1

Пожухлая листва, сорванная ветром за ночь, сокрыла от взоров Малашьев луг. Ещё вчера он походил на огромную бурую лужу, а сегодня, прикрыв свою грязную наготу, казался нарядным и умиротворённым. Лишь дорога осталась нетронутой. Взрытая колёсами возов и телег, избитая лошадиными подковами и ногами прихожан, тропа, ведущая к храму, больше напоминала густой кисельный ручей, тянувшийся от самых церковных ворот до высовывавшегося из низины лесочка. Сам же луг, который природа за ночь укрыла пёстрым ковром, теперь уже не выглядел так уныло. Поникшие останки растений, торчащие из-под опавшей листвы растрёпанными вениками, всё ещё напоминали, что когда-то здесь было покрытое цветами и сочной травой поле.

– Всё приходит и уходит, зелень увядает, и природа расстаётся с ней, как душа прощается с тем, что ещё вчера казалось вечным и неприкосновенным.

Обдуваемый порывами ветра, Григорий стоял на верхнем ярусе храма, прислонившись к сырой стене. Капли пота, стекавшие на лоб, струились по бровям, зависали на ресницах и высыхали, не успев добежать до щёк. Лицо звонаря, вытянутое и худое, горело густым румянцем. Осень лютовала. Ветер гнал по небу тучи, пробирал до костей. Но, несмотря на это, Гришку так и распирало. Потёртый тулупчик, который он давеча накинул, висел на покатых плечах, ряса распахнулась на груди, шапка слезла на затылок, отчего русый с рыжиной клок волос задорно высунулся и торчал, гадко щекоча ухо. Григорий поежился, втянул ноздрями поток набежавшего ветра и исподлобья глянул вверх. Высоко-высоко, под самыми тучами, маячили чёрные точки.

– Бесовы птахи! Ишь, раскаркались, тоже чувствуют беду, – пробубнил звонарь и погрозил кулаком носимой потоками воздуха вороньей стае. – Неймётся вам! А с чего бы? Не у вас добро крадут, у храма!

Вдалеке, средь остатков тумана, показались всадники. Гришка вздрогнул. Сжал висящий на груди крестик так, что пальцы от натуги побелели.

Одна. Две. Три. Четыре фигуры!

Все четверо конные, движутся быстро. Ни ветер, ни дорожная грязь им нипочём.

– Ну, вот и всё, не услышал Господь мои молитвы. Явились супостаты! Последняя надежда пропала!

Григорий поднёс к губам нательный крест и нежно поцеловал. Засунув медную святыньку за отворот рясы, пономарь подошёл к своему любимцу. Скинув на пол рукавицы, Гриша бережно, чуть касаясь, обнял колокол. Звонкоголосый исполин молчал, словно застыв в ожидании. Мужчина потянулся, уцепился рукой за канат, расставил ноги, приосанился и потянул. Великан ожил, вздрогнул, затрепетал и начал раскачиваться.

Звон сельского колокола потревожил всех. Люди замерли. Вымученные, точно летящие из души самого звонаря гулкие звуки, извлекаемые его руками, встревожили округу. Не все знали, почему колокол загудел в неурочный час. Многие удивились, но нашлись и такие, а их было немало, кто знал, в чём дело.

А правда была такова:

Государь подписал указ: «Об изымании четвёртой части колоколов государства Российского. Переплавке их, и отливке из полученного металла пушек и мортир, для будущих баталий».

Конная четвёрка приближалась. Посланники царя не понимали, что именно из-за их приезда начался этот перезвон. Старенький сельский колокол, местами покрытый зелёной плесенью, угрюмый и властный, за все эти годы вовсе не утратил своей благозвучной святости. Он пел! Пел в последний раз! Пел свою песню так, как поют воины, идущие ровным строем в свой последний, смертельный бой!

