Сидоров не сразу привык к большим деньгам. Он любил приговаривать: «Не жили богато и не хрен начинать». Ему непременно хотелось реанимировать свою убитёхонькую «шестёрку». Он считал, что если перебрать движок, расточить цилиндры, заменить «поршня» и шлифонуть коленвал, то машина перестанет дымить и еще поездит не один год. Богема чуть ли не за руку притащил его в автосалон и чуть ли не под дулом пистолета заставил купить недорогую иномарку. «Шестёрка» некоторое время пылилась во дворе, пока Сидоров по пьяни не раздухарился и не отдал ее соседу за литр водки.

Маруся, напротив, мигом заценила внезапное, сумасшедшее пополнение семейного бюджета и была охвачена шопинговой лихорадкой. Она заставляла мужа возить ее по магазинам, ходила, высматривала и покупала, по мнению Сидорова, всякую ерунду. Например, купила мужу кучу трусов. Зачем ему столько? Всегда хватало двух: одни на нем, другие в стирке. Нет, Марусе обязательно надо, чтобы трусов у него было много, да и стирать их удобнее все скопом. И вообще она решила мужа приодеть, чтобы он выглядел приличным, культурным человеком, поскольку он сейчас, как-никак, известный художник и общаться ему приходится с людьми непростыми. Она купила ему шикарный костюм-тройку, несколько галстуков.

– Зачем это мне? Художники не носят костюмов, – возмущался Сидоров.

– А вдруг тебе пригласят на банкет или фуршет? – рассуждала Маруся. – Ты что у меня, хуже людей?

Еще она купила ему две штуки джинсов, несколько модных рубашек, три ветровки, десяток пар носков, новую электробритву, дорогой одеколон.

Исходя из своих представлений о художниках, она упросила мужа отрастить длинные волосы. Подумывала о бороде, но потом отказалась от этой мысли, решив, что с бородой Сидоров будет похож на бомжа.

Предположив, что к ним домой могут нагрянуть солидные гости, Маруся задумала сделать в их обветшалой хрущёвке основательный ремонт. Сидоров был не против взяться за дело. В девяностые, когда на заводе не платили зарплату, он зарабатывал на жизнь ремонтом чужих квартир, и умел штукатурить стены, клеить обои, класть плитку. Он уже было засучил рукава, но Витя-племянник поднял его на смех. И Маруся тут как тут, барыней стала. Зачем самому, мол, ковыряться месяц, а то и больше, если можно элементарно заплатить, и наемная бригада всё сделает быстро и качественно? И действительно. Сидоров ходил курить на балкон мимо мужиков, старательно делающих работу, которую раньше делал бы он. «Всё правильно, каждый должен выполнять в обществе свою функцию: я – помахиваю, они – штукатурят», – философствовал он, лениво поплевывая с пятого этажа.

Работа сторожем в детском саду нисколько его не тяготила, хотя он мог ее запросто бросить без финансового для себя ущерба. Однако вновь оказаться официально безработным Сидорову было бы унизительно и неуютно.

По сравнению с «доуринальным» периодом теперешняя жизнь Сидорова приобрела расслабленный, праздный характер. Он никуда не торопился, после обеда взял за привычку полчасика подремать. Маруся его вкусно кормила, она прониклась к мужу уважением, ни в чем ему не перечила, старалась угодить.

В безмятежном времяпрепровождении любимым занятием Сидорова оставалось бродить по извилистым и бесконечным паутинным коридорам Интернета. Часами он мог сидеть перед ноутбуком. Вокруг было тихо и спокойно, люди размеренно день и ночь занимались своими скучными делами в то время, как в Интернете ежесекундно пульсировала, грохотала, била неиссякаемым ключом яркая, насыщенная событиями жизнь. Сидоров словно погружался в гигантский, непостижимо сложный космический мозг, ощущая себя частицей этого мозга.

А Витя с некоторых пор начал подмечать, что на Сидорова временами накатывало сумрачное настроение, и он становился хмурым, неприветливым и даже озлобленным каким-то. Поначалу Богема особого значения этому не придавал: мало ли какие бывают семейные неурядицы, или, может, приболел дядя, не такой уж он и молоденький. Хотя в материальном плане, вроде бы, жить стало лучше, жить стало веселее – жена должна быть довольна, а лекарства можно любые купить, пусть и самые дорогие.

И всё бы ничего, и всё бы можно было понять и объяснить, но внешний вид и поведение Сидорова во время творческих актов перестали соответствовать так удачно срежиссированному Богемой спектаклю, в котором перед клиентом-зрителем действовали два героя. Один – помоложе, активный, общительный, обаятельный, ученик, почитающий своего мудрого учителя, преклоняющий голову перед его талантом. Второй – матёрый, седовласый, немногословный, а то и вообще бессловесный, снисходительный к почитанию, добродушный и очень занятой, ему всегда некогда, он всегда спешит куда-нибудь в Карелию или на Занзибар. Теперь же, когда Богема отыгрывал свою роль, создавая в «зрительном зале» атмосферу мандража в ожидании явления Мастера народу, на сцену выходил насупленный, глядящий исподлобья нагловатый мужик с презрительной усмешкой на угрюмом лице. Но мало этого, в некоторых портретах появились черты карикатурности – Сидоров удлинял носы, утяжелял подбородки, лохматил брови, утолщал губы. Это был совсем другой жанр. И хотя нареканий со стороны клиентов пока не случалось, Богема ловил в глазах некоторых из них отсвет недоумения. А это был дурной знак.

Богема наведался к Марусе в магазин. Купил сигарет, то да сё, и как бы между прочим спросил, чем дядя Толя занимается в свободное от трудов время.

– Чем занимается? Сидит весь день, как сыч, в Интернете. Мочёным колом его из-за ноутбука не выгонишь, – ответила Маруся. – И разговоры всё о политике, это ему не так да то ему не этак, жулики, мол, одни вокруг, разворовали матушку Россию. Да еще ничего ему не скажи, сердится, я уж его и не трогаю от греха подальше. И кто придумал этот Интернет дурацкий, ноутбуком бы его по башке.

Картина прояснялась. И когда однажды они остались одни в мастерской, Богема спросил:

– Дядя Толя, что с тобой происходит? Случилось что-то?

– В смысле? Ты о чем? – не понял Сидоров.

– Как там у поэта Некрасова: «Суров ты был, ты в молодые годы умел рассудку страсти подчинять…».

– Чего-чего?

– Посуровел ты в последнее время. Бычишься на клиентов. Они уже боятся тебя.

Ситуацию для разговора по душам Богема выбрал самую подходящую. Они как раз закончили считать деньги. У них сложилась добрая традиция – вместе их считать-пересчитывать. Сначала Витя, потом Сидоров.

– Пусть боятся, – сказал Сидоров, засовывая свою увесистую долю в карман.

– Нет, погоди, дядя Толя, я серьезно. Почему такой настрой? Что произошло?

Сидоров задумался, на его лице отразилась внутренняя борьба: говорить – не говорить?

– Без бутылки здесь трудно разобраться, – наконец произнес он. – Вот были бы мы не за рулями, Витька, хлопнули бы по стакану коньяка, и ты бы меня с полуслова понял.

– Вообще-то я не пью, ты же знаешь. Да ты так скажи, без коньяка. Я пойму, – настаивал Богема.

– Сам я в толк не возьму, что происходит, не могу себя перебороть, – нехотя признался Сидоров. – Есть вопросы, на которые не могу ответить, хоть убей. Почему, например, я раньше на заводе занимался нужным, полезным делом и получал копейки, а сейчас занимаюсь какой-то фигнёй и гребу деньги лопатой? Ну почему?

– Если эта фигня кому-то нужна, то это не фигня, – сказал Богема.

– Да кому нужна-то? – воскликнул Сидоров. – Простой рабочий человек к нам не ходит. Только толстосумам это надо. Они же с жиру бесятся, Витя!

– Пусть бесятся на здоровье. Тебе-то плохо от этого?

– Жаба меня душит! Не могу спокойно на их рожи смотреть.

– Что значит жаба! – возмутился Богема. – Раздави ее каблуком, эту поганую жабу! Это твоя работа, за нее тебе деньги платят. Врач тоже не выбирает, кого ему лечить, а кого не лечить: молодую, красивую девушку или противную каргу-старуху. Он лечит всех без исключения! Или представь, ты приходишь в супер-маркет, набираешь полную тележку продуктов, подкатываешь к кассе, а тебе говорят: «Извините, мы вас обслуживать не будем», Ты, естественно, удивляешься: «Почему это?» А тебе отвечают: «Видите ли, в чем дело, дорогой товарищ, нам рожа ваша не нравится». Или взять, к примеру, проститутку. Думаешь, она только с красавцами любовью занимается? Нет, к ней приходят всякие слюнявые старики, уроды и больные извращенцы…

– Ага, молодец, хороший пример. Меня с проституткой сравнил. Спасибо. – Сидоров скривился в язвительной усмешке.

