Заканчивая разговор о Франце Кафке, хочется сказать несколько слов о связи его творчества с русской историей, культурой и литературой. В дневнике писателя есть примечательная запись:

Безграничная притягательная сила России. Лучше, чем тройка Гоголя, ее выражает картина великой необозримой реки с желтоватой водой, повсюду стремящей свои волны, волны не очень высокие. Пустынная растрепанная степь вдоль берегов, поникшая трава.

Нет, ничего эта картина не выражает, скорее – все гасит.

Кафка интересовался русской культурой и литературой. В число его любимых писателей входили Николай Гоголь, Федор Достоевский и Антон Чехов. Кроме этого, он был знаком с произведениями Виссариона Белинского, Петра Кропоткина, Льва Толстого, Александра Герцена, Максима Горького и даже Михаила Кузмина. Кстати, Кафка был поклонником русского балета и восторгался Вацлавом Нижинским, Тамарой Карсавиной, Лидией Кякшт и Евгенией Эдуардовой. Последняя ему даже снилась, и он во сне просил ее станцевать чардаш.

В его письмах, дневниках и художественной прозе нередко мелькают упоминания о России и русских. Например, в новелле «Приговор» Георг Бендеман вспоминает своего друга, живущего в Петербурге. Кафка работал над «русским рассказом» «Воспоминание о дороге на Кальду», но этот текст остался незавершенным. Роман «Замок» возник из замысла написать «рассказ из русской жизни» «Обольщение в деревне», поэтому, по мнению Анжелики Синеок, его снежные пейзажи «имеют к России самое непосредственное отношение». Однако стоит заметить, что Кафка начал работать над этим романом в начале 1922 года, отдыхая на зимнем курорте Шпиндельмюле в заснеженных Исполиновых горах, расположенных на территории Чехии и Польши. Таким образом, снежный ландшафт в «Замке» не столько русский, сколько, пожалуй, интернациональный.

Примечательно, что судьба Доры Диамант, последней возлюбленной Кафки, оказалась связана с Россией. В 1929 году после смерти писателя она вступила в коммунистическую партию Германии. Когда в стране к власти пришли нацисты, Дора приняла участие в подпольной борьбе. Во время одного из обысков гестапо конфисковало письма, дневники и заметки Франца Кафки, которые она в свое время отказалась отдать Максу Броду. Дора бежала с мужем Лутцем (Людвигом) Ласком и дочерью Франциской из фашистской Германии в Советский Союз, где прожила с 1936 по 1939 год. Но в 1937 году ее супруг, обвиненный в шпионаже и троцкизме, был арестован и отправлен в сталинские концлагеря на Колыму, а Дора Диамант в разгар репрессий каким-то чудом смогла покинуть СССР и в 1939 году достичь берегов Англии. Но, впрочем, давайте вернемся к герою нашей книги.

Несмотря на близкое духовное родство (а, возможно, именно из-за него), встреча Кафки с Россией состоялась многие годы спустя. Впервые имя Франца Кафки появилось на страницах отечественной печати еще при жизни писателя. В 1922 году А. Гвоздев в статье «Экспрессионизм в немецкой драме», опубликованной в журнале «Современный Запад», положительно высказался о кафкианских пьесах, возможно, перепутав писателя с драматургом-экспрессионистом Фридрихом Коффкой (1888—1951). Кстати, советский критик не так уж сильно ошибся, приписав прозаику Кафке драматургические сочинения. Позже в бумагах писателя нашли фрагмент недописанной пьесы с весьма созвучным истории СССР названием – «Страх мавзолея». Однако этот отрывок был опубликован значительно позже, чем статья А. Гвоздева.

После посмертного издания в 1925—1927 годах романов «Америка», «Процесс» и «Замок» их создатель обретает широкую известность в Европе. Однако на страницах советской печати 1930—40-х годов имя Кафки практически не встречается – если не считать микроскопических крайне нерегулярных упоминаний в литературных обзорах. Впрочем, он был вскользь отмечен в советской «Литературной энциклопедии» 1931 года в статье Бориса Рюрикова как «[…] видный представитель пражской группы немецких писателей (Макс Брод, Густав Мейринк и т. п.)».

