#img_1.jpeg

 

ПЕСНИ О ЛЮБВИ

Никогда я ее не любил, и она меня не любила. Дело это прошлое, давнее, не стоит вспоминать. И не надо вспоминать. Все. Конец. Точка.

Подумаешь, четверть века назад деревенский парнишка встречался с такой же несмышленой девчонкой на берегу пруда или у завалинки ее дома, — эка невидаль! А у завалинки к тому же стояли мы зимой, в трескучий мороз или в метель, когда поминутно шмыгаешь носом и вытираешь его варежкой, прежде чем поцеловаться, — смех, а не любовь.

А осенью мечтали о будущем, прячась от ветра и холода в соломе за ее коммунальным домом. Много там было соломы, четыре больших омета: каждая квартира имела свой — для топки печей. Дров в совхозе не давали, кизяк мы берегли к зиме, вот и топили осенью соломой. Сплошная проза. А тут — любовь. Не было ее, не могло быть.

Четвертый год шла война, из мужчин в деревне оставались только ее отец, который был управляющим нашего отделения, да три хромоногих, косоруких и кривобоких механизатора — они не подходили для фронта, а здесь, в тылу, где надо было сутками, месяцами, годами без отдыха выполнять тяжелую однообразную работу, здесь они были в самый раз.

Отец ее тоже болел, постоянно кашлял, часто мигал узкими глазами и засыпал на ходу, как старая лошадь. Как мерин Чалдон, на котором он ездил.

Смешно было глядеть, как они едут. То есть Чалдон тянет скрипучие дрожки, а ее отец сидит на них верхом, дергает вожжи и бормочет сонно: «Но, н-но, Чалтон, не путь упрямый, как Кришка Петров!»

Гришка Петров был моим приятелем, мы вместе учились в школе и работали на ККП — кто куда пошлет. Вернее, куда пошлет ее отец, полновластный наш командир.

Мы его слушались, и Гришка слушался, но, прежде чем послушаться, Гришка любил поспорить с ним, показать, что он не просто четырнадцатилетний подросток, а штатный совхозный рабочий, что он состоит на учете в отделе кадров, имеет продовольственную карточку рабочего и ежемесячно получает зарплату. То есть он взрослый человек, и нельзя его совать, как затычку, в каждую дырку.

А кого еще мог совать управляющий в прорехи и дыры большого совхозного хозяйства — солдаток и вдов? Но у большинства из них были ребятишки, оставались молодые бездетные вдовы да мы, подростки. А мы уже подросли настолько, что подглядывали за теми самыми молодыми вдовами и девчатами, когда они купались в нашем грязном, открытом со всех сторон пруду.

Купались они шумно, откровенно, раздевались донага: может быть, жалели свои разные штучки-лифчики, а может, обносились и уже не имели их, но, скорее всего, им просто некого было стесняться в нашей бабьей, выхолощенной деревне. Убогие механизаторы дневали и ночевали в поле, а управляющий если и приезжал домой, то все равно он видел не дальше трех — пяти метров: вдобавок к общему нездоровью у него была наследственная трахома, как и у многих чувашей.

Правда, у его жены тети Паши глаза были чистые, и глядела она за своим мужем зорко, пристально, как снайпер,— молодые вдовы боялись ее. А по виду была тихая, полненькая, благостная такая чувашка. Выйдет на крылечко, заслонится от солнца рукой и глядит в поле. А потом скажет, как вздохнет: «Во-он моя Хветор етет на красной шерепцу».

Негладко она говорила по-русски, зато по-чувашски шпарила как из пулемета, и наш серьезный управляющий боялся ее длинных очередей, когда возвращался с поля под утро.

А вот она, моя Лида, никого не боялась. То есть какая она моя, так просто, слова подходящего не найду, можно и по-другому назвать, как угодно ее можно назвать, только не примешивать тут любовь и все такое прочее. Не было этого, и, значит, ничего не было, и не стоит об этом говорить. И вспоминать не стоит, поскольку дело это прошлое, давнее. Никогда я ее не любил, и она меня не любила.

К тому же с отцом ее мы враждовали, когда учились в школе. Может быть, он и не виноват был, когда не давал нам лошадей в школу, но мы тоже были ни при чем, пробегая каждую неделю по шестнадцать километров в драной своей одежонке. Учились мы на центральной усадьбе совхоза (дома у нас была только начальная школа, как и во всех шести отделениях), жили в общежитии-интернате, а на выходной бегали домой. Всю осень, зиму и весну. А летом он запрягал нас в тяжелый совхозный воз наравне с лошадьми, которых жалел и берег пуще своих узких глаз. Будто осокой были прорезаны у него глаза — узкие-узкие. Ну, мы ему тоже задавали! Не на работе, нет, работали мы для фронта и его слушались, а в быту, так сказать. Разные каверзы подстраивали.

По утрам он вставал рано, затемно, а сенная дверь у них отворялась внутрь, вот мы этим и воспользовались однажды. Поставили им на крыльцо бревно и одним концом, верхним, прислонили его к запертой двери: откроет — и бревно повалится на него. Сделали это в воскресенье ночью.

В понедельник приходим утром в контору просить лошадь и едва удерживаемся от смеха: управляющий сидит за столом желтый от злости, на лбу синеет здоровенная шишка, а глаз не видать совсем — то ли от удара заплыли, то ли он прищурился так, негодуя на нас.

— Упирайтесь шуту-матери, сюк вам лошадь, упирайтесь свой школа!

На улице морозище — дух захватывает, валенки у нас драные, в сумках картошка — наверняка замерзнет за восемь километров дороги. Но моя… то есть его дочь Лида уже вышла на улицу, закутанная до глаз материной шалью, и, значит, надежды на лошадь в самом деле сюк. Перекладываем картошку за пазуху, прикрываем лица пустыми котомками и опять отправляемся пешком. Дорогой Лида рассказывает, что лошади живут на одной соломе, овса отец не добился, и утром, когда бревно ударило его в лицо, он вернулся домой чуть не плача.

Нам жалко ее отца, так ведь и убить можно, не фашисты же мы, надо придумать что-то другое. Он хозяин отделения, подвозить нас в школу обязан, есть постановление поселкового Совета. Конечно, мы пойдем и пешком, но из валенок у нас торчит солома, до весны так не дотянешь, на первый урок опять опоздаем.

Лида с нами согласна и, подумав, предлагает писать отцу доплатные письма.

Умница она была, моя Лида, умница и никогда нас не выдавала. Она была старше меня на два с половиной года, училась в девятом классе и выглядела уже взрослой девушкой — шестнадцать лет. И красивая она была: стройная, черноволосая, глаза большие, удлиненные.

Целую неделю мы писали управляющему печатными буквами — чтобы не мог узнать по почерку! — одинаковые письма: «Зачем было выкупать, когда нечего читать?» Остроумия немного, конечно, зато каждый день шесть треугольников относила Лида на почту, добросовестно опуская их в ящик. Шесть писем — шесть рублей. На другой же день Нинка, хлебовоз и почтарь нашего отделения, доставляла их адресату. За пять дней управляющий выплатил тридцать рублей и не знал, что делать. Попробуй он не выплатить — Нинка была бой-девка, с ней много не поговоришь.

Она появилась у нас весной сорок второго года, тощая, старая, и ее сразу поставили к хлебу, девка грамотная, жалко, если умрет. К тому же ленинградцы знают цену хлебу.

Нинка поправлялась долго — чужая пайка была для нее святыней, — но все же через год вошла в тело и стала молодой и веселой. Может, она и уговорила управляющего сдаться.

В субботу вечером за нами пришла лошадь — мы победили, ура! С этим известием я забежал в комнату девчонок и, радостный, обнял Лиду и чмокнул ее в щеку. Просто так, от избытка чувств. А она почему-то смутилась и поглядела на меня внимательно, серьезно.

В санях она сидела рядом со мной, часто поглядывала на меня, и в ее взгляде опять было прежнее смущение и серьезность. У ее дома, где мы сходили, она шепнула, слезая с саней: «Прихоти на прут в тевять».

Вот так и началась эта первая… не любовь, нет, какая же тут любовь!.. ну, дружба, что ли, хотя и друзьями мы никогда не были, всегда ссорились. Даже в ту первую встречу поссорились сразу.

Когда я пришел на берег пруда, как условились, в девять вечера, ее еще не было и я топтался на морозе, как идиот, минут десять, если не больше. А она пришла нарядная, разрумянившаяся, дышит часто, будто за ней собаки гнались, и — чмок меня в щеку:

— Страствуй, — говорит.

Вот тебе на! Весь день виделись, недавно разошлись — и «Здравствуй»!

— Привет, — сказал я. — Почему это мне надо стоять на холоде столько времени?

— Парышня всекта прихотит на свитанье после кавалера.

Вот это здорово: она, значит, барышня, а я уже кавалер. Чудеса!

— Ну и что мы теперь станем делать? — спросил я с неловкостью и беспокойством.

— Кулять! — Она взяла меня под руку.

Гулять! Хорошенькое гулянье, когда снегу тут по колено, а улицей не пойдешь — взрослых можно встретить, смеяться станут, матери еще скажут.

Но Лида повела меня именно в улицу. Мы шли молча и медленно — гуляли! — она все никак не могла отдышаться, и я догадался, что она волнуется, — может быть, тоже боится встреч со взрослыми, мать у нее строгая, задаст перцу этой «парышне».

Мы прошли молча всю улицу, слушая скрип снега под собственными шагами, и повернули обратно. Вначале мне было внове слышать ее сдавленное дыхание: со мной встретилась и волнуется! — но потом стало обидно: иду и молчу, как тюфяк какой, слова не могу придумать к случаю. И она, такая бойкая, озорная, только прижимает крепче мою руку да трудно дышит.

— Что ты все дышишь и дышишь, — сказал я с досадой, — брось!

А она вдруг заплакала:

— Мне уж и ты-тышать нелься… первое свитанье… ничего нелься, тура ты сопливый! Тумаешь, я тепя люплю, та?.. Пыли пы всрослые парни, век пы к тепе не потошел!..

Я растерялся. С детства я не выносил слез, а тут она почти рыдала, такая большая, в девятом классе учится, а не в седьмом, как я, и плакала громко, укоряя меня и проклиная.

Взрослых парней у нас действительно не было, ни в деревне, ни в школе: ребята двадцать седьмого года рождения уже служили в армии, а весь двадцать восьмой и двадцать девятый годы взяли в ФЗО. Как раз ее ровесников. Она тоже последний год учится: весной старшие классы в школе закроют — и в совхозе останется лишь семилетка.

— Ладно, не плачь, — сказал я, чтобы ее успокоить. — Ты хорошая, и я тебя люблю.

Она сразу перестала всхлипывать и остановилась, заступая мне дорогу:

— Правта, люпишь?

— Правда. Ты красивая, об этом все бабы говорят. И мать моя тоже. Отец, говорит, у них моргослепый, мать тоже невидная, а дочь вышла на загляденье. Девкой уж стала — все при ней.

Лида порывисто обняла меня за плечи, стиснула и поцеловала в губы — долго поцеловала, больно. Вроде как укусила.

Смущенные, мы пошли дальше, к ее большому четырехквартирному дому. Сердце у меня билось часто, настороженно, будто я шел воровать хлеб, а дыхание стало коротким и прерывистым.

— Ты что так тышишь? — спросила Лида с улыбкой. — Прось!

— «Прось!» Говорить бы хоть научилась, русскую школу кончаешь, отличница.

— Научусь, я теперь научусь, вот увитишь!

Мы подошли к ее дому и встали у высокой завалинки, где не было ветра. Лида расстегнула свое длинное пальто и его полами обняла, прикрыла меня.

Так мы стояли долго, спокойно, мне было тепло от нее. Деревня наша уже засыпала, тусклые огоньки в домах гасли, и только в небе морозными искрами дрожали зеленые звезды.

— Ты правта меня люпишь? — спросила Лида.

— Я ведь говорил.

— Токаши.

— Как же я докажу, чем?

— Поцелуй!

Я неловко ткнулся носом в ее щеку, чмокнул. Она засмеялась.

— Нос у тепя холотный-холотный. Как у сопаки. Тавай теперь я. — И опять поцеловала в губы долго и больно.

— Сама ты собака, — сказал я, снова задохнувшись. — Нашла доказательство — кусаться!

Скоро, однако, я понял, что поцелуй действительно служит верным доказательством любви. В альбоме Лиды, который она дала мне почитать, были выписаны изречения знаменитых писателей, и среди них выделялась строчка, подчеркнутая химическим карандашом: «Не давай поцелуя без любви!» А целоваться было все приятней, это волновало, теплей становилось в морозные вечера.

В альбоме было много песен о любви — и старых, которые пели до войны наши родители, и новых: «На позицию девушка провожала бойца», «Землянка»… — много песен. Но самой задушевной у Лиды была «Песня о первой любви». Эту песню она пела редко, в особых для нее случаях, и в альбоме ее не было. Может быть, поэтому я и не запомнил слов, забыл мелодию — осталось впечатление чего-то грустного, журчащего, как ручеек, заветного. Кажется, там говорилось о женщине, которую любит достойный, надежный муж, а она все время думает о первой любви и ищет своего любимого.

Лида и меня приохотила к песням, до дружбы с ней я был как-то равнодушен к ним, любил больше частушки. Она подарила мне толстую тетрадь в матерчатом переплете — настоящая драгоценность к концу войны, когда в школе мы писали на газетах, — крупно вывела на обложке «АЛЬБОМ» и открыла его изречениями писателей о сущности любви. Дальше следовали песни, которые я добросовестно списывал из ее альбома, из книг, из старых песенников — те, что нравились. Где сейчас тот альбом? Интересно бы посмотреть.

В благодарность за альбом и песни я стал учить Лиду правильному русскому произношению и читал с ней одни и те же книги — чтобы иметь одинаковые взгляды на жизнь, как она мне посоветовала.

Встречались мы каждую субботу и воскресенье, а на неделе почти не виделись: во-первых, станут дразнить ребята, во-вторых, режим был строгий — в десять часов отбой, в комнату девчат заходить без дела не разрешалось, до отбоя мы учили уроки под наблюдением сварливой воспитательницы, а днем встречаться не было возможности — Лида училась во вторую смену. Я и тосковал и в то же время радовался тому, что ей повезло: вторая смена занималась с часу дня, когда на улице становилось потеплей, и к этому времени можно было выспаться, а мы вставали затемно, в семь часов, комната за ночь выстывала, на улице трещал мороз или мела метель, уходили мы без завтрака, и просыпаться не хотелось.

Будила нас уборщица Чекмариха, крикливая маленькая татарка, которая люто ненавидела нас за озорство, дралась с нами и безмерно любила. До сих пор я не понимаю, как в этой морщинистой тощей женщине умещалось столько злости и жалости одновременно.

Вечером, выгоняя нас из коридора, где мы, если не было воспитательницы, играли в чехарду, Чекмариха свирепо хлестала веником даже по лицам, разъярялась, как кошка, готовая выцарапать нам глаза. А утром ее словно подменяли. Голос радостный, руки чуткие и бережные, — то по волосам погладят, то пятку пощекочут, — а слова звучат сладкой музыкой:

— Ребята, вставай — суп мясной, каша молошный!

И помогла нам собраться, застегивала пуговицы, укрывала тряпками шеи, совала крохотные огрызки сухарей:

— Холодно, ребята, спаси вас аллах, холодно, сохрани, Христа ради!

У В школе не было, конечно, ни столовой, ни буфета, ничего такого утешительного. Учителя тоже приходили полуголодные, не отдохнувшие — почти все они работали в две смены, уносили с собой на ночь вороха тетрадок, — и первый урок, если это не география и военное дело, проходил в полусонном состоянии.

Географию у нас вел старый киевский ученый Иван Игнатьевич, участник многих географических экспедиций, доктор наук. В совхозе он оказался после эвакуации. Доктору наук, профессору, наверное, нашлось бы место в городе, но он был очень стар, восемьдесят с лишним лет, и попросился в сельскую школу. Такой чудак. Будто в сельской школе работать проще, чем со студентами.

У него была большая белая борода, большая блестящая лысина и большой пузатый портфель, в котором он приносил разные диковинные вещи.

— Вот этот камень с острова Мадагаскар, — говорил он, пуская по рукам гладкий голыш в синих прожилках, и начинал рассказывать об этом острове, где он побывал с экспедицией в 1902 году. — А вот эта штучка представляет собой осколок кораллового рифа, взятый мною неподалеку от острова Святой Елены, где жил и умер в изгнании Наполеон.

Вместе с географией поднималась история, она стояла перед нами в образе крупного белобородого старика, сутулая, опираясь на тяжелую палку. Иван Игнатьевич рассказывал о своих кругосветных путешествиях, о заморских экспедициях, о своей почти вековой жизни, — он сам был живой историей, три года назад эвакуированный к нам из Киева — древнего корня русской государственности.

Ходил Иван Игнатьевич в серой толстовке, на которой были нацеплены значки, медали и какие-то жетоны. Когда урок заканчивался, мы провожали его до учительской, тыкали пальцами в его регалии и наперебой спрашивали, что это такое.

— Медальон, — терпеливо отвечал Иван Игнатьевич, отступая, перед нами. — Преподнесен мне после успешного завершения первой экспедиции в тысяча восемьсот девяносто восьмом году…

Очень он был старый.

А военное дело вел гвардии лейтенант Мрий, двадцатитрехлетний седой парень. В совхозе у нас говорили, что он был ранен в душу и демобилизован из армии по нервному заболеванию. Гвардии лейтенант Мрий был награжден орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени и медалями «За отвагу» — двумя или тремя, не помню точно.

На первом занятии он сказал нам, что война — это не только геройство и благородное дело, а противная человеческой природе работа, которую надо знать, чтобы не гибнуть зря и не подвергать опасности свое Отечество.

Мы изучали винтовку образца 1891/1930 гг. и автомат «ППШ», метали гранаты «РГД-33» и рыли окопы недалеко от кладбища, ходили в наступление и оборонялись, преодолевали штурмовую полосу и ползали по-пластунски. Если урок был сдвоенным и проходил в поле, гвардии лейтенант Мрий, утомившись к концу занятий, садился на землю (а зимой в снег) и начинал плакать. Он растерянно глядел на нас и плакал громко, как женщина.

Нам очень хотелось узнать, за что он получил такие высокие награды, хотелось услышать рассказы о войне — ведь он не просто очевидец, он боевой участник, он почти Герой, он пробыл на передовой два года… Но он ничего нам не рассказывал.

Гришка бросил школу раньше меня, после пятого класса, и уже был не сезонным, а штатным разнорабочим. Он гордился этим, но недолго, потому что после окончания семилетки мы тоже были зачислены в штат и получили продовольственные карточки рабочих.

Управляющий, собрав нас в конторе, сказал по этому случаю речь:

— На моей носу сенокосный страта, мы тумаем, молотой катры не пответет, тневной норма чтопы твести процент, потом шнитво — триста процент, а то выконю шуту-матери.

Сопровождающий нас Гришка шепнул мне, скаля зубы:

— Ты, зять, проси у него быков посмирней, а то на Лидку сил не хватит.

Гришка не был грубым, просто он хотел казаться взрослым и поэтому считал, что обо всем надо говорить прямо, без всяких там фиглей-миглей. В тот же вечер он меня дотошно расспросил, как мы дружим с Лидой, о чем говорим, что делаем. И жестоко высмеял:

— Теленок ты, бычок, — му-у! Не книжки надо, не песенки, не поцелуи — другое пора начинать. У ней же бедра круглые, груди как у настоящей девки — неужто не щупал? Твердые, наверно, спелые!..

— Не знаю, — сказал я, покраснев. Это же недостойно, оскорбительно для Лиды, как он не понимает. Ведь Лида такая чуткая, умная, нежная, а ее хватать за…

— Дурак, — сказал Гришка. — Нынче же потискай — и увидишь, что ей будет приятно. Или ты не хочешь, чтобы ей было приятно?

— Хочу, — сказал я, досадуя, что начал этот разговор.

— Вот и действуй. Спасибо завтра скажешь.

Мы сидели с Лидой на берегу пруда, глядели в застывшую воду, где плавал желтый обломок луны, и слушали вдохновенное пение лягушек. Звонко они квакали о своей любви, страстно, с каким-то даже бесстыдством. Я вспомнил наказ Гришки, и мне стало нехорошо. Лида печально говорила, что ей надо закончить десятый класс, она уже послала документы в одну из школ райцентра, а ей так не хочется ехать в город. Ведь мы тогда не сможем встречаться, разве только в каникулы, подумать страшно.

А потом склонила голову мне на плечо и запела грустно:

Смешно? Ничего тут нет смешного. У нас больше половины деревни — чуваши, татары, мордва — так говорили, и мы не смеялись, потому что сами учились их языкам и коверкали их еще хлеще. Когда я пел по-татарски песни, татары не улыбались и даже хвалили меня: «Якши, малай, бикь якши!» А Лиду я всю зиму, весну и лето учил произносить звонкие согласные, поправлял родовые и падежные окончания, чтобы над ней не смеялись в городе, и она все-таки одолела их, хотя наши занятия, особенно летом, когда мы встречались каждый вечер, заканчивались нередко ссорами.

— Скажи: я бестолковая дура, — выведенный из терпения ее неудачами, требовал я.

— Нет, я не пестолковая и тепя люплю, — говорила она виновато.

— Любовь доказывают не поцелуями, а делом! Ты хоть слово-то скажи правильно — любовь!

— Люпофь.

— Ну дубина!

Лида сердилась, плакала, клялась не встречаться больше со мной и, едва наступал вечер, опять приходила.

Но однажды, за месяц примерно до своего отъезда, не выдержала беспощадной тирании и зло выкрикнула:

— Сам дурак! Не смей меня оскорблять, слышишь!

Произнесла чисто, отчетливо, будто ей новый язык пришили. Я так обрадовался, что поцеловал ее в губы. Долго поцеловал, больно. Она задохнулась и, счастливая, стала смеяться, без конца повторяя:

— Дура я, дура, дура, дура!..

И целую неделю потом ходила на пятачок у начальной школы, где собирались девчата и подростки, — чтобы больше говорить на людях: своим чистым произношением она хвасталась, как обновкой, и не торопилась уединиться со мной. Гришка уже начал подозревать, что мы поссорились, но я успокоил его и даже сообщил, не краснея, что наказ его выполнил.

— Она рада была, да? — спросил Гришка недоверчиво.

— Рада, — сказал я. — Сначала вроде обиделась, а потом ничего.

— А я тебе что говорил! Я же знаю их…

В том, что Гришка знает их, я сильно сомневался. Он дружил с ровесницей Лиды здоровенной татаркой Миннибай уже года полтора, но никто всерьез не принимал их дружбы. Во время зимних каникул мы с Лидой захотели узнать, о чем они говорят на свиданьях, и подкараулили их однажды вечером в пустой конторе. С полчаса стояли мы за печкой не шевелясь, а Миннибай и Гришка только вздыхали трудно да чихали от чадящей длинной самокрутки, которую Гришка свертывал из собственного самосада, знаменитого свирепой, прямо-таки убойной силой. Докурив, Гришка достал из кармана шубные рукавицы, хлопнул ими и сказал с грустью:

— Опять завтра эти мохнушки надевать, а они мокрые.

Мы с Лидой, давясь от смеха, зажали ладонями рты.

— Положи на печка, — посоветовала Миннибай. — Просохнет, и пойдем домой…

Правда, нынешним летом Гришка стал смелее, купался с девчатами в пруду, хватал их в воде, тискал, но это бывало всегда на людях и принималось больше за озорную шутку, другого значения мы не придавали.

А вот на нас с Лидой смотрели уже серьезней, и мы гордились этим, волновались перед каждым свиданьем. Лида учила меня чувашскому языку и часто говорила о своих чувствах. К осени я выучился считать до сотни и произносить с десяток самых необходимых фраз: «Я тебя люблю». «Ты красивая». «Ты моя умница». «Я хочу тебя поцеловать». «Не уезжай в город, я буду тосковать». «Я не могу без тебя жить». «Я буду тебя любить до гроба».

Осенью она уехала и вскоре прислала сердитое письмо, в котором ругала меня, что не пришел ее проводить (а я и не мог прийти, был в поле, она знала), и уверяла, что никогда не любила меня и не любит, рада, что уехала, очень ей нужно встречаться с каким-то пацаном, который ниже ее ростом и вообще сопляк. А в конце просила не обращать внимания на небрежный «подчерк». «Кто любит, тот не станет придавать значения красоте подчерка». Такая самоуверенная назидательность. Я чуть не заплакал.

На другой день на работе Гришка заметил, что я не в себе: то сижу на бестарке, как сонный, то беспричинно ругаюсь и хлещу кнутом безответных своих волов.

— Письмо прислала? — догадался он.

— Прислала. Тебе какое дело!

— Мне наплевать, но волам не сладко. За что ты их порешь? Они тебе не соперники. Городского, что ли, нашла?

Я рассказал о письме.

— Не отвечай, — посоветовал Гришка. — Пусть еще пришлет, а ты молчи, не отвечай. Характер надо выдержать, марку — ты мужик! Понял?

Выдержать характер было трудно, хотелось написать ей хоть несколько строчек, но я только подчеркнул ошибки в ее письме — десятиклассница обязана знать правописание слов того языка, которым пользуется, — и отослал письмо обратно. Второе, третье и последующие письма бросал в печку не читая. Вообразила, что жить без нее не могу, готова веревки из меня вить, рабом сделать, слугой, — нет, я выдержу характер, выдержу!

В это время я особенно сдружился с Гришкой. Мы вместе ходили на вечерки к молодой вдове Синичке, которую хлебом не корми, но дай покалякать о «грешной плоти», заигрывали с девками. Гришка резвился вовсю и чувствовал себя как прудовой карась весной, но мне это скоро наскучило. Все чаще вспоминались встречи с Лидой, самодельные уроки русского и чувашского языка, которыми мы обменивались, песни в альбоме, споры о прочитанных книгах, поцелуи встреч и расставаний. Разве это заменят вечера у несчастной Синички?

В обменном фонде передвижной библиотеки мне дали «Анну Каренину» и «Аэлиту». Понравилась больше «Аэлита», потому что втайне я мечтал стать путешественником, мечтал побывать в неведомых краях и совершить неслыханные подвиги. Конечно же, все это рано или поздно исполнится, и когда я везде побываю и все свершу, то вернусь в свою деревню — и меня встретит не какая-то Аэлита, а моя земная, истосковавшаяся по мне Лида, которая все это время ждала меня, глядя в окошко.

Моему возвращению будет рада и ее мать тетя Паша — она вся исказнилась, глядя на свою тоскующую дочь, — обрадуется даже управляющий — по этому случаю он не поедет в поле, отгонит Чалдона на конюшню и придет ко мне просить прощения за то, что зимой не подвозил нас в школу. «Да ладно, не стоит об этом, — великодушно скажу я. — Кто прошлое помянет, тому глаз вон». — «Нет, клас шалко, — скажет бережливый управляющий. — Лучше того, кто помнит, — шуту-матери, латно?» И засмеется, прищурив свои узкие, словно осокой прорезанные глаза.

А я возьму Лиду за белую руку и поведу куда захочу. И вот тогда-то и свершится все это сокровенное, важное, свершится так бережно и нежно, что оба мы почувствуем неземное счастье и за минуту этого счастья… «Какое счастье! — с отвращением и ужасом сказала она, и ужас невольно сообщился ему. — Ради бога, ни слова, ни слова больше». Ни слова? Но почему же?! Почему они чувствуют отвращение и ужас, разве Анна Каренина не любила Вронского, а он — ее? Разве  э т о  п о с л е д н е е,  в е н ч а ю щ е е, не было для Вронского желанием его жизни в течение года, а для Анны — обворожительною мечтою счастья?

Нет, с таким оборотом я не мог примириться, не мог и не хотел. Меня и здесь воспитывали, отодвигали на время запретное, старались внушить, что оно ничего не дает, что оно неприятно и вредно — вот как курение, когда все курильщики соглашаются, что ничего хорошего в этом нет, а сами дня, да что там дня — часа не могут прожить без табака.

Я с нетерпением ждал Нового года, когда наступят каникулы и приедет Лида, но все-таки рвал каждое очередное письмо не читая — выдерживал характер. И хотя у меня дрожали руки, когда я брал письмо, хотя первым моим желанием было вскрыть его, увидеть хотя бы первую строчку, прочитать одно-единственное слово — я сдерживался, я считал себя мужчиной и медленно, осмысленно разрывал письмо на части и бросал его в печку.

Однажды, возвращаясь вечером с работы, вдруг встречаю ее на улице — приехала! До Нового года еще целая неделя, а она приехала!

Мало сказать, что я обрадовался, — легко стало, светло, весело, усталость прошла сама собой. Я стоял перед Лидой с кнутом на плече — только что распряг своих волов — и блаженно улыбался. Она будто выросла за эти четыре месяца, стала немножко чужой в городском полушалке, и перчатки на ней были кожаные, холодные, и губы подкрашены.

— Ты такой прежний, — сказала она, с жалостью глядя на мой кнут. — Ты ни крошки не вырос. Я представляла тебя возмужавшим, суровым, а ты улыбаешься как мальчишка. Ты почему не отвечал на мои письма? Не думай, что я приехала из-за тебя. Просто там одиноко с непривычки, вот я и приехала. Встретимся сегодня?

Я отметил, что она уже не путает родовых и падежных окончаний, и порадовался за нее: такие успехи сделала. Наверно, только и занималась тем, что говорила да читала книжки. Но от встречи, выдерживая характер, твердо отказался. Если уж я такой прежний, если я не возмужал и не вырос, пусть ходит одна. Впрочем, отказ я объяснил тем, что на улице холодно.

— Мы посидим у нас в соломе, — настаивала она.

— Я устал.

— Ну, пожалуйста! — И поглядела на меня просительно, с нежностью.

Если есть на свете счастье, то оно вот такое. Тебя просит лучшая и единственная в мире девушка, просит о такой малости, которая ничего для тебя не стоит, она ждет этой малости и молит о ней взглядом, улыбкой, руками, поглаживающими грубое кнутовище: не откажи, приди, я буду ждать тебя.

Да, впервые я был легко и безоглядно счастлив.

За ужином мать спросила меня с тревогой:

— Ты что это нынче как помешанный: улыбаешься все время, торопишься куда-то, в зеркало глядишься. Не чувайке своей обрадовался? Рано бы вроде в женихи-то, с сестренками вон позанимайся. Тоська плакала, задачку никак не решит.

— Утром решу.

— Не утром, а сейчас, — приказала мать.

Задачки для второго класса были пустяковые, и на свиданье я успел в условленное время. Я стоял у высокой завалинки дома управляющего, за которой меня не было видно, и ждал: Лида, как барышня, ревниво соблюдала правило приходить после кавалера. Она появилась тотчас после моего прихода, нарядная, надушенная, и опять поздоровалась:

— Добрый вечер, милый! Я заставила тебя ждать? Извини, пожалуйста.

Точь-в-точь как настоящая дама, как Анна Каренина или Кити, на которой женился Левин. Я невольно засмеялся, громко, издевательски, но Лида удержалась в своей роли.

— Дикарь, — сказала она, взяв меня за руку и увлекая за глухую стену. — Ничего не знаешь, кроме своих волов. Мог бы подумать, что смеяться, да к тому же под окнами моего дома, не только неприлично, но и опасно: родители услышат и позовут домой. Они и так запрещают мне с тобой дружить.

— Почему? — испугался я.

— Отец говорит, что ты хулиган, хвосты волам оборвал, а мама считает, что муж у меня должен быть только чувашином.

— Му-уж! Какой же я тебе муж!

— Не муж, но любимый. Впрочем, это я так, — спохватилась она. — Мы ведь проста дружим, не правда ли?

— Правда, — сказал я с досадой. — Просто дружим, и никакой любви у нас нет. Вронский стрелялся из-за любви. Каренина под поезд бросилась… Какая у нас любовь!

Но Лида неожиданно оскорбилась:

— Я же приехала к тебе, за неделю до каникул приехала! Меня исключить могут за это, а я не раскаиваюсь и ни о чем не жалею. Пусть исключают, пусть ворчит отец и ругается мама. Ты же вырастешь, мать у тебя высокая, и ты будешь высоким, а разница в возрасте у нас небольшая. У Карла Маркса жена была на семь лет старше его, и это не помешало их браку.

Я смутился и не знал, что сказать: все во мне опять радовалось, ликовало, пело, счастье было таким полным, что всякие слова казались ненужными, лишними. Я порывисто обнял ее, приподнялся на цыпочки, чтобы достать до губ, и поцеловал ее так, как она меня учила.

Но счастье никогда не бывает продолжительным. Хлопнула сенная дверь соседней квартиры, заскрипели морозные ступеньки крыльца, Лида кинулась под свои окна, и передо мной, а вернее, надо мной оказалась разбитная Нинка, выбежавшая от бухгалтера. Она ходила к нему всю осень, сразу после возвращения его с фронта — жалела. Бухгалтера отпустили по ранению совсем, жена его не дождалась, вышла замуж за объездчика второго отделения, а бухгалтер, говорят, очень ее любил. Как тут не пожалеть!

— Крутишь? — спросила она с усмешкой, глядя на меня сверху вниз.

Ах, как хотелось мне стать хоть немного повыше, хотя бы вровень с ней! И почему я так медленно расту!

— Кручу, — сказал я, приподнявшись на носки материных чесанок. — И буду крутить, а тебе какое дело?

— Молодец, — засмеялась Нинка. — Ты становишься мужчиной, так и надо. Желаю удачи! — И пошла, смелая и быстрая, к своему дому у пруда.

Возвратившаяся Лида тоже была довольна, что я не побежал за ней, а остался на месте, она поцеловала меня, вздрагивающего то ли от волнения, то ли от холода, и повела к стогу соломы за домом.

Соломы там осталось уже мало, копешка чуть повыше меня, но укрыться от ветра можно.

Лида смела рукавом снег с подветренной стороны, встала спиной к стожку и протянула мне руки. Обнявшись, мы стояли молча, чувствуя счастливый покой и полное единение, совершенно бездумное, бескорыстное. Впрочем, мне подумалось, что вот так счастливо, наверное, чувствует себя путешественник, когда он достигнет цели, к которой долго и трудно шел. А Лида, глубоко вздохнув, сказала, что нашим свиданьям скоро наступит конец. Весной она получит аттестат зрелости, и, если к этому времени не кончится война, они уедут в родную Чувашию — отец с матерью часто об этом говорят. Уедут они в Чувашию, Лида окончит педагогический институт и станет учить чувашлят русскому языку и литературе. Ведь это такое богатство, русский язык, она так полюбила его и так счастлива, что свободно им владеет!

— А муж у меня будет инженер, — мечтала Лида. — Тебе бы хотелось стать инженером?

— Нет, — сказал я с сожалением. — Мне хочется стать путешественником.

— А работать кем ты будешь?

— Я же сказал — путешественником.

— Это ведь не работа. Надо специальность какую-то иметь, профессию. Неужели тебе не нравится профессия инженера? Строить тракторы, машины, самолеты, корабли? А?

— Нет. Я хочу только все увидеть и понять.

— Зачем?

— Не знаю. Хочу, и все.

— Жалко, — сказала Лида. — Мой отец говорит, что ты чувствуешь трактор, как хороший конюх чувствует лошадь, весной он хочет поставить тебя на «ЧТЗ» без всяких курсов. Ведь ты уже подменял этой осенью тракториста, у которого был прицепщиком?

— Подменял. И трактор не раз ремонтировал. Только сейчас мне не интересно. На комбайн я пошел бы.

— Вот видишь, на комбайн! А потом тебе захочется узнать автомашину, самолет, пароход, — значит, тебя интересует вся техника — и ты можешь стать инженером, надо только учиться. Обещай мне, что ты будешь учиться.

— Холодно, — сказал я, вспомнив вечно усталую мать, больную бабушку, трех младших сестер и брата. Какая тут учеба. — Пойдем домой, у меня замерзли руки.

— Что же ты раньше не сказал! Пришел в сырых варежках и молчишь. Они же у тебя смерзлись, деревянные стали — снимай сейчас же!

Она сняла с меня залубеневшие варежки, постучала ими и засунула мне в карман, а холодные руки взяла себе под мышки. Распахнула пальто, потом теплую кофточку, под которой было платье, и спрятала туда руки, зажав их своими.

— Да ты не стесняйся, — говорила она, — что ты какой, право! Ты же мужчина почти.

Второй раз за вечер слышал я это лестное для меня слово и вот боялся пошевелить пальцами, прижатыми к ее горячему телу. Кисти мои касались ее тугих, как большие яблоки, напряженных грудей, я весь загорелся, смутился и, боязливо отступив от нее, вспомнил постыдную ложь летом, когда этим хвастался Гришке.

— Зачем же ты отошел, — обиделась Лида. — Мне ведь холодно, подойди, не съем же я тебя. Господи, какой же ты дикарь!

А холод в самом деле был жуткий, наше дыхание вылетало белым паром, и нельзя ей стоять вот так, расстегнутой, распахнутой, враз простудится.

Проклиная свою нерешительность, я приблизился к ней, приник, как ребенок, и она прикрыла меня полами пальто.

Всю неделю до Нового года и еще две недели каникул мы встречались каждый вечер, я всегда надевал на свиданье сырые варежки, а в последние вечера так осмелел, что просил позволения трогать ее заветные, волнующие меня «яблоки». Лида позволяла и весело смеялась над моей просьбой, даже в письмах потом поминала про свои «яблоки». Понятно, что Гришке я об этом уже не говорил.

Гришка раздружил со своей великаншей Миннибай, объяснив, что она слишком большая, рук не хватает, чтобы обнять, и часто задерживался в хлебной лавке, заигрывая с Нинкой. Нинка смеялась над ним, выгоняла.

Лиде я писал нетерпеливые, тоскующие письма, умолял приехать на весенние каникулы, и она обещала, но дружное половодье расквасило дороги дней на десять. Ни на лошадях, ни на тракторе, не говоря уже об автомашинах. А потом начались полевые работы. Мы ночевали в поле, а если и возвращались домой, то не раньше полуночи, чтобы с рассветом опять быть у своих тракторов, плугов, сеялок.

В разгар сева пришел долгожданный праздник — кончилась война. Особенно радовались солдатки, мужья которых остались живы, радовались их дети. Но радовались, конечно, и мы с Гришкой и другие наши сверстники, уже не ждавшие своих отцов.

Гришка был старшим в семье, в ту весну он работал заправщиком, подвозил к тракторам горючее на лошадях. Он летал на своей паре по всей нашей степи и орал разные песни. И о любви, и о войне, и о чем придется. Но больше он любил частушки. Лихо пел их, разгульно. Его шальной звонкий голос слышался далеко — за версту и дальше. Лошадей еще не видно, стука повозки не слышно, а голос уже мчится через поле к нам. У посевного агрегата он разворачивал свою удалую пару, спрыгивал с повозки и пускался в пляс перед трактором.

Он резвился так буйно и отчаянно, словно чувствовал, что это последняя его весна. Его крупнозубая белая улыбка и звонкие частушки сразу прогоняли нашу муравьиную озабоченность, мы становились живей, а Гришка тем временем не дремал. Рассыпая свои частушки и прибаутки, он ставил двух севцов к ручному насосу, одного — держать шланг у топливного бака, еще двое шприцевали и смазывали, а сам он под видом проверки сеялок насыпал семена себе в сапоги, за пазуху, в карманы. Ведь и его быстроногой паре требовалась заправка, на одном килограмме овса не будешь скакать ежедневно с темна до темна. Семена, правда, были протравлены, но Гришка отбивал эти яды — провеивал пшеницу, ошпаривал кипятком, еще что-то делал. Во всяком случае, его лошади ни разу не заболели, хотя он и скармливал им по полпуда семян.

Однажды управляющий застал его и хотел отдать под суд, но Гришка устроил бурную сцену, доказывая, что только благодаря ему и его лошадям наше отделение занимает первое место в совхозе. Ведь за все время полевых работ ни один трактор не простоял ни минуты по его вине, все агрегаты работают, как часы, а он, заправщик, кроме прямых обязанностей еще вдохновляет сельских тружеников, проводит летучие культурно-массовые мероприятия. И в доказательство этого Гришка пустился перед ним вприсядку, отхватывая такие уморительные частушки, что наш серьезный управляющий засмеялся и, махнув рукой, поехал на своем Чалдоне к другому агрегату.

Отсеялись мы в конце мая, первыми в совхозе, и тут же переключились на вспашку паров. Здесь можно было не торопиться, мы возвращались домой часов в восемь, когда еще не пригоняли стадо, купались в пруду, а после ужина собирались у дома пожилого кузнеца, который выходил к нам с гармонью.

Эти вечерние гулянья в последнее время стала навешать и продавщица Нинка. Она поссорилась со своим бухгалтером, говорила, что уедет в Ленинград, но как-то все не-уезжала.

— Обрыдли мне ваши тупые крестьянские рожи, — говорила она. — Ковыряетесь вечно в земле, веселиться не умеете, разве тут не уедешь!

И каждый вечер учила нас танцевать, и ребят, и девчат. Я оказался самым неспособным, часто наступал ей на ноги, медленно, не в лад поворачивался, и она однажды сердито напомнила зимнюю встречу у завалинки:

— «Кручу и буду крутить» — гордец какой! Простому делу не можешь научиться, а тоже — кручу!

— Делу-то я как раз и научился, — возразил я, вспомнив благодарность управляющего за сев.

Но Нинка поняла мои слова по-другому.

— Не хвастаешься? — спросила она с удивлением. И почему-то погрустнела: — Что ж, на это вы быстрые, учить не надо, а ты уж с меня вон вымахал. И когда ты успел вырасти!

В последние полгода я действительно как-то сразу вытянулся, перегнал в росте некоторых своих сверстников. Лида приедет и не узнает меня, особенно если буду в новой одежде.

