Дошло до того, что Донадьё иногда приходилось краснеть за свои мысли. Гюре занимал его всё больше и больше, и это не было простым любопытством.

Чувства доктора были более сложны и напоминали ему неразрешимые вопросы, которые поразили когда-то его детский ум.

И в самом деле, в лицее в течение целого года он размышлял о тайне судеб.

Человек свободен в своих поступках, утверждал преподаватель богословия, но тут же добавлял:

— С самого начала существования мира бог знал, что произойдёт в последующие времена, включая поведение и поступки самого жалкого животного.

Юный Донадьё tie понимал, каким образом человек может быть свободен, если всё, что произойдёт с ним в жизни, предрешено заранее.

Теперь он снова думал об этом в связи с Гюре. Это была почти та же проблема. С тех пор как доктор встретил его, он «чувствовал», что молодому человеку угрожает какая-то катастрофа, что в определённый момент она обрушится на него почти с математической точностью.

И он наблюдал за жизнью Гюре, он подстерегал его и в конце концов начал терять терпение. Никакой катастрофы не происходило, несмотря на то что атмосфера с каждым днём становилась всё тяжелее и тоскливее.

В доказательство того, что Донадьё не ошибался, что он не был увлечён своим воображением, большинство людей на борту вели себя так, как будто приближалось какое-то несчастье.

Нервы животных напрягаются за несколько часов перед бурей, и вся природа приходит в тревожное состояние.

И эта тревога чувствовалась в незначительных жестах, в поведении людей, которое, впрочем, можно было счесть и нормальным.

Так например, утром, когда мадам Гюре прогуливалась по палубе, появился силуэт Бассо, одетого в свою неизменную шинель цвета хаки. Они встретились возле бортовой стенки. Глаза сумасшедшего смеялись, и вместо того чтобы произносить вереницу бессвязных слов, он сказал:

— Здравствуй, сестрица!

Она испугалась. Однако тут же осмелела, а он облокотился возле неё на фальшборт и стал говорить ей что-то, чего Донадьё не мог расслышать.

В этом не было ничего особенного. Происшествие как нельзя более обычное, однако же продолжение его подчеркнуло тревожную атмосферу на пароходе. В самом деле, на прогулочной палубе появилась мадам Бассо, бросилась к двум собеседникам и, схватив своего мужа за руку, потащила его за собой. Это было так неожиданно, так грубо, что мадам Гюре оторопела и стала искать глазами доктора, чтобы тот успокоил её.

— Что я ему сделала? — спросила она.

— Ничего. Не беспокойтесь. Пассажиры все очень нервные.

Сам он ждал, что произойдёт какой-то взрыв. Впрочем, утро было спокойное. Качка не очень мешала пассажирам, и женщины в белых платьях играли в мяч, бросая его с одного конца палубы на другой. Около одиннадцати часов два матроса начали подготовлять игру в лошадок, которая была назначена на послеполуденные часы, и пассажиры развлекались тем, что следили за их работой.

В одном углу возле бара они устроили будку с окошечком для кассира и написали на ней «Взаимное пари». На палубе мелом начертили ипподром, разделённый на квадраты с номерами.

Дети особенно интересовались лошадками из папье-маше; они хотели бы поиграть с ними, но эти лошадки были предназначены для взрослых.

Единственный инцидент произошёл из-за сумасшедшего. Он смотрел, как играют дети. Мадам Дассонвиль позвала гувернантку своей дочери и громко сказала:

— Пока этот человек здесь, я не хочу, чтобы моя дочь оставалась на палубе.

Другие матери, которые до этих пор ещё не были встревожены, сошлись вместе: очевидно, теперь они заволновались. Бассо не подозревал, что оказался в центре внимания, и бродил среди детей, разговаривая сам с собой.

Все поняли, в чём дело, когда увидели, что одна из женщин направилась к командному мостику. Несколько минут спустя в баре уже утверждали:

— Сумасшедший сказал, что, если дети не перестанут шуметь, он выбросит их за борт.

