I

О том, что на Сеню Хромкина опять «нашло» и он «задумался» можно было догадаться по многим признакам. Во первых, с его лица пропала постоянная блаженная улыбка счастливого человека, он как-то нечаянно стал отключаться от всеобщей жизни, уходил в себя, и без цели заторможенный взгляд его, как у мыслителя или беремен ной женщины, заволакивался внутренней заботой, неохотно откликаясь на внешнюю суету нашего беспокойного мира. И в цехах уткофермы работал он механически, без всякого удовольствия.

Другим признаком его необычной болезни была словоохотливость. Обычно замкнутый улыбчиво-благостный молчальник, Сеня часто становился разговорчивым, не боялся, что ею поднимут на смех, решался спорить с любым человеком, даже с начальником, с которым в обычное время он постарался бы не встречаться.

А третий признак — его беспричинное беспокойство, Смирный взгляд его голубеньких глаз становился то тревожно-скользящим, то останавливался и втыкался во что-то и торчал без пользы, ничего не замечая, не видя. За этот торчащий, слепой взгляд и задела нечаянно, когда они мылись в бане, его жена Феня Цыганка, подумав сразу о надвигающейся на ее мужа опасности. Мылись они вдвоем, потому что из четверых детей дома оставалась только меньшая Михрютка, с утра до вечера купавшаяся в волжском заливе, а из старших Черная Роза была в отпуске, Тарзан и Генерал Котенкин в пионерлагере.

Мылись неторопливо и спокойно, как это в обычае у супругов, проживших вместе главную часть жизни, за которой хвалиться друг перед другом уже нечем, да и стыдиться тоже нечего. Впрочем, Сеню смущала голая его грудь, худая, мускулистая, которую он намыливал, и коричневые соски на ней. Ну, голая — ладно, у него и голова вон стала голая, а зачем тут соски? Ну не такие, как у Фени, а все же… С какой стати, спрашивается? И зачем?

Ни с философской, ни с биологической, ни с любой другой точки зрения эту несуразность женской принадлежности не объяснить. Может, потому родилась известная религиозная легенда, по которой первочеловек был мужского пола, и женщина произошла в парадоксальном недоумении от него, вернее, произведена из его ребра? Но тогда выходит законное следствие: бог сразу создал Адама с сосками, а для чего мужчине соски?

— Чего ты сидишь не моешься? — спросила Феня, влезая с березовым веником на полок.

Сеня поднял плешивую голову, привычно полюбовался на жену: всем взяла, чертовка, хоть задом, хоть фасадом, — красавица!

— Вот не знаю, Фенечка, зачем у меня присутствуют соски.

— Как зачем? У всех есть, и у тебя должны быть. Что ты за начальник, чтоб наособицу.

— Да для чего они?

Вот ведь какой въедливый мужичонка, что-нибудь да придумает.

— Ты мойся, не сиди, дались тебе эти соски.

— Нет, Фенечка, погоди, тут вопрос сурьезный, корневой: от кого произошел исторический человек, если у мужика соски?

— От бабы. У нас у всех соски — вас, паразитов, кормить.

— Это сам собой разумеющийся факт жизни. Но от кого тогда произошла баба и зачем мне соски? Я же не кормлю!

— Мойся, говорю, змей косорукий! — Плеснула ковшик на каменку, занавесилась белым паром и, охая и ворочаясь с боку на бок, начала хлестать веником все еще натуристую свою плоть.

Сеня недовольно сполз со скамейки на пол и, нагнув голову от жары, стал мыться. Глядя на утекающую меж половиц воду, опять отвлекся, задумался: вода собиралась под полом бани, вытекала оттуда ручейком в огород и частью испарялась в атмосферу воздуха, частью впитывалась в прилегающую почву земли, частью добегала до отдаленного волжского залива. Так или иначе, она оказывалась в Каспийском море, куда бесчисленное число лет течет большая наша Волга со всеми ее притоками, ручьями, дождями, снегами атмосферных осадков…

Феня, распаренная до малинового свечения, окатилась колодной водой и споткнулась о Сеню.

Господи, опять сидит, опять задумался! Сень, ты што, иль нашло? Тогда давай помою. Я — живой рукой. Погоди, Фенечка, отдохни.

От чего отдыхать-то?

— Я вот думаю, как это Каспийское море не выплеснется из законных своих берегов. Ведь несчетные тыщи лет Волга, Кама, Ока и еще разной способности реки и речки, а также самостоятельный Урал наливают его, а оно все одинаковое. Даже вот по радио говорили, мелеет оно. Куда же девается все это страшенное множество пресноводной жидкости?

Феня осторожно села па скользкую скамейку и посмотрела на своего невзрачного головастика: чего только не втемяшится в его просторную плешивую башку! Другой, настоящий мужик, фасонистый и резвый, убей его, не подумает про Каспийское море в бане, а этому надо обязательно узнать, куда текет вода. Ну текет и текет, все реки в море текут или в океан, но океана, как сказал Виктор Иванович, наша Волга не достигла.

— Может, под землю уходит, — предположила Феня. — Говорят, земля там песчаная, за Астраханью пустыни начинаются.

— Нет, теперь и под землей бы все заполнило, за столько-то лет. Думай дальше.

— Тогда испаряется.

— Это я предусмотрел. Волга тоже испаряется, а течет зимой и летом в постоянной продолжительности движения.

— Ну, тогда не знаю.

— Чего же сидишь голышом без полезного дела?

— А что делать-то, Сеня?

— Думать, Фенечка, думать в поисках истины явления. Нельзя жить не думавши.

И тут Феня окончательно утвердилась, что на Сеню нашло и теперь надо быть готовой к любым неожиданностям. В таком состоянии скромный механик утководческой фермы совхоза мог повздорить со своим директором Мытариным, мог вообще бросить работу и сидеть без дела на берегу залива, не слушая Веру Анатольевну, заведующую уткофермы, мог составить ни на что не похожие планы другой жизни всего района и уехать в Москву утверждать их у самых высоких начальников СССР. В такие дни ее Сеня становился больше всех, его многодумная голова вздымалась куда-то высоко, может, в облака, и размышлял он уже не о семье, не о соседях, не о Хмелевке даже, а обо всем мире, о луне, о солнце и разных звездах, которых не перечесть, а не то что вообразить на них какую-нибудь жизнь или вообще существование.

 

II

Феня не ошиблась, у ее мужа наступило именно такое время. Конечно, и прежде Сеня не жил бездумно, он тоже размышлял во время работы и на досуге, читал книги, журналы и газеты, смотрел по телеку «Очевидное — невероятное», «Клуб кинопутешествий» и научно-технические передачи, накапливал самый разнообразный эмпирический материал. Но вот настали страдные, плодоносные дни, когда все то, что незаметно росло, колосилось, цвело, теперь налилось в тугие зерна истины, необходимые не только ему лично, но и всем другим советским людям. О том, что зерна созрели и уже торкались наружу, давали знать те симптомы в Сенином поведении, которые мы отметили. Сам он особенно тревожно — поэтому и сошла с его младенческого лица блаженная улыбка — чувствовал наступление своего страдного периода и еще не знал, что собственно им выращено, каков урожай. Мелкие замечания о сосках на мужской груди и о Каспийском море, которое никак не наполнится, — полова, не более. Таких наблюдений роилось вокруг него множество, но главное еще не родилось, не обнажилось. А по беспокойству последних дней Сеня чувствовал, что это будут мысли серьезные, большие, многотрудные. Они подступили к окрестностям его разума, он слышал их волнение, безбоязненно ждал, нетерпеливо хотел видеть, и они тоже торопились навстречу, — казалось, вот-вот появятся, ан нет, не показываются, не ухватишь.

По случаю воскресенья Сеня сидел дома, глядел в окошко па свою Феню, которая пошла в продуктовый магазин, и прислушивался к себе. Из кухни вбежала босоногая и чумазая Михрютка, его любимица, второклассница, с яйцом в руке, и с порога сообщила:

— Пап, а я видала черного зайца. Во-от такие уши! Морковку у Шатуновых в огороде лопает. Слышь? А ихняя собака стоит рядом и ничего. Слышишь, что ли?

Слышу. Черный заяц и собака. Только ты мне не мешай.

— Ты же так сидишь.

— Не так, а думаю.

— Хе, думаю! Голова, она без тебя думает.

— Как так без меня?

— А сама по себе. Как хочет, так и думает.

— Нет, Михрюточка, не как хочет, а как надо по смыслу жизни.

— А как надо? — Михрютка подбежала и влезла к нему на колени.

— Когда как придется в действительности. — Сеня посадил ее удобней и погладил по голове. — На то есть глаза, уши, нос, кожа и другие факторы сообщения головы.

— Она ими думает, да?

— Не ими, а с ихней помощью. Вот, например, ты выскочила на улицу и тут же возвратилась одеться: холодно. Кто тебя послал, знаешь?

— Никто. Холодно если, пупырышки на коже всходют, я и догадываюсь сама.

— Не сама, а кожа подсказала: холодно. Уши прислушались — ветер. Глаза поглядели — тучки бегут по небу, ветки на липах гнутся. Вот твоя голова на основании подсказок действительных фактов природы и подумала: давай, Михрютка, оденемся, а то нам худо придется. Ты и прибежала. Так?

— Нет, пап. Это весной так было, а сейчас жарко, мы купаться собираемся. Вот яйцо съем и побегу.

— Яйцо? — удивился Сеня, вдруг заметив внутренним взором свою созревшую мысль.

— Яйцо, — беспечно подтвердила Михрютка.

— Яичко. От завтрака осталось. А ты про что думаешь, пап?

— Я? — Сеня пораженно глядел на яйцо, на дочь, опять на яйцо и уже полностью видел свою главную мысль: она высунулась открыто на прямой детский вопрос, встала на виду и не уходила, ждала, чтобы Сеня ее запомнил, удержал. И Сеня сказал вслух, чтобы удержать и закрепить ее в возбужденном сознании: — Новую машину придумываю, Михрютка, а главной деталью движения в той машине будет почти такое же яйцо, только металлическое. Поняла?

— Поняла-а, — разочарованно протянула Михрютка, сползая с колен отца. — Все машины да машины… Побегу купаться, лады?

— Беги, беги. — Сеня уже не глядел на дочь, торопливо взял с полки амбарную книгу, в которую записывал свои мысли и изобретения, и тут же, на подоконнике стал набрасывать чертеж главной мысли.

В общем виде это была поршневая группа четырехтактного двигателя внутреннего сгорания (ДВС), с поршнями необычной, яйцевидной формы. Вроде бы ничего особенного, безобидная прихоть своевольного сельского механика, полет его отдыхающей фантазии, но многоопытный Сеня взволновался, бросил на подоконник карандаш и быстро стал ходить к порогу и обратно, вперед-назад, туда-сюда. И все убыстряя шаг.

Дело рождалось нешуточное. И, главное, не такое уж трудное: изменить только форму поршней, одних лишь поршней. Во всех двигателях тракторов и машин. И тогда энергетическая мощность совхоза, да что там совхоза — района, области, Российской Республики, всей Советской страны возрастет в два раза. Как просто-то!

Сеня уже видел возвратно-поступательные движения нового поршня в цилиндре, радовался, что у него, обновленного, площадь трения — яйцо же, почти сфера — в два с лишним раза меньше, а площадь полусферического дна, на которое приходится рабочее давление, в два раза больше, чем у обычного поршня с плоским дном и цилиндрическими стенками. И вот рождалась дополнительная мощность того же двигателя, КПД его сразу возрастал вдвое. А если еще внести полезные конструктивные поправки в другие узлы — например, использовать для приращения мощности энергию выхлопа, — то и больше.

В настоящее время жизни лучшие двигатели внутреннего сгорания — а в основном на них едет отстающее от общего прогресса сельское хозяйство — имеют КПД тридцать с небольшим гаком процентов, а новый, с яйцевидными поршнями и другими усовершенствованиями, потянет процентов на семьдесят.

Что же это будет в итоге конечности?

Вот бумага, вот карандаш письменной принадлежности, прикинем энерговооружение мирного нашего совхоза «Волга». Можно бы справиться у главного бухгалтера Владыкина, но мы подсчитаем и сами.

Всего у нас 40 тракторов, 16 комбайнов, 30 грузовиков и 2 легковушки. Общая мощность парка — 7130 лошадиных сил, или, в переводе на общую меру, 5 237 680 ватт, считая в одной условной лошадиной силе 736 ватт. Поскольку мощь каждого двигателя удваивается, увеличим эти цифры вдвое. А если теперь проделать такой же подсчет для всех хозяйств района, области, республики, всей страны, — цифры будут астрономической ужасности.

Но зачем путаться в цифрах, когда проще представить и воображении ума, что мощность наших тракторов, комбайнов и прочих машин удвоилась. Сразу.

При том же наличном их количестве.

Но тут надо поглядеть со всех точек зрения — дело новое, и необходимо знать в определенности вреда и пользы все последствия нашего изобретения.

С научной и технической это, как ни гляди, последовательный шаг вперед по пути прогресса НТР. Доказательства не нужны, поскольку для практики дела наше яичко не простое, а золотое, но без технологических сложностей использования: дед бил, бил — не разбил, баба била, била — не разбила… Внедрим без всякой случайной мышки и без трагедии разбитого яичка. Так? Именно так.

Но тогда, значит, — это уж с экономической точки — расходы на переналадку заводов промышленности на новую технологию маленькие. Это раз. А два — металла на такой совершенной формы поршень пойдет меньше, давление же снаружи он будет выдерживать в несколько раз больше. Тут и проверять не надо, возьмем простое куриное яйцо: снаружи его скорлупа — броня, но изнутри эту броню легко пробивает цыпленок младенческой новорожденности. Значит, давление в картере должно соответствовать. Третье: экономия горючего в пересчете на лошадиную силу мощности. Ведь площадь трения у нового поршня меньше, вес его легче и поэтому полезная мощность рабочего хода будет больше… Словом, КПД удваивается. А это все равно что дать нашему совхозу еще столько же наличной моторной техники и не взять за это ни копейки денег государственных средств. Тут даже грозный старик Владыкин прослезится от радостного успеха экономики, а Мытарин Степан Яковлевич…

— Ну што, Мытарин, што? — сердито оборвала его Феня, ставя на пол две пузатые сумки. — Бегаешь без дела, чуть не сшиб меня с грузом-то. Тащила как верблюдица.

— Не мешай, Феня… А Мытарин Степан Яковлевич тут же вызовет своего секретаря и скажет: «Пиши, Серафима Григорьевна, приказ по совхозу: изобретение товарища Семена Петровича Буреломова увеличило нашу машинную силу вдвое больше. Приказываю: первое. Отдать половину тракторов и машин в соседние колхозы. Второе…

— Наградить Сеню Хромкина за изобретенье чем ворота запирают, — продолжила Феня.

— Чем? — не понял Сеня.

— Палкой, нелюдь! — Феня уже сердилась.

— Нет, не палкой, но о наградах думать не будем, не в них дело человеческой пользы.

— Ну да, зачем тебе награды! В худых штанах вон ходишь, святость свою блюдешь. А цельную утиную фабрику им за спасибо сделал.

— Не за спасибо — за оклад жалованья. Не мешай, говорю! Вторым пунктом приказа будет повышение норм выработки полезного труда, Это уж старик Владыкин на Мытарина нажмет: если, мол, такие стали машины, то вот такими станут заработки, нечего казенные денежки транжирить в бесполезности кредита. Понятно?

— Как не понять! — Феня ушла с продуктовыми сумками в чулан, загремела там банками, хлестнула дверцей холодильника. — Теперь мне все понятно. До конца.

И решила завтра же отвести Сеню в больницу, показать самому Илиади. Пусть спасает Сеню, нельзя же, чтобы мужичонка всю жизнь мечтал о казенной натуге, а про семью не думал совсем.

— Конечно, нормы могут приварить ой-ё-ёй, — рассуждал Сеня озабоченно, — люди рассердятся в психической непонятности гнева, а механизаторы и шоферы в первую голову. Борис Иваныч Чернов встанет, сбычившись, в слушании приказа, пригрозит райсоветом и профсоюзом, а Витяй Шатунов может бросить свой грузовик и пообещает Сене переломать костыли нижних конечностей ног. «Как это, — заорет, — на том же грузовике я должен давать па четыреста тонно-километров больше?! Плевал я на ваш приказ, не имеете права решать такие дела…» Тоже правильно, хотя хулиганисто по выражению формы мысли. Кроме директора, у нас есть профсоюз общественности, рабочком, он не даст в обиду рабочего человека.

Правда, не все трудящиеся граждане духовно созрели для такого мотора двойной силы. Рыбакам Ивану Рыжих и Федьке Черту не дадим, пока не достигнут ответственной сознательности и повышения уровня совести, а вот рыбнадзорному инспектору Сидорову-Нерсесяну дадим, чтобы он в любой момент настигал этих браконьеров рыбной водоплавающей природы. И у подполковника милиции Сухостоева и участкового старшины Феди-Васи должны быть моторы двойной мощи: пусть знают преступники и нарушители ЖИЗНИ, что они не убегут от возмездия советского закона справедливости. Дать также и старому Илиади, ч том скорая помощь» могла умчать любого труженика из больного настоящего в здоровое будущее, хотя в будущем его поджидает закономерная кончина смерти. Обрадуется новым моторам и главный инженер РТС Веткин. Он технику любит и знает, что с сильной машиной меньше ремонтных хлопот, меньше затраты средств…

В общем, все станут работать по-новому, и нормы выработки труда будут пересмотрены, и производительность сельского хозяйства подскочит.

Видите, куда привело! Тут уж не только с экономической, по и с политической дальновидности надо рассуждать. Ведь если производительность прибавилась, вырастут и доходы материального достатка, а в целом масштабе удвоится национальный доход страны развитого социализма. И не только у нас — все страны содружества станут богатеть в беспрепятствии, потому что от своих друзей мы никаких достижений теории и практики бытия не скрываем.

А теперь еще вот что. Витяй Шатунов, конечно, балбес, шут и крикун без понятия правильности, но шоферит он хорошо, состоит в дружбе с трактористом-«маяком» рабочих будней Борис Иванычем Черновым, а тот человек разумной сущности дела. Он сразу поймет, что если ему подчинялись, к примеру, полтораста условных лошадей, а теперь легко подчиняются триста, то, значит, он стал вдвое ловчее и сильнее в соображении профессиональности, и он почувствует не удвоение своей ловкости и силы, а удвоениие своих возможностей в свободном труде на коллективное благо народа. Вот мог пахать по пятнадцать гектаров за смену, а теперь пашет тридцать — это же сразу видишь в наглядности факта, доказывать не надо. Да, нормы тоже прибавили, оплата за новую норму выросла — ты, Витяй, грамотным, десятилетку окончил, вот и раскинь кудрявыми-то мозгами, уйди от легкомысленности. И когда он раскинет, когда догадается о всех последствиях, то балбесничать на публике ему не захочется, он после работы другие занятия найдет. И грозить мне за новое изобретение не станет, подумает о благодарности советской науке и технике. И весь народ будет говорить им спасибо — за пользу и повышение зарплаты.

Ну вот. А выросла у меня зарплата труда, жить я буду вежливей, нарядней внешним видом, моя Феня станет носить цигейковую шубу или даже дубленку из натурального меха. А что! При честных деньгах запросто купим в своем универмаге, даже ребятишкам, пусть бегают всю зиму в веселости настроения и не зябнут. По Заботкину тогда хлопот обеспечения прибавится, товаров широкого людского спроса надо будет завозить много, фабрики тоже должны работать быстрее и лучше нынешних встречных планов со Знаком качества, опять же и продуктов питания понадобится больше прежнего, потому что постоянно растущие потребности советского человека станут расти в двойном размере. Ведь работать мы станем лучше, получать богаче. Конечно, останется еще такой пережиток, как злоупотребление нежелательного зелья, но тут распущенных надо воспитывать, закоренелых бухариков лечить, а злостных и непонимающих передать товарищу Сухостоеву. Да не на пятнадцать суток передавать, а на длительный период срока, чтобы они трудились под служебным надзором Феди-Васи.

 

III

На следующий день в коридоре больницы, где они с Феней сидели в очереди на прием к врачу, Сеня рассуждал в том же направлении. Теперь ему была видна уже в деталях вся картина будущей вежливой жизни, преобразованной на основе его изобретения. И была эта новая жизнь такой благоустроенной и спокойной, так в ней все было хорошо подогнано и ниоткуда не дуло, такими хорошими были все люди, что к нему вернулось счастливое состояние душевной безмятежности, и на розовое лицо опять водворилась благостно-тихая улыбка.

Когда подошла его очередь, Феня велела ему подождать в коридоре и нырнула в кабинет Илиади. Что уж она ему говорила, неизвестно, а только пробыла там долго, минут десять, в очереди уже начали роптать: записывался-де один, а идут оба, да не на минуты, а на часы. Но вот Феня с победным видом вышла, подняла Сеню и, презрительно окинув возроптавшую опять очередь, затолкнула его в кабинет.

Худой морщинистый Илиади сидел за столом, опустив величественный нос в историю болезни Сени, но, увидев его самого, поднял седую голову и показал носом на стул рядом со столом.

Сеня сказал спасибо и сел, положив на колени амбарную книгу, взятую на всякий случай.

Илиади посмотрел на его сухо блестящее розовое лицо, на такие же, будто начищенные, но только откровенно шелушащиеся крупные руки, сказал раздумчиво:

— Ихтиоз. Очевидно, наследственный. — И спросил скучно: — На что жалуетесь?

— Я? — Сеня вскинул белые бровки на темя. — Никогда не жаловался. Это Феня чего-то выдумала в несуразности размышления, а мне хорошо. Голова, правда, малость болит в напряженности, но я же всю ночь не спал, свое изобретение обсуждал.

— С кем?

— Сам с собой, мне никого не надо для раздумья творчества.

— Что же вы сотворили такое, не скажете?

— Как не скажу — с радостью! Вот и книгу захватил.

Илиади дал ему место на столе, отодвинув истории болезней и бланки рецептов, и Сеня положил перед ним развернутую книгу с чертежами яйцевидного поршня и головки блока, объясняя принципиальное отличие нового двигателя отныне действующих, морально устаревших.

Илиади слушал, согласно кивал, а потом отдал ему книгу и велел раздеться до пояса.

— Зачем? — удивился Сеня.

— Надо, — сказал Илиади, вставая.

Сеня снял малиновую косоворотку и майку, Илиади приложился деревянной трубочкой к его спине, к груди, пощупал пульс, смерил давление крови, осмотрел его безволосое, худое, мускулистое тело, подивился большой голове с обширной лысиной. Потом стал что-то писать в тетрадку. Тут вошла медсестра, и Илиади сказал, чтобы она поместила Сеню в стационар, в седьмую палату.

— Я же здоровый! — удивился Сеня, застегиваясь.

— Здоровый, — подтвердил Илиади. — Но в седьмой палате лежит инженер Веткин, он в технике разбирается получше меня, вот с ним и обсудите ваш новый мотор.

— Значит, вы меня только для обсуждения кладете?

— Только для обсужденья. Дело серьезное, вам, я вижу, трудно одному, вот пусть Веткин и пособит. Заодно отдохнете, витаминчиков вам поколем. Рая, — обратился он к медсестре, — переоденьте товарища и проводите в седьмую палату.

Веткина многоопытный Илиади лечил от алкоголизма. Поначалу без успеха, потому что Веткин был выпивоха старый, укоренившийся в горьком пороке, а терапевт Илиади слабо знал наркологию и принял Веткина лишь потому, что человек это заслуженный и за него настоятельно просил начальник сельхозуправления Балагуров, Но через недельку у них дело наладилось. Илиади съездил в областной центр на консультацию, а Веткин под нажимом Балагурова и своей жены Елены проникся чувством необходимости расстаться с бутылкой. Эти соединенные усилия с трудом, но привели Веткина в трезвое состояние, хотя после очередного сеанса лечения Илиади каждый раз предлагал ему спирта. Первому такому угощению Веткин обрадовался и выпил, но спирт тут же запросился обратно. Потом стало еще хуже. А теперь вот тошнило при одном виде стакана. И Веткин затосковал.

Закинув руки за голову, он подолгу лежал на койке и вяло думал о смысле жизни. А потолок белый-белый, ни пятнышка, и тишина. Вот так вот. На пенсию скоро, а тут проклятый вопрос: зачем живешь, инженер Веткин? В молодости бы — понятно: избыток сил, избыток бесконечной жизни, а сейчас? Может, потому думается, что молодость на войне осталась, не успел переболеть ее недугами, затем немилая работа и неверная Елена вынудили держаться за стакан. Теперь с работой утряслось, жена успокоилась, а какой толк? Время уже ушло, техника, даже самая совершенная, больше не радует, а Елена, став верной мужу, принялась за его перевоспитание. «Алкоголь губит нервные клетки, они не восстанавливаются, учти… Курить с твоим сердцем преступно, подумай о семье!» А семья — это она сама, дети-то уже разлетелись, народили собственных детей, внуков нам.

Веткин лежал на койке, когда в палату в сопровождении дежурной сестры вошел Сеня с толстой амбарной книгой в одной руке, штаны он поддерживал другой рукой. Полосатая больничная пижама была ему велика, плечи висели у локтей.

— Здравствуйте, — с вежливой улыбкой сказал он, остановившись посреди комнаты. Подождал и обидчиво повернулся к сестре: я, мол, поздоровался, а этот человек героического прошлого лежит без всякой приветливости.

Веткин понял его взгляд, но не поднялся, а коварно подал для пожатия руку:

— Привет, Сеня. Рад тебя видеть.

— Правда? — Сеня ответно протянул руку и… остался в одних трусах: штаны, лишенные поддержки, свалились на пол.

— Ка-акой ловкий! — усмехнулся Веткин. — Только вошел и сразу-представление. Артист!

Сестра, зажав рот, выскочила за дверь, а Сеня уронил амбарную книгу со своими мыслями и изобретениями я, торопясь от смущения, стал собирать с пола непослушные штаны, Вскоре он водворил их па место, подобрал книгу и объяснил:

— Резника больно большая. Сестра велела завязать, а я к вам торопился по важности дела. Потом, думал, завяжу, после.

— И у щиколоток поэтому не прихватил? Они вон какие широкие — запутаешься, упадешь. Держи бинт.

— Спасибо. — Сеня положил книгу на свободную кровать, разорвал бинт надвое, скрутил веревочки и подвязал ими штаны у щиколоток. Потом укоротил резинку в поясе. — Теперь хорошо, товарищ Веткин?

— Хорошо, молодец. Теперь ты как запорожец. Чего сюда явился, на ремонт или пришло время техобслуживания?

— Нет, на обсужденье. Новый двигатель изобрел, вот и направили.

— Какой дурак?

— А врач. С большим таким носом. — И смутился: нос Веткина был не меньше, только глядел не вниз, а прямо и был толстый, как переспелый огурец.

— Илиади?

— Ага, Феня думала, что я больной, а он не признал, положил только для обсужденья. Дело, говорит, серьезное, а товарищ Веткин теперь непьющий, вот и пусть пособит.

— Так и сказал: непьющий?

— Нет, хотел сказать, да раздумал. Но теперь я сам вижу, что вы другой, трезвый.

— Это по чему же ты определил?

— А по взгляду. Взгляд теперь у вас невиноватый.

— Какая наблюдательность! — Веткин заметно подобрел и сел на постели. — Что же мы будем обсуждать?

— А новый двигатель, я же говорил. — Сеня присел на другую койку у стены и огляделся. Двухместная палата была тесноватой, с одним окном, но чистой. — Стола у нас нету, что ли?

— Нет, только тумбочки. Давай располагайся, и пойдем в скверик покурим. Ты не храпишь ночью?

— Что вы, как можно! Феня заругает.

— И ты, значит, под гнетом. Дали мы им волю, эмансипаткам.

