Я не сразу понял, что именно мне не нравится. В общем-то все было, как всегда: пятница, конец рабочего дня, скучные двери конторы, откуда нас, наверное, скоро выгонят — кому нужна третьеразрядная архитектурная мастерская, когда никто ничего не строит, а если и строит, то не по нашим проектам. Потом — пиво в «стоячке» с мужиками, часовой треп ни о чем. Потом — «Вечерка», купленная в киоске, давка в автобусе, давка в метро. Теперь вот предстояла давка в трамвае. Домой не тянуло, но и, кроме дома, деваться было вроде бы некуда. В субботу и воскресенье не предстояло ничего. Старый черно-белый телек надоел до полной обрыдлости, на новый денег не предвиделось, да и не пенсионер все же, чтобы вечер за вечером убаюкивать себя чужими странами, женщинами и сплетнями. В тридцать пять надо жить, а не глядеть по ящику, как живут другие. Надо — вот только… Съисть-то он съисть, да хто ж ему дасть?

Короче, пятница как пятница. И непросто было определить, откуда взялось и почему нарастает ощущение неудобства.

На остановке народу было много, но не толпа — видимо, трамвай недавно отошел. В стороне светилась коммерческая стекляшка. Вяло и словно бы позевывая, я направился к ней. Сигареты, водка, прозрачное бабье белье, толстая и красивая бутылка коньяка ценой как раз в мою месячную зарплату… Скользнув взглядом по убогому шику, я обернулся и постарался вправду зевнуть. А парень, интересовавшийся той же бутылкой, что и я, чуть отодвинулся к жестянкам датского пива.

Неудобство локализовалось. Он, этот парень. Именно он. Глупо, но иных резонов для беспокойства у меня не было.

Парень был помоложе меня, лет, наверное, тридцати. Первое, что замечалось, — кепочка, серая, в серую же, только потемней, клетку. Куртка под импорт, какой-нибудь подольский кооператив, такие называют спортивными, хотя носит их кто попало. Все остальное было так же безлико, как и у меня, как у любого, кто живет на зарплату. Парень как парень, таких в Москве миллион.

Я его не знал, точно не знал, но вот кепочка в клетку почему-то примелькалась. Уже видел ее, по крайней мере сегодня — и в автобусе видел, и в метро, и, похоже, в перерыв, когда ходили с Володькой в «Гастроном» за чаем. Да, кажется, видел — мы стояли в бакалею, а он у молочного прилавка.

Трамвая все не было. Я, будто отчаявшись дождаться, быстро пошел к троллейбусной остановке. И тут же, словно мы резинкой связаны, дернулся малый в кепочке — видно, и ему пригорело изменить надоевший маршрут. Я вернулся к рельсам — и серая кепочка, описав ту же дугу, двинулась к старому, но надежному виду городского транспорта. Явно и даже не слишком прячась, парень следил за мной. В общем-то это был бред. Следить за мной? Анекдот. Кстати, похожий анекдот как раз и существует, я его очень люблю. Мимо таверны в каком-то Техасе проезжает на лошади всадник — весь в черном, с ружьем за спиной. Приезжий спрашивает: «Кто это?» Хозяин равнодушно смотрит вслед всаднику: «Вон тот? Это неуловимый Джо». — «А что же его никто не ловит?» — «А кому он на хрен нужен?» Так вот неуловимый Джо — это я.

Тридцать пять лет, ни денег, ни карьеры, ни перспектив. Приятели есть, даже друзей парочка, во всяком случае, если и пью иногда, то не один. Завистников не имею, поскольку завидовать нечему. Враги? И этого не удостоился: для вражды нужен хоть какой-нибудь повод. Что есть, так это квартира, четырнадцать метров с сидячей ванной — досталась в качестве компенсации после семейного кораблекрушения, когда родители разбежались по своим новым жизням, швырнув мне, как спасательный плотик, это пристанище в соседнем дворе.

Месть? А за что мне мстить? Я человек мирный, зла никому не желаю, а если бы и пожелал… Ни для добра, ни для зла никаких особых возможностей у меня не имеется.

Однако мой преследователь в серой кепочке был тут, рядом, вот он, не сон и не миф: расположился чуть поодаль, смотрел как бы и не на меня, но краем глаза и на меня. И — ни разу не отвернулся. Как это у них называется? Вести? Пасти?

У входа в метро стоял милиционер. Подойти? Но что я скажу? Впрочем…

Я подошел к милиционеру и, кивнув в сторону остановки, спросил, ходит трамвай или, может, отменили. Постовой тоже глянул в сторону остановки, чего мне и надо было: пусть этот, в кепке, думает, что разговор о нем. Милицией нынче и детей не напугаешь, это так — но ведь и не помешает.

Парень в кепочке, однако, исчез, затаился за спинами. Ну и хрен с ним. Пусть тоже тревожится, не мне одному.

Постовой сказал, что трамвай ходит, вроде никаких ЧП. Я возразил, что вот уже минут двадцать стою, а его все нет, странновато. Представитель порядка объяснил, что всяко бывает. При этом мы всё глядели в сторону остановки, будто кого высматривали. Понт был дешевый, но я почувствовал себя уверенней. И когда трамвай все же появился, бросился к нему решительно, не озираясь. Чего бояться-то?

В трамвае было тесно. И все же минуты через полторы я опять заметил серую кепку. Малый протискивался сквозь толчею прямо ко мне. Встал у плеча, сбоку, пробормотав вполне дружественно то ли сам себе, то ли даже мне:

— Ну, толпень…

Так мы и стояли все мои четыре остановки.

А, может, просто педераст, пришло мне в голову совсем уж неожиданное объяснение. Да нет, вряд ли. Тогда чего бы стал выслеживать полдня?

Выбор у меня был маленький: сойти на своей остановке или пилить дальше. Но дальше — куда? До конечной? А там назад? И что? Да ничего, разве что станет поздней да темней.

Кстати, темновато было уже и сейчас. Не ночь, но близко к тому.

На остановке вышло человек десять. Малый словно приклеился ко мне, уже и не делал вид, что пути совпали случайно. Я шел к дому, больше было некуда.

Чего ему надо?

Людской ручеек истончился и пропал вовсе, теперь нас шло двое, я и этот позади. Я остановился, пропуская его вперед. Но и он остановился. До дома оставалось метров двести, вести его туда я вовсе не хотел: и темный двор, и темный подъезд не лучшие места для выяснения отношений.

Теперь мы стояли лицом к лицу, он меня разглядывал, я его. Ростом он был с меня, не выше, просто покрепче и половчей, и хоть мышцы его пока что не были напряжены, чувствовалось, что в своем теле он уверен. Куда больше, чем я в своем.

— Закурить нету? — спросил малый. Фраза была уж такая банальная! Но — видно, не очень и старался.

— Не курю, — сказал я дружелюбно и развел руками. Я решил так и держаться — дружелюбно, будто ничего особого не происходило, просто потолкались в одном трамвае.

Меня вдруг осенило: я понял, почему он за мной таскался. Ни почему! Просто принял за другого. Кто-то был нужен, но не я. То ли похож, то ли не того показали.

— Здоровее будешь, — похвалил малый, после чего произнес совсем бессмысленную фразу: — Ну чего, читаем потихоньку?

— Что читаем? — не понял я.

— Больно много любопытных развелось, — сказал малый.

— Ты меня с кем-то путаешь, — усмехнулся я, — я, может, и любопытный, но чужого ничего не читаю.

— Все разбогатеть хотят, — вновь обобщил мой собеседник.

— Ну я-то не разбогатею.

— Вот и я так думаю, — согласился он, причем в голосе была не резкая, но уж очень уверенная угроза.

— Послушай, — сказал я, — ну чего ты за мной следишь? Тебе другой нужен.

— Какой другой?

— Я-то откуда знаю?

— Другой, значит, да? А ты ни при чем?

— А при чем? Что я, украл, ограбил?

— Не грабил, значит, да?

Разговор шел тупой, дебильный, смысла в нем не было никакого. Может, этот малый чего и хотел, но я-то точно не хотел от него ничего. Однако он пренебрежительно бросал свои бессмысленные фразы, а я отвечал на каждую. На каждую его фразу отвечал.

Причина была простая: он чувствовал свою силу, а я — свою слабость. Я не знал, нож у него в кармане, или пистолет, или просто он боксер, каратист, самбист, или за углом дома таится еще кто-то, придающий ему уверенность, — ничего такого я не знал. Но я кожей понимал, что в драке, если начнется, мне рассчитывать не на что. Поэтому он мог хамить, а мне приходилось быть вежливым.

И еще имелась причина: у него была какая-то цель, он знал, чего хотел, а я хотел только одного — чтобы он от меня отвязался.

— А я вообще никогда не грабил, — сказал я, словно оправдываясь. Но за что? Я был как зритель, которого нахальный клоун вытащил за руку на манеж и дурачит на виду у публики.

— Никогда, значит? — с издевкой усомнился он.

— Слушай, ты меня с кем-то спутал, — опять сказал я, запоздало пытаясь сохранить хоть остатки достоинства.

— У нас не путают, — лениво возразил он. И вдруг быстрым умелым движением вскинув руку, шлепнул меня по щеке. Не сильно, нет. Просто зафиксировал разницу в положении.

Вот это он зря сделал. Очень зря. Я же его ничем не обидел.

— Ты чего?! — вскрикнул я. Фраза вышла глупая, но другой на язык не подвернулось.

— Балуюсь, — сказал он и опять намахнулся — не ударить, а так, попугать. И хоть я это понял, голова рефлекторно дернулась.

В этот момент я уже мало чего соображал. Нож у него или пистолет, — разницы не было. Мозг мой работал стремительно, но лишь в одном направлении, остальное значения не имело.

Малый снова намахнулся, ловко, умело, спортивно — и вновь голова моя дернулась.

— Т-ты ч-чего?

Он так — и я так. Хочет, чтобы боялся, — буду бояться.

Я даже заикался от страха. И в глазах был ужас. И руки тряслись.

— Читаем, значит? — опять задал он свой дурацкий вопрос, но теперь в голосе была злоба, и я почувствовал, что сейчас ударит по-настоящему. Однако я не отшатнулся — наоборот, вытянул шею вперед, уставясь ему за спину, даже рот разинул от удивления. Он тоже обернулся. Тут я ему и врезал.

Я дрался в своей жизни не так уж много, в основном в школьные времена, и большим специалистом по этой части не был. Но один раз попасть носком ботинка в коленную чашечку — на это меня хватило. Малый вскрикнул, согнулся от боли, и я со всех сил двинул ему сбоку в скулу. Его повело в сторону, он бы, может, и так упал, а я еще помог вторым ударом.

Это ему было за пощечину.

Но тут злость моя прошла, а страх вернулся, и я что было сил рванул к дому. Я не знал, быстро он поднимется или нет. А ведь мне предстояло не только добраться до квартиры, но и открыть дверь, как-никак два замка, если руки не дрожат, и то небось минута.

Мой дом, кирпичный, восьмиэтажный, был построен почти замкнутым квадратом, лишь один просвет на все про все — и для людей, и для машин. В этом просвете я чуть притормозил и оглянулся. Малый медленно приподнимался. Может, он и видел, куда я бегу, но я юркнул в подъезд прежде, чем он показался во дворе.

Лифт был внизу. Я нажал кнопку своего шестого. Дверь отворил быстро и так же быстро закрыл изнутри, на оба замка. Внизу, в подъезде, не хлопнуло и не скрипнуло, вряд ли этот подонок заметил, куда я нырнул.

Я прошел в комнату, машинально зажег свет и тут же погасил. Успел он разглядеть, какое окно мигнуло?

Из-за шторки я глянул вниз. Никого. Вроде никого. Может, прячется за машинами, за трансформаторной будкой, за мусорными баками?

Бред…

Хотелось есть. Но кухня тоже выходила во двор. Впрочем, света снаружи, из чужих окон, хватило, чтобы вскипятить чайник, нарезать хлеб и достать из холодильника вареную колбасу, самую хреновую, зато и самую дешевую из всех, что лежат в нашем магазине.

Поел. Снова глянул в окно.

Да нет, вроде пусто.

Вообще-то дурака свалял. Как первоклассник — сразу к дому. Кто мешал рвануть в следующий двор, там проходным подъездом в переулок, обежать кругом…

А, ладно. Чего я себе морочу голову. Ну пристал какой-то ублюдок. Может, просто искал приключений, есть такие артисты, для хохмы могут человека убить, развлекаются за чужой счет. В институте в соседней группе была такая мразь — с год занимался карате, а потом даже на дискотеку ходил не потанцевать, а самоутвердиться. Небось и этот из таких. В другой раз будет поосторожней.

Прежде чем ложиться, я опять глянул в окно — сторожась, из-за занавески. Да нет, пусто. Никого.

Я лег. Сна, к сожалению, не было ни в одном глазу. Зажег лампу над кроватью и читал часа полтора. О происшедшем больше не думал. Мало ли психов на свете?

Разбудил меня телефонный звонок. Я нащупал трубку:

— Алло!

Молчание.

— Говорите!

Молчание.

— Перезвоните, не слышно.

Молчание.

Я положил трубку, зажег лампу. Четверть седьмого. Рановато. Так рано мне не звонят.

Полежал минут пятнадцать — никто не перезванивал. Может, номером ошиблись? Ну и черт с ними. Высплюсь, а уж там покумекаю, что к чему.

Снова я проснулся около десяти, и опять от звонка. И опять трубка молчала. Это мне, надо сказать, уже всерьез не понравилось.

Похоже, кто-то проверял, дома я или нет.

Я поставил кофе, сделал яичницу, к сожалению, из одного яйца, больше не было. Хлеб зачерствел, но в черством хлебе есть свой кайф, как, впрочем, в любой еде.

Вымыл посуду, кинул в сушку. И, словно вспомнив что-то, подошел к окну.

Во дворе было довольно людно. Две бабуси с колясками сидели на лавочке у трансформаторной будки. Девочка лет десяти бежала через двор. Гражданин в шляпе вышел из подъезда напротив и хорошим мужским шагом двинулся к выходу на улицу, а оттуда, навстречу ему, прошла женщина с авоськой.

Все.

Я успокоился. Ну, звонят. Не думать же об этом всю оставшуюся жизнь. Бог даст, само прояснится.

Часов в двенадцать был еще звонок. Молчание.

Может, телефон барахлит?

Я звякнул Антону, попросил перезвонить. Нет, все работало — и он меня слышал, и я его. Никаких проблем. Антон спросил, что собираюсь делать. Сказал, сбегаю в магазин, а дальше планов нет. Договорились потом перезвониться. Найдется третий, сгоняем в преферанс.

Я уже накинул куртку и взял авоську, когда вновь позвонили. Поднял трубку — молчание. За окном был день, суббота, людные улицы. Страха я не ощущал, одно раздражение. Я спросил резко:

— Чего надо?

Неожиданно трубка ответила женским голосом:

— Мужичок, а мужичок…

От сердца отлегло. Всего-то и делов. А я уж напридумывал…

— Ну чего? — спросил я вполне дружелюбно.

— Трахнуться хочешь? — прозвучало из трубки. И — смех, глуховатый, как бы в сторону.

— Смотря с кем, — ответил я, не слишком удивившись.

— Да хоть со мной.

Голос мне знаком не был.

— А ты какая?

— Горбатая, — сказала женщина и вновь засмеялась.

— Тогда приходи, — позвал я весело, — как раз в моем вкусе.

А не удивился я вот почему. В нашей конторе подобные разговоры шли постоянно и не означали ничего — так, гимнастика языка, свидетельство непринужденности атмосферы и сближения полов. Тексты выдавались и покруче, матерная речь прочно вошла в обиходную. Мне этот взлет эмансипации не нравился, но кто я такой, чтобы учить других жить?

— Тебя как звать-то? — спросили оттуда.

— Вася, — это веселое имя первым пришло на ум, — а ты кто?

— Я-то? — Она помедлила и засмеялась вновь — ох, и смешливая девушка. — Дуня.

Так мы потрепались еще немного: она сказала, чтобы расстилал кровать, а я — чтобы не надевала трусиков. Откуда она узнала мой телефон, спрашивать не стал, все равно соврет. Потом она сказала то ли мне, то ли еще кому-то:

— Ты смотри, выходит, человек хороший.

Я подтвердил, что да, хороший.

И вдруг она проговорила совсем другим тоном, серьезно:

— А хороший, так сиди сегодня дома.

— В каком смысле? — не понял я.

— На улицу не выходи.

— Почему?

— Целей будешь. Не выходи на улицу.

Опять бред. Полный бред. Но в незнакомом женском голосе было вполне серьезное сочувствие.

— Слушай, — спросил я не сразу, — а в чем дело? А?

— В чем, в чем… Это тебе знать, в чем.

— Да не знаю я ничего!

— Так уж и не знаешь?

— Ну честное слово.

Мы ни слова не сказали о сути, но я чувствовал, что говорим об одном и том же.

— Чего ты натворил?

— Да ничего я не творил! Никому никакого зла не сделал.

— Так не бывает, — сказала она и вздохнула. — В общем, пока что сиди дома и не высовывайся. Понял?

— Понял, — ответил я.

— Вот и сиди.

Почему я сразу ей поверил? Не знаю. Наверное, сработали не столько слова, сколько сочувственная интонация.

— У меня даже хлеба нет, — сказал я растерянно.

— Дом большой?

— Мой, что ли?

— Ну не мой же, — с досадой бросила Дуня или как ее там.

— Нормальный. Восемь этажей.

— Вот и попроси, пусть жрачку принесут.

— Кто принесет?

— Ну не я же.

— И долго мне сидеть?

— Как получится.

На этой тюремной фразе кончать разговор не хотелось, и я вернулся к ее первым дурашливым фразам:

— А трахаться когда же будем?

— Останешься живой, успеем, — сказала она.

— Слушай, а лет тебе сколько?

— Сто, — сказала она и засмеялась. Очень веселая попалась собеседница.

— Нет, правда?

— Ну, двадцать. А тебе?

— Старый уже. Тридцать пять.

— В самом соку, — хмыкнула она.

— А ты вообще-то…

…Гудки, гудки…

Кто она? Что она?

Вновь подошел к окну, глянул. Нет, все спокойно.

Подумав, однако же залез на подоконник, как сумел, высунулся в форточку. И опять зазнобило.

Вот оно! На кирпичной приступке у соседнего подъезда сидел с газеткой крупный молодой мужик. Лицом, между прочим, к моему подъезду. Сверху мне были видны только широкие массивные плечи, объемистые ноги и кепка. Серая. Похоже, в клетку.

Я пригляделся. Ну да, в клетку.

Мужик был не тот, которому я вчера двинул в колено, покрупней, сильно покрупней.

Форма, что ли, у них такая? И у кого — у них?

Я слез с подоконника, сел на лежанку и сидел тупо минут пятнадцать. Это был полный бред, но за время со вчерашнего вечера я к нему привык и воспринимал как данность. Следят. Почему-то следят. И некогда разбираться, кто следит и почему — главное, просто уцелеть в этом абсурде.

Я снова залез на подоконник. Тот, на приступочке, даже позы не сменил. Я смотрел сверху на его кепочку. Чего ему надо? Убить меня? Но — за что?

Нет, искать логику в абсурде было бесполезно.

Я опять подумал про милицию. Телефон под рукой, ноль-два, а там скажут, к кому конкретно обратиться. Но — что я скажу? Следят? А где доказательства? Может, человек просто сидит, газетку читает. Ну подойдут, спросят, проверят документы. Не предъявит же он членский билет какой-нибудь там мафии! А за серую кепочку не посадят, это точно. Так что они уедут, а он останется. Или придет другой, уже не в кепочке. Не поставят же у подъезда троих ментов охранять мое спокойствие…

Внизу, в нашем подъезде, хлопнула дверь, кто-то вышел. Потом стало видно — мужчина, в плаще, с портфелем. Малый в кепочке прошел за ним десяток быстрых шагов и, догнав, что-то сказал. Тот остановился, достал зажигалку. Мой сторож не спеша закурил и вернулся к себе на приступочку.

Тут моя мысль опять заработала молниеносно.

Дверь! Прежде всего дверь. Вроде крепкая, дощатая, года два назад еще укрепили, ходили по дому такие умельцы, загоняли в стену железные штыри и брали за это полсотни, по нынешним временам даром. Все укрепили, и я укрепил. Слава богу!

Я, конечно, понимал, что эта броня ни от чего не предохранит, понимал, что те, кто захочет дверь выломать, сделают это без труда и ничем от них не защитишься. Но я все же положил на ящик для обуви топорик для рубки мяса и два длинных кухонных ножа. Автомат бы сюда! Да где там — автоматы у нас только для власти да для мафии…

Теперь надо было кому-то звонить насчет еды. Ксанке? Бабу втягивать не хотелось, тем более такую трусливую. Дюшки нет в Москве, да и тоже баба.

Кому?

Выбор в общем-то был небольшой: Антоха и Федулкин. Антон был умней и надежней, зато Федулкин авантюрист: чем нелепей ситуация, тем для него больший кайф. Я позвонил Федулкину, но телефон не ответил. Перезвонил — опять молчок. Тогда набрал Антона.

Я сразу же спросил:

— Можешь забежать, не откладывая?

— А что случилось?

— Потом объясню.

— Но мы же на вечер договаривались?

— Все изменилось. Так можешь?

— Если надо, могу.

— Купи по дороге хлеба и вообще побольше жратвы.

— Гости, что ли?

— Нет.

— А тогда почему…

— Потом объясню. Теперь слушай внимательно. Лифтом поднимись на восьмой этаж, оттуда тихонько спустишься. Не звони, просто поскребись, я буду ждать. Если кто спросит куда, скажи, в сто двенадцатую, к Ревуновым.

— Старик, что за тайны? — возмутился Антон.

— Потом объясню. Только запомни — это все очень серьезно. Никто не должен видеть, что ты ко мне. Если кто сунется с тобой в лифт, лучше не езжай, сделай вид, что передумал. А потом перезвони мне.

— В подполье ушел? — раздраженно поинтересовался он.

— Потом объясню.

Я ждал Антоху часа полтора. И почти все это время провел у окна, за занавеской. Мне повезло: я увидел, как здоровенный малый в серой кепочке идет со двора, к проходу между домами, помахивая газеткой.

Неужели конец наваждению?

Да нет, рано обрадовался. Из-за трансформаторной будки появился высокий парень в толстом свитере и пошел навстречу. Они не остановились, похоже, и словом не перемолвились, но я увидел, как газета перешла из ладони в ладонь, будто эстафетная палочка. Так что читателей в нашем дворе не убыло.

С Антохой вышло удачно. При двух авоськах он смотрелся типичным отцом семейства, безропотным добытчиком, тратящим полсубботы на магазины, пока жена, умотанная за неделю, стирает, варит или купает детей. Он сработал точно по инструкции: я слышал, как дверца лифта хлопнула на последнем этаже, а вот ко мне он прокрался, как босой индеец.

Я сразу запер дверь на оба замка. Антоха надел тапочки, прошел за мной на кухню и спросил:

— Ты хоть объясни, кто я — шпион или контрразведчик?

— Старик, сам бы смеялся, но…

Видно, рожа у меня была выразительная. Антон сел к окну на табуретку.

— Ну давай.

Я стал рассказывать, не пропуская подробностей, поскольку не знал, какая из них важна. По сути, рассказывал не только Антону, но и самому себе, запинаясь, останавливаясь, пытаясь осмыслить происходящее и хоть приблизительно понять, что за ним стоит. Ведь должно что-то стоять!

Увы, ничего не прояснилось.

Впрочем, на себя я не слишком надеялся, больше на Антоху.

Антона я знал со школы, да и потом наша компания долго держалась, по крайней мере на все праздники киряли коллективом. Дальше, однако, начались женитьбы, дети, у кого-то пошла карьера — школьное братство подтаивало с разных сторон, пока однажды мы с Антохой не обнаружили, что в трезвой будничной реальности у нас обоих только и есть, что мы оба, а больше никого. Приятели были, появлялись и новые, а вот друзей так и не прибыло, разве что Федулкин, но частично и с оговорками. У Антона была хорошая голова, он хвастался, что в отличие от меня мыслит логически, и охотно давал советы, почти всегда хорошие. Окончил он автодорожный, но зарабатывал репетиторством в кооперативе и утверждал, что эта работа — творческая.

— Ну? — спросил я.

Антоха задумался, но ненадолго.

— Давай логически. Сперва только факты. Итак, за тобой следят, это факт. Знают твой телефон — почти факт. Какая-то баба тебе сочувствует… впрочем, это уже не факт, это предположение.

— А зачем иначе звонила? — возразил я, мне было жаль расставаться с таинственной доброхоткой.

— Ну, допустим, тебя решили зачем-то запугать. Тогда ее звонок деталь плана. Ведь что она практически сказала? Сиди дома, а то убьют.

— Но зачем меня запугивать?

Антон пожал плечами:

— Откуда я знаю? Я ведь сразу сказал — пока только предположение. Итак, следят… Стоп! Она ведь спросила, как тебя зовут, да?

— Спросила.

— Странно. Следят, знают, где живешь, знают телефон — а имя нет? Пожалуй, она и в самом деле не с ними.

— А не могли специально, для правдоподобия? Если, как ты сказал, хотят запугать.

Он задумался буквально на секунду:

— Слишком заковыристо. К чему им эти сложности? Ну назови она по имени, и что? Меньше испугался бы? Наоборот, больше. Что, не так?

Я согласился — так.

— Того, в кепке, в первый раз увидел вчера?

Я кивнул.

— Точно?

— Абсолютно.

— Значит, в какой-то из последних дней что-то произошло… Ладно, давай-ка сперва поищем причину. Тебя преследуют, это факт. У преследования должна быть причина… Как думаешь, этот топтун еще там?

Я полез на подоконник. Новый топтун, долговязый, в свитере, обретался на той же приступочке с той же газетой, впрочем, газета могла быть и не та.

— Сидит, — проинформировал я.

Антоха кивнул рассеянно — он был здорово озадачен.

— Преследовать можно ради денег, — сказал он, — но с тобой это отпадает. Политика?

— Это уж точно нет.

— КГБ?

— На черта я им сдался?

— Вот и я так думаю, — согласился Антон. — Хотят ограбить?

Эту версию мы даже не стали обсуждать, грабить меня и нищий побрезгует.

— Остаются бабы, — заключил Антон, — тут и надо искать. Между прочим, вполне достойный повод и для слежки, и для мести. Как у тебя с бабами в последнее время?

— Как всегда.

— Новые были?

— Увы. Уже месяца четыре те же самые.

— Замужние?

— Их всего-то три, и все холостячки. Ксанку знаешь, остальные от случая к случаю.

— Версия номер один, — сказал Антоха и начертил пальцем в воздухе единицу, — ревность. Представь: у той же Ксанки возник хахаль. Скажем, мафиозо. Ну и решил на всякий случай за ней последить. А потом и за тобой. Можешь исключить?

— В принципе, конечно, не могу…

В принципе я не мог — как, впрочем, не мог и представить трусиху Ксанку роковой любовью романтического мафиозо. Хотя, с другой стороны, в мафию заносит всяких.

— Ну допустим, — принял я, — одна версия. А вторая?

— Вторая? — Он пошевелил губами. — Вторая, кстати, вполне реальная — ты кому-то сильно мешаешь. И тебя хотят нейтрализовать. Скажем, запугать. Чтобы не совался, куда не следует.

— А куда я суюсь?

— Куда-нибудь ведь суешься. Все куда-нибудь суются.

Его логическое мышление мне порядком надоело, и я возразил:

— Все суются, а я не суюсь.

— На митинги таскался?

— Был тогда, на антифашистском. Кстати, вместе с тобой.

— Вот видишь!

— Там полмиллиона было.

Обычно Антон в спорах был упрям до занудливости, но тут неожиданно легко уступил:

— Ты прав — все возможно и все не убедительно. Обе версии висят. Значит, есть третья.

В голосе его было скрытое торжество, и я спросил с надеждой:

— Какая?

Антон усмехнулся и сказал:

— Старик, это Федулкин.

— Федулкин? — изумился я.

— Именно, — подтвердил он.

— Почему ты так считаешь?

Это я не спорил, а просто спросил.

— А кто еще? — снова усмехнулся Антоха.

Я задумался. Аргумент был сильный. Чушь, бессмыслица, бред — это была типичная манера Федулкина. Не факт, что все затеял он, но вполне мог быть и он.

Мне Федулкин был скорее приятель, а Антохе почти друг. Когда-то они вместе поступили в институт. Антон его закончил, а Федулкина выгнали. Его и дальше выгоняли отовсюду, куда бы ни проникал, иногда через три дня, иногда через год, а дольше он не держался. Федулкин был романтик, авантюрист, искатель истины, борец за… Впрочем, мне трудно найти идею, за которую бы он хоть неделю, да не боролся. Он был женат раза четыре, а может, семь, а может, двенадцать — во всяком случае, не меньше дюжины дам в разное время претендовали на его надежную мужскую руку. Федулкин вовсе не был бабником, просто он с готовностью женился на всякой, которая настаивала. Благотворительная идея сделать из Федулкина человека быстро себя изживала, и если новая супруга успевала унести ноги до третьего аборта, можно было считать, что ей здорово повезло. При этом Федулкин был малый добрый и щедрый, всегда готовый отдать последнее. К сожалению, у него, как правило, не было последнего, как и предпоследнего, как и первого, — в его панельной конуре валялось по углам лишь совершенно бросовое имущество, забытое в панике удиравшими женами. Спал он на тюфяке, которым побрезговал бы породистый пес, ел в гостях, гладить штаны считал преступной тратой единственной жизни, полы в промежутках между женами не подметались. В силу всех этих причин считалось, что Федулкин человек самобытный и талантливый. Отчасти, наверное, так оно и было. Но, к сожалению, сам он полагал, что его талант имеет совершенно конкретную направленность, а именно литературную — и вот это было сущим бедствием для знакомых. Единственной собственной вещью Федулкина была пишущая машинка, на которой он сочинял и размножал то, что называл когда новеллой, когда триллером, когда сразу бестселлером. Пачки машинописи он растаскивал по знакомым, а потом в самый неподходящий момент являлся и требовал похвал. Таскался он и по журналам, но завистники-редакторы не хотели печатать. Писал он все: романы, статьи, пьесы, все, кроме стихов, — но когда я в период брака приводил в его берлогу левых девочек, то аттестовывал хозяина именно как поэта, чтобы федулкинский бардак сошел за поэтический беспорядок.

