Конвоиры втолкнули Крысю в какое-то помещение под лестницей. Следом вошел Кожан и, дождавшись ухода подручных, демонстративно запер дверь.

Крыся поспешно шарахнулась от него в самый дальний угол, прилипла — не оторвать — лопатками к стене, уперлась в нее ладонями и застыла, трепеща натянутой струной и мысленно готовясь к самому худшему. Впрочем, меры эти были довольно бесполезной затеей: то, что Кожан называл своим кабинетом, на деле было крошечной каморкой не больше кухни в хрущевке. Раньше это, скорее всего, использовалось в качестве подсобки для технических служб. Так что для того, чтобы нормально укрыться от опасности, места здесь просто не было.

Из обстановки в «кабинете» были только небольшой обшарпанный диванчик, колченогий журнальный столик, какой-то шкафчик на стене у двери и под ним — массивный сейф. Одну из стен занимала разрисованная пометками карта севера Москвы, на другой пестрела схема Метро. Тоже с пометками.

Замок протяжно скрипнул и затих. Кожан, позванивая связкой ключей, в один широкий шаг пересек каморку, грохнул дверцей сейфа. В его руках оказалась длинная квадратная бутыль с коричневатой жидкостью. Он тяжело опустился на диван, рванул пробку и сделал глубокий глоток. По щеке, продираясь сквозь заросли клочковатой сивой щетины, прокатилась желтая капля. Пахнуло резким и дымным. Голова Кожана повернулась в угол, где сжалась, вздрагивая, серая большеглазая тень.

— Эй, ты! А ну подошла!

Крыся вздрогнула, но повиновалась. Взгляд ее остановился на бутылке в руке алтуфьевского вожака.

...Как было бы замечательно грохнуть его этой бутылкой по башке, захватить ключи и удрать отсюда... на другой конец Ветки, к примеру...

Но тут она подумала про все еще связанные за спиной руки, охрану за дверью, кучу народа на станции и многие перегоны пути... К тому же, куда она пойдет без Востока? Он ведь пошел за ней сюда, в это паучье гнездо!

Тихонько вздохнув, она отвела взгляд от бутылки и потупилась. Хорошая идея, но невыполнимая.

А Кожан, наоборот, глядел на пленную пристально. Глаза его сузились, смотрели недобро и проницательно.

— Кто такая? С какой станции?

— С Петровско-Разумовской... — тихо проговорила девушка. Она решила не злить этого жуткого типа и отвечать на все его вопросы... Ну, по крайней мере, на те, к которым знала ответы. — Я добытчица...

Брови Кожана поползли вверх, буркалы-глаза выпучились. Он судорожно дернулся, будто пытался что-то в себе удержать, и... вдруг разразился гомерическим хохотом.

— Ты? До... до.. добытчица?! — алтуфьевского вожака трясло и гнуло пополам. Бутылка в кулаке ходила ходуном, коричневая жидкость плескалась, норовя вылиться на пол. — Добытчица? Приключений на свою жопу ты добытчица! Добытчица... А я, значит, тогда — старшина торгашей с Кольцевой!

Он снова громогласно засмеялся-загудел. А потом веселье вдруг схлынуло без следа. Глаза снова стали внимательными и злыми. Кожан пружиной вскочил с дивана и свободной рукой тряхнул пленную за шиворот.

— А ну, паршивка, правду говори! — прошипел он ей в лицо хрипло и негромко. — Кто такая? Звать как?

— Да я правду говорю! — взвыла девушка, беспомощно болтаясь в его руках, как тряпичная кукла. — Добытчица я! Ношу знатным женщинам из нашей общины всякие красивые вещи и золотые украшения из магазинов Сверху. Они мне за это еду дают. А еще приношу книги для тех, кто их еще ценит! А зовут... Никак не зовут! — в ее голосе зазвенело вызывающе-горькое ожесточение. —Я грязнокровка! У таких, как я, нет имен! Не думаю, что ты не в курсе!.. Ай, ну больно же! — закончила она совсем жалобно.