Сеня вынул из карманов пижамы туалетные и бритвенные принадлежности, засунул их вместе с амбарной книгой в тумбочку и охотно пошел вслед за Веткиным. Здесь все ему нравилось.

Просторный больничный двор, замкнутый со всех сторон амбулаторным и больничными корпусами, лет сорок назад был засажен заботливым Илиади березой, канадским кленом, липой, акацией и вот стал тенистым и зеленым. Было здесь покойно и тихо, от корпуса к корпусу вели ровные, выстеленные красным кирпичом дорожки, кудрявые деревья смыкались над ними, образуя тенистые галереи, а в зелени между галереями прятались в разных концах сквера несколько крытых беседок со столиками и скамьями. Выздоравливающие и ходячие больные гуляли по аллейкам, приходили в беседки читать, играть в шашки и шахматы, в подкидного и в домино.

В одну из таких беседок, ближнюю к их корпусу, и привел Веткин Сеню. Сам уселся по-хозяйски за стол, достал пачку «Примы», закурил, предложил Сене. Тот помотал головой:

— Ни к чему. Дурная привычка.

— Да? Гляди-ка! И Ленка так же говорит, и Илиади… Неужели бросать? — Он затянулся и, запрокинув голову, выпустил одно, два, три, четыре сиреневых кольца подряд.

— Красиво, а?

— Как из выхлопной трубы двигателя на малых оборотах, — определил Сеня.

— Ладно. Давай выкладывай, что там у тебя за двигатель.

— Тогда я за книгой сбегаю. Или так можно?

— Как хочешь.

— Там у меня чертежи, расчеты. Я — мигом.

Веткин еще не докурил сигарету, а Сеня, часто дыша, уже разворачивал перед ним амбарную книгу со своим детищем.

Ничего особенного тут не было, хотя для самодеятельного механика замах широкий. Веткин заплевал окурок, бросил его в кусты и спросил Сеню, как он представляет техническую реализацию своего изобретения и ее последствия, Сени вдохновенно стал рассказывать, но на Веткина напала зевота, он поднял руку;

— Хватит, накушался.

— Что-нибудь не так?

— Все не так, коллега. Ты изобрел велосипед, причем с непростительными ошибками. Вот доказываешь, что если площадь трения меньше, то износ этой площади будет соответственно больше, и чтобы не менять часто поршни, рекомендуешь перейти на другой металл, изменить технологию и тэдэ и тэпэ. А зачем? Ты хочешь уменьшить силу трения сокращением контактной площади и за счет этого увеличить мощность двигателя? Но сила трения не зависит от площади трущихся поверхностей.

— Как не зависит?

— Так: не зависит. Сила трения, господин великий изобретатель, зависит только от степени гладкости трущихся поверхностей и силы нормального давления. — Он взял со стола горелую спичку и написал на обложке книги: F=kN. — Вот формула. Сила трения пропорциональна силе нормального давления. Коэффициент пропорциональности k — есть коэффициент трения. Придем в палату, поставим простейший опыт — убедишься. Жаль, что ты не имеешь специального образования. Мозги у тебя конструкторские, не дремлющие.

В больничном трезвом бездействии Веткин, оказывается, соскучился по надоевшим инженерным заботам, тоска его стала проходить, а он говорил с удовольствием, но Сеня уже отключился и не понимал его. Он слышал беспорядочный металлический грохот и звон, видел обломки новых шатунов, раздавленные скорлупки яйцевидных поршней, лопнувшие головки литых блоков; к нему неслись со всех сторон протестующие крики Мытарина, Балагурова, Межова, Владыкина, Витяя Шатунова, Бориса Иваныча Чернова и других тружеников Хмелевки — за вдребезги разбитым новым двигателем рухнула картина благоустроенной, вежливой жизни, к которой они стремились и которую Сеня обещал дать так легко и скоро. И ведь мог бы, мог, если бы учел этот подлый коэффициент трения. Вот начинай опять, как погорелец, все заново.

— Не расстраивайся, — сказал Веткин и положил руку ему на плечо. — Изобрести двигатель-это тебе не Феню поцеловать. Вставай, пойдем на обед. Сто пятьдесят бы тебе сейчас, сразу на душе отмякнет, захорошеет.

Сеня не ответил, но послушно поднялся и пошел за ним.

 

IV

Первая больничная ночь была неуютной, бессонной. Он лежал на боку, по-детски поджав к животу ноги, глядел невидяще в лунный сумрак палаты и слушал беспокойные всхрапывания Веткина. Мыслей не было, потери он уже не ощущал, была только усталость да беспомощность от желания и невозможности уснуть. В первом часу ночи Веткин встал покурить и заметил, что сосед наблюдает за ним. Сказал, распахивая окно настежь:

— Глупо, Сеня. Луна-то, погляди, какая румяная — прямо на нас пялится. Это она тебя осуждает: не генерируй мысли понапрасну, Семен Петрович, смирн гордыню!

Веткин стоял в длинных трусах, большой, худой, мохнатый. Он осветил зашипевшей спичкой свое красное носатое лицо и спутанные грязно-седые волосы, зачмокал толстыми добрыми губами, прижигая сигарету, выпустил в сквер широкую струю дыма. И успокоенно вздохнул.

— Врачи, Сеня, говорят, и табак вреден. А как снять напряжение, они знают? Ты вот вторую ночь глазами лупаешь. Вчера — с радости, нынче — с горя, что радость я твою уничтожил. Мог бы закурить, но и это, видишь ли, вредно. А? Но как же вредно, когда мне легче от нее. Мозг, говорят, слабеет, память садится, работоспособность падает… А Петр Первый курил, Эйнштейн курил, Толстой курил, и не только Лев, но и оба Алексея… Чего молчишь, с Илиади согласен?

— Согласен, — признался Сеня, поворачиваясь на спину и подтягивая спустившееся одеяло. — Куренье тут не играет роли положительности. Маркс курил, а Владимир Ильич Ленин не курил, Леи Николаевич Толстой бросил, французский император Наполеон даже не начинал…

— Откуда ты знаешь?

— Мытарин говорил. Степан Яковлевич, наш директор, он знает. И сам, опять же, не курит. В совхозе к нему с любым вопросом нужды обращайся — сразу ответит. А кроссворды самые трудные разгадывает. Вот вы слышали про город Таганрог?

— Ну.

— Знаете, чем он знаменит?

— Комбайновым заводом. Это все знают.

— Не угадали. В Таганроге умер император Александр Первый и родился великий писатель Антон Павлович Чехов.

— А ну тебя к черту! — Веткин бросил искрящую на лету сигарету за окно и бухнулся в скрипучую кровать. — Спи, изобретатель!

Сеня уснул только на рассвете и увидел себя возле разваленного дома, от которого остался целым только кирпичный фундамент, а стены были разобраны, бревна валялись как попало. На одном бревне сидели рядышком Феня с Михрюткой, у Михрютки на коленях лежал черный заяц.

«Видишь теперь, что ты натворил! — кричала Феня грубо. — У других мужья как мужья, а ты чудородие немилящее! Где вот жить станем?»

«Не ругайся, мамка, — заступилась за него Михрютка. — Папаня у пас самый умный, он другой дом придумает. Придумаешь, пап?»

«Ага, — сказал Сепя, — только пусть она не расстраивается».

Феня неожиданно легко согласилась, но потребовала, чтобы он спел про нее песенку. И Сеня так же легко спел:

— Да ты, в самом деле артист! — Веткин засмеялся и хриплым от курения смехом разбудил Сеню. — Глаза завинчены, а поет во все горло. Вставай, пора на завтрак, а то врачебный обход начнется, не успеем.

Сеня поспешно оделся, умылся и пошел за Веткиным во второй корпус, где была столовая. Спал он немного, но чувствовал себя отдохнувшим, свежим, как после купанья, и головная боль пропала.

В столовой он пересел за стол к Веткину, где уже завтракали тощая пенсионерка Клавдия Юрьевна Ручьева, прежний секретарь райисполкома, и седобородый егерь охотничьего хозяйства Монах-Робинзон, тоже старый, но еще крепкий, плечистый, только малость задыхался от какой-то болезни легких. Может, от бронхита, надо разузнать.

За манной кашей Сеня рассказал им свой сон. Юрьевна обрадовалась, решила, что сон к добру, потому что фундамент дома целый, бревна в сохранности. Опять же, и жена с дочерью здесь сидели. Когда семья есть, дом заново можно сделать, только руки приложи.

Стало быть, сон разгадывается просто: ты задумал что-то большое, жизненное, но в первый раз не вышло, развалилось, какая-то ошибка допущена, надобно исправлять. Так?

— Точно, Юрьевна! — подтвердил Веткин за Сеню. — Вчера я развалил у него одно изобретение — думал, умрет с горя, а он сегодня песню со сна грянул.

— Подожди ты с шутками, я еще про зайца не сказала. Черный заяц — это к печали, но ты не бойся, Сеня, любое новое дело так просто не дается, и тут тебе, может, не один раз придется перекраивать. Техника же!

— Моя бы воля, — вступил, хрипя, Монах, — разнес бы всю вашу технику. А вы о новой хлопочете, рукосуи. Слушать тошно.

Веткин скривился:

— Не слишком ли сурово, дяди?

— Выискался племянник! Загрязнили своей техникой и земли, и воды, жить тошно. И дышать скоро будем только в лесу, да и то не во всяком. Малый не выручит.

— Об этом и заботимся. Сеня вот хочет придумать двигатель вдвое сильнее, экономичней, чище.

— Был у нас такой двигатель на четырех ногах, да мы испугались за свою овсяную кашу.

Вмешалась Юрьевна:

— Напрасно ты так. А если война? Как же без техники? Она и защитница наша и кормилица…

— Ну вот, — озлился Монах, — куда конь с копытом, туда и баба с корытом. Встал, шаркнув стулом, и ушел, кривоногий леший, враждебный людям.

— Неисправим. — Юрьевна покачала головой. — никак не может понять, что технический прогресс необратим.

— Это он как раз понимает, — возразил Веткин, — иначе бы не злился. Только никаким прогрессом он нашу технику не считает, скорее наоборот. Что задумался, Сеня? Пошли и палату, а то скоро Илиади явится. Всего доброго, Юрьевна.

— До свиданья.

Они лежали одетыми на своих постелях в ожидании врачебного обхода, и Веткин говорил, что невежественный в технике Монах в чем-то своем прав. Доказано, что коэффициент полезного действия лошади (92–94 процента) почт и три раза больше современного двигателя внутреннего сгорания. По МОЩНОСТИ двигатели, конечно, давно обогнали лошадей, но эту мощность мы не всегда используем но-хозяйски. Тяжелые тракторы, из-за бездорожья, превращаем в транспорт, грузовики имеют 45–50 процентов холостого пробега — разве это дело! Тут готовое бы использовать, а ты — новое. Энерговооруженность за последние полвека у нас выросла в двадцать раз, а производительность труда увеличилась только в шесть раз. Вот.

— А если объединить все машины? — спросил Сеня, чувствуя, как новая идея уже зарождается в его неутомимой голове.

— Как ты их объединишь?

— Не знаю. Надо подумать в направлении этой пользы.

— Доброе утро! — сказал долгоносый Илиади, проходя на середину палаты. Знакомая сестра с пачкой историй болезней, прижатых к могучей груди, встала рядом с ним, — Вам, я вижу, не скучно. Обсудили свой двигатель?

— Над другим уж думаем, — сказал Веткин, ревниво поглядев на его серьезный, сутулый нос.

— Правильно. Когда много, есть из чего выбрать. — Илиади сел на стул у койки Веткина, достал из кармана халата старомодный рожок фонендоскопа.

— Уважаю механиков: вы похожи на врачей, только лечите железные организмы, а не биологические. Человек ведь тоже похож на машину и состоит из различных узлов и деталей. Ты чего улыбаешься, Рая?

Сестра откровенно засмеялась:

— Сейчас вы скажете, что человек состоит из трех частей…

— Скажу, проказница, скажу: из трех частей. — И стал своим рожком загибать сухие старческие пальцы: — Первая часть — это собственно животная, отличающая нас от растительных организмов. Вторая часть-разумно-интеллектуальная, отличающая человека от животного. А третья — это органы размножения, которые роднят нас и с растениями и с животными. Следовательно, мы не только часть природы, без которой жить не сможем, но мы самая разумная ее часть и, стало быть, отвечаем за все. А может человек отвечать за все, если он частенько и за себя не отвечает?… Лежите, Веткин, я не о вас. Но подумайте. Здоровая-то голова идет кругом от забот, куда же пьяной! Или куренье. Рая, ты взяла плакат?

— Вот, со мной. — И подала уже развернутый большой лист с розовыми и черными цветовыми пятнами.

— Посмотрите, Веткин: черные — это ваши легкие, розовые — Сенины. Замечаете разницу? Так зачем же вы себя отравляете? Вы же сипите как старый паровоз, а дыхания Сени не слышно, хотя вы ровесники. Вот возьмите трубочку, послушайте его дыхание. Берите, берите!

Веткин встал, взял рожок и пошел к Сене.

— Как у ребенка, — сказал он, слушая его голую грудь. — И выхлопы сердца четки, ровны. Отсечка — как у нового мотоцикла.

— Вот видите! Никаких шумов, никакой тахикардии, а работает почти шестьдесят лет без ремонта. Вы, когда новый мотор станете придумывать, делайте его, Сеня, с себя — обязательно получится.

Илиади посмотрел записи их температуры, послушал у обоих сердце и легкие, сделал назначения, которые Рая записала в их «истории», и велел Сене сдать анализы.

После их ухода Веткин повел Сеню в лабораторию. В коридоре они увидели плакат с изображением человеческого тела, где синим и красным были нарисованы большой и малый круги кровообращения. Веткина плакат не заинтересовал, а Сеня сразу прикипел к нему, взволновался и, когда сидевшая впереди него женщина зашла в лабораторию, торопливо снял плакат со стены коридора, скатал трубочкой и сунул Веткину:

— Быстрей в палату!

— Это же неприлично, Сеня, это воровство!

— На время работы творчества, потом отдам. Несите быстрей.

Веткин пожал плечами, взял трубочку и пошел во двор курить.

Сеня сдал кровь, нашел Веткина и убежал с плакатом в свою палату. Новая мысль на этот раз явилась ему сразу отчетливо, едва он увидел эти круги кровообращения.

Веткин был прав, когда с горечью говорил, что мы еще не можем использовать всю мощь имеющихся двигателей, и доктор Илиади прав, советуя в изобретениях брать за пример человека. Это же самый совершенный организм-механизм идеальности!

Сеня достал амбарную книгу, сел у своей тумбочки на поваленный набок стул и стал создавать новую машину.

 

V

В полдень Веткин постучал палочкой в окно палаты:

— Сень, на заправку пора.

— Не мешайте.

— Гляди-ка! Я и так полдня торчу в сквере — помешал! Ты что, обедать не хочешь?

— Некогда, я занят.

— Тогда вам, может, в палату принести, товарищ генеральный конструктор?

— Принесите.

Веткин поразился такой серьезной наглости, но, заглянув в отворенное окно, увидел необычного Сеню — сосредоточенного, строгого, напряженно выводящего в амбарной книге какие-то каракули.

Веткин вздохнул, втайне завидуя такой самозабвенности, и пошел в столовую один. Монах и Юрьевна, конечно же справились о его соседе, и Веткин полушутливо сказал, что Сеня велел доставить обед к нему в палату: должно быть, свихнулся на новом изобретении.

— Все вы чокнутые, — пробурчал Монах в бороду. — Какой умный и трезвый человек станет для себя вред делать!

— Опять ты напрасно, — вступилась Юрьевна.

— Тут объективно рассуждать надо, учитывать потребности человека.

— Вот, вот, — человека! Все на свой людской аршин мерите, на природу вам наплевать, лихоборы.

— Да как же наплевать, когда он новую машину изобретает, невредную.

— Невредных машин не бывает.

— Так будет! Человек же ее создает, хороший человек. Монах встал, досадливо откинул стул и наклонился, тяжело задышав, к Юрьевне:

— Человек — самый вредный зверь на земле. И самый подлый. Запомни это, пенсионная благодать!

— Да ты что, Федор, ты сам-то разве не человек? Монах, не отвечая, размашисто прошагал между столами, хлестнул дверью и пропал.

Юрьевна озабоченно поглядела на Веткина, доедающего манную кашу, и покачала головой:

— Неисправим. И обвиняет уже всех людей. Дикарь какой-то. Да разве можно так, огулом! А Сеню Хромкина вообще нельзя трогать. — Подперла сухоньким кулачком седую головку, улыбнулась, представив безобидного Сеню, и нечаянно выдала афоризм, принятый потом всей Хмелевкой. — Все мы не без тени, кроме Сени, — он прозрачный, просвечивает.

Веткин выпил компот, поставил тарелки с обедом Сени на поднос и отправился в свою палату. Юрьевна увязалась за ним.

— Посмотрю хоть на изобретателя во время работы, а потом подымим с тобой. Я теперь только после еды курю.

Сеня не встретил их, даже не поднялся, хотя не писал, не читал, а просто сидел у своей тумбочки и глядел, не мигая, на стену, что-то там выискивая и обдумывая.

Веткин поставил еду на подоконник, хотел пошутить над отрешенностью творца, но почему-то не смог, посмотрел, приложив палец к губам, на Юрьевну и тихонько выпел ее в больничный двор.

Ближняя беседка, куда они вышли, была занята: старый священник отец Василий, в мирском костюме, беседовал со своим молодым дьячком, которому удалили аппендикс. Отец Василий заметил односельчан, радушно загреб рукой:

— Присаживайтесь, не помешаете, мы сейчас расходимся.

Веткин с Юрьевной сели на лавку с другой стороны круглого столика, закурили. Отец Василий, седобородый как Монах, только еще косматей, волосы до плеч, ласковый, благостный, советовал дьячку молиться богу и выполнять назначение врачей, чтобы скорее укрепить здоровье. Паренек был худенький и бледный, как картофельный росток из подпола. Он чмокнул на прощанье руку отца Василия, тот перекрестил его, благословляя, и дьячок, запахнул желтую пижаму, скрылся в кустах.

— Вы его кагором поддержите, — посоветовал Веткин. — Для аппетита. Я слышал, у вас кагор разрешен для причастья.

Отец Василий раздвинул в улыбке бороду, показав розовые губы и сплошные новые зубы: он знал о слабости Веткина.

— Кагор тут не подойдет, — ответил извинительно. — Что назначено для одноразового причастья, то грех давать для постоянного утробного удовольствия, для аппетита.

— А если понемногу, батюшка?

— Если понемногу, но с продолжительной постоянностью — выйдет много, и тогда придет грешная привычка, укрепится пагубное пристрастие. Ты сам-то со многого начинал?

— С фронтовых сто грамм, батюшка.

— Еже-дне-евно!

— Так ведь время-то какое было, сами знаете.

— Знаю, лихое время. После войны тоже не курорт был. И вот сто граммов уже не хватает, потом новые заботы пришли…

— Вот лечусь, — сообщил Веткин приятную и удивительную даже для него самого новость. — Целых две недели и рот не брал. И такая это зараза: подумаю — тошнит, и не думать не могу, тоскливо без нее. Будто потерял что-то необходимое, главное.

— Мужайся, крепись. — Отец Василий поднял на Веткина голубенькие умные глаза, подбодрил отеческой улыбкой.

— Тоска, говорил Марк-подвижник, есть крест духовный, посылаемый нам к очищению бывших прежде согрешений. В Евангелии сказано: «В мире скорби будете». Кто хочет спастись, терпит скорби, кто уклоняется от спасительного пути, тоже не избегнет скорбей. Значит, лучше терпеть скорби бога ради, ради своего спасения, чем страдать бессмысленно, неизвестно для чего.

— Я понимаю, а все равно тяжело без привычки.

— Быть трезвым тяжело? — удивилась Юрьевна.

— Да. Все становится как-то чрезмерно сложным, ненужно серьезным…

— А пьяному разве лучше, — возразил отец Василий.

— Главная беда: умрешь в непотребном виде и предстанет твоя душа пред господом пьяной или с похмелья. Как она перед ним оправдается?

— Пьяным-то, он и бога не найдет, заблудится, — сказала Юрьевна. — Там же не в Хмелевке, край чужой, посторонний, знакомых нет. А если встретится такой, как Монах, толку тоже немного. Он людей-то вон хуже зверей считает. Можно такое понять, батюшка?

— Прискорбно это, но понять можно. Вы вот всю жизнь его по кличке зовете, а то и вовсе без лица — дядя, дедушка, старик. И только потому, что в молодости еще схоронил он любимую супругу свою и больше не женился, не блудил беззаконно и жил по христианским заповедям, вы прозвали его Монахом. А когда он не захотел переселиться с вами на место новой Хмелевки и остался в своем доме на одиноком острове, вы нарекли его чужестранным именем Робинзон. А этот Монах-Робинзон с детства на вас работает, с совестью своей сроду в сговор не вступал, каждую божью тварь-скотинку, каждый кустик и деревце бережет пуще глаза своего.

— А людей не любит, — не отступила Юрьевна. Отец Василий укорчиво покачал головой.

— Нe судите и не судимы будете. Поспешный же суд есть всегда суд неправедный. Вы же знаете, божий мир велик и прекрасен, Федор охраняет его от нас, от нашего неразумия, алчности, прихотливости. Для кого бережет? Да для нас же, о нас он беспокоится, о нашей пользе.

— Если бы он думал о нашей пользе, против машин не выступал бы. Сеня вон совсем другой человек, а он и против Сени настропалился. Скажи, Веткин?

— Не скажу, Юрьевна. Монах, он не столько против машин, сколько против вреда от наших машин. А мы с Сеней имеем к технике прямое отношение и, значит, виноваты. Ну, а что касается человеческой природы, это вопрос сложный и не очень оптимистический, по-моему…

Отец Василий не согласился с Веткиным, и они заговорили о человеке и грешной жизни, а эта тема задержала ил в беседке надолго.

Родилось что-то великое, и это великое было наречено кратко:

МГПД — механическая грузопассажирская дорога. Сеня зачарованно глядел на белую больничную стену, как на экран, и видел всю свою дорогу в цветных панорамных картинах родного района, затем области, потом Российской Республики, всей Советской страны. Объемные картины, крупномерные. И сначала стоп-кадрами, которые Сеня придирчиво рассматривал и мысленно зачеркивал неудачные детали, исправлял, дополнял. Когда предварительная корректировка закончилась, стоп-кадры ожили, и он увидел своё изобретение и действии на знакомой местности Хмелевской округи, потом на рельефных картах области, республики, страны.

Конечно, общесоюзные, республиканские и областные карты с действующей на них моделью механической грузо-пассажирской дороги были привлекательны своей масштабностью, но они давали только самый общий план и слишком походили на плакат с кругами кровообращения. Затокартина живой местности района, с невиданными до сих пор самодвижущимися дорогами была удивительной. Сеня видел сразу весь район, а крупный план давал ему сильно увеличенные фрагменты картины, на которых можно было узнать людей, рассмотреть грузы, детали двигателей и шум работающих на дороге моторов. В общем, несильный шум. Можно было даже поговорить.

— Шатунов! Как слышишь меня?

— Привет, Сень! — Витяй высунулся из стеклянной операторской будки рядом с дорогой. — Здорово ты придумал, старик, модерново, котелок у тебя варит. Теперь туг красотища: ни машин, ни шоферов, ни ГАИ…

Да, теперь тут была лишь магистраль, большая дорога, но двухрядная эта дорога двигалась сама в обоих встречных направлениях, связывая все села, усадьбы совхозов и бригадные деревни района. А от Хмелевки такая же самодвижущаяся ветка, с грузовыми и пассажирскими рядами шла на областной центр, сливаясь на середине пути с «дорогой» соседнего Суходольского района, а от областного центра — на Москву…

Но тут надо не только снять кавычки с «дороги», но как-то изменить и само это название, поскольку место дороги заступил транспортер. Движение этому скоростному транспортеру (скорость его при необходимости можно менять в самом широком диапазоне) сообщали двигатели тех автомобилей, грузовых и легковых, которые еще вчера бегали по старой дороге. Переоборудовать их для стационарной работы — дело не сложное, любой сельский механизатор сделает.

И вот на картине видно, как магистраль (может, так и назвать — МГПМ: механическая грузо-пассажирская магистраль?), подобно большому кругу кровообращения, обслуживает жизнь всего районного организма, прокатывая на себе в оба конца грузо-пассажирские потоки, необходимые для его жизни. Очень надежно, даже красиво. Потому что нет ни беспорядочного снования разнокалиберных машин, ни пыли и бензино — резиновой вони, ни рева перегруженных двигателей. Спокойно, размеренно, плавно течет равнинная река грузов, а параллельно ей на пассажирской ленте сидят на складывающихся лавочках люди. Ни сутолоки, ни давки, как сейчас в автобусах. Будние дни еще терпимы, а в субботние, когда труженики едут в город, тебя не только изомнут без всякой вежливости, но и оставят без пуговиц, с оторванными рукавами одежды.

И вот родилась спасительная МГПМ, наша радость и надежда. Давайте же посмотрим на нее со всех точек зрения, учтем все ее последствия добра и зла.

Главная мысль здесь в том, что при неизменном КПД двигателя внутреннего сгорания, благодаря производственной и эксплуатационной реорганизации, кпи всех двигателей, включенных в систему, повышается примерно втрое. За счет чего? За счет того, что двигатель теперь выполняет только работу выгодной полезности — перевозит людей и самонужные грузы. А когда этот двигатель стоит на машине, он вынужден возить, кроме груза, еще самого себя, шасси с кузовом и кабиной, водителя, бензин, воду в радиаторе, масло в картере… Поглядите на улицу: едет человек на собственном «Москвиче» и радуется в счастье удобства. А чему тут сознательно радоваться, когда машина в тонну весом, с двигателем семьдесят лошадиных сил везет семьдесят килограммов бесполезного груза!

И вот теперь мы показываем другую работу. Двигатель, весом, например, в пятьсот килограммов, перемещает груз в десять тысяч килограммов. А если прибавить к этому, что двигателю не нужны ни колеса, ни кузов с кабиной, ни шофер, потому что дорожный механик-оператор обслуживает двадцать двигателей, ни ГАИ с их персоналом и машинами, экономия будет великой громадности. Тут самого Владыкина надо, чтобы подсчитать все выгоды новомощной транспортной магистрали.

Коротко говоря, с экономической точки все ладно и хорошо. Пойдем по рассмотрению прогресса дальше.

С научной и технической открытия оригинальности нет, Транспортеры разного рода, эскалаторы, нории и так дальше действуют многие десятки лет, но действуют они с другой целью назначения, использование их в качестве движущихся дорог — дело первой новизны, и его можно сравнить с необычным изобретением, которое ценно тем, что оно в решительной последовательности разрушает рутинные представления прогрессивного человечества об устаревших способах перемещения нужных и зряшных грузов и людей в качестве пассажиров на близкие и дальние расстояния езды.

— Семен Петрович, ты? — В палату заглянул сам начальник райсельхозуправлення Балагуров. — Тут же Веткин жил? Где он?

Сеня с натугой, но все же вынырнул на поверхность: Балагуров был большим начальником в Хмелевке, хорошим человеком! Но Сеня не только боялся его, но и сердечно уважал.

— Здравствуйте, Иван Никитич, — сказал он и первым подал руку. — Веткин со мной проживает и сейчас, должно быть, и сквере, чтобы не мешать мне. Я тут новую дорогу изобрел, не хотите ли посмотреть?

Балагуров, усмехнувшись, пожал протянутую руку, бросил сетку с яблоками на кровать Веткина и снял соломенную шляпу: бритая голова его, розовая, гладкая, блестела от пота.

— Жарища адова, а ты изобретать… Уф-фа! — Он вытер голую голову платком, сунул его в карман мятых полотняных штанов и нагнулся над амбарной книгой на тумбочке: — Тут какой-то кроссворд, Сеня. Сам рисовал?