И еще была у нашего приятеля тревожная черта: он полагал себя человеком остроумным и время от времени устраивал сложные, тупые, порой опасные розыгрыши, которые важно называл хепенингами.

Словом, скучно с Федулкиным не было…

— А ведь в самом деле, — сказал я с надеждой. Имя Федулкина объясняло все.

Антон вытянул палец:

— Помнишь ту его теорию?

— Какую? — наморщил я лоб, ибо теорий у Федулкина хватало.

— Насчет искусства, что все должно быть документально? Ну точно по жизни. А если такой жизни, как надо, нет, надо ее сперва сконструировать, а уж потом изобразить с присущим ему талантом… Ну помнишь, в Мневниках, когда портвейн хлестали?

Я пожал плечами. Тогда в Мневниках была симпатичная вечеринка, мне понравилась девочка, к сожалению, ничего не вышло — но весь вечер я был слишком занят, чтобы вникать в теории Федулкина.

— Короче, он так говорил. А все, что сейчас происходит, типичная конструкция. Напугать и посмотреть, как будешь реагировать.

— И телефонная девка из конструкции?

Тут он ухмыльнулся:

— Боюсь, что да.

— Вот это жаль.

Теперь, когда что-то было ясно, ко мне вернулось ощущение жизни во всей ее полноте.

— Он давно у тебя был?

— С неделю. Роман оставил.

— Роман?

— Может, повесть, я не заглядывал. Хотя придется. Ему ведь, гаду, мало, что похвалят, ему еще надо изложить, что особо потрясло.

— У меня тоже лежит нетленное творение, — вздохнул Антоха, — в такой красивой папке… Я уж думал нетленку похвалить, а папку конфисковать.

— Похвали повыразительней, он про папку и не вспомнит.

Мы посмеялись. Я взял федулкинскую рукопись — она так и лежала, где он положил, в кухне на подоконнике — откинул оберточный лист. Заглавие было — «Хроника эксперимента». Я прочел вслух начальные строчки:

— «Они говорят, надо изучать жизнь, и тогда, мол, будешь хорошо писать. Какая пошлая дурость! Как можно жизнь изучать, разве это математика? Надо не изучать, а ЖИТЬ! Именно ЖИТЬ! Только то, что ты испытал на себе, ты сумеешь талантливо, то есть правдиво и красочно, описать. Да, да, да! И если ты пишешь роман из жизни убийц, ты обязан убивать, а если из жизни насильников, ты обязан насиловать. Разумеется, я говорю фигурально, ибо „гений и злодейство — две вещи несовместные“. Но надо создавать ситуации, близкие к твоей теме и идее, действовать по принципу хепенинга — тогда и твое творчество будет наполнено живым дыханием жизни…»

— Стилист! — сказал Антон.

Я прочел еще абзац:

— «Данная рукопись всего лишь заготовка. Но я буду писать свою хронику в полную мощь, как будто эта книга у меня последняя, я буду стараться зафиксировать не только свои действия и действия других людей, но и переживания, мысли и чувства, ибо они тоже составляют жизнь, и только то, что пережито, способно волновать миллионы людей».

— На тысячи не согласен, — сказал Антоха, — замах-то, а?

— Классик, — согласился я и отложил рукопись. Он взял у меня федулкинское творение и начал листать, хмыкая и покачивая головой.

— Полная мощь? — спросил я.

— А как же! Сюжет — не оторвешься.

— Что там?

— Выясняет имя собаки.

— Агата Кристи, — похвалил я.

Тут опять позвонили. Я взял трубку.

Молчание.

— Жертва эксперимента слушает, — сказал я. Трубка не ответила, и я успокоил молчаливого собеседника: — Подопытный кролик здоров, чего и вам желает.

Гудки.

— Шекспир чертов, — сказал я, — проверяет. Эх, жаль, надо было вида не подавать, включиться в хепенинг.

Антон придвинул аппарат к себе, набрал номер.

— Не отвечает, — сказал он, — наверное, не из дома.

Я, вспомнив, вновь взобрался на подоконник, выглянул. Малый сидел на месте. Я опять ощутил что-то вроде беспокойства. Ну, розыгрыш. Но что-то уж больно продолжительный. Ведь не платит же Федулкин этим амбалам! А задаром кто сейчас станет губить рабочий день?

Тем не менее Антоху я проинформировал весело:

— Сидит!

— Хепенинг! — отозвался Антон. Видимо, он думал о том же, о чем и я. — Помнишь, он в спортзале ночным сторожем работал?

— Так его же выгнали.

— Ну и что? Федулкина не знаешь? Отовсюду гонят, но везде любят. А уж если начнет уговаривать, с его-то напором…

Федулкинский напор мы оба знали.

Теперь нам самим было любопытно, как поведет себя тот у подъезда, если мы просто выйдем и, допустим, двинем в центр. У Федулкина свой эксперимент, у нас будет свой.

— Стоп, — сказал вдруг Антоха, — минуту. Я знаю, где он. Помнишь Нинку, светленькую, пончик такой? Он у нее уже недели две кантуется.

— Позвони.

— Номер не помню, где-то на бумажке записал… Ладно, как пойду, загляну, она же за квартал от меня… Ну чего — в центр?

Я сказал, что расхотелось. Вообще-то причина была другая: а вдруг эта девка позвонит? Уж больно голосишко был своеобразный, что-то есть. Велела сидеть дома — надо сидеть. Я подумал, что хорошо бы ее сегодня зазвать на ночь. После всех волнений — в самый бы раз. Ведь обещала — будешь живой, трахнемся. А я как раз живой.

Мы сыграли пару партий в шахматишки, попили чаю, и Антон ушел, пообещав сразу звякнуть из дому. Прежде чем его выпустить, я все же прислушался — но на лестничной площадке не было никого. В окно я видел, как Антоха вышел из подъезда и скрылся в проходе — малый в свитере лишь лениво глянул ему вслед.

Хепенинг…

Дуня или как ее там позвонила через час с чем-нибудь.

— Живой?

— Как видишь. Вот только…

— Чего? — спросила она с легкой тревогой.

— Скучаю. Пришла бы, повеселила.

— Еще духарится, — сказала она опять как бы не мне, а кому-то рядом. Может, как раз Федулкину?

— Так придешь? — спросил я.

В ответ последовало указание:

— Сиди и не высовывайся.

— А я чего делаю? Сижу, жду тебя, сама обещала… Да, кстати, Федулкин далеко?

— Кто? — удивленно прозвучало в трубке.

Удивление это не значило ничего, и я повторил, как ни в чем не бывало:

— Федулкин.

— Крыша поехала, — объяснила Дуня кому-то рядом и лишь потом посоветовала мне: — Знаешь что, Вася? Не ищи приключений, они тебя сами найдут.

— А меня обижать не за что, — возразил я, — я Федулкина всегда хвалил.

— Да пошел ты со своим Федулкиным! — взорвалась она, но вдруг быстро проговорила: — Ладно, потом.

И вновь из трубки пошли гудки.

Вскоре опять позвонили — но теперь на мое «алло» никто не ответил.

Я снова глянул с подоконника вниз. У соседнего подъезда никого не было. Оглядел сверху двор — он был абсолютно безгрешен, ни одной опасной фигуры. Похоже, игра кончилась.

Мне вдруг стало удивительно легко. Все-таки эта глупость нервы потрепала. Черт бы их всех побрал с их хепенингами, суки, юмористы за чужой счет.

Опять позвонили. Я пару раз сказал «алло» и уже хотел класть трубку, но оказалось, Антон.

— Все в норме? — спросил он. Голос был странный, словно бы пустой, никакого выражения.

— Естественно, — сказал я, — а у тебя?

И опять он ответил через паузу:

— Понимаешь… В общем, за мной тоже следили.

— Как? — не поверил я. — Я же в окно смотрел, тот в свитере так и остался у подъезда.

— А там еще один был, на улице. Может, и ошибаюсь, но вряд ли. Специально попетлял. Куда я, туда и он.

— И чем кончилось?

— Схватил частника, проехал две улицы и нырнул в метро. Оторвался.

— Хепенинг разрастается, — задумчиво проговорил я. — У тебя нет ощущения, что Федулкин малость заигрался?

— Это не Федулкин, — тем же пустым голосом ответил Антон, — Федулкина в понедельник хоронят.

— Да ты что?! — заорал я.

— Вот так вот, — сказал Антон, — я на него грешу, а он в морге. В четверг ночевал у Нинки, в пятницу не вернулся. А утром нашли на тротуаре у детского садика.

— И кто его? — спросил я отупело.

— Они не докладывали. Чем-то по голове, насмерть.

— А Нинка что говорит?

— Она же дура. Кусок мяса. Вопит, что ни при чем тут, и все.

Он замолчал. И мне говорить не хотелось. Потом я все же произнес неопределенно:

— Что-то мне все это здорово не нравится.

Тут же мне стало стыдно, потому что подумал я не о Федулкине, лежащем в морге, а о нас, живых. Но, похоже, и у Антона мысль качнулась туда же.

— Я вот колеблюсь, — сказал он, — может, сразу стоило в милицию позвонить?

— И что сказать?

— Приехали бы хоть, паспорта у этих проверили.

— Думаешь, приедут?

— Толково объяснишь, приедут. А так что — сидеть и ждать?

Тут я задал вопрос, который не шел у меня из головы:

— Как думаешь, Федулкин и что за нами следят — как-то связано?

— Сам башку ломаю, — сказал Антон. — Связи вроде и нет, но, с другой стороны, друзья, одна компания. Его убивают, за нами следят. За обоими. Многовато случайностей.

— Глянь в окно, — попросил я, — есть кто?

Антон жил на втором этаже, у него обзор был хороший. Сам я тоже пошел к окну, на подоконник даже не влез, а прокрался, закрываясь занавеской: я не знал, чего можно ждать, значит, ждать можно было всего. На сей раз я увидел двоих — один стерег подъезд, только не читал, а прогуливался, другой в проходе, у стены, стоял и курил. Новые мужики были или те же, разобрать было трудновато, на весь двор горело два фонаря. Но курившего в проходе я вроде бы узнал — тот, что следил за мной по городу, а потом пугал в переулке.

Я вернулся к трубке. Антон сказал, что у него перед домом никого нет, во всяком случае, не видно, а у них там и спрятаться негде, улица да напротив забор. Я рассказал, как у меня.

— А эта больше не звонила?

Я сразу понял, о ком речь:

— Велела не высовываться.

Он думал секунд пять, не больше:

— Надо звонить в милицию. Звони прямо сейчас.

— А что скажу?

— Как есть, так и скажи.

Я попросил:

— Звякни ты, у тебя лучше получится. Тем более ты тех двоих рядом видел, а я из окна.

Помедлив, Антон обещал позвонить.

Мне оставалось только ждать. И сразу появилось пустое время, то есть свободное — но вот для чего? Звонить? Кому? И — что сказать? Была мысль набирать чуть не все номера знакомых и, так сказать, информировать, чтобы, если что, хоть люди знали, авось кто и придумает, как помочь. Но потом остановило самое простое соображение: а если — ничего? Если те внизу просто уйдут и никогда больше не возникнут? Выяснится какая-то их ошибка, поймут, что я им ни с какой точки зрения не интересен, исчезнут, и все — что тогда? Тогда я на годы и годы стану живым анекдотом, суетливым трусом, и друзья-приятели по любому поводу станут вспоминать, что паникеров в войну расстреливали.

Я погасил свет, опять поторчал у окна, однако увидел только сумерки.

Странно, но я вдруг как-то очень отчетливо представил себе Москву за окнами, не вообще столицу, а мою Москву данной минуты, где для меня имели значение лишь три крохотные точки, ну четыре: я в своей квартирке с дверью, укрепленной штырями против неумелых воров, Антон в своей коммуналке — сейчас это был плюс, в коммуналке хоть соседи, свидетели, просто люди, способные хоть в фортку заорать от страха, еще милицейская машина, которая сейчас, может, уже въезжает на нашу улочку, и… и бедняга Федулкин в морге на цинковом столе, где-то я читал, что столы там цинковые.

Я вдруг почувствовал злость — именно за Федулкина. Ну за что его? За что? Жил человек, добрый, нелепый, безалаберный и бестолковый, никому не делал зла, ставил свои дурацкие эксперименты, чего-то сочинял, запивал плесневелую горбушку водой из-под крана — и вот эту убогую жизнь у него отобрали. За что?

Да ни за что. Уж Федулкину бы никто не позавидовал, даже я живу упорядоченней и богаче, у меня хоть зарплата есть, хоть койка, а не тюфяк. И убили его просто так, как меня вчера вечером тот подонок в кепочке шлепнул по щеке — ни за что, просто потому, что захотелось.

Мне вдруг стало стыдно за все мои и Антохины издевки над федулкинским сочинительством. Ведь мы были практически его единственными регулярными читателями, ну еще трое-четверо. Что стоило похвалить? А мы изощрялись, кто как мог, ловили кайф за его счет. Причем и не читали ведь: сунешься в начало, в середину, выхватишь две-три фразы поглупее, и для хохмы хватит. А ведь что стоило похвалить?

На волне раскаяния я взялся за федулкинскую рукопись, тем более что занятия поразумней все равно не было. Читалось, прямо скажу, трудно. Страниц десять подряд шли рассуждения о литературе, о творчестве, о собственном таланте, о бездарности и косности редакторов. Излагалось все достаточно бессвязно, угадывался лишь один смысл: Федулкин пытался убедить самого себя, что настоящий талант должен писать именно так, как получается у него.

Бог ты мой, на что же он потратил последние недели жизни…

Позвонил Антон, голос был упавший:

— Только что уехали.

— От тебя?

— Я просил к тебе. Но раз вызвал я, ко мне и приехали. Милицейская логика. Правда, говорят, в твой двор заезжали — ни живой души. Пойди проверь… Я уж им говорю — спрячутся в подъезд — вот вам и ни живой души. Вы бы, говорю, хоть часок в засаде посидели. Ты, говорят, «Алексу» пять тысяч заплати, он тебе и посидит в засаде. Скажи, говорят, спасибо, что за ложный вызов не штрафуем.

— Уехали, и все?

— Написал заявление — да толку… Кстати, спросил про Федулкина, нашли убийцу или нет. Даже фамилию такую не слыхали. В Москве, говорят, каждую ночь убивают… Вообще-то надо бы на похороны пойти.

Видно, и тут мы подумали об одном и том же. Вообще-то надо бы. Но не одни же мы там будем. Разный будет народец. Могут, конечно, и ОНИ заглянуть на всякий случай, посмотреть на публику. Если, конечно, и тут и там те же самые ОНИ…

Договорились, если что, мгновенно звонить. Чему поможет этот мгновенный звонок, я понятия не имел. Но больше договариваться было, к сожалению, не о чем.

Опять глянул в окно. Ни хрена не видно. Может, они уже здесь, на лестнице.

Теперь я почувствовал не столько страх, сколько злость. Суки! Чего они лезут? Чего им от меня надо? Сижу, как слабый зверь в ненадежной норе, а рядом затаились собаки, знают, что другого лаза у меня нет. И — ждут, вяло перелайваются, позевывают, обнажая клыки. Суки!

Я передвинул к входной двери все, что можно было передвинуть, а на верхушке этой баррикады пристроил десяток пустых бутылок и старое ведро. По крайней мере, не войдут неслышно Кухонные ножи положил на стул у изголовья. В ванной поставил кувшин и пустил горячую воду тонкой струйкой. В старину при защите крепостей осаждающих поливали со стен кипящей смолой. Смолы у меня нет, но кипяток в морду тоже неплохо.

Я лег, но сна не было ни в одном глазу. От нечего делать опять взялся за федулкинскую рукопись. Теория кончилась. Теперь хоть читать можно было. Эксперимент ставился бестолковый, как всегда у него, цель туманна; как он рассчитывал с помощью своей очередной авантюры выйти в Хемингуэи, я понятия не имел. Боюсь, и он не имел понятия. Писал, что на материале этого как бы дневника потом сочинит повесть. Увы, обычно у него из как бы дневника получалась как бы повесть.

Потом одна деталька меня заинтересовала. Надо бы звякнуть Антону, но не хотелось будить. Я вернулся к началу истории, к федулкинскому дурацкому эксперименту. Ко мне его авантюра отношения не имела. А вот к Антохе, может, и да. Во всяком случае, это была первая федулкинская рукопись, которую стоило прочесть повнимательней.

Увы, все федулкинские произведения обладали одним общим свойством: от них чертовски клонило в сон…

Разбудил меня звонок. Я поднял трубку и отозвался, почти зная ответ. Он такой и оказался — никакой.

— Чего надо? — спросил я устало.

Молчание.

Я решил не вешать трубку, ждать. И там подождали, но недолго — щелкнуло и пошли гудки.

Окончательно просыпаться не хотелось. Хорошо, конечно, что ночь почти прошла, и ничего плохого не случилось, но день нес все вчерашние беды и страхи. Выходной, но выйти нельзя. Завтра хоронят Федулкина. И хрен его знает, что это все значит. Хоть бы знать, что грозит и кто грозит. Но они разве скажут! Суки…

Хотел позвонить Антону, но не стал. Спит, наверное. Пускай выспится. Я повернулся на бок, закрыл глаза и стал тереть мочку уха. Где-то читал, помогает уснуть. И вправду помогло.

Второй раз меня разбудил Антон, уже около девяти. Спросил, все ли в порядке, а я спросил, как у него. Уже положив трубку, вспомнил, что у меня к нему был еще вопрос. Ладно, успеется.

Я поставил чайник, а сам пошел к окну. Топтун был на месте, только другой и пост переменил — не у подъезда, а на лавочке у трансформаторной будки. Я его даже разглядывать не стал, сразу видно было, что из этих. И тоже в кепочке.

Выпил чаю. Есть не хотелось. Впереди лежал длиннющий день в странной, мутной, беспричинной осаде.

Однако день оказался куда короче, чем я предполагал. Где-то в полдесятого снова позвонили.

— Вася, что ли? — спросил тот же женский голос.

— Ну, Вася, — сказал я. Эти хохмы перестали меня смешить.

— Ты вот чего, — сказала она, — смывайся-ка из дому. Чтобы в пол-одиннадцатого тебя не было. Понял?

— Почему? — поинтересовался я, стараясь, чтобы голос не дергался. Я сразу понял, что что-то изменилось, причем к худшему.

— Потому, — сказала она, — еще спрашивает. Тебе что, жить надоело?

— Слушай, — сказал я, — а правда, как тебя зовут?

— А тебе зачем?

— Так.

Мне трудно было объяснить, зачем мне понадобилось ее настоящее имя. Просто опасность оказалась реальной, Федулкина вон уже достали, а чем я лучше него? И дурацкие кликухи сейчас были неуместны, как мини-юбки на похоронах.

— Так ведь и ты не Вася, — справедливо возразила она.

— Я Игорь. А ты?

— Ну, клиент, — отозвалась трубка, — ему помочь хотят, а он кадриться лезет. Имя ему…

Она была косноязычна, похоже, не слишком умна — но, может, поэтому я ей и верил. Я уже знал по опыту, что дуры добрей.

— Вот придут в одиннадцать, тогда спросишь имя. Собирайся и мотай.

Это была уже вразумительная информация, но легче от нее не стало.

— Куда мотать?

— Куда угодно. К бабе, — сказала она и засмеялась, хоть на сей раз и невесело.

— Где я ее возьму?

— Нету, что ли? — Она опять засмеялась и сказала кому-то: — Надо же! Бабы у него нет.

Вроде ей что-то ответили.

— Может, ты баба? — спросила моя доброхотка и, сделав паузу, продолжила: — А чего? Для хохмы. Не зверь же. Вон, Игорем зовут. А хоть и зверь, все равно мужик.

Потом у них там шли какие-то переговоры без меня, наконец в трубке послышалось:

— Ладно, считай, повезло, будет тебе баба. Значит, гляди. Фили знаешь?

— Бывал.

— И чего ты там помнишь?

— Н-ну…

— Спортмагазин помнишь? На Кастанаевке? Не где парк, а напротив?

— Примерно помню. Найду.

— Ну вот давай… Во сколько? — спросила она опять не меня. И уже мне: — Вот и будь там в девять вечера. Подойдет молодая симпатичная, как раз за тобой.

— А как я ее узнаю?

— Как… Ишь ты, как… Надо будет, узнаешь, — поворчала она, потом опять засмеялась. — Спросишь ее: «Вы рабыня Изаура?», а она… — Снова смех и лишь потом новый текст: — А она тебе скажет: «Хрен тебе, а не Изаура». Запомнил?

— Запомнил, — сказал я. — Как хоть одета будет?

После новых консультаций мне объяснили, что одета моя спасительная баба будет в косынку, синенькую, итальянскую, с рисунком на тему города Венеция.

— А еще? Чего еще? Она чего, голая, что ли, будет, в одной косынке?

Тут уж хохоту не было конца.

— Тебе же лучше, раздевать не надо, — выговорила наконец Дуня — другого ее имени я так и не узнал. — Ой, — пробормотала она вдруг, — все, пока.

Я глянул на часы. Разговор был малосерьезный, как бы просто потрепался с незнакомой телефонной бабенкой, глупой и, видимо, молодой, — но часики тем временем тикали, на размышления и сборы мне осталось минут сорок, дальше начиналась зона риска. Если, конечно, она мне сказала правду. Но ведь пока все, что она говорила, походило на правду. Велела сидеть дома, и хорошо, что сидел. Теперь велит сматываться. Значит, лучше смотаться.

Я достал довольно хреновую сумку с двумя пальмами, голой девкой и дурацкой надписью «Таити», раскрыл «молнию» и покидал внутрь бритву, зубную щетку и вообще всякую мелочь, какая показалась мне нужной. Подумав, сунул и харчи — кто знает, как оно дальше повернется. Два кухонных ножа — с этим было ясно, без них ни шагу.

Потом настал момент задуматься.

Как выйти-то? Не выйдешь никак. Была бы лоджия, можно перебраться на соседнюю, но лоджии нет, дом старый, тогда не строили. Переодеться? Да ведь узнают. Остается одно: пешком вниз, до двери красться, а там рывком через двор и на улицу, авось замешкаются. Ну и нож наготове.

Почему, кстати, до пол-одиннадцатого? А хрен их знает. Утром народ идет кто куда: на работу, в школу, в институт, в булочную, в молочную — а к одиннадцати потише, все, кому надо, разошлись, драка не драка, кто увидит. А и увидит — только дверь на все замки.

Выйти и нагло, в морду, спросить — чего надо? Могут ведь и не ответить, а сразу, как Федулкина…

Самое паскудное, когда не знаешь, чего бояться. Чего они хотят? И — чего хотят со мной сделать?

Я уже и сам себя не спрашивал, за что. Хотят, и все. Им так надо. А мое дело смыться. Не смоюсь — вовек не узнаю, ни кто, ни как, ни за что. Найдут потом в подъезде, или в проходе, или на тротуаре. Как Федулкина.

Но ведь и они не боги. Антона вон выследили — и ни хрена, ушел. Значит, можно.

Я сторожко, в щель занавески, оглядел двор. Тот, что следит за подъездом, меня интересовал меньше. Он один, я один, он сидит, я бегу — шанс есть, если он, конечно, не с пистолетом. Хуже, если и в проходе дежурят. Один спереди, один сзади — это безнадега. Но в проходе вроде никого не виделось. Может, и нет никого? Может, потому и велела до одиннадцати, что к одиннадцати подвалит вся кодла?

Я осторожно разобрал свою баррикаду, прислушался. За дверью было тихо. Не снимая цепочки, приоткрыл. Никого. Тут я сообразил, что нужны не ботинки, а кроссовки. Переобулся. Так-то лучше, и красться бесшумней, и бежать легче. Совсем уж в последний момент вспомнил, сунул в сумку рукопись Федулкина — надо будет спросить Антона, да и вообще дочитать, вдруг что прояснится, какая деталь.

Дверь я затворил тихо, как мог. Замок щелкнул, но едва слышно. Лифт вызывать не стал, больно грохочет, медленно пошел вниз. Этаж, еще этаж, еще этаж…

Потом меня осенило. Первый этаж! Четыре квартиры, две из них годятся. Только бы… Кто там живет, я не знал, у нас в подъезде вообще мало кто с кем контачит. Но…

Я тихо поскребся в первую дверь. Ни отзвука. Позвонил. Не сразу послышались шаги. Дверь приоткрылась, но на цепочку. Бабуся, божий одуванчик.

— Бабушка, — сказал я шепотом, — я с седьмого этажа, откройте на минутку.

Бабуся выслушала, глянула внимательно и вдруг с неожиданной резвостью захлопнула дверь.

Осталась еще одна. Всего одна.

Я постучал. Открыла девчонка лет пятнадцати, в теплой кофте, на горле шарф.

— Болеешь? — спросил я.

— Гланды, — объяснила она и уставилась выжидательно.

Я спросил тихонько:

— Можно зайти на минуту?

Она посторонилась — видно, по молодости лет еще верила людям. Я вошел и так же тихо прикрыл дверь.

— У меня просьба. Родители дома?

— На работе.

— Видишь… Маленькая ты еще, но… Есть такое взрослое слово «любовь»…

Девчонка пренебрежительно хмыкнула.

— В общем… Если можешь выручить… Понимаешь, там во дворе кое-кто есть… Короче, я сегодня тут ночевал, а надо, чтобы об этом не знали, неприятность может выйти одному человеку…

— У любовницы, что ли, ночевали? — снизошла девчонка к моим трусливым недоговоркам.

— В жизни всяко бывает, — покаялся я.

— Подумаешь, — хмыкнула она снова, — ну и чего теперь делать? Тут хотите посидеть?

— Да нет, мне на работу. Я чего хотел попросить? Если разрешишь… Хотел вон в окно вылезти.

— У нас окна заклеены, — заколебалась она.

Я вздохнул:

— Тогда гроб. Мне-то ладно, а ей…

— Хотя там пластырь, можно и опять заклеить…

Я чуть не задохнулся от нежности к ней. Бог ты мой, сколько пятнадцатилетних готовы помочь и прохожему, и захожему, не задумываясь, зачем ненужный риск и лишняя морока. И как же потом истончается ручеек этой бескорыстной открытости… Я пожалел, что соврал ей, такой можно бы и правду. Уже стоя на подоконнике, я сказал:

— Ты сегодня, может, человека спасла.

— В другой раз заводи любовницу на первом этаже, — нахально, на «ты», порекомендовала девчонка.

— Вот подрастешь, заведу, — пообещал я.

Я спрыгнул вниз, взял сумку с подоконника, помахал девчонке ладонью, чтобы не приняли за вора, и не спеша пошел по переулку. Народу было порядочно, я пристроился рядом с каким-то толстым дядькой, как бы с ним и иду. Возле проходного двора свернул в подворотню — и уж тут рванул, как на стометровке. Выскочил другой подворотней, скользнул в подъезд рядом, взбежал на третий этаж, к окну между лестничными площадками. Минута… Еще минута… Еще минута…

Со двора вышла женщина. Потом бабка с авоськой. Потом, минут пять, никого.

Тогда я спустился вниз и спокойно пошел к троллейбусной остановке.

Вроде пронесло. Ушел. Свободен. Как там написано на могиле Мартина Лютера Кинга? Свободен, свободен, слава тебе, Господи, наконец-то свободен…

Теперь, когда я вышел из окружения, выскользнул из осажденной норы и мог не бояться ночного двора, гудения лифта, шорохов у двери и хрипло молчащего телефона, когда моей жизнью не управлял больше с помощью необъясняемых указаний загадочный женский голос, я вновь обрел способность нормально соображать. Не знаю, у всех так или один я такой дурак, но, когда решать надо мгновенно, мозги мои иногда отключаются вообще. А пройдет спешка, и все вдруг становится ясно.

Вот и сейчас главное сразу прояснилось.

За мной следят, мне угрожают, может, даже хотят убить. За что, не знаю, скорей всего, какая-то путаница, ошибка — но если убивают по ошибке, убитому не легче. ОНИ, кто бы они ни были, мой след потеряли — но и я не могу вернуться домой, пока не узнаю, что происходит вокруг моей конуры, кто ОНИ и чего ИМ надо. Сам это узнать могу? Ясно, что нет. Скитаться по чужим углам век не будешь. Так что рано или поздно все равно придется просить помощи у тех, кто за эту помощь зарплату получает. Антон вчера позвонил в милицию, там среагировали, как нормальные менты, взяли заявление и отвалили, на черта им лишняя головная боль, тем более что Антоха вызывал их не к себе, а к приятелю, то есть все шло через третьи руки. Да еще и ночь была, может, парни дрыхли или в домино резались, а он своим звонком оторвал. Сейчас другое дело, день, все начальство на местах, днем даже ленивые делают вид, что работают.

