Сухопутную тучу Кожан заметил непростительно поздно — слишком был занят разговором Питона и дочери. Только когда Питонов дозорный внизу зашевелился и затряс командира за плечо, Кожан глянул влево и тут же обомлел.
Кативший со стороны Бибиревской вал выглядел жутко — иссиня-черная клокочущая пелена с беззвучными страшными вспышками тысячевольтовых дуг внутри. Глядя на то, как быстро ползет граница тумана, Кожан моментально понял, что опоздал. Не вырваться, не успеть. Даже если выскочить сейчас прямо из окна и рвануть что есть мочи, до девятиэтажек он не добежит — далеко. И Питоновы людишки, пусть и перепуганные, заметавшиеся, его тоже не упустят — пошлют пулю вдогонку. Просто по привычке. У любого, кто сейчас по поверхности ходит, инстинкт такой — на любое резкое движение сначала пальнуть, а потом уже спрашивать, кто идет... И расстояние небольшое, не промазать сослепу. На седом загривке Кожана выступил холодный пот. Попал. Вот так оно всегда и бывает — быстро и глупо. Эх, прости, дочка, папку своего непутевого...
Питон внизу замахал было рукой (ишь раскомандовался, Чапаев, мама его лошадь...) и вдруг как будто замер. Однако удивиться этому Кожан не успел — внезапно стало трудно дышать, а на уши надавила невидимая упругая сила. Перед глазами поплыли красные круги, заколотило бешено в ушах сердце. Легкие будто выдавливало наизнанку, выворачивало прямо из груди — воздуха, воздуха!.. Темнота в комнате неожиданно стала совсем непроглядной. И тут в голове алтуфьевского вожака будто бы щелкнул выключатель. За двадцать лет, которые Кожан прожил в метро, он привык контролировать, обдумывать не то что каждый поступок, а каждый жест, каждый кивок головы. А иначе никак, иначе сожрут, и быстрее всего — свои же. Контроль этот въелся в кровь, в кость, стал второй его натурой. Пожалуй, благодаря этой привычке Кожан и стяжал во многом свое высокое положение. Казалось, куда уж без нее. И тут контроль исчез. Прекратился, будто отключили. Не перед кем было держать себя вожаком, не для кого грозно хмуриться. Он, Кожан, просто задыхался сейчас в темной комнатушке брошенного магазина, и ему было решительно все равно, как это выглядело со стороны. Ему хотелось жить. Страшно хотелось жить. Он затравленно огляделся в поисках хоть какого-то света. Свет — это открытое пространство, это воздух. Воздух — это жизнь. Глаза Кожана вылезли из орбит, перед взглядом бешеной толчеей замельтешили кроваво-красные точки. Где же свет?!.
Полутьму среди темноты он увидел на малое мгновение, но и этого оказалось достаточно. Тело само рванулось куда-то по скорее осязаемому, чем видимому коридору — спотыкаясь, поскальзываясь, падая и снова вставая. Вот руки зацепились за шаткую металлическую лесенку, идущую вертикально вверх. Кожан поднял голову и чуть не утонул в лунном свете, прорвавшемся сквозь тучи и водопадом обрушившемся сверху. Он пополз вверх, к этому свету, чуть не сорвался с последней ступеньки, чудом удержался и мешком перекатился через квадратную горловину люка...
И в этот момент его ударил мягкий воздушный молот.
Кожана швырнуло в сторону, прокатило кубарем по оплавленному рубероиду и впечатало в кирпич ограждения крыши. Ох, елки зеленые... Но дыхание! Воздух будто вышиб невидимую пробку и со свистом хлынул в пустые легкие. Кожан мучительно закашлялся. В груди горело огнем, вязкая слюна норовила угодить в трахею, от чего хотелось кашлять еще больше. Он рывком поднялся на ноги и грудью навалился на парапет. Внизу «соседям» приходилось не лучше — двое бибиревских и дочь со своим человеком лежали на асфальте, как сбитые городошные чурки. На ногах остались только Питон и здоровенный дозорный, который заприметил жуткую тучу, да и тот, попробовав сделать шаг, паралично потащил подвернутую ногу. Питон же был белый как мел, но на ногах держался твердо. Кожан беззлобно матюкнулся сквозь кашель — чего-чего, а крепости тебе, Капитоша, никогда не занимать было. Даже такой кувалдой тебя, холеру старую, не проняло...