– А что? Это тоже работа, требующая профессионализма. Да ты не обижайся, дядя Толя! Я же это к тому, что настоящий мастер своего дела всегда выполняет свою работу качественно и с хорошим настроением, не взирая ни на какие рожи. Вот тебе еще один пример. Когда в театре настоящий артист выходит на сцену, он забывает обо всем, что творится за его спиной в повседневной жизни: о том, что жена его дома пилит, что у него сегодня утром зуб болел, что машину поцарапали на парковке или что у него вскочил чирий на заднице. Он живет, он дышит спектаклем! Вот и ты, дядя Толя, должен быть артистом. Кстати, в переводе с английского артист – это и художник, и актер. Англичане далеко не дураки, они понимают, как близки эти профессии. В общем, дядя Толя, давай все наши эмоции и переживания будем оставлять дома, а здесь, на работе, мы должны сиять ярким, радостным светом, как лампочка, как прожектор, как солнце! Договорились? Иначе мы всех клиентов распугаем. Тебе хочется опять без денег сидеть? Ты же хотел, вроде бы, дом в деревне купить, свое хозяйство завести. Уже передумал?

Сидоров, нахмурившись, сопел, думал.

– Тебе легко говорить, а у меня творческий процесс напрямую зависит от моего душевного состояния, – сказал он. – Для меня важно, кого я рисую.

– Опять он за рыбу деньги! – Богема всплеснул руками. – Запомни, для тебя не должно быть важно, кого ты рисуешь! Понятно? Еще раз повторяю: это твоя работа! Думаешь, мне легко языком молоть перед всякими чмороедами? Но я себя пересиливаю. Вот и ты пересиливай себя. Или, может, закроем эту нашу шарашкину контору по производству уринальных портретов, чтобы душу не терзать?

Сидоров молчал, глядя в пол.

– Давай разбежимся. Я готов хоть с завтрашнего дня, – сказал Богема. – Зачем мне стараться, суетиться, ночами не спать, если, оказывается, это всё никому не надо. Прекратим эту, как ты выразился, фигню и горя знать не будем. Давай?

– Ладно, понял я, – произнес Сидоров, тяжело вздыхая.

– Что понял?

– Буду пересиливать себя.

– Ну, наконец-то. Надеюсь, больше к этому разговору возвращаться не будем. И пожалуйста, дядя Толя, умоляю, карикатуры больше не рисуй. Не надо людей обижать.

* * *

Понимая, что с властью лучше не ссориться, поскольку она всегда найдет возможность с изощренной изобретательностью испортить человеку жизнь, Богема, соблюдая договоренность, каждый раз по-честному информировал по телефону губернаторского помощника о том, кто и когда приезжает на сеанс к художнику Сидорову. Бестужев обычно вежливо его благодарил, а что там дальше с гостями делалось, Богеме было неведомо да и совсем его не интересовало. Главное, чтобы не мешали.

Но вот однажды Бестужев позвонил сам и сообщил, что в область едет всем известная Анюта Тульчак. Она планирует заполучить уринальный портрет и попутно взять у художника Сидорова телеинтервью.

– Анатолий Петрович не дает интервью, – твердо сказал Богема. – А с портретом, конечно, никаких проблем.

– Виктор Алексеевич, я надеюсь найти понимание. Это же сама Анюта Тульчак! Вы же знаете, кто у нее был отец.

– Николай Иванович, я бы рад вам помочь, но с Анатолием Петровичем на эту тему бесполезно даже заикаться. Он не будет ничего говорить, а то и просто пошлет подальше, я его знаю.

– Вам что, бесплатная реклама не нужна?

– Не нужна. Нам бы и без рекламы с работой управиться.

– А если я очень попрошу?

– Николай Иванович, это нереально! Вы зря думаете, что я всесилен. Я знаю Анатолия Петровича как облупленного. Если на него давить, Анюта может и без портрета остаться.

Вскоре Богеме позвонил мужчина, который представился продюсером телепрограммы с участием Анюты Тульчак:

– Мне дали ваш номер телефона и заверили, что только с вами можно решить вопрос об интервью с художником Сидоровым. Мы готовы прилететь на следующей неделе.

– Извините, но интервью невозможно. Вы напрасно потратите деньги на самолет, – ответил Богема.

– Мы вам хорошо заплатим.

– Нет, это исключено. – Богема прервал связь.

Отказать-то он отказал, но сердце его оставалось неспокойным. Анюту Тульчак, эту языкастую и нагловатую теледевицу, знала вся страна, и над головой ее была такая крыша, выше которой и не было ничего. Того и гляди, нагрянет со своей телевизионной шоблой, еще и Бестужев будет дышать над ухом, запортачат на хрен весь бизнес.

Через несколько дней вновь позвонил телепродюсер (Богема узнал его по густому баритону) и, теперь уже не представившись, поинтересовался, что нужно сделать, чтобы заказать портрет. Богема объяснил: нужно сбросить по электронной почте заявку в произвольной форме и копии четырех страниц паспорта для заключения трудового договора, после чего назначается конкретный день, в который заказчик является в мастерскую, подписывает договор, платит деньги, позирует перед художником, на следующий день получает готовый портрет на холсте. Если заказчик торопится уехать, портрет высылается экспресс-почтой по указанному адресу.

В этот же день на электронную почту Богемы поступила заявка с паспортными данными от Анны Леонидовны Тульчак.

– Вот до чего мы дожили, дядя Толя, сама Анюта Тульчак к нам едет, – поделился Богема с Сидоровым.

– Не знаю такую, – сказал Сидоров. – Мне что Тульчак, что Стульчак, без разницы.

Зато в его семействе это известие произвело ажиотаж. Маруся, а за ней Костя с женой просили Богему дать им шанс посмотреть на Анюту.

– Как вы этот представляете? – смеялся Богема. – Поставить ряды стульев, как в зрительном зале? С дядей Толей попробуйте договориться.

Но все знали, что с дядей Толей договариваться бесполезно.

Богема ждал приезда телезвезды с нарастающим беспокойством и был готов к разного рода провокациям. Когда Бестужев ему позвонил и Богема по его настоятельной просьбе зашел в его кабинет, он ничуть не удивился, увидев Анюту собственной персоной. Кроме нее, там еще сидели трое парней. Видеокамера, водруженная на штатив, может быть, уже снимала. Богема вежливо поздоровался и сразу попросил Николая Ивановича выйти с ним на минутку. За дверью он сказал:

– Там так много народа. Говорите, что вы хотели.

– Это не я, это Анна Леонидовна хотела с вами пообщаться.

– Николай Иванович, при всем моем к вам уважении, если вы считаете, что я буду участвовать в каких-то съемках, то вы глубоко ошибаетесь. Ваша Анна Леонидовна для меня не более, чем обычный клиент, и мне не о чем с ней говорить.

– Виктор Алексеевич, напрасно вы так нервничаете. Вы хотя бы узнайте, что ей надо. Нехорошо может получиться. Это же не какая-нибудь прохожая с улицы.

– Пусть уберут камеру.

Бестужев помедлил, испытующе разглядывая Богему. Поняв, что тот настроен решительно, произнес с чувством:

– Как же вы мне все надоели, писюканцы несчастные! Стойте здесь и ждите, – и вернулся в кабинет. Через пару минут распахнул дверь: – Милости просим!

Богема вошел и, отметив, что со штатива камера убрана и поставлена на подоконник объективом к окну, уселся на предложенный Бестужевым стул. Перед ним через столик для посетителей, установленный перпендикулярно и впритык к большому столу Бестужева, сидела – нога на ногу – Анюта.

Она протянула руку:

– Анюта.

– Витя. – Он осторожно пожал мягкую, теплую ладошку. – Уж и не знаю, чем могу быть вам полезен. Анатолий Петрович ждет вас завтра, согласно договоренности.

– Виктор, вы меня боитесь? – спросила она, глядя на него смеющимися глазами сквозь очки в синей оправе.

– Боже упаси! – сказал Богема. – Наоборот, я вам радуюсь. Родные и близкие не поверят, что я вот так запросто сижу с вами и беседую.

– Отлично. Начистоту будем беседовать?

– Будем, – легко согласился он.

Парни за его спиной встали.

– Мы, пожалуй, пойдем покурим, – сказал один из них густым баритоном.

Они остались в кабинете втроем. Повисла неловкая тишина.

Бестужев заерзал в кресле.

– Ладно, я тоже пойду якобы покурю, – сказал он, поднимаясь. И шутливо погрозил пальцем: – Но ненадолго!

Когда за ним закрылась дверь, Анюта спросила:

– Виктор, вы ведь по профессии художник, не так ли?

– Да.

– Тогда вы, как профессионал, должны понимать, что художник Сидоров – явление уникальное, неповторимое, я бы сказала, сногсшибательное. Я видела несколько его работ и была потрясена. Даже не верится… Нет, действительно, Виктор, есть серьезные подозрения, и не только у меня, что это – фальсификация.

– Для сомневающихся у нас есть видео, – сказал Богема.

– Но и видео можно сфабриковать.

– Могу предположить, Анюта, что если даже вы увидите художника Сидорова непосредственно в работе, вы не поверите и будете утверждать, что вам подсунули по-хитрому запрограммированного робота.

Анюта рассмеялась. Богема заметил на ее носу легкомысленные детские веснушки.

– Я поверю! Покажите мне художника Сидорова в работе, Виктор, – жалобно попросила она. – Ну, пожалуйста, очень прошу, я поверю. И потом буду всем рассказывать, что это правда.

– Да не надо нам никому ничего доказывать, – сказал Богема. – Кто не хочет верить, пусть не верит, дело личное. Анюта, ну зачем вам это? Разве нет других тем для передачи, более возвышенных, эстетически благородных? Надо людей просвещать, чтобы они обогащали свой духовный мир, стремились к красоте, а вы хотите рассказывать о каком-то мужике, умеющим оригинальным манером справлять нужду. Это же моветон, это неприлично, это не подобает тем более женщине, тем более такой обаятельной и интеллигентной, как вы.

