Друг — это всего лишь полуфабрикат, из которого два мастера — Доброта и Время — делают Предателя. Враги не предают, они остаются верны нам до конца. Если бы все всем были врагами, мир был бы стабильнее.

Друг, восхваляя, развращает, враг, порицая, очищает от скверны, заставляет стать лучше, чтобы противостоять ему. Враг не дает уснуть. Да здравствуют враги!..

Доброта — это вам не Справедливость. Справедливость воздает по заслугам. Заслужил — получи. Доброта дает не по заслугам. А почему же? По тому, что она — Доброта. Но она не всем дает поровну, а лишь тем, к кому добра. К Злу она не добра, Злу Доброта не дает. Значит, Доброта толкает Зло быть и дальше Злом.

Он призывал всех простить, но сам прощать не умел. А ведь Ему надлежало прощать как никому другому.

Если человек принес горе другому человеку, то он виноват перед ним. Его можно простить, но можно и не простить. Обиженный не обязан прощать обидчика.

Но бывают обстоятельства, когда обиженный обязан простить обидчика, ибо разделяет с ним вину, ибо ответственен за каждый шаг обидчика. Ибо он Создатель.

Кому другому, как не Создателю, следует прощать всех и вся? Быть может, если бы он прощал, то и все прочие прощали бы? А уж если он не прощает, как другие могут быть более великодушными. Разве это не дерзость — быть великодушнее самого Создателя?

И не есть ли его нежелание прощать основа всего Зла, сущего на земле?

Кто Ему мешает простить всех сегодня? И с этой же минуты установить всеобщее царство добра? Или Он не может переделать души без того, чтобы они прошли горнила страданий? А зачем же Он их такими создал?..

А мы если станем всех прощать, то Зло не приумножится ли?

Должен ли он убивать себя, чтобы спасти свои творения? Нравится ли Ему быть убитым?

Если нравится, то почему за это кого-то следует наказать?

А если нет, то и он не в силах отвратить того, что предрешено?

Значит, и Он играет по правилам, установленным кем-то, кто превыше Него? Тогда почему Он не прощает нас, если и Ему приходится подчиняться судьбе? если Он не свободен, то Он должен понять нас.

Впрочем, даже если Он и свободен, то и в этом случае Он должен понять нас.

А кто поймет до конца, тот станет ли судить?..

* * *

Он был похож на других, но не потому, что он был подобен им, а потому что Он их создал по своему подобию. И Он заставил всех играть те роли, которые он им отвел.

Но разве актер, играющий Ангела — Ангел? А исполнитель роли Дьявола Дьявол ли он на самом деле? Только дети, малые и большие, отождествляют актеров и их роли… Нет, не только они! Ещё Он. Создатель. Создав нас, он дал нам роли по своему усмотрению, но это не мешает Ему наказывать или награждать актеров за вины и доблести тех, чьи роли они исполняют… Только Его игрушки живые люди. И эта драма длится вечно, не смотря на то, что предел её уж назначен Им.

И мне предстоит предстать перед Ним и ответить за ту роль, которую Он мне предначертал, так строго, будто я в его спектакле был сценарист и режиссер, а Он — всего лишь зритель. На самом же деле Он — и сценарист, и режиссер, и актер, играющий главную роль, и зритель, и критик, и единственный судья нам всем.

Вот так, низвергая Ангелов в бездну, Он создаёт Дьяволов.

Твари и гады расплачиваются своей жизнью за две дерзости, соединенных вместе: за дерзость жить в доме радивой хозяйки и за дерзость попасться днём на её глаза, но и у них ещё есть укрытие и время, чтобы до него добежать. Мы же расплачиваемся за дерзость жить и быть послушными Его воле, и нет у нас укрытия от Него ни на земле, ни под землёй. Ибо всё в этом мире — Его дом, а мы везде чужие.

Добротой своей он ещё не создал ни одного Херувима из Сатаны, но гневом своим уже достаточно Ангелов обратил в Демонов.

* * *

Он был сын человеческий. Так Он называл себя. Он стал говорить об этом лишь тогда, когда все стали в этом сомневаться.

Он говорил, а они записывали. И многие потом перечитывали их письмена, и хотя они расходились в деталях, все они говорили об одном и том же. Их письмена — это благая весть. А я дневника не вел. Его бы никто и не прочел, кроме меня, а мне записывать ничего не надо, я и без того не забуду этих событий до конца этого мира. Никто не прочитал бы моего дневника, но мои мысли Он прочитает с такой же легкостью, как будто они изложены на пергаменте. Прочитает, ибо Он это умеет. Поймет, ибо Ему ведомо всё. Но не согласится. Потому что мои мысли это — «Евангелие от Ирода».

* * *

Я хотел понять Его. Мне это так и не удалось. Я хотел унять Его. Это мне удалось. Но какой ценой! Все знают, какой ценой куплено спасение иудейского народа. Эта цена — Его унижение, его смерть. Что из того, если, как говорят Он воскрес? Если бы мне знать точно, что моя смерть принесет спасение моему народу, и что я через три дня воскресну и буду вечно жить как бог, и я бы с легкостью согласился на такое испытание. Мне такого выбора никто не предлагал. Если Он — бог, то это им всё так предрешено, так тому и быть следовало, и других путей не было, о чем же тогда тут судачить? Как положено, так все и свершилось, и весь сказ… Ну, а если Он — не тот, за кого себя выдавал, если Он — не бог? Тогда Он смутьян и преступник, и казнь преступника есть первейшая обязанность правосудия, так уймитесь же, голоса осуждения! А если Он — что-то третье? Что же?

Третьего не дано.

* * *

Я не верил Ему. Он это видел. Я боялся Его. Ему это нравилось. Я выслеживал Его. Он был неуловим. Когда я потерял надежду схватить Его, Он проявил ужасающую беспечность и позволил себя схватить. Я дал Ему возможность оправдаться. Он отверг её. Я предоставил народу решать Его судьбу. Но народ никогда не бывает прав. Тогда я этого не знал. Но Он это знал всегда. Когда народу предоставляют решать свою собственную судьбу, народ всегда обманывает самого себя. И это, пожалуй, справедливо для всего народа в целом, хотя и ужасно для каждого гражданина. Когда народ решает судьбу одного человека, он может его казнить или наградить, но никогда не остается безучастным. Когда народу предоставляют возможность решать судьбу пророка, этот пророк обречен на мученическую смерть и на вечную память. Если бы Его казнь не состоялась, народ вскоре забыл бы о Нем. Его казнь была нужна Ему больше, чем остальным. За этим Он пришел, таков был Его сценарий, а мы — лишь актеры, которыми Он манипулировал, как хотел. Его роль снискала ему венец, а за наши роли мы расплачиваемся тысячелетиями страха…

* * *

Этот Иоанн… Он кричал всенародно, что скоро придет новый бог. Он призывал приготовить ему путь в пустыне. Людей он называл змеиным отродьем, говорил, что Он может и из камней создать потомков Авраамовых, и что всякое дерево, не приносящее плодов, будет срублено и брошено в огонь. Это было не понятно. Иудеев запугать нельзя. Пуганые — перепуганные. Мы всегда со всем соглашаемся и никогда ничему не верим до конца. Новый бог? Ладно. Срубят дерево? Может быть. А нам какое дело? Мы должны спрямить дороги, срыть холмы и засыпать ущелья? Чудненько, так мы же этим тысячу лет занимаемся! По мере сил, конечно, по мере сил. Так что же он не идет, ваш новый бог? Придет? Ах, вот как, да? Ну, так когда он придет, мы на него посмотрим и решим, что это за бог такой, а пока что у нас своих богов предостаточно, да тут ещё и Олимпийских богов надо не забывать, а их сонмище. Да ещё новые прибывают. Ещё недавно он был полководцем, ан, глядь, уже в боги его причислили, и сыскались два свидетеля, которые видели, как он чудеса сотворял. Ещё бы они не сыскались! Когда несогласных припугнут, а согласным заплатят, так и не два, а две тысячи свидетелей найдется. Кабы на страхе, да на подкупе можно было въехать в круг святых, в вечную жизнь, много бы было народу на Олимпе! Сколько царей уж отжило свой век с начала сотворения мира! Я думаю, что все горы мира не вместили бы тогда святых. Мысли мои никто не слышит, оно и славно. Не гоже таким мыслям быть услышанными. А ты, кто мысли читает, Тебя я не боюсь, ибо моя судьба Тобой уже предрешена, и смягчить себе приговор я не чаю.

* * *

А тут ещё генерал моей стражи, Админ, доложил мне, что какого-то самозванца этот Иоанн назвал Богом. Я должен был во всём разобраться. Не искать же мне этого Иоанна по городам и весям. На то я и тетрарх Иудеи, чтобы иудеи повиновались мне, а не я за ними рыскал. Найти. Взять. Доставить. Как сказал, так и выполнили.

* * *

Вот Он, с виду такой невзрачный. Много был под солнцем. Кожа смуглая, в складках. Лет сорок на вид. Взгляд ищущий, много бегает по сторонам, но когда говорит, дерзко смотрит в глаза собеседнику. Иногда говорит тихо, иногда переходит на крик. Почти не жестикулирует, но те жесты, которые делает одними ладонями, очень выразительны. И глаза тоже очень насмешливые. Если такому отрезать язык, то он всё равно соберёт много слушателей вокруг себя — будет говорить глазами и ладонями. Опасный человек, но очень интересный. Такой не станет другом, но такой и в качестве врага приятен — от него предательства не жди. Я его расспрошу обо всём и отпущу. Только не сразу. Сразу такого отпускать нельзя. Да и он сразу всего не скажет.

— Иоанн, я давно хотел тебя увидеть.

— Ирод, я никогда не желал встречаться с тобой.

— Иоанн, я наслышан о словах твоих.

— Ирод, я наслышан о делах твоих. Не правда ли, слова мои таковы, что лучше были бы они делами? А дела твои разве не таковы, что лучше бы они были словами?

— Иоанн, ты намерен обвинять меня?

