финт, — проговорил Кузнецов, опрокинув в рот свои сто пятьдесят безо льда.

— Были и такие опасения, — кивнул Ян.

— Тогда повторим! — решительно заявил Иван и двинулся к стойке.

— Признайтесь, Герман, что у вас возникали подозрения на мой счет, — иронически щурясь, проговорил Тольц. — Признайтесь, признайтесь, дело прошлое. Было?

— Я пару раз вспоминал вашу фразу о том, что в бизнесе нет друзей, а есть интересы, — уклонился Герман от прямого ответа.

— Так оно и есть. Это правило. Но, к счастью, нет правил без исключений. А знаете, мне начинает нравиться Торонто. А вам?

— Мне тоже.

Той же ночью Кузнецов и Тольц уехали в Монреаль, чтобы вылететь в Москву, а Герман остался в Торонто: нужно было открыть счет в Royal Bank of Canada и перевести деньги по обувным контрактам. Он стоял у окна на двадцать шестом этаже «Хилтона» и смотрел на переливающиеся огнями реклам кварталы Даунтауна, деловой части Торонто.

Ему нравилось жить в этом отеле.

Ему нравился Торонто.

Но больше всего ему нравилось снова быть миллионером.

Еще больше город понравился ему во второй половине следующего дня, когда Герман сидел в кабинете вице-президента одного из бизнес-центров Royal Bank of Canada, пил изумительного вкуса, чуть горьковатый черный кофе из чашки тончайшего фарфора и вел с вице-президентом светскую беседу. Кабинет был весь белый, с белыми стенами, с белыми кожаными креслами и белым ковром на полу, с белым, с золотой окантовкой, письменным столом. И седина банкира тоже была белоснежной, с легкой голубизной. Внизу, за панорамным окном, расстилался, поблескивая, как ртуть, необозримый простор озера Онтарио, по тяжелой воде скользили паруса яхт. Закатное солнце делало их алыми, а рябь на воде превращало из ртути в золотую чеканку.

Четверть часа назад вице-президент отдал документы и чек

Германа банковскому служащему и теперь расспрашивал новоприобретенного ВИП-клиента о Москве, с особенным интересом — о балете Большого театра. Он был страстным балетоманом, видел все лучшие спектакли Америки и Европы, но в Москве, к сожалению, побывать не удалось. Время от времени он украдкой посматривал на настольные часы, вмонтированные в мраморную статуэтку Психеи, явно недовольный тем, что клерк задерживается.

Наконец, служащий вернулся, бесшумно пересек кабинет, положил перед банкиром документы и что-то негромко сказал ему на ухо. Вице-президент нахмурился:

— Вы уверены?

— Да, сэр.

— Благодарю вас.

Клерк вышел. Банкир вложил чек в паспорт Германа и брезгливым движением пересунул их к посетителю.

— Боюсь, мистер Ермаков, мы не можем быть вам полезными.

— В чем дело? — насторожился Герман.

— Ваши чеки бестоварные. Банк не подтвердил их финансовое обеспечение.

— Но менеджер банка выписывал их при мне!

— Охотно верю. Но дела это не меняет. Ваш кредитор отменил списание средств с его счета по этому чеку.

— Это совершенно исключено! Он не возвращался в банк!

— Он мог это сделать любым другим способом. Я вижу, мистер Ермаков, вы мало осведомлены о нашей финансовой системе. Это странно для человека, имеющего дело с такими суммами. По канадским законам клиент банка имеет право отменить свое платежное поручение телеграммой, письмом, факсом и даже простым телефонным звонком. Чек считается сертифицированным, если на нем стоит печать банка о том, что банк гарантирует выплату указанных сумм. В этом случае отменить его невозможно. Я надеюсь, что произошло недоразумение. Когда оно разъяснится, мы будем рады видеть в вас клиента нашего банка.

Вице-президент встал.

— Прошу извинить, меня ждут дела.

Герман вышел из банка, ничего не видя перед собой. Никогда в жизни он не испытывал такого позорища. Берг обвел его, как слепого щенка. А он и есть щенок. Вице-президент прав: не суйся, куда не знаешь. Он сунулся. И получил по морде вонючей кухонной тряпкой. И правильно получил, щенков так и надо учить!

Жгучее унижение вызвало мощный выброс адреналина в кровь. И

Герман вдруг понял, что нужно делать. Ближайшим рейсом из Торонтского аэропорта Pierson International он вылетел во Франкфурт-на-Майне на «боинге» «Люфтганзы». Там пересел на самолет «Аэрофлота», следующий в Москву. Через неделю вернулся в Торонто по еще действующей гостевой визе, снял однокомнатный номер в отеле в Даунтауне, и стал через день ездить в аэропорт встречать рейсы из Гонконга, а в оставшееся время бродил по городу, стараясь отвлечься от темной злобы, охватывающей его при мыслях о Берге.

Ему все больше нравился Торонто. Город был расчленен параллельными улицами с запада на восток и с севера на юг. На юге он упирался в озеро Онтарио, километрах в двадцати к северу сходил на нет. Все было зеленым, новым и в то же время уютным, обустроенным. И уже тогда подумалось, что он, пожалуй, не отказался здесь жить, если бы возникла необходимость.

Герман никогда не примеривался к эмиграции. Многие его знакомые уезжали, кто по еврейской визе, кто через фиктивный брак, а последнее время стала возможной экономическая эмиграция. Герман даже не пытался узнать, что это такое. Ему это было ни к чему. Он всю жизнь прожил в Москве, совершенно не представлял себя в чужой стране, в чужом городе, даже таком как Торонто.

Но правда была и в том, что неудобной для жизни была Москва. За бабки все, конечно, можно устроить — и хороший детский сад, и элитную школу, и даже отдельную палату в клинике Четвертого главного управления. Ну, а случись что внезапно? Куда тебя отвезут на «Скорой»? Да где есть места.

Герман вырос в не очень душевно теплой семье и всегда хотел иметь много детей. Катя тоже хотела, но по другой причине — она была единственным ребенком, в детстве страдала от одиночества, до слез завидовала подругам, у которых есть братья и сестры. Она не желала, чтобы ее ребенок вырос в этом невидимом для взрослых аду. Но с ребенком долго не получалось, один выкидыш следовал за другим. Катя возвращалась из больницы подурневшая, осунувшаяся. Она ничего не рассказывала, жалела мужа, но однажды проговорилась, что лежала на сохранении в больничном коридоре, где гуляли ледяные сквозняки и постоянно ходили люди. Выкидыш случился субботним вечером, и она с окровавленным четырехмесячным плодом в руках бегала по этажу в поисках медсестры. Герман даже зубами заскрипел от ярости и бессилия.

То же и с детским садом. Илья ходил в хороший сад, во всяком случае, считавшийся хорошим. Но с полгода назад он упросил Германа прийти к ним на какой-то праздник. «А то все с папой и мамой, а я только с мамой, как мать-одиночка». В программе праздника была эстафета. У стены в зале поставили четыре стульчика, на них — призы. Герман снимал малышню видеокамерой, которую недавно купил за семнадцать тысяч рублей, и забавлялся ею, как все мужчины, не доигравшие в детстве, всегда забавляются дорогими техническими игрушками. Поэтому на призы он сначала не обратил внимания.

Четыре команды по сигналу воспитательницы срывались с места и под вопли болельщиков бежали через зал, передавая эстафетную палочку. Команда сына победила, он получил приз. И так сияли его глаза, когда он принес свой трофей папе и маме, так сияли. Только теперь Герман увидел, что это за приз: пачка гречки.

Пачка гречки!

Герман не был сентиментальным человеком, но тут поймал себя на мысли: «Да что же это за проклятая страна, что же это за страна, в которой ребенок счастлив от пачки гречки!»

Он не хотел, чтобы его сын стал иностранцем. Слушая разговоры решивших эмигрировать знакомых о том, что они думают не о себе, а о детях, хмуро помалкивал. О каких, к черту, детях? О себе они думают, о том, чтобы израильская и германская «социалка» или американский «велфэр» избавили их от каждодневных забот о хлебе насущном. И не дают себе труда представить, что значит для ребенка оказаться в чуждой среде, если не враждебной, то равнодушной. Для него травма даже переход в другую школу. Что же говорить о другой стране? Быть вырванным из привычного окружения, оказаться без корней, как слабый саженец, перенесенный в чужую почву, — нет, такой судьбы Герман не желал своему сыну.

Но что плохого, если он поживет на Западе, выучит язык, получит хорошее образование? Что плохого в том, что Катя, если повезет зачать еще одного ребенка, будет лежать не в больничном коридоре со сквозняками, а в хорошей теплой палате, под присмотром хороших врачей?

Герман спохватился: не о том он думает. Не о том. О другом сейчас нужно думать: о том, куда подевался Берг.

Прошло уже две недели после вылета Берга в Гонконг, пошла третья. Секретарша в офисе отвечала: «Ждем со дня на день». Берг не появлялся. Герман начал беспокоиться. Срок визы истекал. А если этот пес решит отсиживаться в Гонконге еще месяц? И когда в одно прекрасное утро в толпе пассажиров, выходивших в зал прилета , мелькнула знакомая грузная фигура в котелке и черном пальто на вырост, Герман испытал огромное облегчение.

Увидев его, Берг остановился так резко, что в зад ему въехала тележка, доверху груженая чемоданами и сумками.

— Айм сорри, мистер, айм вери сорри! Вери-вери сорри! — закланялся пожилой китаец, собирая рассыпавшийся багаж.

— Ты! Почему здесь? Ты! — придушенным голосом проговорил Берг.

Восхитительно завоняло львиным говном.

— Он спрашивает! — радостно завопил Герман. — Я здесь, чтобы приветствовать тебя на канадской земле!

Берг быстро взял себя в руки, и на его тяжелом лице появилось высокомерное выражение.

— А я думал, что ты умней. Дам тебе хороший совет, парень: садись в первый же самолет и убирайся из Канады. Если ты останешься здесь хотя бы до завтра, то останешься лет на пять!

— Интересная мысль. Я сам об этом подумываю. Мне нравится дышать воздухом свободы.

— Ты будешь дышать воздухом тюремной параши! Стоит мне позвонить в полицию, и ты будешь в наручниках!

— Да ну? — удивился Герман. — Это почему?

— Потому что ты — бандит, вымогатель! У нас тут только и говорят о русской мафии, но в глаза не видели. Теперь увидят. Потому что русский мафиози — ты. Понял? Этот будет очень громкий процесс. Так что пятеркой, пожалуй, не отделаешься, получишь всю десятку!

— И ты сможешь доказать, что я вымогатель? — поинтересовался Герман. — У тебя, наверное, есть свидетели? Много?

— На тебя хватит! Первый — хозяин ресторана «Метрополь».

— А, де Фюнес! Он мне тоже сразу понравился.

— Он видел, как твой друг-бандит брал меня за горло! И официант видел!

— Все? Не густо. Это тянет на десять суток, а не на десять лет.

— Второй свидетель — полицейский у ресторана. Он вспомнит, как ты на меня наезжал!

— Ладно, на пятнадцать суток.

— И есть главный свидетель, самый главный! Менеджер банка! Он сразу понял, что вы бандиты! Он мне об этом сам сказал, когда я ему звонил. Даже предложил обратиться в полицию. Он подтвердит под присягой, что вы заставили меня подписать чеки! Да, заставили! И я подписал! Ну, как? Получается десять лет?

— Может быть, может быть, — покивал Герман. — А знаешь, Наум, я рискну. Зато прославлюсь. Люблю славу. Все любят. И десять лет в канадской тюрьме — не такая уж большая плата. По сравнению с нашими лагерями здешние тюрьмы — санаторий, пионерский лагерь «Артек».

— Ты почему называешь меня на «ты»? — возмутился Берг. — Я тебе что, приятель?

— Нет, Наум. Потому что я опер, хоть и бывший. А ты — убийца. А оперативники с убийцами всегда на «ты». А вот тебе следует обращаться ко мне на «вы».

— Ты что несешь? Что ты гонишь? Щенок! Я тебе в отцы гожусь!

— Если ты мой отец, то я — Павлик Морозов. И в этой шутке, Наум, есть огромная доля истины. Не пройти ли нам в тихий бар, где можно спокойно поговорить?

— Пошли! — решительно кивнул Берг. — Но учти — тебе же будет хуже!

— Да понял я, понял. Ты снова начнешь кричать и делать испуганный вид. И у тебя появится еще один свидетель — бармен. На суде ты заявишь, что русская мафия продолжает на тебя наезжать. Бармен подтвердит. Сам факт нашего разговора — аргумент в твою пользу.

— Так оно и есть! — заявил Берг.

— Только не начинай кричать сразу, сначала послушай меня, — предупредил Герман, когда они устроились в баре аэропорт. — Ты нарисовал мою перспективу. Или я немедленно улетаю из Канады, или сажусь в тюрьму. А теперь я нарисую твою. Или мы немедленно, сразу же после нашего разговора, едем в твою сберкассу и я получаю сертифицированный чек. Или… Посмотри эти документы.

Герман положил перед Бергом тоненькую папку с ксерокопиями материалов уголовного дела, возбужденного московской прокуратурой по факту дорожно-транспортного происшествия, имевшего быть осенней ночью пять лет назад на Московской кольцевой автодороге и приведшего к смерти гражданина Кирпичева А.Н., 1950 года рождения, проживающего в городе Люберцы, временно не работающего.

За этим Герман и летал в Москву. В «Шереметьево-2» он взял такси и велел ехать в деревню Зюзино, что по Егорьевскому шоссе. На даче Тольца он никогда не был, но надеялся на осведомленность и словоохотливость деревенских жителей. Его надежды оправдались, хоть и не сразу. Дачу Тольца он нашел уже в сумерках. Она была пустая, мертвая. Дорожка от калитки была засыпана нетронутым снегом. В соседнем доме, капитальном, в два этажа, судя по всему — бывшей даче Берга, из трубы шел дым, светилось окошко. На стук забрехала собака, на крыльце появился старик в телогрейке с одностволкой в руках, строго окликнул:

— Это кто здеся будет?

— Дед, только не стреляй, я человек мирный, — ответил Герман. —

Дачу Яна Иосифовича Тольца ищу. Не подскажешь?

— Дак нашел. Вона она! Токо никого нету, они еще в сентябре съехали, в Москву возвернулись.

— А Ян сегодня не приезжал?

— Не видал. Он бы ко мне зашел, у меня ихние ключи, приглядаю за его имением. Я тута сторож, мне что за одной избой приглядать, что за двумя.

— Вот люди! — подосадовал Герман. — Договорились же, что я сегодня подъеду! Забыл, что ли?

— Може, запамятовал. Може, дела каки. А что тебе за нужда?

— Да «Волгу» Наума хотел посмотреть. Она у Яна уже пять лет в сарае ржавеет. Берг мне сказал: купи, дешево отдам. Ну, решил, погляжу. Заодно и бутылек с Яном раздавим.

Для убедительности Герман помахал бутылкой «Столичной», купленной во «фри-шопе» Франкфурта в расчете как раз на такой случай.

— Дак ты и Наума Львовича знаешь? — оживился сторож. — Он ить в Израиле, давно уж.

— Там я его и видел, — подтвердил Герман. — Давай-ка, отец, врежем по стакашке. А то промерз я в такси, а теперь обратно в Москву тащиться. Соленый огурец найдется?

— Как не найтись! Заходь, мил-человек, заходь!

Уже после первой стакашки наладилось полное взаимопонимание, а после третьей дед сам вызвался отпереть сарай и показать хорошему человеку «Волгу»: не задарма же ехал, не ближний свет.

Машина была накрыта старой мешковиной, кусками полиэтилена. Подсвечивая взятым у сторожа фонариком-жужжалкой, Герман наколупал с битого крыла краски, завернул ее в платок и откланялся, оставив деду бутылку.

А дальше уже было все просто. Знакомый эксперт из научно-технического отдела МУРа сделал анализ краски. Через Зональный информационный Центр Демин по просьбе Германа отыскал пятилетней давности дело о нераскрытом преступлении на МКАД. В деле был акт экспертизы с анализом краски, обнаруженной на месте происшествия. Все совпало.

По мере того, как Берг вчитывался в документы, его лысина и тяжелое бульдожье лицо покрывались пленкой, а потом и каплями едкого вонючего пота.

— Все понял? — полюбопытствовал Герман. — Это и есть твоя перспектива: десять лет строгого режима. Но не в канадской тюрьме, а в советском лагере. А это далеко не «Артек». Скажу тебе больше. Гражданин Кирпичев, которого ты убил, не просто гражданин Кирпичев. Он один из лидеров люберецкой группировки, вор в законе по кличке Кирпич. Так что вряд ли ты доживешь даже до суда — тебя придушат в Бутырке.

Это был блеф, но у Берга не было никакой возможности проверить утверждение Германа.

— Это копии! — заявил он.

— Правильно, копии. Само дело в архиве МУРа. Как только там получат анализы краски с твоей «Волги» и твой адрес, по нему будет сразу же начато делопроизводство. Ну так что? Едем в сберкассу или как?

— Едем, — выдавил из себя Берг. — И будь ты проклят!

— Не так! Я тебе сказал, как убийца должен обращаться к следователю. Повтори! — приказал Герман.

— Едемте. Только за такси будете платить вы!

— Уважаемые дамы и господа! Наш самолет совершает посадку в аэропорту города Мурманска. Аэропорт «Шереметьево-два» закрыт по метеоусловиям Москвы. Просьба пристегнуть ремни и не вставать до полной остановки двигателей. Командир экипажа от имени «Аэрофлота» приносит извинения за доставленные неудобства!

Герман нажал кнопку вызова бортпроводницы. В салоне первого класса, где было всего шесть кресел и только одно занято Германом, появилась молоденькая стюардесса, затянутая в синий форменный мундирчик таким образом, что он не скрывал, а подчеркивал соблазнительность ее фигуры. Во время полета она то и дело интересовалась у VIP-пассажира, не нужно ли ему чего, и решительно не понимала, почему он не реагирует на ее ножки.

Ничего ему было не нужно. От обеда отказался, от халявной выпивки отказался, кино по видео смотреть не пожелал. Всю дорогу сидел, закрыв иллюминатор шторкой, словно бы его раздражал яркий солнечный свет. Лишь однажды открыл кейс, просмотрел какие-то бумаги и снова погрузился в себя. Иногда курил. Вообще-то в самолете курить не разрешалось, но стюардесса не стала делать ему замечание. Пусть курит, никому не мешает. Она и сама с удовольствием присела бы рядом и выкурила за компанию сигаретку. Но никаких поводов для этого ВИП-пассажир не давал. А жаль. Не худо бы замутить с ним легкую, ни к чему не обязывающую лав-стори. А дальше — как повезет.

А что, некоторым везло. Возможность познакомиться с серьезным западным бизнесменом, который станет если не мужем, то постоянным спонсором, грела сердце всех девчонок с международных линий «Аэрофлота», заставляла мириться с утомительными перелетами и резкими сменами часовых поясов, от которых накапливалась усталость и портился цвет лица, примиряла с неписаными правила «Аэрофлота», согласно которым с командиром корабля стюардесса спать обязана, а со вторым пилотом — на ее усмотрение. Ей пока не везло. Может, повезет на этот раз?

Интересный мужчина. Лет сорок, не больше. Высокий, подтянутый.

Смуглое узкое лицо с черными, сросшимися на переносице бровями. Четко очерченный рот. Серые глаза, спокойные, холодноватые. Не красавец, но что-то в нем есть. Много летает. Стюардесса определила это по тому, как после взлета в Монреале он снял плащ и пиджак, бросил их на соседнее кресло, потом машинальным движением распустил галстук и ослабил шнурки на туфлях, чтобы дать отдохнуть ногам во время многочасового перелета.

Лейбл на пиджаке — «Canali». Галстук от Brioni. Небольшой серый кейс «Монблан». Неслабо. Часы не выпендрежный «роллекс», а «Патек Филипп». Нормально. Обручальное кольцо? Ну и что, кому это мешает? Наоборот. Значит, не извращенец, потому что в его возрасте все нормальные мужики женаты, а многие не один раз.

— Чем могу быть полезна, сэр?

Герман внимательно на нее посмотрел. Коленки точеные, личико свежее. Веселые чертики в глазах. Интересная девочка, не пустышка. В другое время Герман охотно поболтал бы с ней и даже, может быть, взял телефончик, но сейчас ему было не до этого. Предстояла серьезная разборка с Хватом, нужно быть в форме. Так что мысль о приятном вечере и ночке с этой малышкой как появилась, так и исчезла.

— Почему не принимает Москва?

Она с сочувствием развела руками:

— Гроза!..

 

VII

Неприятности всегда происходят не вовремя. Если вовремя, то это не неприятности, а плановые мероприятия вроде ремонта.

Герман рассчитывал сегодня же встретиться с Кругловым, закрыть тему и завтра утренним рейсом вернуться в Канаду. Задержка из-за непогоды поломала все его планы. Можно было расслабиться. В ресторане Мурманского аэропорта он выпил водки, плотно пообедал, в самолете сразу заснул и проснулся только перед самой Москвой.

Гроза ушла, закатное солнце удлиняло тени, блестел мокрый асфальт Ленинградского шоссе, по нему двигались крошечные, словно игрушечные машины.

Как водитель, проезжая по дороге, на которой у него случилась авария, всегда невольно вспоминает эту аварию, так и Герман, подлетая к «Шерметьево-2» и глядя на желтеющие поля, извилистые равнинные речки и золотые березовые перелески, вспомнил, как он первый раз прилетел в Москву из Канады — уже не как москвич, возвращающийся домой, а как житель Торонто, получивший право постоянно жить и работать в Канаде по программе «бизнес— иммиграции». Это программу приняла палата общин для привлечения в страну квалифицированных специалистов и активных предпринимателей. Герман стал одним из первых экономических иммигрантов, потянувшихся в Канаду со всего мира, и самым первым — из СССР, доживающего последние месяцы, о чем тогда никто не догадывался.

Как и все крутые повороты в его жизни, решение переехать в Торонто было предопределено интересами дела. Мысль об этом, мелькнувшая в те дни, когда он ожидал возвращения Берга из Гонконга, очень быстро превратилась в практическую задачу. Главным было понимание того, что невозможно вести серьезный бизнес в Москве из самой Москвы. Его можно вести только из-за границы, где ты надежно защищен от экспроприаций и национализаций, на которые так падки большевики. Это со своими можно делать что хочешь, а поди тронь западного бизнесмена, неприятностей не оберешься. И чем больше Герман об этом думал, тем явственнее вырисовывалась необходимость иметь на Западе человека, в котором можно быть уверенным на все сто процентов.

А таким человеком был только он сам.

Решение было принято. Узнать условия получения права на жительство и работу в Канаде не составило труда. В офисе департамента по делам гражданстве в Монреале Герман получил весь пакет документов и поговорил с молодым компьютерщиком-филиппинцем и геологом из ЮАР, только что получившими документы. Обязательные требования к претенденту: образование, знание языка

— французского для Квебека или английского для провинции Онтарио, имущественный ценз — не менее трехсот тысяч канадских долларов, доказательство их легальности, бизнес-план. Документы можно оформить в любом из консульств, но обязательно за рубежом Канады.

Образование у Германа было, английский он знал, деньги были. Загвоздка оказалась в том, где оформлять документы. Филиппинец ждал приглашения на интервью одиннадцать месяцев, геолог из ЮАР — девять. Столько Герман ждать не хотел. Москва отпадала. Хотя Герман не работал в МВД уже около года, могли возникнуть проблемы: как старший оперуполномоченный УБХСС он имел допуск к секретным материалам, в основном регламентирующим нормы и методы работы органов внутренних дел Советского Союза. Да и не известно, захочет ли канадский консул в Москве впустить в свою страну бывшего офицера московской милиции, структуры, представляющей часть репрессивного коммунистического аппарата. В разговоре филиппинец сказал, что его товарищ прошел интервью в Бельгии, из которой в Канаду никто не иммигрирует. Это заняло у него всего несколько дней.

Герман вылетел в Брюссель.

Беседа Германа с бельгийским консулом Канады продолжалась три часа. Консул знал одиннадцать языков. Русским владел в совершенстве, говорил практически без акцента. Его очень интересовала ситуация в СССР, взбаламученном горбачевской политикой перестройки. Как и все дипломаты его ранга, он профессионально, как опытный разведчик, владел методами политического зондажа. Отвечая на его вопросы о жизни СССР, Герман словно бы видел, как к общей картине в его сознании добавляются мозаичные детали.

Готовя документы для интервью, Герман испытывал большой соблазн умолчать о своей службе в милиции. Но решил, что не стоит. Если у консула возникнут какие-нибудь сомнения и будет послан запрос в Москву, это откроется и вызовет отказ в разрешении на иммиграцию. Он оказался прав. Служба в УБХСС привлекла внимание консула, Герман объяснил, что за этой аббревиатурой скрывается экономический департамент Министерства внутренних дел, не имеющий никакого отношения ни к политике, ни к преследованию инакомыслящих. Объяснение консула удовлетворило, к этой теме он больше не возвращался. В то время русские, ходатайствующие об им миграции в Канаду, были большой редкостью, а по бизнес-им миграции вообще не было никого. В появлении в СССР таких предпринимателей, как Герман, заработавших даже по западным меркам большие деньги законным путем, консул видел новую тенденцию в развитии советской России и пытался понять, что это: случайность или закономерность, с которой придется считаться при определении отношений СССР и Канады. Советский Союз ежегодно покупал у Канады по сорок миллионов тонн пшеницы твердых сортов. При том, что это была далеко не главная статья канадского экспорта, консула интересовало, не приведет ли проводимая Горби перестройка к возрождению сельского хозяйства России и не сократится ли вследствие этого экспорт канадской пшеницы.

— Не приведет, сэр, — заверил его Герман. — Экспорт может сократиться по другой причине: за пшеницу нечем будет платить.

Этого консул понять не мог. Огромная страна, богатейшие ресурсы: нефть, газ, цветные металлы, золото, алмазы. Горби разрушил Берлинскую стену, Горби сокращает расходы на гонку вооружений, освобождаются колоссальные средства. Куда же они пойдут, если не на повышение благосостояния населения?

Герман всегда считал, что имеет полное представление о политической и социально-экономической системе Советского Союза, но только теперь обнаружил, что это представление о муравейнике муравья, живущего внутри муравейника. Он прекрасно знал, куда пойдут средства, высвободившиеся от сокращения гонки вооружений. В черную дыру социалистической экономики. А остатки разворуют. Но как объяснить это канадскому консулу? И при этом чтобы не выглядеть отъявленным антисоветчиком, от каких на Западе уже давно угорели, а остаться в образе молодого энергичного предпринимателя, того самого «полезного иностранца», в которых так заинтересована Канада.

Консул проявил живейший интерес к тому, как живут москвичи. Герман воспользовался этим, чтобы уйти от общих вопросов. Он мог долго рассказывать, как живут москвичи. Очень кстати вспомнилась эстафета в детском саду и приз победителю — пачка гречки.

— Гречка? — переспросил консул. — Что такое гречка?

— Крупа, — объяснил Герман. — Из нее варят кашу. Гречневую.

— Не понимаю. Почему она приз детям? Приз детям — шоколад, игрушки. А крупа? Ее можно купить в магазине.

— В том-то и дело, что нельзя. Ее не продают в магазинах. А когда выбрасывают, выстраивается очередь в полкилометра.

— Выбрасывают? — удивился консул. — Почему? Она непригодна к употреблению?

— Это образное выражение, — терпеливо объяснил Герман. — Это когда товар привозят в магазины. И кладут на полки. Сразу. Выбрасывают, — повторил он и обеими руками изобразил широкий жест, каким как бы вываливают на полки товар.

— Такое впечатление, что мы говорим на разных языках, — заметил консул. — Хотя оба говорим по-русски.

— Мы употребляем одни и те же слова, но они имеет разное значение, — уточнил Герман. — Как для эскимоса с Аляски и туземца из Сахары. Белое для туземца песок, а для эскимоса снег.

— Да, мы принадлежим к разным мирам. Поразительно, как далеко идеология разводит людей. Но этой эпохе приходит конец. Горби вернет вашу страну на путь цивилизованного развития. Я верю в вашего лидера.

— Я тоже, — поддакнул Герман.

— Чем вы намерены заняться в Канаде? — спросил консул, вспомнив наконец, с какой целью в его кабинете появился этот молодой русский предприниматель.

К ответу на этот вопрос Герман был готов. Он знал, что канадцы гордятся своей фармацевтической промышленностью, и решил на этом сыграть:

— В Советском Союзе очень многого не хватает. Не хватает лекарств. У меня есть планы вложить средства в производство лекарств и поставлять их в Россию. Но сегодня для Москвы гораздо актуальнее обувь.

— Обувь в Москве тоже выбрасывают?

— Хорошую выбрасывают, плохая лежит на прилавках, — ляпнул

Герман, с ужасом понимая, что снова погружается в беспросветные пучины русского языка и в еще более беспросветные пучины советской действительности. К счастью, консул не обратил на это внимания.

— Благодарю вас, мистер Ермаков, за весьма содержательную беседу, — не без торжественности произнес он. — Я плохо разбирался в русских делах. Сейчас не разбираюсь совсем. Но мой ответ на ваше прошение: да. Такие молодые энергичные люди, как вы, принесут пользу моей стране. И вашей тоже. Канаду и Россию связывают давние связи. Я уверен, что вы и такие, как вы, будете способствовать их укреплению и развитию.

И лишь после этого, когда добро консула было получено,

Герман с беспокойством задумался о том, как его решение воспримет Катя.

Первой реакцией Кати на все глобальные начинания мужа почти всегда было «Нет». Герман иногда шутил: «У нас в доме, как в старом анекдоте. Жена решает мелкие вопросы — какую мебель купить, куда поехать в отпуск. А муж — крупные: нужно ли принимать Китай в ООН». Гости смеялись, Катя сердилась. Но так оно и была: любую идею, исходившую не от нее, она первым делом принимала в штыки, и Герману часто приходилось исподволь внушать ей, что это не его, а ее идея, только ее. Иногда это забавляло его, иногда сердило, особенно на первых порах, когда она пыталась давать ему советы насчет его бизнеса. Еще в пору своей работы в кооперативе «Континент» она однажды выступила на приеме, где были западные банкиры, на инвестиции которых Герман очень рассчитывал. Если учесть, что все ее познания были почерпнуты из университетских лекций по социалистическому планированию производства, выступление произвело сильное впечатление безаппеляционностью и полнейшим непониманием существа дела. Герман попытался объяснить Кате специфику дела, но вникать в хитросплетения бизнеса ей было скучно, и этот повод для ссор вскоре исчез из их отношений.

Герман не стал ничего придумывать, сказал что есть: дела складываются так, что им нужно переехать в Канаду. Катя растерялась. На ее лице появилось озадаченное, по-детски жалобное выражение, всегда вызывавшее в нем прилив пронзительной нежности, растерянно захлопали ресницы, раскрылись полные, яркие от природы губы, которые он ненавидел, когда Катя в ссорах поджимала их в струнку, и которые до душевной боли любил, когда они были доверчиво распахнуты, будто для поцелуя.

— А наша квартира? — спросила она по чисто женской привычке думать о мелочах, когда сознание не в силах охватить проблему в целом.

— Она и останется нашей.

— А мебель? Она совсем новая!

— И мебель останется, все останется.

— А мама и папа? — сделала она шаг к вершине проблемы. — Илюшке нужно общение с ними, для воспитания это важно. Когда ребенок общается только с родителями и сверстниками, он растет однобоко.

Герман помедлил с ответом. Из всех вопросов этот для него был самым неприятным. Ну никак не улыбалось ему тащить в Торонто тестя и особенно тещу.

С тестем у него не было никаких отношений, потому что сам тесть был никакой, ни рыба ни мясо. Разве что внешность у него была представительная: красивые русые волосы, правильные, даже тонкие черты лица (лицом Катя пошла в отца). Отслужив срочную в Северном Казахстане, он вне конкурса поступил в физико-технический институт в Долгопрудном, рядом с домом, после первого курса был отчислен за глухую академическую неуспеваемость, устроился в институте лаборантом и дорос до должности исполняющего обязанности инженера. Обязанности его заключались в том, чтобы по разнарядке райкома зимой ездить на овощебазы, а летом на сельхозработы в подшефный совхоз. Герман позвонил однажды в институт и попросил позвать к телефону Евгения Васильевича. В ответ услышал: «Какого Евгения Васильевича? А, Женьку! Сейчас подойдет». В пятьдесят лет он все еще оставался Женькой.

Самым ярким жизненным впечатлением тестя была поездка на шабашку в Сибирь, где он заработал за сезон тысячу рублей. Эту историю он всякий раз начинал рассказывать в застолье после двух рюмок водки, но под недовольным взглядом жены покорно умолкал. Человек он был безвольный, безобидный, никаких проблем у Германа с ним не было.

Тон в семье задавала теща, маленькая, тихая, но это был как раз тот случай, когда в тихом омуте водятся мелкие, но очень противные черти. Она сразу дала понять Герману, что Кате он не ровня, и должен почитать за честь, что принят в их семью. Почему он, сын доктора наук, широко известного в узких кругах авиаконструктора, не ровня дочери недоучившегося инженера, Герман решительно не понимал, но не обращал на это внимания. Как все молодые люди с их стремлением к самостоятельности, он считал свою женитьбу сугубо личным делом, не задумываясь, что в его браке, как и в любом браке, сходятся семейные роды с уходящими глубоко в прошлое корнями и традициями, которые обязательно дадут о себе знать подобно тому как при слиянии двух рек каждая привносит в новое русло свой норов.

Родом теща была из-под Перми, в свое время окончила факультет журналистики МГУ, но в Москве остаться не удалось, ее распределили в районную газету в Целиноградской области. Там она познакомилась с Евгением Васильевичем, женила его на себе и получила московскую прописку, открывавшую ей дорогу к журналистской карьере. Но с карьерой не вышло, она с трудом устроилась литсотрудником в ведомственный журнал «Мясомолочная промышленность» без всяких надежд на продвижение. Это предопределило ее страдательное отношение к жизни. Она страдала от того, что приходится тратить по полтора часа на дорогу в один конец, но искать другую работу категорически не желала. Она страдала от того, что дочь растет и требует все больше расходов. Потом страдала, что Катя решила выйти замуж за мальчишку-студента без профессии и положения в обществе, и еще больше страдала, когда выяснилось, что Герман в состоянии обеспечить Кате безбедную жизнь, и дочери она теперь не нужна.

Когда страдать было не о чем, повод придумывался.

Постоянным поводом были сельскохозяйственные заботы. У деда Кати по отцовской линии было хозяйство в деревне возле Наро-Фоминска, пятьдесят соток земли под картошку. Весной сажали, летом окучивали, осенью убирали. Герман однажды вызвался помочь. Поехали на старом 412-м «Москвиче» тестя. На «семерке» Германа ехать было нельзя, так как новые «Жигули» зятя не сопрягались с его статусом облагодетельствованной сиротки. Выехали ночью, часа в три. Герман думал — чтобы начать работать с утра пораньше. Но теща объяснила: «Евгений Васильевич нервничает, когда на дороге много машин». В деревню приехали в начале шестого утра. И сразу легли спать. На поле вышли только к обеду. Герман, у которого каждый час был на счету, лишь головой покачал от такой дури, но ничего не сказал. Сама Катя относилась к родителям с нескрываемым пренебрежением, но Герману никакие замечания в их адрес не позволялись.

Картошки собирали до ста мешков. Ее складывали в подполье в деревне, а зимой тесть перевозил ее в гараж — по два мешка за рейс. Герман однажды посчитал, во что обходится эта картошка. Сто пятьдесят километров туда, сто пятьдесят обратно — сорок литров бензина. Плюс время. Плюс амортизация машины. Картошка в гараже гнила, приходилось регулярно перебирать, гниль выбрасывали. К весне на помойке оказывались три четверти урожая. Получалось, что дешевле покупать картошку на рынке. Но теща сказала: «Герман, мы сами знаем, как жить». И поджала губы. Она не могла признать правоту зятя. Потому что не о чем бы стало страдать.

С тещей у Германа не заладилось сразу. Так же, как у Кати со свекровью. После свадьбы он с Катей жил в кооперативной родительской квартире, в небольшой комнате, примыкавшей к коридору. Герман и раньше знал, что две хозяйки на одной кухне — это не есть хорошо. Но такого все же не ждал. Мать, с полнейшим равнодушием, как казалось Герману, воспринявшая его женитьбу, сразу начала поучать невестку, как той следует вести хозяйство и обихаживать мужа. Но не тут-то было. У матери был характер-кремень, Катя ей в этом не уступала. Если верно, что мужчина всегда подсознательно ищет жену, которая сутью своего характера похожа на мать, то в этом смысле Герман попал в точку. Любая ерунда становилась детонатором ссоры. Мать обвиняла Катю в том, что она транжира, в ее понимании это было страшное преступление. Катя в ответ заявляла, что мать берет их продукты из холодильника. Начался коммунальный ад.

Герман и раньше, особенно после смерти отца, чувствовал себя в семье чужаком. Территория его жизни всегда была вне дома. Теперь, с появлением Кати, она переместилась в дом. Поэтому он сразу взял сторону Кати. Мать кричала:

— Она тебя не уважает! Она не уважает отца, она не может уважать мужа!

— Она моя жена, — возражал Герман. — Я ее люблю.

— Любовь! — презрительно фыркала мать. — Да что ты об этом знаешь! Гормоны это, а не любовь!

Уже через неделю Герман понял, что мирное сосуществование невозможно. Нужно было срочно искать жилье. По счастью, в их доме освободилась восьмиметровая комната в двухкомнатной квартире. Во второй комнате жила мать-одиночка с взрослой дочерью-инвалидом, от рождения страдающей энурезом. Квартира намертво провоняла мочой, поэтому охотников на комнату не находилось. Герману не из чего было выбирать. В правлении кооператива разрешение дали сразу, но оформление в исполкоме было делом небыстрым, а совместная жизнь с матерью стала совершенно невыносимой. Она вызывала милицию, требовала выселить Катю, так как та проживает на ее площади без прописки. А потом наняла рабочих, и те выломали стенку, отделяющую клетушку Германа от коридора. Спальня молодоженов оказалась в проходной комнате.

Тогда-то Герман и спросил тещу, нельзя ли им с Катей пожить у них в Долгопрудном, пока оформляются документы. В ответ ему было сказано твердо и не без злорадства:

— Это твои трудности. Тебя никто не заставлял жениться на Кате.

Герман поехал на квартирную биржу в Банном переулке, снял первую предложенную комнату, но запомнил поджатые губы тещи и особенно ее злорадный взгляд.

Говоря о том, что сыну полезно общение с дедом и бабкой, Катя сильно преувеличивала их участие в воспитании внука. Сама она к ним не ездила, теща иногда приезжала. Чаще — в отсутствие Германа. О том, что она была, Герман узнавал по настроению Кати. Она спрашивала:

— Ты правда не берешь взятки? Скажи. Только честно!

— Не беру. Не дают, поэтому не беру, — хмуро отшучивался он, понимая, чем вызван ее вопрос. Это была любимая тема тещи. В ОБХСС все взяточники, посадят твоего Геру, трудно тебе будет одной с ребенком. Но ты не расстраивайся, мы поможем. Второй ее темой было падение нравов современной молодежи, из-за чего рушатся все молодые семьи и дети остаются сиротами.

Герман по горло был сыт и этими разговорами, и страданиями тещи. Терпеть ее и в Торонто? Боже сохрани. Но Катя настаивала, требовала ответа:

— Как же быть? Мы уедем, а они останутся?

— Мы же не навсегда уезжаем, — уклончиво объяснил он. — Будем приезжать. Мы к ним, они к нам.

— Значит, мы эмигрируем? — наконец ухватила она суть вопроса. — И станем гражданами Канады?

— Нет, гражданства менять не будем. Просто мы на время переезжаем в Канаду.

— На какое время?

— Посмотрим. Как пойдут дела.

— А где мы будем там жить? — спросила Катя, и Герман с облегчением понял, что самый трудный перевал пройден.

— Купим дом. Нет проблем, мы же миллионеры.

Он не сказал, что дом уже купил, и сейчас в нем идет ремонт. Он предвкушал, как будет радостно поражена Катя, став хозяйкой не трехкомнатной квартиры на Фрунзенской набережной, считавшейся хорошей только по московским меркам, а целого особняка, хоть и не в самом респектабельном пригороде Торонто.

Через месяц они переехали, и почти сразу же Герман вылетел в Москву по делам новорожденной акционерной компании «Терра», зарегистрированной в Торонто. Самолет приземлился в «Шереметьево-2» ранним туманным утром. Германа встретил Иван Кузнецов, взъерошенный и злой, как разбуженный посреди зимней спячке бурый медведь. Даже не поздоровавший, заорал:

— Какого … ты прилетел? Быстро у….вай! Быстро, некогда репу чесать!

— Почему? — удивился Герман.

— Потому! С часу на час перекроют границы!

— Да в чем дело-то?

Иван схватил его за локоть, выволок из зала прилета и с высокого пандуса показал на шоссе:

— Вот в чем!

По шоссе шли танки.

Было 19 августа 1991 года.

Герман лукавил, когда сказал канадскому консулу о своей уверенности в том, что Горбачев вернет Советский Союз на путь цивилизованного развития. Не верил он в горбачевские декларации. Никуда он Советский Союз не вернет. Даже если захочет. Не дадут.