Наше отделение стояло во дворе, двухэтажный дом, желтый, плоский, без излишеств, у входа несколько машин, две с «мигалками» — милицию ни с чем не спутаешь. Я решил идти прямо к начальнику, лучше час прождать в коридоре, зато попасть сразу к шефу; если даст команду — хоть плохо, но выполнят. Ведь, по сути, чего надо? Проверить паспорта у тех во дворе. Обвинить не в чем, доказательства ни единого. Ну и пусть. Хотя бы станет ясно, кто такие. И им станет ясно, что про них ясно. По крайней мере, хуже не будет.

Мне вдруг показалось, что я оставил дома сберкнижку, а та ерунда, что рассована по карманам, — надолго ли? Я остановился, пристроился на лавке у ближайшей пятиэтажки и стал копаться в сумке. Нет, сберкнижка была на месте, что на ней лежало — по нынешним временам как бы и не деньги, но все же с ними куда лучше, чем без них. Так что зря напугался.

Но как же повезло, что напугался!

Пока я ревизовал свою сумку с пальмами и девкой, на крыльцо милиции вышли двое. Один был рослый, с хорошей выправкой капитан, настоящий милицейский орел, а другой — другой был тот малый. Тот, в кепочке. Что следил за мной в пятницу, а потом шлепнул по щеке, а потом я ему врезал, как сумел. Они вышли бок о бок, буднично беседуя, подошли к одной из машин, чистенькому серому «жигуленку», и капитан сел за руль, а малый в кепочке рядом. Он, кстати, и сейчас был в кепочке. Я отвернулся, сгорбился куль кулем, как бы и нет меня. Машина лихо выехала со двора, свернула влево. К нашему дому, что ли?

Проверять я ничего не стал. Я, не оборачиваясь, пошел прочь, будто и не в милицию хотел, просто надо было в сумке покопаться. На остановке стоял троллейбус, я вскочил в переднюю дверь за каким-то неторопливым ветераном. Три остановки проехал — и в метро. Толпа, станции, куча пересадок, вон и Антон вчера смылся, нырнув в метро. Опять мозги почти отключились, то есть работали, и даже быстро, но толку от этой работы не было никакого. Вся схема, что я с грехом пополам выстроил, разом развалилась. ОНИ что, с милицией связаны? Или ОНИ — это и есть милиция, потому и держатся так нагло? Но зачем милиции тянуть время, топтаться во дворе, ждать тихого часа, когда можно просто властно постучать в дверь — против формы с погонами замки не помогают. Но ведь не постучали. Почему?

Теперь понятно было только одно: в ближайшее время это не кончится. И, значит, надо как-то жить. Прежде всего куда-то деваться.

Вариантов у меня было очень мало, практически их не было. Так что, по сути, выбирать не приходилось.

Баба, которую щедро предложил голос в трубке? Но я и голоса-то не знал, тем более понятия не имел, что за баба, чего от нее ждать, да и баба ли вообще: велели подойти к спортмагазину, а уж кто там встретит, баба или не баба, видно будет только на месте, если успею разглядеть. Мне предлагалось приключение, а приключениями за последние два дня я наелся по горло.

К Антону не надо, это тоже было понятно, за ним уже следили. К тому же один раз я его подставил, навлек слежку (если навлек, если прицепились из-за меня, а не из-за него самого), и грешно было бы опять навязывать другу свою опасность. Это ведь не с девочкой на пару часов напроситься, не взять взаймы, это… Впрочем, что оно — это, я и сам не знал.

На работе друзей у меня не было, да хоть и были бы, к ним нельзя: раз уж милиция втянута, они первое, что прощупают, это контору, а там ничего не спрячешь, всё на виду и все на виду.

Ксанка отпадала, труслива и живет с матерью.

Выходит, одно только и оставалось — Дюшка, пожалуй, самая постоянная из частично моих нынешних женщин: с другими, даже с Ксанкой, виделись от настроения к настроению, а с ней хоть три раза в месяц, но просыпались по одному будильнику. Вообще-то она была Надька, но как стала в детстве из Надюшки Дюшкой, так и осталась. Дюшка была баба, в общем, хорошая, хотя курила и материлась куда чаще, чем мне нравилось. Однако для курения и мата была вполне уважительная причина: Дюшка летала стюардессой на внутренних линиях и никак не могла пробиться на международные, так что ее везучие приятельницы привозили туфли из Сингапура, а она из Еревана, что сильно влияло на настроение. У Дюшки были нахальные длинные ноги, груди торчали, как у первокурсницы, лицо, правда, досталось плоское и упрямое, но мне, как привык, оно тоже стало нравиться. Любви у нас не возникло, чего не было, того не было, но и без нее сложилось неплохо — как-то даже обитал у нее чуть не две недели, пока Дюшку не услали в Якутию с ее ветрами, туманами и задержками рейсов.

Про мои с ней дела не знал практически никто. Не то чтоб скрывал — просто нужды не было информировать даже узкую общественность о квартирке с широкой мягкой тахтой и о длинноногой упрямой женщине, с которой я не ссорился, пожалуй, только потому, что перерывы между ее полетами были слишком коротки для крупного скандала.

Я подумал, что Дюшка — это как раз то, что надо, у нее буду как в крепости, как в тайной безопасной норе. А там авось что-то прояснится.

Дюшка прилетала, кажется, в два, пока доберется до дома… Словом, до четырех не стоило соваться. Выйдя в центре, я все ж набрал из автомата ее номер — он, естественно, не отозвался. Тогда я сделал то, что давно надо было сделать, но в спешке и страхе утра не обозначились необходимые пять минут — позвонил Антону. И тут — безответно. Поехал к матери? Просто выскочил в булочную? Был еще вариант, но его учитывать не хотелось.

Я люблю Москву, довольно хорошо ее знаю, шататься по ней для меня удовольствие, люблю бульвары, Красную площадь, Старый Арбат, как он ни забит торгашами и зеваками, набережные, мосты… Сегодня впервые мне не хотелось ходить по Москве, хотелось красться, прячась за спины, нырять в подворотни проходных дворов. Я понимал, что реальной опасности взяться неоткуда, десять миллионов толчется на огромном пространстве огромного города, и искать человека в этой толчее никому в голову не придет — если меня все еще хотят зачем-то найти. Но спине все равно было неуютно, я ничего не мог с этим поделать, я озирался, внезапно менял направление, петлял, как заяц в зимнем лесу. Я впервые ощутил, как унизительно быть преследуемым, как жутко, когда над тобой нависает чужая жестокая сила, не имеющая ни имени, ни лица, но опасная, как здоровенный конвойный пес, специально натасканный на человека.

Опять в метро? Но было слишком рано, не болтаться же три часа в этом подполье.

Я пошел на Центральный телеграф, сел за дальний столик и попробовал читать федулкинскую рукопись — другого чтива с собой не было, а эти странички все равно когда-нибудь придется одолеть. Но тревога стеной стояла между глазами и мозгом, строчки виделись ясно, а смысл расплывался, и я сунул рукопись назад, в сумку с голой девкой.

Еще на улице я понял, что Дюшка дома: балконная дверь была открыта, всегда по прилете Дюшка, уставшая от самолетных кондиционеров, на совесть проветривала квартиру: у нее это называлось «продышаться».

У подъезда я на всякий случай огляделся. Нет, никого. Зашел в подъезд, подождал, выглянул. Никого. Слава тебе, Господи, никого.

— Ну и ну, — сказала Дюшка, — прямо минута в минуту. Во дворе ждал?

Я ответил, что, естественно, ждал, и мы немного потрепались на эту тему: она любила словесную игру перед игрой постельной. Дюшка задвинула шторы, я обнял ее сзади, руки автоматически прошлись по всем секретным местам. Она сразу ослабла и попросила торопливо:

— Погоди, дай хоть душ приму, прямо с рейса ведь.

Она прошла в ванную, я увязался следом. Я мылил ей спину и все, что попадалось под руку, мне нравилось, когда прямо в моих руках она обвисала, начинала вздрагивать и стонать. Она была по матери грузинка, может, южная кровь сказывалась? Она так завелась еще до постели, что уж там-то показала все, что умела, а умела многое. Это не был для нее только спорт, но и спорт тоже.

Надо сказать, все мои тревоги отошли к тому моменту довольно далеко. Я был в норе, тут можно сидеть и сидеть, пока снаружи не устаканится. А что будет дальше, думать не хотелось — я вообще не любил загадывать наперед. Дальних планов у меня никогда не было. Нынешний день нормален, и слава богу, а какой придет завтра — увидим завтра.

— Останусь у тебя, ладно? — сказал я.

Она отозвалась не сразу, тон был слегка виноватый:

— Сегодня нельзя, ко мне придут.

— Ну смоюсь, а часов в двенадцать вернусь.

— Не получится, — сказала она, — тут такое дело… Понимаешь, я ведь замуж выхожу.

Это было совершенно неожиданно. Сколько я ее знал, замуж она никогда не собиралась. Как-то мы с ней весьма трезво обсуждали наш с ней вариант и оба согласились, что от брака лучше не будет, а вот хуже станет наверняка. У всех становится. То, что Дюшка вдруг перерешила, не уязвило меня никак: хочет замуж, пускай выходит, дело житейское. Куда больше озаботило, где мне теперь ночевать. Про то рандеву у спортивного магазина я даже забыл, таким оно выглядело рискованным и туманным.

— Новость, — протянул я неопределенно, — ты ведь вроде не хотела на поводок?

— Я и сейчас не хочу, — сказала Дюшка.

— А чего ж тогда?

— Жизнь заставляет! — произнесла она с вызовом.

— Случилось что?

— Да ничего не случилось, — отмахнулась она с досадой и, наконец, объяснила: — Итальянец он.

— Итальянец? — изумился я. Вроде зарубежных граждан среди ее знакомых не было, языков не знала, английский пробовала учить, но дарований по этой части не обнаружила.

— Вьетнамского происхождения, — пояснила Дюшка довольно хмуро.

Происхождение Дюшкиного жениха меня волновало мало, моя недоуменная гримаса относилась к ситуации в целом. Но она поняла по-своему и спросила агрессивно:

— А вьетнамцы что, не люди?

Упрек в расизме был до такой степени неожиданным, что я забормотал нечто совсем уж невразумительное. Дюшка смягчилась.

— Мне плевать кто, — сказала она, — плевать куда. Лишь бы из совка. Обрыдло, сил моих больше нет. Эти очереди, нищета, эти кретины по ящику… Сам-то не думал?

— Да как-то в голову не приходило.

— Ну это врешь, — возразила она уверенно, — теперь всем в голову приходит.

Я попробовал защититься:

— Кому мы там нужны? Я уж точно никому не нужен.

Дюшка только усмехнулась:

— Мужик какой-никакой везде нужен. Думаешь, там одиноких баб нет? Да навалом! Кино надо смотреть. Кто ее трахнет, за тем и побежит.

Между прочим, только что я трахнул ее, но бежать за мной она не собиралась…

— Так ведь это там, — вяло сопротивлялся я, — без визы не трахнешь.

Для меня разговор был пустой. Ни в какие заграницы я не собирался, мне нравилось жить здесь. Пусть очереди, пусть нищета — но ведь и девки кругом живут той же жизнью, и с ними, чтобы друг друга понять, хватает двух фраз. А для меня это всегда было главным. Не так заботило, какой у меня холодильник и какая в нем колбаса — куда важней было, какая телка утром застелет постель и простирнет мои трусики. Хорошая окажется или нет, тоже не волновало: на эту ночь хорошая, а может, на неделю, а может, на год, тут уж как повезет, как друг к другу приладимся. Пусть неделю, но она мне будет союзник и сестра, ведь в тех же очередях толкается, ту же картошку покупает и за ту же цену. Друг для друга мы не нищие.

— А их и в Москве полно, — сказала Дюшка, — немок да шведок, лезут, будто тут медом намазано. Там трахать некому, сюда катят. Ни кожи, ни рожи, зато СКВ. Так что вполне можешь рассчитывать. Присмотри какую-нибудь не совсем уж отравную…

— Вьетнамского происхождения, — ляпнул я, но она, к счастью, не уловила бестактности.

— А чего? Свалим на пару, а там их пошлем. Нам бы только выехать да работу найти…

Она еще что-то говорила, я же понимал лишь одно: на этой мягкой лежанке мне сегодня не спать. И завтра не спать. Безопасная нора не получилась.

Глянул на часы. Время еще было. Но это у меня было, у нее, может, уже истекло.

Дюшка поймала мой взгляд:

— Вставать надо. Попьем чаю, и…

Мы попили чаю, и я освободил площадку итальянцу вьетнамского происхождения. В общем-то Дюшка правильно выбрала. Раз ей так лучше, пускай. Есть же страны, где даже дворникам зарплату выдают в СКВ.

С улицы я сразу позвонил Антону. Наконец-то!

— Живой? — обрадовался я.

— А ты чего, сомневался? — Голос у него был спокойный и нудноватый, как всегда.

— Все нормально?

— Да вроде.

— Я тут звонил тебе…

— Я же в Балашиху ездил, помнишь, говорил…

Я вспомнил, у него девчонка в Балашихе, наверное, говорил, я просто не обратил внимания.

— А ты как? — спросил он.

— Тоже живой, — ответил я. Это, пожалуй, было единственное, в чем я был уверен наверняка.

— Я ведь тебе тоже звонил, и утром сегодня, и днем.

Я рассказал про утренний звонок.

— А как выбрался?

— Повезло, — сказал я, не уточняя. Не так уж много было у меня времени, чтобы тратить его на необязательные подробности. — Не заметил, больше не следят?

— Вроде не следят. А за тобой?

Я ответил, что, кажется, оторвался.

— И куда теперь? — спросил он.

Я ответил, что пойду, как велено, к магазину «Спорт».

— А стоит?

Я знал Антона достаточно хорошо, понимал, о чем он сейчас думает, и знал, что предложит. И я бы на его месте предложил. А он бы отказался. Вот и я откажусь.

— Давай-ка ко мне, — сказал Антон, — хватит приключений.

Я ответил, что это будет чистая глупость, у него мать, втягивать ее в свои сложности вовсе уж грешно. А вдруг его выследили? Придут ночью и возьмут обоих.

— Кто придет?

— Если бы я знал кто!

Антоха сказал после паузы:

— А почему ты уверен, что возле магазина не возьмут?

Я возразил, что не уверен, но шанс все же есть. Зачем-то ведь мне та баба звонила. И пока что не обманывала.

— Может, специально из дому увела? Ты ушел, а они как раз и явятся в пустую квартиру.

— Будут сильно разочарованы, — отмахнулся я. — Ладно, старик, сам понимаю, рискованно. Зато есть возможность хоть что-нибудь узнать. Ты же видишь, вокруг происходит черт-те что. А мы как слепые. Баба, что звонит, хоть чего-то знает.

— Ты как поедешь?

Я ответил, что на метро.

— Выйди станцией раньше, — сказал Антон, — на Филевском. И — по Кастанаевской. А я пойду следом. Просто посмотрю, что и как. По крайней мере, будет хоть какая-то страховка.

Я согласился и поблагодарил.

…Какая там страховка! Люди кругом, десять миллионов, постовые, машины с мигалками — а человек открыт любой смерти, как мишень в тире. Застрахован лишь тот, кого незачем убивать. Да и тот… Вот Федулкина, ну за что было — а убили. А меня зачем убивать?

Я сошел у Филевского парка. Народу со мной вышло не так много, мужик со здоровым чемоданом, старик, два школьника, остальные были женщины. Ничего опасного не просматривалось. Я пошел по Кастанаевке в сторону Кунцева. Раза два остановился у витрин, это дало возможность оглянуться. Видно не было никого, лишь в отдалении обжималась какая-то парочка. Антона я не заметил, и это было хорошо: значит, и они, если следят, не заметят. ОНИ.

У магазина стояла девушка в синей косынке. Я пошел вперед, как бы даже и не к ней, а мимо, можно остановиться, можно и пройти.

Она смотрела в другую сторону, но на шаги обернулась. Худая, белобрысенькая, нос картошкой — простецкая мордашка из тех, что действуют успокаивающе. Ладно, бог даст…

Я произнес свой дурацкий пароль:

— Вы рабыня Изаура?

Она ответила:

— Фиг тебе, а не Изаура.

— Не фиг, а хрен, — поправил я.

Девчонка засмеялась. Ей было лет восемнадцать, вряд ли больше. Повернулась и пошла, движением головы позвав за собой. Я на всякий случай глянул назад. Улица была пуста, лишь та же парочка в обнимку.

Присмотревшись, я улыбнулся. Молодец Антоха, придумал. Девка под рукой прячет надежней, чем надвинутый козырек, капюшон или зонтик. Самая мирная картина.

Я поспешил за своей Изаурой. Шли недолго, сделали зигзаг между пятиэтажными панельными хрущобами и вошли в одну из них. Этаж второй, квартира восемь.

Квартирка была бедненькая и пустенькая. В комнате кровать, диван, стол под клеенкой и старый, с ободранным боком, телек. В передней куча старой обуви под вешалкой. В кухню пока не звали. Впрочем, девчонка почти сразу же спросила:

— Жрать хочешь?

Я мотнул головой.

— Ну, тогда сиди, вон телек гляди.

Она включила ящик, поиграла программами и остановилась на какой-то киношке. Мужик удирал в длинной импортной машине, а следом гналась милицейская «Волга». Очень актуальная тема.

— Сейчас приду, — сказала девчонка и пошла в переднюю. Щелкнула замком дверь.

Это мне не понравилось. Прийти, допустим, придет. Но — с кем?

Я пересел с дивана на стул, с жесткого ловчей вскакивать, поставил у ног сумку, а нож переложил так, чтобы рукоятка торчала наружу. Придвинул пепельницу, стеклянную, с отбитым краешком. Не защита, но все же…

Звук приглушил, чтобы слышать, как повернется ключ.

Ее, однако, не было минут двадцать, даже фильм кончился, кого-то поймали, только я не понял кого. Пошли новости — тут стреляют, там стреляют. Скоро, глядишь, и до Москвы доберутся.

Слышимость была, как и положено в панельном доме. Сколько народу поднималось по лестнице, я не разобрал, но не один, это точно. Ключ полез в замок. Скрип. Два голоса — Изаурин и мужской. Снова щелчок замка.

Руку я держал на ноже, да и физиономия, видно, была соответственная, она даже перепугалась:

— Ты чего? Во придурок! Да сосед это, сосед, на улице встретила. — Посмотрела на меня внимательно и, похоже, поняла: — Боишься, что ли?

— Не боюсь, но…

— Думаешь, заложу? Да я вообще никого никогда не закладывала.

Звучало убедительно. Хотя, если решит заложить, не станет же об этом предупреждать.

— Слушай, — сказал я, — ты можешь хотя бы объяснить, что происходит?

— Ничего не происходит, — помрачнела она, — привели, и сиди. Ему помочь хотят, а он тут еще с вопросами.

Я стал оправдываться:

— Я ведь не прошу все. Но хоть что-нибудь! Должен же я хоть что-нибудь понимать.

— Ничего тебе не надо понимать, — отрезала она, — что велят, то и делай! — Она достала из-под кровати матрасик, объяснила: — Тут нельзя, материна кровать, сразу унюхает. Вон там будешь спать.

Изаура бросила матрасик на пол в кухне, достала простыню, одеяло, подушку. Наволочки не было, она накрыла подушку простыней.

В кухне на подоконнике, за занавеской, я заметил телефон. И то слава богу.

— А на работу завтра пойти можно? — спросил я. Как ни странно, я уже привык, что моей жизнью распоряжаются какие-то непонятные девки, в данный момент вот эта, с носом картошкой.

— На работу? — Она растерялась. — На работу… Наверное, лучше не надо. Мало ли чего…

Это было резонно. Адрес знают. Телефон знают. Неужто не знают, где работаю? Тот малый в пятницу скорей всего как раз после работы меня и встречал. Ладно, черт с ним, позвоню утром, скажу чего-нибудь.

Я спросил:

— Как тебя хоть зовут?

— Зовут? — Она помедлила, видно, придумывала, что соврать. — А зачем тебе?

— Надо же тебя как-то звать.

— Изаура, — наконец придумала она.

— Сама же сказала — хрен тебе, а не Изаура.

Она засмеялась:

— Н-ну… Ну, Маша. Ты Вася, а я Маша.

— Ладно, Маша так Маша, — слегка обиделся я. Имя-то на черта скрывать?

Она уловила интонацию:

— Ну чего надулся? Какая тебе разница?

— Никакой, — согласился я.

— Не говорю, значит, не могу. Обещала. Можно будет, скажу. А сейчас не могу.

— Тогда уж лучше Изаура, — сказал я.

Она поставила чай, и мы попили его с конфетами, мирно, почти как родственники. Вот только разговаривать было не о чем. То есть было, еще как было — но любая тема, кроме погоды, сразу заглядывала в запретную зону. О погоде как раз и поговорили.

Потом посмотрели телек, поругали власть, поохали над стрельбой в южных районах — совсем там одурели. Как будто не одурели у нас. Как будто за мной не гонится неизвестно кто, и не помогает спрятаться неизвестно кто, и ни хрена мне не понятно — ни почему гонятся, ни почему прячут. Изаура зевнула, я понял это как намек и пошел на кухню. Потом вспомнил:

— Тебе во сколько вставать?

— В полвосьмого.

— Мне тут сидеть?

Она опять задумалась:

— Наверное.

Странно было все это. То ли сама мало знала, то ли плохо проинструктировали, то ли во всей этой бредятине был какой-то совсем уж недоступный нормальному человеку строй и лад.

Я пошел на кухню, разделся и улегся на тюфяк. Нормально. Если и не усну, то не из-за жесткой лежанки.

Курносая Изаура пошла в ванную, я услышал шуршание душа. Звонить тут можно или тоже запрет? Я в трусах прошел к телефону, набрал Антоху. Голос его был спокоен. Я сказал шепотом:

— Этаж второй, квартира восемь, дом не разглядел.

Он по инерции ответил тоже шепотом:

— Я разглядел. Как там у тебя?

Я ответил, что все нормально, утром позвоню.

На своем матрасике я вертелся, наверное, час — без всякого результата. Связных мыслей не было, но и от бессвязных отделаться не удавалось. Изаура тоже легла, сперва в комнате горела лампа, затем погасла. Время спустя опять зажглась ненадолго.

Чего она там? Тоже не спится? За мной присматривает? Ну уж тюремщика-то нашли бы покруче… Я почувствовал, что больше так не могу, еще свихнусь, чего доброго. Не могу быть один. Не могу не понимать ни хрена.

В комнате вновь зажглась лампа, мазнула светом по полу. Чего она там дергается? Я прошел в комнату, остановился возле дивана. Она лежала на спине, глаза открыты.

— Не спишь?

Ответа не было.

— Прости, — сказал я, — не могу один. Бред какой-то, но не могу.

— Спать надо, — произнесла она назидательно.

— Подвинься, — попросил я, — просто поговорю с тобой.

— Еще чего, — сказала девчонка, но в голосе не было жесткости.

Я сел на краешек дивана и легонечко подвинул ее, освобождая место. Она не помогла мне, но и не уперлась, как бы просто приняла как факт.

— Не могу один, — повторил я.

— Темноты боишься?

— Еще как!

Это была уже игра, а к игре я привык и легко вошел в ее правила.

— Так ведь свихнуться недолго, — сказал я и протиснулся к ней под одеяло.

— Ишь ты, шустрик, — проворчала Изаура, но не шевельнулась.

Я повернулся, словно бы устраиваясь поудобней, и рука сама собой скользнула вниз. Коротенькая рубашка задралась, пальцы коснулись кожи. Дальше полагалось быть резинке трусиков, но ее не оказалось — только кожа, теплая нежная кожа.

— Тебе на работу утром?

— А ты думал!

Она отвечала довольно грубо, но это не имело значения, потому что одна моя рука уже гуляла по едва заметным ее грудкам, а другая перебирала жестковатые волосы на лобке. Я спросил, где мать, не заявится ли ненароком. Оказалось, в отъезде. Я ласкал худое, слабо развитое тело, еще совсем не женское, оно никак не отзывалось на мои руки. Ну и бог с ним! Ей ничего не надо было, но ведь и мне ничего, после Дюшки если что и требовалось, так это неделя отдыха. Вот что мне необходимо было позарез — это раздвинуть, согнуть в коленях равнодушные чужие ноги и накрепко связать чужое тело со своим. Символ, не более того — но символ драгоценного союза, в который способны вступить только мужчина и женщина, символ надежности в постоянно предающем мире, знак любви, заботы и верности — пусть лишь на тот малый срок, пока гайка не сорвется с винта.

— Повернись ко мне, — сказал я.

Это был акт вежливости, не более того, я уже знал, что не повернется, но и не воспротивится, когда я сам ее поверну. Мне и раньше попадались такие, со своим представлением о хороших манерах: когда язык «Нет», а ножки в стороны.

Тропинка к блаженству была совсем узка, я едва не застрял в дверях. Реакции не было ни на что, если женщина и стонала, то от боли. Словом, кайфа не словил — но я и не ждал кайфа. Я ждал, что чужая баба станет моей, пусть и условно моей, что возникнет та минимальная степень родства, которую дает даже случайная постель.

Она, похоже, и возникла — минимальная.

— Прости, — повинился я, — не мог один.

Дважды говорил ей это, сказал и в третий раз — что делать, если правда была именно такой.

— Успокоился? — спросила Изаура.

— Вроде да.

— Ну и слава богу. А то думала, у тебя вообще крыша поедет.

— В такой ситуации и у тебя бы поехала. Хоть бы что понимал! То следят какие-то, то звонят — сиди дома, то — беги… Я уж и так думал, и этак — ни хрена. Никакой причины!

— Совсем никакой? — В ее голосе все же было легкое недоверие.

— Ни малейшей.

Она долго молчала, прежде чем задать вопрос:

— Ты искал чего-нибудь?

— Да ничего я не искал! — почти крикнул я.

— А люди думают, что искал.

— Какие люди?

Она не ответила, и я пожалел, что спросил, похоже, она и так сказала мне больше, чем имела право.

— Ладно, пес с ними, пусть думают. Ты только не думай. У меня вся эта история вот где сидит! Ну вот клянусь тебе — ни сном ни духом. И даже объяснить некому!

— Может, сами поймут, — сдержанно утешила она, — пока тебе надо просто не попадаться. Один человек тоже так решил, что ты тут ни при чем.

— А чего ж тогда они лезут?

— Чего лезут, — хмыкнула она, — того и лезут. Велят, и лезут, не знаешь, что ли?

Мы полежали молча, ее слабая сиська была в моей ладони почти не ощутима.

— Если днем пойду пошляюсь, — спросил я, — как потом назад попаду? Второго ключа нет?

— У матери, — ответила она и, подумав, нашла выход: — Будешь уходить, сунь под коврик.

Мы так и уснули рядом. Ситуация была нелепей не придумаешь. Но ведь и все мои ситуации в эти дни были нелепей не придумаешь. Все до единой.

Утром, уходя, она отдала мне ключ. Я так и не узнал, как ее зовут. Обнялись и поцеловались, как любовники, а имя так и не узнал.

Впрочем, выйдя через час на улицу, я без особых усилий выяснил у мальчишки во дворе, кто живет в восьмой квартире. Естественно, мне это ничего не дало. Ну Лидка, ну Полухина — и что? Какая разница?

Я купил жратвы на двоих и бутылку. Выбор был малый, шампанское или портвейн, взял портвейн — во-первых, подешевле, во-вторых, девки такого типа обычно предпочитают сладкое. Вот и пусть будет сладкое.

Я вернулся в свой временный дом, поджарил яичницу и поел как следует. Странно, но я больше не боялся. Была глубоко скрытая нора, был день за окнами, самый обычный день, была женщина, какая-никакая, а моя, с которой вечером, бог даст, раздавим бутылочку, прежде чем ее неумелое тело поступит в мое распоряжение. Как постельный партнер она Дюшке в подметки не годилась. Но она и не была постельный партнер. Она была мой союзник и телохранитель, уж не знаю почему, но была. Дюшку можно было трахать, а к этой можно было хорошо относиться. Даже сейчас, когда я знал, что она Лидка, я про себя называл ее Изаурой, как сперва пошло, так и затвердилось.

Я позвонил на работу, сказал, что не приду и завтра, наверное, не приду, так получается. Шефа, моего ровесника, это не слишком огорчило — не придется придумывать мне занятие.

Позвонил Антону. Он был в конторе, ничего подозрительного не заметил, похоже, они его совсем потеряли из виду. ОНИ. Мы оба не знали, был им нужен он или случайно прицепились, потому что вышел из моего подъезда. Впрочем, я ведь и про себя не знал, зачем нужен. Искал я что-нибудь? Да пошли вы все к такой-то матери, ни хрена я не искал!

Рядом с телефоном лежал трепаный блокнотик. Я раскрыл: так и оказалось, книжка с телефонами. Чья, Изауры или матери?

Перелистал — вроде была общая, Иван Иванычи, Вальки и Стасики располагались рядом. У меня возникла идейка, и я стал набирать женские номера, где без отчеств. Слушал ответ и клал трубку. На седьмой или восьмой раз повезло — голос оказался знакомый.