— Это не кроссворд, а дорога, Иван Никитич. Точнее — магистраль. Сама движется в различных направлениях от моторов-двигателей внутреннего сгорания. Проще сказать, транспортерно-эскалаторная магистраль. Я назвал ее МГПМ, что означает… — И Сеня стал подробно рассказывать о своем изобретении и тех громадных выгодах, которые оно несет странам социалистического содружества и Хмелевскому району в первую очередь.

Балагуров расстегнул полотняную рубаху и сел у окна проветриться, положив живот на колени. Сеню он слушал внимательно, не перебивая. Сумасшедшая мысль транспортного проекта ему пришлась по душе.

— Значит, и людей на работу, с работы подвозить можно?

— Любые грузы. Надо только, чтобы магистраль проходила вблизи рабочих мест общего труда. Можно ведь сделать не одно дорожное кольцо, а два, например, как вот круги кровообращения, а от колец протянуть радиальные отводки — к деревне, к ферме или куда хотите, по желанию целесообразности.

— Интересно. И с кадрами вопрос решится сам собой. И с обслуживанием. Все ведь сосредоточено в одном месте — горючее подвозить, запчасти, воду или там обеды для рабочих. Головастый ты мужик, дошлый. Это же вся наша жизнь изменится, вся она вокруг дороги организуется — так, нет?

— Так, Иван Никитич.

— А не жирно будет — крутить такую большую дорогу постоянно? Ведь мы в трубу вылетим.

— Зачем постоянно — три раза в день: утром, в обед, вечером.

— В самом деле! — Балагуров вскочил со стула, еще раз посмотрел чертежи в амбарной книге, хлопнул Сеню по плечу:

— Молодец, ей-богу! Ведь если такой порядок установить, твоя дорога станет верным организатором людей, трудовую дисциплину подтянет. Например, так: утром ты включаешь ее, с семи до восьми часов, — люди едут на работу и забирают с собой все, что им нужно: горючее, запчасти, воду, корма и так далее. Опоздал к этому времени — не уедешь, прогул, наказание, позор от людей, долой премию… Так? Нет?

— Так, Иван Никитич. И с экономической точки полезности есть сплошная выгода, и народу спокойно в надежности от и до…

— Ты вот что… — Балагуров посмотрел на наручные часы, застегнул рубаху. — Я тороплюсь, забегал Веткина навестить, где он столько бродит, не запил?

— Нет, он теперь не пьет. В беседке, наверно, курит. Но и курить тоже собирается бросить.

— Ну слава богу, камень с души. Такие люди не должны на дорогах валяться. Тороплюсь я, Сеня, завтра заскочу. Или послезавтра. Тогда и обсудим, как быть дальше. С Веткиным посоветуемся, инженер он толковый. А потом уж составим подробную записку о твоей дорожной магистрали и пошлем в область, а то и выше. Аграрно-промышленный комплекс с твоей самобеглой дорогой станет действительно комплексом, а не прогрессивными разговорами на актуальную тему. Так? Нет?

— Так, Иван Никитич. Только я боюсь Веткина, развалит опять все изобретенье, как вчера. Я ведь новый двигатель придумал, да коэффициент трения не учел, а он сразу проницательно дознался.

— И развалил?

— Ага. Без всякой снисходительной жалости.

— Ты ему пока не говори, потерпи. Я постараюсь завтра пли послезавтра заглянуть, если дела не задержат. Вместе мы выстоим, не бойся. Мысль у тебя умная. Ну, бывай… — Пожал на прощанье руку и выкатился из палаты.

Нот это человек!

Сеня облегченно улыбнулся и спрятал амбарную книгу и тумбочку. Если Балагуров поддержит, дело двинется. Вон какой он быстрый — и соображает и ходит как комсомолец, а ведь лет на десять старше Сени и в два с лишним рта толще его. Опять же, не механик какой-нибудь, а районный начальник. Такой что хочешь сделает, если захочет, забот только, наверно, много присутствует, не до магистрали ему…

 

VI

Веткин, повидавшись с Балагуровым, пришел в палату задумчивый, переложил с кровати на подоконник сетку с яблоками и горестно объявил, что бросает курить.

— Все равно нехорошо, пусть уж лишит судьба и куренья.

— К нам приходил товарищ Балагуров, — сообщил Сеня.

— Виделись в сквере. Бросай, говорит, все отрицательные свойства и становись новым человеком. Будто от водки и куренья это зависит. А?

— Зависит, — подтвердил Сеня. — Любое явление жизни имеет причины и следствия своего продолжения добра и зла.

— Брошу, сказал же!

— Слова утверждения или отрицания сущности имеют силу тогда, когда за ними идут последовательные дела положительного или отрицательного качества.

— До чего ты занудливый, Сеня! — Веткин вынул из тумбочки две непочатые пачки «Примы», с демонстративной решимостью измял их, искрошил и выбросил в окно. Затем лег на койку и закинул руки за голову.

Сеня следил за ним, сидя на койке, и чувствовал себя виноватым: эту механическую грузопассажирскую магистраль должен был изобрести опытный инженер Веткин, заслуженный человек, а пришлось вот ему, самодеятельному механику Буреломову. Незаконно же происходит, хотя талантливых способностей самоучки тоже сделали немало великих изобретений. Сын кузнеца, переплетчик Фарадей, например, почти всю электродинамику создал, индукцию и законы электролиза открыл, газы сжижал… Голландский американец Эдисон вообще тышу с лишним изобретений сотворил, и множество из них крупные, хорошие. А наш Иван Ползунов… Да что перечислять! У них и великие открытия были, у самоучек, хотя изобретения первее открытий. В этом вопросе определения первости надо согласиться с философом Кантом из старинной Германии: то, что открывают, уже существовало до этого открытия, только оно еще не было известно, как Америка до Колумба; но то, что изобретают, например, порох, не было никому известно и не существовало до мастера, который это сделал. Так-то. Хоть и немец, а не хуже меня понимал, что изобретения главнее открытий.

МГПМ тоже не было и нет в действительности жизненного процесса. Есть различного назначения целесообразности транспортеры, мастер берет готовым лишь принцип их действия, но и тот изменяет, приспосабливает для иного целевого назначения эксплуатации. Ведь новый транспортер, выполняя измененную функциональность дороги, уже не есть только законный транспортер, а что-то другое, новомодное…

— И еще сказал, будто Илиади хвастался, что у него самый большой нос. Больше моего. Врет же!

— Кто? — не понял Сеня.

— Балагуров. Ему бы такой приварить, сразу бы шутить отучился. А то, видишь ли, и Мытарину об этом сказал, твоему директору. Нашли повод для веселья!

Сеня удивился, что серьезный Веткин с ревнивой обидой говорит о такой малой вещественности организма, как нос, а о самодвижущейся дороге, о великой МГПМ даже не спросил. Значит, Балагуров ему ничего не сказал, а сам он почему-то не спрашивает. Наверно, значения не придает изобретениям простого механика без наличия диплома.

— Здра-авствуйте, ма-альчики! — В проеме раскрытой двери стояла пожилая Елена Веткина, накрашенная, в облегающих брюках, в моднющей кофточке, и кокетливо водила коровьими прекрасными глазами то по сидящему плешивому Сене, то по лежащему носатому мужу, раздражительному, косматому. — Вы чуде-есно устроились — как в раю: тихо, прохладно и воздух чистый! Веткина перекосило от ее одобрения:

— Ты что, и в раю уже побывала?

— Не-ет, но я мечта-аю, ми-илый. Разве нельзя?

— Нельзя, драгоценная. О душе надо думать, а ты и сейчас о грешном теле радеешь.

— Бо-оже мой, Оте-елло, ты все о том же! Не надое-ело? — Постукивая высокими каблуками модных туфель, она прошла к койке мужа, ухватила пальцами его за нос, но Веткин сердито вырвался и сел на постели. Елена сунула ему яблоки в сетке. — Питайся, ревни-ивец, — дефицит, только для тебя! — И увидела на подоконнике такие же яблоки в такой же расфасовке. — О-о, ты здесь не скучаешь и одиночестве! Кто же позаботился, ваша секретарша?

— А хоть бы и секретарша, тебе-то что!

— Как это что? Нагле-ец! Я за него пережива-аю как за верного мужа, а он…

— Не расстраивайтесь, не виноват он, — вступился Семя, боясь, что они сейчас поссорятся, и переживая за обоих. — Товарищ Балагуров здесь был, он и яблоки принес в подарок.

— Спасибо, благородный вы человек! — Елена достала из-под рукава кофточки платочек и промокнула глаза. — Он готов на все, лишь бы меня довести до слез. Лгун несчастный!

— Не лгун. Нинуська была, не видел ты, Сеня! — Веткин подморгнул ему. — И яблоки она принесла. А Балагурова я в сквере встретил.

Сеня не принял игры.

— Зачем говорить неправду информации! Никакой секретарши РТС здесь не находилось, я же ее знаю. Вы не расстраивайтесь, Елена Ивановна. — И, захватив амбарную книгу, пошел во двор, чтобы не мешать их свиданью.

Жалко было эту немолодую женщину с протяжным голосом, когда-то красивую, обаятельную, за ее отчаянные попытки отдалить старость, скрыть морщинистую шею, поблекшую кожу густо напудренного, нарумяненного лица. Особенно выдавали глаза, большие, погасшие, усталые. Вот и у Фени такие же глаза, только черные, непроглядные, как осенняя поздняя ночь. А волосы наполовину седые. У этой хоть седины незаметно — беленькая, льняная да еще подкрашенная.

Что такое жизнь с точки зрения людей? Жизнь есть недоумение в беспредельном пространстве бесконечного времени, удивленного бессмертным упорством смертного человека. Мужчина постоянно изобретает новые орудия и средства производства своего существования, борется за их внедрение в практику дела и наращивает всякие мускулы своей силы, а женщина рожает изобретателей и жен для них, борется за свою красоту, которая воодушевляет мужчин и награждает их за подвиги творчества.

Сеня повздыхал, забрался в знакомую беседку и развернул на круглом столе амбарную книгу. Надо не грустить в старинной меланхолии, а делом выполнять свое человеческое назначение и совершенствовать жизнь людей. Балагуров говорил о подробной записке про движущуюся магистраль, вот и надо составить ее первовариантный черновик.

«Пыль и шум от движения технического прогресса машин, — начал Сеня, полизав кончик чернильного карандаша, — застилают человеку зрение глаз и слух ушей, он перестает видеть дальнейшие перспективы впереди себя и не слышит стона природы, которая забыла спокойную эволюцию постепенного развития себя и подвержена резким скачком пагубы».

Дальше надо посоветоваться с Владыкиным и попросить, чтобы он подсчитал неэкономную работу нынешних машин в денежном выражении рублей убытка. Пусть также узнает через статистиков, сколько в нашем СССР машин и их среднюю мощность. Цифра суммы общей мощности выйдет астрономической страшенности. Надо привести ее, а потом сказать в таком виде:

«Если объединить эту силу всей наличности моторов, то ей можно будет вращать земной шар в другую сторону, и солнце станет всходить с запада, а не с востока. Время тогда размотается обратно, земля помолодеет, но люди останутся прежними, не впадая в дикую первобытность, благодаря памятности передового опыта».

Затем идет подробное описание устройства самоходной дороги, а потом обоснование ее целесообразности:

«Несправедливо для дороги такое сиротское положение, когда она приводит человека, лошадь или машину куда угодно, а сама не умеет двигаться. К тому же текущее движение машин и моторных механизмов причиняет дороге вместе с прилегающей родной природой и атмосферой всякие вредные возражения, в результате чего стальные агрегаты НТР перемалывают жизнь усталой современности. Чтобы этого не было, мы на месте неподвижной дороги делаем послушно текущую магистраль и даем отставку машинам. Их моторы — легкие, средние полутяжеловесы и тяжелые великаны «МАЗо-КрАЗовского» изделия станут стационарными и всю силу своей мощи отдадут вращению магистрали туда и обратно, а вредность мы ликвидируем очень простым способом. Сделаем им одну общую трубу-глушитель, шум погаснет, а горячие газы будут отдавать тепло рабочей воде, вода от нагрева превратится в производственный нар, этот пар станет крутить турбину с генератором для электрического освещения дороги и прилегающих окрестностей в темный период времени. Кроме того, остатки несгоревших веществ по трубе будут отводиться в особые резервуары для химического производства. И еще одна плюсовая польза — безопасность. Наша МГПМ безопасна на все сто процентов, и люди самого робкого свойства забудут о страхе потери жизни, укрепятся характером и перестанут быть трусами во всех других делах. А в настоящее время у нас, к сожалению факта, есть трусы, которые оправдывают свое отступление и робость просто: «Лучше пять минут быть трусом, чем всю жизнь покойником!»

— Вот он где, наш папаня! — плеснулась из кустов звонкая радость, и голоногая Михрютка выбежала к беседке. За ней с грузным шумом, как лосиха, выплыла нарядная Феня с продуктовой сумкой в одной руке и с платочком в другой.

Сеня положил карандаш между страниц, захлопнул амбарную книгу и встал навстречу гостям.

— Моя Михрюточка пришла, счастье мое стосильное! — И протянул к ней руки с широкими кистями. — Здравствуй, моя красавица!

— А у тебя губы синие! — засмеялась Михрютка. — Мам, папанька губы чернилами накрасил! — По-бабьи всплеснула руками, залилась в неудержимом смехе и ткнулась ему соломенной головенкой в живот.

Сеня накрыл ее ладонью, а другой стал поспешно тереть губы.

Феня взобралась по приступкам в беседку, поставила на амбарную книгу тяжелую сумку и вытерла платочком вспотевшее загорелое лицо. Затем села и строго поглядела на мужа:

— Писал изобретенье?

— Писал, — сознался Сеня.

— Поди сюда. Маньк, пусти отца. Сеня послушно подошел.

— Высунь язык. — Поглядела на синий кончик языка, покачала цыганской седеющей головой. — Горе ты мое веселое! Ну-ка вытру. — И ухватила платочком его язык, потом вытерла подбористые тонкие губы. — И ведь говорила: не пиши, не выдумывай, свихнешься — нет, неймется ему, чудородию, и в больнице! Ты кто — совхозный директор, районный председатель? Чего ты хочешь?

— Жизнь вежливую наладить, Фенечка. Чтобы всем — счастье.

— А твое это дело? Есть начальники, пусть и налаживают, зря плату не получают. Ишь, нашелся наладчик счастливой жизни!

— Да, наладчик. Дело это, Фенечка, всеобщее, одной гражданской социальности, все о нем должны радеть. Поняла? И не ругайся больше. А то явилась и сразу ругаться!

— Да ладно, ладно уж, садись, рассказывай.

Сеня, обняв Михрютку, сел рядом у стола и стал радостно рассказывать про свою самоходную магистраль, но Феня тут же его остановила:

— Про леченье говори, про здоровье.

— А чего про леченье, я здоровый, хошь врача спроси, хошь Веткина. Он теперь и курить бросил.

— Видала твоего Веткина. Лежит злющий, как цепной пес, не подступись. У больницы с Ленкой его чуть не столкнулась — бежит с красными глазами, зареванная, видно, поругались опять, а встречного мужика заметила и бедрами завиляла…

— Выбирай выраженья разговора, тут ребенок!

— А что, неправда, что ли? Да я ее двадцать пять годов знаю, я ее всякую видала… — И понесла грешную Веткину так, будто сама была пресвятой мадонной и Сеня о ней ничего не знал, будто не она, а Ленка нарожала ему разномастных детей. Правда, Феня не виновата, что от мужа дети не рождаются, а все же…

Сеня нагнулся к Михрютке, прошептал на ухо:

— Я тебе тайный секрет скажу: дорогу я придумал — сама едет и других везет. Туда и обратно. Как лестница-чудесница в Москве. Помнишь, по телеку показывали?

— Ага, метро называется, — так же шепотом сказала Михрютка.

— Правильно, метро. Эскалатор. Только у меня не наклонный, а ровный, широкий и длинный, вместо дороги будет.

— А где машины тогда станут ездить?

— Нигде. Их теперь и не будет, машин-то, зачем они, если дорога самостоятельно ездит.

— Вот хорошо! — вслух восхитилась Михрютка. — Тогда не надо больше выдумывать, купаться с тобой будем, на велике гонять…

Феня встала:

— Пошли в палату, чего на дворе сидеть, как бездомным. Пообедаем семьей, вон сколько всяких припасов захватила.

Сени подождал, пока она спустится из беседки на тропу, взял тяжелую сумку, Михрютка захватила амбарную кишу, и они отправились в корпус.

— Я твоего черного зайца во сне видал, — сообщил он дочери. — Только это не заяц, а кролик.

— Я знаю, дедушка Ваня Чернов сказывал. А почему тебя так смешно одели, папань? Штаны и рубаха больше тебя…

— На вырост дали, дочка.

Феня оглянулась на них и затрясла грудями, зашлась в смехе: только сейчас заметила, что Сеня в таком наряде.

 

VII

Темное больничное окно постепенно синело, голубело, светлело, и вот уж совсем рассвело, а Веткин так и не сомкнул тяжелых век. Лежал на продавленном жестком матрасе, слушал детское дыхание блаженно-счастливого Сени и тяжело думал все об одном и том же: что такое человек и зачем он пришел на эту землю? И человек вообще, и конкретный Сеня или Веткин. Впрочем, сам Сеня, наверно, убежден в своей необходимости, он всю жизнь что-то изобретает, но ты-то уж не можешь утешаться этим, а все равно и ты держишься за жизнь.

— Доброе утро, товарищ Веткин, — сказал Сеня, зевая. — Я опять свою Феню во сне видел — хорошо, приятно.

Веткин поморщился. Велика приятность!

— Она ведь у меня красивая, — радовался Сеня. — Как ваша Елена Ивановна. Только Феня черная брюнетка цыганской внешности вида, а ваша супруга — белая блондинка.

— Глупости. Я бы такой сон и смотреть не стал. Что они могут, бабы?

— Они все могут, товарищ Веткин. Например, произвести новую жизнь, могут отдать себя в полное распоряжение любящему мужчине. Себя-а!

— Да на что мне она — мне весь мир нужен! Ми-ир! А она себя отдает и этим мир заслонить хочет.

— Нет, товарищ Веткин, на мир и сквозь них можно глядеть: ведь они добрые, красивые…

— Какая красота — узкоплечие, широкобедрые уродины. А лица заштукатурены. Зачем, скажи ты мне, накрашиваться и подрисовываться, если лицо у тебя красивое, зачем?… Какой же ты блаженный, Сеня!

— Нет, я не блаженный, я все знаю, товарищ Веткин. Только все равно люблю и ее и детей без всякого возражения души.

— Чужих детей?

— Не чужих, они — наши. Я же кормлю их, разговариваю с ними, заступаюсь, когда Феня на них сердится в раздраженности психики. Но вы не думайте, она их тоже любит и жалеет в одинаковой расположенности, как и меня. А мечтает она знаете о чем? О том, чтобы и от меня родился ребенок. Тогда, говорит, я буду самая счастливая баба на земле.

— Тьфу, мать твою…

— Не сердитесь, я правильно говорю. Дети ведь меня тоже любят, а они, как собаки или лошади, инстинктом чуют, кого можно любить. Плохого они не полюбят.

— Значит, ты хороший?

— Хороший. Меня даже собаки не кусают. Иная разгонится, разорвать готова, а я погляжу на нее с укорчивостью в глазах, она и утихнет, хвостом завиляет в извинении.

— О, господи, он в самом деле счастливый!

— Нет, товарищ Веткин, счастливый я буду тогда, когда увижу свою МГПМ в действительности эксплуатации.

— Скажи пожалуйста! Это что же, новое изобретение так называется?

— Ага. — Сеня, поняв, что проговорился, сел на постели. — Только рассказывать его я не буду и вы, пожалуйста, не просите.

— Больно надо!

Семя облегченно вздохнул и отправился совершать утренний туалет.

Веткин лежал, боясь выйти за дверь: если не в коридоре, то в туалетной комнате обязательно встретишь курильщика с сигаретой и не удержишься. А может, и не надо удерживаться? Но неужели он такой слабак, что не спра-вится с этой ничтожной гадостью? Слабак не слабак, но, может, и не справится: в груди что-то сосет, щемит, сердце колотится, будто испуганное. И никак не проходит иссушающая жажда сигаретного дыма — хоть струечку бы, хоть глоточек!

Проклиная себя и оправдывая тем, что надо же сходить и туалет, умыть небритую бессонную рожу, Веткин встал и, взяв полотенце и мыло, пошел вслед за Сеней. Коридор был полон прекрасных запахов «Примы», «Беломора», «Дымка» и даже медового «Золотого руна», но это уж наверно Пригрезилось, потому что ни сигарет, ни табака «Золотое руно» в Хмелевке не продавали. Волнующие эти запахи усиливались и грубели по мере приближения к туалету, а в туалете, едва он открыл дверь, стоял такой синий чад, что Веткин закашлялся. Курившие возле урны мужики узнали его, засмеялись.

— Что, инженер, отвык за ночь от дыму? На-ка хватани.

— Бросил, — сказал Веткин, отрезая путь к отступлению.

— Да когда ты успел?

— Давно уж. В обед сутки сравняется. — И скрылся в кабине.

— Давно-о! А мы вот и не пытаемся…

— Куда нам до него, мы не герои.

— Причем тут героизм, мужики. Тут не героизм, а терпение необходимо.

— Героическое терпение!

— Ну вот опять! Клавка Маёшкнна бросила, а как ведь садила. И выпить любила.

— Клавка — баба, чего равнять.

— Это Митя Соловей так ее перелицевал. Смирный мужичок, а упорный оказался…

Веткин слушал их, воровски ловил вонючий дым, и сердце его будто радовалось возвращению в привычную губительную обстановку. Стыдясь самого себя, он мимо удивленных курильщиков выбежал из туалетной комнаты.

В коридоре чуть не сбил большеголового мужичка, узнал в нем Сеню, но не остановился, а пробежал до своей палаты и бухнулся в постель вниз лицом.

Слабак, слабак! Раб ничтожной привычки, безвольный слюнтяй, табачку ему, сигареточку, а то помрет! И водочки еще, водочку он тоже обожает, он не может глядеть на эту жизнь трезвыми глазами, отвык, забыл, какая она на самом деле, трезвая жизнь! А он за нее воевал, он четыре года со смертью в обнимку ходил, и вот теперь бессильно барахтается в пошлых привычках, слабый, злой, отчаявшийся.

— Вы не заболели, товарищ Веткин? — спросил от порога Сеня. Подождал, глядя на его косматый седой затылок, напомнил: — Скоро завтрак, вставайте. А насчет куренья сигарет не расстраивайтесь — нездоровая привычка здоровых людей.

— Иди ты… — Веткин досадливо мотнул головой, вжимаясь в жесткую подушку.

— Напрасно сердитесь, я говорю правильно. — И огорченный Сеня пошел, в ожидании завтрака, погулять в больничный двор.

Неподалеку от аллеи он заметил бородатого Монаха, склонившегося над муравейником. Старик с интересом наблюдал работу насекомых, их передвижение по еле видимым дорожкам между деревьями и по деревьям, суету у конического их дома и покачивал головой:

— Ни одного одинакового нет! Ах малышки мои, малышки… А люди в самолюбной своей гордости думают, что только они разные, а вы, мураши, одинаковые. Глупость, глупость!

Сеня подошел, поздоровался. Монах кивнул и продолжал наблюдать. Потом, покашляв, сказал, что нынче будет дождь. Не скоро еще, к вечеру или ночью. Видишь, как работают.

Сеня ничего особенного для конкретных заключений о дожде не увидел, но кивнул и сообщил, что изобрел дорогу, которая движется сама и не мешает живой природе жизни. Монах недоверчиво усмехнулся.

— А я объясню, объясню, — заторопился Сеня и поднял с земли прутик, собираясь начертить план своей МГПМ.

— Не здесь, — сказал Монах, отстраняя его от муравейника.

Они вышли на кирпичную аллею, и Сеня, кое-как наметив на пыльных кирпичах чертеж, стал объяснять безвредность своей уникальной магистрали. Монах благосклонно выслушал и неожиданно заинтересовался. Особенно ему понравилась возможность взять эту странную дорогу в большую трубу, люди тогда вообще отгородятся от живого мира на время пути, а сами пути будут вести только к полям, фермам, селам и городам. Если еще отобрать у всех Машины и мотоциклы, тогда станет совсем хорошо. С пешими браконьерами он справится запросто. Да и народ сейчас стал ленивый, пешком не любит распространяться.

— Молодец! — Монах хлопнул Сеню по плечу. — Идем кашу ость.

В столовой он заставил Сеню пересказать идею магистрали Юрьевне, и та тоже одобрила, попеняв Монаху на то, что он не признает пользы машин. Видишь, бывают и хорошие.

— Еще неизвестно, — отработал назад Монах. — На бумаге то всегда хорошо, а попытай в самделе…

— На самом деле будет еще лучше, — заверил Сеня.

— Поглядим.

— Надо с Веткиным посоветоваться, он дока в этих делах.

Ни в коем случае, Клавдия Юрьевна! Балагуров не велел говорить Веткину. К тому же он болен, вот даже на завтрак не пошел.

— Курил нынче?

— Нет, терпит.

— Ясно. Проведать бы, да от меня табаком пахнет. Ты завтрак ему не забудь захватить да скажи, пусть пьет больше воды — говорят, помогает. И яблоки пусть ест. Я, правда, все испробовала, да зря.

Сеня отнес Веткину завтрак, но тот даже не притронулся к тарелке, выпил только чай и опять лег, но уже лицом кверху. Во время врачебного обхода он был раздражителен и тосклив, молодой врач пожурил его за недостаток терпения, и Веткин виновато признал свою слабость, а когда тот ушел, стал ругать медицину и врачей, которые горазды запрещать все подряд, а чем заменить запрещенное, даже не думают.

— А зачем заменять ненужное организму тела? — удивился Сеня. — Если у вас взошел чирей или другой зловредный нарыв и врач его свел, то разве вместо него он должен посадить вам другую зловредность?

— Иди ты знаешь куда!

— Знаю. — Сеня захватил свою амбарную книгу, чтобыВеткин не дознался о сущности изобретения, и пошел в сквер. Куда еще тут пойдешь.

Знакомая беседка ждала его. Сеня сел за стол, развернул книгу и стал влюбленно разглядывать чертежи МГПМ. Нет, что ни думай, а эта магистраль — самое великое из всего, что он до сих пор изобретал. Тут и сам Веткин вряд ли сможет высказать разрушительные замечания критики, а Илиади обрадуется до такой степени восторга, что поместит в отдельную палату, куда Веткин будет наносить визиты, предварительно постучав в дверь. А звать станет не Сеней, а Семеном Петровичем Буреломовым. Когда же магистраль одобрят в верхах и начнется строительство, этим делом займутся товарищи Балагуров и Межов, появятся разные решения и постановления, наедут специалисты, но последнее слово всегда будет оставаться за ним, С. П. Буреломовым — он автор, творец МГПМ, наладчик счастливой жизни Хмелевского района и его окрестностей. А может, и всего мира людей. Газетчики Мухин и Комаровский попросят у него интервью деловой беседы, и он даст, но только после рабочего дня, ввиду занятости техническим творчеством.

Но больше всех обрадуются в райисполкоме, в разных его управлениях и отделах: сельскохозяйственном, промышленном, торговом, народного образования, культуры… Всем же надо ездить, возить людей и грузы.

— Дорогой товарищ Буреломов! — скажет исполкомовский инструктор по культуре Митя Соловей. — Ты обеспечил нам самую тесную связь с конторой кинопроката и сельскими клубами, мы добились выполнения плана по выручке и по зрителю, выносим тебе великую благодарность с занесением в трудовую книжку!

И все присутствующие граждане захлопают бурными аплодисментами, а влюбленная в Митю Соловья разбойная Клавка Маёшкина прослезится от его слов, как растроганная девочка.