В университете Герман внимательно читал ленинские работы — не для экзамена по диамату, а чтобы понять, в каком государстве живет. Понял главное: никогда и ни при каких условиях коммунисты не уступят никому даже малую толику власти. А допустить в экономику частный капитал, робкие попытки к чему предпринимал Горбачев, — это и значит утратить власть. Все это уже было. Задавили НЭП. Свели на нет реформы Косыгина — именно потому, что во вводимой им экономический системе реальная власть переходила от обкомов и райкомов в руки хозяйственных руководителей. Так будет и теперь — чуть раньше или чуть позже. Поэтому Герман сразу поверил в серьезность происходящего.

В свое время он с особым вниманием штудировал теоретическую работу Ленина «Государство и революция». Это была никакая не теория, а практическое руководство по организации государственного переворота. Первоочередные задачи: захват почты, телеграфа, вокзалов, банков. Международных аэропортов в то время не было, поэтому они не упоминались. Теперь вспомнят. А потом будут разбираться, кого выпустить, а кого нет. Но главное — банки. Все счета будут немедленно заморожены. А у молодой компании «Терра» на корреспондентском счету во Внешторгбанке лежало ни много ни мало два с половиной миллиона долларов, аккумулированных для возврата банковских кредитов и проведения неотложных платежей.

— В Москву! — скомандовал Герман.

— Двести баксов, — объявил водитель такси, правильно оценив кредитоспособность и возбужденный вид пассажиров. — Катит?

— Триста — за скорость! — рявкнул Иван. — Гони!

Ленинградское шоссе было перекрыто — шли танки. По Дмитровке к кольцевой подтягивались бронетранспортеры и колонны армейских грузовиков. Над низинами, как туман, стелилась дымка отработанных газов. В Москву Герман и Кузнецов добрались только через два с половиной часа. И то лишь потому, что таксист попался опытный, знал все объездные пути.

В здании Внешторгбанка на Кузнецком мосту шла мирная утренняя жизнь. Средних лет сотрудница отдела внешнеторговых операций, подтянутая, в строгом деловом костюме, типичная преуспевающая «бизнес-вумен», как стали называть таких дам позже, с удивлением посмотрела на взмыленных посетителей и еще больше удивилась, услышав от Германа, что он хочет срочно вернуть деньги на счет своей фирмы в Торонто:

— В чем срочность? Вы не предоставили никаких контрактных оснований для перевода валюты.

— Ситуация изменилась, — попытался объяснить Герман. — Вы радио слушаете? ГКЧП!

— Мало ли что по радио болтают. У них семь пятниц на неделе. Сегодня ГКЧП, завтра что-то другое. Дайте основания, перечислю.

Герман не успел ответить. Из-за окна донесся визг тормозов, отрывистые звуки команд. Гулко захлопали двери, по коридору загрохотали сапоги. Сотрудница выглянула и обомлела:

— Солдаты! Что происходит?

Герман объяснил:

— Государственный переворот. Основание?

— Господи! Только этого нам не хватало! Быстро давайте документы! Быстро, быстро!.. Государственный переворот, — бормотала она, оформляя перевод. — Все играются, играются, никак не наиграются. Хоть бы немного дали спокойно пожить!..

Деньги ушли. Герман перевел дух. Иван с медвежьей грацией облапил бизнес-вумен и влепил ей в щеку благодарственный поцелуй:

— Мадам, вы наша спасительница!

— Да ну вас, — отмахнулась она. — Лучше идите-ка, мальчики, отсюда. А то как бы чего не вышло.

В концах коридора и на лестничных клетках стояли офицеры и солдаты с «калашниковыми». Германа и Кузнецова они проводили волчьими взглядами, но не остановили.

— На Краснопресненскую, к Белому дому, — бросил Герман водителю такси, зажатому между двух тентованных армейских «Камазов».

— Не, мужики, не катит, — наотрез отказался таксист. — Танки там. По радио сейчас сказали. Я тачку недавно в аренду взял. А если что — с чего жить?

— Поехали ко мне, я переоденусь, а ты позвонишь, — предложил Иван. — Катерина там, наверное, не знает что думать.

Герман возразил:

— Связь наверняка отключили.

Но автоматическая международная связь, как ни странно, работала. Катя взяла трубку после первого же гудка:

— Ты?! Наконец-то! Тебя не арестовали?

— Нет, почему меня должны арестовать?

— По телевизору передают, что в Москве путч. Я вся извелась. Ты не звонишь. Я позвонила маме. Она сказала, что тебя скорее всего арестовали. Говорит, сейчас арестовывают всех богатых людей. По спискам.

— Дура твоя мама! — не выдержал Герман.

— Не кричи, — попросила Катя. — Пожалуйста, не кричи. Гера, я боюсь. Если с тобой что-нибудь случится… Гера, я тебя люблю, помни о нас.

Злости на тещу сразу как не бывало.

— Со мной ничего не случится, — сказал он. — Я тебя люблю. Не волнуйся, все будет хорошо. Пока мы любим друг друга, все будет хорошо.

Из спальни появился Кузнецов — в ладно пригнанном камуфляже, в спецназовских ботинках с высокой шнуровкой. На груди красовались афганские награды — медаль «За отвагу» и орден Красной звезды.

— Поговорил?

— Поговорил.

— Что-то не так? — обеспокоился Иван, глядя на необычную, как бы растерянную улыбку на лице друга.

— Все в порядке. Все так. Лучше редко когда бывает.

— Тогда поехали разбираться с этими говнюками, — заявил Кузнецов. — ГКЧП. Мы им, блядям, покажем ГКЧП! Они, суки, не знают, с кем связались!

— Поехали, — решительно кивнул Герман. Иван сразу включился в организацию обороны Белого дома, мелькал в окружении вице-президента Руцкого, а Герман вместе со всеми катал деревянные бобины из-под кабеля, таскал арматуру на баррикаду, и все время его не оставляло ощущение какой-то глубинной неправильности происходящего. Телефонная связь с заграницей не прервана. Внешторгбанк захвачен, но как-то странно, наполовину. Ельцин не арестован. Подтянутая к Белому дому бронетехника как встала, так и стоит.

Стемнело, пошел мелкий дождь. С наступлением ночи тревога усилилась. Но ничего не происходило. На рассвете возле костра, у которого грелся Герман вместе с другими защитниками Белого дома, появился Иван Кузнецов, возбужденный, с автоматом Калашникова на плече, объявил:

— Все, мужики! Пиздец котенку, не будет больше срать! А что я говорил? Они не знают, с кем связались!

— Они не читали работу Ленина «Государство и революция», — высказал Герман предположение, которое зрело в нем всю эту ночь.

— Как?! — поразился Иван. — А ты читал?

— Читал.

— На …?!

— Чтобы знать, что делать, если решу устроить государственный переворот.

— А они, выходит, не читали?

— Выходит, не читали.

Кузнецов захохотал, от восторга даже бил себя по ляжкам:

— Во, блин! А туда же! А я все думаю: чего они ни хера не делают? А они Ленина не читали!

Всю следующую ночь они раскатывали по Москве на такси, поили водкой солдат и офицеров, пили сами, пьяные не от водки, а от переполнявшего их чувства победы, молодости и свободы.

Попытка государственного переворота, предпринятая ГКЧП, хоть и закончившаяся ничем, укрепила Германа в правильности его решения переехать в Канаду. Эти Ленина не читали. Найдутся те, кто читал. И хотя после развала СССР стало ясно, что обратного хода уже не будет, Россия погрузилась в такую неразбериху, что только идиот мог планировать возвращение в Москву.

Потом Илюшка пошел в школу. Потом родился Ленчик. По настоянию Кати забрали к себе тестя и тещу. Герман согласился с условием, что он снимет для них квартиру, и они будут жить отдельно. Семья укоренялась в Торонто, как саженец в благодатной почве. И не успел Герман оглянуться, как обнаружил, что прошло уже двенадцать лет после его первого прилета в Москву.

Но воспоминание о тех днях так и осталось в самых глубинах его сознания, как озноб после долгого пребывания на морозе. Прилетая в Шереметьево, он первым делом машинально смотрел на шоссе: не выползают ли из тумана танки. И даже как бы принюхивался: туман это или чад солярки от дизелей бронетехники.

Так и теперь, перед тем как сесть в присланный за ним черный шестисотый «мерседес» с пожилым молчаливым водителем Николаем Ивановичем, Герман окинул взглядом многолюдные тротуары и забитые машинами подъезды к зданию аэропорта, чтобы убедиться, что дома все в порядке.

Шныряли таксисты и частники, вылавливая клиентов, милиция проверяла документы у лиц кавказской национальности, омоновцы и оперативники в штатском напряженными взглядами сканировали толпу, сверяя мелькающие перед ними лица с сидевшими в памяти ориентировками на преступников и потенциальных террористов. Выбравшись из толчеи, машины скатывались по крутым съездам и устремлялись к Москве мимо придорожных щитов с рекламой бразильского кофе, итальянской мебели и автомобильных свечей фирмы «Бош».

И никаких танков.

Дома было все в порядке.

Герман давно уже получил канадское гражданство, но по-прежнему не считал себя эмигрантом. Он остался гражданином России и ощущал себя гражданином России. Часть времени он проводил в Торонто, где на тридцатом этаже на King street в Даунтауне располагался центральный офис холдинга «Терра-интернейшн», часть в Москве, в поездках по России и по странам, где были закупочные офисы и представительства «Терры». Возвращаясь в Торонто, он чувствовал себя океанской рыбой в аквариуме. Чисто, безопасно, удобно, но не разгонишься — сразу ткнешься в стекло. Таким аквариумом представлялась ему Канада. Россия же была его родной стихией, открытой всем ветрам, сотрясаемой всеми штормами. Она была — океан. Да, грязный. Да, в мазутных пятнах. Да, с акулами, ядовитыми муренами и прочими гадами, нападающими исподтишка.

Но — океан.

Встреча с очень опасным гадом и предстояла Герману завтра утром.

 

VIII

«ГОЛОСУЙ — НЕ ОШИБЕШЬСЯ!

ВАШ КАНДИДАТ — СЕ7РГЕЙ АНАТОЛЬЕВИЧ КРУГЛОВ!»

С цветного предвыборного плаката размером с театральную афишу на прохожих смотрел кандидат в депутаты Государственной думы России — выдающийся спортсмен и общественный деятель, председатель Фонда социальной справедливости Сергей Анатольевич Круглов.

Крупный, с короткой шеей, с широкими покатыми плечами. Большое круглое лицо, толстые губы, нос картошкой. Крутой лоб с блестящими залысинами. Широкая улыбка, раздвигающая толстые щеки и делающая лицо несколько грушеобразным. Улыбка простодушная, открытая, но как бы с грустинкой в глазах — улыбка человека, очень хорошо знающего, что жизнь сложна. Но оптимистичного. Несмотря ни на что.

Простой русский человек. Такой же, как все. Один из вас. Разве что более волевой, более решительный, умеющий побеждать, о чем свидетельствовала олимпийская медаль на широкой груди, умело превращенная ретушером из серебряной в золотую.

«ОН УМЕЛ ПОСТОЯТЬ ЗА СЕБЯ.

ОН СУМЕЕТ ПОСТОЯТЬ ЗА ВАС!»

Далее следовало жизнеописание кандидата, обычного парня из обычной рабочей семьи, сумевшего многого добиться в жизни только благодаря самому себе. Текст был такого рода, что легко, простым изменением настоящего времени на прошедшее, превращался в некролог.

На правой стороне плаката размещались, как кадры из фильма, снимки, рассказывающие об основных вехах жизни кандидата. Подписей под снимками не было, но смысл угадывался и без подписей.

Вот первая победа юного Сережи Круглова на борцовском ковре.

(«С юности он воспитывал в себе волю к победе».)

Вот он на берегу реки со спиннингом.

(«Некоторые отдыхают на Канарах, а для него рыбалка на русской реке — лучший отдых».)

Вот он раздает подарки сироткам в подшефном детдоме.

(«Дети — будущее России».)

Вот выступает на митинге.

(«Передоверяя судьбу России безответственным политикам, мылишаем будущего наших детей!»)

А вот Патриарх Всея Руси Алексий II вручает ему грамоту.

(«Благодарность Патриарха — награда выше олимпийской медали».)

В общем, голосуй — не ошибешься.

Предвыборными плакатами кандидата Круглова был оклеен весь длинный забор, отделяющий какую-то стройку от Крутицкой набережной. Плакатов было штук пятьдесят. Утренние прохожие озабоченно шли мимо них, не обращая внимания. Вдруг останавливались, наклоняли головы, как заглядывают под юбку. Тут же чертыхались и спешили дальше.

Герман заинтересовался, подошел: один из плакатов оказался наклеенным вверх ногами.

Герман выкурил сигарету и вернулся в «мерседес», припаркованный у парапета набережной так, что из него был виден трехэтажный особняк, в котором располагался Фонд социальной справедливости. На молчаливый вопрос водителя кивнул: «Подождем».

Особняк стоял на небольшом возвышении, как и все дома по этому берегу Москвы-реки. Он был из старых, дореволюционной постройки, недавно отреставрированный, украшенный коваными решетками на окнах первого этажа. От набережной его отделяла чугунная ограда каслинского литья. К особняку, разрезая аккуратный газон, вела асфальтовая дорога, обставленная черными, стилизованными под старину фонарями. Возле подъезда она раздваивалась, огибала бездействующий фонтан с купидоном и расширялась, образуя площадку для стоянки машин, заставленную среднего класса иномарками.

Недавно побрызгал легкий грибной дождик, крыши машин блестели, утреннее солнце отражалось в окнах особняка. Все было ярко, свежо, дышало тем величавым спокойствием осени, что всегда предшествует непогоде. По Москве-реке тянулись ржавые баржи, у пристани покачивался белоснежный речной трамвайчик, рыбак с удочкой неподвижно стыл под Новоспасским мостом.

Герман знал за собой это состояние бездумной внимательности ко всем мелочам. Организм будто требовал передышки, как перекура перед трудной работой. Как всегда в такие минуты, его жесткое лицо было отсутствующим, пустым, лишь взгляд все чаще обращался к особняку.

Без пяти девять в ворота поспешно проскочил «ситроен» с припоздавшим служащим. Ровно в девять с набережной на полном ходу свернула черная «Ауди-А8» с «мигалкой» и правительственными номерами в сопровождении устрашающего вида «лендкрузера» с черными защитными дугами и фарами на верхней консоли. Машины остановились у бокового входа, из джипа выскочили три охранника в одинаковых серых плащах, оценили обстановку, затем один из них открыл заднюю дверцу «Ауди». Хват грузно поднялся по ступенькам невысокого крыльца и скрылся в здании. В пределах видимости он был не больше пяти-шести секунд. При этом — наполовину прикрытый телохранителями.

— Вот как нужно заботиться о своем здоровье, — одобрительно заметил Николай Иванович. — А вы даже одного охранника не заведете. Серьезный человек, а пренебрегаете. Неграмотно, Герман Ильич.

— Заведу. Когда заведу серьезных врагов, — отозвался Герман. — Поехали.

— Пересядьте назад.

— Зачем?

— Герман Ильич, вы как ребенок. Зачем. Серьезные люди всегда ездят сзади. Впереди — шушера, порученцы. Хотите, чтобы вас приняли за шушеру?

Герман усмехнулся, но совету последовал. Когда машина мягко осела на тормозах возле подъезда особняка, водитель напомнил:

— Кейс не забудьте.

— Мне он сейчас не нужен.

При виде подкатившего к центральному входу черного шестисотого «мерседеса» дежуривший у парадного охранник что-то сказал в рацию, но задержать посетителя не решился: простые люди в таких тачках не ездят. В вестибюле с широкой беломраморной лестницей с красным ковром Германа настороженно встретил молодой референт:

— Вы к кому?

— К Сергею Анатольевичу Круглову.

— По вопросу?

— Мне не вполне ясна его предвыборная программа. Хотелось бы кое-что уточнить.

— Вы журналист?

— Нет, избиратель.

— Простите?

— Избиратель. Обыкновенный избиратель, — повторил Герман. — Тот самый, от кого зависит, станет ваш шеф депутатом Госдумы или не станет.

— Обратитесь к руководителю предвыборного штаба, он все объяснит. Штаб находится по адресу…

— Меня не интересует руководитель штаба. Я же не за него собираюсь голосовать.

— Не думаю, что Сергей Анатольевич вас примет. У него очень плотный график.

— А вы спросите, — предложил Герман, вручая референту визитную карточку. — Вдруг примет?

— Подождите, проконсультируюсь.

Референт степенно поднялся по лестнице, через несколько минут поспешно сбежал вниз, почтительно сообщил:

— Господин Ермаков, Сергей Анатольевич вас ждет. Позвольте ваш плащ…

В сопровождении референта Герман поднялся на второй этаж, пересек пустую приемную и оказался в просторном кабинете, обшитом темными дубовыми панелями, с громоздким старинным камином и просторным видом на Москву-реку и блестящие на солнце мокрые крыши Зацепы. На мраморной каминной полке красовались металлические и хрустальные кубки — спортивные трофеи хозяина кабинета. Сам хозяин мрачной тушей лежал в черном офисном кресле за массивным письменным столом в дальнем от окна углу кабинета.

— Господин Ермаков, — доложил референт.

— Исчезни.

Референт исчез. Хват всем телом откинулся к спинке кресла и с любопытством посмотрел на Германа.

— Так-так-так. Явился не запылился. Шустрый ты, Ермаков. Как блоха. Вчера в Канаде, сегодня уже здесь.

— Ты же сам сказал: «Только не тяни», — напомнил Герман, с интересом осматриваясь. — Хорошо ты устроился. Классный особнячок. И вид классный. Так и тянет сесть в речной трамвайчик и плыть куда-нибудь. Плыть и плыть. И ни о чем не думать. Тебя не тянет?

— Садись и плыви, кто тебе мешает?

— Дела мешают, дела. А вид хорош, — повторил Герман. — Я думаю, он тебе очень нравится. И знаю чем. Сказать?

— Ну, скажи.

— Негде пристроиться снайперу. Это типа шутки, — объяснил Герман, усаживаясь в черное кожаное кресло и удобно вытягивая ноги. — Кофе с коньячком здесь избирателям дают? Или только борцам за социальную справедливость?

— Не наглей, — хмуро посоветовал Хват. — Что за муйню ты сказал моему референту насчет предвыборной программы?

— Не муйню. Меня это действительно интересует. Но сначала вопрос. Ставка за выбивание долгов по-прежнему пятьдесят процентов, как в старые добрые времена? Или изменилась?

— Я этими делами не занимаюсь.

— Конечно, не занимаешься, — согласился Герман. — И никогда не занимался. Но, может, слышал краем уха? Я почему спрашиваю? Если не изменилась, твой фонд получит миллион долларов. Если стала меньше — меньше.

— Не пойму я, куда ты гнешь. Считай, что не изменилась. С чего ей изменяться?

— Второй вопрос. Понятия изменились? Беспредел по-прежнему вне закона? Привожу пример. Вот я прихожу к тебе и говорю: такой-то господин должен мне бабки, помоги получить, половина твоя. Ты подписываешься, начинаешь разбираться. И выясняешь, что такой-то господин ничего мне не должен, а я просто решил скрысятничать и употребить для этого твой авторитет. Раньше в таких случаях половина долга вешалась на меня. А теперь?

— И теперь вешается. А как же? — возмутился Хват. — Если такое спускать

— знаешь, что начнется? Это мы уже проходили!

— Вопросов больше нет. Господин Круглов, вы меня убедили. Я буду голосовать за вас.

— Ну, хватит! Крутишь, как корова хвостом. Базарь по делу!

— Это и есть дело. Я могу прямо сейчас обрисовать ситуацию, как я ее вижу. Но какой смысл? Потом придется все повторять в присутствии второй заинтересованной стороны.

— Ты про Кузнецова?

— Да, про нашего общего друга, — подтвердил Герман. — У тебя его телефон есть?

— Допустим.

— Так звони. Пусть подъедет и закроем тему.

— Не боишься?

— Кого?

— Его. Мы с тобой люди вменяемые. Про него я бы этого не сказал.

— Я давно уже устал бояться. Звони.

Хват вызвал референта:

— Кузнецов. Найди. Он мне нужен. Срочно.

Референт вышел, через три минуты возник в дверях кабинета:

— Он в Кунцево, пригнал машину на техобслуживание Сможет прибыть через полтора часа.

Клещ кивнул:

— Годится. — Предложил Герману: — Можешь подождать в гостиной. Телевизор там есть. Кофе с коньяком получишь, так и быть. Чтобы потом не говорил, что я плохо отношусь к своим избирателям.

— Спасибо, дела, — отказался Герман.

Референт сопроводил его к выходу и предупредительно открыл заднюю дверь «мерседеса».

— Куда? — спросил Николай Иванович.

Герман ответил не сразу. Полтора часа. Ни то, ни се. Да и не было у него никаких дел. В этот приезд в Москву у него было только одно дело.

— Тормозните у пристани. Через час подъезжайте к парку Горького, к центральному входу.

— Хотите покататься на теплоходе? — почему-то оживился водитель.

— Хочу.

 

IX

Это были его родные с детства места. На Ленинском проспекте, неподалеку от Первой Градской больницы, стоял родительский дом. Окно комнаты Германа выходило на Нескучный сад. В нее он двадцать лет назад привел Катю. Был яркий весенний день, когда сидеть в пыльных университетских аудиториях — тоска зеленая. Сорвались с лекций, Герман предложил: «Поехали ко мне, пообедаем». Но даже не подошли к холодильнику, не успели.

Изумленный, растерянный, потрясенный, натянув до подбородка простыню, Герман смотрел, как Катя раздвигает шторы, как насыщенный пылинками закатный солнечный луч золотым нимбом венчает ее голову с тяжелыми медно-русыми волосами, стекающими по хрупким плечам, рисует изгибы ее бесстыдно обнаженного, бесстыдно прекрасного тела с маленькой грудью, с золотистым пушком на руках, с темным, тоже в тонком золотом ореоле, треугольником внизу плоского девичьего живота.

— Ты чудо, я тебя люблю, — сказал он, хотя никогда раньше никому этого не говорил.

Да и кому было говорить? Хулиганистым оторвам-сверстницам из соседних дворов, а позже парикмахершам, официанткам и продавщицам, которые всегда были старше его, а одной даже было двадцать восемь лет? Он для них, пылкий неутомимый мальчишка, был счастливым отвлечением от сложностей женской жизни, они на короткое время утоляли его неуемную телесную жажду, которая преследовала его, как постоянное чувство голода преследует быстро растущих волчат. Какая любовь? Что такое любовь? Само слово казалось пошлым, бессмысленным, затертым до неприличия.

И лишь теперь, стыдясь своих рук, грубых от постоянного соприкосновения со щелочными растворами при мытье окон, стыдясь худобы своего тела, сильного от постоянных занятий спортом, но такого безобразного рядом с божественным совершенством Кати, Герман почувствовал, что любовь, это пошлое, затертое до неприличия слово, имеет свой сокровенный, до этих пор неведомый ему смысл. Этот смысл приоткрылся ему, как бездонная синева неба вдруг приоткрывается в разрыве хмурых дождевых облаков. И в стремлении продлить это чудесно явленное ему откровение, словами закрепить омывший душу восторг, он повторил:

— Я люблю тебя. Я тебя люблю.

Она загадочно, царственно усмехнулась и спросила:

— Что это за парк внизу?

— Нескучный сад, — ответил он, радуясь возможности одарить ее хоть чем-то из того прекрасного, что с детства принадлежало ему.

Через месяц она забеременела. Герман посадил ее в такси и отвез в ЗАГС. Срок регистрации обычно назначался через три месяца после подачи заявления. Заведующая ЗАГСом оказалась знакомой Василия Николаевича Демина. Три месяца сократили до одного. За неделю до свадьбы Катя сказала, что анализы не подтвердили беременности, в ЗАГС можно не идти.

— Хочешь от меня отделаться? Ничего не выйдет, мадам, — весело возразил Герман, чувствуя себя неловко, стесненно под тревожным, как бы испытующим взглядом Кати. — Слово дала? Дала. Изволь держать, если не хочешь прослыть бесчестной соблазнительницей.

В эту же комнату Герман привез Катю из ресторана «Прага», где была их свадьба, как бы официальная, для родственников. Свадьба получилась скучной, даже какой-то напряженной из-за взаимной неприязни матери Германа и родителей Кати. И ночь получилась странной. Забившись в угол тахты, Катя до рассвета рыдала. Герман сначала растерялся, принялся успокаивать. Потом отступился, стоял у окна, курил, слушал за спиной безутешные глухие рыдания молодой жены, а в голове крутилось: «О чем дева плачет, о чем слезы льет?»

О смутных девичьих мечтаниях, которые уже не сбудутся? О каких?

Прощается со своим прошлым? С каким?

А за окном чернели липы Нескучного сада, по далекой Москве-реке проплывали клотиковые огни буксиров и барж, в полнеба занимался рассвет.

Несколько месяцев в Свиблове, где жили в двухкомнатной хрущобе, пока не нашли вариант обмена, как бы выпали из памяти Германа, забылись, как забывается нудная командировка. Тем радостнее было возвращение в родные места — переселение в дом на Фрунзенской набережной, с балкона которого была видна Москва-река, колесо обозрения парка Горького и Нескучный сад вдалеке. На этом балконе теплыми летними вечерами они подолгу просиживали с Катей за бутылкой «Цинандали» или «Советского шампанского», увлеченно болтая о всякой всячине и как бы намеренно отодвигая тот волнующий обоих момент, когда они войдут в спальню и ослепительным фейерверком вспыхнет фиеста, безудержный праздник плоти, восхитительное безумие — всегда новое, всегда неожиданное, увлекающее в свои обжигающие глубины, как в омут. Это продолжалось и в Торонто, только вместо грузинской кислятины пили красное итальянское «Барбареско» или по праздникам французское шампанское «Дом Периньон», внизу темнела не Москва-река, а бассейн, отражая садовые фонари и черные кроны кленов.

На этом же балконе Катя сидела одна и курила сигарету за сигаретой летним вечером пять лет назад, вскоре после августовского дефолта. Она прилетела в Москву на встречу одноклассников. Герман не понял, что ее на это подвигло, никогда она одноклассниками не интересовалась. Но возражать не стал. Накануне спросил: «Когда тебе нужна машина?» Она отказалась — холодно, почти враждебно: «За мной заедут». Ну, заедут так заедут. Герман не стал настаивать, тем более что дефолт поставил компанию на грань банкротства, и у него минуты свободной не было. Но задание своему водителю все-таки дал: «Присмотрите, чтобы все было в порядке. А то знаем мы эти сборища школьных друзей: начнется пьянка, обо всем позабудут. Если что, привезете Катю домой».

Заехали за ней на такси. Кто — Герман не увидел с балкона. Но увидел, как за такси скользнул черный «мерс». Николай Иванович был человеком надежным, так что можно было не беспокоиться. Но к ночи появилось чувство тревоги. Что это за школьные друзья? А может, не друзья, а друг? Не о нем ли она рыдала в первую брачную ночь?

Катя вернулась во втором часу ночи. На такси, как и уехала. Проводить ее до подъезда никто не вышел. Герман притворился, что спит. Она разделась и скользнула под одеяло. Герман лежал неподвижно, как каменный. А сам прислушивался к ее дыханию и принюхивался с обостренным звериным чутьем — не запутался ли в ее волосах запах мужского одеколона, запах чужого самца. Иногда казалось, что слышит, и обрывалось сердце, ухало в бездну. Потом понимал: показалось. Но заснуть так и не смог.

На рассвете поднялся, с чашкой кофе прошел на балкон, зачем-то прихватив старинную, принадлежавшую еще бабке и чудом сохранившуюся в семье Библию.

«Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень, на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные…»

Утром Катя улетела в Торонто. Герман проводил ее в Шереметьево. На обратном пути Николай Иванович сказал:

— Вы зря беспокоились, Герман Ильич. Не было никакой пьянки. Да и сборища не было. Всего человек шесть. Ужинали в «Загородном», разговаривали, танцевали. Вот и все.

А через некоторое время добавил:

— Я и не знал, что Екатерина Евгеньевна и Александр Павлович учились в одной школе.

— Какой Александр Павлович? — не понял Герман.

— Борщевский.

— Они учились на одном курсе в МГУ.

— А, тогда понятно…

По Крымскому мосту Герман пересек Москву-реку и прошел в парк. День был будний, по пустынным аллеям, присыпанным влажной осенней листвой, молодые бабушки катали коляски с детьми. В холодном воздухе неподвижно стыло колесо обозрения. Несколько старшеклассниц с бутылками пива в руках сидели на спинке скамейки, курили, переговаривались с обильными матерками, невинно и даже как-то целомудренно слетавшими с их юных губ. Площадь перед колоннадой центрального входа тоже была безлюдна, лишь слонялась между запаркованными машинами, мела юбками мокрый асфальт стайка цыганок. В репродукторах гремела, разносилась по парку попса с незатейливой мелодией и с такими же незатейливыми словами, которые забываешь раньше, чем их дослушаешь.

Герман сел на парапет подземного перехода и закурил. На этом же месте он сидел двадцать лет назад, посматривал в сторону Октябрьской площади, откуда должна была появиться Катя, и гадал, придет она на это первое их свидание или не придет. Так же стыло в воздухе колесо обозрения. Так же разносился из репродукторов старый шлягер:

Катя опоздала на сорок минут. Герман хотел уж было уйти, но тут увидел ее — в светлом, перетянутом пояском плаще, с собранными тяжелым узлом на затылке темно-русыми волосами, в туфельках на высоком каблуке. Она шла к нему, спешила к нему, боязливо обходя пьяных, презрительно отворачиваясь от приставаний. И сейчас страшно было даже подумать, что было бы, если бы он не дождался, ушел. Ничего в его жизни не было бы. Ничего. Не было бы даже самой жизни. Она кончилась бы, не начавшись.

Герман вполне отдавал себе отчет в том, что его сближение с Катей было счастливой случайностью, продиктованной зовом природы, неодолимым магнитом притягивающим молодых людей друг к другу. И лишь чудесным наитием, упавшим в душу его искрой божьей, можно было объяснить, что он, тогда еще самоуверенный нахальный юнец, сумел прозреть в ней нечто большее, чем совершенство ее юного тела в золотом ореоле закатного солнца, — родственную душу, такую же одинокую в семье, как и он сам, такую же, как у него, тоску по надежной опоре в жизни. Он защищал ее от житейских тягот, она насыщала его душу собой, как теплый дождь насыщает иссохшую землю. Ему нравилось делать ей подарки, возить ее по миру. Он как бы дарил ей пляжи Майами, карнавалы в Рио, корриду в Барселоне и рождественские ночи в Париже. Он делал для нее все, что мог, и чем больше делал, тем больше любил.

— Молодой-красивый, дай погадаю!

Герман оглянулся. Стояла пожилая цыганка, тянула к нему черную руку:

— Всю правду скажу, ничего не утаю! Что было, что будет, чем сердце успокоится!

— Не нужно, — отказался Герман. — Что было, я и так знаю. А что будет, узнаю.

— Угости закурить, молодой-красивый.

— Кури на здоровье.

Герман вытряхнул ей сигарету из пачки «Мальборо» и пошел к своему «мерседесу», причалившему к тротуару.

Сзади раздалось:

— Есть у тебя близкий человек, который тебе вредит!

Мирное настроение как ветром сдуло.

Герман круто обернулся:

— Тетка! Чтоб у тебя … на лбу вырос!

— Куда? — спросил Николай Иванович.

— На Крутицкую набережную. Где были, — хмуро распорядился

Герман.

«Хват».

«Найти…»

 

X

Все, что с человеком происходит в молодости, носит как бы точечный, частный характер. Прочитанная книга — это только прочитанная книга. Случайное знакомство — это только знакомство. Многое так и остается частностью, как не давшее всхода зерно, другие зерна прорастают, тянутся в будущее. И лишь с годами выясняется: то, что представлялось важным, на самом деле ничего не стоящая ерунда, засохший побег, а то, что казалось случайностью, получает продолжение и в какой-то момент становится главным содержанием жизни.

В сознании Германа Круглов-Хват долго оставался фигурой полумифической, известной лишь по рассказам Василия Николаевича Демина. Во время милицейской службы Германа встречались они нечасто, но оба этими встречами дорожили. Демин относился к Герману с доброжелательством, с каким учитель относится к оправдавшему его надежды ученику, а для Германа он был одним из самых уважаемых им людей, вторым после отца, человека замкнутого, погруженного в свои секретные дела с истребителями. Как всегда за выпивкой, разговор сворачивал на работу. Герман рассказывал о своих делах, Демин о своих. В его разговорах Хват присутствовал, как однажды пошутил Герман, неуловимым ковбоем Джо. Демину шутка не понравилась.

Материализовался Круглов для Германа года через полтора после провала ГКЧП, когда компания «Терра» добилась первых серьезных успехов на обувном рынке России и Украины. На ежегодном экономическом форуме в Центре международной торговли она была названа в первой десятке лучших российских фирм, а на Украине обувь «Терры» стала брендом года. Иван Кузнецов уговорил Германа и Яна Тольца отметить это дело двухнедельным туром по Средиземному морю на теплоходе «Шота Руставели» — оттянуться на всю катушку, без жен. В программе тура был семинар по проблемам экономики переходного периода, это была хорошая отмазка для жен.

Публика на теплоходе собралась солидная, бизнес-элита. В центре внимания был знаменитый в советском прошлом певец, ныне крупный преуспевающий бизнесмен, связанный, по слухам, с криминальными авторитетами. Вокруг него крутились эстрадные звезды и звездочки, рок-музыканты, приглашенные организаторами тура для развлечения VIP-персон. Он отмахивался от них, как от мух, и оказывал почтительное внимание грузному самоуверенному человеку, как говорили — олимпийскому чемпиону.

Это и был Хват.

Кузнецов быстро со всеми перезнакомился. Однажды, увидев Ивана выпивающим в баре с Кругловым, Герман предупредил: «Держись от него подальше, это бандит». Иван возразил: «При нынешней жизни такое знакомство не помешает».

И вот, не помешало.

Оттянулись тогда по полной программе. Чтобы убедить Катю, что это было не развлечение, а серьезная, даже утомительная работа, Герман показал ей солидную папку с материалами семинара по проблемам экономики переходного периода и десяток цветных снимков, сделанных Яном Тольцем: вот он выступает в кают-компании теплохода перед участниками семинара с похмельными и от этого очень серьезными лицами, вот на фоне Везувия спорит с известным теоретиком-экономистом, вот подает руку престарелой, но все еще молодящейся звезде советского кино, помогая ей подняться на набережную из венецианской гондолы. И никаких девушек. И близко нет. Ни единой. Сошло.

На самом-то деле девушки были. Герман сразу обратил внимание на высокую тоненькую брюнетку с мальчишеской стрижкой, с большими глазами, вздернутым носиком и красивым очерком губ, скромно одетую, сторонящуюся шумных компаний. Она была вся в себе, редко и как бы виновато улыбалась, ее внутренняя беззащитность тронула Германа. Звали ее Светланой, она была из Москвы, работала инженером-конструктором какого-то оборонного КБ. Муж ее, из комсомольских деятелей, стал банкиром и от больших денег пошел вразнос: пил, привозил домой проституток с Тверской, потом каялся, молил о прощении. В очередном приступе раскаяния купил ей тур на «Шота Руставели». Она воспользовалась возможностью хоть на время отвлечься от кошмара, в который превратилась ее семейная жизнь.

— Я хочу увидеть, как вы смеетесь, — сказал ей Герман при знакомстве.

— Не получится, — с грустной улыбкой ответила она.

— Вы будете не просто смеяться, вы будете хохотать! — самонадеянно пообещал он.

Перед стоянкой в портах он с борта теплохода заказывал открытый лимузин с персональным чичероне, возил ее обедать в лучшие рестораны, танцевали в дорогих ночных клубах, катались на стремительных глиссерах по Неаполитанскому заливу. Ветер бил в лицо, солнце и море слепили глаза, она хохотала — от солнца, от ветра, от счастливой беззаботности жизни. Когда возвращались на теплоход, в ее каюте-люкс уже стояли корзины с пармскими фиалками и белоснежными флорентийскими розами. Герман целовал ей руку, поднимался на верхнюю палубу и тут вел умные споры с экономистом-теоретиком и угощал шампанским «Вдова Клико» кинодиву. Первый и единственный раз в жизни он испытывал такую полноту счастья от того, что у него много денег. Больше такого счастья он не испытывал никогда.

Вечером на восьмой день Светлана задержала его руку и сказала:

— Останься.

Утром она к завтраку не вышла. Стюард сообщил Герману, что пассажирка из люкса улетела в Москву и оставила для него конверт. В нем был цветной снимок, сделанный Тольцем: Светлана на глиссере. Надпись на обороте: «Спасибо.»

Герману очень хотелось сохранить этот снимок. Но страшно было даже подумать, что будет, если на него случайно наткнется Катя. Он порвал его и ночью выбросил обрывки в море с кормы теплохода, уходящего в темноту от огней Флоренции.

Больше он никогда не видел Светланы, ничего не слышал о ней и не пытался ее найти. Он всегда сразу и навсегда прекращал интрижки, которые время от времени заводил с интересными женщинами во время частых и длительных командировок, не видя в том греха и не чувствуя перед Катей вины. Он не считал их изменами, потому что не вкладывал в эти краткосрочные связи души и быстро их забывал.

Но о Светлане иногда вспоминал. Особенно во время ссор с Катей, которая была постоянно всем недовольна. Ей не понравился особняк, который Герман купил перед переездом в Торонто: район непрестижный и нет бассейна. Ей не понравилась машина, «понтиак Grand Prix» последней модели с множеством прибамбасов, которую он ей подарил в день приезда: какая-то финтифлюшка. Ей не нравился круг его деловых знакомых, серьезных и интересных Герману предпринимателей, в который он ее ввел. Средний класс, а она хотела быть в высшем свете, как и подобает жене миллионера.

Но миллионер в Москве и миллионер в Торонто — это не одно и то же. Сколько бы ни было у тебя денег, всегда есть те, у кого их на порядки больше. Какой бы особняк ты ни купил, рядом обязательно будет дворец. Запад быстро учит смирению. Но Катя не желала довольствоваться тем, что есть. Тогда-то Герман первый раз задумался о том, что слишком самонадеянно отделял он себя от своей семьи, а Катю от ее семьи. Им управляли унаследованные от матери гены, заставляющие видеть в деньгах не средство для украшения жизни, а надежную защиту от нищеты. И может быть — гены отца, высокий профессионализм которого давал ему независимость от любого начальства. Точно так же в Кате возродились задавленные обстоятельствами амбиции и несбывшиеся мечтания ее матери о принадлежности к московской элите, пресеченные несостоявшейся журналистской карьерой.

Машину Герман ей сразу купил другую: элегантную, стального цвета «БМВ» пятой серии. А после рождения Ленчика подарил двухдверный «Мерседес-500SL» цвета «светлый металлик». Со временем построил дом в фешенебельном Норд Йорке, по индивидуальному проекту, с бассейном. Но вступать в элитный «Торонто-клаб», на чем настаивала Катя, категорически отказался. Платить двадцать тысяч долларов вступительного взноса и столько же каждый год — за что? Чтобы постоянно чувствовать себя чужаком и выскочкой среди потомков первых канадских переселенцев? Они-то и виду не подадут, да мы-то знаем, что им не ровня. Катя злилась, но Герман твердо стоял на своем.

В такие минуты он и вспоминал о Светлане. Ну хоть бы раз Катя сказала ему спасибо. Однажды он мягко упрекнул ее в этом. Она искренне удивилась: «За что? Я не заставляла тебя на мне жениться. Ты сам этого захотел».

Тот двухнедельный круиз на «Шота Руставели» так и остался бы приятным воспоминанием, если бы не имел плохого продолжения. Однажды в кабинет Германа в Олсуфьевском переулке ворвался Тольц, возбужденный, с азартным молодым блеском в глазах, какой у него бывал всегда, когда его посещала увлекательная идея, приказал секретарше никого не впускать и ни с кем не соединять и сообщил:

— Есть дельце. Из тех, что украшают жизнь. Конфетка!

Дело оказалось финансовой авантюрой, которые так любил Тольц. Шел обмен старых советских денег на новые российские. Тольцу предложили сделку: ему привозят сто двадцать миллионов «деревянных», он меняет их на новые рубли, конвертирует в доллары и переводит в австрийский банк «Кредитанштальт». Плата за операцию — тридцать процентов. В пересчете на валюту — полтора миллиона долларов.

— Полтора «лимона»! — повторил Тольц. — Одним ударом! А? Есть за что бороться! Если все получится, возможно продолжение. Не вижу причин, по которым может не получиться. Неслабо?

Он не сомневался в реакции Германа и был озадачен, когда тот не проявил ответного энтузиазма.

— Кто предложил? — спросил Герман.

— Тимур Джумаев, туркмен из Ашхабада. Он был на «Шота Руставели». Я тебя с ним знакомил, но тебе было не до него, — с усмешкой напомнил Тольц. — Тимур очень серьезный человек. На меня он вышел, потому что мы имеем дело с наличкой, для нас эта операция не проблема.

— Зачем ему отдавать тридцать процентов? Он может обменять деньги нормальным порядком.

— Не может. Слишком большие суммы. Не хочет светиться. Это и в Москве опасно, а в Ашхабаде смерти подобно. Люди Туркмен-баши заберут все, а Тимура посадят. Или сразу прикончат. Там свои порядки.

— С Иваном говорили? Он совладелец компании.

— Звонил. Он в Берлине, со своим бывшим тестем занимается распродажей имущества Западной группы войск. Сказал: сами решайте. Ну, подписываемся?