С получки и премии за сев мать купила мне костюм — простенький, хлопчатобумажный, но все же настоящий костюм и белую рубашку к нему. Теперь на улицу я выходил как взрослый парень: брюки отутюжены и заправлены в легкие брезентовые сапоги гармошкой, голенища и головки этих сапог намазаны и начищены кремом так, что блестят, как хромовые, а на мне еще белая рубашка, поверх рубашки — пиджак, накинутый на одно плечо, из кармана пиджака выглядывают расческа для волнистого чуба и платочек с голубой каемкой, а на платочке краснеют буквы, вышитые руками Лиды: «Люблю сердечно, дарю навечно».

За полгода я уже отвык от Лиды, но все же встречи с ней ждал с большим беспокойством. В деревне давно говорили об отъезде управляющего, тетя Паша распродавала громоздкую мебель, да и Лида в последних письмах грустно сообщала, что вот сдаст экзамены и приедет попрощаться.

Она приехала в тяжелый для нас день, когда мы хоронили Гришку Петрова. Смерть Гришки была неожиданной, случайной и переживалась всей деревней как большая беда, как трагедия.

Он еще весной говорил мне, что собирается ввести новый способ заправки тракторов горючим, надо только отладить его получше.

— На ходу буду заливать, — говорил он. — Мы тратим по полчаса на заправку, вот и подсчитай: в уборку у нас работает шесть агрегатов, значит, три часа есть. Убираем мы целый месяц, помножь-ка на три — девяносто часов, почти четверо суток. А за это время знаешь сколько хлеба осыпется? Агроном говорил, что больше центнера с гектара, помножь-ка на пять тыщ гектар…

Он все учел и подсчитал, быстрый и отчаянный наш Гришка, и вот хотел отработать новый метод на вспашке паров, когда есть возможность не спешить.

Он и не спешил. Просто случайно он оступился на крыле у топливного бака и попал под гусеницу трактора. А трактор шел с плугами, трактористу тоже нравился новый метод.

Вечером Лида рассказывала мне об экзаменах и о том, что она уже послала документы в институт, а я видел раздавленного в земле и в крови Гришку, видел его кричащие глаза с широкими от боли зрачками, слышал торопливый его шепот: «Я ведь не умру, нет? Ты здоровый, видишь, какой я, скажи правду — умру?.. Эх, друг, знал бы ты, как мне не хочется умирать… Неужто я умру, а?..»

А Лида говорила о любви и разлуке. Она даже не замечала, что я молчу, что гляжу отупевшими глазами на лунный круг, утонувший в пруду, что не могу сдержать слез, которые текут по лицу независимо от моей воли. Потом она, правда, заметила, но не поняла сразу, решила, что я плачу от близкой разлуки, и стала успокаивать:

— Я буду писать тебе каждую неделю, каждый день, я навечно запомню твою любовь!

Запомнит она любовь… Бросит, но запомнит, — щедрая! Вот и слез лейтенанта Мрия она не могла понять: как же, мол, так — герой и вдруг… плачет. Герои не должны плакать. А Гришка это понимал. Он все понимал-, дорогой, несчастный мой друг.

Нет, Лида не была черствой, она тоже жалела Гришку, и ее отец жалел искренне, и тетя Паша, ее мать. Но все они были уже не с нами, они уже распродали кое-какие вещи, упаковали в мешки и чемоданы зимнюю одежду, обувь и разную домашнюю утварь, уже отослала Лида свои документы в педагогический институт. Через неделю ее отец сдаст хозяйство нашего отделения другому управляющему, получит расчет, и они уедут в город, в столицу Чувашской республики.

И пусть едут. Когда-нибудь Лида поймет, не может она не понять, не почувствовать, какой потерей для меня был Гришка. Она поймет это тогда, когда почувствует свою собственную потерю, когда ее любовь останется одна и никакие письма, никакая память не заменят ей меня, оставленного сейчас со своей болью.

Через неделю, накануне их отъезда, у Лиды был день рождения. По этому случаю они собрали молодежь к себе на прощальный ужин, чтобы заодно отметить семейный праздник, который прежде никогда не отмечался.

Ужин был на редкость щедрый для скупого управляющего, с водкой и хмельной бражкой, которую мы пили кружками, с обильной закуской, с танцами и пляской под гармошку. Я впервые в жизни напился и почувствовал себя глубоко несчастным: убили на фронте отца, погиб неделю назад верный друг, уезжает Лида, моя лю… Нет, ничего нет, пусть уезжает в свою Чувашию, если ей не дороги ни наша деревня, ни я, ни наша любовь. Разве это любовь, когда можно от нее уехать! Нет ее, не было и никогда не будет. И хватит об этом. Все. Конец. Точка.

Ах, какой я был пьяный!

Я измял и залил бражкой свой новый костюм, разбил подошвы сапог в отчаянной пляске, а тетя Паша глаз не спускала с захмелевшей Лиды и даже танцевать нам вместе не позволяла. Лида прощально пела «Песню о первой любви», а я танцевал с Нинкой, весь потный, пьяный, красный, и она вытирала мне лицо своим надушенным платком. Когда тетка Паша не отпустила Лиду постоять со мной на улице, Нинка вывела меня на крыльцо и страстно поцеловала в губы.

— Милый ты, глупый, славный ты мой! — сказала она с нежностью. — Не расстраивайся, родной. Иди ко мне, я тоже скоро приду. — И дала мне ключи от своей квартиры.

Я все понял и пошел к пруду умываться. И хорошо, сказал я себе, и правильно, пусть уезжает, а я пойду к Нинке, к Нине я пойду, к Ниночке, славной, некрасивой, но смелой Ниночке, которой уже двадцать пять лет, но она в тысячу раз лучше тебя, потому что она чувствует, а ты не чувствуешь, и уезжай, скатертью тебе дорога.

Я вымылся по пояс в пруду, пришел на квартиру Нины и, раздевшись, лег в ее одинокую жесткую постель. То, о чем я втайне мечтал, то, о чем мы говорили с покойным Гришкой и чего он так страстно хотел, скоро должно свершиться. Сегодня, сейчас, через несколько минут я получу самое дорогое, самое заветное, сейчас я узнаю самое важное, что нас волнует и чего мы добиваемся с таким нетерпением.

— А вот и я, — сказала Нинка, захлопывая дверь и накидывая крючок. — Ты, наверно, заждался? Я не могла сразу. Сказала там, что ты совсем пьян и ушел домой, потом разок станцевала для вида.

Она раздевалась в потемках, шуршало платье, стукнули туфли, щелкнули резинки чулок. Я лежал под одеялом и почти не дышал. Мысленно я видел свою Лиду, никак не представляя себе Нинку, и все во мне звонко напряглось, росло.

Нинка откинула одеяло и оказалась рядом со мной. Горячая, обнаженная.

И моя.

Вся!..

Очнулся я растерянный и удивленный. Все было разрушено, разбито, уничтожено — все, без остатка. И я, поверженный и совершенно трезвый, лежал рядом с Нинкой и слушал мерное тиканье настенных ходиков.

Так во-от что называют интимным, сокровенным, любовным, во-от как оно выглядит, наше заветное!

И это — все?!

Неизбывное, безутешное, большое горе навалилось на меня. Неужели ничего больше нет и не будет? Неужели с этим — на всю жизнь?

И еще я чувствовал, что рядом стоит незримая Лида и глядит на меня с бесконечной печалью: зачем ты сделал это, милый, ведь ты мечтал только обо мне, ты хотел только моей любви, и хотел получить ее не воровски, не крадучись, а как награду за свое открытие, которое ты принесешь людям, путешествуя по земле. Мальчик ты мой неразумный!

— Я не знала, что ты первый раз, — сказала Нинка. — Извини меня.

Чуткая. Добрая и чуткая. Недавно бухгалтера жалела, теперь вот меня. И почему ее считают смелой — за это умение пожалеть, что ли?

Нинка повернулась на бок, вздохнула. Потом сказала с усмешкой:

— Привыкнешь, не переживай очень. Первый раз всегда так.

— Даже если любишь?

Нинка не обиделась на откровенность:

— Даже если любишь и тебя тоже любят… Привыкнешь.

«Привыкнешь»… Будто к урезанной пайке хлеба по карточкам, к самой карточной системе. Неужели и на любовь кто-то давным-давно установил нормы? Установил и вот отпускает не столько, сколько тебе хотелось, а лишь то, что полагается на одну карточку. Может, Анна Каренина бросилась под поезд потому, что у нее отбирали и эту последнюю пайку?

Я молча встал, оделся и ушел с твердым намерением никогда не приходить больше.

И через неделю пришел опять — за своей пайкой.

Прежние мечтания о любви исчезли вместе с Лидой, осталась одна ничем не прикрытая жизнь, которую надо было либо принять полностью, либо не принимать совсем. Я принял. Но, принимая ее такой, я помнил, что за спиной у меня есть Лида, она была любимой и единственной, моя Лида, и, возможно, была она не зря.

Я часто думал о ней, особенно в первый год после ее отъезда, но никогда не тосковал, не жалел. Другое чувство — обиды и мстительности — поселилось во мне. Может быть, поэтому я рано женился. И, совсем не случайно, женился на учительнице, которой Лида еще не стала. И когда у меня родился сын, я неожиданно получил от Лиды письмо-растерянное, смятенное, написанное точно в таком состоянии, какое пережил я, испытав первую близость с женщиной.

Я уже торжествовал и считал себя отомщенным, когда увидел, что она жалуется мне, ищет у меня помощи, поддержки в этом своем горе. Только у меня и ни у кого больше!

«…Почему  э т о  произошло не с тобой, — писала она с откровенностью отчаяния, — почему мне хотелось, чтобы Он непременно был инженером, почему?! Ах, господи, какая я бесстыжая, глупая, тщеславная баба! И разве так обязательно выходить замуж, чтобы узнать это?! Вот сейчас я замужем, третий день замужняя, и он любит меня, и я не безразлична к нему, но третий день стоит перед глазами наша деревня, наш тихий пруд и ты возле пруда с кнутом в руке. Ах, как же далеко тебе до моего блестящего, сильного, надежного мужа! Он такой эрудит, такой талантливый и умный — он держит в руках свое будущее, он с отличием защитил дипломный проект, его оставили на кафедре для научной работы, он знает все машины, которые ты любишь не зная, он уверенно любит меня, которую ты знал.

Родной, милый ты мой человек! Как хочется мне, чтобы ты услышал сейчас «Песню о первой любви», как мне хочется спеть ее всей душой, спеть тебе, единственному, только одному тебе и никому больше! Никогда! Ты помнишь ее, не забыл — мою несчастную, сентиментальную, пророческую песню?..»

Я старался вспомнить, но, раздосадованный, не вспомнил и не ответил на письмо — не было теперь никакого смысла. Привыкнет. Погорюет и привыкнет. Ведь именно так говорила когда-то знающая Нинка, которая уехала в свой Ленинград и не писала писем ни бухгалтеру, ни мне. О чем писать?

Я служил в армии, учился, ездил по нашей большой стране, чтобы утолить жажду нового, неизвестного. Но путешественником так и не стал. Не было такой профессии. Я узнал много других, интересных по-своему, но ни к одной не пристал сердцем. Как-то не получалось. Когда в тебе хозяйкой живет одна, другим просто нет места. Но теперь я уже сомневался и в этой одной.

Дело не в том, что профессии путешественника нет в чистом виде. Профессии нет, но отважные путешественники есть, и они ищут свое, не боясь ошибок и разочарований. А я уже боялся открыть известное, боялся разочароваться и нем. С тех пор боялся, когда вместо Лиды открыл Нинку и был потрясен этим открытием.

О Лиде я вспоминал редко, по случаю. Однажды услышал песню о первой любви и вспомнил. Не потому, что оказался во власти прошлого, нет, просто песня была очень похожа на ту, забытую, которую когда-то пела Лида. Только она пела о женщине, которую любит достойный и надежный муж, а она грустит о первой любви, здесь же мужчина искал свою первую женщину. Словом, мужской вариант той же темы, что-то в духе романсов прошлого века.

Ну, и дальше разорванные чувства, телефонные звонки, смертельная бледность, он уехал, она плачет — типичный сентиментальный романс, но уже нашего времени. Впрочем, одна строчка мне показалась по-настоящему сердечной: «Станут мысли спокойней и волосы — глаже». Только действительно любящий человек мог почувствовать и сказать так верно, просто.

Но одна строчка не делает песни, даже гениальная.

Позже я услышал другую песню, лучше, я даже запомнил ее, не записывая.

Дальше — еще лучше, еще серьезнее. И не только про любовь. Хорошая песня. Жаль, что она не поспела ко времени нашей юности, Лида полюбила бы ее больше других.

Я не переписывался с ней, не пытался узнавать, но почему-то имел ее менявшиеся адреса и знал, что после института она переехала с мужем в другой город, улица, номер дома, квартиры — все было записано точно. И хранил два других ее адреса — рабочий и «до востребования». Как они у меня оказались, не помню. Вероятно, передала какая-то из ее старых подруг, а я записал на всякий случай. То есть просто записал, и все. Я нисколько не заботился об этом, никого не просил, переписку начинать не собирался. И своего адреса, который менялся не раз, ей не сообщал.

Но вот недавно, семейный и уже далеко не молодой человек, опять получил письмо. Через такие-то годы! Полжизни прошло, седина появилась…

Ничего нового она не сообщала, я знал и прежде, что все ее мечты сбылись, она преподает русский язык и литературу в чувашской школе, муж у нее ученый инженер, чуваш, живут они дружно, растят девочку и мальчика. Но…

«…Мальчика зовут так же, как тебя, — писала Лида, — он окончил восемь классов и такой же угловатый, каким был когда-то ты. Помнишь первые наши свиданья? Я — помню, но ты не думай, пожалуйста, что эта память к чему-нибудь обязывает. Просто пишу, и все. Я довольна своей жизнью, семьей, мужем, довольна своими учениками — всем я довольна, можно даже сказать, что счастлива. Просто мне хочется знать, как живешь ты и счастлив ли ты в своей личной, семейной жизни. Иногда хочется повидаться, поглядеть на тебя. Не пришлешь ли ты мне свою карточку? Только шли на «до востребования» или на работу. Не думай, пожалуйста, что в этом кроется какое-то вполне определенное чувство. Ведь не люблю же тебя, не люблю, не люблю. Никогда я тебя не любила и не буду любить! Не буду! Просто глупое бабье любопытство, и все. У меня же семья, дети, неужели этого нельзя понять?!

Только ты все же ответь мне, хоть несколько слов напиши, — чтобы я знала, что ты получил это мое письмо, прочитал его. И пожалуйста, извини за такой скверный почерк…»

Ошибок в письме не было, слово «почерк» написано правильно, и извинялась она по привычке, напрашиваясь на комплимент: каждая буковка была выведена красиво и аккуратно, самый строгий каллиграф похвалил бы ее.

Я перечитал письмо несколько раз, очень хотелось мне найти хоть одну ошибку, хоть самую ничтожную, чтобы упрекнуть благополучную учительницу, написать ей об этом. Ну, конечно, только об этом, о чем же еще.

Но письмо было безукоризненно, и я бросил его в мусорное ведро, предварительно порвав на мелкие кусочки, — вдруг жена прочитает. Она не склонна к интимным воспоминаниям, не расположена к песням о первой любви.

Не хочу я третьей любви, ни к чему теперь и первая, не надо мне ее, не надо. У меня двое прекрасных сыновей, у меня есть славная дочь Лидочка — Лида! — и что мне какое-то письмо от далекого, полузабытого человека. Теперь располнела, наверное, волосы красит от первой седины. Да что там седина, полнота, беда не в этом… Разве что адрес оставить на всякий случай? Изменившийся адрес места ее работы. Но зачем? Ведь не люблю же я ее в самом деле? Через такие-то годы, с седой головой… Ну, конечно, не люблю, разве это трудно понять. Не люблю, не люблю и не буду любить — никогда! Может, что-то и было прежде, но это давно было, не стоит говорить. И вспоминать не стоит.

И вообще хватит об этом. Все. Конец. Точка.

А может, все-таки оставить ее адрес? Мало ли что…

1970 г.

 

НАДЕЖДА

И снова пришла весна.

Она пробивалась острыми глазками всходов из оброненных и счастливо перезимовавших семян, лезла зелеными стрелками первой травы, поднималась тонкими побегами от пней порубленного сада. И все, что было на земле и в земле живого, пробуждалось, отогревалось от зимы, тянулось к солнцу.

С опозданием приходила весна лишь в поля. Запущенные, в щетине ржавой жнивы, они зарастали сорняком и ждали глубокой пахоты, добрых семян, ждали посева.

А в деревне были мосластые лошади, видавшие овес только во сне, да изношенные тракторы, которые если и ремонтировали, то скорее для успокоения совести. Промывали керосином старые детали, смазывали и ставили опять — на четвертый, пятый срок.

И не все поля засевались. Некоторые уходили под залежь и ждали, ждали…

Шел последний год войны.

…Натужно, с дымным ревом тащил трактор два старых сакковских плуга. Грязные гусеницы поднимали жниву и втаптывали ее в землю вместе с первой травой. Васяня сидел на прицепе и глядел, как растревоженная земля ползла к нему, вздымалась под плугами, ворочалась, живая, на крутых отвалах и, пахучая, парная, застывала крупитчатыми валами. Стая белоносых грачей прыгала и с криком перелетала за плугами, деловито обследуя каждую борозду.

Мимо уплыл прошлогодний омет соломы, на котором одиноко сидела сова, медленно отодвинулся осиновый колок с грачиными гнездами на деревьях, а когда трактор вскарабкался на взгорье, вдалеке показалась приметная церковка с ярким на солнце крестом и соломенные крыши деревни.

На конце загонки Надежда остановила трактор и спрыгнула с гусеницы на пашню. Мотор грелся, из радиатора со свистом бил пар.

Кадушка на краю поля, опоясанная ржавыми обручами, рассохлась.

Надежда выбежала на дорогу и, заслонясь от солнца рукой, поглядела в сторону деревни. В полуверсте отсюда через поле плелась нога за ногу водовозка. Лошадь мотала головой, на бочке сутулилась хохлатая человеческая фигура.

— Па-хо-мыч! — закричала Надежда, призывно махая рукой.

Голос, как ватный, неслышно поднялся и растаял в горячем степном безбрежье. Пахомыч остался недвижим. Третий день ездит как сонный. Захворал, что ли?

Надежда вздохнула и пошла к трактору.

Припекало уже сильно. Загустевший парной воздух дрожал над горизонтом прозрачными струями. Знойно звенели невидимые жаворонки. Крупные белые облака клубились над дальним лесом, и от них веял теплый ветер.

Через дорогу, за глинистым оврагом пылились земли соседнего колхоза. По полям ходили лошади с боронами, дымил колесный трактор, выпахивая клинья остожий, двигались с лукошками севцы. Они шли в ряд, как солдаты, и мерно размахивали перед собой руками. В белесых струях марева дрожащие фигуры людей казались призрачными, фантастическими. Как в сказке. Тыщу лет назад так сеяли. При царе Горохе.

Надежда оглянулась на далекую медлительную водовозку и еще раз помахала рукой. Пахомыч не отзывался. Дремлет, поди. Пригрелся на солнышке и дремлет.

У плугов подросток Васяня, чумазый и тощий, как кузнечик, занимался развитием мускулатуры. Так он занимался каждый день, занимался старательно и упорно, используя на остановках всякую свободную минуту. Овдовевшая деревня надеялась на него как на мужика, и Васяня хотел быстрее оправдать эту надежду, быстрее стать взрослым и сильным.

— Чего машешь? — сказал он Надежде, подымая одной рукой два ломика, которыми он очищал отвалы. — Вблизи-то старик не видит, а ты издаля.

— Меня увидит, — сказала Надежда.

— Увидит, маши больше! А если и дождешься, так без толку: кляче-то его сто лет, не разбежится.

Он бросил загремевшие ломики на раму плуга, согнул правую руку в локте и сжал грязные пальцы в кулачок:

— Пощупай-ка.

Надежда улыбнулась и, сжав его руку, ощутила под пальцами вздрагивающий комочек бицепса.

— Мощный. Как у старого зайца.

— Зайца! — обиделся Васяня, расправляя рукав. — Меня только Пахомычев Петька побарывал, да и то зимой. Вот посевную кончим, поглядим.

— А меня поборешь?

— Ты баба, с вами нечего связываться.

— А вот не поборешь!

Надежда стояла, сбив на затылок фуражку, и задорно улыбалась. Мешочное платье, тапочки на босу ногу, переломленный козырек фуражки — точь-в-точь задира Петька, только покрупнее.

— Давай, — сказал Васяня и решительно взял ее за руки.

В тот же миг он, перевернувшись, хлопнулся на жниву, неожиданно сбитый ловкой подножкой.

— Ой, мамоньки! О господи! — смеялась Надежда, хлопая себя по бедрам. — Ой, уморил!.. Вот борец!.. Ох, сил нет больше…

Васяня сконфуженно поднялся и стал отряхиваться. Длиннополый материн пиджак с отвислыми плечами был в грязной жниве, за широкие голенища драных солдатских сапог попала земля.

— Не по правилам, — бормотал он, не глядя на смеющуюся Надежду. — По правилам так не борются.

— Борются, чтобы свалить. Ох, Васянюшка…

— Свалить! Баба ты, по-бабьи и рассуждаешь. Свалить бы только. Ладно, иди уж, Пахомыч вон подъезжает.

У дороги разворачивалась, вихляя колесами, скрипучая водовозка. Пахомыч, сидя на бочке, поддерживал сползающий на глаза малахай и правил лошадь к трактору.

— Н-но, ведьма, задумалась. Вот я тебе…

Повозка, свернув на пашню, ткнулась передними колесами в борозду, и от толчка вода из бочки плеснулась ему на спину. Старик зябко поежился.

— Вскачь не можешь? — засмеялась Надежда.

— Могу, могу, молодушка, не торопи, — тоскливо заспешил Пахомыч. — Ай соскучилась, ждамши?

— Соскучилась. Обед привез? Ну заливай тогда, а мы пожуем.

Она взяла у старика узелок с продуктами и села в тень трактора на жниву. Пахомыч украдкой вытер красные глаза, достал из бочки ведро и стал поить горячий всхрапывающий трактор. Костлявая Сивуха с навозным пятном на боку стояла рядом, понуро опустив голову, и изредка шумно вздыхала.

— Васяня, иди обедать! — позвала Надежда прицепщика.

Давно отряхнувшийся, но еще сердитый Васяня независимо, вразвалку подошел к трактору.

Надежда, подбирая с подола крошки, жевала хлеб и запивала молоком из бутылки. Хлеб был грязно-коричневого цвета и колючий от лебеды и отрубей, но с молоком куда какой вкусный. Васяня сел рядом с ней, достал из узелка кусок хлеба и два яйца, очистил их и тоже стал жевать.

— Молоко-то неснятое, — сказала Надежда. — Не скупится председательша, подкармливает.

— А чего скупиться — для колхоза работаем, — ответил Васяня. — Хорошо покормит, хорошо и поработаем. В еде вся сила.

— От Пахомыча слыхал?

— От отца.

Надежда замолчала и стала намеренно громко чавкать, схлебывая молоко из бутылки. «Похоронная» на Ивана Макарыча пришла неделю назад, и у Васяни часто в эти дни вырывались воспоминания об отце. Надежде было больно слышать такое, потому что Иван Макарыч дружил с Алешкой, ее мужем, который погиб в первый год войны. Нечаянные обмолвки Васяни задевали старую боль, и Надежде становилось тоскливо и беспокойно в эти солнечные и веселые до звона дни. Степь, распахнутая во все стороны, начинала жить, и Надежда глядела на нее с каким-то странным, завистливым вниманием. Вид черной комковатой пашни и теплый запах земли волновал и тревожил ее, а зеленые пучки первой травы по жнивью и шалые крики птиц, устраивающих гнезда, вызывали томительное беспокойство и нетерпение.

— Просохло, — сказал Васяня. — Будет гореть хорошо.

— А чего не гореть, сгорит.

Босой Пахомыч в подвернутых до колен штанах семенил от повозки к трактору и обратно.

— По таким-то дням только давай, — торопливо бормотал он, звеня ведром. — Недельки две постоит, глядишь, и отсеемся.

— Посеем, Пахомыч, не тужи, — сказал степенно Васяня, макая облупленное яйцо в соль.

— Вот и я о том же, Васюнюшка. Дни, говорю, какие устоялись — радость одна!

— От радости и опоздал, наверно? — спросила Надежда.

— От нее, молодушка, от нее. — Пахомыч жалко хихикнул. — Чего нам не радоваться, — живы, слава богу, и в лучшем виде ходим. Молодцами даже. — Он смешно выпятил костистую грудь, еле прикрытую мокрым ватником, и с веселым отчаянием проковылял к повозке.

— Молодец, — подтвердил Васяня с улыбкой. — Если новые обруча набить, еще сто лет проскрипишь.

Пахомыч скоморошничал старательно, скоморошничал изо всех сил, и молодые были спокойны и не знали о его горе.

Надежда засмеялась и рукой, в которой держала бутылку с молоком, обняла Васяню. Подросток смущенно высвободился и встал, смахнув с длиннополого грязного пиджака белую яичную скорлупу.

— Пошутили, и хватит, — сказал он сердито, вспомнив коварную подножку. — Обнимки да хахоньки, а дело стоит.

Трактор успокоенно ворчал на малых оборотах, выбрасывая в небо синие кольца дыма. Отскакивая от выхлопной трубы, они распухали, бледнели и медленно таяли в мягком прогретом воздухе.

Надежда сложила остатки еды в узелок, завязала его и, лениво зевая, потянулась.

— Ох-ха-ха-ха-а, работнички мои развеселые. Иди, Пахомыч, посидим, что ли, перед разлукой.

— Посидел бы, да какой от меня прок, — виновато вздохнул Пахомыч. — В землю гляжу, молодушка, в землю. Из земли вышел, в землю прийдеши. В писании о том говорится. Она примет, земля-то. Вот она, матушка, зеленеет, теплая да мягкая. Все в ней будем.

— Умирать собрался? Эх ты, молодец!

Надежда рывком нагнулась, поймала Пахомыча за полу ватника и, подымаясь, потянула к себе.

— Пусти! — отбивался, приседая, старик.

Надежда, обнимая его, как ребенка, взяла на руки и, тиская, стала усаживать на бочку.

Васяня отвернулся и деловито зашагал к плугам. Захлебывающийся смех Надежды не нравился ему. Озорует, как маленькая, а работа ждет.

Надежда усадила помятого Пахомыча на бочку и бросила ему вожжи.

— Бельишко привези мне от матери. Нижнее. Она знает. И чулки. Да не забудь смотри.

Она раскраснелась, белокурые кольца волос выбились из-под фуражки на лицо, и она, часто дыша, заправляла их. Бедовые, хмельные глаза ее глядели с жалобной укоризной.

— И ты повянешь до время, — вздохнул Пахомыч, глядя на ее тугую, обтянутую платьем грудь. — Четвертый год без мужика-то, и ребеночка нет.

Надежда вздрогнула, как от боли, вскинула гордую голову.

— Спасибо, сердешный! Только катись отсюда шибче да не опаздывай в другой раз. Жалельщик! Трактор чуть не запорола из-за тебя, трухлявый пень.

— Да я ничего… Я так… По человечеству, — захлопотал Пахомыч растерянно. — Петюшка у меня, внучек последний… Тринадцать годков только… Не опоздал бы я. — И, не в силах больше сдерживаться, старик всхлипнул.

— Что Петюшка? — встревожилась Надежда.

— По… по-мер.

Пахомыч суетливо задергал вожжами, лошадь оглянулась на него, досадливо махнула хвостом, и повозка, скрипя и качаясь, заковыляла к дороге.

Помер. Еще один.

Надежда глядела вслед повозке и кусала задрожавшие вдруг губы.

Умер. И опять мальчишка. Всю весну покойник за покойником. На фронте мужики, здесь — ребята. Когда же это кончится, господи!

Она медленно повернулась и побрела к трактору. Глаза ее потухли, губы скривились в болезненной улыбке. Подобрав узелок с продуктами, она тяжело влезла на гусеницу, села, вытянула ноги в грязных тапочках и привалилась к топливному баку.

Водовозка, пьяно раскачиваясь на искривленных колесах, тащилась по кочковатой дороге еле-еле. Лошадь переставляла мосластые ноги, махала хвостом, и Пахомыч не погонял ее. Согнувшись пополам, он сидел на бочке и не то плакал, не то думал о своей смерти. Больше он ни к чему не был способен.

Гусеница трактора была жесткой и холодной, от мотора веяло знойным запахом мазута и дыма. Перегрелся сильно. По такому полю разве не перегреется: солома почти не убрана, а ждать некогда, весна подгоняет.

Не было еще такой трудной весны, как нынче. Столько бед сразу свалилось, столько горя нахлынуло, что и сделать ничего не смогли. С первыми проталинами ребятишки вышли собирать колоски на поля, и с тех пор началось. Врачи приезжие говорили, что перезимовавшее зерно ядовито и от него болезнь происходит — септическая ангина. Сейчас зерно это проклятое обменяли, лечить приспособились, а вот еще один ушел.

Каждую смерть Надежда переживала мучительно, с каждой смертью усиливалось беспокойство и тревога за себя, за редеющие семьи, за Дубровку, в которой появились дома с заколоченными окнами.

Когда в одной семье умерли двое мальчишек в один день, мать их, тридцатилетняя вдова, обезумела от горя.

— Без мужиков остаемся, подруженьки, — причитая, выла она, и ее вой и причитания разрывали сердце Надежды.

Она прожила с Алешкой одну неделю перед войной, а через два месяца «похоронную» на него прислали. Как же дальше-то жить, чем? Нет детей, мужа нет — нет и надежды никакой. Дряхлый Пахомыч плачет, он старик, но она-то молодая, она здоровая и сильная, а вот сидит тоже и глядит воднулук и ничего не может сделать. И другие вдовы ничего не могут, кроме слез.

Васяня подошел к ней и стал что-то серьезно объяснять. Он, пожалуй, поборол бы Петюшку, но Петюшки теперь нет. Васяня остался самым крупным среди ребятишек, самым сильным. Он уже не заболеет и не умрет, надо только поить его молоком, отдавать ему свою долю, и кормить надо получше. В семье-то у них шесть ртов.

— Чего же ты сидишь? — рассердился Васяня, дергая ее за ногу. — Надо зажечь кучи на загонке. Солому спалим, и плуга забиваться не будут.

Надежда поглядела на него долгим взглядом, вздохнула и грустно улыбнулась. Он был почти взрослый, этот парнишка, почти мужик был, и, как все мужики, был глупый. В точности как ее Алешка. Тот в последнюю ночь говорил ей: «Зачем тебе ребенок? Останешься вдовой, кому нужна с дитем-то с чужим». Рассудил. А сейчас кому она нужна? И ребенка нет. Пустая и одинокая, как дура.

— Ты чего скуксилась? — спросил Васяня подозрительно. — Пахомыч сказал что-нибудь? Так ты плюнь и держи хвост трубой: на стариков, я слыхал, не обижаются, сами старые будем. Ну, веселей гляди!

Надежда слабо улыбнулась, поправила фуражку на голове и сползла с гусеницы.

— Ладно, давай зажгем.

Она свернула пучок соломы, полила его бензином и подставила к запальной свече, работающей на разрыве. Солома вспыхнула розоватым пламенем. Васяня принял факел и побежал с ним по загонке, наклоняясь у каждой копны. Следом за ним распускались сиреневые всходы костров. Когда он шагал обратно, дым уже загустел и стлался над влажной пашней желтовато-молочным туманом. Легкий, но устойчивый ветер гнал потрескивающее пламя по жнивью, и в один час половина загонки сделалась под цвет пашни.

Работать стало легче. Трактор, взбивая гусеницами легкий пух пепла, уверенно прошел один круг, другой, третий. И ни разу плуга не забились. Надо было раньше зажечь, мучились столько. Впрочем, неделю назад копны были еще сырые, а потом дождь побрызгал.

Васяня всегда вовремя подскажет. Сметливый он, ухватистый парень. И ведь недавно вроде без штанов бегал. Надежда оглянулась и не могла сдержать довольной улыбки: Васяня сидел на плуге солидно, по-мужичьи, и взгляд, каким он следил за пашней, был хозяйски серьезен и деловит. Вот и Алешка таким же бычком глядел. Милый, родной Алешка…

На четвертом кругу Надежда совсем повеселела. Трактор подымался на увал с жалостной, правда, но все же с песней:

Васяня сидел на переднем плуге и слушал.

Влажная земля, вспоротая лемехами, пучилась, лезла на крутые отвалы, срывалась с них в мелкую борозду и застывала черной блестящей рябью. Грачи осматривали ее и о чем-то переговаривались. Может быть, они тоже слушали Надежду.

«Поет, чертовка, — думал Васяня. — Давеча плакать собиралась, сейчас песни, а осенью ругаться станет: мало хлеба собрали! Соберешь при такой пашне, жди!»

Он решительно поднялся и стал заглублять плуг. Черные волны от лемехов пошли заметно крупней. Васяня усмехнулся и засадил плуг по раму. Пой теперь!

Трактор натужно захлопал, задымил, застучал, и вдруг заглох. В наступившей тишине послышался хриплый говор грачей и высокий звон жаворонков.

— Ты что, сдурел! — закричала Надежда. Спрыгивая с трактора, она неловко задела подолом за угол сиденья и порвала платье.

— Не сдурел, а глубже надо, — сказал спокойно Васяня. — Ковыряем, как мотыгой. По такой пашне лебеда только вырастет.

— Да ведь не тянет, глупый ты человек!

— Потянет, если с одним плугом ездить.

— С одним! — рассердилась Надежда. — С одним мы все лето будем пахать. А сеять когда? Пусть хоть мелко, да вовремя. — Она поглядела на порванное мешочное платье, из-под которого выглядывало круглое белое колено, и сердито уставилась на подростка. Васяня был непоколебим.

— Баба ты, по-бабьи и рассуждаешь, — сказал он вразумительно. — Посеять не терпится, а как — тебе и горя мало. Думать надо.

— Вишь ты какой!

— А что ж, конечно.

Надежда с веселым удивлением глядела на чумазое лицо подростка и улыбалась. Васяня обиженно отвел взгляд. Уставила свои фары и не мигнет: думает, ее боятся.

— Васенька, милый, не сможем мы с тобой глубоко-то, не сможем!

— Сможем. Мой отец с твоим Алешей в колено пахали, двадцать пять сантиметров, я помню.

— То они, а то мы… Эх, Васянюшка…

Она вздохнула и присела рядом на плуг.

— Давай тогда хоть один корпус отнимем, — смягчился Васяня.

Надежда покачала головой, но потом согласилась. Уж не первый раз она замечала, что слушается советов этого нескладного парнишки и приглядывается к нему. Не по летам серьезный и рассудительный, он вправду многим напоминал Алешку: такой же неторопливый, спокойный, уверенный, даже походка у него такая же — вразвалку.

Вот и сейчас он деловито пошел к трактору, достал из-под сиденья ключи и молоток и, возвратившись, стал отвертывать болты у корпуса заднего плуга. Работал он сноровисто, быстро, и от этого хмурое скуластое лицо его в грязных потеках пота казалось старше, мужественней.

Когда из гнезд был выбит последний болт, Васяня взял тяжелый лемех обеими руками, напрягаясь, поднял и грохнул на раму плуга.

«И силенка уже есть», — отметила Надежда. Она хотела помочь, но он оттолкнул ее плечом, сказав гордо: «Я сам».

Пахать глубоко им в этот день, однако, не пришлось. Едва трактор поравнялся с ометом на другой стороне загонки, как Надежда уловила подозрительные стуки в моторе и заглушила его.

Опять подплавились подшипники. Говорила зимой, что заменить коленчатый вал надо, не заменили и расточить не смогли. А этот эллипсный, замучаешься опять.

Блок мотора разогрелся и отдавал крепкой вонью горячего железа и масла. Звеня срывающимся ключом, Надежда долго отвертывала горячие болты люков, потом осматривала дымящиеся паром подшипники, и когда вынула первый шатун, стало совсем темно.

— Давай немного поспим, — предложил Васяня, наблюдавший за ней. — Все равно не видать. Встанем пораньше и сделаем.

— Спать холодно будет, — сказала Надежда.

— Вдвоем-то?

— Вдвоем? — Надежда озабоченно подняла голову, обернулась и пристально посмотрела на ожидающего Васяню.

— А что? В омет зароемся и уснем, — ответил он беспечно.

Надежда усмехнулась и вышла из-за гусеницы. Васяня говорил дело, он был почти одного роста с ней, и его можно было послушаться. А почему нельзя? Она уже не раз слушалась его, он всегда говорит дело.

Она вытерла замасленные ладони землей, взяла с сиденья ватник и пошла за Васяней к омету.

Было уже прохладно, выпала роса. В сумеречной тишине плыл рокот трактора с дальнего поля, видны были дрожащие огоньки его фар. Луна еще не всходила. В темном глубоком небе ярко горели набухшие звезды, а Млечный Путь был похож на ленту загонки, по которой рассыпали семена пшеницы.

— Не замерзнем? — спросила Надежда, бросая ватник у омета.

— В мае-то? — удивился Васяня. — Не бойся. Мы с матерью раз зимой в омете ночевали, и ничего. Прижались друг к дружке — теплынь, жарко даже было.

Надежда поглядела на него, странно улыбнулась и стала разрывать солому. Скоро в омете образовалась глубокая черная нора, они заползли в нее, забросали вход соломой и легли, укрывшись ватником.

— Ты горячая, — сказал Васяня, ощущая подбородком ее грудь. — С тобой хорошо. Как на печке.

Надежда не ответила, прижалась к нему, поправила ватник.

В омете с писком возились мыши, дважды сдавленно прокричала сова. Охотилась, наверно. Васяня подтянулся повыше, положил голову на плечо Надежды и, чувствуя, как гулко и редко бьется у нее сердце, закрыл глаза. Перед ним медленно колыхались и закручивались длинные волны пашни, потом они застыли и разгладились в темное озеро — и на его гладь посыпались сверху крупные семена. Они были яркими, как звезды на небе, и в том месте, куда падало зерно, вставали рослые колосья.

Он уже спал, когда почувствовал, что задыхается. Надежда, жаркая, сильная, прижала его к себе и, тиская, целовала губы, щеки, глаза.

— Ты чего? — пробормотал сонно Васяня.

Надежда не отвечала. Ее вздрагивающие руки прижимали и гладили его, лицо горело, жаркие сухие губы шептали какие-то слова.. И сердце у ней колотилось где-то рядом — часто колотилось, громко, будто испуганно. «Сон, что ли, нехороший видит», — встревожился Васяня, окончательно проснувшись. Зимой, когда они с матерью в поездке за кормами заблудились и ночевали в омете, она тоже целовала его во сне и гладила.

Васяня разжал влажные руки Надежды и повернулся к ней спиной.

И тут случилось непонятное: сонная Надежда разразилась проливными слезами. Она плакала вслух, плакала навзрыд, и горячее, потное тело ее вздрагивало. Наверно, она проснулась.

Васяня лежал на боку и слушал. Что-то в этих слезах смущало его.

Понемногу Надежда успокоилась, всхлипывать стала реже, а потом глубоко вздохнула, взяла ватник и, пятясь, выползла из норы. Васяня полежал, подумал и тоже решил работать.

В омете стало как-то неуютно, запахло прелой соломой и мышами, спать расхотелось.

Надежда хлопотала у трактора, налаживая костер.

— Дай-ка огня, — попросила она.

Васяня вынул из кармана «катюшу» и ударил несколько раз кресалом по камню. Когда фитиль начал тлеть и показался огонек, поднес самодельную спичку под названием «сперва вонь, потом огонь». Спичка обволоклась зеленоватым едким дымом — плавилась сера, — потом нехотя загорелась. Он бросил ее на смоченную в горючем тряпку. Пламя взмыло от земли вверх и осветило левый бок трактора с черными провалами открытых люков.

Подплавлены были первый и третий подшипники. Надежда положила на гусеницу два нижника и подала Васяне старое поршневое кольцо.

— Тебе который год? — спросила она, не глядя на него.

— Четырнадцатый скоро пойдет, — сказал Васяня. — А тебе?

— Мне? Мне двадцать три. Нижники будешь шабрить. Разломи кольцо пополам и ровненько снимай баббит, пока не исчезнут раковинки. Понял? Стружку тонкую пускай, чтобы канавок не было.

Зачем объясняла? Васяня старательно скоблил рябой баббит, потом ходил к ведру и плескал лигроином на тряпку, чтобы огонь был ярче. Затем снова шабрил. Изредка поглядывал на склоненную голову Надежды. Лицо ее было усталым, губы сжаты, взгляд остановился на грязном шатуне. Как побитая. И фуражка съехала на ухо, с кудрявых волосах соломинки: стряхнуть бы их легонько.

Скоро взошла луна, и работать стало способней.

Закончив шабровку, Надежда поставила шатуны и стала делать перетяжку. Васяня взялся шприцевать ходовую часть.

Уже отгорела-отполыхала заря, матово, как испарина, задымилась роса на пашне, проснулись птицы в осиновом колке, а они еще ремонтировали.

Надежда все так же молча закрыла люки, влезла на гусеницу и, сняв фуражку, обернула ею заводной ломик. Прическу она носила короткую, но сейчас волосы отросли и закрывали шею, спускаясь за воротник темного платья.

До войны она носила косы. Густые, пышные, почти в руку толщиной. Когда она скручивала их узлом на затылке, они слегка оттягивали голову назад, придавая лицу надменный вид. Алешка не хвалил почему-то красивый узел. Он больше радовался, когда она распускала косы, и ласково называл ее белой русалкой. Он любил ее, Алешка-то. Любил и хотел, чтобы она была счастливой. А разве она может быть счастливой сейчас? Одна-то?