Губы Кожана снова скривились в ухмылке.

— Цыть! — он снова тряхнул девушку, но уже не так сильно. —Будешь лажу всякую гнать — еще не так будет!.. Крыся щипаная!..

Рука разжалась, Кожан снова сел.

— Да, видать по тебе мамашины грехи! Добытчица... И че ж ты такого добыла, что тебя из Бибирей ко мне перевязанную, как колбасу, прислали? Да еще с этим тощим... Хахаль твой?

Крыся тихонько повела плечами в попытке поправить сбившийся свитер.

— Хахаль? — с искренним недоумением переспросила она. — А это кто?

Кажется, Кожан немного опешил. Но до объяснения все же снизошел.

— Это, девочка, тот, кто тебя **т, а ты от удовольствия пищишь и еще просишь! Понятно? Еще раз спрашиваю, мышь ты серая, — какого хрена тебя мне сюда прислали, да еще этого «чистого» обалдуя в довесок? Чем вы так отличились?

Крыся мучительно покраснела. Не из-за того, что услышала непристойность, — нет, к подобным крепким выражениям ей было не привыкать. Но эта непристойность затрагивала их с Востоком отношения. И была при этом чудовищной и грязной ложью!

— Неужели тебе посредники из Бибирева не сказали, почему мы тут? И... за что нас изгнали? — медленно и недоверчиво проговорила она, на миг вскинув на него взгляд. И добавила еле слышно и как бы про себя:

— А я было подумала, что «хахаль» — это означает «друг»... Теперь буду знать, что это не так...

На ее губах мелькнула и пропала странная болезненная полуулыбка.

— Мы здесь потому, что он — «грязный человеческий шпион», а я — «подлая предательница», притащившая его в туннели скавенов. Вот и вся причина, — просто и прямо ответила она на главный вопрос. В ее тоне помимо воли снова мелькнула горечь, что конечно же не укрылось от алтуховца.

Кожан скупым жестом потер загривок, откинулся, снова прикладываясь к бутылке. Кто эта чудная? Откуда взялась? Вконец ополоумела от страха — или играет? Если играет — то уж больно хорошо!.. Он снова незаметно глянул на стоящую перед ним. Нет, на игру не похоже. За свою долгую подземную жизнь Кожан, и до войны бывший неглупым, обрел какую-то особую острую проницательность, без которой, пожалуй, не сидел бы сейчас на диване в персональном кабинете главы разбойничьей общины и не пил прямо из горла тридцатилетней выдержки виски. Сам достал, между прочим, было дело... Он набрал за щеку бронзовую жидкость, подержал во рту и сглотнул. По мелким, незаметным глазу и даже сознанию признакам, Кожан рассудил для себя, что странная девица-грязнокровка, пожалуй, не врет. По крайней мере, не все. Слово-в-слово лепечет то, что накарябали в своей бумажонке бибиревские чистоплюи, м-мать их бомба!.. Те еще дерьмецы — вечно норовят загребать жар и разгребать свое дерьмо чужими руками... Он медленно, зло выдохнул.

«А девчонка-то с характером», — не без удивления вдруг отметил Кожан. Трясется, что твое полотенце на сквозняке, трусит — и еще как трусит! — а все равно с каким-то внутренним вызовом стоит. Не глазом это видно — шкурой чуется.

— Однако, девочка, ты не все мне пока сказала, — проговорил он вслух. — Это так же точно, как то, что над нами — девять с полтиной метров земли. Какого лешего ты связалась с этим... робин-гусем с «чистых» станций? И главное, почему это он так за тебя держится? Чего-то я большой дружбы между нашими и «чистыми» не помню. Чего-то ты все же темнишь, мышка.

Лицо его стало непроницаемо, голос успокоился, стал мягче, но мягкость эта была хуже ругательного крика.

