Кожан, не глядя, опустил бутылку на стол.
— Мышка, а мышка... — он говорил с трудом, язык его вдруг стал тяжелым, распухшим и еле движимым. — Где бишь твоя маменька жила и папашу твоего встретила? На Петровской?
— Да... Это уже в конце эпидемии было.
Крыся бросила на него несколько удивленный взгляд, отметив состояние старого разбойника. Заболел он, что ли? Или просто перепил? Чего это его так плющит?
— И звали его, кажись, Стасом?
— Ну да, — девушка кивнула, — Стас, белый скавен-добытчик... Правда, с какой он был станции — она не знала, а он и не сказал. Она и имя-то его случайно услышала — его окликнул кто-то из товарищей-добытчиков. Сам он не назвался ей. Но... почему ты спрашиваешь? — Крыся подалась вперед, словно почуявшая дичь гончая. — Ты... что-то слышал про моего отца?.. Или... знаешь его?
Кожан вздохнул и медленно, осторожно сглотнул. Крупный кадык перекатился под сухой кожей. Слова подбирались тяжело и падали свинцом.
— Так вот, мышка... Это МЕНЯ тогда Митька Хорек окликал на Петровской. Ты, мелкая, не знаешь, как меня на самом деле зовут. Да и вообще здесь это мало кому известно. А меня зовут Стас. Стас... Это я там тогда был. Надцать лет назад. А ведь как сейчас вспомнилось... Я — отец твой, мышка. Я.
И Кожан умолк. Подошел, осторожно и, пожалуй, бережно, повернул ее спиной к себе и в два привычных, отточенных годами практики движения, перехватил ножом связывающие ее веревки.
— Что..?
Крыся растерялась. Она смотрела на Кожана, и в голове ее было... пусто. Все слова и мысли от неожиданности куда-то подевались, и ей оставалось только молча хлопать ресницами и машинально массировать затекшие руки.
— Мой... отец... Ты?..
Она, как это часто с ней случалось в минуты крайнего замешательства, уставилась в никуда, пытаясь осознать услышанное.
Перед глазами вдруг промелькнули картины далекого и не очень далекого прошлого. Мать — молодая, красивая, но совершенно забитая и бесправная, потому что некому в этом загнанном под землю маленьком мирке было защитить ее. Вся ее спасшаяся было при Ударе родня либо погибла при нашествии крыс, либо умерла от принесенной ими болезни, а она — одинокая и напуганная хрупкая вьетнамочка, почти ни слова не знавшая по-русски, каким-то чудом выжила. И... быстро была прибрана к рукам набравшими влияние и силу в общине черными кланами.
Крыся застала те времена, когда мать еще считалась рабыней и ею мог помыкать кто угодно. Ей было лет десять, когда на мать положил глаз добродушный весельчак Рамадан Хамроев и сделал сперва своей личной наложницей, а потом — после рождения сына — и женой, тем самым освободив ее и взяв под свое покровительство. А до того бедная женщина была собственностью общины, и распоряжались ею все кому не лень.
К примеру, ее могли предложить какому-нибудь почетному гостю для его отдыха и досуга. А чем оказавшийся на станции удачливый добытчик не почетный гость?
Крыся вспомнила и свое неприкаянное детство. Тычки, дразнилки и злые шутки других детей со станции, тумаки от взрослых... Слово «грязнокровка» — словно клеймо, выжженное на лбу... Постоянный страх, голод, попытки добыть хоть кусочек еды и не нарваться на побои... Чернота туннелей и технических лазов, куда она убегала, чтобы поменьше попадаться на глаза так называемым хозяевам и их охочим до злобных шуток отпрыскам... Другие общины, где все было такое другое, непохожее на то, что было в Петровско-Разумовской... Школа в Отрадном... девчонкой она пряталась за платформой и тайком подслушивала те удивительные вещи, что были доступны счастливым детям на этой сказочно богатой станции с крепкими двухэтажными домами. А потом ее заметила учительница. «Девочка, откуда ты? — С Петровско-Разумовской... — Как тебя зовут?...» Смех детей, услышавших через силу выдавленное «Крыся...». Чудная, добрая Ольга Петровна, она сразу поняла обиду и унижение чумазой диковатой девочки с умными, горящими жаждой знаний глазами — ведь она знала, кого так называли в Эмирате. Строгое внушение классу и разрешение остаться в школе и учиться как все. Как все! Это было счастье на целых несколько лет!
А дома, на Петровско-Разумовской, было все то же. Крыся взрослела, но беды ее не уменьшались — лишь заменялись другими. Оценивающе-раздевающие взгляды парней и мужчин, их бесцеремонные руки и мокрые губы... тисканья по темным закоулкам, принуждения к физической близости... Как хорошо, что эмир станции однажды взял и под страхом изгнания запретил так называемым «чистокровным» плодить незаконных детей от грязнокровок, а то бы и ее однажды постигла участь матери — родить неизвестно от кого никому не нужное дитя...
