Часть II. КРАШЕВ
Глава 1
Ночь оказалась для него много тяжелей, чем он ожидал. Лишь вялые, чуть бродившие мысли, свернувшись в рыхлые, неуклюжие клубки, замирали в нем, он тут же оказывался на кладбище, у могил отца и школьного учителя. Какие-то неведомые ему силы влекли его в конец кладбища, к калитке. Он уже видел заросшую ежевикой тропку; нависая над кладбищем, с укором смотрели на него тени, и тут же ледяной, какой-то космический ужас пеленал его душу и тело, и Крашев просыпался…
После пятого или шестого раза испытанный им страх был так велик, что ему стало все равно. Заснуть и увидеть страшный сон он уже не боялся, но не было самого сна.
Его мысли стали опять четки и ясны… «Так отчего же этот страх?» — спросил он себя. И отчего тени, и лоб, покрытый липким потом после бега по короткой тропке к морю, и отчего он не может заснуть в эту тихую осеннюю ночь?
Он вспомнил когда-то читанный рассказ Шукшина «Осень» и суетного Филиппа, по глупости не женившегося на Марье. И вот прошла жизнь, Марья умерла, и Филипп, у которого и жена и дети, на старости лет понимает, что единственный родной человек у него — это Марья, а жизнь… жизнь прошла… Отчего он запомнил этот маленький рассказ? Неужели и он все эти годы любил и любит Анну? А кто же у него, кроме матери, родной человек? Жена?
…Они учились в одной группе, и она стала его женой на пятом курсе, когда вдруг все пятикурсники бросились жениться и выходить замуж. Кому-то надо было остаться в Москве; кто-то вдруг понял, что не может жить без кого-то; кто-то привез жену после последней практики из далекого Норильска; кого-то пробила ностальгия по родному селу и по девчушке-соседке, совсем уже выросшей; у кого-то от привольной жизни появилось время и на любовь…
Они не искали друг друга. Они заметили друг друга с самого первого курса. Бежало время… Летели институтские годы… Они учились, ходили в походы, работали в стройотрядах, влюблялись в других, целовались с другими, взрослели, но всегда помнили друг о друге… Он никогда не пытался за ней ухаживать, никогда не провожал ее домой, не покупал билеты в кино, в театр; не интересовался, как она провела лето или с кем ходила на нашумевший спектакль.
Но они были «парой». Они были той «парой», о которых бабы в деревнях говорят, что они «подходят друг к другу», а в небольших городках и плохих фильмах — «созданы друг для друга». Наверное, она так не думала, и Крашев так не думал. Но они всегда помнили друг о друге.
И все случилось просто и быстро…
На одной из студенческих вечеринок, зимой, когда уже большая половина их группы переженилась и повыходила замуж, он подошел к ней и пригласил на танец. Это было медленное танго, странным образом вдруг вклинившееся в ревущие шейки и начавшие опять возрождаться роки.
Они почти пять лет знали друг друга и, наверное, много раз танцевали друг с другом, и, может быть, даже вот такое же танго. И в таком же танго они обнимали друг друга и медленно плыли по институтскому танц-залу или же толкались в тесной комнатке общежития. А потом расходились и забывали и о танц-зале, и о комнатке, и о самом медленном танго.
Но в ту вечеринку все было по-другому. Может, слишком порывисто он пригласил ее или были слишком податливы ее плечи и руки. Но после медленного, показавшегося длинным-длинным танго, которое они протанцевали молча, как совсем зеленые первокурсники, оба вдруг поняли: теперь они единое целое. И в ту же зимнюю, запуржившую ночь в неуютной комнатке мужского общежития она стала его женой.
И вот они прожили двадцать лет. Она была хорошей женой. Просто замечательной. За двадцать лет они ни разу по-настоящему так и не поссорились.
Они и в самом деле оказались прекрасной парой, а, вернее, тандемом. И в этом тандеме было все, что надо: знание дороги и цели; своих способностей и способностей партнера; были даже чуткость, внимание, забота друг о друге; иногда были знойные ночи и периоды влюбленности друг в друга. Было все, кроме одного: простой человеческой любви, которая не горит, не клокочет — она просто есть и ты знаешь: будет всегда, что бы ни случилось в тебе или окружающем мире.
Но для такой любви нужен перекос, чья-то слабость, может быть, нужность одного в другом. Но они были слишком сильны, горды, умны и независимы для этого. И, странным образом, похожи друг на друга. Даже внешне. Тогда, на пятом курсе, она была высокой, длинноногой, очень красивой, с черными, почти такими же, как у него, волнистыми волосами. Часто, не зная, их принимали за брата и сестру. И только речь отличала их, да и то вначале, и она смеялась над его «кофэ», и «любов», а он — над ее замоскворецким говорком. Но уже через несколько лет там, на Урале, сгладилось и это.
«Глупому шукшинскому Филиппу было легче, — горько усмехнулся Крашев. — Его жена была злой, сварливой. А почему же я не люблю свою жену и почему она меня не любит? Оттого, что знаем: случись с нами что — и тандем распадется? Почему моя жена ни разу не забылась? Почему за два десятка лет я не услышал ни одного, только для меня сказанного простого, нежного слова? А ведь я знаю — они есть. И говорила мне их Анна…»
Крашев дотянулся до картонки, которую нашел вчера. Озеро в горах, грустные буки — их, наверное, уже нет, плотина, кладка, стремительной стрелой соединившая два каменных берега, и Анна с букетом розовых цветов… Прошлого не изменить… Вот сейчас он подойдет и поцелует ее. И Анна охнет, а потом обнимет его. И будет неудержимое чувство счастья. И они полезут на гору. И перед ними разверзнется громада моря, их маленький городок, налепленный на берегу, и вдали — танкер, уверенно уплывающий далеко-далеко.
«Нет, — подумал он, — ничто не могло остановить меня тогда. Еще губы не остыли от поцелуя и мы стояли рядом, но она оставалась, а я уже жадно и ненасытно уносился, уезжал, улетал, уплывал».
И кому было труднее? Ей, окончившей школу, поступившей в областной пединститут на заочное отделение и благополучно ездившей два раза в год за сорок километров на сессии, или ему, попавшему в громадный город, выдержавшему высокий конкурс, жившему первый год на частной квартире (к московским родственникам он так и не пошел), под разными предлогами отказывающемуся от материнских денег (ему стыдно было брать у матери деньги почти в двадцать лет) и работающему, работающему, работающему…
Учеба — это тоже работа, муторная и временами неблагодарная. Крашев имел неплохую память, когда нужно, он бывал и усидчив, но иногда и он еле выдерживал институтский крутеж. Особенно первые три курса. Иногда ему казалось, что он участник какого-то гигантского сверхдлинного марафона и бегут они не по твердой асфальтовой, а тем более зелененькой дорожке, а по зыбкой, то и дело осыпающейся под ногами рыхлой земле. А в конце длинного круга — препятствия в виде семестровых заданий, курсовых, сессий. Это потом, где-то на третьем курсе, отдышавшись и приглядевшись друг к другу, у них появилось и время и желание помогать, советовать, дружить, иногда любить, но это уже была вторая половина пути. А на первой? Вот бежит рядом с тобой какой-нибудь Сидоров. И стартовал он хорошо, и вид у него спортивный. Но вот поворот — конец первого круга, впереди препятствия, и вот ты видишь: Сидоров, который еще румян и боевит, уже не тот Сидоров, чуть-чуть прихрамывает, а потом и явно хромает; и не успеваешь узнать, какие же задания по начертательной геометрии не сделал Сидоров, а его уже нет — исчез с горизонта. А вот исчез Петров, а там Иванов. И лишь к концу третьего курса, когда от их группы осталось чуть больше половины, они перевели дыхание и посмотрели друг на друга уже внимательно, с уважением, уверенные в том, что в таком составе добегут (а кое-кто добредет, а кое-кого и дотащат) до конца.
Были и еще проблемы — квартирные, когда то он не подходил хозяевам, то хозяева — ему; денежные, когда отказаться-то от материнской помощи он отказался (хотя мать упорно продолжала слать небольшие суммы), надеясь где-нибудь подзаработать, но денег от его желаний и надежд не прибавлялось; постоянно работать, в суете первых курсов, он не смог, и потом, много лет спустя, вспоминая первую московскую зиму, он всегда удивлялся. Удивлялся тому, что, не имея никакой теплой одежды, проходив, вернее, пробегав зиму в легкой куртке, спортивной шапочке и туфлях, не замерз, не заболел менингитом, не побежал на Курский вокзал, не купил на последние деньги билет и не уехал домой.
А кто-то рядом не выдерживал, кто-то переходил на заочное, кто-то — на вечернее, просто бросал учиться и потом, через пять-шесть лет, имея жену, детей, квартиру, хороший заработок, вспоминал об институтском марафоне как о какой-то нелепости в своей жизни и улыбался, жалея и уже не понимая бывших сокурсников в конце этого сверхдлинного марафона, не имеющих ничего, кроме диплома в кармане и неопределенных знаний в голове.
Но он выплыл, добежал, умудряясь сдавать экзамены на пятерки. Никогда не подводившая его интуиция шептала, что все изменится, что надо держаться. И он держался, хотя иногда нестерпимо хотелось все бросить, уехать и забыть и московские морозы, скрючивающие в три погибели тело, и хлюпкие весны с вечно промокшими ногами, и постоянное полуголодное существование. Но он держался. Он даже ни разу не попросил у матери побольше денег, писал ей, что устроился работать ночным сторожем, что получает деньги и что все хорошо.
К концу первого учебного года и в самом деле все стало меняться. Изменялся он сам: его уже не ошеломляла, а потом и не раздражала гулкая карусель московских улиц; он перестал стыдиться легкой, не по сезону одежды, он увидел, что вокруг немало таких, как он, «бедных студентов»; он даже придумал себе маску — ко всему равнодушный, закаленный полуспортсмен-полустудент. Маска оказалась удачной, и он долго — чуть ли не до конца второго курса — пользовался ею. Возникающий было комплекс по поводу одежды прошел; экзаменаторы, вначале чуть пренебрежительно глядевшие на высокого, в полуспортивной одежде студента, берущего билет, потом, — при ответе, удивившись некоторым знаниям и здравым рассуждениям по поводу этих знаний, — непроизвольно шли навстречу, а тренеры и «жучки» от спорта, разглядев в нем, восемнадцатилетнем, какие-то таланты, манили славной и сладкой жизнью чемпиона. В институтской спортивной жизни он участвовал охотно, но осторожно, не во вред основному марафону, хотя и его соблазняли эти предложения, но не в виде отдаленной славы и совсем уж неопределенной сладкой жизни, а в виде конкретных сборов и соревнований, где, несмотря ни на что, был отдых, было чье-то участие в тебе и бесплатные талоны в профессорскую столовую…
А потом? Это он, именно он, организовал студенческий строительный отряд в далекую Коми АССР. Конечно, они поехали не одни, а в составе институтского отряда. Конечно, им помогали. Материалами, советами. Но все это не главное. И был риск… А мог бы поехать домой. И поработать рядом с матерью. И заработать верных две-три сотни рублей. А рядом зреют вишни, сливы… И виноград. Но он поехал в Коми… И привез оттуда тысячу рублей. И всего за сорок рабочих смен.
Если бы у него сейчас спросили: «Вот ты, Крашев, ставший в сорок лет заместителем начальника Главка, где же ты начался как руководитель?», он бы ответил: «В стройотрядах, а, вернее, в том, в первом — в Коми…»
Глава 2
Да, он привез из Коми тысячу рублей. И заработал он их, руководя маленьким — в двадцать человек — отрядом неопытных студентов — вчерашних первокурсников. И за сорок рабочих двенадцатичасовых смен он понял и многое другое: понял, что значит иметь власть над другим человеком и уметь этой властью пользоваться по делу; понял, что значит отвечать за людей тебе подчиненных, иных из которых ты любишь, иных терпишь, а иных совсем не любишь, но знаешь, что они нужны общему делу; он понял, наконец, что же значит это заманчивое и пугающее слово — руководитель…
А когда они приехали, то их было тридцать и первые три дня они убирали строительный мусор в цехах недостроенного завода, на фасаде которого горел транспарант: «Ударная комсомольская стройка».
Может быть, вначале это и была комсомольская стройка, но в тот год, когда все сроки сдачи завода прошли, то стройка стала обыкновенной и работали здесь и военные строители, и занесенные теплым летним ветром «бичи», и «химики» из расставленных недалеко бараков, а иногда «узкие специалисты» — сварщики, жестянщики из расположенной рядом тюрьмы.
И свое, и местное начальство знало, что такое вчерашние первокурсники. И их поставили убирать строительный мусор. Первые три дня у него даже отняли звание командира отряда. Он стал просто старшим, старшим тридцати неопытных студентов.
А руководил ими мастер. Это был миловидный, невысокий, худощавый парень лет двадцати пяти.
Когда после трех дней грязной и пыльной работы они убрали весь громадный второй этаж, то Крашев спросил у паренька, сколько же они заработали.
— Да нисколько, — ответил тот, Они сидели в маленьком, довольно уютном вагончике для мастеров. — Вот ЕНИР, — парень достал из стола тонкую книжицу. — Единые нормы и расценки. Погрузочно-разгрузочные работы. Ищем: переноска грузов на носилках. Берем объем, множим на расценку… Вас тридцать? — Крашев кивнул. — Получается по полтора рубля; в день — по полтиннику, на добрый обед не хватит. Вот так…
— Но погоди. — Для Крашева это был удар. — Ведь так мы ничего не заработаем…
— Ну почему? — парень улыбнулся. — Что-нибудь нарисуют. За ваше усердие, безотказность; за то, что пашете с утра до вечера; за то, что вы студенты, наконец.
— И сколько же нарисуют? — Крашев сидел на прочной деревянной лавке за массивным двухтумбовым столом, но чувствовал, что и лавка и стол как-то ускользают из-под него. Его опять ждала суровая московская зима, беганье в курточке и жалкое существование на стипендию.
— Ну, рублей по двести нарисуют.
— По двести? Но наши отряды работают здесь не первый год. И привозили, то есть зарабатывали, и больше… Так почему же мы?.. — В его груди было одно отчаяние, и слов тогда ему явно не хватало.
— Почему?.. — Парень улыбался, и улыбался так широко, так аппетитно, что Крашеву показалось: парень радуется их неудаче, и его охватило не то чтобы злость, а какое-то бешеное упрямство — разгадать, узнать этот секрет, секрет больших заработков. А парень подошел к открытой двери, посмотрел на громадный заводской корпус, помахал ему отчего-то рукой, опять прошел к столу, пошарил в дальней тумбе и достал бутылку водки.
— Все, — сказал он с картинным вздохом, посмотрев на часы. — Конец «химии». Жора Гробовский — опять свободный человек. Вот за это надо выпить. А деньги… — он махнул рукой. — Деньги — навоз. Главное — свобода.
…В старую школу, где разместили их отряд, Крашев пришел далеко за полночь. Его немного жег стыд за то, что он нарушил «сухой закон», но в душе у него крепла уверенность. И уверенность эта была не оттого, что Жора Гробовский — одессит (почти земляк!) — раскрыл ему глаза на многие вещи: на смету стройки и на процент заработной платы в этой смете, на выгодные и невыгодные работы, на ЕНИРы и на множество коэффициентов в этих ЕНИРах, на форму № 2, на наряды и бог весть еще на что — всего он, Крашев, захмелевший, и не смог бы запомнить. Из всего этого он сделал важнейший вывод: стройка, тем более такая, как эта, затянувшаяся, уже трижды съевшая свою смету, — это такой вертеп, где все можно. И заработать и нет…
Уверенность приходила и от другого. У Крашева был нюх на людей. Может быть, та же интуиция. Он всегда чувствовал, хорош человек или плох. Вот тогда он сидел с «химиком», пил запрещенную и ему, и «химику» водку, но чувствовал, что все это надо. Надо для дела. Под вторую бутылку Жора рассказывал ему о своей жизни. И вначале Крашев усмехался про себя: он уже знал цену таким исповедям. Но история жизни Жоры и в самом деле оказалась удивительной. Он был подкидышем. Его подкинули совсем маленьким (родителей он не знал) злой и сварливой старухе, а та сдала его в приют. Когда ему было шесть лет, его взяла к себе одинокая добрая вдова. Эти годы он всегда вспоминал с грустью. Он уже привык называть вдову мамой. Мама отправила его в первый класс. Но во второй класс он пошел опять из детдома — мама умерла.
Из детдома он бегал постоянно. И до мамы, и после… С грехом пополам закончил семь классов, а потом, не дожидаясь, когда его пошлют в «ремеслуху», выкрал документы, сбежал вовсе, поселился в заброшенном подвале и, как ни странно, поступил в строительный техникум.
— И как же ты жил? — покрутил головой Крашев. — На одну стипендию?..
— Какая там стипендия? — Жора усмехнулся. — У меня тройка была на экзамене… Взять-то взяли, да условно — весь первый курс стипендия только снилась. Директор детдома — пес, — Жора сжал свой маленький кулак, — дознался-таки, что я в техникуме, письмецо официальное накатал прокурору, мол, должен в «ремеслуху», а техникума недостоин. Ну, вызвал прокурор… Я думал оттого, что документы спер, ну и еще кой-какие дела были. Оказался, хороший старик. А, может, и не старик. — Жора опять печально улыбнулся. — Какой старик? Лет сорок ему, наверное, было… Говорит: у меня пацан тоже семь классов окончил и, балбес, учиться не хочет, а ты, мол, один, а учишься, ну и так далее. Короче, отстал от меня этот пес-директор, я и бегал-то из-за него, и стипендию за первый год всю выплатили — детдомовский потому что.
— Ну, а все же на что ты жил? — допытывался Крашев.
— Да, жил, — махнул рукой Жора. — Случалось, и воровал. Так… Всякую мелочь. Белье вместе с веревками снимал. Из общественных туалетов краны выкручивал — дефицитные были. Однажды из детдомовского все повыкрутил… Ну, и знакомому, а он — на барахолку, все торговал. А однажды коврик упер…
— Из детдома?
— Ну, нет. Там таких ковров не держат. Хошь верь, хошь нет — из райисполкома. Знакомый кореш — да у меня пол-Одессы в знакомых — шофером работал. Сговорились мы. Въехал он во двор, а я через парадное — вовнутрь. В фойе еврей сидит — старый, седой, газетку отложил, из-под очков на меня смотрит, спрашивает: «Молодой человек, ви куда?» Я ему тоже вежливо: «Папенька у меня здесь работает». Покосился еврей на мой задрипанный пиджачок, ни слова не сказал, пропустил. Высмотрел я на третьем этаже хар-р-роший такой ковер, окно подраскрыл, а машина далеко. И ковер тяжелый — к другому окну не дотянуть. Махал, махал корешу — ничего не видит, а кричать нехорошо. Сбегал во двор — показал окно и опять наверх — кричу еврею, что забыл еще что-то сказать папеньке. Прибежал, осмотрелся — никого, заседают. Скатал ковер, еле к окну подтянул, бух! — в кузов и пулей вниз. Старику ручкой помахал. Вот так и жил…
— Но могли поймать. Не страшно? — По ходу Жориного рассказа у Крашева зрела мысль, еще не до конца понятая даже им самим.
— Страшно — не страшно, а было… Отлежался немного коврик и туда же — на барахолку. Летом по садам лазил, по огородам. Фарцевал потихоньку. Одесса не Коми — прожить легче.
— А за что же ты на «химию» попал? — Крашеву стало вдруг легко. Он понял, что́ сейчас предложит этому Жоре из Одессы, этому детдомовцу, учащемуся техникума, мастеру-«химику» бывшей ударной комсомольской стройки.
— Это уже отдельная история, — сказал Жора. — Но воровство здесь ни при чем. Да и воровать я после этого прокурора бросил. Думаю, попаду к нему — умру со стыда. А там и стипендия за год, на второй курс хватило. Подрабатывал… А потом практики пошли — тогда были такие длинные практики… Преддипломная — девять месяцев, и деньги платили. На преддипломной мне уже восемнадцать стукнуло, я женился, а потом и на «химию» попал.
— Так ты женат? К жене поедешь? — Что Жора женат, Крашев не ожидал.
— Была жена, да уплыла. Я из-за нее на «химию» и попал. Да я же говорю: другая история. Сегодня не тот день, чтобы об этой дуре вспоминать…
— Тогда вот что. Иди к нам в отряд. Ты же сам говоришь, что тут можно все. Но ведь можно и заработать. А у нас во — ребята! Ну, Жора… Давай мастером. Нужен ты Одессе без денег…
— Одессе я нужен, — немного обидчиво сказал Жора. — И без денег. Одесса — не жена, а мать. Соскучился… — добавил он, погрустнев. — Пять лет в этом дерьме. Но, похоже, мысль ценная. Правда, много вас — тридцать человек, но мысль ценная. Бывший «химик» — член ССО — перековка, а? — Жора чисто и задорно рассмеялся.
Глава 3
— Идет, — сказал на следующее утро Жора. — Одесса подождет. Согласен. А твое начальство меня возьмет?
— Возьмет, — добавил Крашев. — У нас мастера нет. Давали третьекурсника, да я отказался, а сейчас вижу: не под силу мне.
Они вошли в вагончик мастеров и уселись на те же места, что и вчера вечером.
— Только у меня куча условий и требований, — сказал Жора. — Первое… Делим обязанности. Я отвечаю за работу, которой еще нет. — Он улыбнулся. — Ты — за снабжение материалами, еще не знаю какими, техникой, еще не знаю какой. И за тобой общие вопросы: поддержание дисциплины, сухого закона и так далее.
— Идет, — сказал Крашев. — Но это и так ясно.
— Подожди, это только начало. — Жора поднялся из-за стола, подошел к открытой двери и, как и вчера, посмотрел на заводской корпус, но во взгляде его было что-то иное. — Деньги, конечно, навоз, но если мы уже решили в них поковыряться, то делать многое надо не так, как обычно делают. За три года моей «химии» каких только отрядов, групп, бригад здесь не было. И чего только не было… Но к делу, — Жора опять сел за стол. — В мои дела ты лезешь только на рекомендательных началах. Я в твои — тоже. Но для полноценной работы требую: двенадцатичасовой рабочий день; отдых, баня и так далее — раз в две недели; введение ежедневных коэффициентов качества труда каждого бойца отряда и предоставление мне права проставления этих коэффициентов.
— Стоп, — сказал Крашев. — В основном принято, но в отношении коэффициента, — он замялся. — А если ты будешь необъективен?
— Можешь создать апелляционную комиссию: ты, бригадиры, комиссар, ну и я, конечно. — Жора улыбнулся. — Недоволен — подавай жалобу. Сачок много не находит.
— Идет. — От четкости, ясности и деловитости Жориных предложений Крашева охватило волнение, и было чувство, как на стартовой черте, а впереди — трудный забег и радость от этого предстоящего забега. — Давай дальше.
— У тебя еще будут заботы по кухне: продукты, дрова. Но можешь освободить от работы расторопного бойца — сделать завхозом. Многие так делают. Кстати, как повара?
— Вроде неплохие. — Крашев помялся. Поварихи — студентка и жена одного из бойцов — у них были, но кухни не было, и бойцы перебивались в местной столовке.
— Еда — один из основных вопросов. На местную забегаловку надеяться нечего — только время в очередях потеряем да желудки порасстроим. Нужна своя кухня. Свои повара. На кухню выделять одного дежурного. Кого послабее или нешибко больного, или несильно травмированного.
— Типун тебе, — сказал Крашев.
— Хоть два, а хошь-не хошь: на тридцать человек один дурак да найдется — травмируется. Кстати, общая техника безопасности за тобой, на рабочем месте — за мной. А по кухне — в два дня решить надо. Бери аванс — денег на еду, не жмоться — корми на убой. И качество, качество. Поварам — тоже коэффициенты, если хотят заработать. Кто они?
— Одна — наша студентка. Из деревни. Откуда-то из-под Перми. На два года старше нас, — добавил он, увидев, как скривился Жора. — Окончила училище. А вторая совсем взрослая, мать двоих детей. У нас студент после армии — его жена.
— Ладно, — сказал Жора. — Давай кухню. И готовить так, чтобы все окрестные собаки на запах сбегались и выли от горя… Пойдем дальше… Работа. Это за мной. И есть хар-р-рошая работа — жаль, много вас.
— Ты уже несколько раз повторяешь, что много. Больше сделаем — больше заработаем.
— Объясняю, — Жора посмотрел на Крашева. — Система оплаты — аккордно-премиальная. Премия — до сорока процентов. Это если работа хорошо сделана. От сметы на зарплату, ну и премию идет… — Жора помедлил. — Ну, для ровного счета пусть двадцать процентов. Это очень много, но допустим. Сколько ты хочешь заработать?
— Не знаю, — Крашев неопределенно пожал плечами. — Старшекурсники и по тысяче привозили. Так они говорят.
— Бывает, — сказал Жора. — Возьмем тысячу. То есть тебе надо тридцать тысяч зарплаты для отряда — ну и значит, брать работу со сметой сто пятьдесят тысяч. Ошибешься, возьмешь больше, в срок не сделаешь — премию не заплатят. Возьмешь меньше, протянешь, размажешь — тоже ни шиша не будет. Вот я и говорю — много вас, а есть хар-р-рошая работа, и материалы есть, и делать ее некому — ваши старшекурсники отмахнулись, сложна больно — им кирпичные коробки подавай, а лучше всего землю копать, ее не учтешь. Вот так вот. Но смета всего тысяч восемьдесят, не больше… Ну, что, берем?
— Берем, — махнул рукой Крашев. — Там поглядим.
— Берем, — решил и Жора. — И мусор больше ни под каким предлогом не убирать — мы свое отубирали, пусть «химики» убирают — им срок идет. А работа такая: устройство полов из мраморной крошки на втором этаже корпуса.
— Чего же тут сложного? — сказал Крашев. — Мешай да стели. Потом шлифуй аккуратно.
— Что сложного? — Жора достал из стола отсиненные чертежи. — Разбираешься? — Крашев кивнул. — Вот смотри в разрезе. Вначале делаем гидроизоляцию в пять слоев. Потом бетон стелем, и не аккуратненько, а сверхаккуратненько — вода сбегать должна. Потом шлифуем… Работа тонкая — недаром от нее старшекурсники отпрыгнули, а им предлагали, я знаю.
— Берем, — уже решительно сказал Крашев. — Не мусор же убирать.
— Хорошо, — Жора сложил чертежи. — С предложением к главному инженеру выйдешь ты, я — «химик», хотя и бывший… И последнее… — Жора внимательно посмотрел на Крашева. — Мы можем все сделать на «отлично», умереть на работе, но получить копейки. Хорошо и в срок сделанная работа — это полдела, а остальное — наряды. — Жора покачал головой. — Наряды, наряды и наряды… Ну, нарисую я их сам. Причем, нарисую без липы — работа дорогая, много ручной… Но есть нормировщица, есть начальник участка и вот тут… — Жора сделал упор. — Тут нужны неформальные отношения. Нужно, чтобы и начальник участка и нормировщица в тот момент, когда мы будем подписывать наряды, нас любили. Тебя вообще-то любят?
— Как сказать? — Крашев улыбнулся. — Мать любит, друг есть — хорошо относится, ну там соседка… — Крашеву неудобно было говорить про Анну. — Словом, соседка письма шлет… Мне кажется, любят.
— Это хорошо, — Жора был серьезен. — Вот и надо, чтобы и начальник участка и нормировщица тебя любили. Хотя бы в тот момент, когда ты им наряды на подпись понесешь. Любили бы тебя, как меньшого брата, как сына, не знаю еще как и за что, но любили. Но для этого, прямо с сегодняшнего дня, мы должны помнить об этом и что-то делать. Не знаю… Носить цветы нормировщице. Она, старая дура, это любит. Спрашивать о здоровье детей у начальника — он у нас вербованный, из Ленинграда — жена и дети там остались. Интеллигент, кстати… Так что думай, думай…
Глава 4
В то же утро Крашев встретился с главным инженером управления, строящего завод. Немного посомневавшись, с его предложением главный согласился: людей не было и деваться ему было некуда.
После обеда на маленьком собрании Крашев познакомил ребят с Жорой, а Жора — всех с предстоящей работой.
Оставшуюся часть дня потратили на переделку старой школьной печи, на которой давно никто не варил, но которая, по оценке Жоры, кое на что еще годилась.
Уже под вечер Жора достал где-то машину, и, поносившись часа два по поселку и близлежащим деревенькам, они закупили продукты. А на следующий день закипела работа…
За пять институтских лет Крашев руководил стройотрядами пять раз. Работали на Чукотке, в двухстах метрах от океана; в Якутии, рядом с драгами, день и ночь моющими золото; на Урале, в глухой башкирской деревушке. После четвертого курса были «лагеря» — полевая учеба военной кафедры в одной из подмосковных воинских частей. Он стрелял, бросал гранаты, бегал по полосе препятствий, но думал о том, где бы подзаработать и в этот раз.
Возвращаясь из недальнего похода, их взвод отдыхал на окраине небольшой деревни — отделения местного совхоза. Он разговорился с управляющим — тот жаловался на отсутствие рабочих рук. Крашев предложил помощь, и уже на следующий день, после того как они сняли форму, с маленькой бригадкой он был опять в совхозе.
За эти пять сезонов он зарабатывал по-разному. И очень много, как в глухой, но совсем не бедной башкирской деревушке, и мало, как в золотоносной Якутии, но в его память навсегда, навечно, до мельчайших подробностей врезалась именно его первая «целина» — в Коми…
Почему? Может, именно там он стал меняться и забывать мать, Анну, доброго Водолаза, могилу, своего отца? И именно там его удивляло и обратное — то, что было в Жоре Гробовском — подкидыше, не помнящем своего родства и цепляющемся всеми своими чувствами за то, чего не было у него…
А вначале они подружились. Жора «съехал» из бараков, где жили «химики», и в школе, в маленькой комнатке, их кровати стояли рядом.
Крашева трудно было чем удивить, и он всегда внутренне сопротивлялся обнаружившемуся в себе удивлению, но в общении с Жорой скрыть этого он частенько не умел.
А удивляться и в самом деле было чему. У Жоры была куча прав и удостоверений: водителя, крановщика, экскаваторщика, электрика, сварщика. Как оказалось, он и владел этими профессиями прекрасно. На долгих техникумовских практиках он работал каменщиком и монтажником.
Однажды вечером Жора прочитал статью в журнале. Летчик-ветеран рассказывал, как, находясь в плену у немцев и работая на аэродроме, он угнал фашистский самолет.
— И я бы смог, — загорелся Жора. — Я чувствую. Вот сел бы в кабину и — газу… Штурвал на себя и… — он сидел на кровати и махал руками. — Я бы улетел…
— Как ты все это сумел? — показывал Крашев на его многочисленные права и удостоверения.
— Знаешь, когда из детдома и вообще… Хочется что-то доказать. Чувствуешь себя недоделанным. Ну и доказывал. Да и жизнь заставляла. Вот на «химии» экскаваторщиком работал, а уж потом мастером.
Он брал красненькую книжицу и смеялся:
— А вот эту купил. За пятерик на Дерибасовской.
Говорил Жора обычно просто, без одесских словечек и шуток, но иногда увлекался.
— Подваливают два кента. «Пацан… — я еще в техникуме учился — пацан купи ксиву — червонец просим». Посмотрел — чин чинарем: печать, подписи, а специальность не указана. «Че надо, — говорят кенты, — то и впишем». Прикинул — прав на тракториста нет. Но вот беда — в кармане только пять рублей. «Ладно, — говорят кенты. — Давай свой казначейский билет — будешь трактористом…» Да умею я и на тракторе… — Жора опять смеялся.
— Почему ты Гробовский и почему Жора? — спрашивал Крашев.
— А почему? — спрашивал и Жора.
Он подходил к небольшому зеркалу на стене и вглядывался в свое отражение.
— Кто я вообще? По документам — русский. Да какой я русский? Поляк? И поляк такой же…
— Ты — еврей, — смеялся Крашев.
— Может, и еврей, — Жора был серьезен. — Хотя нет, не еврей. Говорю слишком просто, да и уши… Нет, скорее всего, я грузин.
— Какой ты грузин? Грузины высокие. Ты — цыган. У тебя все повадки цыганские. — Крашев уже от души смеялся.
— Может, и цыган. Хотя цыганят не бросают. Да и лошадей боюсь. На самой тихой кобыле не поеду… Или армян, или грек, а, может, и русский, — заключал он, приглаживая свои жесткие черные волосы.
Он садился на кровать и печально усмехался:
— Ну, а Жора, да еще и Гробовский… Безымянных, безродных детей в приюты мало попадает. Мать в роддоме оставит или потом принесет, умрут родители, прав отца с матерью лишат или что там еще, но дети уже и с фамилией и с нацией. А такие, как я, — раз в год, а то и меньше. Бабка, что меня нашла, — злыдня, мне ее потом показали — часов десять марьяжила, еле живого в приют отдала. А в комиссии по таким делам чудак был. Большой ученый по именам и фамилиям. И вот, чтобы сглазу не было, чтобы раньше времени в гробу не оказался, и придумал такую фамилию. А Жорами всех безымянных называли — из Одессы потому что. Ну, и русский, само собой…
…Работу Жора организовал великолепно. Он мгновенно, поговорив с бойцом, определял, чего тот стоит, и ставил именно на нужное место в довольно сложной технологической цепочке.
А знать и уметь надо было многое. Пилить и колоть дрова для разогрева битума в большом котле. Греть круглые сутки этот битум. Разливать почти кипящую жидкую массу в обрезанные фляги и тощеньким, дребезжащим «пионером», установленным на плоской заводской кровле, подавать эти фляги на выдвинутый помост второго этажа и тащить их к месту. Экономно разливать и клеить, клеить, клеить бесконечный, многослойный тоненький пирог.