— А скажи-ка мне, мышка... Если ты у нас такая недотрога и даже слов нехороших не знаешь, с чего бы тебе вести этого, как ты сказала, грязного шпиона «чистых», — Кожан хохотнул про себя удачному каламбуру, но вида не подал, — в скавенскую часть метро, да еще вести так, что тебя твоя же, с позволения сказать, родня выдала мне с головой?

— Да не вела я его в нашу часть!.. — заволновалась Крыся и убедительности ради хотела прижать руки к груди, но только и смогла, что дернуть плечами. — То есть, вела, но... Мы вообще мимо шли... и...

Она осеклась, потом длинно выдохнула и постаралась успокоиться.

— Это долгая история, — начала она уже более ровно. — Ты вот не поверил, что я — добытчица, а ведь именно Наверху мы и пересеклись. Конкретнее — в заброшенной библиотеке недалеко от Бибирева. Я отбирала там книги для наших театралов, ну и увлеклась, зачиталась... — она бросила быстрый осторожный взгляд на Кожана, — Шекспиром... А что делал в этой библиотеке добытчик людей — я не знаю. Может, тоже за книгами приходил, я не спрашивала. Я, как его увидела, перепугалась, убежать хотела... А он зачем-то меня ловить кинулся. Ну я его ножом в живот... а оказалось, что попала в фильтр от противогаза и продырявила его. Потом на нас рухнул стеллаж с книгами... В общем, когда пришли в себя — драться как-то уже... не было смысла. Как-то само так получилось, что стали разговаривать... Потом откуда ни возьмись — паук-переросток, я в него — из игломета... это такой пистолет, говорят, что раньше с такими под водой охотились... Напугалась жутко! А он — сталкер, то есть — меня успокаивать стал. Потом познакомились... А потом вспомнили, что скоро рассвет... Я помчалась к своему лазу в подземку (не ко входу на станцию, нет!), а он — за мной. Я пыталась его прогнать, а он... Он попросил меня о помощи — показать убежище, чтобы укрыться от солнца. Ну что мне оставалось делать — бросать его погибать? Ведь это же я ему противогаз испортила... Ну... я подумала, что поступлю плохо, если не помогу ему. И решила провести его подземными дорогами в людскую часть метро. Потому что Поверху, днем, без противогаза, он бы не дошел. На наши станции я вообще не собиралась заходить и вообще всячески кружила, чтобы его запутать. Человек ведь, кто его знает... Но в одном месте все-таки нужно было пройти несколько десятков метров по перегону. И вот там мы и нарвались на патруль.

Девушка вздохнула. Пошевелила стянутыми веревкой запястьями, поморщилась.

— А дальше все просто. Меня заклеймили предательницей, его — шпионом, потом допрашивали, судили... Первоначальный-то приговор был другим. Сюда должны были отправить только меня. А его — вывести Наверх днем, без защиты и снаряжения. Чтобы он там умер. А он... сказал судьям, что обязан мне жизнью, поэтому пойдет со мной. До самого конца — каким бы он ни был... Питон ему тогда сказал, что он сумасшедший и... этот... как его... ма... мазохист. Я тоже его отговаривала, но он уперся... Сказал, что у людей перед скавенами и так немало неоплаченных долгов, чтобы еще и он свои передо мной к ним прибавлял.

Крыся помолчала. Потом закончила почти грустно:

— Когда нас привели в Бибирево после поимки, некоторые пытались избить нас по пути в камеру — несмотря на охрану. Он закрывал меня собой, оберегал от ударов... А ты говоришь — «хахаль»...

На несколько минут воцарилось молчание.

— Вот, значит, как? — протянул Кожан. — Шекспира, значит, зачиталась? И этот, значит, тебя сам о спасении своей шкуры попросил? М-да, измельчали у «чистых» ходоки на поверхность, измельчали... — он зевнул... и внезапно ринулся вперед, сшибая стоящую напротив него с ног (Крыся испуганно взвизгнула). Но упасть не дал — подхватил в последний момент за безрукавку, потянул рывком, резко вжал в стену.