Смертельно опасные вылазки Наверх — побеги от беспросветной, зависимой от чужой воли жизни. Туннели, лазы, коллекторы... Покинутые дома, подвалы, магазины... И алчущие крови твари, прячущиеся в развалинах и подземельях... Смерть подстерегает за каждым углом и в любой момент может взмахнуть своей косой...
И поиски того, кто некогда дал тебе жизнь. Отец... Белый скавен Стас, добытчик неизвестно с какой станции. Сколько она ни искала его, сколько ни расспрашивала жителей и других добытчиков — даже намека на след не нашла... А он, оказывается, все эти годы жил здесь, в этом «паучьем гнезде», куда она так и не осмелилась добраться в своих поисках... И ведь ни разу... ни разу...
— Но почему? — вырвалось у Крыси вслух. — Почему ты ни разу не навестил нас с мамой? Я ведь... искала тебя...
— Так получилось, мышка...
И говорить больше было нечего. А что тут скажешь? Что ему, еще молодому тогда, но уже злому на весь этот подземный мир, было попросту плевать на такие вещи? Было. Мир этот ценил силу, лихость, напор, добычу. А больше ничего. И свою рубашку всегда держал ближе к телу. Первобытное общество, варварско-бандитская цивилизация, ровно такая, как рисовали в импортных приключенческих фильмах — гротескная, контрастная, жадная. Хочешь жить — вертись или погибни. Он и вертелся. Упрятал все, что было до войны, до крысиного набега, куда-то глубоко-глубоко в себя, и на замок закрыл. Был Станислав Кожин — а стал Кожан. Да, больно было иногда смотреть на Митьку и на Беззубого, которые нет-нет, да и выпускали себя настоящих погулять. Беззубый в такие моменты напоминал Кожану смешного мистера Феста, что с Бульвара Капуцинов. Было в них что-то общее. Но где сейчас Беззубый? Где Митька? Нет их давно. А он выжил, двадцать лет выживал. Только... как ей, вот ей сейчас все это объяснить?..
— Я тогда... другой был.
— Так получилось, говоришь?.. Так... получилось?
Крыся потрясенно и растерянно сжала пальцами виски. Сколько лет она ждала этого момента... Чтобы... услышать банальное и малодушное «так получилось»?..
— Другим был... — с расстановкой проговорила она. — Настолько другим, что даже не спросил имя той, с кем тогда... развлекался? Хотя конечно... Зачем удачливому добытчику имя какой-то желтой рабыни, которую ему, почетному гостю, подали... на десерт?.. А что потом с ней стало — да кого это волнует? Ты ведь и о моем рождении не знал, ведь правда же? Или... знал, но это тебя тоже не интересовало?..
Она медленно стиснула кулаки, сгребая зажатые между пальцев волосы в захват. Покачала головой.
— Боже мой, ведь всякий раз, когда я видела, как унижают мою мать, как ведут ее к очередному... «гостю»... Когда мне самой приходилось отбиваться или прятаться по туннелям от издевок сверстников и приставаний... унижаться, выпрашивать объедки и получать вместо них побои и... предложения отдаться за еду... Убегать Наверх — чтобы не попасться кому-нибудь из мужчин... не повторить судьбу матери... Каждый раз я мечтала, что вот-вот, совсем скоро, может быть даже завтра, кончатся наши беды — придет на станцию мой отважный и сильный папа-добытчик, накажет всех наших обидчиков и заберет нас туда, где мы больше никогда не будем голодать и бояться... где мы будем под его защитой... Каждый день ждала... А выходит... ждать было... некого...
По лицу Крыси уже текли слезы, но она не замечала их. Мигом всплыли в памяти все пережитые обиды и унижения и, уязвленная в самое сердце, она говорила, говорила... и сама уже плохо понимала, что именно. Голос ее звенел, взлетая до невыносимо-щемящих высот гнева, обиды и отчаяния, до затмевающего рассудок безумия, когда слова перестают быть осознанными словами, а превращаются в стремительные, бездумно пущенные в зенит смертоносные стрелы.
И теперь эти стрелы словно сами собой отыскивали крохотные, незаметные глазу незащищенные места в несокрушимой колючей броне, которой за эти годы окружил себя Кожан, и жалили, жалили, жалили... Почему ты предал нас, папа? За что?..
— Все эти годы я ждала тебя... искала... Представляла, как найду и буду любить тебя, гордиться тобой... А ты... ты все это время сидел в этом бандитском логове, как... как надутый, самодовольный паук, тешил себя грабежами, войнами и насилием... И ведь ты сам эту дорогу выбрал, сам, никто тебя не заставлял злодействовать, ведь правда же? И теперь ты говоришь мне... «так получилось»?!.. Да чем ты тогда лучше тех, кто... нас с мамой... каждый день...