 

2

Отца своего, из стрельцов, он не видал отроду. Мать сказывала, что под Корсунью его убило, ещё в Польскую. Саму же мать вспоминал часто, преставилась она, когда Грише исполнилось пять. Особенно часто возникали в голове события, связанные с её кончиной. Лицо бледное, землистое, усыпанное гнойной сыпью, необычно тощие пальцы с потрескавшимися ногтями. Они торчали из-под покрытой бурыми пятнами перины, которой укрывали больную, то и дело шевелились, точно лапы здоровенного паука.

Сельский доктор-костоправ тогда долго охал и качал головой, навещая бьющуюся в судорогах женщину. По истечении двух недель незадачливый эскулап махнул рукой, собрал свои порошки да склянки с микстурами и многозначно заявил:

– Что смог, я сделал. Теперь остаётся ждать, да уповать на Господа.

Черная оспа в России только появлялась.

Мать схоронили на маленьком сельском кладбище за храмом. Гриша помнил, как плёлся за санями, на которых везли тело, как падал снежок, как причитали соседские бабы, не от горя, видимо, а так, для общего порядку. Местный поп прочёл молитву, помахал кадилом и, подобрав рясу, поспешил с кладбища. Морозец стоял нешуточный. Вслед за священнослужителем стали расходиться и прочие.

Гриша, казалось, не замечал, что происходит вокруг. То и дело кутаясь в тулуп, мальчик хныкал и потирал шмыгающий нос рукавицей.

– Ну, полно, малой, пойдём отсель, – на плечо легла тяжёлая рука, мальчик вздрогнул и посмотрел на говорившего исподлобья. – Негоже и тебе хворь какую поймать, февраль на дворе.

Бородатый, крепкого вида мужик, в ладном зипуне и сшитой из добротного бархата шапке-скуфье, глядел сверху вниз, то на мальчика, то на только что возведённую могилу. Гришка огляделся, и понял, что на кладбище, кроме него и рослого незнакомца, никого не осталось. Лишь парочка ворон, пристроившись на качаемой ветром берёзе, наблюдала за происходящим.

– Ты меня не бойсь, – бородач улыбнулся.

Улыбка не внушила Гришке доверия. Он отступил, попятился, едва не встав в рыхлую землю, которой только что засыпали могилу. Мужчина ухватил мальчика за рукав:

– Ну, чего ты? Говорю же, не съем!

Гришка заорал и завалился на снег:

– Пусти!!! Мама!!!

Но незнакомец держал крепко. Он нахмурился и, дёрнув паренька за руку, поставил на ноги. Гришка покричал ещё с минуту, но уже больше для виду без слёз, и притих. Мужик присел на корточки и начал стряхивать с тулупчика снег.

– Не придёт твоя мамка. Она теперь с ангелами общается.

Впервые за время похорон, Гриша разрыдался по-настоящему. Он орал так громко, что сидящие на ветвях вороны взлетели, разразившись негодующим карканьем.

– Я ведь тоже сирота, – пояснил бородатый. – При храме рос, и тебе, стало быть, туда дорога.

Незнакомец прижал паренька к груди, и Гришке сразу стало легче. Мужчина поднялся. Успокоившийся мальчонка вцепился в пальцы своего благодетеля, и они побрели по протоптанной тропе. Так Григорий стал учеником местного звонаря.

 

3

Лукьян, так звали Гришкиного благодетеля, оказался не таким уж милягой, как могло показаться на первый взгляд. Он, конечно же, был добрым христианином, но во всём, что касалось порученного дела, слыл сущим дьяволом. Гриша и ещё парочка таких же мальцов-сироток ощутили на себе гнев бородатого дьяка, который умел достучаться до умов обучаемых в прямом и переносном смысле. И хотя богобоязненный Лукьян, обзывая нерадивых учеников, к сквернословию старался не прибегать, лупил при том воспитанников за любую провинность. Гришка поначалу ревел, но со временем привык к побоям и воспринимал их как должное.