Заботкин скажет проще, по-народному:

— Спасибо тебе, Семен Петрович. От всего сердца, с поясным поклоном трудящихся родной нашей Хмелевки и всего нашего района. Сейчас, бывает, товары есть, машин нету, выбьешь машины — товар кончился, развезли хваткие дельцы. А с твоей магистралью теперь никакой печали-заботушки. Покидают грузчики на транспортер самонужный товар, Аньку Ветрову посажу для сопровожденья, и кати в Хмелевку или в Ивановку. Спасибо, родной!

Даже отец Василий, чуждающийся мирских забот, поменяет его магистраль как богоугодную и провозгласит рабу божию Семену многая лета…

— Здравствуй, Семен Петрович! — сказал отец Василий, легкий на помине, и Сеня вздрогнул от неожиданности, Часто-часто закивал-засверкал блестящей лысиной.

Отец Василии был в сатиновых шароварах и легкой безрукавке с отложным воротником, в сандалях на босу ногу.

— Душно ныне, к дождю, надо полагать, — сказал он, Присаживаясь за стол напротив Сени и ставя рядом бутылку кефира, должно быть, для дьячка.

— Монах тоже про дождь говорил. То есть егерь Шишов.

— Я так и уразумел. Как твое здоровье?

— Хорошо. Я ведь не хворал, батюшка, это Веткин лечится, а я здоровый. Он теперь и курить бросил, мается, заболел даже.

— Болезни и маетные случаи тоски посылаются нам к пользе нашей, к смирению нашему, к тому, чтобы вели жизнь осмотрительней и рассудительней. Очищение душевное часто бывает чрез страдания телесные, хотя болезни тела потребны для очищения плоти, а болезни душевные, чрез обиды и поношения, потребны для очищения души. Ты не болеешь потому, что смирен и спокоен душою. Без смирения не будешь иметь успокоения.

— Нет, я не смирный, я дерзкий. Все хочу переделать, усовершенствовать или изобрести совсем новое для людей.

— Это не грех. Искусное деяние — половина святости. Неискусное, при неуместной ревностности, производит бестолковой путаницы больше, чем сам грех. А что ты теперь изобрел?

— Новую дорогу, батюшка, самодвижущуюся магистраль. — И Сеня развернул амбарную книгу, показал чертеж, сделал краткие пояснения. — Главное, она общая для всех людей.

Отец Василий неожиданно огорчился:

— Общая дорога не может быть рукотворной, общая дорога у людей одна — к богу.

Тут появился из кустов молоденький беленький дьячок, а на аллею вышел старый Илиади. Сеня огорченно захлопнул книгу и ушел из беседки на соседнюю скамейку. Пусть говорят о своих домашних делах, если большое дело общей магистрали жизни не разжигает у них внутреннюю заинтересованность души.

Скамейка была в тени двух взрослых берез, спинка удобная, гнутая, и Сеня откинулся на нее, стал глядеть в небо. Оно всегда притягивало его, просторное небо, особенно когда оно чистое, как сейчас, глубокое, голубое своей бездонностью притягивало, беспредельностью. А ночью он любил глядеть на звезды и всякий раз замирал, переставая дышать, когда видел спутник — бесшумно плывущую среди других, неподвижных, звезду средней яркости…

— Мои пищеварительные органы тоже ослабли и требуют частого угождения и внимания, — рассказывал отец Василий врачу. — Особенно кишечник. Так бы и ничего, да требования его приходят внезапно и без всякого порядка, даже во время службы.

— Понос? — уточнил Илиади.

— Вроде того…

Сеня вскочил, раздосадованный такой прозой, и заторопился в глубину сквера.

 

VIII

На обед они ходили вместе, Веткин был мрачен и не говорил даже с Юрьевной, а после обеда опять лег на койку и лежал без сна, глядя в потолок. Сеня поспал, посидел немного над чертежами своей магистрали и хотел было уж посоветоваться с Веткиным о последовательности включения и выключения ее секций при движении пассажиров и грузов, но вовремя вспомнил совет Балагурова помалкивать. К тому же Веткин оставался отчужденно неприступным, и Сене пришлось уйти в спасительный сквер, хотя погода, кажется, начала портиться. Прогноз Монаха сбывался.

Вся закатная сторона неба занавесилась тяжелой синей тучей, по ней уже бегали тонкие огненные просверки, но грома, по дальности, еще не было слышно. Сеню потянуло в приемный покой, вдруг, подумалось, встретит кого-нибудь из здоровых односельчан, и ему крупно повезло: у окна дежурной сестры стоял директор совхоза Мытарин с узелком в руке.

— Надо же! — удивился он. — Я о тебе спрашиваю, а ты тут как тут. Почувствовал, что ли, или сказал кто?

— Не знаю, — сказал Сеня, — Захотелось сюда пойти, и пошел.

— Молодец! Ну давай посидим вот на диванчике. Держи передачку от совхоза. — Громадный двухметровый Мытарин, молодой, веселый, сгреб Сеню, сунув ему узелок с какими-то продуктами, усадил на жесткий диван и безбоязненно плюхнулся сам, отчего диван отчаянно заскрипел-застонал.

Сеня обрадованно стал рассказывать о своей магистрали, зная, что лучшего слушателя ему не найти: Мытарин коллекционировал вес необычное и эту магистраль принял радушно, как Балагуров.

— Ты великий изобретатель, Сеня, — сказал он. — Ты неистощимый хмелевский Эдисон, а то и больше, выше Эдикта.

— Скажете тоже. — Сеня опустил в смущении плешивую голому. — Эдисон сотворил тысячу с лишним изобретений.

— Зато у него нет таких сумасшедших! — засмеялся Мытарин. — Ты настоящий самородный гений, ей-богу! Я не инженер, но и представляю, что значит поставить вместо машин и дорог транспортеры — это же настоящий переворот. И не только технический, но и хозяйственный, производственный, организационный, даже культурный. С Веткиным не говорил? Как он, кстати?

— Пить и курить бросил, переживает психологический стресс отклонения.

— Да? Какое отклонение?

— От старой жизни. Раздражается, молчит, а если говорит то несерьезную чепуху. Вчера сказал, что Илиади хвастается своим носом, у него, мол, всех больше. Будто даже самому Балагурову говорил об этом, а Балагуров — нам.

— Точно! — Мытарин опять засмеялся. — Только это ведь предположение Илиади, а на самом деле неизвестно у кого больше. Ты как считаешь?

— У товарища Веткина больше. Я каждый день его вижу, таких здоровуших размеров нигде не имеется.

— Вряд ли. Я думаю, у Илиади длиннее. У него же не нос, а сошник рядовой сеялки.

— А у товарища Веткина как семенной огурец.

— Да, но у Илиади загибается книзу, и надо учесть еще и этот изгиб.

— У товарища Веткина тоже имеется в наличии изгиб, но кверху, а короче нос кажется исключительно потому, что он толще. У Илиади, наоборот, тонкий, вот и происходит впечатление ложности длинноты. Не верите — спросим дежурную.

— Давай. — Мытарин живо вскочил и нагнулся к окошку дежурной, серьезно попросил рассудить спор.

— Делать нечего, что ли? — обиделась та. — Вот линейка, смеряйте, если надо. — И сунула в окошко ученическую линейку.

— А что, идея вполне… — Мытарин передал линейку Сене. — Установим наконец истину и прекратим их ревнивый спор. Давай, Сеня, дуй к Илиади, а потом к Веткину.

— А они не рассердятся? Илиади ведь серьезный, может не согласиться.

— А ты его не спрашивай. Сперва смеряй, а потом объясни.

— Он в амбулаторном корпусе, — сказала сестра. — От входа прямо, потом налево. Нашли дело! А еще начальники…

На выходе Мытарина стукнуло дверью, а Сеню чуть не сдуло ветром, и они удивились, что так быстро потемнело, тревожно шумят деревья, и над ними, закрыв уже полнеба, плывет, ворочаясь, тяжелая темная туча, подпоясанная пенистым жгутом.

— Давай быстрей! — крикнул Мытарин, схватил Сеню за руку и потянул за собой.

Они перебежали по мокрой аллее в амбулаторный корпус, и Мытарин остался у окошка регистратуры наблюдать грозу, а Сеня с линейкой и продуктовым узелком в руке пошел по кабинетам искать Илиади.

Веткин уже отупел от вязких, бесплодных размышлений, и время было сумрачное, непонятное: то ли пять часов дня, то ли семнадцать часов вечера. Он не мог больше лежать, не мог терпеть придавившую его тоску трезвой жизни, не имеющей заднего хода. То есть вернуться назад, на прежнюю дорожку привычного режима он мог бы, но тогда действительно допьешься до белой горячки, докуришься до черного рака легких. А не куришь и не пьешь, ты здоровеньким умрешь. Или не так это поется?

Так, так, правильно, старый ты хрен. Только зачем тебе такая ничтожная маета, зачем, ради чего такие мучительные ограничения непреходящих желаний, может быть, последних твоих желаний, заветных, единственных?! А эти-то последние, заветные, непреходящие, — вонючая дешевая сигарета и такая же вонючая, дешевая водка. И это все, что тебе надо? Все, что тебе осталось? Ради чего же ты маешься здесь?

Он кружил без толку, вращался как изношенная шестерня, он устал, отчаялся, и рядом никого не было, день стремительно таял, катастрофически быстро стемнело, воздух будто уплотнился, и стало тяжело дышать, включился искрючий, шумный рубильник грозы, мокрым ветром захлопнуло окно. И Веткин решился.

Встав с кровати, он торопливо разорвал надвое простыню, скрутил длинные половинки жгутом, связал, сделал петлю и, воровски оглядываясь и прислушиваясь, влез на стул посреди комнаты. Накинув петлю на шею, он завязал концы за трехрогий светильник и оглядел постылую больничную камеру, надо бы оставить прощальную записку, но для кого, для чего? Ослепительно сверкнул за окном высоковольтный пробой большой силы, бабахнул гром, и это было венцом пошлости. Как в старинных книжках, где Драматические события сопровождаются грозой, ураганом и другими устрашающими явлениями природы. Хватит!

Веткин оттолкнул ногами стул и с оглушающей болью, с оторванной головой взлетел к потолку, ударился теменем в его ребристую почему-то поверхность, затем почувствовал жаркое распухание шеи и удар по пяткам, по ягодицам. Что же это такое, боже?!

И опять синим огнем полыхнуло окно, оглушительно захохотал гром, хлынул всепроломный ливень в руку толщиной.

Светильник не выдержал тяжести Веткина и, оборвавшись, так треснул по голове, что шишка вспухла больше куриного яйца, Веткин пощупал ее, сидя на полу, помял, потом осторожно, бережно поводил головой, проверяя целость и исправность шеи. Опасливо снял широкую мягкую петлю, под грозовой хохот осмотрел ее: в одном месте на простыне был жидкий красный мазок — это лопнула кожа под подбородком. И пятки малость болели. И ягодицы. Хлопнулся как мешок с солью, а впечатление такое, будто летел вверх, а не вниз, и не с полуметровой высоты, а с многоэтажной. Старый дурак. Со стула кувыркнулся, не мог устоять.

Охая и ругаясь, Веткин встал, собрал на газету осколки светильника, смел носками стекольную пыль, бросил в урну у порога. Потом перед бритвенным зеркальцем осмотрел у окна худую длинную шею, прижег одеколоном лопнувшую кожу с небольшим синяком. Опять медленно поводил шеей вправо-влево и удивился, не почувствовав хруста. Прежде шумела как несмазанный подшипник, а теперь будто новая. Вытянулась, что ли? Надо же! Не было бы счастья, как говорится…

Окно поминутно озарялось сполохами молний, но гром откатился за Волгу, стал мирным, добродушным, ливень стих, тенькала только крупная капель с крыши да шумели под верховым убегающим ветром мокрые деревья, отряхиваясь от недавнего дождя. И опять посветлело — стремительно, молодо, весело.

— Добрый вечер, товарищ Веткин, — сказал Сеня с порога. — Я, то есть мы… желательно смерить продолжительность вашего носа в длину…

— Что?! — Веткин, багровея от гнева, пошел на него. — Кто это мы?…

Сеня оглянулся в растерянности, и тут вырос, заслоняя дверной проем, Мытарин. Осмелев, Сеня приподнялся на носки и ловко прижал линейку к серьезному носу подскочившего Веткина. Тот опешил от такой немыслимости, растворил в немом негодовании рот, но Сеня уже передвинул пальцы к концу знаменитого носа и зафиксировал его длину.

— Семь и шесть десятых! — воскликнул он с детской радостью. — Что я вам говорил, а? Вот он у нас какой! Больше на… — И, сбитый гневным ударом, покатился по полу к своей койке.

— Смеяться вздумал, блаженный! — взгремел над ним Веткин, потрясая кулаками. — Да я тебя сейчас отделаю как бог черепаху! — И резко обернулся к Мытарину: — Весело, да? Пошутить захотелось, поразвлечься? Ах ты, бык мирской! Я тут вешаюсь, а вы мой нос мерять! Да я…

— Прости, пожалуйста, — сказал Мытарин виновато. Он только сейчас увидел на полу скрученную простыню и бронзовый каркас погнутого светильника. — Ей-богу, Веткин, не знали, извини, если можешь.

И Сеня, недоуменно поглядев на светильник и удавку, покаянно поднялся на колени:

— Простите великодушно, товарищ Веткин. Я во всем виноват: оставил вас одного в трагической задумчивости лечебного стресса. Извините меня. Но товарищ Мытарин в очной ставке подтвердит, что я всегда говорил одно: ваш нос больше, чем у товарища Илиади, и вот измерение подтвердило…

Веткин вдруг всхлипнул, упал на свою кровать и, сотрясаясь всем телом, зарыдал. Он рыдал громко, по-женски, комкал руками подушку, прижимаясь к ней лицом, и пегая от седины голова бессильно моталась из стороны в сторону.

Сени поднялся с пола и хотел подать ему воду, но тут пришел Илиади с каким-то узелком и с ворчаньем — почему посторонние в палате, что за безобразие, — выставил Мытарина. Затем, демонстративно не замечая Сеню, бросил знакомый узелок в угол, поднял Веткина, напоил и, узнав, что произошло, вышел из палаты. Вскоре он вернулся с пачкой сигарет и спичками. Достал сигарету, сунул Веткину в рот, поднес спичку. Веткин сладко зачмокал, Облегченно вдохнул, окутавшись дымом.

— Вот и дыми, не смей доводить себя до химерного состояния, — приказал Илиади. — Ты сколько куришь, лет сорок?

— Сорок четыре, — прохрипел Веткин.

— И хотел одним махом очиститься? Кто же это тебе посоветовал, не он ли? И ткнул костлявым старческим пальцем и сторону Сени, смирно сидящего на своей постели. Илиади уже забыл, что сравнивал курящего Веткина с паровозом.

— И он. Да и вы говорили о вреде.

— Так, так. У меня лечишься, а его советы выполняешь. Да ты знаешь, что за сорок с лишним лет куренья твой организм как-то приспособился к этому, выработал защитные свойства против дурацкой привычки своего хозяина, позаботился о самосохранении, и нельзя сразу, волевым усилием менять жизненный режим, нельзя! Без врачебной консультации такие вещи не делаются. А ты с кем консультировался! Выпишу! Завтра же выпишу, если не будешь слушаться! А тебя, — и опять в Сеню костяным пальцем, — сегодня же, сейчас. Собирай свои манатки и дуй к разлюбезной Фене. Ишь, какой умник, нос мой ему смерить захотелось! Ты знаешь, Веткин, что он недавно отколол, этот смиренник? Входит в кабинет, кладет у двери вон тот узелок (передачка Мытарина — узнал наконец Сеня) и, ни слова не говоря, не здороваясь, в присутствии медсестры, приставляет к моему носу линейку, меряет и уходит. При свидетеле, публично, понимаешь?! Такой наглец. Мы даже слова не смогли сказать от неожиданности, не успели. Может, он и у вас мерял?

— Да. Перед вашим приходом.

— Выпишу! Сейчас же выписываю. А на Мытарина, негодника, самому Балагурову пожалуюсь. И Межову. Пусть возьмут его в оборот, зубоскала, пусть подумает, прежде чем шутить над старшими. Мы что ему, сопляку, ровня, мальчишки? Его еще на свете не было, а я уж людей лечил, а когда ты воевал, он без штанов, поди, бегал…

Сеня раскаянно слушал эти негодующие речи, глядел на сидящих рядышком Илиади и Веткина, носатых, уставших, и ему было жалко их, совестно за самого себя. Как же он, известный на всю Хмелевку изобретатель, наладчик счастливой жизни людей, мог с такой легкомысленностью обидеть близко расположенных к нему товарищей, старшего коллегу инженера и своего лечащего врача! Совестно, стыдно… Правда, зато установили истинную протяженность их носов. Кто же виноват, если они столько лет спорят, а смерить не догадались!

— Не выписывайте, он опять, кажется, что-то изобрел, — заступился за Сеню Веткин. — Я еще не знаю, но вдруг дельное получилось.

— Выкладывай, изобретатель, — потребовал Илиади.

— При товарище Веткине не буду, — отказался Сеня.

— Да пожалуйста!.. — Веткин взял сигареты со спичками и вышел в коридор.

Сеня развернул на тумбочке амбарную книгу и кратко рассказал о своей самоходной магистрали. Старый врач был внимателен, но едва Сеня закончил, тяжело поднялся, опершись руками о колени, сердитый, нетерпимый.

— Ты не создал дорогу, ты уничтожил ее. Твой транспортер превращает человека в безличную единицу груза, нивелирует его особенность, сложность. Ведь человек, даже при грубом рассмотрении, состоит из трех частей… — Заметил усмешку Сени и оскорбленно смолк, пожевал сухими малокровными губами. В изголовье кровати увидел большой бумажный рулон, развернул его, узнал больничный плакат со схемой кровообращения и окончательно рассердился: — Ты еще и мелкий воришка? Выписываю! Сейчас же выписываю! Такие нелепые дороги выдумывай дома, на своих харчах. — И ушел, крикнув в коридоре Веткину: — А ты держись, скоро опять приду.

Сеня проводил взглядом его согбенную круглую спину и укорчиво покачал головой: ругательные слова врача не убеждали в непригодности изобретения. Пускай выписывает, магистраль-то создана. Вот бы еще сделать ее в материальной вещественности или хотя бы модель в натуральную величину. Но, может, удастся и это. Проект уже одобрили Монах и Юрьевна, поддерживают товарищи Балагуров и Мытарин, если еще понравится товарищу Межову, тогда все главные начальники района будут за магистраль.

И, собирая вещи, Сеня видел в натуральном образе свое детище, видел веселые, ликующие лица односельчан: шоферов во главе с Витяем Шатуновым — им осточертели проселочные дороги» вернее, бездорожье грунтовых сельских путей; председателя райпотребсоюза Заботкина, который все время хлопочет, чтобы одеть-обуть, накормить-наших хмелевцев, бородатого Монаха-Робинзона, охраняющего от нас природу окружающей среды; инструктора но культуре Митю Соловья по фамилии Взаимнообоюднов, довольного тем, что у людей прибавится время лишнего досуга; военкома майора Примака, который может посадить на магистраль призывников и отправить в любую сторону; древнего главбуха Владыкина, который обрадуется устройству для экономики; товарищей Мытарина, Межова, Балагурова и других начальников, которые борются за выполнение планов и удовлетворение не утихающих в постоянном росте потребностей хмелевского народа.

Довольный собой, он порадовал на прощанье Веткина:

— Вы извините меня, конечно, товарищ Веткин, но ваш нос па четыре миллиметра длиннее Илиадиного, а по толщине примерно вдвое больше.

— Какой ты умный, — сказал тот, устало усмехнувшись.

 

IX

Приземистые корпуса уткофермы, вытянувшиеся по голому берегу волжского залива, были не белыми, а розовыми в лучах утреннего солнца и будто приветствовали Сеню: здравствуй на долгие годы, наш дорогой механик, поздравляем тебя с выходом на трудовую службу!

Сеня надавил сандалетами на педали, и через несколько минут скрипучий облезлый велосипед, Сенин ровесник, вынес его на асфальтовую площадку уткофермы. Родная обстановка привычных запахов, красок и шумов успокаивающе столпилась вокруг него. Солидно крякали несушки в маточниках с открытыми окнами и дверями, пищали утята в белых брудергаузах, сытный хлебный дух распаренных концентратов распространяла на всю территорию фермы кормокухня, о великой тайне зарождения новой жизни безмолвствовали застывшие под солнцем белые инкубатории, и весело, радостно гомонил, плескался на мелкой воде прибрежных выгульных двориков утиный молодняк, отгороженный от основной акватории залива проволочными сетками.

Сеня остановился у шанхая, прислонил велосипед к побеленной стенке и зашел в контору. Привычно поздоровавшись с долговолосым Сережкой бухгалтером, спросил, здесь ли начальница. Хотелось узнать положение технических дел, чтобы отсюда начать планирование первой очереди самоходной магистрали.

— У себя. — Сережка мотнул кудлатой головой в сторону двери с табличкой «В. А. Кузьмичева, завфермой».

Сеня постучался и отворил дверь. Строгая Вера Анатольевна, светловолосая, кудрявая, так обрадовалась ему, что бросила телефонную трубку, выскочила из-за стола и, поправив пальцем очки, подала руку.

— Семен Петрович, дорогой! А я жду не дождусь. Что же вы нас покинули на целую неделю? Тут столько работы: новый инкубаторий не выдерживает температуру, в маточнике барахлит яйцесборщик, в брудергаузе… Да вы садитесь, садитесь.

Сеня присел у стола, снял кепку, положил на колени.

— А слесари-то? — спросил.

— Что слесари… Я перезвоню попозже, извините, — сказала она в трубку, прижала ее к аппарату, села за стол. — Что слесари, дорогой Семен Петрович, когда вас нет. У нас же полугодовой план горит, а тут кормов не подвезли, птичниц не хватает, техника капризничает… Что бы такое придумать, Семен Петрович, механизм бы какой-то такой, чтобы нельзя было разбредаться, чтобы все последовательно шло, отлаженно, как часы.

Сеня радостно заулыбался, даже лысина засветилась:

— Уже придумал, Вера Анатольевна. МГПМ называется. Показывал чертежи товарищам Балагурову, Мытарину, еще кой-кому, и все с одобрением. Один только Илиади против.

— Как интересно. Вы можете показать и мне, но только в другой раз как-нибудь, ладно? Сейчас надо устранить технические неполадки в цехах. Вы уж будьте добры, побыстрее, Семен Петрович.

Вот так всегда. Дай ей организующий, собирающий ЛЮ-ДОН механизм, но в то же время занимайся неполадками а брудергаузах и инкубаториях. И многие люди так: не хотят поступиться никакой мелочью ради великой наладки вежливой жизни.

— Не могу, Вера Анатольевна. — Сеня поднялся, надел СВОЮ мазутную кепку и заторопился на улицу, к велосипеду. Оставил у стены, а там ведь амбарная книга с чертежами магистрали!

— Куда же вы, Семен Петрович? — Она выбежала за НИМ вслед, настигла у велосипеда. — Что случилось, Семен Петрович, объясните же наконец!

— Я только сейчас сообщал вам: изобрел МГПМ.

— На здоровье, изобретайте хоть две, но сейчас-то нам важнее устранять неполадки на ферме, Семен Петрович!

— Нет, — сказал Сеня с досадой. — Важнее всего эта магистраль, и надо заниматься творческим процессом только над ней.

— Извините, но я вынуждена доложить директору. Это уж ни в какие ворота: один неумеха, другой болеет, третий изобретает. Кто же будет работать, план выполнять?

Саня не ответил на такой ничтожный вопрос, закатил велосипед в свою мастерскую, облачился в рабочий темный халат и до обеда колдовал у окна над чертежами новых механизмов магистрали. Вера Анатольевна еще раз попыталась уговорить его, но Сеня не послушался. Затем она привела Зою Яковлевну Межову, главного зоотехника: все-таки начальница повыше, да еще и супруга заместителя начальника райсельхозуправления, первая красавица Хмелевки.

— Семен Петрович, милый чародей техники, неужели заставите просить бедных женщин! — сказала весело, с насмешливым кокетством. — Или мы совсем не нравимся вам?.

Сеня не поддался и тут. О магистрали знали начальники повыше ее, а самой красивой женщиной в мире он считал свою Феню.

Потом он увидел их в буфете за одним столиком, пожалел. Обе светлые, как сестры, белокурые, синеглазые, но молодая Зоя Яковлевна вроде бы за старшую, а Вера Анатольевна за меньшую, хотя лет на десять старше Зои и держится строже, в очках. Вот бы все женщины так-то дружили между собой. Но ремонтировать им механизмы на ферме не согласился, на уговоры опять не поддался.

— Видал подружек? — сказала семипудовая Анька Ветрова, когда за ними захлопнулась дверь. — С виду водой не разольешь, а раскопай и увидишь совсем-совсем другое. — Оперлась голыми по локоть руками на буфетную стойку и поглядела на него покровительственно.

— А зачем раскапывать то, что они сами закопали? — спросил Сеня, доедая котлету.

— Святая простота! То-то пялил ты на них голубые глазки, будто ребенок на матерь. А затем раскопать, Сенечка, что Вера Натольевна всегда любила Зойкиного Межова. С той еще поры, когда он директором в совхозе служил, а она зоотехником главным, и сынок у ней от него, такой же толстолобый, как Межов, и с Кузьмичевым она разошлась из-за него. А Зойка тогда еще у брата в колхозе работала, дояркой. Ведь Мытарин-то Степан Яковлич — родной брат ей.

— Ну и что?

— Да как же что, когда Вера Натольевна и посейчас любит Межова. Неужто Зойка-то не думается! Ведь у Веры Натольевны сынок растет межовский, а у Зойки, хоть и жена, — никого, пустая ходит который год. Вот тебе и подружки! Она же тогда с сыном Щербинина гуляла, — продувной такой, безоглядный, в районной редакции служил, Зойка-то скинула от него, вот и не родительница больше. А он в Москву сбежал вскорости. Или опять непонятно?

Сеня был в буфете один, все уже пообедали, можно не торопиться, но он встал, даже любимый свой компот не допил.

— Не возьму в толк соображения разума, Аня, зачем мне эти сплетни ненужности!

— Фу-ты, ну-ты какой! — Анька уперла руки в бока, затрясла в смехе мясистыми щеками. — И зачем судья Катерина Лексевна Мытарина заглядывает к нам, тоже не знаешь? Тоже ведь бездетная, а Мытарин вон какой мужичище, любая с радостью прислонится, не то что наша очкастая. И чего он выбрал неплодную, не попалась, что ли?

Сеня бросил на стойку мятую рублевку:

— Получи, Анна, за обед, и до свиданья. Не хочу тебя слушать!

— Напугал-то как! — Анька зазвенела мелочью. — Слушай не слушай, а правда, она сама скажется. И утята пропадают с ранней весны. Большие пропадают, Сенечка, а не маленькие. На Титкова кота грешат, а нешто он дурак, станет больших ловить, когда малые рядом — они же мягше, слаще и хватать ловчее.

— Замолчи, Нюрка! Ты вредная, нехорошая баба!

— Это я нехорошая? Возьмн свои копейки… Для всех стала нехорошей. Вспоминать еще станете, звать, да не дозоветесь. Последнюю неделю служу, хватит…

Сеня прихлопнул дверью ее звонкий голос и заторопился в свою мастерскую. До чего же худой мелкости есть люди! Никак не могут догадаться, что если плохо думать о других, никогда не достигнешь благодати счастливой жизни всего населения народа. И если будем заботиться, как Вера Анатольевна, только о выполнении сегодняшнего дни, тоже прогресса не добьемся. А ведь многие одним днем живут, многие…

Бойкот Сени встревожил совхозное начальство. К вечеру на уткоферму прилетел на мотоцикле сам директор Мытарин.