Мотор, как всегда, долго не заводился. Надежда стучала ломиком об гусеницу, плескала бензин в заливные краники и опять стучала. Наконец он зачихал, захлопал, затрещал.

«Троит, — определила Надежда. — Какая-то свеча отказала или клапаны». Она шагнула на кожух маховика, перешла на правую сторону трактора и нагнулась к головкам. Крутящийся внизу валик водяной помпы захватил надорванный подол платья и, накручивая его, резко потянул Надежду вниз.

— Алешенька!.. О господи! — Она хваталась испуганными руками за цилиндры. — Васяня, да что же ты!

Васяня увидел ее сползающие с гусеницы дрожащие от напряжения ноги, схватил их сзади и прижал к себе. Цельнокроеное, из крашеного мешка платье не поддавалось, Надежду пригнуло к мотору, но тут лопнули швы на плечах и на спине, платье разом слетело, хлестнуло по раме и забилось лоскутьями, накручиваясь на валик.

Надежда облегченно охнула, распрямилась и сорвала провода со свечей — один, другой. Мотор заглох.

Стало тихо, очень тихо стало, и в этой светлой тишине зазвенели спокойные тонкие трели первых жаворонков.

Васяня лежал грудью на холодной жесткой гусенице и прижимал потные дрожащие ноги Надежды.

— Пусти, спаситель, — сказала она насмешливо. — Пусти же, вцепился, как клещ!

Васяня разжал руки, поглядел вверх и обомлел: Надежда стояла на гусенице голая. Только на ногах были серые брезентовые тапочки в темных пятнах мазута.

— Уйди, — сказала она, не оборачиваясь.

Васяня глядел на нее и, пятясь-пятясь, уходил за трактор. Потрясенный и растерянный, он сел на прицепную серьгу и опустил голову. Он глядел на свои сморщенные худые сапоги с проволочными узлами на головках, а видел Надежду. Он видел ее такой, какой еще никогда не видел. Она больше ходила в комбинезоне, а с позапрошлого года, когда спецовку перестали выдавать, в этом платье-мешке да в грязном ватнике. Он никогда не знал, что она такая белая, нежная, красивая.

— И надо же так, — послышался из-за трактора виноватый голос. — Постиралась третьего дня, а смены нет. Даже лифчик и трусы последние.

Васяня молчал.

— Как же я пойду теперь… такая?

Васяня слушал ее и видел полные белые плечи, белые руки с грязными, как в перчатках, кистями, белые бедра и горячие вздрагивающие икры, к которым он припадал лицом, когда старался удержать ее на гусенице.

Надежда вдруг рассмеялась — весело, громко, с нервным захлебывающимся ликованием. И смеялась долго, вздыхая, охая и хлопая себя, может быть, по бедрам. Васяня сидел, слушал, сдерживая дыхание, глядел на свои худые сапоги и не смел пошевелиться.

— Ты мне дай штаны, — сказала Надежда, отсмеявшись. — Стыдно мне так-то. Слышишь, что ли?

— Слышу, — прохрипел Васяня. — Только не дам. На мне тоже внизу ничего нету, нагишом буду сидеть.

— Как же я тогда?

— Иди на стан, там бабы дадут чего надо.

— Глупый. До стана-то голой мне идти, что ли?

— А как же еще. Мужиков нет, стыдиться некого. Пахомыч встретится если, не бойся, он старик, не видит ничего.

— Оба вы хорошо видите!

Надежда опять вроде бы засмеялась и зашуршала чем-то матерчатым.

Васяня вдруг вспомнил ночевку в омете, тревожное тело Надежды, ее поцелуи и слезы и догадался, что она не спала.

Осторожно, крадучись, он поднялся и воровато выглянул из-за гусеницы. Надежда легко и быстро шла на увал, который они так и не одолели вчера с проклятой поломкой. На влажной черной пашне четко белела ее фигура с длинными стройными ногами и гибкой талией. Бедра она обернула, как индеец в книжке, лоскутьями своего платья.

Когда Надежда поднялась на взгорье и потом скрылась из глаз, Васяня решительно влез на гусеницу и стал заводить трактор.

Нет, он не будет больше прицепщиком, хватит! Он попросится сменщиком, он станет работать наравне с Надеждой и даже лучше ее. А когда кончится война, он станет большим и сильным; как ее Алеша. И вот тогда он женится на ней и станет звать Надей. И потом купит ей шелковое платье. Новое! И комбинезон еще купит синий — для работы.

И хватит маяться с эллипсным валом! Он потребует в МТС новый коленчатый вал, подшипники не будут плавиться при большой нагрузке, и начнут они с Надеждой пахать глубоко, всеми корпусами и вырастят такой урожай, какой не выращивали даже его отец и Алеша, когда они были живые.

1962 г.

 

«МУ-2»

С детства я любил машины и мечтал стать шофером. Лучше бы, конечно, летчиком, но это уж слишком для нашей забытой в степи деревушки, это было бы пустым мечтанием. Как рай для моей бабушки. Правда, грешной я бабушку не считал, но ведь рая-то нет, любой мальчишка это знает, даже не пионер.

Шофером, только шофером! И не просто шофером, как Пашка Рубль-пять на своей полуторке, а  в о д и т е л е м! Чтобы комбинезон с поясом, сапоги хромовые, фуражка в клетку, кожаные перчатки по локти — краги.

Но поскольку машины для меня еще не прислали, ее надо было создать. И двигатель, и шасси, и руль, и кузов с кабинкой.

I

Вначале было не очень веселое дело. Пожалуй, даже грустное дело, несчастное, однако необходимое.

Возле пустой скотобазы на зеленой чистой луговине ветфельдшер Клавка Хребтюгина выхолащивала красного быка по кличке Буран. Неподалеку стоял привязанный к воротнему столбу такой же круторогий, но весь черный, как грач, его ровесник Злодей, ожидая своей очереди. Я чесал у него под горлом, гладил шею, успокаивал. Оба быка на днях станут живой тягловой силой, получат общее наименование — рабочие волы — и поступят в мое распоряжение как двигатели.

Веселый плотник дед Кузьма уже сколотил для них бестарку вместимостью до тонны (кузов!) и парное ярмо с железными занозами — его можно назвать муфтой сцепления, а дышло — карданным валом. На нижней планке «муфты»-ярма дед Кузьма написал карандашом «Зделано в СССР» — крупно написал, печатными буквами. Так, наверное, пишут на хороших, настоящих машинах, только без ошибок.

Шасси тоже было надежным: передок бестарки поворачивается на железном круге, колеса ошинованные, на железном ходу. Осталось самое главное — двигатели.

Клавка орудовала блестящим тонким ножом умело, быстро. Полевод Николай Иванович, хромой шофер Пашка и конюх Мустафа сидели на связанном вздрагивающем Буране, а она резала.

— Все равно они тебе не нужны, — сказала она бывшему быку, поправляя локтевым сгибом руки сбившийся платок. — На работе так ухайдакаешься, что будет не до коров, не до телок. Пашка, подай-ка пузырек с йодом… Во-от!.. Можно развязывать.

— Теперь он пустой, — заржал Пашка и ущипнул Клавку за бок. — Эх, Клавдея, погубительница ты наша! Весь мужской род изведешь под корень…

Клавка сердито стукнула его по рукам и поглядела на Николая Ивановича: мол, я не виновата, сам он лезет.

Николай Иванович с Мустафой распутывали Бурана и не обращали на них внимания. Мустафа вообще не глядел на женщин, а Николай Иванович если и глядел, то на одну Клавку. Бабы судачили, что у них будет любовь, не такая, как с Пашкой, а настоящая, только неизвестно когда. Очень уж серьезный человек Николай Иванович.

Освобожденный от веревок Буран поспешно вскочил, постоял в растерянности, раскорячив задние ноги, и, приволакивая их по траве, поплелся в степь подальше от людей. Он не наклонял головы, не притрагивался к спелой июльской траве, хотя я два дня их не кормил по распоряжению Клавки, поил только.

Николай Иванович, Пашка и Мустафа глядели Бурану вслед. И я глядел. Такой он красивый был в стаде, огненно-красный Буран, сильный такой, смелый, а сейчас идет жалкая понурая раскоряка. Васюк говорил, что Мустафа тоже был веселый и бойкий, пока его не ранило.

— Хорошо, что у быков нет разума, — сказал Николай Иванович. — Труд создал человека, а человек создает вола, мерина…

— Философ! — засмеялся Пашка. — А машины кто сделал, тракторы, самолеты?

— Правильно, — сказал Николай Иванович. — Только новых тракторов и машин до конца войны не дождемся, и тут ничего не поделаешь.

— Коровы без них обойдутся, если введем искусственное осеменение, — сказала Клавка. — Давайте другого.

Я подвел к ним черного упирающегося Злодея, помог опутать его веревками и уронить на траву; а дожидаться операции не стал — пошел вслед за Бураном. Надо вернуть, пусть пасется поблизости, на моих глазах.

Я тоже отбегался, отгулялся — вчера управляющий привез приказ директора совхоза о том, что я зачислен разнорабочим согласно моему заявлению. Я сам написал заявление, добровольно и с охотой, потому что у меня есть разум. Можно бы учиться в школе, но отца нет, семья большая, надо работать. К тому же фронту нужны не только пушки и снаряды, а много хлеба, мяса, масла. И я написал заявление.

Теперь надо вставать с рассветом, чтобы до начала работы подготовить свою «машину»: пригнать волов с пастьбы, напоить, запрячь, смазать колеса бестарки. И кнута у меня еще нет, а это ведь руль, главная вещь для водителя.

Буран стоял на краю оврага и глядел вниз, в обрыв.

— Буран! Буран! — позвал я.

Он не обернулся, стоял неподвижный и глядел вниз.

Я подошел к нему, положил руку на косматую, еще не стертую, не знакомую с ярмом холку. Буран пошевелил ушами, потом досадливо мотнул головой, сбрасывая руку. Я погладил его под горлом, стал чесать. Буран замычал — горестно, потерянно. Может быть, они действительно все понимают, подумал я, может быть, Буран уже знает, что зачислен в живую тягловую силу.

— Не расстраивайся, — сказал я, — подживет. С недельку походишь, и затянется, подживет. Зато спокойный станешь, сильный. И будем мы теперь вместе: ты, Злодей и я. Злодей ведь тоже хороший бык, сильный, смирный, а на кличку наплевать. Клавка сама злая ходит который год, вот и крестит вас как попало. Но ты не думай, она добрая. Бабы говорят, она до войны певуньей была, веселая такая, а потом у ней мужа убили в первую же осень, мать померла, родных нет. Поглядывает вот на Николая Ивановича, а что уж получится, не знаю. Пашка опять к ней пристает, хромой черт. А одной ведь трудно, Буран, очень трудно, а мы теперь вместе будем: ты, я и Злодей. Понял? Я не стану много на вас нагружать и кнутом хлестать не стану, вы только слушайтесь. Ну пойдем отсюда, пойдем!

Буран все так же безучастно глядел с обрыва вниз. Я снял со штанов сыромятный ремень, накинул ему на рога, чтобы повести за собой, и… очутился на дне оврага. Будто козявка какая. Боль, обида, злость пронзили меня. Я его успокаивал, я его жалел, а он… Штаны порвались, одна щиколотка разбита в кровь, ладони тоже поцарапаны и все в глине, грудь сшило колотьем от удара. Он же мог убить меня, сволочь! Ну, постой, я задам тебе, ссскотина, я тебя научу свободе, дай только подняться наверх!

А Буран стоял наверху и мотал рыжей башкой, стараясь сбросить ремень. Охая и ругаясь, я выломал в кустах ивовый прут и, хромая, полез наверх. Буран уже справился с ремнем и ждал меня, наклонив круторогую голову. Я понял его намерение и не отступил. Нельзя мне было отступать, не имел я такого права. В глазах Бурана только я был виновником его беды: это ведь я пригнал их из стада, я двое суток не кормил их перед операцией, я выводил из скотобазы и помогал свалить под нож — я, а не Клавка Хребтюгина. И я видел решимость Бурана, двинувшегося на меня с налитыми кровью глазами. Если сейчас я признаю свою вину и отступлю, он и дальше будет отстаивать справедливость, он не станет меня слушаться, он будет обращаться со мной, как с козявкой, какая же тут работа! Надо подчинить его сейчас, разбить его решимость, сломить волю, обратить его правоту в мою большую правду…

Ивовый прут свистал пронзительно и часто; на морде Бурана вспухали пыльные полосы, я ругался и хлестал его по глазам, по ноздрям, по губам, по шее. Буран мотал башкой и шел на меня. Я пятился на всякий случай к обрыву и хлестал его остервенело, пока не свалился вниз. Да, я маленький, злобный, самолюбивый человек, да, я опять стоял на карачках внизу, перемазанный глиной и кровью, да, я грязно ругался и вытирал слезы, но я не мог уступить этой рогатой морде наверху, не мог, не мог!

Ругаясь и плача, я сломил новый прут и, выбравшись из оврага, кинулся к Бурану со всей отвагой отчаяния. Как я только не разбил ему губы, не иссек его большую упрямую морду — ни жалости, ни сострадания к боли я не чувствовал. Лишь потом, когда я гнал Бурана обратно, мне стало стыдно, да и то на минуту: больной Буран лишь сделал вид, что покорился, а когда заметил бредущего навстречу Злодея, тоже понурого, раскоряченного, опять повернулся ко мне, и я понял, что сейчас мне с ним не сладить.

— Ну и черт с тобой, — сказал я отступая. — Все равно ты от меня не уйдешь вместе со своим Злодеем.

Николай Иванович и Мустафа сидели в тени полуторки и глядели на Пашкин брезентовый зад и ноги в сапогах, торчащие из-под капота. Возле них лежала скрученная бухтой грязная веревка, стояло цинковое ведро с четырьмя семенниками. Клавка уже ушла.

— Ковыряйся теперь из-за ваших быков, — ворчал Пашка. — Ее же нельзя глушить, мою бандуру: заглушишь — не заведешь.

— Не глушил бы, — сказал Николай Иванович.

— А за бензин кто будет платить, Пушкин? Больше полчаса возились…

Мог бы не ворчать, сам напросился помогать, когда увидел Клавку рядом с Николаем Ивановичем, никто не заставлял. Тракторы, наверно, горючее ждут, а он тут прохлаждается, труженик.

— Не послушались? — спросил сочувственно Николай Иванович, разглядывая меня. — Иди умойся и поговорим насчет обучения.

Пашка вынырнул из-под капота, засмеялся:

— Кре-епко разукрасили! Обратный ход, да? Зажигание переставь, а то изувечат. Слишком раннее у тебя зажигание. — Пашка знал о моей тяге к машинам.

Я пошел к бочке у входа в скотобазу, вымыл лицо и руки, заклеил листами подорожника кровоточащие ушибы, кой-как привел в порядок порванные штаны. Неловко идти для серьезного разговора в таких штанах.

— Сковородка кладем, жарим и будем ашать, — говорил Мустафа, уставившись на ведро.

Николай Иванович молчал. Его ровесник Пашка не был на фронте из-за своей прирожденной хромоты, резвился среди молодых солдаток и был горазд на жратву и выпивку. А громоздкий, как вол, Мустафа не чувствовал сытости, всегда что-нибудь жевал — картошку, моркошку, лук и даже овес. Васюк говорил, что таким его брат стал после ранения — равнодушный и всегда хочет есть.

Николай Иванович приехал к нам тоже после госпиталя. Ему было девятнадцать лет, пальцы левой руки у него не разжимались и бабы говорили, что он счастливый. А какое тут счастье?

Он числился полеводом, но работал и за агронома, и за бригадиров, и за механика — един во всех лицах, как бог. И как бог, не кончал никаких курсов, не говоря уже о техникумах и институтах.

— Бери ведро и иди, — сказал он Мустафе. — А ты, — это уж Пашке, — на водку не рассчитывай, спирту Клавка тоже не даст, нет у нее.

— Уж вызнал? — ревниво огрызнулся Пашка. — Для меня найдется. Я не разговоры с ней разговаривал, я ее пораньше тебя узнал. И поближе!

— А теперь не будешь знать. Никак! — Николай Иванович встал. — Дуй в поле, а то…

— Что «а то»?

— Морду набью, вот что, подлец! Ребенка бы постыдился!

Мустафа взял ведро и ушел. Пашка сердито сел в кабину:

— Крутни-ка, ребенок! — приказал мне.

Заводная ручка торчала в храповике под радиатором, стартер у Пашки не работал. Я боялся, что не проверну мотор, но компрессии не было совсем, и я крутил его, как пахтонку.

— Давай, давай! — кричал Пашка. — Я вот колечки ей сменю, карбюратор новый достану и…

Мотор затрещал, захлопал, окутался дымом. Я бросил ручку Пашке под ноги и захлопнул дверцу кабины. Он привязал ее изнутри супонью: запоры не работали.

— Сволочь, — сказал Николай Иванович. — Жрать бы только, пить да с бабами… Такую машину угробил!

Полуторка, прыгая на рытвинах, поскакала к дороге.

— Недели через полторы начнем жнитво, — сказал Николай Иванович, — к этому времени быков надо обучить. Сильно они тебя?

Я сказал, что не очень, штаны вот жалко, других нет.

— Ладно, не тужи. Я дам тебе новый мешок, пусть мать покрасит и сошьет другие. В понедельник начнете обучение. Один ты не сладишь, будете вдвоем с Васюком. За обучение начислим аккордно по пятьдесят рублей за быка — хорошие деньги. В ФЗО мастеру так платят за каждого ученика. Договорились?

Я был рад обучать с Васюком — он самый ловкий среди пацанов и знает быков и лошадей лучше всех. Весной он обучил под седло Визгушку для Николая Ивановича, злую и коварную кобылицу, от которой давно отступились. А с быками ладил запросто. Но меня совсем не привлекали быки. Далеко в степи клубилась дорожная пыль за Пашкиной полуторкой — моя мечта, заветная, давняя.

— Договорились, — сказал я, потупившись. — Только лучше бы к трактору.

— Знаю, — сказал Николай Иванович. — Но зерно отвозить тоже надо, грузовиков нет. Осенью пойдешь на трактор, а потом и шофером станешь, может быть, не торопись. У нас всего одна полуторка, а вот кончится война, все машины пойдут к нам, в деревню, шоферов понадобится много, и ты первый поедешь на курсы, я обещаю.

— Побожись!

Николай Иванович засмеялся:

— А если скажу «честное комсомольское», поверишь?

— Поверю.

— Честное комсомольское! Сделаю все, чтобы ты стал шофером! — Николай Иванович сказал это серьезно, торжественно.

Я обрадовался и побежал к Мустафе на конюшню, чтобы узнать, где Васюк, и заодно украсть пару сыромятных чересседельников для кнута.

II

В понедельник мы с Васюком приступили к обучению. Злодей и Буран еще не совсем оправились после операции, можно бы подождать денек-другой, но так они будут смирней, сговорчивей. На это рассчитывал и Николай Иванович.

Утром он прискакал к скотобазе на своей отчаянной Визгушке, помог обротать волов, надеть на них по одинарному ярму. До обеда мы решили обучать их раздельно — пусть привыкнут к тяжести на шее, научатся стоять в оглоблях. Если сразу запрячь парой, они разнесут все вдребезги и себя покалечат.

— Ну, с богом! — сказал Николай Иванович смеясь. — Помните, сейчас вы не просто обучаете быков — вы создаете новое творение на земле: рабочего вола! Давай, Васюк, трогай.

Низкорослый и крепкий, как копыл, Васюк прыгнул в сани и огрел Злодея ременным кнутом. Я держал своего, тоже запряженного, Бурана, прикрученного к столбу. Пускай поглядит, наберется ума-разума.

— Пошел, ёкарный бабай! — закричал Васюк, вытянув Злодея вторично.

Черный Злодей откинул белые рога, попятился и вдруг бешено рванул сани — Васюк, задрав босые ноги, кубарем покатился назад, но тотчас вскочил, нагнал Злодея и врезал ему по правому боку:

— Лева, лева держи!

— Правильно, — сказал Николай Иванович. — Надо сразу приучать их к дороге, к направлению. Если повернет вправо, хлещи его по левому боку — поймет! Боль заставит понять. Ну, теперь давай ты.

Васюк уже «вырулил» Злодея на дорогу и скрылся в туче пыли, поднятой санями. Буран глядел им вслед и дрожал. Я отвязал его, смотал веревочную налыгу на рога, показал ему кнут:

— Поехали!

Буран дернул сани и… спокойно пошел по дороге. Так спокойно, будто родился с ярмом на шее и всю жизнь возил летом сани. Удивительно! Я даже кнутом ни разу не хлопнул, новеньким кнутом, который только вчера сплел из украденных в конюшне чересседельников. А может, Буран запомнил нашу битву у оврага и признал меня хозяином?

— Гляди в оба! — Николай Иванович вскочил в седло и поскакал следом. В руках у него тоже был кнут.

Буран шел нога за ногу, как настоящий вол, обмахивал бока хвостом от мошкары и не обращал внимания на танцующую рядом Визгушку.

Было жарко и тихо, разбитая сухая дорога густо пылила, запел над головой тяжелый и быстрый, как пуля, овод. Заслышав этот звук, Буран осатанел и бросился со всех ног к пруду, высоко задрав хвост. Ни крики, ни удары кнута не помогали. Николай Иванович выскочил на своей Визгушке вперед, заступая нам дорогу, но Буран ничего не видел и мчался прямо, выставив острые рога. Визгушка с пронзительным ржаньем отскочила.

Я держался за передок саней и махал кнутом, чтобы отогнать овода. Может, я отогнал бы его или прихлопнул, но тут из-за крайнего дома, где жила Клавка, вылетел на своем Злодее Васюк, наши сани сшиблись наклестками, Васюк успел выскочить, а я оказался в пруду вместе со своим Бураном.

— Занозу вытащи, занозу! — кричал с берега Николай Иванович. — Быка утопишь!

Клавка стояла рядом с ним — выскочила из дома простоволосая, в халатишке — и осматривала напуганную Визгушку.

Буран, спасаясь от овода, влетел на глубину и поплыл, фыркая и захлебываясь. Тяжелые сани и ярмо мешали ему, он весь погрузился в воду, наверху торчала лишь рогатая морда с ушами да ноздри.

До берега было далеко, больше сотни метров, я прыгнул с плывущих саней в воду, по оглобле добрался до ярма и вынул занозу. Освобожденный Буран всплыл над водой и повернул обратно. Умница! Догадался, что этот берег ближе, чем тот.

Почти до обеда мы провозились, вызволяя из пруда сани и отыскивая мой сыромятный утонувший кнут. Потом я сушил на воротах рубашку и новые мешочные штаны, сидя голый у скотобазы, а Васюк и Николай Иванович лежали на траве и совещались. Визгушка с распоротой ляжкой — я и не заметил, когда Буран ее пырнул, — лечилась у Клавки в изоляторе.

— Кнутом надо меньше работать, — говорил Николай Иванович. — Кнутом ты запугаешь его, боязливым сделаешь, нервным, слабым. А вол спокойным должен быть и понятливым, как человек.

— А поворачивать? — спросил Васюк недоверчиво.

— И поворачивать так же: хлопай кнутом не по боку, а по земле. Поймет. Буран вот нагляделся, как ты порол Злодея, и сразу пошел без кнута, а в пруд он побежал от овода, застрочился. Вы мажьте им спины креолином, овод не так будет донимать.

— Без кнута нельзя, — сказал Васюк. — Слушаться не будут.

— Будут. Я в госпитале одну книжку прочитал про условные рефлексы, там все правильно написано. Рефлекс — это привычка к тому, к чему можно привыкнуть. А к боли привыкнуть нельзя, и вот бык запоминает, что боль ему несет твой кнут. Он соображает, как спасти свои бока, и привыкает везти груз, поворачиваться направо, налево, останавливаться. Значит, рефлекс у него уже есть, бить не надо, этим его только собьешь с толку, озлобишь: он же выполняет все правильно, а ты его колотишь — за что?

Буран и Злодей стояли «валетом» и ели из саней друг друга семенной ячмень. От рождения они его не пробовали, летом — трава, зимой — солома, а вот теперь хрупают пахучий ячмень. Все равно как пряники для нас с Васюком.

Николай Иванович берег этот ячмень с самой посевной, два мешка держал под замком у завхоза — только для обучения быков. И вот сегодня принес полведра и велел, чтобы раздавал я, Васюку запретил. «Ты только обучаешь, — объяснил он, — а ему на них работать, хозяином быть: он их трудиться заставляет, колотит иногда, но он же их и милует, награждает — тут политика!»

Николай Иванович лежал на траве, глядел в небо, где застыли белыми сугробами редкие кучевые облака, и говорил, что труд создал человека, но в этом не одни приятности были. Пока из дикой обезьянки с хвостом получился человек, много она хлебнула горюшка. Да и человеком не меньше, а пожалуй, больше. Ведь у человека разум появился, он соображает, и вот с этим своим соображением делает иногда не то, что ему хочется, а то, что надо. Быков вот жалко выхолащивать, а надо: всю силу они должны отдавать работе, только одной работе и ничему больше. Или война. Противное дело, гибельное, а воюем — надо!

Николай Иванович со вздохом поднялся, помассировал раненую левую руку с намертво сжатыми в кулак пальцами, потом оправил солдатскую гимнастерку под ремнем и вытер травой пыльные сапоги.

— Разболтался с вами, а надо еще на пары съездить, на сенокос… Давайте договоримся так: сегодня вы гоняете до вечера поодиночке, а завтра запряжете парой. Тоже в сани, на колесах они вас разобьют. У завхоза возьмите еще полведра ячменя и давайте понемногу, как награду — понятно?

— Понятно, — сказал Васюк уже в спину ему: Николай Иванович торопился навстречу Клавке, которая вела в поводу его Визгушку с забинтованной ногой.

И бинт нашла для лошади, и ведет сама, — наверно, у них получится вскорости настоящая любовь.

Я стал надевать просохшие штаны и рубашку.

— Эх, ёкарный бабай, все знает, голова как сельсовет! — Васюк покачал своей рыжей, давно не стриженной головой, глядя вслед Николаю Ивановичу. — А мой братка Мустафа ничего не знает, один кнут. Зачем кнут, когда голова есть?

Васюк любил старшего брата, но относился к нему покровительственно, как если бы тому было не двадцать лет, а тринадцать, как Васюку.

В нашей деревне они появились в начале прошлого лета, Мустафа еще был в солдатской одеже и ходил, опираясь на палку, а Васюк и тогда был такой же — низенький, коренастый, цепкий, как клещ, смелый. И уже тогда хорошо говорил по-русски.

Он тут же перезнакомился с нами, подавая каждому руку, и сказал, кивнув на Мустафу, который хмуро сидел на крыльце в ожидании управляющего:

«Вот братку привел, хочу на работу пристроить. Возьмут? В колхозе — трудодни, а у вас хлеб дают на карточки».

Мы, школьники, тоже пришли к управляющему, чтобы на время каникул он взял нас на работу. В Мустафе мы не видели соперника, а вот Васюк… Пошлют его на сенокос — и кому-то из нас лошади не достанется.

«А драться ты умеешь?» — спросил я его.

«Умею, — сказал Васюк и треснул меня по уху. Я упал. — Еще?»

«Еще», — сказал я и, вскочив, кинулся на него.

Нас разняли, вытерли Васюку разбитый нос, и с тех пор мы подружились.

— Ты зачем тихо смеешься? — спросил Васюк. (Это улыбку он так называет — тихий смех.)

— Вспомнил, как мы знакомились.

Васюк тоже «тихо засмеялся», обнял меня, и мы пошли к волам, которые давно съели ячмень и, облизываясь, поглядывали на нас.

До вечера Злодей поломал две пары оглобель, а Буран разодрал на мне штаны — не везет мне со штанами! — и мы пустили волов пастись.

Утром дело пошло быстрее. На сани мы поставили тележный ящик, набросали в него земли и запрягли волов парой. С грузом да еще на санях им было тяжело, они выворачивались из ярма, но мы связали им хвосты и секли нещадно в два кнута. Ничего не добившись, показали ведро с ячменем. Волы пошли. Видно, у них появился рефлекс, про который говорил Николай Иванович.

И до обеда они ходили как миленькие. А потом я как хозяин наградил их ячменем, мы сбросили груз с саней и до вечера катались по улице, не боясь задавить кур и малых ребятишек. Клавка хотела даже послать нас за свежей соломой для изолятора, но тут подъехал Пашка на своей бандуре и сказал, что давно хочет чем-нибудь услужить ей. Хоть соломы, хоть дров, хоть куда готов!

Правильно Николай Иванович его назвал — подлец. Сам зимой бросил Клавку, а когда она с Николаем Ивановичем подружилась, опять стал к ней липнуть.

III

Васюка от меня взяли на комбайн, и в среду я остался один.

— Справишься, — сказал Николай Иванович. — Они уж семилетку окончили, теперь переходи на колеса, и будет им среднее образование. Среднее специальное.

Николай Иванович мечтал поступить в техникум и поэтому часто говорил об учебе. А мне наяву мерещились машины, и я считал, что волы сейчас не учатся, а проходят обкатку — как новые двигатели.

На эту обкатку потребовалось еще три дня, потому что моим двигателям мешали оводы. Новую, хорошо смазанную бестарку они везли легко и были спокойны, но вот налетал овод, и они приходили в ужас: мигом задирали хвосты и мчались сломя голову в тень или в воду.

Особенно страшно, когда они бегут в тень. Открытая скотобаза, конюшня, тесный хлев или изба с отворенными сенями — дуют с бестаркой во весь мах и ничего больше не видят. Мы раздавили клушку с цыплятами, вышибли дверные косяки в кузнице и в четверг вечером разбили колесо и согнули заднюю ось у бестарки. А в среду я опять побывал в пруду. Бестарку дед Кузьма сколотил крепко, как лодку, и я плыл в ней под восторженные крики ребятишек с обоих берегов. Сонный Мустафа визгливо спрашивал от конюшни:

— Плывешь?

— Плыву!

— Ну, плыви.

Вечером я приходил домой весь в синяках, грязные ноги саднило и жгло от цыпок, особенно когда их помажешь кислым молоком, правая рука дергалась, пока из нее не вынешь прикипевший к ладони кнут. Не человеком тут, а опять обезьянкой с хвостом станешь, зверем каким-нибудь.

Когда отремонтировали бестарку и сменили сломанное колесо, я уехал в степь, подальше от деревни, и целый день летал там под жужжанье оводов. Исполосованные спины моих двигателей были залиты креолином, оводы не садились на них, но волы все равно строчились и сатанели, едва заслышат жужжанье.

Вечером, когда я возвращался домой, меня догнал Пашка, который вез в кузове солому, а в кабинке — Клавку. Сладились, видно, опять, схлестнулись. Пашка долго сигналил, требуя уступить дорогу, но я не уступил и зажужжал, как десяток оводов. Быки сразу бросились вскачь, полуторка отстала. Вот так тебя, хромой черт!

Я жужжал не переставая, хлопал кнутом и оглядывался, ликуя, — не догонит, не догонит!

У конюшни, когда я успокоил и остановил волов, Пашка догнал меня. Он подъехал смущенный, остановил машину рядом с бестаркой и вылез из кабины. С другой стороны, хлопнув сердито дверцей, выскочила Клавка и сразу бросилась к моим волам.

Пашка подошел ко мне и снисходительно похлопал по плечу:

— Здорово ты их раскочегарил, хвалю! Мне даже завидно.

— Махнемся?

— Это ведь машина, не кнутом махать.

— Что же ты отстал?

— Вот колечки сменю, карбюратор новый добуду, тогда…

— А прокатиться дашь?

— Теорию сначала надо выучить. Теорию и правила движения. Если не терпится, вон под сиденьем книжка, возьми.

Полуторка хлопала и стреляла на подсосе, будто задыхалась после быстрой езды. Как мои волы. Нервный Злодей дышал часто и коротко, Буран отфыркивался и тоже быстро носил боками. Видно, поэтому Клавка так придирчиво их осматривает. А может, только делает вид, что осматривает, а самой стыдно, что опять с Пашкой ее увидели. Узнает Николай Иванович, и пропала ее настоящая любовь.

Я приподнял облезлое сиденье полуторки — как приятно здесь пахнет бензином, железом, маслом! — и достал из-под ключей захватанную, в мазутных пятнах книжку: «Грузовой автомобиль «ГАЗ-АА». Теория! Теперь я не выпущу из рук эту теорию, пока не выучу от корки до корки.

— Ты что, соревнования устроил? — закричала, налетая на меня, Клавка. — Ишь какой шофер выискался! Вот возьму кнут да так всыплю, что спина мягше брюха станет! Шофер! А холки у быков ты глядел? Обе холки сбиты, паразит ты непутный, пенек горелый!..

И унеслась, как быстрая майская гроза, даже не взглянув на Пашку.

Это она на себя злится, ведьма. Поехала по старой памяти, не утерпела, а теперь боится, что Николаю Ивановичу скажу. Сама ты пенек горелый, глупый, такого мужика на Пашку променяла!

— Давай распрягать, — сказал Пашка, забираясь в кабину. — Мне завтра рано в город, повезу первый хлеб государству… Сердита, а? — Он сыто ухмыльнулся вслед Клавке. — Не робей, она добрая, мягкая местами.

Пашка газанул, полуторка выстрелила несколько раз и укатила за Клавкой к ветеринарному изолятору. Какой-никакой, а шофер. Завтра вот в город поедет…

Я спрятал книжку за пазуху и выпряг волов. Это ведь не лошади, много возиться не надо: выдернул крайние занозы из ярма — и вся недолга.

Подошел Мустафа и спросил, почему так дышат быки. Я сказал, что они бежали наперегонки с полуторкой и обогнали ее.

— Дурак, — сказал Мустафа.

— Это им экзамены, завтра — на работу. Деготь есть?

— В крайней станке.

Я принес ведро с дегтем и написал на заднем борту бестарки:

«МУ-2»

НЕ УВЕРЕН — НЕ ОБГОНЯЙ!

Вот теперь у меня настоящая машина. Как у Пашки. Быков чуть не задушил из-за него, паразита!

Мустафа поглядел, плюнул и отобрал дегтярное ведро с кистью.

Буран и Злодей стояли у бестарки и ждали меня. Они привыкли есть ячмень после распряжки и вот ждали — проклятый рефлекс не подсказал им, что если утром ячменя не было, то и вечером ждать нечего. Теперь только кнут им остался.

За день езды по жаре, сумасшедшего бега от слепней оба они ухайдакались до изнеможения — стояли понурые, покорные. Только ячменя они ждали, и ничего больше. Их не манила просторная наша степь, не хотелось убежать тайно в хлеба, не слышали они мычанья коров и телок, возвратившихся из стада.

Я поглядел холки — да, сбиты у обоих. Шерсть под ярмом уже вылезла, голая кожа местами полопалась и кровоточила, надо помазать.

Креолин у Мустафы был, а вот овса он не дал ни горстки, хотя для племенного жеребца ему отпускали сколько-то килограммов. Я дождался, пока он уедет к пруду за водой, зашел в станок к жеребцу и выгреб у него из-под морды вечернюю пайку — всего несколько горстей овса, которые он не успел слопать. Ничего, не отощает, такой здоровый, лишний раз на кобылу не запрыгнет только. Вот бы Пашку не кормить, украсть у него хлебные карточки, он тоже не очень-то резвился бы с солдатками.

Буран и Злодей вылизали мои ладони дочиста, а потом, когда я мазал им холки, они обнюхали и заслюнявили весь карман, откуда я доставал овес. Умные стали, умные и смирные до слез. Они напились из кадки теплой воды и покорно пошли рядом на залог, куда я отгонял их каждый вечер.

Ножиком и стекляшкой я стал шлифовать топорные выемки ярма. Надо сразу было сделать, не сбил бы холки. О машине мечтаю, Пашку ругаю, а сам додуматься не мог, на деда Кузьму понадеялся. А ему тыща лет, спасибо, топором-то хоть успевает. Надпись вот успел, старый хрен, не забыл — «Зделано в СССР». Если так делать, никогда фашистов не расколотим.

IV

Комбайны, опорожнив бункеры наполовину, двинулись дальше по загонке, а я никак не мог выехать на полевую магистраль: земля на жниве мягкая, колеса тонут в ней на четверть, в бестарке почти полтора кубометра зерна — тонна с гаком, шестьдесят пудов, не считая гака.

Я ругался с комбайнерками, не хотел столько нагружать, но бабы огрызались сердито, отчаянно: их тоже подгоняли, пугали дождями и гибелью урожая, обещали премию натурой — двадцать пять пудов хлеба, если дадут по две сезонных нормы.

Буран и Злодей стояли на коленях в ярме, нюхали жниву, отдыхали. Я раздевался перед ними: снял рубаху и заправил ее под ярмо Злодею, потом снял штаны, чтобы спасти холку Бурана. Везти полную бестарку жнивой им было не под силу, они тянули ее рывками, падая на колени. Выгнут хребты дугой, напружатся, а потом грохнутся разом на колени и, сорвав бестарку с места, вскакивают, волокут метров десять. Потом опять падают. Сейчас они упали в изнеможении и не встанут, пока не покажешь кнут.

— Поднимайтесь, хватит! — Я стоял перед ними голый, с одним кнутом. — Долго простоите, опоздаем на разгрузку, галопом погоню тогда. Ну! — Я хлопнул кнутом по жниве.

Волы встали, осторожно натянули ярмо: проверяли, что это положил я им на шеи. Видно, им понравилась мягкость одежи, потому что едва я взялся за налыгу, они дружно рванули и пошли за мной, часто-часто перебирая ногами в мелком торопливом шагу.

Магистраль была потверже, а потом мы выбрались на укатанный проселок, по одну сторону которого паслись на залоге жеребята под присмотром Мустафы. Мустафа увидел, что я нагишом, и подошел узнать, не случилось ли чего. Увидев, что я вынимаю свою одежу из-под ярма, похвалил:

— Якши, малай, хорошо. — И съел черную ягоду паслена из пилотки, которую держал в руке. Полная пилотка у него была этих ягод. — Хочешь?

Он дал мне целую горсть и, сказав опять «якши, малай», ушел к своим жеребятам. Только о еде думает и о работе. На прошлой неделе, когда я гнал волов галопом и гудел, подражая машине, он остановил меня и отхлестал кнутом за безжалостность. Даже сейчас на заду рубец от его кнута — жалостливый!

На полевом току я встретил Пашку, который разгуливал среди баб в ожидании погрузки.

— Человек создал рабочих волов, и это было хорошо! — сказал он торжественно и заржал. — Ну, поедем наперегонки? Колечки я сменил, карбюратор новенький, не переливает… Ну?

Пашка форсил перед бабами и девчатами, работавшими на току, мало ему одной Клавки. Заложил руки за спину и шкандыбает, как подбитый петух, припадая на правую ногу, — рубль-пять, рубль-пять! Бабы нагружают его полуторку, а он, толсторожий бугай, прохлаждается: как же — водитель, ему грузить не положено! Хромой черт!

На Пашку я злился не напрасно. Вторую неделю я возил зерно от комбайнов и вторую неделю не мог прокатиться на его настоящей машине. Теорию я прочитал давно, ничего хитрого там нет, почти как трактор, можно бы практиковаться, но Пашка не доверял мне руля. В кабинку пускал на время погрузки, и я делал там все, что хотел, а в последние дни, когда увидел, что я готовлюсь к самостоятельному выезду, запретил даже близко подходить к машине. А ведь обещал! Зачем же трепать языком попусту?

Обычно Пашка, подогнав машину к вороху, бежал либо на кухню, либо поиграть с солдатками. Мотор иногда не выключал. В такое время только бы в кабинку проскользнуть незамеченным, и проскользнуть до того, как начнут погрузку. Потом уж ни Пашка, ни сам господь бог не остановят.

Свой план я привел в действие на другой день к вечеру, когда по настоянию Клавки, которая собралась в город за лекарствами, Пашка решил сделать третий рейс. О возможной неудаче как-то не думалось. Ведь я же знаю теорию, умею переключать передачи, чего же еще!

Но смирная полуторка вдруг превратилась в норовистого необученного быка. Она не слушалась моих рук, петляла по жнивью, выскакивала на проселок, опять бросалась в поле; я слышал за собой испуганный крик Пашки, прыгавшего следом, но остановиться уже не мог.

Руки у меня дрожали, я весь вспотел и старался добиться только одного — не съезжать с дороги. Если я выправлю и удержу машину, то доеду до самого отделения — четыре километра самостоятельного пути — и поверну обратно: еще четыре! Надо глядеть на дорогу, только на дорогу, а передачи переключать не глядя, ощупью. Ведь рычаг рядом, под рукой. И главное — не теряться: это ведь такой же бык, только совсем слепой, глухой и глупый.

Машина понемногу привыкала ко мне, успокаивалась, хотя за четыре километра совхозного проселка я разогнал все подводы, грузовики, возвращавшиеся с элеватора, и пешеходов. Они уступали мне дорогу с большим проворством и орали так, будто свет клином сошелся на этом проселке и больше им негде ехать.

Возвращаясь обратно, я все-таки понял, что свалял дурака и за это нет мне прощенья.

Посреди дороги у въезда на ток стоял свирепый Пашка с моим кнутом (не надо было оставлять его на бестарке!) и загораживал мне путь. Но полуторка уже слушалась меня, я лихо объехал Пашку и остановился у дальнего вороха. Убежать, однако, не успел. Пашка всыпал мне крепко, потому, наверно, что я дерзнул сравниться с ним, не остановился по первому требованию и хотел убежать от справедливого наказания. А может быть, потому, что здесь был Николай Иванович, его соперник, который мне благоволил, и Пашка хотел пофорсить перед Клавкой, показать, что он его не боится.