На церковных харчах он окреп, да и нелёгкая работа при храме сказалась на растущем мальчишеском теле. Григорий оброс мускулами, спина распрямилась. Его плечам и осанке завидовали многие сельские парни, да и не одних парней восхищала Гришкина стать. Но о девках Гриша не помышлял, точно чувствовал, что ждёт его что-то большее. Поначалу воспитанников заставляли заниматься уборкой, чистить снег, таскать разную утварь, одним словом делать самую трудную и грязную работу. Но позже, когда Гриша подрос, его, наконец-то, допустили в ставшую для него «святая святых» – церковную колокольню.

Именно тогда-то он и познакомился с ним. Никто иной, а именно он, многотонный Бронзовый Исполин, как стал называть его сам Григорий, стал для паренька единственным и незаменимым другом.

Боже, какие это были звуки: клекот, подобный журчанью ручья, переливы с надрывами и трепетом, замирания, мгновения тишины, вовсе не казавшиеся пустотой, и снова:

«Бом! Бом! Динь! Дон! Там! Там! Там!».

Сначала от непривычки отмирали уши. Голова кружилась как от самого крепкого вина, но, несмотря на это, сердце пело, бешено трепетало, когда Бронзовый Исполин в очередной раз затевал свою очередную песню.

Учеников Лукьяна вскоре переманили в соседние церкви, спрос на знатоков звонарного дела был велик. Церковная верхушка не скупилась на опытных и умелых. Товарищи Гришки по несчастью уехали, кто куда, да и чего им было терять. Одно слово – сироты неприкаянные. Слышал Григорий, обжились парни в больших городах при храмах, знатно зажили, в достатке и почёте. Но завидовать – дело недоброе, зависть – грех. Так учит писание. Нашли Лукьяновы отпрыски себе новую жизнь, а Грише и здесь не плохо. Не предал он своего старого друга. Жил при нём все эти годы, при нём умереть хотел, но не тут-то было. Кто ж знал, что наступит такое.

 

4

Огромную подводу, запряженную четвёркой волов, пригнали уже за полдень. Сельских мужиков набралось не меньше дюжины. Они начали подходить с самого утра, кто по одному, кто парами, минуя ворота, крестились, но в храм не ступали, точно чего побаивались. Никто из местных служек, вопреки обычному, по двору не маячил. Точно жизнь сельской церкви в этот день замерла, застыла. Постепенно пришлое мужичьё сгрудилось в кучу. Видя, что всё спокойно, селяне разговорились. Правда, судачили негромко, вполголоса, не желая раньше времени беспокоить церковников. Из прихожан в этот день не было никого, хотя из щелей в заборе, то тут, то там, временами показывались косматые мальчишечьи головы. Эти создавали шума больше прочих, и их звонкие голоса слышались повсюду. Шутка ли, не каждый день такое увидишь. Кто-то влез на росшую у забора старую яблоню, но его тут же согнали. Видать, помимо мальцов, кое-кто из старших явился поглазеть на то, как будут «сымать» колокол.

Вскоре появились солдаты. Все трое вышли их гостевого домика, в наглаженных мундирах, при ружьях и встали у входа. Мужики уставились на военных с разинутыми ртами. Наконец, показался старший – унтер-офицер, эдакий голубоглазый красавчик щеголеватого вида. Он вышел во двор и осмотрелся. Солдаты тут же вытянулись, прижав к бедрам руки, а мужики, увидав это, сжались в кучку. Некоторые поспешили сдёрнуть шапки, кто-то даже глуповато раскланялся. Но унтер даже не глянул на столпившихся поодаль крестьян. Он поправил свой пышный шарф, и, придерживая висящую на боку шпагу, вальяжно спустился с крыльца. Налетевший ветерок подул, и чуть не сорвал со щёголя треуголку. Унтер придержал шляпу рукой. Один из солдат – молодой рекрут, хихикнул. Брови офицера взлетели вверх, рот сжался в полоску. Перепуганный солдатик выпятил грудь и надул от напряжения щёки. Унтер глядел на весельчака со злобой. Оба товарища по оружию (солдаты постарше) глядели на новобранца с улыбками. Офицер, заметив это, выдохнул и презрительно хмыкнул. Привычным движением он подкрутил ус, и, сменив гнев на милость, прошёл мимо.