Крыся была уже на грани истерики, но остановиться не могла. Неуправляемый поток эмоций снова, как недавно в туннеле, захлестнул ее и потащил за собой.
От удара маленький столик отлетел в стену, пустой чайник, жалобно звеня, покатился куда-то прочь. Кожан снова вскочил, лицо его, до того бледное и чуть желтоватое, налилось черной тяжелой кровью.
— Молчать, дура! — рев Кожана затопил комнатку, будто водопад скорлупку. Он сгреб дочь за волосы и рывком поднял на ноги. Слезы, визг. Губы Кожана беззвучно шевелились, на шее часто-часто билась вздувшаяся жила.
Крыся, словно повинуясь приказу, и впрямь замолчала. Но лишь для того, чтобы тихо и отчетливо, глядя в его бешеные глаза взглядом, похожим на стремительно и неотвратимо падающий нож гильотины, отчеканить:
— Может, я и дура. Однако... я не предавала собственное дитя!
Свободная рука Кожана взлетела вверх, и девушка зажмурилась. Но удара не последовало. Кожан, пыхтящий, как паровоз, так и остался стоять, держа ее стиснутые в кулаке волосы. Свободная его рука безвольно повисла вдоль тела.
— Вот, значит, как ты заговорила, девочка... — медленно, с угрозой произнес он, — Много, значит, знаешь про то, кто предатель, а кто герой? Ну что же... Иди к героям и разделяй геройскую долю, героиня драная... Жека!!! — снова рявкнул вожак, будто поездной тифон.
Дверь тут же застучала жестяной дробью — кто-то отчаянно бился в нее снаружи, но никак не мог войти.
— К... Кожан! — голос из-за двери захлебывался и срывался, — З...заперто! З-з-заело!
— Да м-мать твою ять!..
Кожан отпустил спутанные волосы дочери и одним толчком швырнул ее на диван.
— Сидеть, курррва! — рявкнул он и полез за ключами... Сам ведь и заперся, балда.
Видимо, встряска, заданная отцом, вывела Крысю из состояния «гори-все-огнем», и теперь к ней пришло запоздалое осознание, что...
В общем, натворила она бед.
Схватившись за голову и обведя кабинет безумным взглядом, она потрясенно прошептала:
— Что же я наделала, идиотка... Боже мой, что я наделала, зачем?..
Ее взгляд упал на чертыхающегося Кожана, все пытавшегося вытащить из кармана зацепившиеся за что-то ключи.
— Папа!.. — дико вскрикнула девушка, бросаясь к нему. — Папа, пожалуйста, прости меня! Я... я не хотела тебе этого говорить... Я... Пожалуйста!.. Прошу тебя!.. Папочка!.. Прости!!!
И с этими словами она, нимало не колеблясь, бросилась на колени, схватила его руку и прижалась к ней щекой.
— Ты прав, я дура, злая, глупая дура! — задыхаясь, плакала она, покрывая поцелуями шершавую отцовскую руку и тщетно пытаясь поймать его взгляд. — Но я не хотела... Прости, прости меня, глупую... Папочка...
Кожан не обращал на нее никакого внимания. Ключ скрежетнул, дверь распахнулась. С той стороны на вождя полубезумным взглядом глядел встрепанный охранник, за его спиной толпились с недоуменными лицами еще несколько боевиков. Запястья дочери моментально оказались зажаты жесткими ладонями отца. Рывком Кожан вздернул ее на ноги.
— Жека! Эту поганку серую — в клетку, к ее малахольному дружку! Выполнять!
— Не надо! — закричала Крыся, пытаясь высвободиться и прильнуть к нему. — Пожалуйста!.. Па...
Рррраз!!!
На ее щеку обрушилась пощечина. Голова девушки мотнулась; разорванным бисерным ожерельем брызнули в сторону слезы. Оглушенная и почти без чувств она упала на руки охранника.
— Ну, чего замерли, мальчики и девочки? Я что, слишком тихо сказал, что делать надо?
Кожан обвел взглядом всех, стоявших перед ним.
— Быстро! И Дымчару скажите, чтобы в двадцать четыре ноль-ноль был у гермозатвора!
— Это... А зачем? — Жека, кажется, уже и не знал, чего ждать от вожака.
— Звонок, млять, дверной устанавливать будем!!! — рявкнул тот, — вот этих вот, — он махнул рукой в сторону дочери, висящей на руках Жеки, — выведем позагорать — и сразу займемся!
— Ээээ... Сделаем, командир! Все сделаем!
Жека засуетился, передал девушку двум боевикам, и те потащили Крысю в станционную тюрьму.