— Ирод, твои стражники привели меня, не спрашивая моих намерений.

— Стражники были грубы, прости их. Ты у меня в гостях.

— Так я волен уйти?

— Не прежде, чем ответишь на мои вопросы. Я слышал, тебя называют пророком. Я бы хотел приобщиться к твоим пророчествам.

— Кто вопрошает мудрости — тот сам идет за советом. Кто велит призвать к себе, тот не вправе ожидать искренности.

— Так ты боишься сказать мне правду, Иоанн?

— Правда в том, что никто не говорит тебе правды, Ирод.

— Так скажи её ты.

— Она тебе не понравится.

— Смотря по тому, как скажешь.

— Я не мастер умаслять горечь правды приправами из похвалы.

— Ты меня ненавидишь, Иоанн?

— Ненавидит народ, Ирод.

— Я не искал любви народа.

— Значит, тебе не дорог народ.

— Меня любит жена, мне этого достаточно.

— Как ты можешь быть уверен в женщине, которую не любишь сам?

— Что ты несешь, Иоанн? Я не люблю жены своей? Я?

— Ирод, я говорил, что правда моя тебе не понравится.

— Это не правда, это — клевета.

— Ты не должен был брать её в жены. Ты осквернил себя прелюбодеянием, Ирод.

— Иоанн, ты не только дерзок, ты ещё и глуп! Наш обычай предписывает брать в жены вдову старшего брата.

— Не предписывает ли обычай Иродов делать вдовой ту, на которой желаешь жениться?

— Чем не угодил тебе род Великого Ирода?

— Великим отца твоего называют за великие злодеяния.

— Я прикажу отрезать тебе язык, Иоанн!

— Тогда ты не услышишь ответов на свои вопросы, Ирод.

— Я запрещаю плохо отзываться о моем отце.

— Жаль, что Октавиан не слышал о твоем запрете.

— Его звали Август! Ты дерзок даже в именах, Иоанн! Не удивительно, что в твоих словах мало смысла! Цезарь Август не мог оскорблять моего отца!

— Возможно, это не оскорбление, но он сказал, что предпочел бы быть свиньёй Ирода, чем сыном Ирода.

— Молчи!..

— …Он прав! Свиней Великий Ирод не резал, а младенцев велел истребить всех, и их было загублено много — реки крови текли по градам Иудейским. И собственного сына не пощадил он, так боялся нового царя, того, кто грядёт. Он боялся и ты дрожишь.

— Ты его видел? Где он? Каков он? Как его найти, говори же, ну?

— Ты ищешь его, чтобы убить?

— Я не убийца.

— На тебе кровь брата, Ирод.

— Я не убивал Филиппа.

— Откуда же ты знаешь, что Иродиада — вдова?

— Знаю. Я изгнал Филиппа, для меня он все равно, что мертв.

— Так не ссылайся на наш обычай, когда прелюбодействуешь с женой брата, который жив. Обычай предписывает заботиться о близких своего умершего брата, растить его детей вместе с его вдовой, а если детей у него не было продолжить его род. Обычай велит делиться своим имуществом с семьёй брата, Ирод. Обычай не велит изгонять брата и прибирать к рукам его царство, его жену, его дочь. Разве для того ты женился на Иродиаде, чтобы спасти её от бедности и растить её дочь?

— Филипп злоумышлял против меня. Напрасно отец отдал ему четверть царства. Но ему было мало — он задумал отнять мою часть.

— Поэтому ты опередил его и отнял его честь. А заодно отнял и жену с дочерью.

— Я люблю Иродиаду! И я люблю её дочь. Я взял поступил по законам предков, Иоанн.

— Ты посягнул на власть Филиппа, его жену ты использовал для того, чтобы укрепить свою власть его властью, чтобы присоединить его земли. Она стала тебе ступеньками к владычеству над страной. Ты использовал её в посягательстве на царскую корону, ибо звания тетрарха тебе мало. Ты — тиран, Ирод.

— Клевета! Мной руководила любовь!

— К собственной племяннице…

— Что ж из того?

— Да, но только не к Иродиаде…

— Что?!

— Ты сам признался, Ирод. Ты любишь Саломию. Чтобы получить власть над ней, ты женился на её матери. Ты отнял у покойного брата царство, ты отнял у него его жену, и ты мечтаешь отнять у него и дочь. Тебе мало быть тираном и прелюбодеем, Ирод. Ты замыслил кровосмешение.

— Что брат мой взял в жены дочь Аристовула, брата нашего, это ты кровосмешением не называешь. А я лишь женился на вдове брата, что и должно было сделать при её вдовстве.

— И Саломия, дочь Филиппа, также племянница тебе. Что же — и её очередь придет. Тебе не нужны женщины, Ирод, тебе нужны царицы из рода отца. Тогда уж надо было изгнать Иродиаду вместе с Филиппом и жениться на их дочери. Твое коварство не совершенно, Ирод. Ты не станешь великим.

— А ведь я считал тебя святым человеком, Иоанн… Теперь я убедился, что ты безумец. Тебе не следует разрешать проповедовать перед народом.

— Ты уже лишил меня этой возможности, Ирод. Из твоих темниц мой голос не очень-то слышен.

— Я говорил, что не собираюсь лишать тебя свободы. Я велел доставить тебя во дворец, чтобы порасспросить о человеке, о котором ты говорил.

— Ты бы лучше стремился узнать побольше о себе, Ирод. О том человеке не беспокойся. О нем ты услышишь в свое время.

— Я хочу знать всё сейчас! Говори. Ты называл его богом? Почему? Разве бог — среди людей? Как ты мог так богохульствовать?

— Ты и сам не веришь, что он простой человек, иначе не расспрашивал бы меня о нем.

— Он ещё ничего не сделал, но о нем уже так много говорят…

— А ты сделал так много, но о тебе помалкивают.

— Ты уводишь в сторону, Иоанн.

— Приходится, раз ты меня не слушаешь, напоминать тебе мои слова.

— Иоанн, в том, в чем ты меня обвиняешь, нет ни капли смысла.

— Зато в твоей женитьбе смысла слишком много, Ирод. Ты подражаешь римлянам. Они мостят себе трон, укладывая под себя женщин. Ты усилил власть с помощью женщины, теперь ты и управлять страной будешь с её слов.

— Замолчи! Не смей плохо говорить о моей жене! И не смей плохо отзываться о римлянах!

— Так кого ты больше боишься — жены или римлян?

— Я не боюсь никого, Иоанн!

— Ты станешь подражать им в прелюбодеянии, а затем, в угоду им введешь те же жестокости, что и у них. Начнешь ты с того, что велишь убить ради чести, продолжишь тем, что станешь убивать из страха, а кончишь тем, что будешь убивать для забавы, Ирод.

— Ну что же, говори, Иоанн, говори. Мне даже забавно слушать околесицу, которую ты несешь.

— Послушай, Ирод. Римляне торгуют женами и дочерьми, покупая себе власть. Из века в век они творят такое безо всякого стыда. Родоначальник нынешней династии, Юлий отдал дочь Помпею, дабы из врага сделать друга. А ведь она была обещана Цепиону. Помпей чтобы не сделаться врагом Цепиону, обещал ему собственную дочь, а ведь она была обещана Фавсту, сыну Суллы.

— Это было век назад, сейчас все иначе.

— Так поступали всегда, и так будут поступать впредь. У них и боги такие же развратные, как они сами. Для Помпея такое было не в диковинку, и Юлий был не лучше. Когда Помпей был молод, он из расчета взял в жены дочь претора Анистия, чтобы избежать преследований за хищение государственных денег. Когда Помпей достиг власти, он развелся с Анистией и взял в жены падчерицу Суллы Эмилию, хотя она была замужем и уже беременна. Бог проклял этот брак, ибо Эмилия умерла родами в доме нового мужа.

— Мне нет дела до Помпея. Оставим римлян. Не забывай, мы под властью Цезаря.

— Все они хотят называться Цезарями после Юлия. А Юлий чем лучше прочих римлян? Женами мостят они путь к власти, а потом расправлялся с тестями, когда превосходят их силой. Юлий развелся с Помпеей, чтобы развязать себе руки, женился на Кальпурии, дочери Пизона, которого в благодарность провел в консулы. Клеопатру он тоже использовал для усиления могущества, а про родину свою забыл. И она вертела им, как хотела. Из-за неё его в конечном счёте и убили. Царственная египетская блудница! Была замужем за обоими своими братьями, вела войну с каждым из них и казнила обоих. И римлян водила за нос. Марк Антоний бросил к её ногам честь своего государства, забыв о законной жене. Она бы и другого Цезаря, Октавиана, окрутила, да не вышло.

— Дерзок ты, Иоанн. Не смей дурно отзываться Божественном Цезаре, ведь это он сделал моего отца царем. Не смей также и молвить дурного слова об Августе Цезаре, отчиме Великого Цезаря Тиберия, да продлит господь его годы.

— Августом он стал, присвоив себе единоличную власть после победы над своим соправителем, Антонием. Ему неугодно было прозываться Октавианом, поскольку это напоминало о его низком происхождении. Отрекшийся от предков вот с кого ты берешь пример, Ирод, да ещё с отца своего, умертвившего жену и двоих детей, между прочим, твоих братьев, Антипа…

— Мое терпение велико, но не безгранично, Иоанн!

— Чтобы сохранить о себе добрую память, он выбрал в преемники Тиберия, и этот поступит также. При Тиберии Август кажется святым, но после него…

— Иоанн, молчи! Ни слова плохого о моём господине и моём друге Тиберии я не позволю тебе произнести!

— Молись за продление жизни Тиберия, Ирод — в этом ты прав. Кто придет после него? Друз? Если только доживет. Клавдий? Навряд ли. Он не настолько хитер, чтобы украсть власть, а ведь только таким путем она переходит из рук в руки. Калигула, вот кто! Этот юнец уже готов выхватить печать Цезаря из слабеющей руки Тиберия. Знаешь, почему я ставлю на него? Потому что никто не верит, что он на это способен. Последний удар тиранам всегда наносят самые близкие, самые верные, самые надёжные друзья. Этот — из таких. Этот не пожалеет никого. При нем тебе своей власти не удержать, счастье твое, если он ограничится заточением тебя где-нибудь на выселках.