— Женька, перезвони, — сказали на том конце провода, — опять не фурычит.

Я положил трубку, снова набрал.

— Алло! Алло! — старалась моя таинственная доброхотка. — Жень, попробуй еще раз.

Я опять перезвонил.

— Не, не пробивает, — сдалась она, — ладно, слушай, выйди в три к Макдоналдсу… ну, рядом там, у «Наташи». Если слышишь, клади трубку.

Я положил трубку.

Я узнал не так много, но и немало. Имя — Алена. Телефон. В три будет у Макдоналдса, то есть рядом. «Наташа» — вроде есть там такой магазин.

Пойти? Наверное, стоит. Вдруг что угляжу.

Я не знал, понадобится ли мне эта случайная информация, и был противен способ, каким я ее добывал. За мной следили — а теперь вот и я как бы начал следить, выискивать, высматривать. Пойду на чужое свидание. А самое мерзкое, что выслеживал я не тех, от кого шла угроза, а тех, кто от этой угрозы меня уводил.

Не ходить? Забыть имя и номер? Но кто знает, не придется ли жестоко пожалеть, что не удержал мазнувшую по ладони ниточку…

Времени впереди было навалом, и я вспомнил про писанину Федулкина. Бог ты мой, его же как раз сегодня хоронят! А я вместо того, чтобы идти на кладбище, собираюсь небрежно, будто мусор в ведро, выбросить ненужные часы на рукопись, с которой он связывал столько надежд. Так всегда бывало — Федулкину доставалось только самое бросовое, самое никудышное время.

Тем не менее я достал рукопись, догадываясь, что если из этой бредятины выберусь целым, то пару часов на федулкинскую «Хронику» не найду уже никогда.

На сей раз я пропустил всю теорию, все жалкие похвальбы — аутотренинг невезучего автора — и начал сразу с действия. С авантюры. С эксперимента. Правда, там и дальше попадались общие рассуждения, пейзажи и даже цитаты, но я через всю эту изящную словесность просто перескакивал, даже длинные придаточные предложения не читал, чтобы не отвлекали от сути.

В таком сильно урезанном виде федулкинская «Хроника» выглядела приблизительно так.

«…Честно говоря, я предпочел бы любую авантюру, кроме этой. Но я обязался не спорить с судьбой. Что же делать, если три попытки не вылились ни во что, и лишь эта, самая сомнительная и в общем-то стыдная, дала хоть какой-то результат. Полторы недели назад я в один день заложил четыре эксперимента, пообещав себе пойти по той тропинке, которая первой ляжет под ноги. Увы, девочка не позвонила, бомж исчез, вполне удовольствовавшись бутылкой крепленого, знаменитая актриса не ответила на восторженное письмо, а там, где ожидал меньше всего, сработало. О’кей, именно этот путь пройду до конца, чем быстрее, тем лучше, хотя бы для того, чтобы внутренне освободиться.

Итак — подробно и с начала.

У входа в метро я наткнулся на объявление:

„Потеряна коричневая папка с документами. Нашедшему гарантирую большое вознаграждение. Звонить вечером…“ Дальше — номер. Я папку не находил и об объявлении тут же забыл бы, если бы в полуметре, на той же стене, не увидел второй экземпляр того же объявления. Еще в метро их был целый куст. Поболтавшись у метро три минуты, я насчитал двенадцать бумажек разного качества, от густо-черных до бледных — три закладки. Кто-то явно не поленился. Особенно впечатляло тринадцатое объявление, написанное крупно, от руки. Там текст был вовсе уж отчаянный:

„Гарантирую вознаграждение на ваших условиях“.

Неужели эта вшивая папка так нужна?

У меня сразу возникла идея авантюры, прямо скажем, не очень порядочной, но любопытной. Я прошелся по пятачку перед метро и наметил план. А полтора часа спустя наклеил другие объявления, почти того же содержания, но с моим телефоном. Главная разница была та, что большого, да еще подчеркнутого вознаграждения я не гарантировал. Хотя, разумеется, вознаградить тоже обещал.

Свои объявления я не стал клеить на стену станции — тот, кто идет внутрь, слишком спешит, чтобы читать написанное мелким шрифтом, тот, кто выходит из метро, эти бумажки просто не увидит, потому что на спине глаз нет. Так что свои слезницы я пристроил у всех автобусных остановок, на табачном киоске, на газетном и на двух коммерческих. Посмотрим, кто из нас лучший психолог, я или этот растеряй.

Естественно, я не исключал, что папку уже вернули. Но это был мой риск. Не такой уж большой: три закладки, двадцать минут. Нет так нет. Во всяком случае, еще один авантюрный вариант. Хотя я больше всего надеялся, что девочка, которую я снял у молочного магазина, действительно поедет со мной на месяц в Котлас. „Почему в Котлас?“ — спросила она. А я ответил, что название нравится.

Увы, девочка не позвонила. Позвонил парень, студент, сказал, что нашел папку. Через час он принес ее, отдал прямо в прихожей, получил свою тридцатку и даже сказал „спасибо“. Папка была новая, кожаная, стоила уж никак не меньше полтинника. Так что я в любом случае не прогадал. Вот такая неинтеллигентная мысль у меня мелькнула.

Парень ушел. Я сунулся было в папку, но потом бросился следом — столь неожиданное везение показалось мне подозрительным. Однако парень спокойно сел в подошедший троллейбус. На подъезд он не оглянулся ни разу. Кажется, на самом деле повезло.

Я купил сигарет, вернулся домой и уже не торопясь полез в папку.

Денег не было. Драгоценностей не было. Акций и всяких там сертификатов не было. Какие-то счета на сумму до полутора тысяч. Незначительное деловое письмо на имя исполнительного директора малого предприятия „Сретенка“ Суконникова В.В. — „Уважаемый Владислав Владимирович!..“ Приглашение из Дома ученых на то же имя. Пачка визитных карточек. Гороскоп из „Московского комсомольца“, сложенный вчетверо.

Я разложил визитки. Их было штук пятнадцать, десять из них на имя Владислава Владимировича Суконникова, кандидата экономических наук, доцента Высшей школы профсоюзного движения. На визитках было два телефона, служебный и домашний. Домашний начинался на 939, как и в объявлениях у метро. Я сверил цифры — совпало.

Я порылся в кармашках папки и нашарил прозрачную пластиковую обертку, внутри которой был конверт, заклеенный, без адреса. Может, в нем дело?

Я посмотрел конверт на свет. Какие-то бумажки. Денег нет, это точно.

Можно было подвести маленький промежуточный итог. Итак, авантюра развивается. Есть папка. Есть хозяин папки. Но нет никакой ясности, почему вознаграждение большое, да еще на моих условиях. Вскрыть конверт? Но тогда можно остаться вообще без всякого вознаграждения, хотя я и так еще не решил, буду ли его брать. Скорей, все-таки буду, поскольку и деньги нужны, и мои хлопоты хоть чего-то ведь стоят? Не слишком приятно, конечно, было выступать в роли чего-то вроде рэкетира. Но сейчас рэкет стал обычной профессией, да ведь я никому и не угрожал: меня попросили об услуге, я ее выполнил, а бесплатных услуг в наше время не бывает.

На всякий случай я набрал номер — просто проверить, существует ли такой в природе, голос послушать. Однако после первого гудка в трубке что-то щелкнуло, и я нажал на рычаг. Сейчас в моде определители номера, ты еще слова не вякнул, а тебя уже засекли. Лучше из автомата. Спокойней.

Можно было, конечно, сразу спуститься и позвонить, но я проявил разумную осторожность: пообедал, покурил, почитал и лишь после этого пошел к автомату, чтобы второй звонок не выглядел продолжением первого. По дороге я попытался сформулировать, зачем мне все эти сложности. Видимо, все дело было в вознаграждении на моих условиях. Тут пахло большими деньгами, а где замешаны большие деньги, там всегда опасность. Не исключена и мафия. Во всяком случае, это важный психологический момент.

Мне ответил мягкий женский голос, и я сказал, что хотел бы поговорить с Владиславом Владимировичем. Возникла странная пауза, и я добавил, что разговор будет по вопросу, который Владислава Владимировича интересует больше, чем меня. Снова была пауза, и лишь потом женщина спросила:

— Извините, кто его просит?

— Он меня не знает, я просто по делу.

— Видите ли, — сказала женщина и запнулась, — Владислава Владимировича больше нет.

— Как нет? — глупо спросил я.

— Он умер. Завтра будет девятый день.

Я забормотал что-то сочувственное и повесил трубку. Честно говоря, я был совсем растерян. Всего ожидал, но не этого.

Я вернулся домой, сел к столу и беспомощно уставился на папку. Что с ней делать? И вообще что делать? И — надо ли мне что-нибудь делать?

Впрочем, кое-что предпринять, пожалуй, стоило немедленно. Я пошел к метро и сорвал все мои объявления, стараясь сотворить это понезаметней. Кажется, удалось. Я понятия не имел, сыграла ли моя афера какую-нибудь роль в смерти незнакомого мне человека, скорей всего, никакой, он ведь умер спустя день или два после того, как я расклеил мои дурацкие афиши. Но все равно было неприятно, я оказался чем-то вроде мародера. А мародер — это еще хуже, чем рэкетир.

Может, стоило сказать про папку женщине? Наверное, жена.

Отнести, и все. Черт с ней, с тридцаткой, тем более что она себя уже отработала: психологических деталей с этой папкой я набрал минимум на триста рублей. Но как отнести? Что сказать?

Хотя можно ведь ничего и не объяснять. Нашел у метро, и все…

Я перезвонил. Голос был тот же.

— Извините, — заторопился я, — я вам звонил… Видите ли, я, собственно, хотел отдать Владиславу Владимировичу папку, коричневую, вы, может, знаете. Но теперь, раз так вышло…

— Да, да, — сказала женщина, — большое вам спасибо. Но видите ли, сейчас… Если бы вы могли перезвонить дня через четыре… ну, через пять…

Я торопливо ответил, что, разумеется, перезвоню, опять выразил сочувствие и повесил трубку. Она явно не знала, о чем идет речь. Владиславу Владимировичу папка была почему-то очень нужна. А его домашние запросто могут ее, не раскрывая, отправить на антресоли.

Психологический момент, который надо запомнить: то, что одному необходимо, для другого не имеет никакой цены. Скажем, набросок романа, который бесценен только для автора, а вдова может в него селедку заворачивать.

Как ни странно, я почувствовал облегчение. Некрасивый вопрос с большим, да еще на моих условиях, вознаграждением отпал сам собой. И слава богу. Я человек весьма небогатый, но рад, что не смог заработать на чужой беде. В конце концов уважение к себе тоже ценность.

Между прочим, и это немаловажный психологический момент. Вообще, что мне нравится в этой авантюре — она вся пронизана психологией.

Дома я опять раскрыл папку и все бумажки пересмотрел внимательней. Но нет, не было ни одной интересной. За такую мелочевку не обещают златые горы.

Я решил, что теперь, когда Суконников перестал быть собственником своих секретов, заклеенный конверт потерял свою неприкосновенность. Если в нем тайна, ее раскрытие Владиславу Владимировичу уже не повредит. А вдруг там что-то срочное, что покойный хотел сделать и не успел? Все равно ведь кто-то вскроет запечатанное письмо. Так почему бы и не я? Лучше, чтобы жена? А вот это не факт, бывают тайны как раз от жен.

Обычно я конверты надрывал. А тут не стал — поставил чайник, подержал над паром, как заправский шпион, и довольно легко расцепил две полоски влажного клея. Ай да я! Оказывается, и на это гожусь.

В конверте было две бумажки. Одна — витиевато написанное предписание всем подведомственным организациям оказывать всю необходимую помощь подателю документа в его работе относительно объекта. Что за организации, что за работа, что за объект, понять было невозможно. И подпись была витиевата — не подделаешь, но и не разберешь. И бумага была, какой я раньше не встречал, с двумя золотистыми и одной красной полоской сверху, однако без печати и штампа. Кто-то очень сильно темнил, но зачем — я понять не мог.

Да, еще имелась дата — 21.8.91.

Вторая бумажка была совсем уж странная. Что-то вроде личной записки, адресованной непонятно кому, полной тайн и намеков на что-то, не названное ни разу. „Это“. Внезапно получил „это“, надо было „это“ увезти, но времени уже не было, возникли сложности, „это“ нельзя было держать у себя, но и получателю нельзя было передать, но и отправителю нельзя было вернуть, так что ночью, под дождем, пришлось переместить „это“ в очень неожиданное место, а именно, как в старинных романах, зарыть… В общем, тайны мадридского двора. Обращение в записке было, но тоже странное: „Дорогой Бармалей!“

Автор записки, видимо Суконников, выражал надежду, что Бармалей поймет написанное без особого труда. Заканчивалась записка совсем уж литературной инструкцией: „По прочтении, пожалуйста, уничтожь“.

Сам текст представлял собой полную абракадабру. То есть Бармалей, вероятно, легко бы ее расшифровал, ибо то и дело шли указания личного порядка: „помнишь наш разговор возле Толиной высотки“, „сняли трех студенток“ и так далее. Но постороннему человеку, такому, например, как я, она не говорила ничего. Абсолютно ничего.

Вместе с тем я шкурой почувствовал, что это не розыгрыш, не анекдот, а нечто важное, возможно, самый важный документ, который мне когда-либо приходилось держать в руках. И просто порвать эту бумажку или сунуть в ящик стола было бы не просто глупо, а преступно глупо. Было ясно, что где-то недалеко, во всяком случае в пределах досягаемости, зарыто нечто значительное, скорей всего, ценное, что легко нашел бы Бармалей, не потеряй Суконников свою папку на входе или на выходе из метро. Но до Бармалея записка не дошла, она лежала сейчас на моем грязном столе, и у меня, как прежде у Суконникова, не было никакой возможности доставить „это“ ни отправителю, ныне покойному, ни получателю, о котором я не знал ничего. В принципе я и сам мог бы „это“ раскопать — мог бы, если бы хоть приблизительно знал, где раскапывать. Увы, у меня не было ни единого шанса это узнать.

Впрочем, как говорили у нас в школьные годы, риск не писк.

Я положил перед собой чистый лист бумаги и попытался выписать из обеих бумажек, лежавших в конверте, одни только факты.

Первый факт был тот, что бумажки лежали вместе: видимо, обе они предназначались Бармалею и между ними была связь. Хотя это был уже мой вывод, и я пока что его зачеркнул.

Второй факт — предписание, написанное от руки на очень хорошей бумаге, имело датой 21 августа девяносто первого года, очень запоминающийся день.

Третий — письмо адресовано Бармалею. Мафиозная кличка? Детское прозвище старого приятеля?

Четвертый — „это“ было получено внезапно.

Пятый — „это“ пришлось зарывать ночью, под дождем.

Шестой — „это“ опасно было держать дома.

Седьмой — „это“ нельзя было отдать получателю.

Восьмой — „это“ нельзя было вернуть отправителю.

Девятый — автор записки дважды упоминал свою собаку, хотя и в очень странном контексте: „Если встать на мою собаку и глядеть на мою собаку“… Тайное указание? Но на что?

Десятый — автор записки несколько раз ссылался на детали, понятные, видимо, только ему и Бармалею.

Одиннадцатый — „это“ он зарыл где-то недалеко от Толиной высотки.

Были и еще кое-какие фактики, но их я выписывать не стал ввиду полной непонятности.

Теперь можно было попытаться сделать первичные, хотя бы самые черновые выводы, выстроить очень приблизительную картину, дополнив факты напрашивающимися предположениями.

Скорей всего произошло (по крайней мере, могло произойти) следующее.

Некто важный, имеющий власть, 21 августа, то есть в день провала коммунистического путча, поручил Суконникову переправить „это“ какому-то получателю. „Это“ могли быть и деньги, и валюта, и золото, и секретные бумаги, и документы на право распоряжаться заграничными счетами, вообще что-то ценное. Вероятно, и бумага, на которой писалось предписание, и подпись, и почерк были так хорошо известны в „подведомственных организациях“, что ни в штампе, ни в печати не нуждались.

Дальше получилось так, что Суконников выполнить поручение не смог. „Это“ нельзя было отдать получателю (арестован?) и нельзя было вернуть отправителю (арестован?). Короче, Суконников оказался владельцем чего-то, что представляло большую ценность и было крайне рискованно держать у себя. Это было время, когда партийные и гэбэшные связи рвались в самых неожиданных местах, функционеры были в панике и не знали, чего им ждать. Решение закопать „это“ было, видимо, разумным, и сделать это пришлось быстро, ночью, невзирая на дождь. Напротив, пожалуй, дождь был очень кстати, ибо в хорошую погоду в Москве нелегко найти безлюдное место даже ночью, особенно недалеко от „Толиной высотки“, то есть не на окраине, а в достаточно центральном районе.

Бармалей, по всей видимости, был хорошим приятелем или даже другом Суконникова, они вместе „снимали студенток“, у них вообще было много общих воспоминаний, так что записка, совершенно дремучая для посторонних, скорей всего, легко прочлась бы Бармалеем. Может, между Суконниковым и Бармалеем существовала даже какая-то договоренность о совместном владении „этим“, внезапно ставшим бесхозным. Впрочем, тут мои домыслы зашли уже слишком далеко.

Еще факт, печальный, но бесспорный: Суконников умер. Абсолютно неясными оставались два важных практических вопроса. Первый: имеет ли смерть Суконникова отношение к „этому“? Второй: кто такой Бармалей, в чьих руках ключ от загадочной записки, позволяющей найти „это“? Были, конечно, и еще вопросы, но я их себе даже не ставил, понимая, что ответить все равно не смогу. „Труба“, „милиция“, „диван“ — все это было слишком неопределенно. И что означает собака, на которую надо встать?

Впрочем, тут я, кажется, несколько поторопился. Собака — это было уже нечто вещественное. Надо бы узнать, есть ли у Суконниковых собака. Если есть, стоит на нее поглядеть. Авось что-нибудь и подскажется.

Итак, не откладывая дела в долгий ящик, можно было сосредоточиться на трех вещах: выяснить обстоятельства смерти Суконникова, попробовать узнать, кто такой Бармалей, и собрать информацию насчет собаки, если этот друг человека существует в природе.

На визитке Суконникова был рабочий телефон, на одной из квитанций оказался телефон малого предприятия „Сретенка“. Более чем достаточно.

Утром я решил начать с малого предприятия: предприятие малое, значит, и народу мало, значит, каждый на виду. Дождило, но я не поленился, пошел к автомату. По дороге заглянул в газетный киоск, подлизался к бабке-киоскерше, и она наменяла мне монеток — я чувствовал, что их потребуется немало.

— Сретенка, — сказали мне скучным тоном.

Я спросил Суконникова. Получилась существенная пауза. Потом поинтересовались:

— А кто его спрашивает?

Я стал длинно и косноязычно объяснять, что он меня не знает, что меня попросили отдать ему одну вещь и т. д. Я специально придуривался — с дурака какой спрос! Собеседник дал мне высказаться и лишь потом произнес:

— А что за вещь?

— Да мелочь одна, — тянул я, — папочка небольшая.

Для меня все это было совершенно неожиданно. Я предполагал, мне тут же скажут, что Суконников умер — вот тогда я, опешив, и начну выспрашивать, как и отчего. Но со мной говорили так, будто Владислав Владимирович отъехал на полчасика перекусить.

— Куда он может вам перезвонить?

Я сказал, что живу в Мытищах и телефона нет.

— Тогда давайте мы к вам человека подошлем.

Я ответил, что рад бы, но как раз сейчас еду в Москву и готов зайти к ним сам.

— Подъезжайте, — сказали мне вполне доброжелательно, — адрес знаете?

Я сказал, что нет, и мне тут же назвали улицу, дом и даже код. Естественно, я никуда не поехал, а тут же набрал другой телефон Суконникова, тот, что был на визитке. Тут повезло больше.

— Суконникову вы уже ничего не передадите, — значительно проговорил вальяжный, знающий себе цену баритон.

Я, конечно же, удивился.

— Нет Суконникова!

— А когда будет?

— Теперь уже никогда не будет, — ответил баритон с каким-то печальным удовольствием, — Суконников, дорогой товарищ, уже неделя как на кладбище.

Я забормотал, что этого не может быть и т. д.

— Теперь все может быть, — последовал ответ со значением.

— Инфаркт, да?

— Хм, инфаркт. Дадут железкой по голове — будет инфаркт.

— Его убили? — как бы не поверил я.

— И очень капитально!

— Но кто?

— Хм, кто… Демократы! Сейчас везде демократы: и в мафии, и в милиции.

— Но хоть поймали их? — вопрошал я, пропуская политику.

— Как же! — с сарказмом возразил баритон. — Станут они ловить, свои-то своих. Одна банда! У нас, мой дорогой, за неделю два трупа: сперва Суконников, а в среду Бармалаев из райкома. В одной аудитории лекции читали — а теперь вот на одном кладбище. Одного в машине, другого в собственном доме.

— Застрелили, что ли?

— У нас не Чикаго, — с горечью сказал мой собеседник, — у нас Россия-матушка. Железкой по башке, и тю-тю, ручки крестом.

— Жуть какая-то, — вполне искренне ужаснулся я. Два убийства — это и в самом деле было чересчур, хотя, надо сказать, насчет Суконникова я чего-то подобного не исключал: где „это“, там рядом и кровь. Конечно, вторую смерть я даже отдаленно не мог предположить — но и она меня не настолько сбила с панталыку, чтобы я забыл еще одну цель своего звонка. — Может, мне тогда жене его отдать? А то неудобно как-то.

Баритон сказал, что теперь, при демократах, все удобно, но адрес покойного, порывшись где-то, все же дал. Ломоносовский проспект, дом и квартира.

Спрашивать адрес второго покойника было уже немыслимо.

Итак, авантюра разрасталась с ужасающей быстротой: закопанное „это“ и два убийства.

Прежде всего я порадовался, что все свои переговоры вел только из автоматов и вообще находился на порядочной дистанции от „этого“. Вместе с тем теперь, когда ни отправителя, ни адресата загадочной записки не было в живых, я оказался, возможно, единственным владельцем ключа к чему-то, закопанному дождливой ночью вскоре после путча в неожиданном месте. Хотя как пользоваться этим ключом, я понятия не имел. Утешало, что теперь, после гибели Бармалея-Бармалаева, специалистов по ключу на белом свете вообще не осталось. Я знал хоть что-то, другие вовсе ничего.

Затем следовало решить, как быть дальше: раскручивать эту авантюру или, как говорили в каком-то фильме, наплевать и забыть? Понятно, что после двух убийств последнее было бы гораздо благоразумней. Однако надо было учитывать и другое: я получил шанс, какой одному из миллиона выпадает один раз в жизни. Рассчитывать, что судьба еще раз поцелует в лобик, было бы не только самонадеянно, но и просто глупо, а уж кем-кем, а дураком я себя не считаю. Да если чудом и получу право на вторую попытку, кто гарантирует, что она окажется безопасней? Даже в детских сказках сокровища стерегут драконы.

Спокойно поразмыслив, я выработал разумный и осторожный план действий. Не суетиться, не торопить события, не возникать там, где могу засветиться, звонить по рискованным номерам только из автоматов и потихонечку собирать информацию об „этом“, которую можно получить, не подвергая себя опасности. Пусть на это потребуется даже год — не страшно. Чем больше пройдет времени, тем лучше для меня. Драконы не могут бесконечно бесноваться вокруг сокровища, которое запрятано неизвестно где. Устанут, смирятся, займутся другими делами — и тогда можно будет, лучше всего опять-таки безлюдной дождливой ночью, прийти и выкопать „это“. Если, разумеется, до того времени удастся определить место, где „это“ закопано.

Впрочем, тут таилось и некоторое противоречие.

Конечно, безопасней всего просто залечь на дно и возобновить поиски через полгода-год. Но, с другой стороны, к тому времени люди, способные что-то разъяснить, либо забудут важные детали, либо, не приведи господь, умрут. Двоих уж нет. Жены, домочадцы, сослуживцы пока что функционируют. Но объем полезной информации, заключенный в их головах, с каждым днем будет уменьшаться. Сегодня, допустим, хотя бы несколько человек помнят, что делал и говорил Суконников в последнюю неделю перед гибелью. А что сохранится у них в памяти через год?

Короче, напрашивался вывод: нужно узнавать все, что можно, но при этом к опасной зоне не приближаться, поскольку может выйти себе дороже.

Координаты Бармалаева я выяснил быстро и без труда, просто через справочное бюро: мужчин с такой фамилией в Москве числилось лишь трое, причем один жил в Зеленограде, а второму было семьдесят шесть лет. Только Бармалаев Константин Максудович, пятьдесят пятого года рождения, прописанный в районе Мосфильмовской, подходил вполне.

Теперь для дальнейших изысканий у меня были две точки: квартиры погибших. И предлог имелся вполне уважительный. В конце концов, в руках у меня была чужая папка, и я, как порядочный человек, просто обязан был либо вернуть ее Суконниковым, либо передать Бармалаевым, если, конечно, допустить, что старому другу Бармалею предназначался не только пакет, но и вся папка. Но это были уже детали, и я, человек посторонний и случайный, мог их просто не знать.

Вдова Суконникова, если со мной говорила она, просила позвонить через пять дней. Тем больше было оснований начать с Бармалаевых. Я пошел к автомату и набрал номер. Тут тоже подошла женщина.

Я спросил:

— Извините, квартира Бармалаевых?

Мне не сразу ответили, что да.

Я сказал, что телефон мне дали на кафедре, что я случайный человек, что просто Владислав Владимирович хотел кое-что передать Константину Максудовичу, но теперь, когда случилась эта трагедия…

Договорить мне не дали — женщина сразу перешла на крик:

— Да не знаю я ничего, отстаньте вы от меня, ничего я не знаю, никто мне ничего не говорил, все переломали, все забрали, нет у меня ничего, оставьте вы нас в покое!

Я был так ошеломлен, что даже не помню, кто первый бросил трубку. Наверное, я, ибо такой скотиной я не чувствовал себя уже давно.

Ясно стало лишь одно: эту вдову крепко достали. Кто-то уже пытался собрать информацию и располагал для этого гораздо большими возможностями, чем я. Наверняка это была не милиция, верней, не только милиция — после официальных расследований так не кричат.

Зато с собакой мне повезло. Здраво рассудив, что лучшего друга человека минимум дважды в день выгуливают, я отправился на Ломоносовский проспект. Правда, по дороге посетило сомнение: а вдруг никакой собаки нет, вдруг это просто некий знак, символ, понятный закадычному другу Бармалею и темный для всего остального человечества? Или, скажем, шутливое прозвище некоей приятельницы или даже любовницы? Но я решил, что в конечном счете рискую только свободным вечером, а свободными вечерами я в данный момент достаточно богат.

Дом оказался огромный, сталинский, с башенками, сквериком и даже фонтаном — в таких домах случайные люди не живут. Это было еще одно подтверждение моих предположений: очевидно, в недавно покинутой жизни Суконников что-то значил.

Я вошел в подъезд, лифтом поднялся на нужный этаж, но выходить не стал, а осуществил заранее придуманный план: хлопнул дверью лифта, а сам поехал выше. Сработало великолепно — вслед мне из-за той самой двери донесся короткий, но густой и уверенный лай. Любовницы так не лают.

Итак, кое-что я выяснил. Но мне, естественно, хотелось большего. Я спустился на площадку между этажами и стал ждать. Минут через сорок в районе нужной двери послышались возня, шевеление, мелкий топот и повизгивание. Я тут же вытащил сигарету и закурил: курение на лестнице самое оправданное и невинное из занятий. Дверь отворилась, и я увидел пса — он был чуть поменьше овчарки, морда потупее, цвет шоколадный… остальное я не разглядел, так как вслед за псом на площадке возник крупный мужчина в модной кожаной куртке, пожалуй, тоже шоколадной, но потемней. К сожалению, я немного растерялся, поскольку рассчитывал на женщину, ибо точно знал, что Суконникова похоронили. Пока доходило, что ничего странного тут нет, потому что мужчин в Москве много — есть и братья, и друзья дома, и даже любовники, почему бы и нет — пока я все это соображал, нынешний хозяин собаки уперся мне в лицо жестким взглядом человека, не привыкшего отвлекаться от конкретных дел: уж если смотрел, то видел. Я сразу понял свою оплошность, надо было одеться максимально прилично. Хотя и это вряд ли помогло бы — на лестницах таких домов случайные люди не курят. Увы, что сделано, то сделано.

Впрочем, ничего ужасного не произошло. Мужчина вызвал лифт, впустил пса и вошел сам. Машина, сберегающая здоровье, поехала вниз, а я бросился следом.

Во дворе было почти темно. Гражданин с собакой неторопливо шел в сторону проспекта Вернадского. Пес делал вид, что его ничуть не огорчает поводок — сразу чувствовался аристократ, гордящийся собственной породой. Гражданин свернул за угол, к новому цирку, там оказалось посветлей, и я разглядел пса получше. После чего решил не искушать судьбу и заспешил к метро. Не дай бог новый хозяин собаки обнаружит повышенное внимание к своей особе. Я не знал про него ничего, но одно было очевидно с первого взгляда: лучше не связываться.

Кстати, неплохо бы на досуге поразмышлять, почему одни люди сразу вызывают у нас симпатию, а другие тревогу и неприязнь. Так, человек в кожаной куртке не сказал мне ни слова — но от него словно бы исходили волны угрозы и вражды.