Николай Иванович вырвал у него кнут здоровой рукой, а искалеченной, с мертвым костяным кулаком, ударил наотмашь по лицу. Пашка попятился и сел на кучу зерновых отходов. Клавка, растолкав гомонящих баб, с криком бросилась к нам.

— Заело! — хрипел Пашка. — За Клавку отомстить вздумал!

Но Николай Иванович уже не обращал внимания ни на него, ни на Клавку. Он повернулся ко мне, отдал кнут и погладил меня по голове.

— Эх ты! — сказал он с жалостью. — Не утерпел, познал вкус до время. Тебе ведь еще труднее теперь будет на быках-то!..

И Злодей с Бураном жалели меня. Они стояли в тенечке у шалаша и видели, как Пашка хлестал меня моим же кнутом. Будь на их месте люди, они радовались бы возмездию, а быки вздрагивали при каждом ударе — у них ведь не было разума, рефлекс откликался. Но это был добрый рефлекс, потому что, когда я подошел к волам, Буран стал беспокойно обнюхивать меня, а ласковый Злодей дважды лизнул в щеку.

Николаю Ивановичу, который шел за мной, я сказал, что труднее мне теперь не будет. Я уже подержал свою мечту за хвост и знаю, что никуда она от меня не уйдет, можно не торопиться.

— Дай бог, дай бог! — сказал он с большим сомнением.

Напрасно сомневается, о себе бы лучше подумал. Клавка вон стоит, глядит на них, то на одного, то на другого, и плачет. Один дурак, другой на разговоры лишь мастер. Наверно, не заметили даже, что она только для них нарядилась в цветной сарафан и шелковую косынку. У нее ведь не одни рефлексы, но и разум есть, а Пашка ей соломы привез, в город хочет взять…

Я помазал солидолом воловьи спины, помазал свои ноги, потрескавшиеся от цыпок и исхлестанные Пашкой, влез на передок бестарки, и послушные, понятливые волы тронулись. Они шли неспешно к полевой магистрали, помахивали хвостами, а Пашка, недозвавшись Клавки, стоял у своей полуторки и ругался нам вслед.

— Щенок сопливый! Паразит! — кричал он. — И ведь надпись, сволочь, сделал: «Не уверен — не обгоняй!» Вот парразит!

Пусть лается, все равно он нас не обгонит. Вчера я подсчитал, что если он будет делать даже по три рейса в «Заготзерно», то даст 180 тонно-километров, а я на своих «Му-2» даю пятнадцать, но это в два раза больше, если сравнить мощность машины и волов в переводе на лошадиные силы. И я не ошибаюсь, потому что, по той же теории, КПД двигателей внутреннего сгорания только 25—27 процентов, четверть всей мощности. Куда же им до живой тягловой силы, до нас! Буран и Злодей падают на колени, чтобы тянуть тонну зерна по жнивью, — тут КПД, наверно, 200 процентов, потому что они всю силу вкладывают да еще, бросаясь на колени, прибавляют вес тела к этой всей силе. Машина закопалась бы в землю или взорвалась от такой нагрузки, а им хоть бы что: идут и не торопятся.

И не надо им торопиться. Пусть машины их догоняют со своим фиговым КПД — они железные, ни рефлексов у них, ни сознательности. Я только что убедился в этом: забыл переключить скорость полуторки на подъеме, и уже поршневые пальчики застучали — нагрузка, видите ли, выше дозволенной, тяжело, она не любит этого. Цаца какая! Будто Клавка Хребтюгина — потерпеть не может, трудно ей. А другим легче, что ли! Николай Иванович только виду не подавал, крепился, а сам весь бледный был, когда со мной разговаривал. Всем трудно.

А мне вот теперь легче будет. Я не только познал вкус машины, но и цену обладания ею. И не сегодня, не сразу, а вот с тех пор, как быков стал обучать, работать вместе с ними стал, с тех пор, как жую вместе с ними сырую пшеницу, сплю под копной, прижавшись к теплому боку Злодея или Бурана, а они вздыхают и сонно жуют жвачку. Каждый день они прощают мне мою щенячью злость, мой жгучий кнут, мои ругательства — все ошибки они мне прощают, чего машина никогда бы не простила. Сегодня я только случайно не подавил людей и лошадей, которые были на проселке.

Но шофером я все равно буду — не для того, чтобы форсить перед девчатами на току, а чтобы Злодей и Буран не надрывали хребты, не ползали на коленках по колючей жниве. Они тогда в лугах будут разгуливать, сочную траву есть, воду ключевую пить — ни кнута над ними, ни ругани.

А может, летчиком стану. Бабушка вон о рае мечтает, а я что, хуже бабушки! Вот оно, небо, рядом — чистое, бездонное, пустое без меня. Поднимайся и лети, как птичка, именно тебя там не хватает. А что? И полечу. Двигатели у самолетов сильные, с форсажем, скорость в сто раз больше воловьей и в десять раз выше, чем у полуторки. Запросто полечу, только теорию изучу сперва. Никакие фашисты тогда с нами не сладят, не посмеют думать даже. А то обнаглели, хороших людей убивают, Мустафу искалечили. Он бы сейчас хозяином тут был, а теперь Клавка глядит на него, как на вола, и говорит, что он пустой для них, без радости.

А ходить буду в кожаном шлеме с очками на лбу, в кожаной куртке с замочками, в меховых легких сапогах — унтами называются. Пашка от зависти и на левую ногу захромает. Захромает на обе — и выровняется, станет ходить прямо, как здоровый!..

1970 г.

 

ЧЕРНАЯ И БЕЛАЯ

Человеческие имена, как и всякие названия, давно потеряли первоначальный смысл и остались просто условными обозначениями, номинальными «видами на жительство» того или иного лица. Действительная их сущность не соотносится с реалиями личности, не принимается во внимание. Да и трудно это принять, поскольку имена даются не взрослым сформировавшимся людям, а существам, не имеющим почти ничего определенного.

Я листаю книжку русских имен, в которой дается краткое описание их нарицательного значения, и, конечно же, ищу свое имя и имена близких родственников. Очень произвольно они выбраны, пожалуй, даже бездумно.

Анатолий — это восточный, житель Анатолии, которой я никогда не видел. Мой добродушный отец (Николай — «победитель народов»!) тоже не был там, разве что читал, а мать (Александра — «мужественная, защитница людей»), по неграмотности, совсем не знала о существовании Малой Азии. Вряд ли и мечтали они, простые русские крестьяне, о ней, вряд ли чувствовали какое-то тяготение к Востоку. Имя они выбрали по моде того времени — среди моих сверстников много Анатолиев, — а где истоки моды, бог ведает. У меня нет никакого желания их отыскивать.

В детстве я спрашивал отца, почему я родился, и он мне просто объяснил, что, когда отец и мать любят друг друга, у них рождаются дети, тоже любимые ими. Очень просто и понятно. Одно меня смущало: почему они решили, что меня лучше называть Толей, а не Петей или Ваней? Но и эту загадку отец разрешил легко: Иван и Петр — старые русские имена, а я родился при новой, молодой жизни, вот они и выбрали мне такое имя. Сами назвали. И это имя мне очень даже подходит, потому что я смуглый. Вот если бы я был светлым, говорил отец, тогда можно бы, пожалуй, дать мне и старое имя: мы, славяне, всегда были светлыми, русыми, с голубыми глазами, а потом замутились от черных монголов и от других разных бед.

Про монголов я не понял и в разные беды, от которых изменяются глаза и темнеют волосы, не поверил, и тогда отец рассказал о своей бабушке (а может, о прабабушке), которая была типичной славянкой.

Белокурой она была, синеглазой, в молодости носила длинные косы, одевалась в цветной расшитый сарафан и любила петь песни. Румяная была, крепкая, веселая баба. Бабушка. Или прабабушка.

А дед (или прадед?) уже «замутился», смуглый был, скуластый, и дети у них рождались то светловолосые, то черные, как цыганята. Потомство этих детей больше пошло в смуглость, потому что рождалось оно в степных наших заволжских краях, где на каждые два года урожайных приходился один недород, а один — совсем голодный год. А беды, они ведь не проходят бесследно, рассказывал мне отец, вот и потемнели твои родственники, славянский корень в глубину ушел, от засухи схоронился — чтобы выжить. Если выживет, то погонит опять вверх те родные, светлые соки, и опять все станет на свое место, как было раньше.

— А если не выживет? — спрашивал я.

— Выживет, — говорил отец. — Но случается, и не выживают. Вот у нас на огороде хороший, крепенький рос кустик от старого пенька, а потом ударили два засушливых года подряд, он и засох. Верхние, молодые корни у него влаги не получали, а основной корень ушел очень глубоко, мертвую землю достал и в ней погиб.

— Зоенька у нас светлая была, волосы пушистые, а глаза синие, большие. — Мать вытирала свои непроглядно-черные повлажневшие глаза и глубоко вздыхала. — Теперь бы помощница мне…

Зоенька была первым и особенно любимым ребенком у моих родителей, но родилась она слабенькой и через несколько месяцев померла. Часто вспоминая и жалея ее, отец и мать согласно признавали, что они сами виноваты в том, что она родилась слабенькой: больно уж они переживали тогда, по своей темноте, боялись колхозов, о которых в захолустной Хмелевке ходили самые страшные слухи, — и есть-то заставят из одного котла, и спать-то положат под общим одеялом, и детей-то отберут, чтобы содержать их гуртом в садах и детских яслях…

Садов в степной Хмелевке от века не было, и не верилось, что они когда-нибудь появятся, а яслями у нас называют кормушки для скота. Других не знали. Извечная крестьянская жизнь, хоть и трудная, полуголодная, однако привычная, переделывалась наново, с самых основ, с глубинных ее корней, поэтому дело тут не столько в слухах, которые распространялись мироедами, сколько в том, что им верили, этим слухам, люди, всю жизнь бившиеся за кусок хлеба. Верили потому, что не знали, как оно там повернется, какая установится жизнь в незнакомом этом колхозе.

Отец с улыбкой передавал тогдашние страхи своих односельчан и весело смеялся над собой и особенно над матерью, которая так боялась за судьбу еще не родившегося ребенка, будто наступал конец света. Если бы не эти переживания, Зоя родилась бы крепкой. И уверенно обещал:

— Родится еще такая. Или такой. Жизнь теперь пришла сытая, прочная, беспокоиться нам нечего, — и, значит, родится.

Я листаю книжку русских имен, ищу и нахожу: Зоя означает жизнь. Архейская эра, протерозойская, палеозойская, мезозойская, кайнозойская — в последних четырех названиях геологических эр лежит корень  з о я — жизнь. Отец с его церковноприходской школой едва ли знал это, мать совсем не имеет об этом понятия, и, следовательно, имя первой своей дочери они выбрали произвольно, руководствуясь какими-то своими соображениями.

— Мама, почему вы первую дочь назвали Зоей?

Мать сидит со мной на диване и вяжет шерстяные носки. Она приехала понаведать меня, проверила, в чем я хожу, и решительно забраковала тонкие «машинные» носки, в которых «ни сугреву, ни покою». Вот она свяжет мне свои, деревенские, тогда всю зиму проживу беспечально: ноги как в печурке будут, теплые всегда, сухие.

— Красивая она была, — отвечает мать со вздохом. — Как Валентина. И глаза у нее такие же были, и волосы, и весь облик пригожий, ясный.

Валентина, — по книжке, «здоровая, сильная, крепкая» — моя младшая сестра. Она действительно красива, но она черноволоса, смугла, а Зоя была светлой, белокурой.

— Нет, она стала бы красивше Вали, — говорит мать. — Глаза у нее были синие-синие, как небушко после дождя, а волосы белые, льняные… Виновата я перед ней, покойной, и Валька тоже виновата — всегда ее забижала.

Мать говорит уже не о первой Зое, — первую она почти забыла, — а о последней, вместе с которой родилась Валентина. Родилась она слабенькой, плаксивой — это я хорошо помню. Мне было десять лет, и, как старший ребенок в семье, я присматривал за младшими, был им нянькой. Может, поэтому мне и запали так глубоко разговоры отца и матери о первой Зое, моей старшей сестре, которую я не видел. Будь она жива, детство мое не прошло бы за лямками зыбки, в которой поочередно качались все мои сестры: Тося, Валя, Зоя, Люда. Впрочем, Зоя качалась недолго, она умерла через восемь месяцев после рождения, и в смерти ее повинна мать. Так считает она сама, она убеждена в этом, хотя я и не вижу ее вины…

Близнецы родились у нас в июле сорок первого года, когда много мужиков из нашей деревни уже было взято на фронт, а отец, оставленный по брони как механизатор, ждал повестки со дня на день.

— Я настояла тогда, чтобы назвать Зоей, — говорит мать и, положив вязанье в колени, крестится: — Господи, прости меня, грешную, неразумную, прости и помилуй!.. Что, думаю, делать с вами, с пятерыми, когда останусь одна? Отец против был, ругал меня, но я все равно настояла и назвала Зоей, чтобы умерла. Поверье такое есть, назовешь младенца именем своего умершего ребенка — и младенец тоже умрет. А она была точь-в-точь первая наша Зоя — белая, полная, синеглазая. В больнице взвешивали их сразу после рождения: Зоя вышла на пять фунтов, а Валя только на четыре. И тощая Валька была, чумазая, никудышная. Я, грешница, хотела ее назвать Зоей, но ведь она была непохожа на ту Зою, и могла выжить, а я боялась за вас — не хватит сил у меня вас вырастить, у одной-то, вот и назвала беленькую: пусть уж младенцем бог приберет, пусть ничего она не узнает. Будто и не было…

«Будто и не было». А сама глядела на нее, обреченную, покаянными, тревожными глазами, плакала по ночам, когда переворачивала их, лежащих рядышком, голова к голове, черную и белую, и когда прибегала с поля или фермы кормить грудью, первой брала Зою — торопливо ощупывала ее, оглядывала всю и успокоенно поправляла ниточки у запястий белых ручек, повязанных для того, чтобы девочку не «сглазили». И выпытывала у меня, не плакала ли Зоя, не обижала ли ее Валя, не убегал ли я на улицу, оставив их на попечение восьмилетнего брата и четырехлетней сестры.

На улицу я, конечно, убегал, когда близнецы засыпали, но ненадолго, и безоглядному веселью своих сверстников не предавался — всегда помнил, что дома осталась крикливая Валька, которая способна орать сутками, и молчаливая Зоя, встречающая меня после отлучки взглядом сочувствия и упрека. Я стыдился этого взгляда, отводил виноватые глаза.

Спокойная Зоя никогда не плакала, не кричала. Даже когда она болела и ее светлые льняные волосы прилипали к вспотевшему лбу, она только тихо стонала и глядела осмысленно, терпеливыми, страдающими глазами. Позже, став взрослым, я заметил, что так глядят глухонемые или тяжелобольные, умирающие люди, лишенные речи. Они все понимают, они давно поняли, что обречены, но сказать этого не имеют возможности.

А Валька орала по всякому поводу: и когда она мокрая, и когда хотела есть, и когда болел животик, и, захлебываясь криком, кусала матери грудь, требуя больше молока. А если нажеванную хлебную соску в марле она высасывала всю, так что во рту у нее оставалась одна марля, она выталкивала ее, протягивала ручонку к лежащей рядом сестре и вырывала у нее соску, чтобы тотчас сунуть себе в рот. И глаза при этом у нее ничего не выражали, блестели только ярче, как у голодного животного при виде пищи.

Зоя не плакала в таких случаях, когда они оставались одни: я встречал только ее укорчивый и прощающий взгляд, а следов слез не было заметно. Но если при таком насильственном изъятии пищи присутствовали мать, отец или кто-то из нас, старших детей; и мы видели, как Валька вырвала у нее соску, не помешав свершиться жестокой несправедливости, небесные глаза Зои заплывали, и две крупные слезы ползли по вискам и прожигали на подушке темные, долго не просыхающие пятна. А лицо оставалось спокойным — ни гримасы на нем, ни морщинки, даже губы не дрогнут. Лишь глаза, почти немигающие, глубокие, осененные пушистыми ресницами, спрашивают с недоумением и обидой: «Неужели вы не видели, что она сделала? Почему вы допускаете это?!»

До сих пор я не знаю, откуда у грудного ребенка могла быть такая осмысленность, даже взрослость взгляда. У Вали глаза были как лакированные черные пуговицы, и у других у моих уже детей такие же бессмысленные в этом возрасте, и у прочих, каких я вижу ежедневно у своего многолюдного коммунального дома. А Зоя будто знала, что обречена, и вот глядела на нас, хотела понять, почему она принесена в жертву, почему именно она, которая никого не обижает, не плачет, когда ей голодно или больно, и всех нас любит.

А она любила нас — в этом я уверен. Уже через несколько месяцев после рождения она различала всех, улыбалась каждому приветливо и радовалась отцу, когда он брал ее на руки. А отец редко бывал дома, летом и осенью сутками пропадал в поле, зимой уехал на ремонт тракторов и возвращался домой только по воскресеньям, чтобы помыться в бане. Но она, видно, знала его, если радовалась, лицо ее прямо-таки светилось от улыбки, от счастья; она приникала к отцу, хватала его дрожащими ручонками, и глаза ее, взрослые, жившие как бы отдельно глаза уже не укоряли, а с робкой надеждой спрашивали: «А может, обойдется? А может, и не надо мне умирать?»

Отец тетёшкал ее, подымал к потолку, но потом не выдерживал ее вопросительной улыбки и отдавал матери или мне. «Умрет, — говорил он. — Первая Зоя тоже так глядела».

Он был чуткий, мой отец, и если он говорил при нас так, то лишь потому, что не мог простить себе слабости, не мог в свое время настоять, чтобы девочку назвали другим именем. И наверно, хотел напомнить маме, а может, и нам, старшим детям, — чтобы знали, чувствовали серьезность жертвы, приносимой только ради нас. Да, это было жестоко, но мы уже знали, для чего беленькую девочку назвали Зоей, мать сама проговорилась, терзая себя раскаяньем, и отцу ничего не оставалось делать, кроме как объяснить и смягчить общую их вину. Мы поняли это и ни в чем не обвиняли своих родителей.

Война была и в глухой нашей деревушке, за тысячу километров от фронта. Некоторые солдатки уже получили похоронные на своих кормильцев, отпали как-то сами собой выходные дни, хлеб с начала сорок второго года нам стали выдавать по карточкам.

Будь мы колхозниками, у нас, возможно, остались бы какие-то хлебные запасы на первый год, но мы уже привыкли к положению совхозного рабочего с его ежемесячной зарплатой, свежим хлебом из пекарни, продуктами из магазина, и карточная система, особенно для многодетных семей, оказалась тяжкой.

Я и сейчас помню, как тонко нарезала мать хлеб, какие маленькие ломтики — по одному на каждого — оставляла нам, уходя на работу. И хотя мы только позавтракали, ломтики эти притягивали нас, мы нетерпеливо провожали мать до двери, и, едва она уходила, хлеб как-то сам собой исчезал, кроме двух ломтиков — для Зои и для Вали.

Этот хлеб был неприкосновенным и находился под моей личной ответственностью. Я до сих пор, будто подвигом, горжусь тем, что, нажевывая близнецам соски, ни разу не проглотил ни крошки хлеба. Правда, я и не мог этого сделать: брат Шурка и сестра Тоська ревниво за мной следили. Они ведь тоже могли нажевать соски, Тося даже просила доверить ей и клялась, что есть совсем не хочется, только подержать хлеб во рту хочется, но рисковать я не мог, и брат меня в этом поддерживал.

Следили мы и за Валькой: она быстро справлялась со своей в марлю завернутой долей и начинала кричать — верный сигнал ее недобрых намерений, которые мы тут же пресекали.

Близнецы росли в равных условиях, Зое даже уделялось больше внимания, но уже через несколько месяцев четырехфунтовая Валя сравнялась с ней, окрепла и стала уверенно обгонять. Она росла жадно, напористо, ей было тесно вдвоем в качающейся зыбке, она стремилась занять больше места, отталкивала сестру и хваталась ручонками за борт, чтобы встать. В полгода она садилась сама и пробовала подняться на ноги, подтягивалась на лямках зыбки, норовя выбраться совсем. Ее жизненная цепкость, дерзость, уверенность были поразительны. Мы и любовались ею, и сердились на нее: она совсем не замечала Зою, не считалась с ней, будто ее и не было, а была она одна, Валя, и о ней, только о ней мы должны были заботиться. Такая нахалюга.

А Зоя — таяла. Медленно, трепетно, безнадежно. Как тоненький светец из лучины, который мать зажигала среди ночи, вставая к близнецам. Она вроде и не болела сильно, не чаще Вали болела, она именно таяла, безмолвно, невозвратимо. Только последние два дня, видимо не в силах сдержать своих страданий, она тяжко стонала, и белое лицо ее, разрумянившееся, жаркое, покрывали мелкие пшенинки пота. А глаза будто просили прощения — за эти стоны, за хлопоты возле нее, за тревожную нашу озабоченность.

Она угасла в одну из февральских вьюжных ночей нестерпимо холодной военной зимы. Самой первой, самой жестокой. Мы по колено увязали в снегу и растирали обжигаемые стужей лица, когда шли за ее маленьким, как зыбка, гробом.

Овражистую нашу степь уже давно похоронили обильные снегопады, сугробы намело почти до крыш, а метельный пронизывающий ветер все не утихал, все резвился и выл на бескрайней белой равнине.

— Вот и слава богу: увидел, прибрал к себе, — шептали бабы у могилы, истово крестясь. — Теперь ей полегше будет, Лександре-то.

— Полегше. Вот бы и вторую-то… спаситель наш…

— Типун тебе на язык — «вторую»! О своих вспомни!

— О своих и думаю…

Перочинным ножиком я вырезал на кресте краткое: «Здесь лежит Зоя, от роду восемь месяцев, мир праху ее». А мать, глотая слезы, уже торопилась домой, где орала совсем осатаневшая за эти дни Валька.

Теперь она осталась одна в двухместной зыбке, и обе материнские груди принадлежали ей одной, но молоко у матери иссякло в это время, а двухместная зыбка оказалась непривычно просторной и холодной, потому что рядом не было спокойной; греющей ее сестры. Валька кричала, каталась от одного борта зыбки к другому, комкала ногами пеленки и одеяльце, и успокоить ее не было никакой возможности. Хлебной соски и той не было.

Долгие февральские вьюги перемели дороги, пекарня в совхозе не работала — не было дров, — и по карточкам вместо хлеба выдали муку. С учетом сорокапроцентного припека, то есть почти наполовину меньше. Мать варила затируху с картошкой и, уходя на работу, ничего нам не оставляла. Мы терпеливо ждали обеда, мы привыкли к таким ожиданиям, но приучить Вальку не могли.

Совсем отчаявшись от ее крика, от того, что в школу опять придется идти, не выучив уроков, я хватал щепоть муки из кастрюли и бросал в распахнутый звенящий рот сестры.

Мгновенно смолкнув, Валька изумленно глядела на меня, вытаращив глаза, — «ага, соображать начинаешь, негодница!» — кашляла, пыхая в меня мукой, потом начинала жевать белыми губами, шевелить приклеенным языком, облизываться. И затихала на время.

Такие смирительные операции потребовали бы много муки, но Вальке они, к счастью, не понравились, и через несколько дней, к общей нашей радости, она перестала кричать. Возможно, еще и потому, что уже привыкла к своему одиночному проживанию в зыбке, а может, от сытости: у матери опять восстановилось молоко — и Валька теперь опустошала обе груди. Но все же я думаю, что мука тоже сыграла свою положительную роль. Во всяком случае Валя окончательно освободилась от своей воинственной плаксивости и выросла здоровой и крепкой, оправдав имя, данное ей при рождении.

Несколько лет назад я был у нее на свадьбе. Валя окончила институт и осталась работать в городе. Мать, так и не дождавшись с войны отца, продала нашу опустевшую избу и переехала к ней.

На свадьбе мать сидела рядом с Валей и поглядывала на незнакомых гостей с гордостью богатой хозяйки: вот, мол, какую я дочь вырастила — красавица!

А городские гости гордились своим женихом и тоже не сводили глаз с невесты. Даже я, знающий сестру с пеленок, глядел на нее с изумлением: когда только она успела так расцвести, эта черномазая чертовка! Сидит в белом воздушном наряде, смуглая, разрумянившаяся, а большие цыганские глаза, скошенные на такого спокойно-надежного жениха, счастливо хлопают лопушистыми ресницами. Вот же, выбрала себе мужа почему-то не черного, а белого, с голубыми глазами. Или он ее выбрал, белый — черную. По контрасту, что ли? Или сердце так подсказало?

О женихе я знал, что он рано остался без родителей, детство было сиротским, детдомовским, потом он пошел «в люди», учился и работал, работал и учился, и вот стал добрым специалистом, инженером в строительной организации. Он любит книги, стихи, увлекается живописью и фотографией, обещает стать хорошим семьянином.

Гости глядят на них, влюбленных и счастливых, улыбаются и, опрокинув рюмки, с воодушевлением кричат «горько!». Им приятно смотреть, как целуются молодые, и кричат они после каждой рюмки весь долгий праздничный вечер.

Радостная была, веселая свадьба.

Год спустя счастливые сестра и зять поздравили меня с племянником и сообщили, что он смуглый, черноглазый и черноволосый, имя ему — Олег, что означает «святой». Олег Александрович.

Приятная эта весть была дорогой еще и потому, что грамотные родители сознательно выбрали своему ребенку имя, хотя я и не вижу тут прямого смысла. Святой, святость — до этого ли нам, людям атомного, космического века! Впрочем, возможно, что если не святости, то сердечности, бережности отношений к миру и друг к другу нам порой и не хватает. Но восполним ли мы этот недостаток, выражая свои надежды в именах родных детей? Ведь первоначальное значение именам — как заклинание, как молитвенную просьбу о будущем — придали наши предки, которые завещали исполнение своих желаний детям, не добившись этого сами. Теперь мы возвращаемся к тому же на новом уровне, хотя для нас человеческие имена давно потеряли первоначальный смысл и остались просто условными обозначениями того или иного лица. Черное оно или белое — не важно.

Я люблю своих сестер, радуюсь их молодой свежести, горжусь их уверенной смуглой красотой. И все чаще и чаще думаю о Зое, белокурой и синеглазой, которой не суждено было вырасти. И первой Зое. И второй. Первая была бы теперь старше меня, советчицей была бы, другом.

Мама сидит на диване со мной, вяжет носки к зиме и не вытирает тихих безмолвных слез, которые бегут и бегут по ее щекам. Вот так, наверное, древние люди мучились, принося в жертву неведомому богу лучших своих детей.

И видятся мне распахнутые синие глаза на белом лице, пушистые завитки волос на висках и на лбу и русая коса, опустившаяся до пояса. Потрогать бы ее, ощутить тугую тяжесть родных волос.

Но у меня не рождаются такие девочки. И у брата моего тоже. И у сестер. Смуглые рождаются, темноволосые дети.

Неужели в глубинах нашей родовой сущности не осталось больше наследственных почек, изначальных, первых, из которых выходили бы синеглазые девушки и парни? Неужели эти две Зои были последними?

Я хочу как-то возвратить принесенных в жертву, воскресить их в новом поколении, загладить незабываемую вину ни в чем не виноватой моей матери. Горькая ты моя, бедная мама!

Я с завистью гляжу на белокурых и голубоглазых парней и девушек, гляжу на них с трепетной любовью и нежностью, и давняя боль невозвратимой потери бьется во мне.

1970 г.

 

УДОЧКА ИЗ ЕВРОПЫ

Я всегда думаю о нем как о герое, стойком, мужественном человеке, верном своему жизненному долгу и призванию. И невольно улыбаюсь: невзрачный он, рябенький, говорливый — сразу разлетаются привычные представления о героях и так называемых настоящих мужчинах.

Сидит Мотылек на перевернутом ведре над лункой, держит красными от холода руками игрушечную зимнюю удочку величиной с плотницкий карандаш и, следя за сторожком, сыплет легкомысленной скороговоркой:

— А зачем мне центральная усадьба, мотылек? Там ведь ни озера, ни речки, улицу асфальтом залили, воду из водокачки прямо в дома провели, печки собираются ломать. Я, мотылек, с рожденья рыболов, мне без речки нельзя, я свои Воробушки не брошу. Нельзя бросать без призора. Я мужик, в обиду никому не дам…

Трудно удержаться от улыбки, глядя на него, вознамерившегося заслонить своей фигуркой деревню, хоть бы и такую, как Воробушки, от возможных бед и напастей. И поверить в то, что он рожден рыболовом, трудно. Настоящие рыболовы — первый отличительный их признак — сосредоточенно-молчаливы, а этот трещит и трещит без умолку. Хорошо хоть вполголоса, а то бы всю рыбу распугал.

— Председатель у нас неглупый, он меня понимает, зря не неволит, а баба заладила одно: айда, мотылек, на центральную, одичаем тут. Ну не глупая? Одичать в родной деревне, где речка рядом, лес, в поле каждый бугорок наш, телевизор есть для интересу!.. Нет, плотва клевать не будет, айда к чапыжнику, там окуня возьмем. На мормышку тоже не пойдет, а на блесну — раздразним. Сменные блесны есть?..

В Воробушках я оказался по совету приятеля, ошалев от учрежденческой суеты, от бумаг и заседаний, от вечного шума большого города. Как все постоянное, шум становится привычным, но от него устаешь, и усталость эта со временем накапливается, гнетет, неутоленная потребность тишины становится безотлагательной. Для любого человека. В предвыходные и выходные дни все пригородные поезда забиты трудящимся людом — спасаются всяк по-своему: кто рыбалкой, кто лыжами, кто просто лесными прогулками.

Тишина здесь была идеальной. Деревушка в стороне от железной дороги, иных путей, кроме тракторного следа, не видно, массовый рыболов минует Воробушки по причине такого неудобного местоположения. Два часа шел я в полном безмолвии, будто обложенный со всех сторон ватой, — белизна снега окружала отовсюду, даже облачное низкое небо было белым, деревья заиндевели, на еловых и сосновых лапах махрились пушистые белые варежки. За лесом началось поле — тут белизна сплошная, мертвая. И в самих Воробушках я не услышал бы ничего, кроме скрипа снега под ногой, если бы не случай. Не знаю уж какой, трагический или комический.

Подходя к деревне, я заметил быстро густеющий дым над крайней слева избой и услышал хлопанье дверей и людские голоса. И хоть весь я взмок от ходьбы и еле тащился, в ногах, оказалось, еще были силы, чтобы понести меня довольно резво.

Горел дощатый сарай рядом с избой, заваленной снегом и поэтому безопасной в пожарном отношении. Когда я подбежал, здесь уже суетились два старичка и три старушки, приковылял с палочкой, держа в другой руке ведро воды, еще один долгожитель. Старички топтались на снежной тропке и бестолково размахивали костыликами, наспех одетые старушонки подымали со снега полуодетую старуху, вероятно хозяйку сарая, которая выскочила из избы простоволосой и голосила одно и то же:

— Ва-силий! Ва-асярка-а!.. Господи, оборони!..

От растерявшихся старичков я с трудом узнал, что в сарае остался хозяин, тот самый Васярка, которого кличет старуха. Он безногий, Васярка-то, объясняли они, вот, может, и того… Самогонку, поди, гнал к празднику, вот, стало быть, и того… А как вызволишь, когда огонь из самой двери пышет…

Лямки рюкзака у меня были стянуты на груди бечевкой, я стал ее развязывать, она затянулась, разорвать тоже не удалось, я полез в карман за ножом, но тут накатился торопливый треск «Беларуси», трактор, взревев, замер у избы, и с сиденья слетел легкий, быстрый тракторист. Он на бегу сбросил с себя полушубок, выхватил у старика ведро с водой, опрокинул на себя и бросился в огонь. Все это он проделал одним духом, не раздумывая. Через несколько секунд из пламени бухнулся в сугроб короткий дымящийся старик, за ним с грохотом вылетело сиденье на колесиках, потом выкатился вместительный бочонок, за бочонком — сам спасатель. Мотая головой и фыркая от дыма, он взлетел на трактор, развернул его, подкатил к горящему сараю и, соскочив, стал разматывать сзади трос. Я понял его намерение, помог захлестнуть трос за угловой столб.

В несколько минут тракторист растащил стены сарая в стороны, крыша рухнула на пламя, и пожар можно было не тушить, а просто заплевать с оставшимися стариками и старушками. Спасатель не пожелал триумфально завершить свое дело. Он надел на мокрую рубаху полушубок и укатил на другой конец деревни. Будто и не был.

Старушки восхищенно глядели ему вслед и качали головами («Как вихорь налетел!.. Безужасный — прямо в огонь!..»), старики старательно и сосредоточенно затаптывали валенками чадящие жерди и доски, простоволосая хозяйка катала по снегу своего безногого погорельца, на котором тлела ватная телогрейка. Ее проще было снять и затоптать, но старуха не успела догадаться.

Когда с пожаром было покончено и суета улеглась, мне сообщили, что Васярка, пьющий по причине потери ног на финском фронте, гнал в сарае самогон, поскольку старуха всегда против и в доме заниматься этим делом ему не разрешает. Он успел выгнать литра два, выпил там тепленького, закурил и бросил спичку рядом со своим капающим агрегатом. Тот и вспыхнул. Васярка хотел потушить, опрокинул нечаянно ведро, а первач крепостью вышел как спирт, на полу щепки, доски, дрова — занялись сразу, и дорога к двери оказалась отрезанной. Да еще сиденье было отвязано, не уедешь. Охо-хо-хо!.. Вот теперь масленица пройдет всухую. Бражки, правда, в бочонке малость осталось, да это что, слезы. И сарая нет…

Я понял, что событие это нешуточное, разговоров и хлопот хватит надолго и останавливаться здесь нет смысла. Надо подыскивать другую избу. Вынув из снега тяжелый свой ледобур, я отправился вдоль порядка, оставив старичков сочувствовать Васярке.

В деревне было всего семь дворов, перед каждым столбы с проводами осветительной сети, над крышами шесты телевизионных антенн, во дворах орут петухи. Не к перемене ли погоды? Если так, клева тогда не жди. К тому же водоем новый, мест не знаю. Впрочем, приятель говорил, что здесь живет незабываемый для него Мотылек, настоящий рыболовный профессор, в дневное время он всегда на речке. Вот устроюсь на квартиру, отправлюсь его искать.

Проходя мимо четвертого от края дома (двери двух предыдущих были заперты на палочку), я увидел на крыльце могучую, уже в годах, бабу, которая стояла, уперев голые по локоть руки в бока, и воинственно, как кулачный боец, ждала, пока я подойду. У крыльца суетились над плитой с крошками куры, которых она, очевидно, вышла кормить.

— Эк нагрузился-то! — усмехнулась она сверху. — Как верблюд!

Я еще не пришел в себя после тяжелой дороги, непредусмотренного бега и пожара, еще не высох от пота и шел без шапки, обмахиваясь ею. От головы валил белый пар.

— На постой возьмете?

— Рыбак, что ли?

— Рыболов, — уточнил я. — На двое суток.

— А я-то думала, что таких больше нет на свете.

— Каких это таких?

— Таких умных. Не зря же говорят: кто стреляет да удит, у того ничего не будет. Заходи, а то простудишься.

В доме, просторном, на две комнаты и кухню, она сняла с меня прикипевший рюкзак, оборвав бечевку, поставила на припечек и ушла за перегородку, где заливались в плаче два детских голоса.

Я повесил у порога на гвоздь полушубок и шапку, снял пудовые валенки с галошами и стал разбирать рюкзак, набитый рыболовным снаряжением и продуктами, чтобы пойти к водоему налегке.

— Отдохни, мужика дождись, чаю попьете, — сказала хозяйка, появляясь из другой комнаты с двумя младенцами на руках. На каждой руке — по младенцу.

— Внуки?

— Сыновья-а! — Она усмехнулась. — Внуки большие уж. Двое в школу ходят, третья этой осенью пойдет.

— А об уме говорила! — сквитался я, удивленный такой плодовитостью. Бабе не меньше пятидесяти, а она — двойню.

— Я не виновата. — Она села на скамью у окна, ловко выпростала из кофты громадные белые груди и накрыла ими младенцев, которые сразу зачмокали, засопели. — Муж это виноват. Четыре года до пенсии, а все неймется черту двужильному. Давай, говорит, Катенька, на второй круг пойдем, два плана выполним, а то дети разлетелись, скушно тебе. Нашел веселье!

Сказано было ворчливо, но с любовью и большой гордостью за своего мужика. Должно быть, такой же гигант, как она, если не хлеще. Колосс какой-нибудь, местный Геракл.

— Сгорел, поди, самогонный аппарат у Васярки? — спросила она.

— Сгорел. Бочонок с остатками бражки тракторист выкатил. И сиденье его спас. Отчаянный мужик, быстрый.

— Он такой… Значит, Васярка теперь утихнет до лета, черт безногий. Охо-хо-хо-хо!.. Беда с вами, с мужиками…

— А без нас?

Хозяйка улыбнулась:

— И без вас. Мой-то, правда, не пьет, а вот в войну одна оставалась с троими детьми, день и ночь горбатила и его уж не ждала: в сорок третьем прислали — «пропал без вести». А он после войны, через полгода, явился не запылился. Где, говорю, тебя черти носили столько время? Я, говорит, Катенька, другим народам помогал, партизанил у них. Как же, говорю, тогда «пропал без вести»? А это, говорит, Катенька, меня германцы в плен брали, да я убег, а наших властей там не было, вот и воевал безвестно. А его и там в плен забирали, опять не удержали, убег. Ей-богу, двужильный! Ранили столько раз, били, в рубцах весь, как драчливый кобель, и хоть бы что!..

Я слушал ее и уж поглядывал на дверь с интересом и нетерпением. Приятель говорил, что деревушка выморочная, пенсионная, а тут, оказывается, и герои войны живут, могучие ветераны, которые и на шестом десятке не теряют мужской доблести. Да и тот колхозный тракторист, который действовал на пожаре, безусловно, смелый и энергичный человек.

— Сейчас у него полсотни бычков, встает до свету, — продолжала свое хозяйка. — Одного корму не напасешься, а их ведь и напоить надо, и навоз вычистить, и подстилку сменить. Ну, правда, днем я пособляю. Старушку Митревну позову с ребятишками посидеть, а сама на телятник… Вот он идет, наш кормилец.

В сенях скрипнула половица, распахнулась дверь, и вместо дюжего мужика я увидел неказистого пожилого подростка, того самого удальца-тракториста, который орудовал на пожаре. Но я был окончательно сражен, поняв с первых же его слов, что передо мной Мотылек, рыболовный «профессор», так восхитивший моего приятеля.

— О мотылек, да у нас гости! — воскликнул он с порога, разом оглядев и оценив разложенное мной рыболовное оружие. — Вот теперь веселее мне будет, а то один и один. Ну, здравствуй, мотылек, давай пособлю. — Сдавил угребистой железной рукой мою кисть, сбросил полушубок и шапку и сразу включился в дело: — Это не годится, эта не пойдет, сюда надо мормышку другую. Есть крупнее мормышки? Та-ак. И поблеснить можно, молодец, что взял. И мотыль есть? Ну, совсем хорошо, а то я на червяка ловлю.

— Он у нас мастер по этому делу, — сказала хозяйка. — В самый плохой день на уху принесет, а в хороший на полторы!

— Ты, мотылек, не болтай без дела, самовар ставь, на стол собери.

— Поставила уж, Парфен Иваныч, поставила, а собрать недолго, вот ребят уложу сейчас.

— Одежу сменную достань, в мокрой стою.

— Где тебя угораздило?

— На пожаре обливался, когда Васярку доставал.

— Сейчас, сейчас. Ты раздевайся пока, сейчас вынесу.

И я не очень удивился, что такая могучая и, кажется, своенравная, с характером, хозяйка послушно и уважительно стала исполнять распоряжения своего повелителя.

За завтраком и чаем Мотылек сказал, что на пожаре он заметил меня, хотел пригласить, да подумал, что все равно нам не миновать встретиться, чего время терять на разговоры. И так уж нынче припозднился, в другое время давно на речке, а нынче за сеном надо было съездить, солому для подстилки привезти, а тут еще Васярка. Тоже до свету свой аппарат разжег, паразит. Ну, правда, клева нынче не будет, к вечеру если, но сходить можно. Окуня подразним, ершей надергаем…

И вот мы на водоеме.

Мотылек не взял никаких снастей, кроме одной удочки да пустого ведра, которое ему служило сиденьем и тарой для рыбы. Удочка, впрочем, была у него «ловкая», дюралевая, с гибким стерженьком и сменными катушками. Из Европы, обронил он между прочим, и пообещал рассказать, как он ее достал.

Клева в самом деле не было по причине перемены погоды, и мы пошли на противоположный берег речки, поросший ивняком, в чапыжник, где и принялись «дразнить» окуня.

Мотылек просверлил несколько лунок в разных местах, глубина здесь была метра полтора, дно просматривалось, и, когда ляжешь над лункой и поиграешь в воде блесной, увидишь, как со всех сторон окружают ее полосатые, как тигры, окуни. Увеличенные толщей воды, они кажутся очень большими, стоят спокойно, шевелят медленно розовыми плавниками и с недоумением поглядывают, как извивается, кувыркаясь среди них, латунная рыбка. Иногда эта рыбка стукнет кого-то по голове или по спине, окунь недовольно отплывет, а тот, что посмелей, сердито схватит блесну широким ртом. И мгновенно возносится вверх, к великой радости рыболова. Сердце у меня в это время на миг замирает и пускается вскачь, а Мотылек шепчет в самозабвении:

— Ага, доигрался! Тут тебе не телевизор, вылупил глазищи-то, разбойник! Ну попрыгай, попрыгай на снежку, утихни… — И разъясняет мне: — Самки хватают. В бесклевье самец редко берет, а самки, они жадные на игру, как бабы, вот и попадаются. О-о, у меня все разбежались — где-то близко щука или судак, надо другую блесну. — Он мигом смотал леску, сменил катушку и опять склонился над лункой. — Если щука, сейчас сцапает… Ага, вот она, подходит, мотылек. Сейчас, сейчас… Не хочешь? А мы подразним тебя, поиграем… Так, так, смелее… Теперь прицелься и… Ах ты разбойница!