Такая ситуация сохраняется и в 1940-е – начале 1950-х годов: ни переводов, ни полноценных литературоведческих статей.

В этом отношении Кафке повезло меньше, чем другим писателям, объявленным в СССР «декадентами». Например, Марсель Пруст был издан в Москве в 1934—1938 годах, в 1935—1936 в журнале «Интернациональная литература» началась (но затем оборвалась) публикация романа Джеймса Джойса «Улисс», в 1935 был напечатан большой фрагмент антиутопии Олдоса Хаксли «Дивный новый мир». Разумеется, этих писателей ругали, поносили, клеймили «декадентами», но все-таки печатали и обсуждали в отличие от героя этой книги.

Конечно, филологи-германисты и советские интеллектуалы знали о Кафке и читали его произведения в оригинале или на других языках. Анатолий Луначарский иногда упоминал имя этого писателя в своих лекциях. Известно, что английский философ Исайя Берлин подарил Борису Пастернаку несколько томиков Кафки на английском языке, но они не стали настольными книгами поэта. В письме Альберу Камю от 28 июня 1958 года автор «Доктора Живаго» признавался: «У меня редко бывает время, чтобы читать то, что я люблю и что меня интересует. Не читанные мною Кафка и Фолкнер ждут времени, когда я сниму их со своей книжной полки».

Несколько позже Борис Пастернак подарил книги Кафки Анне Ахматовой, на которую они произвели огромное впечатление. Поэтесса считала их лучшим подарком из всех, когда-либо полученных от Пастернака. Она часто перечитывала Кафку и называла его самым любимым писателем после Достоевского и ставила его выше Джойса и Пруста. Ахматова так выразила свои впечатления: «Он писал для меня и обо мне», «У меня было такое чувство, словно кто-то схватил меня за руку и потащил в мои самые страшные сны». В 1960 году она написала стихотворение «Подражание Кафке», где использовала кафкианские образы и мотивы суда, вины, наказания и сна, чтобы выразить трагическую суть многих эпизодов своей жизни:

Кафкой восхищалась и Марина Цветаева. Она познакомилась с его романом «Процесс» в сентябре 1937 года, находясь во Франции. Сюжет романа совпал с драматическими событиями ее жизни.

Муж поэтессы Сергей Эфрон в 1930-е годы сотрудничал с Иностранным отделом ОГПУ, работая на советскую разведку в качестве вербовщика. В сентябре 1937 года спецгруппой НКВД в Швейцарии был убит Игнатий Рейсс, советский разведчик, решивший не возвращаться в СССР. В его убийстве был обвинен Сергей Эфрон: во французских газетах его имя указывалось одним из первых в списке возможных убийц. Эфрон после убийства немедленно отплыл из Гавра в Ленинград, а Марина Цветаева стала персоной нон грата почти во всех эмигрантских кругах. Кроме того, ее постоянно вызывали на допросы в полицию. Однако поверить обвинениям в адрес мужа Цветаева отказалась.

Можно представить, какое впечатление в таких обстоятельствах произвели на нее первые строчки романа «Процесс»: «Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К., потому что, не сделав ничего дурного, он попал под арест».

В письме от 4 декабря 1937 года поэту Вадиму Андрееву Цветаева провела аналогию между сюжетом романа и событиями, связанными с мужем: «Если можете – достаньте где-нибудь Le Procès – Kafka (недавно умершего изумительного чешского писателя) – это я – в те дни. […] Читала ее на Океане [городок Лакано-Осеан], – под блеск, и шум, и говор волн – но волны прошли, а процесс остался. И даже сбылся. […] Что С <ергей> Я <ковлевич> ни в какой уголовщине не замешан, Вы конечно знаете».

Но Кафка был совершенно недоступен советскому читателю вплоть до 1964 года.

Впрочем, существует кафковедческая легенда о публикации новелл Кафки в серии «Универсальная библиотека» в 1920-е годы. Однако ее следов в российских библиотеках обнаружить пока не удалось.

Молодой Габриэль Гарсия Маркес в 1957 году побывал в Советском Союзе на VI Всемирном фестивале молодежи и студентов. Он был удивлен, узнав, что в СССР никто не читал книг Франца Кафки, так как они еще не переведены на русский язык. Он написал об этом в эссе, посвященном поездке: «В Советском Союзе не найдешь книг Франца Кафки. Говорят, это апостол пагубной метафизики. Однако, думаю, он смог бы стать лучшим биографом Сталина».

