К пятидесяти годам мужику надо бы подводить предварительные итоги, мусолить достигнутое, по-петушиному пыжить грудь и на нешуточном серьезе хмурить брови, принимая поздравления с юбилеем. А тут выпнули Сидорова с родного завода, как шелудивого пса со двора, – вот и все итоги, как будто и не пахал всю жизнь, как проклятый. Новый собственник, банк московский, почему-то решил продать все сверлильные станки, и остался сверловщик Сидоров без работы, без зарплаты, без настроения. Сунулся было сгоряча на другой завод, а там своих сверловщиков с избытком хватает, лишних тоже гнать собираются.

Жена поначалу, вроде бы, сочувствовала и жалела, потом стала проявлять недовольство тем, что он дома сидит и работу не ищет. А Сидоров не хочет за копейки горбатиться, и, вообще, у него тридцать четыре года трудового стажа, он сверловщик высшей квалификации, на конкурсах не раз побеждал, у него рабочая гордость, в конце концов.

От нечего делать счинился с соседями-пенсионерами ходить на зимнюю рыбалку – сроду этим делом не увлекался. И, от неопытности, от незнания, что ли, (там ведь и одеваться надо с умом) после многочасовых морозных бдений над лункой неожиданно нажил себе, в добавление к другим неприятностям, еще и деликатную болячку.

Пока зубы не болят, человек их не замечает, жует и жует, перемалывая пищу. Пока ноги не болят, человек ходит, бегает, прыгает и не думает о них. Пока у мужика его главный орган исправно выполняет и санитарную, и созидательную функции, о нем забывают, как забывают о здоровых зубах и ногах. А тут Сидоров пошел утречком избавиться от лишней жидкости – ну, как все нормальные люди, обычное дело, – и очень ему не понравились ощущения. Потом, в течение дня и последующей бессонной ночи позывы избавиться от жидкости участились, и Сидоров уже натурально страдал, выдавливая из себя боль по капле.

Обеспокоенная жена заставила его пойти в поликлинику. Пожилой, усталый уролог равнодушно задавал вопросы, привычно строча в карточке корявым, размашистым почерком. Спросил зачем-то:

– Как с половой жизнью?

– Да какая там половая жизнь, больно ведь, – сокрушенно пожаловался Сидоров.

– Сейчас – это понятно. А вообще? Регулярно?

– Да вообще-то не жалуюсь, вроде регулярно, – призадумался Сидоров.

– Это хорошо, – сказал врач. – Но простату надо посмотреть. Пройдите за ширму и приспустите брюки.

С замиранием сердца, с гнетущим предчувствием, что сейчас произойдет нечто крайне неприятное, Сидоров сделал, как ему велели.

Врач легко и быстро натянул резиновые перчатки.

– Ну-ка, батенька, покажите мне свое хозяйство, – попросил он и вдруг стеклянной палочкой ловко залез, гад, туда, где болело. Сидоров даже морально подготовиться не успел, запоздало охнул.

– Это-то зачем? – только и спросил.

– Мазок для анализа, чтобы быть уверенным в правильности лечения, – скороговоркой пробурчал врач.

Но это было еще не все. Мучитель в белом халате сунул Сидорову прямоугольную стекляшку:

– Держите вот так, поближе, на нее должно капнуть, – и доктор попросил нагнуться.

Сидоров не успел и глазом моргнуть, как позади инородное тело бесцеремонно вторглось в его тело.

– Иттить твою налево, ты чего там творишь? – зарычал он, будучи в травматическом и культурном шоке.

– Массирую вашу простату, уважаемый, все-то вам расскажи, какие любопытные, – проворчал врач, активно орудуя пальцем. – Капает? Капает, спрашиваю?

– Да ничего не капает. Мне из-за живота не видно. А что должно капать-то?

– Простатический сок, если так интересно. Чтобы исследовать его на лейкоциты. Больно, что ли?

– Да мало радости. Во, кажись, капнуло.

Наконец врач, вроде бы, утихомирился. Сидоров торопился застегнуть брюки, затянуть ремень, после пережитых потрясений его потряхивало.

– Придете ко мне с результатами анализов через недельку, а пока я выпишу вам таблетки, они хотя и дороговатые, но зато эффективные, – сказал на прощание уролог. – Да, и горячую ванну примите, прогреться не помешает.

После визита к врачу Сидоров был охвачен громадным, исступленным стремлением никогда в жизни не возвращаться в проклятый пыточный кабинет. В сочетании с желанием избавиться от болячки это делало его чрезвычайно дисциплинированным больным. По вечерам он принимал горячие ванны, купил дорогущие таблетки и глотал их в строгом соответствии с указаниями врача. К его радости, улучшение он почувствовал почти сразу. Резкая боль утихла, вскоре и совсем ушла. А струя – о, это было счастьем! – струя с каждым днем набирала силу, она крепчала, делалась тугой, звонкой и уверенной, словно пробила наконец-то ненавистную, мучительную преграду и устремилась к долгожданной свободе.

Окрыленный текущим выздоровлением, Сидоров, теперь щепетильно, с пристрастием относясь к собственному организму и помня вопрос врача о половой жизни, и на жену стал «поглядывать» чаще. Как можно регулярнее.

Однажды зимним, ясным днем они поехали проведать дачу. Сидоров широкой деревянной лопатой выскребал снег из дачного дворика, а жена фотографировала мобильником снегирей на яблоне. Крутой сенсорный телефон ей подарила дочь, которая была замужем за полковником и жила в другом городе. Сидоров намахался лопатой, голова под шапкой взмокла, решил отдохнуть, и захотелось ему сделать отметину на чистом, белом, как сахар, свежевыпавшем снеге. Поскольку в последнее время, настрадавшись, он получал от процесса несказанное физиологическое и эстетическое удовольствие, Сидоров выбрал для облегчительной церемонии нетронутый его лопатой участок дворика возле баньки. Жена Маруся стояла рядом за заборчиком и целилась айфоном на красивых красногрудых птиц. Увлеченная съемкой, она его не замечала, а он, глядя на ее румяное милое лицо, решил вдруг сдуру не чертить на снегу имя «Маша», а сделать ради хохмы ее портрет. Он вгляделся в ее лицо и, помахивая выверенными (или ему так показалось) движениями, направил упругую струю, словно кисть, на белоснежную, нетронутую целину.

Дурашливо посмеиваясь, он сработал в одно касание – не прерывался, пока не закончилась «краска».

Снегири вспорхнули, оставив после себя голые ветки.

– Ой, Толик, ты не представляешь, какие они красивые! – Маруся, переваливаясь в глубоком снегу, пошла показывать фотки мужу. Сидоров, похохатывая, как раз засупонивался. – Чего ты тут делаешь? Ах ты, бесстыдник!

Маруся оторвалась от телефона, взглянула на помеченный снег и замолчала. Сидоров тоже смотрел и молчал. На снегу было нарисовано лицо его жены Маруси: глаза, брови, нос, завитушка из-под вязаной шапочки, губы в улыбке.

– Это ты как? Это ты чем? – спросила она.

– Чем, чем… Известно чем, – засмеялся Сидоров.

– Да не ври. Ты разве умеешь рисовать? Это же вылитая я.

– Да откуда? Случайно получилось.

Жена принялась рисунок фотографировать.

– Снег растает или просто заметет, до весны-то еще далеко, – приговаривала она. – А у меня в телефоне память останется. Меня еще никто в жизни не рисовал. Да ты ли это сделал?

– Нет, сосед приходил. Ты сдурела, что ли? – Засмущавшись, Сидоров ногой взборонил рисунок.

* * *

Юбилей порешили отмечать в узком кругу, по-родственному и дома – в своей хрущевке-двушке. Столовую откупать у безработного Сидорова подкопленных денег осталось в обрез, а на зарплату жены, продавца в продуктовом магазине, тоже не шибко разбежишься. Да и чего праздновать, чему радоваться? Полтинник – это тебе не двадцатчик, когда вся жизнь впереди.

Выпили за здоровье Сидорова водочки по первой, после небольшого перерывчика, как водится, замахнули по второй, повеселели, загомонили, зашутили. Маруся поспешила, пока народ в памяти, похвастаться своим крутым мобильником.

– Смотрите, какой мне доченька телефон подарила. Он и фотографирует, и видео снимает. Жаль, сама она не смогла приехать, далеко лететь, да и ребятишек не на кого оставить.

– С тобой все ясно, у тебя радость – телефон, а юбиляру-то что дочь подарила? – спросил кто-то из родни.

– А юбиляру она прислала очень качественное и очень теплое нижнее белье.

– Вот это правильно, зачем мужику телефон, теплые штаны поважнее, – под общий смех заключил родственник.

Маруся не стала уточнять, что дочь прислала только деньги, а подарок, в свете последних событий, она купила сама.

– А мы с нашим сыночком Костей подарили ему ноутбук, – продолжала Маруся. – Это сейчас очень современно.

– И что мне делать с этим ноутбуком, ума не приложу, – ухмыльнулся Сидоров. – Разве что гвозди им забивать.

– Папа, ты мне еще спасибо скажешь, – сказал Костя. – Особенно когда к Интернету подключим.

– А еще на днях юбиляр меня удивил, – объявила Маруся. – Сколько лет с ним живу, а не знала, что он художник.

– Да какой там художник, – махнул рукой Сидоров.

– Не понял, – оживился племянник Витя. – У меня конкурент появился?

У племянника среди родни прижилось прозвище Витя-Богема. Когда-то после школы он закончил художественное училище, хорошо рисовал, писал картины, даже выставлялся на выставках и зарабатывал неплохо, но потом наступили другие времена, и теперь Витька, которому уже за сорок, торговал обувью на рынке. Ему-то Маруся и хотела показать в первую очередь свой портрет.

– На, посмотри, какая я тут симпатишная, – протянула она племяннику телефон.

Витя-Богема иронично вгляделся в экран, уже подыскивая слова для подковырки на потеху застолья.

– Опоньки! – Он удивленно вскинул брови. – Это кто тебя так?

– Я ж говорю, муж родной, юбиляр.

– Не могу понять технику исполнения, – сказал Витька озадаченно. – Дядя Толя, ты что, рисовать умеешь?

– Наливать я умею, – ответил весело Сидоров с бутылкой в руке. – Мужики, у кого рука не устала, давай наливай и женщин рядом не забывай.

– На чем это сделано… ну, этот портрет? – Витька внимательно вглядывался в фотографию.

– На снегу, – сказала Маруся.

– По малой нужде сходил, вот тебе и портрет, – пошутил кто-то. Конец фразы утонул в безудержном смехе.

– Дак так оно и есть! – крикнула отчаянно Маруся.

Тут уже все гости едва не лежали от хохота.

– Дай посмотреть! Дай! Дай! – потянулись руки к телефону.

Весь вечер Витя-Богема сидел сам не свой. Он и так по натуре смурной – творческая личность, ничего не поделаешь, а тут совсем расклеился: в танцах-плясках не участвовал, разговоры за столом не поддерживал, думал какую-то свою думу. А водку он уже давно не пил – в свое время выпил свою дозу сверх всякой нормы и пришлось кодироваться. Когда курили на кухне, он вдруг обратился к Сидорову с просьбой:

– Дядь Толя, нарисуй меня, пожалуйста, как ты тетю Марусю нарисовал. Очень мне понравилось. А я тебе денег заплачу. Нет, я серьезно.

– Сколько заплатишь? – сопел пьяненький Сидоров, затягиваясь сигаретой.

– Тысячи рублей не жалко! Ты же сейчас пока без работы? Тысяча рублей разве не пригодится?

– Папа, мой шеф тоже бы заплатил, – встрял в разговор сын Сидорова Костя. Он работал водителем у бизнесмена, ездил на большом черном джипе, и Сидоров им гордился. – Шеф у меня любит всякие приколы. Вчера говорит, мол, буду, Костик, разводиться с женой, так ты найди мне женщину, но чтобы она роста была небольшого, мне, говорит, чтоб было по пояс, нет, даже чуть пониже. И чтобы у нее голова квадратная была, я, говорит, когда буду пить пиво, буду кружку ей на голову ставить, а она бы мне в это время… того… делала бы… – Костя не стал договаривать. Хотя и изрядно поддатый, отца постеснялся.

– Дядя Толя, нарисуй, – не отставал племянник.

– Витька, вот ты, вроде, умный, а предлагаешь мне, родному дяде, чтобы я у тебя, сына моей родной сестры, за какую-то хренотень деньги взял. – Сидоров насупился. – Какой же ты умный после этого? Да ты, Витька, просто дурак.

– Да конечно, я дурак, дядя Толя, – согласился племянник. – Ладно, хотя я считаю, что за настоящее искусство надо платить, но если ты не хочешь, нарисуй меня без денег.

– Это другой разговор, – сказал Сидоров. – Но есть тут одна заковырка.

– Какая?

– Я рисовать не умею.

– А как же портрет тети Маруси?

– Понятия не имею. Придуривался, случайно получилось.

– Такого не может быть, – уверенно сказал Витя. – Поверь мне, дядя Толя, это – не случайность.

– Папа, а может, ты феномен? – сказал Костя.

– Кто?

– Ну, уникальная личность, ты умеешь то, чего никто в мире не умеет.

– Короче, дядя Толя, предлагаю родственный обмен, – решительно заявил Витя. – Ты, вроде бы, говорил, что у твоей «шестерки» радиатор подтекает? Ты рисуешь мой портрет, а я тебе отдаю новый радиатор.

– Откуда у тебя радиатор? – спросил Сидоров с подозрением, но уже заинтересованно.

– Сосед по гаражу долг радиатором отдал.

* * *

На другой день Богема заехал за Сидоровым, и они отправились на дачу. Сидоров не успел похмелиться до прихода племянника, а потом Витя высказал пожелание, чтобы дядя Толя при написании картины был трезвый, и Сидоров был сумрачен и молчалив.

– Командуй парадом, дядя Толя, – сказал бодро Богема, когда они очутились на дворике дачи. – Куда мне вставать?

– Да хоть куда, – буркнул Сидоров.

– Тебе же надо, это, так сказать, холст подготовить, – хохотнул Богема. – Где ты будешь творить-то?

– Вон, у бани.

Племянник стал притаптывать ногами рыхлый снег, объяснив, что так рисунок будет четче. Сидоров, насупившись, засунув руки в карманы куртки, молча стоял, смотрел. Утрамбовав квадрат два метра на два, Витя отошел в сторону, отпыхиваясь.

– Все, дядя Толя, можешь творить.

Сидоров начал было расстегиваться, но вдруг сказал:

– Нет, так не пойдет, ты меня смущать будешь. Иди за забор, к яблоне, там Маруся стояла, вон следы еще сохранились.

Богема послушно двинул за заборчик, черпая ботинками снег.

– Все, приступай, дядя Толя, – крикнул он.

Постояли, помолчали. По небу лениво ползли серые облака, насвистывал ветерок в электропроводах.

– Не получится, – сказал угрюмо Сидоров. – Во-первых, патронов нет в обойме, во-вторых, настроение на нуле, башка трещит. Поэтому без пива никак не обойтись.

Поехали до ближайшего магазина, купили полторашку пива и соленых сухариков.

– Вот это по-нашему, удружил ты мне, племяш, – подобрел, размяк Сидоров, отпив изрядно, взасос, прямо из горлышка. В машине было тепло и уютно. – Я и не помню, как вчера все разошлись.

– Да ты рано вырубился. – Витя, покуривая, терпеливо ждал, когда Сидоров созреет для творчества.

– Без драки обошлось?

– Без драки. Ты только немного почудил. Решил нарисовать на ковре коллективный портрет всех гостей.

– Да ты что! – удивился Сидоров. – А Маруся мне ничего такого не рассказывала.

– Не успела.

– И что дальше?

– Осерчал ты шибко на нашу компанию, кричать стал, мол, всех щас нарисую. Даже успел достать свой этот… как бы карандаш. Все, особенно бабы, уржались. Тетя Маруся тебя в охапку и утащила на диван, ты там и вырубился.

– Да ты что! Вот стыдоба-то! – расстроился Сидоров. – Это ты, Витька, виноват: нарисуй да нарисуй. Вот у меня и отложилось.

– Ничего страшного, все свои были.

За разговором Сидоров почти допивал бутылку, похрустывая сухариками, как вдруг заерзал:

– Погоди-ка, Витёк, щас я до ветру отлучусь.

– Ага, – оживился племянник. – Набил обойму туго? Зачем же патроны тратить понапрасну? Дядя Толя, я уже заждался, когда ты меня нарисуешь.

– Тьфу ты, я и забыл. Пошли!

Скорым, бодрым шагом они вернулись во дворик. Витя тотчас встал за заборчиком у яблони. Сидоров расстегнулся над утоптанным «холстом», вгляделся в племянника и почувствовал, как его охватывает знакомое дурашливое настроение, какое он испытал, когда рисовал свою Марусю. Богема из-за заборчика видел Сидорова только по пояс. Локти дяди Толи были прижаты к бокам, и он двигал ими и туловищем, как будто держал в руках клюшку и поигрывал шайбой, на которую смотрел с выражением, никогда племянником ранее не виданным: казалось, что Сидоров вот-вот расхохочется, лопнет от смеха, но пока огромным усилием воли удерживает смех в себе, чтобы без помех досмотреть хохму до конца. С таким выражением люди смотрят уморительные комедии.

Однако Сидоров смеяться не стал. Лицо его потухло вместе с прекратившимся журчанием.

– На, получай товар, купец, – небрежно бросил он.

Витя со всех ног, увязая в снегу, побежал к нему. На снегу он увидел свое лицо, изображенное в три четверти оборота. Причем, соотношение формы глаз и бровных дуг было удивительно правильным, а ближний глаз был чуть больше дальнего, как сделал бы профессиональный художник. Дальнее ухо было укорочено и расположено под небольшим углом, а дальняя половинка рта тоже меньше, чем ближняя, поскольку при рисовании в три четверти оборота возникает перспективное сокращение. Непостижимыми легкими штрихами на снегу были переданы тени вокруг носа. Объем глаз и рта также были виртуозно выделены тенями. И главное, Витя к своему изумлению обнаружил в рисунке эмоции, которые он испытывал на момент дядиного творческого процесса – волнение, неверие и одновременно ожидание чуда были запечатлены в его портретных чертах.

Богема трясущейся рукой вытащил, выворачивая карман, фотоаппарат и стал снимать.

– Ну, ты долго там? – спросил Сидоров. Ему не терпелось допить пиво в тепле автомобиля.

– Дядя Толя, ты гений! Береги, береги его! – Витя от полноты переполняющих его чувств крепко обнял Сидорова.

– Кого? Кого его?

– Талант береги. Не заморозь.

И они поспешили к машине.

* * *

Сын Костя заехал к родителям пообедать, мама готовила вкусно, в отличие от его молодой супруги.

– Пап, я шефу-то показал мамин портрет, скачал его из телефона, и рассказал, что вот, мол, один мужик умеет вот таким образом, – сказал Костя, наворачивая картошку с котлетой. – Так шеф сначала не поверил, потом разобрало его на смех, просто угорел от смеха, а потом захотел, чтобы его тоже нарисовали. За деньги, конечно.