– Ах, вот как? – воскликнула Анюта. – Интересно. Тогда у меня, Виктор, к вам встречный вопрос. Почему вы, профессиональный художник, не несете высокое искусство и культуру в народные массы, а вместо этого занимаетесь, извините, писающим мужиком?

– Легко объясняется, – ответил Богема. – Творчество творчеством, а жить-то на что-то надо. Это – обычный бизнес. Спрос рождает предложение. Вы заказали нам портрет, мы его вам сделаем.

– В таком случае мне придется объяснить более подробно мой интерес к художнику Сидорову. – Веснушки на носу Анюты потемнели. – Вы тут нарисовали образ чуть ли не патологически извращенной женщины, алчущей посмотреть с низменным сладострастием на писающего мужика. Так вот, раз уж разговор наш откровенный, то сообщаю вам, что я представляю коммерческий телеканал, и мой интерес – чисто коммерческий. Есть такое понятие, как телевизионный рейтинг, от которого зависят расценки на рекламу и вообще количество рекламы.

– Вот почему сегодня телевидение забито всякой дребеденью, – усмехнулся Богема. – Ориентируетесь на низменные вкусы толпы.

– Так же, как и вы в своем бизнесе, Виктор. Поэтому мы должны понять друг друга.

– Понять-то поймем, но хорошо бы еще не мешать друг другу, – сказал Богема. Он соображал, как ему дипломатично выйти из этого малоприятного разговора. Он чувствовал, что односложное и категоричное «нет» прозвучало бы оскорбительно для избалованной, отвязной девицы, а наживать врага в ее лице ему не хотелось. И, похоже, он нашел решение. – Анюта, а что если нам не гнать лошадей? В таком архисложном вопросе вам вот непременно ответ вынь да положь. Вы не представляете, какой сложный характер у Анатолия Петровича. Вот именно сейчас он пребывает в глобальном творческом кризисе. Он уже извелся весь. Я сам-то боюсь к нему подходить, а вы со своим интервью вообще рискуете.

– Что вы предлагаете? – спросила Анюта, сверкнув очками.

– Предлагаю подождать, интервью взять позднее.

– Когда позднее? Мне сейчас надо, Виктор! Дорога ложка к обеду.

– Есть и другая пословица: поспешишь – людей насмешишь. Пару месяцев надо выждать, а там постараемся что-нибудь придумать. Как раз, я надеюсь, Анатолий Петрович придет в норму.

Зеленые глаза Анюты смотрели на него, не мигая.

– Вы мне отказываете? – спросила она.

– Нет, не отказываю, а советую, как правильно поступить в данной ситуации. Итак, ровно через два месяца мы с вами созвонимся. Договорились?

– Вы меня огорчаете. – Она сняла очки, чтобы платочком протереть стекла, и лицо ее стало беззащитным и обиженным. – В таком случае, Виктор, интервью мы возьмем у вас. Вы, я вижу, в отличной форме, говорить умеете. Вот и расскажите о своем учителе художнике Сидорове, о том, чему у него научились.

– Анюта, это не серьезно. Уж не знаю, что вы хотели услышать от Анатолия Петровича, но у меня язык не повернется говорить на эту тему. Завтра вас в мастерской ждать?

– Ждите. – Она встала и отвернулась к окну.

* * *

Богему обуревали сомнения. Не нравилась ему эта Анюта с ее друзьями. Как бы они чего-нибудь не отчебучили во время сеанса. Уже бывали случаи, когда или клиент оказывался неспокойным или его окружение дурковало – лезли с разговорами к Сидорову, порывались с ним сфотографироваться, а то и подглядеть за процессом. Богема подсуетился, своевременно принял меры, и теперь в договоре прописывались и правила поведения на сеансе, среди которых главные: не опаздывать, соблюдать тишину, сопровождающих оставлять за входной дверью. Чтобы самому не ввязываться в какие-либо разбирательства и чтобы клиент чувствовал над собой контроль, Богема обеспечил в мастерской присутствие смотрящего за порядком, как бы охранника. Его роль выполнял иногда Костя, иногда Петя, коллега Богемы по обувному бизнесу, – молодой, большой мужчина со звероподобной внешностью и мягким, добрым характером, если, конечно, Петю не злить.

Однако Богема опасался, что с оголтелой телевизионной братией никакой Петя не справится. Интервью с дядей Толей нельзя было допускать ни в коем случае. Тот порядок, который сложился естественным образом, когда вокруг творчества Сидорова царила атмосфера стыдливой таинственности, а работы его обрели дикую, необъяснимую востребованность, мог быть нарушен. Забавная хохма превратилась в серьезный рыночный, элитарный продукт. Если убрать таинственность, закрытость этого продукта и выставить подробности его происхождения на всеобщее обозрение, высмеяв и опошлив, он потеряет свою ценность. Богема был уверен, что необходимо оберегать хрупкую конструкцию построенного им бизнеса от внешних (да и от внутренних) влияний, иначе она не выдержит и рассыплется.

Наутро он позвонил Бестужеву и трагическим голосом сообщил, что Анатолий Петрович подхватил ангину, жестко затемпературил и к творческому труду в ближайшие дни совершенно не расположен. Надо бы уведомить Анюту Тульчак, чтобы она не теряла зря время.

– Вот вы сами и уведомьте. – Бестужев был недоволен. – Я догадываюсь, что у вас там за ангина. Хорошо еще, что не гангрена. Зря вы, Виктор Алексеевич, затеяли этот цирк.

– Странно вы рассуждаете, Николай Иванович, словно речь идет о каком-то бездушном стальном агрегате, оснащенным пожарным брандспойтом. Все мы люди, все мы человеки, и Анатолий Петрович, так же, как и мы, имеет право заболеть.

– Ну-ну. – Бестужев заговорил тише. – Учтите, Виктор Алексеевич, может случиться так, что даже я не смогу вас защитить. Не мой уровень.

– Не надо нас защищать. Мы никому ничего плохого не делаем.

– Это вам так кажется. В общем, я вас предупредил.

– Да вы нас уже достали! Мы вам чем-то обязаны, что ли? Хозяева жизни, блин. Идите вы на фиг! – очень хотелось крикнуть Богеме, но вместо этого он вежливо и спокойно произнес: – Даже и не знаю, что и делать. Ладно, попробую подлечить Анатолия Петровича. Может, таблетками собьем температуру. Хотя он вообще никакой, лежит пластом.

Богема нашел в заявке Анюты Тульчак номер контактного телефона, позвонил и, извинившись, выразил ответившему знакомому густому баритону сожаление о том, что художник Сидоров внезапно заболел и сеанс отменяется.

Дядя Толя и тетя Маруся, взяв отпуск, жили на даче – погода стояла теплая, в огороде всё росло и колосилось. Богема к ним приехал и объявил, что Анюта отказалась от портрета, ей некогда, возникли какие-то срочные дела. Сидоров отнесся к известию равнодушно и продолжил усердно полоть картошку. Маруся с сожалением повздыхала: эх, не повезло, уж очень хотелось на живую Анюту хоть одним глазком взглянуть. Богема попросил их в случае, если кто-нибудь чужой – да и не только чужой, хоть кто – появится в здешних местах и будет зачем-то искать дядю Толю, тотчас звонить ему, Богеме.

Минуло несколько дней – никто никого не искал. Богема перевел дух: кажется, обошлось, и можно тихо, спокойно, без суеты продолжать зарабатывать деньги. Спрос на уринальные портреты оставался стабильным, заявки поступали регулярно. Вот и хорошо, вот и не надо дергаться, не надо никаких интервью, не надо будить лихо, пока оно тихо.

Однако слова Бестужева о том, что художника Сидорова потребуется от кого-то защищать, запали Богеме в душу и тревожили его. Бестужев – калач тёртый, зря трепаться не будет. «А с другой стороны, что они нам могут сделать? – размышлял Богема. – Мы ведь никому не навязываемся. Не хотите, ну и не надо. А если захотите, то мы не против». И хотя он приходил к выводу, что осторожный Бестужев, скорее всего, перегибает палку, и вряд ли им что-нибудь грозит, тревога его не покидала. Он стал более внимательно всматриваться в новых клиентов, всегда теперь был настороже и в полной боевой готовности к провокациям, скандалам и черт знает еще каким пакостям.

На сеанс приехал молодой мужик, по повадкам бизнесмен и, возможно, с криминальным уклоном, что подтверждала синяя наколка «Урал» на фоне пунктирных солнечных лучей на тыльной стороне его ладони. Он был сверх меры жизнерадостный – все время, не переставая, смеялся. Богема пригляделся: нет, вроде бы, не пьяный, может быть, покурил чего-нибудь? Каких только клоунов здесь не насмотришься. Когда Сидоров закончил свое дело, бизнесмен, качая в восхищении бритой головой, посмеиваясь и подёргиваясь, сказал:

– Ну, вы, конечно, молодцы, это ж надо же такое придумать! А я тут на днях был в гостях у товарища моего, человек он видный, при должностях, заходим к нему в кабинет, а на стене весит его портрет. Он мне говорит: думаешь, это обычный портрет? Нет, мол, это портрет особый. И когда рассказал, мы с ним уржались. Я, говорит, потом, когда-нибудь продам его за бешеные бабки, как картину Пикассо или Ван Гога. А что, в этом есть какая-то сермяжная правда. Я тоже не хочу оставаться в стороне. – И он залился безудержным, счастливым смехом. Нет, этот гусь оказался безвредным. Попрощавшись с ним, Богема облегченно вздохнул.