Случались ЧП. Развели под котлом большой огонь, и пламя, страшно и зло заурчав, перекинулось на закипевшую черную массу. Истопник сдуру стал лить воду на битум и ошпарился этой отскакивающей от булькающего битума водой. Прибежал Жора. Огонь под котлом залили. Котел накрыли толстым мокрым брезентом. Жора где-то достал баночку гусиного жира. Ошпаренные руки смазали, забинтовали и бойца отправили на легкий труд, к поварам. С рюкзаком на спине, с Зойкой — беленькой, смешливой поварихой из-под Перми, он ходил по магазинам, носил продукты.
…Площадь второго этажа, громадную, уже уставленную импортным оборудованием, они заклеили за десять дней. Но к этому времени их стало на пять человек меньше.
Однажды вечером — Крашев и Жора уже готовились лечь спать — в их комнатушку вошли пять студентов, и один из них, плотный, интеллигентного кроя парень, неловко и извиняюще разводя руками, начал что-то рассказывать Жоре о низких расценках, о дешевой работе и еще о чем-то. Поначалу Крашев ничего не понял.
— Хотите уехать? — спросил Жора, продолжая разбирать постель.
Еще больше смутившись и еще более невнятно, парень что-то говорил, а Крашева охватывала злость. Предатели! Только-только наладили работу, кухню, а они — сбегать. Да никогда! Резким жестом он остановил довольно жалкие доводы совсем сникшего студента и тут вдруг увидел подмигивающего из-за спины ребят Жору.
— Да хрен с ними, — почти радостным тоном сказал Жора, когда Крашев резко и зло попросил ребят подождать решение в коридоре. — Это же сачки. Сачки все до единого. И сачки не оттого, что не хотят, а оттого, что не могут. Папа с мамой не научили. Отпусти ты их. Толку от них все равно не будет. Знаю я таких. Заработаем — права начнут качать, чтобы заплатили, как остальным, а не заработаем — нас же и осудят. Вот смотри, — Жора взял журнал коэффициентов. — Всем по 0,5 ставлю и каждый божий день.
— Езжайте, — сказал Крашев, когда Жора радушным жестом пригласил смирно ждавшую пятерку. — Только так. Через час электричка до Сыктывкара. Уезжайте тихо и аккуратно. Чтобы никто не видел и не слышал. Будете прощаться да слезы лить или потом какие претензии появятся — сообщу в деканат и в бюро комсомола. Вот деньги на билет и на дорогу. Расписывайтесь и двигайте.
Радостные, счастливые, тихие и довольные, парни ушли.
— Не беда, — сказал Жора тяжело севшему на кровать Крашеву. — Цены на акции растут. Меньше народу — больше кислороду. Правда, слишком все быстро получилось. Думай, что завтра народу скажешь…
— А что думать? Скажу, что сбежали, ведь так оно и есть.
…После того, как довольно быстро поклеили свободное, ничем не заполненное место будущего склада и широкие проходы, долго и муторно клеили пол под оборудованием, где под каждую ногу, станину, стойку надо было резать рубероид, прикладывать и прикидывать, клеить, опять резать, подгонять и опять клеить. Но и эта муторнейшая работа была окончена, и пригласили представителя заказчика принимать ее.
Это был старый, седой, скрученный тягчайшим ревматизмом и оттого всегда смотревший только в землю инженер из дирекции. Упорно глядя вниз, Нил Петрович (так звали инженера) прошелся по широкой части, отчего-то потопал ногой, а потом, так же упорно не отрывая глаз от черного, в некоторых местах тускло блестевшего ковра, полез под оборудование.
Крашева охватило волнение. Ведь где-то они не проклеили, где-то не дотянули. И вдруг Крашев вспомнил, что последние дня три в дальнем углу, а именно там сейчас и стоял, задумчиво уткнув глаза в ковер, Нил Петрович, бригада клейщиков клеила только три слоя. Как же он не обратил внимания? Этот, как бы специально созданный для приема таких работ угрюмый скрученный Нил Петрович все увидит.
А Жоре все равно! С громадным сапожным ножом он бегает перед Нил Петровичем, тычет остро отточенным концом в ковер и призывно восклицает:
— Ну, где резануть, Петрович?! Где?! Здесь, а может, здесь?
Угрюмый Нил Петрович тычет пальцем, и Крашев холодеет — в этой части три слоя, а по проекту должно быть пять.
Но веселый и как будто даже довольный Жора режет маленький треугольный слоеный пирожок и подает заказчику. Тот, едва взглянув, кивает и идет дальше…
Уже после того, как был составлен акт и им разрешили делать полы из мраморной крошки, Крашев подошел, взял в руки аккуратный треугольник: слоев было пять.
Вечером они долго не ложились, радовались первой победе, додумывали технологию по полам. Крашев сказал:
— А я подумал, в углу три слоя. Боялся, что доделывать заставят.
— А три и было, — ответил Жора. — Имелись у меня там контрольные места. Танцевать я по всему ковру смог бы, а вот резать — ну, нет, только в таких местах.
— Значит, все-таки три? — Крашев был ошеломлен. — А вдруг узнают? Вдруг потом протекать начнет? Ну, Жора, с тобой и сесть недолго.
— Не посадят. — Жора взял справочник. — Смотри: в этом месте можно три слоя. Перестраховались проектанты. Обычное дело: лучше больше — хуже не будет. А нам с тобой премию надо — сколько рубероида наэкономили.
Глава 5
Устраивать бетонные полы из мраморной крошки (так это называлось в ЕНИРе) было не так муторно, зато много тяжелей.
Бетономешалку, громадную, неуклюже повертывающуюся грушу, через выставленный оконный проем, по швеллерам, затащили на второй этаж. Рядом сколотили ящик для цемента. Но всю мраморную, искрящуюся кварцевыми вкраплениями крошку-щебенку на второй этаж подать было невозможно, и ее решили завозить как можно ближе к оконному проему и подавать наверх краном.
Хилый, чахлый «пионер» для таких целей уже не годился. Между заводской стеной и забором тюрьмы (вернее, промышленной зоной этой тюрьмы), той самой, из которой привозили «узких специалистов», наверное, еще в начале стройки были проложены подкрановые рельсы, сделан деревянный короб, а в дальнем углу стоял и сам трубный кран, теперь, когда уже отстроили коробку завода, брошенный и ненужный. После того, как они быстро и совсем неплохо сделали гидроизоляцию, их заметили, еще не совсем, чтобы серьезно воспринимать, но достаточно, чтобы иногда помогать.
С краном помогли быстро. Из района приехали молодые, шустрые ребята, одетые в зеленые, с яркими нарукавными эмблемами спецовки. Заменили подгоревший двигатель, слазили наверх, а потом один из них прямо снизу, нажимая щепкой на реле, завертел стрелой и сделал майна-вира крюком. Ездить по рельсам он не рискнул — деревянный желоб, по которому за краном тащился кабель, был разбит. Вдвоем с Жорой (студенты носили цемент), вспомнив школьные каникулы и работу с матерью, Крашев лихо ремонтировал короб.
А к концу дня пришел начальник участка, привел крановщика. Крановщик был высоким, тощим и имел такое испитое, просто замученное лицо, что сердце у Крашева заныло.
Нехотя, как бы делая громадное одолжение, крановщик походил вокруг крана, поеживаясь, не делая попыток ни к знакомству, ни к разговорам. Так же нехотя, еле передвигая ноги, он влез на основание крана, открыл дверцу трубы, просунул в нее свое тощее тело и надолго пропал.
Минут через пять, когда им надоело стоять, задрав головы, они уселись на борт короба, и Жора спросил у Крашева:
— Командир, а я пользуюсь правами члена отряда?
— Ну, конечно, — сказал Крашев, пытаясь разглядеть пропавшего крановщика.
— И я имею право получить аванс, ну, эдак, рублей двадцать пять?
— О чем речь?.. — чуть досадливо поморщился Крашев и подошел к нижнему срезу трубы. — А, может, он застрял?
— Не горюй, — Жора улыбнулся. — Беру его на себя. Завтра в трубе бегать будет. Только ты аванс не забудь.
— Не забуду — вечером получишь. И сто рублей не жалко. Только каким макаром ты этого алкаша бегать заставишь? Поманишь деньгами? Он уже скоро ползать не сможет.
— Секрет, — Жора как всегда задорно улыбался. — Но больше двадцати пяти рублей мне не надо. Может, даже много.
В это время кран дрогнул и мягко покатился по рельсам, таща за собой толстый, покрытый пылью кабель. Потом крановщик повернул стрелой, опустил и поднял крюк. Делал он это, наверное, с такой же скоростью, как и парень из наладочной бригады, но Крашеву показалось, что и это делается медленно и лениво. Не дождавшись, когда крановщик спустится вниз, они пошли к школе…
На следующий день, часов до двенадцати, Крашев носился по хоздвору стройуправления, выбивал машину для подвозки мраморной крошки, организовывал ее погрузку.
— У нас все готово, — сказал Жора, когда Крашев подъехал к месту разгрузки. — Бетономешалка крутится, ребята расставлены по местам. Даже с профессиями определились: месильщики, тащильщики, гладильщики, а внизу у крана — насыпальщики.
— А подавальщик? — в тон ему спросил Крашев. — Он хоть на работу вышел?
— Вышел. Сейчас из столовой придет — увидишь, как он по трубе полезет.
Минут через десять, широко, старательно вышагивая длинными худыми ногами, подошел крановщик. Не останавливаясь, невразумительно-извиняюще пробормотав что-то Жоре насчет длинной столовской очереди, он так же старательно просунул свое тело в трубу; и, подняв раз-другой голову, за большим кабинным стеклом Крашев увидел это тело уже наполовину сложенное и готовое исполнять команды.
— За что же ты его зацепил? — спросил Крашев, когда они с Жорой прошли в вагончик. — Прямо переродился человек.
— К сожалению, ничего оригинального, — Жора, казалось, был расстроен. — Но деваться некуда. — Он подошел к двухтумбовому столу, открыл дверцу и достал маленькую аккуратную бутылочку — двухсотпятидесятиграммовый «шкалик» столичной водки. — Это его ожидает в конце каждой, хорошо отработанной смены.
— Да-а-а… — покрутил головой Крашев. — Мето́ды у тебя! Спаивание рабочего класса. И, думаешь, надолго его хватит?
— Думаю, что нет. Дней на десять — до его аванса. Но я уже кое-что придумал. Поработаем день-другой, а потом в две смены.
— Как в две смены? — Крашев уже стал привыкать к Жориным чудесам, но работать в две смены… Смогут ли они? А кто на кране?
— Основной запас мраморной крошки будет делать подавальщик, — Жора махнул рукой на двигавшийся за окнами кран. — Ну, а если не хватит, то для второй смены буду подавать я. Я же крановщик, в конце концов…
Через два дня, а к этому времени один из студентов (демобилизованный из армии бригадир-женатик) сделал нужное освещение, отряд стал работать в две смены. Крашев добился, чтобы за ними закрепили еще одну машину, и мраморную крошку подвозили теперь беспрерывно. Отряд поделили пополам, а поварихам на кухне перестали выделять даже одного дежурного. Кололи дрова, закупали продукты между сменами. И многое, очень многое делалось уже без его и даже без Жориного участия. Прошло всего три недели после их приезда, но отряд уже перестал быть тем, чем был вначале, — группой молодых, наивных ребят, в общем-то не знающих, зачем они приехали на эту стройку. Уже зажили первые, да и вторые кровавые мозоли, затянулись ссадины, прошли синяки. Все стали ловчее, появилась сноровка. Каждый уже понял, чего он сто́ит как боец, как трудяга, и знал, чего же сто́ит его сосед. Все определились с местами и «специализацией». В напряженной, тяжелейшей работе не было, да и не могло быть сачков — они бы тут же выплыли наверх, и их бы смыло. Это уже была не группа людей, это был четкий и слаженный механизм, и они — частицы этого механизма — уже гордились собой и тем, что делали, и гордились своими товарищами.
И поэтому многое, очень многое делалось самими бойцами. Так, он, Крашев, снял дежурного по кухне — одной из смен не хватало рабочего у бетономешалки, — но тут же появились добровольцы, помогавшие поварихам. Перестановки в технологической цепочке уже происходили без ведома Жоры — кому-то нравилось работать под краном, кто-то «готовил» бетон нужной консистенции лучше всех, у кого-то получалось ровно и аккуратно «тянуть» полы из этого бетона. Но все перестановки, все смены были нечасты, быстры, толковы и не во вред основной работе.
…Жора оказался прав. На следующий день, после того, как рабочим стройки выдали аванс, крановщик пропал. Все было и так ясно, но Жора позвонил в управление и, узнав адрес, на одном из самосвалов сгонял к крановщику домой.
— Безнадежен, — сказал он, спрыгнув с подножки машины в зашелестевшую кучу мраморной крошки. — Со вчерашнего дня не просыхает. Меня с родной женой путает… Что же, — он чуть помедлил, посмотрел на Крашева. — Осталось немного. Придется тебе поработать «подавальщиком». Я буду в первой, а ты — во второй смене. С начальником участка как-нибудь договоримся, ну а инженер по технике безопасности в первую-то редко бывает, а уж во вторую… Полезли, потренируешься пару часов.
Почти не удивившись такому решению, уже уверенный если не в заработке, так в том, что эту нелегкую работу они сделают, и сделают хорошо, уже счастливый от ощущения покоренности этой работы и машин, которыми они владели, и от острого желания завладеть и покорить еще одну, Крашев сделал два быстрых, широких шага и запрыгнул на разлапистую станину крана…
Глава 6
А между тем вокруг была, двигалась, существовала иная жизнь. И поначалу занятый заботами о кухне, рубероиде, мраморной крошке, самосвалах и бог весть еще о чем, он не особенно замечал эту иную «нестроительную» жизнь. Но жизнь эта все больше проникала в его сознание, отвлекала его, пытающегося вначале отмахнуться от нее, не понимающего, что отмахнуться от этой жизни невозможно, ведь кажущаяся тебе большой и значительной твоя деловая, «строительная» жизнь — малая, очень малая доля той иной, по сути, основной жизни.
И первое, что неудержимо проникало в него, отвлекало, была природа… Однажды под вечер — они еще клеили рубероидом пол — Крашев поднялся на плоскую заводскую крышу: остановился хилый «пионер». Он помог распутать трос на барабане и пошел к выходу. Выход на крышу был в противоположной стороне от «пионера», от забытого, брошенного тогда трубного крана, от высокого забора промзоны и от ровного, обезлесенного пространства вокруг этой промзоны. А здесь, с этой стороны, было другое, и у него захватило дух и от высоты, на которой он стоял, и от того, что было дальше — реки, быстро и мощно катившей свои, еще не устоявшиеся после дождливого июня, мутные воды, и раскинувшегося вширь и бесконечно вдаль зелено-коричневого хвойного леса. Привыкший к дубам, букам, белолиственницам небольших южных рощ и увидевший первый раз живую ель в Сокольниках, он понял, что этот беспредельный лес состоит из чего-то другого. Но чего? Он не смог бы отличить лиственницу от сосны. Может, это кедры? Хотя кедры в Сибири… И где кончается этот плотный, дерево к дереву, беспредельный зелено-коричневый, схваченный зыбкой синью у горизонта лес? А может, это не лес? Неужели тайга? Настоящая тайга?..
С того самого дня, как он пытался нарисовать озеро в их маленьких горах, речушку, кладку и идущую по ней Анну, он не брал в руки кисть. И сейчас ему неудержимо захотелось здесь, на крыше, установить этюдник и нарисовать и бурную мутную реку, и мощные расчлененные косыми солнечными лучами деревья за рекой, и густой, неразделимый их пласт вдали, и, особенно, эту зыбкую синь у горизонта. В тот момент он забыл обо всем и уже думал, что река не должна быть бурной и большой — это отвлекало бы от того, что сейчас волновало его и заставляло думать о картине. Да, реку надо делать чистой и небольшой. Он вспомнил грустные буки, отражавшиеся в озере. Но здесь — не грусть. Эту зеленую мощь не разрушить никакой воде. Река здесь не играет никакой роли. Хотя… В ней могут отразиться громадные сосны (пусть сосны!) — это будет первый план, потом мощный зеленый пласт — общий план и, наконец, зыбкий синий беспредельный и бесконечный простор у горизонта — завершение всего.
Он непроизвольно пошел по крыше, как бы проверяя то, что нашел, и ища, может быть, лучшую позицию. Его охватывала дрожь от того, что нет красок, картона, этюдника. Сейчас Крашев не имел даже карандаша и кусочка бумаги. Он вернулся к выходу — здесь было лучше всего — и оцепенел. Близился вечер… Косые лучи солнца уже не членили ближайшие деревья. От далекого горизонта набегала тончайшая, стушевывавшая картину дымка. Ему стало невыносимо грустно. Миг — бесконечную ценность которого он почувствовал сердцем — уходил…
Снизу вынырнул Жора.
— Ну, как? — кивнул он в сторону «пионера». И Крашев, всегда радующийся общению с Жорой, довольный его сноровкой, в тот раз лишь хмуро буркнул: «В порядке» и быстро полез вниз…
Да, иная, нестроительная жизнь кипела вокруг. И он, как в еще не очень далеком детстве и почти с таким же детским восприятием, вбирал ее в себя, все ее оттенки и нюансы.
И когда-то это случилось… Когда? Когда он стал другим? Когда случился тот нравственный поворот? Когда тончайшее, невидимое лезвие отделило его от матери, Анны, отца, школьного учителя? И что тому причиной? Желание подзаработать и выбраться из нищей жизни, какою он жил в Москве? Или что-то другое? Охватившее вдруг желание не просто выбраться, а и утвердиться? И когда они пришли — это властолюбие и эта корысть? Ведь в школе, в детских играх, он никогда не был заводилой. Всегда, всем руководил Васька Ширяев. И никогда он, Крашев, особенно не любил денег, не тянулся к ним, и у него их не было. А может быть, и поэтому тоже? В силу обстоятельств, став маленьким, полуофициальным руководителем и почувствовав, что такое власть, он стал властолюбивым. Появилась возможность — он заработал большие для него деньги, и пришло желание всегда иметь такие деньги — и понемногу подкралась корысть.
А нравственное тончайшее лезвие крошит, кроит дальше. У тебя вроде те же руки и ноги, тот же цвет глаз и волосы так же густы и черны, а невидимое лезвие уже прошло сквозь всю твою душу… И ты уже другой. Ты будешь со временем опытней, умней, у тебя, в твоих руках будет много власти, но ты уже другой. И ты уже не с матерью, отцом, добрым Водолазом, его дочерью. Ты — уже с другими. Ты по другую сторону тончайшего лезвия и назад не перепрыгнешь…
Даже от Жоры Гробовского отслоило тебя это невидимое лезвие. От бывшего детдомовца, бывшего мелкого воришки и уже бывшего «химика». С трудом, но перелез Жора Гробовский через острое, жалящее лезвие. И произошло это на твоих глазах…
А вначале вы стали настоящими друзьями. И Жора учил тебя управлять трубным краном. За два часа, как обещал Жора, ничего не получилось. И Жора с неделю, отработав двенадцать часов днем, по три-четыре часа прихватывал и от ночной смены, терпеливо показывая и рассказывая.
Рычагов было немного: рычаг «вира-майна», рычаг «поворот влево — поворот вправо», рычаг «ход вперед — ход назад», а из приборов в истрепанном, забытом кране был только амперметр, и научиться во всем этом разбираться было несложно. Жора учил другому. Учил главному — пониманию сути дела: непрерывному контакту со стропалем.
Команды, которые подает стропаль, — обязательное, но вторичное дело. Ты и без стропаля должен все видеть, все знать и по выражению его лица, по едва заметному движению головы, едва видному кивку предугадывать, какой будет «официальная» команда. Ты как бы должен стоять все время рядом со стропалем, а еще лучше «сидеть» на крюке и все видеть, чувствовать и понимать не хуже самого стропаля.
После нескольких вечеров Крашев уже мог тихо, плавно, но четко выполнять все операции. И в один из этих вечеров Жора дорассказал свою историю. Историю своей неудачной женитьбы. Что явилось тому причиной? Он ведь не хотел вначале рассказывать. Может, от единения, которое появилось от совместно делаемой работы, может, от белой-белой ночи, опустившейся на приполярный поселок, а может, от всего этого: и совместно делаемой учебы-работы, и белой, завораживающей ночи, и таинственности огороженной промзоны… А, может, от вида странной женщины, идущей между высоким забором этой промзоны и громадными стенами заводского корпуса?..
…Жора женился на такой же, как и он сам, детдомовке, уже окончившей училище и работавшей штукатуром. На одной из строек, где он проходил преддипломную практику, они и встретились.
— Где же вы жили? Где взяли денег на свадьбу? — спрашивал Крашев.
Когда Жора рассказывал о жене, Крашев вспоминал Анну, вспоминал о своем обещании жениться на ней и в нехитрой истории Жориной неудачной женитьбы, не признаваясь даже самому себе, уже пытался найти доказательства ненужности, бесполезности такого раннего брака, когда ты еще никто, когда нет квартиры, нет положения, нет денег, чтобы по-человечески сыграть свадьбу.
— Деньги нашлись, — рассказывал Жора. — Я говорил тебе, что жил в старом, заброшенном подвале. Его давно заняли бы чем-нибудь, но дом стоял на берегу моря, к подвалу хорошей дороги не было, в склад превратить его было нельзя. Внутри было сыро, пахло канализацией. Никому он не был нужен, кроме меня. Из досок и фанеры отгородил я себе комнатешку, где потеплее да посуше, прокинул пару электропроводов, ну и жил. А потом эти самые практики пошли. На первой учили нас кирпич класть: тычок — ложок, тычок — ложок… Поучили-поучили, а потом, как положено, мусор убирать. День убираем, два… И тут смотрю — какой же это мусор? Сплошной кирпич от старого дома. Чего зря добру пропадать? Сговорился с корешом-шофером, накидали пару машин и к моему подвалу. Оббил кирпич от старого раствора и опять: тычок-ложок, тычок-ложок… Потихоньку выгородил пару комнат. А та, что из досок, вроде как кладовка. Вот так и жил в двухкомнатной с раздельными входами и кладовой. Полный комфорт… И повадились ко мне мужики. Летом еще ничего, в подвал не очень тянет. А зимой! Скинутся на бутылку, а выпить негде. Ну, и ко мне. Открою я им ту, что побольше, там и пьют.
— Ну, а ЖЭК? — спрашивал Крашев. — Что там, власти не было?
— Сам начальник ЖЭКа приходил, — усмехнулся Жора. — Налили ему мужики. Выпил, крякнул, закусывать отказался, поматерился, что много курят, покурил со всеми да и ушел…
Жора помолчал.
— Да-а-а, — заговорил он опять. — Мельчает нынче народ. Сейчас это уже невозможно было бы. И меня бы выперли, а уж мужиков из моей «Таверны» — так они большую комнату называли — тем более. А хорошие были мужики — почти все из нашего дома. — Жора теплел взглядом. — Дядя Вася со сломанным носом, Боксером его звали; дядя Боря Алиев — крымский татарин, Шестипалый — у него на правой руке два больших пальца было, сантехником работал; Феофаниди, грек, сапожничал на нашей улице; Гусев, счетоводом или еще кем в этом же роде работал, все курей разводил, интеллигентом считался, в политике был силен, не меньше, чем в курах. Да-а-а… Пили тогда не для балдения, как сейчас. Соберутся, выпьют, закурят и — разговоры… Чего только не услышишь. Но ничего дурного. Ум и совесть не пропивали. Да и меня, как ни странно, стеснялись. Расходятся тихо. Все за собой уберут. А Боксер — дядя Вася Пирогов — бутылки соберет и мне в кладовку. Это, говорит, твоя сберкнижка… Иногда, правда, и дурачки бывали, но таких в другой раз не приводили. Вот так вот… Ну, а потом женился…
— А все же откуда деньги? — допытывался Крашев. — На бутылках свадьбу не сыграешь.
— За четыре года, что я в техникуме учился, знаешь, сколько в кладовке бутылок оказалось? Шесть тысяч штук! Вот так вот, — смеялся Жора. — Чем не сберкнижка? Договорился с одним приемщиком и по десять копеек за штуку сдал. С корешом-шофером день возились. Шестьсот рублей — копейка в копейку! Ну, а кого мне на свадьбу звать? Не пса же — директора детдомовского. Дядю Васю пригласил, шестипалого Алиева, Феофаниди-сапожника, Гусева-куроеда, почти весь дом… В «Таверне» свадьбу и сыграли. Все шестьсот рублей и вылетели. Два дня гуляли. А в понедельник утром дядя Вася: тук-тук, заходит и тысячу рублей на стол — от жильцов дома на первое обзаведение.
«Заработаю тысячу рублей — привезу Анну в Москву, — решил Крашев в тот миг. — Привезу и женюсь».
Это было что-то вроде клятвы, клятвы неуверенной и минутной. Москва — не Одесса и даже такого подвала у него нет.
«Напишу письмо, — уже чуть позже думал он. — Все расскажу — пусть сама решает…»
А потом появилась эта тихая, как мышь, женщина. Крашев ее увидел, когда она взобралась на свое обычное место. Но Жора заметил раньше, и от этого, наверное, у него изменился голос.
— Странное существо — человек, — сказал он тихо. — Никаких открытий я, конечно, не делаю. Наверное, мильоны и мильоны раз все это повторялось и еще повторится. И мильоны раз люди так думали и так говорили; и все же, странное существо — человек… И как странно иногда то, что он делает… И страшно… Вот смотри, — Жора указал рукой на промзону. — Лагерь… Там люди… И одни люди стерегут других. Зэки… охранники… Все, вроде бы, правильно. Совершили преступление, изловили, судили, огородили высоким забором… И все же страшно. Только у людей такое…
— Сентиментальный ты, Жора, — улыбнулся Крашев. — Все это, конечно, неприятно. Но что тут странного и, тем более, страшного? Первые дни и мне было не по себе. Комсомольская стройка и рядом — тюрьма. Кстати, почему эта самая промзона так рядом? И не просто рядом, а вон крюк при повороте в зону опустить можно.
— В зоне доски, двери, всякие там рамы делают. Опилок и стружек — тьма. Раньше сжигали, а теперь вот древесно-волокнистую плиту делать собираются. Но завод, да с импортным оборудованием, зэкам не построить, только вот котлован и сумели откопать, а потом отгородились.
— А работать смогут?
— Работать смогут…
— Значит, завод опять в зоне будет?
— Будет, и вот по этим этажам, по нашим мраморным полам будут гулять вон те ребята. — Жора указал на группу людей за забором.
— Да, странновато, — сказал Крашев. — Отгородились, потом опять загородятся. — Он помолчал. — Впрочем, мне все равно. Да и странновато только вначале, а присмотришься — люди как люди. Нахальные, правда, юркие — это да! Вон видишь, за забором у них склад досок. Штабели высоченные… Так заберутся на штабель и с нашими со второго этажа заговаривают. Я приказал, конечно, ни в какие контакты не вступать.
— И правильно сделал, — сказал Жора. — С ними только вступи… Но я не об этом. Трудно все это понять, а объяснить еще труднее. Вот смотри, — показал он вдруг на начало подкрановых путей. Там, между щебеночным полотном и наружным забором промзоны, проходящим в этом месте по небольшой впадине, скопилась громадная куча мусора. Подкрановые пути заполняли весь узкий просвет, машине подъехать здесь было невозможно, и мусор этот копился годами. Да и их отряд прибавил к этой куче немало. Сейчас его было так много, что верх этой кучи был почти вровень с верхом забора. На этом зыбком, шатком постаменте Крашев увидел женщину. Она смотрела в зону, где на штабелях стояли люди в серой, мышиного цвета одежде. Между женщиной и людьми было метров пятнадцать-двадцать. Они хорошо видели друг друга и хорошо слышали, и поэтому разговаривали негромко, отрывисто.
— Как ты думаешь, что она делает? — спросил Жора. Вид у него был сумрачный.
— К мужу пришла или к брату… — пожал плечами Крашев.
— К мужу? — болезненно поморщился Жора. — А ты ее видел вблизи?
— Видел, — сказал Крашев. Он и в самом деле встречал женщину в поселке. — Вид у нее, правда, не лучше, чем у нашего бывшего «подавальщика».
— «Подавальщика»? — привстал с кресла Жора, но в кабине крановщика было тесно и он опять, уже в какой-то тихой ярости, плюхнулся обратно. — «Подавальщик» просто пьянь, но эта… Ты говоришь, не страшен человек. Вот посмотри на нее — стоит на мусорном постаменте. Ты думаешь, к мужу, к брату пришла? А ты посмотри внимательно. Смотри… что-то ей кинули… смотри… ты думаешь, это платьице на ней, в цветочек… Как же так! Вырядилась «синявка» тухлая в халатик… а под халатиком ничего нет. Сейчас за пару грязных трояков стриптиз устраивать будет. — Жора опять привстал, невпопад тыча рукой в сторону женщины. — Да она давно забыла, какого же она пола, у нее же чувств никаких нет, и все же пользуется… — Бледный и взмокший Жора откинулся в кресле. — Раскрутить бы кран да крюком по башке. А ты говоришь… — Он встретился с глазами Крашева. Крашев подавленно молчал. — Цветок природы… Не-е-ет, — помолчав, добавил он. — Ничего нет страшнее падшей женщины. Хотя… Вот стоит она, приоткрыв свой халатик, а нам ничего не видно и не страшно — просто противно. Какая-то там «синявка», где-то там на куче мусора. Но представь иное. Ты любил? — вдруг спросил он, и Крашев, не ожидавший такого вопроса, вздрогнул. — По-настоящему!.. И чтобы тебя любили… По-настоящему… И чтобы все было — «от» и «до» — тоже по-настоящему.
Крашев молчал. Ему неудобно было говорить об Анне.
— Так любил? — повторил Жора. — Было такое? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — А у меня было. Вот ты говоришь, я сентиментальный. Может быть… Нет человека грубее детдомовца и нет его сентиментальнее. А зэки? Знаешь, какие они стихи любвеобильные пишут? А какие переписки с девахами заводят? Ну, а я — бывший детдомовец и бывший зэк — вдвойне сентиментален, — печально рассмеялся Жора. — Но в каждом человеке есть любовь. Я не знаю, что это такое. Наверное, так даже говорить нельзя: «есть любовь». Но есть, есть… Должна быть. Вот помню, рос в детдоме… Радио слушаешь… Потом телевизоры появились. Книжки почитывал, журналы… Просто на улице слышал… Люди говорят друг другу нежности. Какие-то ласки. Мать целует своего сынишку… Глядишь, и он тянется к ней. Такая малость… Посидеть на коленях у отца… Коснуться его рукой. А слова… Нежные слова… Тебе говорят, что ты самый умный, самый красивый… Чепуха, конечно. Ты подрастешь и все поймешь, но все это надо, надо… А в детдоме вместо этого — пес-директор. Между прочим, сейчас я это понимаю, не такой уж он плохой человек был. Даже по-своему справедлив. И многие из наших зла на него не имеют. А я — нет! — Жора ткнул своим небольшим кулачком по приборному щитку. — Дело в том, что он нас бил. Да-да, — добавил он, увидев вопрос в глазах Крашева. — Справедливо бил, за провинности… Имелся у него такой чуланчик холодненький. Чуть что — в чуланчик и ремешком армейским по заднице. Считал он себя этаким нашим отцом-папашей. Встречу, бывало, кого из своих. Разговоримся. Вспомним отца-папашу и как он нас лупцевал своим кожаным ремнем. «Если бы не наш папаша да его ремень, путного из меня ничего бы не вышло», — смеется знакомый, а мне грустно. Нельзя было нас драть! Нельзя! На коленях ты нас не держал, целовать не целовал, по голове не гладил, отцом не был. Так чего же драть? — говорил Жора уже зло. — Наш директор вообще был человеком сильным, ловким, эдаким армейским, без погон, конечно, но в кителе… Галифе, сапоги громадные, юфтевые… Помню, первый раз… Забыл даже, за что он меня поволок… А все остальное до сих пор перед глазами… До чуланчика он меня еще вел, потом дверь запер, схватил, брезгливо так схватил, скрутил, голову мою наклонил и между ногами своими зажал — это у него коронный прием такой был. Потом армейский свой ремень снимать стал… Я ничего не слышал и, кроме юфтевых сапог, ничего не видел. Страшно было и ужасно стыдно за нелепую позу, за унижение, стыдно за свой тощий, синий и, может быть, не очень чистый задок… Да-а-а, — протянул совсем уже грустно Жора. — Вот мне уж скоро тридцать. И я кой-кого бил. И меня били. И жена мне изменяла. И два года в лагере отсидел, и три на «химии» отработал. И чего еще не было… Но так меня никто не унижал. Дикое какое-то унижение. Нечеловеческое. Хотя… — Жора усмехнулся. — Хотя в тот первый раз он меня даже ни разу не ударил.
«Почему не ударил?» — хотелось спросить Крашеву. Но он не посмел. Сидел оглушенный.