– Ага, еще один любитель искусства нашелся, – иронично отозвался Сидоров.

– То Витька прилип, как банный лист, то теперь этот олигарх.

– Но Витька-то тебе отдал по-родственному радиатор?

– Ну, отдал.

– А шеф мой тебе не сват, не брат, с него можно деньгами взять, – сказал уверенно Костя.

– И сколько?

– Пять тысяч-то можно запросить. Но одну из них – мне, за посредничество.

– И на кой ему такой портрет? – спросил Сидоров.

– А я, говорит, его сфотографирую, напечатаю в типографии, в рамку и – домой на стену. Будет, что корефанам показать.

– И как ты это представляешь? – вмешалась Маруся. – Отец будет стоять перед каким-то чужим мужиком и того… махать? – она хихикнула. – Это ж стыдно. Ой, с вами не соскучишься.

– Во-первых, необязательно говорить, что это мой отец. Во-вторых, он тебя и Витьку нарисовал и ничего не случилось, солнце не упало на землю, со стыда никто не сгорел. И в-третьих, сейчас зарабатывают хоть на чем, лишь бы платили. Любая работа почетна, если за нее бабосы дают. Папа, ты у нас богатый, что ли?

Сидоров ушел из кухни в комнату, лег на диван.

– Вы меня что, за дебила держите? – крикнул он оттуда.

– Папа, ты же безработный, а тут такая возможность бабла срубить, – крикнул в ответ сын.

– Дешево меня ценишь.

– А какая твоя цена? – Костя перестал жевать, прислушался.

– Пятнадцать тысяч моя цена и ни копейки меньше, – крикнул Сидоров, чтобы от него отвязались.

– Такая была у него зарплата, – шепнула мать сыну.

Костя поспешно встал из-за стола.

– А компот? – забеспокоилась Маруся.

– Да погоди ты, мама.

Костя тихо вошел в комнату, присел на диван в ногах у Сидорова.

– Пятнадцать так пятнадцать, – испытующе вглядываясь в отца, сказал он. – Тогда мне уже три штуки.

– Ха-ха-ха, – по слогам, театрально произнес Сидоров. – Нет, это не я дебил. Да какой нормальный будет платить такие деньги за такую лабуду!?

– Папа, ты пойми, что это очень, ну очень-очень прикольно, – радостно зачастил сын. – В общем, шефу доложу, что я с тобой договорился, ну, вернее, не с тобой, а якобы с каким-то мужиком. Только ты не подведи, я ему обещал.

– Вот молодец! Он пообещал, а я отдувайся.

– Пап, ты пообещал! – И Костя, забыв о компоте, быстро оделся и убежал, не дожидаясь, когда отец передумает.

* * *

Первым пунктом в грандиозных планах Вити-Богемы был визит к начальнику областного Управления культуры. По телефону он записался на прием по личным вопросам и в определенный час смиренно ждал в приемной в компании с делегацией каких-то деревенских теток в вязаных кофтах, разглядывая окружающую чиновничью обстановку, а заодно, украдкой, молоденькую деловую секретаршу.

– Здравствуйте, Раиса Степановна, – вежливо, с улыбкой сказал он, входя в просторный кабинет.

За большим, лакированным столом сидела, перелистывая кипу бумаг, симпатичная, хорошо одетая дама со свежеуложенной прической.

– Ну, и чего ты приперся? – спросила она.

– Не понял, – удивился Богема. – Я по делу пришел, Раиса Степановна. И зовут меня Виктор Алексеевич. У вас тут управление культуры или, может, прачечная?

– Ах, даже так? – в свою очередь удивилась дама, подписывая документ. – Сказала бы я тебе, что у нас тут, да стесняюсь. И какое у тебя дело?

Богема выложил перед ней два листочка форматом А4.

– Так, лица знакомые. Сам нарисовал? И что дальше? – Раиса Степановна мельком глянула на листочки, продолжая перебирать бумаги.

– Сесть-то хотя бы можно? – с упреком спросил Витя.

– Ну, сядь.

– Дело в том, что это не я рисовал, а другой человек. Но это не самое главное. Главное, как это нарисовано, вернее, чем. Ваше мнение, Раиса Степановна?

Она вновь небрежно глянула на портреты:

– Карандашом, наверное, или красками… Ты бы покороче, Склифосовский, ближе к делу и желательно без загадок.

– А если короче, то прошу вашей поддержки в организации выставки этого уникального, талантливого художника. Я уверен, что он прославит не только наш город, нашу край, но и всю страну.

– Как у него фамилия? – спросила Раиса Степановна.

– Сидоров.

– Не слыхала такого. – Она более внимательно вгляделась в портреты. – Нормальные рисунки, ты вон вообще похож на себя, как две капли. Организовывайте на здоровье вашу выставку. Есть Союз художников, есть художественный музей и культурно-выставочный центр, места много. Флаг вам в руки, я не против. Всё?

– Огромное вам спасибо, Раиса Степановна, – сказал Богема. – Хотелось бы только уточнить для вас, в чем заключается уникальность художника Сидорова, чтобы между нами было полное взаимопонимание. Эти портреты выполнены не карандашом и не краской, а, как бы выразиться поделикатнее… В общем, художник Сидоров создает свои художественные произведения, используя свою физиологическую потребность по малой нужде.

Раиса Степановна уже было отключилась от разговора, занятая бумагами. Смысл последней фразы не сразу дошел до нее.

– Что? – Она подняла голову. – Что ты сказал? По какой нужде?

– По малой. Художник Сидоров рисует на снегу, применяя свою физиологическую потребность. В этом его уникальность, которая прославит его и нас с вами на весь мир.

– Витя, ты выпил, что ли? – после паузы спросила Раиса Степановна.

– Рая, я давно в завязке, вообще не пью.

В это время зазвучал телефонный зуммер. Раиса Степановна нажала кнопку внутренней связи и сразу, отвечая уверенному, начальственному голосу, преобразилась – стала деликатной, предупредительной и покладистой. Такой же, какой Витя-Богема впервые увидел ее в библиотеке – она выдавала ему книги по искусству. Вот это умение создать вид покладистости и помогло ей вырасти до чиновничьих высот, подумал Витя. Сначала скромный библиотекарь, потом его бывшая жена несколько лет серой мышкой сидела в управлении культуры в качестве специалиста по музеям. Последний раз Витя видел ее в новостях по телевизору, когда она с умным видом докладывала на заседании областного правительства. Витя был уверен, что ее женские чары тоже повлияли на карьерный рост, повертеть хвостом Раенька была не прочь. Прожили вместе они недолго, детей нажить не успели, он тайком от нее погуливал, но очень был возмущен и страдал, когда узнал, что она ему изменила.

Завершив доверительный разговор с руководством, которое, судя по теплоте и веселости в мужском голосе, осталось довольным, Рая перевела дух и вернулась на суровую, грешную землю.

– Что ты там говорил про малую нужду? – спросила она.

– Если не веришь, я договорюсь с Сидоровым, он сделает твой портрет.

– То есть ты хочешь сказать, что я, как натурщица, буду позировать перед твоим художником, а он будет держать в руках не карандаш, не кисть, а… совсем другой предмет?

– Ну, сделаем не так уж откровенно, прикроем чем-нибудь, – успокоил Богема.

Рая вдруг уронила голову на руки, плечи ее вздрагивали от безудержного смеха. Богема терпеливо ждал.

– Ой, Витя, уйди, – отсмеявшись, сказала она, осторожно, чтобы не размазать тушь, вытирая слезы. – Я-то тебя, чудака, знаю со всеми потрохами, а другой на моем месте и психушку может вызвать. Всякие люди ко мне приходят, особенно по весне, когда у шизиков обострение начинается. Многого я наслушалась, но такое слышу первый раз.

– Ну да, ну да, – закивал Витя, сдерживая негодование. – Сразу видно, шизиков ты наслушалась. А слышала ли ты о таком французском художнике, как Марсель Дюшан? У него есть произведение искусства под названием «Фонтан». Это обыкновенный фаянсовый писсуар, на котором он поставил свою подпись и дату. Так вот, не так давно, одна очень известная зарубежная газета, обратилась с просьбой к экспертам – художникам, критикам, музейщикам – составить список самых выдающихся произведений двадцатого века. Так вот этот «Фонтан» занял первое место в этом списке. А имя Энди Уорхола тебе известно? Его портрет Мэрилин Монро был продан больше, чем за миллион долларов. А это не живопись никакая, это хрен знает что, чуть ли не рентгеновский снимок.

– Это же всё кич, пошлятина! – воскликнула Рая.

– Пошлятина, которая стала мировым шедевром и которая стоит миллионы? Ну, все дураки, одни мы умные. И разве у Сидорова пошлятина? Посмотри портреты. – Витя схватил листки с рисунками и тряс ими перед носом Раи. – Ты же сама сказала, что это неплохо. А чем исполнено – не имеет значения, хоть кочергой. Наоборот, это станет хорошим маркетинговым ходом для раскрутки. И можно денег заработать. Да, я не скрываю, заявляю открытым текстом: я хочу заработать на этом деньги. И тебе предлагаю тоже заработать. Поэтому и пришел к тебе.

– Ага, еще не хватало, ты не впутывай меня в свои делишки, – вдруг испугалась Рая. – Не нужны мне твои деньги, мне своей зарплаты хватает.

– Конечно, хватает. Вот потому-то молодежь наша и рвется в чиновники, потому что вы как жили, так и живете при социализме на всем готовеньком, а все остальные брошены в акулью пасть капитализма, крутятся, думают день и ночь, где бы и как бы заработать. В общем, Раенька, я к тебе больше не приду, скорее всего, ты ко мне придешь. Но это будет уже другой разговор. Последний раз спрашиваю: поможешь устроить выставку?

– Да я что, с ума сошла? У меня язык не повернется с кем-нибудь говорить на эту тему. Чтобы у виска пальцем вертели? Скажут: совсем сдурела Раиса Степановна. Иди, Витя, иди.

Витя неожиданно успокоился. Он взял свои листочки, бережно уложил, не торопясь, в прозрачный файлик.

– Ничего, прорвемся. – Он хитро подмигнул бывшей супруге. – Покедова, оревуар.

* * *

Вечером Богема сидел у Кости в «Лэнд Крузере». Тихо, едва слышно журчал мотор, нагоняя тепло в кожаный салон, спасая от дикого мороза за стеклом.

– Особенно я и не надеялся, – говорил Витя. – Но надо было удостовериться, что официальные органы власти примут нашу идею в штыки. Это же бюрократия, а ей надо, чтобы наша жизнь текла согласно регламенту и окостеневшим правилам. Ладно, мы пойдем другим путем. Ты знаешь, Костик, что делает художника знаменитым?

– Знаю, его картины, конечно.

– Ошибаешься. Знаменитым его делают скандалы всякого рода: разводы с женами, драки в ресторанах, половые связи с несовершеннолетними девушками, выход нагишом на балкон выкурить сигарету, горячие речи на телевидении в пошлых ток-шоу, интервью официальной и желтой прессе – впрочем, цвет прессы здесь не важен, лишь бы о нем писали – мелькание, мелькание, мелькание всюду и везде. И тогда люди, глядя на его картины, будут говорить: ах, это тот самый художник, о котором писали, как он, пьяный в лоскуты, бродил по гостинице без трусов, в одних носках, или который дал в морду кому-то в прямом эфире.

– И неважно, что он нарисовал?

– Важно, конечно. Но понимаешь, хороших картин, даже шедевров, много, а знаменитостей – единицы.

– Что-то я с трудом могу себе представить, как мой батя выходит голым покурить на балкон, – сказал Костя. – А в ресторанах он вообще не бывает.

– Уникальность твоего бати заключается в том, что ему, чтобы стать знаменитым, не нужны скандалы. Его техника рисования уже сама по себе вопиющий скандал и глобальный повод для всех видов СМИ. Нам с тобой, Костик, надо только этот процесс запустить. И еще надо продумать лексику, выражения, чтобы можно было культурно говорить об этом феномене. А то я Райке, ну, своей бывшей, хочу втолковать, что это высокое искусство, а слова на язык лезут низкопробные, типа «по малой нужде», «физиологическая потребность». В общем, нечто среднее между медициной и привокзальным туалетом.

Они задумчиво помолчали, глядя сквозь притемненное стекло на холодную, безлюдную улицу.

– Как там твой олигарх? Согласился позировать? – спросил Богема.

– Да, представляешь, согласился не только позировать, но и заплатить пятнашку, – оживился Костя. – Даже не удивился таким деньгам и торговаться не стал. Но сейчас вон какие морозы, холодновато для позирования, да и отца бы не застудить, а то тогда кранты нашему бизнес-проекту.

– Это правильно, – сказал Витя. – Здорово, что согласился. У нас будет уже три портрета. А нам надо для начала штук десять хотя бы. В выставочные залы нас не пускают, в таком случае устроим квартирник.

– Что это? – спросил Костя.

– Выставка в обыкновенной квартире. Развешиваются картины по стенам, рассылаются приглашения, в том числе и журналистам, проводится презентация, в руках у публики бокалы с шампанским, люди прохаживаются перед экспонатами, мило беседуют, обсуждают. Потом в Интернете или газете появятся публикации. Только квартиру надо найти попросторнее да поприличнее.

– Я, кажется, знаю, такую квартиру, – вдруг сказал Костя. – Только пока между нами. Есть у моего шефа зазноба, а если точнее, по сути, вторая жена, у нее ребенок вроде как от шефа, но наверняка не знаю, свечку не держал. Зовут ее Настя, живет она в шикарном особняке на Увальском шоссе, шеф этот дворец специально для нее построил. В основном тусовки с друганами он там проводит. И портрет свой он, скорее всего, там на стену будет вешать.

– Что эта Настя из себя представляет? – спросил Богема.

– Красивая баба моих лет, я бы и сам ей с удовольствием по самые, как говорится.

Человек творческий, шефа таскает на концерты, выставки, учит уму-разуму. Представляешь, на какого-то художника они специально аж в Москву летали. Вспомнил: на Сальвадора Дали. Она про него все уши шефу прожужжала. Он поэтому картинами интересуется, она его натаскала. Секретаршей у него работала, обычная история. Веселая такая. С ней можно попробовать договориться. Через шефа, конечно.

– Костик, ты молодец! – с жаром воскликнул Витя, обнимая его за плечи. – Мы с тобой горы свернем. Сейчас самое главное – сделать портрет твоего олигарха.

* * *

Когда утихли морозы, когда состоялось окончательная договоренность о дате, времени и месте творческой встречи Сидорова и олигарха, наступила пора сомнений, тревог и нервотрепки. С особой ясностью и четкостью вдруг проявилась абсурдность задуманного. Одно дело придуриваться в узком семейном кругу, а другое – выносить эту дурь нá люди. Сидоров в беспокойстве ночью плохо спал. Рисовать на снегу совершенно чужого человека, пусть и за большие деньги, уже казалось ему не только дурацким, но и постыдным делом.

– Я не знаю, как себя вести, – раздраженно признался он Богеме по телефону. – Мне же надо настроиться, быть уверенным в себе, а я буду отвлекаться на всякую фигню. Я улыбаться ему должен, этому прохиндею? Да на хрен он мне сдался!

– Дядя Толя, ты не горячись, – отвечал ему Витя, который хотя и сохранял спокойствие, но кошки-то на сердце у него скребли. – Давай выработаем линию твоего поведения. Мы тебя выпускаем, когда все готово для творческого процесса. Он стоит, ждет. Ты выходишь и спокойно делаешь свое дело. Без всяких разговоров. Ну, можешь поздороваться для приличия. Сделал свое дело и ушел. Остальное не твоя забота.

– А если не получится?

– Получится, – как можно увереннее сказал Богема. – Обязательно получится. Мы очень надеемся на тебя, дядя Толя. И верим, верим в твой талант.

– Связался же я с вами, придурками.

Потом сразу Сидорову позвонил Костя.

– Папа, ты уж меня не подведи, – попросил он. – А то перед шефом будет невдобняк. Если я облажаюсь, не знаю, что ему в голову взбредет. Уволит к едрене-фене, у него разговор короткий.

– Ага, а я буду виноват! – негодовал Сидоров. – Хорошо устроились, ребята.

* * *

Костя сообщил, что шеф намерен посетить художника сразу после обеда. Однако Богема настоятельно попросил, чтобы договоренность была на конкретное время, поскольку успешное написание портрета зависит не только от творческого дара художника, но и от соответствующей готовности его организма.

На сидоровскую дачу Витя приехал за два часа до мероприятия. Ночью выпал снег, и Витя, взяв в руки знакомую деревянную лопату, проделал в снежном покрове тропинку на ширину лопаты: сначала от дороги к наружным воротам, потом от ворот по дворику до заборчика. Немного подумал, повздыхал и стал лопатить глубокий снег от калитки, ведущей на огород, до яблони. Затем Богема взялся притаптывать снег перед заборчиком, готовя «холст» для художника, но из-под ног проглянули желтоватые следы предыдущего портрета. Вите пришлось снова взять лопату. Он выскоблил до земли место для «холста», набросал туда чистого, свежего снега и аккуратно, тщательно притоптал. Опершись на лопату, отдыхая, еще раз прикинул, что еще надо бы сделать, чтобы мероприятие прошло без накладок. Подумалось, что если снег опять пойдет, то явно помешает, и он, Витя, ничего поделать не сможет. В дальнейшем надо бы обставить все так, чтобы не ждать милости от природы.

Богема заехал за Сидоровым, и в половине второго они были на даче. К приятному удивлению племянника, дядя Толя на этот раз был настроен по-деловому, без всякого следа недавней истерики. Витя не знал, что вчера вечером тетя Маруся пожаловалась мужу, что опять прохудились ее зимние сапоги, и у нее мерзнут ноги. В ремонт сапоги уже не принимают, они чиненные-перечиненные. А с деньгами в семейном кошельке – напряг. Сидорова это потрясло, он почувствовал себя виноватым. «Куплю я тебе сапоги, – сказал он. – Обязательно куплю, обещаю».

Сидоров внимательно осмотрел место предстоящего действия, одобрительно отозвался о проделанной племянником подготовительной работе.

– Знаешь, Витя, что меня смущает? – спросил он задумчиво.

– Что? – встрепенулся племянник.

– Ветер.

Да, ветер! Он задувал сегодня с юга, со стороны ворот, и закуток в углу между баней и заборчиком уже не спасал. Было у Богемы предчувствие, что здесь что-то не так, но ума не хватило самому догадаться. Порывы ветра налетали неожиданно и резко. В таких условиях точность воплощения творческого замысла художника стояла под вопросом.

– Что же делать? – спросил Богема озабоченно скорее самого себя. Вот-вот должны были подъехать Костя с олигархом.

– Есть у меня в сарайке лист ГВЛ, он метра два с половиной на полтора, – сказал Сидоров. – Можно им прикрыться с подветренной стороны.

– Дядя Толя, ты не перестаешь меня удивлять! Нет, все-таки ты гений! – воскликнул Витя.