— Иоанн, мое терпение кончается. Ты о многом осведомлен, но ты не мудр, Иоанн. Ты готовишь себе смерть своими речами.

— А ты труслив, Ирод. Ты не скажешь лишнего, но дела твои готовят тебе не завидную участь.

— Если хочешь, поговорим обо мне, но оставь моего отца и оставь римлян. Не твое это дело — их судить.

— А твои дела, Ирод — им подражать. Ты хочешь повелевать, как Ирод и как Цезарь, готовься быть таким же вероломным.

— Хватит меня обвинять! Я не отвечаю за дела других.

— Иродиада…

— Прочь! Прочь с глаз моих, или я за себя не ручаюсь!

— Ты отпускаешь меня?

— Нет, ты останешься моим гостем. Я хочу дать тебе время, чтобы ты одумался. Мы поговорим после. Ты должен рассказать об этом человеке.

— Значит, ты боишься меня, коли не отпускаешь.

— Я боюсь за тебя, Иоанн. С такими мыслями тебе не долго осталось ходить по земле.

— Кто же меня убьет, Ирод? Ведь смертной казни нет. Или ты уже решился?

— Мне не нужна твоя жизнь, Иоанн, но ты сам призываешь опасности на свою голову!

— Моя голова во власти господа, а не людей.

— Не зарекайся, Иоанн. Кто знает свою судьбу?

— Моя голова не дает тебе спать Ирод…

— Я не враг твоей голове, Иоанн.

— Не зарекайся, Ирод. Кто знает свою судьбу?

— Пересмешник… Стража! Уведите дерзкого.

«Может быть и вправду, надо было Иродиаду изгнать, а на Саломие жениться? Впрочем, это ещё не поздно. Вздор, о чем это я? Иродиада так любит меня. Только что же она за Филиппа вышла? Да и не по её ли наущению он замыслил против меня?… Иоанн умен, да… Но и он не умеет читать в сердцах человеческих. А Саломия — прелесть как хороша!»

* * *

— Что ты так печален, супруг мой, накануне своего дня рождения?

— Слова Иоанна запали мне в душу.

— Как можно смущаться наветами смутьяна?

— Смутьяна, говоришь? Но ведь он не призывает к бунту. Он упрекает меня.

— Кто осмелится упрекать своего повелителя, тот и есть — смутьян. В чем он посмел тебя упрекать?

— В подражании римлянам.

— Римляне — достойные люди, им подражать не зазорно. А в чем именно?

— Он упрекает, что я женился на тебе.

— Наглец! Его ли это дело — разбирать твою волю?! Вели его казнить за дерзость.

— Ни за дерзость, ни за что иное не хочу я казнить его, да и не смог бы без одобрения Рима. Но и выпускать его нельзя.

— Вели убить его тайно!

— Да зачем же его убивать? И за что? За его вздорные слова? Если за слова убивать — так впору было бы истребить целое царство.

— Если царство встанет у тебя на пути — истреби царство. Будь велик.

— Вот уже и вправду ты учишь меня, как поступать, как он предсказывал. Чему ты меня учишь? Величие разве в убийстве?

— Не в убийстве, а в истреблении врагов. Чем больше их истребишь — тем больше твое величие. Твой отец, мой дед знал это. Он велел избить четырнадцать тысяч младенцев, ибо среди них точно был его враг. Твоего отца уж нет, а люди до сих пор его зовут Великим Иродом. Если же он убил бы одного — только того самого, его бы презирали.

— Он убил невинных, а того, кого боялся, не убил.

— Так убей ты! Убей Иоанна — сегодня же, немедленно!

— Что же за спешка у тебя? Из крепости в Махеры ему не убежать.

— Сегодня убей, чтобы завтра не омрачать праздник.

— Успокойся, ты сама не ведаешь, что говоришь.

— Вот как?! Ты уже защищаешь его передо мной?

— Я просто справедлив.

— Не желаю такой справедливости, в которой словам оборванца ты придаешь больше значения, чем просьбе любящей супруги.

— Он упорно обвиняет меня в прелюбодеянии. Что плохого в том, что я женился на тебе?

— Как ты можешь усомниться во мне? Ты уж не сожалеешь ли о том, что принял мою любовь?

— Ну что ты! Никогда! Я так люблю тебя и твою… дочь!

— Нашу дочь. Мы — одна семья.

— Да, да, Саломию, дочь нашу.

— Так не будь мрачным.

— …Она не похожа ни на меня, ни на Филиппа. Гибкая, как лань, тонкий стан, девственные перси, глаза — огонь, волосы — пламя! И на тебя она не слишком похожа, Иродиада.

— Хочешь, она станет танцевать для тебя и твоих гостей на празднике твоем?

— Я уже просил её, однако, она сказала, что смущается. Уж я просил… Приказывать ей я не решился, хотя ведь мог. Что же за танец — по принуждению?

— Я попрошу её ещё раз. Она просто оробела. Она юна и стесняется твоих гостей.

— Неужели она согласится?

— Она сделает все, что попросишь, супруг мой. Она твоя… Твоя дочь. Мы обе — твои.

— И обеих вас я люблю.

— И мы тебя. Однако, накажи этого дерзкого.

— Послушай…

— Как хочешь. Я только высказала предположение, что так будет лучше для всех. Но если ты считаешь, что лучше его отпустить, конечно, отпусти. Ведь никто не сможет принять решение лучше, чем ты, супруг мой и господин!

— Ну что ж, пожалуй, это так и есть. Я советуюсь со многими, но решаю всё сам.

— Конечно! Только ты принимаешь решение, а наш долг — повиноваться.

— Как не прав был он, обвиняя тебя. Ведь ты вовсе не стремишься взять верх надо мной!

— Нисколько, мой повелитель.

— Я вижу. Нет, не прав он. Он не столь мудр, как о нем говорят.

— Он вовсе и не умен даже. Кто мудр — так это ты, Ирод.

— Неужто станет танцевать Саломия для моих гостей?

— Для тебя, для тебя одного, столько, сколько захочешь!

— Хотелось бы мне, чтобы и гости увидели…

— Она будет танцевать только для тебя, но и при гостях тоже. При этом лишь для тебя. Она любит тебя, как и я. Мы обе.

— Теперь только и мыслей, что об её танце…

«Саломия будет танцевать. Отлично. Но Иродиада!.. Вот уж она помышляет руководить мной, как ты, Иоанн, предупреждал. Умно же я поступил, что не показал виду, что её раскусил. Прав ты, Иоанн, женщина у власти — большое зло. Ну да мной помыкать ей не удастся! А Саломия будет танцевать, и уже скоро!»

* * *

— Слава тебе, Великий тетрарх Иудеи Ирод! Долгие годы! Многая счастье, Сосипатр!

— Здоровья и богатства! Счастья тебе нескончаемого, Ирод Антипа!

— Удачи тебе во всем, и всех благ мира!

— Спасибо, друзья, благодарю. И вам желаю удач и успехов в делах. Да свершится воля господа, да будет с нами мир и счастье.

— Да приумножится твоя слава и твоё богатство, зять мой, Антипа!

— Благодарю, Агриппа, да уж богатство моё — не чета твоему. Хотя, если принять во внимание твои долги, так они, пожалуй, превзойдут мою казну!

— Люблю твой весёлый нрав, Антипа!

«Погоди, даст бог, все твои богатства станут моими. Припомню я тебе, дядюшка, твои слова, до самой смерти их не забуду!»

* * *

— Осанна Ироду!

— Счастлив я иметь таких друзей и соправителей, как вы. Благодарю. Продолжим пир наш.

— Ты достоин счастья, Великий Тетрарх. Кто ещё более достоин, нежели ты? Ты мудр, силён, богат, знатен. Иудея должна благословить тот день, когда ты стал первым среди нас.

— Правду ли говорите, нет ли — о том Господь ведает. Но слова мне ваши нравятся, ибо вы искренне любите меня и желаете мне счастья.

— Тебе, и семье твоей.

— Жене и дочери твоей желаем здоровья, а красоту им желать — то было бы дерзостью: они таковы, что краше и не представишь.

— Падчерица моя, Саломия ведь и танцует. Да и обещала она станцевать для нас сегодня. Вот уж мы насытились, пора и на танец взглянуть. И то сказать, я и сам любопытствую… Она ведь мне сюрприз приготовила.

— Саломию зовите! Саломию! Музыканты, не подведите!

— Что ж она не идёт?

— Идёт уже.

— А я думал, уж и не будет танцевать, застесняется.

— Идет. Музыка!

— Великий, Позволь велеть свет погасить. Танец с факелами будет.

— Делайте, как велит моя супруга.

— Слышали? Ирод сказал — повиноваться супруге его.

— Да погасите же свет! Что за нерадивые! Ах, вот уже… всё… готово, да.

«Что-то мысли теряются… А зачем сейчас мысли — на танец посмотреть, ведь я так ждал… Кто это сказал — повиноваться супруге? Дерзкий! Здесь только я повелитель. А, впрочем, пустое — вот уж и танец…»

* * *

— Усладила! Чародейка! Волшебница!

— Браво!

— Ах, что за движения!

— Какая фигурка! Гибкая, как серна, а формы-то каковы!

— Ирод, твоя дочь — сокровище! Огонь так и мелькал от факелов, а она чаровница. Какова, а? Какая гибкость! Ни одного неточного движения! Какая игра страсти!

— Какая натура!.. Талия… Пупок… Грудь… Глаза… Шея…

— Ах, перестань, слова — чушь. Она!.. Не отвести взгляда. Молодая такая… Желанная.

— Когда бы не её высокий сан, ей-богу, бросился бы на неё и в объятиях сжал!

— Моя! Моя, только моя она!.. Дочь, да! Племянница. Моя. Эй! Кто там! Вина ей! Вздор — прочь. Уберите кубок! Дайте ей. Из моего кубка, из моих рук… Нет, не пей, ты молода ещё… А впрочем… Саломея, подойди ко мне! Дай я тебя поцелую…

— Ирод, ей уж и замуж пора… Так ведь, а?