Мотылек вскочил над лункой, и у его ног забилась, взрывая пушистый свежевыпавший снег, зубастая резвая щучка. Добренькая щучка, килограмма на два.

Мне было завидно, и я тоже сменил удочку, но на крупную блесну перестал брать и окунь. У Мотылька после удачи тоже наступило затишье. Мы перешли на другое место, чтобы переключиться на ерша.

Речка здесь небольшая, с полсотни метров в ширину, спокойная, как все равнинные реки, но достаточно глубокая, до двух метров, а в омутах и до пяти-шести. Мотылек знал ее наизусть. Шагая по заснеженному льду, он на минуту приостанавливался и объявлял, что вот здесь живут лещ и плотва, завтра поймаем, а вот здесь опять окунь, но нам надо ерша, и мы пойдем дальше, через отмель, где обитают пескари. Ну, пескарь здесь мелкий, не стоит внимания, но бойкий, веселый, как комсомолец, на бесклевье можно половить.

Я шел за ним и ничего, конечно, не видел, кроме сплошной снежной белизны, мелкого кустарника на низменном берегу и полоски леса — на правом. Безжизненная тишина. Даже самолеты не пролетают. Будто иной, неведомый мир.

— Здесь, — сказал Мотылек и, бросив ведро и удочку в снег, стал сверлить лунку. — Ерш хороший, крупный, до полфунта, мотылек, уха будет царская. Садись рядом, сейчас я и тебе просверлю.

Он быстро просверлил почти метровый лед, потом сделал еще одну лунку и уселся на свое ведро.

— Ты как машина, — заметил я. — Тут одну лунку крутишь с отдыхом, сердце колотится, а тебе хоть бы что.

— Привычка. Опять же на воздухе всегда, не пью, не курю. У меня сын, тоже в Москве, инженером, машина своя, пешком разучился ходить. Тридцать лет, а уж брюхо наметилось, одышливость. Эх ты, говорю, мотылек, приезжай в Воробушки, я тебя за одно лето человеком сделаю. Как вы там живете только, на этом расейском базаре… Ага, попался! И мормышку заглонул, жадюга! — Он бросил крупного, встопорщившего перья ерша в снег и вновь наживил удочку. — Не клюет у тебя?.. А ты играй мормышкой-то, играй, не лови на мертвую… Вот, опять!.. О, хитрый подошел. Червяка сорвал и сбежал. Ну, постой, мотылек, я тебя перехитрю…

Он ловил и разговаривал с ершами, с червями, со своей удочкой, будто они его приятели, и выходило это естественно, с трогательным простодушием и любовным вниманием. Позже я убедился, что он знал все повадки рыб, их капризы в бесклевье, но был не жадным, ловил лишь взрослую рыбу, как-то ухитряясь выбрать ее, отделить от молодняка. Если же все-таки попадалась молодая рыбка, он бережно снимал ее с крючка и опускал в лунку с напутствием:

— Беги, мотылек, домой и пришли ко мне отца-матерь, я им растолкую кой-чего. Ишь, распустили молодежь до время! Чего доброго, пить-курить станете, в большую речку сбежите…

— А скушновато тебе здесь, Парфен Иваныч, — сказал я, думая, что разговаривать так он стал, наверно, от одиночества.

— Бывает, — признался он. — Если бы не рыбалка, тоже сбежал бы, хотя навряд ли. Тут ведь и летом хорошо, зелень кругом, в лесу ягод полно, грибов, поле у нас доброе. Я кукурузу выращиваю и свеклу кормовую. А между делом — телят. На лето еще сто голов пригонят. Председатель смеется: ты, говорит, Мотылек, у нас комплексный звеньевой — животновод-механизатор-земледелец. А в звене я да баба моя. Ну, с техникой легче стало. Вот летом автопоилки поставим, транспортеры для навоза, грузовик мне обещают — я ведь и шоферить могу, — тогда не то что за звено, за целую бригаду справимся.

— И рыбу еще будешь удить?

— А как же! Тут я отдыхаю, силы коплю. Я, мотылек, даже в посевную на часок-другой на речку убегаю. На утреннюю зорьку. Да и с телятами не скушно, они ласковые, поговорить можно. Ага, перехитрил я тебя, мотылек!.. Вот это ершина так ершина! Не зря ты меня так долго водил. — Он вытащил действительно очень крупного, граммов на двести, ерша, стал восхищенно разглядывать, и каждая конопатинка его обветренного красного лица светилась счастьем. — А може, пустить? Больно уж красивый. От такого и приплод будет добрый. — Он осторожно освободил мормышку и пустил ерша в лунку: — Гуляй, жене привет передавай да больше не попадайся, мотылек!

Вот почему хозяйка-то усмехалась, когда говорила, что и в хороший клев он лишь на полторы ухи приносит. Я сказал об этом Мотыльку.

— Правильно, — подтвердил он. — Больше не ловлю, если из соседей кто не попросит. Ну, как у тебя, наловчился?

Я поймал с пяток ершей. Мотылек поглядел их и двух, которые еще не застыли, пустил обратно в лунку — расти.

Незаметно близился вечер, и Мотылек стал собираться домой.

— Надо ферму свою обиходовать, телятам на ночь корму дать. Ты сиди, вечером он лучше берет. Отдыхай. — И убежал, легкий на ногу, быстрый, крепкий, как копыл.

Перед заходом солнца клев действительно улучшился, до темноты я поймал еще десятка полтора крупных ершей (мелких отпускал) и, довольный, отправился на квартиру.

В Воробушках уже зажглись огни, тишина была уютной, вкусно пахнущей древесным дымом, теплом и ужином.

Хозяйка варила на кухне уху, поздние ее сыновья спали.

— Наработался? — Она вышла в прихожую посмотреть улов, похвалила: — Ничего для первого раза, умеешь. А мой и щуку принес, вот уху сварю, жарить стану.

Раздевшись, я сел на кухне пить чай, а хозяйка занялась щукой и самолюбиво, чтобы предупредить возможные мои недоумения, стала рассказывать о своем хозяине.

— Ты не думай, что я, такая здоровущая, по нечаянности за него вышла. Это на глаз он невидный, постарел, а молодой-то был!.. — Она покачала головой, улыбнулась, вспоминая давнее. — За мной два брата Аношины бегали, сыновья нашего кузнеца, умер он в прошлом году. Проходу, не давали, сватались несколько раз. Пригожие оба, здоровущие, под матицу. И третий — он, Парфен Иваныч. Тут ведь до войны шестьдесят с лишним дворов было, и парней много, девок. А братья Аношины верховодили. Думаешь, испугался он, отступил? А ведь и я сама всерьез его не принимала — мотылек, удильщик, червяков ему копать, что ли, буду! Такая дура. Столько он из-за меня перенес. Уж потом разглядела, когда у них до страшного дошло… А ты наливай еще, с морозу завсегда много пьется, наливай, самовар горячий… Целое лето они собачились из-за меня, думала, убьют Парфена-то.

— Потому и вышла?

— Нет, не потому, любопытно стало: такой невидный, а упорный, стоит на своем. И драться умел, налетал на них, как петух. Первый налетал-то! А они столбы столбами, не согнешь, не свалишь. Излупят его, он отлежится и опять не дает им проходу. Даже рыбалку тогда забыл. А они, Аношины-то, вроде бы смеются, а поодиночке уж не ходят. Разок он встретил старшего, Ваську, в лугах, двое грабель об него обломал и в бег обратил. Я там была, видала все, задумалась. А к осени так остервенели все трое, что драки чуть не каждый день, до кольев доходило. Меня уж забыли, негодники, свататься бросили. Подруги смеются: у тебя, говорят, Катька, женихи удалые, а домой проводить некому, друг дружку караулят, убьют как-нибудь невзначай. Ну, пришлось выбирать.

— Не жалела потом?

— Аношиных? Не пришлось, слава богу. Первыми-то родами тоже двойня была, потом еще один, да и к Парфену близко пригляделась. Из-за этой вашей рыбалки его за мальчишку считали, а он и на тракторе управлялся, и комбайнером перед войной стал, шоферить выучился. Опять же, душевный, не пьет, работящий. Аношины-то ленивые оба были, а этот без дела не посидит, хозяйственный. После войны тут и за председателя управлялся, и за бригадира, и за тракториста. До свету все Воробушки обежит: «Митревна, за горючим!.. Матвевна, на картовки!.. Демидовна, в кузню нынче! Повышение тебе вышло: в молотобойцы определили…» Мужиков нет, Васька Аношин вернулся, неделю погулял и в Ярославль закатился, на завод. Еще двое пришли, те в Калязине устроились и дома свои перевезли. А он, Парфен Иваныч-то мой, из правленья и позавтракать не забежит — сразу на трактор, в жнитво — на комбайн. И старшие сыновья с ним. А меня гонял, как лошадь: ты жена председателя, пример подавай!.. Ох-хо-хо-хо… Ты сам-то не из деревни родом?

— Из деревни.

— То-то, гляжу, говор у тебя не городской, окаешь…

Заметно утомленный, пришел с фермы Мотылек, не мешкая, разделся, умылся и за стол.

Мы выпили по стопочке за знакомство, а потом благодушествовали за ухой и жареной щукой, пили чай, и Мотылек рассказывал о своей удочке из Европы, на редкость «ловкой», удачливой.

Начал он с удочки, а рассказал про всю войну. Его Катенька сидела за столом напротив, облокотившись и подперев щеку ладонью, ласково глядела на своего мужика и улыбалась. Рассказ этот она слышала, наверное, не один раз.

— На другой день войны меня взяли, мотылек. Подуст как раз шел, плотва брала. Сперва учили два месяца, потом послали в действующую часть. Зенитчиком я работал. Ну, первый год, известно, самый трудный был, ранило меня два раза, один раз контузило — отлежался, зажило, как на собаке. Потом на станции Кочетовка нас разбили, попал я в Тригуляевские леса на формировку — это уж на другой год. Бросили под Сталинград. Там я наводчиком сорокапятки работал. Ну, мотылек, каша была! Разок вечером — за день мы восемь атак отбили — товарищ говорит мне: Парфеньк, погляди-ка, у тебя от шапки осталась одна подкладка, все сорвано. Я щупаю: да, правильно, одна подкладка, и шинельку посекло. А сам — тьфу-тьфу, не сглазить бы! — целый. Грязный только да царапины кой-где, будто с бабой повздорил.

— Ладно врать-то, — вмешалась хозяйка. — Когда это я на тебя руку подымала?!

— Еще бы на меня! На других-то подымают, не мы одни на свете, я в общем говорю, не сбивай. Да-а, целый я остался, видать, судьба такая. Потом, правда, зацепило в плечо, ну легко, в мякоть, я и с позиции не уходил. А народу там сгибло — тьма. Ну чего говорить, повезло, мотылек, повезло. До самого конца там был и в наступление ходил. Уж потом четвертый раз ранило в ногу, повалялся в госпитале месяца полтора и опять на фронт.

В Донбассе, под Сталином, бились четыре дня. Танки пылают, как спичечные коробки, сверху бомбами нас глушат, пулями поливают, пехоте одно укрытие — в землю. Тут он нас окружил и забрал весь наш полк — мало нас осталось, человек семьдесят от всего полка, раненые с нами, боеприпасы кончились.

Пригнал нас в лагерь, ремни, обмотки посымал, — и в сараи, за проволоку. Там тоже наши пленные. Говорят: за проволоку не хватай, мотылек, ток идет. А холодище, сидим на голой земле, соломки даже не бросили. Думаю: Катенька в Воробушках одна с троими, жрать, поди, нечего, а по перволедью сейчас и щука, и судак, и окунь, и любая рыба берет.

— Лебеду ели, — обронила хозяйка и растроганно вытерла глаза.

— Ну вот. Утром шумит: штейт ауф — вставай, значит, не кобенься. Мы, свежие, встали, а прежние кто падает, а кто уж век не подымется. Вес человека до двух пудов доходил, взро-осло-ого человека. Ей-богу, мотылек, не вру!.. Ну, отогнали ходячих в сторону, слабых и мертвых свалили, как дрова, в грузовики и увезли в степь, там в овраг покидали. И так каждый день, мотылек, каждый день. Надо что-то делать, думаю. Паек на человека — одна брюква и баночка пшена. Невареным жевали. Ослабнешь — ничего не сможешь, никуда не убежишь.

Недели через полторы переправили в телячьих вагонах в Чехословакию. Там рыли окопы, строили блиндажи, доты — не надеялся уж он на свою силу, про отступленье думал, мотылек. Я компанию себе подобрал из которых побойчее, посильнее. Узнали мы: где-то тут партизаны. Вот ведут разок на работу — конвой автоматчиков, овчарки, а у дороги стоит старый чех с тележкой. Я возьми и крикни: «Наши есть?» Он, видать, понял, головой тихонько эдак в сторону гор повел и рукой еще в ту же сторону — будто нос вытирал. Ну, все понятно, давайте, ребята, удирать. А нас четверо было, компания моя. Стали готовиться.

И вот выбрали ненастную ночь, дожжик со снегом полощет — бесклевая погода. Вырыли мы под проволокой лаз, на пузе выползли, слышим, немцы гаркуют, наружная охрана. Отползли в сторону подальше, мокрые все, грязные и — в лес. Там через воду переходили — не то речка, не то большой ручей, неглубоко, по колено. Долго водой шли, чтобы собак сбить, ноги ломит, сводит от стужи, потом все время бежали и на рассвете к деревне вышли. Встретили мужика с топором. «Партизаны есть?» А он, мотылек, не говорит: айдате, мол, в деревню, там узнаете. А мы тоже ему не очень: вдруг предаст. Решили отрядить с ним одного — мне выпало, — а трое спрятались поблизости.

Приходим. Кирпичный небольшой дом, в доме чех в мирной одеже, на стене автомат, телефон есть. Вот ты, мотылек, и попался, думаю, вот тебе и капут. На полицаев нарвались. А он и правда полицай, только свой, для вида у фрицев служит. Ну, это я потом узнал. А сразу-то он автомат наставил, руки велел поднять и за дом вывел, к стене меня прислонил: испытывал, не подослан ли я. Чуть не застрелил. Ну, потом поверил, хлеба дал, компас, рассказал, как идти. А оружия не дал, сами, говорит, добывайте.

Ушли мы. В лесу наткнулись еще на трех наших беглых, капитана и двух солдат. Стало нас семеро. У них было два пистолета. Решили идти прямо к фронту, домой. Шли два дня, нарвались на немцев, потекли назад и попали прямо к партизанам. Они услыхали выстрелы и подумали, что немцы на ихний склад напали: рядом-то деревня была, а там у партизан хранился запас колбасы и крупы. Немцев, которые за нами гнались, они расколотили, продукты взяли, нас привели в отряд.

Горы, лес. Дали нам отдельную палатку, оба пистолета отобрали, покормили, а потом в штаб на допрос. Допросили и опять в палатку. Неделю ничего не делаем, лежим, кормят хорошо, а часового от палатки не убирают. Потом разбили по разным взводам, дали немецкие автоматы, обмундирование.

Вот так, мотылек, стал я работать партизаном. А в плену пробыл целый год, с ноября сорок третьего до октября сорок четвертого. Хотел через месяц убежать, а вышло — через год.

Чехи люди хорошие, в деревнях и накормят и укроют, многие жители были связными. Отряд у нас назывался «Липа», а командиром был Плахта. Почти тыща человек, чехи и русские. И словаки еще. Чехов всех больше.

Да-а, погуляли мы по тем лесам и горам, повоевали, мотылек, фрицы, поди, и в могилах поеживаются. Я подрывником был, а потом в разведке. Разок живого полковника мы в отряд приволокли, со всеми штабными документами. Он в легковушке ехал, мотоциклисты охраняли. И охрана не спасла. А сколько мостов подорвали, поездов с военной техникой и солдатами, про то фашисты лучше знают.

Отчаянным меня в отряде звали, говорили, что ничего не боюсь. Ну, это неправда: боялся, как не бояться. Только после лагеря я злее стал, да и фрицев маненько узнал. Ну, все равно кличка осталась, а Плахта разок поставил меня перед отрядом и говорит: расскажи партизанам, как ты страх преодолеваешь. А я не знаю как, молчу. «Вот, — подсказывает, — допустим, ты у моста, а там пулеметы замаскированы, часовые с автоматами. Что ты думаешь в это время?» — «Я, говорю, мотылек, в это время думаю, как бы к ним подобраться половчее, а то убьют». — «Но тебе ведь страшно?» — «Как же, говорю, не страшно, еще бы! Не страшно было бы, прямо попер, а я выжидаю, высматриваю». — «И страх у тебя проходит?» — «Нет, говорю, не проходит, только я об нем не думаю». — «Значит, ты его преодолел?» — «Нет, говорю, не преодолел, а спрятал подальше». Ну, весь отряд хохочет, и Плахта тоже. Да-а.

Плахта смелый был, мотылек, серьезный, зря на рожон не лез, но и не осторожничал. Зимой сорок пятого он решил сменить стоянку, и отходили мы открыто, мимо немецких патрулей — шли как чешская воинская часть с фронта на отдых. Одеты, конечно, честь честью, оружие тоже немецкое. В немецкой-то армии и чехи, словаки были, мотылек.

Фронт тогда уж недалеко шел, на новом месте нам не повезло — окружили немцы и власовцы. Вырвались не знаю как, при отходе меня ранили и опять взяли в плен. Доставили к офицеру: выдавай, мотылек, партизан — сколько людей, оружия, боеприпасов, где базы, какая связь и другое разное. Допрашивают, а тут — наши «Илы» стаей. Расколошматили их крепко. Меня — в грузовик, трясли часа два, привезли в какой-то городишко. Я избитый, от раны ослаб, сознание мутится. Тут снова мне повезло — опять бомбежка. Фронт-то близко. Шофер отнес меня в сарай и бросил в солому. А там, мотылек, раненые власовцы лежали. После налета пришел врач с санитарами, перевязку сделал, подумал, видать, что я тоже власовец, в хорошую палату поместил и операцию сделал. Тут вышла у меня незадача. Когда просыпался я после операции, то проговорился, что партизан. А может, шофер сказал или офицер, меня и бросили, голого, опять в солому. До вечера лежал, вечером пришел фриц с автоматом, а с ним ялдаш. Ну, нацмен, значит, переводчик. Одели, повезли куда-то, да не довезли. У первого перекрестка нас остановили, подбегает солдат, шумит: «Русиш панцирен!» — танки, значит, наши прорвались и идут сюда.

Ну, долго рассказывать, мотылек, а только на другой день во время налета убег я. Правда, мало побыл на воле, слабый, уйти далеко сил не хватило, сцапали на другой же день. И очутился я в городе Ротенберг, в лагере. Как остался живой, не знаю. Там были разные нации, а освобождали нас американцы. Я плохой был, мотылек, память отшибли, забыл и Воробушки, и Катеньку с ребятишками. Потом всех русских отделили, передали нашим, и очутился я в Праге, в госпитале. Ты вот, Катенька, ругалась и сейчас не веришь, зачем я тебе письмо не прислал, а я забыл про все мирное. Меня спрашивают, откуда да что, а я не знаю.

— Не ругалась я, Парфен Иваныч, я спросила только. Через полгода после войны пришел, и ни одного письма, — как не спросить!

— Вот и меня там спрашивали, кто, мол, ты такой, откуда, а я не знаю. Как дурачок. Плакал даже. Когда заплакал первый раз, врач обрадовался: отойдешь, говорит, мотылек, вспомнишь, раз заплакал. И правда вспомнил. И знаешь, что сперва: рыбалку! Гляжу в окошко — зелень, птички щебечут, жарко, тихо. Спрашиваю ребят: какой месяц? Июль, говорят. Ну, думаю, вода цветет, клев плохой, но на ранней зорьке будет брать и лещ, и окунь, и плотва, а с прикормом — обязательно. И сразу вспомнил речку свою, Воробушки — все-все. И тебя, Катенька, будто рядом увидал. Обрадовался, засмеялся и от радости такой опять все забыл. Будто потерял. Ей-богу! Недели две ходил по палате, как дурачок, под койки заглядывал, постели подымал — искал что-то. А потом опять в голове стало развидняться, светлеть и скоро разведрилось совсем. Тут уж меня определили здоровым, и попал я в Особый отдел. Ни документов у меня, ничего.

Ну, кто да что, не верят, что я партизан, давай, мотылек, бумагу. Правильно не верят, чего там. В войну и нечисти много поднялось, банды шастали, опять же власовцы.

Поехал я в тот городок, у которого наш отряд окружили, расспросил — и в другой городок, где штаб отряда был. Дорогой пилотку потерял, в штаб явился без пилотки. А штаба-то уж нет, дом один остался, там простые люди живут, они сказали, что отряд распустили, но здесь остался партизанский начальник штаба. Нашел я его, поздоровался, давай, говорю, мотылек, бумагу, что я партизан, а то меня Особый отдел терсучит. Начальник меня узнал, бумагу тут же написал, покормил и фуражку свою дает мне на голову. Носи, говорит, мотылек, на память, хороший ты был солдат. А у самого тоже ничего нет больше, дом пустой, семью фашисты сгубили. Ну, я отказался: пилотка, мол, лучше, на ней и полежать можно, не обессудь. Да-а… Тогда он сходил куда-то и принес мне эту самую удочку и дюжину катушек с леской. Веселись, говорит, не забывай нашу дружбу!

А разве забудешь, хоть бы и без подарка. До смерти буду помнить. Да-а. Ну, а все ж таки обрадовался я тогда — слов нет. Я ведь до войны простыми палками работал, фабричного удилища и в руках не держал, а тут из самолетного металла, из дюраля, легкая, с катушками! Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Ну, вернулся, выправили мне бумаги и послали на склад, чтобы новое обмундирование мне дали, — в обносках я был. Старшина одежу хорошую дал и шинельку новую, а на ноги — старые бурки, сапог, говорит, нету. И шапку старую. Я уперся: ну нет, говорю, мотылек, новые давай.

И вот, мотылек, перед самой Октябрьской, за два дня до праздника, был я дома. В новых белых бурках пришел, в новой шапке, обмундирование и шинель тоже новые, с удочкой. И скажи ты, Катенька мне ни словечка за удочку! В другое время съела бы, а тут только посмеялась: умные мужики, говорит, для дома что-то везут, а мой и из Германии с удочкой явился.

— Не говорила я про одежу, я за письма только ругала. Ни одного письма столько время!

— Говорила, говорила. А я тебе на это сказал: я, мол, мотылек, победитель, могу теперь и порыбалить. Забыла ты, Катенька.

— Може, и забыла, столько-то годов… Спать давайте, завтра опять вскочишь ни свет ни заря.

— Да, да, завтра надо пораньше, завтра леща возьмем, плотвиц. На улице мягчеет, ветерок с заката потянул. Стелись, Катенька.

Четверть часа спустя Мотылек богатырски храпел на печке, я лежал на раскладушке в прихожей, а за тонкой переборкой поскрипывала люлька с пробудившимися младенцами. Немудрено пробудиться: храп стоял басистый, густой, с переливами, такого я еще не слышал.

Резвился Мотылек, впрочем, недолго. По полу зашлепали босые ноги, появилось впотьмах большое белое привидение, скрипнула печная задорга, и голос хозяйки урезонил Мотылька:

— Будет ржать-то. Что ты как жеребец, аль высоко привязали! Повернись на бок!

И тут же стало тихо, воцарился покой.

Утром Мотылек сказал, а его Катенька подтвердила, что храпеть он стал после фронта, после всех тех обид и лишений, а до войны золотой был во сне человек.

Ловили мы в этот день удачливо и леща и плотву, я обогатился новой информацией о пресноводных рыбах, о деревне и ее будущем. И радовался.

Мотылек не верил в исчезновение Воробушек, он планировал расширение своей телячьей фермы, он знал и любил эти земли, леса, речку и справедливо надеялся на лучшую их судьбу. Потому что здесь было хорошо. Потому что без земли, лесов и рек мы не сможем прожить. И еще потому надеялся, что у него растут два сына. Но, провожая меня, все же серьезно наказал:

— Ты там в одном городе с начальством-то, сказал бы: так, мол, и так, мотылек, обратите внимание на Воробушки. А насчет механизации пусть не беспокоятся: у меня старший сын инженер, летом приедет в отпуск, запрягу его, сделает…

1975 г.

 

ВЕЧНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ

У тальникового островка с шалашом посредине Петька скомандовал:

— Суши весла!

Лодка входила в широкий зеленый коридор между лесистым берегом и островом. Андрей Ильич улыбнулся и вскинул мокрые весла на края бортов. Они мягко чмокнули, роняя в воду частые капли. Лодка бесшумно прошла по инерции еще несколько метров, развернулась носом к острову и закачалась на розовой глади озера. Петька достал из-под лавочки два кирпича, связал их лыком с деревянной рогулькой и осторожно, чтобы не греметь цепью, опустил за корму.

— Стали на якорь, можно приступать, — объявил он, проходя на нос, где лежали удочки.

Лес только просыпался, тенькали какие-то птички, пахло прелым листом и мокрой от росы травой.

— Не рано? — спросил Андрей Ильич.

— Хорошо, — сказал Петька, разматывая удочку. — Скоро восход, самый клев.

Заря занялась в полнеба, и все лесное озеро с опрокинутыми по берегам деревьями, копешкой сена у дальней просеки и тальником на острове было мутно-розовым, — наверно, оттого, что над водой полз реденькой пленкой туман, от которого застывшее озеро стало матовым, словно запотевшее стекло. Лишь вдалеке, где озеро выходило к просеке, тумана не было, и пробравшийся ветерок теребил у берега воду, стягивая ее в мелкие морщины.

— Знобко в рубашке, — сказал Петька, передернув худенькими плечами. — Бросьте пиджак.

Андрей Ильич взял с лавки старенький пиджачишко, подал.

— Хорошо быть большим, — вздохнул завистливо Петька. — Нагнулся, вытянул руку и почти до носа достал — половина лодки.

Андрей Ильич улыбнулся:

— Это не я большой, а лодка маленькая.

Он не привык еще к своему новому состоянию, и все здесь его удивляло и тихо радовало. Будто попал в другую, диковинную страну. В далекую страну. Дремучий девственный лес, домик среди вековых сосен, тишина, а вот теперь это дикое озеро и голоногий рыжий Петька, который знает здесь каждую травинку, каждый шорох. Он и сам мало чем отличается от этого мира. Сейчас он наладит свои палки с волосяными лесками и самодельными крючками, и они станут добывать себе пищу. А потом готовить станут: дымок костра, пахучая свежая рыба, пар над ведром. И будто нет на земле шумных громадных городов, сверхзвуковых скоростей, атомных реакторов, будто нет человека, протянувшего руки к другим мирам, нет его неутолимой жадности, самолюбивых претензий, жестоких войн. Ничего нет. Только эта земля, лес, озеро и тихое небо над ними.

— Тьфу, черт! И надо же так! — Петька сплюнул и тихо засмеялся, качнув головой. — Ну, ловиться лучше будет.

— Ты чего?

— Червяка поцеловал. Поплевать хотел, да близко поднес ко рту и чмокнул. Держите.

Андрей Ильич принял длинную гибкую хворостину с черной в узлах леской, поглядел оснастку: пробковый поплавок, дробинку-грузило, красного, отчаянно извивающегося червя.

— К берегу закидывайте, — сказал Петька, — а я с этой стороны, в кустах порыбачу. Если с разных сторон, мешать друг дружке не будем.

— Глубоко здесь?

— Не-е, по шейку вам, а подальше — с ручками. Проходите на корму и закидывайте, там сазаны берут.

Держа удочку высоко над собой, Андрей Ильич осторожно пробрался по качающейся лодке на корму, ухватился левой рукой за борт и взмахнул хворостиной. За свистом лесы послышался звучный шлепок, пробка весело подпрыгнула, закачалась, по воде пошли круги. Если и была рыба, так, наверно, разбежалась.

— Ничего, — успокоил Петька, — пусть просыпается, ночь кончилась.

Он повернулся к острову, вскинул удилище — легкий всплеск, и поплавок одним касанием лег на воду.

— Ловись, рыбка, большая и маленькая!

Петька наживил вторую удочку, забросил рядом с первой, сел на лавочку и стал ждать. Он был похож сейчас на старичка гнома, колдующего над водой: поднятые плечи, сутулая серая спина с темной заплаткой возле шеи, рыжий затылок, колючий, как жнива. Земляной мужичок.

Андрей Ильич удобней уселся на корме и поглядел на свой поплавок. Он лежал неподвижно, будто вмерз в скользкую гладь озера. Неподалеку, метрах в десяти, подымался высокий обрывистый берег, на срезе которого четко выделялись почвенные слои: темная дернина, серая супесь, потом светлая лента песка и коричневая влажная стена глины. Сверху отбеленными веревками беспомощно свисали обнаженные корни липы. Липа стояла на самом краю обрыва, и золотистая шелуха ее цвета осыпалась прямо в воду — сплошной желтый полукруг под ней. Видно, торопится отцвести перед смертью.

— Речка здесь, что ли? — спросил Андрей Ильич.

— Ага, — сказал Петька. — Речка Веснянка здесь текет. Только сейчас она пересохла. Каждое лето пересыхает. Как Сухой лог вырубили, так и пересыхает.

— А зачем вырубили?

— Строить надо, не зря же!

Петька встрепенулся и молниеносно выхватил удилище — в лодке мокро зашлепала хвостом извивающаяся рыба.

— Окунь, — сказал Петька, расправляя червя. — Теперь только гляди, стая подошла.

Он закинул удочку и выхватил вторую. Белобрюхая полосатая по бокам рыбина с красными плавниками забилась рядом с первой. Потом Петька стал выхватывать одну за другой, слышны были только всплески, мокрое шлепанье да благодушное ворчанье на басовых нотах: «Не балуй, ишь захватил куда, жадюга!»

Этот ненатуральный басок, явно непосильный Петьке, и напряженное благодушие, вероятно, должны были прикрывать его волнение, подумал Андрей Ильич с улыбкой.

— Послушай, — сказал он пыхтящему Петьке. — А если сейчас кит попадет, что будешь делать?

— Киты здесь не водятся, — сказал Петька, не оборачиваясь.

— Ну, а допустим?..

— Как же допустишь, когда их нет!

Петька обходился без иронии, у него клевало. Андрей Ильич усмехнулся и стал глядеть на свой примерзший поплавок. Было немножко странно обнаружить в себе ревнивую зависть к этому мальчишке. Стареет, что ли? Наверно, стареет. Тридцать лет назад он не чувствовал ничего подобного. Напротив, глушь его родной деревни вызывала только тоску и неодолимое желание бежать, бежать. Крупный город, культура, стремительный жизненный темп — вот как должен жить человек. И он стал таким человеком. Он был одним из авторов проекта постройки Волжской ГЭС и даже не подумал о своей деревне, которая оказалась в зоне затопления.

А как в прошлое воскресенье он обрадовался, признав в капитане теплохода своего одноклассника из сельской школы! Даже трудно поверить, что мог он так обрадоваться. Они должны были проходить над родной Сосновкой, и Андрей Ильич разволновался и все поглядывал украдкой за борт и ждал, не покажется ли что-нибудь от похороненной им деревни. Странное такое ожидание, нетерпеливое и тревожное. А когда капитан дал гудок и сказал, что Сосновка под ними, Андрей Ильич растерянно поглядел на расходящиеся от теплохода волны, на пенный поток за кормой и чуть не заплакал. Черт знает что такое, будто оскорбили, обманули… Хоть бы гудка-то не давал.

И неожиданно для себя Андрей Ильич сошел на первой пристаньке, и вот теперь эти дебри, незнакомый лесник, который всю неделю мается какими-то подозрениями на его счет, Петька… И дома не объяснишь все это, Ольга просто не поймет. Как это пренебречь санаторием, не использовать путевку, за которую отдали полторы сотни, забыть о больном сердце и остановиться на этом пепелище!..

— Всю стайку, видать, выловил, — тихо сказал Петька.

— Подождем, — сказал Андрей Ильич.

Над лесом брызнули первые лучи солнца, прорвались сквозь деревья и ударили вскользь по озеру, словно по гладкому льду. Даже дух захватило от такой стремительности. В пять минут изменилось все вокруг: заискрилась роса на траве и кустах, поползли, обозначаясь, длинные тени от деревьев, от копешки сена у дальней просеки, от берегов, оживился птичьими голосами весь лес. И когда на середине озера, звучно шлепнув по воде, сплавилась крупная рыба, серебристая, ослепительная, Андрей Ильич не удержался от восхищенного вздоха.

— Хорошо, — эхом откликнулся ему Петька. — Сазан ударил.

И в этом вздохе и деловом замечании было так много непосредственного чувства, что Андрей Ильич обиделся.

— Сазан? — усмехнулся он. — А может, все-таки кит?

Вышло фальшиво и неумно. Петька промолчал.

— А не приняться ли нам за уху? — сказал Андрей Ильич.

И опять вышло плохо. Не поймал ни одной рыбешки, а лезет с предложением.

Петька широко развел руки, сладко зевая, потянулся, охнул.

— Не клевало у вас? — спросил он, подымаясь.

— Вроде нет, — сказал Андрей Ильич.

— Посмотрим, — сказал Петька, проходя к корме. Андрей Ильич уступил ему место, Петька приподнял удилище, засмеялся:

— Проворонили! У вас же червяка-то нет. — Он поглядел на Андрея Ильича, ободряюще подмигнул ему: — Ничего, сейчас наладим, и только глядите, не уйдет!

Он мигом наживил крючок, забросил удочку и побежал обратно: один из поплавков у него, дергаясь, уплывал в кустики.

— Не уйдешь, зараза! — Петька выволок темного тяжелого линя и похлопал его, ленивого, по мокрому боку. — Отъелся, как поросенок.

У Андрея Ильича не клевало. Он поднял удочку и убавил дна, передвинув поплавок. Мог бы и не передвигать, не все ли равно. Когда не ловится, сидеть даже лучше, спокойней. Такой тишины он не знал уже много лет. Срубить бы вот здесь избу и жить у озера, ловить рыбу — Петька научит. И покойно будет, и просто. Вся городская суета отлетит, утихнет больное сердце, забудется и его проект новой ГЭС, над которым он работал в последние годы, напряженно работал, вдохновенно, и зря. Юнец, красногубый аспирант, вчера защитивший кандидатскую, обошел известного ученого, обошел уверенно и смело, блестяще разрешив противоречия и просчеты его проекта.

Дело не в самолюбии, не в том даже, что много сил потрачено напрасно, хотя и это вещи не последние, — все дело в том, что опытный и сильный гидротехник в непозволительном для ученого увлечении энергетическими мощностями забыл то, чего он никогда не забывал, — землю. Даже не забыл, а как-то не почувствовал ее и недооценил, а юнец почувствовал и учел.

— Давайте завтракать, — сказал Петька, поглядев на неподвижный поплавок Андрея Ильича. — Невезучий вы, наверно: сколько зря просидели. — Он шагнул на корму, приподнял удочку и свистнул: — Во-он что! Вы зачем же глубь-то убавили, терпения не хватило, да? Э-эх, вы! Тут глубина нужна, глубина и терпение.

Андрей Ильич с улыбкой проглотил это откровенное назидание и, сев за весла, погреб к островку.

Они расположились на травке у шалаша и стали завтракать молоком из бутылок и картошкой, прихваченными Петькой из дома, а уху решили отложить до вечера и заночевать здесь. Андрей Ильич хотел взять реванш на вечернем клеве, в Петькины годы он был неплохим удильщиком. После завтрака он оставил Петьку отдыхать на острове, а сам, переправившись на берег, пошел побродить по лесу. Но становилось уже жарко, он скоро утомился и решил поваляться где-нибудь в прохладной тени. Выбрал старую липу и лег под ней на редкую высокую траву.

Липа цвела, возле нее держался устойчивый медовый запах, и среди листьев на желтых миниатюрных соцветиях возились с жужжанием мохнатые пчелы. Одна пчела тяжело ползала по травинке, сгибая ее. Андрей Ильич подставил ладонь, и пчела заползла на нее. Обессилела, что ли? Говорят, они умирают в полете. Износятся у них крылья, и они погибают.

Ненадолго хватит таких крыльев — блестки, да и все-то у них крохотное, микроскопическое. Его приятель биолог рассказывал, что они выполняют колоссальную по напряжению и сложности работу, равную, может быть, современному промышленному комбинату. Здесь и постройка сотов, которой могли бы поучиться люди, и сбор пыльцы на какую-то хлебину, и производство воска, и пополнение рабочей семьи, и самое главное — мед. В цветочном нектаре, оказывается, значительное количество воды, и его надо обезвоживать, а тростниковый сахар превратить в плодовый и виноградный. Приятель рассказывал о каких-то железах и ферментах пчелы, под влиянием которых происходит это превращение и синтез сахаров, прежде чем будет готов мед. Кроме того, эта крошка опыляет еще деревья, посевы, сады, делая это нечаянно, как бы случайно. Или вот дятел постукивает. Ему надо добыть корм, и, когда он это сделает, какой-нибудь древоточец погибнет, дерево будет спасено.

В природе действуют твердые законы и поддерживается устойчивое равновесие, потому что законы ее едины. Случись какое-то изменение — за ним последует целый ряд других изменений и превращений, пока равновесие, необходимое для жизни, не будет восстановлено. Неплохо сделано, прочно. Непонятно, зачем сюда пришел человек? Он не нужен этой траве, липе, озеру, проживут без него и пчелы (Андрей Ильич подул на пчелу, вползшую на большой палец, и она взлетела, — значит, отдыхала просто), и дятел, и сазаны с окунями, которых они ловили с Петькой. Все будет жить. А он лишний здесь…

В траве, прямо перед глазами шевелились какие-то козявки, пробежал коричневый муравей, выполз из-под корня червяк.

В одной старой книге он как-то прочитал стихи с любопытными строчками: «…Но лениво ползущий червяк нас догонит у края могилы».

Андрей Ильич повернулся на спину, подложил руки под голову и стал глядеть в небо. Слабый верховой ветер тихо шумел в вершинах деревьев, трепал блестящие на солнце листья, а небо было спокойным, чистым, глубоким. В дальней его голубизне серебристый крестик самолета беззвучно тянул белую нитку, которая с удалением от него распухала, ширилась и рвалась, превращаясь в перистые облака. Звука не было слышно. Он появился позже и пришел, как ворчание далекой грозы. Потом нитка изогнулась и пошла вниз, а спокойный рокот вдруг прервался отдаленным взрывом. Наверно, самолет перешел звуковой барьер. «Но лениво ползущий червяк нас догонит у края могилы».

Андрей Ильич улыбнулся и прикрыл глаза. Самолет ревел серьезно, внушительно.

…Проект был забракован, и все лесоводы, рыбоводы, геологи, агрономы с торжествующим смехом показывали ему кукиши. Андрей Ильич растерянно стоял посреди толпы, пряча за спину рулон чертежей и таблиц. Вокруг не было ни одного спокойного лица. И вот тогда появился Петька верхом на лошади. «Ничего ты не можешь, — сказал он, — даже сазанов я должен тебе ловить». И это был решающий удар, тем более обидный, что Андрей Ильич не ожидал его. «Брось ты свои бумаги, пойдем уху хлебать», — сказал Петька, и Андрей Ильич покорно взобрался на лошадь. Они выехали на Охотный ряд, но тут Петька пропал, а ноги лошади стали неожиданно такими высокими, что Андрей Ильич ударился носом о контактный провод троллейбуса и… проснулся.

Над ним пронзительно кричала пигалица, шея затекла от неудобной позы, на лице лежал сухой прутик. Андрей Ильич смахнул прутик и поднялся. Приснится же такая нелепица.

Было уже близко к полудню. Ну да, двенадцатый час. Андрей Ильич потянулся, зевая, охнул — совсем как у Петьки вышло — и направился к озеру. Пока спускался к лодке, спину накалило солнцем так, что выступила испарина, Андрей Ильич снял рубашку, умылся, потом подумал и снял брюки, оставшись в одних трусах. Очень легко стало, легко и просторно. Ложась на нос лодки и подставляя спину солнцу, подумал опять с улыбкой, что хорошо бы здесь остаться, ловить с Петькой рыбу, собирать грибы, ягоды и жить потихоньку. Не надо ни ученых трудов, ни известности, ни безоглядно стремительной Москвы. Зачем здесь это? Природа, с которой он воюет и ищет в ней самоутверждения, дружно живет с Петькой и его отцом, и они вовсе не считают себя выше ее, не считаются покорителями, властелинами.

Разморенный на солнце, он опять задремал, но вдруг услышал близкий нарастающий звук:

— А-а… о-о-у-у-и-и…

Звук перешел в тонкий ребячий визг и оборвался.

— Бух-бах-бабах! — грубо выкрикнул Петька.

Андрей Ильич поднял голову и увидел его. Петька держал в поднятой руке коряжку, похожую на самолет, и бежал по острову. Он был в одних трусах, загорелый, как головешка, худой и стремительный. И на земляного мужичка он был до обидного непохож.

— Не утони! — крикнул Андрей Ильич, глядя, как Петька бросился вслед за «самолетом» в воду.

Напрасно крикнул, Петька быстро отмахивал саженки, по плечи высовываясь из воды. Легко плыл, уверенно. Он достал свою корягу, вышел на берег и помахал Андрею Ильичу рукой.

— Плывите сюда, обедать будем! — крикнул он.

Видно, смутился, что заметили его игру.