Кафка так долго шел к русскому читателю не только потому, что его романы и новеллы читались как метафорическое изображение тоталитарного строя. И не только из-за того, что метод его письма противоречил эстетическим принципам советского искусства.

Самая большая опасность кафкианского творчества для авторитарной системы в том, что оно, по мнению Льва Копелева, «противоречит всем представлениям о „полезном“ искусстве – т. е. искусстве моралистическом, идеологическом, партийном, религиозном, воспитующем».

Как вы неоднократно видели, читая эту книгу, Кафку невозможно истолковать однозначно. Его книги требуют напряженной духовной работы и свободы, своих личных выводов и оценок. Именно поэтому творчество Кафки неприемлемо для общества, стремящегося к единству представлений о мире. Но понемногу приближался момент, когда замалчивать важность книг Франца Кафки становилось уже и неудобно и невозможно. С началом «оттепели» в СССР советские писатели получили возможность ездить в западные страны. Довольно часто в дискуссиях о литературе ХХ века их спрашивали, что они думают о Кафке, но никто из них не был знаком с его творчеством. Виктор Некрасов со стыдом вспоминал об этом в книге путевых заметок «Первое знакомство» (1960):

[…] помню, как неловко нам было, советским писателям, когда в Ленинграде, года полтора тому назад, Альберто Моравиа спросил нас что-то о Кафке. Мы переглянулись, мы никогда не слыхали этой фамилии. Возможно, на Западе этому писателю придают больше значения, чем он заслуживает (говорю «возможно», так как до сих пор его не читал, – опять же язык!), но слыхать-то о нем все-таки не мешало бы – его книги переведены чуть ли не на все языки мира.

В результате политики хрущевской «оттепели» после 1956 года имя Франца Кафки начинает регулярно появляться на страницах советских журналов и литературно-критических сборников, посвященных зарубежной литературе ХХ века. В этих работах большинство критиков, как правило, называют автора романа «Процесс» писателем-декадентом, который не постиг прогрессивных идей марксизма-ленинизма и поэтому находится «в лагере самой махровой реакции» (Дмитрий Затонский). Однако скрытой целью этих негативных публикаций было «ввести в культурный обиход имя Кафки посредством последовательных упоминаний в негативном контексте».

С развитием либеральных тенденций во внутренней политике СССР литературоведы начинают выделять в кафкианском творчестве и позитивные элементы. Понемногу Кафку начинают представлять более деликатно: уже не декадентом, а модернистом. Благодаря усилиям главных редакторов журналов «Иностранная литература» (Бориса Рюрикова) и «Вопросов литературы» (Виталия Озерова) творчество еще не переведенного классика модернизма стало объектом литературно-художественной дискуссии в эпоху «оттепели».

Резкий поворот в судьбе наследия писателя в СССР произошел в 1962 году. В Москве на Всемирном конгрессе сторонников мира Жан-Поль Сартр открыто, но дипломатично упомянул о Кафке, до сих пор не переведенном на русский язык. Осенью 1962 года, когда в Москву впервые приехала группа писателей из ФРГ, Генрих Бёлль на вопрос, кто является самыми значительными современными авторами в Германии и других странах, назвал, прежде всего, Франца Кафку. В ответ на недоуменную реакцию аудитории он должен был объяснять, кто это такой и что он написал. Арсений Гулыга во второй половине 1960-х годов спародировал этот идеологический парадокс в сатирической заметке «Что такое Кафка?»:

Уважаемые товарищи!

Прошу разъяснить мне, что такое кафка? На последнем международном конгрессе меня спросили о моем отношении к кафке. Вопрос я отверг как провокационный. Однако в целях более эффективной борьбы с идеализмом прошу вооружить меня научными аргументами по данной тематике.