— Молодец! — прогремел он на всю мастерскую, как веселый майский гром. — За идею надо бороться до конца, молоток, но и мы не будем стоять в стороне, мы не враги нового. Завтра же проведем публичное обсуждение твоей самобеглой дороги.

— Не дороги, а механической грузо-пассажирской магистрали, — уточнил обидчиво Сеня.

— Извини — магистрали. А если аббревиатурой — МГПМ, верно? Я же понятливый, Сеня, я горой за твою идею. Мы обсудим ее не только в своем коллективе, но пригласим районных руководителей, специалистов. Конечно, при условии, что ты сегодня же отрегулируешь все механизмы фермы. Согласен?

— Ладно.

Сеня начал искать инструментальную сумку, а Мытарин на дымно стреляющем ИЖе ускакал в центр к большому начальству.

Договорные обязательства они оба выполнили. Сеня поздним вечером того же дня, Мытарин — на следующий, поскольку начальство из райсельхозуправления не сразу согласилось принять участие в таком обсуждении. Межов рассердился, подумав, что Мытарин его разыгрывает, а Балагуров и вовсе забыл про свое обещание Сене. Но вспомнив о разговоре в больнице, оживился:

— Это ведь в самом деле интересно, а не только забавно, а? Но осуществимо ли, как считаешь?

— Обсудить надо, тогда и решим, — сказал Мытарин. — Сеня лет сорок работает в Хмелевке, меня еще на свете не было, а он уж что-то изобретал, совершенствовал. И на уткоферме все механизмы его руками смонтированы, подогнаны. Давайте не будем считать его чудаком, он вполне заслужил серьезное внимание.

— Согласен. Всегда считал его самым разумным в Хмелевке. — И засмеялся: — После тебя. Это ведь ты надоумил Сеню смерить носы у Илиади и Веткина? Мне сам Илиади звонил, он видел тебя там.

— А что делать. Они который год спорят, у кого больше, а смерить не догадаются.

— Смотри, Мытарин, подзалетишь со своими шутками. Давай, что там у тебя.

Мытарин подал список приглашенных на обсуждение. Балагуров надел очки, посмотрел, дописал внизу Веткина.

— Надо его отпросить на часок-другой из больницы, проветрить, ободрить. Я сам туда съезжу. А список отдай секретарше, пусть обзвонит, чтобы к концу дня приглашенные были на уткоферме. Все.

Приглашенные собрались охотно, некоторые задолго до начала собрания: Сеня известный человек, разве не забавно узнать, что такое еще он выдумал! Наверно, не пустяк, если решили провести такое представительное обсуждение.

Первым в красном уголке фермы появился энергичный Колокольцев — чтобы до начала собрания иметь более широкое представление о предмете обсуждения.

Сеня, сидевший у председательского стола, в рабочем черном халате, охотно показал ему амбарную книгу и дал подробные пояснения. Колокольцев недоверчиво усмехался, кивал петушиным хохолком на лбу, но основные данные записал в блокнот: чего не бывает на этом свете, вдруг и эта МГПМ станет перспективной…

Затем приехал на велосипеде участковый старшина Федя-Вася. Его разговор с Сеней напоминал допрос, но не обидный: Федя-Вася со всеми говорил так, даже с женой и детьми, потому что привык рассуждать в форме вопросов и ответов. Да и добрый он был, почти ровесник Сене, чего обижаться.

Сняв форменную фуражку, Федя-Вася сел напротив Сени, положил на стол вытертую планшетку образца 1941 года, не спеша достал оттуда двуствольную ручку, блокнот, надел очки и, подняв стриженную под ежика седую головку, уставился на приговоренного к обсуждению механика:

— Всякое происшествие должно отвечать па семь вопросов: кто? что? когда? где? с кем? как? при каких обстоятельствах?… Ну!

Семя потер голый бронзовый лоб и повторил то, что рассказывал Колокольцеву и другим о своей магистрали. Колокольцев их уже не слушал, ходил вдоль стен просторного, на полсотни человек помещения и разглядывал многообразную наглядную агитацию: плакат-листовку о птичницах Суходольского района, с которыми соревновались утководы совхоза «Волга», обязательства «волжан», выписку из колдоговора на текуший год, стенную газету «Утиная голова», показатели о яйценоскости за прошедшую декаду, количестве выведенных утят, сдаче выросшего молодняка на мясо и т. д. Много было и учебных плакатов по утководству. Все стены красного уголка оклеены этими картинками.

— Значит, вместо дороги будет бегучая магистраль? — подытожил Федя-Вася. — Но как тогда я задержу преступника?

— Преступников не будет, — заверил Сеня. — Зачем нарушать или делать преступление зла, когда вся жизнь нашего существования станет проще и высокого качества нравственности!

Федя-Вася помотал колючей головой:

— Неправильное заключение. Подполковник товарищ Сухостоев говорит об этом что? Он говорит прямо: каждый человек отбывает свой срок на земле как? По-разному, исходя из личного характера. Уважительный — на воле, в городской или сельской местности. Неуважительный, преступно нарушающий законы — в иных местах.

— Но они же исправятся, Федор Васильевич!

— Сразу после введения магистрали? Нельзя поверить. Почему? Потому что она железная, твоя магистраль, и может только бежать посредством вращения колес и тому подобных шестерен и везти любого человека. Какого? Безразлично. Виновного и невиновного, истца и ответчика, преступника и его жертву.

— Я не согласен с тобой, — сказал Сеня и решительно захлопнул амбарную книгу.

— Я с тобой тоже. Потому что ты не прав. — Федя-Вася сложил писчие принадлежности в планшетку, пересел во второй ряд и стал ждать начала собрания.

 

X

Красный уголок был наполовину полон. Кроме приглашенных начальников Балагурова, Межова, Мытарина, Заботкина, Колокольцева, Веткина, главбуха Владыкина, прокурора Огольцова, военкома майора Примака, директора школы Мигунова, строительного прораба Ломакина, пришли Вера Анатольевна и Зоя Яковлевна, дежурная птичница Пелагея Шатунова со своим Парфенькой, операторы из ближнего, инкубатория, шофера. Последней прибежала Феня Хромкина с большим свертком в руках.

Председательствовал Сергей Николаевич Межов. По служебному рангу он находился за Балагуровым, но тот за стол не сел и возглавить обсуждение отказался: я-де старик, а ты молодой, тебе и карандаш в руки. Секретарем возьми самую красивую женщину, свою Зою Яковлевну. Впрочем, нет, жену нельзя, не положено. Тогда Веру Анатольевну… Заметил настороженность в немигающих глазах Межова, улыбнулся извиняючись: прости, не подумал, что она тоже для тебя здесь запретна. Разве что Феню Хромкину? Но и она не годится при обсуждении ее мужа. Пелагею Шатунову? Малограмотна. Надо же, ни одна баба не подходит. Давай тогда Митю Соловья — заседать любит, писать мастак.

— Дмитрий Семенович, товарищ Взаимнообоюднов, подгребай сюда!

Организовав главное, Балагуров сел в первом ряду, с краешку, и приготовился слушать.

Миниатюрный, серенький, при галстучке, Митя Соловей, оказавшись за столом, оживил собрание своей легкостью, приветливостью. Может, потому, что тяжеловесный Межов грузно навалился на стол и исподлобья оглядывал присутствующих, словно предупреждал заранее: мы собрались на серьезное обсуждение и будьте добры вести себя как надо.

Сеня был доволен таким председателем. Балагуров тоже хороший, но очень уж любит шутить, как Мытарин, любит розыгрыши, собьет в сторону, отвлечет, а Межов — серьезный, поведет дело в надежной конкретности направления. И спина у него широкая, уютно за такой, бестревожно.

Сеня стоял у демонстрационной доски с прикнопленными к ней самодельными чертежами, поматывал тонким железным кронштейном, который был ему за указку, и ждал команды начинать. Феня из заднего ряда делала ему знаки, выманивая к себе. В руках у нее был сверток с праздничным костюмом и рубашкой, из-за которой она опоздала: пришлось гладить, в сундуке лежала. Сеня в ответ качал лысой головой: и так, мол, сойдет, я на работе. Халат, правда, в мазуте, но еще не рваный, четвертый год только ношу, берегу. А Феня не соглашалась, вертела пальцем у виска: соображай-де своей-то безразмерной головушкой — перед начальством выступаешь, не перед своей семьей.

Но сразу замерла, преисполнилась уважительного внимании, едва Семя стал говорить. И как же складно, по-ученому он повел речь, как серьезно и без всякого стеснения водил железной указкой по чертежам, которые вчера рисовал на обоях до полночи! Межов даже повернулся боком к нему, чтобы только видеть Сенину указку и слышать его разумные слова. А Митя Соловей быстро-быстро писал за столом, и Колокольцев в переднем ряду черкал в блокнотике. А Сеня молодец, Сеню вот как слушают, не шелохнется ни один. И бритоголовый веселый Балагуров, и сутулый, совсем старый Владыкин, и представительный, в светлом костюме Мигунов, и большеносый Веткин в больничной пижаме, и прямоплечий майор Примак с развернутой грудью, и прищуренный, остролицый прокурор Огольцов с узенькими, в ниточку усами. А строительный начальник Ломакин в комбинезоне, забрызганном известкой или мелом, и Заботкин в темном, как у Сени, халате слушали, склонив головы набок, будто куры на нашесте. Ну Сеня, ну златоуст, всех заворожил!

И когда он закончил и опустил тяжелую указку к полу, ожидая вопросов, в зале еще с минуту стояла озабоченная тишина. Потом задвигались, скрипя стульями, заговорили, засмеялись.

— В трубу, говорит, прозрачную замкнем и полетим, только кустики замелькают.

— Полетим не полетим, но если начнем строить по его плану — вылетим в трубу обязательно.

— Да-а, размахнулся он широко…

— А чего ему, всю жизнь забавляется как мальчишка. Да и денежки казенные, жалко, что ли.

— Не скажи. Может, его забавы-то выгоднее всего, экономнее. Передвижную мехдойку он когда еще сделал, лет тридцать назад. Таких нигде до сих пор нет. Вместо семи доярок работает одна, и коровы не болеют.

— Вот бы и занимался малой механизацией, а он полез во-он куда — целый район подавай, всю область, страну!

— Аппетит приходит во время еды. Межов постучал торцом карандаша по столу:

— Мы не на завалинке, товарищи. Если вопросов нет, давайте высказываться по порядку. Официальным оппонентом у нашего изобретателя главный инженер РТС Веткин. Он болен, мы с трудом выпросили его у Илиади на время обсуждения, поэтому не удивляйтесь больничному костюму.

Это предупреждение произвело обратное действие. Прежде на Веткина не обратили бы внимания, а тут провожали взглядами до стола президиума, тянулись через головы впереди сидящих, шептались на весь зал: «Надо же, из больницы приволокли!» — «Говорят, от любви к своей Ленке лечится». — «Неужели решатся на такую дурацкую дорогу?»

В синей фланелевой пижаме, в газетной пилотке на большеносой голове, худой Веткин был как клоун, и первые минуты все улыбались, не особенно слушая, что он говорит. Потом успокоились, ухватили направление его рассуждений, обрадовались, что он против самодвижущейся дороги. Неизвестно ведь, что хорошего принесет новая дорога, а старой, привычной, обжитой не будет. Соберешься, к примеру, в Суходол к теще, а у новой дороги одна секция на шестом километре встала. И ни машины, ни лошадки. Сейчас автобус не пришел — на попутке уедешь, а тогда как? И что это за страсть сгонять людей вместе, повязывать какой-то дорогой…

Веткин говорил серьезно, продуманно, доказательно:

— Обычная дорога с твердым покрытием стоит, если не ошибаюсь, червонец за квадратный метр. И это самая дешевая, асфальтовая дорога. Для магистрали же, кроме двигателей и транспортеров, потребуются бетон и железобетон, металлоконструкции, стекло, пластмасса, дерево. И все высокого качества. А расстояния у нас бесконечные, а природные условия суровы, выхлопными газами не согреешься. И как быть, если мне одному или с кем-то вдвоем понадобилось в областной центр — включать всю дорогу?

— Она же не сплошная, она из секций, товарищ Веткин! — обиделся непониманием Сеня. — А секции автономной самостоятельности. Проехали одну — выключилась, а следующая включилась в синхронной последовательности порядка.

— Но ведь мощность отдельной секции рассчитана не на одного-двух человек, она много выше большегрузных автомобилей, даже тракторов. Где же тут экономия? Если же строить маломощные, тогда нельзя будет обеспечить групповые перевозки крупных людских масс. Так?

— Не так. Можно найти вариант лучшей оптимальности.

— Лучший и оптимальный — синонимы, между прочим. Ты не учел главного: энергетических трудностей. Традиционные источники топлива не бездонны и энергетический кризис-не досужая выдумка дилетантов. А у тебя движителями магистрали запланированы морально устаревшие, неэкономичные, бесперспективные двигатели внутреннего сгорания…

— Почему бесперспективные? Вы же сами говорили, что если бы использовать по-хозяйски всю их полезную мощность силы…

— Да, говорил. — Веткин улыбнулся, потыкал тяжелой указкой в чертеж на доске. — Но незначительная выгода от стационарного использования этих двигателей уничтожается негибкой моновариантностью использования магистрали, затратами на ее постройку, на транспортеры, а ведь магистраль надо еще содержать, обслуживать — тоже затраты немалые.

— Но вы же говорили в больнице…

— Я говорил о настоящем, без учета такой коренной перестройки использования двигателей, ты же перестраиваешь, делаешь дорогу будущего. А у двигателей внутреннего сгорания нет будущего. После собрания я объясню тебе их главный технический недостаток, если ты его по рассеянности забыл…

Серьезная критика знающего человека, специалиста. Вот это да! Неужели Веткин мог так измениться за последние три недели? Это же другой человек — трезвый, спокойный, собранный. Видно, начальники всегда знали его настоящую цену и не ошиблись.

Радостные аплодисменты провожали Веткина до его стула в предпоследнем ряду. Так дружно, сердечно ему никогда не хлопали.

И Сеня смутился, дрогнул.

— Иван Никитич, заступитесь! — попросил сидящего рядом Балагурова. — Вы же поддерживали, обещали похлопотать…

Балагуров улыбнулся и встал.

— Должен откровенно сказать, товарищи: если не вдаваться в техническую и экономическую стороны этой магистрали, то я всей душой за проект Семена Петровича. Чем он мне нравится? Направлением мысли, ее социально-философским устремлением. Он ищет единую общую дорогу, причем такую, которая бы объединяла людей, обеспечивала их успешную работу, служила безопасным транспортом, не наносила бы вреда окружающей природе и так далее. Как отвечает проект этим поискам? Положительно, товарищи. Хотя, конечно, замечания инженера Веткина серьезны и мы не можем их не учитывать. А кроме них, надо думать, будут и другие замечания.

И сел на свое место, заговорщицки подмигнув Межову: мол, посмотрим теперь, в какую сторону потечет обсуждение.

Слова попросил Анатолий Ручьев. Сказал кратко, вдохновенно, как бывший комсомольский вожак:

— От всей души приветствую изобретение механической грузо-пассажирской магистрали и сердечно поздравляю изобретателя с большой творческой удачей. От души желаю, чтобы это детище нашего знаменитого земляка быстрее выбралось из чертежных пеленок, встало на ноги практической разработки и выросло в ту живую прекрасную магистраль, о которой доходчиво и ярко рассказал ее творец!

Он с таким воодушевлением захлопал в ладоши, что его невольно поддержали все, Феня уронила на пол свои сверток, а Балагуров победно подмигнул Межову, пожавшему тяжелыми плечами. Подмигнул и приобнял смущенного от похвал Сеню.

Но рано они радовались. После Ручьева за поддержку проекта высказалось только двое: директор средней школы Мигунов и Вера Анатольевна. Мигунова тревожило увлечение школьников мопедами и мотоциклами, мешающее учебе весной и осенью, а Вера Анатольевна рассчитывала, что магистраль обеспечит ей своевременный подвоз концентратов на ферму и доставку людей на работу. А то приходят кто как, полчаса-час позже за опоздание не считают.

Дальше пошла критика. Сперва, правда, демагогическая, ставящая под подозрение автора и его право на такое изобретение и изобретательство вообще.

— Мне странно слышать, — сказал прокурор Огольцов с места, любовно тронув большим и указательным пальцами тонкие усики, — что кому-то может не нравиться наша существующая дорога. Оглянитесь назад и посмотрите вперед: отцы нам оставили грунтовую, гужевую, грязную, а у нас сейчас асфальтовое шоссе и не карюхи какие-нибудь, а стремительные «Волги» и «Москвичи» с моторами по семьдесят — девяносто лошадиных сил.

— А везут они сколько? — не стерпел Сеня, вскакивая. — Везут они вас одного, живым весом тяжести пятьдесят килограмм. И это семьдесят железных лошадей!

Не надо бы невеликому ростом Сене говорить о пятидесяти килограммах усатенького Огольцова, потому что был тот еще невзрачнее Сени и воспринял его обмолвку как оскорбление.

— Откуда у вас такая масштабность, гражданин изобретатель?

— Товарищ! — поправил Межов. — Что ты его как подсудимого…

— Хорошо: пусть — товарищ. — И схватил Сеню взглядом, прищурил один глаз, прицелился: — Почему вам, товарищ изобретатель, хочется облагодетельствовать непременно весь народ района, области, страны? Откуда такая гордыня, такое преувеличенное представление о своих способностях, о праве покровительствовать другим? А вы спросили, хочет ли народ нашего района и области быть облагодетельствован вами?

В зале протестующее зашумели, Феня приготовилась защищать Сеню, Межов стучал карандашом по столу, но Огольцов напористо продолжал:

— Может, вы и для всего человечества намерены что-то изобрести?

— Хорошо бы. — Сеня мечтательно вздохнул.

— Слышите! Такое заявление можно объяснить только, непомерным тщеславием и явной переоценкой своих возможностей. Ведь этот человек не имеет даже среднего специального образования, он едва окончил девять классов вечерней школы рабочей молодежи. Причем уже в пятьдесят с лишним лет. Я не считаю нужным вдаваться в подробности его так называемого проекта и не думаю, что его вообще нужно обсуждать, хотя товарищ Веткин, специалист уважаемого учреждения, и старался тут с серьезной критикой. Я думаю, и проект и его автор стоят ниже самой снисходительной критики.

Он с достоинством опустился на стул, не обращая внимания на негодующий шум вокруг себя, на змеиное шипение Фени сзади: — «Усы-то не жмут, законник?»

Резко встала во втором ряду Зоя Яковлевна, требовательно посмотрела на мужа, требуя слова, и обернулась к Огольцову:

— С каких это пор у нас берутся под сомнение созидательная доброта, творческая работа, гуманные стремления служить своему народу? И что за несчастная склонность видеть в благородном и великодушном человеке корыстные устремления, тщеславие, мелкий расчет! Не говорит ли такая склонность о мелкодушии самого подозревающего?

Межов размеренно постучал карандашом по столу: держись в рамках объективной критики, Зоя!

Она норовисто тряхнула белокурой головой.

— Я не понимаю такой подозрительности. Ведь доброту просто истолковать: ты частица своего народа, частица человечества, ты не можешь и не должен быть нахлебником в мире, инертной частицей активного целого. Ведь активность и вечность родного народа и всего человечества зависит и от тебя, невечного, временного, от степени реализации твоих способностей, от твоих дел, поступков, слов, даже намерений и мыслей. Именно они, твои дела и мысли, обеспечат бессмертие и славу народа твоего, бессмертие всего человечества. А значит, и твоего собственного, поскольку ты был и остался его частицей — в тех благородных поступках, добрых делах и мыслях!..

Ей аплодировали тоже дружно и с удовольствием, как и Веткину, зарубившему изобретение Сени.

— Судя по вашей реакции, товарищи, — сказал Межов, — никто из присутствующих, кроме Огольцова, не подозревает Семена Петровича в грехах корысти и тщеславия.

— Я протестую! — Огольцов вскочил. — Это не выдумки, а вполне понятное предположение на основе известных фактов, подтверждающих именно корыстное тщеславие.

— Известные факты — это изобретения и рационализаторские предложения Семена Петровича на протяжении не одного десятка лет.

— На них есть авторские свидетельства, патенты? Или это лишь прожекты, подобные нынешнему?

— Есть у тебя свидетельства? — спросил Межов.

— А зачем они? — удивился Сеня. — Все же и так знают. В совхозной конторе приказы есть. Вы меня тоже премировали, Сергей Николаевич. Один раз за ПДУБ-1 (Передвижная доильная установка Буреломова — первая.), другой за НУУ-3 (Навозоуборшик усовершенствованный — третья модификация.).

— Как оригинально. Ни одного свидетельства, а величают изобретателем, собрали серьезное обсуждение какой-то нелепой выдумки. — И, скривившись в презрительной улыбке, сел.

В зале зашумели, вспомнили, что в Хмелевке есть БРИЗ, там наверняка регистрируют такие вещи хотя бы для отчета, можно оформить заявки на изобретения задним числом или как-то по-другому…

Межов, чтобы улеглось возбуждение, объявил десятиминутный перерыв.

Анька Ветрова, с благословения предусмотрительного Заботкина — не часто случаются здесь такие собрания, — завезла в буфет бочонок пива и несколько банок кильки пряного посола.

— Рыбья мать, на рубль сто штук, — хвалил Заботкин, помогая Аньке закрутить насос в бочонок.

Мужчины заметно нервничали, торопились: перерыв короткий, кто-то может не успеть. Правда, народу немного, некоторые в буфет даже не заглянули. Владыкин уже дряхл, Мигунов не научен выпивать школьной обстановкой, Сеня сроду не прикладывался, Веткин, кажется, курит у крыльца с Огольцовым — тот переживает свое разногласие с начальством, считая Веткина единомышленником.

А начальство — Балагуров, Межов и Мытарин — сбежало в контору совещаться, оставив в красном уголке Сеню в окружении сочувствующих женщин.

— Ты не прав, — говорил Балагуров Межову, прижав его животом к бухгалтерскому столу. — Ты ведешь собрание на слишком тугом серьезе, надо свободней, легче, с шуткой.

— Все равно разгромят.

— Разгромят. Но Сеня убедится в своей ошибке, вернется к работе и между делом придумает что-нибудь путное, а мы через отношение к этому курьезу выступающих уточним их деловые и человеческие качества. Так? Нет? Ручьев вот поддакивает из убеждения в нашей с тобой непогрешимости. Веткин тоже всегда поддакивал, но по своей алкогольной виноватости. Теперь не виноват и уже выпрямляется, держится самостоятельно.

— Вот еще Мытарина расколем… — Балагуров хохотнул и похлопал громоздящегося рядом Мытарина по локтю, не достав до плеча.

— Я вам не Огольцов и не Зоя, так легко не поддамся, — пробасил тот.

— Да, Межов, Зоя-то у тебя вон куда рванула! Вроде всегда была иронична, а тут взлетела за облака. Ты, Степан, брат ей, не объяснишь ли?

— Спросите что-нибудь полегче.

— Хватит обсуждать мою жену, пошли.

— Пусть мужики пивка попьют, не торопись. Как-никак, после трудового дня заседаем, во вторую смену.

— Тогда на досуге отгадайте старинную загадку, — предложил Мытарин. — У старика было три сына, а из имущества — девятнадцать овец. Перед смертью он завещал старшему половину овец, среднему — четвертую часть, младшему — пятую. Сколько овец досталось каждому?

— Ну это просто. — Балагуров вынул ручку и записную книжку, начал делить.

Межов вычислял в уме. Мытарин с улыбкой предупредил, что цифры должны быть целыми, овцы — живыми. Но так, если соблюдать завещание, не получалось, хотя Мытарин тут же заверил, что сыновья благополучно разделили овец живыми.

Межов пожимал плечами. Балагуров хмыкал и вертел бритой головой, но решение не приходило. Мытарин отвернул рукав сорочки и, посмотрев на часы, объявил, что время для блиц-ответа кончилось, пора идти на собрание.

— Утром бы решили, — сказал Балагуров со вздохом. — А после рабочего дня какой блиц, только совещаться годишься, только в коллективе жив.

Они опоздали на несколько минут, но мужчины из буфета еще не пришли, а женщины хлопотали возле переодетого Сени. Его Феня оказалась неотступной и за время перерыва переодела его и представила ученым женщинам на обозрение.

В синем суконном костюме, в белой рубашке и красном с белыми полосами галстуке, в узконосых черных туфлях, Сеня был неузнаваемо строен, ярок, громадная лысина в венчике белокурых волос влажно блестела, а на розовом, смягченном детским кремом — крем Феня не забыла для шелушащейся кожи — круглом лице чисто голубели открытые, доверчивые глаза.

— Базисный мужчина! — сказала Вера Анатольевна.

— Хоть куда! — подтвердила Зоя Яковлевна. — Голова только непропорционально велика, такие сейчас не носят.

— А у твоего Межова меньше, что ли?

— У него тоже немодная, но Сережа крупный, квадратный, а твой Сеня худенький, голова у него должна быть небольшой.

— Это она расширилась от систематического процесса мыслительных дум, — объяснил Сеня.

— Другие, по-твоему, меньше думают?

— Меньше. Я думаю всегда, в беспрерывной постоянности времени. Феня может подтвердить очно.

— А чего подтверждать, и так все знают, — сказала Феня. — Дай тебе законный диплом, не то что за Веткина — за директора сработал бы.

Тут подошли начальники и тоже стали удивляться необычному Сене: никто не видел его в праздничном костюме. Вечно на нем замасленный комбинезон или халат да кепка, зимой поверх одета стеганая фуфайка, а вместо кепки — малахай, одно ухо которого вздыблено вверх, другое бессильно мотается у подбородка. В праздники его назначали дежурить по ферме или мастерским, в выходные дни с утра до вечера он возился дома с железками, что-нибудь конструируя, совершенствуя. В доме, в сенях, в сарае у него стояло бесчисленное множество самоделок, и действующих и годных к действию: часы, играющие каждый час разные мелодии: «Калинку», «Во саду ли, в огороде», электропрялка и вязальная машина для Фени, велосипед с парусом, водный мотоцикл, автоснегоход…

— Вот теперь перед нами настоящий изобретатель, — сказал Балагуров, улыбаясь. — Только почему ты переоделся сейчас, а не до обсуждения?

— Я не хотел, это они, — Сеня показал на довольных женщин. — Я не имел досуга времени.

— Ладно, на других не сваливай, — сказал Мытарин. — Признайся уж, почуял решительный час. Что ж, мы понимаем. В старину наши предки перед смертельным боем тоже облачались в чистые рубахи.

— Посмотрим, поможет ли ему новый костюм, — сказал Межов, занимая место за председательским столом. — Зовите людей из буфета.

 

XI

И грянул бой, неравный, беспощадный, на полное истребление страшной МГПМ. Добросовестный Митя Соловей подробно зафиксировал этапы ее уничтожения и увековечил имена разрушителей. Вот выписки из этого документа.

Виктор ШАТУНОВ, шофер: Сеня тут пудрил мозги насчет того, что создает нашему брату-шоферу облегчение, а на самом деле он убивает нас. Ведь его хваленый оператор — не шофер, а всего лишь вшивый моторист. Всю жизнь он будет сидеть у своих моторов, глядеть на один и тот же столб или куст, и мимо него, как мимо того столба или куста, будет ехать транспортер с грузом и людьми. Всю жизнь! А я и другие шофера не просто сидим в кабинках и вертим баранку — мы едем по родной земле, мы управляем послушной машиной, мы везем людей и грузы, и мимо нас мелькают столбы, кусты и деревья, навстречу нам поворачивается родная земля, под нас стелется любимая дорога! Чуете разницу? Плохая дорога — снижаю скорость, хорошая — жму на всю железку, увидел препятствие впереди — объезжаю. И встречаюсь я с разными людьми, вижу разные деревни, села, города… А твой оператор — это смотритель машины, ее придаток. И ты хочешь, чтобы я, развеселый хмелевец, ударник пятилетки, истратил свою единственную жизнь на операторство, прожил придатком машины? Нет, я останусь ее повелителем, руководителем, ее полновластным хозяином! Спасибо за внимание, дорогие товарищи. (В зале улыбки, смех, аплодисменты.)