Была ли это правда или нет? Донадьё не мог ответить с уверенностью. Во всяком случае, капитан спустился, подошёл к Бассо, который угадал, что над ним нависла какая-то угроза, потому что отступил на несколько шагов. Капитан взял его под руку и увёл.

Тем дело и кончилось.

— Его заперли в каюте, — заявил кто-то в час аперитива.

Появилась мадам Бассо, очень возбуждённая, села за столик офицеров, и все услышали, как она говорила:

— Я больше не могу! Надо принять какие-то меры, иначе я от него отказываюсь. Если что-нибудь случится, я тут ни при чём!

— Он злой?

— Со мной да. Сейчас он упрекал меня, что я позвала капитана: он думает, что всё это произошло из-за меня.

Лашо, лицо которого лоснилось от пота, продавливал своей массой плетёный стул и, казалось, со злорадством вдыхал атмосферу всеобщей тревоги.

Но Гюре был совершенно спокоен. Он не смотрел на доктора и выпил только одну рюмку аперитива.

В четыре часа начались бега; они во многом подражали организации настоящих бегов, в особенности пари.

Сначала «лошадей» продавали с аукциона. Так как доход от бегов шёл в пользу благотворительного общества, опекающего сирот моряков, то все смотрели на Лашо в надежде, что он поднимет цены, но он удовольствовался тем, что купил за сто франков первую «лошадку», и один только Гренье, лесоруб, с азартом участвовал в аукционе.

Когда «лошадей» расставили по местам, открылось окошечко, где принимали ставки, и Донадьё заметил, что Гюре благоразумно поставил только десять франков.

Взрослые, стоя вокруг площадки, обрисованной мелом, отталкивали детей, которые проскальзывали между ними, чтобы посмотреть на игру.

Помощник капитана поручил мадам Дассонвиль бросить кости, и по тому, как она выступила вперёд, стало ясно, что они договорились заранее. Впрочем, она была самая элегантная из дам и держалась непринуждённее других.

Каждый бросок костей соответствовал продвижению лошадки, и скоро картонные рысаки рассеялись вдоль беговой дорожки.

Впервые все пассажиры оказались таким образом вместе. Люди, которые прежде никогда не беседовали друг с другом, теперь вступали в разговоры. Капитан тоже показался на палубе и в течение нескольких минут смотрел на игру.

В то время как касса выплачивала выигрыши по первому заезду, доктор заметил, что Гюре разговаривает с мадам Дассонвиль. Это было довольно неожиданно, тем более, что держался он весело и свободно. Помощник капитана был очень занят. Донадьё следил глазами за этой парой и увидел, что они сели за столик, чтобы что-нибудь выпить.

Это был почти что вызов предчувствиям Донадьё. Сейчас он увидел Гюре совсем не похожим на того нервного молодого человека, каким он был до этого. Судя по взрывам смеха мадам Дассонвиль, можно было предположить, что он говорил что-то остроумное.

Обычно черты его лица были напряжены, и это придавало ему страдальческий вид, а сейчас он казался раскованным и счастливым.

Угадал ли он мысли наблюдавшего за ним доктора? Какая-то тень пробежала по его лицу, но мгновение спустя он опять стал юношески оживлённым.

В общем, он был недурён собой. Его можно было даже назвать красивым; что-то детское и нежное сквозило в его взгляде, в выражении губ, в его манере наклонять голову. Мадам Дассонвиль заметила всё это, и Донадьё был уверен, что их мнения совпали.

«Вот теперь он начнёт делать глупости, — подумал Донадьё. — Чтобы поразить её, он будет ставить большие суммы, купит лошадь второго заезда, будет угощать всех шампанским». Потому что лесоруб, конюшня которого выиграла, угощал шампанским группу офицеров, и этот пример мог стать заразительным. Атмосфера на теплоходе разрядилась. Никто уже не думал о крене. Полотняные тенты давали тень, и температура была сносная.

— Капитан просит вас сейчас зайти к нему.