Доктор философских наук (подпись неразборчива)

Наш сотрудник принялся за выяснение вопроса. В секторе логики ему сообщили, что в современной научной литературе термин «кафка» не употребляется. В секторе эстетики корреспондента встретили и проводили унылым молчанием, а в секторе этики жизнерадостный молодой человек, с любопытством изучавший свой кандидатский диплом, заявил, что к Капке он никакого отношения не имеет, она сама во всем виновата. В секторе атеизма утверждали, что «кафка» – это древнеиндийское божество, но в секторе Востока разъяснили, что не «кафка», а «карма», и не божество, а совсем другое. […] Ясность была внесена только в секторе критики современной буржуазной философии. Кафка, оказывается, – писатель-матернист и философ-экзистенцгибиционист, его произведения можно читать только в целях информации по особому списку.

В 1963 году в Ленинграде на Международной конференции по проблемам современного романа писатели Жан-Поль Сартр, Натали Саррот, Ален Роб-Грийе, их немецкие и итальянские коллеги открыто возражали против бессмысленного осуждения советским литературоведением творчества Джойса, Пруста и Кафки. Когда Константин Федин в своей речи с трибуны стал повторять пропагандистские штампы о декадентской троице, Сартр сказал прямо: «Очень часто я замечаю, что те, кто характеризует этих писателей как декадентов, вообще ничего из их произведений не читали».

Почва для появления Кафки на русском языке была подготовлена и этими событиями и общей идеологией хрущевской «оттепели». В итоге, в 1964 в январском номере журнала «Иностранная литература» появились новеллы «Превращение», «В исправительной колонии» и десять прозаических миниатюр. Это произошло ровно через 40 лет после смерти их автора.

В 1965 году был опубликован знаменитый 616-страничный «черный том» Франца Кафки, куда вошли роман «Процесс» и 41 новелла и притча. Впрочем, по словам Евгении Кацевой, переводчицы дневников Кафки, большая часть тиража была отправлена в страны социалистического лагеря.

У советских читателей, наконец-то познакомившихся с творчеством писателя в 1960-е годы, уже сами названия его произведений («Приговор», «В исправительной колонии», «Процесс») неизбежно вызывали прямые ассоциации с живой историей их страны.

Согласно легенде, один из знаменитых советских переводчиков считал, что название романа «Замок» следует переводить как «Кремль». Именно поэтому в 1960-е годы появляются крылатые фразы: «с Кафкой по жизни», «Кафка за Кафкой», «в гостях у Кафки», «Кафка Корчагин», «по Сеньке и Кафка» и, конечно, «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». На авторство последнего, самого знаменитого, выражения претендуют художник-концептуалист Вагрич Бахчанян, поэт Арсений Тарковский и литературовед Зиновий Паперный. Позже оно стало строчкой стихотворения Игоря Губермана:

Не будет никогда покрыто пылью

высоких наших жизней попеченье:

мы родились, чтоб Кафку сделать былью

и выполним свое предназначенье.

В 1968 году в журналах «Вопросы литературы» и «Звезда» были опубликованы фрагменты кафкианских дневников и «Письмо отцу». Однако все публикации произведений писателя обязательно, по выражению Евгении Кацевой, «конвоировались» статьями советских литературоведов, вынужденных объяснять читателям, что Кафка уходит «от исследования тех сложных общественных причин, которые порождают враждебные отношения человека и общества в капиталистическом мире». Без этих идеологических пролегоменов издание кафкианского наследия в СССР было невозможным. Кроме того, их писали профессиональные филологи, которые многим пожертвовали, чтобы советский читатель смог прочитать книги «антисоветского» писателя.

Лев Копелев отметил трагический парадокс в кафкианских судьбах советских критиков прозы Франца Кафки: Дмитрия Затонского, Бориса Сучкова, Евгении Книпович, Владимира Днепрова. Все они были образованными интеллигентными людьми, которые в 1930—40-е годы непосредственно или косвенно столкнулись с кошмаром сталинских репрессий. Критики кафкианской прозы обладали достаточным вкусом и образованием, чтобы понимать ее глубину и ценность. Но, чудом уцелев в мясорубке террора, они, видимо, боялись повторения этого нечеловеческого опыта для себя.