Ф. Г. ЗАБОТКИН, председатель райпотребсоюза: Правильно говорил Витяй, одобряю. Он хоть и бужевольник, но местами действительный молодец и голова у него не только для беретки. На его грузовике мы везем товары без тревоги, хоть ширпотреб, хоть дефицит. Надо завезти по пути в Выселки — завозим, надо прямо на склад — везем на склад. А с твоей, Сеня, магистралью как? Она что, к областной торговой базе будет подходить? И к каждому, значит, учреждению, предприятию, заводу, фабрике, складу? Это что же такое получится в городе — грузопассажирское метро на поверхности? И стало быть, без вагонов, одни транспортеры? И как же я повезу на тех транспортерах дефицит? Под охраной? Но ладно, допустим, повез. И вот на пути от областного города у нас один районный поселок, четыре деревни и два села — всего семь остановок. Стало быть, там сходят люди, сгружаются грузы, И, значит, пока идет высадка-посадка, разгрузка-погрузка, вся дорога должна стоять, а то ведь задние секции накидают на остановленные передние людей и грузы, сделают затор, пробку… Нет, Сеня, не прогневайся, не сойдемся. (Разрозненные хлопки.)

И. ЛОМАКИН, строитель: Если Заботкину не подходит, то нам и вовсе гибель. Сборный железобетон без перегрузки на этой магистрали не подвезешь, цементный раствор, жидкий бетон, кирпич — тем более. Соображай хоть малость, Сеня! Тут ведь все равно самосвалы понадобятся, панелевозы, автокраны. Зачем же лишний раз грузить да разгружать. Или ты к каждому строительному объекту будешь вести свою магистраль? Смешно же!..

Начальник пожарной охраны т. БАШМАКОВ: Не смешно, товарищ Ломакин, а преступно. Изобретение новой дороги сделано, понимаешь, без всякого соблюдения (?), без учета (?) (Здесь и далее оратор допускает, с одной стороны, недоговоренности, с другой — лишние слова.) Может, понимаешь, возникнуть очаг на данной магистрали от замыкания или, извини-подвинься, от неисправности, небрежности? Может, понимаешь. А магистраль, извини-подвинься, закрыта в трубу от станции до станции, понимаешь. А раз закрыта и случится, извини-подвинься, пожар, как могут спастись пассажиры и что будут делать грузы, которые, понимаешь, не умеют бегать и даже двигаться самостоятельно? Извини-подвинься, но они погибнут. Все вместе, понимаешь, и каждый в отдельности. Где же безопасность нового объекта? Ее, понимаешь, забыли изобрести. Будете вы строить эту магистраль, понимаешь, или не будете, а приемный акт я вам, извини-подвинься, не подпишу.

Ф. В. ПУГОВКИН, участковый милиционер: Я информировал гражданина Буреломова до собрания о чем? О том, что по этой бегучей дороге я преступника не поймаю. Почему? А потому: если я преследую нарушителя встречь движения магистрали, я буду бежать как? На одном и том же месте или даже назад. А если нарушитель побег по ходу движения, и кругом грузы, народ, я его тоже что? Не достигну, вот что. У меня же не будет мотоцикла, а ноги, они у нас с нарушителем какие? Разные. Молодые и старые, длинные и короткие, резвые и какие? Усталые, вот какие. Мне шестой десяток, не мальчик в фанерных джинсах. А насчет наличия нарушителей и преступников не сомневайтесь.

Ф. ФОМИН (кличка — Федька Черт), рыбак: Если у нас отымут моторы, планов не ждите, не выполним. На весельной бударке мы с Ванькой (с Иваном Рыжих) бурлачить не станем, прямо говорю. Я в кулак шептать не люблю. А дадите «Вихри» заместо «Ветерков» — перевыполним, прямо говорю. На пятнадцать процентов. Или на все двадцать. А мотодору пора списать или отдать инспектору. Прямо говорю. Я в кулак шептать не люблю.

В. Т. СИДОРОВ-НЕРСЕСЯН, инспектор рыбнадзора; Не верьте им, слушай. Зачем мне тихоходная мотодора, если у них будут «Вихри»? Я же их не догоню, слушай! Они же браконьеры, они для своего «плана», слушай, и в нерест ловят, сетки — во-от такусенький ячея! Ай, какое безобразие! Поймаешь — просят: пусти, Вартан Тигранович, пожалуйста, семья, дети. Сетки отберешь — грозят: смотри, Тигран Мордан, встретим в темном месте, костыли поломаем. Грозят, слушай! Кому грозят, мне? Я же инспектор, я — персонал, понимаешь, нет?! Давайте права стрелять браконьера — застрелю, слушай! (Аплодисменты.)

Майор ПРИМАК, райвоенком: Данный проект мной рассматривался с двух точек зрения: стратегической и тактической. И с обеих точек он не годится. Если мы ликвидируем дороги, то войска и на марше будут двигаться по бездорожью, по пересеченной местности, замедленно. Если же технику и живую силу будем перебрасывать по данной магистрали, ее уничтожат с воздуха. Вообще наземная магистраль как легко поражаемая открытая цель не годится для тыла даже. Современная авиация и ракетные средства позволят поразить такой объект глубоко в тылу, а если магистраль будет выведена из строя, трудовая деятельность тыла по обеспечению фронта всем необходимым будет парализована. Выход один — зарываться в землю. Но это уже другой вариант транспортного средства общего пользования, а над ним я не думал.

А. ВЕТРОВА, буфетчица: Сколько ни исхитряйтесь, ни изобретайте, а воры все одно воровать не бросют. И утят и яйца. Потому как порядка на нашей ферме нет. Тащат яйца, ложут под курицу, и вот тебе свой выводок. А то маленьких утяток уносют. Тут же сколько чужого народу ходит: шофера и грузчики с фуражом, плотники загоны ладят, молочницы творог с МТФ привозют… А потом Вера Натольевна с Зоей Яковлевной ищут, на кого списать — на падеж, на ворон, па котов… Построже надо глядеть за нашим братом. (Аплодисменты.)

С. МЫТАРИН, директор совхоза: Тут все время о магистрали говорили, критиковали. В общем, доказательно, однако я думаю, что в проекте Семена Петровича много доброго, выгодного для нас и для природы. Об этом вы уже слышали от самого изобретателя. Но я не слышал ни от него, ни от вас, выступавших, даже упоминания о тракторах и комбайнах, о земле. Как тут быть? Магистраль сработает вместо автобусов и грузовиков, а как с сельским хозяйством, с землей? Хлеб сам не родится, Семен Петрович, и корм скоту не с неба падает. Значит, тракторы и комбайны оставляем. Но тогда надо оставить и дороги, автомастерские-«летучки», автозаправщики горючим, водой, грузовики для подвоза семян в поле… Много надо. И если это многое оставим, магистраль будет ох как невыгодна. Такие вот пироги, Сеня.

Т. Н. ВЛАДЫКИН, главный бухгалтер: Говорили вы много и по-разному, но ваши речи непросто разнести по балансовым счетам затрат, подытожить и дать рентабельную правду. Не вижу я ее. Наверное, потому, что в нетерпеливых улучшениях люди спешат, жадничают: увеличим КПД, нарастим мощности, добьемся высоких скоростей — звуковых, сверхзвуковых, космических, световых.

Если говорить откровенно, я против любых машин, пусть человек больше надеется на свои ноги и руки, пусть возвращается к естественной природе, к надежным лошадкам, своим помощницам, — они еще никогда не приносили нам вреда, как машины. А КПД, говорят, у них чуть ли не сто процентов, у растительной же природы только полтора процента. Задумайтесь над этим. Конечно, я старик, ретроград, консерватор, вы улыбаетесь над моими словами, у нас, мол, атомные станции работают, спутники летают, космические корабли… Кто же отрицает, летают. Что ж касается дороги, то дебет с кредитом давно не балансируются, человек как неблагодарный сын забыл о своей матери-природе и стремится неизвестно куда.

С. И. МЕЖОВ, зам. начальника сельхозуправления: Подводит итоги обсуждения, считая его очень интересным, полезным для всех присутствующих. Выступления товарищей выявили не только недостатки проекта механика С. П. Буреломова, но и некоторые недостатки в нашей жизни и работе. К сожалению, мы не самокритичны, и со стороны может показаться, что если проект Буреломова, направленный к улучшению нашей жизни, отвергнут так единодушно, то никакие изменения, улучшения нам не нужны. Это неверно, товарищи. Мы всегда будем приветствовать любой творческий труд, любые созидательные усилия, направленные на совершенствование нашей жизни. В заключение, делая замечания по отдельным выступлениям, т. Межов, как ни странно, подтвердил невероятно высокий (92–94%) КПД лошади и необычайно низкий (1,5–2%) КПД фотосинтеза, о которых говорил т. Владыкин. Что касается обсуждаемого проекта, то, поскольку большинством выступавших он был отвергнут, тов. Межов высказал надежду, что наш уважаемый изобретатель творчески учтет эту критику в своей дальнейшей работе и создаст такой проект, который был бы достоин нашей требовательной эпохи НТР.

— Да, твой любимый двигатель внутреннего сгорания не имеет будущего, — сказал Веткин на прощанье. — И ты знаешь почему. Он основан на возвратно-поступательном движении, а такое движение годится больше для кратковременного действия. Движение ведь импульсно, прерывисто. Поршень идет вниз, потом стоп — нижняя мертвая точка, погаси инерцию; затем возвратное движение, стоп — верхняя мертвая точка, погаси инерцию. Вниз — вверх, вниз — вверх… Но зачем такие инерционные нагрузки? Их же нельзя идеально уравновесить, а от этого вибрация, шум, перерасход горючего. Топливо-то у нас не сгорает, а взрывается — значит, неполнота использования, вредные выбросы в атмосферу. Да что говорить! Не понимаю, сколько можно держаться за старый двигатель…

— Вместо поршня ротор бы, — сказал Сеня вяло, не подымая головы. — Напрасно ванкели не распространяют во всем применении массовости.

В красном уголке, кроме них, осталась только Феня, которая снимала с доски чертежи и складывала их в несколько перегибов, как отглаженное белье. Остальные женщины и начальники, высказав Сене сочувствие и пожелание успехов, отправились домой, а любителей пива Анька увела в буфет — пусть хлебнут еще с устатку, опростают бочонок, а то в выходные потеряет крепость, прокиснет, и прощай лишняя выручка.

— Ванкель тоже пока не велика находка, — сказал Веткин. — Горючего жрет больше поршневого, токсичность выбросов немалая, технологической преемственности изготовления нет. Чтобы его делать, новое оборудование подавай, громадные капвложения…

— А если газотурбинные? Как в авиации?

— Не то, Сеня, не то. Нужны безвредные, экономичные, с высоким КПД.

— Атомные?

— В атомной энергетике для нас ничего принципиально нового. Один вид топлива заменен другим, а топки, котлы, турбины, генераторы остались. А если остались посредники, ступенчатость, то остались и потери, снижение КПД. И прибавилась строгая необходимость биологической защиты. Есть надежда на термоядерный синтез, на прямое преобразование его энергии в электрическую, но это не скоро, это строже атомной и неизвестно еще к чему приведет, каких изменений технологии потребует. Может, и отступимся, махнем мозолистой рукой.

— И мне сейчас отступиться? — Сеня так и не поднял головы, не было сил, от магистрали он уже отступился, но еще не знал этого. — Всю жизнь ищу без толку обретения пользы. Мелочь только удается. А в эту магистраль я верю.

— Жаль. Нужен какой-то иной технологический подход. Ну, бывай. За мной приехали, зовут.

В проеме раскрытой двери медсестра Рая махала рукой, выманивая своего беспокойного больного. Веткин похлопал Сеню по спине, кивнул притихшей Фене и, поправив на голове бумажный колпак, вышел. На улице загудела, отъезжая, машина «скорой помощи».

А Сеня сидел у стола и глядел на свою амбарную книгу, не видя ее. В распухшей голове стоял тяжелый металлический грохот, он видел, как в бетонные траншеи магистральных секций обрушиваются, разрываясь, грузовые и пассажирские транспортеры и давят стационарные двигатели, видел обломки шестерен, залитых маслом, колес, цепей, натяжных роликов, подшипников, видел праздничные лица односельчан, которые были сегодня на обсуждении. Как и прежде, они радовались, но не изобретению магистрали, а ее разрушению, ее погибели. Один только одышливый Монах, комкая дрожащей рукой седую бороду, стоял в сторонке и глядел на разбитую магистраль с бесконечной жалостью. Он так надеялся на нее, так рассчитывал, что у людей отберут машины и мотоциклы, и тогда будет меньше вреда родной природе, а может, совсем не будет. Неужто он напрасно надеялся?…

— Ты поплачь маненько, поплачь, легче станет, — посоветовала Феня, садясь рядом и заглядывая ему в лицо. — Что ты застыл как каменный?

Сеня не ответил, будто не слышал. А может, в самом деле не слышал, что тут такого особенного, кому ни доведись… Вон сколько народу орало, и только начальники малость заступались, а другие все на него одного, на самоходную его дорогу — поперек горла, видать, им встала.

Майор Примак о делах старается, а жену-толстуху своей жирной собаке препоручил, Пушке. И имечко выбрал военное, разбойник, и отъелась Пушка, как его Галька. Целыми днями бродят обе по всей Хмелевке, не поймешь, кто кого прогуливает. А Ломакин, паразит, о стройке больше языком, чем делом. Михрютке два года не сравнялось, когда он старый детсад разломал и на этом месте новый начал, и вот уж девчонка во втором классе, а он все строит. Главный-то нападатель, конечно, Веткин, долгоносик несчастный, только зачем нападал, если сам к технике привержен и с Сеней в друзьях? Друг-то друг, а сам к Сене свысока, я, мол, инженер, а ты самодельный механик, блаженный, с прибабахом человек.

Феня жалеючи поглядела на выключенного мужа и подумала о младшей своей дочери. Михрютку она родила от заезжего артиста, который глотал ножи, вынимал из ушей яйца, доставал из пустой шляпы голубей. Забавник был. И на Сеню больно похожий, и ростом и обличьем. Феня сидела тогда в первом ряду, смеялась от души и громко хлопала. Все ладони отбила. И надо же: столько народу, полон Дом культуры, в проходах даже стояли, а он глядел на нее одну и кланялся. А на прощанье бросил ей со сцены букет, а в букете записка: вы прекрасны, как летняя звездная ночь, желаю встретиться тогда-то и там-то… Михрютка целиком пошла в него, и все говорят: в отца, в Сеню!

Молодец он, никогда ее не предавал, всех мер мужик, кремень. И нынче вот стоял до последнего, против всех стоял, оди-ин! Боязно и радостно на него глядеть: нет больше такого доброго и смелого на свете. Ведь самому отчаюге и в голову не придет, чтобы дорога сама ехала. Веткин вот не поверил, что ее можно сделать и жить безо всяких машин. И никто другой не поверил. А Сеня твердо знает: можно. Вот бы родить от него сына, чтобы не обрывалась эта ниточка выдумщика, работника, и больше ничего в жизни не надо. Да и есть ли что-нибудь лучше этого?…

Она встала, сунула в сумку Сенин мазутный халат — успеть бы вечером простирнуть, — затолкала амбарную книгу, чертежи. Сеня вопросительно поднял голову. Она улыбнулась ему:

— Не переживай, чего уж теперь, как-нибудь проживем. Жили и дальше проживем. Пошли.

— Домой?

— Куда же. Девчонка там одна, ужин надо варить, поросенок, поди, визжит с голодухи. — и взяла Сеню под руку.

— Горе ты мое веселое, ненаглядное…

На улице их встретили Пелагея и Парфенька Шатуновы. В общей суете после собрания они не стали подходить к Сене и вот терпеливо ждали, пока он оклемается без посторонних глаз, малость придет в себя от новой незадачи. Да и непривычный он был, в нарядном-то костюме, при галстуке, начальники с ним за ручку, по имени-отчеству. А мы все Сеня да Сеня. А какой Сеня, когда на пенсию скоро…

— Прости нас, Семен Петрович, христа ради, за сына, — сказала грустно Пелагея, кусая кончик головного платка. — Выляпал все принародно, даже не подумал, что во вред тебе, соседу.

— Такой уж он у нас вышел, Сеня, — присоединился Парфенька и снял с пегой от седины головы кепку с пуговкой на вершинке. — Что на уме, то и на языке. Неужто так можно при чужих-то людях! Если не согласный, скажи наедине, чтобы не ославить, не обидеть принародно.

Сеня пожал плечами необмятого пиджака и пошел, привыкая к новым туфлям, в мастерскую за велосипедом. Высокий каблук ему не мешал — идти легче, всегда под горку, и уверенней, потому что стал выше и видишь дальше. Бабы давно до этого додумались, канальи.

Солнце уже скатилось к самому краю водохранилища, вызолотив гладкое небо и дальний плес под ним, вот-вот плюхнется в воду остудиться. Справа над четырьмя прибрежными дубами — остатком старой дубравы — летали безмолвные грачи, по-над водой реяли, тоже будто немые, чайки: гомон полумиллионного стада утят на выгульных дворах и прибрежных мелководьях плотно глушил все другие звуки.

Сеня привел своего скрипучего, с вихляющими колесами коня, взял у Фени сумку и, повесив ее на руль, направился по асфальтовой дорожке к воротам. Парфенька пошел рядом с ним, Феня с Пелагеей позади.

— А Башмаков-то как разорялся! — все еще переживала за мужа Феня. — Бюрократ дубовый, извини-подвинься, понимаешь! С младости активничает, как Титков, а в большие начальники тоже не продрался и злится на всех.

— Бодливой корове бог рогов не дает, — поддакнула Пелагея.

— Что правда, то правда, Полюшка. Но от кого не ждали напасти — это от Заботкина. Хозяйственный ведь мужик, а тоже не принял, не сойдемся, сказал. Из-за чего?

— Из-за машины, — сказала Пелагея. — Он «Москвича» со стеклянным багажником восейка купил, ему гладкая дорога надобна, а твой Сеня отменяет. И Мытарин из-за того же. На мотоциклете-то он как черт носится, а для непогоды «козла» с брезентовой кабинкой держит…

А Парфенька поддерживал Сеню:

— Я почему тебя уважаю, соседушка, это потому, что ты тоже сперва для народу радеешь, а потом для себя. Я, как ты доподлинно знаешь, тоже всю жисть мечтаю накормить Хмелевку рыбой. Чтобы свежей и до отвалу, И ведь ловил, Сеня, кормил, правда?

— Ага, — кивнул Сеня, ведя за рога велосипед. — Много ловил и другим давал.

— Вот-вот, много. И откроюсь тебе, соседушка, как на духу. — Парфенька оглянулся на занятых разговором баб, прошептал доверительно: — Возмечтал такую рыбу поймать, чтоб большая-пребольшая, без конца-краю, без размеров, чтобы на всех хватило и никто не был обделен. Веришь мне?

— Ага. Только как вытащишь такую?

— А ты на что, Сень, неужто не подмогнешь? Технику подходящую выдумаешь, большой кран, и вытянем.

— Надо знать точный вес тела рыбы. Без знания веса нельзя добиться соответствия мощной грузоподъемности.

— Про вес я не думал.

— Подумай. В нашем деле точность — серьезный рычаг успешного фактора, а то не вытащим.

— А поймаю, как думаешь?

— Поймаешь. Всякая добрая мечта на благо всех сбывается.

За воротами они сошли с асфальтовой дороги на широкую тропу вдоль берегового косогора, где, спрямляя путь, ходили и ездили на велосипедах все утководы. Жесткая свистун-трава по бугру уже посветлела, выжженная солнцем, зеленели лишь редкие кусты татарника с малиновыми тюбетейками на вершинках.

— Цветет, — сказал Парфенька. — Значит, земляника поспела. Давай сгоняем на бударке к Монаху за разрешеньем, а то вон какая сушь, в лес не пустит.

— Он в больнице, — сказал Сеня.

— Что стряслось?

— Дышать забывает.

— Как так?

— Эдак: дышит, дышит, а потом задумается о природе и про все позабудет в мысленном рассуждении, синеть начинает, кашлять.

— Беда-то какая! Не дай бог, лишимся такого заступника земли…

А жены позади уже разрядились, умолкли и слушали мужей со спокойным удовлетворением состоятельных хозяек. Потом Феня не сдержала довольства:

— Мужики-то у нас, Полюшка, как братья родные! Что по росту-обличью, что по разуму.

— Да-а, — со вздохом отозвалась Пелагея. — Без нас пропали бы оба.

— А мы без них?

— И мы тоже. Куда мы без них!

И обе засмеялись, довольные таким раскладом судьбы, трудной и нескучной.

 

XII

Благие надежды начальства не оправдались. После разгрома проектной магистрали Сеня не вышел из запоя изобретательства, не вернулся к заботам уткофермы и мелкой рационализации, но «задумался» еще глубже и неотступней. Должно быть, потому, что схватившая его тема дороги была не простая, а первоглавная, корневая. Это с электропрялкой, охранительной машиной или автоснегоходом решаешь задачи технической локальности, а если взялся за навозоуборшик, например, или за передвижную доильную установку, тут встает уже квадратная сложность решения. Ведь стыкуешь в тесноту соединения объекты разнородной строптивости: промышленность — с биологией, холодный неумолимый механизм — с теплой трепетностью чуткого мускула, жесткое — с гибким, одушевленное — с бездушным. Правда, категорической дурой бездушности ни серьезную машину, ни другой какой механизм скромной мирности назвать нельзя, человек, творя их, влагает в напряжении всю свою душу, но механизмы принимают только малую частицу ее, только функциональную душевность того дела, для которого человек их создал. Что же надо сделать, чтобы сотворить душевно емкий механизм, способный к приятию от человека если не всей души, то большей, самой деятельной ее части? Подумать подумаешь, а ответ скоро не скажешь.

Работал Сеня не то чтобы плохо, он вообще не работал — присутствовал с отсутствующим видом в инкубаториях, брудергаузах или утятниках — маточниках, но был еще бестолковей новичка Пети Иванцова, и все техническое обслуживание механизмов волок, выбиваясь из сил, слесарь Натальин.

Вера Анатольевна с трудом терпела такое безобразие и наконец не выдержала, пришла к Сене на дом. Все разговоры на ферме были зряшными: она просто не могла достучаться до его разума, до осознания непозволительности такого поведения. Долго сомневалась, стоит ли жаловаться Фене, но сколько же можно! В конце концов деньги нам платят за работу, а не за пассивную созерцательность. Ведь целую неделю он ходит как американский наблюдатель и даже не соизволит дать совет слесарю, а потребуешь объяснений — бормочет что-то невразумительное, косноязычное, с претензией на наукообразность.

Феня после работы успела сготовить ужин, покормила Сеню и Михрютку, потом поросенка и вот сидела в задней комнате у окна, штопала свой рабочий халат. Была она в сломанных очках, перевязанных на переносице черной изолентой, в замызганном фартуке, непричесанная и едва увидела Веру Анатольевну, красивую и требовательную, уже в вечернем платье, с распущенными по плечам волосами, с блестящими во все очки глазами, все в ней ревниво возмутилось, обидчиво закричало, затосковало. И она еще должна была выслушивать выговор за мужа. Феня вскочила, сорвала свои очки и, не раздумывая, спустила кобеля на начальницу:

— Явилась? Здрасьте — пожалуйста! И нарядная какая, в золотых очках, туфли «ни шагу назад», клипсы — на свиданье, что ли, а к нам по пути? Выступай, выступай, красавица, выставляйся, соломенная вдова, показывай свой молодой товар, дави нас, старух несчастных! Поди, мимо дома Межовых прошлась, Зою Яковлевну подразнила, а? Ну пойдем, полюбуйся, полюбуйся на своего работника — вот он, наш кормилец!

И, распахнув одной рукой дверь в переднюю, другой втолкнула растерявшуюся Веру Анатольевну.

Почти голый, в одних трусах, Сеня, обложившись грязными деталями, лежал посреди пола и, орудуя длинной линейкой и толстым плотницким карандашом, что-то вычерчивал на оборотной стороне столовой клеенки. Рядом стояла на коленях Михрютка, перепачканная машинным маслом и мазутом, и разбирала электропрялку. Разводной ключ у ней со звоном срывался, но она, верная помощница отца, пососав то один, то другой ушибленный палец, упорно откручивала непослушную гайку. На вошедших они даже не взглянули.

— Ты что же прялку-то уродуешь, негодница? — не стерпела Феня.

— И грязные шестерни на серванте…

— Папка велел. Электромотор ему надо.

— Ага, мотор! А ты клеенку зачем портишь, аспид. Оголил стол и рисует. Давай мою клеенку счас же! — И, нагнувшись, потянула за угол свое сокровище, но тут же получила по руке линейкой и отшатнулась.

— Не мешай, — предупредил Сеня. — И освободите помещенье. Обе.

Сказано было с такой властной повелительностью, что они послушно вышли в тихонько прикрыли дверь.

— А ты говоришь, сколько можно, — всхлипнула от обиды Феня.

— Двадцать лет вот терплю, весь дом, обстановка вся в мазуте. Каждый день мой, бели, крась — чистоты не увидишь.

— Но ведь так невозможно дальше, надо что-то делать.

— А что сделаешь, если он на железках помешан? Запретишь? Его отец бил смертным боем, запугал по гроб жизни, а все одно не отвадил. Сама же видишь. Если «нашло», никаких резонов не признает и никого не боится.

— Два-адцать лет… — Вера Анатольевна поджала полные, слегка вывернутые губы, сочувственно покачала головой. — Вы героическая женщина, Феня.

— Станешь и геройской, куда денешься, если припечет.

— Но вы могли бы разойтись. Сейчас все-таки семидесятый год двадцатого века.

— Да ты что! А его куда? Он же как дите малое, пропадет без меня.

— Но почему вы должны страдать, до времени стариться?

— Я — страдать? — Феня рассердилась от ее сочувствия и упоминания о старости.

— Да ты что, откуда взяла?! Это ты страдаешь об своем Межове, а мой Сеня при мне.

— Ну знаете! Я не намерена выслушивать ваши домыслы на свой счет и не позволю…

— А что я сказала-то, господи? Правду сказала. Сеня весь совхоз своей техникой обиходовал, золотые руки, не пьет, не курит, получку всегда до копеечки мне…

— Я о другом, как вы не понимаете!

— И в другом хороший. — Феня заалела, поправила ладонью седеюшие волосы. — И в другом ни одному мужику не уступит, да только никого, окромя меня, он не знал и знать не хочет.

Вера Анатольевна стала пунцовой.

— Извините, но я не могу в таком тоне… — И застучала беспятыми модными колодками к порогу. Уже отворив дверь, приказала: — Пусть завтра же берет очередной отпуск или пишет заявление об уходе.

— Батюшки, вот напугала!

Дверь гневно захлопнулась, и довольная собой Феня торжествующе метнулась к окошку — Вера Анатольевна, опустив голову, всхлипывая, торопливо бежала к калитке.

Надо же — плачет! В Хмелевке никто не видел ее плачущей. Говорят, ничем не проймешь, палкой слезу не выбьешь, а тут потекла. Чем же я ее разобидела? Вроде ничего такого не говорила. Дурачила малость, конечно, да ведь и она не больно правая: принесла жалобу жене на мужа! Кто так делает? Муж и жена — одна сатана.