В сарайке у Сидорова была навалена обычная для дачи куча разнородного хлама, который увозится из городской квартиры за ненадобностью и который жалко сразу выбрасывать на помойку: старый холодильник, велосипед без колес, мопед без мотора и руля, дырявая, излохмаченная резиновая лодка, обрезки досок, облезлый кухонный гарнитур и прочая дребедень. Ценный гипсоволокнистый лист Сидоров замаскировал этим барахлом.

– Дядя Толя, зачем ты его так далеко засунул? – спросил с досадой Богема.

– Известно зачем. Чтобы не скоммуниздили.

Прежде, чем громоздкий, неудобный лист ГВЛ был вызволен на волю, им пришлось, отплевываясь пылью, изрядно потрудиться, передвигая, переставляя, перекидывая хлам из одного угла тесной сараюшки в другой.

В два часа они сидели в машине и смотрели на пустынную дорогу меж заснеженных дачных домиков.

– Ну, где эти охломоны? Я дома чая чуть ли не полный чайник выдудил, – сказал Сидоров, весь ужимаясь.

– Терпи, дядя Толя, терпи. Уже едут.

Вскоре к даче подкатил черный «Лэнд Крузер». Из него вышли Костя и невысокий, поджарый мужчина средних лет в меховой кепке и куртке-аляске, под которой виднелась белая рубашка с галстуком. «Вот они какие, местные олигархи, на чиновников похожи», – подумалось Богеме.

– Дядя Толя, ты пока сиди, не высовывайся, я тебя позову.

– Вы давайте там поживее шевелитесь и поменьше языками чешите, – напутствовал его Сидоров. – Иначе пусть лучше лопнет моя совесть, чем мочевой пузырь.

– Хорошо, постараемся сделать все быстро, – сказал Богема и пошел встречать.

– Виктор, – представился Богема.

– Геннадий, – ответил мужчина, пожимая его руку. – Вы, что ли, художник?

– Это мой двоюродный брат, – встрял Костя. – Он тоже художник, но не тот.

– А где тот?

– В машине сидит. Настраивается на работу, – сказал Богема.

– Надо бы познакомиться.

– Лучше пока его не трогать, – улыбнувшись, посоветовал Витя. – Он человек творческий, натура капризная, ему нервничать нежелательно.

– Вот как? – удивился Геннадий. – Ладно, показывайте, что тут у вас.

Вошли во двор. Геннадий огляделся.

– В доме есть кто-нибудь? – спросил он.

– Нет. Печки нет, зимой здесь не живут, все закрыто.

– А это зачем? – Геннадий кивнул на лист ГВЛ, распластанный посреди двора.

– Сегодня ветер, надо будет прикрыться. Мы с Костей его подержим. А вам, Геннадий, надо встать вон туда, у яблоньки за забором.

– Почему туда? – насторожился Геннадий. – Я встану туда, куда захочу.

– Это начальник охраны, – поспешил вмешаться Костя.

– Ёлы-палы, Костя, чего же ты молчишь! А где шеф? – спросил обеспокоенно Богема.

– Вадим Иванович в машине, – сказал Геннадий.

– Надо скорее звать его сюда, – заторопил Богема. – Мужики, художнику уже невтерпёж, он на пределе возможностей, физиологию не обманешь. Можно запортачить все дело.

Геннадий на секунду задумался, согласно кивнул, развернулся и зашагал к «Лэнд Крузеру», убыстряя шаг. Богема и Костя – за ним.

Начальник охраны открыл дверцу машины, что-то сказал, и из нее вывалился здоровенный мужик в длинном черном пальто и вязаной черной шапочке-«матершинке». За ним еще какой-то парнишка, видимо еще один охранник. Вадим Иванович прижимал к уху мобильник и кричал:

– Ты чего мне впариваешь? Чего ты мне лапшу на уши вешаешь? Да мне до фонаря твои заморочки, у меня своих выше крыши. Давай разруливай, пока я тебе руль не засунул, куда следует.

Он сунул телефон в карман и сказал с чувством, от души:

– Ну, губошлеп, бляха-муха… Костя подал голос:

– Вадим Иваныч, это Виктор, он занимается художником.

– Ага, привет. Ну, где ваш художник? От слова «худо». Или от другого слова, сами знаете, какого.

– Он сейчас будет, – спокойно ответил Богема. – Вадим Иванович, вам нужно пройти на место, которое мы для вас подготовили. Мероприятие займет буквально несколько минут.

– Нет проблем, пошли. – У Вадима Ивановича были генеральские повадки под стать его густому, зычному басу.

Богема зашагал проводником по прокопанной им в снегу глубокой тропинке. Пока шли, олигарху опять позвонили:

– Да, я ему уже сказал пару ласковых. Он совсем оборзел, мышей не ловит, – зарычал он. – Ты ему намекни, что, если дальше так пойдет, ему мало не покажется. Он меня уже достал.

Богема оставил его возле яблоньки, а сам бросился бегом через двор к своей машине.

– Дядя Толя, вылазь, клиент ждет.

Сидоров с суровым видом, молча, выбрался из машины. Когда зашли в ограду, он неодобрительно и строго взглянул на охранников.

– В сторонку, пожалуйста, – за его спиной умоляюще попросил Богема. – Можете помешать.

Охранники шарахнулись к воротам.

Сидоров медленно подошел к «холсту», медленно расстегнул куртку. Богеме понравилось, как он себя ведет: с достоинством, загадочный, словно мессия. Так и надо, так и надо, молодец! А уж он-то, Витя, вокруг этой важной, непостижимой персоны повьётся, посуетится. Сидоров вопросительно посмотрел на Богему – Вадим Иванович, продолжая говорить по телефону, за заборчиком стоял к нему спиной.

– Вадим Иванович, – позвал Богема. – Просьба к нам лицом повернуться.

Олигарх повернулся.

– Костя, помогай, – сказал Богема.

Вдвоем они разом подняли обширный, пружинящий лист, заслоняя Сидорова от ветра.

– Начали! – крикнул Богема, будто кинорежиссер на съемочной площадке.

Сидоров замер, вглядываясь в олигарха. Вадим Иванович с мобильником у уха смотрел с ироничной усмешкой на развернувшийся перед ним сомнительный спектакль. Богема с волнением ждал, когда все закончится. Если ничего не получится, его бывшая супруга Райка будет права – ему прямая дорога в дурдом. А Костю запросто турнут с работы за изощренное издевательство над руководством.

Раздалось звонкое журчание. Впервые Богема мог наблюдать, как работает художник Сидоров. Прямая тонкая струя, подобно лучу лазера, насквозь прожигала снег, уверенно чертя на нем портрет, словно запрограммированный в компьютере сложный геометрический узор.

– Всё! – выдохнул Сидоров и, на ходу застёгиваясь, не сказав больше ни слова, быстро утопал к машине.

Выпустив из рук громыхнувший лист, Богема и Костя шагнули к «холсту». Подошел Вадим Иванович. И охранники подтянулись. Сгрудившись, в наступившей тишине, пятеро мужиков оцепенело разглядывали портрет, с которого на них с ироничной усмешкой взирал олигарх.

* * *

На другой день Богема отнес флэшку со снимком портрета на снегу в типографию, где фотографию, увеличив, вывели широкоформатным принтером на белый холст – уже настоящий, плотный, водостойкий. Холст натянули на подрамник, покрыли текстурным гелем от выгорания и влаги, и заключили в красивую, резную багетную раму размером метр на полтора. Всё это обошлось Вите в немалую для его бюджета копеечку, но он не мог не довести дело до конца.

Картину Богема вручил Косте для передачи шефу, а сам внезапно захандрил. Ему стало казаться, что он затеял несусветную чушь, никчемную авантюру. Вспоминал устремленные на него одинаково насмешливо-изумленные глаза бывшей супруги и олигарха с охранниками, и ему становилось стыдно и горько за свои легкомысленные слова и горячие речи, за свою самоуверенную убежденность в правоте, за свою никудышную жизнь. А какие были планы! Какие были достижения! Сейчас никто не вспоминает, что он еще совсем пацаном был выдвинут на премию Ленинского комсомола за цикл акварелей «Сибирские просторы». Был выдвинут и тут же задвинут – так же, как к тому времени и сам комсомол. Когда-то у него была пусть и тесноватая, но собственная художественная мастерская, увешенная и заставленная набросками, эскизами, законченными картинами. Там он, молодой и перспективный, провел несколько счастливых лет, наполненных творческим вдохновением и разгульной свободой. Мастерской он лишился. Конечно, если бы не его гражданская жена Вера и ее обувной бизнес, он, скорее всего, сдох бы где-нибудь под забором от беспробудной пьянки и затянувшейся депрессии. Но сколько можно таскаться с клетчатыми баулами, набитыми под завязку мужскими штиблетами, женскими сапогами на рыбьем меху и домашними тапочками, которые неустанно варганят трудолюбивые, как муравьи, китайцы. Как ни крути, на обуви не заработаешь ни на новую машину, ни на более просторное жилье. Да и творческая струя дяди Толи – это на уровне анекдота или шутки-прибаутки. Надо браться за что-то более серьезное. Вот пробурить бы артезианскую скважину глубиной метров в сто пятьдесят, попасть бы на хорошую, вкусную воду и продавать ее в пластиковых бутылках. Вот с такой струей можно было бы делать бизнес!

Так рассуждал Витя-Богема. А у Сидорова был другой настрой. То, с какой легкостью он заработал целых пятнадцать тысяч рублей, потрясло его до глубины души. Чтобы получить такие деньги на заводе, он должен был в течение месяца каждый день, кроме выходных, спозаранку приходить в цех, надевать промасленную спецовку, получать у бригадира задание, загружать тележку заготовками, каждая весом в сорок килограммов, и выгружать их у станка. Его радиально-сверлильный станок 2М-65 – огромный, как слон. Помнится, Сидоров, когда еще только начинал на нем работать, даже побаивался к нему подходить, чувствуя себя рядом с ним маленьким, хрупким человечком. Но постепенно отношения наладились. Станок – он как автомобиль, который, если будешь к нему по-свински относиться, матеря и попинывая, в отместку подведет тебя в самый ответственный момент, к примеру, заглохнув намертво вечером в глубине безлюдного грибного леса. И со станком тоже лучше дружить – заботливо его отлаживать и обслуживать, выбирать правильную скорость сверления, вовремя смазывать и точить резцы. Иначе, если будешь хамить, то или металлическая стружка залетит под защитные очки, или чугунная деталь непонятным образом на ногу упадет. Радиально-сверлильный станок тем хорош, что на нем можно в очень больших и очень тяжелых заготовках делать поочередно сразу несколько отверстий. При этом эти увесистые чугунины ворочать лишний раз не надо, а просто передвигай сам шпиндель с закрепленным в нем инструментом, и сверли на здоровье. Сидоров за рабочую смену столько раз напередвигает этот самый шпиндель, столько раз поднимет и опустит заготовки, что сил остается только на то, чтобы дома давить диван и кнопки телевизионного пульта. Обильным пóтом давались ему на заводе эти пятнадцать тысяч. В месяц! А тут помахал пару минут своим причиндалом в свое удовольствие и – на, получи. А что, Сидоров согласен. И миллионы мужиков согласились бы вот так помахивать.

Прождав несколько дней, поистратив деньги, он не выдержал и позвонил племяннику:

– Ты куда запропал? Где заказы? У художника-то простой получается. Этак и разучиться можно. Навык-то теряется. Я на заводе после отпуска к станку неделю заново привыкал.

– Да я чё, – как-то вяло откликнулся Витя. – От меня мало что зависит.

– Ну, как же, ты ведь у меня продюсер. Или режиссер. Ты же умелец спектакли устраивать.

– Спасибо за доверие, дядя Толя. – засмеялся Богема. – Но ты лучше своего Костю потряси. Он рядом с олигархом трётся.

Позвонил Сидоров и сыну.

– Тебе еще три тысячи надо? – спросил сразу в лоб.

– Не откажусь, давай.

– Ага, давай. Ты сначала заказ на портрет организуй.

Тут Костя начал хохотать.

– Чего ржешь? – спросил отец.

– Пап, забавно получается. Сначала я тебя кое-как уломал, а теперь наоборот, ты меня уламываешь.

– Вы, два придурка, втянули меня в эту хрень, а теперь в сторону? Учти, ты меня знаешь, потом у меня не допросишься, я плюну и разотру.

– Пап, а что я могу сделать? Это дело деликатное, людей силой не заставишь, – сказал Костя.

– Шевели мозгой! Зря тебя, что ли в институте учили? Хоть ты и не доучился, балбес. Запомни, под лежачий камень вода не течет.

Потом, в течение нескольких дней Сидоров не раз при каждом удобном случае напоминал племяннику и сыну про этот лежачий камень. Но в ответ они только ухмылялись и пожимали плечами. И Сидоров махнул рукой. Надо было устраиваться на работу, не сидеть же сиднем всю оставшуюся жизнь на шее у жены. В детском саду по соседству предлагали должность ночного сторожа. Зарплата, конечно, копеечная, но все-таки какой-никакой, а прибыток в семью.

* * *

Отгуляли Новый год. Где-то под конец новогодних каникул позвонил Костя, чтобы объявить дрожащим от волнения голосом:

– Папа, есть заказы! Целых три!

Сидоров хотел было заартачиться и для приличия послать куда подальше эти заказы, но сразу передумал.

– Надо Витьке сообщить, – деловито сказал он.

– Да он уже знает. Предлагает нам втроем встретиться и всё обмозговать.

– Я не против. Приходите ко мне обмозговывать.

Вскоре они сидели у Сидорова на кухне. Маруся тоже хотела поучаствовать в совещании, но ее не пустили, закрыв перед носом дверь.

– В общем, тема такая, – докладывал Костя. – Позвонил шеф из Италии. Он там с Настей отдыхает.

– Кто такая? – спросил Сидоров.

– Жена, вроде бы. – Костя при этом вопросительно взглянул на Богему, тот согласно кивнул. – Да, жена. Так вот, они на днях возвращаются домой и везут с собой итальянских друзей, семейную пару. Естественно, иностранцев надо чем-то развлекать, в культурную программу включили написание их портретов. И портрет Насти заодно. Получается три заказа по той же цене.

– Можно предположить, как это произошло, – взял слово Богема. – Твой Вадим Иванович похвастался там, в Италии, фотографией своего портрета. Итальянцы сначала восприняли это как шутку, как розыгрыш. Вадим Иванович стал божиться, доказывать и пообещал им тоже портреты, когда они приедут в гости. Наверное, примерно так.

– Что будем делать? – озабоченно морщил лоб Сидоров, глубоко затягиваясь сигаретой. – Опять на дачу повезем?

– Не нравится мне этот вариант, – признался Богема. – Очень рискованно. Ветер посильнее дунет, и никакой ГВЛ не поможет. Один раз облажаемся, да еще перед иностранцами, и капец нашему бизнесу. Да и зима когда-то ведь закончится. Надо перебираться под крышу, в нормальные, спокойные условия и для тебя, дядя Толя, и для клиентов. А то я в прошлый раз на даче думал, что от переживаний поседею, стану белым, как лунь.

– И куда под крышу? В нашу квартиру? – спросил Сидоров.

– Нет. Надо что-то навроде мастерской художника, чтобы антураж был соответствующий: мольберт, этюдник, краски, растворители, палитра, кисти, картины на стенах, этюды. Водка, пиво, папиросы тоже обычно присутствуют, но мы их уберем.

– Снег летом с Северного полюса будем возить? – спросил Костя.

– Вы задолбали своими шуточками! – вскипел Сидоров. – Давайте без клоунады. Со снегом вопрос серьезный.

– Снегу надо найти замену. Что-то тоже белое, хорошо впитывающее, – сказал Богема. – Надо искать опытным путем: мука, а может крахмал, или еще что-нибудь.

Все надолго замолчали. Сигаретный дым стелился под потолком, неохотно уползая на мороз через полуоткрытую форточку.

– Витька, давай ты будешь главным, – наконец сказал Сидоров. – Ты у нас самый умный. И художник ты настоящий, не то, что я. Давай, командуй.

– Правильно, – поддержал Костя. – Конечно, мы все вместе будем советоваться. Но без командира бардак начнется.

Богема помолчал, задумчиво изучая потертый линолеум на полу. Аккуратно вдавил окурок в пепельницу.

– Ладно, – сказал он. – Мастерскую беру на себя. Есть у меня знакомый художник, попробую уговорить сдать нам на денек помещение в аренду. Ты, Костя, займись заменителем снега. Поэкспериментируй, прояви смекалку. Еще надо сделать из досок что-то типа короба или песочницы полтора на полтора метра, куда будем засыпать заменитель снега. Дядя Толя, может, ты возьмешься?

– А чё, возьмусь, дело нехитрое.

– Надо, чтобы эта коробка была разборная. Принесли, собрали, потом быстро разобрали, унесли. Заменитель снега – обратно в мешок, пол подмели, и будто нас и не было. И еще, дядя Толя, один важный вопрос надо решить.

– Какой?

– Финансовый. То, чем мы сейчас занимаемся, – это же бизнес, а значит, каждый из нас хочет заработать. Так ведь?

Сидоров нахмурился, засопел в раздумье.

– Ну, и как ты это видишь? – спросил он.

– Я не настаиваю, но это как один из вариантов. От всех доходов нам с Костей причитается одна треть. Остальное – твоё, дядя Толя. Арифметика простая: с пятнашки за заказ тебе – червонец, нам с Костей – пятерка на двоих.

Сидоров потянулся за новой сигаретой.

– Я хочу, чтобы всё было по справедливости, – сказал он. – Мне целый червонец, а вам всего по две с полтиной. Разрыв большой, это как-то нехорошо.

– Мы-то у тебя на подхвате, – разъяснил Богема. – А ты у нас – коренной.

– Пусть вам будет хотя бы по трешке, – предложил Сидоров.

– Ладно, тогда нам по одной пятой с дохода, – согласился Богема. – Костя, ты-то как?

– Очень даже не возражаю, – сказал Костя.

– Еще надо учитывать общие расходы, – продолжил Богема. – Вот, к примеру, портреты с фотографий придется печатать в типографии за наш счет, а это денег стоит.

– Погоди, а кто оплачивал в типографии портрет олигарха? – спросил Сидоров.

– Я, – ответил Богема. – Да ладно, чего там.

Сидоров нахмурился.

– Нет-нет, сделаем всё по уму, – сказал он. – Потом разбросаем на всех и тебе твоё вернём.

На том и порешили.

* * *

Костя затягивать с выполнением задания не стал, и в тот же вечер, призвав на помощь беременную жену Ксюшу, приступил на кухне к экспериментам. Жена была в курсе событий, но никак не могла воспринять их серьезно, будучи уверена, что все это дурь, глупость, а, может, просто розыгрыш. Но почему бы не помочь Костику, пусть позабавится. На столе они расставили неглубокие тарелки, в которые было насыпано все белое и порошкообразное, что было найдено в кухонных шкафах: крахмал, мука, сахар, соль, сахарная пудра, пищевая сода.

– У нас еще есть в кладовке сухая штукатурка, после ремонта осталась, – вспомнила жена.