Назавтра я пошел в библиотеку и взял большую и красивую, на глянцевой бумаге, книгу „Собаководство“. Я листал ее, не торопясь, получая удовольствие от прекрасных картинок и столь же прекрасных названий: эрдельтерьер, пинчер, сеттер, мраморный дог, сенбернар, ротвейлер. Только овчарок было штук пятнадцать, одна другой интересней. Чтение затягивало, и я стал просто переворачивать страницы, пока не наткнулся на нечто подобное вчерашнему благородному зверю. По сути, похоже было все, кроме цвета. Пес был черный, он так и назывался — черный лабрадор. Суконниковский, к сожалению, был точно не черный.

Решив, что обознался, я перевернул страницу. Ура! Тут уж ошибки не было. Этот красавчик назывался тоже лабрадором, но золотистым: оказывается, бывают и такие. Золотистый лабрадор. Он, именно он.

Заложив страницу бумажкой, я долистал книгу до конца, уже совершенно бескорыстно, и лишь тогда вернулся к закладке. Да, золотистый лабрадор, других кандидатов не было. Если встать на мою собаку… Абракадабра, чистая абракадабра. Но ведь что-то значит? На что-то намекает? Зачем-то упомянут в записке наш четвероногий друг?

По дороге домой я вертел в голове название породы по-всякому, но успеха не ощущалось. Лабрадор… Камень? Еще есть, кажется, такой полуостров, если не ошибаюсь, в Канаде. Ну и как на них встать? На камень еще можно, а на полуостров? Встать на камень и глядеть на камень? Встать на полуостров и глядеть на полуостров? Или дело не в лабрадоре, а в том, что он золотистый? Допустим, „это“ имеет тот же цвет. Ну и что? Если встать на золото и глядеть на золото…

Лабрадор как будто кладбищенский камень. Но — черный. И — где кладбище рядом с высоткой? Вообще клад, зарытый на кладбище, — не слишком ли романтично? И неужели именно на кладбище покойные друзья сняли трех студенток? Что-то не вытанцовывалось.

Правда, оставалась еще возможность — кличка. Черт его знает, как этого пса зовут. Ну, например, Арбат. Если встать на Арбат и глядеть на Арбат… Тогда, может, и Толина высотка будет кстати (Арбат почти упирается в задворки МИДа). Или, скажем, Разгуляй — чем не собачья кличка? Если встать на Разгуляя и глядеть на Разгуляй… Там вроде нет высотки. Но гостиница у трех вокзалов не так уж и далеко… Короче, если по-быстрому сгонять на Ломоносовский и расспросить пацанов во дворе… Ну не могут же не знать, как зовут такую выдающуюся собаку! Вроде бы мелочь — а очень многое может проясниться.

Осторожность, напомнил я себе, осторожность. Когда все быстро получается, может повезти не только тебе, но и тому, кто, допустим, за тобой издали наблюдает. Если „это“ настоящая ценность, а по-видимому, так оно и есть, в зоне его притяжения просто не могут не пастись всякие опасные кладоискатели. И если кто-то из них обратил на тебя хищный взор — а тот супермен в модной куртке, между прочим, именно обратил, — то самое разумное на пике везения совершить непредсказуемый, невероятный с точки зрения логики поступок.

Я такой поступок совершил — лег на дно.

Я закупил харчей, запас чаю, сигарет и четыре дня не выходил из дому. Отключился от всех дел и забот. Писал, только писал. Здесь, на этих страницах, все, что пока произошло. Пожалуй, такой наполненной паузы в моей жизни больше не было.

Тем не менее, мне кажется, какую-то ошибку я все же совершил. На чем-то прокололся. За эти четыре дня мне звонили разные люди, но был и пяток, не меньше, странных звонков. Звонок — и молчание. Проверяют? Но кто?

Возможен, конечно, и более приятный вариант — глупая влюбленная баба. Однако таких на горизонте не возникало уже давно.

Что я ощущал, когда в очередной раз трубка на все мои вопросы и подначки лишь тихонько потрескивала? Беспокойство — да. Пожалуй, даже легкий страх. Но прежде всего — любопытство, причем не житейское, а творческое. Мне интересно. Интересно, кто развлекается. Интересно, что будет дальше.

Вопрос: когда к жертве приближается убийца, жертве интересно, как ее будут убивать? Психологический момент!

Есть легенда — когда актер Качалов был смертельно болен, жена спросила его: „Вася, тебе страшно?“ Он ответил: „Не страшно, но и не любопытно“. Мне бы, пожалуй, было любопытно.

Хотя, может, это я сейчас так думаю, когда в реальности нет никакой почвы для тревоги, кроме неопределенных предчувствий? Тем более что уже два дня нет и таинственных звонков. Еще один психологический момент…

Итак, сегодня или завтра я могу без риска закрыть последнее из легко доступных мне белых пятен — имя собаки (понятие „кличка“ плохо сочетается с такой изысканной псиной). Любой мальчишка во дворе охотно окажет мне помощь. Из школы ребята возвращаются между часом и двумя. Практически любой пятиклассник…»

Я так вчитался в федулкинский манускрипт, что был разочарован и раздосадован, когда страница оказалась последней. Ведь ничего не завершилось! Это было как приключенческая книжка с оторванным концом. А дальше что?

Дальше Федулкина убили.

Но это было много дальше. Между последней страничкой машинописи и смертью под забором детского садика произошло, возможно, немало всего.

Что я знаю точно?

Во-первых, эту рукопись Федулкин оставил у меня. С целью или так? Понять это было невозможно, поскольку он часто так делал. Иногда просил прочесть, иногда просто оставлял, а то и забывал, и тогда я читал без просьбы, вернее, делал вид, что читал, бегло пролистывал, чтобы было что сказать при встрече. Федулкину много не требовалось. «Знаешь, а интересно!» Он краснел и начинал удовлетворенно бормотать, что это еще не окончательный вариант. Можно было, во имя истины, обойтись без оценок. Какая-нибудь двусмысленная фраза типа «Ты, старик, авангардист» или «У нас это не напечатают» вполне сходила за похвалу.

Во-вторых, Федулкин, очень серьезно относившийся к собственному творчеству, редко печатал свои эпохалки в одном экземпляре. Он боялся всего: ареста, обыска, пожара, грабежа, хотя только полному шизофренику пришло бы в голову грабить Федулкина. Разные копии он разносил по знакомым, именуя это конспирацией. На сей раз мне достался первый экземпляр. Может, второй он притащил Антохе? Надо будет проверить. А если какая-нибудь копия попала не в те руки… Впрочем, это была всего лишь заготовка, а черновики Федулкин не размножал.

В-третьих, он собирался пойти к тому дому на Ломоносовском, где мог, например, просто случайно столкнуться с тем суперменом в куртке или еще с кем-то, кто тоже искал «это».

Я попытался убедить себя, что занимаюсь в общем-то ерундой, строю версии из ничего. Ведь могло получиться совсем иначе: пошел провожать бабенку, а ревнивый ухажер выследил и… Но в такую случайность поверить было еще трудней: может, и Суконникова с Бармалаевым убили ревнивые ухажеры?

Совсем уж холодком прошло по животу неизбежное сопоставление: Федулкину звонили, не отзываясь, потом убили, мне звонили, не отзываясь… Неужели и меня каким-то образом подвязали к «этому», о котором я не знаю ничего, кроме вычитанного сегодня из записок Федулкина? Впору было заорать: «Да отстаньте, ничего я не знаю!» Но ведь и Федулкин, по существу, не знал ничего. А вот заорать не успел. Или — не услышали. Или — не поверили.

Я глянул на часы. Время не поджимало, но в общем-то пора было собираться. Я позвонил Антону в контору — сказали, ведет занятие. Этого мне было вполне достаточно: ведет — значит, живой.

Я запер дверь, сунул ключ под коврик и пошел к метро.

На Пушкинской, как всегда, была толчея, не протолкнуться — хвост к Макдоналдсу, коробейники у раскладных столиков, торгаши победней прямо на тротуарах. Двери в «Наташу» не закрывались, женщины сновали туда-сюда, лица мелькали, всмотреться времени не было. Но меня снующие не занимали — только те, что стоят у входа.

Пока не стоял никто.

Всплыла еще задача. К ней надо было подготовиться. Оглядевшись, я пошел на угол, где в разных сочетаниях перетаптывался молодняк, и выбрал подходящую рожицу — лет восемнадцать, легка на знакомство, любопытна, явно погуляла по чужим койкам, но и не профессионалка, скорее привержена популярному принципу «почему бы и нет?».

Я спросил:

— Минут двадцать найдется?

Краткость срока девчонку озадачила, на всякий случай она глянула надменно.

— Помоги, а?

На человеческую просьбу и ответ был человеческий:

— А чего надо делать?

— Тут рядом, три шага, — сказал я и потащил ее к арке поблизости, — постой тут со мной, ладно? На той стороне баба появится, позовешь. — Я кинул взгляд через улицу.

— А чего сам не можешь?

— Надо, чтобы голос женский.

Теперь у входа в магазин стояли четыре дамы. Две сразу отпали по возрасту. Из молодых я предпочел бы крепышку с довольно симпатичным самоуверенным лицом. Впрочем, та, что меня интересовала, могла и просто не прийти.

Крепышка глянула на часы, повертела головой. Я негромко сказал своей сообщнице:

— Видишь, в красной куртке? Алена зовут. Крикни погромче.

Она постаралась. Не знаю, было ли что слышно на той стороне улицы, во всяком случае красная куртка не среагировала никак. Зато крепышка дернулась и обернулась. Я шагнул в арку. Что было надо, уже увидел. Она. Я спросил свою помощницу:

— Не постоишь со мной еще чуток?

— А надо?

— Не надо, не просил бы.

Она пожала плечами. Я приобнял ее, как свою, и она поняла это правильно, то есть по-шпионски:

— Следишь, что ли?

— Приходится.

Моя крепышка тем временем подошла к автомату, уверенной улыбкой потеснила очередь из двух мужиков и, набрав номер, коротко кинула в трубку что-то недовольное. Наверное, Женю отчитала. Так ему и надо. Или ей. Пусть не опаздывают.

Я думал, сейчас уйдет. Но нет, осталась. Остался и я.

Подумав, я спросил свою сообщницу:

— С родителями живешь?

— А что?

— Да ночевать сегодня негде.

Она ответила, не удивившись:

— У меня полна коробочка, сама бы ушла, да некуда. И мать, и брат с женой.

Я догадался отойти подальше, и хорошо, что догадался: из подворотни, где мы пару минут назад конспиративно обнимались, вышел парень в свитере, один из тех, что тогда болтался во дворе. Теперь он, правда, был не в свитере, а в модной трехцветной ветровке, но я легко узнал его гибкую спину и пританцовывающую спортивную походку. Он подошел к Алене и помахал в воздухе ладонью, как президент на трибуне.

Я думал, они куда-то пойдут, но крепышка не двинулась, так и разговаривали на проходе, почти у дверей магазина. О чем шла речь, я не слышал и догадаться не мог, но кое в чем ошибиться было нельзя: беседа не приносила радости ни тому, ни другому. Алена нападала, агрессивно глядя на малого снизу вверх, он небрежно пританцовывал, голова с издевкой покачивалась. Кончилось быстро: крепышка, что-то зло выкрикнув, шагнула к тротуару, чуть не упершись руками в капот, остановила «жигуленок» и, кинув два слова водителю, села рядом с ним. А длинный парень опять по-президентски вскинул ладонь. После чего пошел назад в арку, все так же пританцовывая, словно хвастая мышцами ног.

— Все? — сказала моя сообщница — я про нее почти забыл.

— Еще чуток, — попросил я и тоже пошел к арке, не снимая руку с ее плеча.

— А чего лапшу вешал? — спросила она. — На той стороне, на той стороне…

— Да уж больно противно, — ответил я не в лад, но ее эта бессвязность как будто устроила.

— Твоя девка?

— В чем и суть, — кивнул я, предоставив ей самой придумать убедительную историю.

— А мужик?

— Подонок, — произнес я совершенно искренне.

— И чего будешь делать?

— Вот это мне и надо решить.

— Не бери в голову, — утешила она, — весь мир бардак, все девки бляди.

Я ответил что-то в тон.

Мы прошли так три, а то и четыре квартала. Малый впереди был виден хорошо, рост способствовал. Я сторожился случайного взгляда, но он, как ни странно, ни разу не оглянулся. Ничего не опасался! Он шел по городу, будто это был его город, и переулок его, и люди вокруг ему подчинялись. Что его охраняло? Собственная сила и сноровка? Лапа наверху? Вроде бы и верха сменились, и власть не та, а он ничего не боялся. Хозяин.

А потом он вдруг исчез.

Я ускорил шаги и быстро понял, куда он делся: в стене старого трехэтажного дома была дверь, мало что низкая, но еще и утопленная в тротуар. Обычный подвал, несколько ступенек вниз и окна в решетках.

Я повернулся и так же, в обнимку с понятливой попутчицей, пошел обратно. В первый же поперечный переулок свернул, это позволило бросить взгляд назад. Кажется, пронесло.

Только тут мне стало страшно. Слишком уж далеко я забежал на минное поле. А в таких случаях войти куда легче, чем выйти. Выйти сложно, Федулкин вот не сумел.

— Ну, засек? — спросила девчонка.

— Да вроде.

— Мстить будешь?

— Там видно будет.

— А ты плюнь, и все. Было бы из-за чего! Все дырки одинаковы.

— Это верно, — согласился я.

У нее телефона не было, у меня был, но до трубки не дотянуться. Она сказала, что часто болтается на Пушке.

— А чего?

— Да ничего. Все веселей, чем дома.

На том и расстались. Может, и есть на свете бабы лучше москвичек, но мне не попадались.

Я вновь позвонил Антону на работу. На сей раз его позвали, и мы договорились встретиться. Ни за мной, ни за ним вроде бы никто не следил, но конспирация уже вошла у нас в привычку: не спеша прошлись по улице, внезапно прыгнули в отходящий автобус и вышли на остановке, где не вышел больше никто. И машина не тормознула ни спереди, ни сзади. Между домами мы прошли на параллельную улочку, нашли лавку в открытом дворе и уселись. Хорошее место, незаметно не подкрасться.

Я сразу спросил о главном:

— Федулкинскую рукопись смотрел?

— А это не рукопись, — сказал Антон, — это папка какая-то. Чужая, не знаю, при чем тут он. Вроде мужика какого-то там есть координаты, можно позвонить.

— Не звонил?

Он покачал головой, и у меня отлегло от сердца. Я рассказал про федулкинскую «Хронику» так подробно, как мог.

— Интересно, — бормотал Антоха, — очень интересно.

Оказалось, Федулкин принес папку, когда забегал последний раз. Встреча была под «лимонную», и он ее, видимо, просто забыл. На эту тему Федулкин не разговаривал и после не позвонил. Впрочем, через два дня он уже и не мог позвонить.

— Ты записку видел? — спросил я.

— Видел.

— И что?

— Ребус. Намек на намеке, сплошной подтекст. Я, правда, вникнуть не старался, цели такой не было, но фразочки там… «Если встать на мою собаку и глядеть на мою собаку…» Очевидно, жаргон для узкого круга. Вот мы с тобой говорим «классик», и понятно, что Федулкин. Наверное, и у них так. В общем-то Федулкин все верно изложил. Что можно разобрать, он разобрал, ну вот еще кличка собаки. А дальше все, темень, сплошная гимнастика ума. Так что, наверное, «это» раскопают археологи лет через триста.

Помолчали, и я заговорил о том, что меня больше всего удивляло и беспокоило:

— Понимаешь, чего я не могу просечь? Они ведут себя как хозяева. Запросто ходят в милицию. За мной следили — они же практически не прятались, дежурили во дворе, будто из КГБ. А эти убийства? Троих похоронили, и хоть бы хны, никакого шума, будто ничего не произошло. Просто по теории вероятности хоть в одном случае должны были найти убийц.

Антон вдруг встал с лавочки. В стороне по тротуару плелся какой-то парень с длинной трубкой для чертежей. Антон подошел к нему, что-то спросил. Тот, опустив голову, ответил, и Антоха вернулся ко мне.

— Ты чего это? — удивился я.

— Время спросил.

— У меня же часы.

— И у меня. Я просто проверил, так сказать, следственный эксперимент. Вот представь, у меня в рукаве железка. Он наклонился, а я ему раз по кумполу! Потом я в одну сторону, ты в другую, а у метро встретились. Как думаешь, нас поймают?

Я задумался. А верно, поймают? Кто нас видел? Кто-то, может, и видел здесь на лавочке, но хоть бы и видел — на черта нужно было нас запоминать? Пока не убили, мы никому не интересны. Значит, станут раскапывать мотивы, шуровать по родным, по знакомым, искать врагов…

Антон сказал:

— Тебе не кажется, что в этой ситуации нам все же следует что-нибудь предпринять?

— Что?

— Ну не вся же милиция у них в кармане.

Я ответил:

— Не знаю. Потому что не знаю, кто такие ОНИ. Но чего я точно не хочу — это чтобы меня, как Федулкина, нашли утром на тротуаре…

В центре магазины еще работали, кое-что я все же успел. В окне у Изауры горел свет. Я позвонил. Она сказала:

— А я уж думаю, куда делся.

Она придвинула мне тапочки, женские, но разношенные.

— Ишь ты, накупил, — ворчала Изаура, и видно было, что довольна она не столько едой, сколько самим фактом — мужик притащил харчи. Она и стол в кухне накрыла на два прибора, по-семейному, и про матрасик больше не вспоминала, обе подушки сразу же положила на диван.

Уже в койке я спросил:

— Убьют, хоть плакать будешь?

— А то! — сказала она и, подумав, добавила: — Шляйся меньше, вот и не убьют.

— Мать когда вернется?

Пошевелив губами, она сосчитала, что, наверное, в пятницу.

— Придется выметаться, — проговорил я словно бы про себя. Изаура промолчала.

— Домой мне пока нельзя?

Она произнесла неуверенно:

— Наверное, нельзя.

— А когда можно будет?

— Скажут.

Дальше спрашивать было неудобно.

— Ну, до пятницы-то вон сколько, — успокоила она, — может, чего придумается.

— Чего?

— Ну… отменят.

— Что отменят?

— Да все. Ты же не ищешь. Вот и отменят.

— А чего надо искать? — придурился я.

— Наоборот, не надо.

— Ну и слава богу, — сказал я с облегчением. В общем-то я не врал. Таинственная записка занимала меня, но не больше, чем нерешенный кроссворд. Не то чтобы не хотелось неожиданно разбогатеть, иногда я даже мечтал об этом — но вяло, как мечтает средний студентик о любовнице-кинозвезде. В отличие от Федулкина я был уверен, что таким, как я, богатство не достается — впрочем, таким, как он, тоже. Федулкин воспринял туманную возможность слишком всерьез, потому и погиб. Если бы он попытался добыть три или пять тысяч, ну десять даже, он бы, наверное, рано или поздно их нарыл. А он нацелился на «это», что было глубоко неразумно. Новичок может прыгать с трехметровки, ну с пятиметровки — но не с Крымского моста. Я с моста прыгать не собирался. Я просто забавлялся головоломкой, и то потому, что она сама попала ко мне в руки. Я бы с радостью выкинул из памяти и папку с запиской, и даже ни в чем не повинную федулкинскую рукопись, если бы меня оставили в покое. Но тем, от кого я прятался, нужен был как раз я, я сам, и интеллектуальные развлечения вокруг чужой тайны не меняли в моей судьбе ничего. Встать на собаку и глядеть на собаку… Может, все-таки Лабрадор? Может, есть в Москве, в районе загадочной Толиной высотки, переулок или тупик с таким странным названием?

Я вдруг сказал:

— Давай уедем?

Я сам не знал, откуда взялась эта фраза. Видно, что-то копилось подспудно и вдруг прорвалось. И недели не прошло, как началась вся эта мерзость, а я уже наелся ею под завязку. Обрыдло! Прежняя жизнь теперь казалась мне чуть ли не раем. Конечно, она была не бог весть какая, но моя, только теперь я ее оценил. Были дом, работа, заработок, да, маленький, зато дважды в месяц, как штык, с гарантией. Был город, мой город, где я шлялся, как хотел, где, уходя с работы, точно знал, что приду домой, а ложась спать, был уверен, что проснусь. И мог шпарить с ребятами в преферанс, а потом возвращаться ночью. И мог привести любую бабу, если соглашалась.

Все ушло. А той Москвы, что окружала меня нынче, жалко не было. Искать крышу на ночь, пересчитывать последние деньги, оглядываться, прятаться… хоть бы знать, от кого! Да на хрена мне такая жизнь и такой город!

Девчонка, лежавшая рядом, была глупа, невежественна, безвкусна, да и в постели никакая — но как бы здорово прожить с ней год где-нибудь в глухом поселке, где все всех знают и никто ни за кем не следит. Ведь не объявят же на меня всесоюзный розыск! Целый год в глуши с молчаливой бабой — ну не роскошь ли? А постель — что постель! За год всему научится: и как лечь, и как встать, и как губы сложить, и как ноги раздвинуть…

— Уедем, а?

Она спросила:

— На выходные, что ли?

— Да нет, совсем. Ну, скажем, на год.

— Ты чего это? — повернула голову Изаура, явно не принимая мои слова всерьез, видно, уже втемяшила ей действительность, что мужик в койке чего только не предложит.

— Я серьезно.

— А куда?

— Куда хочешь. Хоть на юг, хоть на восток. Сядем в поезд, и тю-тю.

— А жить где?

— Снимем.

— У тебя что, денег много?

— Заработаю.

На большие деньги я не надеялся, но уж меньше, чем здесь, получать не буду. Руки есть, а за руки нынче стали платить. Вывернусь.

Она думала довольно долго, но, видно, так ничего и не решила.

— Тебе чего, так, что ли, плохо?

— Сейчас не плохо, а завтра? Вернется твоя мать — куда мне?

Опять долгая пауза. Потом сказала:

— Ладно, спрошу.

У кого она собиралась спрашивать? У НИХ? Или над ней нависали другие ОНИ?

— Завтра спрошу.

Я согласился: завтра так завтра.

Всего вторую ночь проводил я в этом панельном убежище, но, видно, уже обжился, потому что страх отпустил, зато остро почувствовалась вся унизительность моего положения. Что чужой дом, что завишу от незнакомых доброхотов — это, в общем, была ерунда. Все мы друг от друга зависим, и ничего ущемляющего достоинство в том нет, тем более для меня, человека не гордого. Унизительно было другое: баба, которая со мной хорошо ли, плохо ли, но спала, безропотно подчинялась кому-то, мне не известному. Спала со мной, а была не моя, и все в ней было для меня закрыто, кроме дырки между ног.

Где-то уже за полночь позвонили — это был первый при мне звонок сюда, видно, знакомыми моя подружка была не очень-то богата. Она голяком прошлепала на кухню, к телефону. Разговор получился на редкость немногословный.

— Нормально, — сказала она. И потом, немного погодя: — Ага.

Вернулась, легла рядом.

— Домой пока что не ходи. До послезавтра.

— А что послезавтра?

— Там видно будет.

— О’кей, — согласился я. Что будет видно послезавтра, спрашивать не стал, все равно ведь не скажет, лишний пинок по самолюбию. Вот жизнь! Вроде и коммуняк запретили, и КГБ разогнали, а я разницу не ощущал, даже похуже стало. Опять кто-то где-то решал за меня без меня, а мое дело было слушать и выполнять. И деться некуда.

К утру раздражение не прошло, пожалуй, даже усилилось, и это стало тревожить. Я себя знал: если заведусь, сорвусь с тормозов, все может пойти вразнос, а в моем положении любая глупость может оказаться последней. Выход был, может, единственный: сейчас, пока башка еще достаточно трезвая, уступить натуре, отвести душу, то есть сделать что-нибудь, чего делать нельзя.

Едва ушла Изаура, я решил заняться тем, на чем, вероятно, как раз и прокололся бедняга Федулкин. Кличка собаки. Еще одно слово в кроссворде.

Самый простой способ подсказывала рукопись — расспросить мальчишек во дворе. Рукопись же от такого способа и остерегала — именно на этой акции она и оборвалась — увы, вместе с жизнью Федулкина. Немного подумав, я нашел метод не столь быстрый, но куда более безопасный. Я узнал по справочному телефоны пяти клубов собаководов, ближайших к Ломоносовскому проспекту, и стал их обзванивать. Я выступал в респектабельной роли хозяина золотистой лабрадорской суки, которой ищу достойного кобеля. А чтобы не возникало никаких подозрений, притворялся дураком, провинциалом, недавно перебравшимся в Москву, не вхожим в круги и боящимся, что подсунут полукровку. Я тупо требовал адреса всех, непременно всех кобелей. Ни фамилия, ни телефон владельца меня не интересовали — только кличка и родословная. Я мычал, крякал, косноязычил, как умел, и, похоже, ни у кого не вызвал опасений: по благородной отечественной традиции подозрения у нас вызывают только умники.

В четвертом клубе мне дали то, что надо: безупречная родословная, куча медалей, интеллигентный хозяин. Даже фамилию назвали, хотя я не просил — по их спискам Суконников проходил живым.

— Кобель? — переспросил я недоверчиво, словно боясь, что подсунут суку.

Меня успокоили:

— Кобель, кобель. Кличка «Бридж», четыре года.

Кличка «Бридж»…

Ну и что? Что это может значить?

Есть такая карточная игра, даже первенства проводят, говорят, вроде преферанса, но посложней. А связь какая? Встать на игру и глядеть на игру? Встать на карту и глядеть на карту?

Может, кроме официальной клички, есть какое-то домашнее имечко? Вроде как Антон и Антоха?

Бриджик? Бриджит?

Бесполезно…

Да, кажется, Федулкин погиб зря.

Я позвонил Антону. Голос у него был странный. Я спросил, чего там. Сказал, что ничего особенного, но разговор довольно долгий, лучше при встрече. И сам предложил — на Валином пятачке.

Пятачок этот на самом деле был не пятачок, а короткий бульвар с клумбой посередине, где лет пять назад я познакомился со студенточкой по имени Валя, и месяца два как раз на том бульварчике мы и встречались. Роман давно кончился, а кликуха к месту приросла. У каждого своя феня: у Суконникова с Бармалеем Толина, высотка, у нас с Антоном Валин пятачок.

Почему он выбрал именно Валин пятачок, я легко догадался, и догадка меня не успокоила: из клубика, где Антонов кооператив со средним успехом качал деньги из абитуриентов, мой друг хотел выйти не через главный вход, не через служебный, а мастерскими через склад в переулок. Переулок же, поизвивавшись, как раз и упирался в бульвар.

Встретиться мы договорились в обед, время оставалось. Оставалось на то, чего делать не стоило, но хотелось. А если нельзя, но очень хочется, то можно — вроде бы так утверждал знаменитый юморист?

День был солнечный, светлый, людная Тверская казалась мирной и даже праздничной. Хотя, по сути, она такой и была, это только мне за каждым углом чудилась засада.

Но вокруг была такая толчея, столько разного люда сновало, даже переулки были так забиты машинами и прохожими, что я успокоился: ну кому придет в голову высматривать меня в десятимиллионной Москве! Люди шли по своим делам, и я пошел по своему. Переулок за переулком, как тогда — вот только приметная спина в модной ветровке впереди не маячила.

Тот дом с низкой дверцей при солнце тоже смотрелся весело, прошел мимо, лишь чуть скосив глаза в сторону. Увидел мало, но для начала хватило.

Рядом с дверцей были два низких подвальных окна в решетках, прутья редкие, но человеку не пролезть. Внутри я разглядел брусья, штангу с тусклыми блинами и еще что-то подобное. Спортзал, что ли? Какие-то фигуры шевелились, но на шаге лиц было не разобрать, а приглядываться я не рискнул.

Дошел до перекрестка, свернул влево, прогулялся до угла и назад. Так и ходил туда-сюда в смутной надежде, что вдруг повезет.

Примерно через час действительно повезло: я увидел, что из низкой дверцы выходят. Замедлил шаг — оказалось, вышла целая компания, четыре мужика. Повернулись спиной в мою сторону и двинулись к Тверской. Я пошел следом, метрах в семидесяти, отделенный от них и скрытый толпой.

Тех было четверо. Двоих я сразу узнал — малый в кепочке, с которого все началось, и длинный — теперь он опять был в свитере. Двоих других вроде бы прежде не видел.

На Тверской парни спустились то ли в метро, то ли в подземный переход. Туда я не пошел. Я вернулся назад и еще раз прогулялся мимо забранных в решетки окон. На сей раз рискнул пройти помедленней и глянуть повнимательней. Различил, кажется, еще одну знакомую фигуру — какой-то малый лежа толкал штангу, я узнал его по широченным плечам. Хотя мог и ошибиться, широкие плечи нынче не примета.

Но в главном я, пожалуй, не ошибся. Там, за решетками, был не спортзал, ни к каким олимпиадам там не готовились. Там просто качали мышцы для разных практических дел. Голы, очки, секунды делаются в других местах. А в этом подвале набирались силы и уверенности парни, что следили за мной, а потом держали осаду во дворе, те самые парни, которые что-то ко мне имели, а может, и собирались убить. Теперь я понял, почему тот, в кепочке, был так нахален в первый же день. Все они такие — качки, герои, настоящие мужчины, мать их…

Больше баловаться с судьбой я не стал, переулками вышел на Бульварное кольцо и не спеша, поскольку время было, повернул к Валиному пятачку. В голове у меня все помаленьку складывалось, основное, пожалуй, уже понимал.