Андрей Ильич поднялся, сел за весла и переправился на остров.

— Я думал, вы спите, — сказал Петька. — Сейчас жаренку сделаем, я проголодался.

Андрей Ильич привязал лодку за куст и подошел к шалашу. Петька раскладывал костер.

— А вы ничего гребете, ровно. Где учились?

— На Останкинском пруду, — ответил Андрей Ильич. — Рядом с моим домом этот пруд был и лодочная станция.

— Слыхал, — сказал Петька. — Там телевизионный центр новый строят, в газете писали. Вышка будет больше полкилометра. Высокая она сейчас?

— Только начали еще, но из окна видать.

— Из окна? Счастливый вы — из окна! А я только по газетам знаю, по книжкам, самолета вблизи не видел. Правда, теперь есть самолеты с двигателями на хвосте?

Глаза Петьки, широкие и жадные, горели завистливо и требовательно. Андрей Ильич вздохнул.

— Не знаю, — сказал он. — Возможно.

— Есть. Учитель говорил, он не соврет. А вы на «Ту» летали? А на «Ил-18»?

— И на «Ил-18».

— Мощный, правда? У него каждый двигатель по четыре тысячи лошадиных сил. Четырежды четыре — шестнадцать тысяч! А у «Ту» сильнее, правда?

— Не знаю, — сказал Андрей Ильич.

— Сильнее, — утверждал Петька. — А ракеты еще сильнее. Гагарин на которой летал, она по силе с Куйбышевской ГЭС сравняется, а у Титова еще больше. Вы не читали «Туманность Андромеды»? Нет? Эх вы, такую книжку пропустили. Там же фотонные корабли, у них скорость почти как световая! Прочитайте обязательно.

— Хорошо, — сказал Андрей Ильич, — я постараюсь. Как будем жарить без сковородки-то?

— На прутьях. А то можно испечь. Давайте окуней испекем, а линя и карася поджарим.

Петька отгреб угли, раскопал горячее костерище, положил в углубление несколько окуней и, прикрыв их листьями, снова закопал и закрыл горячими угольями. Потом, когда прогорел сухой валежник, Петька воткнул два прута, насадил на них распотрошенных рыбин и склонил над жаром костра.

Он был в этом мире не только хозяином, он был частицей безмолвного мира, природа глядела его смышлеными глазами, и глаза эти были устремлены в неведомое, непознанное.

Когда они взялись за пахучую, исходящую солоноватым соком рыбу, Петька стал рассказывать, что он собирается сделать карманный приемник на транзисторах и уже заказал через Посылторг детали. Ламповый он давно сделал, еще в шестом классе, а сейчас он уже в восьмой перешел, и ему надо на транзисторах. И еще он мечтает сделать перпетуум-мобиле. Не может быть, что нельзя построить его, — можно. Вот он вырастет, выучится хорошенько и построит.

Андрей Ильич улыбнулся, отложил обглоданный костяк рыбы. Perpetuum mobile. Надо же так. Он засмеялся.

— Вы чего? — удивился Петька.

— Да так, — сказал Андрей Ильич. — Интересный ты парень!

— А что, разве нельзя? Учитель, правда, говорит, что нельзя, и в книжках то же, но я не верю.

— Нельзя, — сказал Андрей Ильич. — Таких двигателей нет. Я тоже мечтал построить, и многие мечтали, но ничего не вышло.

— Почему? — спросил Петька.

— Не знаю, — сказал Андрей Ильич. — Наверно, потому, что вечного ничего нет. Все изнашивается, стареет, умирает.

И когда он сказал это и увидел удивленное лицо Петьки и его чистые безбоязненные глаза, он вдруг почувствовал, что сказал вещь невозможную, неприличную и глубоко лживую. Петька не понимал его, не мог он понять этой усталой мудрости и поверить в нее не мог.

— Зачем вы сюда приехали? — спросил он, повторив вчерашний вопрос своего отца.

Андрей Ильич вспомнил лесника, который верил в себя и не сомневался в самом главном, и вздохнул. Они не знали о его забракованном проекте, и о больном сердце не знали, и о той длительной напряженности, с которой он подошел к своей самой ответственной грани, — вот как реактивный самолет подходит к такой грани, у которой начинается звуковой барьер. Андрей Ильич не преодолел своего барьера, но почему его потянуло сюда, к своим истокам, зачем он вдруг захотел увидеть затопленную им самим деревню, землю, этот забытый лес? Или эта земля ему, как мифическому Антею, даст новые силы, но зачем они, если проект уже сделан другим, да если бы он и не был сделан, все равно Андрей Ильич не верит уже в вечный двигатель, которым загорелся Петька. Или верит? Ведь принесла же его сюда какая-то сила, принесла независимо от его намерений.

— Вечером Нежданка на свиданье придет, — сказал Петька, подымаясь. — Вы поспите в холодке, а я пойду в талы новое удилище срежу.

Он ушел, не объяснив, кто такая Нежданка, а Андрей Ильич лег на привядшей травяной подстилке у шалаша. Всю последнюю неделю здесь он не курил, решив окончательно бросить, много спал и, подчиняясь заботам старой лесничихи, пил молоко и бродил по лесу. Он заметно посвежел, и лесничиха, убедившись, что «корм в коня», стала к нему еще заботливей. Будто родная мать хлопотала. Наверно, она чувствовала всю беспокойную работу, происходящую в нем, чувствовала важность этой работы и ценность его самого, если радовалась, что он посвежел и загорел.

Андрей Ильич незаметно уснул и проснулся уже к вечеру, ощутив, что кто-то настойчиво щекочет его босые ноги. Он сел на траве и увидел возле себя хитро улыбающегося Петьку с тетрадью в руке. Наверно, этой тетрадкой он и щекотал его.

— А я домой съездил, пока вы спали, — сказал он. — Сейчас ловить будем, вставайте.

Жара уже спала, солнце спряталось за пышное кучевое облако над лесом, еле ощутимо тянул по озеру легкий ветер.

Андрей Ильич поднялся, сполоснул у берега лицо, вытерся подолом рубахи и занял свое место в лодке.

— Ты что за тетрадку привез? — спросил он Петьку.

— Узнаете потом.

Они встали на прежнем месте и раскинули удочки.

Первая же поклевка сбила полусонное состояние. Андрей Ильич засуетился, вскочил, вырвал поспешно удочку — маленькая рыбешка, с палец величиной, извивалась весело, будто смеялась над ним. Впрочем, подсек он ее ловко, хорошо поддел. Нисколько не хуже Петьки, может, ловчей самого Петьки.

Андрей Ильич поправил смятого червя и вновь закинул. Ждать пришлось долго, минут сорок, если не больше. Петька опять таскал окуней и басисто крякал, а Андрей Ильич терпеливо ждал. Зато уж потом клюнуло, да как клюнуло! Поплавок боком повело в сторону, он перевернулся и, булькнув, сразу пропал. Андрей Ильич потянул удилище к себе, оно не поддавалось, дрожало (а может, это руки дрожали?) и выгнулось дугой. Петьке крикнуть? А если спугнешь? Леса вся ушла в воду, тонкий конец удочки чертил, и брызгал, и звенел от напряжения, удилище рвалось из рук, Андрей Ильич вытянулся над водой и, удерживая его и боясь сорвать, нагибался все больше, наклоняя лодку.

— Теперь потяните чуток, — сказал Петька сзади. В голосе его чувствовалось волнение. — Еще чуть-чуть… еще. — Он сунул в воду сачок на длинной ручке и ждал. — Отпустите чуток, сорвется… Теперь подтягивайте…

У лодки бешено забился пенный водоворот, Петька крякнул, взмахнул сачком, и в лодку упало что-то громоздкое, оглушительное, сверкающее.

— Не кит, — сказал Петька, глянув на вспотевшее лицо Андрея Ильича, — зато сазан что надо, мечта!

Андрей Ильич опустился на лавку и стал искать по карманам сигареты, забыв, что бросил курить. Петька оглушил прыгающую рыбину веслом и нагнулся, любовно ее рассматривая.

— Везучий вы, — сказал он с похвалой. — Такой сазанина, чешуя по пятаку…

— Чуть было не сорвался, — сказал Андрей Ильич, чувствуя неутихающее волнение и азарт, которого он так ждал в последнее время.

— Сорвешься в таких руках! — хохотнул Петька. — Да и леска у меня крепкая — полхвоста у лошади выдергал.

— Прочная. Как ты смастерил такую?

— Не впервой нам. Садитесь, теперь пойдет.

Вскоре Андрей Ильич выудил еще двух сазанов, и опять они с Петькой волновались, пока не втащили рыб в лодку, а втащив, радостно разглядывали, щупали и, перебивая друг друга, вспоминали подробности удачной ловли. Они сидели на корточках, носом к косу, возбужденно говорили, как два сверстника, довольные друг другом, и не было Андрея Ильича, ученого-гидротехника, не было его многодумных трудов, седины, морщин — ничего не было. Просто два человека в охотничьем азарте радовались и были счастливы своей удачей. Такого откровенного счастья Андрей Ильич никогда не испытывал.

Они говорили с Петькой междометиями, знаками и отлично понимали друг друга. Когда издали раздался призывный рев, Андрей Ильич догадался, увидев улыбку Петьки, что это Нежданка. Поднявшись, они увидели у копешки сена на другом берегу двух молодых лосей — самца и самку. Самка стояла впереди, у самого берега, и, подняв тупоносую морду, глядела на лодку.

— Нежданка! Нежданка! — позвал Петька.

Лосиха замычала на этот раз тихо и успокоенно, а лось попятился и стал под деревом.

Петька разделся, достал из сумки горбушку хлеба, круто посыпанную солью, и, подняв ее над собой, соскользнул в воду и поплыл, загребая одной рукой.

Он плыл по самой глубине, не смущаясь расстоянием до берега, довольно значительным, когда плывешь наискось, почти по диагонали, и держал над собой посоленный хлеб, чтобы его не замочить.

По мере удаления от берега он плыл все медленней, а примерно на середине пути (устал, что ли?) неловко перевернулся на спину и окунулся с головой. Наверно, он хлебнул при этом воды, потому что тотчас повернулся на живот и растерянно забил ногами, развернувшись прямо к берегу.

— Нежданка, Нежданка! — донесся его испуганный голос.

И Андрей Ильич, едва уловив этот голос и еще не поняв его значения и смысла, был уже в лодке и летел по озеру стремительно и неудержимо, как пожарная машина, крича во все горло: «Держись, держись!»

И этот крик и Петькин зов словно бы разбудили равнодушное спокойствие древнего озера и леса, оживили их тишину, и она отозвалась тревожно-озабоченным эхом.

Андрей Ильич греб изо всех сил, весла изгибались от резких рывков, и вода расступалась перед лодкой широкими усами.

Нежданка вошла в воду почти сразу же после зова своего кормильца, и он выплыл, обняв ее за шею, и уже кормил хлебом и гладил, когда лодка ткнулась носом в берег, осыпав на себя куски глины.

— В сеть ногой попал, чуть не запутался, — сказал Петька. — Вы поезжайте, а то она вас боится. Я берегом приду. И как это я забыл про сеть?! Говорил же батька…

Андрей Ильич поехал обратно, недоверчиво глядя, как лосиха трется горбоносой мордой о мокро-блестящее плечо Петьки, а лось стоит под деревом в отдалении и терпеливо ждет, сторожко поводя ушами.

Черт знает что, как во сне. В сказочном невероятном сне. Озеро, лоси, сеть, мальчонка, древняя опасность утонуть. Андрей Ильич еще дрожал от возбуждения, опасливо глядел на берег и чувствовал, что он готов броситься к Петьке, если настороженный лось пойдет к нему. Эта его тревога и озабоченность не улеглись и потом, когда Петька возвратился и они стали варить уху. Он боялся, как бы мальчонка не обварился кипятком, не обжегся в пламени костра, не порезался ножом, когда чистил рыбу. И хотя это было смешно — Петька лучше его знал такую работу, — он тревожился и чувствовал, что судьба мальчишки ему не безразлична. И вместе с этим чувством пришло ощущение своей силы и способность сделать все в решительный момент.

А Петька сидел на траве, чистил ножом рыбу и рассказывал, что позапрошлой весной старую лосиху задрали волки, а лосенка отец разыскал в чаще, и Петька долго выпаивал его коровьим молоком, а осенью, когда лосенок подрос, выпустил в лес. Всю зиму Нежданка навещала дом лесника, а нынешней весной Петька перенес встречи на озеро. Когда он бывает занят и не является, Нежданка зовет его, а не дождавшись, приходит домой и сердится, не хочет брать хлеб.

Он давно уже успокоился и легко перешел на прерванный в обед разговор о транзисторном приемнике и перпетуум-мобиле и опять увлекся, пообещав доказать Андрею Ильичу возможность постройки вечного двигателя.

Андрей Ильич слушал его, подкладывая в костер сухие сучья, и улыбался. Вот с таким же наслаждением он слушал доклад прославленного ученого на конгрессе. Вещи несопоставимые, разумеется, но вот же не знаешь, что такой пустяк доставит тебе радость и, следовательно, окажется значительным.

Потом они сидели в шалаше на земляной, застеленной сеном скамейке и хлебали деревянными ложками из ведра дымящуюся уху. Уха была ароматной, с дымом костра, с душистым укропом, а тут еще примешивались запахи трав, цветов, свежесть лесного и озерного воздуха. И во всем этом: в еде, и в чистом воздухе, и в запахах — была добротность, прочность здоровой уверенной жизни.

После ужина Петька посыпал крупную рыбу солью и достал свою смятую тетрадь.

— Вот чертежи моего двигателя, посмотрите, пока светло.

Андрей Ильич взял тетрадь и поглядел простенькую схему и подклеенный к ней чертеж какого-то узла.

— Перпетуум-мобиле, — сказал Петька с гордостью. — Основой его я сделал реактор на трансуранах, топливом будет сто второй элемент.

— Так ведь он еще не открыт, — сказал Андрей Ильич.

— Откроют, — заверил Петька. — В Дубне наши ученые, — вот только забыл фамилии, радиохимика одного помню, Ермаков, — получили изотоп сто второго, но живет он пока недолго, всего несколько секунд.

— А тебе сколько надо?

— У меня рассчитано на четыреста лет.

— Хм, на четыреста. Но ведь это не вечность.

— Я знаю, но это только начальный цикл, а потом сто второй элемент превращается в новый, его тоже еще не открыли, а этот новый — в фотон. Вот дальше я пока не знаю, но я думаю, что фотон вечный. Ведь свет-то не пропадает и живет только в движении, а в покое масса фотона ничего не весит — нуль. Это один академик в журнале писал. Значит, фотон вечный, так ведь?

— Вряд ли, — сказал Андрей Ильич серьезно. — Если масса фотона равна нулю, следовательно, ее могли измерить в состоянии покоя.

— Э-э, — засмеялся Петька, — а вы так сразу и поверили! Вы что, не слышали закона сохранения и превращения материи? Ничто не умирает и не пропадает, а только превращается в новое — вот!

Андрей Ильич засмеялся и дурашливо покрутил головой. Он никак не мог освободиться от событий второй половины дня и вернуться к прежнему состоянию, и это его радовало и умиляло. Он поймал тройку большущих сазанов, увидел Нежданку и пережил какую-то радостную и бодрящую тревогу за Петьку, который мог утонуть, а тут еще ароматная уха, дискуссия о вечном двигателе и разных больших вещах, которые любит Петька. Черт знает как хорошо, сказка какая-то, Шехерезада!

Его забавляла и радовала Петькина уверенность, веселила захватанная тетрадка с корявыми чертежами (вот такая и у него была) и эти его смешные рассуждения о транзисторах, фотонах, и все, и все. Или он уже успел отдохнуть за эту неделю, или в нем совершилось что-то подготавливаемое годами, но приходила легкость и уверенность, и эта уверенность была где-то вне его, она жила независимо от его усталости и сейчас стояла рядом и поила его. Вот так было в детстве и юности, и потом наступали такие минуты уверенности и безоглядности, но все это было не только с ним, все это начиналось еще до него, началось с веры в вечность, потом в такой двигатель, который он тоже собирался сделать, в исследования и муки, которые никогда не прерывались со смертью одного, но подхватывались другими, и какая-то вечная непонятная сила заставляла их — и других, и третьих, и четвертых, и многих — работать, идти, лететь, стремительно и безостановочно, как фотон, который не существует в покое. Вечная движущая сила эта была в земле и в душистой траве, в воздухе и в воде, в закатном разбрызганном солнце и розовых облаках, в Нежданке, защищенной человеком, и в горячих глазах Петьки. И была она незатухающей и постоянной, она не могла не действовать, потому что ею жил, пульсируя, неустанный мозг Андрея Ильича, потому что она требовала вечного двигателя от беспокойного наивного Петьки, потому что масса фотона в покое равна нулю.

1966 г.

 

КОЛОСКИ НЕСПЕЛЫЕ, НЕОБМОЛОЧЕННЫЕ…

Может быть, на нее не обратили бы особого внимания, потому что в те годы по селам много ходило нищих-побирушек — и слабых умом, и не слабых, но старых и немощных телом, и увечных, и разных убогих людей, которые не имели своего угла с хлебом. Тогда и здоровые не все его имели. Война уничтожила сытные углы, разрушила обжитые места, разметала людей по всей большой неприютной земле.

И эта тронутая умом нищенка, не помня рода своего и племени, бродила от села к селу и кормилась чем бог пошлет и что подадут добрые люди. Бог посылал редко, а добрые люди сами недоедали и оттого стали сердитыми и часто недобрыми.

Она была молодая и, пожалуй, красивая, если бы с ее лица стереть застывшую бессмысленную улыбку, а большие глаза, серые, с дымной поволокой, заставить глядеть не внутрь себя, что-то там высматривая и прислушиваясь, а на людей, на мир, который для нее будто не существовал. Наверно, поэтому ее красота не привлекала, а настораживала, как настораживает не по заслугам почет, не по чину звание, не по Сеньке шапка.

Впрочем, на руках у нее был ребенок двух примерно лет, сероглазая, как мать, кудрявая девочка, белокурая и чумазая, завернутая в старую солдатскую шинель с красными петлицами.

Шинель эту нищенке оставил человек, которого ее красота не насторожила, а привлекла, как животного привлекает легкий и свежий корм. Может быть, он и не воспользовался бы этим, но нищенка что-то искала той первой военной зимой и сама пришла к нему, а он был голоден и решил, что она искала не кого-то другого, а именно его, солдата с красными петлицами, от которых нищенка не отводила глаз и долго вспоминала что-то, но так и не вспомнила, и пришлось отдать ей шинель, потому что одни петлицы, когда он хотел отпороть их, думая, что она помешалась на красном цвете, она взять не соглашалась. А через девять месяцев она родила за дальним незнакомым селом (они все для нее были дальними и незнакомыми) девочку, обмыла ее в полевом пруду, где поили скотину, и завернула в эту шинель.

Она была просторной и длинной, шинель с красными петлицами, и в холодное зимнее время нищенка надевала ее, закалывала булавкой полы внизу, чтобы студеный ветер не хватал за ноги в рваных чулках и галошах, подвязанных веревочками, а сероглазую девочку прятала на груди и прикрывала все той же просторной шинелью. Летом она надевала ее только в ненастное время, чтобы прикрыться от дождя, и длинные полы поднимала, укрывая девчонку, которая уже могла держаться за шею, а где была ровная и не грязная дорога, просилась с рук на землю и шла своими ногами.

Так они вошли и в Малиновку, небольшое степное село, где не было ни малины, ни других кустов и деревьев, только дома под соломенными крышами да позади домов кучи навоза, которые бабы поливали водой из пруда, собираясь делать кизяки для топки зимой. Время было позднее, обеденное, но из-за дождя, прошедшего утром, все малиновцы занимались домашними, а не колхозными делами: и бабы, и старики, и дети. Из мужиков в селе находился один Дементий-матрос, который воевал на подводной лодке, а потом от контузии сделался нервным, и его отпустили домой и выбрали здесь председателем колхоза и сельского Совета — полной властью, следовательно.

Дементий тоже делал за конюшней кизяк. Для сельсовета. Он был одинокий и проживал в своем кабинете, который называл кубриком, мать его умерла, а дом матери он отдал многодетной вдове Матрене Шишовой, по прозвищу Коза. В Малиновке у всех были прозвища.

У дома Матрены Козы и случилась печальная с нищенкой история. В других домах ей не подавали, бабы торопливо отворачивались, завидя ее, а те, что не успели отвернуться, сочувственно отвечали: «Бог подаст» — и в свое оправдание бормотали, что ребятишек вон целая орава и все жрать каждый день просят, смерти на них, окаянных, нету. Упоминание о смерти пугало нищенку, и она с улыбкой, которая не сходила при испуге, вела девочку к другому дому.

Так они очутились перед низкими открытыми окнами Матрены Козы. У нее было своих четверо козлят и ожидался пятый — от Дементия-матроса, с которым она рассчитывалась за подаренный дом. Дементий долго крепился, но потом, одинокий человек, не устоял, так как Матрена была баба молодая, бойкая и не хотела оставаться у мужика в долгу.

— Дайте хлебца, пожалуйста, — сказала нищенка в шинели, протягивая к окнам девочку, которая опять попросилась на руки.

Матрена высунулась из окошка, чтобы сказать привычное: «Бог подаст», но, встретив глубокий и пустой, как заброшенный колодец, взгляд красивой нищенки, на минуту смутилась. Отсутствующий взгляд обидел ее, но тут она увидела девочку и умилилась:

— Белехонькая какая, кудрявенькая, куколка ненаглядная! — запричитала Коза, соображая, подать или не подать этой нищенке хлеба из лебеды и отрубей. Она испекла последние пироги, до конца недели не хватит, а отруби кончились, и лебеда новая еще не поспела. Вот молотить начнут после жатвы, тогда отходов у Дементия можно попросить, но это будет-не скоро, картошку придется до времени рыть, и в зиму останешься с пятерыми на одной лебеде. — Картиночка ты писаная, сиротиночка бедная! Как же тебя зовут, деточка ты моя?

— Зорька, — чисто выговорила девочка, глядя на руки женщины, в которых ничего не было. — Ты нам хлеба дашь?

— Зорька! — умилилась Матрена. — И как же хорошо говорить научилась, Зорюшка, будто взрослая девка. Зоренька! — И вдруг спохватилась, сердито поглядела на нищенку: — Зорька? Да што она, корова, што ли, Зорькой ты ее назвала, аль собака?! Нагуляют, а потом измудряются над человеком, жизню ему портют!

— Тетя-а, хлебушка… кусочек!

— Ох ты, господи, наказанье-то такое! Дам я тебе хлебушка, дам, крошечка моя несчастная. Сейчас, только в погреб сбегаю, в погребе он у меня, от своих таких же прячу, а то в одночасье растаскают. У двора меня подожди.

Она захлопнула окошко, чтобы другие нищие вот так же ее не разжалобили, и побежала к погребу, который был на замке. На погребице она долго искала спрятанный от ребятишек ключ, открывала, слезала, долго примеривалась ножом к тяжелому, как кирпич, расплывшемуся караваю, чтобы отрезать не много, но и не так мало, девочка больно уж хорошенькая, жалко.

Она отрезала небольшую горбушку и, чувствуя себя доброй, вынесла ее торжественно ко двору, где ожидала нищенка с девочкой. Разломив хлеб пополам, одну половину она протянула девочке, которая тотчас стала с жадностью есть, а другую матери. Но руки нищенки были заняты девочкой, и Матрена забежала сзади, чтобы снять котомку со спины и положить хлеб.

— Да не вертись ты, Христа ради! — крикнула она нищенке, стаскивая с нее котомку. — Не украду я ее, не бойся. Вот мы щас положим и… — Матрена будто споткнулась, увидев в котомке колоски немолоченой ржи. Много колосков, полкотомки набито. Если обмолотить, фунта два чистой ржи будет. — Во-он ты што, голубушка! То-то вертелась ты от меня, воровка несчастная! Христарадничаешь, а сама чистый хлебец в котомочку, а? Ну-ка пройди, пройди вперед.

Нищенка, улыбаясь, послушно сделала несколько шагов и оглянулась.

— Здоровая! — ахнула Коза. — Я думала, хромая или горбатая, а ты здоровая, молодая и воруешь! Вы только поглядите, люди добрые, что она удумала, эта красавица, вы поглядите!

Проходившие улицей две бабы и старик остановились.

— И ведь смеется, подлая душа, с улыбочкой ворует! — кричала Коза, сразу забыв о своей доброте. — Мы лебеду едим, работаем с темна до темна, а ты, паразитка, смеешься? Ты зачем смеешься, цирк тебе тут, что ли?

— И правда, шмеется, — прошамкал беззубый старик, поглядев на колоски в котомке, потом на нищенку. — Фунта четыре шобрала ржички-то и шмеется.

— …я котомку-то с нее тащу, а она не дается, — рассказывала бабам Коза. — Я туда, а она — сюда. Да не вертись ты, говорю, Христа ради, не украду я твою котомку. Развязала, гляжу, а в котомке-то — колоски. Мокрые ишшо, недавно сорвала, видно.

На крик прибежала громогласная Манька, по прозвищу Закон, и шуму стало еще больше. Они трясли котомку, лущили тощие колоски, махали руками.

— Похищаешь колхозную честную собственность! — кричала Манька на улыбающуюся нищенку. — Народный хлеб похищаешь?! Как фамилие?.. Ага, молчишь, не говоришь! Ты думаешь, для тебя и закона нет? Закон для всех закон, учти! Как фамилие?..

Девочка спустилась с рук нищенки и взяла с земли хворостину:

— Не подходи к мамке! — и замахнулась на шумливую Маньку.

— Вот, вот! — закричала Манька. — Яблочко от яблони недалеко катится, какие корни, такие отростки!

— Ижвешно, — прошамкал старик.

— Ах ты, негодница! — крикнула Коза. — А я тебе хлеба давала, последний кусок — вот не поверите, бабы, один утильный пирог остался, ребятишкам своим берегла! — тебе, остатний свой хлеб, а ты прутом, на взрослых — прутом!

— Я не на тебя, — сказала девочка, отступая к коленям матери.

— А я тебе што? — крикнула Манька Закон. — Ишь, пришли тут, будто для них и закона нету! У нас тоже дети пухнут от голоду, весной четверо умерли, а ты — воровать! Ты думаешь, мы есть не хотим, што ли?

Упоминание о смерти рассердило баб, и они угрожающе обступили нищенку. Она по-прежнему улыбалась, но слово «умерли» испугало ее, и она хотела уйти.

— Постой, — преградила ей путь Коза. — Говори, как зовут?

— Наташей, — сказала нищенка.

— Фамилие, фамилие говори!

— Я не знаю.

— Она не знает! Ты дурочку из себя не строй, отвечай народу!

— Нищенку с колосками поймали, воровку! — кричали по селу ребятишки.

Толпа вокруг нищенки постепенно увеличивалась, гудела, каждая вновь подходившая баба выслушивала историю с колосками с начала, и рассказывала эту историю уже не только Коза, но и Манька Закон, и другие бабы, и даже шепелявый дед, который глядел на нищенку тоже враждебно.

А она словно не замечала их. Взяла девочку на руки и стояла с застывшей улыбкой в середине толпы, поглядывая лишь на вновь приходящих и тут же теряя к ним интерес. Она и сейчас искала кого-то и плохо понимала, зачем собралось столько женщин вместе и почему они так громко кричат и показывают на нее пальцами.

Бабы, чем больше их собиралось, тем становились безжалостней, кричали громче и с какой-то непонятной мстительностью. Наверно, они злились оттого, что ни одна из них, кроме Козы, не подала нищенке, и вот сейчас, когда она уличена в воровстве, как бы оправдывались друг перед другом и перед своей совестью, мстили ей, виноватой, что она подвергла их такому испытанию, не имея на это права.

Крик их усилился и тогда, когда к толпе подошел кривоногий Петька Свистун, недомерок, не взятый на фронт по причине малого роста. Хоть и невзрачен был он с виду, но уже начал бриться и глядеть мужиком, к тому же недавно заместил ушедшего на фронт инспектора по налогам, и бабы к нему прислушивались. Петьку хотели взять в трудармию, но не взяли, потому что, во-первых, и в Малиновке надо было кому-то трудиться, а во-вторых, он был малосильный и из большой семьи, глава которой погиб на фронте.

— Что за шум, а драки нет! — крикнул Свистун, штопором ввинчиваясь в толпу. — По какому случаю собрание? — Он остановился напротив нищенки, поглядел на нее снизу вверх: — Кто такая, почему?

Бабы стали наперебой рассказывать, а нищенка, статная, красивая, на миг перестала улыбаться и внимательно посмотрела на него сверху. Лишь один миг. Видимо, низкорослый Петька был не тем, кого она искала: равнодушная глупая улыбка вновь появилась на ее лице, но Матрена Коза, Манька Закон и другие бабы успели заметить этот миг осмысленного взгляда и зашумели громче и злобней.

— Никакая она не дурочка, прикидывается.

— Нищенка! Неужто я нищих не видала! Работать лень, вот и ходит…

— Жнамо дело, притворилашь.

— Нищие-то Христа ради просят, а эта к окошку подошла: «Дайте хлебца, пожалуйста».

— Фунтов на шесть колоски-то потянут, если обмолотить.

— Прасковье летось за кувшин пшеницы год дали, а у ней трое ребятишек и муж на фронте.

— Закон военного время есть закон, а дети у нас у всех.

— Хватит! — прокричал хриплым петушком Свистун. — Пошли все в Совет. — Он взял нищенку за рукав, поднял с земли ее котомку. — Отвечать придется, гражданка. Весь советский народ трудится под лозунгом «Все для фронта, все для победы!», и воровства мы не допустим.

Нищенка, держа на руках испуганно примолкшую девочку, пошла за своей котомкой, которую уносил кривоногий недомерок Петька. Бабы двинулись следом. Все они были босиком, как и ребятишки, сопровождавшие толпу.

Проезжая часть улицы, весной грязная и топкая, была высушена зноем и разбита тележными колесами в мягкий толстый слой пыли, эту пыль смочило утренним дождем, и дорога стала похожей на мягкую войлочную подстилку. Следы босых ног отпечатывались на ней с трогательной откровенностью, четкостью.

Когда подошли к сельсовету, Дементий-матрос, оповещенный ребятишками, уже был там и дожидался. Он сидел на крыльце, в полосатой тельняшке, штаны закатаны до колен, босые ноги, недавно месившие навоз, грязны.

Нищенка, перестав на миг улыбаться, посмотрела на Дементия с живым интересом, даже потянулась к нему, но тут же сникла и с растерянной улыбкой оглянулась на толпу. «Не тот, — говорил ее взгляд. — Зачем вы меня привели, если он не тот!»

В толпе поняли это иначе.

— Испугалась! — крикнула Манька Закон. — Когда воровала, не боялась, а сейчас дрожит.

— Улыбается она, а не дрожит.

— А как поглядела на Дементия-то, поглядела как!

— На красоту свою надеется…

Дементий резко поднялся, встал на верхнюю ступеньку крыльца.

— Полундра, бабы! — крикнул он, покрывая шум толпы. — Стойте на месте, в кубрик ни ногой!

«Полундра» и «кубрик» сразу смирили баб, потому что слова эти, хотя и привычные, Дементий часто их твердил, были не совсем понятны — как «иже еси» в молитве «Отче наш». К тому же Дементий был настоящий мужик, а к тому еще единственный в Малиновке, а ко всему к этому еще и облеченный властью.

— Пусть войдет гражданка с ребенком и кто-нибудь из вас. — Дементий поглядел на выпуклый живот Матрены Козы, покаянно вздохнул. — Ну, хоть ты, Матрена, — сказал он, жалея ее и этим своим выбором стараясь смягчить свою вину.

— И я, — сказал Петька Свистун, ставя кривую ногу на ступеньку крыльца.

Дементий поглядел на него с усмешкой, подумал и кивнул:

— И ты. Протокол будешь писать.

Толпа удовлетворенно загудела и, дождавшись, когда Дементий, его брюхатая Коза, Петька Свистун и нищенка с ребенком скрылись за дверью, растеклась вдоль окон сельсоветского дома.

Помещение сельсовета было разгорожено на две неравные части: одна, бо́льшая, предназначалась для счетовода, налогового инспектора и посетителей, другая была «кубриком» Дементия. В кубрике кроме старого дивана с подушкой и черной шинелью стояли письменный стол, тоже старый, на витых ножках, стул и длинная скамейка. Все это хорошо просматривалось снаружи через окно.

Манька Закон, как самая бойкая и деловитая, заняла именно это окно, взобравшись на завалинку, и видела все до самых мелких подробностей, но ничего не слышала: двойные рамы после зимы остались невыставленными и глушили звуки начисто.

Вот Дементий показал рукой на скамейку, пошевелил губами и сел за стол, закрыв почти все окно полосатой матросской спиной. Коза села на скамейку ближе к столу и подергала за рукав нищенку. Девочка на руках нищенки испуганно раскрыла рот и, наверное, заплакала, потому что на щеках показались полоски слез; но голоса опять не было слышно. Будто немое кино глядишь. Немое страшное кино.

Петька Свистун вытряхнул котомку над столом — посыпались колосья ржи, вывалились старые чулки и бумажный сверток. Ни шороха, ни стука. Тишина. А Петька размахивает руками, девочка раскрыла рот в безутешном плаче, Коза вскочила, вытаращив глаза на Дементия. Только нищенка стояла с застывшей навечно улыбкой.

— Что там? — спрашивали неторопливо бабы, не попавшие к нужному окну.

— Ругаются, — прошептала Манька, завороженная тишиной в «кубрике». — Девчонка ревет. Дементий ящик выдвинул, что-то ищет в столе… Пряник вынул, ей-богу, пряник! Где только взял, из района, должно, привез… Вот девчонке протягивает…

— Пряник?! А наши дети видали их, пряников-то! Жалельщик…

— Тише.

Манька влипла в верхнее стекло окна, стараясь разглядеть, что окажется в свертке, который разворачивает Дементий. В свертке была маленькая книжечка и две большие карточки: на одной снят военный с кубиками на петлицах, вторая семейная — сидят мужчина и женщина, оба городские, нарядные, а позади, положив им руки на плечи, стоит красивая девушка, очень похожая на нищенку. Дементий перевернул карточку — на обороте что-то написано, не разберешь издали. На первой карточке, где молодой военный, тоже надпись есть.

Дементий встал, подошел к нищенке, показывает ей карточки, что-то спрашивает. Нищенка перестала улыбаться.

— Что там? — спросили громко бабы.

— Карточки, — опять прошептала Манька. — Дементий к нищенке подошел, глядит на нее и на карточки.

— Вот он, мужик-то! Встретил красивую бабу и пялит глаза, а мы как лошади…

— Ижвешно, лошади. Колхожные клячи.

— Колосков-то фунтов восемь нарвала, а он на карточки любуется, жалеет…

Дементий развернул маленькую книжечку, тоже с карточкой, крохотная такая карточка нищенки, что-то стал говорить. Потом показал на карточку военного и на девочку. Нищенка замотала головой, а девочка опять заплакала. Пряник съела и заплакала, мало ей.

Петька Свистун примостился с уголка стола, что-то пишет химическим карандашом в тетрадке. Полижет карандаш и пишет. Язык от этого лизанья синий сделался.

Коза опять встала и замахала руками, а губы дрожат. Дементия, поди, приревновала к нищенке. А Петька Свистун все строчит.

— Что там?

— Дементий полосатую рубаху с себя сымает, Коза ругается. Вот рубаху нищенке отдал.

— Неужто?

— Ей-богу, с места не сойти! Девчонку завертывает в рубаху… Вот на Козу замахнулся, что-то кричит, она побежала к двери, к нам.

— А Петька?

— А Петька пишет.

— Вот она, власть-то! Свою бабу выгнал, а чужой воровке — рубаху.

От крыльца послышался плачущий крик Козы, и толпа, отхлынув от окна, повернулась ей навстречу. Плачущая Коза, выпятив живот, опасливо оглядывалась на окна, и ее жалкий вид привел толпу в ярость. Не слушая друг друга, крича и размахивая руками, бабы в сопровождении ребятишек двинулись к крыльцу, готовые ворваться в сельсовет, но Дементий вышел им навстречу. Теперь он был в одних подвернутых штанах, на голой груди синела наколка: большой, от соска до соска, корабль, под ним волнится море, а из трубы корабля идет к самому горлу густой дым.

— Полундра, бабы! — крикнул он сердито.

Но этот крик сейчас не подействовал на толпу, бабы жаждали возмездия, требовали попранной справедливости, они были измучены работой, они были голодны, голодали их пузатые от травы босые дети, и сами бабы ходили босиком, они обносились, измотались, сколько же можно так жить, сил больше нет.

И все это было правдой.

Щеки контуженного Дементия задергались — сначала левая, потом правая. Он стоял в дверях, ухватившись руками за косяки и прикрывая собой нищенку с ребенком, а щеки дергались сильнее, неудержимей. Потом из глаз полились слезы. Беззвучные, тихие. Дальше — бабы знали это — должен последовать короткий и страшный припадок: Дементий свалится, глаза уйдут под лоб, тело забьется в жестоких судорогах, на закушенных губах выступит кровь и пена. Удержать, когда он бьется головой, лицом, всем телом, его было нельзя: матрос делался весь как железный. Вот сейчас… Но Дементий все не падал. По дрожащему перекошенному лицу текли беззвучные слезы, а он не падал, стоял, сжав побелевшими пальцами дверные косяки, невидяще глядел в толпу. Бабы утихли ожидая.

— Читай! — прохрипел Дементий.

Петька Свистун, стоявший позади, рядом с нищенкой, поднырнул под его руку, вышел на крыльцо и развернул тетрадку.

— «Протокол от десятого июля тысяча девятьсот сорок четвертого года о задержании гражданки Васильевой Натальи Сергеевны, двадцати двух лет, бывшей студентки Ленинградского университета, эвакуированной, потерявшей родных и близких и не имеющей постоянного жительства по причине умственной потери рассудка…»

— Хватит, — выдохнул Дементий и вытер ладонью мокрое лицо. Щеки его дергались реже, глаза прояснялись и загорались злобой. — Слышали все? Успокоились? Что ж, правильно. В тюрьме-то ей лучше будет, чем с вами, — там ей место, этой душе! — Он обернулся, взял нищенку за рукав и вывел на крыльцо рядом с собой. Нищенка тупо улыбалась, девочка, одетая в полосатую тельняшку, обнимала ее за шею. — Вот, глядите, пока не отвезли в милицию. Из голодного Ленинграда, из ада, родителей здесь ищет, лейтенанта своего ищет, которых она похоронила… Кто же повезет?

Угрюмая, настороженная толпа ответила молчанием.

— Ее надо отвезти в район и сдать в милицию, — повторил Дементий. — Кто же повезет? Ты, Манька?

Толпа покачнулась, укрывая в себе поспешно отступившую Маньку, ответила обиженными голосами:

— Сам протокол составлял, а другие вези…

— Колосков-то шести фунтов не наберется.

— Как незаконное дело, так щас Манька!

— Шесть — это если с котомкой, а без котомки и четырех не будет…

— Тогда ты, Матрена! — приказал Дементий.

— С брюхом-то? — Коза отвернулась и тоже устремилась в глубь толпы, сердито ворча: — Рехнулся мужик. В одних штанах остался и распоряжается, кобель меченый!..

Бабы пятились, прячась друг за дружку, и толпа отступала, откатывалась в улицу. У крыльца остался, не замечая этого, беззубый старик в самотканых портках и застиранной рубахе в желтый горошек.

— Дед! — крикнул ему с крыльца Дементий. — Запряги лошадь и отвези воровку в милицию.

Старик оглянулся и, не увидя за собой спасительной толпы, стал пятиться, виновато бормоча:

— Што ты, шынок, я штарик, грешить перед шмертью… Колошков-то тех и два фунта не наберечча… какая она воровка…

Дементий поглядел на него, затрусившего к далекой уже толпе, и сказал Петьке, что поскольку он комсомолец и актив, то везти придется ему.

— А может, это самое… — Присмиревший Петька подыскивал официальное слово. — Может, аннулируем протокол-то, а?

— Нельзя, — сказал Дементий. — Вся Малиновка об этом знает, а мы с тобой — власть и закон. Вези.

Полчаса спустя пустынной улицей Малиновки проехала подвода, увозившая нищенку с ребенком в райцентр. Из окон домов за подводой следили бабы и ребятишки, крестился на завалинке беззубый старик, шепча молитву.

А на другой день, когда возвратившийся Петька пошел по домам требовать уплаты налога по молоку и яйцу, бабы не здоровались с ним и долго потом говорили, что Петька Свистун безжалостный шкуродер, убогую нищенку за колоски в милицию отвез, а колосков-то не больше фунта было, да и те неспелые, необмолоченные…

1970 г.

 

ПРАЗДНИЧНЫЙ СОН — ДО ОБЕДА

«Задушевная моя подруга Зоя Андреевна!

Долго я тебе не писала, моя голубка, а теперь вот со всеми хлопотами развязалась и стала свободная. Завтра начну передавать свой колхоз новому председателю, ты его знаешь — Венька Байстрюк, Алёнин сын. Такой парнина выдался, институт заочно кончает, откуда что взялось. Ты как чуяла, когда о нем заботилась да научала.

Вот и старые мы стали, Зоенька, пенсионную книжку я уж получила. Я ведь тоже летом могла уйти, да тут жнитво подошло, обмолот, а потом кукурузу надо убирать, корма заготавливать. Все бы хорошо, да погода выдалась ненастная, в дождь силосовали, и я боялась, не испортился бы силос. Год-то у меня последний, завершающий, и хотелось сделать как лучше, чтобы люди потом не корили, новый председатель не обижался: ушла, скажут, а в хозяйстве беспорядок оставила. Тут же и картошка подошла, сорок семь гектаров, надо копать. В райком вызывали, давай, говорят, Евдокия Михайловна, доводи последнее дело до конца, а потом уйдешь. Студентов дали пятьдесят человек из города и два грузовика от автобазы прикрепили. Если бы не эта помощь, не знаю, как и управились бы. Молодежи в колхозе мало, только школьники, а у семейных колхозников свои огороды, тоже убрать торопятся.