— Вздор!!! Она юна ещё!!! Ребёнок. Не к спеху. Как ты меня, однако!.. Потешила, да, клянусь, я тебе… Что хочешь ты от меня — я всё!.. Что тебе?.. Чем наградить, а? Проси!!!

— Ну, коли она — ребенок, подари ей это золотое блюдо.

— Блюдо? Вздор! Моей любимой… дочери, да?.. Блюдо? К чему? Мало!!! Красавица моя, душенька… Что хочешь — всё тебе… Что же дать тебе? Проси же — я твою волю, вот… как свою, да!..

— Она смущена.

— Да, а вы что думали? Конечно, такая молодая… Накинь же что-нибудь на себя — видишь, как они смотрят… Танец кончился, прикройся… Сейчас прикройся уже… Подойди, я тебя прикрою… Нагая же совсем… Потом, да… Потом. Но сейчас — проси! Чего ты пожелаешь? Всё тебе, клянусь!

— Уж таки всё!.. Тетрарх — опомнись. Эй, что подмешали вы в вино? Ирод, ты не всякую волю за танец исполнишь, я знаю…

— Вздор! Всякую! Для моей ненаглядной… Маленькой, нежной… как же не похожа она на Филиппа! Оно и к лучшему, Филипп, видно и не при чем тут, так я и могу вполне… её любить… падчерицу мою… ух ты моя нежная… пальчики-то какие, а? А ножки? Ножки!!! Прикройся же, я тебе сказал… Потом, после — это мы… Сейчас проси — что тебе? Какой награды?

— Ирод, подари ей два таких блюда. Три, десять… Сорок…

— Вздор — всё! Всё, что попросит, вплоть до полцарства — всё!!! Клянусь.

— Чур меня! Что за клятвы, тетрарх великий?

— Да, я клянусь, что до полцарства, что бы ни попросила — всё ей дам… моей… моя ты… Как смеете не верить моему слову?

— Молчит она.

— Что молчишь?

— Мать зовет меня… Я приду сейчас. Я вернусь…

— Ну, иди, голуба моя, радость, краса, раз мать тебя зовет.

— Вот отпустил ни с чем. И блюда даже не подарил ей.

— Вздор — желание за ней. Сейчас она вернется, клянусь, и я исполню её желание, в чем бы оно ни состояло. И уж она мне… Как танцевала, а? Какова она? Уж она мне… Любое желание… Я… Она… Эй, вина ещё мне и гостям!!!

«Ах, как прав ты, Иоанн, не на той племяннице я женился… Мне бы тебя раньше послушать… Только ведь не добра ты мне желаешь, а зла. Ну и что ж — будешь сидеть в темнице, обличать меня — а мне и дела нет. А дельное что скажешь, так я и воспользуюсь. Как славно, что я велел схватить его! Как тяжела же голова моя!»

* * *

— Матушка, мне страшно, они так смотрели на меня… И дядя — он особенно как-то.

— Ты не должна называть его дядей. Он тебе отец и повелитель.

— Отец. Он смотрел такими глазами!

— Дочь, не страшись, привыкай к этим взглядам. Чем сильнее блестят глаза мужчин, тем слаще будет твоя жизнь. Привыкай. Ты уже не маленькая.

— Они довольны, кажется. Я смущена.

— Ты молодец. Но почему не сняла ты повязку с бёдер в конце танца, как я тебе велела?

— Матушка, я и без того переломила себя, обнажив грудь. Они меня видели всю. Я не смогла.

— Впрочем, так даже лучше. Он готов на всё.

— Он… Отец спрашивал моего желания…

— Я слышала, дочь.

— Он предлагал полцарства.

— Зачем нам половина? С кем его делить? Нет уж, пусть остается целым.

— Матушка, я не понимаю. Остальные говорили про золотое блюдо.

— Мерзавцы! Они лизоблюды, хоть и именитые. Сами ничего дальше блюда не видят.

— Что же мне попросить?

— Проси голову Иоанна.

— Что? Зачем? Как это — голову? Я не понимаю.

— Зачем тебе понимать — достаточно понимать мне. Я тебе говорю Саломия, доченька, слушай меня и делай, что я велю.

— А это хорошо ли для него?

— Какое тебе дело?

— Я видела его вчера — он такой несчастный. Мне его жаль.

— Видела? И куда только стража смотрит! Ты спускалась к нему в темницу?

— Я видела его в окне подвала. Он спросил меня — не твоя ли я дочь. Я сказала, что да. Тогда он назвал меня сорным семенем.

— Негодяй!

— Нет, матушка, он добрый. У него грустный взгляд. За что его посадили в темницу? Я хочу, чтобы его выпустили. Если я попрошу дядю… отца… Если я попрошу его отпустить — его отпустят?

— Проси его голову, это и означает, что его отпустят. Только помни, как надо сказать.

— Почему надо просить голову?

— Ну, так говорят. Голову — означает жизнь. Ты скажешь: я прошу голову Иоанна — Крестителя и тебе приведут его в полное твое распоряжение.

— Я поняла — голову Иоанна.

— Да, и скажи непременно «на блюде». Это такая формулировка. Отец поклялся на блюде — ты же слышала — они говорили о блюде. Так проси голову на блюде. Не перепутай, смотри.

— Матушка, я постараюсь. Голову Иоанна на блюде — и они его отпустят.

— Молодец. Дай я тебя поцелую. Скажи, как я велела — и ничего не слушай, ступай опять ко мне, не разговаривай с ними больше. Так надо.

— Я поняла, я мигом вернусь.

— Ну, ступай же, радость моя… Доченька моя… Красавица моя… Плоть от плоти моей…

«Оружие моё против тебя, Иоанн. И против тебя, Антипа».

* * *

— Вот она — вернулась. Подойди ко мне, красавица. Ну что, какую награду тебе? Что мать присоветовала?

— Молчит…

— Не бойся, я любую просьбу, клянусь, вплоть до полцарства. Исполню. Дай же поцелую тебя.

— Матушка и я хотим… Я хочу…

— Ну не томи же, говори, радость моя.

— Голову Иоанна Крестителя на блюде.

— Голову?.. На блюде?.. Верно ли я понял тебя?..

— Да, голову Иоанна на блюде. Я пошла, меня мать зовет.

— Голову Иоанна…

— Какая экономия, Ирод! Не нужно отдавать полцарства! Что же ты медлишь? Вели послать стражника!

— Замолчите! О чем это вы? Разве дочь моя такова, чтобы требовать эдакого подарка?

— Ну, уж это её выбор.

— Это не её выбор, а матери её. Напрасно я разрешил советоваться ей. Пристало ли мне исполнять такое?

— Слово сказано, Ирод, слово Великого тетрарха.

— Моё слово нерушимо, но может быть, она передумает?

— Конечно, передумает, коли ты ей велишь передумать. Но пристало ли тебе переспрашивать?

— Голову этого человека я бы хотел видеть на его же плечах. На блюде… Ишь, чего присоветовала.

— Так ты откажешься? Жаль, мы не прочь были бы полюбоваться головой смутьяна.

— Я от своего слова не отказываюсь. Стражник! Возьми это блюдо, ступай, принеси мне на нем голову Иоанна Крестителя. Вина гостям!!! Музыка! Почему смолкла музыка?! Пир продолжается!

— За Ирода — хозяина своего слова!

— За тебя, Антипа! Многие годы царствию твоему, многая здоровье тебе и твоей семье!

— Да будет так.

«А он всё равно не жилец на этом свете. Отпусти я его, так, пожалуй, возглавит бунтовщиков… А тут и случай подвернулся. Да и не я же виноват в этом — и не мой грех. Это она, жена моя, Иродиада. Её проделки… А Саломия во всем её слушается. Чиста, наивна… Своей воли не имеет. Легко же будет её склонить. Только надо от матери её подальше. Как же мне не пришла в голову мысль?.. Эх, Иоанн, где же ты раньше был?.. Как, однако, тяжела моя голова! А вот тебе, Иоанн, уж больше не знать головной боли… Тьфу, что это мне в голову идёт, господи, прости».

* * *

— Великий тетрарх, я принес…

— Не надо! Не мне! Ей! Отнеси Саломие. Она просила. Это — её.

— Слушаюсь.

— А нам — взглянуть?

— Смотрите, коли желаете, коль вам не мерзко.

— Голова врага хорошо смотрится на блюде.

— Почему же вам он враг был?

— Он — смутьян. Он проповедовал против тебя.

— Он говорил правду.

— Этим-то он и опасен.

— Теперь — нет.

— Теперь — да! Теперь его словам станут верить! Если бы сидел он взаперти — его бы не слышали! Если бы разделял со мной мою роскошь — ему бы не верили! Что проповедовал он — знал бы только я. Враг, который не скрывает своих мыслей — лучше друга, скрывающего замыслы. Он не так опасен. От врага ждешь зла — он не предаст! В темнице он мне не мешал вовсе. Даже если бы и был в народе — не так страшно было бы его учение, как теперь, когда он — жертва за слова свои!

— Слово сильно, и, сказанное в народе, оно опасно, Ирод.

— Только на словах он мне угрожал. Слово мое его убило. Кабы знал, что она попросит — не давал бы слова.

«Но Саломия какова… Быть не может, чтобы в такой юной душе… Нет, то не она, то мать её. Она — чиста. Она — нежная душа, ангел. Это — мать. За что? Теперь мне не отступить. Ты прав, Иоанн, я не должен был жениться не ней. Не на той племяннице я женился…»

* * *

— Матушка, возьмите.

— Он? Точно — он? Да, он!!! Услышаны мои молитвы. Что Иоанн, будешь знать, как идти против меня?

— Вы говорили, что его освободят, маменька.

— Что? Ах, да… Говорила, да. Они и должны были так поступить. Стражник не понял приказа отца твоего — его накажут, не беспокойся. Ты не виновата.