Герман задумался. На первый взгляд, идея была хороша. Ничего противозаконного. Почти ничего. Провести через бухгалтерию даже такую сумму, как сто двадцать миллионов рублей, при объеме розничной торговли «Планеты» особого труда не составляло. А полтора миллиона долларов — не баран накашлял. Особенно сейчас, когда «Планета», как всякая быстро развивающаяся компания, испытывала острый недостаток оборотных средств. Но Герман никогда не склонен был бросаться на халяву, как голодный щуренок на блесну. Он знал, чем это кончается.

— Что тебя смущает? — удивился Тольц. — Верное дело!

— Это и смущает. Легких денег не бывает, Ян. За что не доплатишь, того не доносишь. И вы это знаете.

— Ты рассуждаешь, как старый крестьянин. Парадокс! Это ты должен прибежать ко мне с этой идеей, а я тебя от нее отговаривать. Герман, ты же молодой человек! Ты что, не понимаешь, какие времена на дворе? Сейчас нужно действовать, а не рассуждать! Те, кто рассуждает, потом будут волосы на голове рвать!

— Может быть. Но… Нет, Ян, почему-то не нравится мне эта идея.

— Да почему?! Почему!?

— Не знаю, — признался Герман. — Откуда у Тимура столько налички?

— Нам-то что?

— Как посмотреть. Туркмен. Ашхабад. Рядом граница с Афганом. Это наркота, Ян.

— Наркота? — с недоумением переспросил Тольц. — С чего ты взял?

— А что?

— Да что угодно! Это не наши дела!

— Наши, — возразил Герман. — С наркотой нельзя связываться. Ни под каким видом.

— Да почему ты уверен, что это обязательно наркотики?!

— Не уверен. Предполагаю. Но с меня и предположения хватит. Нет, Ян, я против. И вам не советую. Понятно, что торговля обувью дело скучное, — добавил Герман. — Но вы сами говорили, что наш бизнес тем хорош, что в нем можно спать спокойно.

— Да, говорил, — подтвердил Тольц. — Черт! А красивая вырисовывалась комбинация! Но если наркота… Тогда да. Тогда, конечно… Ладно, забыли.

Герман забыл. Тольц не забыл. Он все-таки ввязался в эту авантюру. При встрече Тимур убедил его, что ни о каких наркотиках не может быть речи, он торгует паленой водкой, отсюда и нал. Тольц поверил, потому что хотел поверить. Живущий в нем авантюрист не мог смириться с тем, что приходится отказываться от блестящей комбинации из-за смутных, ни на чем не основанных предположений, а старые деловые связи давали ему возможность провернуть сделку без участия «Планеты».

Деньги доставили военно-транспортным «Антеем» на аэродром в Чкаловском. Из-за обильного снегопада в Ашхабаде самолет задержался, пришел поздно вечером. Груз — два морских контейнера — перевезли в холодный ангар. В контейнерах были увесистые тюки мелких купюр в сетках, как упаковывают в типографиях бумажные обрезки для отправки на переработку. Нечего было и думать пересчитывать сто двадцать миллионов на месте, это заняло бы не один день. Тольц принял их по весу, на двух позаимствованных у военных бэтээрах перевез на заранее снятый склад на территории Варшавского техцентра и оставил под охраной трех вооруженных «калашниковыми» омоновцев из соседнего райотдела милиции.

Утром омоновцев обнаружили убитыми, стальная дверь склада была вырезана автогеном, деньги исчезли. На бетонном полу валялись гильзы от «ТТ». Никто ничего не слышал, из чего оперативники сделали вывод, что стреляли из пистолета с глушителем. Сам пистолет нашли в мусорном контейнере на выезде из грузового двора. На допросе Тольц показал, что из склада похищена партия электронных часов из Сингапура. В газеты происшествие не попало.

О том, что случилось, Герман узнал только через месяц от Тольца. На Яна страшно было смотреть. От былой моложавости не осталось и следа, он сразу постарел лет на двадцать. Обрюзгшее лицо с воспаленными веками, трясущиеся руки. Вместо ухоженной, с благородной серебряной проседью шкиперской бородки

— клок тусклых сивых волос.

— Только ради бога не говорите: а я вас предупреждал, — с кривой улыбкой попросил он. — И не сочувствуйте. Не нужно мне сочувствовать, Герман. Я получил то, что заслужил. Ребят жалко. Получается, что я их подставил. Молодые ребята, им бы жить и жить. Я, собственно, к вам по делу…

— Почему «вы»? — спросил Герман.

— Да? Машинально. Мне кажется, что я ни к кому теперь не могу обращаться на «ты».

— Ко мне можете.

— Спасибо. Дело вот какое. Долг, как вы понимаете, повесили на меня…

— Сколько?

— Четыре с половиной миллиона долларов. Два я отдал. Обнулил все счета, продал дом в Барвихе. Осталось два с половиной. Вынужден вынуть их из дела. Понимаю, Герман, это удар по компании, но у меня нет выхода. Включат счетчик. И тогда мне конец.

— Кто включит?

— Крыша Тимура. Круглов. Вы должны его помнить, он тоже был на теплоходе.

— Помню.

— Он дал срок.

— Какой?

— Две недели. Нужно успеть.

— Не паникуйте. Попробуем что-нибудь предпринять.

— Нет-нет! — запротестовал Тольц. — Не связывайтесь. Это страшный человек. Я не хочу, чтобы вы из-за меня рисковали. Я не стою вашей защиты.

— Возьмите себя в руки! — прикрикнул Герман. — Я защищаю не вас, а наш бизнес!

— Ну, как знаете, — безвольно согласился Тольц.

В тот же день Герман встретился с Деминым. Вся Петровка была поднята по тревоге. Убийство трех милиционеров по тем временам было делом неслыханным. Ввели в действие план «Перехват», активизировали всю агентуру. Когда Герман назвал фамилию Клеща, Демин насторожился.

— Что было на складе? Тольц показал: электронные часы. Есть сомнения. За это говно омоновцев не убивают.

— Там было сто двадцать миллионов рублей в мелких купюрах.

— За это убивают. Давай с самого начала, со всеми подробностями. Где могли познакомиться туркмен с Клещом?

— На теплоходе «Шота Руставели», во время круиза. Если не были раньше знакомы.

— С круиза и начни.

Когда Герман закончил рассказ, Демин кивнул:

— Посиди, наведу справки. Как, ты сказал, зовут туркмена?

— Тимур Джумаев.

Вернулся он минут через сорок.

— Ты угадал. Тимур — личность в Ашхабаде известная. Никакая не водка — наркота. Подбросил я им твою информацию о ста двадцати миллионах, которые он увел из-под носа Туркмен-баши. Этого ему не простят. Погасят Тимура. И думаю, ждать недолго.

— Посадят? — переспросил Герман.

— Я не сказал «посадят». Погасят. Там свой гадюшник, но это нас не касается. Так что с туркменом ясно. Теперь с Хватом. Я так думаю, что твоего Тольца развели. И с самого начала знали, что разведут. Прицел-то был на тебя. Но ты молоток, не клюнул.

— Ученый.

— Наверное, на теплоходе и договорились, — продолжал Демин. — А иначе откуда бы Хват узнал про бабки?

— Думаете — он?

— А кто? Кто?!

— Ну, позвонил Тимур, когда деньги исчезли, попросил выбить долг, — предположил Герман. — Обычная практика. И обычная ставка — половина долга.

— Да никуда они не исчезли! Хват их забрал, больше некому. А иначе не сходится. Кто знал, что бабки повезут из Чкаловского? Только Тольц и Тимур. Они что, трепались об этом на всех углах? Клещ не знал, куда их повезут? Да, не знал. Но проследить бэтээры с бабками — проще простого. Если знаешь, откуда они пойдут. И смотри, как быстро все провернули — в часы. Значит, готовились. Нутром чую — его рука!

— Не докажете, Василий Николаевич. Нутро нутром, но прокурор потребует доказательств, не мне вам рассказывать.

— Может, это и не докажем, — согласился Демин. — Мы его по-другому прихватим. На сколько баксов могло быть часов в тех тюках? Если считать, что в них были часы.

— Трудно сказать.

— Примерно?

— На миллион, не больше.

— Вот! — удовлетворенно кивнул Демин. — А с Тольца уже сняли два и еще два с половиной требуют. Статья девяносто пятая, часть третья, если помнишь. Вымогательство. От пяти до десяти лет с конфискацией имущества. Закроем в Бутырку, а там, смотришь, и про налет что-то всплывет. Эти два «лимона» Тольц отдал налом?

— Нет, конечно. Хват не дурак. Потребовал перевести на счет в Австрии.

— На свой?

Герман усмехнулся:

— И здесь не выходит. Я специально об этом спросил. На номерной.

— Сечешь фишку, — одобрил Демин. — Не забыл выучку. Но два с половиной миллиона Тольц будет переводить? Будет. Вот и доказательство. Напишет Тольц заяву на вымогательство? Не побоится?

— Нужно спросить. Может испугаться. Он же не хуже нас знает, как это бывает. Хват выкупит заяву — и что?

Демин сжал правую руку в кулак и ладонью левой рубанул по локтю:

— Вот он что выкупит! Понял? Выкупит! Вот ему, а не выкупит! Билеты на этот спектакль буду продавать я!

— Тогда поехали, — кивнул Герман.

Заявление Ян написал, хоть и с очень большой неохотой. Герман и Демин вернулись на Петровку и еще часа два обсуждали детали.

— А теперь звони Клещу, забивай стрелку, — подвел итог Демин.

— Как назваться?

— Как есть. Тольц твой компаньон. Встречаетесь один на один.

— А если откажется?

— Скажешь, что бабок не будет. Война никому не нужна, даже бандитам. Не откажется. Чтобы этот волчара отказался от двух с половиной «лимонов» «зеленых» — да ни в жизнь!

Стрелку забили на два часа дня на Таганке. Место и время назначил Клещ за час до встречи. Этого Демину хватило, чтобы расставить своих людей. Без пяти два Герман пересек площадь и остановился возле телефонных будок, торчавших вдоль глухой стены на углу Земляного вала и Большой Коммунистической. Это место Герман хорошо помнил. В день похорон Высоцкого он, тогда семнадцатилетний пацан, вместе с другими москвичами теснился на крышах этих будок, смотрел в сторону театра, откуда должны были вынести гроб с телом Высоцкого. Вся площадь была заполнена людьми. Толпились на балконах, торчали в окнах окрестных домов, висели на строительных лесах ближней церквушки, храма Святителя Николая Угодника на Болванке. Милиционеры, нагнанные на московскую Олимпиаду из провинции, сначала пытались согнать народ с телефонных будок, но на них так дружно рявкнули, что те оступились. А один, совсем зеленый, попросил: «Ребята, пособите, мне тоже охота поглядеть». В несколько рук втащили его наверх, ужались, придерживали, чтобы не свалился с будки. Был погожий июльский день. Было много цветов. И было светлое, трогательное до кома в горле, чувство душевного единения с тысячами незнакомых людей.

В два Клещ не появился. Прошло еще несколько минут. Дул пронизывающий ветер, срывался снег вперемешку с дождем. Кожаное пальто Германа и стоявший у его ног черный кейс покрылись леденистой пленкой.

Четырнадцать десять. Хвата не было. Ровно в четырнадцать пятнадцать у будок тормознуло такси, из него выгрузился Клещ в сбитой на затылок зеленой велюровой шляпе и в распахнутом желтом, верблюжьей шерсти реглане. Такси отъехало и припарковалось неподалеку. Сунув руки в карманы пальто и широко расставив ноги, Хват остановился перед Германом, исподлобья разглядывая его.

— Небось, думал — не объявлюсь? Рано радовался. Ты, значит, и есть Ермаков?

— Я и есть. Не узнал? А ведь мы встречались на «Шота Руставели».

— С чем явился?

— С баксами. — Герман ногой подсунул Хвату кейс. — Здесь пятьсот тысяч.

Хват отшатнулся, как если бы в кейсе была бомба.

— Эй! Ты за кого меня держишь, парень? Думаешь, возьму? Умным себя считаешь, а меня лохом?

— Наоборот, — возразил Герман. — Думаю, не возьмешь. И правильно сделаешь.

Хват настороженно огляделся. Не обнаружив ничего подозрительного, с угрозой предупредил:

— Только давай без фокусов. А то ведь я могу кое-что показать. Посмотри-ка вон туда, на театр, на крышу. Что видишь?

— Ничего.

— Сейчас увидишь, — пообещал Хват и помахал рукой. Из-за вентиляционных люков показались три черные фигуры. — Теперь видишь?

— Теперь вижу. Что у них в руках — СВД или что покруче?

— Угадал. Догадливый ты, Ермаков! «Винторезы» у них в руках. С оптикой. Впечатляет?

— Тебя погубит страсть к показухе, — неодобрительно заметил Герман. — Не дают покоя воспоминания о спортивных триумфах? И что они будут делать? Стрелять? По кому?

— По кому нужно.

Герман извлек из внутреннего кармана пальто милицейскую рацию, сказал в микрофон:

— Василий Николаевич, мы тут крышами меряемся. Вы поняли, какими крышами? Покажитесь. Прием.

— Понял тебя, — донесся сквозь треск помех голос Демина.(без отступа) — Смотри, — предложил Герман.

Из подворотни углового дома по Большой Коммунистической выдвинулся милицейский «рафик», из него высыпали шесть омоновцев в бронежилетах, встали возле машины в расслабленных позах, положив руки на приклады и стволы «калашниковых».

— А теперь погляди туда, — кивнул Герман в сторону Земляного вала.

Там тоже уже стоял милицейский «рафик» с омоновцами. Пока Клещ, поворачиваясь всем телом, рассматривал предъявленные ему доказательства серьезности намерений, Герман оглянулся на здание театра и с удовлетворением отметил, что к подъезду подкатили две черные «Волги», из них высадились люди в камуфляже и проскользнули в театр. Операция разворачивалась по плану, теперь нужно было потянуть время.

— Сигналь своим снайперам, — посоветовал Герман. — Посмотрим, как они умеют стрелять. По московскому ОМОНу, а?

— Артель «Напрасный труд», — злорадно ухмыльнулся Хват. — На меня ничего нет.

— Не скажи. В МУРе уверены, что три омоновца — твои дела.

И сто двадцать миллионов из склада забрал ты.

— В Папу Римского тоже стрелял я? Они уверены! Жопу пусть подотрут своей уверенностью! Я вообще не знаю, о чем ты толкуешь!

— Знаешь. Мой компаньон написал на тебя заявление. Что ты вымогаешь у него четыре с половиной миллиона долларов. Два уже получил. Я встретился с тобой, чтобы разрулить это дело. Принес пол «лимона». В счет тех, что ты требуешь с Тольца.

Хват еще дальше отодвинулся от кейса.

— Я к ним даже не прикоснусь!

— Это не важно. Главное — я их принес. А теперь скажу, что будет дальше. Тебя задерживают, предъявляют обвинение по девяносто пятой статье…

— Муйня!

— Ты не дослушал. Проводят обыск. И находят знаешь что? Грязный ствол. «Тэтэшник», из которого были убиты три омоновца. Не знаю, где находят. Может, в машине. Или на даче. Где захотят, там и найдут. Да, это не очень законно, — признал Герман. — Даже совсем незаконно. Но если нельзя, но очень хочется, то немножко можно. А кое-кому очень хочется тебя посадить.

— Я выйду из Бутырки через два часа!

— Ты никак не врубишься в ситуацию. Напрягись, ты же умный человек. Вон те ребята с «калашами» — они из райотдела на Варшавке. Это их друзей убили твои люди. И они это знают. Их сейчас не колышет законность. Их колышет справедливость. Не доедешь ты до Бутырки. Понял? Тебя пристрелят при попытке к бегству.

Об этом уговора с Деминым не было, но Хват не мог проверить, действительно ли омоновцы из райотдела на Варшавке. И предположение это было не из тех, от каких можно легко отмахнуться. В те времена даже самые крупные воры в законе старались воздерживаться от «мокрухи». За нее полагалась «вышка». А за мента пуля. До суда. Не всегда об этом знало начальство, но свои девять граммов свинца убийца милиционера получал всегда. И Хват об этом знал.

Он вновь обвел настороженным взглядом наготове «рафики». Потом посмотрел на крышу театра, как бы соразмеряя силы. Но на крыше никого не было. Из театра уже без всякой спешки появились омоновцы, швырнули на асфальт снайперов, достали дубинки и принялись деловито молотить ими по головам, добавляя ботинками куда попадет, без разбора. Со стороны они были похожи на крестьян, старательно отрабатывающих урок. Потом зашвырнули задержанных в подоспевший милицейский «уазик», расселись по «Волгам» и укатили.

— Ну, как? — поинтересовался Герман. — Понял, с кем ты связался?

— Чего ты добиваешься?

— Отстань от Тольца. Ты получил с него два «лимона». Скажи спасибо. Если бы я об этом узнал раньше, не получил бы и цента.

— А если нет?

Герман включил рацию:

— Василий Николаевич, приступайте.

— Понял тебя.

Омоновцы натянули на лица маски и занырнули в «рафики». Хват затравленно огляделся. Герман представлял, какие картины крутятся у него в голове. Задержание — это только на бумаге просто, строчка протокола. На деле — толчея, возбуждение, злобный азарт: «Лежать! Руки за голову!» Наручники, бешеные глаза в прорезях черных «ночек», грязный пол «рафика», тяжелые ботинки у лица. Много ботинок. Так много, что возможно все.

Машины включили проблесковые маячки и окутались дымом.

— Отбой! — закричал Хват. — Дай отбой!

— За базар отвечаешь?

— Отвечаю!

— Василий Николаевич, как слышите меня? Прием.

— Слышу тебя, Герман.

— Все отменяется.

— Уверен?

— Я уверен? — обернулся к Хвату Герман.

— Уверен, твою мать, уверен!

— Уверен, — повторил Герман. — Как поняли?

— Понял тебя, — буркнул Демин. — Конец связи.

«Рафики» с омоновцами сдали задом и скрылись из пределов видимости.

— Значит, мы обо всем договорились? — спросил Герман. — Одно твое появление возле Тольца, и его заявлению будет дан ход.

— Какие гарантии?

— Никаких. Тебе придется положиться на мое слово.

— Ну, смотри, Ермаков! — хмуро пригрозил Хват, подавая знак таксисту. — Слово сказано. Помни!

— Ты тоже, — ответил Герман.

Такси укатило. Герман обессиленно прислонился спиной к телефонной будке.

Получилось!

Вечером собрались в Олсуфьевском в офисе «Терры», бывшей конторе «Континента». Тольц сидел поникший, растерянный, никак не мог поверить, что все уже позади. Демин молча опрокидывал стопку за стопкой. Герман не отставал. Но хмель не брал, водка словно бы никак не могла восполнить энергию, затраченную на стрелке с Хватом. Через некоторое время Тольц поднялся:

— Извините, поеду домой. Что-то мне не по себе. Заприте за мной, — попросил он Германа.

У двери сказал:

— Спасибо, Герман, я ваш должник. Не знаю, будет ли у меня возможность отдать долг. Но если будет…

— Бросьте, Ян, — отмахнулся Герман. — Если на то пошло, вы должник Демина.

— Да, и Василия Николаевича. Мне хотелось бы его отблагодарить.

Как вы думаете, это удобно?

— Не знаю. Спрошу. Может обматерить.

— Но вы все же спросите, — с жалкой улыбкой попросил Тольц.

Когда Герман вернулся в кабинет, Демин дал волю своим чувствам:

— Упустили сучару! Когда он снова подставится? Жди! И все ты! Сопли распустил. Незаконно! Посадили бы к хренам собачьим — все больше стало бы порядка в России!

— Василий Николаевич, но ведь подбросить человеку грязный ствол…

— Бандюге!

— По-вашему, так можно навести порядок в России?

— За это я перед прокурором отвечу! А за то, что убийца гуляет на свободе — за это мне отвечать перед Богом! И тебе вместе со мной! Так и запомни!

— Ян просил передать, что считает себя вашим должником, — перевел Герман разговор на другую тему. — Он хотел бы отблагодарить вас.

Демин недоуменно поморщился:

— Это как?

— Вы сберегли ему два с половиной миллиона долларов.

— И он хочет мне от них отстегнуть?

— Не знаю. Почему бы и нет?

— Сколько? — живо заинтересовался Демин.

— Об этом разговора не было.

— А что же он сам не предложил?

— Постеснялся. Или побоялся.

— И правильно побоялся! Я бы его!.. Что творится, Герман? Куда мы катимся? Что, твою мать, творится в нашем возлюбленном отечестве?

— Вы знаете это лучше меня.

— Да, знаю. Знаю! Хотя предпочел бы не знать! Чего ты сидишь, как жених на свадьбе? Это не твоя свадьба. Наливай!

Герман послушно разверстал водку.

— Вот что я тебе скажу, — повертев стопку в руках, проговорил Демин. — Мне простится, если я нарушу закон для дела. Так, как я его понимаю. Но если я возьму за это бабки, хоть копейку, этого мне не простится никогда. И я сам себе не прощу. Будь здоров!

Через час они нестройно, но очень душевно пели:

О чем дева плачет?

О чем дева плачет?

О чем дева плачет,

О чем слезы льет?..

Хват сдержал слово: никаких наездов на Тольца больше не было. Но эта история не прошла для Яна бесследно. В нем будто пресеклась жила, сообщавшая ему энергию. Он погас, стал боязлив, сторонился людей, особенно незнакомых. А через некоторое время продал Герману часть своего пакета акций «Терры», переехал с семьей в Торонто, купил небольшой дом в русском квартале и по предложению Германа занялся организацией торговли психотропными препаратами концерна «Апотекс». По уик-эндам ходил в театры и концертные залы, которых в четырехмиллионном Торонто было втрое больше, чем в семимиллионной Москве, дома читал русскую классику. При встречах восторженно говорил:

— Какой Малер был вчера в «Рот Томпсон Холле!» «Песни об умерших детях». Потрясающая музыка, я полночи не мог заснуть. Вы давно слушали Малера?

— Давненько, — уклончиво отвечал Герман. Он вообще не знал, кто такой Малер, его музыкальные познания не простирались дальше расхожих оперных арий и Первого концерта Чайковского в исполнении Вана Клиберна, которым одно время всех задолбали.

— Напрасно, напрасно. Малера обязательно нужно слушать, — настоятельно рекомендовал Тольц.

Но в делах он был скрупулезно точен, никаких авантюрных идей не выдвигал, Германа это вполне устраивало.

Долгое время не имело никакого продолжения и знакомство с Кругловым. Они иногда сталкивались на экономических форумах и официальных приемах, куда Германа приглашали как представителя молодой российской бизнес-элиты. При встречах Хват издали кивал Герману и даже почему-то хитровато подмигивал. А на ежегодном благотворительном балу в Венской опере при первых звуках вальса Штрауса «Сказки венского леса» неожиданно пересек зал и церемонно попросил у Германа разрешения пригласить на вальс его даму. Катя вопросительно взглянула на мужа. Герман пожал плечами: как хочешь.

Они хорошо смотрелись, Герман даже ощутил легкую ревность: огромный Хват в черном фраке с белой бабочкой и белой астрой в петлице, двигавшийся с грацией сильного зверя, и миниатюрная в его руках Катя в бальном платье от кутюр. Танцевали красиво. Катя когда-то пыталась заниматься балетом, а где учился танцам Круглов, этого Герман не знал. Но где-то, видно, учился. Постепенно пары вокруг них расступились. При последних звуках музыки он преклонил колено и красиво поцеловал царственно протянутую ему руку Кати. В зале одобрительно зааплодировали.

— Кто это? — спросила раскрасневшаяся и слегка запыхавшаяся Катя, когда Хват подвел ее к Герману и молча поклонился, благодаря за доставленное удовольствие.

— Спортсмен, призер московской Олимпиады, — ответил Герман. — Известный московский бандит.

— Откуда ты его знаешь?

— Случайно познакомились.

Герман очень надеялся, что это знакомство так и сойдет на нет, заглохнет, как заглохли многие ростки из прошлого. Но не заглохло, вспухло ядовитым плодом дурмана.

Большой человек. Радетель за социальную справедливость. Кандидат в Государственную думу России. Такого взводом ОМОНа не напугаешь.

«Герман разумный человек…»

Ты еще не знаешь, пес, какой я разумный!

 

XI

Темно-красная «Вольво-940» Ивана Кузнецова стояла возле центрального входа в особняк Фонда социальной справедливости, а сам Кузнецов топтался в кабинете возле камина, разглядывая спортивные трофеи Хвата. Он давно уже расстался с черно-кожаным бандитским прикидом, носил светлые клубные пиджаки от Армани, итальянские «казаки» на высоком скошенном каблуке, как бы приподнимающие над землей его короткую увесистую фигуру. Лишь к галстукам не привык. Так и теперь воротник белой крахмальной рубашки был распахнут, а на мощной шее поблескивала золотая цепь. При появлении Германа он поставил на мраморную полку хрустальный кубок и полуобернулся, явно не зная, в каком тоне пойдет разговор и как ему в этом разговоре себя держать.

— Здорово, Иван, давно не виделись! — приветствовал его Герман.

Дружелюбно пожал неуверенную руку Кузнецова и предложил, положив серый кейс на столик, приставленный к массивному столу хозяина кабинета:

— Ну что? Как поется в опере «Евгений Онегин»: «Начнем, пожалуй»?

— Убери к черту! — прикрикнул Хват, показывая на кейс. — Знаю я эти штучки. На твой кейс только посмотришь, и весь московский ОМОН сразу начинает заводить машины!

— Хорошая шутка, — оценил Герман. — Но тебе ли с депутатской неприкосновенностью бояться ОМОНа?

— Я еще не депутат.

— Вопрос времени. Я же сказал, что буду голосовать за тебя. А здесь ничего нет. Несколько документов и все. Смотри сам! — Герман продемонстрировал содержимое кейса. Кивнул Ивану: — Присаживайся.

Герман и Кузнецов расположились визави за приставным столом, Круглов в своем начальственном кресле стал как бы арбитром. Судя по его виду, роль эта ему нравилась.

— Ну, приступай, — благодушно кивнул он Герману.

— Небольшая предыстория, — начал Герман. — Компанию «Терра» создали три акционера: я, Иван и небезызвестный тебе Ян Тольц. В равных долях. В управлении компанией Иван участия не принимал, его деловые интересы лежали в другой области…

— В какой? — перебил Хват.

— Вопрос не ко мне.

— Проворачивал кое-что с вояками в Западной группе войск, — неохотно объяснил Кузнецов.

— Потом ситуация изменилась, — продолжил Герман. — Министра обороны отправили в отставку, кое-кого посадили, прокуратура начала копать, куда подевалось имущество ЗГВ. Ивану удалось выпутаться, но стоило это, как я понимаю, очень недешево. Пришлось вернуться к торговле обувью. Дело скучное, доходы не бешеные, но стабильные. Иван стал вице-президентом «Терры». Но ему не понравилось, как я веду дела…

— Ты зажимал дивиденды.

— Я инвестировал прибыль в расширение бизнеса и считал, что правильно делаю. Я и сейчас так считаю. После того, как я отказался от одного крупного контракта, мы разругались…

— От какого контракта? — заинтересовался Хват.

— Ты умеешь хранить коммерческую тайну?

— Как швейцарский банк!

— Я тоже, — сказал Герман.

— Вот за что я тебя, Ермаков, не люблю, так это за твою хитрожопость! Не можешь по-простому? Я спросил: что за контракт? Так и бы сказал: мои дела, пошел на хер. И я бы все понял. А ты — коммерческая тайна!

— Контракт на поставку обуви армии, — вмешался Кузнецов. — На два миллиона пар.

— Какой армии?

— Российской, какой.

— Круто! Хотели обуть российскую армию? А чего ж не обули?

— Они объявили слишком большой откат, — объяснил Герман.

— Не такой и большой, — буркнул Иван.

— Это по-твоему. А по-моему, зарвались.(Это непонятно, Вадим.)

— А как же без отката? — удивился Хват. — Без отката нельзя. Но и зарываться не дело. Не срослось, значит. Ну, бывает.

— После этого случая Иван, видно, решил, что справится с делом лучше, потребовал раздела компании. Я предложил купить у него его тридцать три процента акций «Терры», давал девять миллионов. Он отказался. Я правильно излагаю?

Кузнецов хмуро кивнул.

— Ну, нет так нет, дело хозяйское. Разделили инфраструктуру: оптовые базы, магазины, поставщиков. Иван начал торговать сам. Создал фирму «Марина». Но дело не очень-то пошло, а дефолт девяносто восьмого года его добил.

— А тебя не добил? — спросил Хват.

— К этому шло. У меня было восемь миллионов долларов долга западным кредиторам и все склады забиты обувью осенне-зимней коллекции. Пришлось покрутиться. За три месяца открыли шестьдесят новых магазинов, сократили треть служащих. Выкрутились, хоть и не без потерь.

— А Иван, значит, не выкрутился. И что?

— Он предложил мне выкупить его дело. Я согласился. Обговорили цену: три с половиной миллиона баксов…

— Всего-то? Ты же сказал, что его доля тянула на девять «лимонов»!

— Это была его доля в «Планете».

— Ну, Иван, ты коммерсант! — развеселился Хват. — Взять дело в свои руки и обесценить его на шесть «лимонов»! Большой коммерсант! Ну-ну, дальше?

— Заключили официальный договор. Иван дал обязательство ни под каким видом не использовать свою бывшую инфраструктуру. Условие, согласись, естественное?

— Понятное дело. Если бизнес продан, то он продан.

— Полтора миллиона Иван получил сразу, а два я обязался отдать через год. Вот, собственно, и все.

— Как все?! Как это все?! — возмутился Кузнецов. — Прошло уже полтора года — где бабки? Где два «лимона»? Их нет!

Герман достал из кейса ксерокопию договора и показал Ивану:

— Написано твоей рукой?

— Ну?

— Подпись твоя?

— Ну?

— А написано вот что: «Имеется ясное понимание сторон, что нарушение любого пункта настоящего договора после его вступления в силу прекращает действие договора со всеми вытекающими отсюда последствиями. А именно: использование продавцом складов, поставщиков и розничной сети, переходящих в собственность покупателя, обязывает продавца выплатить покупателю штраф в размере двух миллионов долларов США. Обеспечением штрафных санкций является задолженность покупателя перед продавцом в сумме двух миллионов долларов США».

— Те самые два «лимона»? — уточнил Хват.

— Те самые, — кивнул Кузнецов. — И что из этого?

— А теперь взгляни на эти бумаги, — предложил Герман, выкладывая на стол Хвата еще несколько ксерокопий. — Это накладные, платежки и все прочее. Разберешься. Из них следует, что мой уважаемый контрагент, именуемый в договоре «Продавец», закупил у моего поставщика в Китае и реализовал через моих оптовиков в России партию обуви в общей сложности на миллион двести тысяч долларов. Ты думал, Иван, что я об этом не узнаю? Ошибся, учет у меня поставлен нормально.

Лицо Кузнецова начало наливаться кровью, на потемневшем лбу забелел косой шрам.

— Я все ждал, что ты придешь и попытаешься объясниться. Не дождался. Ты пришел в Фонд социальной справедливости. Но социальная справедливость, как я ее понимаю, улица с двусторонним движением. Или с односторонним?

Герман закрыл кейс и встал.

— Джентльмены, разрешите откланяться. Все остальное вы решите без меня.

От двери оглянулся. Хват сидел, набычившись, смотрел на

Ивана, как уверенный в своем превосходстве борец смотрит на слабосильного противника, дерзнувшего бросить ему вызов.

— В офис, — распорядился Герман, усаживаясь на переднее сиденье «мерседеса».

— Трудное было дело? — с сочувствием поинтересовался Николай Иванович, взглянув на мрачное лицо шефа.

— Паскудное. Никогда не думал, что так мерзопакостно быть правым.

— Это верно. Неправым быть плохо, а правым, бывает, еще хуже. Я однажды девчушку сбил. Давно, только начал шоферить после армии. Выскочила из-за автобуса за мячом. Кругом был прав, а ждал в Склифе и думал: лучше бы посадили, только бы выжила.

— Выжила?

Николай Иванович вывел «мерседес» на Крутицкую набережную и только после этого ответил:

— Нет.

 

XII

В спокойные времена, когда дела не требовали оперативного вмешательства, Герман прилетал в Москву примерно раз в месяц дней на пять-шесть. И всякий раз, подъезжая к московскому офису «Терры», испытывал смешанное чувство досады и удовлетворения. Досаду вызывал вид просторного четырехэтажного особняка в Олсуфьевском переулке, возведенного компанией «Терра» на месте развалюхи, в которой когда-то была контора кооператива «Континент». Построенный по индивидуальному проекту, украшенный двумя башенками по углам, искусно вписанный в этот район старой Москвы, особняк казался не новоделом, а с любовью восстановленным и отреставрированным памятником русской архитектуры. Предполагалось, что кабинет Германа будет на втором этаже, под одной из башенок, а фирменный флаг компании, поднятый на флагштоке, будет означать, что президент «Терры» в Москве и бдит. Если же флаг спущен, значит его нет, можно расслабиться.

Но до разработки фирменного флага так и не дошло, да и свой новый кабинет Герман даже не успел обжить. Грянул августовский дефолт 1998 года, особняк пришлось продать. Его купило федеральное правительство, сейчас в нем размещалось одно из контрольно-ревизионных управлений. Никакого флага на башенке не было, что означало, что новые хозяева особняка либо никогда не бдят, либо постоянно бдят втихомолку.

Чувство же удовлетворения проистекало от того, что он все-таки сумел удержать компанию на плаву, выдержал финансовый шторм, в котором пошли ко дну такие гиганты российского бизнеса, что не чета скромной «Терре».

В офисе московского представительства «Терры» , занимавшем целый этаж в административно-производственном корпусе приборостроительного завода неподалеку от особняка в Олсуфьевском, работало около ста штатных сотрудников, а в целом в России и на Украине в филиалах компании, в магазинах и на обувных фабриках трудились больше десяти тысяч человек. Если считать с семьями, «Терра» давала средства для жизни тридцати или сорока тысячам мужчин, женщин, стариков и детей — населению небольшого города. Платили в компании хорошо, зарплата была привязана к курсу доллара и индексировалась автоматически, люди держались за место. Одним из самых тягостных для Германа воспоминаний о дефолте 1998 года было воспоминание о массовых увольнениях, на которые пришлось пойти, чтобы избежать банкротства. Сокращение штата на тридцать процентов — это только на бумаге выглядело рациональным организационным мероприятием. За каждым увольнением стояли люди, внезапно лишенные средств к существованию. Запах людской беды неотступно преследовал Германа все полгода, которые он тогда провел в Москве и в деловых разъездах по огромной бесхозной России с ее немереными верстами между городами.

В ту тяжкую осень и зиму обувной бизнес, который всегда был для Германа всего лишь делом, иногда рутинным, иногда захватывающе интересным из-за проблем, которые требовали быстрого решения, обрел как бы некую духовную составляющую. Кроме увольнений, пришлось пойти и на резкое, вдвое, сокращение долларового эквивалента зарплаты. Герман был уверен, что многие квалифицированные специалисты уйдут. Особенно сапожники-модельеры из экспериментальной мастерской, где разрабатывали и вручную шили образцы обуви новых коллекций. Их давно уже сманивали немцы из «Саламандера». Но не ушел никто. Люди понимали: нелегкие времена, их нужно перемогать вместе. Герман чувствовал: на него надеются, ему верят. Он выполнил обещание, которое дал себе в ту трудную пору: при первой же возможности всех уволенных приняли на работу, а со временем и зарплату подняли до прежнего уровня.

Герман никогда не задавался вопросом, любит ли он Россию. Новоявленные патриоты, расплодившиеся, как вши на теле бездомного, вызывали у него такое же раздражение, как и советские идеологи, основным занятием которых было гордиться общественным строем. Ему всегда хотелось спросить: а что ты делаешь для России, кроме того что ее любишь? Я кормлю целый город, а что делаешь ты?

Сознание того, что он сумел с нуля создать полезный для десятков тысяч людей бизнес и успешно провел его сквозь все шторма, всегда сообщало Герману греющее душу и как бы приподнимающее его в собственных глазах чувство своей включенности в жизнь России. Прилетая в Москву, он ощущал теплые волны дружелюбия, исходящие от старых сотрудников, начинавших с ним дело, уважительность менеджеров среднего звена и с усмешкой ловил любопытные взгляды молодежи, для которой он был непонятным господином из Канады.

Но сегодня ни вид особняка в Олсуфьевском, ни приближение к офису «Терры» не вызвали у Германа никаких эмоций. Разговор в кабинете Хвата оставил тяжелое, гнетущее чувство. Что там ни говори, а Иван Кузнецов был не просто недобросовестным партнером, с которым следовало поступить по жестким законам бизнеса. Он был другом, с которым пережито много всего — и трудного, и радостного. Да, он никогда своего не упускал, переоценивал себя, был не лишен завистливости, был неспособен к методичной работе и в свои сорок лет все еще не расстался с юношескими мечтаниями о быстрых шальных деньгах. Но Герман всегда знал: случись что, Иван не раздумывая примчится на выручку.

Пока, правда, выручать приходилось его. По бесшабашности своей натуры, не знающей удержу, он вечно влипал в какие-то истории. То пускался в загул, и Герману по просьбе очередной жены Ивана приходилось отыскивать его в каких-то подвалах на задворках Киевского вокзала, где он по-черному пил водку в компании бомжей. То устраивал дебош в ресторане и попадал в ментовку. А несколько лет назад, когда Кузнецов гостил у Германа в Торонто, дело едва не закончилось тюрьмой. К тому времени с выпивкой Иван завязал, но пристрастился к кокаину. Под кайфом любил летать на Юпитер, при этом почему-то обязательно голым и обязательно за рулем машины. Один раз это ему сошло с рук. Принявшие его полицейские забрали у него кокс и тысячу канадских долларов из пяти, что у него были с собой, и велели проваливать. Кузнецов был в восторге: «Во где порядок! Наши бы все вымели!»

В другой раз полет на Юпитер кончился хуже. Иван гнал ночью по 407-му хайвэю под двести на своей новенькой «бээмвухе», на приказ полицейского не остановился, за ним устремились пять патрульных машин, подняли в воздух два вертолета. Погоня закончилась тем, что Иван врезался в бетонный столб так, что раскололся блок двигателя. Голого, но совершенно невредимого, его извлекли из обломков, доставили в участок, где он с криком: «В Афгане мне вас не дали добить!» избил шесть человек — дежурную смену 32-го дивизиона Торонтской полиции. И хотя подоспевшие на помощь полицейские отмудохали его так, что он на две недели попал в больницу, ему грозило лет пять тюрьмы. Стараниями нанятого Германом адвоката, упиравшего на то, что его подзащитный действовал в пределах необходимой обороны, Ивана выпустили до суда под залог в сто тысяч долларов. Залог внес Герман. Он же договорился с капитаном российского траулера, Кузнецова контрабандой вывезли из Канады. Залог пропал. Иван клялся, что при первой же возможности отдаст, но возможности все не появлялось.

Как это бывает с организованными, беспощадно требовательными к себе и к другим людьми, в их окружении часто есть человек, которому прощается то, что не прощается никому. Он служит как бы психологическим буфером, отдушиной, с ним можно позволить себе расслабиться, быть непринципиальным. Таким человеком был для Германа Иван Кузнецов. Задерживая выплату двух миллионов долларов, Герман всего лишь хотел преподать ему урок: дружба дружбой, а бизнес бизнесом. Если бы Иван пришел и покаялся, Герман обматерил бы его и деньги отдал. Но он пошел к Хвату, прекрасно зная, кто такой Хват и какими способами он выколачивает долги. Этого Герман простить не мог. И все-таки скверно было на душе, тяжело, пакостно.

Из состояния угрюмой задумчивости Германа вывело деликатное покашливание водителя. «Мерседес» стоял возле парадной двери офиса с изящным, тонкой золотой вязи, логотипом компании «Тера».

— Приехали, Герман Ильич.

Герман вылез из машины и поднялся по лестнице на четвертый этаж, здороваясь с попадавшимися ему навстречу сотрудниками. Он старался быть приветливым, но получалось, видно, не очень, на него испуганно оглядывались и старались быстрей прошмыгнуть мимо.

О дне приезда Германа в Москву в компании всегда знали заранее, приводили в порядок дела, помня о нетерпимости шефа к любой расхлябанности, готовили свои вопросы. Герман старался привозить новые идеи, подсказанные изучением мировой конъюнктуры. Последним его нововведением была франчеза — торговля не через свою сеть, которая уже стала слишком большой и трудноуправляемой, а через специализированные магазины, принадлежащие частным лицам. «Терра» давала им долгосрочные кредиты на покупку, аренду и оборудование помещений, брала на себя обучение персонала, поставляла без предоплаты обувь новых коллекций. Направление было очень перспективное, основная трудность заключалась в том, чтобы не ошибиться в выборе партнера. Приходилось докапываться до всей подноготной кандидата. Любит выпить — не годится, часто меняет любовниц — не годится, сын наркоман — не годится. Менеджеры по кадрам приходили в отчаяние от того, как мало в России людей, способных управлять делом. Герман возражал: нужно удивляться тому, что они есть, что такие люди еще сохранились после десятилетий, когда любая инициатива пресекалась с помощью 153-й статьи УК РСФСР. Герман очень хорошо ее помнил:

«Частнопредпринимательская деятельность с использованием государственных, кооперативных или иных общественных форм — наказывается лишением свободы на срок до пяти лет…

Коммерческое посредничество, осуществляемое частными лицами в виде промысла или в целях обогащения, — наказывается лишением свободы на срок до пяти лет…

Действия, предусмотренными частями первой и второй настоящей статьи, повлекшие обогащение в особо крупных размерах, — наказываются лишением свободы на срок до десяти лет с конфискацией имущества…»

До десяти лет. Как за убийство. И это не при царе Горохе было — вчера.