Ну теперь, слава богу, все кончила, скотина на стойловом содержании, дворы все — коровники, телятники, птичник — отремонтированы. Теперь можно и на покой. Зонтик куплю и буду разгуливать как барыня какая.

Утром мне звонил секретарь райкома Каштанов, спрашивал про тебя. Хорошо бы, говорит, и подругу твою пригласить, вместе вы колхоз подымали. Вот я и приглашаю тебя, дорогая моя Зоя Андреевна, — приезжай, голубушка, на мои проводы, посидим вместе в красном углу; может, в последний раз посидим, старые уже обе, а потом сходим к твоему Мише. Ты теперь не узнаешь его могилу, после картошки мы ее насыпали выше, дерном обложили, а на самом холме, на вершине, будет положена каменная плита с именами всех погибших солдат. Летом я ее заказала в районе, когда стала собираться на пенсию, вот со дня на день должны привезти, и ты увидишь, если ко мне соберешься. Приезжай, подруженька, обязательно приезжай. Я к самолету машину пошлю, а поездом надумаешь, тоже телеграмму дай, встретим. А ты потеплей оденься, погода сейчас ненадежная…»

I

Зоя Андреевна жила в подмосковном городе Люберцы и до нынешнего года вела физику и математику в средней школе. На пенсию ее проводили в июне, когда в выпускных классах закончились экзамены, но уже в августе, перед началом традиционных учительских совещаний, она почувствовала тоску по оставленной работе, а первого сентября не выдержала, пришла в школу, впрочем, заявив директору, что пришла она как депутат горсовета. Только как депутат.

И, сидя в наизусть известном классе и наблюдая за молодой учительницей, поняла, что депутатские обязанности — ее счастье, ее спасение, иначе скучала бы сейчас в пустой квартире или во дворе, где старики постукивают костяшками домино, а старушки качают младенцев.

Писем от Евдокии Михайловны она ждала всю осень и уже сердилась, вспоминая, что прежде председательница отвечала аккуратней, а в первые годы их дружбы писала едва ли не каждую неделю. Но когда письмо наконец пришло, Зоя Андреевна обрадовалась, забыла свои нарекания и стала собираться в дорогу.

Стояла середина октября, по утрам подмораживало, и надо было позаботиться о теплой обуви. Старые кожаные ботики Зоя Андреевна после строгого осмотра забраковала — в магазин ходить еще можно, а для торжественного случая не годятся. Впрочем, и для гостей можно надеть, если хорошо почистить, но каблуки стоптались и чуточку перекошены, вряд ли будет удобно. Тем более люди, которые ее встретят, вовсе не заслужили снисходительного к себе отношения. И никакие другие люди не должны заслуживать такого отношения, если вы уважаете их и себя тоже. Это элементарно.

Зоя Андреевна много раз ездила к своей подруге и всегда старалась, чтобы на ней была лучшая обувь и приличная одежда. Даже в трудные военные и первые послевоенные годы, когда приходилось приезжать в ватнике и в калошах, люди видели, что ватник на ней аккуратно заштопан, калоши блестят, юбка отглажена, — значит, человек не поддается трудностям, следит за собой и на него можно надеяться. Колхозницы, так те от одного ее вида становились бодрей, поправляли волосы и сбившиеся платки, перед едой шли к бочке мыть руки. Всегда она заставала их на работе — то в поле, то на ферме, — в праздники как-то не доводилось.

Утренней электричкой Зоя Андреевна отправилась в Москву. Там она купила соответствующие моде и своему возрасту хорошие сапожки на низком каблуке, а заодно и сумочку — тоже хорошую, под цвет пальто и как раз такую, которая больше подходит старой женщине. Оставалось совсем немного: взять билет на самолет и купить подарок Евдокии Михайловне. И еще купить цветов на могилу мужа. При каждой своей поездке в хутор Зоя Андреевна не забывала о цветах и всегда немного волновалась, покупая их.

Волновалась, вероятно, потому, что при этом вспоминала своего Мишу, который в праздники и нередко в воскресные дни приносил ей цветы, а в Первомай сорок первого года подарил великолепный букет южных роз — будто чувствовал, что это последний его подарок.

Зоя Андреевна закрыла глаза и сразу увидела Мишу: он стоял с цветами, большой, молодой, веселый, и говорил с улыбкой, что вот хотел купить вина, а попались опять цветы.

— У вас что-то случилось? — сочувственно спросила ее девушка из цветочного киоска.

— Что с-слу-училось? — спросила Зоя Андреевна и по своему голосу поняла, что плачет. Она поспешно вытерла щеки. — Нет, деточка, со мной уже ничего не случится.

А очередь позади оттесняла ее от окна, и следующая за ней женщина проворчала:

— Гражданка, вы или покупайте, или уступите место другим. Вы не одна.

Зоя Андреевна подобрала большой букет, заплатила деньги и пошла, держа в одной руке сумку с покупками, а другой прижимая к груди цветы, чтобы не растерять их в уличной толкучке, за подарком Евдокии Михайловне.

Вечно шумная Петровка стремительно текла двумя потоками, людской водоворот закручивался у дверей ЦУМа, выплескивался к портику Большого театра, бился и захлестывал входы в метро у Театральной площади.

Зоя Андреевна вдруг подумала (вероятно, потому, что стал брызгать дождь), а не купить ли Евдокии Михайловне зонтик? И едва пришла эта мысль, она сразу повеселела, заулыбалась, потому что зонтик был самой ненужной вещью для ее подруги.

Евдокия Михайловна, когда очень уж сердилась на своих колхозниц, особенно в трудные те годы, всегда грозила им, что уедет в город, купит себе зонтик и будет гулять под ручку с офицером по улицам, а они пусть тут копаются в земле и пусть на них кричит не понимающий ни уха ни рыла городской мужик, если они не хотят слушать ее только потому, что она баба, и своя, хуторская баба. А позже, с годами, когда былая красота Евдокии Михайловны увяла и колхозницы уже не боялись, что она выйдет замуж и бросит колхоз, она стала грозить им близкой пенсией и опять вспоминала зонтик, который символизировал жизнь праздничную и беспечальную. Вот теперь для нее наступала такая жизнь.

С веселой улыбкой Зоя Андреевна зашла в ГУМ, выбрала модный зонтик, который в свернутом виде можно было принять за элегантную трость, и попросила завернуть в фирменную бумагу — для того, чтобы Евдокия Михайловна знала точно: подарок куплен именно в ГУМе, главном магазине столицы. Другие магазины в глазах Евдокии Михайловны не имели авторитета. Впрочем, она и не знала их, бывая в Москве один раз в пятилетку и всегда по колхозным делам. Красная площадь и ГУМ были для нее единственной почитаемой достопримечательностью. Правда, ценила она еще Выставку достижений народного хозяйства.

Зоя Андреевна вышла к площади Дзержинского, купила в предварительной кассе билет на самолет и дала телеграмму, что завтра утром будет в Волгограде. Потом спустилась в метро, доехала до Казанского вокзала и электричкой возвратилась домой.

Тетя Клава, соседка по коммунальной квартире, увидев ее с цветами и свертками, сперва подумала, что Зоя Андреевна собирается встречать гостей, и вызвалась помочь ей, освободив на время свой столик на общей кухне, а когда узнала, что Зоя Андреевна сама собралась в гости, заметно опечалилась: старушка жила одна и скучала без нее.

— Значит, к Дуне опять? — переспросила она. — Не совсем ли уж к ней надумала?

— Не знаю, — сказала Зоя Андреевна. — Вот съезжу посмотрю.

— А ты поклон от меня не забудь. Жалко, если совсем уедешь, одна останусь.

В том-то все и дело, что одна. А там все-таки могила мужа, Евдокия Михайловна встретит, Алена, Венька — давно уж весь хутор стал ей родным.

Утром тетя Клава помогла ей собраться и, провожая до автобуса в аэропорт, перекрестила и пожелала счастливого пути.

II

В Волгограде ее встретил не старый шофер Евдокии Михайловны, а крупный русоволосый парень, празднично одетый и радостный. Зоя Андреевна сразу заметила его, едва ступила на трап, — очень уж весело он улыбался, во всю ширину великолепного рта, и зубы дружно блестели один к одному, плотные, белые.

— Тетя Зоя! — кричал он, подняв к ней обе руки. — Зоя Андреевна-а-а!

А она его сперва не узнала. Не мог же Венька Байстрюк так измениться за три последних года. Хотя, впрочем, три года назад, когда она приезжала, Венька не вернулся еще из армии, и, следовательно, прошло четыре, нет — пять лет она его не видела.

— С приездом, тетя Зоя! — Венька сгреб ее и звонко расцеловал в обе щеки. — Ну здорово, хорошо, что вы приехали, тетя Зоя!

— Вениами-ин! — строго напомнила Зоя Андреевна и не удержалась от улыбки: очень уж радостным был Венька, снять бы тот давний запрет называть ее тетей, ни к чему теперь.

— Хорошо, Зоя Андреевна, — обидчиво сказал Венька. — А только все равно плохо, пять лет не видались. — Взял ее чемоданчик и сумку, оставив ей цветы, и совсем по-мальчишески похвастался: — А я вас первый узнал, а вы меня не узнали. Я еще в самолете вас увидел, через окошко.

— Не окошко, а иллюминатор, — поправила Зоя Андреевна.

— Да, да, через него. А когда эту лесенку подкатили и вы показались…

— Не лесенку, а трап.

— Зоя Андреевна! Вы совсем не изменились. — Венька сокрушенно покачал головой.

— А ты изменился, Вениамин. И к лучшему. Но все равно старайся говорить правильно — тебя лучше будут понимать.

— Я наловчусь.

— Ну вот, «наловчусь»! А еще председатель колхоза! — Зоя Андреевна посмотрела на модно одетого, отглаженного и улыбающегося Веньку и догадалась, что он играет в хуторского мужичка. И идти он старался неловкой походкой увальня, но эта нарочитость была заметна.

Ее Михаил был не меньше ростом, но темноволосый и нисколько не похожий на Веньку. То есть Венька не похож на него. А Алена тогда говорила, что лейтенант, отец Веньки, в точности похож на Михаила и сын ее — «настоящий портрет отца».

По другую сторону вокзального здания стоял председательский газик с брезентовым верхом, но знакомого шофера там не оказалось. Заднее сиденье было завалено какой-то поклажей, покрытой мешковиной, выглядывал угол водочного ящика.

— Ты один приехал, Вениамин?

— А что нам, мастерам! — Он распахнул переднюю дверцу, галантно поклонился: — Прошу. Сам водитель, сам хозяин. Сейчас мигом домчу в город.

Венька сел на место шофера, фыркнул мотор, и они поехали.

Первый раз Зоя Андреевна увидела Сталинград весной сорок третьего года. Хоть и наслышалась она тогда о разрушениях и сама побывала под бомбежкой, когда немцы подходили к Москве, но то, что оказалось на самом деле, привело ее в ужас.

Города, собственно, не было. Были груды битого кирпича, ямы, скрученное огнем железо и уцелевшие коробки зданий с обрушенными потолками с пустыми глазницами окон, с железными трубами, дымящими из полуподвальных этажей, где поселились люди.

Первые десять лет Зоя Андреевна ездила сюда ежегодно и видела, как город оживает и растет у нее на глазах. Вот теперь он совсем вырос и стал другим, как недавний выпускник, превратившийся в студента.

— Вот универмаг, где взяли Паулюса со штабом, — сказал Венька. — В подвальном этаже, посмотреть можно. Остановимся?

— Не нужно, я все тут знаю.

— А набережную? Здесь же такая набережная, лучшая в стране!

— Поедем домой, — сказала Зоя Андреевна.

В сорок третьем она была здесь две недели и квартал за кварталом обошла все развалины, надеясь разыскать знакомых своего мужа. Наивно, разумеется, но ей так хотелось услышать о нем живом, прежде чем поехать за десятки километров в степь на его могилу и поверить, что Миши нет и никогда не будет на свете.

И она сразу поняла и поверила в это, едва увидела дотла выжженный хутор, который и хутором-то нельзя было назвать, потому что в голой овражистой степи, у разбитой дороги лежало большое пепелище с обгорелыми печными трубами да виднелись, как норы, редкие землянки, забитые ребятишками и старухами, — мужчин не было ни молодых, ни старых, бабы в тот день перепахивали на себе поле, изрытое снарядами и минами.

Зоя Андреевна не была уверена, что Михаил погиб именно здесь: хуторов с таким названием в области числилось два, старый и новый, а в похоронной сообщалось одно название, без уточнений.

Помогла Евдокия Михайловна. Она уже тогда была за председателя и, собрав вечером у своей землянки весь колхоз, пустила по рукам фотокарточку Михаила.

Многие бабы и старухи помнили своих освободителей в лицо, некоторые помогали хоронить погибших. Но Михаила узнавали долго, боялись ошибиться, ссылались на то, что карточка «вольная», в гражданской одежде, пока Алена, юная разбитная бабенка, мать Веньки, которого тогда еще не было, он родился зимой, через девять месяцев после ухода геройского батальона, не заявила убежденно: «Он! В точности он! На лейтенанта моего похожий. Вон там мы его положили, у околицы. Его и еще восемнадцать бойцов».

В тот же вечер она сводила Зою Андреевну на могилу, они посидели рядышком у подножия холма, помолчали, тихонько поплакали. Война уже откатилась от этих мест, не слышно было орудийного гула, о котором Алена рассказывала с восторженным страхом, и только на западе тускло горело и изредка освещалось вспышками тихое дальнее небо.

— Тут столбик был с именами на затесе, — сообщила Алена, — да строчки смылись, химическим карандашом были написаны, а столбик кто-то вырыл тайком на дрова: землянки ведь сами не греются, а у нас ребятишки.

Алена тогда была одна, но она ходила на третьем месяце и причисляла себя к семейным вдовам.

Полгода спустя Зоя Андреевна, скопив и заняв денег, послала в хутор перевод, чтобы поставили хоть деревянный пока обелиск, но как раз в ту пору Алена родила Веньку, и бабы прислали в ответ лишь слезное письмо: памятничек они не поставили, а деньги извели — купили козу для Алены, у которой была грудница и молоко пропало. Хоть и нагульный младенец, а не погибать же байстрюку, все-таки сын освободителя хутора!

III

— Вот мы и в степи, — сказал Венька. — Через час будем дома. Тетка Дуня с матерью все глаза, наверно, проглядели.

Степь, прежде голая, изрытая оврагами и могильными холмами, давно и как-то незаметно, исподволь переменилась: овраги прикрыли деревьями и кустарником, в полях поднялись лесные полосы, грунтовые проселки стали профилированными, жаль, что не покрыты пока, но со временем, вероятно, покроют — сначала гравием, а потом и заасфальтируют. Все будет со временем. Жаль только, время идет быстрее наших дел, и вот уже двадцать пять лет прошло, четверть века, своеобразный юбилей, и все уже позади, а впереди только чужой хутор да могила мужа за околицей хутора. Впрочем, могила не чужая и хутор давно не чужой.

— Ты принял колхоз? — спросила Зоя Андреевна.

— Позавчера, — сказал Венька. — Большое хозяйство, не знаю, справлюсь ли.

Венька утих после встречи, первое возбуждение прошло, осталась молчаливая расположенность близких людей и внимание, с каким он следил за дорогой. Машина шла быстро, но ее не трясло на выбоинах, не заносило на крутых поворотах.

Справится он и с колхозом. Евдокия Михайловна не станет хвалить незаслуженно. И плечи вон какие. А в земляного мужичка играл, вероятно, от смущения, от радости: он давно привязан к ней, письма из армии писал и всегда называл тетей, хотя Зоя Андреевна ему и запрещала. Ну какая она тетя, не привыкла она к этому имени, не довелось ей быть ни тетей, ни мамой, она просто учительница, строгая Зоя Андреевна, и нельзя ей слишком привязываться к детям: ежегодно от нее уходят десятки выпускников, и каждый пользовался не только ее знаниями, но и вниманием — как раз таким, какое необходимо школьнику для успешной учебы. Не больше. Потому что большее внимание вредно: они должны выходить в жизнь не цыплятами, привыкшими к наседке, а самостоятельными людьми, готовыми к борьбе и преодолению всяких трудностей.

И с Венькой она никогда не была сентиментально доброй, напротив, — всегда, с самого первого дня требовательно учила: это хорошо, это плохо, будь таким, не делай этого.

— Вы что-то приятное вспомнили? — спросил Венька, заметив, что она улыбается.

— Тебя, — сказала Зоя Андреевна. — Ты горластый был и кусался, ты не помнишь этого.

— Помню, — улыбнулся Венька. — Я до самой школы кусался. Как ребятишки начнут дразнить, я зубы оскалю и за ними.

Хуторские ребята жестоко дразнили его тем, что он родился без отца: Приблудный, Байстрюк, еще какие-то клички, и Венька тяжело переживал свое горе и однажды не сладил с ним — в очередной приезд Зои Андреевны пожаловался. Она собрала ребят и сказала им, что отец Веньки освобождал этот хутор вместе с ее мужем, и вот муж ее погиб, а лейтенант не мог остаться здесь, потому что война еще не кончилась, и он ушел со своим батальоном и погиб, освобождая другие села и хутора. А потом поговорила с бабами.

Но Веньке помогли не разговоры, а дружба с этой строгой московской учительницей. В каждый свой приезд она заходила к Алене, привозила Веньке интересные книжки в подарок, а когда уезжала, Венька провожал ее вместе с матерью и председателем колхоза Евдокией Михайловной, как взрослый подавая руку на прощанье.

— А помните, как вы провожали меня из Москвы? — спросил Венька. — Целую инструкцию дорожного поведения заставили вызубрить, я и сейчас помню. Ну, правда, зато приехал я героем, ребята мной гордились: шутка ли, один из Москвы доехал, а они паровоза еще не видели!

Зоя Андреевна все хорошо помнила. Только она знает, какую выучку прошел за тот месяц каникул шестиклассник Венька Байстрюк, как дрессировала его Зоя Андреевна, приучая ориентироваться в незнакомой обстановке большого города, сколько раз специально «теряла» в Москве, давая возможность Веньке самому разыскать ее, а потом самостоятельно приехать в Люберцы из самого дальнего района столицы.

— С тех пор я в гору иду, — сказал Венька, улыбаясь. — Вот даже председателем выбрали. Не знаю, будут ли у меня такие же наставники и такие же инструкции.

— А ты нуждаешься в таких инструкциях?

— Не знаю. Евдокия Михайловна в последние годы нуждалась: пришла техника, денежная оплата, хозяйство стало многоотраслевым. А знаний у нее никаких — семилетка.

— Большой опыт — тоже знания. И потом, у тебя ведь не семилетка, институт заканчиваешь.

— Да, но у меня нет опыта, а институтских знаний, чувствую, совсем недостаточно.

— Быстро ты почувствовал, за два дня.

— Не за два, Евдокия Михайловна давно меня натаскивает, как только пришел из армии. Сначала бригадиром поставила, потом заместителем по полеводству. Но ее опыт, в общем, ограничен, она, если употребить военную терминологию, командовала ротой, а у нас теперь батальон или даже полк, да не пехотный, а механизированный.

— Едва ли тут подходит военная терминология, — возразила Зоя Андреевна. — Но если даже так, то и здесь и там — люди, они решают успех всякого дела, и Евдокия Михайловна отлично это сознавала.

— Правильно! — обрадовался Венька и пристукнул ладонью по сигналу на рулевой колонке. Машина как-то по-детски бибикнула. — И я об этом говорю. Но человек с машиной стал другим, он стал сильнее, усложнились его связи с производством, и любому специалисту, поскольку у нас коллективное производство, надо в первую очередь знать этого нового человека.

Зоя Андреевна улыбнулась, вспомнив его игру в мужичка при встрече в аэропорту.

— Наловчишься, — сказала она.

И подумала, что Венька по-прежнему ненасытен к знаниям, хочет до всего докопаться и сейчас начнет критиковать вузы за одностороннюю систему подготовки специалистов.

— Может, и наловчусь, — ответил он с улыбкой, — но для этого потребуются годы, я буду экспериментировать на людях, а не на машинах, и за все ошибки будут расплачиваться в большей мере люди — здоровьем своим, нервами, неудачами на производстве и так дальше.

— Жениться не думаешь? — спросила она.

— Весной, — сказал Венька. — Она тоже институт заканчивает, медицинский. Вот закончит, и откроем в хуторе свою больницу.

— У вас нет разве? Давно собирались открыть.

— Врачебный пункт есть и стационар на пять коек.

За окном кабины показались знакомые места. Проплыл мимо большой крытый ток для временного хранения зерна (шифер на него помогла достать Зоя Андреевна через московские организации), мелькнула вышка водонапорной башни — здесь животноводы организуют летние лагеря, и вдалеке показался хутор: сначала крыши с крестиками телевизионных антенн, потом ровные порядки домов, притененные сквозной сетью голых осенних садов. Летом сады так густы, плотны, что домов не видно, только крыши — белые, красные, голубые.

IV

Венька развернул машину у свежепобеленного дома с широкими знакомыми окнами и посигналил.

— Сейчас выбежит, — сказал он, выключая мотор.

В наступившей тишине послышался скрип раскрываемой двери, и из дома выкатилась Евдокия Михайловна, маленькая, еще больше располневшая, совсем седая. Она и не оделась даже, бежала в домашнем халате и шлепанцах, и Зоя Андреевна поторопилась ей навстречу.

— Зоенька, голубка моя! — Евдокия Михайловна ткнулась головой ей в грудь и заплакала радостно. — Вот и хорошо, вот мы и дома.

Зоя Андреевна погладила ее по вздрагивающей спине..

— Простудишься, выскочила раздетая. Приглашай в дом, что ли.

— Идем, идем, голубушка. — Евдокия Михайловна обняла ее за талию и, удивляясь, поглядела снизу ей в лицо: — Зоенька, милая, а ведь ты растешь! — И засмеялась довольно. — Ей-богу, растешь! Я по плечо тебе стала, вниз пошла, а ты растешь.

— Ты и была по плечо, — улыбнулась Зоя Андреевна. — Идем, простудишься.

— Нет, нет, и не говори, я под самый подбородок тебе была, а сейчас по плечо. Веня! — обернулась она к машине. — Захвати вещички. Не забыл, чего наказывала?

— Как можно, тетя Дуня! — Венька выволок через заднюю дверцу ящик с коньяком, потом появился ящик с шампанским, коробки тортов, кульки, свертки.

Широко живут, забыли о бедности.

А через дорогу перекликались женщины:

— Зоя Андреевна приехала!

— Кланька, беги Алене скажи: приехала, мол!

— Вениамин Петрович скажет.

И вот в доме уже не протолкнешься, с бабами набились ребятишки, зашли двое молодых мужчин, которых Зоя Андреевна не сразу узнала, — молодежь так быстро взрослеет, меняется, — потянулись ровесницы старушки. Да, почти старушки.

Праздничную сутолоку встречи довершила Алена, вихрем пролетев сквозь толпу, — в просторном доме как-то сразу стало тесно от ее звонкого голоса, смеха, от ее бурной радости.

— Зоя Андреевна, учительница наша! — кричала она. — Сто лет тебе жить и еще двести, дай я тебя поцелую!

Алена стала будто пьяной от встречи, называла себя самой счастливой и весь хутор счастливым, и Зоя Андреевна радовалась тоже, обнимала всех вновь приходящих и видела, что они тоже рады и счастливы ее видеть.

Когда немного улеглось возбуждение и Евдокия Михайловна выпроводила всех, пригласив на вечер своих проводов, Зоя Андреевна, усталая с дороги и от пережитых волнений, прилегла на диван отдохнуть. Евдокия Михайловна с Аленой стали накрывать обеденный стол, между делом рассказывая хуторские новости. Они были как мать с дочерью, седая Евдокия Михайловна и завитая барашком Алена, румяная, белая.

— Ты и не старишься, Аленка, — сказала Зоя Андреевна.

— Какое не старишься, толстею, груди вон выпирают, все лифчики перешила. Эх, Зоя Андреевна, сватался тут ко мне один, да неловко, сына стыжусь. А такой мужик, так охота!

— Тебе всегда была охота.

— Всегда, — призналась Аленка. — Потому что одна всю жизнь, а чужой мужик — не потешка, а только насмешка. Да тебя еще стыдилась. Эх, сколько я потеряла из-за тебя, Зоя Андреевна!

Евдокия Михайловна засмеялась:

— Бывало, приедут шоферы на хлебоуборку, а вдовы вьются вокруг них, а она первая, как бес перед заутреней носится, а я и скажу вроде нечаянно: Зоя Андреевна, мол, обещалась к своему на могилу приехать. Они, голубушки, и потухнут.

Зоя Андреевна смущенно прокашлялась: и приятно, и больно ей было это слышать.

— Еще бы не потухнешь! — сказала Алена. — За тыщи верст на могилу ездит, цветы мертвому возит — неужто не укор.

— Кстати, куда ты цветы-то засунула? — спросила Зоя Андреевна.

— Я в воду их поставила, в воду.

— Если бы не ты, я ей не только председателя, я ей и бригадиров бы нарожала, и механизаторов, и каких хошь специалистов. Выгоду упустила, председательница!

— А кормил бы кто? Ты рожаешь, а колхоз корми. Пока вырастут…

— А ты как хотела — родился и сразу в дело сгодился?

— Ну, ладно, ладно.

— Ла-адно! Строгие больно. А только я все равно воровала. Редко, а прихватывала.

— Знаю, — сказала Евдокия Михайловна. — С уполномоченным тогда связалась. Его ведь сняли за это.

— Хороший был, — вздохнула Алена.

— Хороший. И умел много. Пахать, косить, сеялку наладить, в кузнице ли чего — умные руки.

За столом они выпили по рюмочке за встречу, потом еще по одной за новую жизнь — для Зои Андреевны и Евдокии Михайловны это была жизнь пенсионерок, Алена через год-другой, глядишь, станет бабушкой. А в сорок третьем ей было всего девятнадцать лет.

— А ты уж, наверно, привыкла? — спросила Евдокия Михайловна.

— Привыкаю, — сказала Зоя Андреевна. — Первого сентября не утерпела, ходила на занятия.

— А соседка твоя, тетя Клава, жива еще?

— Жива. Поклон тебе прислала.

У дома прошумела машина, Евдокия Михайловна метнулась к окну.

— Каштанов, — сказала она. — А я боялась — не приедет, инструктор у них из обкома.

Каштанов работал здесь четвертый год, и в последний свой приезд Зоя Андреевна его видела. Он тоже изменился за это время, пополнел и возмужал, а тогда совсем мальчишкой выглядел — из комсомола прислали, на омоложение партийных кадров. Евдокия Михайловна писала, что хозяйственный оказался, агроном по специальности, крестьянское дело любит.

— Очень рад вас видеть, — сказал он после общего поклона Зое Андреевне. — Весь хутор говорит о вашем приезде. Оставайтесь здесь, а?

Вошедший за ним Венька поддержал его:

— Оставайтесь, Зоя Андреевна, мы вас почетной гражданкой выберем.

— За стол, за стол! — выскочила Алена. — Стоят столбами, а тут гуляй в одиночестве.

— Успеем, мама, — сказал Венька, — праздник впереди. Мы по делу сейчас заскочили.

— Вечное у тебя дело, будто мы бездельники.

— Серьезное дело, — сказал Каштанов. — Мы должны торжественно передать ваш колхоз новому председателю.

— По рюмочке, — попросила Евдокия Михайловна. — Со встречей.

— Ну если со встречей…

Мужчины выпили и вышли во двор покурить, в ожидании, пока соберутся женщины.

На улице падал снег.

V

Прошел всего час времени, может, немного больше часа, а хутор совсем обновился, посветлел, будто принарядился к празднику. Улицы, крыши домов, сады, большое зеркало застывшего пруда у животноводческой фермы — все стало белым, а снег падал и падал густыми пушистыми хлопьями и уже заметно хрустел, уплотняясь под ногой, и пахло по-зимнему, и по-зимнему четко отпечатывались следы людей, идущих в зимней обуви.

— Будто специально к вашему приезду, — сказал Каштанов.

Он шел под руку с Зоей Андреевной, а по бокам их сопровождали хозяева — Евдокия Михайловна и Венька. Впрочем, Вениамин Петрович, его все так называли.

— Теперь зима не страшит, — сказала Евдокия Михайловна. — А вот первые-то годы, помнишь, Зоя, одна солома. На корм — солома, на крышу — солома, спать — на соломе, топить — соломой, строить — опять солома. Вон сколько понаставили, больше двухсот домов. Солому с глиной перемесим, саман сделаем и строим дома.

— Весь хутор заново, — сказала Зоя Андреевна. — Тут одни печные трубы стояли.

— А с лесом ты помогла, без тебя мы ни за что бы не построили.

— Ну зачем так, другие строились же.

— А что другие-то! И другие так — разве мало могил на нашей земле.

Зоя Андреевна вспомнила, как доставала лес, обивая пороги столичных учреждений, и промолчала. Не совсем так, разумеется, было, как считает Евдокия Михайловна, но среди просителей она не встречала тогда ни одного человека, кто хлопотал бы лично для себя: колхоз, совхоз, шахта, фабрика. Правда, использовали просители и личные связи, знакомства, может, «подмазывали», но не для своей выгоды. И когда в приемной Верховного Совета ее спросили, почему она хлопочет о далеком хуторе, она просто ответила, что там погиб ее муж. Он освободил хутор, а хутора, по существу, нет, дети умирают в землянках от голода и холода.

— А первую уборку после войны помнишь, Зоя Андреевна?

— Еще бы, меня тогда чуть с работы не выгнали.

Под предлогом экскурсии она увезла тогда весь девятый «А», где была классным руководителем, и полтора месяца они работали от зари до зари — сначала на сенокосе, потом на уборке хлеба. Родители готовы были ее растерзать, когда она возвратилась с ребятами в Люберцы. Правда, потом многие смирились, потому что Зоя Андреевна устояла и на следующее лето уже открыто уехала с классом в свой хутор. Лет семь или восемь подряд она ездила.

— И косилки она нам доставала, и сеялки, и грузовики, ремонтировались без очереди. Да еще как — уйдут с лысой резиной, а приходят с рубчиками! Не бесплатно, конечно, да не в оплате дело.

Ну, это было позже и легче. В Люберцах есть завод сельхозмашин и авторемонтный завод, а ее тогда уже выбрали депутатом. Поглядели на ее многолетние хлопоты и выдвинули: все равно ведь бегает, пусть уж законно, как депутат, может, от ее активности и люберецким жителям будет теплей.

— Да, не везде у нас пока гладко, — сказал Каштанов. — И доставать приходится, и проталкивать. — И засмеялся: — Вы, Зоя Андреевна, от колхоза пенсию требуйте, заслужили.

— А что, — сказала она, — и потребую. Почетным гражданством не отделаются.

Осмотрев мастерские и похваставшись порядком, в какой приведена техника после недавно законченных полевых работ, хозяева повели гостей на ферму. Зоя Андреевна не могла не удивляться, как растет хозяйство и каким оно стало большим, — ведь почти с нуля начинали бабы, почти с нуля.

— Мы как куры: гребли, гребли под себя и вот нагребли колхоз, — польщенная похвалой, отвечала Евдокия Михайловна.

Каштанов поддакивал и кидал многозначительные взгляды на молодого председателя: гляди, мол, Вениамин Петрович, от тебя зависит теперь, каким станет колхоз в будущем, — приумножишь ты коллективное богатство или растеряешь.

На ферме главной достопримечательностью была кормокухня. Варочный агрегат для приготовления комбикормов сделали механизаторы по самодельным чертежам, которые привез Венька. В пригородном совхозе он увидел отличный кормоцех и с помощью механика сделал чертежи. После поездки в хутор выяснилось, что для постройки подобной кормокухни нужны варочные котлы. Промышленность таких не выпускала, в совхозе тоже использовали емкости с других производств. Венька съездил на силикатный завод и выпросил там отслуживший срок автоклав — им сейчас и гордилась Евдокия Михайловна.

— А подвесные дороги я огоревала сама, — говорила Евдокия Михайловна. — В других колхозах они лет десять как появились, а у нас давно, с сорок восьмого года.

Она хотела показать еще силосную башню и овощехранилище, но Зоя Андреевна озябла и запросилась домой.

— Не домой, а в клуб, — сказал Каштанов. — Посмотрим, как отблагодарит новый председатель за такое хозяйство.

Уже смеркалось, на столбах хуторских улиц и в домах вспыхнули разом яркие огни — заработала электростанция.

— Ну что ж, пошли. И они пошли в клуб.

VI

Ночь была светлой, лунной, но луна вдруг сорвалась с неба, покатилась и пропала, а небо стало пустым и серым.

Зоя Андреевна проснулась, чувствуя головную боль, за окном чуть брезжил рассвет, и спала она… сколько же она спала?

«Бабы! — звенел в голове хмельной голос Евдокии Михайловны. — Она зонтик мне подарила, зонтик! Теперь вы меня не удержите!» А прямо в глазах плясала румяная и нарядная Алена:

Вероятно, это конец праздника, а начало было несколько чопорным, официальным и хорошо запомнилось. Каштанов сказал короткую праздничную речь, потом выступила Евдокия Михайловна и все время говорила, обращаясь к ней, а колхозники, особенно пожилые женщины, часто прерывали речь аплодисментами. Венька, то есть Вениамин Петрович, выступил вслед за Евдокией Михайловной и от имени колхозников заверил, что они постараются работать так, чтобы прийти к коммунизму досрочно. Он провозгласил первый тост, и ему весело захлопали, а потом все встали, и над столами вспыхнул искристый хрустальный звон рюмок и бокалов.

Она старалась не пить вовсе, никогда она не чувствовала особого расположения к спиртному, но не выпить первую стопку было бы просто неучтиво, а потом провозгласили тост и в ее честь, а потом подходили чокнуться знакомые, и каждый просил пригубить хотя бы. А знакомыми были все — весь хутор.

Каштанов, помнится, уехал в двенадцатом часу, он еще показал на часы, когда колхозники стали протестовать, и заверил, что приедет завтра на второе торжество, — если уж праздновать, так праздновать все сразу. «Какое торжество?» — не поняла Евдокия Михайловна. «И не менее важное, — сказал Каштанов. — Закружилась ты с хлопотами, забыла, ну-ка вспомни, вспомни!» И Евдокия Михайловна вспомнила и обняла сидящую рядом Зою Андреевну. «Памятную плиту на могиле будем ставить», — сказала она. И опять хуторяне захлопали в ладоши, загомонили, и кто-то сказал напыщенную речь, смысл которой сводился к тому, что праздники нужны и живым и мертвым, поскольку мертвые живут в наших сердцах.

Завуч восьмилетней школы это говорил, вспомнила, именно он это говорил. Видимо, тоже захмелел, потому что, когда их знакомили, он производил впечатление основательного человека и потом интересно рассказывал ей о поисках, которые он вел со своими учениками, выявляя имена погибших при освобождении хутора. Больше года они вели переписку с военкоматами, штабами, Министерством обороны и сослуживцами павших, пока не выяснили имена всех девятнадцати человек.

Все прочее праздничного вечера спуталось. Расходились, кажется, во втором, если не в третьем часу ночи, были еще танцы, очень смешные и трогательные неумелостью танцоров, и пляски. Плясали не лучше, но старательней, добросовестней, будто работали. Впрочем, работали хуторяне куда красивей и непринужденней, а веселиться не умели долго, больше сидели за столом и пили, ели, говорили кто что.

— Ох, жива ли я, господи? — послышался страдальческий голос Евдокии Михайловны. — Зоенька, милая, ты живая? — И заскрипели тонко пружины старого дивана.

Значит, Евдокия Михайловна положила ее в свою кровать, а сама легла на диване.

— Чуть-чуть, — сказала Зоя Андреевна. — Анальгину бы, что ли, голова разламывается.

И вспомнилось, что домой их провожала почти вся колхозная компания, и здесь, дома, Евдокия Михайловна выставила ящик с шампанским и несколько бутылок коньяку, а закусывали тортами и конфетами. Никогда Зоя Андреевна не пила столько и никогда не предполагала, что способна к этому.

— Ох, господи, — стонала Евдокия Михайловна. — Как только утроба не лопнула! Никакого ума нету, постарели, а ума нету.

С охами и стонами она поднялась, нашарила выключатель на стене, свет больно ударил по глазам, Зоя Андреевна зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела: Евдокия Михайловна стоит босиком на затоптанном полу и вокруг нее лежат стулья, бутылки, коробки от тортов, пустой ящик. А Евдокия Михайловна глядит на этот разгром и качает головой:

— Ну развернулись мы, ну дали! Будто Мамай прошел…

И в голосе ее было удивление и восхищение, и стояла она в комически важной позе, уперев руки в бока, и разглядывала свою квартиру серьезно, будто впервые ее видела. И пожалуй, впервые видела такой, потому что всегда отличалась хозяйственной бережливостью, скромностью, стремлением к порядку.

— Не таблеток нам, а рассолу, — сказала она в раздумье. — Да поядреней надо, да ковшом! Как мужики с похмелья пьют.

И, охая и постанывая, собралась, сходила в погреб и принесла в ведре капусты. Закрыв ведро марлей, сцедила в большое блюдо рассол, разлила в кружки и подошла к кровати:

— Будем здоровы, подруженька!

Рассол был крепкий, ароматный, не очень холодный. Зоя Андреевна сразу почувствовала себя ясней и решила вставать.

А Евдокия Михайловна уже убирала квартиру, замывала пол и радовалась, что коньяку выпили немного и шампанского осталось две бутылки, — видно, сыты уж все были, вот бабы и спрятали за комод.

Когда рассветало, пришла с фермы Алена, прямо в халате и с подойником, — как она поднялась в такую рань, как смогла работать?! — и потребовала рюмочку.

— А председатель мой лежит, — сказала она. — Весь день будет теперь хворать. Ну и хлипкую молодежь мы воспитали!

Евдокия Михайловна уже приготовила завтрак и усадила их за стол. После стопочки они совсем поправились, и Евдокия Михайловна, поскольку во всем любила порядок, стала выяснять, почему так много пили.

— Веселиться не умеем, — сказала она. — Работаем как лошади, а выпрягут нас, пустят на луг, и не знаем, что делать. Поглядим на молодежь, как на жеребят, поскачем рядом, ан нет — не жеребята, прошло время. И опускаем морды к столу — пить да есть.

— А я плясать люблю, — сказала Алена. — Неужто плохо пляшу?

— Плохо, — сказала Евдокия Михайловна. — Топаешь без толку, визжишь, руками машешь. На молотьбе ты, что ли?

Алена огорчилась и, желая переменить разговор, вспомнила, что видала во сне черную корову. Это — к печали.

— Да ладно, — махнула рукой Евдокия Михайловна, — какая у тебя печаль! Глядишь каждый день на коров, вот и пригрезились.

Зоя Андреевна рассказала свой сон, и обе они, Евдокия Михайловна и Алена, неожиданно встревожились и серьезно стали спрашивать, не появилась ли луна потом, после того как пропала, а когда узнали, что не появилась, осталось пустое серое небо, в один голос заверили, что это не к добру, надо ждать какой-то большой неприятности.

— Ну, ты не беспокойся, — сказала Евдокия Михайловна. — Нынче воскресенье, а праздничный сон — до обеда. Если не сбудется до обеда, значит, никогда не сбудется. Давайте собираться. Скоро каменную плиту привезут, и пойдем на могилу.

VII

День выдался солнечный, ясный. Легкий морозец только бодрил и румянил щеки, снег под ногой хрустел весело, звучно, а по улице шли парами и группами нарядные хуторяне — все к правлению колхоза, возле которого стояли райкомовская черная «Волга» и рядом с ней грузовик с откинутыми бортами, убранный кумачом и зелеными сосновыми ветками.

Когда они подошли к правлению, грузовик уже уехал, и за ним потекла толпа. Райкомовская «Волга» осталась на месте — Каштанов ожидал их.

— Поедем или лучше пешочком? — спросил он после приветствия.

— Лучше пешком, — сказала Зоя Андреевна, прижимая к груди цветы и дыша на них: не прихватило бы морозом за время дороги.

Евдокия Михайловна ее поддержала.

— Не такие уж мы старые, — сказала она.

— Я подумал, что после вчерашнего… Крепко мы загуляли.

Если бы он знал, что было после его отъезда!

— У меня покойник любил, — сказала Евдокия Михайловна, — после праздника по ведру рассолу выпивал. Ну, немного ему привелось гулять.

Зоя Андреевна сказала, что ее Миша не пил и любил цветы. Сколько уж лет она ездит на могилу, а столько цветов не привезла, сколько он подарил ей за четыре года совместной жизни.

— А я отца не помню, — сказал Каштанов. — Он на третий день войны ушел и не вернулся.

Холм братской могилы за околицей хутора, как и писала Евдокия Михайловна, был насыпан выше и обложен дерном — это было заметно, несмотря на снег, по четким граням, которые образовали несколько вытянутый прямоугольник. Плита была уже уложена и, как полагается в таких случаях, закрыта полотном. Две женщины сметали варежками следы, которые натоптали на снегу мужики, устанавливавшие плиту.

Могильный холм окружали плотной толпой хуторяне, но они сразу расступились, давая дорогу, и Зоя Андреевна, не дожидаясь официальной церемонии, подошла и, поклонившись, положила у края плиты свой букет. По толпе прошел молчаливый вздох.

Ярко, броско горели живые цветы на белом снегу. И эта горячая яркость среди холодной белизны напомнила о самом важном, самом главном, что было и есть в человеческой жизни.