Следующий клиент – мужчина внушительной комплекции, с двойным подбородком и большим отвисшим животом, которого он ничуть не стеснялся, а носил с благородным достоинством – был погружен всем своим грузным существом в ай-фон. Он держал телефон перед глазами и все время что-то там набирал, реагируя на происходящее вокруг с полным равнодушием. Все вопросы за него решали его ретивые помощники, а он им лишь рассеяно кивал. Богема не раз видел этого товарища по телевизору, и там он, участвуя в каких-то дебатах, был совсем другой – многословный, красноречивый, а лицо его выражало гамму разнообразных эмоций. Здесь ему было явно скучно, но приходилось подчиняться обстоятельствам: раз надо, так надо, деваться некуда, не возражаю, но только не лезьте ко мне со всякой ерундой. Так и ушел он, уткнувшись в телефонный дисплей, – ни здрасте, ни до свидания. Ну и попутного ветра тебе, товарищ! «Побольше бы таких клиентов – митингуйте где-нибудь в другом месте, а у нас оставайтесь тихими, спокойными, безобидными пофигистами», – подумал Богема.

Потом заявилась дама, похожая на директора школы. Или на министра здравоохранения. Она была строга и серьезна, ни тени иронии на гладком, ухоженном лице, над которым искусно потрудился косметолог, а возможно и пластический хирург. Поскольку Богему постоянно терзал червячок сомнения и опасения, что однажды у кого-нибудь из клиентов вдруг спадет с глаз пелена наваждения и прозревший человек, озаренный внезапной догадкой, возопит: «Караул! Это чего вы тут удумали? Это чего вы тут делаете? Вы вообще чем тут занимаетесь? Вы нас за идиотов держите?», при появлении строгой женщины мнительный Богема невольно по-школьному оробел, словно в ожидании нагоняя. Но дама и не думала проявлять какое-то недовольство. Она и любопытства не проявила, будто пришла на мероприятие, забитое в годовой план, которое необходимо непременно выполнить, поставить галочку и закрыть вопрос. Дама внимательно, сосредоточенно слушала всё, что говорил ей Богема, и четко выполняла все его указания. Подписать договор? Без лишнего слова – размашистая, командирская подпись. Оплатить заказ? Девочка-помощница выложила на стол договорную сумму. Лишние за дверь? Сопровождающих лиц под ее взглядом точно волной смыло. Встать здесь? Встала, сосредоточенно кивнув. Единственное, с чем она обратилась к Богеме, это нарисовать ее в полупрофиль.

– Понимаете, я в какой-то картинной галерее видела портрет женщины, который запал мне в душу, – сказала она. – Автор Илья Глазунов. Знаете такого?

– Конечно, еще бы.

– Что меня поразило в этом портрете – это глаза. Женщина как женщина, нарисована в полупрофиль, в общем-то, как бы ничего особенного. Но ее глаза передают ее сложный внутренний мир, видно, что она переживает из-за чего-то, или кто-то ее обидел, или что-то произошло. Понимаете, особый блеск в глазах. Вот если бы у вас так же получилось, я была бы вам очень благодарна.

– Обещать трудно, – сказал Богема. – Не так просто повторить один к одному за гением. Да и творческий почерк, техника у Анатолия Петровича совсем другие. Но мы постараемся обязательно учесть ваши пожелания.

Дама не вспомнила о блеске глаз, когда, после завершения сеанса зайдя за мольберт, увидела на сахарном песке свежевыполненный свой портрет. Она была так шокирована, что не сразу смогла говорить.

– Ну как? – обеспокоенный ее молчанием, пытливо спросил Богема, привычно прыская над головой «сиренью».

– Это потрясающе. Как говорят немцы: «дас ист фантастиш», – произнесла она заторможено.

Придерживая за локоток, Богема проводил ее до дверей и передал «на руки» сопровождающим лицам, надеясь, что они не дадут ей упасть.

* * *

Затем паренёк какой-то сделал заявку на портрет. Приехал, подписал договор, заплатил деньги и попросил устроить сеанс на завтра. Так и решили. Вечером позвонил Бестужев, он был взволнован.

– Виктор Алексеевич, не хорошо получается, – сразу строго заявил он. – Не выполняете наших договоренностей.

– Как это не выполняю? – не понял Богема. – У меня без обмана. В чем дело?

– Почему вы не известили меня, что приезжает Кржижановский Эдуард Бенедиктович?

– Первый раз слышу, Николай Иванович. Честное слово! Это, скорее всего, не к нам.

Бестужев помолчал.

– Очень хочется верить, что не обманываете, – наконец сказал он. – В общем, по неподтвержденным данным, он направляется именно к вам. Но информация проверяется. Если она подтвердится, ждите завтра гостей и меня с ними.

– У меня назавтра уже есть клиент, – поспешил сообщить Богема. – Давайте уж тогда Кржижановского на послезавтра.

– Ну, вы даете! Эдуард Бенедиктович уже в самолете летит над просторами нашей родины. Лучше и для нас, и для вас, Виктор Алексеевич, я подчеркиваю, именно для вас, сделать так, чтобы все были довольны. Зачем нам с вами какие-то проблемы, ведь правда? – возбужденно говорил Бестужев. – Перенесите встречу с вашим клиентом на послезавтра.

– В таком случае мне надо знать точно, что Кржижановский летит к нам, – угрюмо согласился Богема.

– Как только уточним, сразу вам позвоню.

«Только припадочного нам и не хватало», – подумал Богема. Кржижановский, известный общественный деятель, был неуравновешенным психопатом, но это полбеды – «переморщимся и нарисуем». Главная заморочка была в том, что дядя Толя жутко не любил Кржижановского, считая его провокатором, вредителем и «засланным казачком» из зарубежья.

Через час вновь позвонил Бестужев: информация подтвердилась, завтра Эдуард Бенедиктович планирует посетить художника Сидорова.

– Виктор Алексеевич, убедительно прошу всё сделать на самом высоком уровне, это очень серьезно, – добавил Бестужев.

Богеме пришлось звонить закзачику-пареньку. Тот, услышав, что сеанс откладывается в связи с недомоганием художника, проявил неожиданную неуступчивость.

– Что вы такое говорите? – возмутился он. – У нас с вами подписан договор, прошу выполнять его условия.

– Это форс-мажор, – объяснил Богема.

– Нет, нет, не принимается. Сейчас вам позвонят.

Через минуту на телефоне высветился опять Бестужев.

– Виктор Алексеевич, мы же с вами договорились! – кричал он. – Какие могут быть у мужика недомогания? Вы бросьте эти ваши выкрутасы!

– В чем дело? Вы же сами посоветовали дать отлуп клиенту ради вашего Кржижановского, – разозлился Богема. – Я же должен найти какую-то причину, по которой сеанс для клиента откладывается.

– Да этот ваш клиент – из команды Эдуарда Бенедиктовича, свой там человек.

– Так бы сразу и сказали. Тогда, если ваш Кржижановский едет к нам делать портрет, а не на экскурсию, надо с ним заключить договор, – сказал Богема.

– Какой договор, ёлы-палы? Откуда у вас этот бюрократизм?

– Если ваш Кржижановский начнет нарушать условия, может ничего не получиться. Вам это надо, Николай Иванович? В договоре все прописано. Если он нарушит договор, значит, мы снимаем с себя ответственность, – сказал Богема.

В ответ раздались короткие гудки. Но вскоре позвонил паренек-кржижановец:

– Я вам сбросил на почту данные Эдуарда Бенедиктовича для договора. Деньги вам я уже заплатил. Так что мы сделали всё, как надо, теперь мяч на вашей стороне.

– Просьба завтра не опаздывать, – сказал хмуро Богема. – Опоздание хотя бы на минуту влечет за собой отмену всего мероприятия, в договоре это прописано.

– Строгие у вас порядки. – Паренек засмеялся. – А деньги-то в таком случае возвращаете?

– Возвращаем… Послушайте, если у вас там такой несерьезный, балдёжный настрой, может, мне вам прямо сейчас деньги вернуть? – спросил Богема раздраженно.

– Нет, что вы, не надо возвращать. До завтра.

* * *

Богема поехал к Сидоровым на дачу.

Под вечерним летним солнцем, зависшим над недалекой темной стеной соснового леса, дядя Толя и тетя Маруся трудились на огороде – она полола морковную грядку, ползая на коленях, он поливал из шланга увядшие под зноем кусты картошки. Наверстывали время, упущенное из-за дневной жары.

Богема присел на скамейку, закурил.

– Дядя Толя, чего ты из года в год мучаешься со своей картошкой? Она все равно у тебя не уродится, здесь почва для нее плохая.

– В этом году уродится, – уверенно сказал Сидоров. Он чуть поджимал пальцем отверстие шланга, струя фонтаном разбивалась на мелкие брызги и падала на землю радужным дождем. – Я хорошее удобрение нашел.

– Проще по осени купить на базаре несколько мешков отборной картошки да и не париться.

– Я могу и самосвал картошки купить, но здесь дело принципа, – сказал Сидоров – Вот увидишь, я докажу, что здесь дело не в плохой почве, а в умении сделать ее плодородной. А ты чего приехал?

– Завтра нам работа предстоит.