Донадьё взошёл на мостик. Капитан сидел там вдвоём с мадам Бассо, отсутствия которой на палубе доктор не заметил. Она вытирала глаза, грудь её учащённо поднималась. Капитан, сидевший за своим письменным столом, был озабочен.

— Теперь уже невозможно поступить иначе, — сказал он, не глядя на доктора. — Мадам сама требует, чтобы эти меры были приняты. Через одну-две стоянки у нас будет двадцать детей на палубе, и я не могу взять на себя такую тяжёлую ответственность.

Донадьё понял, но не проронил ни слова.

— Воспользуйтесь же тем, что пассажиры собрались на палубе и отведите доктора Бассо в каюту. — Он не посмел сказать «в камеру…»

А мадам Бассо всё вытирала слёзы со своих полных и свежих щёк.

— Возьмите трёх или четырёх матросов, так будет надёжнее.

— Мадам пойдёт со мной? — спросил Донадьё.

Она энергично покачала головой в знак отрицания, и доктор, поклонившись, медленно спустился, увидел издали вновь начавшиеся бега лошадок… Покрасневшее солнце уже было низко у горизонта, и на переднем полубаке китайцы лежали вповалку в блаженном состоянии эйфории.

Донадьё позвал Матиаса и двух матросов. Перед ними стояла довольно деликатная задача, потому что камера со стенами, обитыми матрацами, находилась на самом носу, между машинным отделением и трюмом аннамитов. Чтобы добраться туда, нужно было пройти через полубак, через толпу желтокожих, спуститься по крутому трапу, потом по железной лестнице.

Все четверо, стоя в коридоре первого класса, нерешительно смотрели друг на друга. Один из матросов на всякий случай развязал верёвку, которой был подпоясан, и держал её в руке.

По всей длине коридора жужжали вентиляторы. Издали на эту сцену смотрела горничная, а также метрдотель, который уже начал спускаться по лестнице, ведущей в ресторан.

Донадьё постучался в каюту, повернул ключ, приоткрыл дверь и увидел доктора Бассо, который прильнул лицом к залитому солнцем иллюминатору.

С этого момента он почувствовал уверенность в том, что сто коллега не до такой степени сошёл с ума, как это утверждали многие. Донадьё не успел сказать ни одного слова, не успел даже подойти к больному. Может быть, Бассо уже давно ожидал того, что должно было произойти?

Когда он увидел вошедших к нему людей, лицо его выразило ужас, потом бешенство, и он бросился вперёд, без крика, издав только какой-то хрип.

Он нырнул между двумя матросами, каждый из которых схватил его за руку, в то время как Матиас не знал, что ему делать.

Донадьё вытирал лоб платком. Он видел, как тело Бассо отчаянно отбивается, услышал треск, означавший, что шинель цвета хаки порвалась.

В коридоре открылась одна из дверей. То была дверь каюты номер семь. Мадам Гюре, встревоженная шумом, присутствовала при этой сцене.

— Давайте быстрее! — вздохнул Донадьё, отвернувшись.

Матросы скрутили руки Бассо и молча, посоветовавшись друг с другом взглядами, неожиданно приподняли его и понесли, хотя он гневно отбивался ногами. Удивлённая горничная убежала с дороги. G палубы послышался колокольчик кассы ставок «Взаимного пари».

Оставалось пройти полубак, где ни один китаец даже не пошевельнулся. Но триста пар раскосых глаз следили за беспорядочно движущейся группой, пока она не дошла до следующего люка. Камера находилась возле уборных. Внизу в страшной тесноте жили сотни человеческих существ, и там царила такая духота, что, наклонившись над трапом, доктор невольно отпрянул.

Донадьё шёл последним. Он слышал удары в железную переборку. Это означало, что Бассо всё ещё отбивался. Но ничего не было видно: они спускались вереницей. Матиаса пропустили вперёд, и он открыл дверь камеры.

— Надеть ему смирительную рубашку?