— Не ударил, — повторил Жора. — Словом, от всего от этого обмочился я… Отшвырнул меня отец-папаша как грязного, напакостившего котенка, застегнул свой ремень и вышел, закрыв чуланчик, брезгливо бросив на прощанье, что выпустит, когда я обсохну…
Жора молчал… Его черные глаза блестели. Крашеву было неловко. Никто никогда так откровенно не разговаривал с ним. С Ширей у них были свои секреты, они многое говорили друг другу, но все деловое, мужское… А тут…
— Ну, а потом влюбился, — помолчав, сказал Жора. — Потом свадьба… Дрянной жена оказалась… Непутевой. А как выпьет — так все: не своя. За бутылку последнее платье отдаст, а уж об остальном говорить нечего. Все пропила… Но это было потом, а вначале — о! это было счастье. Она была хохлушкой. В детдом попала лет двенадцати. Вся семья угорела: мать, отец, два старших брата, а ее откачали. Приезжала раза два к ней какая-то тетка, а так никого у нее не было. И детдом ей тоже порядком надоел… Как мы любили друг друга! Какие слова говорили! Ты — с юга, знаешь, как хохлушечки могут выговаривать: «Ты мий коханый, да ты мий гарнэнький…» Года два так жили. Днем работаю, потом свой подвал отделываю. Грязь всю выкинул, капитальной стеной от всего отгородился. Сантехник, Боря-шестипалый, все трубы зачеканил, в кладовке, где я бутылки хранил, горшок, ванну поставил, воду подвел. Отделал я туалет плиткой, в комнатах лампы дневного света повесил, купили мы кой-какую мебель на те деньги, что дядя Вася Пирогов принес. Получилась такая двухкомнатная! Сходил я к начальнику ЖЭКа, выпил с ним, как полагается, походатайствовал он, и райисполком ордер выписал. Как временное жилье — но мне-то какое дело… Иногда сил не хватало… Но наступит ночь. Распустит она свои волосы, прижмется да зашепчет: «Ты мий гарнэнький…» — и откуда что бралось. И ничего пошлого. Много в наших душах любви, нежности и ласковых слов скопилось. Вот и выговаривали друг другу… А потом — как свихнулась. Вот в такую же «синявку» превратилась. И что только не делал: и уговаривал, и объяснял, куда катится, и запирал в подвале, и пару раз побил, так слегка, да и кого бить — худая стала, маленькая; и просто неделями с ней не разговаривал — нет, ничего не выходило. Пришел как-то с работы — вижу, валяется в постели с таким же синим, плюгавым дохляком; у кровати бутылки пустые. Уверен, что ничего с ним у нее не было — напились, и только. Но тут уж я озверел окончательно. Схватил бутылку пустую и этому дохляку по голове. Потом в милицию пошел. Уже на суде узнал, что там я ему в точности сделал. Трещина в черепе, сотрясение мозга, ну и так далее… Хотя, что там ему сотрясать? — вздохнул Жора. — А оснований к ревности у меня, оказывается, не должно было быть — дохляк и в самом деле импотентом оказался. Вот так… И влепили мне пять лет…
Глава 7
Что там было дальше, Крашев детально не запомнил.
Кажется, что-то крикнул солдат с ближайшей вышки, мгновенно, точно тараканы в щели, провалились куда-то серые люди за высоким забором, и только женщина долго, суетливо, озираясь и боясь, прыгала с уступа на уступ громадной, пыльной мусорной кучи.
Нет, не отделило еще тогда Крашева острое лезвие от Жоры, хотя отделило от многих… А может, это Жора еще не перелез через его жалящий верх, но уже пытался и барахтался и оттого был так возбужден, нервен и делал странные, с его — Крашева — точки зрения, поступки…
…А потом им предложили проложить часть — между промзоной и заводом — пожарного водопровода.
Они уже заканчивали бетонные полы, но случившийся смерч разрушил подстанцию, электричество пропало, и работа на втором этаже остановилась.
Начальник участка, интеллигент из Ленинграда, уже совсем ставший на их сторону, уже желавший помогать им, сам предложил эту работу — отрыть и выложить несколько колодцев под пожарные гидранты, прорыть метров двести траншеи, сварить такую же плеть из труб, опустить ее, соединить с арматурой, испытать и прикрыть землей.
— И в самом деле: не было бы счастья, да несчастье помогло, — говорил Жора, когда начальник участка вышел из вагончика, где они смотрели чертежи водопровода. — Между промзоной и заводом рыть можно только вручную, грунт мягкий, возможны обвалы стен, так что надо их крепить, будет перекидка грунта… В двух местах можно копать экскаватором, но вовремя его не найдут… Словом, еще немного — по тыще и выйдет… Впрочем, считать деньги еще рано, главное — простоя теперь не будет. Знаешь, в Одессе, на Дерибасовской, если не купить, то увидеть все можно, но такой смерч… — Жора широко улыбался, уже как будто довольный и прошедшим, вернее, мелькнувшим вчера смерчем, и работой, который не было бы без его разрушений, и, кажется, самими разрушениями.
Крашев тоже улыбался. Вышло даже хорошо. Но вчера, в обед, здесь было не до шуток.
…Им уже нравилось быть вместе. Просто так. И говорить не о бетонных полах, не о нарядах, которые по вечерам уже пописывал Жора, не о начальстве и даже не о деньгах, которые были нужны обоим. Часто же по пути к школе, в обед или вечером, когда Крашев не работал ночью на кране, они, поотстав от основной группы, просто молча шли по песчаному косогору меж редких мощных сосен (Крашев уже знал, что это не просто сосны, а остатки знаменитого в прошлом бора).
Погода стояла обычная для этих мест. Солнца не было, но не было и дождя. Небо над поселком, остатками бора, заводом и высовывающейся одним углом промзоной со сторожевой деревянной вышкой на этом углу завешено небольшими серыми тучками. Ветер гнал их на север. Но здесь, внизу, было тихо. Видный отсюда сквозь редкие могучие сосны горизонт за поселком был чист.
Все случилось, когда он с Жорой вышел из бора.
Края несущейся прямо на них небольшой, низко нависшей тучи неожиданно стало задирать и разворачивать. Чем-то она уже была не похожа на обычную дождевую тучу, и они стали смотреть на нее. Края тучи заворачивало все выше, центр проваливался и был уже совсем близко от земли. Туча как бы остановилась, но внутри нее все крутилось и барахталось, оседая центром ниже и ниже. По их лицам хлестнуло студеным ветром. Вдруг центр тучи, неимоверно закрутившись, дернулся вниз и, вытянувшись в тонкое веретено, острым жалом вонзился в землю. Вокруг все зашумело, затрещало, завыло. Тонкое, бешено крутившееся веретено уже не было видно. Глаза, рот, уши были полны мятущегося песка.
— Это смерч — ложись! — крикнул Жора и толкнул его в плечо.
Он упал, загребая песок руками и почему-то поджимая под себя ноги. То, что было непонятным, интересным и неопасным, приобрело после Жориных слов реальность, стало понятным и страшным.
Совсем рядом послышался треск падающей сосны. Вслед за ее падением по земле мелькнула дрожь, и он ощутил ее всем своим большим телом. Ему представилось, что острое жало бешено крутившегося веретена идет прямо на него. Он еще больше поджал ноги и закрыл голову руками. Опять послышался треск падающей сосны, но уже глуше. Дрожи земли он не ощутил. Песок стал сыпать меньше, а потом прекратил вовсе. Стало опять тихо. Крашев протер глаза. С правым было все в порядке, но в левый попал песок и немного резало. Жора уже стоял и смотрел в сторону удаляющегося смерча.
— Черт, — ругнулся он. — К заводу пошел.
Крашев вскочил, правым глазом стараясь отыскать веретено. Но его не было. Вместо тонкого, упруго сжатого веретена к заводу несся жирный, клубящийся высоченный столб песка и пыли.
Страх прошел, и вернулось любопытство.
Крашев еще не успел прочистить левый глаз, как столб, на что-то наткнувшись, застыл, а потом, дернувшись, стал опадать. Воздух расколол резкий треск. Казалось, внутри столба происходила борьба. Но вот стало видно, что столб выстоял и опять, скрутившись веретеном, двинулся вбок, к углу промзоны, а в том месте, где была борьба, они увидели открытые, уже горевшие трансформаторы заводской подстанции.
— Во дает, — восхищенно говорил Жора. — Коротнул всеми обмотками. Конец напруге!
«Неужели будем стоять? — подумал Крашев. — Есть ли запасные трансформаторы на заводе?»
Он попытался задать эти вопросы Жоре, но тот ничего не слышал.
— Сейчас будет! — кричал он в восхищении и подпрыгивал на месте. — Сейчас даст! Прямо к зоне прет. Ну, дает. Сейчас зэки побегут. Станция Петушки — береги свои мешки! — захохотал он и толкнул Крашева в плечо.
Крашев не успел ничего ответить. Рыхлый, жирный, уже значительно осевший, клубящийся столб, вдруг как бы испугавшись вставшей перед ним промзоновской стены-забора, пошел в сторону и наткнулся на угловую деревянную вышку.
Столб не мог уже ни объять, ни проглотить в себе вышку. Он был уж так дряхл, что не смог прикрыть механику своей черной, жуткой, внутренней работы, и они увидели, как пропал выглядывавший из маленькой башни солдат, как вдруг разом, словно по чьему-то приказу, отскочили от башенки и от других частей вышки обшивавшие ее доски, но сама вышка — теперь уже заголенная, с растопыренными столбами-ногами, с обнаженной башенкой-грудью — устояла. К ним не донесся ни один звук, и им казалось, что все это происходит в немом, замедленном кино. Потом поднялся на ноги лежавший на полу башенки солдат с автоматом на плече и заходил, отчего-то держась за голову, наверно, его все же чем-то ударило. Когда же Крашев отвел глаза от ободранной вышки и поискал смерч, то найти его не смог. Лишь облако пыли долго висело над углом промзоны, а потом принесшийся невесть откуда легкий, любопытный, теплый ветерок налетел на облако и потянул его куда-то в середину огромной промзоны…
Глава 8
Запасной трансформатор нашелся, и уже через неделю их трубный кран заработал.
— Надо же, — удивлялся Жора, когда они, опять отстав от всех, шли по косогору на обед. — Столько сосен навалило, подстанцию замкнуло, вышку ободрало — и ни одной жертвы. Повезло, что в обед да и стороной шел…
— А солдат? — спрашивал Крашев.
— А что солдат? — радовался Жора. — Всего лишь балкой по башке стукнуло. Тоже, считай, повезло — домой в отпуск поедет. Нет, ну надо же… — и он опять подходил к вывороченной сосне, рассматривал огромный корень, тянул толстые корневища. — Такую махину вывернуло, а нас даже не зацепило.
— Эту бы силу да нам в дело, — сказал Крашев. — А то только мусорную кучу растащило.
— Да, стриптиз зэкам теперь не на чем устраивать, — смеялся Жора.
Потом что-то соображал:
— А у меня идея…
За неделю из двухсот метров причитавшейся им траншеи они вырыли не больше ста. Копали вручную. Грунт, обозначенный в чертежах, был не очень трудный. Сверху, сантиметров на двадцать шел песок, за песком — грунт, называемый строителями дресвой. Так было в чертежах. Но в чертежах не было еще одного слоя — «культурного»: битого кирпича, остатков бетона, раствора, стекла, кусков рубероида, щебенки, моря щепы, брусков, арматуры, и бог весть еще чем был прикрыт естественный, природный слой. Песка, нарисованного в чертежах, они так и не встретили — «культурный» слой вытеснил его, развеял по строительной площадке.
О «культурный» слой бились, тупясь и ломаясь, лопаты, гнулись ломы, трещали кирки. И хотя, покончив с «культурным» слоем, вздыхали облегченно, но следовавшая дальше дресва тоже была коварной: то не хуже «культурного» слоя высекала искру из лопаты, то целыми пластами ухала в уже откопанную, двухметровую траншею, заставляя бедного студента в страхе выскакивать наружу, а остальных прекращать работу и зорко всматриваться и вщупываться в рыхловатые стены своего участка. Но все же сто метров в самом узком месте — между стеной завода и забором промзоны — были выкопаны, снивелированы, обвальные места укреплены досками, подчищены, и остались две боковины, метров по пятьдесят каждая.
Продолжать копать эти траншеи было некому: часть бойцов заканчивала полы второго этажа, остальные занимались колодцами и трубами.
«Идея» Жоры заключалась в том, чтобы оставшиеся две траншеи выкопать экскаватором.
Осуществляли эту «идею» Крашев и Жора глубоким вечером. Как ни хорошо относился к ним начальник участка, но копать экскаватором на виду у всех, а писать в нарядах «вручную» — такого и он бы не разрешил. К тому же и экскаватор — расхлестанный «Беларусь» — был занят целый день другими делами.
— А хозяин не будет против? — спрашивал Крашев, когда Жора юркал по машине, искал «секрет» дверей, проверял масло, топливо; тискал худым задом сидушку; двигал, пока еще вхолостую, рычагами.
— Эта жлобина всегда против. — Жора на миг застывал. — Срок своей «химии» уменьшить хочет, вот и суетится — делового из себя изображает. Ну, а в общем, ленив, одна показуха — Бацилла, словом.
— Что за Бацилла? — не понимал Крашев.
— Кличка, — бросал Жора, опять ползая и что-то еще проверяя. — В зоне за лишнюю пайку готов был на что угодно, лишь бы пожрать слаще. Словом, как микроб. Хотя… — Жора примеривался к Крашеву. — Этот «микроб» повыше тебя ростом будет…
Наконец Жора застыл, уже крепко усевшись на заплатанное, замасленное сиденье, сосредоточился, медленно повернул включатель стартера, чуть скривился от первых чихающих выхлопов и заулыбался Крашеву, лишь установилось мерное, мощное гудение.
Через полчаса, когда Жора откопал метров десять, пришла смешливая Зойка-повариха, принесла ужин. В ушах у Зойки болтались большие замысловатые сережки. Крашеву казалось, что при резких движениях аккуратной Зойкиной головки эти странные сережки позванивают, а тонкого этого звона он не слышит потому, что Зойка непрерывно смеется, а экскаватор монотонно гудит.
Поели они наспех — им еще интересно было смотреть, как, быстро и мощно пробивая и нанизывая крупную щепу, дробя кирпичную крошку, ковшовые зубья вгрызались в «культурный» слой, как черпалась ковшом мягкая дресва и как ползла рядом с траншеей здоровущая, с изломанной хребтиной насыпь.
Но часа через два — Жора уже заканчивал одну ветку — от ясности, определенности и мерности работы Крашеву стало скучно. Он влез на высокую насыпь и, бездумно позевывая, поглядывал на низкое, совсем не слепящее солнце, готовое на чуть-чуть нырнуть за линию горизонта. Как почти всегда, в это предзакатное время установилось безветрие. Он уже представлял себе, как сегодня, край — завтра, Жора закончит траншею, потом поперек траншеи наложат брусья, на брусья накатят трубы, состыкуют, обварят, испытают. Дел, в общем-то, и по бетонным полам, и по водопроводу осталось совсем немного… Хотя и времени тоже в обрез… Да-а-а… Прав Жора… Двадцать человек — идеальный стройотряд, а так их многовато…
Он думал, подсчитывал еще и еще, как вдруг увидел шедшего по другой стороне траншеи человека.
Не обращая никакого внимания на скучающего Крашева, человек быстро шел к экскаватору. Быстрота эта давалась ему нелегко — жирные ляжки большого, шире плеч зада тяжело ходили под серыми рабочими штанами. Несмотря на то, что движения человека были нелепы и даже смешны, от его фигуры исходило столько агрессивности, что Крашев с тревогой приподнялся.
Человек подошел к экскаватору и что-то крикнул. Прекратив работать, Жора выпрыгнул из кабины, и тут же подошедший ударил его по лицу.
«Бацилла!» — догадался Крашев.
Он бежал в обход по рыхлой, только что наваленной насыпи и почти плакал оттого, что не сразу догадался, что этот жирный, нелепый, огромного роста человек и есть хозяин экскаватора, оттого, что он не перепрыгнул траншею, а бежит вот по рыхлой, вязкой насыпи в обход, и в кирзовые сапоги его струится земля, и тоже тормозит его, и не дает сейчас, сию секунду, оказаться рядом с Жорой.
Все же эти несколько метров он пробежал быстро. Скрючившегося Жору Бацилла успел ударить еще только раз. Делал он это даже лениво, снисходительно, как бы в наказ за ослушание, и Крашев до сих пор помнит его вдруг изменившееся, ставшее растерянным лицо, водянистые, тупо-удивленные глаза, когда, подбежав, он ударил Бациллу в живот.
Ударил он его с ходу и сам не зная отчего: из-за брезгливости, ярости или оттого, что сбегал с насыпи, но ударил он его по-футбольному — ногой, не «своей», но более сильной левой ногой.
Ожидая сопротивление — Бацилла и в самом деле оказался выше его ростом, — Крашев ударил ногой еще раз, а потом еще и еще… В ярости и отчаянии оттого, что Бацилла, казалось, не реагировал на удары, он, преодолевая брезгливость, потянулся к вонючему, потному телу, как вдруг это тело рухнуло вниз, на живот, и Бацилла, подтянув ноги и закрыв голову руками, жалобно и пронзительно закричал.
Не ожидая такого хамелеонского приема, Крашев, чуть растерявшись, уже несильно пнул в жирный, расползшийся зад.
— Перестань бить! — чьи-то руки схватили его сзади.
Крашев, дернувшись, оглянулся, ожидая какой-то новой опасности, и увидел, что это Жора…
До сосновой рощицы они шли, не разговаривая. Потом Крашев сел на поваленное дерево и стал вытряхивать землю из сапог.
— Ну, ты и сентиментальный! — сказал он со злостью. — Может, мне пойти попросить прощения и за экскаватор договориться, как говорят у вас в Одессе?
— Договариваться не надо, — Жора сел рядом. — Эта скотина так испугалась, что завтра и дверца будет открыта. Дело не в нем…
— А в чем же? — так же зло спросил Крашев.
— Не могу смотреть, как бьют… После того, как я сам… бутылкой… Нет, не могу. — У Жоры был вид, будто он собирается плакать.
— Да ну тебя, — Крашев надел сапоги и быстро пошел к школе.
Глава 9
Помирились они в тот раз быстро… Пили крепкий, заваренный Зойкой чай и, смеясь, вспоминали драку. Жора, правда, смеялся с трудом — левый глаз его медленно синел и оплывал…
Но странно… Жора, одессит Жора, опыту, деловитости, жизнерадостности которого Крашев так радовался, даже завидовал, вдруг стал блекнуть и оплывать, как оплывал его левый глаз. Крашев почувствовал небольшое, легкое презрение к нему. И не за то, что Жора был бит, а за то, что смалодушничал, когда он — Крашев — учил уму-разуму этого страшноватого Бациллу. Это малодушие было как бы изъяном его — Жориной — души.
Но Крашев не хотел быть таким, как Жора. В той жизни, которою он собирался жить, такие «сантименты» были ни к чему.
Вот тогда и появилась между ними трещина. Еще невидимая, но с каждым днем она ширилась. И разрыв состоялся…
…Как ему не хочется заглядывать в ту часть своего сознания, где лежат эти воспоминания. Но человек не машина, и стереть все это из человеческой памяти нельзя. Можно лишь приказывать не вспоминать. А сегодня, в первый раз за всю свою жизнь, у него не было сил на это…
…Под утро, когда вдруг разом загорланили соседские и дальние петухи, Крашев встал и тихо, стараясь не разбудить мать, вышел во двор. Наклонился к колонке и, пока не замерзли руки, плескался под ледяной струей. Потом тщательно утерся и прошел на веранду.
Отгорланив свое, петухи смолкли.
Медленно рождался новый день. Крашев раздвинул шторы и долго, невидяще смотрел в большое окно, всей кожей ощущая рождение нового дня, чувствуя неотвратимость его рождения и боясь этой неотвратимости…
Из соседней, через стену комнаты послышались шорохи. Наверное, мать уже встала. Ему вдруг захотелось поговорить с матерью, что-нибудь сказать ей. Но за долгие годы разлуки он отвык от общения с ней и не знал, что же ему надо делать. Перейти через маленькую кухню в такую же маленькую комнату? Спросить у матери, проснулась ли, оделась ли?
Он прошел к комнате и сквозь неприкрытые створки двери увидел мать.
Она стояла на коленях спиной к нему и молилась… Его теперешнее состояние не позволило ему возмутиться этим, прийти в ужас, как он сделал бы ранее этой ночи.
Он еще не понимал слов ее молитвы, но ясно видел, на что она молится.
В дальнем углу комнаты висела, с раскрытыми теперь шторками, божница. Но ни иконы, ни тем более икон на ней не было. Вместо них на божнице стоял лист плотного, загрунтованного, вероятно, им самим картона с прикрепленной на этот картон открыткой. Открытку эту — репродукцию картины знаменитого художника — он хорошо помнил. Она была из набора, подаренного ему Анной. Вспомнил он и название картины… Это была «Голгофа» Николая Ге…
Молитва матери стала жарче, неистовей, и он стал понимать все ее слова.
— Господи, — шептала мать жарким шепотом. — Мне ничего не надо… Но сделай так, Господи, чтобы ребятам было хорошо. Отведи от них, Господи, войну и невзгоды. Посели мир и доброту в их души. Дай им и их детям чистое небо над головой…
И еще о многом просила мать своего Бога, и, боясь помешать ей, испугать ее, Крашев вернулся на веранду и лег.
«Еще бы вчера днем я осудил бы ее, бывшую комсомолку, армейскую медсестру, за это стояние на коленях, за молитву, за ее божницу и за того, кому она молится, но сейчас я не могу это сделать», — думал он.
Отчего она молится? И как понять эти слова: посели мир и доброту в их души? Кому это? Ребятам?
Он вдруг вспомнил, что «ребятами» мать называла его и Ширю. Отчего он забыл это — «ребята»? Оттого, что никогда с тех пор, как уехал, не видел Ширю, и мать не видела их вместе и не звала «ребятами»?
Но почему: посели мир и доброту в их души? Мать знает о их вчерашней драке? И кто ей рассказал? Сам Ширя? Вряд ли… Анна? Конечно, Анна! Значит, она была здесь, в этой хатке. И она тоже — «ребята», и о ней тоже молится мать…
Так могу ли я осуждать ее за это? Да и что это такое — ее религия? И религия ли это?.. Но ведь она так страстно молится…
Он попытался вспомнить что-то, относящееся к религии, к христианству, к вере. В его голове, всегда так точно все взвешивающей, точно считавшей и точно делающей итог, сейчас была каша… Маленькая открытка — репродукция картины Н. Ге «Голгофа», стоящая на материнской божнице… Потом эта же картина, но уже громадная, на стене Третьяковки… Еще «Голгофа», вернее, «Шествие на Голгофу»… Эта репродукция тоже была в наборе, но автора он не помнил… Еще какие-то картины и иконы; церковь Покрова-на-Нерли; какие-то казавшиеся сейчас глупыми цитаты из Библии и Евангелия… Собственно, ничего истинно религиозного он не знал. Все, что он знал, было не от знания предмета, а от примерного знания другой стороны — примитивного атеизма, и это знание сейчас ему только мешало.
«Религия — опиум для народа», — вспомнил он. «Религия — опиум для народа…» Он бессмысленно повторял эту фразу, как бы выискивая в ней новый, незнакомый ему смысл. Но общий смысл фразы, давно известный, бесспорный, легко скользил в той мешанине, которой была сейчас набита его голова, и только в конце фраза обретала какой-то неясный шорох. «Опиум для народа… народа…» Какого народа? Что такое народ? Он, Крашев, — народ? Ширя — народ? А его мать, бывшая комсомолка, стоящая сейчас на коленях и шепчущая странную свою молитву, — тоже народ? И вдруг он понял, отчего этот неясный шорох…
В той чудовищной мешанине чувств, понятий, знаний, которыми была полна его голова и которые были опытом всей его жизни и опытом жизни и смерти многих других людей, в этом изменчивом море надежд и разочарований он ясно и понятно увидел, что есть нечто такое, что всегда точно и надежно. И увидел он это настолько ясно, что, несмотря на следствие из этого, а оно было тяжким для него, ему сделалось чуточку легче. Он вдруг понял, что народ — это его мать… И что его отец, добрый Водолаз, его дочь Анна, Ксения — все это тоже народ, а вот он, Крашев, нет, он — не народ. И именно поэтому он не может осудить мать за то, что она молится. И теперь уже он не может судить Водолаза за его излишнюю доброту, а Анну за то, что она не приехала в Москву.
И мать, непонятно зачем построившая новый дом, и Водолаз, всю жизнь рисовавший детские акварели, и Анна, решившая остаться в городке, — все они жили и живут по другим, непонятным, а теперь уже чуточку понятным ему законам — народным законам.
А он? По каким и чьим законам жил он? По каким законам и почему он выгнал тогда, в Коми, еще пятерых студентов? Выгнал из отряда, когда до конца работы оставались считанные дни…
…Жора, одессит Жора, которого Крашев в душе уже тихонько презирал, и в тот раз оказался прав — никаких препятствий страшноватый Бацилла больше не чинил. Наоборот, он как бы помогал им. Он не только оставлял дверки кабины незапертыми, но и каждый вечер подгонял экскаватор к траншее. Правда, таких вечеров было всего два, а на третий они с Жорой ходили вдоль откопанных траншей, осматривали уже проверенные и испытанные плети, выложенные колодцы, прикидывали, как будут засыпать эти траншеи — тем же «Беларусем» или же попробовать пригнать работавший на котельной более мощный С-100.
У него уже появилась привычка — вечером, после ужина, походить по школе, заглянуть в две-три комнаты, поговорить со студентами о чем-то другом, не связанном с работой: интересной статье в газете, новой книге или спортивных результатах. И хотя он замечал, что, разговаривая о другом, продолжает думать о насущном, о том, что надо зайти на кухню, узнать о продуктах, выяснить, хорошо ли работают дежурные, Крашев не прерывал эти обходы — они стали как бы итогом прожитого дня.
В тот вечер он зашел в комнату, где жили пятеро. Сейчас это была бригада, и бригадиром в ней был студент-женатик. Вначале второго курса тот перешел на заочный факультет, и Крашев давно позабыл его фамилию…
Двое играли в шахматы, трое туманными взорами скользили по доске. Иногда один из неиграющих, тыча пальцем в доску, показывал ход. Остальные шикали на него, спорили, затихали и опять блуждали взглядом по доске и фигурам.
Стулья и табурет были заняты, и он, махнув рукой — все одно скоро разбирать, — сел на ближнюю к шахматистам заправленную кровать.
…Шахматы он не любил. Точнее сказать, ненавидел. Ненавидел давно и люто. Отчего?.. В детстве, на стадионе, когда он «нарезал» на тренировках бесконечные круги по гаревой дорожке, иногда ему становилось очень скучно. Но он вспоминал о предстоящих соревнованиях, о том, каким будет старт, и с кем придется бежать, и как он будет бежать первую часть дистанции, и как — вторую, и как сделает финиш, и уныние и скука проходили.
Но когда тут же, за трибуной, под большим грибком, он видел толпу очкариков, а под ними, в центре, еще двоих, бессмысленно-упоенно глядевших на доску, он почувствовал, что еще немного и его стошнит, и он, собрав оставшиеся после тренировки силы, быстро проходил мимо.
При всем при том он любил и мог играть. Он играл в «дурачка» и в преферанс, в шашки и лото, стучал костяшками домино и иногда удивлялся: почему же он так не любит шахматы?..
Когда Крашев прочитал «Двенадцать стульев», он долго смеялся. Было приятно узнать, что и Великий комбинатор не умел играть и презирал шахматы и шахматистов…
Он вспомнил первый день их приезда в этот поселок. Эти пятеро еще не были бригадой, а «солдат»-женатик, высокий, стройный парень, еще не был их бригадиром. Но что-то их объединяло, может быть, те же шахматы, и они поселились вместе.
Когда Крашев зашел в тот раз, стулья и табурет так же были заняты; чистые, только что полученные простыни и наволочки грудой валялись на старых матрацах, а сами студенты хором, перебивая друг друга, разбирали только что сыгранную партию блиц-турнира.
«Шахматисты, — подумал он, чувствуя возникающее в нем раздражение. — Постели не заправили, а блицы уже устраивают». Он попытался погасить растущее раздражение, но «шахматисты», как на грех, кроме «солдата»-женатика, были тощи, жидки, в очках, и это усиливало его чувство.
Студенческий отряд бывших первокурсников набирали из разных групп, фамилий «шахматистов» он еще толком не знал, и, подозвав выделявшегося среди очкариков «солдата», Крашев спросил у него, как идут дела.
— Нормально, — ответил тот, прислушиваясь к спорящим. — Разгромили меня в пух и прах. Сейчас вот разберем окончание и приберемся. — «Солдат» бросил взгляд на незаправленные постели.
Подавив в себе растущее раздражение, но все еще испытывая привычное неудобство от экзальтации спорящих, Крашев пошел к двери.
— Командир, — вдруг встрепенулся один из очкариков. — Партию блица на новом месте…
— Не играю, — медленно сказал Крашев и открыл дверь.
— Жаль, очень жаль, — уже больше по инерции проговорил очкарик, опять склоняясь над шахматной доской и теряя всякий интерес к Крашеву.
— Не играю принципиально, — сказал Крашев как бы в пику этой инерции и равнодушию. — Считаю дурной игрой.
Последние слова он произнес, сам того не желая, так как знал — будет спор, на который у него сейчас не было ни времени, ни желания.
Спор и в самом деле вышел…
— Чепуха! — кричали очкарики, когда он говорил, что любит гармонию, симметрию, а в шахматах нет ни того, ни другого.
Схватив квадратную доску, они тыкали в квадратики поля и одинаковые фигуры и не слушали его доводов о том, что само «шахматное войско» — несимметрично.
— Набор фигур — это набор бюрократов! В шахматах нет свободы! Свобода пешки — стать ферзем — меньше свободы безработного в Америке — стать президентом! — тоже орал он и пытался доказать, что бюрократия в наборе фигур ведет к бюрократии самих игроков.
Очкарики под его напором чуть сникали, но тут же начинали плеваться, когда он сравнивал карты и шахматы и говорил о том, что шестерка бубей имеет больше демократии — она хоть иногда бывает козырной, а пьяно скачущая лошадь, ничем, кроме пьяно скачущей лошади, никогда не будет.
— Конем, а не лошадью! Дилетантизм! — багровели очкарики, и спор разгорался с новой силой…
Впрочем, работали очкарики неплохо, за тяжелейшей работой сил и времени на блицы им оставалось все меньше, и он тогда почти забыл о споре, но в комнату к ним заходил все же редко.
…Посидев минут пять — это был ритуал вежливости, — он уже собрался уходить, как вдруг его рука, опущенная для опоры на одеяло, ощутила что-то непонятное, горкой топорщившее натянутое одеяло и незамеченное им потому, что «горка» эта была прикрыта еще и подушкой.
«Странно, — подумал он, скорее из любопытства ощупывая мягкие кубики, составлявшие «горку». — Что же это может быть?»
Кровать, на которой он сидел, была кроватью бригадира. Бригадир был женатым, женой его была вторая повариха — напарница Зойки, и у них могли быть вещи, которых обычно нет у холостых… Как только он подумал об этом, рука его отдернулась от «горки», но в самый последний момент мягкий кубик, неприкрытый одеялом, попал к нему в руки, и он взял его.
Это был обычный пакет чая, обычного грузинского чая, и он, почти равнодушно повертев его, сказал:
— Будешь разбирать постель — не забудь о чае, бригадир. Да и жена, небось, завтра искать будет.
Его невинные, глупо-шутливые слова вдруг застыли и повисли где-то под потолком, и случилось странное — очкарики оторвались от шахматной доски. Стекла очков повернулись к нему и, пуская блики, замерли. Женатик-бригадир пунцово покраснел и сказал, вернее, промямлил, что жена ничего не знает и ни при чем.
Он уже хотел было сморозить навроде: «Причем тут ни при чем?», как вдруг слабая догадка, через несколько мгновений переросшая в уверенность, мелькнула в нем, и злоба — тяжелая, тошноватая злоба — стала быстро охватывать все его существо.
— Передача зэкам, на чифир? — спросил он, удивляясь, как быстро он сконструировал эту, никогда не произносимую им фразу. И не просто сконструировал, но и придал ей точный смысл, тон и оттенок.
Слабая, почти интуитивно пришедшая к нему догадка оказалась верна — очкарики поникли.
— У вас вид — будто вы проиграли блиц, — сказал он, не совсем зная всей сути, но чувствуя, что «шахматисты» находятся в страшных, еще до конца неведомых ему и зажатых им самим, клещах. — Есть еще чай?.. Сколько?.. Как и где вы передаете его?.. Что получаете взамен?..
Ответов он почти не слышал. Злоба уходила из него, да и он не дал бы ей осесть в нем — это было не для него, но другое, странное, сладковатое чувство наполняло его. Оно было похожим на то, которое он почувствовал несколько дней назад, когда ногами бил Бациллу. Его это даже чуть испугало вначале, но времени разбираться с чувствами не было — он «бил», «бил» и «бил» этих тощих «шахматистов», и вскоре на столе вместо шахмат появилась собранная со всех углов большая гора чая, а рядом самодельные кольца, браслеты для часов и главное — небольшой, тускло мерцавший черными щечками нож, блестящее лезвие которого резко дергалось между этими щечками, лишь только сдвигали одно из них.
Он уже почти все знал: и то, что «занимаются» они этим недели две, и сколько пачек чая стоит кольцо и сколько нож; и что научил и предложил им все это «химик»-сварщик, варивший им трубы; и что бросали они свертки с чаем с мусорной кучи, а теперь — после того, как смерч раскидал эту кучу, — с трубного крана.
Он уже понял, что́ сделает с этой бригадой и бригадиром, но все еще «дожимал» очкариков, пытаясь узнать, кто, кроме них, занимается этим в отряде и главное — могло ли знать или просто догадываться об этом начальство.
Жалкие и растерянные очкарики в голос уверяли, что действовали осторожно и никто ничего не знает.
— А чай? — резко спросил он. — Кто вам покупал чай? — У вас у самих не было на это времени. Жена? — повернулся он к бригадиру.
— Она ни при чем, — пунцово-красный бригадир сидел на кровати. Он вдруг вскочил, бледнея, наверное, ему показалось, что Крашев не верит, и стал повторять, что жена ни при чем.
«Размяк «солдатик», — подумал Крашев. — Но кто же покупал им чай? Дежурные по кухне? Навряд ли… Кто же еще ходит в магазин?.. Зойка! — осенило его, и он помрачнел — смешливая, работящая, неунывающая Зойка ему нравилась… — Ах ты, авантюрная девица»… — вспомнил он громадные серьги в ее ушах.
— Так кто же покупал? — повернулся он к очкарикам. Те уныло молчали.
— Молчите? Хуже для вас, — Крашев повернулся к бригадиру. — Зойка?
— Да, — растерянно сказал тот, сделавшись совсем красным.
— Приведи ее сюда, — жестко сказал он бригадиру. — Даже если легла спать. Понял?
— Есть! — по-военному ответил бригадир и быстро вышел, а минут через пять вернулся с Зойкой. Следом за ними, поправляя волосы, шла жена бригадира.