Феня подняла с полу халат с воткнутой в него иголкой, взяла с лавки покалеченные очки и опять присела у окна за штопку. Стежок за стежком, один к другому, и распиравшая ее злость незаметно опала, сменилась сожалением. Ведь ничего оскорбительного Вера Анатольевна не говорила. Предупредила насчет Сени, так ведь по-хорошему хотела, по-людски. Неужто лучше, если бы она не к тебе пришла, а своему начальству докладную настрочила? И тебя она пожалела не как-нибудь, не свысока, а от души, по-бабьи — видела же, вся горница у тебя изгваздана, стол голый, мазутные железки раскиданы где попало, муж и девчонка замурзаны. Да и жалилась ей ты сама, сочувствия выпрашивала, а когда получила, ее же и попрекать стала, дурища! И кем — Межовым! Или позавидовала, что она к одному этому мужику на всю жизнь прикипела? Скотина же ты, скотинка безрогая!

И вечернее платье в вину ей поставила, и туфли, и даже очки, которые она всю жизнь носит! Ей что же, прийти к вам такой распустехой, какой ты ее встретила? Да ты вспомни, как сама-то собираешься в чужие люди, да если еще за делом, за серьезной беседой. И ведь ты старуха рядом с ней, а в ее-то годы, бывало, и бигуди кипят в кастрюльке, и утюг жаром пышет, и брови торопишься пинцетом прополоть-подравнять, и пудра, крем, духи наготове. Пока не накудришься, марафет не наведешь, из дома ни ногой. Эх, хивря ты, хивря бестолковая! Овца глупая! Да таких баб, как она, больше нет во всей Хмелевке, окромя Зои Яковлевны. Та тоже себя для других не жалеет, тоску по нерожденным детям работой глушит, хлопотами о нас. Как же это так сотворено в жизни не по правде: Зое детей бы полон дом — она пустая ходит, Вера одним мужиком утешилась бы — нет, живи бобылкой и не гневайся, Межов другую любит. Видно, от века так: не родись красивой, а родись счастливой.

Феня бросила халат на лавку и пошла в переднюю.

— Хватит стучать-то, солнышко вон закатывается, а вы опять все изгваздали. Когда убираться стану?

— Не мешай, — повелел Сеня.

Но теперь она не подчинилась, пошла устрашающей грудью вперед:

— Это я мешаю? Ах ты, змей косорукий! Да я двадцать лет твою мазутную одежу стираю, двадцать лет железки твои грязные терплю, звон твой противный слушаю! Да ты знаешь, что из-за тебя счас хорошую женщину обидела, самое Веру Натольевну?! В слезах от нас пошла, в рыданьях! И все из-за тебя, из-за твоих железок — ферму бросил, товарищев своих бросил, работу бросил! Живите как хотите, я изобретенье делаю! Скольких же людей ты мучаешь, какие горькие слезы из-за тебя льются!..

Сеня мог бы сейчас запустить в нее чем попало, мог выставить в толчки, но Феня знала, что он не переносит слез, даже упоминания о них боится, и стала со слезой кричать о чужих и своих слезах, проклинать его, грозила выгнать или уйти с детьми куда глаза глядят. Пусть тут тешится своими железками день и ночь, пусть хоть весь дом заваливает ими — не жалко, только бы не знать больше этого мучительства.

Сеня растерялся, виновато встал, поправил грязные трусы.

— Фенечка, да что ты, красавица стосильная, раскричалась? Клетки нервной структуры гибнут без восстановления первоначальности.

— У меня не сгибнут, не бойсь. А погибнут, туда и дорога, отдохну от этой жизни.

— Хватит, мамка, завела! — вмешалась Михрютка — Вытру я тут, уберу, все уж отвинтила. А утром полы помою.

И Сеня опять выстелился:

— Не сердись, Фенечка, все сделаю, что скажешь. Мне вот только закончить надо, нельзя бросать такое изобретенье вначале.

— Да чего бросать, когда его у тебя расколотили! Бросать-то уж нечего, сам же говорил.

— Не магистраль — другое изобретенье начал.

— Ох господи, когда же это кончится! — И, не удержавшись, захлюпала, жалея себя и свою разнесчастную жизнь.

Ночью они помирились.

Успокоенные, довольные друг другом, лежали они в супружеской широкой постели и вспоминали самое начало совместной жизни, первое знакомство. Было оно не очень выгодным для Фени, но, женщина смелая, откровенная, она не боялась невыгодности и вспоминала тот давний зимний день уже без стыда, потому что успела кое-что изменить в нем, поправить, занавесить.

В который уж раз переживая сладкий ужас, она и сейчас видела пухлый искрящийся снег, в котором она обожглась и малость отрезвела, буйного Ваську с кочергой в руках и веселого Федьку, орущего ему с порога бытовки: «Окуни, окуни ее еще разок в сугроб!»

Бытовка стояла на окраине тогдашней Хмелевки, село по случаю праздника гуляло, слышны были разудалые переборы гармошек, веселые нестройные песни, частушки.

Феня кинулась к Сене, ошалело застывшему с открытым ртом — как же, сама Феня Цыганка в таком виде, вдова-невеста хмелевских молодцов, не вернувшихся с войны! И эта-то красавица сиганула ему за спину, боясь Васьки, а Сеня все не двигался, улыбался, и когда косматый Васька замахнулся на него кочергой — «А-а заступничек!» — пришел в себя. И вроде без усилия вырвал кочергу, дал Ваське легкую подножку и железными своими руками связал ему, лежащему, ноги той же кочергой, перекрутил ее как проволоку.

Васька, сидя в снегу, пробовал освободить ноги, пытался встать со связанными и в бессильной злобе катался по тропе, звал Федьку. А тот веселый-веселый, а погрустнел, когда увидел, как большеголовый сельский дурачок будто шутя усмирил его неробкого приятеля. И опасливо посторонился, пропуская Сеню с Феней в бытовку.

В тот год женатой, счастливой беспокойности он так был занят освоением природных богатств Фени, что забыл про изобретательство и ничего не делал, кроме постоянной работы возчика продуктов в магазины райпотребсоюза. Правда, помогал еще приемной своей дочке Розе учить уроки. И два других года были пустыми, потому что перед образованием рукотворного волжского моря все хмелевцы стали переселяться на возвышенное место, пришлось ставить вот этот дом, сарай, изгородь. К концу пятилетки он сделал только усовершенствованный детекторный приемник для нового дома — отвлекли другие заботы: Феня потребовала ребенка. Илиади после обследования его виноватого организма сказал, что истовость в любви, к сожалению, не принесет им искомой пользы, не надейтесь, Погоревав, Феня откровенно предложила «прикупить» на стороне, чтобы не брать из детдома с неизвестно какими врожденными изъянами. А тут в отцы своему ребенку она выберет подходящего человека, чтобы не унижать Сеню, дать ему достойных детей. И Сеня, подумав, согласился, поскольку Феня любила его и детей, а он любил детей и Феню. Но переживал страшно.

А потом притерпелся, потому что Феня, кроме этих редких случаев злодоброй неверности, оставалась преданной мужу и семье, не мешала его изобретательству и учебе в вечерней школе, терпела его железки и ночные бдения над книгами, защищала от злой молвы при неудачах и гордилась при изобретательских победах.

Сеня заполнил семь амбарных книг чертежами и описаниями изобретений, примерно половина их воплотилась в действующие модели и образцы, а десятка два механизмов и установок работали на фермах и в мастерских совхоза. Кроме того, он сделал немало рационализаторских усовершенствований и различных приспособлений. За эту подвижническую деятельность ему объявляли благодарности в приказах, давали премии до пятидесяти рублей, награждали Почетными грамотами и даже водили в милицию, штрафовали, вызывали в суд. Это уж за портативный самогонный аппарат «Черная туча», сделанный им для знакомых мужиков из соковарки. Мужики размножили удачную модель, но оказались плохими конспираторами. Сеню в тот год таскали на допросы чуть ли не каждый месяц. Щербинин еще был жив, но лежал в больнице. Если бы выздоровел — посадил бы. И правильно.

— А как ты вел меня под ручку на другой конец Хмелевки, помнишь, Сеня? Встречные над тобой подсмеивались, спрашивали, не невесту ли ведешь, а ты даже не улыбался и всем отвечал, нет — жену. Никогда я не видала тебя таким серьезным. И если бы ты знал, Сенечка, как я тогда радовалась! Ноги несли меня как пушинку, земли не чуяла, и светилась я вся от счастья, от рождественского твоего подарка-предложения. Меня ведь никто уж не звал в жены — бабе тридцать, а замужем не была, гуляет, дочь школьница…

К большим, глобальным изобретениям выходил он не часто. Первой такой попыткой был проект универсальной механической коровы (УМК-1), отвергнутый покойным Щербининым без всякого обсуждения. Если-де и для твоей «коровы» нужны корма, дело дохлое. Следующие две попытки тоже были неудачны, и только теперь он вышел на неисчерпаемую тему современной дороги жизни.

— Весь тот год любовался ты моей пригожестью, — смаковала Феня, — тешился бабьей моей красотой. Откуда только ты силу брал? Ты и спал-то тогда по два часа в сутки. А я готова была совсем не спать, я уж знала: никакой ты не дурачок и не блаженный, а самый настоящий человек, самостоятельный и надежный. Столько лет смеются над твоей добротой, над изобретеньями, если не удадутся, а ты стоишь на своем, не бросил любимого дела и что теперь ни смастеришь — лучше всех, ей-богу! И мою красоту ты понял не как другие, не для своего минутного удовольствия, а для всей жизни — никогда этого не забуду! Наши мужики-то, они как рассуждают? Нам с лица не воду пить, и с корявой можно жить — старая пословица зря не молвится. На красоту-то все падки, ее охранять надо, воевать за нее, а то уведут. Только неправильно это, Сеня. Красота, она и сама за себя постоит, если захочет. Настоящей бабе, Сенечка, много мужиков не надо, ей одного дай, но своего, чтобы только для нее был, чтобы родной, ненаглядный, единственный. Как ты, Сеня! Только с тобой я поверила, что есть на свете любовь. Ей-богу! И занимайся своими железками сколько хочешь, плюнь на мою ругань — я баба, двадцать лет терпела, еще сорок потерплю. Люблю я тебя, горе ты мое веселое!

И крупная, полная Феня, тяжело скрипнув кроватью, прижалась благодарно к худенькому Сене, жилистому, мускулистому, как маленькая девочка к всесильному отцу, и он погладил ее по голове, по тугому плечу, обтянутому гладкой ночной рубашкой. И вздрогнул от нечаянной мысли, поданной привычным явлением: волосы Фени заметно искрили, и на плече из-под его руки тоже с легким треском вспыхивали и гасли мелкие искорки. Сеня улыбнулся и погладил сильнее, резче — за рукой но Фениной рубашке с треском пошла огненная полоса.

— Ты чего, Сень?

— Статический заряд электричества, — ответил он. — В волосах меньше, а на рубашке количественно больше.

— Кабы хлопчатая или полотняная, а эта завсегда трещит. — И сладко зевнула. — Охо-хо-хо-хонюшки, трудно жить Афонюшке… Разговорились мы нынче, спать давно пора.

— Не в том дело сущности, искусственная или естественная. Волосы у тебя вот естественные, а тоже имеют заряд. И шерсть естественной натуральности имеет, но не всегда показывает. Если же потереть ее, например, янтарной палочкой, то палочка наэлектризуется зарядами шерсти и станет притягивать мелкоразмерные кусочки бумаги. Все предметы, живые и мертвые, все вещества имеют статический заряд электричества различной плотности и емкости микрофарад. Но не в этом дело сущности, а в том, что такое электричество? Нас учили: упорядоченный и направленный поток электронов. Они текут от источника к потребителю электричества, от генератора — к лампочке. Если текут в постоянности периода времени, значит, они вытекают через лампочки, через свет, который имеет вес фотонной массы, материальность. Но генератор, который дает поток электронов, и провода, по которым идет поток, остаются в прежней величине первоначальности. Откуда же берутся электроны, если источник и проводник сохраняют целость своей массы? Почему они не кончаются? Или электроны встречно направлены и шустрят туда-сюда? Но если так, если они только бегают из конца в конец, а не истекают в световом качестве фотонов, значит, они всегда сохраняются в целости. Но если они будут в целости, они не дадут мелких фотонов, из которых состоит свет. А свет-то они дают. Почему же сами не вытекают? В этом все дело сущности, Феня, если вдуматься хорошенько…

Но Феня не вдумывалась, Феня спала. В лунном полусумраке полное спокойное лицо ее было как у беломраморных греческих богинь с закрытыми веками больших глаз. Только Феня была красивей всех богинь античной истории, потому что была живая, теплая.

Сеня перелез через нее на пол, погладил, едва касаясь, по голове и тихонько, на цыпочках, пошел в горницу за амбарной книгой. Надо было развить в определенность законченной мысли нечаянные раздумья об электричестве постоянного и переменного тока нашей многообразной природы, живой и мертвой.

 

XIII

Пришлось брать очередной отпуск, который по графику ему полагался в октябре. Феня радовалась: теперь и Михрютка не станет бегать безнадзорной и Сеня будет под присмотром девочки. Они любят друг дружку и станут держаться вместе. А потом Черная Роза приедет, вернутся из лагерей Тарзан и Генерал Котенкин. Когда вся семья соберется, глядишь, и Сеня оклемается, придет в себя от изобретательской хвори, вернется на уткоферму.

Сене, привыкшему каждое утро торопиться с завтраком, подкачивать шины древнего велосипеда и ехать па ферму, первые дни было немного не по себе, но его уже подчинил замысел нового изобретения, и скоро он забыл не только об уткоферме, но и о Фене, о доме, о любимой Михрютке, обо всех хмелевцах — замысел хотел скорее воплотиться, стать явью, а это оказалось еще сложнее, чем с его покойной уже магистралью. Правда, он теперь не уничтожал традиционную дорогу, не убирал с нее машину, он заменял только двигатель внутреннего сгорания на электродвигатель. Практически вроде бы ничего нового. Да и зачем тут что-то открывать, когда лучшего двигателя не найдешь: почти бесшумен, никаких вредных выхлопов, прост, ни тебе газораспределительного механизма, ни коробки передач и прочих сложностей трансмиссии, достаточно простого кабеля, бензина не требуется, КПД значительно выше…

Значит, что же, электромобиль? Да, он, родимый. И недостатки его нам известны: химический источник энергии нуждается в частой подпитке, батареи аккумуляторов громоздки и тяжелы, без подзарядки работают не больше сотни километров. Следовательно, нужны сменные батареи, аккумуляторные станции, время на замену и подзарядку… Все это выполнимо, хоть и дорого, но главное — остается неустранимой громоздкая масса батарей. Если у грузовика полторы-две тонны аккумуляторов, да плюс электродвигатели, да шасси, да кузов с кабиной — такой будет возить только самого себя. Никаких полезных дел с такими машинами не сделаем, планы не выполним и внесем в свою жизнь одно недоумение.

Значит, задача суживается, но оставляет великой сложности содержание: дать электромобилю легкие, энергоемкие батареи и способность проходить без подзарядки хотя бы тысячу километров. Каким образом этого достичь?

Несколько дней Сеня сидел в районной библиотеке, но потом взбунтовалась неотступно сопровождавшая его Михрютка: читать ты можешь и дома, и на водной станции, я купаться хочу, загорать хочу, играть хочу, лето скоро кончится, в школу идти не тебе, а мне! Идем, а то не буду тебя любить!..

Ослушаться Михрютку он не мог даже в таком запойном состоянии творчества и в конце недели набрал пудовую сумку литературы: по разным видам энергетики, по двигателям и машинам, по строительству и эксплуатации дорог, по механизации сельского хозяйства… И теперь с утра уходил с Михрюткой на пляж водной станции, лежал в трусах на теплом песочке и читал расчудесные эти книги. Вокруг гомонили купающиеся, с вышки прыгали, шлепаясь телами, мальчишки и парни, серебристый колокол на столбе гремел удалой музыкой, а Сеня беседовал с авторитетными специалистами: с доцентом Новиковым Юрием Федоровичем, с профессором Петровичем Николаем Тимофеевичем или с молодым ученым химиком Юрием Чирковым. Так приятно беседовать с хорошими знающими людьми. Профессор Петрович, к примеру, говорит, а ты слушаешь. Если чего-то недослушал в замедленности усвоения, пропустил — вернись, прочитай еще и еще, книжка, которой вы оба доверились, не откажет.

Но на решение главной задачи натолкнули Сеню не книжки, а купанье, к которому его однажды принудила неотступная Михрютка. Подбежала мокрая, обрызгала холоднющей водой и неурочно влезла с нелогическим вопросом:

— Папк, а в Африке и зимой — лето, да?… И весной, и осенью?

Сеня покивал, не отрываясь от книги.

— Везет неграм, каждый день купайся и загорай. — Упала, голенастая худышка, на песок, перекатилась с живота на спину и опять на живот, обмотавшись желтой песчаной пеленкой, вскочила: — Хватит читать, а то мамке скажу. Сколько дней ходим, а ты лежишь и лежишь, ни разу не искупнулся. Вода теплая — теплая…

— Подожди, не мешай.

— Мамка глядеть за тобой велела, а ты — не мешай! Ох господи, когда я от вас умру!..

— Отстань, Михрютка.

— Я те дам отстань, пошли сейчас же! — выхватила книгу, бросила в сумку и, взяв его за руку, потащила к воде.

Сеня подчинился. Он всегда ей подчинялся.

Вода и вправду была теплой, только сперва казалась холодной, а когда окунешься и поплывешь — теплая, особенно в верхнем слое.

Сеня плыл и чувствовал, как вода ласково обнимает его всего, орошает сухую его кожу приятной влажностью, как обволакивает, пропуская в себя, в текучую свою бесформенность мускулистое его тело; он чувствовал, что прохладное обтекание происходит с легким трением воды о кожу, чувствовал сопротивление воды своему движению и невольно (а может, под влиянием прочитанного) подумал, что кожа всего тела от этого трения электризуется, образует определенного знака заряды — очень уж было приятно после солнцепека, вольготно, хорошо. Если тело погнать быстрее, наверняка возникнут заряды. Корпус теплохода тоже электризуется во время движения, но поскольку масса воды соприкасается с основной массой земли, заряды эти снимаются.

— Вернись, папк, не заплывай далеко! — послышалось с берега.

И, охотно возвращаясь на зов дочери, Сеня вдруг безотчетно возрадовался — почувствовал, что где-то рядом, в окрестностях рассудка, стучится, возвещая о приходе, ответ на его вопрос о подзарядке аккумуляторов.

Он вышел на берег, успокоил Михрютку и поплыл опять, чтобы усилить прежнее физическое ощущение и вынудить мысль разгадки показаться хоть на миг — он сразу ее узнает, радушно впустит в рабочее помещение рассудка, и они займутся делами общей полезности для людей. Но увидел он сперва не мысль, а вертящиеся колеса автомобиля, плотное прилегание шин к асфальту, услышал шуршание их — а это верный признак трения, — и тут она высунулась, мысль-разгадка: если есть вращение, если есть трение, то должно быть и электричество! Дорога — размотанный, плоский статор, колесо — ротор, и пусть оно, вращаясь, не только везет меня, но еще и подзаряжает аккумуляторы своей батареи!

Сеня вернулся на берег и стал торопливо собираться. Михрютка закапризничала: до вечера еще далеко, она совсем-совсем не хочет есть, пошли опять купаться. Или загорать. Но теперь Сеня не уступил. Одевшись, он взял сумку с книгами и решительно зашагал домой. Михрютка, натянув платьишко на мокрое тело, поспешила за ним.

Чтобы дорога выполняла обязанности статора, надо вместо инертных наполнителей включить в асфальт электризующиеся материалы, надо чтобы дорога выполняла по совместительству должность магнитопровода. Эта задача ясна и разрешима. Но как быть с ротором?

Пневматическая шина — великое изобретение, именно она, резиновая эта шина, сделала колесо упруго-эластичным, амортизирующим, она, мягкая и прочная, позволила высокие наземные скорости, но именно она, гениальная эта шина, не годилась для ротора, потому что резина — диэлектрик, изолятор. Но неужели нельзя шину-диэлектрик превратить в шину-проводник, включив в ее состав определенные металлические частицы? Можно, конечно, надо только изменить нужным образом технологию изготовления, но сохранится ли при этом эластичность шины?

— Куда разлетелся так, я все время вдогонушку, — хныкала Михрютка, еле поспевая за ним.

Сеня не отвечал, занятый своим. В Хмелевке ничего не сделаешь, думал он, Веткин не подскажет, нужны другого ранга специалисты, повыше. А что если к авторам этих книг в Москву закатиться? Все в одном месте, каждый про свое дело объяснит: Петрович про изобретательство, Новиков — про сельскую механизацию, Чирков и вовсе электрохимик, самонужный дефицитный человек. Или в главную контору по изобретениям наладиться, наверно, есть такая, не может не быть в нашей предусмотрительной стране. Если откажут в сомнении пользы — прямиком в Верховный Совет всего Советского Союза: выручайте, товарищи избранные начальники, дело у нас общее, коллективной индивидуальности…

Дома Сеня, отправив Михрютку на кухню обедать, переоделся в выходной костюм, достал спрятанные Феней за икону божьей матери отпускные, отсчитал полсотни десятками, остальные тридцать положил обратно — на семейные расходы. Маловато, конечно. Подумал и доложил туда десятку из своих. Теперь будет поровну, хотя справедливости тоже нет, семье — сорок и ему одному — сорок. Но ведь в дорогу же ему, только билет в оба конца встанет не меньше тридцатки, если с постельным бельем, да на автобус до станции полтора рубля, да в Москве на метро, на троллейбус, на попить-поесть…

— Куда вырядился, папк?

— Закудакала — пути не будет.

— Тьфу, тьфу моим словам! — Михрютка поплевала через левое плечо.

— Далеко, папк, собрался?

— В Москву за новыми песнями. А то в отпуске нахожусь, а без песен. На автобус не опоздать бы. Десять минуток осталось, бегом придется, шагом не поспею.

— А ты на велике, папк. Гостинец привезешь?

— Спасибо, надоумила, моя красавица, обязательно привезу. — Он взял на дорогу сумку с книгами, сунул туда белый батон. — А велик-то как же, на остановке оставить?

— Меня возьми. Я из-под рамки умею, пригоню.

— Умница ты моя стосильная! И гостинец привезу и новую песню. Айда скорее.

Во дворе он снял с бельевой веревки прищепку, прихватил ею правую штанину внизу и взял у стены велосипед. Михрютка побежала открывать калитку.

 

XIV

Поезд с тихой вежливостью подкатил к перрону знакомого Казанского вокзала. Сеня бывал в столице несколько лет назад, когда разрабатывал один из своих глобальных проектов. Тогда он тоже приезжал в середине лета, но погода стояла дождливая, а сейчас здесь настоящее адово пекло, не то что в Хмелевке у прохладного волжского залива. Воняет удушливо разогретый асфальт, с улиц тянет бензинно-резиновым чадом, гремят объявления по радио, кричат носильщики, засвистел милицейский свисток…

В самом вокзале на диванах, в проходах на полу, вдоль стен устало грудились, равнодушно толкались озабоченные люди с чемоданами, с сумками, с детьми — как погорельцы или беженцы. Их было пугающе много, весь огромный, без потолка, с неровно застекленной крышей зал кишел людьми, их толпы растеклись неровными очередями у билетных касс, газетных и книжных киосков, у буфета и ресторана; кажется, все они говорили, и в воздухе, неприятно теплом, душном даже при распахнутых дверях, стоял гул великого множества голосов. Как шум старого изношенного двигателя, в котором все стучит: коленвал, шатунные и коренные подшипники, поршни, поршневые кольца и пальцы, распредвал, клапана…

Сеня попил трехкопеечной теплой воды из автомата и спустился в метро. Тут было прохладней и заметно тише. Один из эскалаторов ремонтировался, и Сеня подошел поближе, поглядел и поговорил с молодым слесарем-ремонтником. Уходя, спросил:

— А что, если сделать самоходными, как ваши эскалаторы, все дороги, улицы и тротуары?

Парень вздел брови на лоб и выразительно покрутил пальцем у виска.

Сеня вздохнул. Хоть и похоронил он магистраль, а все равно было жалко. Как хорошего, без времени умершего человека.

На «Проспекте Маркса» Сеня вышел наверх. Красиво тут было, но с непривычки тягостно. Подавляли громадные, на половину квартала здания, смущали текучие от обилия машин улицы, и не было живой земли, многообразных ее запахов — камень, асфальт и та же бензинно-резиновая вонь повсюду, хотя взбегали вдоль тротуаров кустики липок, а у спокойного Кремля плотно зеленел Александровский сад.

Грустно сделалось, тревожно.

Но когда Сеня вышел к ГУМу, пошел по брусчатке Красной площади, обогнул нарядного Василия Блаженного, когда увидел зубцы Кремлевской стены, ее серьезную кладку, куранты на Спасской башне и Мавзолей Ленина, сердце его забилось в радости свидания русского человека с самым родным, дорогим и незабвенным, что только есть в этой нашей жизни. И уж не удивлялся он недвижным часовым у Мавзолея, сам замер, ожидая смену караула, и завороженно глядел, как медленным, чеканным шагом, не сгибая коленей, идут солдаты с карабинами на плечах, как державно серьезен слитный стук их твердых подошв.

С Красной площади он пошел в приемную Верховного Совета страны. Еще вчера в автобусе старик Чернов, который ехал в Суходол повидать кума, посоветовал: «Ты там по-ученому не говори, а то народ в Москве поспешный, не дослушают. И сперва к главным поезжай. Рискни. А если незадача, что с тебя взять, горсть волосей? Да и тех у тебя уж нету…». В поезде Сеня окончательно решил, что так в самом деле выйдет правильней. Сперва узнать, велика ли нужда в его изобретении, а то, может, стране требуется другая доброкачественность технического прогресса, а он пришел со своей рационализацией дороги.

Приемная оказалась недалеко от библиотеки имени Ленина, мемориальная доска на стенке сообщала, что здесь принимал граждан сам Михаил Иванович Калинин.

Сеня снял кепку, зашел в просторное, прохладное помещение и увидел нескольких просителей, сидящих на стульях, и еще двоих у справочного окошка. А он-то думал, очередина будет — до понедельника.

В окошке милая барышня в очках посоветовала ему изложить свою просьбу письменно — так удобней, есть где написать резолюцию, а бумага с резолюцией уже не просто бумага, а документ.

— Да, да, — покивал Сеня лысой головушкой.

В помещении было два стола, стулья, писчие принадлежности. Сеня сел за ближний стол, положил на него сумку с книжками и половинкой хлебного батона, кепку, взял несколько чистых листков, ручку и стал писать. Детально не распространялся, изложил суть изобретения, техническую идею — если ею заинтересуются, тогда можно рассказать устными словами в подробностях как и что. Не в райисполком ведь пишет — в Верховный Совет всего Советского Союза.

Разгонисто исписав полторы страницы, он поставил серьезную подпись «Семен Буреломов, механик совхоза «Волга» и отнес листки в справочное окошко. Милая барышня приветливо улыбнулась ему как знакомому, взяла листки, отнесла в другую комнату и, возвратившись, попросила немножко подождать. При этом опять улыбнулась и извинилась за то, что ему приходится ждать. Не то что Нинуська из РТС, всегда неприступная, злющая, слова путем рассуждения не скажет, а гавкает у двери директора, как цепная собака. Непонятно, из каких соображений подозрительности Елена Ивановна ревнует к ней своего Веткина.

— Заходите, товарищ…

Небольшой мужчина средних лет, тоже приветливый, приглашал именно его. Он даже дверь комнаты, возле которой сидел Сеня, оставил открытой. Сеня торопливо вскочил и зашел вслед за ним.

— Я ознакомился с вашей просьбой. — Мужчина жестом белой руки пригласил его сесть и сам опустился за стол. — Очень интересно по мысли, хотя этой проблемой у нас в стране, как вы, очевидно, знаете, занимаются целые научные коллективы. Возможно, они и ощущают недостаток свежих технических идей и проектов…

— Ага, ощущают! — обрадовался Сеня. — Они же ученые специалисты, они в последовательности технической традиции идут, в очередности порядка, а надо отобрать рутинные рассуждения мысли — чтобы без всяких правил, но со смыслом цели, при невероятии методов.