— Почему ему отсекли голову?

— Я же говорю — стражник.

— Отец не удивился.

— Он не подал виду при гостях. Забудь обо всем. Забудь его. Мало ли смутьянов ходит по нашей земле? Одним меньше — так и лучше.

— Матушка, я хочу побыть одна.

— Ступай.

«Вот как легко я справилась с тобой, Антипа. Только не нравится мне такая победа. Мне ты отказал, а дочке — уступил. Как ты смотрел на неё! Надо бы поскорее выдать её замуж. Вот хотя бы за другого брата твоего, тоже Филиппа. А она и противиться не будет — ничего в этом не смыслит, чиста, юна, податлива».

* * *

«Как они мне все надоели! Все лгут. Всюду ложь. И никто никого не желает понять. Да и неспособен. Мать… как она легко забыла отца! Может, он и не заслуживает по её представлениям того, чтобы о нём помнить, но, по крайней мере, он ничем не хуже своего братца. Тем только и хуже, что проиграл. Коварства ему не хватило. Неумение делать карьеру на предательстве и отсутствие смелости при осуществлении низких замыслов составили ему славу порядочного человека. Даже мать не понимала его — издевалась над его чистоплюйством, а он изменял ей с каждой служанкой, с каждой рабыней… На этом его интересы и ограничивались, старый кобель. Я ему ничем не обязана — не думаю, чтобы желал он моего рождения. Да и сестер, да братьев у меня, вероятно, сонмы… Теперь вот — поделом ему — изгнанником живет, как частное лицо. Ни брат, ни жена не желают знать его, для них он мертв, да и лучше бы всем было, если бы он умер. А за мной-то как следят! И все почему — каждый строит на мне расчеты. Дядя, кажется, не в шутку влюбился. Матушка заметила это и желает помыкать им за счет власти надо мной. Оба передо мной ужом вьются, ласкают… Самое ценное для них в том, что я, дескать, невинна… Это для них товар — один готов купить его любой ценой, другая — продать… Знали бы они… Приходится притворяться. Чем больше я себе позволю, тем глубже надо прятать концы в воду, тем сильнее они верят, что я чиста. А я итак чиста, да только не в том смысле. Я ни к кому не испытываю этой болезни, что у них называют любовью, а на самом деле — это скорее всего каприз, прихоть, которую они в себе раздувают, пестуют, и рады потакать своим желаниям, оправдывая отсутствие воли силой страсти. Ничтожества — те, кто страсть не способен подчинить рассудку. Вот хотя бы этот Иоанн… Не стар ещё — годков тридцать ему. Отрастил бородищу, ходит в грязную одежду одетый, говорит бог весть какую околесицу… Господь, видите ли, явился к нам. Что же Господь не заступился за него? Если бы его отмыть, постричь бороду, откормить маленько — мог бы доставить много радостей такой девушке, как я, хотя бы. Так нет — он будет говорить в глаза всем неприятные вещи. Вот и дождался. Если бы мне его отдали в полное распоряжение. Я, пожалуй, сделала бы его своим дружком… Вон он, какими глазами на меня смотрел. Праведник, святой, а как я словно невзначай откинула юбку, да показала ножку… А потом нагнулась её поправить, а одежда свободная, да тонкая на мне была. Я же видела, как он взглядом следил — узрел мою грудь. Сорным семенем меня назвал, а сам бы не прочь облапать это сорное семя, да и своим семенем залить. Жаль, не вышло… Не позволила бы матушка тебя отпустить, да и дядя тоже… А впрочем, он много говорил, а кто говорит много, от того толку мало бывает. Как мерзко губы его скривились, когда голова на блюде лежала… А глаза… как живые, только выпучены… В невинности меня растят, а такую мерзость не постеснялись доченьке сунуть в руки. А я эту дрянь матери — «Матушка, возьмите…» Она, кажется, на самом деле поверила, что я не знала, что означает «голову на блюде». Мне не пять лет, однако, да и в пять лет я не ошиблась бы на этот счет. Смертная казнь у нас, говорят, отменена!.. Что толку? Каждый день кого-нибудь убивают, и каждую неделю кого-нибудь казнят. Не всегда на публике, конечно, но в казематах у дяди… Уж я-то знаю… Нагляделась, как обнаженные трупы сваливают собакам. Дедушка, когда младенцев велел убивать, сказывают, реки крови текли по улицам. То-то собаки покормились… Собакам только и вольготно в Иудее. Вот уж погодите — мне бы только вырваться от вас. Замуж выйду — надышусь свободно. Вот хотя бы за Филиппа Второго, брата вашего, папаши вы мои престарелые, сладострастные… Он староват для меня — ну так я найду с кем натешиться, зато уж он у меня будет под пятой…»

* * *

— Великий тетрарх, сказывают, что Иисус творит чудеса. Будто взял он пять хлебов, и переломил их, да так переламывал, что накормил не одну тысячу человек, да ещё и осталось двенадцать корзин провианта?

— Сказывала мышь, что слона съела.

— Многие подтверждают, что это — правда.

— Так ты мне покажи этого чудотворца, Админ.

— Привести ли его силой во дворец?

— Силой не надо.

— Пригласить?

— Ну уж нет! Всякого сброду мне во дворец приглашать только не хватало!

— Стало быть, тайно арестовать.

— Вот так-то и надобно сделать.

— Уж и вина его есть.

— Как же народному любимцу — и без вины. Да только ты все его вины на пергамент запиши, чтобы всё законно было.

— Слушаюсь.

* * *

— Ну, где же твой хваленый кудесник, Админ? Нашли его?

— Великий тетрарх, он ходит открыто, с ним до пяти сот человек следом идут.

— Бывает ли так, что вокруг него мало народу?

— Почти не бывает.

— Что ж, и в субботу вокруг него многие люди?

— В субботу он также ведёт себя, как и в прочие дни. Было много недовольных, когда он в субботу проповедовал и исцелял. Он говорил, что и в субботу не грешно работать, если делать доброе дело. Многие были удивлены и возроптали.

— Кого было больше — сторонников его или противников?

— Противников было больше.

— Что же ты не велел схватить его, Админ?

— Те, кто были противниками его, были не согласны, что в субботу делать можно хотя бы что-нибудь. Схватить его силой — тоже работа. Если нельзя исцелять в субботу, то и схватить целителя в субботу нельзя.

— Что же на другой день?

— На другой день вокруг него больше было сторонников, чем противников.

— Так он и глумится над законами предков безнаказанно.

— Прикажешь ли схватить его?

— Не надо. Следует дождаться, когда он будет один. Пусть неустанно следят за ним. Приставь людей. Не менее двоих. Один пусть всегда бодрствует, когда другой спит, а когда заметят, где он останавливается, то пусть один остается следить, а другой спешит сообщить место.

— Так и приказано моим людям, Великий тетрарх.

— Да люди-то твои, видать уж очень заметны, выделяются из толпы?

— Они простыми горожанами обряжены, Ирод.

— Ну, добро.

* * *

— Великий тетрарх, сказывают, что Иисус творит чудеса. Будто он по воде ходил как посуху. Сказывают также, что он мановением руки усмирил бурю.

— А что говорят первосвященники, Анна и Каиафа?

— Они говорят, что сие есть наваждение злых чар.

— Что же ты мне о наваждениях рассказываешь?

— Однако, народ сказывает.

— Разберись во всём. Админ, и мне доложи тотчас.

— Слушаю, великий тетрарх.

* * *

— Великий тетрарх, сказывают, что Иисус и мертвых воскрешает.

— Уж это ни к чему вовсе. Смерть — она богам одним подвластна. Что же он в божьи дела вмешивается? Вот уж это вина, так вина. При таких-то оборотах и казнь преступникам будет всё нипочем, так где же тогда добьешься порядку?

— Великий тетрарх мудр и как всегда прав.

— А я и не спрашиваю тебя, Админ, прав я или не прав. Да уж только что-то долго я жду, когда его арестуют. С Иоанном-то ты пошустрее сладил.

— Виноват, великий тетрарх, дай срок — исправлюсь.

— Да я уж сорок сороков сроков давал. Коли не словишь, сам будешь мне чудеса показывать. Вот уж заодно и посмотрим, можно ли оживить покойника… Шучу. Мало шпионов у тебя, или платишь ты им мало! А на это дело денег жалеть нельзя. На что другое можно, а на это — нипочем нельзя. Правитель должен знать, что у него в царстве творится.

* * *

— Великий тетрарх, этот человек проповедует о новых богах.

— Что же он говорит, Админ?

— Он говорит, что бог один, и он — везде. Он говорит, что частица бога у каждого в сердце. Он говорит, что не надо думать о завтрашнем дне, что бог сам прокормит всякого верующего человека. Себя же он называет то сыном человеческим, то сыном божьим, то самим богом. И он от имени божьего прощает людям их грехи.

— Очевидно, что он безумен.

— Но люди верят ему и идут за ним.

— Народ — это дети, который готовы идти за любым сказочником. Только вот нам, правителям, негоже быть детьми. Оставь меня, я хочу подумать.

— Мудрость твоя безгранична, великий тетрарх, думы твои всегда во спасение народа. Да продлятся годы твои!