Наконец появился отец-настоятель. Без ярких нарядов, в обычной рясе, стянутой широким поясом, он подошёл к унтеру и заговорил. Офицер, несмотря на возраст и церковный сан собеседника, не убавил бравады, но, настоятеля мало беспокоила надменность франтоватого вояки. Его тяготил сам разговор, и священник стремился поскорей положить ему конец. Вскоре унтер с настоятелем договорились, и мужики получили дозволение начать работы.

 

5

Через окошко кельи с верхнего яруса храма Гришка наблюдал за тем, что творилось во дворе. Он видел, как мужики, разбившись по группам, вооружившись заступами и баграми, лезли на колокольню, мастерили рычажные устройства, вязали узлы. Это продолжалось не более часа. Вскоре все замерли в ожидании, и кто-то крикнул:

– Поо-оберегись!!!

Колокол пошатнулся, накренился и начал медленно сползать по сходням. Когда гигант повис на тросах, из груди звонаря вырвался слабый крик. Блоки и сваи прогнулись, толстые верёвки натянулись как струны, но выдержали ношу. Бронзовый гигант медленно съехал на землю. Гришка чуть не прослезился:

– Бог миловал. Хоть не раскололи раньше положенного.

– Ты бы шёл отсель! – вдруг раздался зычный голос из-за спины.

Звонарь обернулся. Настоятель, который недавно беседовал с царским офицером, стоял напротив. Ряса распахнулась чуть не до пупа, вид у священника был усталый и измождённый.

– Нечего на бесов очи лупить, иди в келью.

– Прости, батюшка, мочи нет, это всё терпеть. Хот в последний разок на него посмотрю. На колокол в смысле.

Священник крякнул и длинно выдохнул. Таким отца-настоятеля Григорий видел впервые. Обычно серьёзный и строгий, сегодня он выглядел как-то иначе. Один из молодых дьячков – колченогий Стёпка, на днях по секрету шепнул Гришке, что слышал, как настоятель, когда ему принесли царский указ, топал ногами и долго бранился. И в гневе, чуть было, не порвал казённую бумагу. Благо удержали. Гонца, что грамоту привёз, потом долго уговаривали, что бы до царя эти речи не дошли. Даже подмаслить пришлось.

– После этого – поведал колченогий – батюшка в покои свои удалился, вина потребовал целую флягу и всю ночь то криком (бранным) кричал, то молился.

Тогда Гришка не поверил Стёпке, но сейчас, глядя на святого отца, засомневался. Настоятель отодвинул Гришку и сам выглянул в окно. Григорий тоже вытянул шею.

– Ну, коль хочешь, так гляди. Нравится себя мучить, мучай. Страдай! Такая уж, видать, у нас доля.

Настоятель удалился восвояси, а взволнованный Гришка снова прильнул к окну. Колокол грузили на телегу. Мужики уже освоились, осмелели, оттого и кричали друг на друга, сквернословили, позабыв где находятся. Смеркалось, яркое пламя заката освещало купола храма, отражаясь в их блеске кровавыми вспышками. Григорий отошёл от окошка, присел, опершись на холодную стену, и зажмурил глаза. Ещё долго он так сидел в кромешной тьме, не поднимая век, потому как боялся снова увидеть этот необычный кровяной свет.

 

6

Когда Григорий пришёл в себя, на дворе стояла ночь. Голова кружилось, глаза не могли привыкнуть к темноте. Гришка спустился во двор. Морозный воздух сразу привёл его в чувства. Посреди двора стояла подвода с колоколом. Укрытый попоной гигант походил на мифическое чудовище. Услыхав голоса, Гришка вздрогнул. Только сейчас молодой звонарь увидал, что неподалёку дымится костёр.

– Эх, славный кулеш вышел! – раздалось в ночи.

У огня сидели двое, солдаты, что явились по царскому указу. В одном из них Григорий признал молодого новобранца, которого днем так напугал вид грозного унтера. Второй показался Григорию стариком. Звонарь собирался уйти, но не успел.