Возле клумбы Антона не было. Я сел на лавочку и огляделся. Ничего тревожного, мамки да няньки пасли малышню, два старикана трудились в шахматы, пять других подавали советы.

Антон возник у меня за спиной неожиданно, я даже испугался.

— Порядок, — успокоил он, — просто проверял. Кажется, в данный момент ни мной, ни тобой никто не интересуется.

Я спросил, чего это он не мог сказать по телефону. Антон покрутил головой, даже к старикам за шахматами пригляделся очень внимательно.

— Возможно, я тоже влип, — сказал он.

— Из чего это видно? — поинтересовался я очень серьезно, потому что сразу ему поверил. В этом бреде была своя железная логика: раз влип Федулкин, почему бы не влипнуть и мне, ну а если влип я, следующий на очереди, естественно, Антоха. Мы были как детишки в яслях, где началась корь, каждый просто обязан был ее подхватить, вопрос только — когда.

— Звонят и молчат, — негромко проговорил Антон.

— Часто?

— Не часто, но довольно регулярно.

— На работу шел, ничего не заметил?

Он помотал головой.

— Может, случайность?

— Не исключено, — согласился Антон холодновато. Мне был понятен и ответ, и интонация. Действительно, не исключено, просто мог у кого-то автомат не срабатывать. Но ведь и другое не исключено. Федулкину звонили, автомат не срабатывал — кончилось кладбищем. Мне звонили — слава богу, живой, хоть и превратился в бомжа. Теперь Антону звонят.

— Думаю, что с папкой делать, — сказал он. — Дома держать опасно, отдать кому — все равно что гадюку подбросить в дом. Я вот тут анализировал ситуацию… Чего лыбишься?

Я объяснил:

— У нас с тобой все синхронно. И я анализировал.

— И выводы?

Я сказал, что окончательных выводов в общем-то нет, но картина приблизительно выстраивается. Суконников спрятал нечто важное — кодовое название «это». Суконникова убили чем-то тяжелым по голове. «Это» мог найти Бармалаев — Бармалаева убили чем-то тяжелым по голове. Федулкин на свою беду включился в поиски «этого» — Федулкина убили чем-то тяжелым по голове. С Федулкиным ближе всего контачили я и Антон — на меня стали охотиться, теперь, возможно, вышли на Антоху. Совершить три убийства, не попасться, да еще и организовать почти открытую осаду — для этого надо быть либо очень влиятельным, либо сильно богатым. То есть или ГБ, или мафия. Больше шансов, что ГБ, потому что «это» прятали после августа, в большой спешке.

— Пока логично, — кивнул Антон.

Одну деталь я объяснить не сумел: папку с той самой запиской Федулкин оставил у Антона, а следили за мной.

— Это как раз понятно, — досадливо отмахнулся Антоха.

— Там им что, не папка нужна?

— Конечно, папка. Потому за тобой и охотились. Сперва следили за Федулкиным. Он к тебе зашел с папкой, а вышел без.

Я уставился на него с недоумением.

— Ну «Хроника», — сказал он, — эпохалка. Ведь тоже папка, так?

— Обычная картонка.

— Он ее как приволок?

— Как обычно, в авоське. В газетку была завернута.

— Ну вот видишь! Откуда им было знать, та или не та?

— Так им папка нужна или я?

Он подумал немного.

— В принципе, видимо, папка. Но видишь, какая ситуация? К папке имели отношение три человека. И всех троих нет в живых. Мы с тобой, слава богу, целы.

— Пока, — уточнил я.

— Вот именно, — сказал Антон сдержанно.

Я вдруг понял, что положение у нас с ним очень разное. Да, я нынче бомж, домой вход заказан, в контору не сунуться. Но я все же спрятан, меня опекают, хотя и неизвестно почему. А куда деться Антону? У него не просто контора, у него работа, абитуриентов на две недели не бросишь. Да и дома мать, смыться все равно не получится. А не смываться… Где гарантия, что сейчас я его вижу не в последний раз? А ведь это я его втянул в процесс с очень уж мутным финалом, я попросил тогда притащить харчи, практически подставил. Не кто-нибудь, а я.

— Папка дома? — спросил я.

— Где же ей еще быть.

— Может, мне отдашь? — Раз уж я не мог избавить его от опасности, я хотел разделить ее с ним, как тогда он разделил со мной мою опасность.

— А ты куда денешь?

— Придумаю.

— Нет необходимости, — сказал Антон, — это ничего не изменит. Когда Федулкина убили, папки у него уже не было. И у Бармалаева, кстати, не было. Тут какая-то другая закономерность. Может, просто за то, что много знали.

— Но с папкой все равно надо что-то делать.

Антон невесело улыбнулся:

— Знаешь, я вот думал… Зачем к хорошим людям беду притягивать? Лучше всего спрятать папку ни у кого.

— То есть? — не понял я.

— Ну, допустим, в дупле.

Я усмехнулся:

— А чего, идея. Если только тот сарай не сгнил и не сгорел.

— Будем надеяться, — сказал Антон.

Дуплом в блаженные школьные времена мы с Антохой называли общий тайник, полое пространство под крышей одного из самодельных гаражей. Сперва мы прятали там портфели, когда прогуливали, потом приключенческие книжки, позже журнальчики с голыми бабами, ловили кайф, мучились дурью по молодости. Последний раз дуплом воспользовались лет двенадцать назад — Антоха оставил для меня пачку презервативов, которые в тот вечер, к сожалению, не понадобились: телка была не против, но свободная хата неожиданно уплыла, а для сырого оврага девочка оказалась недостаточно романтична…

Теперь мы с Антоном поменялись ролями: он тем же переулком пошел в контору, а я издали смотрел, не следят ли за ним. Вроде было спокойно, не следили. Хотя, с другой стороны, зачем выслеживать человека, если известно, куда он придет ночевать?

Где ночую я, они пока не знали. Но надолго ли моя нынешняя нора?

Я подумал, что сейчас самое время на всякий пожарный случай обзвонить знакомых — вдруг у кого обнаружится койка недели на две? Или, может, какая комнатуха на даче, конечно, холодно, но хрен с ним, лучше мерзнуть на даче, чем на кладбище. Словом, был полный смысл прямо сейчас вернуться на Кастанаевку и, пока нет Изауры, достать блокнотик…

Тут меня прошибло ознобом. Блокнотик… Я его что, взял? Я носков взял три пары. А блокнотик как лежал возле телефона, так и… Если лежит. А если нет? Если Антохин номер как раз и взяли из того блокнотика? Если я его еще и этим подставил? Раньше-то ему не звонили, а теперь звонят. И вообще кто знает, сколько знакомых по той книжечке выловят и начнут трясти?

Мне вдруг остро захотелось проверить, на месте блокнот или нет. И вообще глянуть, что там дома. Все же дом, единственный на свете мой. Я тогда убежал, а его оставил, и кто знает, что натворила эта сволочь в пустой беззащитной квартире. А что они были там, я почти не сомневался. Не для того же двое суток торчали в засаде, чтобы тихонечко сняться и уйти…

Я еще раз пожалел, что оставил блокнот на тумбочке у лежанки. Потому что сейчас мне бы очень пригодился один номер. Давно не набирал, забыл. То ли двести девяносто, то ли девятьсот двадцать, там, кажется, подстанция менялась… Впрочем, можно ведь и без звонка. Дом помню, квартиру найду. Впрочем, это не проблема: любой пацан в округе мгновенно укажет, где живет Максим Кононов.

Мы с ним учились в одной школе, он классом старше. Не дружили, но что-то похожее было: он любил рассказывать про знаменитых боксеров, а я любил слушать. Максим и сам был сильный боксер, раза четыре выигрывал Москву, на чемпионатах страны выходил в призеры. Типичный лидер, жесткий, волевой, уверенный в каждом своем шаге, лет восемь назад Максим ушел в тренеры — я не сомневался, что и там у него все получится. А его младший брат Генка, тот вообще был звездой, два раза брал Европу, долго входил в сборную. Еще три года назад его имя мелькало в спортивных колонках газет, и странно было связывать грозную репутацию с застенчивым миролюбивым парнем, обходившим стороной все уличные потасовки.

Максим был дома, но посреди комнаты стояли два раскрытых чемодана, и Максим с женой набивали их всяким барахлом.

— Далеко? — спросил я.

— В Африку, — сказал он, — к братьям по классу. Республика Мали — слыхал? Бананы есть, а бокса нет. Надо же помочь хорошим людям.

Я спросил, как платят, он ответил, что деньги не очень большие, но цвет красивый, все сплошь зеленые. Обещают коттедж, тогда можно будет и семью вытащить.

Мы поговорили о разных разностях, и я узнал, что у Генки тоже все в порядке, работает в «Спартаке», сейчас на сборах в Сочи. Максиму улетать предстояло в ночь, ни хрена не уложено, да и черт его знает, что понадобится в тропиках. Путаться под ногами в последние часы было неудобно, я посидел для приличия минут пятнадцать и распрощался.

На выходе из подъезда меня окликнули. Я обернулся: худощавый русый парнишка улыбался и махал рукой. Когда он подошел, я вспомнил: Славик, третий Кононов, самый младший. Когда-то в парке мы играли с Масимом и Генкой в волейбол, он тоже просился, а мы не брали. Вон ведь как вырос! Хотя и времени прошло…

— У Максима был?

Я ответил, что да, у Максима.

— А чего мрачный?

— Так ведь он улетает, — ответил я правдиво, но невпопад.

— Прилетит когда-нибудь, — ответил Славик.

— Когда-нибудь прилетит, — вздохнул я.

Славик посмотрел на меня повнимательней:

— Нужен был?

— Чего теперь говорить.

— А я не гожусь? — спросил он.

Я покачал головой.

— А то гляди. Морду кому набить — всегда пожалуйста, — засмеялся Славик.

— Тут специалист нужен, — возразил я.

— А я кто? Я же Инфизкульт закончил. Два года мастер.

— По боксу?

Он растянул рот до ушей:

— Семейственность, кругом блат. Два тренера дома! А правда, чего там у тебя?

Мы отошли чуть в сторону, сели на доску детской песочницы, и я рассказал Славику про всю эту историю, но очень кратко, без деталей, ни про записку, ни про Антона даже не упомянул. Мол, следят, приходится прятаться, домой нельзя, а в чем дело — понятия не имею. Насчет Федулкина с его рукописью, правда, осторожничать не стал, поскольку Федулкину уже ничто повредить не могло.

Как ни странно, Славика больше всего заинтересовал подвал с решетками, он выспросил и про переулок, и про парней, что оттуда тогда вышли, но по моим описаниям не узнал никого.

— Сейчас есть такие фирмы, — сказал он, — на заказ работают. Ты часом не кооператор?

— Куда мне, — ответил я, — думаешь, рэкетиры?

— Все может быть, — проговорил Славик, — у них там профиль широкий. И рэкет, и охрана, и месть, и убийство. Смотря на что наймут. Ты квартиру не меняешь?

— Нет, а что?

— Так тоже бывает. Договорятся об обмене, а клиент упирается. Ну и нанимают слегка попугать, чтобы быстрей соглашался. Хотя тогда приятеля твоего зачем мочить? Как его убили-то?

Я сказал, что проломили голову.

— Может, маньяк какой? — вслух соображал Славик. — Хотя с другой стороны — подвал…

Мыслителем Славик явно не был, в настроение мое не врубался, но, как ни странно, его легкомысленная физиономия и глуповатый смешок действовали успокаивающе. Он быстро отчаялся найти логику в моей истории, махнул рукой и сказал беззаботно:

— Ладно, чего зря мозги сушить! Вот сейчас чего надо? Домой сходить, так? Ну и пошли.

— А если ждут?

— Ну и что?

— Там ведь ребята здорово накачанные.

— Скулу не накачаешь, — отозвался Славик.

Потом он все же перестраховался, позвонил куда-то, и на выходе из метро нас встретил еще один паренек, помоложе, но и покоренастей. Парня звали Вовулей. Славик сказал, что он будущий чемпион (Вовуля смутился и промычал что-то протестующее), пока еще, правда, кандидат, но понадобится, так и мастера завалит. У входа во двор мы перестроились, Славик пошел со мной, а Вовуле велел отстать и приглядывать, чтобы в случае чего ударить с тыла.

Однако никакого случая не произошло. Во дворе было пустовато и тихо, лишь в самом углу возилась малышня под присмотром двух бабок. Мы поднялись на лифте, опять этажом выше, но и на площадке было спокойно. Лишь у самой двери я понял, что с того воскресенья ее и до меня открывали: на дереве у замка была глубокая свежая царапина.

Мы вошли, и все стало ясно: крохотная прихожая была завалена коробками, старыми журналами и совсем уж безнадежным барахлом, вытряхнутым с антресолей. И комната смотрелась не лучше — книги на полу, газеты разбросаны, лежанка сдвинута, словно искали и под ней. К моему облегчению, на полу валялась и телефонная книжка — то ли обыск проводили не Шерлоки Холмсы, то ли моя частная жизнь интереса для них не представляла.

Штаны и рубашки в шкафу тоже были перерыты, но менее старательно.

— Да, порезвились, — сказал Славик.

Я поднял только блокнот.

— Пошли.

Славик обвел глазами разор в комнате:

— А это все?

— Потом как-нибудь.

Мне неохота было оставаться в этой квартире, вроде бы в моей, но уже и не моей, опозоренной и нечистой. Она была как изнасилованная женщина — ни в чем не виновата, а дотрагиваться неприятно.

Мы вышли, и я запер дверь.

— Чего-то надо делать, — протянул Славик задумчиво, — ведь не будешь век по углам скитаться.

Я согласился, что чего-то надо, хотя в голове не было ни здравой идеи, ни надежды, что она придет потом. Неизвестная мне жестокая и циничная сила вломилась в мою жизнь и шуровала по-наглому, как хотела, ничего не боясь и практически не скрываясь. Бояться и скрываться приходилось мне. Долго ли? А кто его знает. Может, все мои последующие дни. Ибо если этой силе почему-либо надоест давить и корежить именно меня, как я об этом узнаю?

Вовуля ждал нас на той самой приступочке у соседнего подъезда, где в субботу, сменяясь, дежурили мои опекуны. Мы пошли к выходу со двора, он догнал нас на улице. Ни слева, ни справа подозрительного я не увидел.

— Ну чего? — спросил Славик. — Тихо было?

— Ни писка, ни визга, — доложил Вовуля. У него были нежные ресницы и вдавленный, бандитский перебитый нос.

В одном из ближних дворов мы нашли тихую лавочку и устроили что-то вроде военного совета.

— Тут чего-то есть, — сказал Славик, — не просто так. Чего-то они к тебе имеют. Допустим, днем можно для хохмы. Но они же и ночью топтались. В дом залезли. Не просто же так?

— Просто так не полезут, — поддержал Вовуля.

Я не вмешивался — для меня период подобных умозаключений давно прошел. Они были мальчишки, симпатичные крепкие пацаны, искренне желавшие мне помочь. Я вполне мог рассчитывать на их боксерский опыт — но не на детские же головенки, которые в анализе вряд ли освоят и треть скудной информации, уже просеянной придирчиво Антохой и мной.

Но, оказалось, парни вообще не склонны к анализу.

— Суки, — сказал Вовуля.

Тут я был с ним полностью солидарен.

Славик вышел на обобщение:

— Вообще не люблю качков. Надуют мускулы и держат район, чего хотят, то и делают, цари и боги. Это же надо — чтобы человек домой не мог вернуться!

— Суки, — еще более убежденно повторил Вовуля.

Все время молчать было неудобно, и я сказал хмуро, в тон ребятам:

— И, главное, сделать ничего нельзя.

Однако, как выяснилось, тут наши убеждения в корне не совпали.

— Почему такое нельзя? — удивился Вовуля. — Так не бывает, чего-нибудь да можно.

Славик сослался на авторитет:

— Знаешь, чего наш тренер говорит? Он говорит: когда противник в стойке, всегда можно чего-нибудь сделать. Вот когда лежит, тогда уже ничего делать не надо.

— Но мы даже не знаем, чего они хотят, — проговорил я, с опозданием сообразив, что без права на то объединяю с собой этих пацанов вокруг сугубо моих проблем. Однако парни восприняли это как должное.

— А на хрена нам знать? — возмутился Славик. — Это их проблемы. Они наезжают, а не мы. Хамят внаглую, а за хамство надо учить.

— Это точно, — подтвердил Вовуля, — они нам в нос, а мы им в глаз.

Я слушал ребят, с удивлением ощущая, что напряжение, державшее меня все последние дни, начинает спадать. Парни были очень молоды и не очень умны, они знали про всю эту историю куда меньше нас с Антохой, но само их мышление было в принципе другим. Мы пытались понять происходящее, разглядеть его скрытые пружины. А эти два парня сразу же стали прикидывать, как половчее ответить ударом на удар. Мы с Антоном терялись, когда одичавшая жизнь бросалась на нас из-за угла, словно бандюга с ножом. Они же принимали это одичание как норму и всегда были готовы встретить нежданную агрессию прямым в скулу.

— Может, засаду устроить? — размечтался Славик. — Пожить у тебя дня три, вдруг зайдут проведать.

Вовуля одобрительно кивнул.

— Хотя, с другой стороны, могут и не появиться, — рассуждал Славик, — пошарили, нашли, чего искали, и ладно. Вполне возможный вариант. Вот меня лично сильно интересует подвал. Как смотришь, а, Вовуля?

Вовуля на подвал смотрел положительно.

— А то давай прямо сейчас, — предложил Славик, — чего тянуть?

Вовуля тянуть не хотел, а меня не спрашивали.

Мы двинулись к метро.

Что собираются ребята делать дальше, я понятия не имел, а любопытствовать было неловко, да и не хотелось: незаметно для самого себя из пугливой жертвы неведомого врага я превращался в солдата маленькой, но боеспособной армии, готовой и к обороне, и к атаке. А солдату вопросы не положены, солдат делает, что велят.

Сперва мы обошли вокруг квартала. Славику результаты понравились, мне тоже: сеть переулков, два прекрасных проходных двора, сквозной подъезд — отловить в этом лабиринте убегающего человека практически было невозможно.

— «Галантерею» на той стороне знаете? — спросил Славик. — Если что, там и соберемся.

Потом он дал краткое указание мне:

— Стой вон там на углу. Если что, не жди, рви когти к «Галантерее».

— А вы?

— Мы сообразим.

Мои способности соображать в расчет не принимались. Я запротестовал — мол, как это я их брошу и смоюсь? Но Славик объяснил, что я, во-первых, засвеченный, меня они знают. Что во-вторых, объяснять не стал, и так было ясно.

Теперь Славик был собран, лицо отвердело, взгляд прицельный — уже не парнишка, нет. И Вовуля словно бы подобрался.

Я остался на углу, до дома с подвалом было, наверное, метров семьдесят. Славик пошел к нему прямиком. Вовуля не спеша двинулся по другой стороне переулка, ротозейски поглядывая на верхние этажи, руки его болтались, как тряпичные — провинциал, типичный провинциал, шатающийся по столице без цели и смысла. Ничего опасного не просматривалось, и я тоже приблизился на десяток шагов.

Я думал, Славик бегло глянет в низкие окна и пойдет дальше, но он повел себя странно: остановился и чуть не бровями уткнулся в зарешеченное пространство, что было не только опасно, но и просто неприлично. Зачем он так? Неужели решил действовать по формуле Вовули — получить в нос, чтобы затем дать в глаз?

Не знаю, заметили ли его в подвале. Но снаружи явно засекли. Кривоногий малый с широченной спиной в четыре шага пересек переулочек и тронул Славика за плечо. О чем говорили, я, естественно, не слышал, но суть происходящего прояснилась быстро: кривоногий намахивался, Славик отступал. Мало того, низкая дверь, качнувшись, выпустила еще фигуру — мужчину лет сорока, я его видел впервые, в коротком молодящем пальто, с черным «дипломатом». Мне стало жутковато, потому что он оказался у Славика за спиной.

Кривоногий на новую ситуацию среагировал сразу: судя по движению плеча, на этот раз он ударил всерьез. Славик качнулся в сторону, от удара или сам — я не разглядел, заслонила парочка, мотнувшаяся с тротуара на мостовую. Когда же картина вновь открылась, я увидел, что кривоногий лежит, а мужчина в коротком пальто, поставив «дипломат» на асфальт, что-то кричит в раскрытую дверь.

Наверное, вблизи все смотрелось куда интересней. Я же разглядел лишь, как из подвала наружу рванулся какой-то парень, но внезапно возникший Вовуля, резко дернувшись вперед, вогнал его обратно, будто шар в лузу. Второй удар достался мужику в пальто.

Все это заняло, наверное, секунд двадцать. Но прохожие успели отхлынуть, на тротуаре и мостовой образовалось свободное пространство. Вдруг я увидел, как прямо на меня бежит Славик с чемоданчиком. Вовули не было видно. Над переулком висела странная тишина, потом крикнула какая-то женщина, взвизгнула тормозами легковушка…

Славик нырнул в проходной двор, за ним никто не гнался. Я увидел, что кривоногий стоит на четвереньках и вот-вот поднимется. Я повернулся и быстро пошел назад, потом за угол, где запомнил сквозной подъезд.

Вовуля уже стоял у «Галантереи». Славика не было.

— Вот видишь, — сказал Вовуля, — а ты сомневался.

— Здорово вы их! — искренне восхитился я.

Вовуля скромно отмахнулся:

— Делов-то. Это ведь проверено. Качки, они что? Они массу нагоняют. А резкости нет. Вид грозный, но в смысле спорта нули. Это раньше в боксе были ломовики, нам тренер рассказывал, станут друг против друга и молотят, кто первый свалится. А современный бокс — это умная игра. Тут чего надо? Резкость и мозги.

Он читал мне лекцию, а я слушал и вертел головой, высматривал Славика. Он появился неожиданно — высунулся из тормознувшего «москвича» и помахал рукой. Мы втиснулись в тесную старенькую машину. Ехали недолго и молча, Славик, сидевший впереди, все глядел в окно. Потом вдруг велел остановиться, сунул водителю сиреневую бумажку и вышел.

— Норма, — сказал он нам уже на тротуаре, — все путем.

Мы вошли в первую же арку и деловито направились в сторону реки. Бульварчик над обрывом был малолюден, мы легко углядели свободную лавочку, и Славик поставил «дипломат» на колени.

— Тяжелый, — сказал он, — золото, что ли?

— Или кирпичи, — предположил Вовуля и хохотнул.

Так вышло, что в жизни своей я не брал чужого. Из конторы, конечно, если надо, уносил по мелочам, от скрепок до ватмана — но то было не чужое, а казенное, чемоданчик же казенным не был.

— Ребята, — сказал я, — неприятностей не получится?

— В каком смысле? — не понял Славик.

— Ограбление не пришьют?

— Какое же ограбление? — удивился он. — Мы, что ли, напали? Мы-то никого не трогали, это они полезли. Необходимая оборона!

— Но чемодан-то…

— Военный трофей, — сформулировал Вовуля, и оба засмеялись.

Я не нашел, что возразить, уж больно непривычна была ситуация.

— Да брось ты, — успокоил Славик, — не суши мозги. Думаешь, заявят? Сейчас заявлять не в моде, если что, сами разбираются. А у них такая контора — им вообще лучше без шума. — Он постучал по крышке «дипломата». — Нам чего, это дерьмо нужно? Нам важно понять, чем они дышат.

Чемодан был закрыт на два замка. Славик потрогал блестящие железки, примерился, чуть напрягся — и оба язычка разом отскочили. Он поднял крышку.

— Надо же! — изумился Вовуля.

Чемодан был просто набит мужскими носками, нитяными и шерстяными. Все можно было предположить, но не это.

— Интересное кино, — сказал Славик. Он запустил руку в мягкий ворох, пошарил и достал пластиковый пакет с тремя флагами и успокаивающей надписью «Миру — мир». В пакете была чистая фланелька, в мягкой тряпочке аккуратный новенький револьвер. Славик оглянулся, быстро завернул револьвер в ту же фланель и отдал Вовуле:

— Спрячь пока.

Тот молча убрал сверток за пазуху.

Я не вмешивался, хотя вмешаться хотелось. Уж очень легкомысленно обращались парни с опасной игрушкой. Не посмотрели даже, заряжен ли. Не проверили предохранитель. А Вовуля сунул ствол под куртку, как какой-нибудь утюг, даже не глянув, куда направлено дуло. Нельзя так. С оружием так нельзя. Не зря говорят — раз в год незаряженное ружье стреляет.

Славик тем временем выкладывал носки, пару за парой, мне на колени — новехонькие, будто только с прилавка, для пыльной скамейки они были слишком хороши. Куда их столько? Запас на пять лет?

Впрочем, на дне чемоданчика оказалось кое-что потяжелее мягкой рухляди, да и поинтереснее: две типовые «лимонки», каждая в картонной коробочке, набитой опять же носками. И, что было совсем уж странно, длинный сапожный молоток с гвоздодером на одном конце и плотной шишечкой на другом. Откуда он и зачем? Если мужик в коротком пальто на кого и походил, то уж никак не на уличного башмачника.

— Не слабо, — сказал Вовуля, на сей раз даже не улыбнувшись.

В кармане под крышкой был еще бумажник, кожаный, тисненый, очень хороший. Славик раскрыл его, отщепив кнопочку. Денег не было ни копейки. Зато документа целых три: удостоверение на имя полковника милиции Губченко, удостоверение на имя сотрудника «Интуриста» Рябикова и удостоверение на имя старшего преподавателя Академии общественных наук Копылухина. Во всех трех корочках фотография была та же самая.

Я сидел посередке, поэтому парни переглянулись мимо меня.

— Что же это за команда? — задумчиво проговорил Славик.

— Вот так дашь в морду, и неизвестно кому, — сказал Вовуля.

— Серьезный чемоданчик, — подытожил Славик.

Страха в голосе у ребят не было, скорее озабоченность, но достаточно глубокая. Какой-нибудь час назад они могли спокойно и даже весело говорить о рэкете, мести и убийстве. Теперь же, сунув руку в еще раскаленную печь, они не обожглись, но почувствовали силу жара. А больше всего их озадачило то, что вот уже почти неделю тиранило меня: полная непонятность происходящего. Зачем следят? Зачем полезли в квартиру? Зачем посреди города этот самоуверенно и небрежно охраняемый подвал? Зачем мужику, похожему на преуспевающего дипломата, гранаты и сапожный молоток?

Мне не хотелось добираться до всех этих заминированных секретов — мне хотелось от них отвязаться. Может, и ребятам захотелось?

— Ну и чего с этим чемоданом делать? — спросил Вовуля. — Может, утопим?

— Сейчас, что ли?

— Ночью.

— Носки жалко, — сказал Славик.

— А железо?

Славик вздохнул:

— С одной стороны, надо бы. А с другой — сейчас простой «макар» дороже двухкассетника. Вещи-то, понимаешь, хорошие…

— Дай-ка глянуть, — попросил я Вовулю.

Тот повертел головой и лишь тогда отдал мне пистолет. Игрушка и в самом деле была на редкость ладненькая. Не наша, но все понятно. И все на месте: шесть штук в барабане, седьмой в стволе. Я уже держал такой в руках, один раз, но держал. Вот уж не думал, что наука пятнадцатилетней давности пригодится — а пригодилась. Как утверждал покойный Федулкин, лишнего на свете вообще не бывает.

В армию меня заслали в Южную Сибирь, служил я там удивительно бестолково. Через пару месяцев стало совершенно ясно, кто есть кто, и меня спихнули в хозроту, где капитан Белецких полтора года пытался сделать из меня человека. Его ключевой тезис был, что мужчина без оружия — все равно что половой член без презерватива — полная беззащитность. Хороший был мужик, только пил много. Он как-то сказал мне поразительную вещь. У него было старое охотничье ружье с серебром по прикладу. Так вот он сказал мне: «Ты когда-нибудь видел, чтобы серебром отделывали молоток? И не увидишь. А танк всегда будет красивее трактора. Знаешь, почему? Потому что орудия убийства люди испокон века уважают больше, чем орудия труда».

— Красивая штучка, — сказал я и вернул пистолет Вовуле. У капитана Белецких была точно такая игрушка. Название я забыл, он звал ее почему-то «хрюшкой», а почему, я не спрашивал. Он был капитан, я солдат, мое дело не спрашивать, а отвечать. «Хрюшка» так «хрюшка».

— А то себе бери, — предложил Славик, — мало ли чего. Не убьешь, так напугаешь.

Я согласился, не во имя конкретной цели, а просто потому, что приятно было держать в руках такой красивый предмет.

Тут я вспомнил. Дернул рукавом, высвобождая часы, — было без четверти шесть. Я заторопился к автомату. Сказали — ушел, звоните завтра. Я набрал домашний, и от сердца отлегло: Антоха подошел сам.

— Ну что там?

— Пока нормально, — сказал он, — сделал финт, ушел в четыре, опять закоулком. Как будто никто не провожал.

— А звонки?

— Пока не было.

— Чего-нибудь надо? — Впервые за последние дни этот вопрос что-то весил, потому что Славик с Вовулей ждали меня на лавочке.

— Пока ничего. Кстати, она уже там.

Какая «она» и где «там», он не уточнил, а я не стал спрашивать: у Суконникова с Бармалеем была своя феня, у нас с Антоном уже возникла своя.

— Молодец, быстро, — похвалил я. У меня уверенности прибыло, хотелось, чтобы прибавилось ее и у Антохи, хотя я понимал, что это мало реально: ведь у него не было ни Славика с Вовулей, ни «хрюшки» с семью патронами.