* * *

Иудеи, что я могу поделать, чтобы спасти вас от избиения? Иудейскому народу нельзя иметь иную веру, чем Великий Рим. Но разве он когда-нибудь это понимал? Две тысячи лет евреев обвиняют во всех бедах, и ещё две тысячи лет будут обвинять, если они будут противопоставлять совою веру религии победителя. Сейчас победитель — Рим. И если Римляне говорят, что богов много, что они живут на горе Олимп, ходят голышом и вмешиваются в людские дела, то я готов с ними согласиться, лишь бы они оставили меня и мой народ в покое. Если они пришли с оружием и требуют дани, а у меня нет достаточно войска, чтобы прогнать их, я скажу им спасибо за то, что они никого не убивают и отдам им то, что они просят, лишь бы они и дальше не трогали меня и мой народ. Сначала греки завоевали весь мир, и римляне были им послушны. И они переняли их богов и поклонялись им, как своим. Теперь римляне завоевали полмира, и все поклоняться их богам, а также их умершим правителям, коих сенат причислил к богам. Они не разрушают наших храмов, они не унижают наших святынь, и я скажу «Слава богам Олимпа!», а от себя добавлю: за то, что они не вмешиваются в дела богов Иудеи. Но что хочет этот безумец? Неужели он полагает, что благом будет для иудеев поверить в новых богов, вернее в этого его одного бога? Рим будет всегда преследовать последователей этого Христа, Рим никогда не позволит ставить какого-то там Иисуса выше Зевса… Да что там — выше какого-нибудь захудалого Гефеста они будут чтить выше всех богов, каких только сможет породить Иудея. Правильнее сказать, не будет никогда такого бога от Иудеи, перед которым бы преклонился Рим. А раз все иудейские боги значат меньше одного римского Цезаря, то и негоже без дозволения Цезаря иудеям говорить о божественных делах. Этот безумец был бы смешон, если бы ему никто не верил и за ним никто не шел бы. Но коль скоро ему удается повести за собой толпу, он опасен, прежде всего для этой толпы. Иерусалим! Остановись! Не поддавайся словам провокатора! Нам не нужны кровопролития! Всё, что от нас требуется, это тихо и скромно молиться своим богам, а при виде римлянина проявлять к ним должное почтение.

Тиберия я помню. Мы были дружны в детстве. Теперь он — Цезарь. Вот и хорошо. Помнит ли он меня? Лучше бы не помнил. Когда человек становится Цезарем, он не может иметь друзей детства. Цезарь равен богу. А у бога не бывает друзей детства. Те друзья, которые этого не понимают… что ж — они сами виноваты, что память о них изглаживают. Мы были не настолько дружны, чтобы мне напоминать об этой дружбе, но и в достаточно неплохих отношениях, чтобы он не стремился причинить мне зло. Вот это и славно. Но если шум, если бунт, если беспорядки начнутся в Иудее, и дойдет до Цезаря Тиберия, и он вспомнит обо мне, что он подумает? Не приведи господи, подумает, что я попустительствую? Решит, что я в гордыне своей и памятуя о былой дружбе считаю для себя приемлемой попустительствовать беспорядкам? Боги, боги, боги! Если он пошлет войска на усмирение Иудеи, я погиб! Вся Иудея погибла! Бывших друзей ненавидят сильнее, чем просто врагов, гораздо сильнее! Ненависть к предателям — это такое сладкое чувство, это такая сильная страсть, что она способна питать самоё себя долго! Какие пытки он изобретёт, какое унижение претерпит моя семья, об этом мне и помыслить страшно. Е всё из-за какого-то безумца, решившего основать новую секту, поклоняющуюся новому богу?! Не бывать этому. И самый слух об этом не должен дойти до Рима! Мы здесь, мы на месте разберемся. Вот я с дарами отправлю делегацию к Прокуратору Египта Понтию Пилату. Нет ли случая какого? У римлян много праздников, и длятся они каждый по неделе, а то и больше. Вот я к какому-нибудь празднику ему дары отошлю… Нет, нельзя так! Он сразу поймет, что я задобрить его хочу, станет гадать, мол, почему задобрить, зачем задобрить? А тут слухи о смутьяне. «А, — скажет Пилат, — вот оно что! Ирод решил усыпить мою бдительность. Видимо, недоброе замышляет…» Нет, пусть пока всё идет как есть. А как попадется мне в руки этот Иисус, так я его и сам накажу. Сперва велю отстегать хорошенько плетью, а после Пилату в клетке его свезу. Вот, мол, смутьян, безумен, я уж его наказал, а теперь вам отчитываюсь. А если и Рим хочет посмеяться над ним, отошлите его в этой клетке туда, как диковинку. Милое дело любимцев народа на посмешище этому же народу выставлять. Вчера они ему ноги целовали, а сегодня станут в лицо плевать. Нет ничего скоротечней народной любви. И тебе это, Иисус, я покажу. А моя полиция начеку, и я порядков нарушать не позволю.

— Не позволю!

— О чем это ты, муж мой?

— А, Иродиада… Так, подумалось мне… Вслух я что ли много сказал?

— Ты сказал: «Не позволю!».

— Да, и не позволю никому порядок нарушать, вот что я хотел сказать.

— Кто ж нарушает порядок?

— Кто же может нарушать, когда я никому не позволю?

— Никто и не смеет. Тихо в Иудее и спокойно. Преступники все в тюрьмы посажены, а кто не посажен, того ловят, я думаю, и скоро посадят.

— Так и есть.

* * *

— Великий тетрарх, Иисус схвачен. Его взяли люди первосвященника Каиафы.

— Слуги церкви расторопнее моей полиции!

— Его повели к первосвященнику Аннану.

— Много народу вокруг него?

— Тысячи две, не меньше.

— А твоих людей среди них сколько?

— Полторы сотни. И все подчиняются знакам, которые им показывают мои приспешники.

— Так вели же им кричать «Распять его!»

— Они станут так кричать, когда им покажут пальцы, сложенные крестом.

— Так вели же им держать так пальцы всё время!

— Да, великий тетрарх.

* * *

— Дальше?

— Спросили, в чем суть его учения, но он ответил, что вокруг везде его ученики, пусть спросят у них. Тогда один книжник влепил ему пощечину, говоря, что он разговаривает с первосвященником, и ему следует быть более уважительным. На это он ответил, что пока не доказали, что он лжет, следует считать его слова правдой, а доказать, что он лжет никто, дескать, не сможет, и, значит-де он говорит правду.

— Хорош адвокат сам себе! Этак всякий безродный скажет, что он — сын господа, и коль скоро настоящего отца его не сыщется, так, стало быть, так оно и есть? Ха-ха-ха! Вот насмешил!

— Тогда Анна, который именем своего родственника Каиафы решал многие дела, в этом деле не посмел ничего решить и отправил его к первосвященнику Каиафе.

— Прямо не мятежник, а живая реликвия! Что же его по священникам разводят, Админ?

— На суд.

— Ну да, конечно, на суд. Что же могут первосвященники присудить мятежнику? Покаянные молитвы?

— Они отправили его на суд Синедриона.

— Ну это уже кое-что посущественнее. Значит, собрались Синедрионом, так? Кто же выступал перед ними?

— Каиафа говорил. Он сказал, что если не пресечь лжепророка, он принесет гибель всему иудейскому народу.

— Правильно, толково. Дальше что же?

— Он говорил, что он не желает зла Иисусу, но Иисус, видимо, желает зла иудеям.

— Пожалуй, тут он перегнул. Он едва ли желает зла своему народу, просто он не ведает, что творит. Если он поднимает мятеж, то никакими силами его не сможет остановить, так что и для него самого было бы лучше чтобы всё оставалось, как есть. Бунтовщики всегда оказываются способны лишь вызвать бурю, а остановить её не в их власти. Меч, который они вкладывают в руки народу в конечном счете отсекает их головы. Так к чему же призывал Каиафа?

— Он сказал, что лучше казнить одного смутьяна, чем допустить гибель целого народа.

— Пусть умрет один, но все спасутся. Это — принцип сохранения правопорядка, Админ. Если бы у меня не было тебя, я бы взял на твое место Каиафу. Какие отличные стражники получались бы из священников! Они владеют профессией шпиона, воина, дипломата и народного трибуна! Кто умеет разговаривать с богами, тот умеет убеждать народ. Если бы я не был Иродом, я бы хотел быть Каиафой.

— Каиафа много ниже тебя, тетрарх!

— Но расторопнее тебя, Админ! Что же дальше было?

— Его отправили к Понтию Пилату.

— Кто посмел нарушать покой преторианцев накануне Пасхи?

— Они и не нарушали. Они подошли к воротам. Понтий Пилат удивился. Он сказал, что не желает вмешиваться в дела иудеев, и отправил его к тебе.

— Так его ведут ко мне?

— Уже привели.

— Ждут? Правильно, пусть подождут. А что народ? не расходится?

— Прибывает, великий тетрарх.

— Прибывает? Они что же, надеются, что их пустят во дворец?

— Они будут стоять и ожидать твоего решения, великий тетрарх.

— Разве твои люди не кричат «Распни»?

— Они кричат гораздо громче, чем я предполагал. На каждого моего человека приходится дюжина зевак, которые кричат «Распни!» ещё громче тех, которым я плачу за эти крики.

— Так оно всегда и бывает. Хорошая закваска сбраживает всё тесто. Вот под эти крики и приведите его ко мне.

* * *

— Вот ты какой, Иисус… Не похож на царя, не похож на бога, на пророка тоже не похож. На безумного похож. Будешь ли творить чудеса, чтобы спастись? тебе другого ничего и не остается.

— Чудеса делаются ради тех, кто их достоин.

— Ради себя ты уж постарайся!

— Так ради себя или ради тебя?

— А ты уже разделил мир на своих и чужих? Помню, ты говорил: «Кто не со мной, тот против меня»?

— Я говорил: «Кто не против меня, тот со мной».

— Какая разница?

— Ты не видишь пропасти, что разделяет эти два мнения? Я говорю, что каждый, кто не враг — друг, ты же говоришь, что всякий, кто не друг — враг. Тех, кто не высказался ни за, ни против, я отношу к друзьям, ты относишь к врагам.

— Как можно равнодушных считать друзьями?

— Они не воюют против меня, они позволяют мне жить в мире, значит, они друзья.

— Но с их молчаливого согласия тебя казнят! Значит, они — твои враги!

— Но они не требовали казни и не возражали бы против её отмены. Они друзья.

— Они не просят помиловать, и не осуждают твоих палачей, они — враги!

— Нелепо враждовать с целым народом. Весь народ состоит из равнодушных. И часто это — лучшая его часть.

— Лучшая часть народа согласна с действиями правителя и подчиняется его законам!

— Лучшая часть народа подчиняется его законам даже когда не согласна с действиями правителя.

— Так почему ты призывал к бунту?

— Я не призывал к свержению правительства. Я призывал к отказу от предрассудков и к перемене своей души.