Вот лежащие зашевелились — один, другой. Сердце у Кожана екнуло, когда попыталась приподняться и тут же надломленно рухнула обратно тонкая фигурка дочери. На седом загривке опять выступил пот, сейчас Кожан был готов прыгать вниз прямо с крыши. И плевать, как на его появление отреагируют Питон и остальные!.. Впрочем, тем сейчас было не до него. Питон возился с молодым напарником, поднимая его, и что-то кричал, указывая на темную пасть спуска в подземку. Но вот шевельнулся и тяжело поднялся с земли человечий добытчик. Еще не распрямившись, он первым делом подтащил к себе девушку и, чуть не упав, начал поднимать ее на руки. Пальцы Кожана, мертвой хваткой вцепившиеся в парапет, внезапно стали слабыми, будто ватными. Он, словно заколдованный, неотрывно смотрел на то, как человек оторвал дочь от земли, как поднялся, развернулся на, видимо, нетвердых еще ногах и медленно, осторожно стал спускаться по ступеням вниз, в темноту. Кожан в моментально налетевшем изнеможении зажмурил глаза и почти сполз на крышу. Долго шарил в карманах штанов, нащупывая фляжку, не глядя, отвернул скрипучую крышку и залпом влил в себя здоровенный глоток коньяку. Плевать, что поверхность, что под открытым небом, на все плевать! Сегодня можно! Тиски в голове почти сразу отпустили, и сердце унялось.
Правду говорят люди: иной раз не было бы счастья, да несчастье помогло. За судьбу дочки Кожан перестал беспокоиться как-то сразу, совершенно для себя неожиданно и накрепко. А причина была одна: заклятый друг Капитоша.
Кожан криво ухмыльнулся. Не подумал бы никогда, а вот поди ж ты... Про Питона-Капитона можно было говорить что угодно, но имелось у него одно свойство, признаваемое всеми, друзьями и врагами: за своих людей он всегда стоял горой. Сам ходил искать пропавших, порой по нескольку суток торча на поверхности, а под землей не жалел ни вещей, ни влияния, если выходило что-то неладное. Было дело, алтуфьевцы изловили группу соседских добытчиков. Кожан лично заломил за них баснословную цену, и что же? Бибиря цену заплатили не чихнув — даром что, по глубокому Кожанову мнению, половину этих щукиных детей — добытчиков можно было бы смело пускать в расход. И стоял за всем этим Капитон Зуев, прозванный в Бибирях Питоном.
Кстати, во второй раз такой предпринимательский финт не прошел. Кожан после того случая объявил было на бибиревские поисковые группы охоту, и через месяц удалось поймать еще двоих человек. Все уже руки потирали, ожидая выкуп, — ан нет. Почти у самого шлюза питоновские охламоны (и вроде как даже он сам лично) сперли... Дымчара! Помощника незаменимого, пса верного. Так на него же, паразита нерасторопного, и менялись.
Совету Питон своих тоже в обиду не давал. То, что Крыська в Алтуфьево угодила, — это она только попутчику своему бритоголовому обязана. Уж больно негоже вышло — врага привела, да сама, да тайком. Редчайший случай, когда Питон спасовал. Зато уж как он теперь за нее зубами рвать будет, когда она считай что из мертвых вернулась...
Ревность неожиданно ткнула Кожана прямо в ребра: «А ведь он девчонке моей почти за отца был...» Седой разбойник только поморщился. И хорошо, что был. Значит, сбережет ее, змей старый, подколодный, на этот-то раз... Кожан снова вспомнил, как Питон только что махал рукой человеческому добытчику: мол, уходи и ее уноси — туда, вниз. Раз сам их туда послал — значит, впрягся за них. А это значит, что и на станцию протащит, и сожрать не даст — костьми ляжет, а не даст. «Или я его за без малого четверть века плохо узнал», — подумалось вдруг. Кожан усмехнулся и хлебнул из фляжки еще раз, за здоровье злейшего и старейшего — еще с приснопамятных студенческих лет старейшего — своего врага.