— И ты думаешь, я тебе поверил? Шекспир? Жалкий меланхолик — человеческий сталкер? Ты меня за кого держишь? — глаза Кожана, доселе тусклые, бешено сверкали, на кулаках, сжимавших Крысину одежду, побелели костяшки. — Правду, мышка, правду! — взревел он, снова тряся ее. — Не то размажу тебя по этой самой стене, как блоху по ногтю!

В ответ ему по ушам резанул громкий и истошный, полный смертельного ужаса, визг. Даже не так — ВИЗГ!!! Девушка задергалась в его руках, а потом вдруг резко обмякла и стала медленно оседать по стене на пол. Голова ее безвольно запрокинулась, глаза закатились.

— Тьфу!..

Кожан разжал кулаки, и пленница мешком упала на пол, неловко вывернув руки. Он в легком замешательстве почесал в затылке. М-да, жидковата добытчица. Ничего, сейчас оклемаем.

Он потянулся к шкафчику, вытащил оттуда потертый металлический чайник.

В дверь снаружи пару раз ударили кулаком.

— Эй, Кожан! Че у тебя там творится? Ты ее уже... того?

Старый вожак, не глядя и не поворачиваясь, треснул по двери каблуком ботинка. Гулко грохнуло, стукнуло, и кто-то обиженно взвыл:

— Ай, мля-я-я-ять...

Кожан гоготнул:

— А нехрен подслушивать, Жека! Учу, учу вас, обалдуев, культуре...

Из-за двери ничего не ответили. Вожак крякнул. Понаберут, блин, детей в Красную армию...

В чайнике побулькивало. Он снова вернулся к лежащей на боку в неловкой изломанной позе девушке и начал медленно лить воду на бледное лицо.

Ему пришлось вылить на пленницу едва ли не все содержимое чайника (на полу у ее лица тут же образовалась лужа), прежде чем она подала хоть какой-то признак жизни. Сперва Кожан услышал тихий вздох, девушка чуть шевельнулась и в следующий момент сморщилась, фыркнула и протестующе застонала, отворачивая лицо от водяной струи.

Чайник перекочевал на столик. Кожан присел на корточки рядом с лежащей на полу пленницей.

— Доброе утро, мышка. Мы еще не закончили, — он широко улыбнулся. — Давай, очухивайся, очухивайся.

Крыся читала стихи из той самой самиздатовской книжки, не открывая глаз, читала тихо, распевно и с той подкупающей чистотой и задушевностью, которая так цепляет зрителя в игре гениальных актеров, еще не испорченных славой, деньгами и поклонением публики.

Закончив свой в высшей степени странный и со стороны — почти безумный монолог, девушка перевернулась на спину, открыла глаза и в упор уставилась на возвышающегося над ней Кожана.

— Как же вы мне все надоели!.. — вдруг устало сказала она. — И ты, и эсбэшники эти бибиревские... Говоришь вам все, как было, говоришь, а вы... Правду тебе?.. Блин, вот я дура, надо было сочинить что-нибудь... научно-фантастическое в качестве первой версии... Тогда б хоть не так обидно было, что никто не верит!

Она попыталась сесть, но у нее закружилась голова, и Крыся инстинктивно воспользовалась первой попавшейся опорой, прислонившись к ней. Ею оказалось колено Кожана, и девушка, сообразив это, ойкнула, отпрянула и сделала попытку отползти.

Улыбка Кожана стала шире.

— Ты ж смотри, а? И правда читала. Кудеса... Откуда ты только взялась такая? Ладно, мышка, ладно. — Кожан снова сидел на диване, привычно поглаживая бутыль. — А кто, скажи на милость, тебе в наших полуночных землях такие вкусы привил? Мамка с папкой? Это кто ж они у тебя такие?

Крыся сперва воззрилась на него с подозрением — мол, а вдруг ты мне снова какую подлянку готовишь? Но что-то в его манере поведения подсказало ей, что можно на время перевести дух и не бояться. Она приободрилась и, усевшись поудобнее (и все же подальше от дивана — на всякий случай), начала рассказывать.