– Знаю я, мы же всё обговорили. Первый раз, что ли.

– А что, Анюта Тульчак передумала и вернулась? Покажешь ее? – закричала Маруся от грядки.

– Нет, не вернулась, – крикнул в ответ Богема. – Приехала другая знаменитость, еще похлеще.

– Кто это?

– Кржижановский.

Маруся, забыв про морковку, так и застыла на корячках.

– Шутишь, что ли? – спросил Сидоров.

– Серьезно. Век воли не видать. – Богема шлепнул себя по лбу, убивая комара. – А нам-то что с того? Мы же говорили с тобой на эту тему. Главное, клиент платит деньги, а кто он там – хоть папа римский – нам по барабану.

Сидоров молчал. Он потуже натянул на лоб козырек бейсболки, спасая глаза от назойливого солнца. Фонтан из шланга брызнул еще выше. Подошла Маруся, присела рядом с Богемой.

– И что ему надо? – спросила она, отряхивая землю с колен.

– Кржижановскому? Того же, что и другим. Хочешь на него живого посмотреть? – улыбнулся Богема.

– Вот еще! Он мне в телевизоре надоел. Ох, совсем люди сдурели. Летят к нам в такую даль из Москвы. Как говорится, коту делать нечего, так он яйца лижет.

Сидоров бросил шланг в ботву.

– Иди, мать, занимайся своими делами, – сказал он, подходя к скамейке. – Дай нам поговорить.

– Чего иди? Опять иди? Я тоже хочу про Кржижановского послушать, – зароптала Маруся.

– Потом Витька тебе про этого упыря расскажет. Иди, Маша, у нас чисто мужской разговор.

Маруся ушла допалывать грядку. Сидоров, усевшись на скамейку, тоже закурил. Богема вкратце рассказал, откуда взялся Кржижановский.

– Ага, понятно, – задумчиво произнес Сидоров. – Витя, вот послушай меня, только спокойно послушай и постарайся меня понять. Скажи, я – художник?

– Художник, – обреченно кивнул Богема.

– Я свободный художник?

– Свободный. Дядя Толя, ты опять заводишь старую волынку. Уже ведь обговорили это вопрос и решили к нему не возвращаться.

– Нет, погоди. Есть вещи, о которых просто так не отмахнешься, – упрямо продолжал Сидоров. – Вот этот Кржижановский, он ведь явная мразь. Он корчит из себя этакого борца за интересы народа и вроде бы правду говорит, и простой народ ему верит, а на самом деле он людей обдуривает. За то, что он мелет своим поганым языком, его давно надо в тюрягу посадить. Ты согласен?

– Пусть даже и согласен. Дядя Толя, есть еще и такое понятие – бизнес.

– Погоди пока про бизнес… И вот я, свободный художник, не хочу рисовать подлеца, а ты меня заставляешь. Где же моя свобода? Причем, я ведь не отказываю всем подряд. Витя, почему я не могу сделать свой выбор?

– Да потому что надо ловить момент, дядя Толя! Понимаешь? Ловить момент! – Богема вскочил, притоптал окурок, не в силах унять раздражение. – Ты думаешь, интерес к твоему творчеству будет вечным? Нет! Сегодня идет пруха непонятная какая-то. Мода, что ли. А завтра – раз и всё, никому ты не нужен! Это же не хлеб, который всегда, каждый день был и будет востребован. Поэтому надо успевать! Забудь пока о свободе! Забудь! Вот когда у тебя не будет работы, тогда ты будешь по-настоящему свободным. А пока надо деньги зарабатывать, и плевать, кто их тебе будет платить. Это первое. А второе – это то, что если мы сейчас откажем этому уроду Кржижановскому, нам могут вообще перекрыть кислород, запретить рисовать.

– Как это мне можно запретить рисовать? – иронично удивился Сидоров. – Я могу этим и дома заниматься.

– Обвинят в мошенничестве, припаяют статью, и попробуй докажи, что ты не верблюд. Вот и выбирай, что лучше: помахивать своим причиндалом перед носом у таких, как Кржижановский, и иметь пачку денег в кармане, или остаться свободным художником и гордо ходить с голым задом.

– Толя, я домик в деревне хочу! – издали жалобно крикнула Маруся, понуро склонившись над грядкой.

– Тьфу ты, эта еще уши греет, подслушивает, – в сердцах сплюнул Сидоров. – Витька, ты мне скажи, я разве чего-то должен Кржижановскому? Да на хрен он мне сдался!

– Должен, не должен, считай, что это издержки твоей популярности. Не все гладко в жизни бывает, не мне тебя учить. В общем, будем работать, невзирая на личности. Хорошо?

Сидоров молчал.

– Так, всё, как говорится, я умываю руки, – решительно сказал Богема. – Уговаривать больше не буду. Мне что, больше всех надо? Не хотите, как хотите. С сегодняшнего дня все заказы отменяются, я выхожу из дела. Не хочу больше нервы мотать, здоровье дороже. Всё, прощевайте. – И он быстро пошел через огород, через двор, бормоча ругательства.

– Витька, постой! Не дури, Витька! – слышал он за спиной голос Сидорова.

Маруся догнала его за воротами возле автомобиля. Ухватила за руку.

– Назад! – сказал она строго и почему-то басом. – Назад, кому говорю!

– Чего тебе? – с досадой оглянулся Богема.

– Вернись, Он согласен.

– Да ну его. Сейчас согласен, завтра опять будет голову морочить. Смотрите, какие мы тонкие натуры! Интеллигент паршивый.

– Перестань. Вы обсуждали, он просто поделился своими сомнениями. – Она потянула его за руку.

В воротах появился Сидоров.

– Чего психовать-то? – произнес он. – Ты хочешь, чтобы я перед тобой «чего изволите»? – И он сделал фигуру что-то навроде книксена. – Чтобы я тебе честь отдавал? – И он неожиданно стал вышагивать вдоль ворот туда-сюда строевым шагом, приложив руку «к козырьку» и приговаривая: – Ать-два! Ать-два! Есть, товарищ командир! Слушаюсь, товарищ командир! Будет сделано, товарищ командир! Чего изволите, товарищ командир!

– Толя, не пугай соседей. – Маруся едва сдерживала смех. – Подумают, что ты с ума сошел.

Богема тоже невольно улыбнулся.

– Ты этого хочешь? – Сидоров остановился и ударил себя кулаком в грудь. – А я человек, Витя! Понимаешь? Человек!

* * *

Кржижановский явился вовремя. За пару часов до сеанса к Богеме приехал юный кржижановец, забрал договор и скоренько вернул с подписью шефа. И даже печать какую-то свою шлепнули.

Сначала в мастерскую вошли парни, в костюмах и при галстуках. Потом за порог зашагнул Кржижановский. Бросил вялое «всем привет», неторопливо огляделся и, зафиксировав на стенах обилие живописных полотен, принялся их разглядывать. Закинув руки за спину, он медленно передвигался, а за ним мелкими шажками, храня молчаливую солидность, двигалась свита, среди которой Богема увидел и Бестужева.

Несмотря на летнюю жару, Кржижановский был в пиджаке. Ворот рубахи расстегнут, узел галстука неряшливо приспущен. Пословица «… идёт, как корове седло» идеально подходила к его очкам, которые были ему малы, словно он занял их у кого-то временно поносить, и которые смотрелись на его одутловатом лице инородным, несуразным предметом. Не хватало только, чтобы дужка была сломана и перемотана синей изолентой. Богеме подумалось: неужели некому подсказать, что необходимо подобрать оправу посолиднее и поприличнее? Молодые мужики из свиты вряд ли на это сподобятся – они робеют и заискивают перед шефом, но есть же у него какая-то женщина – жена или еще кто-нибудь.

– И что, всё это нарисовал ваш художник? – наконец нарушил затянувшееся напряженное молчание Кржижановский, обращаясь к Бестужеву. – Своим этим… уникальным методом?

– Нет, Эдуард Бенедиктович, это совсем другой художник, – откликнулся Бестужев. – Да вот, Виктор Алексеевич всё вам и расскажет, – и махнул рукой в сторону Богемы.

Маленькие, пронзительные глазки сквозь толстые стекла очков уставились на Богему.

– Да, другой, – подтвердил Богема, чувствуя себя кроликом перед распахнутой змеиной пастью. – Кстати, он свои картины продает. Выбирайте любую.

– Антураж, значит? – саркастически осклабился Кржижановский. – Создали соответствующую обстановочку?

Богема понял, что ничего хорошего не предвидится.

– Нет, так получилось. Не специально, – мило улыбнулся он и взглянул на часы. – Сейчас должен подойти Анатолий Петрович, надо успеть подготовиться. Прошу вас встать на этот коврик, а остальных подождать за дверью.

– А вы кто такой? – спросил Кржижановский.

– Я? Организатор процесса, если коротко, – ответил Богема.

– Послушай, организатор, массовик-затейник, охрана останется со мной. Понял? – набычился Кржижановский. – Вдруг вы тут захотите меня придушить. – И он выразительно посмотрел на Петю, который, будучи в этот день ответственным за порядок, тихо и скромно замер возле мольберта, скрестив на животе большие, волосатые руки.

Свита издала подобострастный смешок.

Богема пару секунд подумал и решил не заморачиваться насчет охраны Кржижановского. Хотелось как можно скорее закруглить общение с общественным деятелем.