– Кто там бродит? – рявкнул старый солдат. Молодой вскочил, испуганно озираясь. – Сядь, не мельтеши, – успокоил сослуживца старший, при этом Гришка увидел направленное на него дуло мушкета. – Проходи, мил человек, присаживайся, – солдат опустил оружие и указал гостю место у костра. – Чего кости морозить, погрейся.

Григорий сел, ветеран бесхитростно добавил:

– Коль не побрезгуешь, отведай харча армейского, церковник.

Молодой солдат, только сейчас отыскавший своё ружьё, отложил его, за ненадобностью, зло сплюнул и уселся рядом. Григорий протянул ладони к костру, приятное тепло побежало по жилам:

– Погреюсь, а от еды откажусь. Не естся.

– Ну, как знаешь, каша у нас добрая, царь-батюшка на кормёжку щедр.

Старый солдат поставил котелок с дымящимся варевом, распахнул мундир и достал из-за пазухи трубку:

– Эх, приучил нас царь к табачку.

Он рассмеялся, закашлялся. Гриша внимательно разглядывал нового знакомого. Лицо и шею ветерана покрывали глубокие морщины. Седые волосы свисали до плеч, из-под крючковатого носа, топорщились усы. Но больше всего поражали глаза. Очерченные мохнатыми бровями, они походили на тёмные колодцы – бездонные и глубокие.

«Жизнь его не баловала», – сделал вывод Григорий.

Вояка с наслаждением затянулся, грудь его наполнилась едким дымком, взор помутнел. Гришка сморщил нос.

– Что, не нравится? Эти вон, – солдат указал на сослуживца, – тоже не любят. А я вот привык.

– Чего ж в нём хорошего, горло жжёт да грудь свербит, – сердито буркнул рекрут.

– Не скажи. Нам оно не раз помогало. Сядешь, бывало, после боя, раскуришь трубочку, и боль точно отступает, – куривший зажмурился.

– Лучше уж винца иль водки, чем эту дрянь…

– А много где воевать пришлось? – обратился к старшему Григорий.

Вопрос прозвучал резко, рекрут, недовольный, что его перебили, зло глянул на Гришку, но промолчал. Старик усмехнулся:

– Да уж пришлось. Я ещё со стрельцов начинал, это потом нас в заморскую одёжу переодели, – рассказчик потыкал себя в зелёный камзол. – Про Гвардейский Преображенский слыхал? Мы и в Азовских баталиях побывали, ну и под Нарвой…

– Это там, где наши оконфузились? – встрял молодой рекрут и тут же осёкся.

– Ты язык-то поприжми, сопляк! Я тебе не унтер, батогов не выписываю, а вот за товарищей своих…! – старик сунул под нос сослуживцу костлявый кулак. – У-у-у!

– Да, я чего, я…

– Ладно. Не гунди уж, да не всему верь, что говорят. Если б Де Круа в штаны не наделал, не было бы такого позора. Видел я его, фельдмаршала этого – сущий павлин. Эх…, немчура она и есть немчура, – старик откинулся назад, видимо, он был вспыльчив, но отходчив. – Правда и наши были, кто подкачал: конница Шереметьева, да рекруты на флангах. Наш то Преображенский до конца бился.

– А теперь, значит, за счёт святынь церковных решили свои ошибки поправить? – заметил Григорий. – И гнева божьего не боитесь?

Брови ветерана поползли вверх. Видимо он не ожидал такого поворота событий.

– А где был твой Бог, когда нас в клочья рвали? – спросил гвардеец с ехидцей и, рванув ворот камзола, обнажил грудь. – Видал, какой след шрапнель оставляет?! – глубокий шрам, зиял на груди. – А приходилось ли тебе, святоша, видеть, как ядром голову срезает? А потом из дырки той кровушка брызжет? Да прям в лицо, а…?

– Прогневили вы бога чем-то. Вот он вас и оставил.

– Чего!? – Старик не удержался и вскочил на ноги.