Коньяк придал ему сил. Он снова встал и прислонился к парапету. Внизу уже никого не было — бибиревцы с грехом пополам спустились к себе на станцию. На месте разговора валялся только кривой магазин от полусамодельного, «метрошной» кустарной сборки автомата, да трепетала под ветром в кустах боярышника чья-то армейская панама. А туча уже надвигалась на пятачок перед павильоном. Снизу потянуло холодом и влагой, чуть сладковато запахло озоном. Клубящаяся, клокочущая граница почти дотянулась до дальней стены магазинчика, на котором сидел Кожан, и ему опять стало сильно не по себе. А если достанет до крыши, затопит, захлестнет? В подтверждение страхов почти по самой границе тумана раскатилась во всю длину его фронта ледяная синева разряда.
— Господи... — прошептал неожиданно для себя Кожан, — коли Ты меня слышишь, не дай меня в расход сегодня. Не ради меня, старого греховодника, ради нее...
Дочка, обессиленная, обмякшая на руках своего человека, встала перед глазами. Кожан зажмурился и сделал то, чего не делал уже двадцать три года, — перекрестился.
А потом отошел от края крыши и стал ждать.
Вот туман зацепился за угол Кожанова магазина. Заклокотал, забурлил, будто радуясь новой добыче. Мол, вон я уже сколько всего проглотил — и машины, и киоски, и всяческую уличную дребедень, теперь и магазинишко этот затоплю, захвачу, опутаю... Граница его поползла вперед, вдоль парапета, и казалось, что вот еще немного, самая чуть — и он перельется через кирпичную стенку, и не будет больше на этом свете ни магазина, ни старого седого разбойника Кожана. Но вот туман прошел метр, два, а его беспокойная поверхность так и не сравнялась с границей крыши. Примерно полметра высоты отделяло Кожана от электрического моря. А в нем кипели разряды, разряды, разряды... Озон пах, как отрава. Наконец туман обтек, обхватил магазин со всех сторон, и Кожан оказался на острове. Вокруг было одно лишь темное бурление да синее блеклое сияние. А граница ползла все дальше, и наконец мгла накатила на павильон... клубами хлынула вниз...
Кожан содрогнулся и снова кинулся к парапету. Вцепился — не оторвать — в крошащийся под жестокими пальцами старый кирпич. А ну как не успели войти? Не открылись двери, не впустили вовнутрь чужих бибиревские дуболомы-охраннички? Он готов был услышать истошные вопли живьем поджариваемых людей — дочери, ее приятеля, Питоновых молодчиков, — и внутри все тряслось, дрожа самой своей сутью. Но прошла минута, две, пять... В переходе по-прежнему было тихо.
«Питоша, м-мать твою... — старый разбойник неожиданно почувствовал, как что-то лопнуло внутри и стало легко-легко. — Змеюка ты моя подколодная...».
Их все-таки впустили!
Стальной трос напряжения внезапно исчез, и Кожану захотелось смеяться. Смеяться так, как не смеялось, кажется, уже лет двадцать, с того самого момента, когда война загнала его в метро. Что ему было до тучи, до Питона, даже до приближающегося рассвета — его дочь спаслась!
Иссиня-черные клубы вспучивались в полуметре от его ног. Всюду, куда ни кинь взгляд, были они — словно ревущее штормовое море, грозящее поглотить немногие островки суши, еще оставшиеся на его поверхности. А Кожан сидел на пятках на краю такого островка, один среди клокотания тумана и тысячевольтных дуг, и ржал, как ненормальный, — громко, радостно и торжествующе, запрокинув лицо к светло-сизому, начинающему розоветь на востоке небу.