— Ты надругался над святынями. Ты бесчинствовал в храме.

— Я надругался над теми, кто бесчинствовал в храме. И хотя я не разделяю убеждений людей, поклоняющихся ложным кумирам, я признаю их право делать это в тех местах, где они привыкли. Но молиться, где торгуют или торговать, где молятся — это уж слишком для любого народа. Даже скоты не всякую нужду справляют одновременно, а разделяют и время и место. И людям не пристало торговать в храме, ибо это порождает привычку торговать убеждениями, и в мире нет ничего хуже этого.

— Довольно демагогии. Я жду чудес.

— С чего ты решил, что я буду творить чудеса?

— Твоя жизнь зависит от этого. Разве это — недостаточная плата за зрелище? Если ты совершишь чудо, я отпущу тебя. Если нет, значит, ты — смутьян и обманщик, и тебя накажут.

— Я не обещал совершать чудес для тебя.

— Но тебе же это так легко, не так ли? Вот, видишь, в этом кубке простая вода. Преврати-ка её в вино.

— В твоих погребах достаточно вина.

— Может быть, ты прогуляешься по воде как посуху? Или исцелишь кого-нибудь? Что ты там ещё умеешь? Прочитай хотя бы мои мысли!

— В них нет ничего достойного. Ты желаешь моей смерти.

— Я желаю благополучия Иудее!

— В твоем понимании это — одно и то же.

— Да.

— Так о чем тогда говорить?

— Ты готов принести себя в жертву своему народу?

— Гораздо существеннее, что ты уже мысленно принес меня в жертву своему тщеславию.

— Увести.

— Прочь! Пошел! Ступай!

— Прощай, тиран.

— Админ, отведите его к Понтию Пилату.

— Прокуратор удивится.

— Я знаю. Тогда вы ему скажете: «Мы не можем его судить, ибо у нас нет закона о смертной казни. Если мы его станем судить, приговор наш будет мягче, чем следует ему за его деяния. Поэтому мы отдаем его на суд прокуратора».

— А если он отпустит его?

— А твои люди на что? Пусть кричат «Распни!».

— Они будут кричать так, что в твоем дворце будет слышно, великий тетрарх.

— Админ, вот ещё что. Вели одеть его получше. В дорогие одежды.

— Дозволь спросить, великий тетрарх?

— Что тебе? Спрашивай, дозволяю.

— Зачем его одевать в дорогие одежды?

— Как же ты глуп, Админ! К оборванцу у народа всегда жалость в сердце найдется. Если Пилат спросит, не помиловать ли мне его, то народ может поколебаться. Праздник все-таки. А он весь из себя такой жалкий, одежда старенькая, убогая. Ну как к такому злобу испытывать? Иное дело, если на нем будут царские одежды. Того и глядишь, что каждый подумает, мол нас призывает к смирению, а сам богачом ходит. Опять же задумаются, к чему бы это Ирод одарил простого смерда богатыми одеждами? Нет ли между ними сговора? Вот и пусть свою ненависть ко мне выместят на нем. К тому же… Ты же знаешь, что по закону одежда казненного принадлежит палачам? Ну так вот пусть постараются. Это от меня им подарок за службу! Ха-ха-ха! Так не поскупись, Админ! Прикажи выбрать одежду получше из моих кладовых, и обрядить его как истинного — вот потеха! Царя Иудейского!

* * *

— Иисус, опять тебя привели ко мне. Что же твоему царю ты не подвластен? Как я погляжу, тебя вырядили, словно царя! Или правда, что ты и есть царь Иудейский?

— Это твои слова, тебе и судить об их справедливости.

— Почему ты не говоришь прямо? Царь ты или не царь?

— Я не царь, но иудеи — мой народ.

— Твоя судьба в моих руках, а ты говоришь загадками. Понимаешь ли ты, что от твоих ответов зависит твоя жизнь?

— Всё в руках судьбы, а не в твоих. И ты сам не можешь ничего изменить. Тебе только кажется, что у тебя есть власть, на самом деле ты плывешь по течению той реки, что называется жизнью, и не управляешь своим кораблем. Все вы отдались на волю волн, так что всё предрешено.

— Да ты безумец! Эти люди хотят твоей смерти, а я не вижу твоей вини, кроме глупостей, которые ты говоришь. Сколько глупцов на свете безнаказанно говорят! Всякого глупца казнить — крестов не хватит. Нынче праздник, и я могу отпустить одного осужденного. Вот этот, мне кажется, как раз подходит для этого.

— Распять его! На кресте распять!

— Одни безумцы хотят казнить другого безумца!

— Я не более безумен, чем ты.

— Нет, и впрямь, он не здоров. Он дерзает ровнять себя со мною. Знаешь ли ты, что я Прокуратор всего Египта, а ты всего лишь мятежник иудейский?

— Я богаче тебя: больше людей любят меня, чем тебя.

— Посмотри, сколько людей тебя ненавидят. Все они взывают о твоей казни.

— Эти люди ненавидят не меня, а тебя, а в твоем лице тиранию Рима. Они боятся, что из-за меня гнев Рима падет на их головы. Это их страх кричит, а не ненависть.

— Распять его! Распять! Распять, распять, распять!!!

— Бичевать его и довольно за вину его. Эй, стража. Всыпать ему, чтобы язык развязал.

— Ещё и это. Сколько же у вас пыток приготовлено для того, кто раскрывает вам глаза.

— Ну, иудеи, смотрите, как сечь будут вашего царя… Сечь его.

* * *

— Каков же упрямец! Его секут, а он молчит. Я бы подумал, что он и говорить не может… Хватит!!! Довольно! Разошлись — скоро уже и мяса на спине не останется! Так сечёте, что кровь брызжет! Уже и до меня капли долетают. Вот и на руке капля. Капля его крови на моей руке. Одна только капля. А как неприятно. Обтереть… Ну, что, угомонились вы? Отпустим его теперь?

— Смерть! Распять! Казнить!

— Научился ты уважать Рим, Иисус?

— Я его презираю ещё больше.

— Ты надолго запомнишь эти плети, я надеюсь.

— Рим будет помнить о них всегда.

— Рим о тебе даже не узнает, Иисус.

— Этот Рим скоро погибнет.

— Ты слышишь, Иисус, твои сограждане ещё громче кричат «Распни!»

— Вы опустили их до скотского состояния, поэтому они при виде крови теряют голову. А мне противно видеть твою кровь. Я не кровожаден. Уведите его.

— Распни его, Пилат!

— Да вы что, ополоумели? Как однако легко требовать смерти, когда не от тебя зависит решить это дело… И как тяжело отправить на смерть того, к кому не питаешь ненависти, когда лишь от тебя зависит — жить ему или умереть…

— Распни! Распни!

— Так вы не хотите, чтобы я его помиловал?..

— Распни!

— Распять?..

— Распни! Распни! Распни!

— Эй, вы там, хватит! Хватит орать, я говорю. Прочь его от меня — делайте с ним, что хотите, и чтобы я больше его не видел и не слышал о нем! Вам нужно С меня довольно. Такой день испортили. А ведь ещё и праздник. Прочь его увести. Хотите распять — так распните. Кажется, у Ирода довольно стражников для этого дела. А я умываю руки.

* * *

— Иисус, сын Иосифа, ты называл себя Христом и царем Иудейским. Ты призывал к мятежу против власти Тетрарха Ирода, призывал к неповиновению святой церкви, клеветал на первосвященников Каиафу и Аннана, оскорбил Прокуратора Понтия Пилата. Ты бесчинствовал в храме. За эти преступления ты приговорен к распятию на кресте до смерти, и приговор этот будет сейчас исполнен. Тебе даровано право поцеловать детей, обнять жену и выпить уксус с добавлением полыни и желчи для притупления боли. Желаешь ли ты воспользоваться дарованным правом?

— Жены у меня нет, дети же мои — все вы, не хватит моей жизни всех поцеловать. От уксуса я отказываюсь. Нет такого уксуса, что смирил бы боль моей души.

— Начинайте.

* * *

— Отец, если бы ты помог мне найти сил испить эту чашу!

— Вы слышали? Он просит пить!

— Дайте ему уксус!

— Вот, славная мысль! Да только как?

— Губку смочите и на копье подайте.

— Голову отворачивает.

— Пей, Иисус!

— Отец! Тебя вспоминаю перед смертью своей. И душой устремляюсь к тебе…

* * *

— Великий прокуратор Понтий Пилат извещает о том, что он прощает смутьяна и преступника Иисуса из Назарея и разрешает снять его с креста.

— Это он нарочно ждал, пока он умрет!

— Молчи, женщина, как бы прокуратор не передумал.

— Слава великому и милостивейшему прокуратору Понтию Пилату!

* * *

— Ну, что, Админ, спокойно стало в Иудее?

— Великий тетрарх! Всё замечательно! Народ славит великого тетрарха Ирода Антипу за установление мира и спокойствия в стране.

— Уж прямо так и славит? Твои крикуны, что ли, стараются?

— И мои люди присоединяют свой голос к голосу народа.

— Ну, я, право, так и думал. Надеюсь, этого Иисуса скоро позабудут.

— Уже позабыли, и памяти о нем нет.

— Как так? Тело-то его погребли ли?

— Тело отдали матери и она с его полюбовницей его унесли в пещеру, обернув плащаницей. Умастят благовониями, и похоронят, как выберут подходящее место.

— Они выберут место? Это твои люди должны выбрать место — там, где дожди смоют холм могильный и ветры разрушат памятник! Там, куда людям идти далеко, а зверям да ворам могильным близко. Чтобы силы природы стерли память о нем. Нам над могилой глумиться негоже, но и не годится преступника хоронить с законопослушными гражданами.

— Уже изыскивают такое место, как ты изволишь описать, великий тетрарх.

— Ну, хорошо, ступай.

* * *

— Админ, что это ты такой неопрятный врываешься в мой дворец? Гляди-ка весь в пыли, борода всклокочена, волосы растрепаны, да и потом от тебя разит же! Ну, отвечай, случилось что?