– Тащи, – велел Костя.

Встал вопрос, чем делать пробные рисунки. И здесь тоже погодилась находчивая Ксюша, предложив десятикубовый шприц без иголки.

– Вода-то должна быть, наверное, желтоватая? – посмеиваясь, спросила она.

– Да, желательно. Ты молодец, Ксюха, быстро врубаешься, – сказал муж. – Чем подкрасим?

Ксюша развела в пол-литровой банке таблетку фуразолидона, и вода из-под крана в банке приобрела ярко-желтый цвет. Костя втягивал в шприц это раствор и на содержимом каждой тарелки тонкой струйкой рисовал солнышко с радостной рожицей и лучами-косичками. Ксюша взяла ручку и лист бумаги.

– Итак, крахмал, – начал диктовать Костя. – Впитывает плохо, очень медленно, вон даже капли катаются. Мука – еще хуже впитывает. Сахарный песок впитывает хорошо, моментально. Соль – тоже впитывает сразу, но рисунок почему-то бледный, на сахаре рисунок гораздо ярче. Сухая штукатурка, вроде бы, впитывает неплохо, но требует много краски. Сахарная пудра впитывает почему-то хуже, чем даже крахмал. Сода впитывает хуже, чем сахар. Получается, что лучшие варианты – это сахар и соль. Но учитывая то, что на сахаре цвет рисунка более яркий и отчетливый, приходим к выводу, что сахар – лучший заменитель снега. Так и доложим.

– Зато соль намного дешевле, – заметила Ксюша.

– Мешок сахара купить не такие уж большие деньги, – сказал Костя. – Качество важнее.

– Ой, я не могу, боюсь смеяться, а то живот заболит, – сказал Ксюша, уходя из кухни, держась за беременный живот. – Ты посмотри на себя в зеркало, с каким серьезным видом ты занимаешься этой ерундой. Просто умора.

– Зря ты так, Ксюха, – бодро крикнул ей вслед Костя. – Все великие дела всегда сначала кажутся ерундой.

Тем временем Богема думал-гадал, как ему решить вопрос с художественной мастерской. Со своей он давно расстался и скандальным образом, это была дикая, безобразная история. Он в то время переживал творческий и моральный кризис. В результате катаклизмов, разразившихся в родной стране, Союз художников превратили в обыкновенное общественное объединение. А самим художникам, членам Союза, показали большой, запашистый кукиш насчет гарантированной ежегодной закупки их произведений за государственные деньги, халявных творческих командировок по городам и весям, бесплатного отдыха в домах творчества и санаториях и прочих привилегий, позволяющих не думать каждодневно о хлебе насущном, а творить, творить, творить. Витя тогда был молод и глуп, будучи уверен, что его всеми признанный талант служит великой, благородной цели – сеять в людях разумное, чистое, светлое, делать их добрыми, культурными, просвещенными. И когда Вите дали понять, что, оказывается, на самом деле он был всего лишь мелким винтиком в огромной, жуткой идеологической машине для оболванивания народных масс, а его картины на самом деле никому, кроме этой машины, не нужны, его тонкая, творческая натура не выдержала голой правды. Для него эта правда была намного страшней лишения привилегий. Если его картины никому не нужны, то зачем их создавать? А если их не создавать, то вся жизнь его, все благородные устремления теряли смысл. Витя перестал участвовать в выставках, вместо этого он усердно стал искать пропавшую истину в вине. Поскольку художественные мастерские всегда были в дефиците, а к власти в местном Союзе пришли люди тёртые и прагматичные, напринимавшие в Союз таких же тертых и прагматичных бездарей, то затянувшаяся депрессия Вити удачно вписалась в борьбу с «нецеленаправленным использованием художественных мастерских». Сначала попытались договориться мирно. К Вите в мастерскую заявилась делегация с документом – решением Правления о выдворении. Но пьяный Витя разбушевался и умудрился одному товарищу даже в морду дать – давно хотел, а тут случай подвернулся. Тогда применили силовой метод: пришли два крепких хлопца в компании с участковым, и Витя был выдворен классически – кубарем вниз по лестнице.

Сейчас Богема направлялся к человеку, с которым подобное не могло произойти даже в дурном сне – к художнику Вове Климачёву, с которым был дружен в молодые годы. Витя позвонил в детскую школу искусств, где Климачёв преподавал, и договорился о встрече в его мастерской. Журналисты любили художника Климачёва, Богема читал в Интернете интервью с ним, видел там его работы – старые, уже известные ему, и последние, незнакомые. Вова не стеснялся говорить о Боге, утверждал, что цель искусства – славить Бога и нести людям радость. По воскресеньям он пел тенором на клиросе в храме Александра Невского. Это умиляло. И внешне он был такой большой, такой русоволосый и русобородый интеллигентный богатырь с добродушным, улыбчивым лицом. От картин Климачева веяло русской патриархальной стариной. Вот русский городок, непонятно в каком времени, – деревянные дома, белая церквушка на пригорке, утопающая в яблоневом цвету, полнотелые пёстрые коровы пасутся на зелёных лугах. А вот зимний морозный день, мохнатый куржак на деревьях, девушка в накинутом пальтишке торопится развешать только что постиранное белье, и опять это на фоне деревянной избы. Да избы убогой какой-то, по окошки вросшей в землю, с покосившимся пьяным забором. А вот заснеженная улица из крепких бревенчатых изб, а у ворот понуро стоят заиндевевшие лошади, запряженные в пустые сани-розвальни, ждут кого-то. Кого? И почему розвальни? Откуда Вова их сегодня взял? И хотя насмешливые языки коллег-художников обзывали творчество Климачёва «стилизацией под передвижников», была в его картинах особая прелесть, этакая ностальгия по ушедшей навеки Руси, и кто-то из журналистов назвал его «хранителем великих русских традиций, не растратившим Богом данного таланта на авангард и прочее псевдоискусство». Эта фраза кочевала с сайта на сайт. Картины же на современные темы с автомобилями и поездами получались у Вовы обыкновенными и невыразительными, поэтому их было совсем немного.

В мастерской Климачёва Витя с удовольствием вдыхал знакомый острый запах масляных красок.

– Какими судьбами? Что привело тебя в мою скромную обитель? – спрашивал Климачёв, обнимая и похлопывая Витю по спине широкой ладонью. – Может, по рюмке?

– Нет, я не пью.

– Совсем-совсем? – Вова недоверчиво прищурился.

– Давно уже. И не тянет.

– Жаль, душевно бы поговорили.

– Мы и так поговорим.

Богема подошел к натянутому на подрамник холсту, на котором опять пасутся коровы в густом разнотравье, речушка несет свои синие воды, в дали на взгорье теснятся покатые крыши сельских домов, еще выше из-за белой монастырской стены видны золотой купол храма и белая колоколенка, а еще выше раскинулось огромное, безграничное небесное море с причудливыми островами облаков. И непонятно, какое это время, какой век? Безвременье. Вечность. У Вити шевельнулось чувство зависти.

– Хорошо, – сказал он. – Аж дух захватывает.

– Не закончил еще, – произнес за его спиной Вова. – Не дают работать, то одно, то другое.

– Кто не дает?

– Семейные дела, да и школа эта долбанная времени много отнимает.

– Платят-то нормально? – спросил Богема.

– Какое там нормально… Ты же знаешь, какие в наших школах зарплаты.

Они уселись в кресла – приземистые, простенькие, с потертой матерчатой обивкой.

– Надо же, живые еще кресла! – воскликнул Богема. – Это же я тебе их когда-то давно подарил, от родителей остались.

– А что с ними сделается, – засмеялся Климачёв. – Я мебель берегу, не ломаю.

– Почитал я интервью, статьи о тебе в Интернете, – сказал Витя. – Фраза запомнилась: Владимир Климачёв – достойный продолжатель традиций великих русских художников. И действительно, это так. Я бы тоже под этой фразой подписался. Рад за тебя.

Вова усмехнулся.

– Да чему радоваться? Писать они все мастаки. Конечно, я им благодарен, доброе слово и кошке приятно. Еще бы картины покупали, чтобы мне жить было на что-то.

– Не покупают? – спросил Витя.

– Последний раз полгода назад японцы какие-то заезжие купили у меня сразу три картины. Я на эти деньги дома капитальный ремонт сделал. А наши жмутся, так, иногда купят кому-нибудь на юбилей. Ну да ладно, на всё воля Божья. Ты-то как? Как твой бизнес?

– Верчусь-кручусь, на хлеб с маслом хватает и еще остается, – ответил Богема, оглядывая стены, увешанные картинами. – Ты молодец, Вова. Скажу честно, я тебе завидую. Сам я дал слабину, не смог устоять, как говорится, перед искушением золотым тельцом. Не могу я вот так, как ты, трудиться, трудиться и ждать у моря погоды, когда кто-нибудь снизойдет купить картину. У художников, как у писателей: если можешь не писать – не пиши. Я могу не писать. И после меня останется только пшик, а после тебя вот это богатство. – Витя повел рукой вокруг себя.

– А я тебе завидую, – сказал вдруг серьезно Климачёв, и в его голосе мелькнула нотка горечи. – Ты сумел приспособиться к новому времени. А я живу по старинке и по-другому не умею, не научился. Старший сын, он у меня компьютерщик-программист, говорит: папа, если деньги не платят, значит это никому не нужно. Ты, говорит, своим творчеством прикрываешь бездельников, которые за культуру отвечают, чтобы они могли наверх доложить, что вот, мол, и у нас есть таланты. Я не хочу с ним соглашаться, потому что так не должно быть. Но ведь он прав, подлец.

Богеме подумалось, что если он, Витя, сейчас начнет рассказывать о волшебной струе художника Сидорова, его слова в стенах мастерской Климачёва будут звучать цинично и неуместно. И вообще, Вова по натуре добрый-то добрый, однако если его разозлить, он может и по матушке послать, и в челюсть заехать. Но Богема с удовлетворением смекнул, что разговор пошел по нужной колее, и поспешил этим воспользоваться.

– Твой сын не прав, – сказал он. – Когда-то я думал так же, как он, и глубоко заблуждался. На самом деле всё гораздо сложнее. Люди вокруг занимаются никчемной суетой. Они озабочены только сегодняшним днем, как бы урвать кусок пожирнее. Думаешь, у меня жизнь – сахар? Думаешь, я просто так болтанул, что тебе завидую? Ты делаешь большое дело, а я по мелочам размениваюсь.

– Вообще не пишешь? – с сочувствием спросил Климачёв.

– Иногда нахлынет. Есть у меня несколько работ. Ну, и на заказ вкалываю. Я и пришел к тебе по такому случаю. – Наконец-то Богема мог говорить о главном. – К моим знакомым приезжают друзья из Италии, семейная пара. Хотят, чтобы я непременно сделал с них портреты. Я так-то работаю дома, но меня представили как известного, маститого художника, и не солидно иностранцев в свою квартирку тащить. Хотел у тебя попросить мастерскую в аренду на денек. За тысячу рублей. Устроит?

Климачёв долго не думал.

– Устроит, – сказал он. – Пусть они и мои картины посмотрят. Вдруг что-нибудь понравится.

К этому времени Сидоров уже выполнил данное ему поручение. Из тайных закромов дачной сарайки он извлек заныку – несколько гладеньких фугованных досок-дюймовок. Сначала он намеревался сделать раму полтора на полтора метра, как советовал племянник, но подумал, прикинул еще раз и увеличил длину каждой из сторон на пятьдесят сантиметров – пусть «холст» будет попросторней, чтобы было над чем размахнуться. Доски он скрепил широкими стальными уголками и болтами – на каждый уголок по два болта. Собрать-разобрать такую конструкцию было пустяшным делом. Человек рабочий, у которого руки не из попы растут, он проявил смекалку, придумав сделать к раме дно, – квадрат из пластика крепился четырьмя саморезами к ребрам досок с одной стороны рамы. Теперь, если заменитель снега пропустит сквозь себя сколько-то «краски», на чужом полу не останется ни следа, ни запаха.

* * *

Итальянцы приехали в конце января. О том, как они участвуют в культурных мероприятиях согласно плану, утвержденному Вадимом Ивановичем, регулярно информировал Костя. Он возил гостей на «крузаке» и был в курсе всех их приключений. Сначала их повезли на охоту. Там, на лесной заимке, их крепко пропарили в русской баньке с последующим восстановлением водного баланса в организмах. Габриэлю понравилась русская поговорка «Пиво без водки – деньги на ветер». Он не сразу понял, почему деньги на ветер, а когда ему растолковали, решил проверить на себе, насколько экономично чередовать эти два напитка. Как жена Беатрис его не отговаривала, он довел испытание до логического конца. Утром у него болела голова, и, когда их повезли на снегоходах выслеживать лося, Габриэль отказался брать в руки ружье. В сохатого стреляла Беатрис. Она промазала, и зверя убил егерь, но представили дело так, будто она лося смертельно ранила, а егерь просто его добил. Пообещали им отдать лосиные рога, которые оказались большие и ветвистые, но Габриэль отнесся к этому с суеверным предубеждением и категорически отказался от подарка. Костя понял так, что Габриэль не хочет быть рогатым. А Беатрис назвала мужа дураком. После охоты итальянцы какое-то время будут отдыхать, придут в себя, а потом их повезут к казаху, у которого много овец и табун лошадей – кушать бешбармак и пить кумыс. В общем, сплошная экзотика.

– Когда они к нам собираются? – озабоченно спрашивал по телефону Богема. – Ты сам-то учти, что к нам просто так с бодуна, с бухты-барахты нагрянуть никак нельзя. Мы должны подготовиться.

Он поручил Косте деликатно намекнуть Вадиму Ивановичу, что художник ждет гостей в конкретный день и конкретный час, не раньше и не позже, потому что художник – человек занятой, у него расписана каждая минута и, к тому же, сразу после сеанса он уезжает в творческую командировку в Карелию.

– Почему в Карелию? – спросил Костя.

– Звучит красиво. И для солидности.

Имидж художника Сидорова крайне заботил Богему. Если выпустить Сидорова на международную арену таким, какой он есть, можно весь бизнес загубить. Дядя Толя никаким местом не походил на вальяжного, маститого, эстетически утонченного деятеля изящных искусств, каким Витя хотел его видеть. Нос картошкой, глаза-буравчики на безбровом лице, волосы торчат ёжиком, лопоухий, низкорослый, и речь типичного работяги – между косноязычными фразами матерки сами лезут для связки. Богема договорился с Сидоровым, что он с итальянцами будет придерживаться такой же линии поведения, как и во время сеанса с олигархом на даче: минимум слов, сделал своё дело и без промедления удалился. Теперь Витя ломал голову, как правильно одеть Сидорова. В ходе подготовки к встрече с иностранцами он пришел к Сидоровым домой и для начала попросил дядю Толю надеть обычный костюм, который Сидоров надевал исключительно редко и обычно на выход – на свадьбы, дни рождения, новогодние торжества и прочие мероприятия. Витя сам повязал на дядю галстук, отошел на два шага, осмотрел, прищурившись. Нет, в официальном пиджаке Сидоров больше походил на председателя колхоза типа «20 лет без урожая». Богема спросил, есть ли в доме темные очки. Маруся пошарила по шкафчикам и нашла – черные, непроницаемые, времен ее молодости. В темных очках Сидоров сразу стал похож на киллера из какого-то американского боевика. Костюм не пойдет, а очки можно оставить – для таинственности, для загадочности. Витя вспомнил, что когда-то уже давно видел дядю в белом джемпере, довольно-таки элегантном. «Толя его не любит, – сказала Маруся. – Он колючим оказался». «Ничего страшного, надо пододеть рубашку поплотнее» – посоветовал Витя. В белом джемпере и темных очках Сидоров, с послушной, терпеливой доверчивостью выполнявший команды по переодеванию, выглядел более интеллигентно.

– Дядя Толя, хорошо бы тебе еще волосы покрасить в оранжевый цвет или хотя бы обесцветить, – предложил Витя то ли в шутку, то ли всерьёз. – Для оригинальности.

– Давай лучше для оригинальности я просто штаны сниму и буду без них ходить, – откликнулся Сидоров.

– Вы совсем сдурели, что ли? – спросила очумело Маруся.

После таких её слов она была интернирована в другую комнату, а Сидоров продемонстрировал перед племянником сборку и разборку «холста». Племянник конструкцию одобрил.

* * *

Наконец в назначенный день, в назначенный час итальянцы появились в мастерской. Габриэль, сухощавый мужчина средних лет с проседью в курчавой шапке волос, имел доброжелательный, но скучающий вид. В компании с женой Беатрис он был явно не главный, взирая вокруг себя с настороженным любопытством, будто в ожидании, какую еще хохму отчебучат эти забавные русские. Беатрис, полноватая, черноглазая, говорливая, излучала неукротимую энергию, ей было всё интересно. Сопровождала гостей Настя, молодая красивая женщина, она была и переводчицей, общаясь с итальянцами на английском языке. Костя тоже был с ними, он прошел в угол и там тихо сидел на краешке стула.

Богема галантно помог женщинам снять с себя шикарные, запорошенные снегом шубки. Он представился, как Виктор, помощник мастера, «подмастерье, так сказать».

– Сам мастер будет с минуты на минуту, а пока можно ознакомиться с его работами, – предложил он.

– Grazie, – с улыбкой произнесла Беатрис. Итальянцы, и Настя с ними, принялись обходить развешенные по стенам картины, внимательно в них всматриваясь.

– Многие работы мастера находятся в частных коллекциях России, США, Англии, Франции, Китая. В Италии тоже есть, – тоном заправского музейного экскурсовода говорил Богема, учтиво следуя за ними. Настя переводила. – Буквально на днях Анатолий Петрович планирует отъехать в Карелию в творческую командировку, в места, одни из самых живописных в России.

Габриэль сказал что-то по-итальянски, вроде как вопрос задал. Беатрис громко расхохоталась и, озорно сверкнув черными очами на Богему, обратилась на английском к Насте.

– Они спрашивают: если картины выполнены не красками, то как художник добился такого разнообразия в цвете? – сказала Настя. И добавила, в ироничной многозначительности прищурив прекрасные глаза. – Виктор, здесь какая-то мистификация?

– Никакой мистификации, – ответил Богема, разглядывая ее красивое лицо и отмечая, что у олигарха, конечно, губа не дура. И, видимо, оттого, что отвлекся, не сразу сообразил. – Я не понял, почему они решили, что картины выполнены не красками?

– Насколько нам известно, ваш мастер является художником, так скажем… своеобразным? – ответила Настя с некоторым недоумением. – Не так ли?

– Ах, вот оно что! – воскликнул Богема. – Нет, нет, нет! Все эти картины написаны красками. Дело в том, что Анатолий Петрович освоил новую, абсолютно новую, никому, кроме него, не известную технику рисунка. Еще один шаг вперед в его творчестве. В этой новой технике он и намерен делать ваши портреты. Кстати, кто из вас будет первым?

– А это не больно? – спросила Беатрис игриво.

– Нет, так, маленький укольчик, как будто комар укусит, – ответил Богема ей в тон. Однако, видя, как вытягиваются лица Насти и итальянцев, поспешил заверить с улыбкой: – Шучу, конечно. Всё будет культурно.