«Отец Дмитрия Затонского, старый большевик, народный комиссар просвещения Украины, был арестован и погиб в 1937 году; вся его семья отправлена в ссылку. Борис Сучков был в 1947 году директором издательства „Иностранная литература“. Его арестовали, пытали: „признайся, что ты американский шпион и хотел убить Сталина“. Особое совещание приговорило его к двадцати пяти годам лишения свободы. Семь лет он провел в тюрьмах и лагерях. Евгения Книпович в юности была приятельницей Александра Блока, принадлежала к элитарной петербургской богеме. Ее никогда не арестовывали, однако во время войны в статье о дневниках немецких солдат она осмелилась рассуждать о том, что эти парни, по сути, обыкновенные молодые люди, но порочное воспитание и злодейская государственная власть превратили их в преступников. Статью и ее автора грубо обругала „Правда“ за „объективистское, вредное обеление врага“, и несколько лет Книпович была опальной. Владимир Днепров почти двадцать лет был в заключении и ссылке как „враг народа“. После судебной реабилитации в 1956 году он не был восстановлен в партии, потому что его фамилия значилась в числе врагов партии, названных в „Кратком курсе истории КПСС“. Даже в годы истовой „десталинизации“ (1961—1963) искренний, усердный и способный догматик Днепров так и не был восстановлен в партии, несмотря на его неоднократные убедительные ходатайства».

Впрочем, довольно скоро атмосфера хрущевской «оттепели» позволила отечественным литературоведам не только обвинять прозу Кафку в ущербности и болезненности, но объявлять его «наследником классической литературы» (Владимир Днепров) и даже «продолжателем лучших традиций европейского искусства» (Арсений Гулыга).

Однако путь Франца Кафки к нашему читателю был прерван событиями в Чехословакии в 1968 году, когда советские танки вошли в Прагу, чтобы остановить слишком либеральные реформы чешских социалистов. Писатель, которого уже 44 года как не было в живых, был посмертно объявлен «духовным отцом Пражской весны» и снова стал персоной нон грата в СССР. Советские литературоведы быстро переквалифицировались из кафковедов в кафкоедов. Например, Дмитрий Затонский, ранее позволявший себе почти нейтрально называть Кафку модернистом, снова начинает говорить о близости художника к декадентскому искусству.

Постепенно имя Франца Кафки начинает все реже и реже присутствовать на страницах советской периодической печати. Публикация произведений писателя была приостановлена до середины 1980-х годов, несмотря на усилия крупных литературоведов и писателей «пробить» их в печать. Журнал «Новый мир» в 1970-е годы несколько раз анонсировал публикацию романа «Замок» в переводе Риты Райт-Ковалевой, который она вчерне сделала уже в 1968 году для серии «Литературные памятники». Но всякий раз вмешивались какие-то таинственные силы, раздавались звонки из влиятельных советских учреждений, и в итоге рукопись пролежала «под сукном» двадцать лет.

Классик советской литературы Константин Симонов, считавший Кафку талантливым и трагическим писателем, в 1977 году попытался повлиять на публикацию кафкианских дневников. Он писал директору издательства «Прогресс» Вольфу Седых, ссылаясь на авторитет самых консервативных советских литературоведов:

Многоуважаемый Вольф Николаевич! Хочу обратить Ваше внимание на рукопись, которая еще несколько лет назад была подготовлена в «Прогрессе» к набору, но до сих пор не издается. Это – «Дневники» Франца Кафки (составление, перевод и комментарии Е. Кацевой).

Об этой рукописи единодушно положительно отозвались и рекомендовали ее к изданию Б. Л. Сучков, Д. В. Затонский, М. Б. Храпченко, В. М. Озеров, Е. Ф. Книпович, А. Л. Дымшиц, Ю. Б. Кузьменко. По правде говоря, я не знаю других специалистов, более компетентных, чем названные, и убежден в том, что после перечисленных отзывов не должно было бы оставаться сомнений в целесообразности издания этой рукописи.

Я сам не специалист, но просто как писатель, прочитавший эту очень интересную рукопись, думаю, подобно Е. Книпович, что издание «Дневников», кроме всего прочего, будет и немалым подспорьем для нас в различных международных литературно-идеологических дискуссиях. Особенно для тех из нас, кто, увы, не владеет иностранными языками и не может ссылаться на «Дневники» ни в подлиннике, ни в переводах на другие языки. Думаю, что и сам факт издания этой книги на русском – тоже немаловажен в кругу многих проблем, существующих вокруг так называемой третьей корзины. […]

Прошу Вас поддержать сторонников издания книги и помочь включить в повестку дня вопрос о выпуске ее в свет в 1978 году

Крепко жму Вашу руку

10 февраля 1977 г.