— Пропало тело.

— Какое тело?

— Иисуса казненного пропало тело. В народе волнения, молва идет, что казненный воскрес.

— Да ты-то сам поверишь ли в этот вздор?

— И верить не могу, и другого объяснения не вижу тому, что труп пропал.

— Так его, верно выкрали!

— И я бы так решил, да приказал я на всякий случай следить за пещерой, куда его отнесли.

— Так что же?

— Молвят, что в пещеру заходили только женщины и один мужчина. И выходили тоже женщины и один мужчина. Больше не выходил никто и трупа не выносили.

— Женщины, мужчины!.. Кто выходил, кто входил, это отмечено?

— Мать Иисуса, Мария, также полюбовница, тоже Мария. Ещё несколько женщин. Что за мужчина заходил, не приметили.

— Не приметили! Верно, пьянствовали твои люди!

— Только грелись ночной порой. Костер-то им разжигать не велено было.

— Ну, так и есть. Видать, они так прогрелись, что и не заметили, как труп похитили. Оно и ладно. Не будет могилы, не будет и паломников… Так оно и лучше. Только вот слухи эти… Пресечь! Сказывать, что шакалы под камень подрыли и труп на месте и съели.

— Так и будут сказывать, великий тетрарх.

— Да и сам уразумей, что так оно всё и было.

— Иначе и не могло статься, точно так и было.

— Ну, ступай. Да и забудем же эту историю. Слышать не желаю об этом, как его?..

— О ком говорите? Не понимаю.

— Ага, вот, правильно… Молодец. Ступай.

* * *

— Антипа, муж мой, что ты так печален?

— Есть от чего печалиться, Иродиада. Уже пять лет прошло с той поры, как казнили этого Иисуса, а память о нем не умирает, а только ширится. Неужто, и впрямь, был он пророк?

— Кто такой этот Иисус? Не слышала!

— Умница, дай я тебя поцелую! И правда. Бог с ним. Не до него теперь. Как там доченька твоя поживает? Хорошо ли ей за Филиппом?

— Отдали замуж, теперь уж это не моя дочь, а жена Филиппа. Хочешь, я тебе дочь рожу?

— Ты уж мне роди хоть сына, хоть дочь. Боги не благословили наш брак, не награждают нас детьми. Предсказания Иоанна сбываются. Он говорил, что после Тиберия Римом станет править Калигула. Кто мог тогда такое предположить? Ведь у Тиберия родной сын, Друз, был жив ещё. Ан вот как судьба распорядилась! Через два года Друз умер, ещё через два и Тиберий за ним следом, и вот уже год как этот Калигула правит империей. Да уже и при жизни его чуть ли не к святым причисляют, такого в Риме не бывало. До того живые боги только в Египте и в Греции царили, а теперь вот и в Риме те же порядки. Агриппа очень возвысился нынче. Он как-никак вместе рос с Калигулой. Друг детства.

— Он мой брат, мог бы замолвить и за нас словечко перед Калигулой.

— Не доверяю я ни Агриппе, ни Калигуле. Оба они воспитывались у его бабки Антонии, а та была такая тиранка, что… Да ты же братца своего хорошо знаешь, что я тебе рассказываю?

— Это он был злобен да жаден, когда в долгах ходил, а нынче Калигула за него все долги заплатил, да и ему дал средства немалые, так он теперь совсем другой, вот увидишь. Я же помню, каким он добрым был в детстве, доверчивым.

— В детстве кто же не был добрым-то? Все были добрыми и доверчивыми. В детстве-то… На то оно и детство, потому: доброта и доверчивость от скудости ума проистекают.

— А вот увидишь, он и за нас словечко замолвит. В сию же пору поедем в Рим, пускай он нас представит Цезарю.

— Иродам нечего делать в Риме. Август потешался над отцом моим, а брата моего, Архелая, поначалу назначил этнархом, а после и вовсе изгнал в Галлию. Оно и назначение-то это не сказать, что подарок. Отец царем звался, а сыновья, видишь ли ты — этнархи, та тетрархи. Поделил он царство Ирода Великого между сыновьями, видишь ли, чтобы легче справиться с нами было.

— А не поделил бы, так и был бы царем Архелай, а ты — никем. Говорю тебе, поедем в Рим, и испросим у Калигулы вернуть тебе титул царя. Ты его достоин, уж ты мне поверь.

— Да за достоинства ли царские титулы-то выпадают людям? В уме ли ты? Такого отродясь не было! За достоинства философами становятся, а царем родиться надо.

— Ну, так ты и родился царем, им и станешь. И я заодно Рим посмотрю. Поедем!

— Нельзя мне отлучаться. Арета грозит войной. Не простил он мне, что изгнал я его дочь, первую жену сою, обратно к нему, в Набатею.

— Ничего не случится, поехали. Не посмеет Арета напасть на гостя Калигулы. Этих дикарей с юга, если они осмелятся напасть, разобьют твои воеводы, пока мы в Рим съездим. Вернемся, уж всё будет спокойно.

— Душа не лежит у меня слушаться твоего совета… Эх, хороших советчиков-то я не слушал.

— Ты это о ком?

— Так… Воспоминание.

— О ком же? Говори.

— Нет, не то. Кончено. Кто вещал, того уж нет, а нам, живым, своим умом жить надо. В Рим, говоришь, поехать? Может, и правда, поможет свояк нам сблизиться с Цезарем?

— Поможет, конечно, брат Агриппа поможет. Едем!

— Решено.

* * *

— Император Гай Цезарь Калигула, позволь приветствовать тебя и склонить пред тобой голову, целовать твои сандалии.

— Да, Антипа.

— Император, позволь представить тебе мою супругу Иродиаду.

— Она, кажется, сестра моего приятеля Юлия Агриппы?

— Да, и моя племянница.

— Вот потому вас и зовут всех Ироды, что вы женитесь на собственных сестрах и племянницах. Даже Юлия зовут Ирод Агриппа.

— Мы большие друзья с моим свояком и у меня нет от него секретов.

— А у него нет секретов от меня, Антипа. Мы росли вместе у моей бабки Антонии, тебе это известно?

— Конечно, Император. Я горжусь тем, что мой свояк удостоен чести быть в числе друзей императора…

— И поэтому ты ко мне приехал? Видимо, у тебя ко мне какая-то просьба?

— Самая малость.

— Малость? Что же это?

— Должность моя тетрарха Иудеи…

— … Тебе надоела?

— Нет! Избави бог! Просто мне казалось, что по размерам и богатству доля страны, подвластная мне могла бы называться царством, а мне пристал бы титул царя, который тебе стоило бы только захотеть…

— … Ты говоришь, богатству? Богатая Иудея что-то не очень засыпала нас подарками. Налоги от вас не самые большие.

— Император…

— И друг твой Агриппа предоставил мне весьма убедительные доказательства твоей неверности мне.

— Божественный! Я верен тебе!

— Ты хочешь сказать, что твой свояк и мой близкий друг Агриппа обманывает меня?

— Я не смею обвинять Юлия Агриппу. Возможно, его ввели в заблуждение.

— Я знаю его с детства, он умные человек. Его не легко обмануть. Если он говорит, что тебе нельзя доверять, значит, я не доверяю тебе больше, Антипа. Но я не сержусь на тебя. У меня приятная новость для тебя. Даже две. Даже три.

— Божественный Цезарь слишком щедр приятыми новостями.

— Во-первых, я сохраню тебе жизнь, ты всего лишь будешь отправлен в ссылку. Скажем, в Лион.

— Нет предела милости твоей, Гай Юлий Калигула!

— Во-вторых, из уважения к твоему племяннику и моему вернейшему другу я прощаю твою жену, его сестру Иродиаду, и вашу дочь Саломию.

— Благодарю тебя, божественный Цезарь.

— В-третьих, трон твой останется в твоей семье, ибо наследником тебе я назначаю племянника твоего Юлия Агриппу, Ирода, как и ты. Он был верен мне в несчастии, тем легче ему будет доказать свою преданность в благополучии. И я даже выполню твою просьбу, Антипа: пожалуй, пускай уже Агриппа называет себя царем. Ты доволен? Ха-ха! Можешь поцеловать мои сандалии. Стража! Уведите.

* * *

— И почему я не послушался Иоанна? Кабы знать, что к чему приведет, что во что выльется! Эх, дурья моя голова! Не отсекать надо было ту голову, а подле себя держать, да и к советам её прислушиваться. А теперь что же делать? Уже и моя голова не так крепко держится на плечах. Какой гнев я навлек на себя, какую глупость совершил, и всё — бабьими мозгами.

* * *

— Иродиада, плохой ты дала мне совет.

— На тебе лица нет, Антипа. Что случилось? Цезарь отказал?

— Если бы только отказал. Я низложен и должен отправляться в ссылку в Лион. Но ты можешь остаться, как и Саломия.

— О, мой бог! За что такое наказание! Это я виновата, я одна! Я доверилась братцу, он говорил мне, что Калигула обещал преобразовать твою должность в царскую, надо лишь приехать в Рим и попросить об этом.

— Так оно и случилось. Должность эта теперь царская. Император выполняет свои обещания. Только оно дано было не мне, а Агриппе. Не следовало мне слушать тебя. Прав, тысячу раз прав был Иоанн. Он говорил, не слушать женщину в вопросах государственных.

— Ты жалеешь, что меня послушал? Да, ты прав, жалей. Я сама теперь себя ненавижу.

— Ты останешься в Иудее.

— Нет, я поеду с тобой, Антипа. Я — твоя жена. Ты будешь простым гражданином, но для меня ты останешься царем, ибо я — жена тебе.

— Мыслимое ли дело? Ты отказываешься от богатства ради меня? Ведь там останется твой брат! Ты могла бы жить счастливо и роскошно.

— Нет мне счастья без тебя, Антипа. Я не смогу быть счастливой, зная, что обрекла тебя на страдания.

— Какое утешение! Боже, ты простил меня! Иоанн, ты не так прав, как я, было, подумал! Женщина нам горе приносит, она же и утешает!..