– Хорошо, пусть охрана будет при вас. Остальных прошу удалиться. Николай Иванович, а вы бы не уходили, а то вдруг… – У Богемы вертелось на языке «а то вдруг кому-нибудь захочется нас тоже придушить», но он сдержался.

Бестужев и двое молодых людей остались. Богема позвонил Сидорову, который сидел в машине у подъезда.

– Анатолий Петрович, всё готово. Вы скоро к нам?

– Витя, растудыть тебя в коромысло, сколько можно тянуть? Это же издевательство над моим организмом! А если однажды он не выдержит? Смотри, дождешься.

– И мы вас ждем с нетерпением, Анатолий Петрович, – радушно заверил его Богема.

– «С нетерпением», – передразнил его Кржижановский. – Что у вас тут за балаган? Где шляется этот Петрович? Почему я должен его ждать?

– Встаньте на коврик, пожалуйста, – снова попросил Богема.

– Почему именно на коврик? А рядом нельзя? А здесь? А тут? – Кржижановский, придуриваясь, стал переступать вокруг коврика. – Разве нельзя? Шаг в сторону – расстрел?

Вошел Сидоров.

– Здравствуйте! – бодро провозгласил он и быстрым шагом прошел за мольберт.

– Ага, еще один массовик-затейник нарисовался, – прокомментировал Кржижановски и, обращаясь к Бестужеву и охранникам, добавил с ухмылкой: – У меня складывается впечатление, что меня принимают за идиота.

– Эдуард Бенедиктович, вы действительно хотите, чтобы сделали ваш портрет? – учтиво спросил Богема.

– Портрет? Да! Конечно! Делайте, делайте, а я посмотрю, что у вас получится.

– Тогда, чтобы хорошо получилось, вам нужно встать на коврик и всего лишь минуту постараться не шевелиться, – сказал Богема.

– Ладно, – неожиданно согласился Кржижановский и встал на коврик. – Вот я стою, уже не шевелюсь. Где там ваш художник?

– Он уже работает.

– Работает? – Кржижановский громко, по-театральному расхохотался, хлопнул ладонями по коленям и закричал: – Это ж надо же, что творится. Он работает! Нет, о чем мы говорим? Люди, опомнитесь! Что мы делаем? У меня в голове не укладывается! Вот вам наглядный пример, как надо дебилизировать общество! Они хотят меня сделать дебилом! Понимаете? Дебилом! Не выйдет! Ну-ка, что он там наваял? – он решительно двинулся в обход мольберта и ширмы, но на его пути встал Петя. – Убери руки! – рявкнул Кржижановский, хотя его никто и пальцем не тронул.

Охрана подскочила к шефу, но пребывала в некотором замешательстве.

– Петя, уйди, – попросил Богема, плечом отпихивая его в сторону.

– Зови всех сюда, – скомандовал Кржижановский охраннику.

Он бесцеремонно вошел в закуток, где Сидоров в это время застегивал штаны.

– Ну что, художник, ждешь миллион алых роз? Сейчас оформим, – произнес Кржижановский. – И чего ты тут наделал в буквальном смысле слова?

Богема встал между ними.

– Эдуард Бенедиктович, что вы в самом-то деле? – жалобным, примирительным голосом сказал он. – Так ведь не делается. Мы же вас не заставляли делать портрет. Мы никого не заставляем. Вы сами пришли. В чем же дело? Николай Иванович, повлияйте на Эдуарда Бенедиктовича, у нас всё по-честному, мы никого не заставляем.

– Да всё нормально. – Бестужев протиснулся к ним, нервно посмеиваясь. – Эдуард Бенедиктович хочет посмотреть свой портрет, только и всего. Всё нормально.

– Прочь с дороги, подлец! – крикнул Кржижановский Богеме, брызнув слюной.

Богема отступил, заслоняя собой Сидорова. Кржижановский обратил внимание на короб, шагнул к нему.

– Ну-ка, ну-ка, поглядим, чего он тут нахудожничал, – зловеще изрек он.

Из короба на него смотрела искаженным отражением отвратительная рожа – позорные очёчки на мясистом носу, оскаленный в крике рот, всклоченные волосы. Карикатура была выполнена в духе Кукрыниксов, изображавших с такими рожами проклятых злобных и пузатых буржуинов, которые пытаются обхватить длинными обезьянными руками беззащитный земной шар. Богема успел подумать: «Дядя Толя, конечно, гений, но как же это всё не во время!».

– Ах ты, гнида! – заорал Кржижановский.

Он ступил в короб и стал неистово и безжалостно топтать уникальное художественное произведение.

Богема неожиданно услышал за спиной странный, болезненный вопль. Он оглянулся и увидел Сидорова в тот момент, когда он, размахнувшись совковой лопатой, опускал ее на голову Кржижановского. Совковую лопату они держали в хозяйстве, потому что ею было удобно разравнивать сахар в «песочнице» и по завершению сеанса грузить его, уже использованный, обратно в мешок. Но лопата не долетела до головы общественного деятеля – охранник подставил руку, а потом ловко двинул Сидорова ногой, и дядя Толя улетел в угол.

– Что? – Кржижановский замер в высочайшей степени изумления. – Ты меня хотел ударить? Меня? Да я тебя на зоне сгною! Будешь жить у параши!

– Что же это такое? – запричитал Богема, всего ожидавший, но только не подобного развития событий. – Почему вы к нам пришли и безобразничаете? Вы же не у себя дома, в конце концов. Это же элементарное хулиганство, и Анатолий Петрович, естественно, вынужден оказывать сопротивление. Николай Иванович, помогите! Надо полицию вызывать!

– Полицию? – пуще прежнего вызверился Кржижановский. – Я тебе покажу полицию! Мошенники! Пидорасы! Я вас выведу на чистую воду!

Он кинулся на Богему, целясь кулаком ему в лицо. Однако люди из свиты удержали его от рукоприкладства, мягко, но настойчиво оттеснив в сторону.

– Ну их, Эдуард Бенедиктович! – уговаривали они шефа. – Не связывайтесь с ними, Эдуард Бенедиктович! Посудите сами: кто вы и кто они. К тому же, вас народ ждет, уже опаздываем. Пора ехать, Эдуард Бенедиктович.

Кржижановский сбил ногой мольберт, повалил ширму.

– Я им покажу! Они у меня увидят небо в клеточку!

На пороге он обернулся и погрозил пальцем:

– Вы хотели полицию? Считайте, что она уже к вам спешит. Вы ко мне еще на коленях приползете, подонки.

* * *

До дачи добрались вдвоем на машине Богемы. Сидоров за рулем ехать отказался, его авто осталось ночевать у мастерской, и не потому, что у Сидорова болели ребра, а из-за морального состояния. Боялся в кого-нибудь врезаться. Маруся, когда увидела их серые, трагические лица, бутылку водки в руке у мужа и не увидела своей машины, так сразу и подумала: авария!

– Ты почему безлошадный? – с тревогой спросила она. – Что случилось?

– Ничего не случилось. Неси быстро рюмку и занюхать чего-нибудь, – мрачно ответил Сидоров.

– Что с машиной?

– Нормально всё с машиной. Неси быстро, говорю.

– Дядя Толя чуть Кржижановского не убил. Лопатой, – сообщил Богема, нервно ухмыляясь.

– Ох ты, господи! – Маруся побежала в дом.

Они сели за столик под навесом. Закурили.

– И что теперь? Нас повяжут? Здесь тоже найдут? – спросил Сидоров.

– Везде найдут, хоть под землей, – сказал Богема. – Чего ты за лопату-то схватился?

– Сам не пойму. Ведь не пьяный был. Понимаешь, когда он начал топтать рисунок, у меня такое чувство появилось, как будто… это… – Сидоров чуть подумал. – Как будто моего родного ребенка убивают, что ли. Ну, что-то вроде этого. Вроде бы как защитить надо. Причем, не то, чтобы я психанул, нет. А именно защитить. Сейчас удивляюсь даже, как это я. В общем, наломал дров.

Прибежала Маруся – с рюмкой, с тарелкой, на которой зеленый лучок, нарезанные редиска, хлеб, сало. Сидоров торопливо налил в рюмку водку, выпил, крякнул.

– Витька, жаль, что ты не пьешь, – сказал он, зажёвывая луком.

– Да, уж я свою дозу выпил, – заторможенно откликнулся Богема.

– Ну, и чего он учудил-то? – спросила Маруся.

– Если коротко, то этот Кржижановский вел себя по обыкновению как последняя свинья, и дядя Толя захотел огреть его лопатой, и уж совсем было огрел, но охрана помешала, – сказал Богема.

– Ой, батюшки, – покачала головой Маруся. – И что теперь будет?

Мужики промолчали.

– Эх, а все-таки жаль, что я чуток его не достал, – сказал Сидоров. – Даже обидно. Этого гада давно надо проучить. И, кстати, зря мы видеонаблюдение в мастерской не устанавливаем. Сейчас бы разместили в Интернете, как я его… пытаюсь лупануть. А то когда Кржижановский кого-нибудь за волосы таскает, по всем каналам показывают, а как ему самому морду бьют, я ни разу не видел.

– Ты гляди, чтобы тебя не посадили, герой кверху дырой, – сказала Маруся. – Витька, что ему будет?

– Не знаю, – ответил Богема. – Они должны были бы сразу вызвать полицию, составить протокол, то да сё, как положено, но они этого не сделали. С другой стороны, они и задним числом могут оформить так, что мало не покажется.