Советские чиновники вежливо заверяли Константина Симонова, что книга будет опубликована, но после того как в 1978 году пройдет десятая годовщина трагической Пражской весны. Однако в 1979 году автор стихотворения «Жди меня, и я вернусь…» ушел из жизни. И Кафка потерял своего влиятельного заступника в Советском Союзе, а публикация его дневников отложилась почти на десять лет.

Кафкианский «ренессанс» начался в СССР в 1988 году. Благодаря энергичной помощи академика Дмитрия Лихачева было разрешено издать в приложении к журналу «Иностранная литература» книгу с фрагментами из «Дневников» Кафки и «Письмом отцу». В этом же году в журналах «Иностранная литература» и «Нева» опубликовали роман «Замок» в переводах Риты Райт-Ковалевой и Герберта Ноткина. Перевод Райт-Ковалевой шел к советскому читателю, как уже говорилось, двадцать лет. Когда он был опубликован, переводчица отметила 90-летний юбилей и успела застать выход книги. Кстати, в конце 1960-х, пытаясь уберечь свой труд от цензуры и издать его в СССР, она проявила виртуозную изобретательность. Например, переводила вместо «допросы» «опросы», чтобы избежать репрессивной терминологии. Это делало текст Кафки еще более кафкианским – «ночные опросы» (!). В письме к Арсению Гулыге она с иронией говорила об этом:

Из деликатности я писала везде «опросы» вместо «допросов» – это снимает «ночные допросы» – из-за них книга может и погореть… А с «опросами» выходит премило.

Роман «Америка» появился в 1990 году в переводе Валерия Белоножко и в 1991 году под названием «Пропавший без вести (Америка)» в переводе Михаила Рудницкого. Начиная с 1991 года произведения писателя стали выходить в России регулярно: на протяжении 1990-х годов появляются двух-, трех- и четырехтомные собрания сочинений. Примечательно и по-кафкиански иронично, что за издание однотомника Кафки в 1991 году взялось издательство ЦК КПСС «Правда» (!). Это так же нелепо, как вегетарианец, работающий мясником на бойне. Впрочем, книга так и не была опубликована. Возможно, концентрация абсурда была слишком велика даже для России 1990-х годов.

В 1998 году был издан полный текст дневников Франца Кафки в переводе Евгении Кацевой. По словам переводчицы, когда эта книга была опубликована на русском языке, не было ни одного печатного органа, не откликнувшегося на ее издание: «даже ежедневные политические газеты, не говоря о литературных изданиях, опубликовали рецензии. Главный мотив их отражен даже в названии статьи в «Известиях»: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью».

В 2000 году роман «Процесс» вышел в переводе Герберта Ноткина, который не только перевел основную часть текста, но и включил в «Приложение» главы и фрагменты книги, вычеркнутые Кафкой при работе над рукописью. К сожалению, новый перевод романа уступал по качестве переводу Риты Райт-Ковалевой. По мнению литературоведа-германиста Александра Белобратова, в этом издании присутствуют «серьезные фактографические ошибки в „Примечаниях“ […] отсутствует фрагмент „Сон“, […] остались без исправлений несколько смысловых ошибок, допущенных Бродом при прочтении рукописи и кочевавших из издания в издание как на языке оригинала, так и в многочисленных переводах». Кроме того, переводчик «стилистически трансформировал отдельные пассажи, диалоги, монологи и выражения оригинала в таком духе, что роман „Процесс“ из текста метафорически-загадочного и многосмысленного, написанного прозрачным, суховатым, лишенным всяческих „бытовизмов“ и арготизмов языком, превратился в разухабисто-реалистическое повествование о сталинских репрессиях („сохранка“, „дать на лапу“, „карать“, „каратель“, „получить допуск“, „вы только усугубляете“, „низовые сотрудники“, „наши органы“, „нижние органы“, „К надзирателю!“, „он вам таких всыплет“, „меня берут из кровати“, „разложившиеся мародеры“, „слухачи“, „шпики“, „плевал я на ваши допросы“, „нам дали бесплатное жилье“, „манеру взял – у арестованных завтраки подъедать“ и т. д. и т. п.»