Увидев ее, Крашев поморщился. Эти пять минут он прикидывал, как быстро, не привлекая совет бригадиров, комиссара, Жору, может быть, весь отряд, сделать то, что он задумал сделать, и жена бригадира — взрослая, года на три старше Крашева женщина, — мешала ему.
— Ты покупала? — спросил он Зойку, кивнув на гору квадратных пачек.
На какой-то миг ему стало невыносимо тяжело оттого, что он задумал, оттого, что перед ним сидела хорошенькая Зойка и ей надо было задавать вопросы, но он тут же, как уже не раз делал в таких случаях и как много раз еще будет делать, стал внушать себе другое. «Ты сделаешь это, — вдалбливал он в свое «первое» полушарие. — Ты выгонишь их, а завтра вместе с Жорой объявишь об этом всему отряду. Жора поддержит тебя — вспомни его лозунг: «Меньше народу — больше кислороду». Но дело даже не в этом. Узнает начальство — расформируют отряд, и плакали все премиальные, а это почти половина заработка. Нет! Выгонять, и выгонять немедленно, как в прошлый раз выгнали пятерых сачков. Ведь тогда из отряда никто слова не сказал. А здесь дела покрупнее…»
Его губы двигались, он почти шептал все это, пытаясь задавить то, что еще сомневалось, не решалось, сопротивлялось в нем самом…
В том, что чай покупала она, Зойка призналась. Призналась и в том, что знала, для каких дел. Но в том, что это плохо, признаваться не хотела.
— Натуральный товарообмен! — фыркала она, встряхивая аккуратной головкой. Громадные серьги в ее ушах звенели. — А куда там эти зэки использовали чай — не наше дело.
— Ну, вот что, — решительно сказал он, глядя, как, слушая Зойку, ожили очкарики. — Пишите объяснительные. На имя декана, а еще лучше на имя секретаря комсомола — ты ведь, кажется, в институтском комитете состоишь? — Он посмотрел на Зойку. — Вот и пиши. Сколько пачек купила… Для чего… Что взамен получили, ну и так далее. Посмотрим, что в комитете комсомола скажут да и в деканате.
Очкарики опять поникли, взяли разлохмаченную, исчерканную этюдами толстую тетрадь, вырвали по листку и медленно, спотыкаясь на каждом слове, заелозили ручками по бумаге.
Крашев ждал, соображая уже другое: как оставить эту глупую Зойку в отряде, ведь ясно: выгонит он сейчас бригадира — уедет с ним и его жена, а на кухне без повара нельзя.
Но писать объяснительную Зойка отказалась, и Крашев, злясь на нее и не зная, что с ней делать, медленно, намного медленней, чем надо было это делать, стал собирать листки у очкариков. И тут молчавшая жена бригадира сказала:
— Так что же будет с нами, с моим мужем?
Это ее «моим мужем» отчего-то покоробило Крашева.
— С вами ничего, — ответил он, не переставая думать о Зойке. — Но вашему мужу, — он тоже поднажал на «вашему», — и его бригаде оставаться нельзя — придется покинуть отряд и сегодня, сейчас же, уехать.
— Как это уехать? — медленно, покрываясь красными пятнами, спросила женщина. — А куда же я? И как же мы?.. У нас ведь ребенок будет… Ты что же молчишь, макушка твоя глупая? — рванулась она к мужу. — Ведь ты при чем? Ведь при чем? Ах, ты, долбец, ах долбец — связался с соплями… Он же ни при чем, — повернулась она к Крашеву, в ее глазах выступили злые слезы. — Ведь ни при чем… Вот эти все, — ткнула она пальцем в очкариков. — Мой ведь даже ничего не променял… У-у-у, колгота, — повернулась она к мужу.
— Хорошо, — резко сказал Крашев. В испуганной и злой деревенской бабе, какою вдруг оказалась жена бригадира, он почувствовал сильную союзницу. — Если бригадир не виноват — пусть остается, а остальные… — Крашев вспомнил то, что говорил пятерым сачкам, которых они выгнали с Жорой, и точно так же, глядя на часы, повторил про электричку, деканат, комсомольский комитет…
О Зойке он уже не думал…
Глава 10
Да, он заработал тогда в Коми тысячу рублей. Но руководил ли он тогда? И понял ли, что значит это заманчивое слово — руководитель?..
Ему тогда казалось, что понял… И странно было видеть, как еще сонный, но быстро схвативший основное Жора Гробовский сполз с кровати и, борясь с дремой, накатывающей на его щуплое тело, хриплым голосом стал объяснять ему, что это глупость.
— Почему глупость? — спросил тогда Крашев. — Ты же сам говорил: меньше народу — больше кислороду. Вспомни о пятерых, которых ты сам выгнал. И, кстати, я тебе не возражал, хотя за людей я отвечаю…
— А ты далеко пойдешь… — захрипел Жора. — Ты знаешь, что в зоне за это делают?
— Не путай меня с зэками, — зло сказал Крашев. — Но только сообщи я об их делах в деканат да покажи все эти колечки, брошечки да ножи — их из института выгонят да и из комсомола тоже… Так что же лучше?
— Выгонят… конечно, выгонят… — тихо просипел Жора. — Идиотов нынче везде хватает. — Он подошел к Крашеву и огромными, черными, невыносимо злыми глазами посмотрел на него. — Но ты-то, вроде, еще не идиот? Неужели ты не видишь, что у них еще детство в одном месте гуляет? Ты пойми — они же еще дети. Нельзя их сейчас так обижать. На всю жизнь перекос останется. И Зойка… Как ты мог ее выгнать? Без нее ведь со скуки помрете. И потом… Ты ведь еще лопух, пацан… И знать ничего не знаешь, кроме работы. Тысяча тебе посветила… А Зойка по-женски целый месяц болела и никому ни слова… Случайно сам узнал.
При последних словах о Зойке и ее болезни Крашеву стало не то чтобы стыдно, а как-то неловко.
— Сама виновата, — сказал он. — И слушать меня не хочет… Да что теперь говорить? Поздно уже — они давно в электричке едут…
— Нет, не поздно. — Жора стал быстро одеваться. — Никогда ничего не поздно. Сейчас пойдем на почту и дадим телеграмму в Сыктывкар — у них там пересадка. С просьбой задержать, объяснить и вернуть. Дежурный по вокзалу разберется. И найдут их — Сыктывкар не Рио-де-Жанейро… А в телеграмме ты перед ними извинишься.
— Ну, уж нет, — решительно сказал Крашев. — Еще и извиняться. Никогда…
— Да-а-а, — Жора присел на свою кровать. — Случай, похоже, безнадежный. Ну, что же… — как бы самому себе сказал он. — Похоже, и мне пора. Да, пора… — Он подошел к столу и взял толстую папку. — Это наряды. По бетонным полам все готово — уже и подписаны, ну, а по водопроводу — побегаешь сам. — Жора замолчал.
В его только что прозвучавших тихих словах было столько твердости, что Крашеву говорить было не к чему. Да и о чем говорить? Осталась неделя работы. Что же… Он, Крашев, справится и без Жоры…
— Один совет, — собрав все свои нехитрые вещички, Жора опять уселся на кровать. — Не расслабляйтесь. Не расслабляйтесь до самого конца. Люди устали… Но не расслабляйтесь, подберите все мелочи. Получишь деньги — все на руки не отдавай. Дай рублей по сто. Остальные — в Москве. Хотя… — Жора махнул рукой. — Ты, похоже, и сам большой ученый… Кулибин…
— Может, тебе деньги нужны? — всполошился Крашев. — У меня есть. Могу дать — в счет аванса. — Его тело, мозг, душу пронзило какое-то раздвоенное чувство, и в то время, как одна часть тела и души равнодушно взирала на мастера-Жору, не понявшего его и уже мешавшего ему, другая часть, наверное, левая часть этого тела и спрятанной в нем души, — а именно там ныло его невесть чем сдавливаемое сердце, — левая часть хотела броситься к Жоре-земляку, Жоре-одесситу, бывшему зэку, бывшему «химику», щуплому мужу глупой своей жены, броситься и что-то сказать; ведь вот сейчас Жора уедет, и они могут никогда, он даже вздрогнул от этого слова, никогда не увидеться друг с другом.
Но он уже знал, что делать.
— «Все это сантименты, — зашептала трезвая часть его сознания той другой — глупой и неразумной. — Таких Жор на твоем пути встретится еще сотни. Ты пожмешь ему руку, вы разойдетесь — и все… и бог с ним. Он уже сделал свое дело».
— Денег не надо, — говорил между тем Жора. — Получишь расчет, потом и пришлешь. Адрес я сообщу. Да и недалеко здесь — сегодня к вечеру на месте буду.
— Ты что, не в Одессу? — спросил он, уже почти не удивляясь, — трезвая часть его души, как всегда, победила.
— Нет, — Жора смотрел на него, и черные его глаза блестели. — Поеду в Воркуту, говорят, там с населением туго — убывает, — он печально улыбнулся, посмотрел на часы. — Уже два, в четыре — поезд. Пора. — Он взял выцветший рюкзак — все, что у него было, но за плечи его не забрасывал, нес в руке.
— Я провожу, — Крашев попытался взять у него рюкзак, но Жора отвел руку.
— Ни к чему — все это сантименты, — сказал он, словно подслушав Крашева. — Ведь так?
Крашев пожал плечами и остановился у двери. Ему уже было скучно от затянувшегося прощания.
И Жора словно почувствовал это. Он поставил рюкзак и быстро протянул Крашеву маленькую смуглую ладошку, а когда Крашев пожал ее, Жора вдруг рванулся, обеими руками обнял Крашева, ткнулся щекой куда-то в грудь, схватил рюкзак и быстро пошел вниз. По спящей тяжелым сном школе гулко пронеслись звуки его шагов…
…А через неделю все уже и в самом деле осталось позади.
Позади осталось все: и бешеная гонка измученных, усталых людей, старающихся подмести, подчистить все «хвосты», и его беготня с нарядами (за водопровод им заплатили даже больше, чем он ожидал), и хлопоты с получением двадцати с лишком тысяч, когда управленческая касса, а потом и банк не знали, что же делать: выдать каждому из бойцов по тысяче — бог знает, как поведут себя пацаны с тысячей в кармане; перевести на аккредитив — в сберкассе, как на грех, аккредитивы были только на маленькие суммы и заполнять их надо было с неделю; перевести переводом в Москву — это четыреста рублей потери и, в конце-концов, плюнули на это и выдали все двадцать тысяч — целый портфель денег, по расходному ордеру, ему на руки.
Он составил ведомость и заставил всех расписаться авансом, а потом, вспомнив совет Жоры, выдал по сто рублей, сказав, что остальные перевели в Москву.
А еще через сутки он сидел в мягком кресле громадного АН-10А, бессмысленно смотрел на землю, проплывающую между близких, легких, серебристых облаков, а потом так же бессмысленно смотрел на пьяных, повально пьяных студентов — и своих, и чужих, у которых кончился «сухой» закон, и тупо думал о том, что если все кончится хорошо, то есть, если пьяные студенты не нарушат балансировку, и они долетят и удачно приземлятся, и если никто так и не догадается, что вот в этом облезлом портфельчике не бумаги, как он говорит, а почти двадцать тысяч денег, и если эти деньги не украдут, если, наконец, прожив неизвестно где и как еще суток двое в Москве (места в общежитии у него еще не было), он благополучно раздаст эти деньги студентам, то вот так же напьется до зеленых соплей и забудет и завод, и зону рядом с заводом, и «химиков», и «бичей», и Жору с Бациллой, и все эти долгие, нестерпимо долгие полста дней в Коми…
Все обошлось — они долетели, и деньги у него не украли, он даже без особых хлопот получил место в общежитии и не до зеленых соплей, но все же напился… Все происходило так, как он хотел. Не произошло лишь одного — он ничего не забыл…
Глава 11
И опять текла жизнь, бежало время, но он уже был иным. Отделило тончайшее лезвие его от Жоры.
Он еще ничего не знал: будет ли он работать в стройотряде будущим летом, окончит ли второй курс да и вообще институт, останется ли в Москве, как ему хотелось, или куда-то уедет, — но он уже был иным. Всего ближе он был к тем людям, которых встретит через несколько лет на уральском заводе.
Это были «другие люди»…
И он еще много раз поедет командиром стройотрядов. Почти все последующие поездки будут намного тяжелей первой. И он окончит институт. И уедет на Урал, и будет работать с этими «другими людьми». Но готовить себя к встрече с «другими людьми» и к работе с ними он уже начал тогда.
Они, эти «другие люди», были везде. Много их было и в Москве, и в институте, и в тех местах, на тех стройках, в колхозах, куда он ездил со стройотрядами, и долгое время он так вовсе не думал: «другие люди». Ведь эти самые «другие люди», кроме того, что они везде жили, внешне ничем не отличались от обычных людей. Но только на вид. Пока он учился в институте и ездил со стройотрядами, он научился двум вещам. Он научился узнавать «других людей» и понял, что надо делать ему, чтобы и самому стать этим, «другим человеком».
Вначале ему казалось, что узнать «другого человека» просто — ведь им принадлежит все в жизни: власть, слава, деньги, престижная работа; у них все связи и все нити, охватывающие эту жизнь.
Но потом он понял, что это не совсем так. Понял много позже, когда сам стал, как ему казалось, принадлежать к «другим». Сколько раз он видел людей, наделенных властью, и властью бо́льшей, чем была у него, общался с людьми, слава которых гремела, разговаривал с людьми, у которых была престижная работа, были деньги. Но это не были «другие люди». Среди «других» это были случайные люди. Бог весть, как они добились власти, славы, денег, но его никогда не подводившая интуиция говорила ему, что это — обычные люди. К ним, несмотря на всю их власть, славу, деньги, несмотря на их должности, он испытывал лишь раздражение. Он чувствовал в них такой же изъян души, как и у Жоры Гробовского, и испытывал к ним такое же легкое презрение. К тому же и вся их власть, слава, деньги были недолговечны и случайны, как и их положение среди «других людей». В этом он убеждался не раз.
Он стал чуточку иным, но хотел быть «другим». Он совершенно все бросил делать просто так. Он все делал, чтобы стать «другим» и приблизиться к этим «другим».
Он бегал, прыгал, играл в футбол лишь там и лишь тогда, когда был уверен, что эта дистанция, этот прыжок и эта игра приблизят его к «другим людям». Он вовсе забросил живопись, но много рисовал в институтской стенгазете. Он даже стал пописывать в нее стишки. Он увидел, что это занятие нравится «другим людям».
После второго курса с небольшим отрядом он опять заработал большие деньги — за ним установилась слава беспроигрышного командира, и некоторые институтские «другие люди» стали устраивать своих сыновей и родственников к нему.
Чтобы остаться в институте, а значит и в Москве, и, кроме того, сблизиться с «другими людьми» своей кафедры, он вступил в студенческое научное общество и прозанимался в нем полтора года. Но здесь его ждало жестокое разочарование. На самой кафедре и среди руководителей общества «других людей» не было. Это были обычные, вялые, никуда не торопящиеся и ничего не желающие люди. Но вокруг, на других кафедрах было столько «других людей». Ему казалось, что они есть на их кафедре, просто он их не видит, и он их упорно искал. Он писал рефераты, готовил доклады, рылся в институтской библиотеке и в пыльных архивах кафедры, он давно стал лидером этого научного общества, но растолкать, расшевелить этих вялых, инфантильных людей было невозможно. Самое ужасное в них было то, что оживлялись они только в перерывах. Иные шли в туалет и нещадно курили, посмеиваясь и болтая чушь и анекдоты. Большинство же оставалось в комнате, устанавливало шахматную доску и, торопясь (казалось, это им нравилось больше всего), расставляло фигуры.
Делать ему в такие перерывы было нечего. От курева и шахмат его тошнило, но, надеясь, что среди шахматистов или курильщиков есть «другие люди», он этого не показывал. «Ведь пьют же рыбий жир, — внушал он себе. — И ничего… А потом привыкают».
В долгие минуты перерывов к ним заходили аспиранты. Вполне возможно, что с ними предстояло работать, и Крашев относился к ним с почтением… Но шло время, и по мере того, как он убеждался в тщете своих поисков «других людей» на кафедре, почтение это падало. А одного из них — тощего, с впалой грудью и плохими зубами, наполовину уже лысого аспиранта — он почти ненавидел. Аспирант был года на три старше Крашева, но имел вид человека, который все познал, все увидел и во всем успел разочароваться. Казалось, он изучил все философии и все идеи. Не было чего-то, с чем бы он согласился или чему-то был рад. Скрывая тошноту, желая привить любовь к шахматам, Крашев («набравшись здоровья», как он думал, усмехаясь про себя) иногда играл подряд несколько партий, но с «тощим» не играл никогда.
Играл «тощий» в шахматы хорошо. Относительно шахмат у него была своя философия: шахматы — это модель жизни.
Крашев вспоминал свои споры с очкариками первого стройотряда и осторожно, пытаясь скрыть свою неприязнь, спрашивал:
— Ну, и что же обозначают пешки?
— Пешки? — смеялся «тощий», обнажая гнилые зубы. — Пешки и обозначают пешки. Вокруг так много робких, маленьких пешечек. Выйди на улицу, студент, оглянись…
Крашеву не нравилось это — «студент». Он морщился и терпеливо слушал.
— Все у нас есть, — аспирант говорил уже с пафосом. — Есть пешечки. Есть консерваторы — слоны. Есть люди-танки — ладьи. Есть короли, которые, в общем, ничего не делают, но от которых зависит все.
— Ну, а кто же мы? — охватывая широким жестом студентов и аспирантов, спрашивал Крашев.
— Все мы? — тощий аспирант тоже делал широкий жест, но отделял при этом Крашева. — Вы мы — стадо коней, с круто выгнутыми шеями. Все мы прыгаем, как блохи. И ликуем от восприятия жизни. Как будто нет болезней, смертей, трагедий. У нас у всех деревянные души. Стадо идиотов, — аспирант кашлял, выстреливая в Крашева сгустком табака с гнилью, и махал рукой, показывая, как он все удачно доказал и спорить больше не о чем.
— Последний вопрос, — внешне Крашев был так же спокоен, даже равнодушен. — А кто же ферзь?
— Ну, ферзь у нас — ты, — закатывался в тоненьком смехе-кашле «тощий». Все дружно смеялись, а Крашев ненавидел «тощего» все больше и больше…
К началу пятого курса он понял, что занятия в научном обществе — детская игра, точнее, гадание на кофейной гуще; сам же кофе был выпит другими и довольно давно, но от неопределенности он все еще тянул в этом обществе лямку.
Его же, наверное, решив оставить на кафедре, проверяли на деловитость и давали спецзадания. Часто они бывали нелепы и наивны.
Из нескольких маленьких подвальных комнат-лабораторий решили сделать одну большую и стали ломать перегородки. Старая сцементированная кирпичная кладка поддавалась с трудом. К лабораториям был подведен сжатый воздух, и стены стали долбить отбойным молотком. Но скоро дело встало — сломалось вставное перо-долото. Запасных перьев в институте не было, и руководитель работ, доцент, вручив Крашеву письмо на один из заводов, просил съездить и достать эти перья. Тон у доцента был умоляющий — скоро должны были начаться лабораторные работы, и времени оставалось в обрез.
Крашев вышел из института и огляделся… Стоял октябрь. Москва была накрыта тяжелыми, низкими тучами, из которых непрерывно шел мелкий, мерзкий дождь.
Ехать ему не хотелось — завод находился очень далеко. Он вдруг вспомнил первую «целину», Жору, представил, что бы тот сделал на его месте, и улыбнулся…
Москва лихорадочно готовилась к зиме. Вокруг все было перекопано и взлохмачено. Вбирая в себя несметное количество колебаний, надрываясь, постанывал влажный воздух. Нужный ему звук он выделил из общего хаоса быстро — работающий компрессор натуженно бухтел сразу за институтским забором.
Он поговорил с машинистом, за три рубля купил пять перьев и вернулся в подвал. От хмурого московского неба, измазанных мокрой глиной улиц и наивно-восторженных возгласов благодарного доцента в душу лезла тоска…
И все же из всего этого толк вышел. Через месяц, с докладом, его послали в крупный уральский город — на конференцию студенческих научных обществ.
В самолете он разговорился с соседкой — молодой еще женщиной, научным работником. Женщина занималась вопросами загрязнения воздуха и часто летала в этот уральский город — собирала данные для своей диссертации.
— В смысле загрязнения это уникальное место, — говорила она оживленно, словно сообщая что-то очень веселое. — Совершенно уникальное место. В местном воздухе — целый набор компонентов. Уникальная естественная лаборатория. Уникальная…
Крашев мрачно слушал. Он уже твердо решил порвать с научным обществом, и лететь в «уникальное» место ему не хотелось. Город ему представлялся цепью мрачных, лязгающих железом и полыхающих огнем заводов, с небом, сизым от смога.
Конференция проходила в местном политехническом институте, и он очень удивился и виду выполненного в классическом стиле главного корпуса этого института, и сосновому парку, на краю которого расположились институтские корпуса и лаборатории, и тишине самого парка, и огромным соснам, по которым носились, в общем-то нисколько не пугаясь людей, белки, и синему, чистому, уже морозному небу, так похожему на московское.
В последний, четвертый день конференции, после всех докладов, споров, дискуссий, к которым он отнесся с полным равнодушием, устроители организовали экскурсию по заводам города, и только тогда Крашев понял, что значили слова женщины об естественной лаборатории и о наборе компонентов, загрязняющих и отравляющих воздух.
На территорию заводов они не заезжали, да в этом и не было смысла — детально за день они бы не осмотрели ни один из заводов: настолько громадными были большинство из них. Автобус подъезжал к проходной, следовал рассказ экскурсовода — местного писателя, зачарованно поющего гимн огню и металлу, и автобус мчался дальше. Заводам, казалось, не будет конца, они следовали друг за другом, как ему и представлялось в самолете; из закопченных зданий неслись гул и лязг; поверх заводских заборов полыхало огнем; огромное количество тонких, толстых, круглых, квадратных, невысоких, уходящих под облака, кирпичных, железобетонных, стальных, крашеных, закопченных, пыльных, Прямых и гнутых заводских труб дымили, попыхивали, вили, сыпали, источали каждый свой «компонент», и только нос его вначале нервно, затем раздраженно, а потом совсем устало реагировал на новый, не видимый и не нюханный им запах, летевший от всех этих труб. Цветов у того, что источали эти трубы, тоже было великое множество, и среди них были не только черные-пречерные от мазутных котельных или густо-белые от гипсового завода, но были и сложные: кирпично-красные, иссиня-голубые, оранжево-желтые, изумрудно-зеленые.
Часа через три у него загудела голова, что бывало с ним крайне редко. Экскурсанты знали друг друга плохо, учета не было никакого, и он подумывал тихо сбежать, слившись с людьми у очередной проходной, но тут писатель с видом человека, приготовившего приятный сюрприз, объявил о том, что на следующем, еще только строящемся заводе их ждет нечто необычное, и на этот раз они пройдут на территорию, и что он, писатель, будет молчать — на заводе собираются выпускать новейшие строительные материалы, и пусть теперь они, будущие строители, разберутся во всем сами; а потом они отобедают — на строящемся заводе прекрасная столовая. Впрочем, добавил писатель, их встретит инженер из дирекции, его хороший знакомый, и вопросы можно будет задать ему.
Вырвавшись из цепи окружавших заводов и пробежав несколько сот метров навстречу ветру, автобус нырнул в тоннель высокой железнодорожной насыпи, за которой замелькали легкие садовые домики, полузакрытые плотной стеной высоченных — с еще не совсем опавшей пожухлой листвой — тополей.
Воздух впереди автобуса стал вновь прозрачным. Меж тополей сверкнуло что-то необычное, ярко-синее, и Крашев не сразу сообразил, что это не транспарант, призывающий садоводов-любителей к высоким урожаям, не крыша садового домика местного оригинала, а фасад упрятанного за довольно высокий забор завода. Выждав, когда автобус минует сады и корпус завода откроется не маленьким кусочком фасада, а развернется во все свои двести, а то и больше, таких же ярко-голубых метров, насладившись произведенным эффектом, писатель не удержался и, захлебываясь, стал сыпать датами, метрами, тоннами, мудреными названиями новых строительных материалов, из которых английской фирмой был построен корпус и которые должен был выпускать сам завод.
…Но получилось несколько иначе. Инженера дирекции, который должен был провести их на завод, на месте не оказалось; на территорию их не пустили, и несколько сникший писатель предложил вначале пообедать — благо, столовая — одноэтажное, бетонное здание — стояла рядом.
Столовая и в самом деле оказалась неплоха: зал чист, обедающих немного, блюда вкусны и недороги.
Он пил компот и разглядывал боковые стены, выложенные мозаикой в стиле «а ля русь»: пошедший вприсядку рыжий парень с балалайкой в руке, хоровод девушек со строгими, не оставляющими надежды лицами; березки, зеленая поляна… Ему не нравилась нарочитость стиля, но что-то, может, взаправдашняя лихость рыжего парня, может, печальная строгость девушек, а может, эта зеленая поляна с тонкими березками, трогали и не опошляли картину…
Хлопнула входная дверь, и в зал вошла группа людей. Их было человек семь-восемь. Они не направились к раздаче, а сели за соседние два стола в ожидании.
— Пс-с-с, — сказал один из них. Остальные засмеялись…
Из прохода, рядом с раздачей, выпорхнула накрахмаленная женщина. Улыбаясь накрахмаленным лицом, женщина ловко накинула накрахмаленную скатерть на сдвоенные столы и, развернувшись, пошла обратно. Один из севших за столики, поднявшись, пошел за ней.
— Толик, — свистящим шепотом позвал его писатель.
Толик — высокий, худой, модно одетый парень, развернулся и, близоруко щурясь, шагнул к их столам.
— Извини, не мог, — услышал Крашев его шепот. — Май фрэнд, — громко сказал он, показывая на писателя пальцем. Сидевшие за столом закивали головами. — Англичане, — шепотом продолжал Толик. — Два дня, как приехали… Курируют установку оборудования.
— А ты? — бегая глазами по Толику, спросил писатель.
— А я курирую их… — Толик пожал плечами.
Они стали говорить еще тише… Толик, извиняясь, разводил руками, показывая на англичан и порываясь к порхающей крахмальной женщине. Наконец писатель, затосковав, бросил Толика и повернулся к группе.
— К сожалению, экскурсия отменяется, — нервно сообщил он. — Анатолий Иванович, — он кивнул на Толика, — занят… Прошу в автобус. Впрочем, кто хочет самостоятельно, так сказать… Пропускной системы особой нет, одного-двух задерживать не станут…
Группа, возглавляемая тоскующим писателем, вышла. Крашев прошел пару шагов и остановился… Хлопала входная дверь. Входили и выходили люди… У сдвоенных столов порхала крахмальная женщина… Держа в руках мешавшую ему балалайку, шел вприсядку рыжий парень… И Крашев разом вдруг понял, что и эти входящие и выходящие люди, и крахмальная женщина, и то и дело подбегающий к ней Толик, и даже присевший рыжий парень — все это «другие люди».
Крашев вышел из столовой… Группа усаживалась в автобус. Крашев нашел писателя и сказал, что походит по заводу самостоятельно. Все еще тоскующий писатель пожал плечами и закрыл перед Крашевым автобусную дверь. Крашев повернулся, вздохнул для храбрости и пошел навстречу «другим людям».
Глава 12
Совсем рассвело, и он вышел во двор. Новый дом, омытый ночной росой, свежий, бодрый, равнодушно взглянул на Крашева темными окнами.
«Все — подумал Крашев. — Надо уезжать…»
…Как и много лет тому назад, поезд уходил в Москву утром.
Объяснений с матерью не было. Когда она вышла во двор, он сказал ей, что уедет сегодня, сейчас же. Мать ничего не ответила. Она молча смотрела на него, и он подумал, что она не просто смотрит, наверное, опять молится — просит хорошей дороги. А может, спрашивает у своего Бога — отчего он так скоро уезжает? Мысль о том, что мать опять молится, не покоробила его. Все застыло в нем, оцепенело. Он двигался, собирал вещи, разговаривал с матерью, считал: как выйдет из хатки, как успеет на вокзал, как купит билет… Но все разговоры, подсчеты проходили мимо него. В них участвовал его мозг, но чувства его оставались нетронутыми, как бы застывшими на нулевой отметке шкалы эмоций.
Собравшись, они посидели «на дорожку» — он сидел серьезно, скованно, потом вышли, и он не взглянул ни на хатку, ни на новый дом; потом прошли школу, старый школьный дом, дубовую рощу. Билетов на Москву не было.
«Странно, — подумал он. — К чему мне в Москву? Кому я там нужен? Кто ждет меня там?»
А мать думает, что нужен. Вот нет билетов, и она побежала к знакомому дежурному, уговаривает его. А может, хочет отправить? Может, и ей все равно? Да и зачем он здесь? Может, опять на Урал? Директором?
Крашев усмехнулся. На заводе уже свой оркестр, своя музыка, свой дирижер, и других музыкантов туда не надо. Куда же?..
…Мать билет достала, и в Москву надо было ехать.
Поезд подошел правильно. Крашев взял сумку, корзину с виноградом и большой бутылью вина, поцеловал мать и прошел в вагон. Как и двадцать пять лет тому назад, поезд стоял на их вокзальчике две-три минуты. Он нашел свое купе — оно было пустым, и он опять усмехнулся (резерв?), поставил вещи, вышел в коридор и посмотрел в закрытое окно.
Независимо-радостный от сознания участия в непрекращающейся дорожной суете топорщился вокзал. За все свои годы он не сдвинулся ни на миллиметр, но нездешние серые плиты, загадочные окна придавали ему вид существа, много погулявшего по этим железным дорогам и застывшего здесь некрепко и ненадолго.
«И у меня такой же вид, — подумал Крашев. — Франтоватый, таинственный и нездешний. Хотя… Я был в Англии, в Индии, был на Кубе… Изъездил почти всю страну… Но место мое было, кажется, вот здесь, в этом городке, и ни на миллиметр дальше. И когда все это кончится, ты будешь здесь… или нигде не будешь…»
…Мать стояла рядом с дежурным, пожилым мужчиной с истертым, неопределенным лицом. Дежурный тянул бечевкой пестик отправного колокольца.
Крашев нашел глаза матери и посмотрел в них. Вагонное окно было совсем близко от столба с колокольцем, но когда мать увидела его, она подошла еще ближе. Дежурный, покрутив своим неопределенным лицом вдоль состава, дернул бечевку и показал машинисту отправление. Поезд напрягся, зашипел, разжал колодки тормозов, уперся в колею дороги и, шевеля и скрипя межвагонными суставами, еле заметно сдвинулся к Москве. Мать подняла руку и шагнула вместе с поездом. Он знал, что сейчас она заплачет, и пугался этого. Мать подняла другую руку и стала вытирать глаза. Он не испугался и равнодушно смотрел на нее. Вдруг мать вздрогнула, посмотрела в сторону и опустила руки. Подошла женщина с длинными, наполовину седыми волосами и стала рядом.
«Анна, — понял Крашев. — Это Анна».
Женщина махнула Крашеву рукой и что-то сказала. Он ничего не услышал и дернул ручку, опуская окно. Окно не опускалось. Мать и Анна шли рядом и что-то говорили ему. Поезд, вовсе оправившись от несколькоминутной дремы, дернулся и, убыстряя ход, плавно покатился вдоль платформы. Анна опять что-то сказала ему. Он молча смотрел на ее почти не изменившееся круглое лицо, на седые волосы. Что она хочет сказать ему? Он махнул ей рукой, указывая на конец вагона, и пошел по коридору. Тамбур дохнул на него вонью множества выкуренных, раздавленных и заплеванных сигарет. Проводницы не было. Он понял, что ошибся, что прошел не в тот тамбур. Дверь тамбура была закрыта. Понимая, что дверь и должна быть закрытой, Крашев посмотрел сквозь стекло ближайшего к тамбуру окна. Мать была уже далеко, но Анна, надеясь, что он откроет дверь, немного поотстав, шла за вагоном.
Крашев дернул ручку и дверь открылась. Он высунулся из вагона, отыскивая Анну. Что она хочет сказать ему? Он нашел ее — она шла быстрым шагом, почти бежала. Что же она хочет сказать ему? Он замахал ей рукой: он здесь, он открыл дверь! И увидел, что Анна застыла — платформа обрывалась метровым откосом.
Он отступил вовнутрь, и его опять коснулась вонь тамбура. Неистово заалел перед глазами стоп-кран. Крашев вдруг вспомнил, как ехал сюда, как в вагон сел пьяненький паренек, бормотавший «Она меня не любит, она меня не любит», и как он останавливал раз за разом поезд, и как два сержанта волокли его, а паренек все шептал… Крашев шагнул и протянул руку к ручке стоп-крана…
Он ясно почувствовал, как взмокла его ладонь, охватившая холодную, давно никем не держанную ручку. «А ведь не дернешь — побоишься, — зашептала иная часть его сознания. — Представь: ты — замначальника крупнейшего в стране Главка — хулиган! Представь себе, как этот поезд, уже отчетливо бьющий по стыкам, дернется, как тормозные колодки начнут душить колеса и их визг заглушит шипенье выходящего воздуха, как посыпятся с полок дремлющие пассажиры, заплачут, набив шишки дети, заматерятся и побегут вдоль состава машинист с бригадиром…»
— Не сможешь, нет, не сможешь, — сказал он вслух и отдернул руку от стоп-крана.
Дверь тамбура все еще была открыта. Огибая бухту, поезд, поднимаясь, мчался к первому тоннелю. Поезд уже взобрался на склон ближней маленькой горы, и земля с этой стороны была далеко-далеко внизу, мягкая, еще зеленая и беззащитная.
«Я — раб, паршивый раб, во мне нет внутренней свободы… Я весь в сетях…» — думал он, оцепенело глядя на медленно текущую, мягкую землю…
А потом, как и много лет назад, поезд вбежал во тьму первого тоннеля, и все вмиг изменилось. Спрессованный воздух ворвался в открытую дверь, колеса задуплетили, казалось, в самом тамбуре, но Крашев все так же оцепенело стоял у стоп-крана и, лишь когда поезд появился по другую сторону дырявой горы, закрыл дверь и медленно пошел по коридору пустого вагона…
Глава 13
В областном городе вагон ожил, стал наполняться пассажирами. Появилась молодая девушка-проводница, растопила печь и стала готовить кипяток.