– Его самого надо оформить, – мстительно произнес Сидоров, наливая вторую рюмку. – Он же, тварь, у нас там всё порушил. Его надо самого садить на пятнадцать суток.

– Ага, его посадишь, – сказала Маруся. – Ты зачем водку-то пьешь? Она тебе поможет, что ли?

– Маша, я стресс снимаю. Думаешь, легко мне сейчас? – Он опрокинул рюмку в горло, понюхал хлеб и продолжил: – Слушай, Витька, хочу признаться тебе. Сегодня у меня получился, наверное, самый лучший портрет. Я никогда не испытывал такого огромного вдохновения. Я всю душу вложил.

– Да? – удивился Богема. – Почему, интересно?

– Кажется, я сделал для себя открытие, – сказал Сидоров, накладывая розовый ломтик сала на кусок хлеба и с удовольствием откусывая. – Чтобы получилось настоящее произведение искусства, надо знаешь что?

– Что?

– Надо любить или ненавидеть, презирать или обожать, желать зла или добра, в общем, испытывать какие-то настоящие, искренние чувства, а не просто так взял и помахал. Тогда может получиться что-то стоящее. Тогда я сам удивляюсь, откуда это взялось, как будто это не я сделал. В этот раз так и вышло, Я проникся насквозь этой противной харей, мною управляла какая-то торжествующая ненависть, я ощущал себя всесильным волшебником, типа: ах ты, так? Так на ж тебе! Вот и получилось! Потому-то когда он узнал свое истинное лицо, он и закуролесил, шибко ему оно не понравилось. Ну, а мне, конечно, жалко стало моего труда, я всю душу вложил, а он ногами… До сих пор дрожь по телу.

– Ишь ты, слов-то каких поднабрался. – Маруся бесцеремонно взяла со стола бутылку. – Хватит пить! Думаешь приятно на тебя смотреть, как ты напиваешься.

– Да я только начал, а ты уже «напиваешься». – Сидоров погрустнел. – И здесь нет свободы, не разбежишься. А свобода должна быть. Понимаешь, Витька? Я хочу творить свободно, от души, чтобы я свои чувства выражал, а не просто раз-два, получите, распишитесь. Эх! Маша, ты хотя бы третью налей для ровного счета, а потом забирай. Не издевайся над человеком, и так тошно.

Маруся налила ему еще рюмку и унесла бутылку в дом.

У Богемы заиграл мобильник. Звонил юный кржижановец. Ему было велено забрать обратно деньги, уплаченные за портрет.

– Хорошо, буду в мастерской через час, – сказал Богема.

– Ох, и веселые же вы ребята, – заметил кржижановец, посмеиваясь.

– Вы тоже не промах, приятно было познакомиться, – сказал Богема.

* * *

Миновал день, другой, третий, никто не приходил их арестовывать. Дважды пытался дозвониться Бестужев, но Богема каждый раз сбрасывал, не в силах побороть обиду и неприязнь. Тем временем заявки поступали. Они обслужили залётного клиента – нефтяного начальника с Северов, еще наклёвывалась супружеская пара из Германии, и целая делегация швейцарских уфологов, путешествуя по России, планировала заглянуть на огонек к художнику Сидорову.

Бестужев с чужого телефона всё-таки дозвонился и, пока Богема соображал, нажать отбой или нет, быстро проговорил:

– Виктор Алексеевич, зря вы на меня обижаетесь. Наоборот, вы должны мне спасибо сказать.

– За что это?

– За что? Вы могли бы загреметь под фанфары за хулиганское нападение на видного общественного деятеля. Не хочу хвастать, но ваш покорный слуга сделал всё – подключил все свои связи, нажал все рычаги, чтобы этого не произошло и вас оставили в покое. Так что можете спокойно продолжать трудиться в том же духе.

– Уж и не знаю, сможем ли после таких потрясений, – сказал Богема. – Интересно, если бы нас начали убивать, вы бы также нас успокаивали, типа, всё нормально, не волнуйтесь, потерпите, этот не больно?

– Напрасно драматизируете, Виктор Алексеевич. Жизнь не бывает постоянно ровной и гладкой. Да, случилась неприятная история. Но и с вашей стороны реакция была неадекватной. Причем здесь лопата? Ваш уважаемый Анатолий Петрович своим поступком, мягко говоря, всех удивил. И вам повезло, что я там был, всё видел и потом сумел конфликт уладить. Анатолию Петровичу и вам, как подельнику, могли впаять кое-что и посерьезнее. Вы понимаете? Я вообще-то ожидал от вас услышать слова благодарности.

– Николай Иванович, когда мы работали сами по себе, без вашей помощи, у нас не случались подобные кошмарные инциденты, – сказал Богема.

– Непременно случились бы, уверяю вас. В общем, Виктор Алексеевич, предлагаю забыть обиды, как дурной сон. Жизнь продолжается, наши договоренности соблюдаются. Жду от вас информацию. Хорошо?

– Мы подумаем, – сказал Богема.

– А тут и думать не надо. Это в ваших интересах. – И Бестужев положил трубку.

Богема погрузился в размышления, испытывая противоречивые чувства. С одной стороны, ему надоело бояться, нервы стали ни к черту, он по-дурацки пугался дверных звонков, ночами плохо спал, и теперь, узнав, что всё благополучно обошлось, словно сбросил с плеч свинцовый груз. А с другой, как же достал его этот назойливый чиновник! Почему они с Сидоровым должны кого-то информировать, как будто обязанные отсчитываться о проделанной работе? Чушь какая-то! Кроме того, Богема был уверен, что если бы не Бестужев, он бы нашел возможность сразу же, как и хотел, отбояриться от Кржижановского, элементарно отказать ему в портрете.

Он позвонил дяде Толе, который последние дни тоже жил неспокойно, с оглядкой, и сообщил, что с Кржижановским дело уладили, опасаться нечего, можно спокойно работать.

– Мне вчера приснилось, что я его все-таки лопатой-то отоварил. И почему-то по спине, но зато несколько раз, – сказал Сидоров. – Оскорбил он меня до глубины души, сволочь.

Богема решил больше не информировать Бестужева. Если уж тот сам позвонит, то тогда Богема, ладно уж, ему что-нибудь скажет, а так – ну его на фиг.

Через неделю Сидорова арестовали.

* * *

Вечером позвонила Маруся и, встревоженная, чуть не плача, рассказала, что к ним в квартиру нагрянули участковый и еще какие-то непонятные мужики. Оказывается, на мужа составлено заявление, он подозревается в административном нарушении, ему светит статья «за хулиганку». Его куда-то увезли, и Маруся не знает, что делать.

Богема тут же набрал Бестужева, но тот не отвечал. Длинные гудки бесили. Богема сбросил ему sms: «Николай Иванович, вы нас обманули? Почему полиция арестовала Анатолия Петровича? У нас срывается важная международная встреча». Бестужев молчал. Богема провел ночь, как на иголках. Наутро, спозаранку, отбросив церемонии, он вновь начал набирать, и опять без толку. Дождался восьми часов, когда чиновник обязан быть на рабочем месте, и позвонил на городской телефон. Бестужев взял трубку. Мобильник он забыл на даче, сейчас ему его должны привезти. На то, что Сидорова загребли а полицию, он отреагировал как-то слишком вяло, почти не удивился, и Богеме это показалось подозрительным.

– Будем разбираться, – сказал Бестужев. – Как только, так сразу отзвоню.

Богема поехал к Марусе домой. Они сидели в комнате оба понурые, как будто в сборах на похороны. Маруся плакала. Она рассказала в подробностях, как Сидорова забирали. Мужики, которые были вместе с участковым, удивили ее вежливостью: будьте добры, спасибо да пожалуйста. Они даже почему-то спросили, где можно посмотреть картины мужа. А вот Сидоров поразил ее своей наглостью: ухмылялся, смотрел на всех волком, ничего не боится, как дурак. Он вообще последнее время изменился. Богема, как мог, ее успокаивал.

Наконец позвонил Бестужев. Голос его был непривычно суров и надменен. Он назвал адрес, куда ровно через час Богема должен подъехать.

Богема залез в ДубльГИС, набрал название улицы, номер дома: да, по этому адресу находилось Управление. Но не внутренних дел. «Кажется, влипли, и очень основательно, по самое не хочу», – подумал он.

Подъехав к Управлению, он позвонил Бестужеву и, увидев через пару минут, как тот вышел из здания, пошел ему навстречу. Поручкались.

– Вот что, Виктор Алексеевич, я сейчас кое-что вам скажу, вы выслушаете, и прошу не задавать мне вопросов, – тихо сказал Бестужев, глядя в глаза Богеме жестко и пытливо. – Всё можно исправить, если вы с Анатолием Петровичем выполните обычную свою работу, но никаких ошибок, тем более никаких инцидентов не допускается, потому что это касается персоны, важность и значимость которой мало с кем сравнима. Понимаете? – Бестужев глазами показал на небо. – Уточняю: Кржижановский по сравнению с этой персоной – шошка-ерошка. Сегодня он есть, завтра от него пшик. Теперь понимаете?

– Вы меня пугаете, – сказал Богема, холодея и не веря догадке.

– Я не пугаю, но поберечься вам с Анатолием Петровичем надо бы. И советую оставить вашу иронию. Вы не представляете, в какую передрягу можете попасть.

– А где Анатолий Петрович? – спросил Богема.

