О педсовете объявили неожиданно, в конце последнего урока.
Тихая, задремавшая учительская ожила: дверь то и дело открывалась — преподаватели возвращались с уроков, и вместе с ними врывались ликующие ребячьи голоса и топот тысячи ног, сливающийся в горячее шарканье; истосковавшиеся по движению, школьники вперегонки неслись по лестницам, коридорам, толкаясь и обгоняя друг друга.
Анна Денисовна, учительница математики, полнеющая, угловатая в движениях, перекладывала кульки с продуктами и бутылки с молоком из огромного коричневого портфеля в синюю болоньевую сумку, чтобы удобнее было нести, и, скорее по привычке, чем протестуя, ворчала:
— Совсем житья от этих мероприятий не стало. С утра до вечера торчим в школе, словно у нас семьи нет и, кроме школы, никаких забот. Хорошо хоть с утра «окно» есть, по магазинам пробежишься…
Настроение у большинства учителей было созвучное, но никто из них не поддержал Анну Денисовну, устали в конце дня, да и знали, что внеочередной педсовет, раз о нем объявили, будет, и лучше поскорей его начать и пораньше окончить.
— Все в сборе? — Василий Петрович, директор школы, с порога осмотрел учительскую сквозь толстые, выпуклые линзы очков, за которые мальчишки прозвали его «биноклем». — Остальные подойдут. — Он присел к столу, из внутреннего кармана пиджака достал листок и, развернув, положил перед собой.
— Очередная бумага из роно. Стоило ради этого собирать педсовет? Дали бы всем прочитать под расписку, — Анна Денисовна шумно задвинула сумку с продуктами под стул.
— В таком случае прошу меня отпустить! — На продолговатом, еще сохранившем темный южный загар, лице Тамары Петровны, учительницы литературы, заиграла улыбка. — Все знают, что мы недавно переехали в квартиру. В ней столько недоделок, столько недоделок… — обращаясь ко всем, она вздохнула, — Конечно, газ, вода — хорошо, но в своем доме было лучше. Мы каждый день вспоминаем с в о й дом!..
Директор понимающе качнул головой и начал издалека, чем сразу насторожил учителей:
— В прошлом году наша школа вошла в число десяти лучших. В этом — большая заслуга всего коллектива. — Василий Петрович точно выдержал нужную паузу. — Но сегодня я должен вас огорчить. Пришла тут одна бумага, которая если не перечеркивает нашу работу (не знаю, как на это посмотрит высшее начальство?), но жирную этакую кляксу поставит.
Лицо директора было спокойно, жесты подчеркнуто медлительны, и голос у него был будничный, словно бы заспанный.
— Я не люблю дежурных оборотов «этого следовало ожидать» или «как снег на голову», — Василий Петрович поправил очки. — Впрочем, длинные предисловия сегодня ни к чему. — Он приподнял листок, уже давно примагничивавший взгляды учителей.
— «Довожу до вашего сведения, что учащимися вверенной Вам школы совершено групповое нападение на машину ветеринарной службы. Зачинщики Никишин и Батов были задержаны.Главный врач ветеринарной службы:
Никишин ударил по лицу работника ветслужбы т. Бурилина И. Н. при исполнении им служебных обязанностей. Батов кирпичом разбил лобовое стекло машины. На кузове машины обнаружены глубокие вмятины от камней в общем количестве тридцати двух штук, разбиты фары и боковые стекла.А. Игнаточкин».
Специальная комиссия определила сумму нанесенного ущерба в 286 рублей.
Дело на Ваших учащихся Никишина и Батова передано в судебные органы.
Василий Петрович снял очки и положил поверх письма.
— Такие пироги на сегодня.
В учительской возбужденно зашептались.
Дорога от школы круто уходила вниз по старой улочке, половину домов на ней уже снесли, и среди развалин одиноко возвышались полуразрушенные стояки печей; набегавший ветерок ворошил полуистлевшие газеты и журналы, ранее долго пылившиеся на чердаках.
Ветер шаловливо перетасовывал годы, десятилетия, словно хотел подчеркнуть этим относительность времени, он швырял под ноги редким прохожим газетные страницы, аршинными буквами кричащие о важных событиях, когда-то возведенных в ранг исторических, но сейчас о них мало кто помнил; обрывки бумаги путались под ногами, и какой-нибудь четвероклассник, украдкой таскавший в кармане спички, сгребал их в кучу и, бросив спичку, убегал, издалека любуясь маленьким костром.
В школу и из школы ребят по старой улочке стайкой провожали собаки; по привычке они первые дни ночевали среди развалин — каждая на своей территории, и озлобленно лаяли на прохожих, приближавшихся к теперь уже несуществующим заборам, которые делили столь внезапно открывшееся пространство на множество тесных квадратов и прямоугольников; собаки помнили их и разгуливали по ним, как прежде, недоуменно смотрели в сторону двух покосившихся стояков, державших калитку, или на груду обломков, где было крыльцо, с которого им выносили еду. Ждали. Не уходили. Боялись, что хозяева вернутся и не застанут их на месте.
А потом, отчаявшись, сбились в веселую кучу; похудевшие, какие-то непривычно легкомысленные, уже безразличные к тому, что прохожие нарушают границы, они носились по улице, шалея от свободы; принюхивались к хозяйственным сумкам, авоськам; стоило их кому-то пугнуть, отбегали и безо всякой злобы лаяли издалека, тоскливо подвывая, словно жаловались на свою судьбу.