Крашев переоделся и лег на верхнюю полку. Поезд двигался на север, к мгле, к холоду. И, наверно, уже сейчас за стеклами вагона было зябко, но пока здесь, в прокаленном за день вагоне, это не ощущалось.
Светила полная луна. По теплой земле полз плотный молочный туман, разорванный в иных местах темными пятнами. Что-то пульсировало в этих пятнах. Казалось, земля — живая, теплая — дышит через эти пятна.
«Какая же она беззащитная! — думал он. — Стрела, копье, метеорит, — все может поразить ее, ничем она не прикрыта». И эта открытость, беззащитность земли вдруг поразила его, как поразило когда-то другое: беззащитность и открытость его маленького сына, а особенно детской его головки с дышащими, едва прикрытыми тонкой кожицей, отверстиями на темени. Мозг был совсем рядом. Ткни булавкой и все — готов. Его тогда поразило все: и тонкая пульсирующая кожица, и жуткая, ничего не ведающая наивность сына, и жуткость самой его мысли о булавке.
Мелькали небольшие станции, на которых поезд не останавливался. Бегущие столбы электрифицированной дороги, их разбегающиеся от ярких станционных прожекторов тени, растяжки, сам электропровод — все это мелькало, двоилось, троилось, переплеталось в какой-то хаос, куда попадал поезд. Но станция кончалась, прожекторов становилось меньше и меньше, тени-сети, тормозившие поезд, пропадали, оставались позади последние молчаливые хатки с одиночными тополями-сторожами, и состав свободно и плавно двигался дальше и дальше.
…Текли, бежали мысли… Оцепенелые, словно и они попадали в тени-сети, но вот вырваться не могли…
…А ведь это был поначалу его обычный челночный ход. Вернее, он уже понял, что в каждой ситуации должны быть запасные ходы, и завод на Урале был таким запасным ходом, ставшим после окончания института основным.
Просторный, с английским оборудованием, готовившийся выпускать совершенно новые для страны стройматериалы, голубой завод ему понравился, и, походив по нему часа два, он пошел в отдел кадров.
К посетителям, вроде Крашева-студента, и к таким предложениям — написать письмо в институт с персональным запросом — начальник отдела кадров, молодой, лысоватый, тщательно одетый человек, готов не был. Но многому, очень многому научили Крашева строительные отряды. Он уже знал, как и о чем разговаривать с кадровиками, секретарями, замами и помами. Да и задача — набрать молодых, линейных, самых низкооплачиваемых работников — перед начальником отдела кадров стояла. И лысоватый, тщательно одетый молодой человек, не любящий делать что-то не так (а письмо, о котором просил Крашев, было как раз из числа «делать что-то не так»), записав «реквизиты» (так он выразился), прислать письмо с запросом на Крашева согласился.
«Но что же тут плохого?» — спросил он себя. Что плохого в том, что он искал для себя хорошую работу? Ведь в Москве было так неопределенно и так ему не нравилось… Оставаться на кафедре? Но науку он не любил, а преподавать (хотя бы и в будущем) — тем более. Наука на кафедре была так слаба! Преподаватели ему казались еще слабее…
Идти на стройку мастером?.. Он так и решил и пошел бы на стройку, если бы не эта дурацкая история с тещей, вернее, с тестем.
…После той ночи, утром, прямо из мужского общежития, они поехали в загс и подали заявление, а после свадьбы веселой, шумной, он вдруг с удивлением обнаружил, что жена в общем-то не одна, что у нее есть мать, отец, старшая сестра, куча дальних и близких родственников и еще бо́льшая куча знакомых и приятелей. Как большинство холостых мужчин, он догадывался, что у женатых должна быть теща, тесть, свояченицы и бог весть кто еще, и, как большинство холостых, он надеялся отделить свою будущую жену от ее прежнего окружения, но и, как большинству женатых, ему это не удалось.
В Замоскворечье родители жены имели небольшую двухкомнатную квартиру (теща называла ее «хрущевкой»). Старшая сестра жены была замужем, с родителями не жила, и выделенная Крашеву с женой маленькая комнатка вначале показалась ему раем. Но родители жены — пенсионеры — вечно торчали дома, у старшей сестры были постоянные проблемы с мужем, и она часто оставалась ночевать с дочкой у родителей; приходили и приезжали близкие и дальние родственники и тоже оставались ночевать. Теща — простоватая, тучная женщина, скучавшая по причине пенсии, — всегда была рада гостям, и уединиться, отделить жену от всех было непросто. В маленькой «хрущевке» всегда было шумно, весело, почти безалаберно. Незаметен был лишь тесть — маленький, лысый человек, вечно улыбающийся и вечно чуть-чуть пьяный. Это «чуть-чуть пьяный» было так же верно и постоянно, как то, что тесть никогда не бывал даже «чуть-чуть трезвый». Это его свойство Крашев заметил еще до свадьбы. Свадьба проходила в профессорской столовой, и Крашев боялся, что тесть заснет где-нибудь раньше срока. Но ничего не случилось. Среди горланящих студентов, много евших и много говоривших аспирантов, много, но интеллигентно пивших доцентов тесть был все так же «чуть-чуть», так же тих и незаметен.
Прошел месяц, второй, и жена забеременела. Ему стало казаться, что жена еще больше отдаляется от него, бесконечно шепчется о чем-то с сестрой и матерью. Он уже решил искать квартиру. Но однажды — до распределения оставалось совсем немного — все неожиданно кончилось. В маленькой «хрущевке» стало необычайно тихо.
Первым исчез тесть, исчез таинственно и непонятно, и вследствие тихости незаметного тестя Крашев это исчезновение долго не замечал. Потом ушла старшая сестра с дочкой — она должна была скоро рожать, и у нее с мужем появились новые проблемы, а старые, по причине каких она жила с ним врозь, пока исчезли. Поубавилось дальних и близких родственников. Вот тут-то, когда стало совсем тихо, Крашев и спросил себя: «А где же тесть?»
В конце концов жена сказала, что отец в ЛТП…
«Как ЛТП? Что такое ЛТП? Почему в ЛТП?» — задавал он глупые вопросы, хотя уже и вспомнил и что такое ЛТП и по какой причине мог туда попасть его тесть.
…Отчего так устроен человек? Почему так пугает и в то же время притягивает его к себе все аномальное, все, что-либо имеющее отклонение от обычного, человеческого? Чувство страха? Простое любопытство? Отчего нас пугают тюрьмы? И отчего мы хотим хотя бы одним глазком посмотреть на эту иную, совсем необычную жизнь?
А аномалии в самом человеке? У соседа Крашева по общежитию при осмотре врач нащупал какую-то безболезненную шишечку в плече и сказал пару слов на латинском языке. Слова сосед запомнил, но смысла не понял, разволновался и попросил Крашева, идущего в библиотеку, посмотреть в медицинской энциклопедии, что же обозначают эти слова. Крашев все, что надо, нашел, почитал, а наиболее туманные места записал. Он уже, усмехаясь (опухоль была совершенно безвредной), ставил толстенную книгу на место, как та раскрылась по сделанной кем-то закладке, обнажив название: «Половые извращения». Это было на втором курсе, ему было восемнадцать лет, и от этих двух слов, составленных из обычных черных букв, полыхнуло жаром. Вспотели ладони. Появилось желание (страх?) ткнуть книгу на место. Но он закрыл толстенный том, отошел в зальчик, в самый его край, раскрыл (любопытство?) книгу по закладке и стал читать. После пяти минут чтения горело не только лицо, но, казалось, и вся голова. От названий, подназваний гомосексуалистов, садистов, фетишистов, мазохистов и бог весть еще каких извращенцев рябило в глазах. Пригибаясь над столом, он невольно оглядывался по сторонам, чувствуя себя обладателем жгучей, страшной тайны. Дочитав, посмотрел на закладку и понял, что эту тайну знают многие. А вдруг эту книгу читали и те, о ком речь? Толстенный том стал невыносимо тяжелым и липким. С трудом и страшной брезгливостью поставил он его на место. Из маленького зальчика вышел, почти не дыша. Ему казалось, сам воздух зальчика пропитан всякими «измами».
Когда он задавал вопросы о ЛТП, лицо его не горело, но все же сладко-приторное чувство желания узнать что-то запретное, аномальное, почти криминальное было в тех вопросах, кроме простого беспокойства.
Жена говорила, что ничего не знает, что устроила все это сестра вместе с матерью.
В конце концов сладко-приторное чувство в нем победило. Он все же настоял, и они поехали в Подмосковье. После электрички они долго шли почти чистым полем, и жена устала. Наконец они подошли к поселку, с одного края которого высились серые, сложенные из тонких железобетонных плит стены. Они долго кружили вокруг этих бесконечных серых стен, пока не вышли к пропускному пункту, и по системе ворот, решеток, впускных и выпускных дверей Крашев определил, что пропускной пункт ЛТП не хуже пропускного пункта зоны, рядом с которой работал их стройотряд в Коми.
С трудом, через дежурного, они узнали, в каком тесть отряде и где этот отряд сейчас работает. Оказалось, что это недалеко, «на воле», на небольшом кирпичном заводике.
Идти на территорию заводика жена отказалась. Он посмотрел на ее лицо — она и в самом деле выглядела уставшей: шел четвертый месяц ее беременности.
Усадив ее на старый, трещавший стул в коридоре маленькой конторки, он пошел вдоль низких, почти ушедших в землю напольных обжиговых печей. Вся технология и все конструкции были так стары, что он, сдавший курс «Производство стройматериалов» на отлично, с трудом мог понять эту технологию и назначение конструкций. Но все же название печей «напольные» — он вспомнил и технологию кое-как понял. Вот тут «садят» в пустую печь сырец — необожженный кирпич, а вот из другой «выставляют» уже готовый. И то и другое делают люди в серой одежде, в серых шапках-ушанках и серых кирзовых сапогах. У тех, кто выгружает кирпич, одежда, сапоги, ушанка и лицо — в оранжевой кирпичной крошке.
Самой мелкой и несуразной фигурой у печей была фигура его тестя. Крашев подошел и тронул фигуру за плечо, почувствовав, как шершавые, колючие оранжевые крошки потекли под его пальцами вниз. Когда тесть обернулся и Крашев увидел его кроличье-трезвые глаза, то сладко-приторное чувство, двигавшее им, прошло, уступив место обычной жалости. Стало стыдно за тестев испуг и неловкость, мелькавшие в кроличьих глазах. Он не знал, вернее, не понимал, что же делать дальше, о чем спрашивать, что говорить… Но всегда молчавший тесть заговорил сам.
— Конечно, конечно, — забормотал он, и Крашеву странно было слышать, как тесть правильно и твердо выговаривает это свое «конечно». — Конечно, они формально правы и формально Вы имеете право…
Испытывая все большую неловкость от непонятной фразы, от того, что тесть обращается к нему на «Вы», он спросил:
— Может, надо что-нибудь? Денег или еще чего?
— Нет, что Вы, — с испугом ответил тесть. — Могут обыскать, а потом — в изолятор… — И тесть стал длинно и путанно объяснять Крашеву, что все произошло случайно, что просто в комиссии, направившей его сюда, не было его старинного друга, а так бы было все хорошо, все бы обошлось — вот такая невезучесть.
От длинного и нудного рассказа, от кроличьих глаз, непрерывного «выканья» у Крашева прошла и жалость.
— Может, все же надо что-нибудь? — перебил он тестя.
На миг кроличье выражение исчезло из глаз.
— Многое надо, многое. Но все запрещено. Письма читают. Тумбочки, постели обыскивают. Часы носить нельзя… Приезжал братан, привез свитер. Вот тут и надел. А вечером — отобрали, опять нельзя, а как же тут? — тесть указал на шеренгу мрачных напольных печей, будто это они запрещали, проводили обыски, вскрывали и читали письма, сажали в изолятор, изымали одежду. На обшлаге протянутого к печам рукава серой фуфайки Крашев увидел пришитую бирку. На бирке стояла фамилия тестя, номер его отряда и личный номер. — Впрочем, — глаза у тестя опять потухли. — Впрочем, сигареты, если можно. У меня такая гадость…
Крашев не курил, и сигарет у него не было. Он побежал к жене. Сидя на стуле, жена дремала.
— У тебя есть сигареты? — довольно грубо спросил он.
— Зачем? — Она курила, но в последние месяцы совсем понемногу, по одной-две сигареты в день, и он подумал, что у нее может и не быть.
С собой у нее было две пачки. Одна из них оказалась распечатанной. Он взял обе.
— Могла бы и передачу организовать.
— Это что, больница? И при чем тут я? Это ведь твоя идея, — жена удивленно пожала плечами.
— Но отец-то твой. Может, я виноват, что он здесь?
— Может быть, — жена странно усмехнулась. Ему захотелось задержаться и выяснить, что значит это «может быть» и ее странная улыбка, но он посмотрел на ее обычный еще живот, развернулся и побежал к тестю.
Вдоль печей дул сквозняк. Сквозняк сыпал на тестя пыльную колючую оранжевую мелочь. Тесть уклонялся своим хлипким телом, но и сквозняк менял направление и опять бросал в лицо оранжевую труху, заставлявшую тестя застыть, сгорбиться и долго протирать рукой резавшие забитые глаза.
Крашев уже подбегал к тестю, как вдруг мысль, простая и неожиданная, заставила его тоже застыть на месте. «А ведь это из-за меня, именно из-за меня тесть здесь, в ЛТП».
С его переездом в маленькой «хрущевке» стало совсем тесно. И вот — результат. Теще этот замухрышка не нужен, дочерям, как оказалось, — тоже. А тут и жена забеременела… Да-а-а… Ну, и столичные порядочки. Тесть, конечно, трутень и выпивал… Но ведь и вреда никому… А организовала все старшая сестричка. Вот ведьма! Родного папашу…
Смотреть в кроличьи глаза было стыдно. Он сунул сигареты и, не слушая, как тесть опять бормочет: «Конечно, конечно, формально они правы…» — быстро пошел к жене.
…Он твердо решил в Москве не оставаться и, перераспределившись, уехал на Урал. Жена не возражала — они никогда не ссорились, да и к тому же сама она оставалась в Москве — должна была скоро рожать…
Глава 14
Два года на Урале он прожил один. Это было и хорошо и плохо. Он скучал по жене и сыну. Но зато отпадали десятки проблем, появляющиеся у молодой, мало зарабатывающей, неустроенной, неопытной семьи.
Когда через два года жена с маленьким сыном приехала в город на Урале, то многие проблемы — неустроенность, неопытность — остались; карьеру он к тому времени тоже сделал небольшую — работал старшим мастером одного из участков, но те два первых года были едва ли не самыми важными в его деловой жизни. Произошло самое главное — «другие люди» приняли его в свои ряды, признали своим человеком.
…Но все же как делается карьера? Деловитостью? Знаниями? Связями? Если вы понимаете карьеру, как непрерывное движение, а не что-то, может, и высокое, но застывшее, — то не тем, не другим и не третьим. Хотя все надо…
Итак, начнем с третьего. Связи… Вещь очень хорошая, но если вы (извините) — дурак, связи не помогут. Конечно, занять место высокое и, ясное дело, не свое связи помогут. Но дальше — ни-ни… Выше того, что могут ваши связи, вам не подняться, нужны новые связи, а если вы (извините еще раз) — дурак, то и заводить их вам с вашей глупой головой трудно. Имея связь, карьеру сделать просто, но карьера эта, априори, имеет предел, заложенный в самой связи, а мы-то с вами ведь видим эту карьеру блестящей и бесконечной…
Впрочем, есть еще подвид такой карьеры. Достигший чего-то по связям может вдруг сам налиться соком и пустить корни, то бишь, связи и далее делать карьеру по принципу: ты — мне, я — тебе. Старый испытанный способ… Но все же этот способ груб, ограничен, многое тут на виду, и он становится не модным.
Может, деловитостью? Еще меньше шансов. Хотя на первых порах это здорово помогает. «Деловитые» (не путать с «деловыми») яростно роют землю, гребут, носятся, сбивая с ног ближайших конкурентов, осыпают (непроизвольно) глиной, щебенкой, песком; обливают (тоже непроизвольно) водой, иногда очень мутной. Таких первыми замечают и первыми выдвигают. Они рады и еще более деловиты. Гребут, уже ничего не различая, смешивая глину с водой и частенько (уже произвольно) поливая всем этим копающихся рядом.
Но время течет, бежит… И вот уже у гребущего одышка, давление, боль в правом боку и гастритное дыхание. Он увял, голос его осип, ногти поиступились… «Деловитый» останавливается, видит огромную, выкопанную им яму и улыбается. Он видит в ней смысл и доволен собой. Иногда он своими корявыми ногтями, тяжело дыша и держась за бок, что-то еще подправляет, но карьера его кончена… Труднее всего таким способом делать карьеру в реальном производстве — очень тяжелый грунт. Проще всего в контролирующих учреждениях — грунта там вовсе нет, сплошная вата.
Есть подвид и у этого способа — делание карьеры здоровьем. У некоторых людей — железное здоровье. Человек с таким здоровьем, может, не так деловит, но зато всех пересидит, переходит, переживет. Добиваются такие много большего, но здоровье (хотя и железное) в конце концов кончается, и финал здесь такой же, как у просто «деловитых», а чаще и хуже: инфаркт или инсульт.
Знаниями? Настоящие знания — вещь спорная, для многих — непонятная, для большинства — трудноуловимая. Знания несут в себе элемент свободы, а обладатели их — элемент анархии. Знающему человеку очень легко кому-то что-то доказать, но очень трудно сделать карьеру. Особенно на первых порах. Это потом, чего-то добившись, можно показать, что ты чего-то и знаешь… Но большие, настоящие знания отвлекают от понимания таких простых истин.
Подвиды здесь тоже есть. Это, собственно, «знания, как делать карьеру». Бывают и такие. Но это не совсем то, о чем говорилось. Да и знание «знаний» часто успеха еще не дает.
Может, еще как? Интеллектом, например, талантом? Но, честное слово, это такие непонятные свойства, что и говорить о них не хочется.
Но, может, есть люди, которые обладают всем этим разом? Наверное, есть. Но они, вероятно, чрезвычайно редки. Так редки, что делай они свою карьеру — никто им слова поперек не скажет.
Крашев не был таким редким человеком. Он мог быть деловитым, у него были некоторые (не особенные) знания, было обыкновенное, не железное здоровье, но ни связей, ни особых талантов — не было.
Но перед своими однолетками, начинающими карьеру, у него было громадное преимущество. В двадцать с небольшим лет он понял то, чего многие не поняли и в тридцать, а иные, похоже, не поймут никогда. Открытая им истина была проста: настоящую карьеру могут сделать только «другие люди».
Когда он приехал на Урал — первая линия завода уже работала на полную мощность. Писатель-экскурсовод, взахлеб хваливший завод, оказался прав. Легкие, теплые, эстетичные строительные панели стране нужны были позарез. Ввиду уникальности заводу выделили сверхплановое жилье, и вопрос с кадрами был решен. Крашев получил место в общежитии и был назначен мастером в цех. Все это было даже меньше, чем он ожидал, нулевая точка, но он не унывал. Технология была не сложна, а руководить людьми он умел. Студенческие стройки, а особенно та — в Коми, жили в нем. Труднее было другое. Как выбиться из группы таких же, как он, молодых мастеров? Как перейти в круг «других людей»?
Он решил действовать. Но как? Показать, что он умнее, эрудированнее многих? Что умеет думать, руководить? Он так и решил… Случай представился быстро. На заводе раз в месяц проводился День мастера. Присутствовал директор — огромного роста, с лошадиным лицом и крупными мослами, вероятно, переболевший начальными формами гигантизма человек. Он был лыс, но лысина не ухудшала и не искажала его длинное лицо, как и сильно картавая речь, которая казалась естественной и даже очень правильной, когда исторгалась из его лошадиной физиономии. Крашев непроизвольно думал, что речь могла быть и хуже и непонятней. Впрочем, кличка директора к лошадям никакого отношения не имела. За глаза его звали: Фанерный Бык.
Скучища на Дне мастера была ужасная. Под разными предлогами мастера стаями убегали из актового зала. Половина из оставшихся незаметно дремала под бормотанье очередного отчитывающегося.
Председатель совета мастеров пожилой, с утомленным лицом мужичок, тоже частенько дремавший в президиуме, однажды встрепенувшись всем телом ввиду слишком большой паузы, наступившей после окончания очередного доклада, посветлел взглядом и спросил: «А может, им, мастерам, и не стоит переводить время? В цеху у каждого столько дел…»
Светлые глаза председателя остановились на Крашеве, и Крашев встал… Вопрос не застал его врасплох. Он часто думал об этом же и сейчас старался говорить веско, ярко, убедительно. Приводил цифры и факты, а сам смотрел, как все больше и больше щурится Фанерный Бык — тот был близорук, но очки не носил. Убедив и себя и, как ему показалось, остальных, сел, ликуя в душе и думая о том, чтобы близорукий директор разглядел его получше.
Длинная пауза, от которой проснулись остатки спящих, тянулась бесконечно. Потом Фанерный Бык медленно встал и, щурясь, обвел глазами актовый зал.
— А вы знаете, что есть соответствующее постановление Совета Министров? — спросил он. — И я никому, — Фанерный Бык повысил голос, — никому не позволю нарушать его! И никому, — его громадный палец заударял по столу, — никому не позволю говорить об этом. А вам, молодой человек, — щелки близоруких глаз остановились на Крашеве, — я советую… — Но Крашев уже не слышал, что советовал ему громадный, мосластый, с лошадиной физиономией человек. Крашев сидел задавленный, обиженный, убитый… Он приехал сюда добровольно… Бросил жену и едва народившегося сына… Он крутится вокруг этих чертовых линий, гонящих и гонящих панели, день и ночь… Его смена всегда выполняет план, в бригадах полный порядок… Он аргументировал дельное предложение… От выполнения этого предложения на чуточку, но станет легче ему, а некоторым мастерам, у которых дела не очень, а их рвут, кроме Дня мастера, на великое множество других совещаний, станет лучше и свободней, и не на чуточку… Так чего же надо этому громадному, близорукому мерину, имеющему кличку в стиле американских индейцев? Чего им всем надо?.. Им — «другим людям»?
Он посмотрел в щурящиеся, все еще ищущие его глаза и вдруг понял — чего. Им всем нужна покорность…
…И он прошел школу покорности. Он увидел, что «другие люди» не однородны. Они состоят из слоев. Слои расположены в некотором отдалении и образуют пакет приоритетов. И слой с низшим приоритетом покорен высшему. Есть и вертикальные слои — связи, по ним-то «другие люди» и поднимаются в верхние слои. Иногда и опускаются. А часто вообще выскакивают из этих слоев в общее огромное пространство, где суетится огромное количество обычных людей.
Он научился видеть эти перемещения. Вот ушел на соседний завод начальник основного производства. Ушел он туда начальником производственного отдела, в общем-то, на меньшую должность и на меньший оклад. Но Крашев знал: в системе «других людей» он занял более высокое место. И точно: проходил месяц, второй, и вот уже их бывший начальник — главный инженер соседнего завода.
Бывали и ошибки… На опустевшее место начальника производства поставили старшего мастера. Был он знающим, исполнительным, участок его был передовым. Но Крашев уже понимал: это не «другой человек». Пересматривает расценки, спорит с бригадирами, недоволен приказами директора. И вот уже, исподволь, на его место готовят «другого человека». Это начальник очистного цеха. Он совершенно не разбирается в основном производстве, не так давно он работает и начальником цеха, но это настоящий «другой человек», и его переводят на долго пустовавшее место старшего мастера, на линию. Казалось, и здесь понижение. Но Крашев видел: бывший сантехник уже давно в более высоком приоритетном слое. А нынешний начальник производства уже среди обычных людей, на нем поставлен крест, и «другие люди», из всех слоев, правдами и неправдами выкручивают ему руки, ломают ноги и ждут одного — маленького, совсем маленького ЧП в производстве. Вот, наконец, оно случается — небольшая травма у рабочего — и всё: обычный человек, начальник основного производства, со страшным грохотом летит вниз. Ему вспоминают все грехи, все промахи. Директор и главный инженер упрекают его в душегубстве. У обычного человека — начальника производства — еще есть шанс уцелеть — поменяться с «другим человеком» — сантехником, но он грехов своих не признает и ситуации не понимает. Кончается это тем, что ему приходится просто увольняться…
Покорность должна быть внутренней и абсолютной. Но и внешне «другие люди», особенно в самых низших и самых верхних слоях, отличаются от пестроты и ряби людей обычных.
Крашев не любил пиджаки, галстуки и шляпы. Не любил коротко стричь свои густые, пушистые волосы. Любил спортивную и полуспортивную обувь, куртки и шапочки.
Он понял, что все это не нравится «другим людям», все это носит следы вольности, непокорности, и стал тщательно следить за своим гардеробом, уничтожая в нем шапочки, курточки и даже яркие носочки.
…Весной, в парке, у политехнического института, проходил заводской легкоатлетический кросс. Светило яркое солнце. От плотного воздуха кружилась голова. Щурясь и не выговаривая целые слова, директор поздравил участников и зрителей с началом спортивного сезона. Подошел к участникам и пожал руку прошлогоднему победителю. Это был рабочий соседнего участка Федотов — Крашев хорошо знал его.
Спортом Крашев давно не занимался, но и в Москве и, приехав на Урал, частенько бегал по утрам.
На заводе никто не знал, что Крашев бывший легкоатлет, но за вид и рост его поставили в группу сильнейших, рядом с Федотовым.
Дистанция кросса была небольшой — всего пятьсот метров земляной, исшарканной за многие годы, проложенной между соснами дорожки. Ему, утомленному работой, долгой и свирепой зимой, разлукой с семьей, ошеломленному наступившей вдруг и уже совсем теплой весной, бежать не хотелось.
Пятерка сильнейших стартовала последней. Крашев лениво разминался и от нечего делать рассматривал конкурентов. На больших, настоящих спортсменов ни одеждой, ни видом, ни повадками они не были похожи. Особенно не был похож Федотов. Это был совсем еще молоденький, востроносенький паренек. На таком же остреньком его подбородке росли редкие тонкие волосы. Их было мало, и, казалось, можно было сосчитать. Крашев подумал, что Федотов их не бреет оттого, что не знает, как же с ними быть. Из его обычного, синенького трикотажного тренировочного костюма торчала худенькая шея. Тонкие запястья рук переходили в маленькие кисти с худыми длинными пальцами.
Разминался Федотов усердно: проделал массу упражнений, потом, не спеша, побежал в парк и надолго пропал. Он появился, когда до старта осталось несколько минут. Сделал пару коротких рывков, сел и стал снимать старенькие кеды. Федотов не спеша, хорошо рассчитав, не отдавая тепло своего тела окружающей природе, раздевался, а Крашев застыл и немного растерянно смотрел на изменения, происходящие с востроносеньким Федотовым. Ни лица, усеянного редкими волосиками, ни худой шеи, ни тонких запястий — ничего этого не было. Все это куда-то ушло, исчезло, растворилось в весеннем, еще пахнувшем талым снегом воздухе. В хороших, настоящих кроссовках, в отличной спортивной майке и коротких трусиках перед Крашевым прыгал, приседал, никак не мог застыть, настоящий классный спортсмен. Неширокие его плечи были круты и повиты тугими, выпирающими в иных местах мышцами; сильными были и руки в местах предплечий, и когда Федотов, встряхивая, опускал их, казались даже тяжелыми; узкая талия, представлявшая его худым в костюме, двоилась крутыми, чуть топорщившимися ляжками. Но особенно удивили Крашева ноги Федотова. Они поражали своей мощью и красотой. Когда Федотов чуть лениво, занятый уже не разминкой, а, вероятно, обдумыванием забега, подбежал к стартовой линии, его икры заходили под кожей такими мощными комками, что Крашев еле отвел от них взгляд, понимая, что ноги с такими икрами могут бежать бесконечно долго, не уставая, все быстрей и быстрей. «Ну, и рыса-а-ак!» — в изумлении подумал Крашев, на несколько мгновений позабыв, что и сам неплохо сложен и неплохо бегает, что вот сейчас они рванут со стартовой линии и побегут, касаясь локтями друг друга.
…Со стартовой линии ушла предпоследняя пятерка. До их забега оставалось совсем немного времени, и Крашев опомнился. Им вдруг овладел спортивный страх-мандраж. Оставалось чуть больше минуты предпоследнего забега, еще две-три минуты на подготовку последнего и все — старт, а он ничего не знает о Федотове-спортсмене… Пятьсот метров — не классическая дистанция, и Федотов бегает что-то другое. Но что? Кто он? Спринтер? Средневик? Стайер? С его рысачьими ногами можно бегать что угодно и побеждать… Пятьсот метров — двести пятьдесят туда и двести пятьдесят обратно — дурацкая дистанция: больше спринтерской и меньше средней. Так как с ним бежать? Понадеяться на свою излюбленную тактику? На выносливость и финишный бросок? Когда он бегал свои любимые тысяча пятьсот метров, такая тактика всегда помогала. С самого старта он садился на «пятки» лидеру и повторял все, что тот делал, и его выносливость помогала ему. Так было три круга. К концу третьего усталый и психологически вымотанный лидер сдавал, а Крашев, не тратя сил на лидерство, не думая о том, как там позади дела, потихоньку перестраивался и бежал рядом, чуть повысив темп, «дожимая» лидера. Внезапно, когда до финиша оставалось совсем немного, он включал все накопившееся и с почти спринтерской скоростью бросался на финиш. Все это хорошо, но здесь не тысяча пятьсот и даже не восемьсот, а всего лишь пятьсот метров исшарканной, прорезанной корнями, чуть вздрагивающей при беге земляной дорожки. «Копить» силы, сидя на пятках у Федотова, а Крашев не сомневался, что лидером будет он, некогда. С такими икрами Федотов мигом унесется от хитреца.
Так чего же в нем, в Федотове, больше? Силы или выносливости? Что Федотов бегает: сто, двести, восемьсот, а может, пять тысяч метров? Что лучше всего бегать, имея такое тело, в котором есть и сила, и выносливость, идеальное соотношение всех суставов, всех мышц и всех органов? Гармония, идеал его тела, похожего на греческую статую, довлеет над всем. Но что могли эти греки? Один из них пробежал с радостной мыслью чуть больше сорока километров и умер, едва раскрыв рот. А, наверное, тоже имел идеальную фигуру и был стопроцентным греком. Крашев усмехнулся: в нем тоже текла кровь идеальных греков. Но Ширя, мощный Ширя всегда выигрывал у него сто метров и едва не падал от усталости и горя, когда проигрывал Крашеву любые другие дистанции… Стоп! Может быть, идеальный Федотов специалист по идеальной человеческой дистанции, то есть по той, на которую он, человек, способен бежать с максимальной скоростью? Значит, Федотов бегает четыреста метров?..
Все это было приблизительно и рассудочно, но вариантов выбирать у Крашева уже не было. Он стоял рядом с идеальным Федотовым, а бежать им надо было не идеальную и даже не классическую дистанцию…
Додумывал тактику он уже после старта… Хотя что можно «додумать» за 65—70 секунд бешеной гонки? Это были уже рефлексы — команды на изменяющуюся ситуацию. И первой такой командой было — рвануть как на сто метров, попытаться уйти вперед, порвать «контакт» с идеальным Федотовым, а там… Дальше он не знал ничего…
Крашев и в самом деле со старта рванул как на сто… И первые несколько десятков метров чувствовал, что бежит один. Он чуть перестроился, избавляясь от стартовой суеты и давя в себе последние сомнения в выбранной тактике. После стопятидесятиметровой отметки появилась первая, едва заметная усталость, которая за несколько секунд, лавиной — он знал! — может захлестнуть руки, ноги, скрутить плечи, сковать, обессилить все тело. Надо было чуть сбросить скорость. Отрезок сто пятьдесят — триста пятьдесят метров самый тяжелый. Но тяжелее всего бежать оставшиеся сто метров до поворота. Трудно не только от лавиной наваливавшейся усталости, но и трудно психологически — ты все еще убегаешь от стартовой линии и финиш за спиной. Сто метров до поворота вдруг вырастают в огромное, непреодолимое пространство. Он знал: если преодолеет эти сто метров, повернет и пробежит еще сто, то оставшиеся полторы сотни, когда уже будет виден финиш, добежит на одних нервах, если даже замкнет сердце или перестанут дышать легкие. Но вот сейчас, чтобы преодолеть эту середину, нервы не помогут. Сильно и мощно должно биться сердце, глубоко раскрываться легкие, быстро бежать по жилам кровь, а ноги нести, нести, нести… Но сил уже не было… Его хватило еще метров на семьдесят. Красная пирамидка, означающая поворот, была уже совсем рядом. Но где же хваленый Федотов? Неужели он, привыкший к лидерству, потеряв «контакт», отстал и сломался? Крашеву захотелось быстрее обогнуть пирамиду и не только оттого, что начиналась вторая, финишная часть пути. Хотелось посмотреть, где же Федотов, где остальные, насколько он опередил их. Он стал готовиться к повороту. Конечно, он обойдет пирамиду справа… Справа, но как можно ближе к этой красной пирамиде… Как можно меньше потерять в темпе и не сбить дыхание… Как на виражах в маленьких манежах… Левую руку прижать к груди, правую — в сторону… До предела наклон влево… Но тут никакой не вираж, тут какое-то дурацкое топтание на месте…
У пирамиды темп все же был потерян… Кое-как развернувшись, поднимая темп, он искал среди бегущих навстречу Федотова. Но идеальной фигуры не было… Он посмотрел дальше, в самый конец группы, когда вдруг чье-то легкое и неслышное тело мелькнуло у него с левой стороны, чуть взвинтило темп, тоже, наверное, утраченный при обходе пирамиды, и через секунду Крашев понял, что его обошли. Даже если бы Крашев бежал с закрытыми глазами, то и тогда понял: это Федотов.
