Территория Российской Империи.
Земля. Красноярск. Иркутск.
17.11.1881-02.1882
Вот с шумом студиозусы покидают кафедру, спеша с последней пары, я, неспеша, складываю принадлежности в кожаный портфель.
Поймите меня правильно, писать автобиографию можно и дома, но он сейчас превратился в вертеп.
Старшая дочка с мужем приехали из Царьграда — он там замначальника ракетных батарей европейского берега, а дочь привезла непоседу-внука, тот будет будить все окрестности радостным визгом.
Нет, императорские приказы не терпят суеты. Их лучше исполнять в знакомой крепости знаний.
Я поудобнее придвигаю к себе стул из красного дерева и вновь улыбаюсь. Вспоминаю шутку студентов — сзади на спинке сидения красиво вырезаны буквы ВИКСАНЫЧ в обрамлении короны.
Да корона. Бабушка во всём виновата. Точнее прабабушка. Умерла она при родах, а бабушке такую вот фамилию байстрюковскую дали — Князева.
Бабушку я любил. Воспитала она меня, образование неплохое дала. Потом был этот хмырь, вскружил ей голову и удрал с её деньгами, она закручинилась и угасла.
Мне в ту пору был двадцать один. Женат был, дочка первая родилась. И вдруг соседи бабушки написали о её горе — сама она ни слова, ни полслова. Гордая. Сорвался я из Москвы в деревню — с женой и дочкой, работу хлебную пришлось бросить.
Приехал и три месяца перед смертью за ней ухаживал. Но с этого беды только начались.
Оказалось, что, и дом её заложен и сады — этот проходимец всё оформил — не придерёшься.
В соседней деревне ей ещё хата небольшая принадлежала — перебрались туда и опять ненастье.
Попалась моя жена на глаза помещику местному — изводить стал.
Кончилось всё плохо — устроил я подлянку его лошади — шип под седло.
А он возьми да шею сверни при падении. И оказалось, что меня заметили, когда в конюшню пробирался.
Обсудил я побыстрому это с женой — решил бежать. Дом на неё ещё в начале переписал.
Деньги все оставил, на которые кредиторы лапу неуспели наложить. Поцеловал на прощание малышку.
Успел удрать — не схватили. В Москву подался, да и напился там с горя в первый же вечер.
Проснулся — а я уже не я и в солдатах, не помню, что вчера было, но бучу поднимать не стал.
Год звался Петром Прокопьевым и тянул солдатскую лямку сначала в Подмосковье, а потом в Красноярске.
Вот там до нас с востока стали слухи доходить, что царевич наш малой — Михаил дюже зверствует в Иркутске.
Полгода отец его терпел самоуправство, а потом в Красноярск стянули гвардию, казаков и нас до кучи и послали вразумлять дитя малое.
Официально была бумага арестовать казачьего атамана, — который, мол, правит от его имени, дитя спеленать и доставить под родительские очи.
Я уже тогда писарем у нашего штабс-капитана был — грамотные люди везде нужны.
Ну и обращение помягче. Так что, когда это случилось, я в обозе на санях дрых, ехали неспешно по льду Ангары близ правого берега.
Впереди раздались выстрелы, мы замедлились. Потом слух пошёл — впереди пара десятков казаков на льду крепость устроили.
Засели крепко — немного их вроде, а стреляют метко — да знамёна над ними развиваются — русский триколор и стяг с буквами РСС.
Через час крепостцу мы взяли, но положили под ней человек двести.
Начальство решило отдых устроить, да и место на берегу было удобно. О раненых опять же позаботится надо.
И тут послышался этот свист и вой. Дальше пришёл ужас, так как рядом раздались десятки взрывов. Минута и опять страх, минута и опять ужас.
Последним залпом меня пытавшегося втиснутся в лёд, одним осколком в ногу и ранило. Потом пришла боль.
Люди царевича обращались с нами, оставшимися в живых, мягко.
В госпитале Иркутской рабочей слободы я лежал в одной палате с ранеными казаками из отрядов Михаила.
Была ещё пара монголов — тоже вроде казаков, но по-нашему лопочущих слабо.
Оказывается в Китае сейчас смута пошла, и большинство монголов перешло под руку царевича — это мне тот из них, что по-нашему получше понимал, рассказал — где словом, где жестом.
Битва была с маньчжурами, и была она похлеще нашей, там верные царевичу монголы и казаки тоже, как у нас, ловушку устроили.
Многие из маньчжур в Пекин устремились — порядок наводить, а когда монголы присягу Михаилу принесли, наскребли с десяток тысяч и кинули их на укреплённый лагерь, где старейшины монголов заседали, обмывали кумысом присоединение.
Оказалось, прежняя императрица захотела у них отнять. Вот старейшин и тысячу охраны и захотели посечь вороги.