Ребята подкармливали их пирожками, бутербродами, прихваченными из дома или из школьного буфета. Общим любимцем был колченогий пудель. Мальчишки сразу окрестили его Пушком, и он охотно отзывался на новую кличку. С легкой руки какого-то школьного остряка огромный пес с оборванным ухом и большими угрюмыми глазами стал Директором. Он не бросался за пирожком, а степенно подходил к дерущимся собакам, и те в страхе разбегались от тихого, пугающе мрачного рычания. Поджарая самочка, в жилах которой вместе с кровью дворняжки текла кровь борзой, за свои повадки изящно потягиваться и дрыгать ногами получила кличку Муза. Были среди собак Стрелка и Белка, Незабудка, Георгин и даже Ту-154 — веретенообразный пес на коротких лапах; завидев мальчишек, он тараном летел через кусты, помахивая желтым обрубком хвоста.
Но все же общим любимцем был Пушок. С заливистым лаем он кидался навстречу мальчишкам, танцевал на задних лапах; если кто-нибудь из ребят, дурачась, запевал, Пушок подвывал тонко и потешно, озорно посматривая на школьников, словно все понимал и изо всех сил старался быть приятным щедрой публике.
В тот день Саша Батов после звонка забежал в буфет и взял три пирожка.
— Я, конечно, понимаю твои чувства, но это — не выход. Наступит зима, сам понимаешь… — сказал из дверей Женя Сныков, — и вообще, посмотри на столы, они ломятся от снеди! Каждый берет ровно столько, чтобы осталось. — Его припухшие губы иронично надулись. — Я где-то читал, что, если бы каждый съедал свою норму, на Земле не было бы голодающих. Каждый почему-то старается проглотить больше в два, а то и в три раза.
— Соревнуются. — Саша вытащил из портфеля газету и, подавив чувство брезгливости, бумажкой сощелкнул в нее со столиков недоеденные пирожки и бутерброды.
— Все шутишь, — Женя пропустил Сашу вперед, — у человечества накопилось столько самых элементарных проблем, теоретически решение которых выеденного яйца не стоит… — Сныков любил философствовать; внешне он был полной противоположностью Саше, — ревниво следил за модой на галстуки и рубашки, брюки его всегда были отутюжены. Саша одевался подчеркнуто небрежно, и едва родилась мода на джинсы, совсем отказался от брюк; в классе ходили слухи, что он пишет стихи; никто их, правда, не видел, но слух, поддерживаемый какими-то новыми догадками, не исчезал.
Друзья спорили с такой страстью, словно не было шести уроков и весь запас их энергии с самого утра лежал нетронутым; они шли медленно, еле переставляя ноги: опасались, что придут домой раньше, чем окончится разговор; их в классе так и звали: Два Человека.
— Ведь в принципе все элементарно, — горячился Саша, — когда-то законы человеческого общежития свели к трем правилам: не убий, не возжелай чужого и возлюби ближнего, как самого себя. Эти правила и сейчас всем с детского сада разжевывают в разных вариантах, а они почему-то плохо прививаются.
— А почему? Ты думал над этим: почему? — приостановился Женя.
— Проще сказать, да так уже и говорили много раз, что они противоречат человеческой природе…
— Два Человека даже по дороге домой говорят только о мировых проблемах! — озорно улыбнулась Жанна Болотская; ее подруги, насмешливо фыркнув, прошли мимо; Жанна задержалась.
— Саша, можно задать тебе один очень важный для меня вопрос?
Саша переглянулся с Женей, словно хотел спросить, что ей нужно? Тот, относившийся к женщинам с легким пренебрежением, неопределенно повел плечами.
— Только я не на все вопросы могу ответить, — уже имея в виду свое сложное, еще и самому неясное отношение к Жанне, осторожно заметил Саша.
— Понимаешь, меня в последнее время мучит один жизненно важный вопрос: какая мне лучше идет тень для глаз: фиолетовая или бирюзовая? — Жанна опустила глаза и прикусила верхнюю вздернутую губку, чтобы не рассмеяться.
— Я не держу. Иди, благотвори. Ступай к другим. Уже написан Вертер, — сдержанно продекламировал Саша, вкладывая в эти слова чувства и сомнения, одолевавшие его; ему казалось, что эти строки вбирают в себя ломкие, неопределенные их отношения, о которых знали только они двое. Жанна поняла это, но виду не подала, поскольку стеснялась Жени, да и легкомысленное настроение еще не сошло с нее; пытаясь все свести к шутке, она с наигранной небрежностью спросила:
— Очень занимательно, а дальше что?
— А в наши дни и воздух пахнет смертью; открыть окно — что вены отворить, — тихо закончил Саша.
— Фу! ужас какой!.. И зачем ты меня все время хочешь напугать?
— Может, я что-то предчувствую.
— Пора бы повзрослеть, Батов! — укоризненно обронила Жанна и побежала догонять подруг.
Саша повеселел; он понял, что Жанна хотела сказать ему: «Я всегда готова пойти навстречу, но первый шаг должен сделать ты». Саша давно это знал, но боялся, как говорили в классе, обнародовать свои отношения, хотя о них догадывались многие; он видел это, страдал, но перебороть себя не мог.
— Ты только посмотри: мужчины требуют любви, — иронично сказал Женя.
Толя Никишин со своими приятелями загородил дорогу девочкам; раскрасневшиеся от свежего осеннего воздуха, смешливые, они возмущенно загалдели, стараясь не показать, что все происходящее им приятно, что они ожидали это.
— Все в порядке вещей: природа требует, — небрежно добавил Женя.
— Пропустите! Сейчас же пропустите! — напирая на компанию Толи, кричали девочки.
— Батов! Женя!.. Два Человека, да заступитесь же за нас! — замахиваясь «дипломаткой» на долговязого Никишина, весело крикнула Жанна; признанная «звезда класса» знала, что Толя тоже неравнодушен к ней, но, словно заранее сговорившись с Сашей предоставить право выбора ей, Никишин и Батов жили мирно, а Жанне, хотя она и понимала, что это глупо, все же хотелось, чтобы кто-то из них страдал так, чтобы все видели, и тогда бы она его пожалела.