Очередность гости установили следующую: первая – отважная Беатрис, за ней – Габриэль, последняя – Настя.

– Как это будет происходить? – спросила Настя.

– Объясняю. Сеанс занимает буквально минуту или чуть больше. Вы, Беатрис, встанете здесь. – Витя указал на место в трех шагах от мольберта, подножье которого было заставлено подрамниками с эскизами, образующими подобие ширмы. – Теперь пройдемте сюда.

Богема завел гостей за мольберт. Там, на полу, серое покрывало прятало что-то под собой. Витя, словно фокусник, разом сдернул покрывало, и гости увидели квадратную конструкцию Сидорова, внутри которой ровным, аккуратным слоем был насыпан сахарный песок.

– Непосредственно здесь будет происходить великое творческое таинство, – сказал Богема.

– Мы сможем увидеть, как это всё… случится? – спросила Настя.

– К сожалению, нет. Мастер не любит, когда за ним подглядывают. Да вы и сами понимаете, насколько интимный это процесс.

Гости спорить не стали.

Богема, извинившись, достал телефон и набрал Сидорова:

– Анатолий Петрович, мы все в сборе. Ах, вы уже рядом!

Поскольку Сидоров ждал его звонка в соседнем подъезде, спасаясь от январского холода, в мастерскую он вошел уже через две минуты.

– Добрый день! – громогласно и небрежно провозгласил он, снимая и бросая на руки подоспевшему Богеме длинное черное драповое пальто и меховой берет, которые Витя раздобыл именно для такого вальяжного явления художника Сидорова народу. – Так, ну что, у нас всё готово?

– Готово, Анатолий Петрович, – подобострастно подтвердил Богема.

– Давайте начнем, да я дальше побегу, – сказал Сидоров, потирая ладони и проходя за мольберт.

– Сейчас, Анатолий Петрович! – Богема взял за локоток итальянку и вполголоса, чуть не шепотом распорядился: – Беатрис, встаем на это место, как договаривались, стоим, не шевелимся, смотрим на Анатолия Петровича. – И обращаясь к Насте и Габриэлю: – А мы с вами подождем в сторонке, вот сюда, вот сюда… Мы готовы, Анатолий Петрович! – крикнул он.

Из-за мольберта Богеме и присмиревшим гостям была видна только голова Сидорова. Темные очки делали его лицо похожим на маску.

– Так, хорошо, – бодро произнес Сидоров и неожиданно продолжил не по сценарию: – Света бы добавить.

– Свет включен на полную, Анатолий Петрович, – откликнулся Богема. У него ёкнуло в груди. Опять, как тогда на даче, он испугался, что у дяди Толи произойдет непредвиденная, необъяснимая осечка, и всё закончится позором на всю Ивановскую.

Быстрым шагом он подошел к Сидорову, который в это время деловито расстёгивал брюки, и шепнул на ухо:

– Может, тебе очки-то снять, если хреново видно?

– Не боись, – так же тихо буркнул Сидоров. – Иди, не сбивай меня с толку. Я вообще кое-как терплю.

Богема вернулся к гостям.

– Так, стоим, ждём, – сказал он тихо, по-заговорщески.

– Уже началось? – перевела Настя вопрос Беатрис, которая беспокойно переминалась на пятачке перед мольбертом.

– Беатрис, просьба смотреть на Анатолия Петровича, – попросил Витя.

– Си, си. – Она вытянула шею, всматриваясь в бесстрастный лик Сидорова.

В напряженной тишине послышалось характерное, понятное всем журчание. Настя не выдержала, с ней случилась истерика. Она стала хохотать, отвернулась, зажала ладонью рот, но не могла удержаться. Габриэль, глядя на нее, тоже начал посмеиваться. Беатрис оглянулась на них, белозубо улыбаясь во весь рот.

– Туда смотреть, туда! – замахал руками Богема.

Но гостей уже было не остановить. Их обуял неудержимый, исступленный общий припадок хохота. Настя утирала слезы, Габриэль согнулся в три погибели, Беатрис ухахатывалась, запрокинув голову к стеклянному потолку. В этом припадке они не увидели, как художник вышел из-за мольберта, как Богема помог Сидорову надеть непривычное для него пальто, как у порога они оба оглянулись разом и посмотрели на гостей, как смотрят на постояльцев сумасшедшего дома его случайные посетители – с любопытством и опаской.

Проводив Сидорова подождав, когда гости немного утихомирятся, Богема предложил:

– Ну что, пойдем принимать работу?

Он провел их за мольберт. Они смотрели на веселое лицо Беатрис, выписанное на «холсте», и молчали. Витя фотографировал портрет.

– А где художник? – наконец спросила Настя, озираясь. – Теперь очередь Габриэля.

– Мастеру нужна пауза. Естественная. Сами понимаете, – многозначительно сказал Богема. – Так что ждем вас снова у нас через три часа. Но я вас убедительно прошу, Настя, чтобы не было никого из посторонних.

Беатрис стала что-то быстро и горячо говорить Насте, отчаянно жестикулируя. Габриэль согласно кивал кудрявой головой, иронично изогнув бровь.

– Они не верят, что такое возможно, – сказала Настя. – Беатрис подозревает, что это делается с помощью какого-то точного прибора. Она не знает, как это делается, но уверена, что ее обманывают. Если вы утверждаете, что здесь нет обмана, она хочет увидеть своими глазами, как работает художник.

– Настя, если вы можете представить, как Анатолий Петрович стоит перед Беатрис со спущенными штанами, то я не могу, – сказал Богема. – Это исключено, мастер не допустит такого унижения.

– Пусть тогда Габриэль посмотрит. Мужику-то мужика чего стесняться?

– Нет. Не всё так просто, как кажется. Творческий процесс требует огромной концентрации внимания. А если выразиться еще проще: Анатолию Петровичу надо очень сосредоточиться, чтобы у него получилось произведение искусства. – Богема лихорадочно соображал, какое решение принять, уж больно напористые оказались итальянцы. – Ладно, мы сделаем так. Я постараюсь уговорить Анатолия Петровича, чтобы мы засняли сам процесс и вам показали. Даже в суде видеодоказательство имеет силу.

Беатрис сощурила черные глаза в недоверчивом раздумье и неохотно согласилась.

Как только Костя увез гостей, Витя позвал Сидорова. Вместе они убрали из короба заменитель снега, аккуратно совковой лопатой сложив сахар обратно в мешок, распечатали новый десятикилограммовый мешок, заполнили короб, разровняли. Богема, попрыскав вокруг из баллончика освежителем воздуха, рассказал о сложившейся ситуации.

– Придется заснять процесс, – сказал он. – В будущем тоже пригодится: засомневается еще какой-нибудь Фома неверующий, а мы ему видеозапись под нос – на, мол, убедись. Ты не против, дядя Толя?

– Кто будет снимать?

– У меня есть штатив, поставим на него цифровик, включим режим видео. И тебя никто не будет отвлекать.

– Конечно, так лучше, чем чужая баба будет на меня глазеть, – сказал Сидоров. – А итальянскому мужику тем более не надо этого делать. Я ему не пидорас какой-нибудь.

Через три часа гости вновь вошли в мастерскую. Вернее, они не вошли, а ввалились. Видимо, обед удался на славу и угощали их от души, потому что Габриэль с усилием держался на ватных ногах, а Беатрис говорила не останавливаясь и громче обычного.

– Where is my master? – вопрошала она. – I have fallen in love with him. Where is he? I want to see him.

– Она хочет видеть художника, – перевела Настя, которая в отличие от итальянцев была трезва и несколько смущена. – Беатрис в него влюбилась.

Возмущенный Габриэль молча полез душить супругу, но Беатрис легко его оттолкнула.

– Где видеозапись? Вы обещали мне её показать, – перевела Настя её вопрос Богеме.

– Какая видеозапись, ёлы-палы? Мы же еще не снимали, – обалдело отвечал Витя. – Сейчас будем делать портрет Габриэля и заснимем.

Беатрис схватила мужа в охапку и принялась устанавливать его на пятачок для позирования. Габриэль заартачился. Супруги сцепились, как в нанайской борцовской схватке.

– Да пусть он пока посидит, отдохнет. Анатолий Петрович уже на подходе. – Богема в совершенном недоумении топтался возле них, не зная, что предпринять.

Беатрис повлекла мужа к креслу, но Габриэль, ни в чем не желая ей подчиняться, упирался и брыкался, словно жеребец, которого ведут на кастрацию. Богема подозвал Костю, вместе они помогли Беатрис усадить Габриэля. В сидячем положении Габриэль неожиданно успокоился, перестал бормотать итальянские проклятья, он обратил внимание на картины, висящие перед ним на стене, и впал в глубокую задумчивость, оттопырив нижнюю губу. Богема понял, что итальянца или еще больше развезет или он уснет, и заторопился набирать Сидорова:

– Анатолий Петрович, народ в полной боевой готовности! Прошу срочно! Да, срочно приходите!

Сидоров не заставил себя долго ждать. После того, как Богема у дверей вновь помог ему раздеться, шепотом обрисовав ситуацию, он поспешил к мольберту.

Теперь Габриэля надо было водворить обратно на пятачок для позирования. Беатрис попыталась извлечь его из кресла, но Габриэль вцепился в подлокотники и отбивался ногами.

– Может быть, его нарисовать прямо в кресле? – предложила Настя.

– Не получится. Анатолий Петрович его не увидит, у нас тут каждый миллиметр просчитан, – объяснил Богема.

Он подумал, что если сейчас сеанс с Габриэлем сорвется, то шансов его повторить может вообще не быть, и плакали тогда пятнадцать тысяч.

– Виктор, я готов, – раздался голос Сидорова из-за мольберта. И потише, словно сам с собой: – Я уже на пределе.

– Костя, иди сюда! – решительно позвал Богема.

Костя подошел.

– Хватай кресло с той стороны, я с этой, – скомандовал Витя. – Поднимаем и несем на пятачок. Пару минут продержимся.

Они поднатужились, подняли кресло вместе с итальянцем и понесли. Беатрис радостно захохотала и захлопала в ладоши. Габриэль, обнаружив себя воспарившим в пространстве, артистически воодушевился и, выбросив вперед руки с растопыренными пальцами, провозгласил:

– Calamitas virtutis occasion! Calcanda semel via leti! (Бедствие даёт повод к мужеству! Дорогу к смерти проходят только однажды! (лат).)

Богема, пыхтя от неимоверного напряжения, выкрикнул отчаянно:

– Анатолий Петрович, блин, давай понужай!

– Arte cessa di essere arte, proprio come le nostre menti iniziano a percepire come arte. (Искусство перестает быть искусством, как только наше сознание начинает воспринимать его как искусство), – воодушевленно декламировал Габриэль наверху. – Tu es amplius, sicut ars senserit animos coepit. (С тех пор как завелись у нас знатоки искусства, само искусство пошло к черту. (лат.)

– Настя, чего он там городит? – спросил Богема.

– Я не понимаю, он, кажется, вообще на латинском говорит, – сказала Настя.

– Как только Петрович закончит рисовать, мы этого макаронника бросим к чертовой матери, – пообещал Витя.

– Не вздумайте! – вроде как даже испугалась Настя. – Они наши гости, они не виноваты, их напоили.

– Да я пошутил, – сказал Богема. – Кстати, а где Беатрис?

Он вдруг осознал, что потерял шуструю итальянку из вида, и это ему не понравилось.

– Она подглядывает, – шепотом сообщила Настя.

– Готово! – крикнул Сидоров.

Они с облегчением опустили кресло на пол. Габриэль остался сидеть, а они пошли смотреть рисунок. К ним присоединилась подозрительно притихшая Беатрис, которая со значением взглянув на Настю, закатила глаза и покачала головой, показывая этим, как она потрясена или очарована.

Сидоров незаметно смылся, согласно сценарию. Богема снял цифровик со штатива – в суматохе с пьяным итальянцем он начисто забыл включить видеозапись. Но сейчас, судя по удовлетворенному (словно после секса) виду Беатрис, эта тема стала уже неактуальной. Габриэль на «холсте» улыбался во весь рот. Беатрис восторженно что-то выкрикнула, в экзальтации прижав ладони к пышной груди.

– Она в восхищении, – сказала Настя, внимательно разглядывая рисунок. – А я не понимаю, как такое возможно. Такая точность линий, и даже оттенки есть.

– Милости просим к нам через три часа, – сказал Богема. – И желательно, Настя, в гордом одиночестве. Чтобы без катаклизмов.

В условленное время Настя явилась в мастерскую, оставив подуставших итальянских друзей в гостинице. Творческий акт осуществился быстро и уже буднично – без лишних слов и телодвижений. Витя подробно заснял манипуляции Сидорова, причем, сделал так, чтобы в кадр не попало главное орудие творческого акта, поскольку изощренный художественный нюх Богемы чутко улавливал самое тонкое пошловатое амбре.

Спокойное, наедине, общение с Настей Витя постарался использовать на полную катушку. После того, как он вновь проводил Сидорова, учтиво раскланявшись в дверях и выражая всем своим видом уважительную смиренность ученика перед мастером, он обратился к Насте за советом. Новая техника рисунка, освоенная Анатолием Петровичем, еще мало кому известна, и Богема считает, что ее надо популяризировать. Надо устроить презентацию этому своеобразному, уникальному явлению мирового масштаба. В каком формате? В формате выставки. И теперь вопрос: где провести эту выставку? Беда в том, что часть публики, а в особенности чиновничий люд, который всего боится, воспринимает новое направление в искусстве крайне негативно. Это и понятно: новое всегда с трудом пробивает себе дорогу. Если проводить презентацию здесь, в мастерской, управление культуры непременно выразит неудовольствие подневольному Союзу художников, на балансе которого находятся мастерские, и Союз, конечно же, наложит запрет – у Анатолия Петровича там хватает врагов и завистников. Поэтому самый оптимальный вариант – это устроить так называемый «квартирник» – выставку на дому, на квартире. Здесь уж никто не запретит, тем более, если презентацию устроит такой известный, уважаемый человек, как Вадим Иванович.

– Даже так? – вскинула брови Настя.

– А почему бы и нет? Очень легко будет объяснить, почему именно Вадим Иванович. Да потому что на выставке будет представлен его портрет, а также портреты его друзей из Италии, выполненные в новой технике. И ваш портрет будет. Пригласим СМИ, прибегут, как миленькие. Дело благородное. Настя, давайте поддержим незаурядного художника! Таких больше нет в природе. Он один на весь белый свет, уверяю вас.

– Идея интересная, – улыбнулась Настя, принимая от Богемы шубку. – Хорошо, я поговорю с Вадимом Ивановичем.

Прощаясь, по просьбе Богемы, исключительно в интересах предстоящего благородного дела, они обменялись телефонными номерами.

Окрыленный, Богема предложил Сидорову сегодня же сделать портрет Кости.

– У нас будет в наличии семь портретов. Этого достаточно, чтобы презентация состоялась.

* * *

После того, как Сидорова выпнули с завода, у него появилось много свободного времени, и он стал много думать. Даже когда он устроился ночным сторожем в детский сад, он не перестал много думать, потому что сторожу особенно-то мозгой шевелить не надо, отвлекаться не на что. Сидоров просто менял свое месторасположение и думал, лежа не дома на диване, а лежа в детсаду на провисшей раскладушке. Поначалу он часто думал о том, как несправедливо с ним обошлись, уволив без оглашения какого-либо маломальского благодарственного слова перед цеховым коллективом, без обыкновенного «спасибо». Он вспоминал, как его вызвали в отдел кадров, и незнакомый мужик (прежнего главного кадровика новые хозяева выставили за ворота одним из первых) будничным тоном, словно о чем-то пустяшном, сообщил, что Сидоров уволен в связи с сокращением штатов и ему следует взять обходной лист в соседнем кабинете. Потерявший дар речи, Сидоров встал и, глупо улыбаясь, обреченно пошел, словно на расстрел. А зря, теперь думал Сидоров. Надо было в ответ презрительно усмехнуться, смачно плюнуть на пол и растереть. Нет, надо было спокойно подняться со стула, с размаху пнуть этот стул и неторопливо удалиться. Чтобы запомнили, гады, рабочего человека Толю Сидорова. Так, на разные лады он проигрывал унизительный, обидный момент в его жизни, и ему становилось легче. Однако, когда племянник-баламут открыл в нем удивительный, необъяснимый дар, с помощью которого, оказывается, можно зарабатывать неплохие деньги, ход мыслей Сидорова постепенно изменил направление. Теперь он думал с сожалением о напрасно потраченном времени. Он обнаруживал в себе лютую неприязнь к заводу, к его полутемным цехам, к привычному запаху горелого металла, к опостылевшему станку-кормильцу, и признавался, что работал много лет сверловщиком лишь только потому, что это получалось у него лучше всего остального и деваться ему было некуда, а на самом деле он всю жизнь мечтал иметь много денег и ничего не делать. Вернее, делать то, что нравится, и не делать то, что не нравится, и при этом не заботиться о хлебе насущном. Заветная мечта казалась близкой. Он ловил себя на том, что ему нравится писать портреты. Каждый раз, завершая рисунок, он испытывал непонятную радость. Как у него получаются портреты, он не понимал.

Однажды Сидоров ладил полочки в домашней кладовке, карандашом размечая доски, чтобы правильно отпилить. Маруся, водрузив на нос очки, замерла перед телевизором, отслеживая очередную многосерийную тягомотину. Сидоров подумал, почему бы ему не нарисовать Марусю карандашом. Почему-то племянника совершенно не интересовало, умеет ли Сидоров рисовать, как умеют рисовать другие нормальные люди. А вдруг у него талант обыкновенного великого художника? Если он умеет рисовать противоестественным образом, то почему бы ему не попробовать естественным? Он взял кусок обоев, хранившийся в кладовке, развернул его на столе внутренней стороной кверху, на мгновение сосредоточился на профиле супруги, словно сфотографировал, и принялся карандашом быстро набрасывать на бумагу запечатленные в памяти черты, стараясь воссоздать в себе то ощущение веселой бесшабашности и хохмы, которое возникало у него, когда он рисовал не карандашом.

Но ничего, кроме детских каракулей, не получилось.

Сидорову захотелось почитать о великих художниках. Интересно, они сразу родились гениями или научились создавать шедевры постепенно? Он спросил у Кости, где бы достать книжек о художниках. В библиотеку, что ли, записаться?

– Папа, какая библиотека? – засмеялся сын. – Мы в двадцать первом веке живем. Мы же тебе не зря ноутбук подарили. Давай проведем к вам домой Интернет, и читай, что хочешь.

Раньше Сидоров даже бравировал тем, что ничего не знает про Интернет и знать не хочет. Непонятно было ему, зачем платить деньги за какой-то Интернет, если по радио и телевизору можно бесплатно всё услышать и увидеть, а в копеечной газетке прочитать. А тут он уцепился за предложение сына, попросил помочь. Костя пригласил специалистов, молодые парнишки просверлили стену, протянули в квартиру кабель, установили вай-фай, настроили ноутбук. Сидоров так и не узнал, во сколько услуга обошлась, Костя взял расходы на себя, мол, это тоже планировалось в подарок.