Как вспомнишь, так вздрогнешь.

Нынешний приезд Германа в Москву был никак не связан с делами компании, поэтому он ощущал некоторую неловкость, даже неуместность своего появления в офисе «Терры». Но и не заехать было нельзя. О его прилете знали, из Мурманска он звонил в хозяйственное управление — распорядился прислать машину в «Шереметьево-2». Не появиться значило дать повод для слухов. А слухи в России никогда не бывают оптимистическими. И чем меньше фактов, тем они тревожнее. Так и до паники недалеко.

Кабинет Германа располагался в дальнем углу обширного, в триста квадратных метров, зала. Раньше здесь был сборочный цех завода. Когда «Терра» взяла этаж в аренду, станки убрали, застелили пол серым ковролином, а зал разделили невысокими, в три четверти человеческого роста, перегородкам на некое подобие персональных кабинетиков. Это была западная система организации офисов: каждый как бы на виду и одновременно сам по себе. Здесь же были просторные выгородки для демонстрационных залов, где оптовики знакомились с новыми моделями обуви.

Зал заканчивался коридором, по сторонам которого располагались кабинеты руководителей и приемная, в которой властвовала Марина, бывшая секретарша Тольца в кооперативе «Балчуг». За прошедшие годы из топ-модели она превратилась в гранд-даму, успела побывать замужем за каким-то дипломатом, в браке с которым родила двух девочек-близнецов, воспитывала их одна, очень дорожила своей работой в «Терре» и была страстной патриоткой компании. Катя дико к ней ревновала и не без оснований. Марина нравилась Герману, в ней появилась женственность, какой не было в молодости, но их отношения не выходили за границы взаимной симпатии. Служебные романы никогда ни к чему хорошему не приводят — на этом Герман стоял твердо.

Еще издали он заметил, что одна из дверей открыта. Это был кабинет исполнительного директора Шурика Борщевского. Он всегда сидел с раскрытой дверью — смотрел, кто проходит по начальственному коридору. Лишь когда ему нужно было сделать важный звонок, дверь закрывалась.

При виде Германа Борщевский поспешно и словно бы суетливо поднялся из-за стола, потом сел, снова встал. На его холеном высокомерном лице отразились растерянность и будто бы даже испуг.

— Что с тобой? — удивился Герман.

— Со мной? Нет, ничего. Что-то случилось? Ты в Москве. Не предупредил…

— Есть проблемы?

— Нет, никаких. Впрочем…

Герман нахмурился. Он уже знал, что сейчас услышит какую-нибудь пакость.

— Ну? Что?

— Наша фура из Словакии попала в аварию. Под Смоленском. Столкнулась с панелевозом. Водитель погиб. Обуви было на двести тысяч баксов. Часть растащили — местные и менты.

— Страховка?

— Оформили. Были проблемы: наш водитель оказался поддатый. Удалось замять.

— Почему он оказался поддатый?

— А я-то при чем?

— В приказ: директора транспортного управления лишить премии по итогам года, — распорядился Герман. — Еще раз выпустит на линию поддатого — будет уволен.

— Не круто? — усомнился Борщевский. — Не может же он каждого водилу обнюхивать. Да они и не пьют. Засадят через клизму сто пятьдесят

— полный кайф и запаха никакого.

— А кому за этим следить — мне? Пусть жопы обнюхивает! Все?

— Звонили из Минобороны, из Управления тылом. Полковник Семенчук.

— Чего ему?

— Удивлен, что ты не реагируешь на его предложение возобновить переговоры о контракте на обувь для армии. Намекнул, что будет вынужден искать другую фирму.

— Пусть ищет, — бросил Герман, выбирая из связки на брелоке ключ от своего кабинета.

— Ты уверен, что это правильное решение?

— Я поручал тебе этим заниматься?

— Нет, но…

— Ну так и занимайся своими делами!

— Как скажешь. Хозяин — барин.

Борщевский безразлично, но одновременно словно бы с облегчением пожал плечами, вернулся в кабинет и плотно прикрыл дверь. Герман с недоумением посмотрел ему вслед. Последнее время Шурик держался с ним вызывающе независимо, даже с некоторой пренебрежительностью, как если бы работа в «Терре» утратила для него ценность и он лишь ждет повода, чтобы швырнуть заявление об уходе, так как ему осточертело прогибаться за те жалкие гроши, которые Герман ему платит. Зарплата Шурика составляла восемь тысяч долларов в месяц. Таких денег ему не могли дать нигде. Предположение, что он решил стать рантье, тоже отпадало. Борщевский содержал две семьи, дорогих любовниц, любил хорошие рестораны, не чурался и казино, где мог оставить за вечер тысячу долларов.

Человек с таким образом жизни плохо подходит для роли второго лица в крупной компании. Давно нужно было с ним распрощаться, но Герман медлил. Промедление было вызвано не только тем, что специалиста такой квалификации, как Борщевский, найти было непросто. Постоянная готовность Шурика при малейшем промахе шефа подставить его по полной программе заставляла Германа не расслабляться, быть постоянно настороже. Борщевский никогда не переступал опасную черту. Ощутив, что недовольство Германа вот-вот достигнет критической точки, он генерировал интересные идеи, которые шли на пользу делу.

Была и еще одна причина, в которой Герман вполне отдавал себе отчет, хоть и не без некоторого смущения и снисходительной насмешки над собственной слабостью: скрытая за лицемерным сочувствием зависть Шурика к его успехам в бизнесе сладостно и одновременно противно, как расчесывание лишая, тешила самолюбие Германа.

Нынешняя реакция Борщевского на появление Германа в офисе «Терры» была очень странной. Суетливость, испуг, потом явное облегчение.

Чего-то ждал? Чего?

Чего-то боялся? Чего?

Герман включил компьютер и вызвал на монитор данные о ходе внедрения франчезы. Но уже через минуту понял, что не может заставить себя вникнуть в существо дела. Цифры не оживали, графики оставались нагромождением мертвых ломаных линий. Что-то было не так. Не в делах — в нем самом.

Что? Почему не оставляет его ощущение какой-то глубинной неправильности, надтреснутости жизни?

Из приемной заглянула Марина, приветливо улыбнулась:

— С приездом, Герман. Как долетел?

— Нормально.

— Звонит полковник Семенчук из Минобороны. Что сказать?

— Меня нет.

— Когда будешь?

— Для него никогда.

— Он знает, что ты в Москве, — предупредила Марина.

— Уже не в Москве, — буркнул Герман. — Уже лечу над Атлантикой. Забронируй билет до Монреаля. На ближайший рейс.

— До Монреаля? Или до Торонто?

— До Монреаля. Тачку оставил в аэропорту. Ехать потом за ней — день терять.

— Понято. Звонил Иван Кузнецов, просил соединить, когда ты появишься. Будешь говорить?

— Нет.

— Ты не будешь говорить с Иваном? — удивилась Марина.

— Мне не о чем с ним говорить.

— Что происходит, Герман? Ты на себя не похож.

— Не знаю. Вроде бы ничего… Нет, не знаю.

И он действительно не знал. Знал только одно: не хочет он больше оставаться в Москве. Ни на час. Не совпал он в этот приезд с Москвой.

До ближайшего самолета в Монреаль оставалось полдня, их нужно было чем-то заполнить. Герман позвонил Демину. Дежурный ответил, что его нет и сегодня не будет. Автоответчик матери сообщил, что она вернется в Москву в первых числах сентября. Каждую весну мать уезжала в деревню под Псковом. Герман купил ей там дом, все лето она увлеченно возилась на огороде, заготавливая несметное количество соленых огурцов и варенья, которые потом не знала куда девать. Возвращаясь в Москву, превращалась из крестьянки в светскую даму, регулярно объезжала магазины «Терры» и по электронной почте сообщала Герману обо всех замеченных недостатках. А зимними вечерами разбирала семейный архив с целью издать мемуары мужа, детство которого пришлось на годы гражданской войны на Украине. При встречах мать с гордостью показывала Герману найденные листки с воспоминаниями, которые отец иногда принимался писать, но никогда не заканчивал: «На чистокровном ахалтекинце, подаренном коннозаводчиком Шнеерзоном, сердечно благодарным большевикам за освобождение от гнета царизма, в Жмеринку въехал Клим Ворошилов со своей свитой. У всех были красные лица. Они еле держались в седлах. Наверное, от усталости».

В записной книжке Германа было несколько телефонов старых друзей не друзей, но хороших товарищей, с которыми он сохранил отношения и встречался, когда приезжал в Москву. Все они были не из мира бизнеса, в разговорах с ними Герман забывал о делах и временами ловил себя на мысли, что они живут той жизнью, какой жил бы и он, не сложись обстоятельства так, как они сложились. Иногда он сочувствовал им. Они так и остались в своих московских кухнях. Иногда завидовал, как цирковой гонщик на мотоцикле по вертикальной стене завидует зрителям

Но сегодня никому из них звонить не хотелось. И Герман вдруг понял, что есть только один человек, которого он хотел бы увидеть — самый никчемный из всех людей, какие ему встречались, патологический бездельник, пьяница и чревоугодник, бабник, болтун, поэт, автор множества стихов, из которых Герман помнил только одно:

Звали его Эдуард Маркиш.

 

XIII

«Эдуард Маркиш.

Найти…»

Герман познакомился с ним в самом начале своей семейной жизни, когда ему с Катей пришлось срочно искать жилье. У Маркиша была комната в старом доме на Неглинке. Дом поставили на капитальный ремонт, почти всех жильцов уже переселили, в семикомнатной коммунальной квартире остался только Маркиш с маленькой некрасивой женой Рахилью и трехлетней дочерью. Остальные комнаты он сдавал, резонно рассудив, что нечего им пустовать, когда столько людей в Москве мыкаются без жилья. Постояльцами его были студенты, курсанты военных училищ, снабженцы из провинции, мелкие спекулянты из Грузии, сбежавшие от мужей жены, выгнанные женами мужья и вообще все, кому нужно было на время перекантоваться. Плату Маркиш брал вперед, забывал, у кого и когда брал. Этим пользовались и расплачивались по большей частью портвейном «Агдам» и красным болгарским сухим вином «Гымза». В этой квартире и поселилась молодая семья Ермаковых.

Герман прожил на Неглинке три месяца, и все время у него было ощущение, что он на птичьем базаре. Он угорел от мелькания людей, от непрекращающихся телефонных звонков, от бесконечных, на всю ночь, яростных споров о политике, литературе, философии и религии. Тема религии особенно занимала Маркиша. Какое-то время назад он крестился в православной церкви, но был словно не очень уверен в правильности выбора и пристрастно обсуждал преимущества и недостатки иудаизма, католичества и православия, как покупатель, уже оплативший покупку, пытается убедить себя, что сделал все правильно. Молодые поэты, закатывая глаза, заунывными голосами читали стихи. Молодые художники притаскивали картины и злобно доказывали право на свое виденье мира. Молодые барды хрипели под Высоцкого. А в центре всего этого гама возлежал на продавленной тахте в гостиной Эдуард Маркиш в зеленом стеганом халате до пят

— короткий, поперек себя шире, пузатый, кривоногий, с толстым носом, заросший до глаз черной бородищей такой густоты, что перед тем как закурить вонючую «Приму» или опрокинуть стопарь, ему приходилось рукой отыскивать и освобождать рот.

Рано утром, когда Герман с Катей наспех завтракали перед лекциями, он появлялся на кухне, с интересом рассматривал себя в зеркало и произносил:

— От длительного употребления алкоголя в лице появляется нечто лисье.

И тут же набрасывался на жену, если та еще не ушла:

— Ты почему дома? Быстро на работу! Денежку зарабатывай! Уволят — кто меня будет кормить?

И что Германа всегда поражало, так это то, что Рахиль не огрызалась, а напротив — словно бы расцветала, чмокала мужа в торчащий из бороды нос, подхватывала дочь и убегала по бесконечному коридору. Услышав, что хлопнула входная дверь, Эдуард назидательно говорил:

— Вот так! Пойти, что ли, вздремнуть?

Герман ожидал, что Катя потребует немедленно увезти ее из этого бедлама, но ей неожиданно понравилось. Появляясь в гостиной, она сразу оказывалась в центре внимания, поэты посвящали ей стихи, художники рисовали ее портреты, а гости с Кавказа провозглашали в ее честь цветистые тосты. Позже она всегда интересовалась, как дела у Эдика. А когда того все-таки выперли с Неглинки в двухкомнатную квартиру в Гольянове, уговорила Германа поехать к нему на новоселье.

Маркиш был лет на десять старше Германа. Курс или два проучился в Институте культуры, бросил, загремел в армию. Потом завербовался в Воркуту, чтобы заработать на кооператив, несколько лет проработал проходчиком на шахте. Денег не заработал, потому что копить не умел и не любил, но приобрел стойкое отвращение к физическому труду и к работе вообще. Числился методистом в заводском Доме культуры, раз в месяц приезжал расписаться в ведомости. Зарплату тут же отдавал директору, а на жизнь зарабатывал тем, что писал сценарии для команд КВН, которые в советские времена были на каждом уважающем себя предприятии. Если команда выигрывала, ему, кроме гонорара, платили премии из богатых профсоюзных касс. А поскольку сценарии он писал для обеих соревнующихся команд, одна из них непременно выигрывала, так что свою премию он получал всегда. Но денег все равно не хватало, он у всех занимал и никогда вовремя не отдавал. Но долги помнил. И когда вдруг отдавал, это воспринималось как поступок благородного человека, почти как подвиг.

Позже, в постсоветские времена, когда интерес к КВН угас, а профсоюзные кассы исчезли вместе с профсоюзами, зарабатывал на выборах в одномандатных округах. При этом по старой привычке консультировал предвыборные штабы двух кандидатов, имевших наибольшие шансы. Один из них всегда побеждал, что создало Маркишу репутацию умелого и удачливого политтехнолога и позволяло запрашивать высокие гонорары. Герман очень скептически относился к его способностям, но однажды убедился, что был не вполне прав. Эдуард заехал к нему одолжить немного денежек в самый разгар дефолта, когда все склады «Терр» были забиты импортной обувью. Рубль обесценивался на глазах, продавщицы не успевали менять ценники. Маркиш предложил повесить в витринах магазинов плакаты: «Завтра будет дороже!» Торговля заметно оживилась.

Герман давно уже никому не пытался давать советов, зная, что они бесполезны и никаких добрых чувств у собеседника не вызывают. Но Эдуарду однажды сказал:

— Слушай, ты какой-то неправильный еврей. Оглянись: все что-то делают, приватизируют, а ты лежишь на диване, бока пролеживаешь. Это скорее по-русски, чем по-еврейски.

— Наоборот, я самый правильный еврей, — возразил Маркиш. — Мы две тысячи лет крутимся. И что? Стали мы счастливее? Стали нас больше любить? В конце концов должен же найтись еврей, который скажет: а таки зачем нам все эти хлопоты? Вот я и есть тот еврей.

— Если бы все были такие, как ты, жизнь превратилась бы в болото, — заметил Герман, сдерживая раздражение, какое всегда испытывал при виде российского разгильдяйства в любых его проявлениях.

— А если бы все были такие, как ты? — добродушно парировал Маркиш. — Во что бы она превратилась? В Куликовскую битву. Мы с тобой в некотором роде двойники. Я твое зеркальное отражение, только с другим знаком. В жизни все уравновешено, на каждый плюс есть свой минус. В этом и заключается высшая мудрость божья.

За двадцать лет, минувших со времен Неглинки, Маркиш сменил нескольких жен. Все они были намного моложе его, все как одна некрасивые, с нескладными судьбами, зажатые и словно бы испуганные и жизнью вообще, и появлением в их жизни этого коротенького пузатого бородача, величественного, как турецкий султан. Насчет женщин у него была своя теория.

— Некрасивых женщин нет вообще, — втолковывал он своим молодым слушателям. — А для поэта тем более. Женщины — это цветы жизни. А если кто считает, что роза красивее незабудки, то он просто мудак, слепец и богохульник. И не поэт, а говно. Ибо слепец тот, кто не видит красоту божьего мира, мудак тот, кто ее не ценит, и богохульствует тот, кто не умеет ей радоваться.

Промаявшись с Эдуардом года по три-четыре, жены от него уходили, но это были уже другие женщины — самостоятельные, уверенные в себе. Они даже становились красивыми, как незабудки, осознавшие свою неповторимость, удачно выходили замуж, делали карьеры. Первая его жена, Рахиль, защитила докторскую диссертацию и заведовала кафедрой славистики в Иерусалимском университете, другая стала модным дизайнером, еще одна занялась коммерцией и владела несколькими дорогими табачными магазинами.

Последняя жена Маркиша, четвертая или пятая, миловидная татарочка Дания, окончила вечернее отделение экономического факультета Тимирязевской академии, работала в московском представительстве «Терр». Герман взял ее по просьбе Эдуарда, ни на что особенно не рассчитывая, но она быстро вошла в курс всех дел и через некоторое время стала старшим специалистом в контрольном управлении. Она первой обратила внимание на появление в торговле неучтенной партии фирменной обуви «Терры», подняла документы и выяснила, что это та самая обувь, которую закупил у китайского поставщика Германа Иван Кузнецов.

Со всеми бывшими женами, их мужьями и детьми, своими и не своими, Маркиш сохранял прекрасные отношения, ему всегда были рады, потому что он вносил в их жизнь оптимизм жизнелюбивого фавна. Этой краски, жеребячьего оптимизма, и не хватало сейчас Герману с его непонятно почему сумрачным восприятием мира.

Домашний телефон Маркиша не отвечал. Номер был старый, Эдуарда Герман не видел года два, тот вполне мог переехать. Герман позвонил в контрольное управление и попросил Данию зайти. Через минуту она вошла в кабинет — в элегантном светлом костюмчике, тоненькая, с мальчишеской стрижкой, с чуть раскосыми карими глазами на смуглом юном лице. Остановилась у порога, прижимая к груди папку с бумагами:

— Вы не сказали, по какому вопросу…

— Ни по какому. Чего ты испугалась?

— Все испугались. Объявляется шеф. Лик его ужасен. Он весь, как божия гроза. Почему вы смеетесь?

— Проходи, садись, — гостеприимно предложил Герман. — Я не смеюсь. Я улыбаюсь. Все пытаюсь понять, как это Эдуард сумел увидеть такую красавицу в чумичке, какой ты была еще три года назад.

— Четыре, — поправила Дания.

— Значит, четыре.

— Это мне говорите вы? Герман Ильич, побойтесь бога. Рядом с

Екатериной Евгеньевной я и есть чумичка.

— Нет, Дания. Ты прелестна. И если бы не Эдик, вряд ли бы такой стала. Какой же секрет он знает?

— Да какой там секрет! — с досадой отмахнулась Дания. — Его знают все птицеводы. Это я вам говорю как выпускница «тимирязевки». Если старую курицу не кормить три недели, она начинает нестись, как бешеная. И молодые перья из нее лезут. Вот и весь секрет!

— Вы поссорились?

— Нет, я от него ушла. Развожусь. Только не спрашивайте почему!

Если человек год — год! — не может прибить крючок, о чем я его каждый день прошу, — это муж? Если он елку выносит к первому мая, да и то со скандалом, это муж? Если он умеет только болтать, болтать и болтать? Я устала, Герман Ильич. Можете меня осуждать, но я больше не могу!

— Кто я такой, чтобы тебя осуждать? Не можешь — значит, не можешь. Плакать-то зачем?

— Извините. Жалко его, старого дурака.

— Где он сейчас живет?

— В Ключах. Это деревня возле Калязина. У него там развалюха — дача родительская.

— Что он там делает?

— Да что он может делать? Лежит и чешет пузо.

— А на что живет?

— Церковь сторожит по ночам. Представляете, какой из него сторож? Я вам скажу, почему эту церковь до сих пор не обокрали. Потому что в ней нечего красть!

— Адрес знаешь?

— Вы хотите к нему поехать? Зачем?! — изумилась Дания.

— Не знаю. Так, поболтать. Ни о чем.

— В точку, Герман Ильич. Если вам хочется поболтать ни о чем, никого лучше вы не найдете! — Она написала адрес и нарисовала схему, как проехать в деревню. Не очень уверенно проговорила: — Передайте ему…

— Что тебе его жалко?

— Нет! Что он козел!

Пока «мерседес» летел по Ярославскому шоссе, Герман хмурился, злился на себя за нелепую затею тащиться за полтораста километров непонятно зачем. Потом проплыли на холмах слева золотые купола лавры Сергиева Посада, дорога стала у же, извилистее. Она то ныряла в темные сосновые боры и березовые перелески, как бы сообщившие свой свет куполам лавры, то вырывалась в бескрайние поля с желтым жнивьем. По высокому пустому небу бродили тучи, полосами проходили дожди. Мелькали деревни, несуетные стада в лугах, речушка с названием, от которого пахнуло чем-то старинным, покойным — Нерль. Герман ощутил, как отпускает его нервное напряжение, в котором он находился в этот приезд в Москву.

За железнодорожным переездом с возвышающимися за ним грязными башнями элеватора и заводскими пригородами Калязина Николай Иванович свернул направо, сверяясь со схемой, нарисованной Данией. Блеснула полоска воды, скрытая железными гаражами и промбазами, дорога пошла вверх, к мосту, воды становилось все больше, и вот уже осталась только вода, от леса до леса, неохватный простор Рыбинского водохранилища. Белый теплоход огибал широким кругом высокую, одиноко торчавшую из хмурой воды, белую каменную колокольню.

— Остановите, — попросил Герман, вышел из машины и долго стоял на мосту, глядя на колокольню — единственное, что осталось на поверхности после того, как в сороковых годах были построены плотины Рыбинского гидроузла и под воду ушла вся земля в междуречье Волги и Шексны. Снимки Калязинской колокольни иногда печатали в журналах, в сознании Германа она существовала как некий символ серединной России, сирой русской земли. И теперь, неожиданно увидев ее, он испытал волнение и тихую радость узнавания того, что всегда знал, но увидел только сейчас: эти далекие леса, эти хмурые воды и эта одинокая белая колокольня.

Перст Божий.

 

XIV

К деревне Ключи, расположившейся на высоком песчаном берегу, вел разбитый тракторами проселок. Избы были старые, с вросшими в землю срубами. К церквушке, тоже старой, бревенчатой, примыкало кладбище с высокими, однобокими с северной наветренной стороны соснами. Деревня словно вымерла, лишь кое-где на огородах копали картошку. Изба-пятистенка Маркиша ничем не выделялась из таких же изб в порядке, только огород непроходимо зарос матерой, в человеческий рост крапивой. Калитка болталась на одной петле, на двери висел незапертый амбарный замок.

— Вы, небось, к Эдуарду Марковичу? — спросила соседка, высокая костлявая старуха в ватнике, выглянувшая на шум машины. — Дак он там, на бережку, рыбалит. Как сойдете, так от мостков налево. А вы кто будете — поэт?

— Разве я похож на поэта? — удивился Герман.

— Одежей не похожи. И они на машинах не приезжают, все пешим ходом. И с бутылками в сидорах. А потом стучат средь ночи: баба Клава, бутылец, маленько не хватило. Мне разве жалко? Только потом до света ворочаюсь. Вы намекните ему: пусть сразу берет сколь надо.

— Сами и скажите, — посоветовал Герман.

— Не, сама не скажу. Робею.

Захватив из багажника пакет с бутылью виски «Джонни Уокер» и закусью, купленными в «Седьмом континенте», Герман спустился по косогору и еще издали увидел Маркиша, сидевшего на берегу над воткнутыми в песок удочками. Он был в резиновых сапогах, в телогрейке, в натянутой до ушей черной вязаной шапке, которая словно бы перерастала в бороду. Рядом дымил костерчик, над огнем висел закопченный чайник. Поглядывая на поплавки, Маркиш чистил картошку, кромсал ее и бросал в котелок.

— Какие люди! — заорал он, оглянувшись на хруст песка, и тут же прервался: — Секундочку!

Подхватив удилище, ловко подсек, снял с крючка окунька, бросил его в ведро. Потом насадил червяка, старательно поплевал на крючок, забросил удочку и только после этого обнял Германа локтями, чтобы не испачкать его плащ руками в рыбьей чешуе.

— Вот уж кого не ожидал увидеть! Что случилось?

— Почему-то все при виде меня спрашивают, что случилось. Да ничего не случилось, — ответил Герман. — Заехал проведать тебя — чего тут такого? Странно другое. Предвыборная кампания вовсю, политтехнологи бабки гребут лопатой, а ты рыбку ловишь. Помнишь, что сказано в Писании? Время не рыбу, а души человеческие улавливать.

— Да ну их всех в задницу. Видеть не могу эти тухлые рожи…

Секундочку!

Еще один окунек булькнул в ведро.

— Бабки нужны зачем? — продолжал Маркиш. — Чтобы быть свободным. Правильно? А для этого не нужно много бабок. Вот ты — у тебя много бабок. А кто из нас свободней? Больше тебе скажу. Кто из нас богаче? Вот послушай… Слышишь?

Герман прислушался. Сквозь ровный шум сосен и хлюпанье о камни мелких волн откуда-то сверху неслись странные звуки.

— Это гуси начали перелеты, — объяснил Маркиш. — Ты часто слышишь, как гуси кричат на перелетах?

— Никогда не слышал.

— Потому что тебе голову некогда поднять. А я каждый день слышу.

Пока все суетились, дела делали, я приватизировал самое дорогое, это вот — все. Осень, весну, лето… Секунду!.. И этого вот подлещика, — добавил Эдуард, снимая с крючка рыбешку. — И вот представь, что придет время умирать. Что ты вспомнишь? Как делал дела? Нет, Герман. Ты вспомнишь, как сидел на бревнышке на берегу Рыбинского моря и слушал крик перелетных гусей.

Он ловко выпотрошил и почистил улов, загрузил в котелок, туда же ссыпал картошку, бросил три листика лаврушки и пристроил котелок над огнем. С удовлетворением сообщил:

— Будет уха. Ты давно ел уху? Не в ресторане, а такую, с костра?

— Вообще не ел.

— Я одарю тебя своим богатством, — высокопарно пообещал

Маркиш и развел руками, как бы предлагая во владения Герману низкое небо, хмурую воду и далекий лес на горизонте. — Так и быть, пользуйся. У меня его много, на всех хватит. У тебя не хватит, а у меня хватит. Так кто же из нас богаче? Ну вот, теперь можно и покурить.

— И выпить, — добавил Герман, извлекая из пакета бутылку виски.

— Ух ты, «блек лейбл»! — восхитился Эдуард. — Но, знаешь, нет. Нет, Герман. Этим ты будешь меня поить в Москве. А здесь вискарь неуместен.

— А что уместно?

— Сейчас покажу.

Он скрылся в кустах, через минуту вернулся с бутылкой из-под шампанского. Объяснил, наливая в эмалированные кружки мутноватую жидкость:

— Там у нас родничок. Охлаждает до плюс восемь. Ни больше, ни меньше. Это фирменный самогон бабы Клавы. Чистейший продукт на травках. Да ты не кривись, сначала попробуй! — посоветовал он, разгребая бороду, чтобы освободить для выпивки рот. — Будем здоровчики!

Самогон оказался крепчайшим, с послевкусием смородинного листа.

— Ну как? — ревниво спросил Маркиш.

— Неплохо. Давно не пил с таким удовольствием.

— А почему? Потому что выпивка гармонична с обстановкой. Все должно быть гармонично. В этом и состоит искусство жизни. Послушай, а как ты меня нашел? — полюбопытствовал Эдуард, прикуривая от головешки «Приму».

— Дания подсказала.

— А-а!.. Как она?

— Что ты хочешь спросить?

— Ну, вообще. Замуж не вышла?

— Не удивлюсь, если выйдет. Расстроилась, когда я спросил про тебя.

— Да? Черт. Плохо.

— Но потом просила передать, что ты козел.

— А вот это хорошо! — обрадовался Маркиш.

— Чего же тут хорошего?

— Значит, отсохло. Значит, проживет без меня. А я могу умирать спокойно. Все нормально, Герман. Все так, как и должно быть. Вот послушай, — предложил он и продекламировал заунывным голосом:

Уходит женщина. Ни злоба,

Ни просьбы непонятны ей.

И задержать ее не пробуй,

Остановить ее не смей.

Молить напрасно, звать напрасно,

Бежать за ней напрасный труд.

Уходит, и ее, как праздник,

Уже, наверно, где-то ждут.

Как сказано, а?

— Интересно, — не очень уверенно согласился Герман. — Это твои стихи?

— Мои. Не я их написал, но они мои. Поэзия принадлежит всем. Всем, кто способен ее услышать. Как музыка. Как природа.

— Никогда не понимал стихов, — признался Герман. — Не доходят они до меня.

— Дойдут, — уверенно пообещал Маркиш. — Когда перестанешь понимать, кто ты. Поэзия — единственное зеркало, в котором человек может увидеть себя. А вот еще, — оживленно продолжал он. — В тему:

Когда уходит женщина, скажи:

«Не уходи!» — и задержать попробуй.

На плечи смело руки положи.

Она их сбросит тотчас же со злобой.

Когда уходит женщина: «Молю,

Куда? — скажи. — Куда ты?» Нет ответа.

Посмотрит лишь, сквозь зубы: «Не люблю!» —

Произнесет. Что возразишь на это?

Когда уходит женщина, вперед

Зайди — она и не поднимет взгляда…

Когда ушла, то, свесившись в пролет,

Кричать: «Молю, вернись!» — уже не надо.

Маркиш плеснул в кружки самогонки.

— Давай за Данию. Она хорошая девочка. Пусть ей повезет!

— Что-то я не очень тебя понимаю, — проговорил Герман, с удовольствием выпив и закурив «Мальборо». — Зачем женился, если знал, что разведешься?

— А это не мне было нужно — ей. Чтобы отогреться, поверить в себя. Женщине нужно совсем немного — всего лишь знать, что ее любят. Тогда она расцветает. У меня было много жен. И я всех их любил. Пока им это было нужно. Ну какой из поэта муж? Представь, что Петрарка женился на Лауре. Знали бы мы его сонеты? Или Пигмалион. Ты можешь представить себе Пигмалиона, который женился на Галатее, ходит на службу, мусорное ведро выносит?

— Как-то странно ты понимаешь любовь, — заметил Герман. — Как будто это что-то такое, что можно сдать напрокат.

— А что такое любовь? — вопросил Маркиш. — Ты знаешь?

— Мне кажется, да, — подумав, кивнул Герман. — Я это понял, когда Катя рожала Леньку. Я принимал у нее роды.

— Ты принимал роды? — поразился Маркиш. — Сам? Почему? Не успели довезти до больницы?

— Нет, в больнице. С врачами и акушеркой. В Канаде так делают. Сначала учат, потом… Конечно, если сам муж хочет.

— Господи Боже! Представляю. Нет, не представляю. Но вроде бы понимаю. Но это еще не все, Герман. Нет, не все. Что такое любовь, по-настоящему понимаешь не тогда, когда принимаешь роды у любимой жены.

— Когда?

— Когда ее хоронишь. И остаешься один.

Он надолго умолк, потом повторил:

— Остаешься один. Ждать своего часа. Когда ваши души соединятся там, в имениях Божьих.

— Но… Разве Рахиль…Ты о ней? — спросил Герман.

— Нет. Рахиль была потом. Первая моя жена была другая. На севере, в Воркуте.

— И она?..

— Да. Она умерла. Ладно, хватит о грустном. Давай похлебаем ушицы, попьем чайку и будем считать, что ты получил от моих щедрот всего по полной программе.

Была удивительно вкусной уха, был удивительно вкусным пахнущий дымком чай. Шумели сосны, плескалась вода, протарахтела моторка, оставляя за собой сизый след.

— Ну так что у тебя за проблемы? — спросил Маркиш. — Плохо дома?

— С чего ты взял? — удивился Герман.

— Когда ко мне приезжают ребята со стихами, я знаю, зачем они приезжают. Чтобы я послушал и сказал: ты гениальный поэт, но стихи говно. Про гениальный поэт они слышат, а про говно нет. Когда приезжает такой человек, как ты… Если не хочешь, не говори.

— Да нечего мне сказать. Все нормально. Но какое-то чувство… Нет, не знаю. Будто что-то не так. Что? Понятия не имею.

— Вы, деловые люди, очень незащищенный народ. Я не про бизнес. Тут у вас броня крепка и танки ваши быстры. Иглы во все стороны, как у ежа. А вот брюшко мягкое. Оттуда вас и достают, изнутри. — Эдуард разлил по кружкам остатки самогонки. — Давай за то, чтобы хорошие предчувствия сбывались всегда, а плохие не всегда.

— Давай.

— Послушай, а как ты будешь здесь жить зимой? — поинтересовался Герман.

— Нужно же колоть дрова, топить печку.

Маркиш пожал плечами, невесело усмехнулся в бороду и произнес так, будто читал стихи:

— Мне — не дожить — до зимы.

— А дальше? — спросил Герман.

— Что?

— Это же стихи?

— Стихи? Может быть. Если сбудется. Стихи — это то, что всегда сбывается. А все остальное — так, словесная шелуха.

— А знаешь, у меня есть для тебя работа, — неожиданно для себя предложил Герман.

— Да ладно тебе! — засмеялся Эдуард. — А то не знаешь, какой из меня работник.

— Ну почему? Здесь ты сторожишь по ночам церковь. Будешь сторожить мою дачу.

— Где?

— В Канаде. Дача на озере. В ста километрах от Торонто. И печку топить не надо.

— Ты это серьезно?

— Вполне.

— Да туда же один билет стоит столько, что я за всю жизнь не заработаю!

— Дело не в деньгах, — возразил Герман. — Ты напишешь там какую-нибудь поэму. И посвятишь мне. Так я войду в историю русской литературы.

— Спасибо на добром слове, но не войдешь. Потому что я не войду. Никакой я, Герман, не поэт. Так, стихоплет. Потому что ничего нового сказать не могу. Все уже сказано, до меня. Вот, сказано: «Осенняя пора, очей очарованье». Что к этому прибавить? Кто сможет, тот поэт. А я не могу.

С косогора спустился водитель Германа, подошел к костру:

— Извините, Герман Ильич. Если вы хотите успеть на свой рейс, пора ехать. Не ближний свет. И на дорогах пробки — вечерний пик.

— Иду.

Герман поднялся.

— Спасибо, Эдик, за щедрость. Хороший был день. Такое чувство, что я в самом деле стал богаче. А мое приглашение остается в силе. Надумаешь — позвони.

Маркиш проводил его до машины. Когда Герман уже открыл дверцу, придержал его за плечо:

— Один свой стих я тебе все-таки прочитаю. Не беспокойся, он короткий.

— Ну прочитай.

Эдуард обеими руками расчистил рот, будто перед тем, как выпить, и с выражением продекламировал:

 

XV

Герман уже стоял в аэропорту в очереди к таможенному инспектору, когда по радио объявили:

— Пассажира Ермакова, вылетающего в Монреаль, просят подойти к справочному бюро.

Возле табло его ждал Иван Кузнецов, по-бычьи наклонив голову и глядя в пол.

— Ты делаешь ошибку, — проговорил он, поднимая на Германа тяжелый взгляд. — Еще не поздно исправить. Отдай мне мои два «лимона».

— Нет, — сухо сказал Герман.

— Да что я наварил на той обуви? Фигню, было бы о чем говорить!

— Хоть рубль. Договор есть договор. Нарушил — плати.

— Так не поступают с друзьями!

— Ты хорошо устроился. Когда выгодно, ты деловой партнер. Когда выгодно

— друг. Определись, кто ты. Если партнер и считаешь, что я нарушил условия договора, подавай в суд. Получишь удовольствие от процесса, а не от результата.

— На друзей не подают в суд.

— Идут к Клещу?

— А что мне было делать? — возмутился Иван. — Ты тянешь, я сижу без бабок. Я пошел к нему посоветоваться.

— Конечно, посоветоваться. Я знаю, что он тебе сказал. «Какие проблемы, Иван? Сейчас мы его возьмем за яйца. У него жена, дети. Он не захочет, чтобы его жену изнасиловал маньяк, а дети попали под машину. Отдаст бабки, никуда не денется!» Только не говори мне, что ты не знал, кто такой Клещ! И после этого ты говоришь о дружбе?

— Он повесил на меня «лимон». Нет у меня «лимона». Он включит счетчик.

— А чего ты ждал? Что так все и сойдет? Дам совет. Иди к генералу Демину. Он давно хочет посадить Клеща.

— Да? Чтобы меня потом нашли с перерезанной глоткой?

— Тогда тебе придется прятаться у африканского слона в жопе. Другого выхода у тебя нет.

— Есть, — с хмурой угрозой возразил Иван. — Но он тебе не понравится.

Герман молча повернулся и прошел в зал таможенного контроля. Его трясло от бешенства. И отпустило лишь над Атлантикой, далеко внизу перекатывающей холодные водяные валы.

В Монреаль Герман прилетел в сумерки, в Торонто приехал во втором часу ночи. Даунтаун сверкал огнями реклам, а фешенебельный Норд Йорк уже был погружен в сон. Огрызок луны сквозил в разрывах низких дождевых облаков, оловянные отсветы лежали на черной кровле особняков. Герман ожидал увидеть и свой дом таким же темным. Из аэропорта он позвонил Кате, сказал, что приедет ночью, попросил не ждать. Она всегда вставала рано, чтобы накормить ребят перед школой.

Нижний этаж, где была кухня, общая столовая и комнаты для гостей, был темный. Верхний, с детскими комнатами, тоже темный. А в гостиной на втором этаже горел свет. Там был кабинет Германа, комната Кати, их спальня и гостиная. Герман удивился и обрадовался: Катя ждала. Еще больше он удивился, когда обнаружил в гостиной празднично накрытый стол с холодным ужином, с зажженными свечами, в свете которых мерцал хрусталь, с серебряным ведерком со льдом, из которого выглядывала узкая бутылка французского шампанского «Дом

Периньон». Катя была в вечернем платье, а на спинке кресла лежал черный фрак Германа, по традиции он надевал его в новогоднюю ночь.

— У нас праздник? — спросил он, лихорадочно пытаясь сообразить, не запамятовал ли он какую-нибудь семейную дату.

— Да, — сказала она. — Переоденься.

— Без фрака нельзя?

— Нет. Сегодня у нас знаменательный день.

— Какой?

— Потом поймешь.

Как хорошо дома. Господи, как хорошо дома!

— За тебя, — сказала Катя, поднимая хрустальный фужер с шампанским.

— За нас, — поправил Герман. — Вчера я стоял у входа в парк

Горького и вспоминал, как ты спешила ко мне на свидание. И думал, что было бы, если бы ты не пришла.

— Что?

— Ничего. Ничего не было бы. Может быть, не было бы и меня. Был бы кто-то другой. Кто? Не знаю. За тебя.

— Нет. За тебя, — глядя как-то странно, тревожно повторила она.

— Может, мы поужинаем потом? — предложил Герман, беря ее руку и поднося к губам. — Ну, чуть позже. А?

— Как скажешь. Сегодня твой день, — сказала Катя и первой вошла в спальню.

«Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень, на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь…»

Когда Герман проснулся, Кати рядом не было. Сквозь сон он слышал, как по лестнице прогремело, будто по ступенькам катилась пустая бочка. Это встали ребята и спустились в столовую. Потом снизу доносились вопли, это они завтракали. Загудела, поднимаясь, дверь подземного гаража. Это пришел тесть и вывел машину, чтобы отвезти Ленчика и Илью в школу. После этого дом затих.

Белые портьеры были налиты свежим утренним солнцем. Герман посмотрел на часы. Половина одиннадцатого. Неслабо он придавил. Впрочем, если вспомнить, что заснули они на рассвете…

В спальню заглянула Катя — в элегантном костюме, с дневным макияжем.

— Доброе утро, — сказал Герман. — Куда ты собралась?

— В город. Ты в офис поедешь?

— Нет. Буду валяться в постели и ждать тебя.

— А в спортзал?

— Никаких спортзалов!

— Значит, весь день будешь дома?

— Ну да, — сказал Герман. — А что?

— Просто спросила. Бай-бай!

Только к полудню Герман выбрался наконец из постели, позавтракал и прошел в кабинет. Включив компьютер, хотел набрать пароль для выхода в Интернет, чтобы посмотреть почту, но пароль уже был набран, а в графе «сохранить пароль» стояла галочка. Герман разозлился. Опять кто-то из ребят работал на его компьютере. Засранцы, мощности их компьютеров им уже не хватало. Илья, скорее всего. Но мог и Ленчик. Как и все мальчишки в Канаде, он в свои восемь лет был опытным юзером, и поставить программу для расшифровки пароля никакой трудности для него не составляло. Герман спустился в столовую, где хозяйничала Лора, средних лет служанка с севера Онтарио.

— Лора, я просил проследить, чтобы дети не заходили в мой кабинет, — сдерживаясь, проговорил он.

— Сэр, они не входили в кабинет.

— Кто же работал на моем компьютере?

— Мадам.

— Мадам?

— Сэр, я не могу делать ей замечания.

— Да, конечно. Извините.

Герман вернулся в кабинет и открыл почту. Сразу обратил внимание на письмо Яна Тольца: «Нужно встретиться. Позвоните, как только вернетесь. Дело срочное». Герман потянулся к телефону, но тут в кабинет вошла Лора. Вид у нее был почему-то испуганный.

— Сэр, к вам пришли.

— Кто?

— Посыльный из суда.

Герман нахмурился:

— Из суда? Что ему нужно?

— Не знаю. Он ждет внизу.

В холле стоял молодой человек в серой униформе министерства юстиции, в руках у него был большой конверт из плотной желтой бумаги.