— Странно… — Ляля Матвеевна, учительница немецкого, нервничая, двумя пальцами стянула высокий воротник сиреневого батника. — Надо бы пригласить Батова и Никишина… Ах, да у них сегодня практика на заводе, — смущаясь, вспомнила она. — Нападение на ветслужбу. Что они… в войну, что ли, с ними играли?
— Странно не это, а то, что один из лучших учеников вашего класса Батов оказался в одной компании с Никишиным, которого мы уже столько раз обсуждали! — не терпевшая никакой «дипломатии», в лоб выложила Анна Денисовна; она тоже была классным руководителем, и ее девятый «А» считался лучшим в школе. Ляля Матвеевна пришла в школу недавно, и прошлой осенью ей доверили восьмой «Б». Наставницей прикрепили опытную Анну Денисовну; она вела в восьмом «Б» геометрию и хорошо знала учеников.
— Для начала я дам краткую характеристику на каждого, — сразу определяя свою роль и место молодой классной руководительницы, сказала Анна Денисовна.
— Не обижайтесь, но я хочу сама познакомиться с каждым, — с той необидной настойчивостью, идущей лишь от искреннего желания, а не от уверенности в себе, отказалась Ляля Матвеевна и, смущаясь от одного лишь предчувствия, что ее могут понять неправильно, поспешно добавила: — Набью себе шишки… Но такая наука, говорят, лучше держится в памяти.
— Ради бога, мне хлопот меньше, — слегка опешила Анна Денисовна и с ног до головы придирчиво осмотрела учительницу немецкого, больше похожую на десятиклассницу, чем на классного руководителя. — Давайте договоримся: трудно будет, спрашивайте. И еще одно помните: класс вам дается не для личной учебы, вернее, не только для нее…
Их отношения остались в пределах школьной вежливости. И теперь, услышав, как ей показалось, легкомысленное «…что они… в войну, что ли, играли», Анна Денисовна напомнила о своем предложении, которым молодая классная руководительница так и не воспользовалась.
— Я даже не знаю… Все спуталось как-то… Это же не просто безобидное хулиганство, объяснимое трудным возрастом, а организованное нападение. Точнее, бандитизм! — Ляля Матвеевна растерянно замолчала.
При слове «бандитизм» локти директора задвигались, словно искали более устойчивое положение; Василий Петрович надел очки и, пробежавшись глазами по письму, вполголоса заметил:
— Здесь об этом ничего не сказано.
— Ну и что с того! — раздался от дверей сочный, хорошо поставленный баритон Арнольда Борисовича, преподавателя труда; были у него уроки или их не было, он всегда ходил в потасканном синем халате. «Мне спецодежда положена, а школа — мое рабочее место», — по-военному четко и коротко отвечал он на шутки, что «преподаватель труда на костюм не зарабатывает». — У вас, Василий Петрович, есть привычка приглушать краски. — Арнольд Борисович, коренастый и, несмотря на свои пятьдесят лет, завидно осанистый, вышел в центр учительской и как-то сразу заполнил свободное пространство. — С Никишиным вопрос давно ясный. Парень озлоблен. Замкнут. Я много раз наблюдал: слоняется по мастерской и другим мешает. Сделаешь замечание — ухом не поведет. Прикрикнешь — ухмыляется и одними губами показывает: «у…у». Унтер, значит. Я так подозреваю, что он меня этой кличкой и наградил. И вообще, меры надо принимать вовремя. А мы тут с ними цацкаемся!.. Помните, в пятой школе дошло до того, что десятиклассники пришли на уроки, как говорится, в дупель, и директору пришлось вызывать милицию. Кстати, Никишин стоит на учете?
— Нет, — с готовностью ответила Ляля Матвеевна.
— Хуже! Выходит, одна наша вина. Так давайте и признаем ее, не отделываясь обтекаемыми формулировочками! — с пафосом закончил Арнольд Борисович и глазами поискал свободный стул.
— Такая готовность принять всю вину на себя похвальна. Тем более что лично на вас и тени ее не упадет. — Хотя слова Василия Петровича несли немалый заряд иронии, лицо его было по-прежнему бесстрастным. — А мне как администратору сплошные убытки. Будут на всех совещаниях склонять. И многое из того, что мы делаем по-настоящему хорошо, автоматически поблекнет. Смажется. Давайте посмотрим на случившееся шире, учитывая судьбы Никишина и Батова и авторитет школы. С ним тоже надо считаться!
— Я понимаю растерянность Ляли Матвеевны, она молода, неопытна. Но и для меня происшедшее — то ли полнейшая неожиданность, то ли — ожидаемый результат. Я тоже — в смятении! — Тамара Андреевна, учительница литературы, мелко наморщила лоб. — И все же в происшедшем есть какая-то закономерность. Мы определим ее, когда суммируем то положительное и отрицательное, что есть в Батове и Никишине…
— А где та шкала, по которой определяют, насколько плохо плохое и хорошо хорошее? — невольно вырвалось у Ляли Матвеевны.
Учительница литературы, всем своим видом показывая: «Беру ее под защиту, а она не понимает», снисходительно заметила:
— Такая шкала у каждого в сердце, если хотите.
Из-за сваленных в кучи выкорчеванных яблонь и груш с шумом выкатилась разнокалиберная собачья свора; угрожающе рыча и пугливо оглядываясь, сзади всех бежал Директор, словно прикрывал отход. Мальчишки подумали, что собаки играют, и засвистели, заулюлюкали им вслед.
— Что это они? — подавив мгновенно возникшую тревогу, Саша недоуменно посмотрел на друга.
— Трест пана Директора сдает кросс на золотой значок ГТО! — иронично улыбнулся Женя.
На перекрестке, возле колонки, что-то сухо щелкнуло, и воздух задрожал, завибрировал от собачьего визга, похожего на пронзительный крик ребенка. Не понимая, что происходит, ребята застыли как вкопанные: леденящий визг вошел в кровь, и она мгновенно разнесла его по всему телу, и тело обратилось в слух; сквозь шелест опадающей листвы, сквозь неровное дыхание ребят еле уловимо пробился гул мотора, работающего на самых малых оборотах, потом шум приглушенных листвой шагов. И тогда ребята увидели на перекрестке мужчину в зеленой телогрейке нараспашку; держа наготове малокалиберную винтовку с укороченным стволом, он шел к кустам, растущим перед бывшим домом; под его ногами заскрипел гравий, еще недавно насыпанный заботливыми хозяевами перед самыми окнами.
Неподалеку от колонки, под полыхающими кленами, затаилась темно-серая машина с металлическим кузовом, как у мусоровоза; только сбоку у нее иллюминатором зияла небольшая овальная дверца.
Выплюнув недокуренную сигарету, мужчина ищуще скользнул глазами по кустам, безошибочно определил нужное место, стволом отвел ветки — из кустов вылетел плачущий вой, сорвался от страха и стал тонким, исступленным, — короткий щелчок выстрела оборвал его.
— Боже мой, да это же — собачники! — панически вскрикнула Жанна; «дипломатка» вывалилась из ее рук; в ужасе закрыв лицо руками, Жанна опрометью кинулась вверх по улице;
споткнулась о проволоку невидимо змеившуюся по
дороге
упала в колдобину зарывшись лицом в помои
которые целое лето
украдкой выплескивали жители окрестных домов на
дорогу
вскочила, задыхаясь от смердящего липкого запаха
и не чувствуя боли в коленке
наискосок рассеченной бутылочным стеклом
побежала
нелепо размахивая руками,
задыхаясь от брызнувших слез
смешиваясь с вонючей грязью
они черными каплями
срывались на стерильно
белый воротничок
похожий на два склеенных
лепестка ромашки
Девочки кинулись за ней. Мальчики словно примерзли к земле; происходящее было столь откровенно жестоко, что в него не верилось; казалось, это — мираж; стоит приглядеться внимательнее — и все исчезнет, растворится в золотистом осеннем воздухе.
Неспешный, основательный, мужчина действовал с ужасающей обыденностью, и от каждого его движения, каждого шага мальчишки, словно уже соединившиеся с ним невидимыми проводами, наэлектризовывались все больше и больше. Он взял прислоненные к чугунной колонке огромные щипцы с деревянными ручками, отполированными ладонями почти до блеска,
покопался ими в кустах и за шею
вытащил желтоватую дворняжку
слегка тряхнул ее
по безвольным колебаниям тела понял
мертва
достал из кармана весело зеленевшей телогрейки
серую брезентовую рукавицу
большим пальцем как-то совсем по-детски
потер кончик носа
натянул рукавицу и перехватил собачонку за задние
ноги
в его движениях не было суетливости
с тем непоказным удовлетворением
с каким бывалые охотники
демонстрируют свои трофеи
понес дворняжку к машине
и казалось было слышно
как ее безвольно болтающаяся голова глухо
стукается о сухие комья земли
поленья
обломки досок
оставляя на них бугристые
дымящиеся капельки крови
на красных листьях они были незаметны
а на желтых капли промокали
разползались в причудливые
лохматые кляксы
и было непонятно
то ли они упали сверху
то ли кровь сочится
из трещин в земле…
Саша смотрел то на мужчину, обегая взглядом дворняжку, то вниз по улице; в дальней своей части она выходила на широкий новый проспект, и там, в голубой дымке, бесшумно скользили троллейбусы, почти непрерывным потоком шли прохожие и наверняка вели на тонких ремешках холеных догов, мрачных боксеров, несли на руках кудрявых болонок… И все это совершалось рядом, и в разгоряченном воображении Саши то существовало порознь, не смешиваясь, как масло и вода, то непонятным образом соединялось. «Вся жизнь такая! Все они — такие!..» — с пылким юношеским максимализмом обобщал он и тут же кидался в другую крайность: «Выродок! Дерьмо!..», с яростным отвращением смотрел на мужчину.
Вдруг Саша увидел на его колене круглую аккуратную заплатку. «Жена, жена зашивала?» Невероятность догадки поразила его; казалось нереальным, противоестественным, что у этого мужчины есть жена, дети; он должен был жить изгоем, где-то на задворках… «Нет-нет, это в армии его научили так зашивать…» — пытаясь обмануть себя, поспешно подумал Саша, с трудом отрывая глаза от круглой, словно циркулем обведенной заплатки.
Слегка размахнувшись, мужчина швырнул убитую
дворняжку в овальную дверцу
видимо ему не понравилось
как она легла там
в сумрачном кузове
и он что-то поправил
до синевы выбритое лицо его, наверное, источало густой аромат дешевого одеколона, дышало силой и здоровьем, но было лишено каких-либо западающих в память примет; оно было слегка озабоченным, а может, уставшим — все-таки уже середина дня; мужчина с утра набегался по замысловатым зигзагам старых улочек и теперь думал о плотном обеде и о кружке ледяного, чуть горчащего пива.
— Судьба Батова и Никишина сейчас во многом зависит от нас. Ляля Матвеевна, вам слово. И, пожалуйста, без пространных теоретических рассуждений о воспитании. Это я не вам лично, — поправился директор, — это я ко всем и к себе тоже. Мы сейчас решаем не проблемы педагогики, а конкретные судьбы.
— На мой взгляд, всякий раз, когда мы действительно решаем чью-то судьбу, мы решаем проблемы педагогики, — сухо вставила Анна Денисовна.
Директор не ответил на выпад — это выбило бы разговор из колеи. Он ожидающе смотрел на Лялю Матвеевну, сидевшую на самом краешке стула, словно готовую в любое мгновение сорваться и улететь; с ее щек еще не сошли красные пятна смущения и растерянности.
— У Никишина — трудная семья, — она совсем по-девчоночьи облизнула пересохшие губы, — вернее, ее нет. Отец постоянно пьет. Мать неделями не бывает дома, пропадает неизвестно где и с кем. Толя ходит в няньках. Его сестренка учится во втором классе. Я несколько раз пыталась побывать у них дома. Толя меня в квартиру не пустил. Естественно, наговорил кучу дерзостей… Он стесняется своих родителей, своей бедности. Этим многое объясняется в его поведении. — Ляля Матвеевна по лицам учителей поняла, что ничего нового для них не открыла, но это не остудило ее. — Батов — очень чувствительный мальчик. Любит стихи, музыку и боится девочек. Стыдится этого, но ничего поделать с собой не может. То, что случилось, я, к сожалению, никак объяснить не могу.
— Отказываетесь верить? — Василий Петрович посмотрел на учительницу немецкого, надеясь услышать что-нибудь, на его взгляд, более существенное, и не дождался. — У меня было похожее настроение. Столько лет работаю в школе и все никак не привыкну… Но позвонил в милицию. Там уже есть следователь, который занимается э т и м д е л о м. Правда, его я не застал, но скоро придется с ним свидеться. И тут, Ляля Матвеевна, ваша позиция не совсем понятна. Вы утверждаете, что они оба чувствительны и человеколюбивы…
— Извините, но почему вы утверждаете, что этого у них нет? — подала голос Зоя Сергеевна, учительница биологии; почти круглые глаза и кокетливая родинка над верхней губой придавали ее лицу выражение постоянного удивления. — Никишин ведет себя на моих уроках далеко не идеально. Однажды он заявился за пять минут до звонка. Объяснять ничего не стал, а ребята сказали, что он поймал на улице подбитого голубя и отнес домой.
— Зоя Сергеевна, добрейшая вы наша душа! — В голосе директора прозвучала улыбка. — Если мы упомянем об этом в характеристике, нас засмеют. Представляете, мы оправдываем человека, ударившего другого по лицу, тем, что он когда-то пожалел птичку!
— Совершенно с вами согласен, — поднялся Арнольд Борисович, он всегда вставал, когда говорил. — Вот Батов, правда, из-за птичек не опаздывал на уроки. Но любит, как тут говорилось, стихи там, музыку. Тихий. Скромный. До сегодняшнего дня его хорошая учеба и незаметность были для нас стопроцентной гарантией человеческих качеств. И вот выяснилось, что мы Батова совсем не знаем. А с Никишиным перенянчились. Для нас это — хороший и своевременный урок!
— Будь Никишин безнадежен, стали бы с ним возиться! — с ходу возразила Анна Денисовна. — Пошел бы в вечернюю школу, на завод. Мне совершенно непонятно: почему только сейчас, а не раньше, некоторые из нас стали столь категоричными?
— Ничего удивительного, раньше мы так это, либерально прикрывали глаза, а происшедшее заставило нас раскрыть их пошире, — сказала учительница литературы.
— Говорят, что глаза особенно велики бывают от страха, — краешками длинных узких губ улыбнулась Анна Денисовна и неожиданно рассердилась: — Мы уже и Батова ставим под сомнение, а надо прямо сказать, что выходки Никишина, да и многих других частенько провоцируются нашим поведением, нашим отношением к жизни!
— С таким подходом можно оправдать все что угодно, — привстал Арнольд Борисович.
— Не все. И не оправдать, а объяснить многое, — уже спокойнее сказала Анна Денисовна, — и если бы мы не чувствовали своей вины, стали бы мы с Никишиным возиться? Совесть не позволяла обойтись с ним круто… Как хотите, а я ребят в обиду не дам.
— Анна Денисовна, голубушка, в вас говорят чисто материнские чувства, — немного нараспев проговорила Людмила Михайловна, учительница истории; сухая, высокая, упорно носившая платья прямого покроя, не шедшие к ее фигуре, она сидела на своем любимом месте — под фикусом.
— Столько лет работаем вместе, а вы меня под разными соусами упрекаете все в одном и том же!
— Анна Денисовна, голубушка, я не хочу сказать, что это — плохо. Арнольд Борисович привел пример с пятой школой, а мне сразу вспомнилась нашумевшая история в тридцать восьмой. Два отличника изнасиловали восьмиклассницу. Ни родители, ни учителя тоже не хотели верить… Я все это говорю к тому, что личные эмоции не должны влиять на решение. Педагог должен быть прежде всего педагогом, воспитателем.
— Мать, по-вашему, уже не воспитатель?!
— Зачем так утрировать? Давайте посмотрим на этих учеников совершенно беспристрастными глазами. — Устраиваясь поудобнее, Людмила Михайловна немного подалась вперед, ладонями разгладила собравшиеся на платье складки. — Давайте посмотрим на них со стороны общественной активности. С этой стороны, думаю, что никто мне не возразит, они одинаково пассивны. Так нет ли в этом маленького ключика к пониманию случившегося?
— Интересный поворот! — оживился Арнольд Борисович. — Ляля Матвеевна, объясните-ка нам эту сторону ваших подопечных.
— Никишин раньше занимался в секции бокса…
— Там его и научили… — не договорив, Арнольд Борисович коротко хохотнул и, мгновенно перестроившись, с горечью выдохнул: — Сколько можно говорить, чтобы в такие секции тщательно отбирали людей. Сколько можно!..
Подбородок Ляли Матвеевны обиженно задрожал; она еле сдерживалась, чтобы не ответить дерзостью.
— Никишину несладко жилось и в школе и дома. Я не нашла с ним общего языка — это моя вина. Толя не очень… совсем неплохой. Он заботится о младшей сестренке. Стирает ей белье. Леночка нарядами не блещет, но всегда ходит аккуратная и причесанная.
— Если к этому добавить птичку со сломанным крылом, то получится пай-мальчик! — едко заметила Людмила Михайловна.
— Я рассказала о случае с голубем не для насмешек! — вспылила Зоя Сергеевна. — Мы много говорим о любви к животным, к лесу. А как доходит до дела, так эта любовь… не тянет. Мелочь, о которой, видите ли, даже стыдно упомянуть!
— Шефство над соседской девочкой мы расцениваем как общественную нагрузку, — обрадовалась поддержке Ляля Матвеевна, — а если Толя всем своим естеством ненавидит образ жизни своих родителей, если он берет на себя воспитание сестры… Так нет! Этого мало! Давайте заставим его стенгазету рисовать, и тогда со спокойной совестью запишем: общественник. Разве это не смешно?.. Батов любит стихи, музыку. Все, кто увлечен этим, тянутся к нему. Он — своеобразный центр в классе. Если хотите, он — просветитель!
— Вы это серьезно? — не выдержала учительница литературы. — Я несколько раз приглашала Батова в кружок любителей поэзии. И что же? Он побывал на одном занятии и, не сказав ни слова, ушел.
— Может, ему что-то не понравилось, — не совсем уверенно возразила Ляля Матвеевна.
— Другие-то ходят, другим-то интересно! — напористо заговорила Тамара Андреевна, помогая себе короткими, очень подвижными руками. — Неужели я должна работать только для одного Батова?
— В общем, Ляля Матвеевна, активность ваших «активистов» пока наглядно проявилась только в хулиганстве, или, как вы справедливо заметили, в бандитизме! — Арнольд Борисович с затаенной усмешкой посмотрел на директора.
— Вон!.. вон еще! — распахнув дверцу кабины, шофер показал куда-то поверх кустов.
Среди развалин ослепительно белым мячиком катился Пушок, он где-то задержался и теперь жал во все лопатки — боялся опоздать на встречу с ребятами.
Вдруг, инстинктивно почувствовав опасность, Пушок сторожко замер на бугорке; задрав мордочку, потянул воздух и, словно ожегшись о горячую струю, кинулся обратно.
Мужчина поудобнее перехватил винтовку, подбежал к груде битого кирпича, тяжело топая кирзовыми сапогами; с нее развалины были как на ладони.
Пушок нырнул в просвет между ветками яблонь, стащенных в кучу бульдозером, и, словно рыбешка в верше, оказался в западне из колючих, железистых веток; натыкаясь на их шипы, истошно визжа, он затравленно заметался.
Мужчина вскинул винтовку.
Не сговариваясь, не переглянувшись даже, мальчишки кинулись к мужчине; ярость, в эти минуты копившаяся в их душах, освобожденная, вырвалась наружу; бледное лицо Саши вспыхнуло от гнева.
— Не смей!.. не смей, гад! — На бегу, размахнувшись, он швырнул портфель в сторону мужчины.
Мальчишки тесным кольцом окружили груду кирпича.
— Вы чего?.. — опешив от неожиданности, мужчина приопустил винтовку. — Чего надо? — уже спокойнее спросил он, свысока осматривая разгневанных мальчишек. Возмущение, угрозы, презрение, с которыми он сталкивался ежедневно, почти не волновали его; мужчину больше раздражало другое, что он тут ни при чем, что у него — такая р а б о т а. — А ну, пошли отсюдова! — лениво пригрозил он и слегка приподнял ствол винтовки, этим подчеркивая, что находится здесь не по своей прихоти.
Издалека донесся визг Пушка; обезумевший от страха, он все еще метался в клетке из колючих яблоневых веток. Мальчишки молча сдвинулись плотнее.
— Ну чего?.. чего? — мужчина почувствовал что-то неладное, нервничая, переступил с ноги на ногу; кирпичи разъехались, и, понимая, что сейчас скатится под ноги мальчишкам, он прыгнул на Сашу Батова, как на самое, по его мнению, слабое звено; отшвырнул его и вырвался из круга.
— Стой! — Саша вцепился в рукав зеленой фуфайки; мужчина с ходу проволок его по земле, наткнулся на гневные ребячьи глаза, не на шутку перепугался и пнул Сашу ногой в живот; тот, скорчившись, покатился по дороге.
Толя Никишин, рослый, крепкий, шагнул к мужчине и с той неторопливостью, идущей от уверенности в себе, коротко, по-боксерски, ударил его в бровь. Судорожно хоркнув, тот выронил винтовку; всей тяжестью она глухо шмякнулась на землю — игрушечно хлопнул выстрел; чиркнув по кирпичам, пуля с надсадным воем рикошетом прошла над головами мальчишек; они инстинктивно присели.
— Разбегайтесь, сволочи! — угрожающе размахивая массивной заводной ручкой, на помощь мужчине бежал шофер, перепугавшийся до зеленоватой бледности в лице. — Ты, падла, думашь!.. Ты чего думашь!.. — он с размаху плечом опрокинул Никишина и, едва тот поднялся, ударил коленом под ребра; ойкнув, Толя упал пластом, а шофер, ошалевший от страха и злости, уже плохо соображая, что делает, кинулся на мальчишек. — Съели, падлы, съели!.. Я вас научу!.. Вы у меня попрыгаете!.. — Отборно матерясь, он вращал заводной ручкой, разгоняя мальчишек по разным углам перекрестка.
Немного опомнившись от резкого удара, мужчина отнял ладонь от лица — она была в крови; чему-то усмехнувшись, он вытер ее о зеленую полу фуфайки, оставив на ней темные следы; рукавом смахнул капли крови, вновь сочившейся из разбитой брови.
— Смотри!.. Этот!.. Этого возьмем! — издалека крикнул шофер, показывая заводной ручкой на Толю Никишина; пошатываясь, тот поднялся, прижимая руки к верху живота, словно бережно нес что-то хрупкое. Мужчина подскочил к нему и несколько секунд, напружинившись, цепко следил за каждым его движением; он прямо-таки жаждал мести и почти умолял, подсказывал, еле шевеля губами: «Ну чего же ты, ну ударь… Вот он я, вот…»
Тупо поводя глазами, Толя присел на корточки.
— Сопляк! — досадливо выдохнул мужчина, расстегнул ремень и поддернул брюки.
— Ты чего надумал? — подлетел шофер.
— Ты же сам сказал «возьми». — Мужчина крепко взял Толю за руку, поднял с корточек и ремнем, с непривычки путаясь и стараясь скрыть свою неумелость, скрутил ему руки. — Выше голову, сопляк! Сила есть, а вот ума еще маловато.
— Отпустите его, сейчас же отпустите! — пересиливая острую боль в животе, Саша встал на колени, поднял лицо, перемазанное пылью, размоченной слезами. — Отпустите…
— Хошь ты перед нами и на коленях, — мужчина презрительно усмехнулся, — мы такой глупости не сделаем. Он нам теперь самим нужен…
— Что, падлы, еще захотели?! Разбегайся! — заметив, что мальчишки снова собираются в группу, во все горло заорал шофер. — Я вам сейчас головы поотрываю, и ни один закон не придерется… Ишь, падлы, совсем распустились, чего хотят, то и воротят… А ты пошел, пошел! — он зло подтолкнул Толю к машине.
— Отпустите, вы не имеете права! — понимая всю беспомощность и бесполезность своих слов, хрипло выдавил из себя Саша и завалился на бок, прошептав: «Живодеры!»
— О правах вспомнил? У нас тоже права есть, ты о них подумал?.. — шофер споткнулся о кирпич, и голос его сорвался. — Ишь, о правах вспомнил!
— Да чего с ним болтать, не маленький, — мужчина поднял винтовку, смахнул пыль с приклада и щелкнул затвором — новенькая сверкающая гильза, описав дугу, зарылась в пыль.
— Живодеры! — приподняв голову, прохрипел Саша.
Женя Сныков, считавший своим главным оружием — умение разъединять происходящее на части и, сопоставляя, анализировать, содрогнулся; он чувствовал себя совершенно беспомощным и беззащитным, словно его раздели донага и осветили со всех сторон прожекторами.
— Да бейте же их! — визгливо выкрикнул он.
Кто-то из мальчишек призывно засвистел, и они кинулись к груде кирпичей. Словно щит выставив перед собой Никишина, мужчина и шофер, пятясь, отступили к машине и спрятались за кузов.
Василий Петрович сдержанно спросил:
— Каково будет решение педсовета?
— При чем тут решение? Разве мы уже заканчиваем? — удивилась Анна Денисовна; неосторожно двинув ногой, задела сумку с молочными бутылками — они жалобно зазвенели, напомнив учителям, что дома их ждут семьи, непроверенные тетради и десятки других забот.
— Сколько же можно ходить вокруг да около? Нам нужно конкретное решение, — требовательно сказал директор. — Нам нужно дать характеристики Никишину и Батову. Ляля Матвеевна, вы напишете их, учитывая все сказанное вашими коллегами?
— Я напишу как думаю, — подчиняясь лишь внутренней пружине чувства, устало ответила Ляля Матвеевна.
— Вот видите! — как-то скованно развел руками Василий Петрович. — Характеристики будут такие, хоть к медали представляй. Но я их не подпишу. Извините, но не хочу быть посмешищем. Имею я на это право? — он осмотрел притихших учителей, — Представляете, на суде зачитают наши «похвальные листки», а потом огласят, что сделали наши «образцовые ученики»… Извините, Ляля Матвеевна, но вы по молодости еще много не знаете. Но теперь увидите, как все это происходит. На суде ваше и мое присутствие обязательно. Вместе покраснеем!
— Я пока повода для этого не вижу! — наивно возразила Ляля Матвеевна, чем вызвала сочувствующую улыбку даже у Людмилы Михайловны.
— Об этом никто и спрашивать-то не будет. Встанут родители, скажут, что они целыми днями в делах, а школа плохо воспитывает. Представители общественности опять же напомнят нам о нашем высоком предназначении и о нашем долге и покажут пальцем на нас. И любое наше возражение будет расцениваться как попытка оправдаться, свалить вину со своих плеч на чужие. К тому же наши «образцовые ученики» напали на ветврачей. Врач, как нам известно, самая гуманная профессия в мире. Может, эта машина ехала к больному животному… Вот вам и мораль! — Василий Петрович сцепил руки и громко захрустел пальцами.
— Ой, да перестаньте же!.. — нервно вскрикнула Тамара Андреевна. — У меня аж сердце закололо.
— Извините, у меня тоже сдают нервы. — Василий Петрович поспешно снял очки и, словно только что пришел с мороза, стал протирать стекла носовым платком. — Говорят, директору это не положено, а они сдают. Что с ними поделаешь?.. У кого есть конкретные предложения?
— Надо все изложить откровенно и объективно, — поднялся Арнольд Борисович; несколько лет школьной жизни не отучили его от армейских привычек и правил, даже наоборот, он не без гордости чувствовал себя представителем армии, которая вносит пусть жесткий, но определенный порядок: каждый знает, что можно и что нельзя, и граница между ними подобна лезвию бритвы. — Никишин озлоблен. Замкнут. Но наряду с плохими качествами у него есть и хорошие. Он ухаколлектив работал с ним. Но сложное семейное положение, дурное влияние улицы — живает за младшей сестрой, — чеканил слова преподаватель труда, — педагогический все это сводило на нет наши усилия.
Батов — способный ученик. Застенчивый. Исполнительный. Но легко поддается влиянию других. В его плохом поступке больше виноваты обстоятельства.