– Бог не оставляет своих детей, на то он и Бог! – фраза прозвучавшая из темноты, заставила старого солдата замереть. Укутанная в плащ фигура маячила в темноте.

 

7

– Кто тут?

Гришка увидел страх на лице старого солдата. Тот схватил мушкет и взвёл курок. Тыкая стволом в пустоту, он стоял на полусогнутых, стараясь напугать.

«Вот тебе и герой, – сделал вывод Григорий. – Пожалуй, нет таких, кто ничего не боится».

Точно прочитав его мысли, старик прошептал, обращаясь к своим:

– Я поступь человечью загодя чую. А этот не пришёл, а… Точно прилетел, – фигура в плаще, невзирая на угрожающий вид гвардейца, приближалась, – Стой, тебе говорю!

Старый солдат вскинул ружьё, и оба его собеседника застыли в ожидании выстрела. Прибывший остановился. Старик замер.

– Тебя вон, загодя услыхал, – шепнул он Гришке. – Помнишь ведь, а?

Гриша пожал плечами. Ему и самому стало не по себе.

– Не бойтесь меня, – произнёс незнакомец и приблизился костру.

Пламя осветило его: высокий, с прямой спиной и покатыми плечами, он одновременно внушал смирение, и страх. Гришка сощурился. Даже не видя лица незнакомца, молодой звонарь ощутил: «Он не чужой, потому как от него теплом веет», – подобная мысль удивила.

– Ну, ладно, признаю, напугал ты меня, – с напускным весельем заявил старый солдат. Теперь он выглядел увереннее, но, присмотревшись, Гриша заметил, что колени бывалого воина подрагивают. – Давай, давай, открывай лицо, не то и впрямь пальну.

Незнакомец отбросил капюшон:

– Убери оружие, не понадобится тебе оно, более уж не спасёт, – голос ночного гостя звучал глухо.

– Чего это? Досель спасало, – удивился старик.

Гришка рассматривал незнакомца без стеснения: вьющаяся темная с рыжиной бородка, тонкие губы, глаза с влажными ресницами извергающие свет.

– Ну, что, не узнал? – гость улыбнулся.

Гришке стало жутко. Видя испуг старого солдата, молодой укрылся за его спиной и дёрнул за рукав:

– Глянь, а ведь он на церковника нашего смахивает.

Старый солдат отмахнулся, не обратив внимания на сказанное.

– Я тоже солдатом был, – заявил человек в плаще. – К мушкетам да пищалям издавна привык, они меня и раньше не особо пугали, а уж теперь… Но, не о том я, – ночной гость повернулся к старому солдату: – За тобой я пришёл и вот за ним.

Григорий проследил жест незнакомца: рука указывала на подводу.

«Колокол? И этот его забрать хочет? Чего ж тут творится-то?», – в душе возмутился Григорий.

– Что значит за мной? Я вроде не собираюсь никуда, – старик усмехнулся, но его улыбка сквозила фальшью. – Да и колокол не отдам, я его стеречь поставлен. Приказ у меня, будь он неладен.

– Эти приказы ты здесь, на земле получал, а я тебе другое повеление принёс, свыше, – спокойно пояснил чужак.

– Да ты чего несёшь то? В толк не возьму?

Старый солдат внезапно умолк, осёкся и осел. Он начал осознавать смысл сказанного, отчего лицо его становилось все бледнее и бледнее. Руки ветерана опустились. Григорий увидел, что они больше не дрожат. Старик посмотрел влажными глазами на незнакомца и хрипло произнёс:

– Так, значит, его на переплавку, а меня… А ты, стало быть…

– Да! – гость коротко кивнул.

Испуг в глазах старика исчез:

– Надо же, столько войн да битв прошёл, а умирать на задворках приходится, – мушкет сполз вниз и упал в траву. – Ну, что, малой, – старик посмотрел на молодого рекрута с напускным весельем. – В баталиях ты ещё не бывал, но повезло тебе, увидишь, как сильные духом смерть принимают. Те, что под Нарвою, насмерть стояли.