— Мистер Ермаков? Распишитесь, пожалуйста, в получении.

— Что это?

— Документы из суда. Мне поручено вручить их вам

Герман расписался и поднялся наверх, на ходу вскрывая конверт. В нем было полтора десятка страниц с английским текстом, отпечатанным на лазерном принтере:

«ONTARIO SUPERIOR COURT OF JUSTISE

Petitioner: EKATERINA ERMAKOVA.

Respondent: GERMAN ERMAKOV.

A legal proceeding for Divorce has been commenced against you by the petitioner. The claim made against you appears on the following pages…»

Верховный суд Онтарио (англ.)

Истец: Екатерина Ермакова (англ.)

Ответчик: Герман Ермаков (англ.)

Гражданское дело о разводе инициировано против Вас истцом. Суть претензий излагается ниже...

Это было заявление о разводе.

Жизнь кончилась.

 

I

Что же ты наделала, Катя?

Если бы ты заболела неизлечимой болезнью, я перелил бы в тебя, как кровь, мою жизнь, я мучался бы твоей мукой, как тогда, когда ты рожала, мы вместе заставили бы болезнь отступить. Мы заставили бы ее отступить, говорю я тебе, любовь моя, потому что мы были бы одним целым, ты и я.

Если бы ты умерла, я омыл бы тебя своими слезами, Катя, я похоронил бы тебя и остался смиренно ждать того часа, когда наши души соединятся там, на той стороне смерти, а здесь, на этой стороне смерти, мы останемся в наших детях.

Ты не заболела. Ты не умерла.

Ты предала нашу любовь.

Что же ты наделала, милая моя?

По углям в камине пробегали синие огни, затевали возню. Тенями разбегались по залу, взлетали по стенам, возились на карнизах, как маленькие еноты, ссорились. Стоило посмотреть на них, замирали, истаивали. Стоило отвести взгляд, снова ссорились, шипели друг на друга, злились. Лунный квадрат, то четкий, то мутный от набегающих облаков, лежал на паркете, медленно передвигался по залу, ломаясь на белых стульях. От ветра, проникавшего через приоткрытую фрамугу, шевелилась портьера, накрывала диван, и тогда казалось, что на диване кто-то сидит.

На диване сидел Эдуард Маркиш, в той же телогрейке, в какой был в деревне под Калязином, в той же черной, натянутой до бровей вязаной шапке, из-под которой во все лицо расползалась черная бородища, в тех же резиновых сапогах в мокром песке. А за панорамным, во всю стену окном, посреди Рыбинского водохранилища в чеканке лунного серебра, возвышалась белая Калязинская колокольня, перст Божий.

Герман знал, что это не Рыбинское водохранилище, а канадское озеро Симко, на берегу которого стоит его загородный дом, посреди воды не Калязинская колокольня, а маяк, с незапамятных времен сохранившийся на участке, а человек на диване не может быть Маркишем, потому что на паркете и белом ковре нет следов песка. Но когда реально то, что реальностью быть не может, реальностью становится все.

Реальной была стопка листков на столе, заявление о разводе. Значит, реальными были маленькие злые еноты на карнизе, Калязинская колокольня на озере Симко и Эдуард Маркиш. Он его приглашал, вот он здесь. А что нет следов на полу, так это потому, что он в нижнем холле снял сапоги, поднялся наверх и прошел к дивану. Он сейчас в сапогах? Ну и что? Значит, потом надел.

— Как хорошо, Эдик, что ты здесь, — сказал Герман. — Спустись в столовую, там в баре водка. Принеси, а то у меня бревно на коленях, тяжелое, не могу встать.

— Это не бревно, это ружье «Браунинг Спортинг», — ответил Маркиш. — Только не спрашивай, почему оно лежит у тебя на коленях. Ты сам это знаешь.

— Что я знаю? Я ничего не знаю. Почему я здесь? Как я сюда попал?

— Из всех вопросов, на которые тебе придется ответить, этот самый простой. Вспомни.

Герман вспомнил. Был день, когда пришел посыльный из суда.

Герман прочитал заявление. Ничего не понял. Прочитал еще раз. Снова не понял. Прочитал так, как всегда читал деловые бумаги. Понял, что истец, некая миссис Ermakova, возбуждает дело о разводе с ответчиком мистером Ermakov по причинам, изложенным представляющим интересы заявительницы адвокатом мисс Fridman. А именно: начиная с 1998 года, ответчик фактически не живет с семьей, проводит почти все время в России, в ведении общего хозяйства и в воспитании детей участия не принимает;

ответчик ведет аморальный образ жизни, злоупотребляет алкоголем, поддерживает связи с криминальными элементами из русской мафии, оказывает им содействие, что выразилось в том, что он помог русскому мафиози Кузнецову нелегально скрыться из Канады и тем самым избежать уголовной ответственности;

ответчик постоянно скрывает свои доходы, тем самым лишая семью возможности жить на достойном материальном уровне;

ответчик пренебрегает обязательствами, которые накладывает на него брак, имеет многочисленные внебрачные связи, оказывает отрицательное влияние на детей;

на протяжении двадцати лет существования брака ответчик активно пресекал попытки истца, миссис Ермаковой, реализоваться в социальном и профессиональном плане, в результате чего оказались невостребованными знания, полученные ею во время обучения на юридическом факультете Московского государственного университета им. Ломоносова;

поскольку по вине ответчика брака уже фактически не существует, истец просит суд признать это как юридический факт со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Герман машинально отметил: грамотное заявление. С учетом канадского менталитета. Препятствовать жене реализоваться профессионально — мужской шовинизм. Это круче, чем пьет и чем скрывает доходы. Ну и сукин же сын этот ответчик Ermakov, так издеваться над бедной женщиной, просто мерзавец.

Заявление направлено в суд полгода назад. Почему же оно прислано только сегодня? Ну, понятно: истица советовалась с адвокатом, вырабатывала тактику.

И вдруг словно окно распахнулось от порыва ветра, оглушило: ответчик Ermakov — это же он, Герман, а истец Ermakova — она, Катя.

— Да что же это?! — сказал Герман углям в камине. — Что же это,

Эдик?! — сказал он Маркишу. — Полгода назад она подала заявление. Полгода назад! И все это время жила со мной, спала со мной! Еще вчера… Еще вчера, Эдик, она ждала меня с шампанским, еще вчера она устроила для меня праздник! Настоящий праздник! Как в молодости, как в лучшие наши годы! А сама знала, что сегодня ко мне придут из суда. Что же это такое, Эдик?!

— Она с тобой попрощалась, — ответил Маркиш.

— Сейчас вечер?

— Сейчас ночь. Скоро рассвет. Я побуду с тобой до рассвета.

— Почему у меня «Браунинг»?

— Ты знаешь ответ, — сказал Маркиш. — Ты не хочешь знать, но ты знаешь. Не спеши. Тебе уже некуда спешить. Вспоминай дальше.

— Я сел в машину и приехал сюда. Правильно?

— Не сразу. Сначала ты позвонил Кате.

Да, он позвонил Кате. Чтобы спросить: «Послушай, что за хренотень мне принесли из суда?» Только это он и хотел спросить, ничего больше. Оператор ответил: «Телефон абонента выключен». Герман понял: она не хочет с ним говорить. Потом понял: она боится с ним говорить. Потом понял: ей не о чем с ним говорить, она уже все сказала. Он вывел из гаража машину и приехал сюда.

Нет, сначала он обошел дом. И порадовался, какой хороший у него дом. Он всю жизнь строил и обустраивал жилье. Одна квартира в Москве, вторая квартира в Москве, один дом в Торонто, второй. Он из поколения бездомных. Прошлое поколение было из безотцовщины. Из какого поколения будут его сыновья, чего им будет не хватать? Не дома, дом у них уже есть. А ведь чего-то будет. Ленчик еще мал, он в своих детских заботах. А Илья уже думает, кем стать, чтобы зарплата была миллион долларов в год. Миллион. Великая американская мечта. Но мало кто понимает, что большие деньги приносят с собой большие обязательства, а за свободу всегда приходится платить несвободой.

Герман вывел из гаража «БМВ» и порадовался, какая хорошая у него машина. Он обогнул по кольцевой Торонто с возвышавшейся над ним телебашней, самой высокой в мире, и порадовался, какой хороший город он выбрал для жизни своей семьи. И страну хорошую. А какие хорошие в ней дороги. Вот — не хайвэй, по российским меркам — проселок, а какой ровный бетон, какая четкая разметка, как заботливо установлены дорожные знаки.

Только бы не кончалась дорога, только бы не кончалась.

Солнце ушло, с Великих озер нагнало туч, ветер прошел по вершинам сосен, брызнул дождь. Герман сбавил скорость с девяноста до семидесяти, потом до пятидесяти. Ехать медленнее было нельзя, неприлично. Остановит полицейский, спросит, не случилось ли чего. Ладно, сорок. Только бы подольше не кончалась дорога.

Но все кончается, все.

Кончилась и дорога.

Из дома, стоявшего при въезде на участок, вышел привратник Брюс, степенный пожилой канадец с грубым коричневым лицом и блеклыми голубыми глазами. Он с женой жил здесь круглый год, сторожил дачу, чистил бассейн, стриг газоны. Увидев в машине Германа, почему-то встревожился:

— Сэр, с вами все в порядке?

— Да, Брюс. Затопите камин в верхней гостиной.

— Вы кого-нибудь ждете?

— Нет.

Герман оставил машину возле гаража и прошел к берегу. Поднявшись на смотровую площадку маяка, закурил, рассеянно поглядывая по сторонам и радуясь тому, что у него такой загородный дом и такая усадьба.

Эти несколько гектаров соснового леса на берегу озера Симко когда-то принадлежали железнодорожному магнату сенатору Холдену. От ближайшей станции к дому подходила одноколейка, по которой паровоз подвозил персональный салон-вагон сенатора с его многочисленным семейством и приглашенными на уик-энд гостями. Потом наследники сенатора разделили землю на участки, а двухэтажный каменный дом, построенный в стиле старофранцузского классицизма, продали доктору Причарду, знаменитому специалисту в области пластической хирургии. Здесь, в глуши, его высокопоставленные пациенты, известные актеры, политические деятели и их жены, проходили курс реабилитации после операций, возвращавших им молодость. После того как газетчики пронюхали, что здесь две недели скрывалась после пластической операции премьер-министр Канады госпожа Ким Кэмбл, доктор Причард продал дом. Его купил Герман. Катя возражала. Она считала, что дача им вообще не нужна, уж лучше купить дом на Форест Хилл, где жили самые богатые люди Торонто. Но Герман поступил по-своему. Ему давно хотелось иметь уединенное место, куда можно уехать и хоть на время забыть обо всех делах. Имение доктора Причарда отвечало этим условиям как нельзя лучше.

Два года ушло на реконструкцию дома и приведение в порядок участка. Завезли тысячу десятикубовых самосвалов земли для газонов, теннисного корта и поля для мини-гольфа, восстановили маяк, оборудовали причал с эллингом для моторных лодок и водных мотоциклов. Поместье обошлось Герману в семь миллионов долларов, но он не жалел о деньгах. Каждый выезд с ребятами за город превращался в праздник. Резались в теннис, гоняли по озеру на «Ямахах», палили по летающим тарелкам, запуская их с берега. Жаль только, что нечасто это бывало.

— Сэр, дождь, вы простудитесь, — окликнул снизу привратник. — Вам лучше пройти в дом.

— Спасибо, иду.

— Вы уверены, что с вами все в порядке?

— Разумеется, уверен, — подтвердил Герман. — Со мной все в порядке.

Странный вопрос. Что с ним может быть не в порядке? Конечно, все в порядке, все хорошо, ему не в чем себя упрекнуть, он недаром прожил сорок лет, первую половину своей жизни.

Или две трети своей жизни.

Или три четверти.

Или четыре пятых.

Или пять шестых.

Или…

В теплом, освещенном уютным светом настенных бра холле с зеркалом на дальней стене он увидел кого-то согбенного, с мокрыми волосами, с черным лицом. Незнакомец снял плащ, исподлобья посмотрел на Германа и поднялся по лестнице.

— Кто это был, Эдик? — спросил Герман. — Там, внизу, мертвый?

— Это был ты, — ответил Маркиш. — Ты прошел в библиотеку и взял ружье.

— Зачем? Зачем мне ружье?

— Ты хотел застрелиться.

— Нет, — сказал Герман. — Нет. Я не мог этого хотеть.

Он не мог этого хотеть. Да, он поднялся в библиотеку и взял «Браунинг Спортинг», лучший экземпляр из своей коллекции спортивного оружия. В его тяжести, в гладкости приклада, в прохладе вороненой стали стволов была вещность, притягивающая основательность, незыбкость. Все вокруг было зыбким, все. Ружье было весомым, как якорь. Но застрелиться? Нет, Герман не мог этого хотеть. И знал почему. Он очень хорошо помнил случай с директором словацкого представительства «Терры» Питером Новаком. Это был спокойный доброжелательный человек, прекрасный специалист. В семье у него было неладно, но об этом никто не знал. Однажды он вернулся из командировки, привез жене орхидеи. Она швырнула букет в мусорное ведро и села смотреть телевизор. Питер пошел в гараж и повесился. У него остался двенадцатилетний сын. Герман прилетел на похороны. Он смотрел на сына Новака с недобрыми чувствами к Питеру. Он не имел права так поступить. Он не имел права своим самоубийством обременять судьбу сына. Предательство это было. Вот что это было — предательство.

— Я не хотел застрелиться, — повторил Герман. — Я не мог этого хотеть, за кого ты меня принимаешь?

Он вдруг понял, что говорит в пустоту. Край портьеры неподвижно лежал на пустом диване, маленькие злые еноты соскользнули с карниза и втянулись в камин, стали золой, за окном на берегу озера Симко в неверном лунном свете голубел маяк.

— Эдуард, ты где? — спросил Герман. — Куда ты исчез? Ты обещал побыть со мной до рассвета!

— Я тебе не нужен, если ты хочешь врать себе, — ниоткуда ответил Маркиш. — Я тебе нужен, если ты хочешь знать правду о себе.

— Я хочу ее знать?

— Ты ее знаешь. Только боишься признаться в том, что знаешь.

— В чем же правда, Эдик? В чем она?

Маркиш материализовался, пошевелился, удобнее устраиваясь на диване, прикрикнул на расшумевшихся на карнизе енотов и ответил:

— Правда в том, что она хочет с тобой развестись.

— Да нет, что ты! Ерунда. Это у нее расхожая монета. Я слышу это двадцать лет. При каждой ссоре она грозила разводом. Не могу поверить, что это серьезно.

— Это серьезно. И ты знаешь, что это серьезно.

— Но почему, почему?! Чего ей не хватало?!

— Любви, Герман. Мужчинам не хватает денег и власти. Самым умным — свободы. Женщинам всегда не хватает любви.

Герман удивился. Любви? Ей не хватало любви? Нет, никто не может сказать, что он ее не любил. Никто!

Среди деловых людей в России, с которыми Герман постоянно общался, было принято относиться к женам как к чему-то обременительному, но неизбежному, как налог на добавленную стоимость. На приемах или корпоративных торжествах по случаю юбилея фирмы, куда было принято приходить с женами, их словно бы выставляли напоказ: их меха, туалеты и драгоценности, тщеславились ими, как особняками, роскошными офисами и лимузинами. Герман и сам часто ловил себя на самодовольстве: Катя выгодно отличалась от жен новых русских безукоризненным вкусом, умением держаться со скромным достоинством, девичьей стройностью фигуры, сохранившейся благодаря жестокой диете, теннису, шейпингу и бассейну.

В мужских же компаниях о женах не говорили вообще или говорили пренебрежительно. Даже те, кто, как подозревал Герман, ценил свои семьи, стеснялись в этом признаваться, делали вид равнодушный. Оживленно обсуждали лишь случаи скандальных разводов, которых становилось все больше по мере того, как мужья переваливали сорокалетний рубеж. В бизнесе они становились генералами, а женились в ту пору, когда были безвестными лейтенантами. Жена, которая хороша для лейтенанта, не всегда хороша и для генерала, особенно когда вокруг столько молодых красавиц на любой вкус, и каждая из них доступна, как часы Картье на витрине Петровского пассажа. Разводы сопровождались затяжными судами по разделу имущества. Генералы чаще всего одерживали в них верх, но случалось, что и жена, не будь дурой, обдирала благоверного, как липку. Таким сочувствовали не без некоторого пренебрежения, а про себя думали:

«Ну, со мной-то этого не случится».

В Канаде все было по-другому. Здесь процветал культ семьи. Никакая вечеринка, «пати», или уик-энд были невозможны без жен, мужские компании изредка собирались лишь в барах и вели «смол ток» — разговоры о хоккее, на котором были помешаны все канадцы, о баскетболе, о политических новостях. При этом закатывали глаза, причмокивали, энергично кивали, демонстрируя свою горячую заинтересованность в предмете разговора. О женах не говорили, а если говорили, то обязательно с уважением. Среди бизнесменов средней руки, к которым Герман относил и себя, не испытывая при этом никакой уязвленности, крепкая семья с тремя-четырьмя детьми способствовала укреплению деловой репутации. Считалось, что человек, который не умеет выстроить отношения в семье, не заслуживает доверия как партнер. Адюльтеры бывали и здесь, но тщательно скрывались, появление на людях с любовницей вызывало общее осуждение. Случались и разводы, к ним относились с искренним сочувствием, как к настигшей человека беде.

Герману нравилось это уважение к семье, сохранившееся в канадском обществе, несмотря на все сексуальные революции, прокатившиеся по американскому континенту. Ему по душе было доверие мужей к женам и жен к мужьям. Правда, жены, на его взгляд, этим доверием несколько злоупотребляли

— не то чтобы не следили за собой, но в одежде предпочитали удобство в ущерб элегантности. Катю это раздражало, ее московская манера тщательно одеваться при любом выходе на люди здесь выглядела не очень уместно. Потому она так настаивала, чтобы Герман вступил в великосветский «Торонто-клаб», где можно демонстрировать парижские туалеты. Герману денег было не жалко, он без колебаний платил по десять тысяч долларов за билет на бал в Венскую оперу, но считал, что всему свое время и место, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Но эти размолвки всегда оставались между ними, никогда не выходили за стены дома, мистер и миссис Ермаковы считались дружной, красивой парой.

Они и были дружной парой. С годами Герман все больше привязывался к жене, избегал нередких в первые годы семейной жизни интрижек на стороне, в поездках быстро начинал скучать, тянуло домой, к Кате.

— Нет, — сказал Герман. — Нет. Я ее люблю. Я ее всегда любил. С каждым годом все больше. И она это знает. Не исчезай. Я говорю правду. Это — правда.

— Это твоя правда. Для женщины важно знать, что ее любят. Но гораздо важнее любить самой. Ты ее любишь. А она тебя? Она тебя любит?

Герман удивился. Что значит, любит ли она его?

— Конечно, любит, — сказал он. — А как же? Мы вместе уже двадцать лет, она родила мне двух сыновей!

— Если бы все дети появлялись на свет от любви! — со вздохом сказал Маркиш.

— Но если не дети — что? — удивился Герман. — Если не дети, не двадцать лет брака — чем же еще проверяется любовь?

— Бедой, Герман. Только бедой. Если бы тебя посадили лет на десять, и она слала бы тебе передачи, отказывая себе во всем. Если бы тебя разбил паралич, и она выносила бы из-под тебя горшки. Это и значило бы, что она тебя любит. Все остальное — слова. Повезло тому, кто прожил без беды. Ему же не повезло, потому что он не знает, была ли в его жизни любовь.

— А верность? — горячо возразил Герман. — Она ни разу не изменила мне. Ни разу, я точно знаю, я бы почувствовал! Я был у нее первым. Первым и единственным. Ты где, Эдик? Почему ты снова исчез? Я вру себе?

— Ты успокаиваешь себя, — отозвался Маркиш. — Это лучше делать наедине с собой.

— Не исчезай, — попросил Герман. — Я не хочу успокаивать себя. Я не хочу врать себе. Мне нужно понять, что произошло.

— Задавай вопросы. Себе. И отвечай на них. Себе. Правду. Ты уверен, что был у нее первым?

Нет, в этом Герман был не уверен. Она не была девушкой, но сказала, что была, что у нее такое устройство. Поверил ли он? Да, поверил. И больше никогда об этом не думал.

— Я никогда об этом не думал, — произнес он. — Никогда. Это правда.

— О чем она рыдала в первую брачную ночь? Или о ком?

— Не знаю.

— С кем она встречалась тогда, в августе после дефолта, когда прилетела на встречу с одноклассниками?

— С ними она и встречалась.

— Ты снова врешь себе. Она встречалась не с одноклассниками. Ты потом заехал в ее школу и узнал, что встреча была не тогда. И что ее на встрече не было. Она встречалась с Борщевским. Зачем?

— Не знаю. Я запретил себе об этом думать.

— Пришло время об этом подумать.

— Это было пять лет назад. Пять! А заявление она подала только теперь! С чего вдруг? Чтобы на такое решиться, должно было что-то произойти. Что-то очень серьезное!

— Вот ты и подошел к главному вопросу. К самому главному. Что?

Герман не ответил. Он не знал, что ответить.

— Герман Ермаков! — возгласил Маркиш. — Чем, твою мать, ты был занят все эти годы, если не видел, что происходит с твоей женой?

Чем он был занят? Мотался по миру, налаживал контакты с поставщиками, выстраивал отношения внутри компании с ее многочисленными филиалами, представительствами, дочерними фирмами, банками в офшорах и центром прибыли на острове Мен, стремился превратить «Терру» в безотказно действующий механизм. Но она не превращалась в механизм. Как всякая высокоорганизованная система, подверженная энтропии, начинает разрушаться без притока энергии извне, так и компания оставалась живым организмом, постоянно требующим подпитки его нервами, его временем, всеми его душевными силами. Вот этим он и был занят. Делом. Бизнесом, дающим средства для жизни десяткам тысяч людей и сообщающим смысл его жизни.

А что происходило с Катей?

А что с ней происходило?

— Ничего, — сказал Герман. — Занималась детьми, домом, собой.

Ничего с ней не происходило.

— Это тебе хочется так думать, — отозвался Маркиш словно бы издалека, из сереющего за окном рассвета. — У этой задачки уже есть ответ. Вот этот ответ, — повел он бестелесной рукой в сторону листков заявления о разводе, смутно белеющих на белом столе.

Что же с тобой происходило, Катя?

Я никогда не грузил тебя своими проблемами. Даже когда фирма бывала на грани банкротства, я делал вид, что все о"кей. Лишь однажды, после августовского дефолта 98-го года, я сказал тебе, что ситуация очень серьезная, кризис, и я вынужден оставаться в Москве. Что я услышал в ответ? «Затрахали твои кризисы! Выкрутишься» Я выкрутился, но твое равнодушие к моим делам меня задело. Правда, потом ты все-таки прилетела в Москву. Но не для того, чтобы поддержать меня в трудную пору, а чтобы встретиться с Шуриком Борщевским. Не тогда ли образовалась первая трещина в стенах нашего дома?

Или тогда, когда ты залезла в мой компьютер в поисках писем от моих любовниц, которые мерещились тебе на каждом шагу, и прочитала проект завещания, подготовленный моим адвокатом? Тебя возмутило, что я не завещал все тебе, а разделил наследство пополам между тобой и ребятами. И ты даже не спросила, с чего вдруг я решил сделать завещание.

А тому были причины. Шла борьба за контракт на поставку российской армии двух миллионов пар обуви. Когда речь идет о таком подряде, в ход идут все способы нейтрализации конкурентов. Все, вплоть до физического устранения. Это и заставило меня сделать завещание, а затем выстроить юридическую защиту своего бизнеса. Я попытался объяснить, что ты будешь распоряжаться всеми доходами компании до совершеннолетия ребят, но ты не пожелала слушать, смотрела холодно, отчужденно. Наверное, уже тогда можно было понять, что происходит что-то неладное, разделяющее нас. Но я не понял. Не дал себе труда задуматься. Отогнал саму мысль, что что-то может нас разделять. Лишь появилось смутное ощущение неблагополучия нашей жизни.

А трещина между тем росла. Не спросив меня, не посоветовавшись со мной, ты сделала пластическую операцию в клинике доктора Причарда — увеличила грудь. Ты знала, что я буду резко против, я любил тебя такой, какая ты есть. Твоя грудь, слегка увядшая после двух родов, трогала меня больше, чем в юности. Но ты все же сделала это, уже тогда ты выстраивала свой образ не для меня, а по неким стандартам из глянцевых журналов. Ты так и сказала мне в ответ на мои попреки: «Я сделала это для себя! Мне плевать, нравится это тебе или не нравится!» Росла трещина, росла.

Потом ты сама решила заняться бизнесом. И это тоже было знаком отчуждения, которого я не заметил, потому что замечать не хотел. Окончила курсы риэлтеров, поступила в фирму Гринблата, эмигранта из России. Он охотно брал на работу таких, как ты, — жен богатых русских, которые возили клиентов на представительских «ауди» и «мерседесах» мужей. Я не возникал, хотя с самого начала знал, чем все кончится. Эта профессия требует постоянного вранья — и продавцам домов, и покупателям. Ты не умела врать и угождать клиентам. Но тебе очень нравилась роль бизнес-леди. За свой счет обставила кабинет шикарной мебелью, без меры тратила деньги на рекламные проспекты. И что в итоге? За несколько лет бурной деятельности в минусе оказалось 4670 долларов. И снова виноватым стал я. Потому что однажды заставил тебя взять калькулятор и посчитать приход и расход. И после этого ты говоришь, что я мешал тебе реализоваться в социальном и профессиональном плане?

— Ты не о том думаешь, Герман, — укорил Маркиш. — Ты ищешь, в чем она виновата. Лучше подумай, в чем виноват перед ней ты. Когда рушится семья, в этом всегда виноваты оба.

— Что мне делать, Эдик? — спросил Герман. — Что же мне теперь делать?

— Не знаю, Герман. Никто тебе этого не скажет. Я могу лишь сказать, чего лучше не делать.

— Чего?! Чего?!

Маркиш бестелесными, зыбкими руками расправил зыбкую бороду и заунывно продекламировал:

Когда уходит женщина, вперед

Зайди — она и не поднимет взгляда.

Когда ушла, то, свесившись в пролет,

Кричать: «Молю, вернись!» — уже не надо.

«Уже не надо, не надо, не надо», — эхом повторилось из-за окна, из тумана.

— Нет, она не ушла! — закричал Герман в пустоту. — Она не ушла! Она не ушла!

— С кем вы разговариваете? — раздался удивленный мужской голос.

Герман обернулся. На пороге гостиной стоял высокий худой человек с седыми волосами, с темными полукружиями под глазами, со шляпой в руках, в черном, поблескивающем от воды плаще. Глаза смотрели с сочувствием, понимающе.

Это был Ян Тольц.

 

II

Тольц бросил на диван шляпу. Не снимая плаща, прошел по гостиной, внимательно осматриваясь и как бы соразмеряя то, что видит, с тем, что ожидал увидеть.

— Значит, все правильно… Разрешите? Это не то, что вам сейчас нужно.

С этими словами наклонился над креслом и взял с колен Германа ружье. Держа его за ствол и приклад сверху, как держат за голову и за хвост гадюку, унес ружье из гостиной. Через минуту вернулся, старательно вытирая руки платком, как если бы действительно прикасался к гадюке.

— Что происходит, Герман? Вчера позвонил ваш привратник. Его встревожил ваш вид. Он приносил дрова для камина. Увидел, что вы сидите в кресле, а на коленях у вас ружье. Вы с кем-то разговаривали, хотя никого не было. Он позвонил к вам домой. Служанка ответила, что мадам приказала не звать ее к телефону. Он позвонил в офис, секретарша переключила на меня. Утром я поехал к вам. Катя сказала, что вы скорее всегда на даче… Вы так и просидели всю ночь?

Герман не ответил. Он внимательно всматривался в Тольца, напряженно пытаясь понять, почему так необычно выглядит его лицо. Понять это казалось очень важным, как человеку, забывшему какое-то слово, важно вспомнить его, чтобы убедиться, что с памятью у него все в порядке. Наконец понял:

— Вы сбрили бороду, Ян. Зачем? Она придавала вам очень респектабельный вид. Борода, трубка — эксквайр. А сейчас вы похожи на унылого российского пенсионера.

Тольц провел ладонью по подбородку, будто проверяя, хорошо ли он выбрит.

— Бороду я сбрил лет пять или шесть назад.

— Да? — удивился Герман. — А почему я заметил это только сейчас?

Тольц неодобрительно покачал головой и вышел из гостиной — спустился по лестнице, с каждым шагом становясь короче. И вот его уже как бы и не было. Лишь шляпа на диване свидетельствовала о его реальности.

Герман встал, с усилием преодолевая тяжесть, вжимающую его в кресло. Ярко горел камин, перед ним лежала стопка березовых полешек. Неподвижно висела белая портьера, как бы отяжелевшая, пропитавшаяся сыростью утреннего тумана. За окном, на площадке возле гаража, рядом с его «БМВ» стоял серый «додж» Тольца. Низко над озером стыло в тумане белесое солнце.

Начинался день.

И Герману вдруг остро, до сердечной тоски, захотелось оказаться на берегу Рыбинского моря, сидеть на бревнышке, слушать плеск воды и крик перелетных гусей. Чтобы булькала уха в котелке, балагурил Эдик Маркиш и горьковатый дым костра щекотал нос.

Такое же озеро было за окном, такая же хмурая вода, такие же темные сосны, все такое же. Такое, да не такое. Взгляду не хватало какого-то оттенка краски, как в дистиллированной воде не хватает какого-то витамина, как в чужой стране не хватает ощущения глубинной причастности к жизни. Все слышишь, все понимаешь, но уши будто заложены ватой. После переезда в Канаду Герман долго не мог отделаться от постоянного чувства глухоты. И как же приятно бывало, оказавшись в Москве, почувствовать себя своим среди своих, понимать при одном взгляде, без слов, что думает о тебе этот таксист, эта продавщица, этот мент, официант в ресторане, даже случайный прохожий. Будто включался звук.

Герман неожиданно подумал о том, о чем никогда раньше не думал. А как же Катя уже двенадцать лет живет с этим постоянным ощущением глухоты? Его часто раздражали ее подруги, по большей части разведенки — недобрые, завистливые, с постоянными разговорами о деньгах, о том, какие все мужики козлы и какие мы, бабы, дуры. Он не понимал, за каким чертом она устраивает для них «пати», приглашает на уик-энды на дачу. А сейчас вдруг дошло: а с кем ей общаться, чтобы хоть на время вернуться в полнозвучную жизнь, стать своей среди своих, кем он становился в Москве? Дома не насидишься, с матерью и отцом не о чем говорить, дети в своих делах. Он летал в Россию раз в месяц, она не бывала в Москве годами.

Как же ты жила, Катя, все эти двенадцать лет?

В гостиную вернулся Тольц, поставил на стол литровую бутылку финской водки и хрустальный стакан. Налил на три четверти, кивнул:

— Выпейте. Это то, что вам сейчас нужно.

Герман взял стакан, живо представляя, как водка омоет мозги и заставит забыть о том, о чем он напряженно думал всю ночь и о чем думать было мучительно трудно. Но, помедлив, поставил стакан на стол. Он не додумал какую-то мысль, очень важную, имеющую значение для всей его жизни, а водка лишь на время глушит проблемы, потом они возвращаются с многократно возросшей остротой. И тот путь, который уже прошел, придется пройти снова.

— Нет, Ян, — сказал Герман в ответ на непонимающий взгляд Тольца. — Пить можно, когда ты в порядке. Когда не в порядке, пить нельзя. Это всегда плохо кончается.

— Так и не скажете, что случилось?

Герман неопределенно кивнул в сторону листков на столе:

— Можете посмотреть.

— Что это?

— Заявление о разводе.

— Вы решили развестись? — поразился Тольц. — Вы с ума сошли! Почему?

— Не я, она, — отозвался Герман.

Тольц как бы недоверчиво подсел к столу, внимательно прочитал заявление и все страницы, заполненные ссылками на законодательные акты Канады — юридическое обоснование, составленное мисс Фридман, адвокатом истца. Затем вернулся к заявлению.

— Странно. Катя никогда не производила впечатления женщины, вынужденной экономить на всем. Вы действительно скрывали доходы?

— Да ничего я не скрывал, — отмахнулся Герман. — Она и понятия не имела, сколько мы тратим. Ее это не интересовало. Сколько хотела, столько и тратила.

— «На протяжении двадцати лет существования брака ответчик активно пресекал попытки истца, миссис Ермаковой, реализоваться в социальном и профессиональном плане, в результате чего оказались невостребованные знания, полученные ею во время обучения на юридическом факультете Московского государственного университета»,

— прочитал Тольц. — Серьезный аргумент.

— О чем вы говорите? А то не знаете, чего стоят эти знания! Они и в России никому не нужны, а здесь им вообще грош цена!

— Знаете, Герман, о чем я думаю? — помолчав, проговорил Тольц. — Что такое счастье в молодости? Мчаться в такси в обнимку с двумя девчонками, хлестать из горла коньяк и чтобы полный карман денег. И сам черт не брат. Что такое счастье в старости? Солнышко греет, чайки над водой, сердце не болит. И ничего больше не нужно. Я уже старик, Герман. И я не хотел бы снова стать молодым. Особенно глядя на вас. Нет, не хотел бы. Чем вызвано ее решение?

— Знать бы!

— Не знаете? — удивился Тольц.

— Нет. Последнее время было у меня чувство, будто что-то не так. Но такого не ждал.

— У нее кто-то есть? Извините, конечно, за этот вопрос…

— Почему вы об этом спросили?

— Да как вам сказать… Женщины сбегают от пьяниц, наркоманов, бездельников. От таких, как вы, женщины не уходят в никуда.

— Слышал, об этом даже есть стихи, — кивнул Герман и продекламировал с кривой усмешкой:

Уходит, и ее, как праздник,

Уже, наверно, где-то ждут.

Нет у нее никого. Нет. Я бы знал.

Тольц с сомнением покачал головой:

— В таких делах ничего нельзя знать наверняка. Слишком тонкая это материя.

— Может быть, — хмуро согласился Герман. — Но вы, как я понимаю, приехали не для разговора о моих проблемах? Я получил ваш е-мейл. Извините, что не ответил.

— Оставим. Вам сейчас не до этого.

— До этого, — возразил Герман. — Нужно переключиться. Иначе есть опасность зациклиться на проблеме. И я, похоже, к этому близок.

— Ну, если так… Я получил деловое предложение. Очень выгодное. Если я его приму, это даст мне возможность уйти на покой и не думать о деньгах. Решение нужно принять быстро…

— Вы хотите уйти из фирмы? — перебил Герман. — Вас не устраивает зарплата?

— Мне шестьдесят семь лет, Герман. Кто знает, сколько мне еще жить? Бизнес давно уже стал для меня рутиной. А между тем сколько музыки, которую я не слышал, сколько непрочитанных книг! А вот вы знаете, что граф Вронский стрелялся?

— Граф? Какой граф?

— Граф Алексей Вронский, из «Анны Карениной».

— С кем? — спросил Герман, со школы имевший о романе очень смутное представление.

— Ни с кем. Пытался застрелиться. А сама Анна, оказывается, родила дочь. Не знаете. Я тоже не знал. Мы неправильно живем, Герман. Бизнес не может быть содержанием жизни. Это только маленькая ее часть. Слишком поздно это понимаешь. К сожалению, слишком поздно. Вот я и решил все исправить. Да, Герман, я больше не хочу тратить в офисе оставшееся время жизни. Не хочу. Надеюсь, вы меня понимаете.

— Чего же тут непонятного? — пробормотал Герман, невольно примеряя все сказанное к себе.

А мог бы сам он взять и все бросить? И что бы от него осталось? Скорлупа, как от ореха, из которого извлекли ядро. Что у него есть, кроме его дела? Ничего. Ничего!

Как же ты жила со мной все эти годы, Катя?

— Давайте все-таки отложим этот разговор, — сочувственно предложил Тольц.

— Извините, Ян. Задумался. Продолжайте. Вам сделали предложение. Какое?

— У меня, как вы знаете, восемь процентов акций нашей компании. Мне предложили их продать. «Терра» — общество закрытого типа. По уставу у акционеров право первоочередной покупки акций…

— Вы хотите, чтобы я купил ваш пакет? — поторопил Герман.

— Вы не купите.

— Почему вы так в этом уверены?

— При нынешней конъюнктуре цена моего пакета порядка трех миллионов долларов. Мне предложили три миллиона четыреста тысяч.

— Кто?

— Не могу сказать. Извините. Условие — конфиденциальность сделки. Этот человек, как я понимаю, — посредник. У него нет таких денег. Акции он хочет купить для кого-то другого. Для кого — не знаю.

— Три миллиона четыреста тысяч?

— Да, — настороженно подтвердил Тольц.

Герман понимал причины его беспокойства. Выгодная для него сделка зависела от того, как Герман к ней отнесется. Он мог назначить свою цену, даже минимальную, и Тольц был не вправе от нее отказаться. Но закон давал Тольцу возможность сразу же после этого выкупить у Германа все его акции по той же минимальной цене, и на этот раз не смог бы отказаться Герман. Эта сложная система оценки стоимости акций была призвана защитить интересы акционеров с миноритарными пакетами. Но у Германа и мысли не было воспользоваться своим положением.

— Откуда такая цифра? — спросил он. — Почему не три с половиной?

— Сначала он предложил три двести. Потом поднялся до трех четыреста. Больше, как я понял, не уполномочен.

— За столько не куплю, — согласился Герман. — Так что руки у вас развязаны. Продавайте. Это очень хорошие деньги.

— У кого, кроме вас и меня, есть акции «Терры»?

— Ни у кого. Восемь процентов у вас, девяносто два у меня.

— Вы никому не продали часть своего пакета? — повторил Тольц.

— Никому. Что вас смущает?

— Цена, Герман. И вас она тоже озадачила. Чтобы предложить мне такие деньги, нужны очень серьезные причины. За миноритарный пакет переплачивают, когда этих акций не хватает для контрольного пакета. Или для блокирующего. Переплачивать за восемь процентов — смысл? Не понимаю. Это мне и не нравится.

— Мне тоже, — кивнул Герман. — Когда вы должны дать ответ?

— Вчера.

— Можете потянуть, чтобы я успел разобраться?

— Мне не хотелось бы упустить сделку. Она даст мне возможность уйти от дел. Но если вы настаиваете… Вы меня выручили в очень трудную пору, я не могу вам отказать. Только и вы постарайтесь не затягивать.

— Постараюсь, — пообещал Герман.

— Все-таки я недаром сегодня приехал. Хоть и выбрал для разговора не самый удачный момент. Семейные драмы — как смерть. Для того, кто рядом, — ад. Для посторонних — ну что, дело житейское…

Тольц тяжело поднялся из-за стола, прошел по гостиной, остановился у окна. Долго смотрел, как ветер сдувает с воды туман, как, словно в дыму, плывет в тумане маяк. Обернувшись, спросил:

— И все-таки что же все это значит?

Герман молча пожал плечами.

— Глубоко вам сочувствую. И только одно скажу: не порите горячку. Отнеситесь ко всему, как к чисто деловой проблеме. Вы знаете основное правило бизнеса: никаких действий, пока не владеете всей информацией. Потому что любое действие может оказаться ошибкой. Часто — непоправимой… Сколько ей лет?

— Кому? — не понял Герман.

— Кате.

— Мы ровесники. Сорок.

— Серьезный возраст. Очень серьезный. Не для вас — для нее. Вам сорок — еще. Ей сорок — уже.

— Что вы этим хотите сказать?

Тольц вернулся к столу, переложил с края на середину листки заявления о разводе, зачем-то аккуратно их подравнял и только после этого ответил:

— Вы сказали, что это заявление о разводе. Нет, Герман. Это заявление о разводе и о разделе имущества.

 

III

Всю дорогу до города Герман пытался настроить себя на предстоящий разговор с Катей. Он знал, что и она готовится к этому разговору, суммирует обиды, накачивает себя ненавистью к нему, в струнку поджимает губы, становясь похожей на свою мать. И больше всего боится сорваться на крик, на слезы, на нередкую в их семейной жизни горячую ругань, после которой, как после летней грозы, наступал мир.

Опыт подсказывал Герману, что в критических ситуациях нет ничего пагубнее, чем всеми силами цепляться за прошлое, стремиться сохранить статус-кво, принимая возможное за невероятное, тешить себя надеждами, что все обойдется, как-нибудь пронесет. Даже маловероятную угрозу нужно воспринимать как реальную, чтобы не быть застигнутым врасплох. И в положении, в каком он оказался, лучше исходить из того, что все самое плохое, что могло произойти, уже произошло. Сгорел его дом. Его дом сгорел. Нет его. И нечего сокрушаться о том, что потеряно. Что потеряно, то потеряно. Нужно трезво посмотреть на то, что осталось.

Если что-то осталось.

Неужели ничего не осталось? Нет, этого не может быть. Этого не может быть! Не может этого быть!

И вновь накатывало, захлестывало душу отчаяние.

Сворачивая с хайвэя в Норд Йорк, Герман поймал себя на том, что смотрит на особняки как бы отстраненно и думает о себе в третьем лице. В хорошем районе построил свой дом ответчик Ермаков. И дом хороший, не хуже других. Лучше других. Со стильным, под старину, фасадом, с анфиладой холлов, больших и малых гостиных с мраморными каминами, с высокими белыми колоннами и арками, с лестницами в коврах. Очень хороший дом. Такой, о каком он всегда мечтал .