Пацаны вызвались меня малость проводить. Я заметил, что им порядком не по себе, оба отводили глаза, особенно Славик.

— Мы вот подумали, — начал он, — скорей всего, контора серьезная.

— Уж больно железа много, — вставил Вовуля.

— Понимаешь, — продолжал Славик, — гранаты для баловства не заводят. Я думал, просто качки, себя показывают, детство в заднице играет. Но тут чего-то не то. Серьезная контора.

— А для чего им гранаты, как думаешь? — спросил я. Меня обеспокоили не столько слова Славика, сколько тон. Он сильно изменился: был бесшабашный, стал трезвый. Страха не было, нет. Но и кураж пропал.

— Раз держат, значит, нужны, — сказал он. — Может, на крайний случай. Но, заметь, этот крайний случай они заранее имеют в виду. Вполне серьезная контора.

— Ну и кто они, по-твоему?

Славик пожал плечами:

— Да мало ли кто. Может, конечно, рэкетиры или фашисты. Но, скорей всего, профессионалы, работают на заказ. Сейчас за это бабки платят очень солидные. Десять тысяч за труп.

— Смотря какой труп, — рассудительно заметил Вовуля, — могут и больше кинуть.

Тут в разговоре вышла пауза, потом Славик, помявшись, задал, видимо, самый трудный для себя вопрос:

— Вот ты сейчас дома не кантуешься — а где залечь, есть?

— Относительно.

— Вот и надо залечь.

— Значит, залягу, — пообещал я и беззаботно улыбнулся. Мне стало неловко, здорово неловко. Уж очень прозрачен был смысл сказанного. Парни словно бы извещали меня, что предел риска, который они себе могут позволить, выработан. Обещанное выполнили, в глаз дали. Но игры с оружием в сферу их развлечений не входили.

В сферу моих, кстати, тоже. Но меня об этом никто не спрашивал.

Видно, и Славику было неловко.

— Если что, — сказал он, — телефон знаешь, мы с Вовулей всегда под рукой.

Я поблагодарил вполне искренне. В конце концов, они сделали, что было в их силах. Нельзя от человека, который ради тебя влез на подоконник, требовать, чтобы он еще и прошелся по карнизу. Каждый сам знает, за какой гранью начинается у него боязнь высоты. Я свою грань давно перешагнул — но у меня ведь не было иного выхода.

И — странное дело! — я опять вдруг почувствовал, что голова работает спокойно и четко. Когда никто не может помочь, начинаешь помогать себе сам.

— Парни, — спросил я, — вам фанаты нужны?

— А на хрена? — удивился Славик.

— Так, может, мне дадите?

— С нашим удовольствием, — обрадовался он и совсем уж щедро предложил: — Ты вот чего — бери чемодан. Чего не надо, выкинешь.

— А носки? — вспомнил я. — Поделим по-братски, вещь-то нужная.

Парни заколебались. Но уж это-то добро выкидывать было бы совсем дебильно. Мы зашли в первый же попавшийся подъезд и на подоконнике стали по очереди тащить из чемоданчика носки, из деликатности не выбирая. Потом пацаны рассовали свои доли по карманам, а я свою погрузил назад в чемодан.

Не знаю, в каждом ли человеке сидит уголовник, во мне он прячется точно. Вот уж не думал, что так приятно держать в руках не купленную вещь. Конечно, воровство — дело грязное. Но тут воровства не было, тут было ограбление. Причем бандюги. Причем хорошо вооруженного.

Теперь благодаря ему хорошо вооружен был я. Правда, ходить в суперменах мне оставалось недолго — много ли времени понадобится, чтобы швырнуть железки в Яузу или в канализационный люк? Хотел попросить об этом ребят, но не стал — я видел, как не терпится им избавиться от черного «дипломата». Ладно, уж с этой-то работой справлюсь сам.

Вообще что-то в нашей случайной компании изменилось. Совсем только что я был растерянным, законопослушным дурачком, а они моими снисходительными, уверенными опекунами. Теперь же отчетливо ощущалось, что эти великолепно физически оснащенные парни все-таки пацаны, а я — мужик. Очень рядовой, с ненадежными мускулами, мало перспективный в драке, но все же тридцатипятилетний мужик. И не годится переваливать на мальчишек то, что не укладывается в круг их возраста и опыта. Тут уж надо самому. Хорошо ли, плохо, но самому…

За последние годы в Москве столь резко выросло количество разнообразных помоек и свалок, что любую вещь, хоть холодильник, можно упрятать без труда. Что уж говорить о плоском чемоданчике.

Мне годился любой пустырь любой окраины. Но я все же выбрал тот, что знаком: овраг, длинный ряд гаражей над ним и всякая грязь внизу.

Гаражи были самодельные, их строили когда-то из подручных средств, но бок о бок, так выходило экономнее, одна стенка на двоих. Длина была разная, то на «Волгу», то на «запорожца», и высоту хозяин выбирал в зависимости от средств и тщеславия. Но потом гаражи подвели под общую крышу, длинную, во весь ряд, оплаченную вскладчину. Иногда прежние крыши до новой не дотягивались, щели заделывали досками или оставляли так. В одном месте доска легко отводилась в сторону — это и было наше с Антохой дупло. Когда-то мы им вволю попользовались.

Теперь, годы спустя, я вновь пришел сюда.

Все было, как прежде, — и поржавевшие гаражи, и овраг, и железная дорога дальше за пустырем, и наше с Антохой дупло. Я отодвинул доску, достал пластиковый пакет, а уж из него папку — Антон всегда был парень предусмотрительный. Папка, обтянутая нежной кожей, была хороша, не зря Федулкин подумывал оттащить ее в комиссионку. Я отстегнул кнопку замка, прошелся пальцами по бумагам, но мучить глаза не стал, потому что никакой необходимости в этом не было. В данный момент «это» меня не интересовало, в данный момент меня интересовало остаться в живых. Я опять застегнул папку, сунул в пакет, а пакет в дупло. Пускай лежит.

Теперь надо было спуститься в овраг и выбрать свалку поотвратней.

Тут я подумал, что надо сперва вынуть патроны, а то, не приведи господь, какая-нибудь малышня отыщет опасный клад, ведь они где только не роются. Я достал «хрюшку» — и как же приятна была руке ее тяжесть! Прав был мой капитан: орудие труда никогда не вызовет у мужчины такой восторг. А, может, подумал я, патроны не выбросить, а расстрелять? Кстати, и безопасней получится.

В стороне валялась кефирная бутылка. Я быстро, навскидку, выстрелил. Элегантное орудие убийства сработало мягко, а бутылка так и брызнула стеклом. Выстрел получился почти бесшумный, его накрыл гул города.

Нет, подумал я, такой машине не место на помойке. И уж точно не в канализации. Яуза, только Яуза, ночь и самый красивый в Москве горбатый мостик близ Таганки.

Я завернул «хрюшку» в ту же фланель и сунул в дупло, сколько хватило руки. Туда же пошли и «лимонки». Они не были красивы, с ними я собирался обойтись попроще. Просто разок прийти ночью и дождаться, пока через пустырь за оврагом потянется товарняк. Рванет, конечно, — но кто нынче а Москве реагирует на шум? Когда КамАЗ ревет на подъеме, шума больше.

Пока я добирался до Кастанаевки, совсем стемнело, ночь да и только. У Изауры мирно горел свет, тени по занавескам не шастали. Я пошел домой.

Она сказала:

— Наконец-то! Десять скоро.

— Ну и что?

— А то, что ждут тебя.

Видно, я здорово напрягся, потому что она торопливо уточнила:

— Да свои ждут, свои.

Я прошел в комнату. По телеку орала призерка хит-парада, на столе стояли две чашки почти черного чая. А на нашем с Изаурой диване угрюмо сидела крепкая молодая бабенка.

— Здравствуйте, — сказал я вежливо. Конечно, я узнал ее — но ей докладывать об этом было вовсе не обязательно.

— Привет, Вася, — отозвалась Алена без улыбки.

— Дуня, что ли? — постарался удивиться я.

— Узнал?

— На голоса память. — Надо было сказать еще что-нибудь, и я решил повеселить девушку: — Трахаться пришла?

— Трахаться тебе есть с кем, — ответила Алена; на улыбку ее и тут не потянуло.

Я сел на стул и молча на нее уставился. Не за тем же она пришла, чтобы почесать язык в располагающей компании.

— У тебя родные есть?

Вопрос был неожиданный и мало понятный. Я развел руками:

— Мать в Пущино, отец…

— Родители не годятся.

— Брат двоюродный есть, — вспомнил я.

— Где?

— Не знаю. Он строитель, кочует. Года три не видались.

— Ну а друзья какие? Только не тут, не в Москве.

Это сильно походило на допрос, и я спросил в лоб:

— Чего конкретно надо?

Она сказала мрачно:

— Уехать тебе надо, вот чего.

— Куда?

— Откуда же я знаю? Затем и спрашиваю.

— Таких друзей, чтобы уехать, нет.

Я произнес это твердо, даже упрямо — во мне нарастало раздражение. Не против Алены, нет. Наоборот, мне нравилась эта беспородная москвичка, по сути, такая же дворняга, как и я, только крепче характером, уверенней, целеустремленней — дай бог такую девку в друзья. Но злило, что опять мою жизнь превращают в футбольный мяч, который каждый лупит, как хочет, с любой силой и в любую сторону. Я не был тщеславен, не лез ни в генералы, ни даже в сержанты, я привык подчиняться — но надо же знать кому.

Она подумала и решила:

— Значит, надо уехать так.

— Почему надо-то?

Это я спросил уже совершенно спокойно, потому что теперь мы с моей молодой доброхоткой были хоть в чем-то на равных: у нее была какая-то своя цель, но и у меня появилась своя.

— Раз говорю, значит, знаю.

— Но я-то не знаю.

Тут уже она на меня посмотрела раздраженно:

— Ты чего, дурак, да? Не сечешь, чего творится?

— Кое-что секу.

— А чего ж тогда…

Я сказал Изауре:

— Дай чаю, а?

Изаура, так и стоявшая у двери, пошла на кухню.

— Слушай, — посмотрел я на Алену, — я в чем-нибудь виноват?

— А кто говорит, что виноват? — возмутилась она глупости вопроса.

— Никого не убил, не обидел — так или нет?

— Ну и чего?

— Тем не менее меня выкинули из дому, теперь вот выкидывают из города. Я ведь не спрашиваю — кто. Но имею я право хотя бы знать — почему?

— Мне тоже налей! — крикнула она в кухню. Потом спросила с иронией: — А тебе это важно?

Я легкий тон не принял:

— Вся моя жизнь ломается, а другой у меня нет.

— Зато живой пока что, — возразила она вполне резонно, — и останешься живой.

Изаура принесла чайник и чашку для меня. Она поддержала подругу:

— Ты же сам хотел уехать.

— Я с тобой хотел.

— Ишь ты, — удивилась Алена, — любовь-то какая!

Я терпеливо глядел на нее — ждал ответа на свой главный вопрос.

— Ну и чего тебе надо знать? — отозвалась она наконец.

— Расскажи, что можешь. Я же не прошу лишнего. Ни адресов, ни фамилий. Просто — что происходит. И при чем тут я?

Впервые я увидел на ее лице что-то вроде неуверенности.

— Трудно объяснить. Уж очень все запутано.

— Давай хоть как-нибудь.

— Понимаешь, — начала она, — есть одна… ну, как бы сказать… команда, что ли. Ну, в общем, люди. И они кое-что должны найти. А другие тоже ищут. Вроде конкуренции. Вот и возникает напряженка.

— А я при чем?

— Лес рубят, щепки летят, — сказала она.

— Ясно, — кивнул я.

В каких только ситуациях не слышал я эту пословицу! Не поспоришь — народная мудрость. Несчастный народ, у которого такая мудрость…

— Ты, может, и ни при чем, — поморщилась Алена, — но если бы я тебе тогда не позвонила, тебя бы в живых не было. Убрали бы, и все.

— Я что, кому конкурент?

Она довольно долго молчала, кривя лицо, подыскивая фразы поуклончивей. Я не помогал. Наконец она заговорила:

— Люди-то разные. Бывают нормальные, а бывают… Придурков, что ли, не видел? Власти много, ума чуть. Убрать, чтоб не отсвечивал, и весь разговор. Сам же наворотит, и сам же… Вот так и делается.

Я повернулся к Изауре:

— Ты что-нибудь поняла?

Та уставилась на Алену, словно подсказки ждала.

Алена бросила в сердцах:

— А на фига ей понимать? Надо, чтобы ты понял!

— И я не понимаю. Ну чего ты темнишь? Ты не называй имен, ты суть объясни. Я ведь глупостей могу напороть только потому, что ни хрена не понимаю.

— Ладно, — решилась она, — пес с тобой. Ну вот представь: один человек должен был что-то спрятать, кто, я сама не знаю. А потом начался бардак, и прятал другой. Ну вот и надо было найти. Есть люди, я тебе говорила… ну, в общем, люди. А приказывает — дурак. Дебил. Но самоуверенный — сил нет. Сказал — значит, все, слово — закон. Вот того, который прятал, и убрали. А где спрятал — кого теперь спросишь? Ну и пошло вразнос. Вроде бы искать надо, а с другой стороны — как бы кто еще не нашел. Сам дергается и людей дергает. То — никого не трогать, то любого, кто хоть чего-нибудь знает, — убрать, чтоб не отсвечивал.

— А я чего знаю?

Кое-что я, положим, знал, может, не так уж и мало. Но со мной темнили, и я темнил.

— А это никому не любопытно, — сказала она с досадой, — знаешь ты чего или нет. Ты кто есть-то? Министр, что ли, или академик? Что ты живой, что нет, человечеству без разницы. Отволокли в морг, и всем спокойней: если чего и знал, уже не скажешь.

Я взял чашку, отпил половину и пересел на диван к Алене: там помягче. Откинулся на спинку.

— Вот теперь понятно, — кивнул я и даже улыбнулся. В конце концов, ничего обидного она не сказала, все правда. Что человечеству я на хрен не нужен, я знал давно, и настроения это мне не портило.

— Наконец-то дошло! — улыбнулась и Алена. И уже буднично перевела взгляд на Изауру: — Газетку достала?

Та вышла в переднюю и принесла газету. По круглым дырочкам я понял — из подшивки, небось в библиотеке тяпнула. И зачем понадобилась?

— Сложи, — велела Алена, и моя молчаливая подружка сложила газету вчетверо. Мелочь, но и она подчеркнула: спала со мной, а подчинялась не мне.

— Слышь, Дуня, — сказал я, — у меня еще вопросик. Можно?

— Валяй, — благодушно согласилась она.

— Ты вот меня спасла, так? Очень благодарен. Но на хрена тебе это было надо? Ты же меня не знала.

Она аж руки к потолку вскинула, газетка полетела с колен:

— Ну, блин… Из-за кого рискую, а? Это ведь одуреть! Ему жизнь спасли, девку под него положили — а у него вопросик! Слушай, у тебя совесть есть?

Я думал, моя Изаура так и промолчит весь вечер. Но она именно тут решила вклиниться в разговор:

— Алена, он же не трепло!

Та посмотрела на подругу, как полковник на солдата:

— Прорезалась! Ты чего думаешь — тебе дырку заткнули, значит, и человека лучше нет? Ну ляпнет по дурости или по пьянке — чего тогда?

— Он не пьет, — упавшим голосом возразила Изаура.

Алена покрутила головой, кулачки сжались:

— Свалили бы вы отсюда оба, а? Месяца хоть на три. Во бы кайф!

— Свалить можно, — сказал я, — но ты все же объясни. Просто как человек человеку.

В общем-то это было не очень хорошо — я тянул и тянул из нее правду, а ей не говорил практически ничего. Но какое-то оправдание у меня было: на кону стояла моя жизнь, а не ее.

Алена колебалась недолго, чего-чего, а решительности у девушки хватало.

— Ладно, хрен с тобой. Ну, во-первых, я поняла, что ты ни при чем… ну, и другие люди поняли. Но это не главное. Главное — тебя должен был убрать один человек, а я не хотела, чтобы он это делал. И он не хотел. Сперва-то работа была другая! Тоже не очень, но все же нормальная. А людей убирать — это и он не хотел, и я не хотела.

— Парень твой?

— Это уже не имеет значения.

Тут она была права. И так сказала больше, чем могла. Я бы на ее месте, пожалуй, не решился.

— А почему сваливать надо именно сейчас?

Алена не сразу, но все же объяснила:

— Какой-то у них там получился бенц. На шефа, дебила, наехали, он с непривычки и охренел. То было — никого не трогать, а теперь — всех убрать. Чтоб не отсвечивали.

Я со вздохом покивал. Кто бы мог подумать, что именно так отыграется умелая Вовулина зуботычина…

— Думаешь, и здесь могут достать?

— Все бывает, — сказала Алена. — У него не поймешь, кто за кем следит. Может, и за мной втихаря приглядывают.

Мы посмотрели по телеку разные новости, и лишь после этого я попросил:

— Ты бы мне его все же показала. Парня своего.

Она жестко поинтересовалась:

— Это еще зачем?

Я шевельнул ладонями:

— Разное ведь бывает. Ну вот представь — меня станут убивать. Я ведь тоже убью. Вот и надо знать, чтобы не зацепить… не того.

— А сумеешь? — спросила она с сомнением.

— Если придется, куда же я денусь.

— Там видно будет, — сказала Алена.

Посмотрели телек, допили чай. Она поднялась:

— Хрен с тобой. Пошли.

Идти пришлось недолго. Малый с широченными плечами сидел на приступке у соседнего подъезда, как в ту субботу сидел у соседнего подъезда в моем дворе. Мы подошли, и я увидел, что у могучего этого громилы совсем детское, со светленькими бровками, лицо.

— Витя, — представила она, — мой брат.

Что брат, я уже догадался: те же глаза, та же простодушная курносинка. Только лет поменьше и натура помягче: у нее в лице была воля, у него готовность делать, что велят. Кроме, выходит, самого плохого. На мое счастье.

Я тоже назвал себя, и мы пожали друг другу руки, причем он сделал это с деликатной осторожностью.

— Соображай, — сказала Алена, — только быстро. Дня два у тебя, наверное, есть. А там гуляй. Чтоб и следа не осталось. Денег надо?

Чтобы не обижать хорошего человека, я ответил, что пока обойдусь, а надо будет, попрошу через Изауру. Мы попрощались, и я снова пожал руку мальчику, который должен был убить меня, но не хотел.

На кухне Изаура мыла чашки. Я стал раскладывать диван и увидел на полу ту газету с библиотечными дырочками. Я развернул ее. Газете было дня три, все ее новости устарели, лишь одна представляла для меня интерес: коротенькая заметка в «Криминальной хронике». «Опять маньяк?» — спрашивал заголовок, дальше шел мелкий шрифт. Еще одно убийство тяжелым предметом по голове, гражданин Ф. найден утром на тротуаре. Похожим образом некоторое время назад были убиты два научных сотрудника и администратор малого предприятия. Интервал между убийствами каждый раз — несколько дней. Специалисты считают, что убийца — сильный мужчина ростом 175–185 сантиметров, возможно, с психическими отклонениями. Маньяки-убийцы появляются не так часто, но обезвредить их трудно именно потому, что в криминальных действиях отсутствует корыстный и вообще разумный мотив. Как правило, маньяки охотятся на женщин. Автор заметки надеялся, что преступник будет пойман, и следствие установит, почему этот маньяк предпочитает мужчин.

Значит, между Бармалеем и Федулкиным был еще один? Кто? Хотя какая разница, мог быть и я. Чтобы не отсвечивал — другого мотива не требовалось,

Я сложил газету и снова бросил на пол. Что она мне дала? Да ничего. «Сильный мужчина ростом 175–185». Но маленьких и слабых в их компашке нет. Кого же страшиться, кто там назначен маньяком? Неужели этот мальчик, богатырь с детским лицом? Да нет, он ведь не хочет «убирать». Тогда кто? Тот первый, в кепочке? Парень в свитере? Чей тяжелый предмет пресек безобидные авантюры Федулкина и навек уложил двух научных сотрудников?

Права Алена — надо сваливать. Сваливать к такой-то матери. Плевал я на город, где могут убить человека без вины и даже без причины, просто чтобы не отсвечивал…

В ванной шуршал душ. Я подошел, толкнул дверь. Изаура, не сразу заметив, спросила:

— Ты чего?

Я не ответил, просто стоял и смотрел. Не красавица, куда там, на мисс Европу сроду не потянет. Ну и провались они все, с фирменными сиськами и ногами от ушей. Мне вполне годилась эта, с худыми бедрами и маленькой грудью, невзрачная, как почка, еще не ударившая листом. Ее тело пока что могло дать слишком мало, но мне на это было плевать — только дурак ценит книгу по переплету.

Я взял полотенце и стал ее вытирать, задерживаясь, где хотелось задержаться. Дурочка стеснялась, тянула из рук полотенце, хотела сама — хрена я ей это позволил. Когда-нибудь почка раскроется, а не раскроется, тоже не горе — родная баба всегда хороша.

Ей опять было больно на входе, вот ведь смех, ни девка, ни баба, но тело уже жалось к телу, руки боязливо учились ласке — все будет, как надо, все без изъятия…

— Так уедем? — спросил я.

Ответа не было, да, в общем, и не требовалось. Просто щека прижалась к щеке…

Далеко уезжать не хотелось, Москва держала слишком многим, и с утра я пошел по разным знакомым разузнать, не найдется ли чего подходящего на ближних подступах к столице, во Владимире, Рязани или Калуге. С дороги позвонил на курсы к Антохе — сказали, будет через час-полтора. Снова звякнул перед обедом — нет, не приходил. На всякий случай попробовал домой, но и коммуналка молчала, видно, разбежались по очередям.

Ближе к концу дня обнаружилось приличное место в Ярославле, даже в общаге обещалась не койка, а комната с умывальником. Я спросил, нельзя ли в эту комнату вдвоем — справедливо ответили, что, если договориться, можно все.

Тут выяснилась странная вещь: я понятия не имел, где Изаура служит и что может. А ведь если ее к себе вытаскивать, работа нужна. Больше не задерживаясь, я поехал на Кастанаевку.

До дома я, однако, не дошел — Изаура перехватила на асфальтовой тропинке, ведущей к кварталу. Она сразу потащила меня в сторону. Почти все было у нее на лице.

— Кто? — выдохнул я.

Она скривилась и всхлипнула:

— Алена.

— Как Алена? — заорал я.

— Витька звонил.

— А он где?

— Прячется.

Я спросил, обходя страшное слово:

— Она… совсем?

И опять ответ был на ее лице. Она тащила меня и тащила.

— Ты куда?

— Витька сказал, прийти могут. Там один знает, что Алена со мной дружила.

— Вещи хоть надо взять.

— У Лизки. Я отнесла. И твою сумку.

— У какой Лизки?

— Подружка моя. На кройку и шитье ходили.

Я остановился.

— Ну-ка давай спокойно. Кто у тебя есть из знакомых? Просто переночевать. Только на одну эту ночь. Для тебя, я где-нибудь устроюсь.

Она подумала немного:

— Ну вот Лизка.

— У нее точно можно?

— Точно. У нее муж с ребенком, но я у них уже ночевала, когда к матери приходили.

— Где это?

— Там, за булочной. Близко.

Близко было хуже, чем дальше, но выбирать было не из чего. Да и не станут эти суки ночью выпытывать по соседям, с кем девчонка из восьмой квартиры ходила на курсы кройки и шитья.

Мы дошли до Лизкиного дома, Изаура поднялась, потом вернулась с моей сумкой. Она была слишком набита и чересчур тяжела. Прямо в подъезде, на подоконнике, я перебрал ее и оставил лишь неизбежное: тренировочный костюм, предметы утренней необходимости — бритву с зубной пастой, три пары носков для смеха и мягкости, на случай, если вдруг сумка окажется сегодня подушкой. Поколебавшись, взял и нож. Конечно, я понимал, что в худом варианте он не поможет. Но мне не хотелось оскорблять судьбу отказом даже от маленького шанса: Бог бережет только береженого.

— Ну, давай, — сказал я Изауре.

— А ты?

— Мне есть куда.

Она произнесла секунд через двадцать:

— Не хочу без тебя.

— Чужой дом, слава богу, тебя пустили. Утром за тобой приду, днем уедем.

Помедлила:

— А ты точно придешь?

Я ответил убежденно:

— Уж без тебя-то точно никуда не уеду.

Она глядела недоверчиво. Я объяснил:

— Баб бросают, а солдат солдата никогда не бросит. За это же трибунал.

Вряд ли она поняла, но, похоже, все-таки поверила.

Она пошла наверх, а я стал думать, куда приткнуться на ночь. Абсолютно ясно было только одно — что к Антону нельзя… Я вдруг вспомнил, что так ему сегодня и не дозвонился.

Один автомат не соединял, в другом трубка была оторвана. В третьем, наконец, пошли гудки.

— Да?

— Елена Федоровна, это я. Антон дома?

По сути, уже эти слова можно было не произносить, я все почувствовал по единственному ее слову… Пауза.

— Ты что, не знаешь? Антона увезли.

— Как увезли?!

Знал же как, но выкрикнулось автоматически.

— На него напали. Он в реанимации.

Хоть это слава богу…

— Елена Федоровна, какая больница?

Она сказала.

Я даже не попрощался.

На все про все мне потребовалось минут пятьдесят. Еще четверть часа заняла дорога до больницы.

К Антону не пустили. Сестра лишь приоткрыла дверь — я увидел трубки, одна тянулась к ноздре, другая уходила под одеяло.

— Вытащите? — спросил я.

— Не помрет, так выживет, — ответила сестра.

Выйдя из больницы, я огляделся очень внимательно, однако не увидел того, что ожидал. Уже стемнело, я шел к трамваю, время от времени оглядываясь и прислушиваясь, но шаги звучали лишь мои собственные.

В трамвае народу было немного, я отвлекся, было о чем подумать. На первой остановке только выходили. На второй в переднюю дверь спортивно впрыгнул высокий малый в джинсе — у него и сумка была спортивная, длинная, с особой щелью для ракетки. Интересно, откуда он взялся? Из головного вагона, наверное, больше неоткуда. Я слегка удивился джинсе, поскольку раньше видел его только в свитере и трехцветной ветровке. Значит, может себе позволить. Живут же люди! В остальном все развивалось логично: где и было меня отлавливать, если не у больницы?

Я сидел у задней двери, он у передней, человек пять располагались между нами. Я смотрел в сторону, и он в сторону. На ближайшей остановке я дернулся к двери — и он тут же дернулся к своей. Я передумал — он передумал. Все шло так синхронно, будто мы эту поездку неделю репетировали.

Вылезать у метро я не стал. И у стадиона не стал. А вот следующая остановка мне понравилась сразу. Я поднялся в последний момент, когда двери уже открылись. Если бы он кинулся к моей двери, я бы снова сел: но он шагнул к своей.

Трамвай отошел. На остановке нас было двое. Справа вдоль линии шла панельная стена стадиона, серая и грязная. Слева, за улицей, за полоской деревьев стояли дома, по-современному торцами к мостовой. Разноцветно дымились окна, и за каждой занавеской гипнотизировал моих сограждан свой телевизор. Только двое нас было на остановке, и единственный фонарь светил обоим, только по-разному: мне в спину, а ему в лицо.

Он двинулся как бы даже не ко мне, просто в мою сторону, неспешной походкой, в которой не было ничего угрожающего — мало ли кому куда надо? Я крикнул навстречу:

— Закурить не найдется?!

— Это можно, — пообещал парень и сделал еще шага три.

— А теперь стой, — сказал я внятно. — Ну-ка!

Только тут он увидел «хрюшку».

— Ты это чего? — проговорил он не со страхом даже, а с изумлением, но все же остановился.

— Сумку на землю.

— Да ты чего?

Я поднял дуло повыше, и он не нагнулся, а присел, ставя сумку на ощупь, потому что глаза не отводил от моих.

— А руки подними.

Он поднял. Вот уж, наверное, чего ему не приходилось делать ни разу в жизни — на лице было глубочайшее недоумение, а пальцы растопырены и согнуты.

— Повернись спиной.

— Парень, да ты что? — Улыбка у него была растерянная, но уж такая миролюбивая…

— Спиной, — сказал я, — и не дергайся. А то ты дернешься, и я дернусь.

Он повернулся спиной.

— Вперед. И не быстро.

Нести две сумки в левой руке было тяжело и неудобно, но ничего ловчее я придумать не смог.

Его поднятые руки просительно шевельнулись:

— Слушай, парень, давай хоть поговорим.

— Конечно, поговорим, — согласился я, — раз уж встретились.

Час был спокойный, малолюдный, но я знал, что вот-вот по ящику кончатся «Новости» и начнут выгуливать собак. Времени было мало, впрочем, много мне и не требовалось. В принципе мне просто хотелось уйти с остановки, а где разговаривать — было все равно. Мы так и шли по линии трамвая, пока слева не возник широкий просвет между двумя порядками домов. Может, было поблизости место и поспокойнее, но где его искать, я не знал.

— Стой, руки за голову, — сказал я, подумав, что человек с поднятыми руками смотрится со стороны очень уж интригующе.