В его спортивной жизни было всякое. Однажды — он еще учился в школе и выступал за сборную области — в Ашхабаде он бежал пять тысяч метров. Стояла страшная жара. После пяти кругов двое сошли с дорожки — тепловой удар. Остальных стали обливать водой из ведер, но через круг их волосы, майки и трусы были опять сухими. Тогда, по сравнению с другими, ему, южанину, было даже легко… В Москве военная кафедра института глубокой осенью — уже выпал снег — проводила военизированный, в форме и сапогах, трехкилометровый кросс. Он далеко ушел от основной группы, но после второго километра носки так сбились в казенных сапогах, что бежать стало невыносимо больно. Он остановился и стащил сапоги. Уверенности, что носки не собьются через двести метров, не было. И тогда, сняв и носки, подхватив сапоги под мышки, по жгучему, прилипающему к сбитым пяткам снегу он побежал к финишу… Полковники с кафедры долго спорили, но приз ему вручили…
Многие обходили его, от многих убегал и он, но видеть, как сделал сейчас этот Федотов — неслышно просидеть у него на пятках, точно рассчитать и нанести тебе удар твоим же приемом, — такое у Крашева было редко…
Оставалось одно — почти невыполнимое — самому не потерять контакт с Федотовым. Но и время, и место были самые тяжелые. Федотов нанес удар внезапно и точно.
Каким-то чудом он все же повис на пятках у идеальной фигуры. Сил не было, и он уже платил нервами. Но четверть километра на нервах не пробежишь. Он знал, что если будет бежать так же, то последние сто метров пройдет пешком и не сможет быть даже вторым. Но как чувствует себя этот идеальный Федотов? Ведь темп очень высокий. На сколько хватит у него накопленных позади Крашева сил? Крашев подумал, что бежит уже не как спортсмен, а как герой. Сердце, как у грека из Марафона, у него не откажет, но травму, и серьезную, получить можно. Контроль утерян… Он уже не видит ничего: ни впереди, ни сбоку. Только «пятки» Федотова, только «пятки»… Легкие он уже сорвал — это точно. Будут хрипеть… Неужели этот Федотов не сбросит темп? Ведь и ему невыносимо тяжело… А Крашеву — совсем невмоготу. Еще пять, десять метров и все — он отстанет…
А может, с другого конца? Показать, что он устал? Лучше всего — это отстать. Но потерять сейчас спину Федотова — это проиграть. Да-а-а… Легкие он сорвал… А может, задышать, захрипеть этими легкими, показать, что все! — сдох!? Конечно, это для дураков. Школьный прием. Но все же…
Хрипеть и тяжело дышать ему было несложно… Все же легкие, без настоящей разминки, он сорвал… Но даже и это, небольшое дополнительное принуждение стоило сил, и он уже перестал что-либо видеть. Перед глазами иногда маячила спина Федотова, но удаляется она или приближается — сообразить он уже не мог. Сейчас он просил, мечтал, молил о финише. Только бы добежать… Но что это? Федотов сбросил темп и оглянулся. Устал или решил выяснить, кто там хрипит? Но разбираться будем, товарищ идеальный Федотов, после финиша…
Чтобы не столкнуться, он принял чуть влево и, обойдя зазевавшегося Федотова, почти завалился за финишную ленточку…
Перед награждением он искал глазами директора. Но Фанерный Бык, оставив дело награждения одному из замов, уехал. Говорили, что ему не понравился забег и проигрыш Федотова. «Другим людям» нужны обычные люди. Обычные наполняют собой и поддерживают хрупкие и непрочные горизонтальные слои «других людей». И чем крепче обыкновенные люди, тем лучше. Горизонтальный слой Фанерного Быка, кроме многих обычных людей, поддерживал и идеальный Федотов, и Крашев понял, что, выиграв у него, он опять проиграл в глазах близорукого директора…
…Да, им нужна была покорность. Собственно, это не означало — ходить, опустив голову. На практике это означало совсем другое. Для молодых мастеров это означало: работать по двенадцать часов в сутки, приказы — исполнять, недостатки — скрывать, достоинства — выпячивать, докладывать без запинки, выговоры слушать со смирением, недовольство рабочих, бригадиров — давить…
Когда-то давно, уезжая из своего маленького городка, он думал, что уезжает к талантливым художникам, умным ученым… Но он пришел к «другим людям». И «другие» заставили его пройти весь долгий путь покорности. Отчего именно его путь был особенно долог? Может, «другие люди» боялись ошибиться в нем, здоровом, сильном, неглупом, и боялись принять его в свои ряды?
Прошло уже почти два года, должна была приехать жена с ребенком, а он все еще бегал в мастерах. Он уже давно одевался, как «другие люди», давно говорил, как «другие люди», давно был покорен… Но «другие люди» не принимали его в свои ряды. Что-то еще неуловимое было в них и между ними. Какой-то особый дух, особый пароль, объединявший всех их. Это было что-то невидимое, но необходимое им, и оно питало их. Без этого необходимого они не могли жить. То есть могли, но не «другими людьми». Обычными. Когда «другие люди», в конце концов, приняли его, и он оказался среди них, то этот пароль, эту необходимость он увидел еще более отчетливо. Теперь «другие люди» находились сбоку от него, впереди, вверху, кто-то уже и внизу, и между всеми ими устанавливалось, протягивалось это невидимое и необходимое им. В этом было что-то колдовское. Что-то навроде, как между упырями в романах А. К. Толстого. И он понял, почему так долго «другие люди» не пускали его в свои слои: в нем не было этого духа.
Конечно, «другие люди» при встречах не щелкали языками, как упыри; не делали заговоры, думая съесть кого-либо; не сосали кровь своих детей; им не вбивали осиновые колы в туловища: с колами в этих страшных, смрадных туловищах они не выскакивали из могил и не носились за живыми (обычными) людьми в жуткие, черные ночи…
«Так ведь нет! — резким, как электрический разряд, голосом вдруг сказало ему его сознание. — Все это было! У вас были пароли. Разговаривая, вроде бы, на обычном языке, вы говорили по-своему, по-упырьски. Вы делали заговоры, или, вернее, вы сделали один громадный заговор над всем миром. Ваши приговоры были состряпаны колдовской, анафемской силой уже давным-давно, и вы лишь исполняли их, приговаривая, заговаривая, оговаривая обычных людей. Впрямую, по ночам, вы не сосали кровь своих детей, но посмотри на своего сына: кровь кем-то из вас высосана из него, у него не твоя, не родная кровь, он чужой тебе. Вам не вбивали осиновые колы в ваши смрадные, объетые тулова — это верно, но это плохо, так как вы и мертвые вставали из могил и смрадными тенями носились по всей России, довершая свое и помогая молоденьким упырям. Вы действовали, а обычные, нормальные люди просто жили, и вас становилось все больше и больше, и вам стало не хватать обычных людей, их живой крови и временами вы начинали рвать самих себя, воя и ненасытно давясь своим мерзким, вонючим, холодным мясом…»
…Он вздрогнул всем телом и открыл глаза. Медленно и плавно поезд двигался к Москве. Все так же светила полная луна, открывая хрупкую, нежную землю. Бежало время…
Глава 15
Он не давал телеграммы, но жена и сын не удивились досрочному его возвращению. Жена давно привыкла: почти все его отпуска кончались раньше срока; сыну же было все равно. К тому же и жена и сын были очень заняты. Жена вместе с матерью занималась обменом полученной им квартиры: ей не нравился район, где стоял дом; у сына тоже были свои проблемы, которые, как потом понял Крашев, тот успешно решал.
Утром жена и сын ушли, и он остался один. Крашев позвонил в Главк и узнал, что начальник улетел в Красноярск. За него оставался один из заместителей, но тот был ниже Крашева рангом и звонить ему Крашев не стал. Не позвонил он и заместителю министра, давнему своему знакомому, а в последние годы и приятелю, которого когда-то молодые мастера уральского завода прозвали Фанерным Быком. Фанерный Бык уже лет пять, как работал в министерстве.
Не позвонить Фанерному Быку было совсем против правил. Именно ему был обязан Крашев своим появлением в Москве. Кроме того, в отсутствие начальника Главка звонить надо было и по служебной субординации. Формально или неформально, а он, Крашев, сейчас был старшим в Главке и поэтому он долго, очень долго сидел рядом с телефоном.
…Он так и не позвонил… Встал и подошел к окну. Внизу, вверху, слева и справа суетилась, двигалась, жила Москва. Крашев поморщился и перешел в спальню. Дом стоял на окраине, и из окна спальни жизнь города была почти не видна. В суете перевода и переезда он так и не понял местонахождение своего дома. Прямо за окном бежала речушка, почти ручеек, и Крашев подумал, что ручеек, наверное, впадает в Яузу. Странно было видеть этот не упрятанный в железобетонные трубы или не спущенный в канализацию ручеек. За ним начинался лес, вернее, парковая его часть, переходивший за кольцевой дорогой — Крашев это знал — в большой сосновый массив. Слева под окном доживали две большие надломленные при строительстве сосны, которым теперь хотели опять привить жизнь, но жизнь не входила в них, и сосны желтели и сохли. За ручейком сосны стояли нетронутыми, и Крашев понял, что дальше строить не будут: лес защитил себя и сохранил свободу этому ручейку.
Чуть выше по течению ручеек перегораживала старая плотина, в давние времена, когда эти места были московским пригородом, регулирующая слив и образующая запас воды для огородов местных жителей. Сейчас деревянная плотина была никому не нужна и выделялась своей ненужностью и старостью на общем железобетонном фоне.
Крашев отвернулся от окна. В спальне, как и во всей квартире, еще сохранялся беспорядок от переезда. На одном из стульев валялись штормовка, грубый свитер, спортивные брюки и какая-то, совсем уже старая, спортивная шапочка. Всем этим он пользовался при переезде и перетаскивании вещей.
Крашев опять посмотрел в окно, потом стал одеваться. Надел спортивные брюки, свитер, штормовку и шапочку. Где-то должны были быть его старые кеды, но кеды он почему-то не нашел и обул кроссовки сына — размер у них был уже один.
Он уже собирался выйти, но, что-то вспомнив, остановился. Подошел к корзине, в которой привез виноград. Винограда в корзине не было — жена выложила его, но большая стеклянная темная бутыль стояла в середине, придавая старой, рассохшейся корзине серьезность и устойчивость.
Крашев вынул бутыль и открыл пробку. По квартире, вытесняя запах бетонных плит и растревоженных вещей, поплыл другой, совсем нездешний, щемяще-тревожный. Запахло изабеллой, ярким солнцем, старой хаткой, морем…
Пролив вокруг стакана, он наполнил его и выпил. Теперь уже не только разум, но и тело его наполнилось щемяще-тревожной сутью. Перед тем, как выйти, он оглядел себя в зеркале.
«Ну, вот, — подумал он, поправляя старую спортивную шапочку. — Теперь хоть куда. Хоть в рай, хоть в ад, а можно и в петлю…»
Москва была пропитана запахами ушедшей осени. Уже прошли затяжные, промозглые дожди, квасившие землю, и люди, и город, и громадный лес, и, казалось, эта маленькая речушка, у которой он стоял, — все было готово к зиме. Но зима не шла; осень, уступив свои права, тоже не мешала происходящему, и в природе установилась неопределенность: стих ветер, растаяли тучи, не шевелились ветви берез и сосен, и даже неугомонные воробьи, стайками подлетавшие к ручейку, испив спокойной воды, тоже застывали в безумной попытке что-либо осмыслить.
Тихо и неспешно он прошел на плотину и, определившись на поскрипывающих, старых досках, стал смотреть в темный, с илистой подошвой ручеек. Несколько мальчишек, бросив в эту темную неизвестность треугольную сеть и чуть спустив ее по течению, тащили назад с радостным чувством надежды.
Он не любил такую ловлю рыбы за ее неизвестность и в детстве предпочитал ловить по-другому, без браконьерских сеток и сетей. Собственно, это была не ловля, а охота — охота с гарпунным ружьем.
Однажды, после школьных каникул, заработав на стройке деньги, он приобрел себе такое ружье. Это было дорогое и очень удобное, коротенькое ружье. Ружье привез ему Ширя, уже тогда вовсю ездивший по стране. Купил он его где-то в Прибалтике и очень жалел, что купил одно, так как после нескольких погружений тоже увлекся такой охотой, и одного ружья им стало не хватать.
Но в тот день Крашев был один. Вот у такого же ручья, в месте, где он впадал в бухточку, всегда было много рыбы. Правда, это была мелочь, живившаяся тем, что ручей, проходивший через городок, выносил в море. Глупые окуньки, порхая над водорослями, почти касались ствола ружья, и он отгонял их, вследствие их никудышной малости. Деловито сновали «зеленухи» и «собаки» — несъедобные твари, на которые он вообще не обращал внимания. Иногда его руки, вздрагивая, отдергивались от сопливой поверхности больших, пригнанных южным ветром медуз.
Это был иной, фантастический, но с малых лет понятный ему мир. В маске, длинных ластах, с дыхательной трубкой он был частью этого мира. Он мог быстро и неслышно, наклонив лишь голову, опускаться к самому дну. Так же неслышно, едва шевеля ластами, подкрадываться к стайке рыбешек, застывших между водорослями. Ему уже надоели мелкие окуньки, колючие бычки, изящные ставридки, и он мечтал о том, о чем мечтает каждый подводный охотник: о крупной, большой кефали.
Но кефали — большой, крупной (впрочем, он уже был готов на любую) — не было. Порхали окуньки, невкусными тенями мелькали «собаки» и «зеленухи», шевелились между галькой удивленные бычки… Однажды он даже заметил волнующийся блин камбалы. Но кефали не было…
Не было ее и в тот день… Вода стояла теплая, и Крашев долго плавал в устье ручейка, замирая от каждой тени, чем-то похожей на кефаль. В конце концов, он все же стал мерзнуть и решил плыть к берегу, на прощанье сделав большой вираж поперек устья. В верхней части виража дно стало далеким и мутным, и тогда, желая обрести ясность, он нырнул и медленно, поглядывая по сторонам, поплыл над колеблющейся бархатной зеленью. Все его движения были машинальны, и, когда стал нужен воздух, он застыл, и положительная плавучесть его тела понесла его вверх.
Он все еще искал кефаль и поэтому сеть, вернее, обрывок большой рыбацкой сети, заметил не сразу, а заметив, не испугался: обрывки рыбацких сетей частенько попадались у берега. Он медленно заскользил вбок, уходя от нависшей над ним сети. Брошенная людьми, но промышлявшая сама по себе, она все еще продолжала ловить, и содержимое ее — и давнее, и новое — от ненужности быстро становилось хламом, членилось, объедалось мелкой рыбешкой, оставляя в ячеях белые, шевелящиеся от течения ручья остяки.
Скелетов-остяков был лес — сеть давно промышляла сама. Резко шевельнув ластами, он подался вперед. Сеть не кончалась. Замирая от дурного предчувствия, он взглянул вниз, пытаясь определиться по дну, но увидел лишь мутное, серое однообразное желе.
Чтобы нырнуть опять вниз и найти два-три знакомых валуна и определиться, где же берег, нужны были силы и воздух. Силы в его еще не задохнувшемся теле были, но воздух кончался. И тогда, посмотрев вверх, на пробивающийся сквозь полуметровый слой воды свет голубого неба, Крашев резко, работая ногами, руками и всем телом, попытался приподнять притопленную сеть и ухватить нужный ему воздух. На подъем он выложил все силы — серебристый край воды был совсем рядом, но сеть — тяжелая, набухшая, отягощенная добычей — не поддавалась. Уже в отчаянии он попытался разорвать ячеи, но нить была слишком крепка…
Он опять посмотрел вниз. Недалеко, зацепившись всеми своими ножками за сеть, сидел громадный краб и объедал голову застрявшей «зеленухи». Поднявшаяся почти вертикально сеть нарушила шевеление его челюстей, и краб угрожающе поднял клешни. А потом, защищая полуразвалившийся остяк, сполз с него и боком, изогнув клешни, медленно пополз по сети на Крашева.
Едва не закричав, Крашев бросил сеть и нырнул вниз, еле сдерживая невыносимое желание выплюнуть зажатую зубами трубочку и вдохнуть в судорожно ждущие легкие солено-горькую изумрудную воду. Внизу неясно мелькнули контуры знакомой скалы, и тогда, еле сориентировавшись, он развернулся и, ощущая, как в последние клетки его тела входит предсмертный ужас, уже рефлексивно, как погибающая лягушка, неловко и неуклюже задергал ногами…
Он так никогда и не осознал те последние мгновения, что плыл под водой. А может, их вытеснили резкий, как нашатырь, отрезвляющий вдох свежего воздуха над поверхностью маленькой бухточки и огромное ощущение жизни, опять вливающейся в его смятое тело? Он только помнит стальное небо, смотревшее на него; южный ветер, сушивший его лицо, и свое тело, лежавшее на спине и с каждым вдохом все более и более становившееся живым и послушным.
…Что-то попало в маленькую сеть, и мальчишки, радостно закричав, быстро потащили леску, готовясь схватить добычу. Крашев усмехнулся и пошел по скрипучим доскам старой плотины к парку. У края его он остановился и посмотрел на дом, в котором теперь жил. Как и все железобетонные, громадные дома, он ему не нравился. Но чем не нравился жене сам район, эта маленькая речушка, старая плотина, сосновый парк, лес за парком? Не в центре? Но и до центра недалеко: каких-нибудь шесть-восемь километров. Может, жена хочет ближе к матери?
После «лечения» в ЛТП тесть не вернулся в двухкомнатную квартиру в Замоскворечье. Старшая сестра, в конце концов, разошлась с мужем, года через два опять вышла замуж и уехала с новым мужем на его родину — в Крым. Многие годы теща прожила одна в не тесной для нее одной квартире.
Сегодня утром, перед уходом, жена просила зайти к матери.
«Если позволит время, — добавила она, думая, что он будет очень занят в Главке. «Я очень занят и у меня нет времени», — усмехнулся Крашев, посматривая на огромные сосны, растущие вдоль посыпанной песком дорожки, по которой он сейчас шел. К теще ехать нужно, но ехать не хотелось. Среди этих громадных, изливающих кислород сосен не хотелось даже думать о теще, квартирах, Главке, Фанерном Быке, сидящем сейчас в одном из кабинетов министерства…
Присыпанная песком желтая дорожка уперлась в широко расставленные ноги-ворота Гулливера. За спиной деревянного, ярко раскрашенного Гулливера множество маленьких человечков носилось, пищало, кричало в своем маленьком игрушечном царстве. Группа людей, повыше ростом и постарше, стояла за границей этого царства и непрестанно давала советы «как жить» хозяевам этого маленького царства, уже давно от своего возраста забыв законы этой страны.
Повернув голову к этой маленькой стране, ее дворцам, замкам, сухопутным кораблям, деревянным лошадям и к живущим во всем этом человечкам, Крашев медленно шел вдоль невысокого зеленого забора, отделяющего его от всего этого.
У края зеленого заборчика он остановился — дальше шел обычный мир и обычная негромкая жизнь: побеленный низкий небольшой казенный домик, в который изредка входили и так же редко выходили молчавшие люди. Из-за домика высовывался грустный автомобиль. На нем была установлена низкая, обтянутая железом, клепанная клеть. Рядом с автомобилем, охраняя окружающее пространство, стояли два хранителя…
Мельком взглянув на неинтересную обычную жизнь, Крашев опять стал смотреть на маленькое орущее царство.
Он стоял и смотрел… Ему уже показалось, что он начал вспоминать законы этой страны. Он знал, что ему никогда не захочется покататься на лошадях, скачущих за этим низеньким забором, но он начал догадываться, почему желающих оседлать белую лошадь больше, чем желтую…
Вдруг звуки, чем-то похожие на звуки маленькой страны, но идущие из обычного мира, дошли до Крашева, и он повернул голову. Двое охраняющих окружающую жизнь хранителей тихо тащили к грустному автомобилю тощего взрослого человека. Еще не отвыкшему от жизни маленькой страны, Крашеву показалось странным, что тощий человек сам не бежит к автомобилю, желая покататься, а кособоко упирается ногами, громко повизгивая и возмущаясь. Но потом обычная жизнь полностью вошла в Крашева, и его охватила досада к тощему, помешавшему ему человеку. Когда открыли дверь железной клети и хранители стали вталкивать в нее человека, то Крашев почувствовал скрытое удовлетворение от внутренней логики происходящего.
Но в последний момент произошло непредсказуемое. Невероятно изогнувшись, тощий человек вырвался в окружающий мир и побежал прямо к Крашеву, кособоча и подтаскивая одну к другой свои странно вывернутые ноги. Его бессмысленное, цвета давно брошенной на землю ненужной бумаги, лицо, асимметрично качаясь от неловкого бега, быстро приближалось, и Крашева охватила брезгливость от нездоровой сути человека. Хрипло дыша и обдавая запахом многократно сконцентрированной вони и алкоголя, человек пропрыгал мимо, и теперь уже Крашев испугался: вдруг этот вонючий человек полезет в счастье маленьких людей за зеленым забором.
Но преодолеть забор человеку не дали. Длинная, сильная, молодая рука ухватила его за плечо, развернула в сторону грустного автомобиля, а потом мощная нога двинула в слабо обозначенный зад тощего человека.
Быстро засеменив от полученного пинка, но все же устояв на своих вывернутых ногах, человек тут же попал в другие, ухватившие его руки, которые чутко, осторожно и неотвратимо повели его к автомобилю. И почувствовав эту осторожность и неотвратимость, тощий человек перестал сопротивляться и молча пошел к автомобилю, еще более дергая головой и кособоча ногами. Крашев был последним живым человеком на его пути к клети грустного автомобиля, и человек посмотрел на Крашева своими глазами. Это были теплые, человеческие глаза, и Крашеву, ожидавшему увидеть в них бессмысленность отравленного разума, странно было смотреть в такие глаза. Тощий человек прошел мимо, а потом, чувствуя на себе продолжающийся взгляд удивленного Крашева, рванулся в ведущих его руках.
— Брат, — сказал он Крашеву ясным голосом. — За что? Ни капли с утра. Матерью клянусь…
На миг вдруг застыло время в сознании Крашева. Миг этот произошел от внимания к словам тощего человека, и миг был чрезвычайно мал, да и не мог быть иным, но текущее сознание Крашева изменилось. Что-то забытое или никогда не осознанное шевельнулось в нем. И тогда, спеленатый этим разорвавшим время мигом, Крашев, глядя на бесформенные, ортопедические ботинки тощего человека, сказал:
— Бросьте его!..
— Сейчас бросим, — ответил чутко державший хранитель. — Вот доведем и теперь уже бросим…
— Отпустите его. — Крашев хотел только этого. Глазам его треснувшего сознания невыносимо было смотреть на чутко державшие руки. От невесть откуда свалившейся ярости он уже ничего, кроме этих рук, не видел. И тогда он шагнул и схватил их…
— Руки! — услышал он голос второго хранителя, и был схвачен за чрезвычайно прочную ткань верхней одежды.
— Кто такой? Друга встретил? — стал спрашивать имеющий право спрашивать хранитель. — А, может, ты цыганский барон? — Хранитель протянул руку к шапочке Крашева.
— Ты не тычь… — яростно шепнул Крашев, не отвлекая внимания маленьких людей за зеленым забором, и дернул крепкую ткань одежды.
— Так-а-ак… Интересно. В трезвяк захотел? — протянул охраняющий окружающую жизнь хранитель и наложил на Крашева обе руки. — Вперед… — приказал он другому хранителю. — Свезем обоих. Там разберемся…
«Идиот! Я — директор завода! Я — замначальника Главка! Я — депутат горсовета! Я…» — хотел заорать Крашев и тут он вдруг с ужасом понял, что в том, расколовшем его сознание миге он не директор завода. С завода его перевели в Главк. Но и в Главке он еще толком не оформился. У него даже нет пропуска, а тот, что был на директора, он сдал. Он нигде не прописан: ни на Урале, ни в Москве. Он уже не депутат, и у него нет никакой депутатской защиты. В старых спортивных штанах, в линялой штормовке, в маленькой не прикрывающей его кудрей шапочке — он никто, или не́кто, напоминающий бича. И с еще бо́льшим ужасом он понял, что он пьян. Он выпил стакан материнского вина… Сейчас его привезут в этот самый «трезвяк», осмотрят, опишут все его родинки и другие части тела, выяснят насчет венерических заболеваний, насчет судимостей, проведут эту самую реакцию Раппопорта и установят легкую стадию опьянения, а может, и среднюю… И пока не выяснится, что он замначальника Главка, вся эта телега будет катиться и катиться… Да и как выяснится? Документов у него нет… Разрешат позвонить в Главк? Заместителю, который ниже его рангом? А может, в министерство? Фанерному Быку?
Он представил себе удивленные, ледяные глаза Фанерного Быка и ледяные глаза всех «других людей». Что с ним происходит? Похоже, он сходит с ума… Он подрался с Ширей, чуть-чуть не сорвал стоп-кран и не остановил поезд, и вот опять… Опять он попадает в какое-то разверстое, остановившееся время.
Ему до боли в голове захотелось выскочить из этого провала, выпрыгнуть из этого треснувшего времени, любым путем выскользнуть из остановившегося, дурацкого мига. Вернуться в свое, уже наступившее будущее, в котором не было бы сегодняшнего утра, не было идиотской мысли о прогулке, не было выпитого стакана вина, не было этого трезво-пьяного калеки и не было этих чутких, настороженно державших его рук… Но жизнь строилась теперь по не понятным ему законам. И в ней все это было…
Но ведь можно было и по-другому зализать, заделать этот миг. Можно было — резко! сверху! — вывернув свои руки, ударить по рукам этого пинкертона, от которого пытаются убежать даже кособокие, тощезадые дохляки. Это был самый простой и надежный выход. И в лес! В этих кроссовках он убежит от сотни таких хранителей. Дорогу он запомнил. Через десять минут он дома. А в квартиру он никого не пустит. Даже если его найдут. Законы, слава богу, он знает. Впрочем, до этого дело не дойдет. Если за ним и побежит, то только один — тот, который держит его сейчас. Он маленький и с пузцом уже… Хотя и крепкий… Но эта крепкость только помеха его ногам.
Он уже чуть скосил глаза, оглядывая тропку, по которой пришел. Триста-четыреста метров до речушки, потом плотина, а потом и дом. Всего пятьсот метров кросса. А ведь когда-то он пробегал эти полкилометра за минуту. Так что никакие не десять… Две-три минуты и все — и нет этого проклятого мига. Его — одетого во все спортивное — даже останавливать никто не будет. А дома он примет душ, позвонит Фанерному Быку, потом в Главк, за ним пришлют машину и все — он среди «других людей» и забудет и этот лес, и грустный, ожидавший его автомобиль, и этого хранителя с пузцом.
Он знал, как быстро освободиться от державших его чужих рук. Свою руку надо резко крутануть в сторону чужого большого пальца. В нем меньше силы, чем в четырех. Он знал это давно, от классической борьбы, которой занимались они с Ширей. Знал он это не разумом — это знали его схваченные сейчас руки. И руки его, вспомнив это, ловко и быстро крутнувшись вокруг чужих, стали свободны. Это были микроны еще неосознанной свободы, и теперь надо было увеличивать эту свободу. Для верности надо было оттолкнуть чужие руки, ударить по ним сверху… А можно было развернуться и бежать от этих рук, увеличивая свободу и приближаясь к своему будущему, в котором было все так понятно и спокойно.
Он не сделал ни того, ни другого. Он просто грубо и резко оттолкнул мешавшее его будущему тело с пузцом. Желтая, посыпанная песком тропинка была пуста… И тут он встретился с теплыми глазами тощего человека. В них светилась надежда свободы. Свободы, которой не было в нем самом. И опять услышал он слова тощего: «Брат… Матерью клянусь». И в них тоже была надежда. И бурным, мощным, все заглушающим потоком лилась надежда свободы от счастья маленьких людей за спиной Гулливера.
…Он так и не смог убежать — чужие руки еще крепче схватили его.
— Так-а-ак, — захрипел маленький хранитель, почти повиснув на нем и все более уменьшая внешнюю свободу своим пузцом. — Еще и хулиганку схлопочешь…
Ему уже было все равно… Жаль, что он не смог помочь этому тощему, с такими странными, ясными глазами. Хорошо, что не разрушено счастье маленьких детей в их маленькой стране. Он позвонит Фанерному Быку… Они, эти хранители, должны это ему позволить… Он назовет министерство и фамилию Фанерного Быка, и тот быстро решит дело. Он лишь намекнет о своем знакомстве с начальником всех «трезвяков» или с председателем райисполкома этого района. Жаль, что этих фамилий не знает сам Крашев. Простое знание фамилий могло решить все… Он знает философию этих хранителей. Хватать, как волки, а отвечать, как зайцы… Что же… Фанерный Бык выручит мигом. Но он, Крашев, попался к нему еще на один крючок…
Надежда свободы пропала в глазах тощего человека. Он отвернул свои странные, ясные глаза, прошел к грустному автомобилю и, получив сильную помощь от своего хранителя, пропал в нем.
Освободившийся хранитель подошел к Крашеву и тоже взялся за крепкую ткань. Надо было идти в клеть, к тощему человеку.
Он уже сделал шаг, прикидывая, как уговорить хранителей разрешить ему созвониться с Фанерным Быком ранее всех этих осмотров, реакций, актов, как вдруг резкий, нарушивший обстоятельства голос спросил:
— А на каком основании?
Крашев, сбившись с расчетов, оглянулся и увидел невысокого, не выше хранителей, пожилого мужчину с непокрытой головой. Его прямые, еще довольно густые волосы были зачесаны назад. Отделившись от большой группы людей, дававших советы маленьким человечкам за зеленым забором, человек шел к хранителям, державшим Крашева. Шел человек прямо и строго и был похож на футбольного судью, идущего к игрокам, нарушившим правила…
Глава 16
— Так на каком основании? — переспросил подошедший, прищурив глаза.
— Ты, старик, внуков нянчишь? Вот и занимайся… — ответил хранитель с пузцом, но Крашев почувствовал, как пузцо его ослабло и чуть сдвинулось назад.
Это «старик» хранителя, произнесенное равнодушно и спокойно, отчего-то запомнилось Крашеву, и, вспоминая потом строгого, похожего на судью человека, он называл его тоже стариком, но с большой буквы, хотя узнал и имя и фамилию.
— Вы мне не тычьте, — строго сказал между тем Старик. — Я вас, молодой человек, раза в два, а то и в три старше. Впрочем, и ему, — Старик дернул подбородком в сторону Крашева, — и ему вы не имеете право тыкать. А ведь тыкали — я слышал. И они вот, мои друзья, — он указал на группу людей, стоящих у зеленого забора, — тоже слышали и подтвердят, если надо будет в спецмедвытрезвителе, который вы, молодой человек, трезвяком зовете. Кстати, и это тоже подтвердят. Не так ли, друзья мои? — громко обратился он к группе людей.
Из группы послышались булькающие, непонятные голоса. Кто-то рассмеялся. Все было глупо и обещало быть еще глупей. Но Старику все чрезвычайно нравилось, и он, тоже рассмеявшись, всунул обе руки между хранителями и Крашевым.
— Ну, вот, — опять став суровым, сказал он, раздвигая хранителей и Крашева. — Пошутили и хватит. У вас, кстати, есть о ком позаботиться. — Старик кивнул на клеть грустного автомобиля. — А этого молодого человека оставьте. Он трезв, никого не трогает и, похоже, впервые в этих местах. Оставьте! — уже решительно отодвинул он хранителей, и те, молчаливо зыркнув глазами по Старику и группе людей, выпустили крепкую ткань из рук и пошли к грустному автомобилю… Только хранитель с пузцом, пройдя несколько шагов, обернулся и молча погрозил Крашеву толстым, коротким пальцем…
— Вот так вот, — сказал Старик, сделав пару шагов вдоль низкого забора. — Сплошной хаос. Хамство, чванливость, эйфория от мелкой власти, извращенное понимание закона и все! — все подается под видом борьбы с пьянством!
Внутренне еще спрессованный, Крашев молчал.
С другой стороны низкого забора к Старику подбежали маленькие мальчик и девочка.
— Бегайте, бегайте, — махнул им Старик. — Мы тоже погуляем, — он взглянул на Крашева. — Впрочем, не представился. — Старик дернул подбородком, что, вероятно, означало поклон, и назвал фамилию. — Учитель, — добавил он. — Хотя, увы, уже на пенсии. А в настоящий момент — дед. Гуляю вот с внуками.
Крашев невнятно назвал себя, а когда Старик спросил о профессии, замялся. «Да, так — инженер», — наконец промямлил он и опять замолчал.
— Как говорится, не берите в голову, — сказал Старик и коснулся рукой Крашева. — Хотя хамство, в сочетании с властью, да еще и мундиром, ого-го, как действует. Вы не москвич? — он опять посмотрел на Крашева.
— Как сказать… — Крашеву не хотелось говорить, но и не хотелось уходить от Старика. И Старик, что-то поняв, замолчал и стал смотреть поверх низкого забора.
— Как сказать… — повторил Крашев. — В том-то и дело. Только приехал и еще не прописан. Словом, прописки нет, на работе не устроен и вдобавок ко всему — пьян.
— Как так? — вскинул голову Старик.
— Вот так… — Из груди, из всего тела уходила спрессованная тяжесть. Заполнявшая ее место всхлипывающая грусть тоже была невыносимо тяжела, но говорилось Крашеву уже легче. — Я приехал с юга. От матери. Привез ее вина. Выпил стакан, ну и вышел погулять.
— И чуть не догулялись, — рассмеялся Старик. — А вот бедняге не повезло, — кивнул он на двинувшийся грустный автомобиль.
— Дело еще и в том, — сказал Крашев, пересиливая всхлипывающую по самому себе грусть. — Дело в том, что этот бедняга — трезв.
— Вот тебе на! — удивился Старик. — Но ведь он на ногах не стоял.
— Конечно же он алкаш. Это верно. Но вот именно сейчас он был трезв. А на его ногах и трезвому стоять трудно. Вы видели его ботинки?