Возле открытого подземного гаража стоял «фольксваген-пассат», на котором тесть по утрам отвозил ребят в школу. В глубине гаража виднелся серебристый «мерседес» Кати. Сам Евгений Васильевич топтался возле «фольксвагена» с растерянным видом. Увидев синюю «БМВ» Германа, суетливо кинулся к ней, открыл дверцу и поспешно пожаловался, как бы опережая попреки:

— Они не хотят ехать, Герман! Они сели и сидят! А я что? Я ничего!

— Кто не хочет ехать? — не понял Герман. — Куда?

— Дети! Они уже два часа сидят! Ждут тебя!

В просторном холле, из которого наверх вела белая лестница с закругленными перилами и черными, затейливой художественной ковки решетками ограждения, на диване сидели Илья и Ленчик, нахохлившись, как осенние воробьи. Оба были в теплых куртках, с собранными рюкзачками у ног. Ленчик доверчиво приткнулся головой к брату, тот обнимал его за плечи, будто взяв под свое крыло.

На стук входной двери из столовой выглянула теща и тут же скрылась, бросив на Германа злорадный взгляд. Он молча снял плащ, перенес от стены к дивану стул и сел на него верхом, положив руки на спинку.

— Ну? Против чего забастовка?

Ленчик заморгал, захлопал длинными ресницами, зашмыгал носом, еще теснее прижался к брату.

— Не реви, — сурово предупредил тот. — Она сказала, что ты нас бросаешь. Это правда?

— Она — мама? — уточнил Герман.

— Ну! Это правда?

— Нет.

— Она сказала, что вы расходитесь!

— Может быть, — подтвердил Герман. — Но это не значит, что я вас бросаю. Сам посуди, как я могу вас бросить? Муж и жена могут разойтись. Отец и сыновья — никогда.

— Не расходись, — из-под мышки брата жалобно попросил Ленчик.

Герман улыбнулся:

— Если бы это зависело от меня!

— От кого? От нее? — сердито спросил Илья. — Делать вам нечего! Чего вам не живется? Жили бы себе и жили. Старые уже, а туда же, расходиться!

— Скажи это маме, — посоветовал Герман.

— Мы сказали. Она сказала, что не нашего ума это дело.

— Про старые тоже сказали?

— Ну!

— А вот это зря, — укорил Герман. — Женщинам нельзя этого говорить. Нет, ребята. Мама не старая. Она молодая. И в этом, может быть, все дело.

— Все равно! — упрямо повторил Илья. — Мы против, чтобы вы расходились. Мы так ей и сказали: мы не согласны!

— И теперь говорите мне. Это и есть требование забастовщиков? Понял. Учту. А теперь — с вещами на выход.

Ленчик закинул на заднее сиденье «фольксвагена» рюкзак и юркнул следом. Илья задержался у машины.

— Ты, это самое, поговори с ней, — обратился он к Герману. — Как-нибудь так, дипломатично. Она у нас, сам знаешь. Ну, наорет. А ты не спорь. Она и сдуется. Только не спорь, ладно?

— Ладно, — с улыбкой пообещал Герман.

Илья влез в салон и вновь, как в холле, обнял Ленчика за плечи.

Горячая волна нежности прихлынула, перехватила Герману горло и пришла ночная горькая мысль: «Что же ты делаешь, Катя? Что же ты наделала?!»

Он проводил взглядом «фольксваген» и вернулся в дом. В холле столкнулся со служанкой. В руках у Лоры был мобильник «Нокия» — тот самый, по которому могли звонить только первые лица компании «Планета».

— Мадам сказала: вам важный звонок из Новосибирска. Она в кабинете, ждет вас.

Герман взял трубку:

— Слушаю.

Звонил директор Новосибирского филиала «Планеты» Равиль Бухараев, жизнерадостный, плотно сбитый татарин со смуглым хитроватым лицом и жидкой черной бородкой на крутых скулах:

— У нас проблемы, Герман. Три часа назад в офис явился следователь прокуратуры с ОМОНом. По полной программе — «маски-шоу». Положили всех на пол, изъяли документацию и жесткие диски из компьютеров, опечатали склады и арестовали расчетный счет.

— Основания?

— По запросу Комитета валютного контроля возбуждено уголовное дело. Какую-то поставку обуви из Гонконга вспомнили. Вроде бы мы провели предоплату китайцу по фиктивному договору. Не понимаю. Почему фиктивный договор? Какой фиктивный договор? Этим делам в обед сто лет!

— Ты мне это говоришь?

— Следователю я это говорю!

— А он?

— Разберемся.

— Черт! — пробормотал Герман. Он знал, какие документы интересуют прокуратуру. Пять лет назад из Новосибирского филиала «Планеты» перевели китайскому поставщику в Гонконг три миллиона долларов за партию обуви, предназначенную для Москвы. Предоплату нужно было сделать срочно, валюты на счету Московского представительства не было, а в Новосибирске была. Деньги перевели не по договору, а по письму директора Московского филиала, что было нарушением установленных правил. Обувь поступила, ее продали, заплатили все налоги. Так что по сути никакого преступления не было. По форме — тянуло на уголовную статью по обвинению в нарушении правил о валютном регулировании. Но каким образом это старое дело всплыло?

— Наши действия? — спросил Равиль.

— Никаких, — приказал Герман. — Вылетаю ближайшим рейсом.

— Об этом я и хотел тебя попросить.

И хотя ситуация несла в себе нешуточную опасность, Герман даже обрадовался возможности вернуться в ту сферу жизни, где он чувствовал под собой твердую почву.

Служанка напомнила:

— Мадам просила передать, что ждет вас в кабинете.

— Спасибо, Лора, иду.

 

IV

Всякий раз, возвращаясь из поездки и входя в свой кабинет,

Герман словно бы менял строгий деловой костюм на мягкие, застиранные до белизны джинсы и просторный пуловер, не сковывающий движений. Кабинет был как уютная домашняя одежда, как продолжение одежды и его самого, — с устоявшимся порядком вещей, с удобным креслом и письменным столом из мореного дуба, с просторным ковром, который глушит шаги, когда хочется пройтись, разминаясь, с вместительным кожаным диваном, располагающим к тому, чтобы прилечь на нем, когда от монитора устают глаза. Даже легкий беспорядок на столе всегда был привычным, своим, как бы подсовывающим под руку нужное — авторучку, зажигалку, мышь компьютера.

Но сегодня кабинет встретил Германа холодной стерильной чистотой гостиничного номера, из которого одни постояльцы выехали, а другие еще не вселились. Все было чужим, источало холодную враждебность, проистекавшую от Кати, от ее напряженных плеч и вскинутой головы, будто отягощенной узлом русых волос. И еще взглядом не обменялись, словом не перемолвились, а Герман уже понял, что ничего путного из предстоящего разговора не выйдет.

Катя стояла у окна, держа на отлете руку с тлеющей сигаретой. В туфлях на шпильках, в темном узком платье до пят, обтекающим ее девичью фигуру с линией высокой груди.

— Давай не будем ни о чем говорить, — попросил Герман, опускаясь в кресло и придвигая к себе телефон. — Ты готовилась к этому разговору полгода, а для меня все полная неожиданность.

— Я и не собираюсь долго разговаривать, — отрезала Катя. — У меня только один вопрос: ты согласен на развод?

Герман пожал плечами:

— А если нет — что? Мы не в России. Это в Москве судья может дать полгода на примирение супругов. Здешний суд оценивает основания для развода. И определяет условия развода. И только. Сколько ты платишь своему адвокату?

— Тебя не касается!

— Даже если доллар в час, все равно много. Дура твоя мисс Фридман. Обвинения, которые она нагородила, абсурдны. Они недоказуемы.

— Да ну?

— Есть доказательства, что я пью? Какие? Справка из полиции? Протокол задержания в пьяном виде? Есть доказательства, что я связан с русской мафией?

— Ты внес залог за Ивана Кузнецова и помог ему скрыться!

— Да, залог внес. Помог ему скрыться? Не понимаю, о чем ты говоришь. Я потерял на этом сто тысяч долларов. Хотел бы я посмотреть на судью, который поверит, что дружба стоит таких денег. Такого судью можно найти в Москве. И то еще поискать. А здесь и искать бесполезно. Что еще? Я препятствовал твоей профессиональной реализации? В чем это выражалось? Все это пустые слова. Они не аргумент для суда.

— То, что ты месяцами не бываешь дома, — тоже не аргумент?

— Ваша честь, — произнес Герман, обращаясь к воображаемому судье. — Современный предприниматель изначально поставлен в условия выбора и часто вынужден заниматься делами в ущерб досугу с семьей. Это трудный выбор, но он предопределяет благополучие не только его семьи, но и тысяч людей, задействованных в его бизнесе.

— И после этого ты говоришь, что не успел подготовиться к разговору? — с иронией поинтересовалась Катя.

— К разговору на таком уровне готовиться вообще не нужно, — устало отозвался Герман. — Извини, мне нужно срочно заказать билет.

— Опять? Не успел прилететь, снова в Москву? Соскучился по московским девкам?

— Не в Москву. В Новосибирск. Наехали на наше представительство. Если не принять меры, мне светит тюрьма.

— Выкрутишься!

— Постараюсь. Знаешь, почему? Потому что не уверен, что ты будешь меня ждать и носить передачи.

— Не уверен? — язвительно переспросила она. — Он не уверен! А я уверена!

— Про это и говорю, — кивнул Герман. — У меня только один вопрос. С чего вдруг ты решила подать на развод?

— Не понимаешь?

— Нет.

— Сейчас поймешь!

Катя ткнула сигарету в пепельницу и решительно вышла из кабинета. Герман позвонил в аэропорт и попросил забронировать билет до Москвы на рейс, который сопрягался бы по времени с вылетом самолета из Москвы в Новосибирск. Пока менеджер сервисной службы наводил справки, угрюмо сидел, навалившись локтями на стол, не думая ни о чем, ощущая, как все его тело заполняет свинцовая усталость —реакция на нервное перевозбуждение минувшей бессонной ночи.

Стремительно вошла Катя, швырнула на стол большой белый конверт:

— Полюбуйся!

Конверт бы оклеен марками российской почты. Обратный адрес: Москва, а/я 095. Кому: миссис Ермакова, 147 Вотергарден Вей, Норд Йорк, Торонто, Онтарио, Канада. Прижимая телефонную трубку плечом к уху, Герман вытряхнул из конверта содержимое. На поверхность стола выскользнуло с десяток крупных цветных снимков. И при первом же взгляде на снимки у него ухнуло , упало вниз сердце.

— Сэр, есть прямой рейс «Аэрофлота» из Торонто в Москву, — сообщили из аэропорта. — Но вам придется ждать самолета в Новосибирск двенадцать часов. Можем предложить другой вариант, рейс «Люфтганзы» через Франкфурт до Новосибирска. Вылет в двенадцать сорок. Устроит?

— Вполне.

— Место есть только в эконом-классе, — предупредил менеджер.

— О"кей, оформляйте, — распорядился Герман, не отрывая взгляда от снимков.

Открытый белый «линкольн» на пирсе, к которому пришвартован огромный теплоход с надписью на носу «Шота Руставели». Высокий молодой мужчина со смуглым лицом и сросшимися на переносице бровями открыл заднюю дверь лимузина перед хрупкой молодой женщиной с большими глазами, вздернутым носиком и мальчишеской стрижкой и с улыбкой смотрит, как она нерешительно садится в машину.

Площадь возле собора святого Петра в Риме. Она кормит голубей, он стоит рядом с пакетом птичьего корма в руках.

Бассейн на верхней палубе теплохода «Шота Руставели». Она вышла из воды, он укрывает ее плечи красной махровой простыней.

Ночной бар в бликах светомузыки. Шампанское на брудершафт.

Он за рулем стремительного летящего по Неаполитанского заливу глиссера, она стоит рядом, вцепившись в рамку лобового стекла. Запрокинула голову, хохочет.

Море, солнце, ветер, счастливая беззаботность жизни.

Он — Герман. Она — жена московского банкира Светлана.

Последний снимок особенно поразил Германа. На обороте этого снимка, сделанного Тольцем и отпечатанного в фотолаборатории теплохода, Светлана написала «Спасибо». Он хорошо помнил, что порвал его и выбросил за борт с кормы «Шота Руставели», уходящего от огней Флоренции. Герман перевернул снимок. Надписи не было.

— Ну как? — полюбопытствовала Катя, отойдя к окну и закуривая новую сигарету.

— Откуда у тебя эти снимки?

— Прислали из Москвы.

— Кто?

— Неважно. Впечатляет?

Герман внимательно рассмотрел штемпели на конверте. Он был отправлен из Москвы полгода назад.

— Это и заставило тебя подать на развод?

— Это? Нет, милый мой, не это. Это было последней каплей. Я не знаю, кто прислал снимки, но очень ему благодарна. Он избавил меня от прелестной перспективы. Знаешь, от какой? От того, что однажды ты скажешь мне: «Извини, дорогая, но я полюбил другую. А ты, старая идиотка, живи как хочешь!»

— Что ты несешь? — поразился Герман. — Ты боялась, что я тебя брошу? С чего вдруг?

— С того! — показала Катя на снимки. — Мало?

— Это было десять лет назад! Десять! Я не видел ее с тех пор ни разу! И между нами не было ничего такого, что касалось бы наших отношений с тобой!

— Не ври! Все вы одинаковые. Козлы! А мы, бабы, дуры!

— Это говоришь не ты, — заметил Герман. — Это говорит твоя мать. И твои приятельницы-разведенки.

— Это говорю я! Я не хочу остаться на старости лет у разбитого корыта!.. Кто эта проститутка? Что ты в ней нашел? Ни кожи, ни рожи! Чем она лучше меня?

— Она не лучше тебя. Но она умеет то, чего никогда не умела ты, — хмуро ответил Герман. — Она умеет говорить «спасибо». Знаю, что ты скажешь, слышал. Меня никто не заставлял жениться на тебе. Но и тебя никто не заставлял выходить за меня замуж.

Катя даже задохнулась от негодования:

— Негодяй! Господи, какой негодяй! А кто отвадил от меня всех моих друзей? Кто подложил Саше наркотики и грозил посадить, если он от меня не откажется? А потом избил! Не ты? Скажешь, не ты?

— Саше? Какому Саше? — не понял Герман.

— Саше Борщевскому!

Герман почувствовал себя, как водитель, когда в лобовое стекло машины на большой скорости влетает камень. Триплекс мгновенно покрывается сеткой трещин, ослепляет, а затем начинает медленно осыпаться, открывая новую, беспощадно четкую картину мира во всех мельчайших деталях, по которым еще секунду назад равнодушно скользил взгляд. И как водитель, придя в себя после первого ошеломления, начинает лихорадочно соображать, как он умудрился пропустить знак, предупреждающий о ремонте дороги, так и Герман попытался связать в сознании то, что до этого представлялось грудой не связанных между собой случайностей.

— Я подложил Борщевскому наркотики? — переспросил он. — Это для меня новость.

— Слишком поздно я об этом узнала!

— Вот, значит, как обстоят дела. Я-то думал, что ты прилетала в Москву поддержать меня. А ты прилетела встретиться с Шуриком…

— Я прилетела узнать про твои дела! — перебила Катя. — Во всех газетах было про дефолт!

— Про дела ты могла бы спросить у меня.

— У тебя? Да ты хоть когда-нибудь говорил правду? «Все в порядке, выбрось из головы, это мои проблемы». Вот что ты всегда говорил! Твои проблемы! А если бы ты разорился? Не мои проблемы? Я хотела знать правду. Только он мог мне ее рассказать!

— И рассказал. Заодно и о том, какой я мерзавец. Подложил ему наркотики.

— Только не говори, что он соврал! — прикрикнула Катя.

— Он не соврал, — подумав, согласился Герман. — Он действительно верит в то, что рассказал. Искренне верит. Так ему удобно. Всегда завидовал таким людям. Им не о чем терзаться в бессонницу. Это о нем ты рыдала в нашу первую брачную ночь?

— Он меня любил! Он хотел жениться на мне!

— Почему же не женился? Ну, получил бы за наркотики лет пять. Но ты бы его ждала, посылала бы передачи, ездила бы на свидания в лагерь. Чем и доказала бы свою любовь. Может быть, это правда, что любовь проверяется только бедой?

— Да, я бы его ждала, я бы ездила к нему в лагерь! Да, да, да!

— Успокойся, — попросил Герман. — Когда ты злишься, ты становишься похожей на мать. Все это слишком красиво, чтобы быть правдой.

— Непрошибаем. Герман Ермаков, ты непрошибаем, как танк! Но я знаю, чем тебя достать! — с ненавистью бросила Катя. — Я любила его всю жизнь! Он был моим первым мужчиной! Я спала с тобой, а представляла, что сплю с ним! Так было всегда, всегда, всегда!

У Германа был огромный опыт деловых переговоров. Даже не имея информации, он всегда знал, когда собеседник блефует, а когда говорит правду. Опыт подсказывал ему, что слова Кати нельзя принимать на веру, но то, что она их произнесла, на мгновение оглушило его, лишило способности рассуждать здраво. Ее слова попали в самую больную точку, в самую потаенную область души, в ту каморку в душе, в которую он запретил себе заходить. Катя распахнула дверь в нее, но даже и сейчас Герман не мог заставить себя посмотреть на то, что внутри.

Пауза затягивалась, становилась неприличной, неловкой. Откинувшись к спинке кресла, с жалкой, вымученной, растерянной улыбкой, зная, что она жалкая, вымученная и растерянная, Герман рассматривал снимки, лежащие на столе. Сказал только для того, чтобы что-то сказать:

— Ты хотела предъявить их в суд?

— Я хотела предъявить их тебе!

Все также бесцельно, только лишь для того, чтобы не сидеть, а что-то делать, чем-то себя занять, Герман сложил снимки в конверт и отодвинул конверт на край стола.

— Ну что ж… Если ты хотела сделать мне больно, тебе это удалось.

— Ему больно! Да что ты об этом знаешь! А каково мне было сидеть в четырех стенах и представлять, как ты развлекаешься с московскими шлюхами? Мне было каково?! Да ты и понятия не имеешь, что такое больно!

— Теперь имею. Чего ты хочешь?

— Я хочу получить развод! Я хочу получить половину совместно нажитого имущества! Половину недвижимости, половину активов, половину «Терры»! Я имею на это право!

— Имеешь. Что ты будешь с делать с акциями «Терры»? Продашь? Но они приносят до двенадцати процентов годовых. Нет никакого смысла их продавать.

— Я знаю, что с ними делать! Я сама буду заниматься делами!

— Ты?! — поразился Герман. — Будешь заниматься делами?! Да ты же ничего в них не смыслишь!

— Разберусь! Ты всегда считал меня дурой. А я не дура. Я сумею вести дело не хуже тебя. И такой контракт, как на поставку обуви армии, не упущу, можешь не сомневаться!

— Господи Боже, сегодня день неожиданностей! Откуда ты знаешь про этот контракт? Я хотел тебе рассказать, но ты же не захотела слушать!

— Знаю!

— Понятно, — кивнул Герман. — От Борщевского. Придется его уволить. Много болтает.

— Вот как? — вскинулась Катя. — Теперь я не дам тебе этого сделать!

— Как это не дашь? — удивился Герман. — Каким образом?

— Таким! У меня будет контрольный пакет акций «Терры!

— Извини, что вынужден говорить элементарные вещи. Контрольный пакет — это пятьдесят процентов плюс одна акция. А у тебя будет только сорок шесть процентов.

— Неважно! Все равно без моего согласия ты не сможешь принять ни одного решения! И о контракте мне рассказал Иван Кузнецов. Звонил из Москвы, тебя не было. Крыл тебя чуть ли не матом. И я его понимаю. Отказаться от такой сделки!

— Он не сказал, почему я отказался?

— Потому что ты мелкий лавочник! Побоялся рискнуть!

— Интересная закономерность, — заметил Герман, сдерживая раздражение. — Все знают, как вести дела. Один я не знаю. Иван попробовал. И чем кончилось?

— Чем?

— Он разорился. От его фирмы «Марина» осталось одно название. И он меня учит жить!

Катя отошла от окна, обогнула письменный стол и сзади положила руки на плечи Германа. Он замер. Вот сейчас она наклонится к нему, обдаст запахом волос, защекочет волосами щеку и шепнет, как часто шептала, входя заполночь в его кабинет:

— Постель остыла.

Потом укусит за ухо, со смехом выскользнет из его рук и убежит в спальню.

Она сказала:

— Послушай, Герман. Мы с тобой прожили двадцать лет. Неужели мы не можем расстаться по-человечески?

— Что я могу сделать?

— Подай сам на развод. А я свое заявление отзову. Это избавит нас от склок в суде.

— Я подумаю, — пообещал Герман.

Он почувствовал, что ее руки исчезли с его плеч. Коротко простучали каблучки по паркету, не закрытому ковром, стукнула дверь. Герман оглянулся. Кати не было. Лишь остался дымок ее сигареты и слабый запах ее духов. И с весельем, которое всегда приходит на смену достигшему крайнего предела отчаянию, Герман понял: «Я не могу без нее жить».

«Я не могу без нее жить!»

Герману не раз приходилось слышать эти слова. В юности — от сверстников, пораженных несчастной любовью, позже — в фильмах, в назойливо лезущей в уши музыкальной попсе. И всякий раз, когда случалось над ними задуматься, удивлялся вопиющему несоответствию их смысла реальной жизни. Проходит время, иногда совсем небольшое, месяц, два, и что? Живет себе человек и живет. Без нее. Иногда даже поражается себе: да он ли это был, его ли это душа стенала в безвыходности, он ли это глушил себя водкой и доставал приятелей заверениями, что он не может без нее жить?

Умом Герман понимал, что то же произойдет и с ним, не он первый, не он последний. Но отчего же такой невыносимой кажется сама мысль, что он сможет жить так же, как жил, только без нее, без Кати, с пустотой в душе, с выжженной частью души, как лес после пожара? Да, заполнится пустота, как кострище затягивается молодым подлеском. Да, будет жизнь без нее. Возможно, благополучная. Может быть, даже счастливая. Но это будет уже не он. Его, нынешнего, уже не будет. И так отчаянно, так яростно протестует все его существо против подсказанной разумом перспективы, потому что эта перспектива

— смерть. Даже верующему человеку трудно смириться с неизбежностью смерти, с бесследным исчезновением себя, нынешнего. И потому наполняются непереносимой болью, режут сердце затертые, затасканные, как слово «любовь», слова: «Я не могу без нее жить».

Герман не думал о том, что узнал. Еще будет время об этом подумать. А пока нужно было кое-что выяснить. Он собрал чемодан, сунул в кейс конверт со снимками, вызвал такси и приказал ехать в Даунтаун. Отъезжая от дома, оглянулся и вновь подумал о себе в третьем лице. Красивый, очень красивый дом построил ответчик Ермаков. И бассейн красивый, и газон ухоженный.

Бассейн, пожалуй, пора закрыть — осень, скоро зима.

 

V

В кабинете на тридцатом этаже административного небоскреба в Даунтауне, где располагался центральный офис группы компаний «Терры», Германа встретил встревоженный Ян Тольц:

— Вы уже знаете?

— Что я знаю?

— Проблемы в Москве. Оперативная таможня опечатала наши центральные склады. К чему-то прицепились. Сказали, что разговаривать будут только с вами. Боюсь, Герман, вам придется лететь.

— Передайте, что я буду в Москве послезавтра. Сначала мне нужно в Новосибирск.

— А что в Новосибирске?

— Тоже проблемы.

Тольц с сочувствием покачал головой:

— Вот уже верно: если дует, то изо всех щелей.

Герман достал из кейса конверт и разложил на столе фотографии.

— Это вы снимали?

— Да, я, — подтвердил Тольц. — На «Шота Руставели». Я отснял тогда не меньше десяти пленок. Мне хотелось сохранить воспоминания о той поездке. Как знал, что такого хорошего времени у меня больше не будет. Откуда они у вас?

— Дала Катя.

— Катя?! Погодите. А у нее откуда?

— Прислали из Москвы. Полгода назад.

— Ничего не понимаю. Мои фотографии прислали из Москвы Кате? Кто?

— Это я и хочу узнать. Кому вы давали эти снимки?

— Никому. Нет, никому. Я был уверен, что они лежат в моем архиве. Никто из моих домашних никогда туда не заглядывает. Да я и сам последний раз видел их года три назад… Впрочем…

— Что — впрочем? Что, черт возьми, впрочем?!

— Не кричите, Герман, — попросил Тольц. — Вы же не думаете, что это я кому-то отдал снимки, чтобы разрушить вашу семейную жизнь? Мне тогда показалось, что снимки не все. Что их должно быть больше. Но решил, что это мне показалось.

— Вам не показалось, — буркнул Герман. — Кто мог взять их из вашего архива?

— Есть у меня предположение, мне только сейчас пришло это в голову… Когда я уезжал из Москвы, отправлять багаж мне помогал один наш сотрудник. Это было лет пять назад, вскоре после дефолта. Он приехал с микроавтобусом. Пока прособирались, стемнело. Решили ехать в Шереметьево утром. Ну, выпили. Вы же знаете, какое настроение бывает накануне отъезда. Уезжаешь навсегда. Хоть теперь и можно вернуться, но сам-то знаешь, что уже не вернешься. Годы не те. И все, что оставляешь, обретает новую ценность… Проговорили полночи, я показывал свои фотоальбомы. Он остался ночевать у меня в кабинете. Утром отвезли багаж в Шереметьево. Мне и в голову не могло прийти…

— Кто этот сотрудник?

— Саша Борщевский, — ответил Тольц и тут же решительно покачал головой.

— Нет, он не мог взять снимки. Зачем? Это совершенно невероятно.

— Это вероятно, — сказал Герман. — Потому что их нет там, где они должны быть. И есть там, где их быть не должно.

— Вы полагаете… Но вы же друзья! Борщевский всегда говорил, что он ваш друг! Еще со студенческих лет!

— Да, друг, — кивнул Герман. — Такой друг в жопу влезет и за сердце укусит. Заберите, Ян, они ваши. Верните их в свой архив.

— Нет, — отказался Тольц. — Они ваши. Они уже стали фактом вашей жизни. К сожалению.

Герман перебрал снимки, пытаясь представить, с какими чувствами смотрела на них Катя. А сам он, как бы сам он смотрел на такие снимки, если бы на них был не он, а Катя с чужим мужчиной? И с темной злобой, с бешенством понял: он бы ее убил. Он бы убил ее! Он бы ее убил!

«Ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные…»

Герман собрал со стола фотографии, вместе с конвертом сунул в бумагорезательную машину и нажал кнопку «Старт». Заработали ножи, превращая снимки в бумажную лапшу, и у Германа появилось ощущение, что он вырезает из души что-то такое, без чего станет беднее.

— Мне очень жаль, Герман, что я невольно вас подвел, — проговорил Тольц. — Поверьте, искренне жаль.

— Это не ваша вина. Вы сказали, что я выручил вас в трудную пору…

— Да. Вы оказали мне такую услугу, за которую я никогда не смогу расплатиться.

— Сможете, — возразил Герман. — Кто хочет купить у вас акции «Терры»?

Тольц замялся.

— Ладно, не говорите. Он сразу предложил купить у вас все восемь процентов ваших акций?

— Нет, сначала предложил продать четыре процента плюс одну акцию. Я отказался. Смысл? Если продавать, то весь пакет. Тогда я смогу сразу купить хороший дом и жить спокойно. А так — ни то, ни се. Он с кем-то проконсультировался и согласился. Это важно?

— Да, — кивнул Герман. — Это самое важное.

Четыре процента плюс одна акция Тольца и сорок шесть процентов в сумме давали Кате контрольный пакет.

— Я сам скажу, кто этот посредник, — предложил Герман. — А вы скажете, да или нет. Борщевский?

— Да.

До самолета оставалось полтора часа. Герман заехал в банк и получил подтверждение тому, о чем уже догадался. Три миллиона четыреста тридцать тысяч долларов — столько было на их семейном счету. Герман оставил распоряжение, изменившее режим пользования вкладом. До тридцати тысяч долларов Катя могла снять самостоятельно. Чтобы получить большую сумму, требовалась подпись Германа.

Через полтора часа, пристегнувшись ремнями в кресле «боинга» компании «Люфтганза», взявшего курс на Франфурт-на-Майне, он словно бы провалился в бездонную тьму. Но и во сне, как ощутимо присутствующие в хвостовом салоне гул турбин и вибрация, судорогами проходившая по фюзеляжу, неотвязно пульсировала пустая, совершенно не ко времени, лишенная практического содержания мысль: контракт на поставку обуви российской армии. Иногда выныривая из забытья, Герман пытался понять: почему этот контракт, на котором давно поставлен крест, привязался к нему, как рекламный слоган, почему мысль о нем сидит в подсознании, как заноза?

 

VI

О том, что Управление тыла Минобороны намерено закупить два миллиона пар ботинок для солдат и офицеров российской армии, Герману сообщил Иван Кузнецов еще в ту пору, когда он был вице-президентом «Терры» и генеральным директором Московского представительства. А до него эта информация дошла через военных финансистов, с которыми он имел дело при распродаже имущества Западной группы войск. Госзаказ на два миллиона пар обуви — о таком контракте можно было только мечтать. Когда же стали известны условия, у Германа вообще голова пошла кругом. Управление тылом объявило закупочную цену: двадцать пять долларов за пару. Хорошие кожаные ботинки можно было сшить за двенадцать долларов. Двадцать шесть миллионов прибыли — было за что бороться.

Герман прекрасно понимал, что получить этот подряд будет очень непросто. «Терра» уже занимала прочные позиции на российском рынке, имела крепкую производственную базу и была вполне способна выполнить даже такой масштабный заказ. Но при выборе подрядчика это вряд ли будет иметь решающее значение. Не отщипнуть от такого куска — это противоречило бы всем традициям российского чиновничества, и военные в этом смысле не были исключением. Весь вопрос состоял в том, каким будет откат.

Герман встретился с заместителем начальника отдела полковником Семенчуком, который готовил документы для начальства и при всей незначительности своей должности был в деле распределения подрядов главной фигурой. Встреча была назначена в кабинете полковника в здании Управления тылом в старом громоздком доме на Солянке. Иван Кузнецов приехал с Германом, но на встречу не пошел. В Управлении его помнили по скандальной истории с имуществом ЗГВ, могли узнать, это предопределило бы отношение к самому Герману. Он остался ждать в чахлом сквере, примыкавшим к стоянке для служебных машин, обставленном киосками с сигаретами, пивом, курицами-гриль и шаурмой.

Едва миновав проходную, Герман сразу перенесся лет на двадцать назад, в какую-то пыльную контору советских времен. Успев привыкнуть к офисам с евроремонтом, современной оргтехникой и длинноногими вышколенными секретаршами, он с удивлением рассматривал тусклые коридоры с протертым линолеумом, обшарпанные стены, немытые окна. Кабинет полковника Семенчука был обшит панелями из ДСП с темной фанеровкой, насквозь прокурен, громоздкий двухтумбовый письменный стол завален бумагами. На стене висел портрет президента Ельцина в рамке под стеклом, словно засиженным мухами.

Сам полковник был под стать кабинету — довольно молодой, не намного старше Германа, но будто бы выцветший, пыльный в своем мундире и, похоже, с глубокого бодуна. Минут сорок он распространялся об успехах, достигнутых Управлением тыла в части обеспечения российской армии материально-вещевым довольствием, демонстрировал альбомы с эскизами новой формы для разных родов войск. Постоянно звонили телефоны, в кабинет заглядывали майоры и подполковники:

— Степаныч, отъеду к бабе. Моя позвонит — прикрой.

— Генерал спросит — я на объекте. Трубы горят. Лады?

— Вали, вали, — отмахивался Семенчук и оборачивался к Герману, как бы ища сочувствия: — Во рожи, а? А с кем работать? С кем? Других нет. Вот и крутись!

— А вы, собственно, по какому вопросу? — неожиданно прервавшись, спросил он.

Герман объяснил.

— Ах да, правильно, понял, — кивнул полковник и еще с полчаса распространялся о том, какие высокие требования предъявляет Управление к качеству обуви для реформируемой армии, готовящейся к переходу на контрактную основу.

— Мы навели справки о вашей фирме, — доверительно сообщил он. — Солидная фирма. Но… Вы уверены, что сумеете выполнить такой заказ?

— Зависит от ваших требований, — ответил Герман. — Нет, если вы хотите, чтобы обувь шили на отечественных фабриках на отечественном оборудовании из отечественных материалов.

— Почему мы должны этого хотеть? — удивился полковник.

— Из чувства патриотизма.

— Какой патриотизм? При чем тут патриотизм? Мы говорим не о политике, а о деле!

— Значит, по импорту? — задал Герман один из двух самых главных вопросов.

— Только по импорту! — решительно подтвердил полковник. — Наши солдаты и офицеры достойны ходить в самой лучшей обуви! В такой же, как штатники! Даже лучше! Да, лучше!

— Предоплата? — спросил Герман. Это был второй главный вопрос.

— Зачем вам предоплата? Такая солидная фирма! Под этот контракт вы получите любой кредит! Банкиры в очередь выстроятся, чтобы дать вам кредит!

Герман встал.

— До свиданья, полковник. Интересно было с вами познакомиться.

— Вы куда? — опешил Семенчук.

— Дела.

— Господин Ермаков! Что за дела? Какие дела? Мы только начали разговор!

— Я уже все понял. Не люблю, когда меня держат за лоха. А вы любите?

— Вы мне не доверяете? — оскорбился Семенчук.

— Конечно, нет.

— Господин Ермаков! Вы говорите с российским офицером!

— Успокойтесь, полковник. Если бы вы были частным лицом, я бы еще подумал, как ответить. Но вы представляете государственное учреждение. А государству сейчас доверяют только идиоты. Их становится все меньше. Скоро не останется ни одного. Предоплата — гарантия серьезности ваших намерений. Я вложу в производство деньги, а вы потом заявите, что вас что-то не устраивает. И что?

— Гарантия — контракт. Вы всегда сможете обратиться в суд!

— И судиться с вами до морковкина заговенья? Слуга покорный.

— Сядьте, господин Ермаков. Давайте говорить, как деловые люди.

Будет предоплата. Десять процентов.

— Сто, — возразил Герман.

— Вы спятили! Мое руководство никогда на это не пойдет! А если вы скроетесь с нашими бабками?

— Капитализация моей компании порядка сорока миллионов долларов. Треть активов в России. Это мои гарантии.

— Двадцать.

— Восемьдесят.

— Восемьдесят процентов предоплаты?! Да с этой цифрой я даже близко к генералу не подойду! Сорок — и это все. Учтите, вы не единственный претендент на контракт. Это вы понимаете?

— Очень хорошо понимаю. Пятьдесят. Мое последнее слово, — предупредил Герман.

Полковник тяжело вздохнул:

— Трудно иметь с вами дело. Ладно, пятьдесят. Попробую пробить. Но ничего не обещаю.

— Остальные пятьдесят процентов — после того, как я поставлю половину обуви.

— Ну, это проще, — неожиданно легко согласился Семенчук. — Достал ты меня, Ермаков, — неожиданно перешел он на «ты». — Сразу видно — деловой человек. Уважаю! Давай-ка по этому поводу…

Он обежал кабинет, запер дверь на ключ и наклонился к тумбе письменного стола. Появилась початая литровая бутылка водки «Белый орел» и два граненых стакана. Полковник набулькал от души и предложил:

— Вздрогнули!

— Я за рулем, — отказался Герман.

— Да будет тебе, за рулем! — хитровато улыбнулся Семенчук. — Мне доложили, на какой тачке ты приехал. На «мерсе» с водилой. За знакомство, Ермаков! Будь здоров!

— И тебе не болеть, — кивнул Герман, хотя не в его правилах было пить водку посреди рабочего дня.

На скамейке в сквере его нетерпеливо поджидал Кузнецов. Герман сел рядом и закурил.

— Ну, что? — поторопил Иван. — Не тяни!

На замечание Германа о том, что полковник Семенчук не показался ему серьезным человеком, горячо возразил:

— Ты что?! Это он ваньку валяет. Полкан — самая серьезная фигура в конторе. Тот еще жучила! Через него все дела проходят. Он своим генералом вертит, как хочет. Тот же кормится из его рук!

— Не знаю, не знаю, — с сомнением отозвался Герман.

— Сигареткой не угостите? — робко обратился к нему молоденький солдатик, бесцельно крутившийся возле киосков с курицами и шаурмой.

Герман отдал ему пачку «Мальборо» и кивнул:

— Присядь. Разуйся.

— Зачем? — испугался солдатик.

— Разговорчики! — добродушно прикрикнул Кузнецов.

Солдатик поспешно снял ботинок и принялся за второй, не понимая, чего от него хотят эти холеные господа.

— Одного хватит, — остановил его Герман. Он взял ботинок и внимательно его рассмотрел. Низкосортный, потрескавшийся кожзаменитель. Негнущаяся, как из железа, подошва. Плохо прошитые швы с гнилыми нитками. И не меньше килограмма весу.

— Сколько служишь?

— Год.

— Ботинки получил бэу?

— Нет, новые.

— Что скажешь? — обратился Герман к Кузнецову.

— А что тут можно сказать? Говно.

— Я предполагал, что говно. Но не думал, что такое.

— Потому что ты не служил, — объяснил Иван. — А я в таких два года в Афгане отбухал.

Герман вернул солдату ботинок и сунул сторублевку.

— Обувайся. А это тебе на пиво.

— Нет, — засмущался солдатик. — Я лучше это, куру. Целую!

Он поспешно зашнуровал ботинок и поспешил к киоску.

— Ну что, беремся? — нетерпеливо повторил Кузнецов. — Хуже не сделаем.

— Потому что хуже нельзя, — согласился Герман. — Не верю я, что нам дадут сделать лучше. Но давай попробуем…

Герман довольно быстро убедился, что Иван правильно оценил полковника Семенчука. Он был очень деловой человек и умел доводить клиента до кондиции. Совещания назначались, откладывались, переносились, постоянно возникали какие-то мелочи. Привыкший с современному стилю ведения бизнеса, Герман сначала матерился, готов был послать Семенчука подальше, но тут происходила подвижка, а потом дело снова зависало на мертвой точке.

По техническим условиям Управления тылом мастера из экспериментальной мастерской «Терры» сшили несколько пар обуви. Образцы привели полковника Семенчука в восхищение. Он бегал по кабинетам и всем показывал, в каких ботинках скоро будут щеголять наши солдаты и офицеры. Одну пару опломбировали и запаяли в целлофан, как эталон, другие отправили экспертам. Экспертиз было множество, получение каждого сертификата стоило денег. Гигиенический — пятнадцать центов с пары, носкость — двенадцать, влагоупорность — шесть, вентиляционность — шесть, впорность(?) — четырнадцать, еще какие-то холеры: четыре, двадцать один, восемь. Семенчук намекал, что экспертным комиссиям неплохо бы забашлять прямо сейчас, но Герман твердо стоял на своем: после подписания контракта, ни цента раньше. Семенчук вынужден был согласиться.

Между тем время шло, расчетные двадцать шесть миллионов долларов прибыли съеживались, как шагреневая кожа. За счет «Терры» Семенчук слетал на две недели в Бразилию на предмет лично проверить, на каких предприятиях, в каких условиях и по какой технологии будут бразильцы шить обувь для российской армии. Вернулся довольный, посвежевший, с молодым бодрящим загаром, полученным на пляжах Гуанобары и Копакабаны. Потом намылился с той же целью слетать в Гонконг, но эту поездку перехватил генерал, начальник отдела. Генерал не любил отказываться от привычных удобств, в Гонконг его пришлось отправлять с любовницей. Оформили ее в «Терре» переводчицей с китайского, хотя она и русский язык знала плохо. Понятно, что и эту инспекционную поездку оплатила «Терра».

Герману все это стало надоедать. Прошло полгода, а утряскам, уточнениям и согласованиям контракта конца не виделось. Однажды Герман прямо спросил Семенчука, сколько тот стоит. Не смутившись вопросом, полковник написал на настольном календаре: «2». И прибавил:

— С пары.

— Два цента? — удивился Герман.

— Обижаешь, — укорил полковник и добавил на листке «$».

Минус четыре миллиона долларов, прикинул Герман.

— Сколько стоит начальник финансового управления?

На календаре появилась цифра «3».

Еще минус шесть миллионов.

— Сколько стоит генерал? — спросил Герман, решив наконец-то выяснить все до точки.

— Не знаю, — ответил Семенчук. — Нужно поговорить. К нему так просто не подойдешь. Нужен подход.

— Так поговори! Чего мы воду в ступе толчем?

— Даешь добро?

— А можно без него обойтись?

— Нет.

— Тогда какого черта спрашиваешь?

Недели через две Семенчук позвонил Герману и назначил встречу на Тверском бульваре. Вид у полковника был скорбный, словно он явился на похороны. Он начал было рассказывать, как успешно продвигается по инстанциям проект контракта, но Герману давно уже осточертела пустопорожняя болтовня.

— Говорил с генералом?

— Говорил.

— Сколько?

Семенчук оглянулся по сторонам, потом носком ботинка нарисовал на мокром песке цифру «7» и тут же поспешно ее затер.

— Семь долларов?! — ошеломленно переспросил Герман.

— Ну.

— За пару?!

— Ну.

— Он что, совсем с дуба съехал?

— А я про что? — горячо поддержал Семенчук. — Пенек трухлявый! Все ему мало, мало! Я так ему и сказал: «Что вы, товарищ генерал, побойтесь бога!» Нет, уперся. Думает: не ты, так другие дадут. И дадут, вот в чем все дело! Дадут!

Еще минус четырнадцать миллионов. Шагреневая кожа съежилась до размеров почтовой марки.