— С сумасшедшинкой? — Мужчина доверительно улыбнулся.

— Да. Но только с умной.

— Как у вас?

— Ага.

— Приятно, что вы так убеждены в правильности своего проекта, но все же в нем, даже на мой самый общий взгляд, есть серьезные неясности, например, о статоре и роторе. Вы советовались со специалистами?

— Нет. Хотел поговорить с Веткиным, инженером нашей РТС, да раздумал: он уже разрушил у меня несколько проектов. Только изобрету, только приду поделиться — сразу и развалит безо всякой жалости. Вот проект МГПМ разрушил недавно… — И Сеня рассказал о своей самоходной дороге, о поддержке этого проекта некоторыми районными начальниками, о собрании на уткоферме и своем поражении.

Мужчина сочувственно выслушал и посоветовал пойти в Комитет по делам изобретений и открытий — там специалисты, они скажут, что делать. Если признают идею перспективный, то примут у вас заявку, передадут ее в ВНИИГПЭ и, при подтверждении новизны и полезности технической идеи, запустят, так сказать, в производство.

— Хорошо тут у вас, — похвалил Сеня, чтобы отблагодарить за внимание. — Счастливо оставаться.

Мужчина встал, проводил до двери:

— Желаю вам успехов. Будьте здоровы.

— До свиданьица.

На улице душно опахнуло горячим воздухом, огрело шумом машин. Сеня перешел на другую сторону и подивился зданию главной библиотеки страны — большая, красивая, четырехугольные колонны кругом, портреты знаменитых мужей науки, писателей…

Постоял и решил идти не в Комитет, а сперва повидать ученых инженеров, чьи книжки он читал и привез с собой из Хмелевки. Пригляделся к прохожим и остановил высокого, очкастого парня с девушкой: представительный, стройный, надежный по виду, хотя и в открытой безрукавке ходит, в джинсовых брюках. И девушка у него легко одета.

— Мне бы Петровича, гражданин.

— Извините, но я Николаевич. — Парень остановился, придержав свою девушку за руку, и вопросительно склонился к Сене.

Сеня смутился от прямого взгляда, но все же успел заметить: не парень перед ним, а взрослый мужчина лет сорока, со лба лысеет, русый, голубоглазый.

— Мне профессора надо, — сказал Сеня растерянно, поглядев на девушку.

— К вашим услугам.

— Сеня Хромкин из Хмелевки, — представился Сеня, оробев: такой молодой, а уже профессор. — То есть настоящее название Семен Петрович Буреломов. Механик.

— Очень приятно. Николай Николаевич Скатов. А это моя жена Руфина Николаевна. — И поклонился.

— Красивая, — не удержался Сеня. — Еще бы немного, и как моя Феня. Это жена так называется, она в Хмелевке осталась, на ферме служит.

Скатовы дружно засмеялись, и так хорошо, необидно засмеялись, что Сеня, глядя на них, тоже улыбнулся. Веселые в Москве люди, сказал, обходительные.

— Мы из Ленинграда, — возразил Николай Николаевич.

— Тоже неплохо и из Ленинграда, даже еще историчней: колыбель революции, полнощных стран краса и диво…

Они опять засмеялись, и особенно звонко его жена. «Зовите меня Руфой», — сказала она, отсмеявшись. Сеня покивал и пошел с ними, на ходу рассказывая о цели своего приезда и о том, что ему надо повидать ученого химика Чиркова, доцента Новикова и того профессора, у которого вместо фамилии отчество, — Петровича Николая Тимофеевича. Большой ученый и изобретатель. Он считает, что все на свете можно усовершенствовать и каждый человек может творить новое. Вот как их найти в таком-то содомном городе большой распространенности?

Они шли по Калининскому проспекту, и у метро «Арбатская» Николай Николаевич свернул налево — там был небольшой скверик и посреди него кафе «Ветерок» под брезентовой, добела выгоревшей крышей.

— Перекусим в тенечке и подумаем, — сказал Николай Николаевич.

Руфа заняла свободный столик, разложив на стульях свою и Сенину сумки, кожаную папку мужа, а на четвертый стул села сама. Николай Николаевич с Сеней встали в очередь у кассы.

— Не выпьете? — предложил Сеня. — За знакомство.

— Спасибо, не хочется. Очень жарко.

— А то поднесу. Я при деньгах, вы не думайте. — И помотал зелененькой трешкой.

Николай Николаевич улыбнулся, велел ему взять подносы и занять очередь у раздаточного окошка. Здесь он один справится.

— За хлеб не платите, у меня полбатона осталось, — наказал Сеня, но молодой профессор не послушался, выбил чек и на хлеб. Ни окрошки, ни других холодных блюд не было, взяли горячий борщ и тощие сосиски, а на третье по стакану холодного черного кофе. Руфа есть отказалась, выпила лишь кофе с булочкой, а они борщ только попробовали да сосиски маленько.

— У нас и библиотека хорошая, — похвастался Сеня. — Правда, не такая, как Ленинская, поменьше размером габаритов, но зато на берегу залива, недалеко от редакции. У нас ведь тоже газета есть, товарищ Колокольцев редактором, волжские поэты иногда приезжают, а отсюда, из Москвы, у нас побывал один, тоже в очках, Виктором Ивановичем зовут, — и Сеня назвал фамилию известного московского поэта.

— Надо же — Виктор Иванович! — Руфа посмотрела на Николая Николаевича, тот на нее.

— Удивительно!

— Почему удивительно? — слегка обиделся Сеня. — Очень даже просто. Я его, вот как вас, напротив визави разглядывал: он на сцене стихи наизусть читал, а мы с Феней в первом ряду слушали. Он тоже высокий, тоже в очках, только смуглый, а не русый, как вы.

— Извините, но удивительно в том смысле, что мир тесен, — сказал Николай Николаевич.

— Мы с Руфой тоже знаем Виктора Ивановича. Каждую весну встречаемся в Трускавце, почки вместе лечим.

— Почки? — не понял Сеня. — Такие люди масштабной значительности ума и… почки! Вода в столицах плохая или это от разумной напряженности интеллекта?

— От неразумной, — засмеялась Руфа и хотела добавить что-то, но Николай Николаевич утишил ее взглядом.

— Давайте не будем терять время и найдем ваших ученых, — сказал он и, взяв у Сени книги, посмотрел последние их страницы, что-то записал карандашом на обложке одной из них.

— Пошли.

Напротив кинотеатра «Художественный», на другой стороне улицы, стояла будочка горсправки, там им дали несколько телефонных номеров, Николай Николаевич тут же позвонил по телефону-автомату в издательства, и вскоре у Сени были нужные адреса с объяснением дорожных маршрутов.

— Спасибо вам безразмерное! — сказал Сеня грустно. — Вот разойдемся сейчас и уж больше никогда не свидимся. Я ведь первый раз в жизни с живым профессором говорю. Не верится даже в подозрительности: такой молодой, а супруга Руфа еще младше.

— Не старую же брать, — улыбнулся Николай Николаевич. — Будете в Ленинграде — заходите. Вот адрес. — И протянул ему квадратик белого картона, на котором было напечатано книжным шрифтом, что Скатов Николай Николаевич доктор филологических наук, профессор, критик и литературовед, и сообщался его адрес и телефон.

— Мы завтра вечером уезжаем, — сообщила Руфа. — Если окажетесь на своем вокзале и будет время, зайдите на Ленинградский проводить. Вы нам тоже понравились.

— Спасибо, обязательно приду. — И Сеня, пожал им руки, еще несколько минут стоял и глядел вслед, пока они не перешли бульвар и не затерялись в толпе.

 

XV

Сене повезло. Несмотря на каникулярное время, он встретился со всеми тремя учеными, причем двух, профессора Петровича и химика Юрия Георгиевича Чиркова, увидел в тот же день. Профессор Петрович тоже оказался моложе Сени, красивый, высоколобый, в очках. Он принял гостя приветливо, провел в свой кабинет и угостил чаем. Жарко, знаете ли, а чай превосходно утоляет жажду и оказывает мягкое тонизирующее действие.

Проект подзарядки электромобиля от дороги ему показался остроумным, а когда он узнал, что Сеня не имеет не только высшего, но и среднего технического образования, то оживился.

— Высокий уровень знаний и опыта, — сказал он, — как ни странно, порой мешает успешной творческой работе. В изобретательской литературе появились два термина: «вектор инерции» и «психологический барьер». Появились потому, что было замечено следующее: человека, отягощенного большим грузом знаний, вектор инерции неудержимо тянет искать решение на уже известных технических путях, а психологические барьеры из накопленных знаний, как заборы из колючей проволоки, закрывают все новые подходы к решению задачи. Они-то порой и не позволяют изобретателю взглянуть с совершенно новых, неожиданных позиций на решаемую задачу. Эту мысль юмористически выразил Эйнштейн: все знают, что вот это нельзя. Но появляется человек, который не знает, что это нельзя. Он и делает открытие…

Видя жадный, нетерпеливый интерес Сени, профессор разговорился и стал беседовать с ним как с коллегой, равным по образованию и научным заслугам.

Конечно же он не отвергал серьезные знания и опыт, он считал, что поиск нового идет успешней, если ты хорошо подготовлен, широко информирован и знаком не только со своей областью, но и со смежными и даже далекими от твоей области науками. Просто муза изобретательства, как и другие музы, порой капризничает и нарушает эту ясную прямую пропорциональность. Надо быть оригинальным, не ходить избитыми путями.

Он попросил Сеню рассказать о себе, пожалел, что тот мало учился, и обрадовался, когда узнал о сорокалетнем стаже его изобретательства и склонности к самообразованию. А одержимость в творческой работе, переживания при виде каких-то недостатков или неправильностей в машинах приветствовал.

— Это же повышенная социальная ответственность, — сказал он. — Обычное состояние творческого человека. Без него, без сознания необходимости вашего изобретения, без одержимости и веры в свои творческие возможности работать просто нельзя.

Сеня попросил рассказать о самом известном из полутора десятков серьезных его изобретений — об относительном методе передачи сигналов, но профессор с улыбкой рассказал о «сапогах-скороходах», созданных студентами из Уфы, и ранцевых реактивных двигателях.

Самое ценное, что унес с собой Сеня от Петровича, это советы по методике поиска новых решений.

Древний способ проб и ошибок, выручавший Сеню, его упование на интуицию, оказываются всегда громоздки и ненадежны, а в наше время тем более. Правда, интуиция одаренного специалиста стоит многого. Она основана на серьезных знаниях и опыте, мозг тут выдает оптимальное решение, не перебирая различные варианты — их может быть бесчисленное множество, — а каким-то коротким путем. Чтобы сократить этот путь, разработано несколько практических методик изобретательства. Наиболее известна у нас АРИЗ — алгоритм решения изобретательских задач. Эта методика указывает последовательность шагов для определения идеальной машины или идеального конечного результата, затем выявляются технические противоречия в решаемой задаче, пути преодоления этих противоречий…

Юрий Георгиевич Чирков, — еще моложе Петровича (вот какие люди делают науку!), коротко стриженный, ясное, строгое лицо с ямочкой на широком подбородке, — рассказал ему о топливных элементах. Сеня никогда не предполагал, что о сложной проблеме энергетики можно говорить так просто. И невольно ощутил неловкость за свои наукообразные рассуждения, за то косноязычие, которого по привычке давно уж не замечал. А ведь кто-то из старых ученых говорил: кто ясно мыслит — ясно излагает. Сеня не мог излагать так ясно, как это делал Юрий Георгиевич.

— Вот процесс горения для химика: атомы углерода (топливо) теряют электроны, а атомы кислорода воздуха, поддерживающего горение, приобретают эти электроны. Конечный продукт — углекислый газ. То есть горение — это обмен электронов между атомами. А ведь электрический ток тоже движение электронов, только упорядоченное. А нельзя ли так организовать горение, чтобы сразу получать электрический ток? Чтобы электрически заряженные ионы не превращали свою энергию в тепло? Словом, возможно ли «холодное» горение, организованное и упорядоченное? Оказывается, возможно. Вот реакция такого горения: водород соединяется с кислородом и дает воду и электрический ток, минуя тепловые и механические стадии. Чтобы генерировалось электричество, надо иметь три вещи: газ водород, источник ионов ОН (раствор щелочи в воде) и кусок металла (электрод), который примет рожденные электроны. Вот и все. А чтобы реакция шла долго, на стыках электрод — электролит — газ нужен второй электрод, чтобы беспрерывно подводить ионы и отводить электроны. Словом, нужна замкнутая цепь.

— А какой будет КПД? — решился спросить Сеня.

— Прямое преобразование химической энергии в электрическую идет почти без потерь. Теоретический КПД около ста процентов!

— Вот это да-а! И вы над такими элементами работаете?

— Не только я. И давно уже. Первый топливный элемент, кислородно-водородный, был создан сто тридцать с лишним лет назад.

— Так давно? — Сеня поразился: сказочные характеристики, а элемент до сих пор не отработан, не нашел широкого применения. — Это же разор расточительности! Как же разумный человек неразумной природы…

— Природа, между прочим, давно решила энергетические проблемы, и решила блестяще. Затасканный пример — Солнце как гигантский термоядерный реактор. Или живой организм. У вас и у меня мышцы сокращаются и сердце бьется потому, что химическая энергия съеденной нами пищи прямо — заметьте, прямо! — преобразована в механическую. В то же время наш организм производит электричество (деятельность нервного аппарата), обеспечивает осмотическую работу — всасывание в кишечнике, секреция желез…

— Значит, мы вроде топливного элемента?

— Биологического. Приближение грубое, разумеется. В каждую клетку, утверждают биохимики, «вмонтирован биологический водородно-кислородный элемент. Кислород поставляют легкие, источником водорода служит пища — жиры, белки, углеводы. В процессе усвоения пища дробится до элементарных кирпичиков — жирных кислот, а эти кислоты распадаются в клетке до воды, углекислого газа и атомарного водорода. Вот этот-то водород и соединяется с кислородом в «холодном» горении, образуя биоэнергетику организма. Электрон из этой реакции запускает все идущие в живом организме процессы.

И еще он увлекательно рассказал о проблемах фотоводорода, гелиоэлектростанций, термоядерного синтеза… А в заключение привел известные слова Ф. Жолио-Кюри: «Хотя я верю в будущее атомной энергии и убежден в важности этого изобретения, однако я считаю, что настоящий переворот в энергетике наступит только тогда, когда мы сможем осуществить массовый синтез молекул, аналогичных хлорофиллу или даже более высокого качества…» И сообщил, что американский химик-органик Р. Вудворт в 1960 году синтезировал хлорофилл. До победы еще далеко, но ученые пытаются создать технические устройства, чтобы использовать неисчерпаемые запасы солнечной энергии…

О своем проекте использования колес электромобиля в качестве ротора, а дороги — статора Сеня спрашивать не решился, потому что Юрий Георгиевич, будто зная об этом, рассказал с улыбкой о проекте использовать вращение небесных тел, имеющих магнитное поле, в частности Земли, для получения электричества. Но прощаясь, он тоже оставил на своей книге автограф, назвав Сеню собратом научно-технических поисков.

На другой день, часа три подремав на Казанском вокзале, Сеня разыскал доцента Юрия Федоровича Новикова.

Беседа с ним получилась еще доверительней, Юрий Федорович занимался проблемами сельского хозяйства, и в частности животноводством, и с сердечной шутейностью называл Сеню коллегой. В памятной надписи на своей книге он подтвердил этот титул.

Он сказал много хороших слов электромобилю, тракторам на топливных элементах и всей самоновейшей технике, но с улыбкой заметил, что по коэффициенту полезного действия ни одна машина никогда не сможет сравниться с лошадью, разве что появятся некие бионические двигатели. Но это уж из области фантастики.

Удивительно!

А он тоже был молод, лет тридцати, крепок, красив и улыбался добродушно, доброжелательно. Говорил же со спокойной мудростью много пожившего, много знающею человека. Особенно интересно — о могуществе зеленого листа, о молекуле хлорофилла, о фотосинтезе. И Сеня с грустью понял, как много значит серьезное образование и как далеко ему, пожилому уже человеку, до этих молодых ребят, серьезных ученых, с которыми он познакомился. Конечно, и его не в навозе нашли, он тоже всю жизнь работает, но его изобретения сделаны почти вслепую, по какому-то наитию, догадкам, ощупью. Будь он помоложе, каким бы добрым помощником-коллегой, со своими-то золотыми руками, стал он этим ребятам!

В Комитете по изобретениям, куда подбросил его на легковушке Юрий Федорович, Сеня, как ни странно, успокоился. Заявку у него не приняли, поскольку изобретения в сущности не было, была лишь техническая идея, замысел, еще не разработанный, требующий многочисленных уточнений, и дополнительная работа Сеню не радовала. Успокоило и обрадовало другое. Сотрудник, принявший его, объясняя свою занятость, сослался на громадное число изобретателей и рационализаторов: пять лет назад, например, в 1965 году их было 2 млн. 936 тыс. человек, а в нынешнем году, судя по прошлому и по поступлениям за первое полугодие нынешнего, эти цифры возрастут примерно на полмиллиона. Сеня возрадовался: если столько народу ищет в творческой устремленности созидания нового — найдем, додумаемся до любого самого хитрого решения. Не я, так другой. Юрий Георгиевич, например. Или Юрий Федорович. Или Николай Тимофеевич. Один — топливные элементы, другой — животноводческие машины, третий — новые методы земной и космической радиосвязи.

 

XVI

Вечером Сеня уже сидел, покачиваясь, на полке плацкартного вагона и остывал от московских встреч и прощаний. На коленях у него лежала сумка с книгами лично знакомых теперь ученых, зачерствевшая половинка батона (Феня размочит курам), а поверх сумки — воздушная розовая косынка, и на ней книжка стихов Виктора Ивановича. Почему-то на обложке всем авторам только имя и фамилию ставят, а отчество пропускают, лишь на последней странице печатают, да и то мелкими буквами.

И косынку и книжку Сеня не торопился прятать в сумку, привыкал к ним и еще видел их щедрых владельцев-дарителей: Виктора Ивановича и Руфу вместе с Николаем Николаевичем. Они стояли у вагона ленинградской «Стрелы» и махали ему руками, кричали: до отхода поезда оставалось две минуты. Сеня подбежал, обливаясь потом, — суконный костюм был не для такой погоды — пожал им руки, поблагодарил Николая Николаевича за помощь в розыске ученых. Всех троих нашел, спасибо вам.

Виктора Ивановича узнал сразу, хотя он и был одет так же легко — в безрукавку и джинсовые брюки, — как Николай Николаевич. Очень уж отчетливый облик, запоминается прочно.

— Значит, земляк? — сказал он, улыбаясь широко и приветливо.

— Почему? — удивился Сеня. — Я же не москвич, я из Хмелевки, совхоз «Волга».

— А я из журнала «Волга» приехал. Из Саратова.

— Коля, нам пора, — заторопилась Руфа. — До свиданья, Виктор Иванович, спасибо, проводили, ждем в гости. И вас тоже, Семен Петрович. Передавайте привет своей красавице Фене. Вы тоже сегодня едете?

— Ага, — кивнул Сеня. — Два дня бегал и гостинцев не купил. Феня заругает.

Руфа быстро раскрыла сумочку, вынула эту косынку и сунула ему:

— Передайте от меня.

Поезд бесшумно тронулся, она торопливо шагнула в тамбур, Николай Николаевич пожал им руки и побежал за ней, вскочил в вагон на ходу.

А Виктор Иванович проводил Сеню на Казанский вокзал, подарил эту книжицу, увиденную в киоске, и с полчаса, наверное, расспрашивал его об изобретательстве. Гуляли по привокзальной улице, и он расспрашивал. А потом, остановившись у подстриженной запыленной липы, погладил ее по ветке, сказал раздумчиво:

— Вот бы механизм этого простенького зеленого мальца изобрести. Животворного и животворящего этого листочка. А? Или хотя бы не мешать ему.

И таким гулким многократным эхом отозвались в Сене эти слова, что и сейчас еще не утихли, звучат сладкой музыкой. Удивительно! Поэт, а сказал, в сущности, то же, что говорили в независимости понимания друг от дружки ученые инженеры. Будто подслушал.

Сеня поглядел на портрет в книжке — прямой взгляд за стеклами очков, крупные, резкие черты лица, — открыл наугад:

Вот она и разгадка. Наверно, всего надумался в сердечной тревоге за нашу жизнь, пока к листочку к зеленому пришел — к истоку всего сущего, началу нашего сиротского в безбрежном космосе, геройского существования без заслуженного трудового отдыха.

Под полом стучали колеса, вагон покачивался, баюкая пассажиров, пролетали за окном редкие уже огни Подмосковья. Сеня положил подарки в сумку и стал укладываться спать.

В Суходол поезд прибыл к полудню, он успел на 12-часовой автобус и к обеду поспел в Хмелевку. Сошел на одну остановку раньше, у больницы, чтобы повидать Веткина.

— О-о, путешественник явился! — встретил его тот у корпуса. — А о тебе тут уж в три лаптя болтают: сбежал-де от позорного провала с самоходной дорогой, от стыда.

— Никогда такого конфузного поступка не было. И не будет, не дожидайтесь, товарищ Веткин.

— Да разве я это, Сеня! Да я всегда душой на твоей стороне. Идем в нашу беседку покурим. Ну как съездилось, рассказывай.

Они просидели за круглым столом часа два. Сеня рассказывал, а Веткин, вздыхая, листал подаренные книги, переспрашивал, потом покаянно признался:

— Профукал я, Сеня, плодоносные свои годочки. А тоже, наверно, мог бы и доцентом стать, как твой Новиков, книжку написать…

— Вы же воевали, товарищ Веткин, молодость там прошла, цветенье юности жизни…

— За цветеньем, Сеня, плоды появляются, а где они? Твой поэт тоже воевал, штурмовые батальоны да маршевые роты, после войны, видать, тоже не сладко пришлось, а не сдался же, сладил, выдюжил. Фронтови-ик! И о погибших вот не забывает, отчитывается даже перед ними и нас всех призывает помнить.

Сеня прочитал книжку утром, в поезде, но горестная декламация Веткина растревожила его опять.

Веткин поглядел на него в задумчивости и печали, закурил сигарету, потом попросил как-то по-детски:

— Оставь мне на денек-другой эту книжку. А то трещишь про Москву, а я читать стал и будто со своим братом-фронтовиком встретился. Оставь, а? С Ленкой потом пришлю, или сам зайдешь навестить и заберешь. Мне тут еще дней десять кантоваться.

— Ладно, — сказал Сеня. — Только за это поможете мне в творческой работе нового изобретения.

— Какого?

— Механизма сотворения фотосинтеза. Искусственного. Чтобы, как зеленый листочек, вырабатывал кислород и полезную биологическую массу.

Веткин усмехнулся:

— Какой ты хваткий, Сеня. Два дня в Москве побыл и деловитым стал, за книжку в подмастерье меня ставишь.

— Вы же теперь поправляетесь, пора за дело.

— Да ладно, ладно, я же не против.

Расстались они дружески, Сеня радовался, что Веткин преодолел свой недуг и выздоравливает, а для закрепления этого выздоровления теперь есть возможность увлечь его интересным и большим делом мировой социальности. Разве есть сейчас дело важнее проблемы искусственного фотосинтеза! И новую конструкцию электромобиля с подзарядкой от модифицированной дороги надо довести до дела. Это изобретение не вредит природе, и Монах примет его с великой радостью. А довести можно. Вдвоем с Веткиным дело пойдет быстрее, надежнее. Он ведь инженер головастой талантливости, сам товарищ Балагуров в присутствии Сергея Николаевича Межова об этом говорил. И директор Мытарин Степан Яковлевич поддержит. Хотя, конечно, Вера Анатольевна будет требовать работы на уткоферме и не слушаться ее нельзя. Служба есть служба. Все трое ученых инженера служат, Николай Николаевич в институте преподает, Виктор Иванович в издательстве трудится, а свои изобретения и книги они делают, оказывается, без отрыва от производства. Иначе и не получится. На ту же проблему искусственного фотосинтеза, например, всю жизнь можно извести в напряженности и до конца не сделать, а у тебя семья, дети. Надо же учитывать и эти текущие бытовые потребности…

— Явился, мучитель! — У крыльца бросилась на него Феня. — Все оставил, майся, баба, одна! И что это ты о семье не думаешь?…

— Только сейчас думал и всегда… Вот. — И протянул сумку.

Феня взяла, развела ее матерчатые ручки, заглянула:

— Да тут одни книжки.

— Ты погляди хорошенько, погляди.

— Ладно, не на крыльце же, пойдем в избу.

В горнице Сеня отобрал у ней сумку, выложил все на стол, а косынку повязал ей на шею.

— Руфина Николаевна прислала, жена профессора.

— Какого профессора?

— Из Ленинграда. Николая Николаевича Скатова.

— Ты и в Ленинград успел?

— Ага, летал в гости. На сорок-то рублей всю страну тебе объехать, подарки привезти и сдачу еще тридцать девять рублей девяносто копеек.

— Да неужто за деньги я тебя ругаю! Я же не знаю ничего, Сеня, не слыхала про того профессора никогда.

— Ты и про этих не слыхала. — Сеня раскрыл одну книгу, вторую, третью, показал дарственные надписи, где его величали по имени-отчеству, уважаемым, дорогим.

— Гляди-ка ты!

— Еще одну в больнице Веткину оставил. Там стихотворения. Помнишь, Виктор Иванович Кочетков к нам приезжал? Его.

— Да как же ты и его-то сумел разыскать?

— Сумел. Я не то еще умею, Фенечка.

— А духами-то пахнет почему, Сень?

— В сумочке у ней лежала. Перед самым отходом поезда достала и подает мне: «Передай, говорит, своей красавице Фене».

— Откуда она узнала, что я красавица?

— Я сказал. Она тоже красивая, но ты красивше. Таких больше нет на свете.

— А об этом ты ей тоже говорил?

— А как же. Я человек правдивой истинности.

— Дурачок ты, Сеня. Родной мой дурачок! — Обняла его, поцеловала и, взяв сумку, побежала в магазин. — Хлеб кончился, и шоколадку надо Михрютке купить, в подарок от тебя.

А пропала на целый час: хвасталась там бабам своим мужиком — всю Москву объехал, всех начальников повидал, с профессорами беседовал, книжки от них в подарок привез. Видно, небогато живут, если ничего больше дать не догадались. Вот жена одного профессора — из самого Ленинграда приехал с Сеней повидаться, не один приехал, с супругой, — вот она, умница, косынку на память прислала. Вот и духи еще не выветрились. Вы понюхайте, чем профессорши душатся, понюхайте…

И Михрютка радовалась возвращению отца, «московской» его шоколадке. А завтра должны возвратиться из пионерского лагеря Тарзан — он был там вожатым — и Генерал Котенкин, послезавтра приедет из отпуска Черная Роза. Вся семья будет в сборе. Хорошая, дружная семья.

В комнате было душно, Феня спала, и он решил перейти в палисадник. Взял байковое одеяло с подушкой, прихватил в сенях старый тюфяк и устроился между двумя рябинами.

Хмелевка давно спала, было тихо, в темном небе перемигивались сонмы звезд. Сеня глядел на них, слушал тишину и видел, что это была не просто глубокая ночь — это был всемирно-великий черный Космос, всемогущий и беспомощный, который склонился над ним и миллионами мерцающих звездных глаз его разглядывал. Казалось, спрашивал: «Неужто ты, Сеня, такой-то малый и слабый, и есть то существо, с помощью которого я осознаю себя, свою беспредельность, свое не понятное никому назначение?»

— Да, это я, — прошептал Сеня, — И еще ученые Петрович, Новиков, Чирков, Скатов, поэт Виктор Иванович и много-много других замечательных людей. По отдельности не сумеем, а вместе, глядишь, осилим, одолеем, выполним любую задачу самой невозможной сложности. А если не осилим, что ж… Тогда и не виноваты.

Но мы будем стараться.