Теперь у меня был момент раскрыть его сумку. Он не зря выбрал длинную: в ней легко уместился полуметровый ломик с лопаточкой на конце. Не знаю, что это было, скорей всего, монтировка для крупной шины. Лопаточка лоснилась, сам же ломик был шершав, местами поржавел — видно, изначально железка не предназначалась для убийства, а орудие труда не обязано быть красивым, с него спрос небольшой.

— Значит, ты и есть маньяк? — спросил я.

— Да какой я маньяк, — чуть не взмолился малый, и лопатки его протестующе шевельнулись, — служу, да и все. У тебя своя фирма, у меня своя. Наняли, и служу. Мне что патриоты, что демократы, один хрен, бабки нужны, и все. Жить-то надо!.. Слышь, повернуться можно?

— Ну, повернись.

Он повернулся и сразу поймал взглядом дуло.

— Руки затекли, опущу, а?

— Нет.

Это я сказал твердо. Я знал, что лучше всего его обыскать, но для этого надо было приблизиться, а приближаться к нему было нельзя. Я не разбирался толком, какие мышцы у качков, массы там больше или резкости, но точно знал, что у меня самого ни массы, ни резкости нет и ничто меня не защитит, кроме «хрюшки» и пяти шагов между нами.

И еще — зря я позволил ему обернуться. Зря. Теперь он смотрел на меня, и чем дольше смотрел, тем меньше боялся. Не грозный был у меня вид, к сожалению. Совсем не грозный.

— Парень, — сказал он, — ну зря ты, ей-богу, зря. Ну чего я тебе-то сделал?

— Ты же меня убить собирался.

— Так ведь не убил. Ну раз так вышло — давай как-нибудь договоримся.

Он втягивал меня в разговор, по нашим временам вполне нормальный, а на человека, с которым нормально беседуешь, может просто не подняться рука. Нет, я не хотел с ним нормально беседовать.

— Зачем убрал парня? Это мой друг, понял?

Он даже улыбнулся от облегчения:

— Парня? Парня не я! Вот кем быть, не я. Я его не видел даже. Тебя хоть показали, а его не видел даже.

— А девку зачем?

— Да служу я, — почти крикнул он, — фирма же! Велели, и все. Не я, так меня, не знаешь, что ли?

Руки его были по-прежнему сцеплены на затылке, так что от волнения подрагивали только локти.

— А ну тихо, — остановил я. — И не ври. Ты их всех убил. Все убиты одинаково, одной железкой.

Вот тут он, кажется, испугался всерьез, потому что заговорил быстро, даже плаксиво:

— Да ерунда это, ну кем мне быть, больше ни до кого не дотронулся. Разные работали, каждому свое задание. И железки разные! А что похоже… ну так оно и делалось, специально, для понта, чтобы думали, что один. Если что — у каждого алиби. На один случай, может, и нет, а на три есть. Специально!

— Девку кто велел?

Тут он замялся.

— Ну?

— Ну… Кто приказывает.

— А кто приказывает?

— Ну, этот… Сергей Акимович.

— А фамилия?

— Вот этого не знаю. Извини, но не знаю.

— Какой из себя? Быстро!

— Ну… В куртке такой хорошей. Еще пальто носит французское, короткое такое…

— Это его у подвала положили?

— Ну. Чего и озверел-то. То говорил не трогать, а то убрать.

— Кто подвал охраняет?

— По очереди.

— Он там когда бывает?

— Вот этого не знаю. Заходит. А когда, не говорит.

— В милиции у вас кто?

— Есть кто-то… Мужик какой-то… Вроде капитан. Но я с ним не контачил.

Времени мне все же не хватило. Где-то сбоку послышался дробный легкий топоток и не близкий, метров за сто, оклик:

— Найда, ко мне!

Видно, Найда не послушалась, ее позвали опять, построже.

Практически я не отводил глаз, разве что скосил на мгновенье. Но у малого достало и силы, и резкости — он буквально нырнул мне в ноги. Я успел и отпрыгнуть, и выстрелить, но пуля либо прошла мимо, либо задела, но чуть-чуть. Хорошо, ломик так и висел в левой руке. Ударить сильно я не сумел, но, наверное, попал удачно. Малый будто икнул, лег, потом стал медленно подниматься. Перехватив железку в правую, я ударил еще раз.

Почему я не выстрелил снова? Не знаю. Как-то в голову не пришло.

Я поднял сумку и пошел, быстро, но не бегом. «Хрюшку» кинул в сумку, железку так и нес. Куда ее? Надо бы в воду, да где тут вода? Ладно, где-нибудь найдется.

Ни ужаса, ни тем более раскаяния я не ощущал. Ведь это не было случайностью, я и хотел его убить. Он убил Алену, а я хотел его. Потом, когда стали разговаривать, это стало трудно. Но он мне сам помог.

Отойдя, я обернулся. У земли было темно, даже я не видел, лежит кто-нибудь под стеной стадиона или нет. Никакой суеты не было, не бежали, не звонили, и милицейская машина не мчалась, ревя сиреной и крутя мигалкой. У домов мужичок, пригнувшись, прилаживал поводок к ошейнику. Наверное, завтра будет давать показания. А что он видел? Ничего он не видел — он стоял у подъезда, на свету, а мы возились в полутьме. Собака видела, но не расскажет. Так что, скорей всего, — еще одна жертва маньяка.

Как люди становятся убийцами? А вот так и становятся. Убил — и убийца.

Метро успокаивало. Толпы не было, но народу хватало, у всех свое, никому ни до кого нет дела, и до меня никому, и мне ни до кого. Тяжелую сумку я поставил на пол у ног. Сижу, покачивает. Самое время и отдохнуть, и подумать.

Вчера Алена, еще живая, уговаривала срочно свалить. Близкая душа, московская дворняжка, что же ты сама не свалила, почему не убереглась? А ведь как яростно убеждала, родственной шкурой чувствуя топор, нависший надо мной, — а вот над собой не ощутила…

Права была, придется свалить, и, наверное, надолго. Пока кто-нибудь не найдет «это» и ОНИ не отвяжутся. Придется свалить вместе с девкой, которую под меня так вовремя подложили, с молчаливой Изаурой, рывком вышвырнутой из незавидного, но привычного житейского гнезда, потерявшей все, а прежде всего подругу-командира, с Изаурой, органически не способной жить без приказа — теперь, видимо, судьба выпихнет в начальники меня, как выпихивает случайного майора после неожиданной гибели генерала и трех полковников. Да, придется свалить и долго не оглядываться, хотя бы до тех пор, пока не пройдут отвращение и дрожь.

Это была хорошая идея — но на завтра.

А сегодня было сегодня, и еще прилично времени оставалось до последней программы новостей, до медленной стрелки на синем циферблате, до хитреньких глаз Тани Митковой, суперженщины, прекрасной и недосягаемой, но десять минут в сутки принадлежащей всем, от министров до таких, как я. И на сегодня идея была иная.

Ну, свалю. Я свалю, а они останутся тут хозяевами и господами, ОНИ, которым надо найти «это» раньше других, останутся мускулистые парни, в очередь играющие роль маньяка, останется тот в коротком пальто, что отдает приказы и сам, а может, и не сам решает, кого оставить, а кого убрать, чтобы не отсвечивал.

Любопытно, кого еще уберут, кто там у них на очереди?

Надо бы нас с Изаурой, но нас, пожалуй, не успеют, мы свалим. А кто еще кандидаты? Может, их и немало, но я знал точно только одного — конечно же, Антоха, чтобы не отсвечивал у себя в реанимации. Хотя, пожалуй, есть и второй — Витька, богатырь с детским лицом, который долго ли сумеет прятаться. Сестры нет, но мать-то небось осталась, так что есть где отлавливать…

Еще десять дней назад я не вдумывался в дела такого сорта, я был уверен, что все они как раз для милиции. Но Славик сказал, что сейчас заявлять не модно — и как же он попал в точку! Все свои тридцать пять я прожил тихо и законопослушно, а вот сейчас понял, насколько Славик умней закона.

Каждый человек на земле имеет право на справедливый суд, на адвоката, на последнее слово, на возможную амнистию потом. Каждый! Но Антона не защищал адвокат, Алене не дали сказать последнее слово, а наивный грешник Федулкин никогда не дождется амнистии. С ними расправились подло, со спины — а для тех, не признающих закона, мне хотелось не суда, а такой же подлой, со спины, расправы.

В переулке у меня уже был свой угол. Чуть отступя от него, косо, двумя колесами на тротуар, стоял красивый кремовый микроавтобус с нерусскими надписями по бортам. Это было хорошее место: легко просматривался и дом с подвалом, и неширокое пространство перед ним.

Понять, кто там и зачем, оказалось довольно просто: минуты за три весь прохожий народ в переулочке сменился, и лишь одна фигура была стабильна — как раз перед дверью, утопленной в тротуар. Я подождал, пока мужик покурит, погуляет, постоит, снова погуляет и снова покурит. Я знал, чего хочу: ведь сменят же его когда-нибудь!

Ждать пришлось минут сорок, аж надоело. Наконец дверь отошла в сторону, вылез сменщик, а отдежуривший свое, чуть пригнув голову, шагнул вниз. Тут я пошел вперед.

Сумка была у меня на правом плече, «молния» расстегнута, рука внутри. Если бы часовой вдруг меня рассекретил, я бы просто выстрелил сквозь ткань: сумку было жалко, но лучшего не придумалось, не идти же по улице с «хрюшкой» в руке. Однако я рассчитал верно: новый страж еще не принял стойку. По скромному своему армейскому прошлому я знал, что самые ротозейские секунды в карауле — когда только что заступил и от пространства, освоенного предшественником, не ждешь подвоха. Уже минуту одинок на посту, но как бы и не одинок, как бы тот, прежний, еще не окончательно ушел, еще за что-то отвечает. А еще я надеялся вот на что: человек с сумкой вызывает меньше опасений, для дурного дела нужны свободные руки.

Нового часового я прежде не видел. Он был в неуклюжей куртке из кожзаменителя и кепке, серой и вроде бы в клеточку. Он прошел шагов пять мне навстречу, панорамным взглядом окинул даль и близь, после чего повернулся и так же неспешно пошел в другую сторону.

В подвале светились низкие окна.

Отсвечивали.

Тот в куртке еще замедлил шаг. Пожалуй, сейчас обернется. Если успеет…

Комнатушка была маленькая, зато кровать широкая. Изаура в халатике принесла с хозяйской кухни картошку, и я порадовался, что моя подружка худощава, иначе, пожалуй, не протиснулась бы между койкой и столом. Не Версаль у нас, нет — но ведь и плата, о какой в столице давно забыли.

Я сидел на кровати, больше было негде, и читал молодежную газетку, которую в здешнем киоске брал регулярно: она мне нравилась тем, как нахально корреспонденты обращались с большими людьми.

В этот раз газетка оказалась совсем уж интересная.

Какая-то В. Сарыкина пытала милицейского чина, а он отвечал осторожно, как и положено начальству.

«— Много толков о загадочном „взрыве в подвале“. Уже известно, что за этим стоит?

— Взрыв в спортзале малого предприятия „Святогор“ действительно вызвал различные предположения. Это предприятие было зарегистрировано как оздоровительное и существовало на благотворительные пожертвования различных организаций. Деятельности, выходившей за рамки утвержденного устава, не обнаружено, хотя имелся ряд погрешностей в оформлении финансовых документов. Относительно причины взрыва прорабатывается несколько версий. Я думаю, следствие даст ответ на все вопросы.

— В передаче новостей сообщалось, что наряд милиции, прибывший на место взрыва, обнаружил в подвале два автомата Калашникова и несколько гранат. Как оружие попало в спортзал?

— Действительно, в кабинете председателя правления малого предприятия, погибшего при взрыве, было обнаружено несколько образцов оружия, носящих в основном учебный характер. Оно было передано „Святогору“ одной из воинских частей в порядке шефства для ведения военно-патриотической работы среди молодежи, которую малое предприятие планировало развернуть в дальнейшем. Эта деятельность уставу не противоречила, хотя в оформлении шефского дара был также допущен ряд погрешностей.

— Один из работников прокуратуры сказал, что в организации взрыва чувствуется почерк чеченской мафии. А ваше мнение?

— Лица кавказской национальности определенным образом влияют на криминогенный фон в городе Москве. Но в данном случае я не стал бы делать преждевременные выводы. Нельзя сбрасывать со счетов среднеазиатскую, украинскую, молдавскую, казанскую, санкт-петербургскую и другие преступные группировки, которые в последнее время значительно активизировались.

— И последний вопрос: чем вы объясняете резко возросший уровень преступности?

— Недавно я вернулся из поездки по Соединенным Штатам. Так вот, к примеру, начальник райотдела полиции в Чикаго получает в пересчете по нынешнему курсу в девяносто раз больше, чем наш сотрудник соответствующего уровня. Что же касается технического оснащения…»

— Остынет, — сказала Изаура.

— Ладно, сейчас…

Мы поели картошки и попили чаю с пряниками — тут, как и в Москве, с сахаром была большая напряженка. Потом Изаура пошла мыть посуду, а я достал из-под подушки ту папку. Я ее не прятал, просто больше положить было некуда. Я вынул из папки два пакета, один аккуратный и маленький, другой большой, неряшливо надорванный, с зачеркнутым адресом и надписью рукой Федулкина: «Материалы». Материалы были однотипны: полтора десятка фотографий, частью вырванных из книги, частью вырезанных из старых газет. На всех без изъятия фотографиях был один и тот же архитектурно-патриотический сюжет: московские высотки с разных точек съемки, но всегда красивые, льстиво озаренные солнцем. Хорошо снимали в годы культа, волюнтаризма и застоя!

Я разложил эти снимки на постели, потом перечитал записку и стал в очередной раз вполне бескорыстно решать кроссворд, ответом на который пользоваться не собирался. Иногда казалось, что-то маячит. Но цельная картина не выстраивалась, и я опять углублялся в записку, в который раз думая, что зря эти суки загубили Федулкина, подстерегли бедную Аленку, отправили в реанимацию Антоху и так целеустремленно охотились за мной. Ну заполучили бы записку — а дальше? Уж они-то, с их мозгами, что бы из нее поняли? Прав был Славик, скулу не накачаешь. А мозги хоть и накачивают, но не так, как доступно им.

Я бы эту записку хоть на заборах расклеил — пожалуйста, гадайте!

— Чего ты все возишься? — спросила Изаура.

Я протянул ей записку. Она стала читать ее с растущим недоумением, почему-то вслух:

— «Дорогой Бармалей! Помнишь наш разговор возле Толиной высотки, ну, когда мы еще спорили о той газете, а потом сняли трех студенточек? Так вот, я вынужден вернуть тебя к тому разговору и к тому месту. Как ты понимаешь, обстоятельства изменились совершенно внезапно, и то, о чем мы тогда говорили, совершенно неожиданно застряло у меня. Я уже не мог передать это получателю и тем более не мог вернуть отправителю. А держать это у себя было бы даже не легкомыслием, а глупостью, если не самоубийством. К счастью, повезло с погодой, и ночью, под дождем, удалось переместить это в очень неожиданное место, а именно, как в старинных романах, зарыть. Дождь разогнал парочки, так что все, мне кажется, сошло нормально.

К сожалению, не могу исключить, что мне, возможно, придется на какое-то время исчезнуть с горизонта: есть подозрение, что моя скромная особа начала вызывать пристальный интерес (да, да, именно то, о чем ты подумал). Прежде чем что-то решать, я, конечно, еще проверю. Но на случай, если заниматься этим придется тебе, вставляю инструкции, которые ты легко поймешь.

Так вот, если встать на мою собаку и глядеть на мою собаку, то справа окажется труба, которая и даст тебе дальнейшие указания. Ты как-то сказал, что она все врет. Она врет и здесь, то есть указывает направление с точностью до наоборот. Ты не автомобилист, так что милиции не боишься, поэтому пронзай ее взглядом и иди по нему, как канатоходец по канату. Словом, когда возникнет необходимость, выбери ночь подождливей, захвати лопату, и в спинке второго дивана ты найдешь то, что я там оставил. Ну а потом, если я не дам знать, действуй по второму варианту. Эти подонки, когда угоняли за бугор то, что не тонет, о нас не думали — они думали только о себе. И я не вижу причины, по которой мы должны заботиться о них.

Ну, до встречи. Надеюсь, мы наконец-то хлебнем лазури и вообще почувствуем себя людьми.

По прочтении, пожалуйста, уничтожь — разумеется, все как следует запомни.

Надеюсь, не обидишься, что не подписываюсь».

Изаура спросила оторопело:

— Ну и чего это?

— Игрушка, — сказал я, — гимнастика ума.

Я сложил фотографии в большой конверт, записку сунул в маленький и вернул папку на прежнее место. Постель освободилась, и я привычным движением потянул с Изауры халатик. Что и говорить, деньги нужны для кайфа, но как хорошо, что есть путь к нему прямей и короче.

Эпилог

Весной, в начале мая, я все же приехал в Москву — просто сел в электричку и приехал. В той пригородной норе у меня хватало времени, особенно вечерами, когда никак не засыпалось, и я решал и решал тот опасный кроссворд с единственной невинной целью — отодвинуть все дневные мысли. Я разглядывал фотографии, вновь вчитывался в шифрованное письмишко — и так до первого глубокого зевка. Я не слишком старался, и больше, чем тайное место клада, меня интересовала такая, например, деталька: когда убиенные впоследствии кандидаты наук склеили студенток, как они поделили трех телок на двоих? Ведь делили как-то, если происшествие не забылось и кратковременный владелец «этого» не сомневался, что друг Бармалей тут же вспомнит и девочек, и место, где встретились.

Постепенно я вошел в азарт, дело пошло на принцип: решу, не решу, ведь не дурак же я в самом деле. Ключевое словцо открылось случайно, а там я словно прозрел, дальше пошло легко…

На вокзальной площади я все же раза три оглянулся, однако быстро понял, что в осторожности нет никакой нужды. Москва была иная, толпа иная, я иной, а уцелевшие из той взорванной шараги, сколько бы их ни осталось, либо давно нашли «это», либо перестали искать. И уж во всяком случае вряд ли там оказались странные фанатики, готовые месяцами отлавливать в огромной державе глубоко не нужного им человека, случайно не убитого и прочно сгинувшего с глаз. В той конторе убивали, чтобы не отсвечивал, а я не отсвечивал уже полгода.

Я спустился в метро и через всю старую Москву поехал к одной из московских высоток, которую легко вычислил по единственной точной детали.

Поднявшись эскалатором и выйдя на улицу, я свернул влево и быстро оказался в нужном месте. Понятно было многое, практически все, но я словно бы выполнил некий ритуал в честь покойного автора письма, так никогда и не дошедшего до адресата. Я встал на собаку гражданина Суконникова, посмотрел на его собаку, увидел справа музыканта и не поверил ему. «Бридж» — по-английски мост, я стоял на мосту, смотрел на другой мост, длинный, через Москву-реку, за спиной у меня была высотка университета, а справа на невысоком постаменте стоял музыкант, бедный романтик окончившейся эпохи, мальчик в буденовке с горном у губ. Его прославленная в песнях дудочка указывала на юго-запад, но я, предупрежденный покойным собаковладельцем, пошел на северо-восток. Путь был близкий, дорогу перейти, поскольку узким концом горн указывал на забор ГАИ. Я обошел квадратный двор снаружи и двинулся вниз, к реке. Склон был сперва горбат, а потом полог. Но дальше я не пошел, я остановился, меня интересовала как раз горбина, крутая спинка дивана.

Где же тут орудовал лопатой кандидат наук, землекоп по случаю?

День был сырой, ветреный, но без дождя. Бабки с колясками держались асфальтовой тропки, парочка собак вяло перебегала от куста к кусту, без особого любопытства проверяя хорошо знакомую территорию.

Той осенней ночью дождь шел, было темно, скорей всего, вовсе пустынно, у Суконникова хватало времени выбрать место посохранней. Вряд ли он спускался по мокрому склону, наверное, как раз шел вот этой асфальтовой тропинкой, шел не спеша, выглядывая нужный пятачок.

Спинку дивана, а не сиденье он выбрал правильно, место не столь популярное. Любой компанией лучше расположиться на ровном, где и коврик удобней расстелить, и стакану устойчивей, и любимая девушка в сладкий момент не поползет по склону к реке.

А я бы на его месте что выбрал?

Голый скат отпал сразу.

Под деревом? Это получше. Но тоже не идеально: вздумай кто ночью прогуляться по темному парку, издалека разглядит странную фигуру в процессе физического труда.

Остается кустарник, невысокие заросли, в которых утонет любой силуэт. Скажем, вот та миниатюрная чаша, или то пространство между двумя зелеными полосками, или…

Да, я бы выбирал из этих трех вариантов.

Оглядевшись, я постоял на дорожке и не спеша полез вверх по склону. Никто на меня не обернулся, а хоть бы и обернулся — мало ли зачем человеку надо в кусты?

Жухлую листву в основном сгребли, но тут, в зарослях, она так и лежала. Я почти сразу обратил внимание на влажное пятно просевшей земли — ложбинка была заметна, и если «это» скрывалось тут, значит, гражданин Суконников не так уж и старался. Впрочем, с чего бы ему тогда напрягаться? Ведь не на век закапывал, не на год даже. Той же осенью, через недельку-другую, когда все уляжется, очевидно, предполагалось вновь наведаться в парк с лопатой. Или для конспирации послать туда друга Бармалея.

Я ботинком шевельнул прелую листву, и наружу вылезло битое стекло. Случайность? Предусмотрительность кладовладельца?

Я заметил место и неторопливо прогулялся по соседним зарослям. Но там не было никаких следов тайны. Или были, но я не нашел.

Из автомата я позвонил Антону и сказал, что, может, заеду переночевать. Мне хотелось его повидать, но ближе к вечеру я все же передумал и поехал домой. Слишком долго квартира стояла пустая — если стояла пустая. Надо было хотя бы понять, что к чему, есть у меня жилплощадь или нет.

Окна были темны, и я, не слишком сторожась, открыл дверь своим ключом. Был тот же разор, что и полгода назад, да еще и пыли прибавилось. Я открыл окно и прибрался, как мог. Позвонил Антону, сказал, что заеду завтра, и лег спать.

Тревожно мне не было. Слишком много времени прошло, кого-то похоронили, кто-то попрятался, кто-то наверняка и теперь шакалит, только охотничьи угодья сменил. Полгода у запертой двери не дежурят. А если и дежурят…

В «хрюшке» осталось четыре патрона. Если что, хватит. Эти суки страшны, потому что всегда первыми бьют и первыми стреляют. Но я уже обучен, ими же и обучен. Если снова возникнут, первыми ударят не они…

Я почему-то был уверен, что вырою «дипломат», с жесткой крышкой и блестящими шифровыми замками. Фильмов насмотрелся. А в реальности вытащил из неглубокой ямы старую хозяйственную сумку из кожзаменителя. Она была завернута в два полиэтиленовых мешка, а внутри тоже был полиэтилен, самый примитивный, хлипкие мешочки, в которые наши полудикие торгаши насыпают сахар или гречку. Но в этих была не гречка.

Я поймал левака в сторону Внукова, специально выбрал тачку поплоше, в чистую и не взяли бы с такой сумкой. Мужичок был обтрепан, щетинист, его «москвичок» дребезжал, битое крыло ухало на выбоинах. Поговорили о ценах и сошлись, что те, наверху, совсем офонарели, но лучших нет, такая уж у нас траханая страна, как начальник — так дурак, или бандюга, или вор. Разговор, впрочем, шел вполне мирный, ругать власть все равно что ругать баб, такая же законная мужская оттяжка, как располовинить бутылку. А сумка пока что валялась на полу, на вогнутом резиновом коврике.

Вышел я далеко за Кольцевой, на остановке, насчет цены водитель застеснялся, две бумажки его вполне устроили.

Я отошел в лес метров на полтораста и там, за барьером из молоденьких елок, разглядел повнимательней, чем разжился нынешним дымчатым утром.

Денег оказалось мало, то есть много, очень много — но много для меня, двенадцать пачек, оклеенных бумажными банковскими крестами, по десять тысяч в каждой — не рублей. Дикие, бешеные деньги, но не настолько, чтобы без колебания и счета убивать всех вокруг, чтобы даже на случайного полусвидетеля спускать целую свору накачанных подонков.

Смешно, но прежде я ни разу не держал в руках зеленые. И странно было думать, что этих вот картинок, которые, постаравшись, можно рассовать по карманам куртки и брюк, мне хватило бы на всю дальнейшую жизнь, и на Изауру хватит, и Антона подстрахую, не придется ему горбатиться за кусок и койку. На троих хватит, а четвертого, так уж вышло, в этой жизни у меня нет.

А еще в двух кульках были жестяные коробки от импортных конфет. Я раскрыл первую — там оказалась стянутая аптечной резинкой пачка тоненьких книжечек, часть синих, часть серых. В верхней было листиков семь-восемь, заполнены лишь первые два, на одном написано по-английски, на другом цифра. Я четыре раза пересчитал нули. Нет, все точно: восемьдесят пять миллионов.

Вторая книжка была похожа на первую. Только цифра не совпадала. Четыреста двадцать миллионов.

Вот это было другое дело. За такие деньги можно убивать и без счета. Как водородной дурой — всех в радиусе ста километров.

Я пролистнул еще пару книжечек и вновь упрятал в коробку из-под конфет. Фантастические цифры алчности не вызвали. Такими деньгами не пользуются, они не для людей. Они для правительств, для партий, для всяких там корпораций. Для банд. А я не банда, даже вместе с Изаурой и Антоном не банда. Так что эти книжечки не для меня.

Я медленно пошел лесом вдоль шоссе, оно негромко гудело за низким ельником, посадками, наверное, брежневских времен. Между рядами уже подрос кустарник, приходилось петлять. Наконец я наткнулся на подходящую сухую канавку, раскидал прелую листву и выкопал узкую яму штыка в три глубиной. Сумка легла боком, я засыпал ее и крепко утрамбовал. Все равно, правда, получился горбик, но я прикрыл его прелью, сучьями и всякой дрянью, которую удалось найти поблизости, банками да склянками. Вышло нечто вроде стихийной помойки, куда побрезгуют сунуться даже грибники. Работа была забавная, по сути собачья: отрыл чужую кость и перепрятал. Ощущал я при этом азарт и злорадство, будто вершил справедливую месть. Впрочем, пожалуй, так оно и было. Привыкли, сволочи, что все кости им! А на сей раз не вышло, эта сахарная косточка перепала народу, не худшей его части в моем лице.

Отойдя, я оглядел свое поле чудес. Все было о’кей, еще бы пару следов собачьей жизнедеятельности — и вообще лучше не придумаешь. А, в общем, и так сойдет. Мало ли в подмосковном лесу грязи, кому придет в голову в ней рыться?

Я заметил сосну-рогатку с двумя вершинами и пошел от нее к дороге, прямиком, считая шаги, чтобы точно вычислить место. В кювете валялась классная вешка, бетонная плита, расколотая и грязная. Лет десять небось валяется, и еще тридцать пролежит, кюветы в России раньше, чем при всеобщем благоденствии, чистить не начнут. Я повернул к Москве и прошел обочиной шоссе до первого километрового столба.

Теперь все было ясно. Столько-то километров, столько-то шагов. Не потеряю.

По пачке зеленых было в карманах, две за пазухой. Пожадничал. Что я стану с ними делать? Хотя… Если, например, поменять квартиру…

Об остальном думалось отстраненно, никаких сожалений насчет зарытого не возникало. Уж это точно не мое, такой кусок не заглотишь. Вилла в Ницце, яхта, какой-нибудь «роллс-ройс» с шофером, шикарные отели… Наверное, интересная жизнь, но ведь чужая, напрочь чужая, я для нее не гожусь. Для такой жизни нужен фрак, пять языков с детства, дедушка-миллионер. А мой потолок — кооператив хоть в тех же Филях, «жигуленок» подешевле и садовый участок под Истрой. Вот такая жизнь будет моя. Такую и хочу, а о другой жалеть не стану.

Хозяйственная сумка гражданина Суконникова казалась теперь чем-то нереальным и неподъемным, вроде как Большой Кремлевский дворец.

Я дождался автобуса на Москву и поехал назад к «Юго-Западной».

Сумку гражданина Суконникова я бы с радостью отдал народу, тем более что зеленые народу нынче очень нужны. Вот только где отыскать тот народ, которому можно отдать две конфетные коробки? Выйти на площадь, и в толпу — хватай, мол, братцы? Так ведь передавят друг друга. А пробиваться к большим мужикам наверх… Не знаю, может, те большие и ничего, но единственный к ним путь — сквозь строй малых. А этих я знаю. Эти убьют. Из корысти, из зависти, просто, чтоб не отсвечивал, но убьют точно. От таких денег и нормальный человек озвереет, а среди чиновников нормальных не так уж и много. Озвереют и убьют. А это мне совершенно ни к чему, один раз меня уже пробовали убивать, и мне это очень не понравилось…

Спал я нормально, снов не видел, в кошмары не впадал, лишь, проснувшись, не сразу сообразил, что захламленная нежилая комнатушка — моя.

Жрать, само собой, было нечего, я оделся и поехал к Антону. У светофора гудел народ, иномарка врубилась в грузовик, рядом стояла «скорая».

Я дождался зеленого и в толпе пошел через улицу.

Теперь мне придется быть очень осторожным. Во всем. Я ведь сейчас, наверное, самый дорогой человек в Москве. Да нет, пожалуй, во всей России. Дороже министра финансов. Дороже президента. И умирать мне никак нельзя. Должен ведь кто-то вернуть хозяину украденное.