— Нет, — сказал Старик, — не успел. — Он взял Крашева за плечо. — Так что же вы? Почему не объяснили, не отстояли?..
Крашев молчал.
— Испугались? — лицо Старика погрустнело. — А все оттуда… — сказал он, помолчав. — Я учитель истории, впрочем, бывший, как вы слышали. И все оттуда… Россия, бедная Россия… Странная и чудовищно трудная судьба. Тайна Рюриковичей… Междоусобье… Монгольское иго… При всем самом худшем своем, оно еще и развращало народ и князей. Обучало рабству. Вбивало в душу народную психологию рабов. И так из поколения в поколение. Нет в жизни ничего страшнее родиться и умереть рабом. Но еще страшней дожить до того, что этого уже не понимаешь. Вот представьте себе: два вольных человека попали в плен. Что они сделают? Конечно, убегут, если смогут. А дальше? Дальше они освободятся от пут и пойдут, счастливые и равные. А рабы, не знающие другой жизни? Они и бежать не будут. Ибо не знают счастья свободы. Но вот путы пали. Они свободны. Что же они будут делать? А сильный, подобрав рваные путы, будет думать, как связать слабого, ибо другой, не рабской, равной жизни раб не знает…
— Допустим, так, — сказал Крашев. — Допустим, я испугался, я — раб. Но вы судите народ.
— Ну, что вы, что вы, — рассмеялся Старик. — Ну, какой же вы раб? Я не о вас. — Он махнул рукой. — Все это так… Мысли старого человека, пытающегося что-то понять… И во многом — не мои мысли. Да и какой же я судья?.. Хотя были и судьи… Заморские… Жан-Жак Руссо, например. И свои — Чаадаев. Первый вынес приговор: в России никогда не будет демократии — это страна рабов. Второй предрекал: Россия — страна без будущего. И все по той же причине…
— Но был Александр Невский и Дмитрий Донской. Какие же это рабы? И был народ-победитель.
— И был Сергий Радонежский, — подхватил Старик. — Но это внешнее, так сказать, проявление духа. А гражданский дух народа все более закабалялся… Иван III — родич византийских императоров — своими руками рвет ордынскую грамоту, вместе с народом прогоняет татарина Ахмата за Угру, а потом теми же руками создает Судебник, с «Христианским отказом», продолжая закрепощать тот же народ…
— Но были северные наши республики, были сходы и вече, была Боярская дума и Земский собор.
— Было, все было, — говорил Старик. Он не смотрел на Крашева и, казалось, доказывал что-то больше себе. — После Василия III — отца Ивана Грозного — Россией правила избранная Рада — совет, проводивший реформы. В ее внутренней политике появились черты компромисса. Но вот царь Иван вырос, Раду разогнал, насадил по всей земле Русской опричнину и утопил эту землю в крови. А народ? Народ восставал, убивал дворян, бояр, даже ближайших родственников царя — Юрия Глинских, например, но поднять руку на царя — не дай бог! А ведь восстанием 1547 года, к примеру, руководило это самое вече… Через четырнадцать лет царь вовсе уезжает из Москвы. И что же?.. Вече? Народное собрание? Как же… «Страх охватил москвичей!» — пишет историк. Виданное дело — без царя! И поехали к нему. И насадил им царь опричнину…
— Я плохо знаю историю, — сказал Крашев. — Спорить мне трудно. Но что же вы сами объясняете своим ученикам?
— Объяснял… — поправил его Старик. — Увы, объясняет.. Впрочем, не больно они нынче любопытные… Но иногда объяснять приходилось. Говорил об объективных обстоятельствах, субъективных, исторической закономерности, отсутствии освободительных идей, вождей и так далее. Упирал на незрелость народа. Упирал, а сам себя спрашивал: ну отчего русский народ такой терпеливый? Древнему афинскому демосу всего двух веков хватило, чтобы все понять и установить демократию… Через двести с небольшим лет после того, как Ромул основал Рим и стал в нем царем, царство это существование прекращает и Римом правит сенат. Власть в нем выборная — республиканская… А что же у нас после выродившейся династии Рюриковичей? У нас безвременье… А далее — Борис Годунов, который как человек, в конце концов, совсем потерялся и, будучи царем, стал и первым из рабов — рабом своей собственной души. А народ? «Народ безмолвствует», — замечает поэт.
— Чем больше вы рассказываете мне историю, тем больше понимаю, что не знаю ее, — сказал Крашев. — Темень сплошная. Хотя это не история народа, как я ее понимаю, а история царей. Шах-наме какая-то…
— Все связано, все, — ответил Старик. — Карамзин, описывая жизнь князей, писал историю государства…
— Странная вещь, — взглянув на Старика, сказал Крашев. — Прошло десять минут. Вы остановились на полпути. Но мое дело мне кажется и мелким и глупым…
— Оно таким и было, — отозвался Старик. — Главное — в том рабе, который сидит в каждом из нас. Вы выжали из себя несколько капель и дело предстало, каким ему и должно быть.
— Вы сказали: «В каждом из нас». Но вы-то вели себя совсем не по-рабски.
— Вы — молодой человек. Вам есть что терять, и вы испугались. Испугались незаслуженного позора. А я… — Старик усмехнулся. — Я уже давно пришел с базара. Пенсионер. Жена умерла… Сердце больное… Не пью… Не курю. — Он грустно рассмеялся. — Мне терять нечего… Что касается раба во мне, то я бо́льший раб, чем вы думаете. С генами вогнано в кровь. Но это уже другая история… Вернее — наша история.
Странное, теплое чувство охватило Крашева. Старик был ровесником его отца. Они из разных мест, и учились в разных школах, но если Старик воевал, то они могли встречаться на войне. Крашев никогда не говорил со своим отцом. А откровенно не говорил ни с кем из старшего поколения. Теперь, когда Крашеву за сорок, он, наверное бы, понял Водолаза. Но Водолаза уже нет…
— А далее — новый виток, — продолжал Старик. — Земский Собор, подчеркиваю, Земский Собор — зачаток выборности — сажает на трон Михаила Романова, и уже его сын, Алексей Михайлович Тишайший, достигает абсолютной государственной власти. Он — государь всея Руси. Понятие «государство» сливается с понятием «государь». Посягнувший на государя посягал на государство. Но все же абсолютная власть «Тишайшего» монарха, окончательно превратившего крестьян в собственность помещика, переставшего созывать Земские Соборы, устранившего от управления страной Боярскую думу, — эта абсолютная власть еще не задавила абсолютно дух народа. Всяк вотчинник еще правил своими холопами по своим законам. Да и дух народа еще знал, что такое свобода. Еще были живы старики, помнившие Великий Новгород свободным…
В начале последнего пути стоял Петр Алексеевич, Петр I, Петр Великий. Император громадной, неудержимо раздвигающей свои границы империи. Управлять такой страной одному было уже трудно, и Петр, оставляя за собой абсолютную власть своего отца, создает военно-чиновничью машину, с инструкциями и уставами, везде и всюду неукоснительно правившую по его царевым указам.
Но это было лишь начало. Петр еще мог надевать грубую одежду, плотничать, материться, мог приблизить к себе простого человека. Но потом… Все эти Павлы, Елизаветы, Екатерины, Александры и Николаи… На гигантское расстояние уйдя от народа, превратив крестьян в скотину, не имеющую права даже жаловаться, наплодив невероятное количество чиновников, полицейских и жандармов, живущих за счет казны, — именно они лишили народ последнего проявления духа… Но палка о двух концах. Мудрый Ключевский замечает: Россия управлялась не аристократией и не демократией, а бюрократией. Это была кучка лиц разнообразного происхождения, лишенная всякого социального облика. Такой была империя к концу правления династии Романовых. Впрочем, — Старик помолчал. — Впрочем, как Рюриковичи, так и Романовы кончили на редкость одинаково анемично, с признаками вырождения, и в конце каждой ветви стояла красная кровавая точка…
Старик замолчал. Молчал и Крашев.
— Невеселая, значит, у нас история? — наконец спросил он.
— Невеселая, — грустно подтвердил Старик. — Очень невеселая. Произошло самое страшное. Народ по духу своему стал рабом. И даже отмена крепостного права мало что дала. Путы пали, но рабы, забывшие о свободе, убивают царя-освободителя.
— Но ведь с той поры прошло столько лет! — с надрывом в голосе произнес Крашев. — Откуда же это в нас? В общем-то я простой исполнитель. Хотя… — Он хотел сказать, что он замначальника Главка, но, махнув рукой, передумал. Дело было уже не в этом. — Вся моя жизнь проходила в каких-то сетях. Всюду невидимые, но ощутимые сети. И мне надо было то раскидывать эти сети, то лезть наверх по ним, то распутывать их, то накидывать их на кого-нибудь. Но и сам я опутан тысячью нитями. И поэтому я — вроде большой и сильный человек — боюсь этих хамов, хватающих правого и неправого. Откуда это? Пьянство, лень, грубость, хамство. Отчего так развились эти истинно русские пороки? И отчего зацвели пришлые — наркомания, коррупция, извращения, проституция? Все мои знакомые, которые не стали исполнителями, вроде меня — несчастны. Мой друг спился. Моя мать, бывшая комсомолка, фронтовичка, молится по утрам Богу.
— Что же, — сказал Старик. — И это все оттуда… Либеральный девятнадцатый век дал очень многое: Пушкина, Толстого, Гоголя, Достоевского, Чехова. Он дал России декабристов. Он не дал главного — свободы духа простому человеку. Народ не осознал своего «я», не осознал себя как личность. Рабам не понятны идеи индивидуализма. Рабы жмутся в стадо, в коллектив. Вот почему либерализм века девятнадцатого привел к социализму, а потом и к большевизму века двадцатого. Мы пришли к социализму потому, что этого хотели все. Сейчас нам плохо, впрочем, нам было плохо всегда, но мы все так же ищем зло вне себя, вспоминая и проклиная царей, белых и красных, Берию и Сталина, Хрущева и Брежнева, не понимая, что дело совсем не в них, а в нас самих. Это мы им все позволили. Мы, народ!.. Хотя… Хотя то, что сделал с народом один лишь товарищ Сталин, не сделали обе династии царей. Ибо он достиг небывалого: за то, что «друг народов» настроил кучу лагерей, репрессировал миллионы невинных, превращая сам народ в мусор, его еще за это и любили…
— Вы так не любите Сталина?! — спросил Крашев. — У вас есть какие-то личные счеты?
— Любить — не любить… Милосердие… Сострадание… Он, хорошо знавший заветы церкви, став на путь вооруженной борьбы, кажется, начисто забыл о таких словах, отторгнув все лучшее, общечеловеческое, что есть в религии. А ведь Христос — это первое обращение к человеку, обыкновенному человеку, человеческому в человеке. Жрецы в древнем Египте вообще не замечали человека. Чтобы стать заметным для богов Эллады, надо было быть героем. В развратном, утопающем в роскоши, грехах и крови Древнем Риме человек-раб был всего лишь вещью. И только христианство обратилось к человеку. В сравнении же с другими история православной русской церкви относительно тиха и спокойна. Нет в ней ни яростной экспансии ислама, ни зверств и чада средневековой инквизиции католической церкви. Я говорю: относительно, ибо были насильно (нагайками) крещены татары-нагайбаки, был Великий раскол, был неистовый старообрядец протопоп Аввакум, был «шиш антихристов» — патриарх Никон, утверждавший новую веру кнутом и виселицами. И была поповщина. Жадная, жалкая, часто пьяная, осужденная самим народом поповщина… И в то же время, повторюсь, именно христианство впервые обратилось к человеку. А обратившись, принесло грамоту, культуру, нравственность, библейскую мудрость, милосердие, сострадание и любовь к ближнему своему… Сталин же, этот уникальный «феномен», отторгнув из своей души религиозные и нравственные законы, пытался так же поступить и с душой народной, запретив в ней все, кроме одного: великой любви к себе. И закрывались, рушились, взрывались церкви, превращались в конюшни и в склады. И дочь отрекалась от своей матери, брат забывал сестру, а маленький сын предавал своего отца.
— Вы не верующий? — усмехнулся Крашев.
— Вот-вот, — засмеялся Старик. — Как только начинаешь говорить о религии — сразу вопрос: не верующий ли? «Русские все не равнодушны к церкви, к религии», — сказал как-то Блок, и был прав тогда, прав он и ныне. Слишком многое связано у русского человека с верой, с церковной архитектурой, с нравственностью, с душой, наконец. Вместе с религиозной верой мы выплеснули веру в правду. Милосердие нашим обществом растоптано, а людьми — забыто. Но замрем на миг, затаим дыхание, заглянем внутрь себя, мы — считающие себя атеистами и презирающие верующих. В чем они хуже нас и в чем мы лучше их? Нельзя делить народ на верующих и неверующих. Нельзя отделить, убить религию в народе, в той ее части, которая верует. Теперь уже важно отказаться от всякого давления: от давления над коллективом, от давления в школе, в семье, от давления над человеком. Отказаться от военного давления. Мы уже восемь лет выполняем интернациональный долг в Афганистане и защищаем наши южные границы. И что же? Афганский флаг перестал быть красным, пишут газеты. Включил в себя зеленый исламский цвет. Исчезла звезда с герба страны. Интернациональный долг с болью и кровью, с ранеными и убитыми, мы выполним. Но что оставим за южными границами? Чего больше: друзей или неистовых врагов?.. Вы спросили, не верующий ли я. Теперь спросите: не пацифист ли? Но нельзя такой огромной стране, как наша, не разобравшись, выполнять интернациональный долг в маленьком, по существу, средневековом, многоплеменном государстве.
Нас должна пронзить идея сострадания, всеохватная и всепроникающая идея милосердия: к ребенку — и своему и чужому; к человеку — знакомому и незнакомому; к нашим солдатам, проливающим кровь; мы не имеем права забывать, что кровь такого же цвета и у чужих солдат. Афганская революция зашла гораздо дальше своих целей… К тому же лидеры многих революций — египетской, ливийской, индонезийской, например, — видели в социализме лишь внешние стороны: возможность построения монолитного, четкого, с планово-центральной системой управления, индустриального государства, которое всем распоряжается, все контролирует, всех мобилизует. И не взяв во внимание гуманные, демократические идеалы, добившись определенных успехов, лидеры эти приводили свои государства к застою, а народ к нищете. Впрочем, — улыбнулся Старик, — я что-то совсем превратился в проповедника… Самое страшное в старости — одиночество. Тем более, что всю жизнь говорил, говорил, говорил… Простите…
— Что вы, что вы, — поспешно сказал Крашев. — Меня это тоже мучает. Вот сын… Он — курсант военного училища… Выпускник… Хочет служить в Афганистане. Боится, что не успеет. А я боюсь, как бы не ранило или не убило… Но вы все же не ответили на мой вопрос: есть ли у вас к Сталину или к тому времени личные счеты?
— Какие у меня могут быть счеты ко времени, а уж тем более к Сталину? Между мной и вами, — Старик посмотрел на Крашева, — лет двадцать, но как мы уже не понимаем друг друга. Не говорю лично о вас… Ваше поколение умно, здорово, сильно, деловито — оно ушло вперед от нас, так и должно быть. Что же касается души, нравственности… Иной раз мне кажется: тут вы ушли куда-то вбок. И движетесь в тупик. Поверьте, говорю не только о вас, да и совсем не о вас, скорее, о своих детях: они деловиты, умны и все же — в каком-то нравственном тупике. Мы голодали, воевали, строили и были едины в этом. Но нравственно мы были разные. Среди нас были и святые и грешные. Ваша нравственность — едина!
— Мы все грешники! — усмехнулся Крашев.
— Нет, — серьезно сказал Старик. — Чтобы быть святым или грешным, нужна вера. В вас ее нет, и нравственность, мораль ваша, — гибкая и мягкая, как резина. Она любая, на любой вкус, а если по большому счету, то никакая. Я не обвиняю, я понимаю и говорю: это все оттуда, из нашего времени. Но то, что случилось у нас, в нашем времени, применительно к каждому из нас, еще не стало системой. Это было непосредственно. Поэтому кто-то был святым, жертвой, кто-то — грешником. На вас уже влияла система. Адекватно, как говорят ученые мужи, опосредованно. Поэтому ваша мораль — никакая. Может быть моралью тирана, может — моралью раба, в зависимости от обстоятельств. Вот поэтому мы не понимаем друг друга. Поэтому я для вас верующий, пацифист, жертва сталинизма и так далее. Да, среди нас многие стали жертвами физическими, вы сплошь — моральные жертвы. Что же касается меня лично… В общем-то это уже совсем другая история, и в том потоке слез и крови, которые я тут изобразил, история совсем незаметная. Собственно, крови нет никакой. Почти никакой, — усмехнулся Старик. — Одни слезы. А если уж совсем точно, то это маленькая, очень маленькая, почти незаметная соленая слезинка. Это совсем иной рассказ. Но его сила в том, что это правда. Если раньше — читанное, пересказанное, додуманное, то это маленький, горький кусочек абсолютной правды.
Старик помолчал.
— Речь о моем отце, — начал он. — Мы жили тогда под Горьким, в селе, рядом с большой железнодорожной станцией. Отец работал машинистом. Было это в тридцать седьмом году. Я уже был взрослым и все хорошо помню. В конце лета отца забрали в районное НКВД, а потом перевели в областное. Его обвинили в том, что он назвал Сталина подлецом. От обвинения отец отказался. В Горьковском НКВД следователь показал отцу листок — донос нашего соседа. Следователь грозился расстрелять, кричал, чтобы отец признался. Отец не признавался. Тогда его стали бить.
Старик опять помолчал.
— Рассказал мне все это отец в пятьдесят шестом году, — продолжал он. — А до этого боялся. Даже после того, как расстреляли Берию… Вот как шел допрос. Обычно было пять человек. Двое стояло у дверей. Двое — рядом с сидящим на стуле отцом. Следователь доставал револьвер, клал его на стол и вел допрос. У стоявших рядом с отцом в руках были дубинки. Дубинки были деревянные и обтянуты резиной. Дубинками били по голове. Отец защищал голову руками. Били по пальцам. Под ногти пальцев загоняли шило.
Так велось в течение трех месяцев. Отец отрицал, что называл Сталина подлецом. Он сидел в одиночке, а потом его перевели в общую камеру. В камере отец встретил односельчанина. И на него написал наш сосед. Потом их разлучили. Больше ни отец, ни кто иной его не видел. В их село он не вернулся никогда…
Отца забрали в конце августа. На нем была летняя железнодорожная форма. Вернулся зимой… В той же летней форме. Домой заходить не стал. Попросил мать дать ему другую одежду и ушел в баню. Он был весь вшивый, обмороженный и очень больной.
Отцу дали месяц отпуска. Через день он ходил в баню — парил пальцы рук. Они были перебиты, распухли и не гнулись.
Отца во всем восстановили. Он был членом партии, ему вернули партийный билет. В пятьдесят шестом году он рассказал мне, что не хотел восстанавливаться в партии, но кто-то из знакомых подсказал ему, что если он не восстановится, то его опять заберут, и отец восстановился. «Правда, — сказал отец, — партийный билет теперь я ношу не на груди, во внутреннем кармане пиджака, а в заднем, в брюках».
Я много раз спрашивал отца, называл ли он Сталина подлецом. «Нет, — говорил отец, — не называл». Да и зачем ему было называть? Отец был из деревни. Советская власть дала ему все: образование, специальность, хороший заработок. Он получал паек и форму. У нас был большой рубленый дом. Мы жили хорошо по тем временам.
Много позже я узнал и конец этой истории. У односельчанина, с которым сидел отец, были сыновья. В пятьдесят шестом это были уже большие, солидные мужики. Я их помню. Они узнали, что отец их в лагерях где-то сгинул. Это им сказали. Но они не знали, кто донес на их отца, и они пришли к нам. Мой отец рассказал им про соседа. Сосед уже был стар, одинок и плохо ходил. Они пришли к нему. Тот сидел в горнице. Сени от горницы отделял высокий порог. Сыновья спросили его, и тот во всем признался. Они взяли его за руки, за ноги, несколько раз ударили задницей о высокий порог и ушли. Потом они продали отцовский дом, в котором жили, и уехали неизвестно куда. Сосед ничего никому не сказал. Месяца через три у него отнялись ноги, а через полгода он умер. Мой отец его похоронил…
Старик и Крашев долго молчали.
— И что же, — наконец спросил Крашев, — вы считаете, ничего нельзя поправить?
— Ну, что вы, — рассмеялся Старик. — Время бежит — жизнь не остановишь. Объективно она становится лучше. Но многое надо сделать. Очень многое. И самое главное — надо осознать себя, понять себя, свою суть; научиться уважать себя, свою подлинность; унять в себе триумф по поводу того, что мы ухватили жар-птицу; понять, что это далеко не все — надо работать; надо покончить с нашим плебейством, с изобретением вождей, призванием кумиров и «отцов народов»; надо, чтобы «слуги народа» и были слугами народа. Надо покончить с единомыслием и единовластием. Прийти к настоящему, реальному самоуправлению. Понять, что подлинная демократия — это не только свобода, но и громадная ответственность каждого. Человек должен перестать быть рабом другого человека или рабом собственной подлости… Впрочем, все это слова, слова, слова, а следовательно, банальности. Главное и самое тяжкое, чтобы все это стало делом, жизнью…
Глава 17
К вечеру позвонила жена.
— Я останусь у матери, — сказала она. — Что-то ей одиноко. Поцелуй за меня сына…
Да, наверное, сейчас, когда сын, учившийся в одном из московских военных училищ, уже не жил с бабушкой, той было особенно одиноко. Но это была не вся правда. Полная правда состояла в том, что жена осталась у матери, чтобы еще и еще раз обсудить условия обмена… Мир в ее сознании был хорош, понятен, объясним. В нем не было загадок, трагедий. А уж тем более слез и крови. Были сложности, и жена успешно их преодолевала.
После разговора со Стариком, вернувшись домой, он не позвонил ни в министерство, ни в Главк. Нашел старый, тяжелый, подаренный Водолазом морской бинокль и долго разглядывал из окна спальни раскрашенного Гулливера. Тот, улыбаясь, делал свое дело: меж широко расставленных ног, одетых в яркие гетры, пропускал в свою страну маленьких, счастливых человечков, оставляя других — повыше — за низким зеленым забором…
Сын пришел поздно вечером. Скинул китель и брюки. Надел спортивное трико, в котором сегодня гулял Крашев, достал из «дипломата» журналы, бросил их на низенький столик и, вытянувшись в стоящем рядом кресле, стал читать.
— Мать не приедет. Останется ночевать у бабушки, — сказал Крашев. — Тебя велела поцеловать за нее…
Сын кивнул, соглашаясь со всем и продолжая читать. Крашев украдкой оглядывал его. Сын был похож на него. Он не был ни выше, ни стройнее, но Крашев чувствовал, что сын внешне привлекательнее его. В его уверенной речи, поведении, жестах, короткой, но тщательно исполненной прическе присутствовал внутренний привычный лоск. Главное — в нем была безраздельная уверенность в себе, в родителях, в училище, которое он оканчивал, в командирах и преподавателях, в своей предстоящей службе и своем будущем.
«Странно, почему он так во всем уверен? — думал Крашев, продолжая разглядывать сына. — Наверное, и я в молодости производил впечатление уверенного человека. Но это было только внешне. Внутри себя я не был уверен ни в чем. Окончив школу, я все еще колебался: куда поступать? Уже учась, я не был уверен: доучусь ли? У меня не было ни средств, ни времени, ни сил. Хорошо, что я встретил Жору Гробовского и заработал деньги. Но мог и не встретить. Я не знал, что мне делать после окончания института, и только случайность привела меня на Урал… Наверное, я бы смог стать неплохим офицером, но почему-то никогда не думал об этом. Отчего? Оттого, что отец мой умер от войны? Или от вида покалеченного войной Водолаза? От рассказов Ксении и ее странных фраз? А может, просто испугался взрыва мин в костре, когда лежал под старой грушей, укрыв своим телом вырывающегося друга детства — Ваську Ширяева?.. А мой сын совсем другое дело. Стать военным он решил, наверное, еще лет в шесть, когда бегал от одного торпедного катера к другому — на Малой Земле, в Новороссийске… И стал им. Ему осталось совсем немного. По существу, он уже офицер. Что же… Защитник — благое дело… Он уверен в себе и окружающем мире, силен, быстр, умен, ухожен, даже изящен. У него хорошие оценки, и, похоже, он отлично знает свое дело. Из него выйдет блестящий, как говаривали раньше, офицер. Отчего же я смотрю на него? Чем недоволен? Есть ли в нем то, что было в моем отце, Водолазе и есть в моей матери? Передалось ли ему то, о чем я и сам забыл, и только Старик напомнил мне об этом? Я плохо, очень плохо помню это ощущение… Строящийся небольшой, двухэтажный, из синюшного шлакоблока дом, и мать, по тонкому, дрожащему трапу толкающая наверх тяжелую тачку волнующегося раствора… Потом я все забыл, и Ксения, несчастная Ксения, у которой война отняла здоровье, молодость, простое человеческое счастье, меня раздражала… Смешил своими детскими акварелями Водолаз… Смог ли я, все позабывший, передать это своему сыну? Слышал ли он эти слова: доброта, милосердие, сострадание? От кого? От бабушки, «сплавившей» дедушку в ЛТП? От матери — энергичной, деятельной, но никогда, ни к кому не проявляющей искренних чувств, вернее, не имеющей таких чувств и не связывающей себя никакими внутренними узами?..»
Крашеву захотелось поговорить с сыном, спросить его о чем-нибудь. Он встал, подошел к столику и взял один из журналов. «Зарубежное военное обозрение», — прочитал он.
Крашев полистал журнал. С его страниц в фас и профиль, с людьми и без, на полигонах и в боксах, стояли, летели, плыли механизмы разрушения окружающего мира.
Один из снимков привлек его внимание. Это был даже не снимок, а фотомонтаж стратегической ракеты. Одна четверть ее белого, с громадными разноцветными буквами корпуса волшебством монтажера была аксонометрически удалена и обнажила ее внутреннюю, дьявольскую суть. Хитрые части ее механизма были помечены цифрами, а названия вынесены в столбец. Крашев не стал читать названия: они бы ровным счетом ничего не добавили к его знанию, а, вернее, незнанию таких устройств, и он стал листать журнал далее, но хищный, мощный силуэт летающей твари долго стоял у него перед глазами, заслоняя других, меньших сотварей.
Долистав журнал, он показал фотомонтаж сыну.
— Хороша тварь?
Сын утвердительно кивнул головой.
— А у нас есть такие?
— Должны быть, — уклончиво сказал сын, и Крашев не ожидал другого ответа.
— Ты твердо решил ехать в Афганистан? — помолчав, спросил он.
— Ехать… — усмехнулся сын. — Я не отпускник с билетом в кармане, а Афганистан не Сочи в начале августа. Я твердо решил подать рапорт, а уже пошлют-не пошлют, поеду-полечу, не мне решать.
— Хорошо… Пусть рапорт. Почему все же ты решил его подать? Тебе дорога́ революция в Кабуле? Интернациональный долг? А может, ты боишься за наши южные границы?
— Дорога ли мне революция в Кабуле?.. Не знаю… Знаю другое. Делая нашу революцию, мы надеялись только на себя. Мы были на грани; было время, когда партия готовилась опять уйти в подполье… Но мы все же защитили ее… Сами, своими силами… Ленин говорил: грош цена той революции, которая не умеет защитить себя. Я думаю, и грош цена той революции, которая, не рассчитав своих сил, надеется на соседей. Это смахивает на авантюру. Тем более, что любая революция — внутреннее дело самой страны. Впрочем, я военный, а не политик…
— Черт… — ругнулся Крашев. — Все знают и нашу историю и как делать революции, один я… профан. Значит, интернациональный долг?
— Я понимаю его книжно, логикой, разумом. Считаю, что это чувство должно быть. Что касается сердца… Наверное, надо хорошо знать, любить, уважать народ, который защищаешь. Мне кажется, этот интернациональный долг вторичен. Вначале должно быть что-то земное и менее возвышенное, с русским названием, хотя и для другого народа. Я знаю, например, почему я бы стал защищать негров где-нибудь в Гвинее-Бисау или Анголе, ибо я всегда помню и восхищаюсь бунтом Таманго, всегда мне было жаль дядю Тома, и в детстве я всегда завидовал Пятнадцатилетнему капитану по многим причинам, в том числе и оттого, что другом у него был черный Геркулес. — Сын помолчал. — Вот ты спросил меня про наши южные границы, — сказал он, усмехаясь. — Но сначала я задам тебе вопрос. Это тест, если хочешь… Идет?
— Идет, — пожал плечами Крашев.
— Представь вооруженный дозор из трех солдат. Они обнаруживают, допустим, группу вооруженных марсиан — передовой отряд марсианской армии. — Сын улыбнулся. — Марсиане похожи на нас и вооружены таким же оружием. Но в этой группе их в десять раз больше. Три солдата могут принять бой, а могут и уклониться от боя. Вопрос: как поведут себя эти солдаты, если: а) три солдата — американцы; б) три солдата — русские?
— Трудно сказать, — пожал плечами Крашев. — Это зависит от конкретных обстоятельств и конкретных солдат.
— Обстоятельства одинаковые: позади тех и других — армии. Уклонится дозор от боя, марсиане на их плечах нападут на основные силы. Задержат солдаты передовой отряд — фактор внезапности исчезнет. Солдаты же в дозоре обычные… Допустим, я, ты и еще кто-нибудь…
«Если третий — Ширя, то будет бой», — подумал Крашев.
А если бы третьим был Жора Гробовский? Да… Тоже был бы бой. Ну, а если… если мой сын, я и мой отец?.. Бой был бы тоже. Хотя я… Я всегда был склонен к компромиссу. Если бы тремя солдатами в дозоре были три моих «я», боя бы не было. Компромисс был бы неизбежен. Не с противником, конечно, а внутренний, душевный, но компромисс. Но почему бой будет, если слева — сын, а справа — отец? Ведь это почти те же три моих «я»? Для громады времени разницы между ними нет, или она почти незрима. Почему в первом случае я явно пойду на компромисс, а во втором и не подумаю? Хотя… хотя для меня это самые дорогие люди? Что нас заставляет или не заставляет принимать смертный бой? Чувство поколений, ответственность перед самим собой или просто взращенный в нас коллективизм? А может, ответственность перед историей?
— Наши примут бой, — сказал Крашев. — Посмотрят друг на друга. Прикинут: не сколько на одного, а сколько на всех. Прижмутся локтями друг к другу, если смогут, и примут.
— А американцы?
— Трудно все же сказать. Мне кажется, не примут.
— Но почему же? — рассмеялся сын. — Американцы такие же земные люди. Люди против марсиан. То же соотношение. Может, в тебе говорит ура-патриотизм? Почему же не примут?
— Они не будут смотреть друг на друга. Не будут касаться друг друга локтями, даже если смогут. Они не будут прикидывать: сколько на всех? Они прикинут: сколько на одного и, подсчитав, что на одного — десять, поймут, что с десятком не справиться. Они индивидуалисты, и я их не обвиняю. Таковы условия их мирной жизни. Меньше эмоций — больше расчета. И как можно больше экономической и любой другой самостоятельности. Дети у них не сидят на шее у родителей, даже учась в университете. Молодые семьи тут же отделяются от родителей и территориально и экономически. Никаких подачек! Бери кредиты, бери в кредит, но действуй самостоятельно… Да и не знают они, что значит биться за родную землю, а мы только это и делали.
— Это даже больше, чем нужно, — сказал сын. — Ты хорошо знаешь американцев?
— Я их совсем не знаю, — сказал Крашев. — Но я хорошо знаю англичан. Я проработал с ними три года. Они монтировали заводское оборудование. Так вот, даже на взгляд англичан, американцы индивидуалисты. Хотя англичане так и не говорили. Но я это понял…
— Усложняем тест, — сказал сын. — Меняем условия… Теперь в дозоре по одному солдату, а марсиан десять. Как поведут себя солдаты в этом случае? Соотношение ведь то же. Примут бой?
— Это еще сложнее, — после некоторого молчания сказал Крашев. — Хуже всего нашему. Он потерял чувство локтя, чувство товарищества. Ему приходится принимать решение самому. Приучен ли он к этому? Я думаю, нет. Он не смог бы убежать на глазах товарищей, да и убежав, ему пришлось бы принимать в дальнейшем решения одному. А это так трудно. Словом, не знаю. Каждый поведет себя по-разному, но одно ясно: действия обоих солдат будут примерно одинаковыми, а у американца, может, даже разумнее…
— Отлично! — рассмеялся сын. — Тебя можно брать в политотдел стройбата! Или в «Интурист» — разработчиком инструкций…
— Может, это и смешно, но какое отношение имеют эти тесты к нашим южным границам?
— В общем-то никакого. Хотя, я думаю, бояться за них особенно не следует. Их надо просто охранять. Как обычно…
— Но рапорт ты все же решил подать. Каковы причины? Ты ведь можешь остаться даже в Москве.
— Но и ты бы мог остаться. А уехал на Урал. И строил завод с этими англичанами. И отработал на нем двадцать лет. А мог бы остаться в Москве и жить у бабушки.
— У бабушки, — усмехнулся Крашев. — Прокис бы я вместе с бабушкой. На Урале было живое дело, перспектива, «другие люди».
— Я не могу повторить за тобой: и там живое дело. Это не гуманно. Я не знаю, какие там люди, думаю, обычные, но перспективы там совсем иные — это точно…
Глава 18
Все по тем же причинам — недавнего переселения и предстоящего обмена — телевизор стоял в спальне, и Крашев подсел к нему — смотреть длинную мелодраму. Сын остался в зале — дочитывал журналы. Спать решили так же: сын — в зале, на диване, а Крашев — на широкой, ставшей уже скрипучей югославской тахте.
Мелодрама была двухсерийной. К концу первой серии судьбы двух влюбленных молодых людей разошлись неимоверно. Эта неимоверность, сотканная из страданий, бед, злоключений, уже была залогом их счастливо-бурного сближения во второй серии.