— А теперь объясни, зачем мне за это браться? — поинтересовался Герман.

— Такие деньги я заработаю нормальным порядком. И даже больше.

— Все так, — согласился Семенчук, снова оглянулся по сторонам и доверительно сообщил: — А кто тебя заставляет шить по двенадцать долларов за пару? Сошьешь по восемь. Вот тебе и навар.

— По восемь долларов? — удивился Герман. — За пару кожаной обуви? Где же я такую кожу найду?

— Можно и не из кожи. Сейчас есть хорошие заменители.

— А потом ваши ревизоры возьмут меня за жопу?

— Об этом не беспокойся. Прикроем. Ты что, сомневаешься?

Герман оборвал разговор. Вернувшись в офис, вызвал Марину и приказал на звонки из Управления тылом не отвечать. Его колотило от бешенства, когда он пересказывал разговор с полковником Семенчуком Ивану Кузнецову. Но тот его возмущения не понял.

— И что? Он тебе дело предложил. Сошьем по восемь. Восемь «лимонов» в кармане. Не двадцать шесть, но тоже не баран накашлял.

— Что мы сошьем по восемь? Что? — закричал Герман. — Говно!

— Не сошьем мы, сошьют другие.

— Вот пусть другие и шьют!

Разговор кончился ссорой, которая привела к тому, что Иван выделился из «Терры», заявив, что с таким мудаком, как Герман, он больше не хочет иметь дела. Герман постарался выкинуть эту историю из головы. Мало ли какие проекты проваливались. Из ста идей, казавшихся перспективными, дай бог одна-две реализовались на практике. Лишь иногда он ловил себя на том, что смотрит, во что обуты солдаты, попадавшиеся на глаза. Но разуться больше никого не просил. И так видел. Утешало то, что он к этому руку не приложил.

Прошло несколько лет. Герман окончательно забыл об этой истории и вспоминал лишь когда читал в газетах о коррупции в армии и генеральских поселках, растущих, как грибы, в самых живописных местах Подмосковья. Хмуро усмехался: знали бы газетчики, на каких бабках они растут!

Герман внимательно следил за ситуацией на обувных рынках России и всего мира. И однажды в новостях мелькнуло: прокуратура Волгоградской области возбудила уголовное дело против руководителей сети магазинов Военторга по факту реализации некачественной обуви по завышенным ценам:

«Как показало следствие, обувь для солдат и офицеров не соответствовала стандартам, была сшита не из кожи, как значилось в сертификатах, а из кожзаменителей, в числе поставщиков обуви значились фиктивные фирмы. Руководителям Военторга предъявлено обвинение в преступной халатности и превышении должностных полномочий».

А еще через некоторое время разразился настоящий скандал: за махинации в особо крупных размерах Генпрокуратурой были арестованы начальник финансового Управления Минобороны и ряд высокопоставленных должностных лиц, руководителей Управления тылом. Очень хотелось Герману позвонить Ивану Кузнецову и спросить: «Понял, где бы мы сейчас сидели?» Но отношения между ними были безнадежно испорчены, Герман утешился тем, что позлорадствовал про себя.

Спустя месяцев пять, когда Герман в очередной раз прилетел в Москву, его ждал факс из Минобороны, подписанный генерал-полковником, новым начальником Управления тылом. Генерал-полковник изъявлял желание встретиться с господином Ермаковым для делового разговора. Ну, если хочет встретиться сам генерал-полковник…

Герман позвонил в приемную и согласовал время. Но встреча не состоялась. Референт сообщил, что начальника Управления полчаса назад срочно вызвали к министру, он просит господина Ермакова его извинить. Герман вышел из приемной, с трудом удержавшись, чтобы не садануть дверью. Здесь его перехватил полковник Семенчук, взял под руку и почти насильно увлек к себе в кабинет.

Полковника было не узнать, его словно протерли влажной тряпкой. Хорошо сшитый мундир из генеральской диагонали, чисто выбритые, благоухающие дорогим парфюмом щеки, эдакая сановитость в лице. А туфли…

— Ну-ка, ну-ка! — остановил его Герман. — Покажи туфли. Покажи-покажи! Господи боже! Неужели Артиоли?

— Я всем говорю, что ты лучший спец по обуви! — подтвердил Семенчук. — Надо же, только глянул и сразу просек!

Туфли ручной работы итальянского мастера Артиоли стоили по тысяче долларов за пару. Их заказывали президент Буш-старший, бывший иракский лидер Саддам Хуссейн, крупные банкиры и звезды шоу-бизнеса. Как выяснилось, не только они.

— Ну и ну! — пробормотал Герман.

Кабинет полковника мало изменился, лишь появился компьютер да Ельцина на стене сменил президент Путин. Семенчук сразу же запер дверь и извлек из тумбы письменного стола бутылку и два стакана. Стаканы были такие же, граненые, а вот бутылка…

Это была не водка «Белый орел», когда-то очень популярная в Москве, а затем тихо исчезнувшая с прилавков. Не финский «Абсолют». И даже не дорогой «Русский стандарт». Это был французский коньяк «Луи Трамп» по пять тысяч долларов за бутылку — с цепочкой из настоящего золота на горлышке, с выгравированным номером бутылки.

— Ну и ну! — повторил Герман. — Я слышал, что военным повысили жалованье. Неужели на столько? Никогда не видел в Москве «Луи Трамп». Где ты его покупаешь?

— Ты обо мне слишком хорошо думаешь, — с самодовольной улыбкой возразил Семенчук, щедро наливая в стаканы. — Давальческое сырье.

— И ты каждый день его пьешь?

— Не каждый, не каждый. Только с такими гостями, как ты.

— А почему ты до сих пор полковник? Тебе пора бы стать генералом!

— Не срослось с генералом, — со вздохом объяснил Семенчук. — Из-за истории с тем контрактом. Слышал, небось? Сколько наших пересажали! А я говорил своему дураку: не наглей, не наглей! Жадность фраера сгубила.

— Его тоже посадили?

— Отмазался. Отправили в отставку.

— А ты как выскочил?

— А что я? Я ничего не подписывал. Мое дело готовить бумаги. Карьера, правда, накрылась. Но разве в карьере дело?

— А в чем?

— В чувстве удовлетворения от службы. За нас, Ермаков! За деловых людей! Пока есть такие люди, как мы, Россия будет стоять!

«Да он что, издевается?» — попытался понять Герман. Но полковник был вполне серьезен. Он опростал стакан и перешел к делу.

Как выяснилось, звонок нового начальника Управления тылом президенту «Терры» был вызван тем, что обувь для реформируемой российской армии так и не сшили, а с той, что сшили, разбирается прокуратура. Генерал-полковник случайно увидел эталонный образец ботинок работы мастеров «Терры» и пришел в полный восторг. Он собрал совещание, надел ботинки, расхаживал, бегал и даже прыгал в них по кабинету со словами:

— Вот с какой фирмой нужно иметь дело! А не с шушерой! С «Террой»! И никого больше мне не подсовывайте!

— Так что у тебя сейчас нет конкурентов, — заключил Семенчук.

— Сколько стоит генерал-полковник?

— Да ты что! Он еще новый! С этим к нему и соваться нельзя!

— Ты хочешь сказать, что вообще не будет отката?

— Как это не будет? Жить-то людям надо. Будет, конечно. Но в разумных пределах. Не столько же, как тот старый дурак заломил!

— А сколько? — поинтересовался Герман. — Десять долларов с пары? Двенадцать?

— Ну, плюс-минус, — уклонился от ответа Семенчук.

— Я подумаю, — пообещал Герман.

Он допил «Луи Трамп» и дружески распрощался с Семенчуком, твердо решив про себя, что больше никогда в жизни не переступит порог ни этого кабинета, ни этого здания.

Семенчук упорно дозванивался. Марина не соединяла. Пришел еще один факс от генерал-полковника. Он остался без ответа. Семенчук начал звонить Борщевскому…

Борщевский.

Вот это и сидело в подсознании. Все сходилось на нем.

«Ну, сука! — тяжело, злобно подумал Герман. — Ты мне за все заплатишь!..»

 

VII

В Новосибирске Германа встретил Равиль Бухараев и тут же, в баре аэропорта, ввел в курс дела. Он был одним из самых опытных топ-менеджеров компании и не хуже Германа понимал, что такие старые дела, как давно проведенные валютные платежи, никогда не всплывают сами по себе. Это был заказ. Чей? Прежде чем предпринимать какие-то действия, нужно было понять, кто заказал прокуратуре наезд на новосибирский филиал «Терры».

Равиль хорошо знал ситуацию в регионе и был уверен, что заказчика нужно искать не в Новосибирске. Как и везде, здесь была острая конкуренция между крупными торговцами обувью, но велась она в рамках принятых всеми правил, в сфере ценовой политики и качестве обслуживания покупателей. Те, кто пытался ослабить позиции конкурента неконвенциальными способами, быстро оказывались не у дел. В Новосибирске все знали всех, при желании компромат можно было найти на каждого и подставить по полной программе. Да и не было в городе фирмы, которой «Терра» встала бы так уж поперек горла. Можно было предположить, что новосибирская прокуратура таким образом чутко отреагировала на политику президента Путина — восприняла ее как сигнал к началу наступления на крупный бизнес. Но тоже не сходилось. «Терра» была не той компанией, на преследовании которой можно заработать политические очки, в Сибири есть фирмы куда крупнее.

— Получается, что дело местное, настучал кто-то из своих, — заключил Герман. — Кто из твоих людей знал о сделке? Может, выгнал кого-то, а тот со зла?

— Об этом я хотел спросить у тебя, — ответил Равиль. — За своих я ручаюсь. Свои знают больше и настучали бы громче. Ничего нет. Знают только, что был трансферт по письму и название фирмы.

— Документы изымали по описи?

— А как же! Сложили все в коробки и записали в протоколе: двадцать коробок. Вот и вся опись. Тут не Москва, Герман, власти с нами не церемонятся.

— Двадцать коробок? — переспросил Герман. — Долго им придется искать письмо.

— Очень долго, — с хитроватой улыбкой подтвердил Равиль. — Сто лет. И все равно не найдут. Потому что его там нет.

— Где оно?

— У меня дома. Я его сразу изъял. И всю информацию из базы данных стер. Как только узнал, что будет обыск. Только не спрашивай, откуда узнал. Город у нас маленький, все друзья и друзья друзей.

— Значит, проблема снята? Зачем же я прилетел?

— Проблема не снята, пока не узнаем, откуда заказ, — возразил Равиль. — Для этого ты и прилетел. Завтра у губернатора прием по случаю дня рождения его жены. Ты приглашен. Следователь прокуратуры тоже. Непросто было это устроить. Пообщаетесь в неформальной обстановке. Обрати, кстати, внимание, в каких туфлях будет жена губернатора.

— В наших?

— А то!..

Прием был в загородной резиденции губернатора на берегу Оби. На газоне перед домом установили просторный шатер из белой шелковистой ткани с тремя десятками богато сервированных овальных столов, каждый на шесть персон, со светильниками с вмонтированным в них мощными нагревателями. На столах стояли таблички с фамилиями гостей. Рядом была небольшая эстрада, помост для танцев и другой шатер, поменьше, для музыкантов.

Пока гости съезжались, на эстраде играл струнный квартет из Новосибирского академического театра оперы и балета. Прием обслуживали человек тридцать молодых официантов в черных фраках и широких красных шелковых поясах, что делало их похожими на музыкантов из академического оркестра. Казалось, что вот сейчас они разнесут шампанское, поднимутся на сцену и сыграют Вивальди. Потом квартет сменила московская группа «Иванушки-интернешнл» к полному восторгу жен и дочерей солидных гостей. Вел прием популярный телеведущий музыкальных программ ОРТ. Он путал имена, глупо и некстати острил, купался в восхищенных, как казалось ему, взглядах, не замечая, что интерес, который вызвало его появление, быстро сменился снисходительными усмешками, в которых читалось: ну-ну, мы подозревали, что ты недоумок, но не думали, что такой.

Самодостаточность знающего себе цену сибирского купечества, пробыв в глубоком подполье без малого сто лет, явила себя во всем великолепии смокингов, окладистых бород, вечерних туалетов и бриллиантов супруг.

По странной случайности места Германа и следователя прокуратуры, недавнего выпускника юридического факультета, оказались рядом. Малый он был неглупый, быстро сообразил, чему обязан приглашению на этот прием, и проникся к Герману уважением. Между стерляжьей ухой с расстегаями и молочным поросенком с гречневой кашей они вышли покурить на берег Оби. И тут следователь, взволнованный обстановкой приема, сам заговорил о деле и с душевной доверительностью заверил Германа, что тому не о чем беспокоиться. Прокурор никакого значения этому делу не придает, иначе его поручили бы более опытному следователю. Дело инициировано из Москвы, а обыск в офисе «Планеты» проведен только для того, чтобы доложить в Москву о принятых мерах.

Из Москвы означало — из Генеральной прокуратуры. И это было куда серьезнее, чем если бы инициатива исходила от местного прокурора.

Значит, и утечка информации произошла из Москвы. От кого? О той давней сделке знали только Герман, придумавший схему перевода, и финансовый директор «Планеты», подписавший письмо. Даже Борщевский не знал.

И лишь в самолете, вылетевшим ночным рейсом в Москву, Герман вспомнил, что в курсе был еще один человек.

Иван Кузнецов.

 

VIII

Ситуацию на московской центральной таможне удалось разрулить без особого напряга. Как выяснилось, при неплановой проверке оперативники Таможенного комитета обнаружили отсутствие документов об уплате сбора на партию кожаной обуви из Германии. Это и явилось основанием для того, чтобы опечатать склад. Герман не стал выяснять, куда подевались платежки — сами затерялись или были кем-то изъяты из пакета документов. Из центрального офиса «Терры» привезли с курьером дубликаты, вопрос снялся.

Подобные накладки были не редкость. Герман не обратил бы на это внимания, если бы не обыск в Новосибирском офисе. Одновременность этих двух наездов могла быть случайностью. А могла и не быть.

С Таможенным комитетом Герману часто приходилось иметь дело. С одним из руководителей у него сложились неплохие деловые отношения. Как и раньше, при коммунистах, так и в демократической России, деловые отношения предполагали не взятки, а оказание друг другу взаимных услуг. Таможенник помогал Герману решать возникающие проблемы, Герман оплачивал его дочери обучение на факультете славистики в Сорбонне. Чтобы придать делу пристойный, не вызывающий ненужных вопросов вид, дочь была оформлена сотрудницей рекламного отдела и отправлена в Париж для повышения квалификации. Понятно, что такая фирма, как «Терра», ну никак не могла обойтись без слависта с дипломом Сорбонны, она бы немедленно разорилась. Какие вопросы?

От таможенника Герман и узнал, что неплановая проверка складов «Терры» была проведена по предписанию старшего следователя Генпрокуратуры Шамраева.

Шамраев. Фамилия ничего не говорила Герману. Но Василию Николаевич Демину, к которому Герман заехал в конце рабочего дня, она говорила о многом. Услышав ее, он помрачнел, походил по своему мрачному, узкому, как пенал, кабинету и неожиданно спросил:

— Что у тебя за дела с Хватом?

— Никаких дел, — ответил Герман. — Была небольшая проблема. Я ее решил.

— Это тебе кажется. Что Хвату нужно от тебя?

— Да ничего, — повторил Герман

— А если ничего, так и не спрашивай меня ни о чем! — сердито отрезал Демин.

— Василий Николаевич, да нечего мне скрывать! С чего вы взяли, что у меня дела с Хватом? — искренне удивился Герман.

— Потому что Шамраев — человек Хвата. Вот почему. Прикормленный. Оборотень, как сейчас говорят. Только не в милицейских погонах, а в мундире министерства юстиции. Старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре России. Дожили, твою мать! Уже важняки кормятся из рук бандитов!

— Уверены? — на всякий случай спросил Герман.

— Не задавай дурацких вопросов! Когда я говорю, я знаю что говорю! Помнишь дело безногого полковника-афганца? Кто тогда Хвата отмазал? Шамраев! Он был руководителем оперативно-следственной группы…

— Из которой вас убрали? — припомнил Герман.

— Он и убрал. С тех пор они и работают в связке. Был следователем Мосгорпрокуратуры. И вот — вырос. Попомни мои слова — еще и Генеральным прокурором станет. А почему нет? Если бандит — депутат Госдумы, почему его другану не стать генпрокурором?

— Хват еще не депутат, — возразил Герман.

— Сомневаешься, что выберут? А я почему-то не сомневаюсь. Иногда даже сам себе удивляюсь: все сомневаются, а я не сомневаюсь. Все радуются: вот боремся с оборотнями, а я не радуюсь. Как думаешь, почему?

— Не знаю.

— А я тебе скажу. Никогда не обращал внимания, какие тачки стоят у каждого райотдела милиции? Не «Запорожцы», даже не «Жигули». «Бумеры» стоят, «мерины»!

— Возле вашей конторы тоже стоят не «запоры», — заметил Герман.

— О том и речь! Мелькнула как-то заметка: капитан милиции в пьяном виде сбил на «гранд чероки» пешехода. Шуму-то, шуму! Капитан милиции — пьяный! Ах, ах! А нет бы спросить: откуда у капитана милиции «гранд чероки»? Я, генерал, езжу на служебной «Волге», а капитан ездит на джипе за пятьдесят тысяч баксов. Спросил кто-нибудь? Нет. А почему? Потому что все и так знают. Теперь понял, почему я не сомневаюсь, что Хватстанет депутатом Госдумы? Понял, почему честные менты спиваются на земле, а наверх вылезает разное говно?

— Но вы-то генералом стали, — напомнил Герман.

Демин только рукой махнул:

— Знал бы ты, как я стал генералом!..

— У вас есть что-нибудь на Хвата?

— Агентурных данных — вагон! Только реализовать их мне не дадут.

— Кто?

— Кто надо. Ты думаешь, Хват только Шамраеву платит? Таких шамраевых у него не один! Но я его все равно достану. Бог не фраер!

— Эту фразу вы повторяете уже много лет, — усмехнулся Герман.

— И буду повторять, — буркнул Демин.

— Сколько?

— Сколько нужно, столько и буду!.. Ты обедал?

— Перекусил на ходу.

— А я и перекусить не успел. Пошли, тут рядом неплохая пельменная…

— Василий Николаевич, какая пельменная? — возмутился Герман. — Видимся раз в год, неужели не можем посидеть по-человечески? Предлагаю «Поло клаб» в Столешниковом переулке, стейки там классные. «Риб ай стейк» с кровью — как вы на это?

— Заманчиво, — мечтательно вздохнул Демин. — Но…

— Есть итальянский ресторан «Ангеликос» на Петровке. Там дают салат из травы рукола с белыми грибами и осьминогами.

— С осьминогами? — недоверчиво переспросил Демин.

— Не любите осьминогов? Тогда аргентинское мясо в «Эль Гаучо» на Павелецкой. Или французская кухня в «Сан Мишеле» на Пушкинской, салат с утиной грудкой там очень хорош, — продолжал Герман. — Можно в китайский ресторан «Династия» в Парке Горького, там утка по-пекински с рисовыми блинами.

— Слушать тебя — одно удовольствие, так бы слушал и слушал, — все с тем же мечтательным выражением проговорил Демин. — Только это не для меня. Увидят — буду потом объясняться, с кем это я сидел в ресторане. Долго буду объясняться. За мной в десять глаз приглядывают.

— Кто?

— Ну и вопросы ты задаешь! Кому надо, те и приглядывают! Кому я жить мешаю!

— Тогда так, — предложил Герман. — Заскочим в универсам и ко мне. По-холостяцки, а?

— Это можно, — подумав, кивнул Демин. — Ты один?

— Один.

— А Катерина?

— Дома, в Канаде.

— Ох, негоже это, Герман. Молодая женщина, сидит дома одна, а ты мотаешься по свету, как неприкаянный.

— А что делать, Василий Николаевич? Бизнес.

— А я о чем? Все дела, дела. А жизнь-то проходит!..

Служебную «Волгу» Демин отпустил, на «мерседесе» Германа заехали отовариться в «Седьмой континент». Возле своего дома на Фрунзенской набережной Герман велел Николаю Ивановичу быть на связи, чтобы потом отвезти гостя домой. Обвешанные пакетами, поднялись на четвертый этаж. Путаясь в ключах, Герман отпер замки на стальной двери и посторонился, пропуская Демина вперед:

— Прошу!

Квартира встретила стерильной чистотой и той тишиной, которая всегда царит в надолго покинутом людьми доме. Раз в неделю из хозяйственного управления присылали уборщицу, она вытирала пыль и поливала цветы. Но сегодня эта безжизненная чистота как-то особенно болезненно царапнула сердце, и Герман обрадовался, что ему вовремя пришла мысль пригласить в гости Демина, потому что невозможно было представить, как бы он провел одинокую ночь в этой квартире, где все напоминало о Кате. Это она выбирала обои, мебель, цвет обивки.

— Неплохо ты устроился, — одобрительно заметил Демин, осматриваясь.

— Вы уже у меня были. Разве нет?

— На новоселье. А потом не пришлось. Здорово, просто здорово!

Восхищение Демина удивило Германа. По сравнению с его домом в Торонто московская квартира даже после перепланировки выглядела, как мухосранский краеведческий музей по сравнению с Лувром. Но для Демина, привыкшего к стандартным московским «распашонкам», она была в диковинку.

Квартиру Герман перестроил несколько лет назад, когда уже стало ясно, что в обозримом будущем в Москву они не вернутся. Дальняя, маленькая комната осталась спальней, а две другие, прихожую и кухню объединили в одно пространство. Получилось что-то вроде просторной гостиной с мягкими кожаными креслами и диванами, с торшерами, со стойкой домашнего бара, отделяющей от гостиной закуток кухни с японской вытяжкой, электроплитой, микроволновкой и кофеваркой. Вся квартира была втрое меньше одной только кухни в Торонто, и Герман вдруг представил Катю в их доме, величественном, как Лувр. В огромном пустом доме, с огромной пустой кроватью в спальне. И она, одна. Тоненькая. Тщательно одетая, тщательно причесанная, в туфельках на высоком каблуке. У нее все туфли были на высоком каблуке, даже домашние босоножки. Ей не нравилось, что она небольшого роста. Дурочка.

Одна. Дети спят наверху. А здесь, внизу, только одно живое существо — телефон. Она звонила по несколько раз, не разбирая, день в Москве или ночь, звонок мог раздаться и в два часа ночи и в пять утра. Герман не высыпался, злился. Но сейчас подумал, что все бы отдал, только бы ожил телефон и раздался ее голос: «Не смей бросать трубку! Опять у тебя полно девок?»

Герман невесело усмехнулся.

— Ты чего? — жестом спросил Демин.

— Да так… Вспомнил, как Катя звонила, когда я был в Москве. Требовала: «Кричи: проститутки, убирайтесь вон!» Везде ей мерещились проститутки.

— И ты кричал?

— А что мне оставалось? Кричал. Она требовала: громче! Кричал громче. Орал во все горло.

— Ну, дела! — усмехнулся Демин. — А они были?

— Кто?

— Проститутки.

— Да ну, что вы. Проституток не было никогда. Располагайтесь, Василий Николаевич. Снимайте пиджак и займемся делом.

Но едва приняли по стопарю «блэк лейбла», зазвонил квартирный телефон. На дисплее АОНа высветился московский номер. Герман раздраженно снял и тут же положил трубку. Через минуту в кармане пиджака запиликал мобильник. Герман нажал кнопку «выкл.» и держал, пока аппарат не отключился. И тут же, почти сразу, вновь зазвонил городской телефон.

— Ответьте, Василий Николаевич, — попросил Герман. — Меня нет и не будет. Ну их всех к черту.

— Демин, слушаю, — привычно бросил тот. — Его нет… Что?.. Секунду, даю. Из твоей приемной. Что-то важное.

Звонила Марина:

— Герман, у нас ЧП.

— В чем дело?

— Пожар в нашем магазине в Теплом Стане!..

Через полтора часа, уже в темноте, когда они наконец-то пробились через вечерние московские пробки к торговому центру в Теплом Стане, в котором «Терра» арендовала помещение магазина, огонь уже потушили. Расчеты трех пожарных машин сматывали рукава. Черные пустые витрины магазина исторгали слабеющие клубы пара. Едко воняло гарью, по тротуарам стекала вода, таяли хлопья пены. Мигали проблесковые маячки патрульных милицейских машин, придавая пожарищу зловещий и в то же время карнавальный, дискотечный вид. Остальная часть улицы и торговых рядов сияла огнями, переливалась рекламами, гремела попсой.

Перед лентой ограждения теснилась толпа любопытных. Рослый сержант, лениво помахивая дубинкой, прохаживался по мокрому асфальту.

— Куда?! Назад! — рявкнул он, когда Демин и Герман раздвинули кольцо любопытных и поднырнули под ограждение. Но тотчас же, хотя Демин был в штатском и никакого удостоверения не показал, вытянулся в струнку и доложил:

— Группа из МУРа прибыла, допрашивают свидетелей. Пройдите туда, — показал он на микроавтобус дежурного по городу, возле которого стояли какие-то штатские.

Здесь же, среди оперативников, топтался Борщевский.

— В страховую компанию позвонил, сейчас подъедут, — сообщил он Герману.

— Жертвы?

— Нет. Магазин был уже закрыт. Слегка обгорел сторож, увезли на «скорой». Не нравится мне все это, Герман.

— А кому нравится — мне?

Через разбитые витрины Герман заглянул в черный торговый зал, а затем, осторожно ступая по залитому водой полу, обходя искореженные огнем стеллажи, прошел на склад. Обуви здесь было на триста тысяч долларов, но до склада огонь не добрался, лишь прогорела дверь да обуглился ближний штабель коробок с обувью. Два милиционера, молодой и постарше, выставленные для охраны, подсвечивая себе фонарями, деловито рылись в коробках, перебирали и прикидывали на себя зимние меховые ботинки. Увидев Германа, силуэтом появившегося в дверях на фоне уличного освещения, насторожились, но своих занятий не прекратили, продолжали их как бы по инерции.

— Эй, мужик! — окликнул старший. — Чего тебе? Иди, тут не положено!

Не обращая на них внимания, Герман подобрал с полу обгорелый детский сапожок. Он был из новой партии обуви, сшитой по эскизам модельеров «Терры» на фабрике «Обукс» в Курске. Сапожки получились на редкость удачными: легкие, почти невесомые, из мягкой желтой телячьей кожи, с белой нежной цигейкой внутри, с литой прошитой подошвой, эластичной, прочной. Сносу нет им и в любой мороз, и в любую слякоть. И вполне по средствам семье среднего достатка. Герман держал сапожок в руках с таким чувством, будто держит мертвого, полуобгоревшего в пожаре ребенка.

— Дядя, оглох? — вступил молодой. — Вали отсюда! Не положено тут, не слышал?

Лучи двух фонарей сошлись на лице Германа. Он поморщился и поднял руку, защищая глаза от света.

— Да он пьяный, — сказал молодой. — Что-то не пойму. Или больной?

— Сейчас полечим, — пообещал старший.

— Герман! Ты где? — послышался сзади голос Демина. Луч его фонаря скользнул по лицам ментов, по ботинкам в руках, по груде обуви у их ног. — Так. Мародерствуем? Даю тридцать секунд. Увижу — посажу. Время пошло.

Оба стража порядка, бросив ботинки и толкаясь в дверях, исчезли в глубине склада.

— Это к вопросу о нашей службе, — заметил Демин. — Наша служба и опасна, и трудна. Твою мать. Много убытков?

— Не очень, страховка покроет.

— Ну и ладно. Пошли, нечего тут смотреть.

Он вывел Германа к «мерседесу», кивнул:

— Минутку. Пойду скажу, чтобы сменили охрану.

От толпы любопытных отделился какой-то парень в кожаной куртке. Негромко проговорил, глядя в сторону:

— Господин Ермаков, включите мобильник, вам сейчас позвонят.

— Кто? — спросил Герман, но парень уже исчез в толпе.

Герман активизировал «Нокию», и тотчас же прозвучал звонок.

— Здорово, Ермаков, — раздался в трубке благодушный голос Хвата. — Слышал, несчастье у тебя? Сочувствую. Но вроде не так чтобы очень, а? Ведь могло быть и хуже, как думаешь?

— Могло.

— Какая-то черная полоса у тебя. Сначала Новосибирск, потом таможня, а теперь вот и этот пожар. Но ты уже понял, что к чему, да?

— Понял.

— Догадливый ты, Ермаков, я всегда это говорил. Как насчет встретиться?

— Назначай время.

— Да завтра с утречка. Часиков в десять. А чего тянуть?

— Где?

— У меня в офисе. Нам же никаких снайперов не нужно, никакого ОМОНа, верно я говорю? Так до завтра?

— До завтра.

Вернулся Демин.

— Выставят охрану. Я предупредил: хоть один ботинок пропадет, шкуру спущу. А теперь скажу, что это было. Когда продавщицы ушли, швырнули из машины в витрину канистру с бензином и подожгли. Понимаешь, что это значит?

— Да, — кивнул Герман. — Предупреждение.

Он взял у водителя старую газету, аккуратно завернул в нее обугленный сапожок и спрятал в кейс.

— А это зачем? — хмуро поинтересовался Демин.

— На память.

 

VIII

На стоянке перед особняком Фонда социальной справедливости Герман заметил темно-красную «Вольво-940» Кузнецова, но самого Ивана в кабинете не было. Хват мрачной тушей лежал в кресле, барабанил по подлокотникам толстыми, как сардельки, пальцами. При появлении Германа кивнул:

— Присаживайся. Как, по-твоему, в чем смысл жизни?

— Твоей или моей? — уточнил Герман.

— Вообще.

— Вообще — не знаю.

— Я тебе скажу. Жизнь — она как марафонский забег. Выигрывает тот, кто приходит к финишу первым. А кто приходит первым? Кто умеет не жалеть ни себя, ни других.

Герман поправил:

— Выигрывает тот, кто приходит к финишу последним.

— Как так? — удивился Хват.

— Не понимаешь? У жизни финиш всегда один — смерть.

— Ну и шутки у тебя, Ермаков!

— Какие же это шутки? Ты считаешь себя бессмертным? Или веришь в реинкарнацию? Так я скажу, кем ты будешь в следующей жизни.

— Кем?

— Шакалом.

— Это почему? — помрачнел Хват.

Герман открыл кейс, развернул газету и выложил на стол обгорелый детский сапожок.

— Вот почему.

— Убери к черту, воняет!

Герман перенес сапожок на каминную полку и поставил рядом со спортивными кубками Хвата.

— В твоем жизненном марафоне это самый последний трофей.

— Я сказал: убери! — рявкнул Хват и потянулся к кнопке звонка.

— Тогда никакого разговора не будет.

— Никак я тебя не пойму, Ермаков. Вроде деловой человек, а не врубаешься в элементарные вещи. Ты что, не понял, зачем это было?

— Почему? Понял. Ты хочешь сделать мне предложение, от которого я не смогу отказаться. Делай. А сапожок пусть стоит. Он будет мне напоминать, почему я не могу отказаться.

— Спорить с тобой… Ладно. Сядь и слушай. В свое время ты отказался от контракта с вояками на поставку им обуви. Сейчас снова отказываешься…

— Откуда ты знаешь? — перебил Герман.

— Неважно. Знаю. Но что получается? И сам не гам, и другому не дам. Это дело? Нет, Ермаков, это не дело.

— Что значит, другому не дам?

— Они хотят иметь дело только с «Террой». Никого другого в упор не видят. Вот что это значит.

— Да ты никак хочешь обуть российскую армию? — удивился Герман. — А ты в обуви хоть что-нибудь понимаешь? Кожу от кожемита отличить сможешь?

— Я другое понимаю. Двадцать шесть «лимонов» — это двадцать шесть «лимонов». Ты не хочешь их взять. Я не откажусь.

— Вот, значит, какой выход нашел Иван Кузнецов! — догадался Герман. — Он рассказал тебе про контракт, а ты скостил ему миллион долга. Так? Что ж, это лучше, чем прятаться от тебя у африканского слона в жопе.

— Конечно, лучше, — согласился Хват. — И мне лучше. «Лимона» я с него все равно не стрясу, нет у него «лимона». А это — богатая идея.

— Он сказал тебе, какой вояки объявили откат?

— Сказал.

— И это тебя не смутило?

— Это тебе они объявили такой откат. Мне не объявят.

— Плохо ты знаешь полковника Семенчука! — засмеялся Герман.

— Лично не знаком. Но досье имею. С ним поговорят. Он нормальный мужик, поймет. Жена у него молодая, сын-школьник. Недавно дочка родилась. Дачу на Истре построил. Богатая дача. Участок в полтора гектара. Большой участок — это хорошо. Но дачу же охранять надо. А как, если полтора гектара участок? Откат, конечно, будет, хлеб у него никто не собирается отбивать. Но — в рамках. Так что с полковником мы договоримся.

— Тогда в чем проблема? Договаривайся и вперед. При чем тут я?

— Я же сказал, что они хотят иметь дело только с «Террой».

— И что?

— Ермаков, ты тупой? Или выпендриваешься? Не понимаешь?

— Понимаю. Но хочу, чтобы ты сказал прямо. Чтобы не было недомолвок.

— Ладно, скажу прямо. Вояки заключают контракт с «Террой». А потом ты вместе с предоплатой передаешь его субподрядчику, фирме «Марина».

— Такой фирмы нет.

— Юридически есть. А все остальное не твоя забота.

— Понял. Они поставляют говно, ты получаешь свои бабки, а потом за дело берется Генпрокуратура, и я сажусь в Лефортово. Вместе с полковником Семенчуком. Знаешь, ты лучше сожги еще пару моих магазинов. Это мне обойдется дешевле.

— Ты тоже не останешься в накладе. Отстегну.

— Сколько?

— Ну, процентов десять.

— А какие расценки в Генпрокуратуре? — полюбопытствовал Герман.

— Какие?

— Не знаю. Потому и спрашиваю.

— А мне-то откуда знать?

— И ты не знаешь? Так спроси у следователя Шамраева. Он-то наверняка знает.

Хват набычился.

— Ты вот что, говори да не заговаривайся. Получишь пятнадцать процентов от чистой прибыли. А от Генпрокуратуры отмажу. Все, кончен базар.

— Нужно подумать. Могу я подумать?

— Неделю. Хватит. Дело горящее. Через неделю говоришь «да». Забери свой сапог, вонять он мне тут будет!

— Через неделю, — пообещал Герман. — Когда приду и скажу «да».

Спускаясь по лестнице в сопровождении референта, он сунул руку под мышку, сделал вид, что почесался, и выключил плоский японский диктофон, проводок от которого тянулся через рубашку к прикрепленному под галстуком микрофону. В машине, когда отъехали от особняка, попросил Николая Ивановича остановиться, перемотал микрокассету на начало, потом подключил наушник и включил воспроизведение. Записалось все — до скрипа кресла, до звука шагов. Герман выключил диктофон и кивнул водителю:

— Поехали.

— Куда? — спросил Николай Иванович.

— На Шаболовкук, в РУБОП.

 

IX

У Демина шло оперативное совещание. В приемной-предбаннике хрипела рация, надрывались телефоны, дежурный капитан еле успевал отвечать на звонки. Входили и выходили озабоченные люди, все в штатском, но с той особенной, милицейской хмуростью на лицах, которая сразу заставила Германа вспомнить времена, когда и он был таким же, как эти крепкие серьезные мужики. И если бы по воле начальства попал не в ОБХСС, а в МУР под начало Василия Николаевича, сейчас и он, возможно, сидел бы на оперативках, ходил в таких же затрепанных костюмах и лишь на официальные мероприятия надевал мундир с погонами майора или подполковника. Даже, может быть, и полковника. А что? Стал же Демин генералом, хотя сам в это не верил.

Карьера Демина двигалась как-то странно, рывками. В МУРе дорос до заместителя начальника второго отдела, «убойного», как его называли, получил подполковника. Потом неожиданно был назначен начальником райотдела УВД в Марьиной Роще, одном из самых криминальных районов Москвы. Но что-то там не сложилось, через три месяца он вернулся в МУР, а еще спустя некоторое время перешел в Региональное управление по борьбе с организованной преступностью на должность старшего оперуполномоченного по особо важным делам.

Герман в это время разворачивал бизнес на Украине и в Сибири, встречались они редко, но одна встреча запомнилась. Демина только что назначили начальником одного из оперативных отделов РУБОП и присвоили звание полковника. Он приехал в офис «Планеты» и, смущаясь, спросил, не сможет ли Герман одолжить ему пятьдесят тысяч долларов. Предупредил:

— Отдам нескоро, не раньше чем через полгода.

— Когда будет, тогда и отдадите, нет проблем. — заверил Герман, обрадованный возможностью оказать услугу старшему другу. Он не спросил, для чего Демину такие деньги. Мало ли для чего. Может, квартиру хочет купить. Или сменить старую «шестерку» на новую иномарку. Но Демин как жил в малогабаритной трехкомнатной квартире с женой-учительницей и взрослой дочерью, так и продолжал жить. И ездил на «шестерке», пока она окончательно не развалилась.

Через полгода он вернул долг, но так и не сказал, для чего одалживался, а Герман не стал спрашивать. Узнав, что Демин получил лампасы, Герман искренне обрадовался за него. Все же успел Василий Николаевич стать генералом, на самом излете карьеры, в сорок девять лет. В пятьдесят бы уже не стал. В пятьдесят полковников отправляют в отставку.

Оперативка наконец-то закончилась. Герман вошел в прокуренный кабинет, но даже начать разговор не получалось: все время звонил телефон, входили сотрудники.

— Давай отложим до вечера, — предложил Демин. — Не дадут поговорить. Это важно?

— Да как сказать? — неопределенно отозвался Герман. — Для меня — да.

— Тема?

— Хват. Вы спрашивали, что ему от меня нужно.

— Понял. Пошли отсюда.

Демин предупредил дежурного, что отъедет на полчаса, они вышли на улицу, прошли в соседний двор и устроились в беседке на детской площадке, усыпанной яркими кленовыми листьями.

— Осень, скоро опять зима, — проговорил Демин, закуривая. — Ну, что у тебя?

Герман сунул ему микрофон и включил воспроизведение. Демин внимательно прослушал запись и вернул к началу. На середине остановил.

— Все-таки тупые они, эти спортсмены. Интересно, почему? В боксе понятно, по голове лупят. Но и в борьбе, видно, то же самое. Когда тебя шмякают на ковер, и голове достается. С полковником он поговорит. Он даже не представляет, какие бабки через таких полковников проходят.

— Что из этого следует?

— Да то. Большие бабки требуют защиты. У вояк это дело поставлено так, что мало не покажется. Никакому Клещу нечего там ловить.

Он дослушал запись до конца и вернул Герману диктофон.

— Похоже, попал ты в расклад.

— Попал, — согласился Герман. — У вас не исчезло желание посадить Хвата?

— За что? Пленка? Прослушка не санкционирована, ни в какой суд ее не представишь. Херня.

— Как только я заключу контракт и передам подряд Кузнецову, меня уберут. Ивана тоже, чуть позже. И концы в воду. Для вас открываются оперативные возможности.

— Херня, — повторил Демин. — К Хвату есть подход посерьезнее. Тимура Джумаева помнишь? Туркмена, который деньги менял?

— Еще бы не помнить.

— Так вот, был недавно проездом в Москве один опер из Ашхабада. Когда-то он у меня в МУРе стажировку проходил. Привез мне копии протоколов допросов Джумаева. Я был тогда на все сто прав. Хвата дела. И с бабками, и с тремя омоновцами, которых убили. Джумаев его сдал с потрохами. Да и мудрено было не сдать, допрашивать люди Туркмен-баши умеют.

— Джумаева посадили?

— Расстреляли. Но протоколы остались. И это не херня.

— Так за чем дело стало?

— А ты представляешь, сколько людей и каких нужно задействовать? Это тогда, в девяносто третьем, можно было реализовать данные по горячим следам. А нынче не то. Нынче никто и пальцем не шевельнет. Трех омоновцев убили. Ну и что?

— Что нужно, чтобы шевельнули пальцем?

— Бабки, Герман. Большие. Заказ на такого, как Хват, очень больших бабок стоит.

— Сколько?

— Штук пятьсот.

— Долларов?

— Не рублей же. Это — сейчас. А станет он депутатом Госдумы — там и «лимона» не хватит.

— Лучше бы вы мне этого не рассказывали! — вырвалось у Германа. — Что же это творится в нашем возлюбленном отечестве?

— То и творится. Помнишь, я одолжил у тебя пятьдесят тысяч?

— Помню.

— Я тебе скажу зачем. Когда меня назначили в Марьину Рощу, на третий день ко мне пришли. Объявили: тридцать штук. С каких херов? Меня назначил Лужков. Объяснили: ты подчиняешься не только Лужкову. Я их послал. Через три месяца меня сняли. Не прошел аттестацию в министерстве. В РУБОПе меня заранее предупредили: пятьдесят штук. За должность. Что делать? Я сыскарь, Герман. Ни к чему другому не способен. Сказал себе: да и мать вашу, жрите, только дайте работать. Вот так и живу. В системе. Через меня крутые бабки проходят. Снизу вверх. Но я тебе клянусь: копейки к моим рукам не прилипло!

— Значит, пятьсот тысяч? — повторил Герман.

— Не меньше. Но ты пойми меня правильно: это не мне.

— Знаете, Василий Николаевич, если бы вам — я бы дал. Но ваших министерских или каких там вшей кормить не буду. За такие бабки я бригаду киллеров найму. Или бизнес в России закрою. А Хват пусть на свободе гуляет. Это меньшее зло.