Тысяча эта состояла из сотни русских и девяти сотен монголов — назвал их царевич монгольским казачьим войском.
Многие были вооружены страшным оружием. Мне тогда о нём только байки рассказывали. Увидел я его позже, ручной пулемёт, по-новомодному автомат, производства Мосина. И переколошматили из них маньчжур видимо невидимо. Пару тысяч в плен захватили.
В общем, не только мы в снег кровь пролили, посягнув на владения царевича.
Рассказали мне казаки, что раньше людишки, в основном купцы, часто бежали с занятых им территорий или каверзы строили.
Теперь, когда близ города стоит трёхтысячный монголоказачий гарнизон, когда разбиты посланные Петербургом гвардейцы, бегство прекратилось.
Царевича восприняли всерьез, уже не как деспота, а как надёжного и грамотного царя у которого под ружьё могут встать до ста тысяч конников.
Да и оружие невиданное, что он в своей слободе кует. Многие стали задаваться вопросом, а чем Иркутск не столица.
Казаки по улицам ездят с винтовками и автоматами наперевес. Парад опять же устроили.
Да и я раскинул умом и думаю — а что я прежде хорошего видел — и спрашиваю казаков — когда, мол, нога заживёт можно ли мне к царевичу на службу пойти.
Отчего говорят нельзя — у нас уже с сотню из бывшей гвардии служат. А что умеешь делать?
Отправили меня в мэрию, рассказал я там о себе. И тут случилось неожиданное, определили меня не в войско, а к начальнику шестого отдела РСС, отдела ведавшего образованием.
Звали его Горбунов Аверкий Алексеевич — тридцатилетний полковник — в его ведении все семь вновь открывшихся школ Иркутска.
Армия в обязательном порядке становилась грамотной. Проверил он мои знания, о судьбе расспросил, я ему всё рассказал, ничего не скрыл, он и говорит — напишите жене — будет возможность, доставим и её, если сможем, заберём.
Вы по нашим данным неплохо общались в больнице с нашими казаками из монголов.
Вот и откроите у них в лагере школу. Будете воинов русскому языку учить.
Поехал я туда, казарму мне там выделили для моих занятий. Оборудование, какое никакое дали, бумагу, чернила. Сказали, работай.
Первую неделю мы с моим замом — с ним я балакал в госпитале, думали, как научить полсотни его соотечественников — сидящих за импровизированными партами воинов.
Придумал — нарисовал на доске коня — назвал по-монгольски, затем по-русски снизу написал слово. Загомонили. Кони — дело нужное — от чего бы и не запомнить.
Разобрал слово по буквам. После коня — ружьё. Лук. Стрела. Водка.
Короче к концу месяца я в них обязательный культурный запас война вбил.
Приказали также мне открыть лавку в лагере — торговать от имени РСС с ними.
Платил им царь бумажными деньгами своего банка, но на золото их меняли золото запросто, потому моим ученикам было что тратить.
В конце следующего месяца Аверкий Алексеевич вызвал меня и поздравил с успехами.
Говорит, сам на рынке видел, как торгуются с помощью нехитрого словарного запаса мои ученики.
А в феврале радость — Катюша приехала с дочкой. Обнял я их крепко, расцеловал. Плакала она, о своём житье расказывая, тяжко её было одной.
Красивая, хоть и с дитем, многие сватались, часто житья не давая.
Уже и не надеялась не на что, когда пара непонятных урковатых типов постучались в ворота, и открывать им не хотела.
Да они письмецо под ворота подсунули. Как почерк родной увидела, впустила их и кинулась к ним с расспросами.
Они говорят, прочтите — поймете. Как прочла — дочку в охапку остаток мелкий денег достала и в сани к пришлым.
Без страха села — исчез страх. Полтора месяца они добирались и приехали, несмотря на все трудности пути, с караваном нужных царевичу людей.
С ними в одних санях ехали двое. Один — флотский капитан — в кандалах — его из Стамбула без его согласия царевич пригласил для беседы — фамилия его была Макаров.
Другой ихний спутник, профессор известный, Менделеев. Сейчас они знамениты, оба графы — и Менделеев и Макаров-Констаньтинопольский.
Вот так и добрались дорогие мои девочки.
Вышли мы на берег Ангары близ лагеря, мороз спал — было градусов десять.
А в низу по прибрежному льду ехали сани и шли люди. Шли они на восток, и не было им числа.
На многих санях были огненные стрелы, и громко разносилась песня казаков охраны:
— Расцветали яблоки и Груши — Поплыли туманы над рекой — Выходила на берег Катюша — На высокий берег на крутой…
И смеялась и плакала моя Катюша, смотря на ряды огненных её тёсок, и махали приветственно мы воинам, ибо разлука кончилась, и начиналась другая жизнь, и не было в ней места печали.