— Вкусы мне, как ты говоришь, привила Ольга Петровна, учительница в отрадненской школе. Она очень хорошая женщина, только сейчас уже совсем старенькая. Она и ее муж, Игорь Сергеевич, — из тех, кто пережил и Удар, и крысиное нашествие, и эпидемию... А Игорь Сергеевич до Удара был завскладом книжного магазина. Они меня и приучили к чтению книг, а я по книгам и говорить правильно научилась, и понимать, что хорошо, что плохо... не то что раньше... И вообще, если бы не знакомство с этой семьей — я бы так и осталась глупой грязнокровкой с Петровско-Разумовской. Там-то меня никто бы ничему не стал учить, была бы просто служанкой у какой-нибудь богачки... Или еще хуже... Я потому и сбежала Наверх, в добытчики, — чтобы поменьше попадаться на глаза хозяевам... и всяким прочим, — она опять быстро глянула на Кожана, — хахалям... А что до мамки с папкой... Мать у меня — желтый скавен, она тоже из Выживших. На момент Удара ей было примерно столько же, сколько мне сейчас, и она только на своем языке умела говорить, ну и чуть-чуть по-русски. Какой уж там Шекспир! А отец... — Крыся вздохнула. — Вот про него я вообще ничего не могу сказать. Я его ни разу не видела. Мать, правда, рассказывала, но она и сама знала о нем очень мало... — девушка безнадежно покачала головой. —Только имя — Стас, и что он был белым скавеном и добытчиком с какой-то другой станции. С ней он переспал, когда случайно оказался после рейда на Петровско-Разумовской, а потом ушел, и больше она его никогда не видела. Было это почти сразу после эпидемии, точнее — на самом ее исходе. А потом я родилась. Вот, в общем-то, и все.

В «кабинете» на несколько минут воцарилась тишина.

— ...Средь оплывших свечей и вечерних молитв, средь военных трофеев и мирных костров... — пробормотал Кожан. Лицо его разгладилось, на секунду став рассеянным и усталым. — Прав ты был, Семеныч, и такое бывает... — он тяпнул из бутыли хороший глоток и с полминуты сидел, не выдыхая. — Книжный ребенок ты у нас, значит. Только получается, что бегут сейчас такие, как ты, не на фронт, а Наверх. И не за гусаром, а за Шекспиром...

...Вот, значит, откуда оно все взялось. Позы, речи, «накал страстей высоких», чрезмерная эмоциональность... Понял, старый пень. Девочка-то у нас книжек начиталась. Книжек. Посреди войны, разрухи и скотства. А ты уж думал, что выродились людишки, поизмельчали совсем, только про «жрать», «пить» и «трахаться» помнят. Нет, видать, прав был Митька, мир его праху. Все кричал: «Вот увидишь, вспомнят люди, что не хлебом одним живут!» Сколько же лет назад это было? Пятнадцать? Двадцать?

Кожан вздохнул и тряхнул седоватой головой.

А ты раскис, Стасик. Раскис, как старый гриб. Эдак ослабнешь, поглупеешь и покатишься. Свои же и сожрут. Как Митьку, как Беззубого. Ты, Стасик, только потому и живешь еще на свете, что всякий дурной идеализм оставил там, на поверхности. Не время ему, идеализму, сейчас и не место. Так что бери-ка ты себя, Стасик, в руки, и не все, что слышишь, пропускай мимо ушей.

Девушка недоуменно взглянула на замершего вдруг, притихшего атамана всея Алтухи. Только что этот жуткий тип орал на нее, тряс, как тряпку, и поливал водой. А сейчас сидит, будто ему по голове пыльным мешком из-за угла прилетело. А... вдруг сейчас снова ка-а-ак... Она вздрогнула, и Кожан, словно в ответ на это движение, моментально вышел из своего секундного оцепенения. Встал, подошел, навис. Жесткие и короткие его пальцы снова протянулись вперед и взяли ее за подбородок уверенной хваткой. Кожан зачем-то повернул ее голову вправо, влево, будто пытался прочитать что-то на самом лице.

Крыся сжалась. Зажмурилась, затаила дыхание.

— Пожалуйста... — одними губами прошептала она, — не бей меня...

Кожан буркнул что-то неразборчивое, но пальцы разжал.

— Ладно, мышка, будем пока считать, что я тебе поверил. Начиталась ты книжек, возомнила себя принцессой, а этого малахольного сталкера — принцем. А он, видать, из таких же «книжных детей», как и ты. Башмак башмака видит издалека... Только он наоборот — книжек про рыцарей обчитался. Вальтер-скотта какого-нибудь. То-то быком ревел, когда ребята на тебя глаз положили... Ну да не в том суть. Что ж ты его по всем подземельям потащила, а? Раз ты добытчица — сперла бы для него новую банку фильтрующую или обменяла на те же книжки. Зачем через станции-то топать?

Миндалевидные черные глаза девушки медленно округлились.

— Об этом... об этом я как-то и не... подумала... — растерянно проговорила Крыся — Солнце вставало, хотелось побыстрее уйти и его прочь увести... не ждать... — тут она глубоко задумалась. Точнее даже, как говорили до Удара, конкретно загрузилась.

— Не, — наконец сказала она после молчания. — Где бы я эту самую банку стала искать? У добытчиков? Так сам знаешь, все наши без противогазов ходят, им эти лишние обвесы ни к чему... Ну ладно, допустим, пришла бы я к Питону и стала бы его просить срочно раздобыть мне фильтр... — девушка сморщилась и затрясла головой. — Ой, нет, ну его лесом, Питона, еще заподозрил бы чего, он ведь такой... Да и времени бы сколько на поиски ушло. К тому же я очень редко у кого-то что-то прошу, и он это тоже знает... Сразу бы начались вопросы, пришлось бы объяснять, зачем мне — скавенке — вдруг позарез понадобился противогазный фильтр... А врать я плохо умею, он меня живо бы раскусил, даром что сам же меня на добытчицу и учил... А спереть... — тут глаза девушки странно блеснули. — Ты что же думаешь, раз я безымянная грязнокровка и родилась у... желтой рабыни от случайного отца — то непременно воровка?.. И сказала же — не вела я человека через станции!

— Честная ты наша! — Кожан подмигнул девушке почти дружески. Однако на душе у него вдруг что-то неловко повернулось, и стало как-то тревожно. Он упускал что-то важное. Ум его еще не осознавал, что именно, но шкурное чутье будоражило неприятное и колкое ощущение. Что же тут не так?

Кожан привычно потянулся к бутылке. Хлебнул, поморщился (вдохнул, пожадничав, раньше времени, и виски улучило момент и огнем цапнуло нутро), уткнулся носом в зеленоватое стекло... да так и замер, ошарашенный.

Сквозь стекло бутылки на него смотрели... его собственные глаза. На чужом, незнакомом, худом молодом лице.

Да что ты будешь делать... Кожан поморщился и только тут понял, что ему не чудится. Сквозь бутылку он глядел на сидящую перед ним сжавшуюся девчонку-мышку, вот только ее лицо он видел не все — нижнюю часть заслоняла широкая бутылочная этикетка. Он видел только верх — лоб, скулы, разрез глаз. И глаза эти были... его глазами!

Ах ты ж так твою и растак... Да нет, не может быть! Или... может?..

Во рту у него пересохло, в висках застучали молотки, и перед глазами закружились разноцветные блики. Вот тебе, Стасик. Получи, бабник старый.

Он понял, что мешало ему все это время, чего не видели глаза, но что вдруг почуяла его многажды битая и резаная опытная шкура.

Перед ним, блестя глазами и дрожа от страха и негодования, сидела его дочь. Плоть от плоти.