— Тошно, Герман. Так тошно иногда, глаза б мои ни на что не смотрели! А что делать? Надо жить, надо дело делать. Не получается по-другому — значит, так. У тебя есть выбор. У меня нет.

Демин вернулся в управление, а Герман еще долго сидел в беседке, хмуро курил, глядя, как ветерок гоняет по детской площадке сухие листья кленов. И жалко было Демина, и глухое раздражение подступало. Больше всего Германа почему-то злило стремление Демина остаться чистым в грязном деле. Себе он ничего не берет. Да лучше бы брал.

Выбора у него нет. У человека всегда есть выбор!

Герман достал мобильник и позвонил полковнику Семенчуку:

— Подъеду через двадцать минут. Закажи пропуск.

Полковник Семенчук так обрадовался появлению Германа, что сам выскочил встретить его на вахте.

— Ну наконец-то! Я уж не знал, что думать. Шеф на каждой планерке собак на меня спускает: где «Терра», почему дело стоит? А что я могу сказать? Ты исчез, на фирме ничего не говорят. В отъезде. Где в отъезде? Почему в отъезде?

В кабинете Семенчук сразу полез в тумбу письменного стола, но Герман остановил его:

— Побереги «Луи Трамп». Выпьем, когда сделаем дело.

— Да все, считай, сделано! — весело возразил полковник. — Контракт практически согласован, все визы есть, остались мелочи. Юристам на три дня работы.

— Для кого мелочи, для кого не мелочи.

— Есть проблемы? — насторожился Семенчук.

— Есть.

— У тебя?

— У нас обоих. Фирма «Марина» — говорит тебе что-нибудь это название?

— «Марина»? Да, выходили на меня от этой фирмы. Очень хотели получить контракт. Но я и говорить не стал. Вопрос практически решен. В пользу «Терры». Так я им и сказал. А что, серьезная фирма?

— Очень серьезная, — подтвердил Герман. — Но не в том смысле, в каком ты думаешь. Послушай эту запись. Тебе все станет ясно.

По мере того, как крутилась пленка, лицо Семенчука тяжелело, наливалось кровью.

— Теперь ты понял, почему я не выходил на связь? — спросил Герман, когда полковник выключил диктофон.

— С кем ты говорил?

— Сергей Анатольевич Круглов. Он же — Хват. Призер московской Олимпиады по классической борьбе. Президент Фонда социальной справедливости. Кандидат в депутаты Государственной думы России.

— Почему ты раньше не пришел?

— С чем? Этот разговор был сегодня.

Семенчук еще раз внимательно прослушал запись, надолго задумался и заключил:

— Не проблема. Выкинь из головы. Разрулим. Оставишь мне пленку на пару дней? Покажу ее кое-кому.

— Могу подарить. Мне она ни к чему.

— Лады. А насчет смысла жизни ты правильно сказал. Мудро сказал. Уважаю. Выигрывает тот, кто приходит к финишу позже. Позже, а не раньше. А тот, кто спешит, всегда проигрывает. А мы и не будем спешить. Куда нам торопиться, правильно? Вот за это давай и выпьем! — не без торжественности закончил Семенчук и полез за бутылкой.

 

IX

Все эти дни Герман допоздна засиживался в офисе, стараясь отдалить минуту, когда окажется один в пустой квартире. Включенный мобильник постоянно лежал на тумбочке у кровати. Во сне иногда казалось, что он звонит. Герман вскакивал, хватал трубку. Но телефон молчал. Катя не звонила.

Звонок раздался ночью, через три дня после разговора с полковником Семенчуком.

— Алло! — закричал Герман. — Катя, ты? Алло, алло!

— Какая к хренам Катя, я не Катя, — прозвучал в трубке голос Демина. — Оденься и спустись вниз. Я послал к тебе мою «Волгу». Садись и приезжай.

— Куда?

— Водитель знает.

Над Москвой занимался хмурый осенний рассвет. Низкие дождевые тучи затуманивали шпили высотки на Котельнической набережной. Покачивалась тяжелая, в маслянистых разводах, медленная вода Москвы-реки. Черная «Волга» Демина спустилась на Крутицкую набережную, и Герман вдруг понял, куда они едут.

Еще издали он увидел у ворот Фонда социальной справедливости мигалки патрульных машин. У него появилось странно-болезненное ощущение, что все это уже было: милицейское оцепление, пожарные машины, мелькание электрических фонарей, запах гари.

Площадка перед особняком была пуста, только у бокового входа стояли «ауди» Хвата и «лендровер» его охраны, а в стороне краснела какая-то «вольво». Особняк выглядел как всегда — с черными поблескивающими стеклами, с решетками на первом этаже. Лишь приглядевшись, Герман увидел черную зияющую дыру на втором этаже, на том месте, где были окна кабинета Хвата.

Окон не было.

Патрульные расступились, пропуская «Волгу». Возле крыльца Германа встретил Демин. Молча поздоровавшись, кивнул:

— Пошли.

В нижнем холле особняка и на мраморной лестнице с красным ковром не было ничего необычного, только на втором этаже появились следы разрушения: усыпанный стеклами и обломками мебели паркет, сорванные с петель двери приемной. От стены, разделяющей приемную и кабинет Хвата, остались лишь рваные зубья бетона.

— Дальше смотреть не на что, — сказал Демин. — А на то, что есть, смотреть не нужно.

— Что это было?

— Две ракеты в окно кабинета. Из гранатомета РПГ-16. Эксперты определили по осколкам.

— Хват?

— Сидел в кабинете. Заработался. Окна были освещены. И что интересно? Прицельная дальность РПГ-16 — двести пятьдесят метров. От ворот и с набережной стрелять не могли — охрана бы увидела. С той стороны Москвы-реки

— далеко. А стреляли прицельно. Две ракеты подряд — надо суметь. Это одна из двух самых непонятных вещей. Есть соображения?

— Есть.

Герман подвел Демина к разбитому окну приемной и показал на Москву-реку. По середине ее медленно шла ржавая баржа-самоходка с песком. От особняка до баржи было не больше двухсот метров.

— Твою мать, — сказал Демин.

— Ему очень нравилось, что негде пристроиться снайперу, — объяснил Герман. — А я еще тогда подумал, что есть где. На речном трамвайчике. Или на барже.

— Сколько тебе это стоило? — напрямую спросил Демин.

— Василий Николаевич, почему вы так плохо обо мне думаете?

— Плохо? Наоборот, хорошо.

— Нет. Я все-таки надеюсь, что когда-нибудь вернусь в Россию. И что вернутся мои сыновья.

— Не знаю, станет ли хоть когда-нибудь Россия страной, в которую стоит вернуться, — хмуро отозвался Демин. — Не знаю, — повторил он и прокричал злобно, с ненавистью: — Не знаю!

Герман напомнил:

— Вы сказали, что одна из двух самых непонятных вещей — откуда стреляли. Какая вторая?

Демин провел Германа в холл второго этажа, на полу которого эксперты складывали принесенные из кабинета вещдоки: осколки, стабилизатор мины, расплющенные спортивные кубки. Тут же лежал обугленный детский сапожок.

— Узнаешь?

Герман кивнул.

— Вот это и есть вторая самая непонятная вещь: зачем он держал его в кабинете?

Демин долго молчал, потом добавил:

— Есть еще кое-что, что тебе нужно знать. В кабинете Хват был не один.

— Кто еще? — спросил Герман, мгновенно вспомнив красную «вольво» на площадке перед особняком и уже зная, что сейчас услышит.

Это он и услышал:

— Иван Кузнецов.

Дожидаясь вызванную по мобильнику машину, Герман спустился на Крутицкую набережную. Первые утренние прохожие спешили вдоль длинного деревянного забора, оклеенного предвыборными плакатами кандидата Круглова. Текст на плакатах легко, всего лишь изменением настоящего времени на прошедшее, превращался в некролог.

 

X

Вечером того же дня Герман заглянул в кабинет Борщевского. После всего, что произошло, видеть никого не хотелось, и меньше всего — Шурика. Но жизнь приучила Германа доводить до конца все начатые дела. Даже неприятные. Особенно неприятные. Недовершенное дело — как не долеченный зуб.

Как всегда, дверь кабинета Борщевского была открыта, он сидел перед компьютером, полировал ногти маникюрной пилочкой, время от времени отвлекаясь на клавиатуру. При виде Германа насторожился, но тут же постарался принять небрежно-независимый вид.

— Зайди, — попросил Герман. — У тебя выпить что-нибудь есть?

— Выпить? Что?

— Все равно. Лучше виски. Или коньяк.

— Есть «Хеннесси». Годится?

— Тащи.

Устроились в кожаных гостевых креслах за низким столом. Все еще как бы опасаясь подвоха, Борщевский плеснул коньяку на донышко тяжелых хрустальных стаканов.

— Лей нормально! — возмутился Герман. — Жалко, что ли?

— Да ради бога, — живо отозвался Борщевский и поспешно долил в стаканы.

— Будем здоровы, — кивнул Герман и, не чокнувшись, выпил.

— Устал я что-то, — пожаловался он, обессилено развалившись в кресле и закурив «Мальборо». — Достали меня все эти дела.

— Да, дела у нас странноватые, — осторожно согласился Борщевский, едва пригубив и вертя стакан в длинных тонких пальцах с маникюром, всегда почему-то дико раздражавшим Германа. — Этот пожар…

— А дела всегда такие. Не то, так другое. Я вот думаю: а на кой черт мне все это надо? Всех денег не заработаешь. А жизнь проходит. Двадцать лет упираюсь, как Карла. А толку? Придет время умирать, что вспомнится? Как разруливал ситуации? Бросить бы все к чертовой матери, пропади оно пропадом. А что? Куплю избу на Рыбинском море, бороду отпущу, буду сидеть с удочкой, а вечерами читать книги.

— Книги? — удивился Борщевский. — Какие книги?

— Разные. «Анну Каренину», например. Ты читал «Анну Каренину»?

— Конечно, а как же.

— А вот знаешь ли ты, что граф Вронский пытался застрелиться?

— Знаю.

— А я не знал. А что Анна Каренина родила дочь, тоже знаешь?

— От кого? — озадачился Борщевский. — От Вронского? Что-то я такого не помню.

— Я тоже. Вот и буду лежать в избе на печке и читать книги.

На самодовольном лице Шурика появилась ироническая усмешка:

— Так Катя и позволит тебе лежать на печке!

— Позволит, — устало возразил Герман. — Теперь позволит. Мы расходимся.

— Расходитесь?! — очень умело поразился Борщевский. — Вы — расходитесь?! Ты это серьезно?

— Серьезнее не бывает. Заявление уже полгода в суде.

— Какое заявление?

— О разводе. И о разделе имущества.

— И ты дашь ей развод?

— Как я могу не дать? Меня не спрашивают. Наливай!

— Да погоди! Что случилось?

— Не вникай, — устало отмахнулся Герман. — Мало у тебя своих трудностей?

Он сам налил треть стакана и с маху выплеснул коньяк в рот, как всегда пьют крутые мужики, не желающие говорить о своих бедах. Про себя отметил, что он и выглядит, как крутой мужик — с отросшей за день черной щетиной на худых щеках, с сурово насупленными бровями. Сигарета в углу рта, мрачный взгляд из-под свалившихся на лоб волос. Суровый мэн из страны Мальборо.

— Ты расходишься с Катей! — повторил Борщевский. — Не могу поверить. Но почему, почему?

Герман равнодушно пожал плечами:

— Почему люди расходятся?

— А все-таки? — нависал над столом Борщевский, смотрел с глубоким сердечным сочувствием. Настоящий друг, который не бросит друга в беде. Кому повем печаль мою? Если не ему — кому?

Герман ответил не сразу. Не говорят в стране Мальборо о сердечных бедах, не плачутся друзьям в жилетку. Не та порода. Кремни-мужики. Никогда!

Ну, разве что иногда. Ведь даже кремню иногда хочется дружеского участия, сердце-то не камень, не камень, оно живое!

— Да что там говорить! Дело житейское. Встретила друга детства. И выяснилось, что она любила его всю жизнь. А он всю жизнь любил ее.

— Не может быть!

— Чему ты удивляешься? Такие вещи происходят на каждом шагу. Не я первый, не я последний.

— Кто он?

— Откуда я знаю? Да и какая разница!

— Как какая? Как это какая? — оскорбился верный друг. — Да я бы…

— Что?

— Отловил бы и набил морду. Руки-ноги переломал! Нанял бы крепких ребят, они бы с ним разобрались!

— Заманчиво, — мечтательно протянул Герман. — Но… Нет, не выход. Не выход это.

— Да почему? — уже с меньшей настойчивостью повторил Борщевский.

— Потому. После этого она меня полюбит? Она его еще больше полюбит. А меня возненавидит. Я всегда считал, что женщины любят успешных мужчин, победителей. А они любят слабых, никчемных. Иногда посмотришь — ну полное говно, а она в нем души не чает. Почему? Странный закон природы. Но с этим ничего не поделаешь. Нет, Шурик. Расходиться нужно по-человечески. У нас дети, их из жизни не выкинешь. Нужно уметь проигрывать, — с тяжелым вздохом добавил Герман, хотя всегда считал, что нужно уметь выигрывать.

— Это правильно, — одобрил Борщевский. — Это по-мужски. Да, нужно уметь проигрывать. Тебе бы отдохнуть, отвлечься. Махнуть куда-нибудь на Канары. С телкой. А лучше с двумя. Есть у меня на примете. Познакомить?

— Спасибо, в другой раз, — отказался Герман. — Ладно, давай займемся делами. Завтра созвонись с полковником Семенчуком. Контракт в основном готов, остались детали. Внимательно все посмотри. Возьми наших юристов, пусть они тоже посмотрят.

— Ты все-таки решил подписаться на это дело? — оживился Борщевский. — Очень правильно! Глупо упускать такой заказ. Никак я не мог понять, почему ты отказываешься. Да и сейчас, если честно, не понимаю.

— Были причины, — уклончиво отозвался Герман. — Больше их нет.

— Откат согласовали?

— Сам согласуешь.

— Но я должен знать, на какую цифру ориентироваться.

— Если бы я подписывал контракт, цифра была бы «нуль».

— То есть как? — удивился Борщевский.

— А вот так. Нуль, — повторил Герман. — Никакого отката. Ни цента.

— Ты хоть понимаешь, что говоришь? Никогда они на это не пойдут!

— Не пойдут, пусть ищут другого поставщика.

— Ничего не понимаю. А кто же будет подписывать контракт, если не ты?

— Чего тут непонятного? Я же тебе сказал, что Катя подала на раздел имущества. Она получит сорок шесть процентов акций «Терры». Кому она отдаст их в доверительное управление? Тот и будет подписывать контракт. Кому захочет, тому и отдаст. Может, другу детства. Или даже тебе.

— При чем тут я? — встревожился Борщевский.

— А почему не ты? Человек опытный, структуру «Терры» знаешь. Она тебе доверяет. Впрочем, это решать ей. Я даже думать об этом не хочу.

— Сорок шесть процентов — это не контрольный пакет, — напомнил Борщевский.

— Еще восемь купит у Тольца. Ее посредник уже договорился с Яном. Сорок шесть и восемь — пятьдесят четыре процента. Это больше контрольного пакета.

— А почему бы тебе самому не купить пакет Тольца?

— Слишком дорого. Он заломил три с половиной миллиона. Если быть точным, три четыреста.

— Сколько?! Да он что, совсем впал в маразм? — бурно возмутился Борщевский. — Три четыреста за восемь процентов?

— Каждая вещь стоит столько, сколько можно за нее получить. Эти восемь процентов акций решают, кто будет президентом «Терры». А это стоит денег.

— Так купи сам!

— Не хочу. Я же сказал — устал. Гори оно все огнем!

— Не узнаю тебя. Ты на себя не похож.

— Я и сам себя не узнаю, — сказал Герман. — Спасибо за коньяк. Поеду домой, спать.

Через четверть часа, запирая кабинет, он отметил, что дверь Борщевского закрыта. Звонит. Кому?

Герман знал, что ответ на этот вопрос получит очень быстро. Могла позвонить Катя и потребовать разблокировать их совместный счет в банке. Это означало бы, что он ошибся в расчетах.

Катя не позвонила.

Позвонил Тольц.

 

XI

Борщевский прилетел в Торонто ейсом «Аэрофлота» в первый понедельник сентября на «Боинге-767», который почему-то имел название «Мусоргский». Августовские грозы отшумели, высветлили кроны кленов, промыли газоны и темную хвою сосен. Установилась та тихая, теплая пора, которую в России называют бабьим летом. На солнце блестели плоскости самолетов, ярко желтели, словно тоже тронутые осенью, заправщики и аэродромные тягачи. Герман стоял в зале прилета и смотрел, как подкатывается трап — рукав к двери первого салона «Мусоргского». Он был почему-то уверен, что Борщевский прилетел первым классом и выйдет из самолета одним из первых.

Он появился из носового салона в числе немногих VIP-пассажиров, которых любезной улыбкой провожала молоденькая бортпроводница.

Герман был уверен, что Борщевский задержится на выходе в коридор перед первичной проверкой паспортов канадскими иммиграционными властями и поболтает с ней. Он задержался, галантно поцеловал ей руку, со смехом потрепал за щечку. Потом надел солнцезащитные очки и достал документы.

Герман был уверен, что багажа у него не будет.

Багажа у него не было, лишь небольшой элегантный кейс, с какими путешествуют серьезные бизнесмены.

Но он был не похож на серьезного бизнесмена. С длинными белокурыми волосами, в коротком светлом плаще, в модных очках, он был похож на постаревшего, но все еще популярного рок-певца, путешествующего инкогнито. С видом человека, которому давно наскучили и трансатлантические перелеты, и международные аэропорты, вошел в здание терминала, снял очки и остановился, высматривая в толпе встречающих долговязую фигуру Тольца.

— Привет, Шурик, — сказал, подходя, Герман. — Как долетел?

— Ты? — неприятно удивился Борщевский. — А где…

— Ян? Ему не о чем с тобой говорить. А мне есть о чем. Поехали.

На площади Герман подозвал такси и назвал водителю адрес.

— Куда мы едем? — подозрительно спросил Борщевский.

— В одно тихое место.

— Извини, но я предпочел бы в отель. Перелет был довольно утомительный. Мне нужно привести себя в порядок и выспаться.

— У тебя будет время выспаться. Через три часа рейс на Москву. В самолете и выспишься.

— Что ты этим хочешь сказать?

— То, что сказал. Через три часа ты улетишь в Москву. Хочешь спросить, почему? Потерпи, объясню.

Такси миновало оживленные городские кварталы и остановилось возле ресторанчика «Сасафраз» на улице Йорквил. Герман велел водителю ждать и прошел в бар. Сезон уже кончился, но несколько белых пластмассовых столиков с такими же белыми стульями еще стояли под разноцветными зонтами. Легкий ветер, шевелил парусину зонтов. Ни одного посетителя в баре не было.

— Располагайся. Здесь мы можем спокойно поговорить. Секунду! — Герман подозвал официанта и сделал заказ. — Скажу сразу, чтобы к этому больше не возвращаться. Почему тебя встретил я, а не Тольц. Ты ведь прилетел, чтобы купить у него акции «Терры», верно? Можешь не отвечать, я и так знаю. Так вот, акции у него купил я. Так что к нашим делам он больше никакого отношения не имеет.

— Ты же не хотел! — возмущенно напомнил Борщевский. — Сам сказал, я тебя за язык не тянул!

— Это была минутная слабость. Я понял, что не имею права отдавать компанию в руки людей, которые разорят ее за полгода.

— Какого же черта Ян меня вызвал?!

— По моей просьбе. Он не мог мне отказать.

Официант принес два стакана темного виски со льдом и две чашки черного кофе.

— Виски хорошее, «Чивас Ригал», бурбон, мягче любого скотча, даже «Уокера», — заверил Герман. — Кофе тоже хороший, здесь его готовят по особому рецепту. Угощайся. А я расскажу, как мне видится вся картина. Если в чем-нибудь ошибусь, поправь, не стесняйся.

Он сделал глоток виски, запил кофе и закурил.

— Не понимаю, о чем нам разговаривать, — высокомерно бросил Борщевский.

— Я вообще не понимаю, что происходит. То, что я работаю у тебя, еще не значит, что ты можешь обращаться со мной, как с холуем!

— Ты уже не работаешь у меня. Приказ подписан. Вернешься в Москву, сдашь дела Дание. Так что мы сейчас на равных. Знаешь, как тут говорят? У нас свободная страна. Не хочешь слушать? Можешь встать и уйти. Но не советую. Очень не советую, пожалеешь.

— Это почему же?

— Дойдем и до этого, — пообещал Герман. — Начну с начала. В конце августа девяносто восьмого года, после дефолта, Катя прилетела в Москву. Мне она сказала, что на встречу с одноклассниками. Но она встречалась не с одноклассниками. Она встречалась с тобой в ресторане «Загородный»…

— Ну и что? — перебил Борщевский. — Да, она позвонила и сказала, что хочет поговорить. Я пригласил ее поужинать. Ее очень беспокоили твои дела. Я рассказал, что ситуация тяжелая, но мы справимся. Вот и все.

— Не все, — поправил Герман. — От дел компании вы перешли к воспоминаниям студенческих лет, выпили, потанцевали, правильно?

— Что тут такого? Ну, выпили, потанцевали.

— И тут ты понял, что ситуация не такая уж простая. Ты же тонкий знаток женской души. Ты сразу понял то, для чего мне потребовалось несколько лет.

— Очень интересно. Что же я понял?

— То, что перед тобой женщина благополучная, но не очень счастливая. Это открывало некие перспективы. Туманные. Не думаю, что план у тебя возник сразу. Но вскоре произошло еще одно событие. Ты помогал Тольцу отправлять багаж, вы выпили, и он от полноты чувств показал тебе некие фотоснимки. Зная ревнивый характер Кати, ты понял, что это уже кое-что. Ты украл снимки…

Борщевский встал.

— С меня хватит. Мало того, что я слушаю твои бредни, так ты и вором меня назвал!

— Я не назвал тебя вором. Я сказал, что ты украл снимки. Это оценка не личности, а поступка. Хочешь уйти? Не держу. Но тогда не удивляйся тому, что с тобой произойдет в Москве.

— Что со мной произойдет в Москве?

— В Москве и узнаешь. Сядь. Выпей и слушай. Этот разговор не доставляет мне никакого удовольствия. Тебе тоже? Верю. Но без него нам не обойтись. На чем я остановился? Да, снимки. Ты понял, что это мощная мина. Только для нее нужно выбрать нужный момент. Этот момент наступил полгода назад. Вы встречались до этого?

— Нет.

— Перезванивались?

— Она звонила. Ей хотелось поговорить. Она с ума сходила одна в твоем доме. Что я должен был делать? Бросать трубку?

— Нет, конечно, — согласился Герман. — Это невежливо. Джентльмены так не поступают. Джентльмены всегда найдут для женщины слова утешения. Все еще будет, дорогая, у тебя еще вся жизнь впереди. С твоими-то бабками, которые ты получишь при разделе совместно нажитого имущества. Только хорошо бы выкупить у Тольца его акции, чтобы получить над «Террой» полный контроль. Тебе неудобно обращаться к Яну? Какие проблемы, я сам с ним поговорю. Сколько мы можем ему предложить? Продать четыре процента плюс одну акцию он не согласен. Говорит: если продавать, то все. Три миллиона двести? Мало. Три четыреста? О"кей, на это он согласится. Сиди, сука! — рявкнул Герман, заметив, что Борщевский хочет встать. — Сиди и слушай! Но творческая мысль работает дальше. Активно работает, стимул-то какой! А почему я должен покупать акции Тольца для Кати? Если я куплю их для себя, это даст мне контроль над компанией. Но где взять такие бабки? Одолжить? У кого? И момент нельзя упускать, контракт с вояками подворачивается, богатейший контракт!.. Ты с ней спал?

— Кто? — от неожиданности переспросил Борщевский.

— Ты!

— С кем?

— С Катей!

— Мужчина на такие вопросы не отвечает!

— Где ты видишь мужчину? — поинтересовался Герман. — Кто здесь мужчина? Официант? Бармен? Ты не мужчина, Шурик. Мужчина — это не то, что у него в штанах. А то, что у него в мозгах. А в мозгах у тебя опилки. Взгляни на этот документ. Узнаешь?

Герман вынул из бумажника ксерокопию и швырнул Борщевскому.

— Это банковская инструкция, по который ты перевел три миллиона четыреста тысяч баксов с операционного счета «Терры» на счет, к которому имел доступ. Я говорю — имел, потому что он уже отменен. Фирменный бланк с печатью ты выкрал из стола у Марины. Когда я уезжаю, я оставляю ей бланки. И ты это знал. А мою подпись перевел ксероксом. Это подлог, Шурик. Не забыл, чему тебя учили в МГУ? «Мошенничество, причинившее значительный ущерб потерпевшему, наказывается лишением свободы на срок от трех до десяти лет с конфискацией имущества». Три миллиона четыреста тысяч долларов — это значительный ущерб? Не очень, но лет на пять потянет. Вот это и ждет тебя в Москве, если не будешь отвечать на мои вопросы. Следователь ГУЭП с ордером и наручниками тебя ждет. И из Шереметьева поедешь прямиком в Бутырку. Ты спал с Катей?

— Нет.

— Шурик, боже тебя упаси соврать!

— Нет! Не спал я с ней! Нет! — закричал Борщевский. — Доволен? К этому шло, давно, еще в университете. И если бы не ты с наркотой…

— Которую я тебе подложил?.. Ладно, проехали. Ты все правильно рассчитал. Получаешь контроль над компанией, заключаешь контракт с вояками, три четыреста из отката возвращаешь на счет «Терры». И все шито-крыто. Ты только одного не учел. Люди дорожат компанией. И они уже не совки. Марину сразу насторожило, что пропал бланк с печатью. Она рассказала Дание, та взяла под контроль все счета. А если быть откровенным, то я с самого начала знал, что ты не упустишь шанса. Верного, как тебе казалось. Тебя погубила самовлюбленность. Ты умный, тебе просто не везло, а все остальные тупые бакланы. Ты до сих пор так думаешь?

— Ты меня спровоцировал!

— Да что ты говоришь? — удивился Герман. — Я его спровоцировал! А он спровоцировался. Какая дуся!

— Зачем ты затеял этот разговор? — хмуро спросил Борщевский.

— Сейчас поймешь.

Герман достал мобильник и набрал номер домашнего телефона. Ответила служанка.

— Мадам дома?

— Да, сэр. Но она не подходит к телефону.

— Передайте, что ее ждет Саша Борщевский. В ресторане «Сасафразе», на Йорквиле. Пусть приезжает, если хочет его увидеть. Прямо сейчас, у него мало времени.

Герман спрятал телефон и удовлетворенно кивнул:

— Ну вот. Сейчас она примчится. А если не примчится, то я ничего не понимаю в жизни. Вы побеседуете. Ты расскажешь ей все, о чем мы с тобой говорили. Все, как было, а не так, как тебе удобно думать. Начиная с наркоты, кончая акциями. И вот что учти: хоть полусловом соврешь — посажу. Клянусь. Я пойму, соврал ты или не соврал. Потом сядешь в такси и уедешь в аэропорт. И моли бога, чтобы мы никогда больше не встретились. Все понял?

— Все, — буркнул Борщевский.

Подкатил серебристый «мерседес», резко затормозил возле бара. Официант кинулся к нему, предупредительно открыл дверцу. Герман и Борщевский встали. Катя подошла к столу, резко спросила:

— Что здесь происходит?

— Наш общий друг тебе сейчас все объяснит, — любезно ответил Герман. — А я пока погуляю, не буду мешать. Потом, если не возражаешь, мы поговорим о наших делах. Сейчас я уже готов к этому разговору.

Он допил виски и неторопливо направился по этой самой богатой улице Торонто, уходящей вдаль, по пути считая фонарные столбы, стоявшие через каждые пятьдесят метров.

Сто метров. Главное — не оглянуться.

Сто пятьдесят…

Улица Йорквил была достопримечательностью Торонто. Пешеходная, как московский Арбат, заполненная картинными галереями, кафе, бутиками. С двух сторон улицу замыкали самые дорогие башни кондоминимумов города «Принц Артур» с одной стороны и «Белэйр» с другой.

Двести пятьдесят.

Не обернуться, только не обернуться!

Триста.

По уик-эндам здесь катала молодежь на велосипедах и роликах. В будние дни улицу наполняли туристы и деловые люди, приходившие сюда на деловой ланч.

Триста пятьдесят.

Четыреста пятьдесят.

Улица кончилась, он свернул на Avenue road оставив слева отель «Four Seasons».

Пятьсот метров.

Можно идти быстрее, но время от этого быстрей не пойдет.

Каменели плечи, свинцовой тяжестью наливалась шея.

Не обернуться!

Километр.

Герман сделал полный круг и подошел к небольшому скверу с другой стороны Йорквила.

Километр сто.

Герман сел на скамейку и выкурил сигарету.

Теперь можно.

Он оглянулся.

Такси не было. «Мерседес» был. За столиком бара сидела Катя.

Одна.

 

XII

Она сидела, облокотившись на стол, ладонью подперев щеку, стряхивала пепел с сигареты в кофейную чашку. Герман заказал виски и сел напротив.

— Ты много пьешь, — заметила она как бы между прочим, попутно.

— А ты много куришь, — в тон ей, тоже словно между прочим, отозвался Герман.

— Ненавижу. Господи, как я тебя ненавижу, — так же устало, попутно, как говорят о чем-то постороннем, произнесла она. — Ты унизил его, растоптал его человеческое достоинство.

— Понятно, — кивнул Герман. — Значит, вы поговорили. И он был самокритичен. Насколько самокритичен?

— Ты заставил его говорить о себе страшные вещи. Ты заставил его говорить их мне. Мне, которую он любил! Ты заставил его говорить вслух то, о чем человек даже наедине с собой боится думать!

— Это про что? — заинтересовался Герман. — Про наркоту? Кстати, забыл спросить. И тогда забыл, и сейчас. Зачем он связался с наркотой? Сам вроде не кололся…

— Ему были нужны деньги.

— А попросить у родителей?

— Они давали только на обед.

— А на что еще нужно студенту?

— На театр. На ресторан. На цветы.

— На цветы тебе?

— Да, мне!

— Это очень уважительная причина. Если тебе — тогда да. А заработать? Попроситься ко мне в бригаду стекла мыть? Понимаю, руки от щелочи сохнут. А от торговлишки наркотой не сохнут.

Герман взял принесенное официантом виски и залпом выпил.

— Ты ошибаешься, я его не унизил. И не растоптал его достоинство. Подонка нельзя унизить. Нельзя растоптать то, чего нет. Про то, как он украл у Тольца снимки и прислал тебе, он успел рассказать? А про то, как он разводил тебя на любовь, а сам думал только о бабках?

— Ну, хватит, — поморщилась Катя. — Смени пластинку. Ты не его унизил, ты унизил меня. Ты мое достоинство втоптал в грязь. А заодно и свое. Ты хотел поговорить о наших делах. Начинай.

— Ты уверена, что в состоянии говорить о делах?

— Да, уверена!

— Что ж…Ты просила, чтобы я подал в суд заявление о разводе, а ты свое отзовешь. Я не сделаю этого.

Катя безразлично пожала плечами:

— Я в этом не сомневалась.

— Объясню, почему. Если инициатива развода будет исходить от меня, суд установит такой график моего общения с детьми, которого потребуешь ты…

— Ты много с ними общаешься? — с иронией перебила Катя. — Сколько общался, столько и будешь.

— Это ты говоришь сейчас. Потом скажешь, что я плохо на них влияю. Извини, но я не хочу зависеть от твоего настроения. Как, когда и сколько мне видеть детей — пусть это определит суд. Его решение будет обязательным для нас обоих. Второе — о совместно нажитом имуществе. Ты имеешь право на половину всего, что у нас есть. Но при разделе нашего имущества делятся и все наши долги.

— Вот как, у нас много долгов? Сколько?

— Ровно столько, сколько имущества. Наш городской дом стоит примерно шесть миллионов долларов. За него мы должны шесть миллионов долларов. Загородный дом — около семи миллионов. Долг за него — семь миллионов. Акции «Терры» при нынешней конъюнктуре оцениваются миллионов в сорок. Ровно сорок миллионов мы за них должны.

— Ты хочешь сказать, что у нас ничего нет? — нахмурилась Катя. — И ты думаешь, я поверю? Кому мы должны?

— Трастовому фонду, который управляет нашим имуществом.

— Что это за фонд? Откуда он взялся?

— Совет директоров траста в Насау, на Багамах. А создал его я.

— Ничего не понимаю! Ты можешь объяснить по-человечески?

— Попробую, — пообещал Герман. — Хотя это очень непросто. Траст был создан для того, чтобы защитить мой бизнес…

— От чего?

— От всего. От любых наездов. От любых попыток захватить его, от кого бы они ни исходили. Схему разрабатывала целая бригада международных юристов. Мисс Фридман ты платишь долларов четыреста в час?

— Триста.

— А мои адвокаты стоили от тысячи до полутора тысяч долларов в час. Они отработали свой гонорар. Схема юридически безупречна. Самая большая трудность была в том, чтобы найти банк, который одолжит уполномоченному фонда сорок миллионов долларов. Всего на несколько секунд. Я нашел такой банк. Банк дал кредит фонду, фонд дал кредит мне под залог моего имущества. После этого я вернул банку долг фонда. А мой долг фонду остался. И существует по сей день.

Поэтому компанию нельзя конфисковать. На ее активы нельзя наложить арест. Нет никакого смысла меня сажать или убивать. И даже если я сам, своей рукой подпишу документы на передачу «Терры» третьим лицам, они ее не получат. Чтобы новый владелец получил компанию, он должен будет сначала заплатить долг фонду.

— Не вешай мне лапшу на уши! — презрительно бросила Катя. — С какой стати ты будешь подписывать такие документы?

— Есть много способов заставить человека подписать любую бумагу. И есть много людей, которые все эти способы знают. Один из способов — паяльник в задницу.

Ее передернуло от отвращения.

— Господи, в какой грязи ты живешь!

— В той же, что и ты. Только ты об этом не знала. А я знал. Теперь и ты знаешь.

— Значит, я ничего не получу? Ты к этому все ведешь?

— Почему? — возразил Герман. — Что захочешь, то и получишь. Хочешь получить сорок шесть процентов акций «Терры»? Имеешь право. Но сначала тебе придется выложить двадцать миллионов долларов фонду.

— Ты считаешь меня идиоткой? Фонд твой. Значит, его активы подлежат разделу!

— Я не сказал, что фонд мой. Я его контролирую, но принадлежит он не мне. В этом и весь фокус.

— Жулики твои адвокаты!

— Нет. Искусство юриста в том и состоит, чтобы достичь цели, не нарушая законов. Они справились с задачей.

— Что ж, времени ты не терял. Очень хорошо подготовился к разговору!

— Ты не услышала меня, — устало укорил Герман. — Эту схему я внедрил много лет назад. И меньше всего имея в виду тебя. Но любая схема универсальна. Она работает всегда. Сработала и против тебя. Если бы ты больше интересовалась моими делами, ты бы это знала.

— Чего ты добиваешься? — гневно вскинулась Катя. — Чтобы я отозвала заявление о разводе? Не будет этого! Я голой уйду от тебя! Нищей! Плевать мне на твои деньги!

— Успокойся. Нищета тебе не грозит. При разводе муж обязан обеспечить жене тот уровень жизни, к какому она привыкла. Ты будешь жить как жила. Будешь тратить столько, сколько тратила. Я буду платить за дом, за обучение ребят, за прислугу. Окончательное решение об имуществе примет суд. А вот про то, что ты будешь управлять компанией — про это забудь. Слишком много в нее вложено. Слишком много людей от нее зависит. Твой Шурик не только подонок, он еще и дурак, — не сдержавшись, добавил Герман. — Даже не дал себе труда узнать, что такое раздел имущества в Канаде. Решил, как в Москве, раз-два и готово. Такой процесс, как наш, займет от трех до пяти лет. И еще не известно, чем кончится.

— Я его всю равно люблю! — оскорбленно, зло выкрикнула Катя. — И всегда буду любить! Слышишь? Всегда!

Герман почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Опустив глаза, чтобы не выдать бешенства и тоски, он произнес раздельно, четко, бесстрастно:

— У тебя будет способ доказать ему свою любовь. Я посажу его на пять лет. Передачи ему будешь носить, в лагерь на свидания ездить. Вот тогда весь мир увидит, что ты его действительно любишь.

— Ты обещал не давать делу ход! — возмутилась Катя. — Ты обещал!

— Я передумал.

Он так и сидел, опустив глаза, глядя на свои руки. Потом медленно поднял взгляд на Катю. Она смотрела на него так, словно впервые увидела — с интересом, с сочувствием, с пониманием. Так же, с сочувствием, негромко спросила:

— Ты, наверное, сейчас очень себе нравишься. А, Гера? Победитель!

— Нет, — сказал он. — Я очень себе не нравлюсь. До того не нравлюсь, что даже не знаю, как буду бриться по утрам и смотреть на себя в зеркало. Послушай, милая моя, как же мы довели себя до этого? А? Как мы умудрились дойти до жизни такой?

— Да вот, умудрились, — рассеянно отозвалась она. — И тут уж ничего не поделаешь.

— Нет, — возразил Герман. — У человека всегда есть выбор. Всегда.

— Ты думаешь? Какой выбор у нас?

— Начать все с начала. С нуля. С первого свидания. Помнишь, где было наше первое свидание? У входа в парк Горького. В шесть вечера в субботу я буду тебя там ждать.

— Ты хочешь сказать, что я приду? — язвительно изумилась она, как бы вернувшись в русло прежнего нервного, злобного разговора.

— Нет. Я хочу сказать, что буду тебя ждать. И это все, что я хочу сказать.

— Не дождешься!

— Что ж, это будет твой выбор.

Катя встала и молча пошла к «мерседесу», на ходу доставая из сумочки ключи. Неожиданно остановилась, повернулась.

Герман замер.

Сейчас она скажет…

Она сказала:

— Чуть не забыла. Тебе звонили из Москвы. Просили передать: Эдик Маркиш умер…

 

* * *

Отпевали Маркиша в деревне Ключи на высоком песчаном берегу Рыбинского моря в деревянной церквушке, которую он сторожил. Возле нее стояли два джипа, «БМВ», «вольво» и маленький синий «фиат-браво», на котором ездила Дания. К ним прибавился черный «мерседес» Германа, усилив контраст между убогостью церковного двора и дорогими машинами. Накрапывал мелкий осенний дождь, с моря тянул ветер, как бы сдвигая на южную сторону кроны сосен.

Когда Герман вошел в церковь, отпевание уже шло. Старый священник бормотал заупокойную молитву, потряхивая кадилом. На подставках стоял гроб из полированного дуба, заваленный осенними астрами и георгинами. В цветах чернела бородища Маркиша, из нее торчал толстый нос.

Людей было мало — несколько деревенских старух, среди которых Герман приметил соседку Эдуарда, самогонщицу бабу Клаву, человек шесть московского вида молодых людей в джинсах в обтяжку, отчего они казались тонконогими. Поэты, понял Герман. В изножье гроба с горящими свечечками в руках застыли хорошо одетые женщины в черных кружевных накидках. Герман узнал Рахиль, еще одну бывшую жену Маркиша. Вдовы.

Увидев Германа, Дания благодарно улыбнулась ему сквозь слезы и протянула свечку, затеплив ее от своей. В ответ на его вопросительный взгляд негромко сказала:

— Рак.

— Он знал?

— Знал.

«Мне не дожить до зимы», — вспомнились Герману слова Маркиша.

Он не дожил до зимы.

«Стихи — это то, что всегда сбывается».

Одним поэтом стало меньше в России.

«Отпусти ему грехи его вольныя и невольныя…»

Отпевание закончилось. Тонконогие поэты суетливо подняли тяжелый гроб и понесли к выходу. Скорбной группой следом поплыли вдовы.

Герман вышел из церкви и закурил. Какая-то бабулька, спешившая из магазина, приостановилась, привлеченная видом богатых похорон, уважительно полюбопытствовала:

— Кого хоронят, сынок?

«Поэта», — хотел ответить Герман, но вместо этого неожиданно для себя сказал:

— Меня.

— Оюшки! — ахнула бабулька. — А ты кто?

— Не знаю.

Через несколько дней, в субботу, он подъехал к парку Горького, поднялся в администрацию и отыскал радиорубку.

— Я хочу, чтобы вы прокрутили одну старую песню, — обратился он к радисту, молодому тощему парню в бейсболке козырьком назад.

— Ноу проблем. Песен у нас много. Денег у нас мало.

— Уравновесим, — пообещал Герман. — Как называется песня, не знаю. Кто поет, тоже не знаю.

— Что же вы знаете? — удивился радист.

— Слова. Они такие: «На тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый след, но пропал за поворотом санный след».

— Минутку! — Парень глубоко задумался, потом ринулся к стеллажам и откуда-то снизу извлек картонную коробку с магнитофонной пленкой. — Есть. Запись семьдесят шестого года. Но качество не ахти.

— Неважно, — успокоил его Герман и вручил стодолларовую купюру.

— Балуете, — засмущался радист. — За эти бабки я буду гонять ее весь вечер.

— Весь вечер не нужно. Раза два-три. Хватит.

— О`кей. Приходите еще!..

Герман пересек площадь перед центральной колоннадой и сел на парапет подземного перехода, где когда-то, двадцать лет назад, ждал Катю и гадал, придет ли она на первое в их жизни свидание. Так же, как тогда, жил своей предвечерней жизнью парк, плыло в воздухе колесо обозрения и в динамиках звучала та же песня: