Весть о служебном повышении в сорок два года человек переживает не так восторженно, как в тридцать лет; суеверия больше, что в последнюю минуту кто-то передумает, и тогда колесо фортуны, скрипя, сделает пол-оборота назад; в сорок два подобное случалось или с тобой, или с твоими знакомыми, да и вообще, проще сказать, чего не случалось к сорока двум!..

Моя жена Оля, тихая, немногословная, словно раз и навсегда сказавшая себе: для женщины главное — дом, едва узнала о моем возможном повышении, неузнаваемо переменилась; оказалось, что в юности она была знакома со многими девушками, которые стали женами ответственных товарищей; по этому поводу я пошутил, что, видимо, моего повышения следовало ожидать, раз ее подруги так удачно выскочили замуж, то и она должна была выбрать похожую жертву. Шути не шути, а место заведующего сектором — это ступенька на служебной лестнице; поднялся на нее, на тебя уже смотрят по-иному, уже имеешь право претендовать на большее.

Оля вечером звонила своим бывшим подругам; я видел, как ей противны эти разговоры, но она заставляла себя болтать о каких-то пустяках и, улучив момент, шутливо вставляла: «мою половину повышают»; в разговоре наступала маленькая пауза; жены ответственных товарищей сразу понимали, как говорится, цели и задачи разговора и небрежно обещали: «поговорю со своим». Оля краснела и отказывалась и в эти минуты была искренна; она отговаривала столь энергично, что на другом конце провода верили ей и начинали успокаивать, что «не будет вмешиваться в это дело»; Оля опускала трубку на рычаг и с досадой говорила:

— Опять все испортила! Ну, как же люди все умеют, а мы с тобой столько прожили, а ничегошеньки не научились.

В отделе наблюдали за каждым моим шагом; кто-то даже заключил пари на коньяк, что мое повышение сорвется, поскольку я — «не из тех, кто берет за глотку», наверное, он был прав — я уже столько лет просидел за кульманом, что сейчас и сам удивлялся, что обо мне вспомнили и включили в число претендентов. Сам не знаю почему, но хотелось «взять судьбу за горло» и выйти в заведующие сектором. «Иначе все, — говорил я себе. — Скоро угаснет энтузиазм. Конкурсные работы перестанут тебя интересовать». Для такой перспективы у меня были готовы солидные тылы: Оля сторговала в прошлом году дачу, теперь там росло пятнадцать кустов смородины, десять яблонь, сто корней клубники, за которыми надо было ухаживать и которые, в отличие от конкурсных работ, всегда дают реальные результаты.

Впрочем, настал день, когда меня вызвали в главк; заведующий сектором — не ахти какая птица, но слишком много было желающих, а еще больше — анонимок на каждого претендента, и начальство решило устроить что-то вроде конкурса. Мне выдали служебную характеристику и сказали, чтобы к двум часам был в главке у заместителя начальника по кадрам.

Я иронично подумал, что неплохо бы надеть новый костюм и белую рубашку, как делали солдаты перед тяжелым боем; хотя лично я в этом бое участвовать не буду, но характеристика, в которой как-то суммированы все мои достоинства, будет тем самым оружием, которое должно сказать свое слово; правда, не исключено, что ее даже не прочтут, поскольку наверняка у всех претендентов одинаково хорошие характеристики. Но, по сравнению с ними, у меня все же было маленькое преимущество: я два года назад работал именно над той темой, которую давали новому сектору.

В положенный час я вошел в приемную заместителя начальника главка; она была настолько обширной, что я, не вышедший ростом, сразу в ней потерялся.

— Влад, неужели ты?..

Близоруко щурясь, я осмотрелся; у окна сидела женщина с пышно взбитыми рыжими волосами, видимо, секретарша; кроме нее, никого в приемной не было.

— Влад, ты меня не узнал?

Я подошел к ней ближе; ее лицо, покрытое толстым слоем пудры, с подбритыми бровями не напомнило мне никого, но в ее голосе я уловил что-то знакомое.

— Слушай, ну ты разожрался, тебя трудно узнать, но я-то…

— Юлька! — перебил я женщину; да, это была Юлька, с которой я когда-то учился в одном классе; только она могла так прямо и бесцеремонно сказать: «Ну, ты разожрался…», у нее это получалось до того мило и безобидно, почти как похвала.

— И давно ты здесь? — спросил я.

— Сто лет. Уже десяток разменяла, — улыбаясь, ответила Юлька.

— Странно, я думал, что ты… — я хотел было сказать, что она, по моим прогнозам, должна была стать каким-то особенным человеком, а не секретаршей, пусть даже заместителя начальника главка, но вместо этого стушевался и неловко промямлил: — Ты куда-то пропала. Про всех я кое-что знаю, а ты куда-то пропала. И вот, оказывается, мы десять лет работаем в одной фирме. Странно…

— Ты все такой же чудак? — она по привычке посмотрелась в круглое зеркальце и спрятала его в стол, — наверное, не судьба, а так бы свиделись. Ты сейчас кем?

— Не знаю, вот пришел… — я протянул листок со служебной характеристикой, — может, останусь тем же, а может, и…

— Значит, ты из претендентов, — понимающе усмехнулась Юлька и безо всякого перехода спросила: — У тебя семья, дети есть?

— Семья есть. Детей нету.

— На тебя это похоже.

— А у тебя?

— Ни того ни другого. Я даже замужем ни разу не была. После школы мы как-то разбежались по разным углам. Я дважды поступала в университет, оба раза провалилась из-за своего характера. Пошла в педучилище, потом поработала годик в детских яслях воспитателем, кончила курсы машинисток и с того дня секретарствую. Сказать бы мне об этом двадцать четыре года назад, рассмеялась бы. А тут привыкла и даже временами нахожу что-то интересное… Ты еще помнишь школу?

— Да. Мы с Олей часто вспоминаем наш десятый «а».

— Я хочу забыть и не могу, а вспоминать стыдно.

Мы замолчали. Я вспомнил жаркий июнь, наверное, потому что сейчас сидел в приемной и ждал своей очереди, и тоже был на экзамене; приемная наполнилась какими-то людьми, наверное, такими же, как и я, претендентами; Юлька занялась ими, а я сидел в углу и не мог отделаться от воспоминаний…

От каждого дуновения ветерка луг вспыхивал то фиолетовым, то голубым огнем, то розовым; посреди него, словно спутанные лошади, стояли мотоциклы; не хрустела пережевываемая трава, и горький запах полыни не смешивался со сладковатым запахом бензина, который властвовал в маленьком круге; границы его то расширялись, то сужались до таких размеров, что, казалось, он исчезал в огненно-красных баках, сверкающих никелированными крышками; на коричневые сиденья, словно седла, отороченные золотистой бахромой, садились бабочки, привлеченные ярким цветом.

До озноба, до сладкой судороги по всему телу было приятно, раскинув руки, упасть в холодящую, насквозь зеленую траву; хохоча, сталкиваясь с приятелем, я катался по ней, вцепляясь пальцами в мягкую, проросшую тонкой паутиной корней землю, и замирал, ощущая ее щекочущую прохладу; и снова кидался в зеленые волны, отмываясь от липкой суеты экзаменов, мелких обид и огорчений, от иронии, которая превращает меня в ежа.

Я, словно умирал и рождался заново, все больше сливаясь с этим лугом, живущим в счастливой первозданности.

Я падал,

             полз,

                      бежал,

                                 падал,

полз до изнеможения,

до боли в ушах и полного забытья…

Я очнулся от громких ударов; от них колебалась земля и ритмично вздрагивало тело — колотилось перепуганное, растерявшееся сердце; оно не могло так вот, сразу, вместить

все краски, кинувшиеся в глаза,

все запахи, щекочущие ноздри,

все нежнейшие прикосновения шершавых травинок,

молниеносные касания режущей осоки…

Когда сердце немного успокоилось, в уши медленно влились тысячи шумов, самых разнообразных и неожиданных. Около моего носа микроскопический муравей тащил соломинку; она была раз в тридцать больше его; я где-то читал, что будь у человека столь же развиты мышцы, он бы одной рукой мог остановить бульдозер и запросто перемахивал бы через пятиэтажный дом. А если представить, что есть какое-то существо, примерно в такой же пропорции, как муравей, совершеннее нас в физическом отношении, выше духом, богаче чувствами и интеллектом?.. Вот я и говорю, что здесь воображения не хватает; совершенство муравья представить проще и еще проще его признать.

Покачиваясь на кончике травинки, беззвучно трепещет крылышками божья коровка. Дыхание невольно задерживается: «Если полетит, то к ведру…» Мне совершенно все равно: будет завтра дождь или снег, но почему-то городские жители, надежно застрахованные от капризов погоды теплыми железобетонными стенами, троллейбусами и тротуарами, с необъяснимой настойчивостью слушают прогнозы погоды. Нет ли в этом какой-то загадки?.. Может, природа на своем языке стремительных падений температуры, гроз среди зимы и снегопадов летом пытается нам что-то сказать. Мы чувствуем это и мучаемся непониманием.

— Влад… Владик! — словно со дна колодца донесся до меня неразборчивый шепот Оли.

Я поднялся — она совсем рядом; заложив руки за голову, лежит в зеленой нише; глаза ее прикрыты, на лоб свесилась ослепительно желтая прядь.

Олины ресницы вздрогнули, узкие губы мягко раздвинула улыбка. Мне показалось, что был звук, тонкий, вибрирующий; даже не показалось, он вокруг… он во мне и вокруг…

Пораженный, я опустился на колени; хотел сказать, что пришел, но подумал: зачем? Раз она больше не зовет, значит, чувствует, что я рядом; ей нужно, чтобы я был рядом. Наконец-то!.. Я всегда, еще тысячу лет назад, знал, что настанет такой день, и тогда, очертя голову, я скажу ей все, что зрело и накопилось во мне веками, и это уместится в двух словах; и вот сейчас я скажу их шепотом, пусть Оля подумает, что это — шорох…

Из-за плотной стены кустарника стрелой вылетел реактивно пронзительный рев мотора. Опьяняя себя скоростью, по шоссе пронесся невидимый мотоциклист.

— Сумасшедший какой-то! Хоть бы у него колесо лопнуло! — раздраженно выкрикнула из травы Юлька.

Я и Оля уже не одни. Все, как говорится, обретает естественные тона.

Разминаясь, потягиваясь, поднялся Стас. Плотный, словно вытесанный из бруска твердого дерева, он лениво заметил:

— Десять минут назад мы летели точно так же. Только у него мотор без глушителей.

— Все равно сумасшедший.

— …за это права отбирают, — так, словно его не перебивали или он не заметил этого, продолжал Стас. Юльку в густой, по пояс траве, было не видно, и, казалось, что он разговаривает с полем или с легким ветерком. — Тут гаишники на каждом километре…

— Ну и что?

— Сам в бутылку лезет.

— Ты у нас очень умный, ты в бутылку не полезешь.

— Не хочу быть пробкой.

— Твои «хочу» и «не хочу» всегда совпадают с «выгодно» и «невыгодно».

— То, что делает он, — глупость.

— Я бы его поцеловала за это!

Оля, также утопает в зеленой нише, только лицо у нее стало озабоченным; ее тревожит: поссорятся Стас с Юлькой или нет? У них это — давняя и ожесточенная вражда. Вся школа знает, что Стас влюблен в Юльку. Если бы мне предложили изобразить ее графически, я нарисовал бы многоугольник, поскольку для нее не существует авторитетов; любое мнение она встречает в штыки; многие, кто не знает Юльку, мгновенно прогорают на этом, поскольку она с ее некрашеными волосами, невыщипанными бровями, сросшимися на переносице, совсем не подходит под стандарт «девочка с претензией».

Стас не хочет прощать ей ни единой мелочи, но Юльке все сходит с рук. В прошлом году на глазах у всего класса она влепила Стасу пощечину, и все из-за того, что он нечаянно наступил ей на ногу. Стас побагровел и с трудом, словно одновременно поднимал штангу, вымученно улыбнулся.

— Ну и рука!..

— Тюфяк! — повис в тишине голос Гали.

Так в нашем классе появился еще один классический треугольник. Правда, одна сторона — Галя — была незаметна, но после того случая все знали, что она есть и специально «клеится» к Витьке — закадычному другу Стаса, а Витька покровительствует Юльке, наивно считая, что этого никто не видит.

Но четырехугольник не подходил под стереотип, и общественность класса, как и всякая общественность, живущая во власти традиций, отвергала его; она упорно не замечала в Витьке донжуанских наклонностей, считая, что его единственная страсть — моторы.

— Зачем Юльке Витька? — как-то со свойственной ему бесцеремонностью спросил меня Стас.

— А тебе?

— Не знаю. Иногда разбираю ее по косточкам. Красива?

— У нас красавица — Галя.

— Характер?

— Хуже не придумаешь.

— Отношение ко мне?

— Наверное, сложное… — замялся я, поскольку на языке уже вертелось «соответственное», а мне не хотелось делать Стасу больно, он говорил со мной откровенно.

— С этой сложностью — одно мученье. Жизнь куда проще, чем мы думаем, — словно заметая следы, Стас начал уходить в сторону, но не справился с собой и выложил: — Веришь, Владик, мне иногда хочется, чтобы она сказала «нет», и все дела. И тогда плевал я на все. А так живу, понимаешь, словно не для себя… — он тут же устыдился своей откровенности и замолчал.

— Я бы его поцеловала за это! — с вызовом повторила невидимая Юлька.

«Начинается», — тоскливо подумал я, хотя в душе сочувствовал Юльке; мое мнение о ней изменилось после одного урока литературы; раньше я тоже считал ее воображалой.

В тот день Раиса Ивановна, а точнее, Душечка — так ее вся школьная общественность зовет, задала на дом выучить девчонкам письмо Татьяны, а мужикам — Онегина. Кстати, это она по-божески сделала; чтобы радость моя была понятна тем, кто учился не в наши годы, поясню на примере: выхожу однажды к доске и дрожащим от волнения голосом выкрикиваю: «Ах, какая я веселая в девушках была!..» В общем, читал монолог Катерины: все ржали так, что мухи замертво с потолка падали.

Читать монолог Татьяны Юльку вызвали первой. Все ждали, что она блеснет; у всех еще свежо было в памяти, как она читала «Песню последнего промедления» Поля Элюара:

Все ждали.

Юлька заявила, что помнит письмо Татьяны, но читать чужие письма при всех ей стыдно.

— Я спрашиваю не по своей прихоти, а исходя из программы, — заворчала Душечка.

Юлька мгновенно повернулась одним из своих углов.

— «Я к вам пишу, чего же боле…» Так сейчас только пенсионеры в ЖКО пишут, когда у них полы скрипят!

— Юность. Жажда самоутверждения. Вы будете носить мою двойку, как медаль? — удивить нашу Раису Ивановну невозможно; она двадцать второй год в школе; всякого натерпелась. — Носите на здоровье! — Душечка аккуратно вывела двойку в журнале и, добродушно улыбаясь, осмотрела класс. — Сколько тут индивидуальностей!.. На днях я предоставлю вам счастливую возможность проявить себя. Будете писать сочинение на тему: «Как я понимаю любовь?» Кто еще не шибко силен в понимании этого вопроса, может подготовиться заранее. Вас эта тема устраивает?

— Вполне! — радостно ответили мы, довольные маленьким разнообразием в школьной жизни; каждый год катаешь про «типичных представителей», так что эта тема показалась нам прямо «лучом света в темном царстве».

— Чтобы вы не стеснялись, сочинения подписывать не нужно, — на следующий день ошарашила нас Душечка.

Честно говоря, мы прямо ошизели от удовольствия: каждый мог катать, что ему вздумается. А дальше пошло еще интереснее: учительница литературы ушла из класса.

Чтобы с таким мучением писали сочинения, я еще ни разу не видел; у всех к концу первого часа — пустые страницы; все грызут ручки и о чем-то думают.

Неделю мы сгорали от нетерпения; все ждали двоек или вызова к директору; каждый говорил:

— Я такое заделал! Она мне за это кол с минусом влепит!

В субботу Душечка принесла наши сочинения, перепечатанные на машинке.

— Мне это стоило труда, поскольку я печатаю двумя пальцами. Но теперь потрудитесь вы. Я не изменила ни одного слова, только знаки препинания расставила, чтобы наши хвостисты не выделялись. Определите сами: кто и что писал? Обнаруженным поставим пятерки за  и н д и в и д у а л ь н о с т ь.

Тут такое началось! Мы вырывали листки друг у друга, чуть не передрались, но вскоре в классе стало тихо.

Я успел просмотреть страниц восемь. На одной было написано: «Любовь — это стремление двух дураков…» Дальше каждому пятикласснику понятно; я искал глазами, кто бы мог такое изобразить? И тут же поймал себя на мысли, что будь у меня скверное настроение, вполне мог бы тиснуть что-нибудь похожее.

В двух сочинениях было полно цитат из Пушкина, Шекспира, Толстого. Это вполне могли наши «хвостисты» постараться; их можно понять: иметь двойки, когда у тебя рост до потолка и когда через день перед школой бреешься, все-таки стыдно. Только один листок задержал мое внимание, в нем сначала шли цитаты из классиков, а потом: «Наверное, любовь — это талант, который с рождения дается каждому. Наверное, это самый незаметный и хрупкий талант, который и делает человека Человеком. Я ненавижу живых мертвецов!!! Может быть, это и не совсем мои мысли, но что сейчас могу сказать о любви? У меня есть только одно огромное желание не заглушить этот талант. Я так боюсь за его судьбу!..» Мне сразу стало ясно: «Юлька», и другие это поняли, больше мы никого не нашли.

— Одна пятерка на весь класс — не густо, — прищурилась Душечка, — но я так думаю, что ставить ее не будем.

Класс возмущенно зашумел.

— Да хватит вам! — вскочила Юлька. — Раиса Ивановна права: кто же ставит пятерки за искренность?

Тут весь класс мгновенно поделился на группы, пошли споры, и тогда я не выдержал, встал и говорю:

— Мне тоже надо поставить пятерку… за честность. Я один изо всего класса сдал пустой листок, правда, его почему-то не перепечатали.

Все захохотали, привыкли, что постоянно хохмлю, иногда ирония прет из меня, как на дрожжах, сам себе противен, словно все в мире — дураки, а один ты — умный. Только в этот раз я почувствовал, что попал в яблочко, и только хохот утих, заявляю: — И, вообще, мне надо сегодня по всем предметам пятерки поставить… за старание.

Осматриваюсь: кто клюнет.

— Это почему же? — попался Витька.

— Потому что я сегодня в школу самый первый пришел.

Витька даже обиделся, а Юлька и Раиса Ивановна одобрительно улыбнулись — почувствовали союзника.

Кстати, после того сочинения я перестал называть учительницу литературы Душечкой; понял, что Раиса Ивановна давно нас раскусила и с ней надо быть поосторожней и с Юлькой — тоже, очень уж она мучается.

Вот и сейчас стоит к нам спиной, словно все мы ей что-то должны…

Опять эта чертова ирония! Хоть на стенку от нее кидайся. Но иногда она мне здорово помогает. Ростом я не вышел и, наверное, природа взамен силы, которая нынче, как прочел в одной книжке, рассматривается лишь как вторичный половой признак, дала мне иное орудие защиты, и тут уж надо ради справедливости сказать, что даже змеиный яд в малых дозах обладает отличными лечебными свойствами.

Юлька стоит к нам спиной и ждет.

вспомнилось мне.

— Юль, кончай выпендриваться! — поднялся из травы Витька. Длинный, в полосатой футболке, он очень похож на футбольного судью, даже говорит резко, с сознанием особой власти, словно разнимает дерущихся игроков.

Юлька снисходительно посмотрела на него и усмехнулась.

Витька решил отплатить той же монетой; сейчас никто не любит оставаться в долгу, если, конечно, не деньги должен.

— Хватит вам, ребята! — Оля голоском и манерой говорить, приподнимая плечи, словно крылья, похожая на пичужку, умоляюще сложила руки лодочкой. — Через три дня последний экзамен. Ведь это здорово, что школа кончается.

— Начинается пора зрелости, которая, по словам моих предков, сводится к самостоятельному пропитанию, получению отдельной квартиры, — меланхолично заметил Стас, — и произведению потомства, которое должно быть лучше нас. К этому еще надо добавить уважение окружающих, хорошую пенсию, и цикл завершен.

— Не надо, Стасик, я уже много раз это читала. Ты сам в это не веришь.

— Ты, твой Владька и Юлька любите играть в красивые слова. Вы живете иллюзиями. — Стас даже не взглянул на Юльку. — Вы живете в книжках… школьной программы. Может, так удобнее: живи себе в облаках и строй из себя ангела.

— Да, но… — Оля запнулась и виновато посмотрела на нас, словно хотела сказать: я бы прошлась колесом, только бы все улыбнулись, но я не умею…

По шоссе снова с пронзительным ревом пронесся мотоциклист.

— Я бы его поцеловала за это, — с раздражением, словно себе самой, сказала Юлька.

Стас вытащил из заднего кармана техасов ключ на тонкой серебряной цепочке, поиграл им и кинул Юльке.

— Если постараешься, ты его догонишь.

Юлька рывком схватила ключ, словно боялась, что его отнимут, презрительно посмотрела на нас и побежала к мотоциклам.

Все знали, что она еле держит руль.

Витька даже приподнялся на носочки и, гогоча, советовал:

— Упрись нотами в землю. Как почувствуешь, что покатился, беги рядом!

Из травы поднялась Галя, фигурой похожая на спелую грушу, лицо у нее было то ли сонное, то ли мечтательное, и движения плавные, мне иногда кажется, что она не сможет провести рукой прямую линию, у нее обязательно получится изящная дуга.

— Вить, кинь сигарету! — небрежно сказала она, поймала брошенную пачку, заправским движением чиркнула спичку и закурила, затягиваясь глубоко, по-мужски, но не теряя женского обаяния.

— Психопатка, — пренебрежительно заметила Галя, — чего ей надо?.. Чтобы мы встали перед ней на колени, позавидовали ее индивидуальности?..

Едва Витька раскрыл рот, как я молниеносно опередил, выдав его коронный афоризм:

— Завидовать надо курице, она яйца несет.

Витькины влажные губы обиженно выпятились, он не любит, когда его опережают, да еще так нагло! Витька гордился тем, что у него на каждый случай в жизни есть афоризм. Если у вас случится неприятность, он скажет: «Бывает и хуже, но реже», а если вам повезет, он непременно выдаст: «Одним везет, другие везут».

— Слышь, завела! — хлопнул себя по спине Стас, словно я не слышал, как ревет трехсотпятидесятикубовая «Ява».

Юлька выкатила мотоцикл на тропинку, села и выжала сцепление — «Ява» дернулась и покатилась по утрамбованной поверхности.

Гул мотора стал натужным — Юлька поднималась по откосу, мне показалось, что я слышу даже, как похрупывают мелкие камешки под колесом и, выпрыгивая, стукаются о щитки.

Онемев от удивления, мы смотрели на непроницаемую стену кустарника, за которой скрылась Юлька, словно ждали, что кусты вот-вот раздвинутся, и мы увидим ее.

Мотор затарахтел беспорядочно и легко, радуясь удачно взятому подъему. Юлька, видимо, выехала на шоссе и остановилась, может, она думала: ехать или не ехать?.. смотрела на высокую стену кустарника и тоже ничего не видела.

Витька секундной стрелкой прошелся мимо нас и остановился перед Стасом.

— Может, догнать?

— Мне уже не на чем.

— Но почему я?..

— А почему я?..

Витька досадливо сплюнул и пошел по кругу. «Стас дал ей ключи, пускай сам и расхлебывает… А причем Стас? К черту Стаса! Почему я все время должен жить с оглядкой на него?..»

— Послушай, если тебе все равно, я поехал, — замер Витька.

— Я тебе не мама, чтобы у меня разрешения спрашивать! — усмехнулся Стас.

Витька вскипел мгновенно.

Понимая, что это глупо, нелепо, как в плохом фильме про хорошего пионера, я встал между ними, коротко остриженной головой я ощущал их разгоряченное дыхание, будь у меня длинные волосы, они наверняка бы поднимались к макушке, и тогда с чистой совестью можно было бы сказать, что они вставали дыбом.

— Уйди! — прошипел Витька.

— Сгинь! — словно эхо повторил Стас.

— Не мешай! — Витька схватил меня за шиворот и, словно куль с ватой, швырнул в траву.

— Вечно этот очкарик лезет не в свои дела, — поддержал его Стас.

Я долго искал очки в высокой траве, надел их на нос и, увидев, что Стас и Витька вот-вот сцепятся, крикнул:

— Ребята, валяясь на земле, я сделал открытие!

Они недоуменно посмотрели в мою сторону.

— Оказывается, насекомых на Земле гораздо больше, чем людей, — торжествующе улыбаясь, я поднялся и снова встал между ними.

— Дурак! — разочарованно протянул Витька.

— Аналитик. — Стас выразительно крутнул пальцем у виска и, поморщившись, отвернулся.

— Молодец! — восхищенно прошептала Оля.

Пожалуй, она преувеличивала, но, согласитесь, что бы там ни говорили некоторые, а похвалы приятны. Я не возражал. С чувством какой-то несуществующей вины смотрел на Олю и щурился от рези в глазах.

— Нет, это чудовищно!.. Прямо ужас какой-то! Сплошное самолюбие… Ну, чего вы стоите? Ждете, пока она врежется в машину, да? — лицо Гали вспыхнуло от гнева.

Путаясь в траве, она побежала к дороге.

Продираясь сквозь ветки, мы вырвались на шоссе. Оно пустовало. Воздух над ним вибрировал от разгоряченного асфальта, казалось, что вдалеке оно свернулось в трубку, словно засохший листок.

На шоссе было душно и одиноко. Мы стояли кучкой, жались друг к другу, хотя каждому хотелось быть одному. Я просто изнывал от желания вскочить на мотоцикл и, оглушая себя треском, от которого чудом остаются целыми барабанные перепонки, умчаться отсюда, а потом остановиться, расстегнуть ремешок шлема и всеми порами ощутить тишину.

— Скорая! — тревожно выдохнул Витька.

Белое пятно выросло в машину, и она пушечным ядром пролетела мимо.

Всем стало не по себе.

— Какой-то сумасшедший день сегодня… Похоже, что-то случилось. — Галя обеспокоенно посмотрела на Стаса.

— Спроси лучше у Владика, — подавленно ответил тот.

— Что-то случилось? — Галя испуганно посмотрела на меня.

— Ничего нового, — раздраженно ответил я, поймал Олину руку и, почувствовав ее влажные, холодные пальцы, успокоился.

Посреди поля, усыпанного цветами, нас ждали мотоциклы, они добродушно поблескивали фарами, словно любовались друг другом.

Я осмотрелся: приемная была пуста. «Куда же пропала Юлька? Может, она так и не вернулась?..» — рассеянно подумал я, мой взгляд уперся в дверь, обитую черной кожей. «Наверное, она там, — я немного пришел в себя, — а где же претенденты?.. Там? А почему меня не вызвали?.. Какая это все глупость. Господи, до чего дожил…»

Черная дверь бесшумно распахнулась — из нее вышла сияющая Юлька.

— Ты проснулся?

— Я?

— Мне показалось, ты заснул. Ведь это, действительно, скучно: в предбаннике ждать своей карьеры. Ты все тот же, Владик, ироничный и беспощадный к мелочам жизни. Знаешь, я поговорила с Вениамином Михалычем. Для него это — пустяк. Ты получишь то, что хотел, — Юлька виновато улыбнулась.

Значение ее улыбки я понял уже на улице; какая-то липкая испарина покрыла все тело, «…я поговорила с Вениамином Михалычем, — с отвращением вспомнил я и негодующе подумал: — такая же секретарша, как и все!..» Я сунул руку в карман за монеткой, чтобы позвонить Оле, и нащупал какой-то листок, развернул — это была моя служебная характеристика.

«…грамотный, перспективный инженер. Скромен, морально устойчив, пользуется авторитетом у товарищей…» Неужели это — итог? — Я скомкал листок и бросил в урну.

1984