С ноутбуком совладать Сидоров особенно не затруднился. Уж радиально-сверлильный станок-то был посложнее. Костя показал ему главные кнопки, как мышкой пользоваться, а остальное Сидоров своей головой дотумкал. Поначалу, конечно, поматерился, однако постепенно дело пошло, и теперь ему доставляло удовольствие лечь на диван, положить ноутбук на живот и погрузиться в безграничный интернетовский мир, который оказался занятной штукой. Естественно, безобразия там хватает, чего только не насмотришься. Особенно Сидорова поразила порнушка. Спору нет, мужиков она стимулирует на подвиги. Но это ж надо же сколько на свете баб бесстыжих! Мужика-то кто осудит, если он, тем более, холостой. А ты-то, дура, завтра по улице пойдешь, как ты соседям или знакомым в глаза будешь смотреть? Да и замуж после таких кульбитов кто тебя возьмет? А из новостей интернетовских начерпаешь столько информации, что голова кругом идет, и хрен разберешь, кто врет, а кто привирает. «Партию и правительство» костерят на все лады, раньше за это можно было бы по-серьезному схлопотать, а теперь все д’Артаньяны, что хотят, то и творят, не боятся. Но Сидоров в политику не лезет. Ну ее, политику, все равно там правды не найдешь.

Он забил в поисковик два слова «великие художники», и Интернет выдал ему три миллиона ссылок. Прочитав несколько кратких биографий, Сидоров уяснил, что жизнь у художников складывалась по-разному – у кого удачно, у кого не очень, жизненный срок выпал кому долгий, а кто и пожить толком не успел. Но одно было общее: художественное дарование проявилось у каждого из них с юных лет, и успеха они добились в результате каждодневного упорного труда. А Сидоров как не умел в детстве ни петь, ни рисовать, так и сейчас не умеет. Какой же он к едрене-фене художник? Какая презентация вообще может быть? Что за чушь!

Поздно вечером весь в смятении, Сидоров позвонил племяннику:

– Витька, мне надо с тобой поговорить. Приезжай, иначе я не усну.

Обеспокоенный Богема, и без того озабоченный предстоящей презентацией, прилетел как на крыльях. Маруся, открывшая ему дверь, махнула в сторону кухни: «Всю душу вымотал, паразит!». На кухонном столе перед Сидоровым стояла початая бутылка водки, он сосредоточенно курил.

– Понимаешь, Витька, здесь что-то не так, – начал он сразу без предисловий. – Вот ты хочешь устроить какую-то там презентацию, придут люди, будут смотреть, слушать, и я буду там как бы герой, как бы художник. А ведь я не художник. Понимаешь?

– Понимаю, хотя не согласен. Но ты говори, говори, – сказал Богема, присаживаясь.

– Ишь ты, не согласен он. – Сидоров неодобрительно на него взглянул. – А если я не художник, зачем народ обманывать? Заводские мужики узнают, скажут: ого, Толик-то Сидоров в художники заделался! Цирк! Позор! Да я со стыда сгорю и пепла не останется!

Он потянулся к бутылке, но племянник его остановил:

– Погоди, дядя Толя, давай договорим, потом выпьешь. Ты всё сказал?

– Всё! – раздраженно бросил Сидоров.

– Теперь дай мне свое мнение высказать. Кто сказал, что ты не художник?

– Никто, я сам знаю! – крикнул Сидоров.

Заглянула Маруся:

– Что тут у вас?

– Закрой дверь! – рявкнул Сидоров.

Маруся исчезла.

Богема, вздохнув, налил в рюмку водку.

– Ладно, дядя Толя, выпей, успокойся, и я все объясню.

Сидоров выпил.

– Объясняй, – буркнул он, закусывая соленым огурцом.

– Знаешь, в чем твоя ошибка, дядя Толя? Тебе непременно хочется смешаться с серой массой, – сказал Богема. – Тебе хочется, чтобы тобой управляли. Работай, Толик, вкалывай на износ, а мы, хозяева жизни, будем платить тебе столько, сколько тебе надо, чтобы ты только с голоду не помер. А если ты нам не понравишься, или просто так нам захочется, мы тебя уволим. Мы – короли, а ты – чмо болотное. Ага, тебе важно, что скажут заводские мужики. А кто-нибудь тебя защитил, когда тебя, заслуженного рабочего человека, вытолкали в шею с завода? Кто-нибудь хотя бы слово вякнул? Нет! Все засунули свои языки сам знаешь куда. И вот ты хочешь остаться одним из многих в этой запуганной толпе, а тобой будут командовать. Ты будешь пахать, как проклятый, за гроши, а они, твои хозяева, будут на Канарах отдыхать. Ты этого хочешь? Да тебе любой мужик готов позавидовать. У тебя у одного есть уникальная возможность вытащить свой дрын и сказать: а вот нате вам, уроды!

– Да какой там дрын? Чего ты мелешь? – встрепенулся Сидоров.

– Ну, это я утрирую, фигурально выражаюсь, – уточнил Богема. – Почему ты вдруг решил, что ты не художник? Я видел твои рисунки, да и не только я, и никто не сказал плохого слова.

Видимо, страстная речь Богемы и его слова о фигуральном дрыне пришлись Сидорову по душе, он расслабился, и сопение его стало не такое уж сердитое.

– Да я тут залез в Интернет, почитал о художниках, русских классиках. Ну, как их там: Репин, Суриков, Поленов, Саврасов, кто там еще, много же их было, и, короче, плохо мне стало, – с печалью признался Сидоров. – Это же гении! Я их пальца, я их ногтя не стою! По сравнению с ними я – никто! Понимаешь, я – никто и звать меня никак!

– Погоди, давай разберемся, – прервал его Богема. – Ты хочешь сказать, что ты не умеешь писать такие же, как у них, картины?

– Конечно! – возмущенно подтвердил Сидоров.

– А они разве умеют, вернее, умели писать такие портреты, какие ты пишешь? – спросил Богема. – И вообще, ты думаешь, что кто-нибудь умеет это делать, кроме тебя? Нет, никто не умеет! Их много таких было и есть, которые возьмут карандаш или кисть и пишут картины, соревнуются между собой, у кого лучше получается, у кого хуже. А тебе, дядя Толя, и соревноваться-то не с кем! Ты один такой, тебя не с кем даже сравнить! Так что давай успокоимся и продолжим идти верной дорогой. Кстати, ты почему на своей «шестерке» зимой не ездишь?

– Ее на морозе хрен заведешь, – вяло отозвался Сидоров. – И зимняя резина уже старая, покупать надо. Причем тут моя «шестерка»?

– Да ты скоро купишь себе новую хорошую машину. Такую же, на какой твой Костя шефа катает, или даже лучше. В любую погоду с полуоборота р-раз – и поехал. И никакой гололед не страшен. И по фигу мороз.

– Да иди ты, – сказал Сидоров.

– И машину, и все, что захочешь, купишь, дядя Толя. Но только если мы пойдем правильным путем, верный мой товарищ.

И Богема ободряюще похлопал обмякшего Сидорова по плечу.

* * *

Душевные метания Сидорова совсем не вписывались в планы Богемы. Накануне ему позвонила Настя и передала просьбу Вадима Ивановича посетить их загородный дом для обсуждения вопросов по квартирнику. Звонок был неожиданным. Богема, конечно, о нем мечтал, но, особенно не надеясь, готовился, выждав время, позвонить сам, чтобы напомнить о себе. А тут такая удача!

Темным зимним вечером он приехал по указанному адресу. Светящийся двухэтажный особняк был обнесен трехметровым кирпичным забором. Такие кирпичные заборы тянулись по всему микрорайону здесь и там, своей неприступностью предполагая за собой роскошь и богатство. Мужик в валенках, в полушубке с высоко поднятым воротником и лохматой шапке открыл в глухих, железных воротах калитку и повел Богему по очищенной от снега широкой аллее, вдоль которой громоздились сугробы с торчащими из них голыми деревьями. Под белым светом фонарей детская снежная горка блестела ледяной дорожкой. Мужик молча довел Богему до крыльца и остался стоять у ступенек в ожидании, когда гость войдет в дом. В просторной, теплой прихожей Богему встретила Настя в красивом, ярко-голубом спортивном костюме. Витя разулся, снял куртку и вошел в круглую гостиную, в которой вокруг круглого, полированного стола стояли кожаные кресла. В одном из них сидел Вадим Иванович, красная футболка обтягивала его мощные плечи, руки, пухлый живот. Он привстал и пожал Богеме руку:

– Вадим.

– Виктор.

– Чай, кофе? – спросил Вадим Иванович. И добавил: – Пиво, водка?

– Спасибо, ничего не надо. – Богема, присаживаясь в кресло напротив, улыбкой дал понять, что шутку оценил. – Я бы сразу к сути дела.

– Годится, – сказал хозяин. – Настя рассказала мне о мероприятии, которое вы предлагаете. Идея неплохая, и я, в принципе, не против. Но хотел бы кое-что скорректировать.

Витя был весь во внимании. Настя тоже села в кресло. Богема заметил, что она беспокойно поглядывала на Вадима Ивановича, была серьезна и резка в движениях.

– Я вижу это таким образом, – продолжал Вадим Иванович. – У нас будет скоро праздник, а именно – у Насти день рождения.

– Да причем тут мой день рождения? – недоуменно спросила Настя, и видимо, уже не первый раз.

– Погоди, Настасья. – Вадим Иванович предостерегающе выставил перед ней свою ладонь. – Давай сначала я скажу, а потом будем обсуждать. Итак, на день рождения, естественно, съедутся гости, друзья-товарищи. Будет застолье, посидим, выпьем, закусим, поговорим, а потом все поднимутся в зал. Теперь пойдемте со мной.

По широкой лестнице, застеленной ковровой дорожкой, они втроем поднялись на второй этаж. Вадим Иванович распахнул двухстворчатые резные двери, защелкал где-то в темноте выключателями, и перед Богемой озарился яркими огнями великолепный паркетный зал с необъятной театральной люстрой под высоким потолком, картинами на стенах и классическим черным роялем. «Для презентации лучше места не найти», – подумалось Богеме.

– Да у вас тут целый музей! – воскликнул он.

– Ага, музей, – небрежно согласился Вадим Иванович. – Так вот, в этом углу мы картины уберем, а развешаем ваши, ну, которые написаны в буквальном смысле этого слова. А в другом углу мы поставим ширмочку, там будет находиться наготове ваш художник. Сначала мы представим гостям портреты и расскажем, каким образом они выполнены. Гости, конечно, не поверят, а мы им: не верите, ребята? Желаете убедиться? Пожалуйста! Заводим гостя за ширму, а там художник делает его портрет. Уверяю вас, это будет очень прикольно.

– Вадим, ты предлагаешь ерунду. И это не смешно, – сказал Настя.

– Ну вот, конечно, я предлагаю ерунду. А вы что предлагаете? Научно-практическую конференцию на тему «Мочеиспускательная живопись: новый художественный метод, вопросы и проблемы»? Да еще хотите и журналистов пригласить? Настя, я – бизнесмен, меня в городе и области каждая собака знает. Я – депутат, в конце концов. Ты что, меня опозорить хочешь?

– Вадик, о каком позоре ты говоришь? – недоумевала Настя. – Речь идет о настоящем искусстве. Ты же сам удивлялся и восторгался нашими портретами. Они же тебе понравились! Помнишь? Или уже забыл?

– Допустим, понравились, – неохотно подтвердил Вадим Иванович. – Мне многое, что нравится. Например, ты нравишься, но я же не устраиваю в связи с этим пресс-конференцию.

– Значит, еще мало нравлюсь, – засмеялась Настя. – Ладно, мы тебя выслушали, теперь послушаем Виктора, как он это всё видит. Но давайте спустимся в гостиную, там теплее.

«Всё-таки миром правят женщины, и это иногда хорошо!», – подумал Витя.

Они вернулись в гостиную и вновь уселись в кресла.

– Всё-таки горячий чай нам не помешает, – сказала, поёживаясь, Настя.

Вадим Иванович тут же взял со стола мобильник.

– Марина, организуй-ка нам чаю на троих, – распорядился он в трубку и обратился к Богеме: – Рассказывайте, Виктор, что там у вас на уме.

– Не знаю, с чего начинать, – сказал Богема, борясь с волнением. – Но опыт подсказывает, что если не знаешь, с чего начать, или не знаешь, что говорить, говори только правду. А правда моя такая. Художник Сидоров – мой родственник, он приходится мне дядей по материнской линии. Причем, художником он стал буквально недавно, а до этого был обыкновенным работягой на заводе. О его способностях я узнал совершенно случайно. Поскольку я сам тоже имею отношение к художественному творчеству – участвовал в свое время во многих выставках, в моем активе около двухсот завершенных картин, выполненных в масле и акварели, – то я сразу понял, что дядя владеет исключительным, бесценным даром. И чтобы этот дар не угас в безвестности, решил ему помогать. Но вы сами понимаете, что дар этот экстраординарный и своей специфичностью вызывает всевозможные насмешки. Почему-то люди в первую очередь обращают пристальное внимание на то, что ниже пояса, а не на результат творения. Вернее, поначалу они положительно оценивают результат, но узнав, что это сотворено тем, что находится ниже пояса, они подвергают новую художественную технику осмеянию.

– Только что мы были свидетелями подобного осмеяния! – с шутливой торжественностью объявила Настя. – Хорошее слово «осмеяние».

– Дело не в этом. Не надо передергивать, – сказал ей Вадим Иванович.

– В общем, я уже потерял всякую надежду, как вдруг вы заказали портреты, и теперь появилась возможность представить уникальное творчество Сидорова публике, – продолжал Богема. – Нужно только правильно это сделать.

– Что значит правильно сделать? Поподробнее, пожалуйста, – нетерпеливо попросил Вадим Иванович.

– Сценарий презентации вижу таким. На мой взгляд, ничего глобального придумывать не надо. Развешаем портреты, как вы и планировали. Пригласим друзей, знакомых на ваше усмотрение. Обязательно нужно позвать журналистов, ради них всё и делается, но надо подумать, кого именно звать. Уместным будет присутствие кого-то из искусствоведов. Никаких стульев не потребуется, народ будет прогуливаться по залу, разглядывать картины. Пусть звучит рояль, раз он там стоит, можно пригласить какого-нибудь хорошего музыканта. Не помешает шампанское или другое вино, разлитое по бокалам, для придания мероприятию праздничности. Потом ведущий, которым можете быть вы, Вадим, или Настя, на правах хозяев, созывает всех к месту, где развешаны портреты.

– Ведущего нужно тоже нанять, как и музыканта, – сказала Настя. – Чтобы всё было достойно и на высоком уровне.

В гостиную тихо вошла женщина в белоснежном фартучке, катя перед собой сервировочный столик. Пока она разливала по чашкам чай, все задумчиво молчали. Когда она ушла, Вадим Иванович первым подал голос:

– Вам не кажется, господа, что мы сейчас с серьезным видом обсуждаем какую-то несусветную чушь, как будто нам больше абсолютно нечем заняться?

– Та-ак, опять осмеяние, – сказала Настя, разворачивая фантик на конфетке. – То дикий восторг, то дикий сарказм.

– Нет, я понимаю, Настя, если в узком кругу посмотреть эти портреты, чтобы поржать, поприкалываться. Но когда это выносится для обозрения на весь белый свет, получается другая ситуация.

– Какая ситуация? Что меняется?

– Очень многое меняется! – Вадим Иванович усмехнулся. – Наши лица каким веществом нарисованы?

– Ну и что? – Настя сделала глоток из чашки.

– Ах, это тебя не смущает? Ладно, тогда другой деликатный вопрос, возьмем повыше. Каким орудием труда изображены наши лица?

– Вадик, тебе же объяснили, что это новая техника рисунка. И ничего страшного в этой технике нет. Один мудрый человек сказал, что настоящее искусство заключается в том, чтобы найти необыкновенное в обыкновенном и обыкновенное в необыкновенном. Кстати, я бы тоже хотела тебя кое-что спросить. Весь город знает, что у нас здесь чуть ли не царские хоромы. А о нашем частном художественном салоне, расположенном здесь, в нашем доме, кто-нибудь знает?

– Знает, все наши друзья знают, – насупился Вадим Иванович.

– Несколько человек. А я хочу, чтобы знали все. И чтобы людям было интересно сюда придти и заплатить деньги. А заманить посетителей можно только чем-то неординарным.

Богема сосредоточенно пил чай вприкуску с печенюшкой, не вмешиваясь в полемику и понимая, что в эту минуту решается судьба его проекта.

Вадим Иванович вдруг зевнул.

– Делай, что хочешь, Настасья, – сказал он равнодушно. – Только мое имя не поминайте всуе, мне еще много дел предстоит сделать.

Он встал и пошел.

– Даже не попрощался! – возмущенно бросила Настя ему в спину.

– До свидания, – сказал Вадим Иванович в дверях.

– Всего доброго! – с готовностью откликнулся Богема.

– Что ж, сделаем, как хотим, – уверенно сказала Настя, когда дверь закрылась, и бросила смятый фантик на стол.

* * *

Вообще-то Богема хотел на презентации заработать. Он предполагал, что Вадим Иванович и Настя пригласят своих друзей – богатеньких буратин, и тех не затруднит заплатить за вход по пять тысяч благотворительных рублей за персону. Однако при таких мрачных, скептических настроениях Вадима Ивановича Витя о платных входных билетах не рискнул даже заикнуться. Теперь дай Бог, чтобы презентация вообще состоялась, а СМИ не постеснялись дать о событии хоть какую-то информацию.

В городе функционировали три электронных информационных агентства, которые выкладывали новости на своих сайтах, и две бумажные газеты – областная и городская, – тоже имеющие сайты. Главное, считал Богема, – просочиться в Интернет, а дальше уж как получится.

Вместе с Настей они составили список лиц, которым планировали направить официальные именные приглашения. В список вошли друзья-знакомые Вадима Ивановича и главные редакторы местных СМИ. Еще Витя добавил туда двух журналистов, когда-то писавших о нем, как о художнике, хвалебные статьи. С ними он был знаком лично и не раз выпивал. Первый, Черепанов, трудился в городской газете, другой, Куролесин, бывший искусствовед и критик, – в информагентстве. На флегму Черепанова у Вити надежды было немного: придти-то на презентацию он, возможно, и придет, но руководство чиновничьей газеты запросто может зарубить его материал, он и не вякнет. А вот на Куролесина Богема мало-мальски рассчитывал. В молодости Куролесин, филфаковский МГУшный выпускник, приехал в провинцию из Москвы, чтобы вылечить у знаменитого хирурга покалеченную от рождения ногу, да так здесь и прижился, женившись на медсестре. В густых глубинных дебрях искусствоведческих наук он плавал как рыба в воде, умел говорить речи гладко, как по-писаному, и писать статьи об искусстве хлестко, метафорично и убедительно. Его слово было весомым и по сей день в местной творческой тусовке, порой определяя коммерческую судьбу художественных работ. Цены бы не было этому Куролесину, если бы не его скверный, скандальный характер. Художники побаивались этого крикливого, хромоногого человека. А теперь, когда жизнь заставила его зарабатывать на хлеб в желтоватой электронной газете, падкой на разного рода политические дрязги и разборки, его норовили обойти стороной и не только художники.