— Вполне деловое предложение. Правда, слишком обнаженное. В таком виде оно несколько упрощенно характеризует ситуацию. Получается, что мы идем с повинной головой. На деле все сложнее, — задумчиво проговорил директор; его память берегла множество подобных случаев, и он примерно знал, чем все это кончится. «Батов останется в школе. Отделается строгим выговором. У него родители — влиятельные люди. Заступятся. Никишин?.. В колонию? Вряд ли, у него семья плохая. Тут, как говорит наша математичка, все почувствуют свою вину… Прикрепят кого-нибудь из общественников. Устроят на завод… Так будет, если мы поведем себя правильно. П р а в и л ь н о!» Василий Петрович с тревогой посмотрел на Лялю Матвеевну: «Возьмет да скажет на суде, поддавшись настроению, что просмотрели ребят, или начнет сложничать, что еще хуже. Пойдут комиссии одна за одной. Работать не дадут… Эх, Ляля Матвеевна, сколько же можно быть ребенком?..»
Обломок кирпича с треском проломил лобовое стекло, и от черной пробоины, словно ноги гигантского паука, обхватившего кабину, разбежались извилистые трещины, и весь кузов загудел, застонал под градом ударов.
— Вас же будут судить, дурачье! — пригнувшись, выкрикнул шофер. Но его никто не слышал. Мальчишки били машину кирпичами до тех пор, пока вспышка бешеного гнева не угасла; опомнившись, они расхватали портфели и разбежались.
— Красота! — стряхнув с пиджака красные коричневые крошки, шофер, словно любуясь, осмотрел изуродованную машину; в состоянии нервного подъема (сказывалась только что пережитая опасность) он, похлопывая ладонью по капоту, заглянул в пустые глазницы фар. — Красота! — открыл дверцу кабины и рукавом аккуратно смел с сиденья осколки стекла.
— Полезай! — мужчина с рассеченной бровью угрюмо подтолкнул Толю Никишина к кабине; тяжело опустился рядом с ним на потертое сиденье и поставил винтовку между ног.
— Я с ним!..
Шофер обернулся на голос — с мальчишеским вызовом, уперев руки в бока, перед ним стоял Саша Батов, вывалявшийся в пыли, с грязными разводами на лице; к его коленке прилипла картофельная очистка.
— Места нету, а то бы взяли! — еще не остывший, жестко обронил шофер; щуплый, сутулый, он был похож на высохший стручок гороха; его рука все еще напряженно сжимала заводную ручку; подросток, еле стоявший на ногах, был неопасен, и, как бывает с победителями, понимающими, что одержали неравную, почти пустяковую победу, шофер устыдился ее и, стараясь оправдаться, выговорил Саше:
— Мы тут по вызову. Они же малышню могут покусать. Соображать надо!
Саша, покачиваясь, молчал и смотрел не на шофера, а куда-то сквозь него.
— Вон уехали, а собак побросали! — мрачно сказал из кабины мужчина и дулом винтовки показал на возвышавшиеся невдалеке серые коробки новых девятиэтажных домов. — Тоже мне, хозяева!.. А мы что? Мы на службе, понимать надо, дурачье!
— Я с ним, — тихо повторил Саша.
И это его упрямство, становившееся прямым укором, обозлило шофера; он швырнул заводную ручку в кабину и подумал, что не будь «таких», день бы у него прошел совсем гладко, сейчас бы он стоял уже в очереди в столовой, а потом бы заскочил к знакомому скорняку, покупавшему собачьи шкурки по сходной цене, поскольку даже шапки из кролика стали дефицитом.
— Я… — только Саша открыл рот, как шофер грубо отрезал:
— Тебе сказали: некуда! — И, поддаваясь приступу желчи, он широким жестом показал на зияющую дверцу в середине кузова: — Раз уж тебе так охота, полезай…
Саше показалось, что в ноздри впился приторно-сладкий запах остывающих трупов, которыми была набита машина; от ужаса и отвращения у него закружилась голова, мучительные спазмы сдавили горло, и его стошнило.
— Тьфу, недоносок! — гадливо сплюнул шофер и, вскочив в кабину, ружейно хлопнул помятой дверцей.
Едва машина тронулась, Саша, шатаясь, побежал за ней.
— …По-моему, их неучастие в общественной жизни, если мы тонко укажем на это, — слегка порозовевшая от волнения, говорила Людмила Михайловна, — суд может учесть даже как смягчающее обстоятельство. А в остальном я согласна с Арнольдом Борисовичем.
— Как хотите, но если такое решение будет принято, я свое мнение изложу письменно. После суда пойдут комиссии, они этим заинтересуются. — Последнее Анна Денисовна сказала только для директора.
— А что нового скажете вы о Батове и Никишине? — осторожно поинтересовался Василий Петрович.
Учительница математики проработала в школе больше двадцати лет. Ей несколько раз предлагали место завуча и даже директора в соседней школе. «Я — математик, а уж если пошла бы в директора, то лучше на какую-нибудь маленькую фабрику. Там за выполнение плана хоть премию дают!» — обычно с шуткой, но твердо отказывалась Анна Денисовна.
— Вы требуете новое, а я повторю то, что всем давно известно: ребят в обиду не дам! — Она вытащила из-под стола сумку с продуктами и поставила перед собой, давая тем самым понять, что игнорирует педсовет.
— Наши ученики совершили уголовное преступление, а мы строим из себя этаких покровителей. А что бы говорил каждый из нас, окажись он на месте того человека, которого Никишин ударил по лицу?! — Досадуя на прорвавшуюся горячность, Василий Петрович понизил голос: — Добренькими быть проще, чем справедливыми…
В учительской наступила тишина, и было отчетливо слышно, как трется о стекло ветка клена с уцелевшим, еще наполовину зеленым листком.
1984