В 2002 году вышло билингвистическое издание «Процесса» на немецком и русском языках, подготовленное Александром Белобратовым. В тексте романа, переведенного Ритой Райт-Ковалевой, были отредактированы те эпизоды, где обнаружились неточные прочтения или правки в варианте издания Макса Брода. Издание было дополнено фрагментами рукописи в переводе Галины Снежинской, которые были зачеркнуты Кафкой и не включены Максом Бродом в первую публикацию.

В 2003 году издается книга «Неизвестный Кафка: Рабочие тетради. Письма», составленная и переведенная Гербертом Ноткиным, в 2004-м публикуется третий перевод «Замка», выполненный Михаилом Рудницким.

Одно из последних событий в области исследования творчества Кафки – выход в 2012 году библиографического сборника «Франц Кафка в русской культуре», составленного Александром Филипповым-Чеховым. В книгу вошли дневниковые записи Кафки, связанные с Россией и русской культурой, упоминания и оценки творчества писателя в письмах и дневниках отечественных литераторов: Марины Цветаевой, Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Ильи Эренбурга, Александра Твардовского, Варлама Шаламова и многих других. В сборник включен большой библиографический раздел исследовательской литературы от 1920-х годов до настоящего времени, а также иллюстрации отечественных художников к произведениям Кафки.

Очень хотелось бы поставить здесь точку и сказать, что теперь Кафка – важная и неотъемлемая часть русской культуры и сознания. Ведь трагические иррациональные события, которые были и остаются естественным фоном русской жизни, как будто списаны со страниц романов «Процесс» и «Замок». Поэтому русскому читателю легко поставить Кафку в один ряд с Николаем Гоголем, Михаилом Салтыковым-Щедриным и сказать почти без иронии: «Франц Кафка – великий русский писатель». Однако делать такие выводы еще преждевременно.

Когда постсоветский читатель произносит слово «кафкианский», то он, чаще всего, использует его как синоним трагикомического абсурда, на который так богата отечественная история. Иногда мы даже испытываем почти патриотическую гордость за то, что российский абсурд обгоняет самые мрачные образы Франца Кафки. В таких случаях обычно говорят, что «Кафка отдыхает» или «Кафка нервно курит в сторонке».

И вот здесь обнаруживается основная проблема интерпретации текстов Франца Кафки в России – их поверхностное понимание. Как говорит Александр Филиппов-Чехов, «[…] Кафка в СССР и даже в России всегда был больше чем Кафка, при этом по сути оставаясь непрочитанным». Ведь творчество автора романов «Процесс» и «Замок» не является всего лишь социальной аллегорией. Говоря словами Александра Солженицына, «литература – это не лай собаки на селе». Мы очень сильно обедняем содержание книг Кафки, когда видим в нем только Нострадамуса, предсказавшего тоталитаризм, ГУЛАГ и фашизм, или социального критика, описавшего абсурд бюрократического идиотизма. Кафкианские романы, новеллы, притчи, афоризмы – это всегда многогранные метафоры, любая однозначная трактовка которых ущербна и недостаточна. Как писал Теодор Адорно о герое этой книги, «Каждая его фраза говорит: истолкуй меня – и ни одна из них этого не потерпит». Когда вы читаете книги Кафки, то вы не видите в них «дна» и никогда ни один интерпретатор не сможет исчерпать полностью и сформулировать все их смыслы. И я, автор этой книги, на протяжении всего текста старался показать вам это свойство кафкианской прозы.

Другими словами, автор романа «Процесс» не только социальный пророк, но еще и писатель, в метафорической форме вскрывающий противоречивую суть вещей, процессов и явлений.

Кафка, по выражению Геннадия Айги, скользит «по лезвию имени Не-называемого». Поэтому его образы и сюжеты становятся иллюстрацией самых сложных, парадоксальных и трагических перипетий в жизни человека, общества и мира ХХ и XXI веков.

Итак, путешествие Франца Кафки в Россию официально началось в 1964, прервалось в 1968 и снова продолжилось в 1988 году. Но, подобно землемеру К. из романа «Замок», писатель и его книги пока еще не достигли желанной цели.