В полиграфической конторе по заказу Богемы изготовили пригласительные билеты – солидные, цветные, с тисненными текстом и вензелями на плотном картоне. Денег Витя не жалел, все расходы на организацию мероприятия взяла на себя Настя. Текст на билете гласил после обращения к приглашаемому по имени-отчеству: «Частный художественный салон „Квартирник“ приглашает Вас принять участие в презентации выставки „Уринальный рисунок. Инновационный художественный метод“. Адрес. Дата. Время. Оргкомитет». В левом углу билета Богема разместил портрет Беатрис, выполненный Сидоровым. Сначала Витя предлагал Насте поставить там ее портрет, но она засмеялась и сказала: «Не смешите меня». «Ага, опять осмеяние?» – с шутливой укоризной прищурился Богема. «Нет, просто смешно», – сказала она.

Пригласительные билеты для друзей-знакомых развез Костя по указанным Настей адресам, а Богема взял на себя СМИ. Главным редакторам оставил приглашения у секретарей в приёмных, Черепанову и Куролесину вручил лично.

– Уринальный, говоришь? – Черепанов задумчиво пожевал пухлыми губами, поправил очки на багряном носу, воззрился на Витю сквозь толстые стекла изумленными дальнозоркими глазами. – Это как у Энди Уорхолла, что ли?

– А что у него? – не понял Богема.

– Он приглашал знаменитых мужиков к себе в студию и просил их… ну, побрызгать уриной на холсты. Потом выставлял как картины на всеобщее обозрение.

– Серьезно? – Витя даже обрадовался. Почему-то этот факт он упустил, надо будет его использовать на полную катушку. – Но ты ошибаешься. Здесь круче. Видишь портрет на приглашении? Это известная итальянская актриса Беатрис, фамилия у нее, кажется, Капулетти. Это в Америке брызгают, а у нас русский художник создает шедевры.

– Что за художник?

– Анатолий Сидоров. Гений, другого слова не найду!

– Странно, но чё-то не знаю такого. – Черепанов почесал лысину, напрягая память.

– Еще узнаешь, какие твои годы, – пообещал Витя.

– Кстати, в продолжение темы, – сказал Черепанов. – Я тут недавно отдыхал в Чехии, в Карловых Варах. Там есть фонтан очень оригинальный. Представляешь, стоят несколько мужиков, в полный рост отлитых из бронзы, и, понимаешь, прилюдно делают свое дело. Как живые, даже невдобняк за них. Звон струй, как в конюшне. Народу много собирается поглазеть. И почему-то бабы в основном.

– Это не в тему, – сказал Богема, прощаясь. – Я тебе про настоящее искусство, а ты мне про конюшню.

У Черепанова Витя раздобыл телефонный номер Куролесина. Затягивать не стал, сразу позвонил. Голос в трубке был сух и неприветлив. Куролесин мрачно удивился звонку Богемы, но от встречи не отказался, предложил зайти к нему в офис. Витя обнаружил его там в взвинченном состоянии. Они давно не виделись, Курлесин заметно постарел, добавилось седых волос. Он был старше Богемы, и Витя всегда обращался к нему по имени-отчеству.

– Сто лет тебя не видел, – настороженно сказал Куролесин. – Для чего это я вдруг понадобился?

– Уважаемый Вячеслав Григорьевич, позвольте вас пригласить на презентацию одной очень интересной выставки, – с шутливой торжественностью провозгласил Витя.

Куролесин вскинул густые брови.

– Не твоя ли выставка?

– Нет. Другой художник, я ему помогаю. Вот для вас официальное приглашение.

Куролесин пригласительный билет взял, но лицо обратил к окну, в раздумьях разглядывая заснеженную улицу.

– Это значит, я должен рассказывать, как хорошо трудится наше управление культуры, петь им хвалебные песни, – наконец произнес он. – А ты знаешь, что сегодня меня не пустили на заседание правительства? Я пришел, как обычно, а меня охрана: стоп! Вам, говорят, не положено. Как не положено? А вас, мол, нет в списках, вы не аккредитованы. Бред! И меня раз – от ворот поворот!

Он встал и зашагал по кабинету, припадая на покалеченную ногу.

– Испугались! – Он коротко хохотнул. – Боятся! Мне один из тех, кто там заседает – нормальный, в общем-то, мужик – по секрету признался: ты, говорит, так смешно и тонко над нами издеваешься, что я сам угораю, когда читаю твои материалы. Но ты, мол, это зря делаешь. Зря! Конечно, они хотят тихо и мирно делать свои глупые и темные делишки, и чтобы никто им не мешал. Я им мешаю! Мой шеф мне звонит: вы бы, Вячеслав Григорьевич, как-нибудь уладили отношения. А сам знает, что наш сайт читают во многом исключительно из-за моих материалов. Потому что они трогают за живое, народ не обманешь, после моих репортажей – кучи комментариев! Но на редактора давят, я его понимаю. А ты хочешь, чтобы я рекламировал их управление культуры?

– Нет, управление культуры не имеет к выставке никакого отношения, Вячеслав Григорьевич, – поспешил заверить Богема. – Выставка будет проходить в частном художественном салоне.

– Что? У нас появились такие салоны? Впервые слышу.

Куролесин уселся за стол, вчитался в пригласительный билет, и брови его опять полезли вверх.

– Уринальный рисунок? Это что-то новенькое. Я слышал про уринальную живопись.

– Да, это у Энди Уорхолла такая была, – небрежно вставил Витя.

– Да, была. Там только громкое название, а на самом деле – пошлятина, фуфло и профанация. Как и многое у него. А это что за женское лицо? Твой художник – женщина? Тогда я вообще ничего не понимаю. Но могу представить, что ее уринальный рисунок гораздо примитивнее, чем уринальная живопись у Уорхолла. В силу физиологических особенностей.

– Нет, художник – мужчина. А женское лицо – это портрет, который он, так сказать, уринально нарисовал, – сказал Витя.

Куролесин откинулся на спинку кресла, внимательно вгляделся в Богему.

– Витя, тебе не кажется, что кто-то один из нас двоих сумасшедший? – спросил он. – Кстати, я давно тебя не видел и совершенно не знаю, чем ты занимаешься.

– Не беспокойтесь, Вячеслав Григорьевич, я не сбежал из дурдома, – улыбнулся Богема. – У меня свой небольшой бизнес, мольберт не забросил, помаленьку занимаюсь творчеством для души. И пытаюсь помогать молодым художникам. Выставку организует Вадим Иванович Потапов, личность вам известная. Я у него на подхвате. Выполняя его поручение, принес вам приглашение.

– Потапов? – удивился Куролесин. – Владелец заводов, газет, пароходов? Ему-то это зачем?

– Вадим Иванович человек просвещенный, увлекается искусством. Наш местный Третьяков. Или Савва Морозов. Меценат, одним словом. У него в доме на Увале своя картинная галерея. Там и состоится презентация. Приходите, Вячеслав Григорьевич.

Куролесин помолчал, что-то думая.

– Информационный повод для материала хороший, Потапов в новом качестве, – сказал он. – Одно меня смущает – эта хрень с уринальным рисунком. Ведь явная фальсификация.

– Посмотрите на женский портрет. Вы сомневаетесь, что он уринальный? Я вам покажу, как это делается.

– Боже упаси. – Куролесин насторожился. – Что ты хочешь мне показать?

– Не волнуйтесь, Вячеслав Григорьевич, всего лишь видеосъемку. Творческий акт длится чуть больше минуты.

– Акт, – повторил брезгливо Куролесин. – Уж не порнография ли это?

– Нет, конечно. Все прилично и пристойно.

Богема достал из сумки подготовленный заранее планшетник, ткнул пальцем нужные кнопки, положил перед Куролесиным. Терпеливо ждал, когда тот посмотрит.

– Любопытно, конечно. – Куролесин вновь коротко хохотнул. – Даже не хочется верить глазам своим. Но с другой стороны… – Он отложил планшетник. – Ну и что, Витя? Ну и что? Это же из области курьёзов.

– Курьёз – это когда пытаются сделать что-то оригинальное, а получается глупость и несуразица. А здесь полноценный портрет, – сказал Богема.

– Портрет самый обычный, похожий на карандашный рисунок, только несколько размытый. Но обычный! – воскликнул Куролесин. – Единственное, чем он отличается от других таких же посредственных портретов, это тем, что он сделан не карандашом, не кистью, и даже не руками…

– Руки участвуют в творческом процессе, – возразил Витя.

– Тьфу ты! Да я не об этом. Мне плевать, чем написал Леонардо да Винчи свою Мону Лизу. Хоть ногами! Главное, что он создал шедевр на все времена.

– Уверяю вас, Вячеслав Григорьевич, что если бы он написал Мону Лизу ногами, очереди к ее портрету были бы длиннее в сотни раз, – сказал Богема.

– Уверяю вас, молодой человек, что если бы Леонардо да Винчи рисовал ногами, а его работы получались бы такого же качества, как вот этот ваш женский портрет, то имя его нам сегодня ничего бы не говорило. Современники высмеяли бы его, оборжали, и он как художник был бы забыт.

– Да сколько же можно восторгаться средневековой Моной Лизой? Жизнь далеко ушла вперед, рождаются новые художники, новые течения, появляются новые техники художественного творчества. Я удивляюсь вам, Вячеслав Григорьевич. Насколько помню, вы всегда умели подметить оригинальное, непохожее, всегда умели определить талант. Художник, на презентацию работ которого я приглашаю, это уникум! Аналогов вы не найдете. Не верю, что вы этого не понимаете.

– Витя, я прекрасно вижу, что это уникум, – уже спокойнее и миролюбивее заговорил Куролесин. – Но почему это связано опять с какой-то похабщиной? Она, эта похабщина, лезет из Интернета, из телевизора, молодежь разучилась читать книги, грамотно писать, о высоком искусстве вообще понятия не имеет. Наше общество неумолимо деградирует. У нас нет культуры, у нас есть культурка! И ты тут еще лезешь со своей писяниной.

– Полностью согласен с вами про деградацию, – подхватил Богема. – И чтобы её предотвратить, надо использовать все методы. Уринальный художественный метод, сочетание низменного и высокого, может служить средством для привлечения нашего молодняка к настоящему искусству. Какой-нибудь гопник в лампасных трениках придет поглазеть на уринальные рисунки, чтобы погоготать над ними, а там, глядишь, в нем что-то останется, что-то зацепит его неразвитую, незрелую душу.

– Сильно сомневаюсь, – сказал Куролесин.

Тут у него запиликал телефон, и Вячеслав Григорьевич долго и нудно объяснял кому-то, почему необходимо подавать непременно в арбитражный суд и почему никакие другие инстанции не помогут. Когда он закончил разговор, Витя сказал, вставая:

– В общем, приходите, Вячеслав Григорьевич, не пожалеете. Кстати, для всех журналистов, освещающих презентацию, предусмотрено материальное поощрение.

– Приду, приду, куда от тебя денешься. – Куролесин вышел из-за стола, чтобы на прощание пожать ему руку. – Как зовут твоего художника?

– Сидоров, Анатолий.

– Впервые слышу.

* * *

Настя договорилась со знакомым педагогом-пианистом из музыкального колледжа, что он помузицирует на презентации. Она пригласила его в картинный зал, чтобы он осмотрелся и продиагностировал рояль. Богему она тоже нашла нужным позвать. Несмотря на свою красоту, она была женщина серьезная и ответственная, что Витю несколько удивляло.

Педагог, субтильный мужчина с русой, интеллигентной бородкой, взял пробные аккорды, пробежал гамму, потом вдруг сильно ударил по клавишам, и картинный зал наполнился звуками бурного, революционного шопеновского этюда. Странное чувство посетило Богему. Играл педагог хорошо, и музыка казалась волшебной, она словно озарила зал благородным, живительным светом: картины замерцали яркими красками, паркет засиял теплым блеском, гигантская люстра сверкала радостными огнями. Но как только Витя попытался мысленно соотнести эту музыку с предстоящей уринальной выставкой, музыка приобретала игривый, карикатурный, издевательский характер.

– Будьте добры теперь что-нибудь спокойное, неторопливое, – попросила Настя.

Педагог заиграл первую часть «Лунной сонаты». Прекрасная, чарующая музыка показалась Богеме комичной и двусмысленной. Наверное, что-то подобное почувствовала и Настя, потому что, когда музыкант ушел, она с растерянной улыбкой призналась:

– Иногда мне кажется, что мы затеяли неслыханную по наглости авантюру, даже страшно становится.

– Настя, нам нечего бояться, мы делаем правое дело, – сказал Богема, борясь с терзающими его сомнениями. – На Западе, да и в Москве, моментально бы раскрутили уринального художника Сидорова по полной программе. А у нас в провинции, как всегда, опасаются, как бы чего не вышло, мол, лучше не высовываться. К тому же, сравните, или ваш художественный салон будет известен, как собиратель пусть хороших, но обычных работ, которые мало кого удивят, или вы представите всему свету новое направление в искусстве. Есть разница?

– Есть, – согласилась Настя.

Со сценарием они определились. Ведущего решили не приглашать, откроет презентация на правах хозяйки сама Настя. Она поприветствует гостей и даст слово Богеме, как организатору и идейному вдохновителю выставки. Богема представит художника Сидорова, расскажет о его творческом пути, о его значении (да чего мелочиться?) в мировом искусстве. Затем скажет речь искусствовед Куролесин. О чем он будет говорить, неизвестно, но это не важно, главное, чтобы он выступил. Потом гости могут задавать вопросы. После торжественной части – обход экспозиции, в завершение – небольшой фуршет, неформальное общение.

Через два дня всё было готово – уринальные портреты развешаны, организационные вопросы решены, как вдруг накануне презентации Настя по телефону сообщила Богеме, что дело принимает непростой оборот. Ей позвонили из управления культуры и предложили помощь. Когда Настя стала вежливо благодарить и отказываться, её уведомили, что есть поручение губернатора оказать всемерную поддержку в открытии первого в области частного художественного салона. «Меценатство в сфере искусства надо возрождать. Вадим Иванович подает хороший пример», – заявила Насте начальник управления культуры Раиса Степановна. Эта дама заявилась к Насте в картинный зал собственной персоной вместе со своими заместителями для ознакомления с экспозицией и с серьезным намерением сделать всё, чтобы презентация прошла на самом высоком уровне – возможно, окажет честь поприсутствовать сам губернатор. Настя не может ей просто так взять и отказать, поскольку Вадим Иванович дружен с губернатором.

– Зачем отказывать? – воскликнул Богема. – Удача сама рвется к нам в руки.

Они продолжили разговор у детского сада, куда Настя подъехала за дочуркой, договорившись с Витей о встрече.

– Присутствие губернатора означает, что на презентацию уже наверняка сбегутся все СМИ, какие только есть в области – и местные, и федеральные, – рассуждал Богема. – Нам останется только претворить в жизнь наш сценарий, а они чего-нибудь да напишут.

– Дело в том, что эта дама из культуры настоятельно просит убрать на время уринальную экспозицию, – сказала Настя. – Она хочет сделать презентацию художественного салона, а не наших портретов. Видимо, опасается причинить вред целомудрию губернатора. Сценарий она предлагает свой, намерена подключить филармонию с профессиональным ведущим и струнным квартетом. Кто-то из Союза художников выступит. Вашего Куролесина она вообще не воспринимает. Короче, всё будет как обычно, типа: непонятно что, но бодрит.

В своей раздраженности и язвительности Настя была прелестна. Богема разглядывал ее и улыбался.

– Чего так смотрите? У меня тушь размазана? – спросила она встревожено.

– Нет. Впервые вижу вас такой разозленной.

– Да как же тут не злиться, все наши труды насмарку.

Они помолчали, раздумывая. Вокруг в вечернем синем воздухе падал мягкий снежок. За оградой детского сада галдела ребятня.

– Вполне вероятно, что губернатор не в курсе уринальных портретов, – сказал Богема. – Он велел своим подчиненным помочь Вадиму Ивановичу, и они проявляют инициативу, кто во что горазд. Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет. Как вы считаете?

– Даже не знаю. – Она пнула сапожком ледышку. – Они всё испортят. У меня вообще настроение под каким-нибудь предлогом отложить презентацию. Потом, когда всё уляжется и забудется, спокойно ее провести.

– Напрасно. Считаю, нам рановато отчаиваться, – сказал Богема. – Почему-то кажется мне, что если бы губернатор узнал подробнее, что там у нас за уринальные портреты, он бы чисто по-мужски проявил бы любопытство. Может быть, Вадиму Ивановичу с ним поговорить, попытаться убедить в том, что тётки от культуры не должны вмешиваться не в своё дело? Если же губернатор упрётся, если инициатива убрать уринальные портреты действительно идет от него, в чем я сомневаюсь, то тогда другое дело, действуйте по своему усмотрению, я диктовать не могу. Но будет жаль, если мы упустим такой обалденный шанс из-за чьего-то дурного вкуса.

– Хорошо, я посоветуюсь с Вадимом, – сказала Настя.

* * *

Богема и Сидоров добрались до особняка Потаповых за пятнадцать минут до начала презентации. Хотели пораньше, да припозднились из-за парикмахерской, куда Вите пришлось срочно тащить дядю – спохватились в последний момент, что он безобразно оброс. Уже по количеству припаркованных автомашин они поняли, что народу понаехало гораздо больше, чем предполагалось. В небольшой гардеробной комнате, куда они сдали верхнюю одежду, получив взамен, как в филармонии, бирки с номерами, почти все вешалки были заняты. Они поднялись по лестнице навстречу фортепьянной россыпи. Картинный зал был заполнен людьми. Возле рояля сгрудились девчонки, наверное, студентки. Педагог вдохновенно музицировал, зажмурившись и покачиваясь в экстазе, это был его звездный час. Здесь и там мелькали знакомые лица: художники, писатели, музыканты, работники управления культуры. И журналисты. Откуда-то выплыл Черепанов, долго тряс Богеме руку, шепнул в ухо: «Здесь вся наша редакция, бабы увязались за мной все, как один». Кое-кто из художников с Витей поздоровался, Вова Климачёв даже душевно приобнял, кто-то прошел мимо, как мимо пустого места, ну и черт с ними. Особенно многолюдно было перед уринальной экспозицией. В зале слышался смех. Богема отметил, что кое-кто из знакомых творческих личностей перед тем, как сюда придти, явно не постеснялся замахнуть рюмку-другую. Куролесин, окруженный женщинами, что-то увлеченно доказывал, одной рукой опершись на трость, другой – активно жестикулируя. Телевизионщик ставил камеру на штатив.

Сидоров повлек Богему в угол.

– Блин, я чё-то коню́, Витя, – сказал он. – Как хорошо, что я в темных очках, не так стыдно.