Донадьё, не в силах вымолвить ни слова, отрицательно качнул головой, глядя в сторону. Он знал эту камеру. Это была каюта шириной в полтора метра и длиною в два. Узкий иллюминатор находился на уровне воды, так что открыть его можно было только в редкие дни мёртвого штиля. Из-за близости машинного отделения, из-за стен, обитых матрацами, температура в камере была невыносимая.

Стоя в коридоре, врач услышал шёпот, потом стук закрываемой двери, и наконец воцарилась полная тишина.

Оба матроса смотрели на него так, словно ожидали новых приказаний или похвалы, но Донадьё только сделал им знак, что они могут считать себя свободными. Матиас вытирал с лица пот, волосы его прилипли к вискам.

— Он подохнет, — объявил Матиас. — Кто будет носить ему еду?

— Ты.

Матиас поколебался. Уже не в первый раз кого-нибудь запирали в карцер, и почти всегда, когда потом открывали дверь, узник оказывался буйно помешанным.

— Пойдём!

У Донадьё не хватило духа вернуться к себе в каюту и написать рапорт. Когда он вылез на палубу третьего класса и оказался среди аннамитов, он заметил мадам Бассо в обществе помощника капитана на краю капитанского мостика, откуда она видела, как несли её отбивающегося мужа.

— Сделано! — кивком сообщил он им.

И доктор вышел на прогулочную палубу к концу последнего забега. Первый, кого он заметил в толпе, был Жак Гюре. Он сиял. Он ждал своей очереди у кассы, и каждый заговаривал с ним, весело глядя на него, потому что он только что выиграл около двух тысяч франков.

Это был невероятный случай. Ведь он купил только одну лошадку за сто пятьдесят франков и поставил всего тридцать франков.

Глаза его блестели, губы были влажные. Он бросил на доктора почти вызывающий взгляд. Казалось, он кричал ему: «А! Вы всегда смотрите на меня с жалостью, как будто я уже наверняка осуждён. Ну так вот! Судьба мне улыбнулась. У меня полные руки десятифранковых билетов. Я провёл последние часы с самой красивой и самой утончённой женщиной на корабле».

Он был так возбуждён, что с трудом собрал тех людей, которых хотел угостить. В сутолоке, наступившей после окончания бегов, он усадил за стол мадам Дассонвиль, лесоруба и офицеров.

— Шампанского! — бросил он бармену.

Донадьё прочёл в его глазах короткое колебание. Конечно, ему захотелось сообщить эту приятную новость жене. Но мог ли он сделать это, не нарушив приличий? Когда лесоруб выиграл в первом забеге, он угостил всех шампанским. Гюре, который выиграл в четыре раза больше, надлежало последовать его примеру. И он не мог оставить мадам Дассонвиль одну.

Несколько секунд лицо его выражало тревогу, затем подали шампанское, пассажиры понемногу заняли свои места на террасе, расположившись группами. Самой шумной по-прежнему оставалась та группа, в центре которой был Гюре.

Донадьё сидел один на своём обычном месте в углу. Он удивился, увидев, что помощник капитана, после того как деньги по ставкам были выплачены, подошёл к нему, а не к мадам Дассонвиль.

— Так, значит, его связали?

Донадьё утвердительно кивнул.

— Так всё же будет осторожнее. Какой-нибудь несчастный случай — и капитан рискует своим местом, ты тоже…

Догадливый Невиль проследил за взглядом доктора, который смотрел на мадам Дассонвиль, и понял.

— Хватит! Баба с возу — кобыле легче… — шепнул он, отпив глоток виски.

— Уже?

— Два раза нас чуть не застали: один раз её муж, второй — её девчонка; с тех пор не прошло и трёх часов…

— А!

Донадьё слегка улыбался. Помощник капитана, напротив, принимал это дело всерьёз.

— Её муж выходит в Дакаре. Если она так неосторожна при нём, то что же будет дальше?

Ну, конечно, Невиль был рассудительный молодой человек. Он точно взвешивал удовольствия и неприятности, которые могут за ними последовать.

В поле зрения Донадьё был юный Гюре и мадам Дассонвиль, которых окружали белые кители офицеров. На столе стояли три бутылки шампанского. Мадам Дассонвиль весело отвечала своим кавалерам, но время от времени бросала взгляд на помощника капитана, который сидел к ней спиной.