– Он здесь. Переночевал, применительно к ситуации, в общем-то в нормальных условиях. Условия могли быть намного хуже. Сейчас с вами побеседуют люди, ответственные за мероприятие. Советую быть немногословным, внимательным и разумным.

Они зашли в здание, тут же на первом этаже Бестужев постучал в дверь, в ответ донеслось «Войдите!», и они очутились в просторной комнате, в которой ничего не было, кроме стола и стульев. Мужчина средних лет в белой рубашке пригласил Богему сесть за стол напротив себя. Еще один, седовласый, стоял у окна и курил, дымя в открытую форточку. Бестужев скромно устроился на стуле возле выхода.

– Виктор Алексеевич, разговор у нас с вами будет недолгим, – сказал мужчина в белой рубашке. – Насколько понимаю, вы в курсе ситуации в общих чертах? – и он покосился на Бестужева.

– Да, в общих чертах, – подтвердил Богема.

– Тогда не будем попусту тратить время и слова. Первое, мы знаем о вас и вашем родственнике абсолютно всё. Второе, ваш дядя, Анатолий Петрович, совершил преступление, подпадающее под статью Федерального закона, которая гласит… – Человек в белой рубашке взял листок со стола и зачитал: – «Посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля, совершенное в целях прекращения его государственной или иной политической деятельности либо из мести за такую деятельность, наказывается лишением свободы на срок от двенадцати до двадцати лет, либо пожизненным лишением свободы, либо смертной казнью». – Он сделал паузу, последние два слова повисли в воздухе неотвратимой гильотиной. – Третье. Обвинение будет снято, дела никакого не будет, и ваш родственник сегодня же отправится домой, если мы получим от вас стопроцентную, тысячепроцентную гарантию, что портрет будет выполнен на высшем уровне.

– И без всяких выкрутасов и провокаций, – подал голос седовласый у окна. – Естественно, всё, что мы вам говорим сейчас и что будет потом, не для чужих ушей. Вы подпишите соглашение о неразглашении.

– Что от меня требуется? – спросил Богема.

– Насколько нам известно, в вашем творческом тандеме все организационные вопросы решаете вы, – сказала белая рубашка. – Мы пытались пообщаться с Анатолием Петровичем, но, к сожалению, он не идет на контакт. Просим вас повлиять на него, ведь речь идет о его дальнейшей судьбе. Да и о вашей тоже.

– Когда я могу это сделать?

– Да прямо сейчас.

Военный с погонами капитана повел Богему по коридору, по лестнице, потом опять по коридору, короткий подъем в лифте, лязгнул замок в массивной, железной двери, и вот он, дядя Толя в спортивном костюме, словно санаторный отдыхающий, сидит одиноко на топчане, смотрит вопрошающе и молчит.

Капитан закрыл за Богемой дверь, повернул ключ, прошел в соседнюю комнату и надел наушники.

… поэтому будем говорить только шепотом. Дядя Толя, объясняю ситуацию, только ты шибко не удивляйся. Твоя популярность как художника достигла вершины, у тебя хочет заказать портрет (неразборчиво).

– Они там совсем (неразборчиво)? Ему-то это зачем?

– (неразборчиво) видимо, тоже ничто человеческое не чуждо. Но чтобы ты не кочевряжился и чтобы качественно сделал работу, они тебя подводят под статью очень серьезную, вплоть до смертной казни, за покушение на Кржижановского.

– У нас смертную казнь отменили.

– Если пожизненное дадут, тоже ничего хорошего. Да о чем мы говорим? На хрена нам это надо? В общем, они коня́т, боятся ответственности, и поэтому тебя шантажируют: типа, или садись в тюрьму или пообещай сделать всё красиво и тогда можешь сразу топать домой.

Повисло молчание. Капитан напряг уши.

– Чего думаешь, дядя Толя? Я им сейчас скажу, что ты сделаешь портрет по высшему пилотажу, и пусть они тебя выпускают.

– Витя, пошли они на (неразборчиво). Я свободный художник и не собираюсь перед ними ходить на цырлах.

– Не понял. Ты отказываешься писать портрет?

– Не отказываюсь. Но у меня есть условие.

– Какое?

– Я сам им скажу. Это мое личное условие. Ты здесь не при чём. Так им и передай.

– Рискуешь, дядя Толя! Не кажется тебе, что перегибаешь палку? Тут не до жиру, быть бы живу, а ты с какими-то условиями.

– Пошли они на (неразборчиво). Они меня еще не знают. И ты не знаешь.

Раздался стук. Капитан снял наушники и пошел открывать дверь.

Богема шагал с капитаном по коридорным хитросплетениям, и его потряхивало от волнения и страха. Дядя совсем отбился от рук. Возомнил себя гением. Вот наглядный пример, как слава меняет человека. Осмелел до безумства. Получается, что он, Богема, взрастил монстра на свою беду. Хотел было уговорить его не делать глупостей, но понял, что бесполезно. «Если ему на себя наплевать, обо мне хотя бы подумал. Если он заартчится, могут ведь и меня больно прихватить за одно место», – мелькнуло в голове.

В кабинете за время его отсутствия ничего не изменилось, только седовласый уже сидел на стуле рядом с Бестужевым.

– Ну, и как? – нетерпеливо спросила белая рубашка, как только Богема вошел.

– Он не отказывается, но у него есть условие, хочет сам его огласить. Не могу ничего с ним поделать, мужик он упёртый. – Богема тяжело вздохнул, давая всем своим видом понять, что хотел бы помочь, но не в силах.

– Надо его привести, – властно произнес седовласый.

Пока ждали Сидорова, Бестужев травил обычную, предназначенную для важных заезжих гостей байку о том, какая прекрасная рыбалка в здешних краях: озёра – красота, щуки – во! карпы – во! – И он манипулировал руками, по обыкновению, как водится у заядлых рыболовов, утраивая размеры рыбы. Седовласый слушал рассеяно. Думая о своем, он опять отошел к форточке и закурил.

Ввели Сидорова – руки за спиной, глаза по сторонам нагло – зырк, зырк, вид независимый, как у зэка-рецидивиста, сам весь какой-то нервный, дерганый. «Ну, дядя Толя, тебя и не узнать. Неужели ты всегда был такой? Или за ночь так изменился?», – озадаченно подумал Богема.

С Сидорова сняли наручники, усадили за стол, а Богема теперь сидел у стены на стуле.

– Давайте, Анатолий Петрович, выкладывайте, что там у вас за условие. – Голос у белой рубашки мягкий, доброжелательный, будто не говорил он только что с Богемой стальными, чеканными фразами.

– Мужики, я сделаю всё, как надо, даже не сомневайтесь, – сказал Сидоров, потирая запястья. – Прошу только об одном: пусть бесноватый извинится.

– Кто? – переспросила белая рубашка.

– Бесноватый. Ну, тот, из-за которого началась вся эта буча. Ну, из-за которого вы меня в тюрьму хотите посадить.

Никто не ожидал такого поворота. С минуту все молчали, переваривая услышанное.

– Зачем вам это? – спросил седовласый.

– Как бы вам объяснить, чтобы вы правильно поняли… – Сидоров мучительно подбирал слова. – В общем, надорвал он меня, что ли, когда свой портрет топтал, а это был шедевр, я всю душу вложил… И, наверное, из-за этого я морально расклеился. Ну, то есть пропал кураж! Нету куража! Я чувствую, что не то, не то! Последний портрет был в браке.

Седовласый и белая рубашка повернули головы к Богеме за подтверждением. Тот глубокомысленно кивнул, скорбно поджав губы. Но сам, припоминая последнюю работу Сидорова – портрет нефтяника, никак не мог согласиться, что он был плох.

– Вот если бы вы разрешили мне дать ему в морду, я бы моментально восстановился, – продолжал Сидоров. – Но вы ведь не разрешите. Тогда пусть извинится. И больше ничего не надо. Пусть извинится.

– А вы уверены, что это поможет? – настороженно спросил седовласый. – А если не поможет, что тогда?

– Тогда рубите голову. Но я уверен, что поможет. Чем угодно, могу поклясться. Я сразу воспряну. Я хочу сделать прекрасный портрет. Но пусть бесноватый извинится. И мне надо домой. Домой хочу! Чего я здесь сижу? Убегать никуда не собираюсь. Для меня высокая честь сделать портрет, о котором мне племяш сказал. Один раз в жизни такое выпадает. Я не сумасшедший, чтобы упустить такую возможность.

Седовласый задумчиво его разглядывал.

– Тем более, мне надо восстановиться физиологически, – добавил Сидоров. – Мне нужны нормальные условия для жизни. Чтобы творить. Иначе может не получиться. А кому это надо? Никому не надо.

* * *

Они ехали по малолюдным вечерним улицам.

– Дядя Толя, скоро в городе кипиш начнется, начальство на ушах будет стоять, – сказал Богема. – Благодаря тебе, на нашу депрессивную дыру обращают внимание. Глядишь, в этот раз дороги отремонтируют, больницу новую построят, зарплату людям поднимут. Всё-таки большой ты у нас человек.

– Я вот не знаю, Витька, деньги-то надо брать сейчас за портрет? – спросил Сидоров.

– А как же! За бесплатно только птички поют! Заключим договор, как положено. У нас с тобой не какая-то там шарашкина контора.

Въехали во двор.

– Пойду к жене, она у меня хорошая, – кротко сказал Сидоров.

Он взял сумку из багажника и ушел, а Богема еще долго сидел в машине, не уезжал, курил, думал.