Старик с досадой махнул рукой, расправил скрюченные плечи и уверенно шагнул навстречу гостю.

– Ну, кто бы ни был ты, бери меня! Готов я!

Незнакомец улыбнулся, задумался. Отвага и сила ценятся всегда. Чужак улыбнулся и, наклонившись к самому лицу обречённого старика, прошептал:

– Передумал я. Негоже такую душу на небеса отправлять. Желаю я, чтобы душа твоя в тело новое вошла, – гость повернулся к Грише. – Ну, что, сынок, доколь тебе за стенами церковными хорониться. Не то нынче время. Церковь наша испокон веков в годину трудную своих детей на бой посылала. На защиту Отечества. Давай, сынок, не робей, принимай душу героя.

– Сынок? – лицо старика вытянулось.

– Сынок, сынок, – снова улыбнулся незнакомец. – Теперь он твой приемник.

Солдат неспешно приблизился к Гришке и опустился на колени.

– Ну, а колокол, с ним то что? – выдавил из себя Григорий.

– Душу колокола твоего я заберу. Ей тоже на небеса рановато. Со мной побудет, пока колокол тело новое не обретёт. А как из бронзы пушку отольют, я душу ту в неё и поселю. Уж о том не беспокойся.

Сказав это, незнакомец сделал шаг назад и стал исчезать на глазах.

– Кто ж это таков? – произнёс молодой рекрут, стуча зубами, когда ночной гость растворился.

– Ангел это, – ответил старик. – Много их теперь по земле бродит, в боях убиенных и без молитвы захороненных.

Ветеран поднял голову, глянул снизу вверх на звонаря:

– Ну что, церковник, примешь наследие от старого солдата?

Гришка увидел свет. Сияние исходило из обречённого старика и наполняло Гришкину грудь. Звонарь сунул руку за пазуху, вытащил крестик и устремил взор к небу.

Звёзды и луна сияли. Колокол, упрятанный под холстину, тоже светился и издавал непривычные звуки.

 

8

Гришка проспал. Когда встал и вышел во двор, первой новостью, что он услышал, была новость о смерти старого солдата.

– Прибрал Господь служивого, и поделом, нечего на святыни руку подымать! – судачили прихожане.

Труп снесли в подвал, тело готовили к погребению. Один из помощников настоятеля давал наставления мужикам, которые стояли у входа в храм, сняв шапки, и почтительно слушали. Гришка выбежал во двор, подводы на месте уже не было. Бронзовый Исполин покинул свою обитель, но это было уже не важно.

«Значит, это судьба, – кружило в голове. – Теперь мы с тобой навеки повязаны».

Отец-настоятель не заставил себя долго упрашивать. Да и для чего храму звонарь, раз колокола нет? Счастливый Гриша посетил свою коморку. Времени на сборы ушло не много. Как говорится: «Нищему собраться…».

Гришка вышел за ворота. Воздух свободы кружил ему голову. Двигаясь налегке, догнать гружёную подводу труда не составит.

«Не позже, чем к вечеру, снова его увижу».

Гришка топал по размытым ухабам и улыбался. Ночной гость, явившийся в образе сгинувшего отца, помог обрести новый путь:

Григорий завербовался в царскую армию простым рекрутом. Ему повезло. Как и просил, его зачислили в артиллерию. Позже бомбардирская рота Преображенского полка, в которой служил Гриша, в составе соединений генерала Брюса отличилась под Полтавой. Правда, многие пали, но бывшему звонарю удалось выжить. Да и не мудрено, ведь жизнь добровольца-канонира, и он сам в это верил, оберегал, воплощённый в новую плоть, его старый друг и заступник – его Бронзовый Исполин. Удача преследовала отважного воина. Он успел повоевать и с турками, и с хивинским ханом, но не имел на себе ни царапины. Много позже за отвагу, проявленную в ходе Каспийского похода, главный артиллерист страны – царь Пётр, пожаловал Григорию Звонарёву чин штык-юнкера Лейб-гвардии и лично вручил ему шпагу.