— Ты думаешь, она оставит тебя в покое?

— Кажется, она уже очень занята.

А Донадьё опять вспомнил о давнишнем уроке богословия, о своих детских страхах.

Гюре был свободен в своих поступках! Он мог теперь, не скрывая восхищения, смотреть на мадам Дассонвиль. Сейчас, когда Донадьё видел его спокойным и серьёзным, без напряжения в лице, он усомнился в своём диагнозе.

«Пути провидения неисповедимы…» — продекламировал он про себя.

Ещё одно старое воспоминание детства… В первый раз, когда он прочёл эту фразу, правильно ли он понял тогда слово «пути», представив себе какой-то рисунок из запутанных линий?

На террасе бара царило совсем неплохое настроение, вплоть до того, что капитан, с которым это случалось редко, подсел к столу Лашо, чтобы выпить аперитив. Кто-то заговорил о празднике: во время каждого рейса его устраивали сразу после Дакара. Обсуждали возможные маскарадные костюмы и в особенности вопрос о том, будут ли в этот вечер, в виде исключения, объединены пассажиры первого и второго классов, для того чтобы праздник прошёл веселее.

Дассонвиль тоже был на террасе, но не в возбуждённой группе, окружающей его жену, а за столом старого администратора, который говорил с ним о первых работах на железнодорожной линии Конго — Океан и в особенности о ещё более давних работах на линии Матади — Леопольдвиль.

Мадам Бассо пришла последней. Она задержалась у себя в каюте, напудрилась и переоделась. На левой стороне носа у неё было слишком много пудры, и это придавало ей странный вид.

Она остановилась, увидев, что мадам Дассонвиль заняла её место, потому что за стол офицеров всегда приглашали её. Но один из лейтенантов очень галантно уступил ей свой стул и крикнул бармену, чтобы тот принёс ещё рюмку.

Обе женщины обменялись быстрыми взглядами. Гюре, торжествуя, наклонился к своей соседке:

— Вечером будем танцевать? — спросил он.

До сих пор он ещё не танцевал на борту, потому что у него не было партнёрши. Он всегда довольствовался тем, что смотрел на других из тёмного угла, где он пил свой кофе с коньяком.

— Всегда играют всё те же пластинки, — пожаловалась мадам Бассо.

— Кажется, у механика есть очень хорошие, но кто-то должен попросить их у него.

Гюре взял это на себя. Он взял бы на себя все грехи на свете, лишь бы остаться в этом блаженном оптимистическом настроении.

— А где он находится?

— В самом низу.

Он встал. Из-за выпитого шампанского движения его были немного неловкими, но, сделав три шага, он пошёл уверенно и нырнул в темноту трапа, ведущего к каютам третьего класса.

Мадам Дассонвиль воспользовалась этим, чтобы бросить долгий взгляд на помощника капитана, и тот, предупреждённый Донадьё, повернулся к ней и улыбнулся.

Тогда она встала, как будто ей хотелось размять ноги.

— Вы сегодня отделились от всех, — сказала она, проходя мимо, и, агрессивно улыбнувшись, показала зубы.

— Мы разговариваем о серьёзных вещах.

— И, конечно, не придёте танцевать.

— Это будет зависеть от работы. Завтра у нас стоянка. Сообщили, что придётся принять десяток пассажиров первого класса и около тридцати второго…

Она улыбнулась ещё более злобно, показывая, что её не проведёшь. И когда Гюре вернулся, вынырнув из темноты так же, как он в ней исчез, он был пьян от радости и нёс под мышкой целую кипу пластинок.

— Гип!.. Гип!.. Ура! — хором крикнули офицеры.

А Донадьё тем временем декламировал прочитанную им где-то фразу: «У каждого в жизни бывает свой час…»

Он покраснел, поймав себя на этом. Он словно завидовал Гюре, точнее, сердился, что тот не оправдал его предсказаний и не устремился прямо к катастрофе.