Четверть часа дожидался Крашев поворота к счастью, но поворот все не наступал. Герой, всеми преданный, забытый и оклеветанный, все страдал. Героиня — изящная, припудренная — отвергала притязания доморощенных женихов и лила слезы, не делавшие ее менее изящной и менее привлекательной.
Крашеву стало скучно. Он встал и заглянул в зал. Сын, разметав свое молодое, сильное тело на диване, спал, и Крашев долго слушал его мерное, тихое дыхание. Потом вернулся в спальню и, заметив, что в судьбе героев мелодрамы наступил поворот к счастью, вздохнул и выключил телевизор. Ему показалось, что в спальне душно, и он чуть приоткрыл одну половину оконной рамы. Потом разобрал постель и, улегшись по диагонали привычной тахты, подгреб под голову подушку и посмотрел в окно. Он видел лишь небо, висевшее над парком. Небо было прикрыто рваными, в иных местах, тучами. Невидимая Крашеву луна подсвечивала края туч, делая их плотными и тяжелыми. Сквозь неприкрытую створку оконной рамы текло тихое журчание ручейка, катящегося через плотину. Крашев подправил еще раз подушку, глотнул свежего воздуха, текущего вместе с журчанием, плотнее укутал себя одеялом, закрыл глаза и заснул…
…Он проснулся оттого, что ему казалось: на него смотрит холодная, осенняя луна. Крашев встал, подошел к окну и широко открыл обе половинки. За окном стояла глубокая ночь. Луны не было, но свет, серебристый, зыбкий, лившийся откуда-то из парка, наполнял ночь тревожной, дрожащей сутью. Над парком стояла мертвая тишина, существовавшая, кажется, сама по себе и задавившая не только случайные звуки громадного спящего города, но и ближайшее журчание ручейка.
Зыбкий серебристый свет, отсвечивая в застывшем беззвучном ручье, раздвигал стоящие на берегу корявые ивы и крайние стройные сосны парка. За редким стройным рядом сосен находилось огороженное забором детское царство, и Крашев его прекрасно видел. У входа, боком к Крашеву, стоял высокий Гулливер.
Вдруг резко, как флюгер под порывом изменившего направление ветра, высокая фигура крутнулась, и Крашев увидел, что это вовсе не Гулливер. Вместо Гулливера из парка на него смотрел Фанерный Бык.
— А-а-а, Крашев, — усмехаясь, сказал Фанерный Бык, как всегда, не выговорив половину букв. — Крепко же ты спал. Отчего не позвонил мне, когда приехал?
— Не смог, — привычно оправдываясь, сказал Крашев. — Тут со мной история приключилась…
— Знаю, — упредил его дальнейшие оправдания Фанерный Бык. — В курсе. Поэтому и нахожусь здесь. Неладное приключилось. Только приехал, и вот…
— Стечение обстоятельств. Дурацкая история. Впрочем, ничего серьезного.
— При чем тут обстоятельства? Дело не в них. Дело в тебе самом. Ты меняешься на глазах. И в такое время.
— Я? — удивился Крашев. — Как я могу меняться?
— Меняешься, — покачал своей лошадиной головой Фанерный Бык. — И это грустно. Только представилась возможность опять работать совсем рядом. Мы так на тебя надеялись.
— Что вы, что вы, — уже тревожно заверил Крашев. — Я тот же, все тот же…
— Меняешься, — резко сказал Фанерный Бык, и Крашев смолк. — Вернее, тебя меняют. Но это дело поправимое. Мы тут придумали кое-что. Но ты должен помочь.
— Разумеется, — тут же заверил Крашев. — Если дело во мне.
— И в тебе, — опять резко сказал Фанерный Бык. — И в тебе тоже. Но много слов хорошо лишь к обедне, как говорится. Пора начинать. Включи телевизор.
— Но зачем? — не понял Крашев. — Сейчас ночь. Там же ничего нет.
— Именно поэтому и включи. Именно потому, что каналы свободны.
— Понял, — привычно сказал Крашев, хотя так ничего и не понял, и сделал шаг к стоящему у окна телевизору.
Это был цветной, очень хороший, легкий телевизор на микросхемах. На Урале, в городском торговом центре, его отобрал для Крашева Петров — заводской начальник средств автоматики, большой ученый по телевизорам. Крашев не знал, как, каким способом тот отбирал опечатанный телевизор. Крашев просто дал ему такое задание, и Петров его выполнил, и выполнил хорошо — телевизор показывал прекрасно и надежно. Правда, копание Петрова в телевизорах на складе торгового центра кое-что стоило Крашеву — пришлось подписать давно лежавшее у него письмо директора торгового центра на отпуск строительных панелей, выпускаемых заводом. Но это были уже детали. Главное было то, что телевизор показывал так прекрасно и надежно, что Крашева даже раздражало пустое его включение сыном, когда тот приезжал домой, на Урал, в свой последний летний отпуск.
Преодолевая и сейчас возникшее внутреннее недовольство от предстоящей холостой работы телевизора, Крашев включил его. Экран быстро засветился. Но это свечение не было бессмысленной рябью случайных электронов, шипящих случайным шумом. Постепенно, очень медленно, в полной тишине, такой же призрачной, как и за окнами дома, на экране формировалось что-то мало знакомое, но имеющее какой-то смысл.
— Докладывай, — приказал Фанерный Бык. — Докладывай, что на экране.
— Я ничего не пойму, — сказал Крашев. — Что-то неопределенное.
— На экране должна быть ракета. Ракета на пусковой установке.
— Ракета? — удивился Крашев.
— Ракета — в контейнере. Ты ее не увидишь. Ищи пусковую установку — громадную тупорылую машину.
Пристально вглядывался Крашев в бесформенные, мятущиеся цветные куски, переходящие друг в друга, и ничего не понимал… Но вот резко, будто кто-то невидимый крутнул ручку настроечного аппарата, на экране появилась поляна, окруженная лесом. Это был именно лес, с его неухоженностью, неприбранностью и в то же время аккуратностью и естественностью буреломов, упавшего сухостоя, неутоптанной травы и неизломанного кустарника. Картина сменилась, стала крупней, просторней, очень четкой и ясной. Лес и поляна высвечивались тем же серебристым зыбким светом, что и воздух над парком, так же наполнявшим экран тревожной, дрожащей сутью. Крашеву показалось, что пусковая установка должна быть где-то рядом — за парком, в лесу.
— Нет, — скрипуче сказал Фанерный Бык, как бы прочитав мысли Крашева. — Пусковая установка далеко. Для ракеты нужен разбег.
— Но зачем все это? — спросил Крашев.
— Для тебя, — усмехнулся Фанерный Бык. — Хотя программа шире. Но нас она не интересует. Важно, чтобы это случилось с тобой.
— Что случилось?
— Я же сказал тебе: ты меняешься. Ты перестаешь быть «другим человеком». Но ты нужен нам. Вот для этого и послужит ракета.
— Но ракеты разрушают.
— Как ты изменился, — покачал головой Фанерный Бык. — Ты уже не веришь мне. А ракеты и созидают, говоря высоким слогом. И ты прекрасно это знаешь. На твоем родном юге ракетами разгоняют градоносные тучи.
— Верно, — сказал Крашев. — Так защищают виноград.
— Вот видишь. А есть метеорологические ракеты, космические, наконец. Все они служат человеку.
— Но зачем та, о которой ты говоришь?
— Она медицинская. Делает людей «другими». Впрочем, — усмехнулся Фанерный Бык, — внешность она не меняет. Все очень просто. В головной части ракеты — особый аппарат. Через несколько минут после старта ракета появится вон там, — Фанерный Бак неуклюже ткнул рукой в небо. — Это будет высоко, и, кроме огня ракеты, мы ничего не увидим. Но дело будет сделано. Аппарат испустит особые лучи, и все, кто попадет в сектор действия, станут «другими людьми». И ты перестанешь меняться.
— Но ведь в секторе могут оказаться очень многие люди. Зачем же им становиться «другими людьми»?
— Не знаю, — раздраженно сказал Фанерный Бык. — Это вне моей компетенции. Хотя что плохого в том, что люди станут «другими»? Ведь я «другой человек», и ты в общем тоже.
— Но если, я «другой человек», зачем же меня облучать?
— Облучать будут не тебя. — Фанерный Бык говорил невпопад и оглядывался, будто кто-то дергал его. Но в парке было все так же тихо и пусто. — Хотя хорошая доза и тебе не помешает… Облучать будут тех, кто мешает тебе, заставляет меняться. — Фанерный Бык опять резко, как флюгер, повернулся на одном месте, а Крашев посмотрел на экран.
Громадная тупорылая машина въезжала на поляну. Сверху, по всей длине ее корпуса и даже несколько свешиваясь над небольшой кабиной экипажа, лежала большая сигара-контейнер, или сама ракета. Въехав на поляну, машина стала делать немыслимые для ее длины виражи, и, наконец, определившись и сделав последний, почти на одном месте, разворот, застыла.
Из машины вышли люди и стали ее к чему-то готовить. Каждый человек подходил к той или другой части машины, открывал незаметный пульт и делал свою операцию. Вид машины преображался на глазах. Вся ее неимоверная тяжесть была вывешена на тускло сверкающих ногах стальных домкратов. Сзади был опущен и отгоризонтирован круглый одноногий стол. Слева-сзади, рядом с этим столом, встал человек и отбросил крышку большого пульта со множеством кнопок, лампочек и рычагов. Человек нажал кнопку, передвинул рычаг, нажал еще одну кнопку, и вдруг лежавшая тяжелая сигара сдвинулась, пошевелив корпус машины, потом напряглась, натужилась и медленно стала приподниматься. Она приподнималась все выше и выше, поддерживаемая раздвигающейся телескопической рукой, высовывающейся из глубины тела машины, и с каждым миллиметром своего неумолимого движения вверх сигара, казалось, делалась все длиннее и длиннее, занимая весь экран телевизора.
— Наконец-то, — раздался из парка скрипучий голос Фанерного Быка. — Долго же пришлось собирать их.
Крашев взглянул в окно и увидел, что по парку тоже двигалась машина. Машина двигалась к маленькой детской стране и была Крашеву хорошо знакома. Это был вчерашний грустный автомобиль с железной клетью.
Тяжело переваливаясь, автомобиль подъехал к маленькой стране и остановился. Из кабины вышли двое вчерашних хранителей, и низенький, с пузцом, открыл дверь железной клети. Цепочкой, один за одним, выходили из клети люди и шли в маленькое царство. Тут только и заметил Крашев, что огораживающий забор был иным, не вчерашним. Он стал выше и совсем другого, неопределенно-серого цвета. Серебристый зыбкий свет слепил глаза, но Крашеву показалось, что на все бывшее вчера детским пространство, ограниченное невесть зачем высоким забором, наброшена тончайшая, похожая на паутину, еле различимая в странном свете сеть.
— Докладывай. Докладывай, что на экране, — проскрипел Фанерный Бык. — Ждать нас не будут. У них свои задачи. Пять, десять минут — не более. Надо успеть. — И он с нетерпением посмотрел на медленно разгружающийся грустный автомобиль.
Тяжелая, мощная, длинная сигара цвета хаки уже стояла вертикально, опираясь срезанным низом на круглый одноногий столик.
Человек у пульта проделал еще несколько включений, и вдруг сигара, треснув продольным швом, обнажила спрятанный в своем чреве иной аппарат. Быстро провернувшись вокруг вертикальной оси, крышка застыла, и распахнутый контейнер стал так же быстро опускаться на сокращающейся телескопической руке, оставив на круглом столе легкую, стремительную ракету. Самым поразительным было то, что ракета была прозрачной. Присмотревшись, Крашев понял, что прозрачен только ее корпус, а внутри видны агрегаты разного, иногда очень яркого цвета. В нескольких местах агрегатов было мало, и тогда сквозь ракету были видны высокие сосны, небо и мерцающие звезды.
— Ну, что там? — спросил Фанерный Бык. — Ракета установлена?
— Да, — прошептал Крашев. — Она совсем прозрачная.
— Последняя модель, — довольно ухмыльнулся Фанерный Бык. — Феноменальная точность. Прекрасная поражаемость. К тому же сокращено время предстартовых проверок. Особенно связанных с визуальным контролем. Никаких смотровых лючков и специальных приборов. Все и так видно. — Фанерный Бык опять резко, как флюгер, повернулся к грустному автомобилю.
Тот стоял уже по-иному — железной клетью подпирал выход из пространства, ограниченного высоким забором, и люди из него уже не шли. Низенький хранитель подошел к дверце клети, заглянул вовнутрь и что-то сказал другому. Вдвоем они вскочили в железную клеть, а потом вывели оттуда упирающегося человека. Как и у всех остальных, Крашев не различал его лица… Но походка! Заплетающаяся походка! Вчерашнего тощего человека! Неужели это он? Зачем он здесь? И кто же, в конце концов, эти люди? Как странно… Он прекрасно видит и слышит Фанерного Быка, хранителей и не может различить лиц этих людей.
— Кто это? — спросил Крашев, свесившись с подоконника спальни и всматриваясь в лицо человека, которого тащили хранители.
Вдруг тощий человек вырвался из рук хранителей, прошмыгнул между забором и железной клетью и побежал в глубь парка. Бежал он неловко, странно выворачивая ноги.
— Это он! — закричал Крашев. — Это вчерашний тощий! Зачем он здесь? Кто эти люди за забором?
В это время низенький хранитель догнал тощего, поддал коленкой под его зад и повел к забору.
— Черт, — ругнул Фанерный Бык хранителей. — Ну этот-то зачем?
Хранители пожали плечами, развернулись и потащили вырывающегося тощего опять в клеть грустного автомобиля.
— Что это за люди? Почему я вижу тебя и не вижу их? Зачем их привезли? — спрашивал Крашев, дрожа всем телом от свежести и неясности глубокой ночи.
— Я же сказал: эти люди мешают тебе. Мешают до конца стать «другим». А не слышишь ты их и плохо видишь оттого, что у них нет приоритетов.
— Значит, это обычные люди? Зачем они здесь?
— Объяснять — вне моей компетенции. Не знал, что ты так изменишься. Мы бы нашли другой способ. Не такой, правда, щадящий. Ну, ладно. Осталось несколько минут. Никто уже никуда не денется.
— Я не понимаю тебя, — зло сказал Крашев, не заметив своего перехода на «ты». — При чем здесь все же приоритеты?
— Хорошо, — махнул рукой Фанерный Бык. Рука его при взмахе сделала странное движение. И странность эта заключалась в том, что рука двигалась как бы в одной плоскости и вертелась вокруг одной оси. — Хорошо. Я объясню тебе. Но доложи, как дела с ракетой.
На лесной поляне было пустынно. Ни в тупорылой машине, ни рядом людей не было. Из главного пульта свисал черный толстый кабель. Другого его конца Крашев не нашел — толстый, змеей вившийся по земле кабель уползал за ближайшие сосны.
— На поляне тихо, — быстро сказал Крашев. — Людей нет. Вероятно, они в лесу, за соснами. Туда протянут кабель.
— Нажми в сенсоре телевизора две кнопки. Две кнопки соседних каналов, — приказал Фанерный Бык, всем своим громадным фасом повернувшись к Крашеву. — Нажми две любые кнопки соседних каналов. Подай знак, что мы готовы, что все тихо.
— Ты сказал мне, что объяснишь. Объяснишь после того, как я доложу. Я доложил.
— Черт, — опять ругнулся Фанерный Бык. — Что же тебе объяснять? Неужели ты не знаешь, что мы — «другие люди» — родней родного друг другу. Простые люди связаны кровью, совестью, любовью, еще там чем-то — я уже не помню чем; мы — «другие люди» — связаны общим интерфейсом. Мы — сиамские близнецы, сросшиеся головками. Тела разные — мышление общее. Но наш интерфейс это бо́льшее, чем связь, большее, чем общее мышление. Это весь поток сознания. Но, чтобы всем этим управлять, нужны приоритеты. И ты знаешь все это не хуже меня. Кстати, твой приоритет сейчас поднят очень высоко.
— Спасибо. Но я хочу знать, кто эти люди там, под сетью.
— Это не имеет значения. И для меня и для тебя. Мы связаны общим интерфейсом, и я знаю твой поток сознания. Эти люди тебе глубоко безразличны. У них нет никакого приоритета. Но скоро будет.
— И какой же?
— Нулевой. Они будут только подчиняться. И никому — и тебе — не смогут мешать. Нажми две кнопки.
— Но я не могу, — задыхаясь, сказал Крашев. — Мне больно, у меня болит сердце. И я не могу… Кто эти люди?
Как же перехитрить Фанерного Быка? Все последние двадцать лет он только это и старался сделать. И на Урале, когда Фанерный Бык был директором, и последние пять лет, когда Фанерный Бык стал замминистра, а Крашева назначили директором. Дистанция между ними то сокращалась, то увеличивалась, а его отношение к Фанерному Быку не изменялось… Как же перехитрить эту лошадь? Кто же эти люди там, под тонкой и ажурной на вид сетью? Почему так болит сердце? Но ведь у него есть морской бинокль. Давний подарок Водолаза. Где же он? Где он? Нужная, единственно нужная сейчас вещь в этой квартире. Стоп! Он должен быть где-то рядом. Нет, в спальне его нет. Может быть, на столике, в зале?
Неловко, едва сдерживая всхлипывающее дыхание, Крашев проскочил в зал. Вот он! На столике, рядом с журналами лежал тяжелый морской бинокль.
На сына Крашев взглянул, когда прикрывал дверь. Наверное, от произведенного шума сын заворочался и что-то сказал во сне. Осторожно, боясь разбудить его, Крашев прикрыл дверь, подбежал к окну и приставил бинокль к глазам.
…Сквозь раздавшийся серый штакет забора он увидел Анну. В светлом платье она сидела на низенькой детской скамье и что-то рассказывала своей маленькой дочери. Старшая ее дочь стояла у самого забора. Анна?.. И ее дети?.. Но почему? Он перевел бинокль, отыскивая другие лица. Вот сидит его мать, а вот отец. Они сидят вместе. Он никогда не видел их вместе… Вот Жора Гробовский. Маленький, изящный. Но почему его голова седая? А вот Ксения… Усмехаясь, смотрит прямо в бинокль. «Цветы цветут среди бушующего моря только раз…» А вот вчерашний Старик… И он здесь. Он и его внуки. А вот и друг детства Ширя.
— Но зачем дети? — прошептал Крашев. — Зачем здесь дети?
— Не помешает, — проскрежетал Фанерный Бык, и Крашев наставил бинокль на его громадную фигуру. — Теперь ты все знаешь. Жми кнопки.
— Нет-е-ет, — тихо сказал Крашев. — Я не хочу, чтобы они становились «другими людьми». Это мои родные, мои друзья, моя кровь и моя совесть. Они не будут «другими людьми».
— Ха-ха-ха, — раздвинув голову раза в полтора, громко засмеялся Фанерный Бык. — Ты — упырь. Какая кровь у упырей? Какие друзья, какая совесть? Упырь может только сосать чужую кровь и этим существует. Ты высосал всю кровь у рабочих твоего завода. Ты превратил всех мастеров, всех начальников цехов, всех главных специалистов в таких же, как ты, упырей. Их там расплодилось великое множество. Когда вас хотели подсократить, ты обратился ко мне, и я подписал приказ. Твой завод, небольшой в общем-то завод, поделили пополам и создали два завода. Стало два директора, два главных инженера, четыре заместителя и так далее… Все удвоилось, и все упыри остались на местах, а тебя перевели сюда…
— Все верно, — прошептал Крашев. — Но сначала ты выпил мою кровь. Но теперь ты даже не упырь. Ты даже внешне не похож на человека. Ты — кукла! Марионетка… Я все понял. Ты — шестислойная фанера. Тебя же в профиль не видно! Ты можешь только вертеться вокруг шарниров и шага не можешь сделать в сторону. Флюгер! Деревянный флюгер! — закричал Крашев.
— Хорошо же, — зло проскрипел Фанерный Бык. — Ты еще в моей власти… Приказываю! Тебе! «Другому человеку!» Низшего приоритета! Я! «Другой человек»! Высшего приоритета! Жми кнопки!..
Неодолимая, страшная сила навалилась на Крашева. Она шла от всего Фанерного Быка, от каждой частички его громадной фигуры. И для Крашева этой силы было даже слишком много. Весь его мозг, тело, все мышцы, все ткани, каждую клетку заполнила эта сила. Неведомая сила все рушила и пеленала. Крашев уже не видел парк, сосны, небо, сумеречный свет над парком. Не видел громадную фигуру Фанерного Быка. Бинокль выпал из рук, и не было сил поднять его. Но неодолимая, страшная сила не просто душила. Неумолимо, миллиметр за миллиметром, импульс за импульсом она толкала, направляя его спеленатое тело к телевизору. Его глаза уже ничего не видели, кроме двух маленьких эллипсных кнопочек. Мозг раскалывался от огромной боли, вложенной в него.
«Нажми, — шептал далекий сладкий голосок. — И все кончится. Жми кнопки. Все равно ракета взлетит».
Сил сопротивляться уже не было. Но не было сил и сделать самое страшное сейчас для него — нажать кнопки.
Открылась дверь. В майке и коротких трусиках над ним склонился испуганный сын. Его испуг был приятен Крашеву и не мешал ему.
— В парке, — сосредоточившись, зашептал он сыну. — В парке. Где маленькая страна. Они не должны верить ему. Они должны уйти, уйти от него. Они не должны…
«Тебе плохо, отец?» — спрашивали губы сына.
— Нет, — шептал он. И ему было хорошо. В нем есть кровь. Обычная, теплая, человеческая кровь. Сын пришел к нему. На зов родной крови. Они родные. И ему хорошо. Только очень тяжело…
— Ракета взлетит, — опять зашептал он. — Надо успеть. Ты — военный. Ты должен успеть, предупредить. Там — бабушка, там Анна, там Ширя и Гробовский. Там дети. Надо успеть.
Сын пристально и недоуменно взглянул на экран. Напряженность и сумеречность глубокой ночи передались ему.
— Где же, где бабушка?
— В парке, — едва слышно прошептали губы Крашева. — В парке. Фанерный Бык… Там, где маленькая страна.
Что-то еще должны были сказать его едва двигающиеся губы.
— Днем там стоял Гулливер. Беги туда… Деревянный Гулливер.
— Знаю, — кивнул сын и посмотрел в окно.
Момента, когда сын исчез, Крашев не уловил…
Ему вдруг стало легче. Страшная, сжимающая сила покидала его. Мозгу опять было позволено думать широко и спокойно. Сын, его сын, добежит и успеет. Успеет предупредить их. Они никогда не станут «другими людьми». Фанерный Бык обманул их. Сказал, что это надо для него, для Крашева. Но сын предупредит их. И они не станут «другими людьми» с нулевым приоритетом. И Фанерный Бык не сможет душить их, как душит он сейчас его. А чтобы не стать «другим человеком», надо совсем мало. Он, кажется, разгадал все их тайны, да и свою собственную. Никто, никогда не сможет сделать человека «другим». Он становится «другим» по воле собственной.
И все же он боялся. Боялся не за себя. Он уже знал: если Фанерный Бык применит еще раз свою силу, он умрет или сойдет с ума. Но это его уже не страшило. Ему было страшно за них, за сына. Вдруг он не успеет. И тогда их обманом превратят в «других людей».
Ракета все еще стояла на одноногом пусковом столе. Медленно, миллиметр за миллиметром, Крашев поднимал свое тело. Забытое, молодое чувство, когда он мог управлять собой, своим сознанием, возвращалось к нему. «Поднимись, поднимись, — внушал телу его мозг. — Поднимись и возьми бинокль. Наде узнать, что с ними».
Было тяжело, но тело уже подчинялось ему. Он взял бинокль и стал приподниматься, но яркий, жесткий, все ослепляющий свет, хлынувший с экрана, заставил его опять опуститься на пол.
Ракета стартовала. Образовав вокруг пускового стола шар из клубящегося огня, опершись на этот шар, ракета дрогнула, и мощная дрожь еще не выраженной силы прошлась по тупорылой машине, заставив заходить ее, закачаться на выдвинутых ногах. Удивившись обнаруженной в себе страшной силе, ракета еще колебалась, не решаясь оторваться от пускового стола. Но искрометная, быстротечная, иная жизнь, происходившая в ней, заставила прекратить колебания, медленно приподняться над столом, чуть просесть, совсем успокаиваясь, а потом резко и стремительно вонзиться в мягкий купол ночного неба…
Крашев справился с собой. Он встал и направил бинокль в парк. Фанерному Быку было не до него. Он занимался маленькой страной, был обращен к ней всем своим громадным фасом и сейчас, повернутый к Крашеву профилем, был еле виден даже в бинокль.
Крашев перевел бинокль. На их лицах уже не было спокойствия, и он понял, что они предупреждены. Вдруг мысль, яркая и неожиданная, как недавний старт ракеты, обожгла его разум. Они не смогут уйти! Они предупреждены и знают, но они не смогут уйти. Выход закрыт грустным автомобилем. Вокруг них высокий серый забор. Над ними блестящая тонкая сеть… Они не смогут уйти и будут задыхаться под этой сетью, как задыхался он, Крашев, много лет тому назад в остатках рыбацкой сети.
Что может человек? Что может он? Еще недавно большой, сильный, опытный… Что может он сейчас? Перед фасом этого громадного Фанерного Быка с его приоритетом и силой ракетного огня? Что может он? Маленький и слабый человек…
Он опять навел бинокль в парк. Ширя, взобравшись на забор, путаясь в тонкой и, вероятно, сверхпрочной сети, пытался разорвать ее. Сеть не поддавалась, резала ему руки. Удивляясь и возмущаясь, не обращая внимания на кровь от порезов, не думая о другом, Ширя продолжал рвать ячеи. Внизу стояли мать и отец, Анна, Старик, Водолаз, Жора Гробовский, Ксения… На их лицах он увидел боль и страдание…
Его сознание, разум, его душа, оголенная и избитая, были открыты окружающему миру. И душа его приняла всю их боль… Она приняла всю их боль и все их страдания… Но это не было похоже на разрушающий «поток сознания» Фанерного Быка. Вместе с их болью и страданиями его душа приняла их мудрость, его разум принял их опыт, а его тело их силу.
Крашев взглянул на экран. Ракета летела высоко в небе, но была хорошо видна, будто кто-то невидимый летел рядом с ней с телекамерой. И тогда своим разумом, вместившим разум и мудрость своих родных и близких, он вдруг понял суть этой«изящной дряни. Понял назначение ее агрегатов, механизмов и приборов. Понял загадочную прозрачность баков окислителя и горючего; бешеную неистовость турбонасоса, вгоняющего содержимое баков в камеру сгорания двигательной установки, где освобожденная энергия соединенных ядовитых жидкостей вырывалась из сопел, толкая и увлекая ракету дальше и дальше…
Баки окислителя и горючего быстро, точно гигантские туалетные смывные бачки, опорожнялись; время жизни ракеты подходило к концу. И поняв внутреннюю суть ракеты, он понял и ее главный изъян.
Ракету уже было видно не только на экране. Голубой, ни на что не похожий огонь, быстро приближаясь, полз по небу.
Над парком пронесся стон. Стон порванной струны. Он посмотрел в бинокль. Это Ширя, обливаясь кровью, порвал сеть. К нему боком, по-крабьи лезли хранители…
Последним усилием воли он собрал себя в кулак. Сам себе он казался упругим теннисным мячом, сконцентрировавшим его протест, протест его родных и близких, протест незнакомых ему людей. Всех тех, кому угрожала прозрачная ракета. Это был коллективный протест разума. И время остановилось, застыв на миг, и в этом миге застыла ракета.
Нормальный мир, с обычными людьми, не заметил этого мига, но для ракеты застывший миг стал смертельным. Ее агрегаты, приспособленные для работы на пределе устойчивости, не перенесли застывшего мига. Вспенились жидкости в прозрачных баках, и, раздираемый кавитацией турбонасос, вышел из строя. Перегретая, выбитая из режима камера сгорания взорвалась, смешав остатки окислителя и горючего и вызвав взрыв еще большей силы. Взрыв этот, охнув гулким хлопком высоко в небе, разметал тело ракеты, посыпав далекое пригородное поле пеплом, трухой и загадочными прозрачными осколками… И опять потекло, побежало время…
* * *
…Когда Крашев очнулся, ночь уже уходила. «Что с ними? — подумал он. — Что со всеми ними?» Он вскочил и посмотрел в парк. Между соснами неясно маячила громадная темная фигура. Крашев схватил лежавший на подоконнике бинокль и навел на фигуру. Расставив ноги в полосатых гетрах, у входа в маленькую страну, окруженную низеньким забором, стоял Гулливер…
Он прошел в зал. Сбросив одеяло на пол, сын крепко спал. Крашев вернулся в спальню и подошел к раскрытому окну. Над парком стояла тишь. Небо быстро серело…
«Уже утро, — подумал он. — Что делает сейчас мать? Встала и молится Богу?»
Почему она молится? Почему молится в старой хатке? Будет ли она молиться в новом доме?
«Нет, — понял Крашев. — Молиться она будет только в старой хатке, в своем храме. Жить она будет в новом доме, но каждое утро она будет приходить в свой храм, становиться на колени и молиться своему Богу…»
Почему мать молится открытке? Не смогла найти икону? И почему мать выбрала именно эту открытку: картину Николая Ге «Голгофа»? В наборе, подаренном ему Анной, есть и другие с Иисусом Христом. Иванов — «Явление Христа народу». Седобородые, благоразумные старцы… Мускулистые, налитые жизнью молодые… Есть радость предстоящего освобождения и нет страданий. Много открыток с Мадоннами и Мариями. Был Рубенс… Грешница обнимает ноги Христа… Он не помнит названия картины… Было еще «Воскресение Христа». Христос, в золотистом сиянии, парит в воздухе. Римские воины, пораженные увиденным, валятся навзничь… У этой он не помнит уже автора. «Во всех этих картинах есть чудо Христа, — подумал Крашев. — Есть его сила, его доброта, его величие. Может, это и Человек, но человеческого в нем уже мало».
Картина Ге совсем о другом. Это именно Голгофа, выбор, преданность вере. Но Христос еще человек. Все позади… И он на Голгофе… И, сделав выбор, одетый в рубище, босоногий, он собирает силы для предстоящей казни. Собирает для того, чтобы и на кресте остаться человеком.
Разбойники, стоящие рядом с Христом, совсем иные. Испуг на лице одного и ужас, полный ужас на лице второго. Страшит его еще лежащий на земле крест. Нет ничего человеческого, разумного на его лице. И нет, кажется, людей более далеких друг другу, чем этот разбойник-уголовник и Христос-страдалец за веру. Но сведенные в одном временном миге — для позорной, в основном для рабов, казни, вернее, долгой и чудовищно-жестокой пытки, — перед смертью они посмотрят друг на друга. И в глазах разбойника будут стоять слезы — слезы понимания и сострадания к немощному и хилому Христу.
«Господи, — подумал Крашев. — Я бы мог стать художником, настоящим спортсменом. А стал директором мыльного завода, как сказал Ширя. Хотя при чем тут завод… Это я — мыльный директор».
Мать нашла и свою веру, и своего Бога-Человека, и свой храм. Но как и где помолиться ему, Крашеву? Как поговорить со своим Богом, Идеалом, Человеком?
«Господи, — прошептал он, мысленно обращаясь к Христу на материнской открытке. — Я не знаю, что ты такое. Мне не нужен ни твой рай, ни твой ад. Я не верю, что ты есть за этим серым небом. Но я хочу, чтобы ты был во мне. Я хочу, чтобы я помнил о своем отце, матери, добром Водолазе. Я хочу, чтобы я помнил о Ксении. Я хочу, чтобы маленькому Жоре Гробовскому было хорошо на этом свете. Хочу, чтобы я любил свой маленький городок и своих земляков, а не презирал их. Я хочу, чтобы Анна и ее дети были счастливы. Хочу, чтобы я простил и любил друга своего — Ширю, непутевого Ваську Ширяева. Сделай так, чтобы я был добрее и милосерднее на пути своем…»
Небо над парком становилось все светлее. Стояла тишина. Но вот неожиданно проснувшийся ветерок налетел на парк и закачал сосны. Сосны заскрипели. Вдруг звук, похожий на стон лопнувшей струны, донесся из темной гущи, заставив Крашева вздрогнуть всем своим большим телом…
Глава 19
Этим же утром Крашев поехал в Главк и стал работать. А через несколько дней он получил письмо. Письмо было от матери.
«Здравствуй, сынок, — писала мать. — Случилось у нас большое горе. Ты знаешь, как пил твой друг Васька Ширяев. Он всегда-то пил, но в последнее время совсем свихнулся. А как выпьет — так драться. На работу-то его нигде не брали. Пристроился в горах лес валить. Участок там, и все такие же, как он. Денег нет — еще работают, а как аванс или получка — так пьют запоем. В тот день, как ты уехал, перепились все и передрались. Это у них обычно. Но до изуверств дело не доходило. Рубашку на ком порвут или нос раскровят, и только. Потом помирятся и опять пьют. А тут озверел Васька. С колом дубовым на бригаду пошел. Вытолкали его мужики из домика, что на участке, взашей. Но домой Васька не пошел. Стеснялся он пьяным к Анне и детишкам приходить. Пошел чего-то по лесу шляться. И пришел к старой груше. Ты должен помнить это место. Линия фронта там проходила. С Васькой пацанами вы там бегали… А уже свечерело. Развел Васька костер. Посидел, а потом на этой груше и повесился… И веревка у него с собой была, видно, давно замышлял… Дальше, сынок, писать сил нет. Хотела тебе телеграмму дать, да ты, наверно, еще в пути был… Анну и ребятишек жалко. Какой-никакой, а все же отец и муж был.. И дом их школьный совсем развалился. Говорю Анне: иди ко мне жить. У меня ведь хоромы. Пока не хочет. Но думаю, уговорю. И я одна, и они осиротели. Такое вот горе…
Всего хорошего, сынок, тебе и семье твоей. И главное, чтобы не было войны… Ясного вам всем неба над головой…»
Челябинск,
1984—1988 гг.