Богема окинул его критическим взглядом. Аккуратно подстриженный, в белом пуловере, в отутюженных Марусей брюках и надраенных до блеска ботинках Сидоров выглядел, вроде бы, неплохо.

– Ты, дядя Толя, главное, молчи. Улыбайся и молчи. Ну-ка, улыбнись.

Сидоров широко осклабился, обнажив желтые прокуренные зубы.

– По-американски не надо, – попросил Богема. – Помнишь, я тебе портрет Джоконды показывал? Попробуй улыбнуться, как она: улыбка тонкая, едва уловимая, даже снисходительная.

– Иди ты, Витька, в баню со своей Джокондой, – сказал Сидоров. – Мы с тобой ошибку сделали.

– Какую?

– Надо было тяпнуть грамм по сто.

– Тебе хорошо, а мне здесь еще речь толкать. – Богема нервно зевнул.

В это время к ним подошла Настя. В черном брючном костюме, ладно облегающем ее стройную фигуру, с шикарной перламутровой брошью на лацкане пиджачка она была восхитительна.

– Это какой-то кошмар! – Она округлила глаза в радостном возбуждении. – Виктор, мы же с вами задумывали скромный квартирник на несколько человек, а народу собралось – не протолкнуться.

– Чем больше народу, тем лучше, – сказал Богема. – Хотя признаюсь, мандраж немножко бьет.

– Значит так, губернатора не будет, он куда-то уехал, вместо него поприсутствует его первый заместитель, – сообщила Настя. – Сценарий удалось отстоять, он остается прежним с одним добавлением: придется дать слово начальнику управления культуры.

– Настя, у вас есть водка? – спросил Сидоров, уставившись на нее непроницаемо черными стеклами очков.

– Водка? – удивилась задумчиво Настя. – Кстати, Виктор, мы закупили шампанского, наняли официанта, чтобы он на подносе разносил по залу наполненные бокалы, но народу так много, причем, совершенно незнакомого, что я решила отказаться от этой идеи. У нас получается не светский раут, а что-то наподобие митинга или демонстрации.

– И правильно, что отказались, – сказал Богема. – Здесь некоторые несознательные товарищи и без вашего шампанского уже, как говорится, на кочерге.

– Шампанское я не люблю, мне бы водочки, – настаивал Сидоров.

– Хорошо, спуститесь в банкетный зал, скажите, что я разрешила, – сказала Настя. – Только не опаздывайте, с минуты на минуту должен подъехать замгубернатора, и мы сразу начинаем.

Когда они вернулись, рояль уже умолк, а публика сгруппировалась напротив уринальной экспозиции. В толпе своим официальным видом заметно выделялись новые персоны. Рядом с заместителем губернатора – невысоким, грузным мужчиной – стоял Вадим Иванович, возле них – Раиса Степановна, еще какие-то чиновные люди. В зале висел несмолкаемый, многоголосый гул, слышались смешки, хохот. Люди как будто пришли на открытие не художественной выставки, а пивного ресторана.

Настя вышла вперед, повернулась к публике лицом, чуть подождала, дожидаясь тишины, и сказала звонким, бесстрашным голосом:

– Добрый вечер, дорогие друзья! Мы рады вас видеть в нашем художественном салоне. Честно говоря, мы не ожидали, что принять участие в открытии салона будет так много желающих. Мы дали ему имя «Квартирник», предполагая, что это будет местом общения узкого круга людей, но, возможно, мы ошибались, и кто знает, может быть, в недалеком будущем он будет переименован. В нашем салоне собрана достаточно обширная и разнообразная коллекция, которая дает возможность ознакомиться с самыми выдающимися, на наш взгляд, работами художников родного края. Наша цель – помочь творческим людям, поддержать их в непростое для них время, дать им уверенность в том, что их творчество, их талант нужны людям. Наверное, мы могли открыть салон и раньше, но хотелось связать это событие с чем-то экстраординарным, с чем-то особенным и ни на что не похожим. Подчеркиваю, что речь, конечно же, идет об искусстве. Мы уже начали терять надежду, полагая, что наши запросы запредельны, и нам не найти то, что привлекло бы всеобщее внимание. Однако наш максимализм был оправдан, и мы приурочили открытие «Квартирника» к презентации уникальной экспозиции художника Анатолия Сидорова…

– А можно хоть одним глазком посмотреть на этого Анатолия Сидорова? – спросил из толпы под общий смех развязный голос, наверное, кого-то из поддатых художников.

– Можно, но всему свое время, – ответила Настя, мило улыбаясь. – О творчестве Сидорова подробнее мы еще расскажем, а пока я предоставляю слово начальнику областного управления культуры Раисе Степановне Тышук.

Твердо и громко ступая каблуками по паркету, перед публикой явилась Раиса Степановна.

– Уважаемые товарищи! Друзья! Сегодня у нас радостный, праздничный день, – провозгласила она. – Впервые в нашем городе, в нашей области, а может и во всем федеральном округе открывается частный художественный салон. Нередко нам с вами приходится слышать, что меценатство и благотворительность в России погибли, что выродились у нас Третьяковы, Мамонтовы, Щукины, Морозовы. Но жизнь показывает, что это не так, и поныне есть продолжатели славных традиций купеческих династий. А самый свежий пример – это деятельность нашего земляка, замечательного человека Вадима Ивановича Потапова.

Раиса Степановна захлопала в ладоши, публика подхватила.

– Существует расхожее мнение, что благотворительность должна быть тихой и незаметной, – продолжала напористо Раиса Степановна. – Однако, я думаю, на этот вопрос в наши дни надо смотреть гораздо шире. Сегодня, благодаря бизнесменам и предпринимателям, строятся и реставрируются церкви, восстанавливаются памятники архитектуры и зодчества, возвращаются на родину шедевры искусства. И я считаю, что мы с вами, и, прежде всего, средства массовой информации, должны делать всё, чтобы популяризировать деятельность наших филантропов и благотворителей, тратящих время, силы и средства для утверждения и развития наших культурных и духовных традиций. И пусть в стенах этого славного зала находятся работы самых разных художественных направлений – и традиционные, и абстракционизм, и кубизм, и… – она оглянулась на уринальные портреты и не смогла скрыть невольную брезгливость, это не ускользнуло от публики, по толпе пробежал смешок, – и другие направления. А мы от имени губернатора, – тут ее голос приобрел металлический отблеск, – от имени правительства области и управления культуры дарим художественному салону произведения местных авторов, отражающих в своих работах живописную красоту родного края.

Раиса Степановна кому-то кивнула, из толпы стали выносить картины и ставить вдоль стены. Засверкали фотовспышки. Следующим выступать Богеме, а он никак не мог определиться по одному очень важному вопросу. Он поглядывал на Сидорова. Тот, после ста граммов расслабившись, повеселев, стоял, руки в карманах, покачиваясь на каблуках. В глазах Богемы дядя Толя, как хамелеон, постоянно меняя обличие, теперь походил на приблатнённого уркагана, не хватало только в губах замусоленной папиросины. «Они его морально растопчут. А вот хрена им лысого», – подумал Витя.

Сидоров вдруг толкнул его в плечо:

– Тебя, тебя зовут! Ты чего?

– Виктор! – услышал он голос Насти.

Он вышел вперед, словно сквозь туман, Настя сразу куда-то пропала, и он остался один на один с многоглазой толпой, разнообразные лица которой слились в одно – насмешливое, недоверчивое, настороженное.

– Уважаемые первые посетители частного художественного салона «Квартирник»! – начал Богема. – Абсолютно согласен с Раисой Степановной. Да, сегодня мы с вами стали свидетелями огромных, я бы сказал, грандиозных событий в культурной жизни нашего города, нашего региона. Первое событие – это, конечно же, открытие салона. Второе – это то, что вы имеете возможность ознакомиться с рисунками, выполненными в совершенно новой, еще никем не повторенной технике самобытного художника Анатолия Сидорова. В далекие шестидесятые годы в этом направлении делал робкие попытки знаменитый американец Энди Уорхолл. Но у него ничего не получилось, а у нас уринальный рисунок стал фактом, который уже никому не опровергнуть и осознание важности которого, видимо, придет позднее. Я прекрасно понимаю, что уринальный рисунок в силу… природных особенностей его исполнения, что ли, воспринимается нами с некоторым комизмом, несерьезностью, даже насмешкой. Это вполне естественно. В свое время художников-абстракционистов тоже повсеместно высмеивали, а в журнале «Крокодил» публиковали на них карикатуры, однако абстракционизм остался в искусстве целым направлением, о котором написаны тома искусствоведческих исследований и монографий. И здесь я хотел бы сказать несколько слов о современном изобразительном искусстве. На одном из выставочных мероприятий была озвучена интересная цифра: всего три процента населения нашей страны считают себя компетентными в сфере изобразительного искусства. То есть в литературе, поэзии, музыке, театре, бисероплетении мы что-то понимаем, а вот история изобразительного искусства для большинства из нас остановилась на репинских «Бурлаках на Волге» или саврасовских «Грачи прилетели» из школьной программы. Но с тех пор были созданы тысячи гениальных произведений! Что мы знаем о них? А современных художников снова и снова укоряют уже набившей оскомину Моной Лизой: вот, мол, как надо рисовать. Мы уже давно не ездим на телегах, уже слушаем не битлов, а шансон и попсу, мы уже давно лечимся антибиотиками, а не заклинаниями, за годы, за века многое, что поменялось, а нас продолжают отсылать к средневековому Леонардо…

– Браво! – в толпе кто-то размашисто зашлепал ладошами, вызвав волну смеха.

– Искусство для большинства из нас – это убогое подобие храма, в котором давно нет божества, вместо него там лежат пыльные, музейные мощи, – продолжал Богема. – А настоящее искусство – это движение, это развитие, это риск, это постоянный эксперимент, может, иногда и на грани фола. Искусство – это живое творческое дело, оно заставляет по-новому чувствовать, думать, смотреть на мир, а вовсе не любоваться на красивые картинки на стенке. Но для того, чтобы художественный салон стал пристанищем изобразительного искусства как отражения нашей кипучей жизни, необходима определенная смелость. Спасибо Вадиму Ивановичу и Анастасии Сергеевне за эту смелость, пусть им сопутствует удача в их благородном деле.

Интонацией Богема поставил в выступлении точку, и сразу молодой женский голос спросил:

– А что вы можете сказать об уринальном рисунке? Что это? И вообще, разве такое возможно?

– Да, возможно. В этом вы можете убедиться, взглянув на портреты за моей спиной, – ответил Богема.

– В чем заключается техника исполнения? Можно поподробнее?

Народ затих, все ждали. Но у Вити на подобный вопрос был заготовлен встречный вопрос:

– А вы сами разве не догадываетесь?

По картинному залу пронесся вихрь смеха.

– Автора! Просим автора! – зычно гаркнул кто-то из мужчин.

– К сожалению, автор сегодня приболел и на презентации своих работ присутствовать не в состоянии, – неожиданно объявил Богема.

– Как так? – К нему подошла удивленная Настя. – Что случилось?

– Переволновался Петрович, – тихо объяснил Витя. – Заплохело ему вдруг. Взял да и ушел.

– Беда не большая, не в авторе дело, – громко сказал Куролесин, ковыляя к ним. – Анастасия Сергеевна, разрешите слово молвить. Кажется, теперь моя очередь?

Богема поспешил покинуть «сцену». Он вернулся на место у колонны, где они стояли с Сидоровым. Сидоров тотчас развернулся и быстро зашагал к выходу, на ходу сняв и засунув в карман темные очки. По его решительной походке и напряженной спине Богема понял, что дядя Толя недоволен. Они спустились к раздевалке, в напряженном молчании оделись, вышли на улицу, сели в машину.

– Ты меня за клоуна держишь? – спросил Сидоров закуривая.

– Рано тебе появляться на публике, дядя Толя. Рано! – сказал Богема.

– Почему это? Рожа не та?

– Ты разве не чувствуешь, какой дурацкий настрой у этой толпы? Им лишь бы поржать, погоготать. Они сделали бы из тебя посмешище. Тебе это надо? Ты мне еще спасибо скажешь, что этого не произошло.

– Хрен тебя поймешь, Витька, – задумчиво сказал Сидоров. – То ты наряжаешь меня, как новогоднюю ёлку, я уже настроился, перепсиховался на сто рядов, то, оказывается, рано.

– Вы меня с Костей выбрали главным? – спросил Богема.

– Ну.

– Баранки гну. Вот и выполняйте мои указания. Не так все просто, дядя Толя. Но ничего, мы их еще научим родину любить.

* * *

Через неделю Богема подвел итог. По телевидению, по двум местным каналам, выдали сюжеты об открытии художественного салона: показали кусок выступления Раисы Степановны, несколько фраз пробурчал на камеру заместитель губернатора, взяли интервью у Насти, как директора салона, члены Союза художников поделились своими положительными впечатлениями – но уринальная экспозиция осталась за кадром. В печатных и электронных изданиях тоже в честь открытия салона пропели дифирамбы бизнесмену Потапову, однако, кроме Куролесина, ни словом не обмолвились об уринальной презентации. Правда, в черепановской статье в подборку фотографий с выставки каким-то макаром затесался один уринальный рисунок с подписью «Художник А. Сидоров. Портрет В. И. Потапова». Богема тут же позвонил Черепанову и поблагодарил его.

– Витя, ты не представляешь, какой бой я выдержал ради тебя, – сказал Черепанов. – Я целый абзац посвятил твоим уринальным рисункам…

– Не моим, – поправил его Богема.

– Да? А наши бабы решили, что Сидоров – это твой псевдоним. Ну, да ладно. В общем, несмотря на мои уговоры, главред зачеркнул этот абзац и прямым текстом мне заявил, что, мол, мы работаем в газете города, а не дурдома. Но один рисунок я все-таки пропихнул, рискуя головой, так что с тебя пузырь коньяка.

А вот Куролесин оказался молодцом, хотя, наверное, он об этом и не догадывался, озвучивая сугубо собственные помыслы и соображения. На свой сайт об открытии «Квартирника» он выставил короткий, бесстрастный репортаж о том, кто там был и кто что сказал о благородном поступке Вадима Ивановича, в котором Куролесин усмотрел начало возрождение меценатства в России и даже ростки частно-государственного партнерства в сфере изобразительного искусства. Упомянуть об уринальной экспозиции он не удосужился. Зато в интервью Молодежному агентству, на сайт которого Богема наткнулся случайно, набрав в поисковике «уринальный рисунок», Куролесин на эту тему выговорился на полную катушку:

«– Вячеслав Григорьевич, на открытии частного художественного салона, на котором была представлена так называемая уринальная экспозиция, вы заявили, что современное изобразительное искусство деградирует. Ваше высказывание прозвучало диссонансом на фоне торжественных речей и многим показалось очень спорным.

Искусство – оно ведь разное, а вы, получается, мазнули всех современных художников одной черной краской.

– Молодой человек, ничего не поделаешь, слово „современное“ в контексте изобразительного искусства стало словом ругательным, и, как сказал знакомый профессор, „скоро за это слово будут бить по морде, не отходя от кассы“. Вообще, я бы грубо разделил изобразительное искусство на два течения: первое – традиционное, классическое, где перенимается, сохраняется, впитывается богатейшее наследие великих художников прошлых времен, второе – современное, где это наследие отвергается, на первый план выходит желание во что бы то ни стало эпатировать, удивить, шокировать малообразованную публику, например, нарисовать огромный, величиной с дом фаллос или устроить перформанс, прибивая гвоздем-стодвадцаточкой мошонку к асфальту. Уринальная экспозиция – типичный образец современного искусства. Не удивлюсь, если через какое-то время нас с вами пригласят на презентацию экспозиции фекальной.

– Чем же вам не приглянулись эти симпатичные уринальные портреты? Если бы нам не сказали, что они выполнены с помощью человеческой урины, мы бы разглядывали их, как обыкновенные рисунки.

– В том-то и дело, что вы бы мимоходом на них взглянули или вообще бы не обратили внимание, потому что они, вы правы, самые обыкновенные, не представляющие никакой художественной ценности. Но когда вы узнаёте, что они уринальные, вы начинаете их считать высоким искусством.

– А причем здесь деградация? Разве художник не имеет права на эксперимент?

– Эксперимент затянулся. Из творчества уходит душа, а из произведений какой-либо смысл. Популярность приобретают картины психически больных людей. Общество, особенно более молодая его часть, уже не в состоянии воспринимать искусство сложное, а вот если нарисовать две отрезанные головы в двух стоящих рядом трехлитровых банках, то это будет прикольно, хотя и не понятно, что этим хотелось выразить современному художнику, вернее, его нездоровой психике. Красота почему-то перестала цениться. На первое место вылезло удовлетворение меркантильных потребностей и примитивных желаний. Искусство всегда, как зеркало, отражало душу общества, и сегодня видно невооруженным глазом, как она загнивает и эволюционирует в непотребные, уродливые формы.

– Откуда же свалилась на нашу голову такая напасть?

– Случилось это не сегодня и не вчера. В перестроечные времена, когда рухнул „железный занавес“, мы безоглядно бросились перенимать и копировать западные ценности не только в экономике, но и в культуре. У нас прижилось много низкопробного в кинематографе, на телевидении, в литературе, изобразительное искусство не стало исключением. Беда еще в том, что эта, как вы выразились, напасть просочилась и в сферу образования. Там тоже строят невразумительные, авангардистские конструкции – в школах сокращают уроки русского языка и литературы, ввели новую самоубийственную для отечественной системы образования форму экзаменов. И теперь мы пожинаем плоды: с каждым новым поколением возрастает интеллектуальная деградация. Общаясь с молодыми людьми, я замечаю, что они с трудом облекают в слова свои мысли, плохо знают искусство, историю, географию, литературу. Школьники читают не книги, а хрестоматии по книгам, а потом пишут сочинения о том, чего не читали. Они не осмысливают знания, а научились добывать их из сети и компилировать, на что большого ума не надо. Вот вам готовая публика и одновременно питательная среда для современного изобразительного искусства, в том числе и для уринального.

– Вячеслав Григорьевич, исходя из ваших рассуждений, получается, что уринальные рисунки заслуживают места, извините, чуть ли не на помойке. Однако устроители выставки-салона, видимо, так не думают, поскольку разместили их на своих стенах?

– Полагаю, это был хорошо продуманный маркетинговый ход, который, кстати, себя оправдал: народу набежало немало.

Иногда ради настоящего искусства приходится идти на жертвы.

– Спасибо за интервью».

Вместе с интервью на сайте Молодежного агентства с молодецким задором были выложены все семь уринальных портретов Сидорова.

«Ай да Вячеслав Григорьевич! Ай да Куролесин! – ликовал Богема. – Надо бы лучше да некуда!»

Он, словно заядлый, фанатичный рыболов, испытывал радостное удовлетворение от того, что всё сделал правильно: наживку на крючок насадил, подкормку в воду сыпанул, удочку закинул, и теперь с трепетным волнением поглядывал на неподвижный пока поплавок, на спокойную гладь воды, гадая, что таится в глубинах этого спокойствия – продолжает струиться равнодушная тишина или зарождается сильное, упругое, хищное движение?