Каштанов снял шапку и, склонив голову, начал тихо говорить. Он волновался и говорил вполголоса, но стояла такая тишина, что не только слово, даже короткий вздох был слышен в этом живом застывшем безмолвии.

— Хутор, за который вы пали, — говорил он, обращаясь к земле, — поднялся из пепла, вырос, и он станет еще краше, потому что мы помним вас, помним о том, что за него, за нас, за землю нашу вы отдали все, что могли. Мы, живые, не забудем этого. Сегодня мы всем хутором пришли к вам, чтобы сказать слова вечной памяти и заверить, что земля, за которую вы пали, будет всегда свободна…

Каштанов нагнулся и потянул за край полотна, стаскивая его и обнажая наклонно лежащую гранитную плиту, на которой крупно золотились солдатские имена. Зоя Андреевна сразу увидела фамилию «Сергеев», но имя стояло другое — Матвей и отчество было Трофимович, а не Тимофеевич Волнуясь и не веря себе, она хотела спросить, но тут началось возложение венков, и плиту закрыли цветами, хвоей, лентами. На лентах венков тоже были надписи.

После речей майора из военкомата, который говорил, что советские солдаты выполняют свой долг до конца, и завуча, заверившего, что молодое поколение остается верным заветам своих отцов, Зоя Андреевна подошла к надгробию и, нетерпеливо раздвинув венки, перечитала все фамилии. Да, ее Михаила здесь не было, был незнакомый Сергеев Матвей Трофимович, а Сергеева Михаила Тимофеевича не было.

Чувствуя слабость и головокружение, она ухватилась за край плиты, чтобы не упасть, но золотые буквы уже качались и плыли перед глазами, колыхались венки, перевитые лентами, и праздничные лица хуторян, и ноги стали чужими и не держали ее…

* * *

«Задушевная моя подруга Зоя Андреевна! Две недели уж прошло с того несчастного дня, как мы тебя проводили, и вот пришло письмо от тебя, спасибо, не забыла. Вчера приезжал в хутор молодой парень из Сибири, ходил на братскую могилу: Сергеев Матвей Трофимович — его отец. Вот оно как вышло, Зоенька!

На старом хуторе я была еще раз, народ там живет бестолковый, поставили общий памятник, написали «Вечная память освободителям нашего хутора» и успокоились. А кто эти освободители, как их зовут, и горюшка мало. Вот теперь Каштанов приказал написать все имена.

Обидно, что твой Миша погиб там, а не у нашего хутора. Столько ты для нас сделала, родной всем стала, и вот… Как подумаю об этом, так и плачу. Всю жизнь, голубушка, ездила ты на чужую могилу с цветами. Вот он, твой праздничный сон-то, сбылся…

А все Алена. Сбила тогда всех нас с толку: «Он, в точности он, на лейтенанта моего похожий!» Ну и нам так показалось. А не подумали того, что для Алены каждый красивый мужик на ее лейтенанта похож.

Ну ты все равно, Зоенька, не убивайся, не закатилась твоя луна, а только на другое место перешла. И ты уж не забывай нас, голубушка, заезжай, когда на старом хуторе будешь, меня не забывай.

Я теперь места себе не нахожу без работы, сижу целыми днями дома, и каждый день годом кажется. Вот была бы ты рядом, мне легче было бы, а так на твой зонтик гляжу, как полоумная, смеюсь и плачу. Алена ко мне заходит редко, отелы начались, а Веньку совсем не вижу — у него дела, перестраивать задумал животноводство и кур уже всех отправил на убойный пункт. Надо, говорит, специализироваться на каких-то основных отраслях, а вы жили как при натуральном хозяйстве: и коровы у вас, и овцы, и свиньи, и куры, и зерно. Ничего не поделаешь, Зоенька, он ученый, может быть, у него лучше получится, как знать.

А мне все равно обидно. Я ведь только об колхозе и думала — и вот, оказывается, не так думала, детям нашим мало этого и они все хотят переделать по-своему. Я не против, я своему хутору не злодейка, но вдруг у них не получится, Зоя? Что тогда? Вот сижу и думаю, мысли разные тревожат, и нет мне покоя.

А ты как живешь? Пропиши, не болеешь ли, а весной приедешь в наши края или нет? Ты приезжай, не забывай, мы для тебя все равно не чужие, как бы ни вышло…»

1968 г.

 

МУЖЛАН

Василий Дунин не обижался, когда его называли мужланом.

— Мужлан? — переспрашивал он. — Это, наверно, большой и сильный мужик. Что же тут плохого? — И лениво пожимал тяжелыми плечами.

Он действительно самый сильный и самый высокий солдат в полку — это все знают. На строевом смотре кто идет впереди со знаменем? Дунин. Кому всех глубже окоп рыть? Дунину. Кем съедаются два солдатских пайка? Дуниным. О ком говорят как о первом силаче? О Дунине. Может быть, это неправда? Однажды он шутя поднял за буфер передок интендантской полуторки. Когда восхищенная рота, грузившая у склада картошку, крикнула ему «ура», Дунин как бы между прочим заметил, что машина для него ерунда.

— Я паровоз подымал, — заявил он, отряхивая пыльные ладони.

— Ну да??! — уставились на него изумленные солдаты. — Правда, поднимал?

— Врать я буду, что ли!.. Подымал… Но не поднял.

Солдаты улыбались разочарованно: ведь, глядя на этого гиганта, действительно можно подумать, что такой и впрямь способен поднять даже паровоз.

Однако, несмотря на славу первого силача, а может, именно благодаря ей, над ним мог весело, а порой и обидно пошутить самый последний солдат в полку: такому ведь приятно сознавать, что над силой богатыря торжествует хитрость незаметного сверчка, которого богатырь мог прибить одним щелчком. Но над ним шутили безбоязненно, уверенные в полной безнаказанности. Да и шутки, в общем, были беззлобными, солдатскими.

В часы послеобеденного отдыха, например, когда Дунин, подогнув не укладывающиеся на кровати ноги, богатырски храпел на всю казарму, а большинство солдат еще не спали, взводный шутник (такие всегда есть в каждом подразделении) подходил к кровати и заговорщицки подмигивал дневальному.

— Вася, а Вась! — ласково будил он Дунина. — Василь Семеныч!

— А-а, — мычал Дунин, поворачиваясь на жалобно скрипящей койке. — Чего надо?

— Голова у тебя упала, — говорил шутник, пятясь подальше от кровати.

— Голова? — недоумевал полусонный Дунин. — Куда упала?

— Да с подушки упала, свалилась…

— Поправил бы, дурак, — окончательно просыпался Дунин. — Беспокоишь за каждой малостью. — И, удобней укладываясь, опять засыпал под веселый смех солдат.

К службе он относился серьезно, учился старательно, но без всякого интереса и воодушевления — просто выполнял свой долг, и все. По некоторым дисциплинам он отставал до конца службы. Особенно плохо давалась ему политподготовка.

— Демократический социализм? — разводил он руками. — Ну и что? Правильно.

— Централизм, — поправлял его взводный.

— Да?! — удивлялся Дунин. — Теперь понятно. Что это такое — централизм?

Он плохо запоминал книжные премудрости, сокрушенно качал стриженой головой и огорчался, но не за себя, а за лейтенанта.

— Жалко мне его, — говорил он солдатам после занятий. — Я-то ладно, я и так проживу, а он руководитель, процент ученья снизится. Вы уж учитесь лучше. — И при этом глядел на солдат просительно и виновато.

Как это ни странно, отставал он и по физподготовке. Он совсем не владел своим громоздким телом и удивлялся, глядя, как маленький лейтенант легко крутит на турнике «солнце» или прыгает через коня.

— Ловкий! — восхищался он. — Будто кузнечик скачет!

После долгих мучений с ним лейтенант зачислил Дунина в секцию тяжелой атлетики и решил сделать из него штангиста. Но и здесь Дунин не прижился. В первый свой приход в спортзал он поглядел на работу полковых тяжелоатлетов, которые в жиме брали шестьдесят килограммов, и махнул рукой — игрушки. Ему навесили еще два больших диска и предложили попробовать.

— Сколько тут весу? — спросил Дунин.

— Ровно сто, товарищ будущий Власов. Добавить?

— А чего же играть! Вешай все «блины».

Навесили еще. Сто шестьдесят килограммов.

Дунин легко поднял на грудь, а выше не смог — кисти не выворачивались под грузом.

— Не умею, — решил он. — В мешке бы я все эти железки унес.

Принесли большой мешок, в котором таскали опилки на штурмовую полосу. Дунин разобрал штангу, засунул диски в мешок. Потом разобрал вторую — и тоже туда. Около трехсот килограммов. Поплевал на ладони, уверенно поднял, вскинул на плечо, но тут мешок лопнул, и диски с грохотом и звоном рухнули на пол, отдавив ногу лейтенанту.

— Валенок! — завизжал лейтенант, прыгая на одной ноге и морщась от боли. — Я из вас картошку вытрясу!

Он дал какое-то распоряжение сержанту, возглавлявшему секцию штангистов, и запрыгал в санчасть.

Дунина гоняли месяца два, приучали к тренировкам, но он совершенно не выносил системы, и от него отступились. Вот тогда-то взводный тихо возненавидел его и назвал мужланом.

У него были на то основания. Сам лейтенант был заметным офицером в полку. Аккуратный до педантизма, грамотный, он получил воспитание в суворовском училище, не знал порядка лучше армейского и относился с легким презрением к разболтанной «гражданке». Дунин был ее классическим воплощением.

До призыва в армию он работал в колхозной кузнице, но больше любил землю и каждый год с начала посевной и до осени бросал кузницу на молотобойца и жил в поле. С ним ничего не могли поделать. С плуга он пересаживался на сеялку, потом на косилку, затем штурвалил на комбайне, а под конец опять садился на плуг. В этом была его жизнь.

Армейская служба ему не давалась, хотя он был сметлив, а порой находчив и решителен. Если на огневом рубеже не замечали его обычной мужиковатости, то на тактике он был примером собранности, он хорошо действовал один, умело управлял отделением, а после вводной «лейтенант ранен» повел взвод, и его решения хотя и не предвосхищали законов тактической науки, были в данной обстановке верными и, возможно, практически единственными. Чутьем брал, здравым смыслом.

Вообще в полевых условиях он становился живей, сообразительней. Когда же занятия заканчивались, в голове колонны шагал прежний Дунин, медлительный и лениво зевающий.

— Меня проглотишь, — бросит кто-нибудь из строя насмешливо.

Дунин даже не обернется на голос. Проворчит только:

— Стану я всякую мелочь глотать.

Лейтенанта коробило от таких шуточек. «Русский характер! — усмехнулся он. — С детства таких в строй надо».

В городское увольнение Дунин ходил редко, когда надо было что-нибудь купить, знакомых девушек не имел.

— Куда женатому, — хмурился он. — Холостому, если что, жениться можно. А у меня дочка есть. Наташкой зовут. Как цветок!

— Все равно не вытерпишь, — вразумляли его. — Три года в казарме… И потом, чего ты боишься: от такого детины и жене еще останется.

— Само собой. Только из-за этого девчонку какую-то надо обманывать, жену, себя — не стоит. Жена у меня хорошая больно. Зинкой зовут. Как цветок! — И бережно доставал из кармана гимнастерки немного помятые фотографии.

Он не обманывался. Зинка глядела мадонной, красивой и целомудренной. Особенно хороши у нее были волосы. Даже на карточке ощущался их пенный золотистый поток, хлынувший на плечи. Солдаты щупали снимок задубевшими пальцами, гладили, рассматривали упругие выпуклости грудей, вздыхали: карточка дымилась под этими взглядами, и мадонна, возвращаясь к хозяину, глядела на него сконфуженно и виновато.

— Девятнадцать годиков ей, — говорил Дунин доверчиво.

— Да-а, — вздыхали солдаты. — Самое весеннее время, а она одна.

Дунин прятал карточку, а когда солдаты, отгладившись и надраив до зеркального блеска сапоги, отправлялись в город, уходил в красный уголок и долго сочинял письмо Зинке. Хотелось написать понежнее, поласковей, но слов таких он не знал и всегда начинал одинаково: «Любезная моя супруга Зинаида! Добрый день, счастливый час, что вы делаете сейчас, все дела свои бросайте и письмо мое читайте…» И заканчивал одинаково: «Жду ответа, как соловей — лета». Чем плохо? Так когда-то писал отец. Дунин его не знал, потому что родился после ухода отца на фронт, но верил, что отец писал хорошо. В праздники мать всегда доставала из сундука его письма, перевязанные резинкой, Дунин читал их вслух, а мать сидела рядом и тихонько счастливо плакала.

Покончив с письмом к Зинке, Дунин писал матери, а потом своему «годку» Федяньке. Федянька был малосильный парнишка, смирный до безответности. Дунин всегда жалел его, как малого ребенка, заступался, когда бойкие сельские петушки старались показать на нем свою смелость, опекал всячески. Федянька отвечал на это собачьей преданностью, над которой Зинка часто подсмеивалась.

Запечатав письма, Дунин подходил к окну, садился на табурет и до самого вечера глядел в степь. Со второго этажа казармы хорошо просматривались поля пригородного совхоза, ближние постройки овощехранилища, зерновых складов, животноводческих ферм.

— Постоянный наблюдатель? — спрашивал, заглянув в комнату, дежурный.

— Так точно, — вяло отвечал Дунин. — Второй год наблюдатель.

Воскресные дни были для него мукой. Самодеятельность, танцы, игры в спортгородке — это было не для него. Единственным развлечением он признавал кино, да и то больше любил смотреть фильмы о деревне.

Тогда он вспоминал свою кузницу, односельчан и поля, среди которых родился и вырос.

О полях он говорил даже на тактике. Окопавшись и установив гранатомет, он придирчиво и тщательно осматривал местность и, уточняя ориентиры, нередко говорил второму номеру, что в лощине, за траншеями первого эшелона, можно было бы сажать капусту, а на взгорье, где прошлый раз имитировали атомный взрыв, хорошо вызревали бы арбузы.

Лейтенант вышучивал его, призывал любить военное дело, восторгался новейшей боевой техникой, перед которой сельскохозяйственные машины — вздох дедов, примитив.

— Я привыкну, — утешал командира Дунин.

К концу второго года службы он действительно привык, немного обтесался, как говорится. Ему уже не зашивали карманов, он научился свободно носить руки, отдавать честь, замирать в строю. И новым оружием он понемногу овладел. Но по-прежнему на занятиях он часто думал о селе, о жатве, о своей кузнице. И по мадонне своей грустил.

Первый год она писала ему по два раза в неделю, потом письма пошли реже, мадонна свыклась с долей солдатки и писала уже два раза в месяц, а к середине второго года письма приходили неаккуратно и какие-то нервные. Впрочем, вскоре все разъяснилось. Маленькая Наташа часто прихварывала, а потом померла. Дунин получил телеграмму, собрался просить отпуск, но в тот день полк снялся по тревоге и ушел на тактические ученья. Дунин не стал просить отпуск в такое время, а потом пришла осенняя инспекторская поверка, он завалил свой взвод по двум дисциплинам: политической и физической подготовке — и просить лейтенанта не стал. Последний год службы, можно потерпеть.

Из дома мать жаловалась на нездоровье и тревожилась о Зинке, которая тяжело переживала смерть дочери. Сама Зинка после этого потрясения писала часто, пока не успокоилась, потом все стало по-старому, а к весне письма пошли редко и такие короткие, словно каждый раз Зинка куда-то торопилась. Преданный друг Федянька перестал писать совсем.

Все чаще Дунин слышал от почтальона усмешливое «пишут», а ротные остряки пророчили ему сына ко времени увольнения.

Дунин мрачнел.

А тут ударила дружная весна, зазвенели ручьи по оврагам, день-деньской орали грачи в роще за артпарком, головокружительно пахло талой землей. И Дунин затосковал. Строевые и тактические занятия он еще переносил — их проводили в поле, но классные ему были невмоготу. Он сидел, свесившись над столом тяжелой глыбой, и не слышал голоса взводного.

— У нас сеять скоро выедут, — ответил он однажды на вопрос лейтенанта по матчасти нового оружия.

— А потом боронить, — усмехнулся взводный.

— Боронят раньше, — сказал Дунин и блаженно закрыл глаза. — Пыли нету почти, земля влажная, духмяная, а вверху — жаворонки: фрью, фрью!

Лейтенант скривился, словно его подчиненный сказал непростительную глупость.

— Забороните мне взвод на весенней поверке. Выбросьте эту дурь из головы. Пришли служить — служите в полную силу.

Лейтенант стыдился своей юности, хотел казаться солидней и был нестерпимо строг. Все же он решил побеседовать с мужланом в индивидуальном порядке. Вечером после занятий завел его в красный уголок, сел за стол и в кратких формулировках изложил обязанности военнослужащего Советской Армии. Дунин стоял, вытянувшись перед ним по стойке «смирно», и терпеливо ждал, глядя через голову лейтенанта в черное окно. Если выключить свет, то из окна будут видны звезды, а на полях пригородного совхоза рассмотришь медленно ползущие огоньки тракторов. Лейтенант правильно говорит, что поток новобранцев вот уже три года как ослаб, кто же этого не понимает. В войну детей рождалось меньше, а сейчас призывают как раз эти годы. Все понятно. Только ведь деревне от этого не сладко. В Дубровке совсем почти не было ребятишек в войну, сейчас механизаторов не хватает.

— Ясно? — спросил лейтенант, поднявшись.

— Так точно, — сказал Дунин. — Все ясно.

— Проводите меня немного, — предложил лейтенант, смягчившись.

Дунин вышел за ним из казармы и проводил до КПП. На улице было темно и тепло, непросохшая еще земля мягко подавалась под ногами, тропинки в темноте лежали белыми лентами.

— Видите? — Лейтенант показал рукой на невысокую красноватую звезду.

— Вижу, — сказал Дунин.

— Это Марс. Туда послана наша космическая станция. В атмосфере этой планеты есть кислород и возможна жизнь. Видите, у нее красный свет?

— Вижу, — сказал Дунин.

— Вот так. Подумайте. — Лейтенант строго козырнул и скрылся за воротами.

Дунин поглядел на красную вздрагивающую звезду и пошел в казарму. Беспокойство его усилилось. На другой день после занятий он обратился к лейтенанту и доверчиво рассказал о своей тоске.

— Бросьте сантименты и будьте мужчиной, — сказал ему лейтенант внушительно. — Не об отпуске надо думать, а о весенней поверке. Это главное.

— Поверка?

— Поверка. Ответственное дело. Идите. — Лейтенант заступал во внеочередное дежурство по части и торопился.

В казарме было шумно, солдаты собирались в увольнение. Ровные ряды аккуратно заправленных коек пестрели от свежих воротничков, отглаженных гимнастерок и брюк. Среди этих солдат много было деревенских парней, но они, неженатые, были беспечней, скоро привыкли к службе, завели подруг. У Дунина так не получилось. Наверно, и правда он был мужлан никудышный. Он постоял возле лейтенанта, подумал и пошел на улицу.

День был веселый, яркий. Вовсю разливалось солнце, сверкали лужи после недавнего дождя, тополя у казармы разворачивали первые душистые листочки. Дунин поглядел на ошалелую возню воробьев на ветках и пошел в степь. Там ему было просторней, легче думалось.

Поля пригородного совхоза оживали. Гусеничный трактор боронил подсохшую зябь на взгорье, неподалеку другой такой же трактор перепахивал клеверище. Дунин жадно следил за ними, взволнованно дышал, и глаза его наливались тяжелой влагой.

Поздним вечером он снова пришел к лейтенанту, которого нашел в штабе, и сказал, забыв о воинском этикете:

— Слушай, друг. Похлопочи за меня об отпуске, а? Или к ротному разреши обратиться. Надо мне.

— Это еще что такое? — возмутился оскорбленный лейтенант. — Вы пьяны?

— Ты не шуми, — сказал Дунин. — Не пьяный я, здоровый. Только похлопочи все же. Сил нет больше.

— Извольте говорить по-уставному! — Лейтенант вытянулся, поправил на рукаве повязку дежурного, замер.

— Эх ты, малый… — Дунин глядел на лейтенанта сверху, улыбался и вдруг подтянулся, молодцевато, с шиком отдал честь и, печатая строевой шаг, вышел из штаба.

На вечерней поверке его не оказалось, на утренней тоже. Дунин исчез. Доложили ротному, прибежал встревоженный замполит. Налицо было ЧП. Невероятное, невозможное ЧП — дезертирство в мирное время.

Вечером в расположение роты пришел командир части.

— Прозевали товарища? — спросил полковник. — Эх вы, друзья-воины. Ну, что теперь будем делать?

Он сидел в красном уголке, седой, сутулый, с колодой орденских планок на кителе, и вглядывался в лица солдат.

— Ну, а если завтра выступать придется?

— Один ничего не сделает.

— Это верно, обойдемся. Только ведь с такими солдатами не армия это будет, а?

Если бы солдаты стояли в строю и он распекал их, говорил о долге, обязанностях военнослужащего, о присяге, было бы легче. Но полковник ничего этого не говорил. Он спрашивал. И надо было отвечать. Каждый должен был найти ответ для себя. И понять поступок Дунина.

— Разрешите? — спросил лейтенант, вскакивая.

Полковник разрешил.

— Рядовой Дунин слабо успевал по политподготовке. Его интеллектуальные способности невысоки, характерной чертой его является замедленность реакции и мышления.

— Значит, дезертировал по глупости?

Лейтенант вспыхнул.

— Не совсем так, товарищ полковник. Рядовой Дунин обращался ко мне дважды. Перед исчезновением он обратился еще раз, причем в совершенно непозволительной форме.

— Что он вам сказал?

— Он говорил, что у них сеют и он тоскует по колхозу и по своей жене… — Лейтенант снисходительно улыбнулся. — Я думаю, вздорность причин очевидна. Это, простите, блажь, недостойная мужчины.

— Ясно, — сказал полковник. — А что он сделал непозволительного?

— Он обращался так, словно я ему не командир, а друг или приятель.

— Он и ко мне так обратился, — сказал с улыбкой полковник. — Пришел вчера на квартиру и прямо бухнул: «Пусти, батя!»

Лица солдат просветлели, все заулыбались облегченно.

Полковник весь вечер проговорил с солдатами о «гражданке», вспоминал свою родную деревню, в которой не был уже пять лет, виновато вздыхал. Утром лейтенанта вызвали в штаб — его назначили на должность адъютанта, — а в роту пришел новый взводный, такой же молодой и строгий. Только понятливей, как потом определил Дунин, возвратившись из дома.

Он возвратился через три дня. Поездка ему удалась. С аэродрома в областном центре он в тот же день доехал автобусом до райцентра, а около полуночи, отмахав восемнадцать километров грязной весенней дорогой, стоял у своего дома и прислушивался к разговору в палисаднике.

Его дружок Федянька говорил о космосе, о весне, о звездах, которые будут полем человеческой деятельности. Зинка сидела рядом и вздыхала. Зачем вздыхала, дурочка? Ну, мужик бы был, парень ли хороший, а то ведь мозгляк, кролик, соплей перешибить можно.

— Вон ту красную звездочку видишь? — спрашивал Федянька.

— Не слепая, — обиделась Зинка.

Сквозь голые прутья кленов хорошо были видны их фигурки — обе до смешного маленькие.

— Это Марс. Там растения есть, каналы, марсиане. Я в книжке читал — «Аэлита» называется, — и в газетах было. Мы тоже туда полетим скоро.

И этот о красной планете.

— Сейчас полетите, — сказал Дунин и совсем вышел из-за угла. — Сейчас вы у меня полетите!

Фигурки торопливо вскочили и замерли у завалинки, безмолвные, обреченные.

Шлепая грязными чавкающими сапогами, Дунин прошел в палисадник, бросил у ног чемодан и уставился на Федяньку.

— Ну?

— Мы тут ждем… Мы с Зиной о тебе… Мы… — Федянька от неожиданности забыл слова, стал заикаться. — М-мы ду-ду-мали, Василий, мол, там…

Руки у него висели вдоль тела, смирные и безвольные. Такого и ударить-то нельзя.

— Ладно, — сказал Дунин, взяв его за ухо. — Мамке скажешь. — И отвел, как школьника, до распахнутой Калитки.

— Не знаешь ты, — лепетал Федянька. — Ты у-узнаешь…

— Узнаю, — сказал Дунин и крутнул ему ухо на прощанье.

Зинка плакала. Она вышла на свет, падавший из кухонного окошка ярким пятном, и плакала беззвучно, потерянно. Слезы лились по щекам двумя блестящими ручейками, она не вытирала их и казалась еще ничтожней и красивей в своем ничтожестве. Дунин громоздился над ней беспомощной глыбой и тяжело молчал. Зинка плакала, ожидая. Постояв молча, он взял чемодан и пошел в избу. Зинка покорно поплелась сзади.

В передней было сумрачно. Свет из кухни показывал пустую детскую качалку и неразобранную супружескую кровать. О звездах говорят, не дошли еще до кровати-то.

Дунин поставил на лавку чемодан и прошел к детской качалке. Он так и не увидел Наташку, по карточке только знал. Родить сумела, а сберечь не смогла, сколько ни наказывал.

Дунин открыл чемодан, достал поллитру «Особой» и шоколадку. Шоколадку отнес в качалку и положил на подушку, водку поставил на стол.

— Выпьем за встречу-то долгожданную, — предложил Зинке.

Зинка всхлипнула.

Дунин выпил всю поллитровку, стал отдыхать. Опьянеть не опьянел, а тяжело как-то сделалось и скучно. Съел две луковицы, пожевал корочку хлеба, закурил. Зинка разобрала постель и сидела на кровати в одной рубашке, распустив по плечам пенные волосы. Дунину стало тоскливо.

— Не сеют еще? — спросил он первое попавшееся.

— Вы-выехали, — давясь, выдохнула Зинка.

Дунин встал, вышел на крыльцо. Ночь уже кончалась. Небо за хлевом побледнело, звезды съежились и мерцали слабыми искорками, перекликались в разных концах петухи. Дунин бросил окурок в лужу, послушал его короткое шипенье и отправился в поле.

За околицей села, у жиденькой лесополосы стоял серой тенью дощатый вагончик бригадного стана. Знакомого флажка над крышей не было.

Отставали ребята.

Дунин нагнулся и зачерпнул в горсть мягкой прохладной земли. Помял, понюхал. Навоз, видно, опять сожгли, не запахали. Разбрасывают по зяби, а перепахивать им дядя станет. Время только ведут. По парам надо, а по зяби — минеральные.

Под вагончиком из вороха соломы торчали тонкие ноги в сапогах. Дунин нагнулся, потянул за сапог и бросил: из соломы поднялась знакомая воробьиная голова в мохнатой большой шапке.

— Федянька?! — удивился Дунин.

Федянька выкатился из-под вагончика, вскочил, торопливо отряхиваясь от соломы. Он был в грязных штанах и в замасленной до кожаного блеска фуфайке, от которой пахло землей и мазутом. Хахаль. Снял костюмчик-то.

— Ты же учетчиком был? — спросил Дунин.

— Б-был, — сказал Федянька, все еще отряхиваясь и не глядя на Дунина. — Будешь тут с вами. Ушли все, ссслужат, а сеять не-некому.

— Ты не юли, — сказал Дунин, взяв его за плечо. — Ты не бойся, бить я тебя не буду.

— Би-ить? Спасибо! — всхлипнул от обиды Федянька. — Два года не виделись, а он ухи рвет…

— С радости это я, — рассердился Дунин.

— Свинья-а! — заплакал Федянька. — Четвертый ме-месяц за женой его хожу, а он за ухи… с-скотина… Стыда в тебе нет.

— Почему? — растерялся Дунин.

— Потому. Извелась она, Зинка-то, измаялась… де-девчонку схоронила и как шальная ходит…

Дунин облегченно вздохнул, тихо засмеялся.

— Места не найдет… День работаю, ночь ее караулю, развлекаю…

Дунин качнулся и горячо прижал вздрагивающую грязную фигурку. Федянька благодарно прильнул к нему. Такой худенький, слабый и преданный.

Потом они сидели рядом на соломе, успокоенные и близкие, и Федянька рассказывал о работе. Дунин курил, слушал, иногда переспрашивал.

— У Суходола опять ячмень станете сеять?

— Ячмень. Мы там бобы в прошлом году сеяли.

— А навоз чего сожгли? Химию требуем, а добро под носом портится. Пары надо оставлять, по парам разбрасывайте и запахивайте. Земле надо отдых давать, кормить.

Федянька вздохнул.

Занималось уже утро. Над белесым дымящимся полем висели груды облаков, звенели жаворонки. Они, наверно, уже видели солнце.

Дунин попрощался с Федянькой, поцеловал его в красное припухшее ухо и пошел, покачиваясь (хмель все-таки взял свое), домой.

Зинка лежала на кровати, подушка была мокрая от слез. Дунин сел рядом и погладил жену по растрепанной голове. Зинка не пошевелилась.

— Не на гулянье же я — на службе, — сказал Дунин.

Зинка не отвечала.

— Красивая ты у меня, — сказал Дунин. — Красивая и дурная. Под суд чуть не угодил из-за тебя. Бате спасибо, отпустил, а то бы сам ушел.

Зинка медленно поднялась, села на постели и уставилась на мужа. Упрек, боль, жалость стояли в ее глазах. Дунин смутился.

— Я ходил к Федяньке, — сказал он глухо. — Федянька меня простил. Слышь?

— Слышу. — Льдисто-голубые глаза Зинки оттаивали, согревались, теплели.

— Наташку-то я во сне видел, — сказал Дунин. — И тебя с ней видел. Будто сидишь ты у окна и кормишь ее грудью.

В горячих глазах Зинки плеснулась короткая радость и боль.

— Ты шоколадку съешь сама, — попросил Дунин. — В прошлом году еще купил, берег. Чего уж теперь… Ты съешь.

— Мы вместе, — прошептала Зинка и ткнулась лицом в его грудь.

На другой день Дунин собрался уезжать обратно. Зинка глядела на него неспокойно, жадно.

— Весенняя поверка у нас, — объяснил Дунин. — Людей мало.

Зинка отчаянно глядела на него и молчала.

— Вот что, — сказал Дунин, вороша рукой ее шелковые легкие волосы. — Трудно тебе, я вижу. Красивая ты, молодая — и одна. Федянька парень хороший, честный, а если другой утешать придет, если не Федянька?..

— Не знаю, — сказала Зинка, краснея. — Истосковалась я. Когда Наташка была, можно было, а сейчас как монашка… Сделай что-нибудь, Вася!

— Ладно, — сказал Дунин. — К моей матери переедешь, я говорил ей. А тебя я сейчас обстригу на всякий случай. Чтобы не заглядывались.

Зинка охнула и схватилась за голову.

— Ничего, — сказал Дунин. — На работу в платке походишь, а потом отрастут. К моему приезду.

Зинка залилась беззвучными слезами и стала искать ножницы. Она любила своего Васю.

— И ты обстриг?! — спросил полковник, выслушав доклад Дунина о поездке домой.

— Обстриг, — вздохнул Дунин. — Жалко было, а что делать?

— Мужлан же ты, братец, лыковый мужлан!

И дал пять суток ареста.

За грубость.

1963 г.

 

ОТ ОБИДЫ ИЛИ ОТ БОЛИ?

I

На земле произошло что-то важное, и Федор проснулся с ощущением этого неизвестного, но важного события.

В доме стояла привычная предрассветная тишина. Глубоко и ровно дышала рядом Катерина, чмокал, уткнувшись в подушку, Фунтик, неспешно шли настенные часы. И радио еще молчало, и со двора доносились лишь редкие петушиные крики. Но ощущение новизны и важности наступающего дня не пропадало.

Федор открыл глаза и понял сразу, в чем дело. Комнату заливал мягкий молочный свет. Он ощущался даже сквозь сомкнутые веки, и, наверно, поэтому Федор проснулся до времени. Он осторожно сел на постели, придержав рукой Фунтика, и повернулся к окну.

— Ты чего? — проворчала чуткая во сне Катерина.

— Сейчас, — прошептал Федор. Перелез через нее, спустил с кровати ноги, нащупал валяные калоши на полу и встал.

За окном шел тихий снег. В предрассветном сумраке непривычно белыми стояли опушенные липы и кусты сирени, белой была земля, еще вчера устланная прикипевшей на морозе листвой, белым было и тихое низкое небо. Его даже и не замечалось, неба-то, а просто висел раздерганный белый пух и тихо, осторожно опускался, оседал на землю.

— Что там? — спросила, совсем проснувшись, Катерина.

— Зима, — прошептал Федор, — снег кругом. Целую ночь, видно, идет, ни пятнышка не видать.

Он открыл форточку, и снаружи пахнуло свежо, чисто, знобяще.

— Не простудись, — сказала Катерина, подымаясь.

— Я на минутку.

Катерина встала, оправила длинную ночную рубашку и подошла к окну. После покрова, на другой день тоже сорил снег, потом еще один слабый замерек был, а теперь, значит, совсем.

— Будто в обнову наряжается, — сказал Федор.

— Кто? — не поняла Катерина.

— Земля наша. Летняя одежда у ней износилась, и вот она зимнюю примеряет, белую.

Катерина не нашла подходящих слов для ответа и положила руку на плечо мужа. И тут они оба вспомнили, что вчера вечером крепко повздорили, поэтому Катерина и взяла в постель Фунтика, который обычно спал в своей кроватке.

Повздорили глупо, из-за малости. Катерина настаивала зарезать бычка Прошку, а Федор все откладывал. А чего откладывать, когда уж морозы устоялись, мясо не испортится, люди давно порезали такую скотину — и бычков, и свиней, и баранов порезали. Чего держать-то зря, корм только переводить. А Федор все откладывал. Днем из кузни его не вытащишь, вечером в клубный кружок отправляется — самодеятельность.

Катерина с особой мстительностью припомнила ему этот кружок, ради которого он, будто холостяк, уходит из дому, а потом назвала блаженным — это уж за Прошку. Она точно знала, что ему жалко Прошку, и вот оттягивает, на дела ссылается. С таким мужиком в церкву ходить, а не хозяйство вести, не семью. Вон и палисадник под окнами не как у людей: липы ему нужны, сирень нужна, цветочки. Есть, что ли, их, цветочки-то? А у людей сейчас моченые яблоки…

Все ему припомнила Катерина. И как из армии, дура, ждала его три года, и как жениться он потом полгода не решался, — предложение не смел ей сделать, надо же, самой пришлось сказать! — и как теперь она мучается с ним, бугаем, а у него никакой к дому прилежности.

— Нынче зарежем, — сказал Федор, закрывая форточку. — За Митькой я сейчас схожу.

— Так я воду греть стану?

— Грей. Пойду скотине корму дам.

— Прошку не корми.

— Ладно. — Федор стал одеваться.

Изба заметно выстыла за ночь, и Катерина поторопилась затопить голландку. Кизяки у ней были припасены с вечера, а на растопку хранились в подпечке сосновые поленья. Она нащепала косарем лучины, положила немного поленьев, чиркнула спичкой и, когда лучина занялась, стала накладывать кизяки, ворча, что заботливые люди, такие, как Митька, дров запасли, а тут с кизяками каждую зиму маешься.

Федор уже собрался, приоткрыл дверь, но потом передумал и захлопнул.

— На зимнюю форму надо переходить, — сказал он, стаскивая у порога сапоги.

— Валенки на печке, — сказала Катерина.

Федор переобулся, прошел на кухню и, позвякав кружкой, — пусть Катерина думает, что он пить захотел, — впотьмах отыскал в столе хлеб. Надо Прошке дать кусочек, пусть поест перед смертью. Отломил горбушку, сунул в карман, вышел.

Еще в сенях он почувствовал свежий зимний дух, а открыл дверь — и сердце зашлось от легкости и красоты. Как раз в это время со станции дали свет, окна в избах будто распахнулись настежь, снег заискрился от света, а под столбами, на которых горели лампочки, словно кто-то невидимый поливал из лейки — это снежинки падали сверху. И чисто кругом, просторно, хорошо. Когда рассветает, далеко кругом видно, всю степь видно до самого края, где она сливается с небушком. Эх ты, степь моя, степь широкая…

Федор спрыгнул с крыльца в снег, — мягко, по щиколотку уже нападало, — дошел до хлева, оглянулся: на снегу остались четкие следы валенок, даже строчки дратвы видать, когда нагнешься поближе. Молодой снег завсегда податливый, мягкий. И хрустит сочно.

Заслышав шаги хозяина, мыкнул приветливо Прошка, заблеяли овцы, глубоко вздохнула корова. Надо во двор их выпустить, пусть походят, поглядят.

Федор открыл дверь — из хлева дохнуло парным теплом, смешанным запахом навоза и сена. А Прошка уже стоял у двери.

— Ну иди, иди, побегай, — сказал ему Федор и посторонился.

Прошка недоверчиво поглядел на него, потом сбычился в открытый дверной проем — бело впереди, незнакомо: он первый раз видел снег.

Если бы корму вдоволь, можно бы не резать такого молодого, только откуда они, корма-то, когда в этом году сушь все лето.

— Иди, не бойся, — сказал Федор.

Бычок вышел, понюхал снег, оглянулся на Федора и, весело взлягнув, пустился по двору, высоко вскидывая ноги и мотая головой. Радостно побежал, ошалело, дурачок, не знал, что последний раз бегает.

Федор выпустил во двор корову и двух овец, вычистил навоз и влез на полоскушу теребить сено. Корова осталась равнодушна к снегу, она была старая, материна. Мать летом померла и оставила ему и корову, и дом, и все, что было в доме. А овец с Катериной купили на свои трудовые. Овцы тоже не бегали, стояли рядом с коровой и ждали, когда он сбросит им сена. А Прошка, дурачок, все бегал, как собака. То к крыльцу подбежит, то к пряслу, снег понюхает, лизнет и опять во весь мах — воле радуется, жизни.

Федор сбросил вниз сено, — пахнет-то как, будто лето вернулось! — спустился по жерди сам (лестницу надо сделать, Катерина голову проела за лестницу), поманил Прошку. Бычок подбежал и озорно, играючи ткнул его лбом в живот. Как человек! У него и взгляд вон человечий.

— Прошка, хлеба хочешь? — Федор потрепал бычка за уши и вынул из полушубка горбушку. — На, лопай.

Из дома вышла с ведрами Катерина — будто ждала, когда он Прошку кормить станет, зараза, ничего не скроешь! — и, конечно, увидела сразу хлеб. Глядеть ей больше не на что.

— Федя, без пользы ведь, хлеб только пропадет.

— Много ты знаешь. Пользы нет, зато радость, приятность…

— Блаженный, вот блаженный на мою голову! Сейчас же иди за Митькой, хватит откладывать! — И загремела с ведрами к колодцу.

В кого она такая крикливая, громкая? Мать воды не замутит, отец смирный, а эта — как пожарная машина. И ведь толковая баба.

Федор скормил бычку хлеб и пошел за Митькой.

Уже светало, на столбах погасли лампочки под жестяными абажурами, — как в городе лампочки, светло живем! — по улице проехал на санях конюх Торгашов с собакой, проделывая зимний след. Тоже радуется первопутку и хлещет лошадь кнутом. Хлестать-то зачем? Лошадь тоже рада снегу — мягко ей после мерзлых кочек, хорошо. И собака вон радуется, взлаивает. Эта по дурости, на других глядя. Всю зиму на морозе дрожать придется, конюхов дом караулить.

Дружок Митька жил рядом, через улицу. Он тоже убирал у скотины и после завтрака собирался колоть дрова. Во дворе лежали толстенные обрезки комлей, которые он не одолел в теплое время.

— Прошку я решил все ж таки, — сказал Федор.

— Уничтожить? — осклабился Митька радостно. Выпивку почуял даровую и обрадовался.

— Нет, — сказал Федор. — Зарезать на мясо. Зачем добро уничтожать.

— Теперь понятно, — засмеялся Митька. — А я думал…

— Балбес, — сказал Федор. — Нечего зубы скалить, идем.

— Что так рано? Или в темноте хочешь покончить, Прошкиных глаз боишься?

— Не твое дело, собирайся.

— А я не желаю невинную кровь проливать, — выпендривался Митька. — Скотина ведь не машина, у ней душа есть и все такое прочее.

«Сволочь, — подумал Федор любовно. — Моими же словами тычет, паразит. Надо придушить нынче на сцене, когда нападать станет, Антанта проклятая».

Митька был любимцем всей деревни; и потому, что баянист хороший и единственный, и потому, что самодеятельность в клубе ведет, скучать не дает, и потому еще, что парень он лихой, безужасный. Он работал шофером, возил любой груз в любую погоду, лишь бы колеса до земли доставали, часто бывал в райцентре, подбрасывая по пути колхозников на базар или по какой другой надобности, содержал самосвал всегда на ходу и дразнил Федора за его душевное отношение к скотине. Машина — не скотина, говорил он, поставишь ее — и стоит, корму не просит. Ты вот вздыхаешь над телком, над травинкой, а понять того не можешь, что телок травинку съест и за другой потянется, а телка ты съешь и на барана поглядишь. Эх, Федорушка…

Особенно незаменим был Митька осенью и в начале зимы: очень уж ловко резал он скот. Быка ли, свинью ли, овцу ли — зарежет и разделает с улыбочкой. Мастер, на бойне только работать. Овец, так тех облуплял мигом, будто раздевал их, подлец. Мастер, мастер… На все руки. И не пьяница, хотя выпивал часто при таком деле. Знает меру.

Федор тоже любил Митьку, но иногда хотелось прижать его, придушить, стукнуть по вертлявой отчаянной головенке. Почему? Может, Федор завидовал его дельности, безоглядности? Вряд ли, едва ли…

— Зарежем! — засмеялся Митька, хлопнув Федора по плечу. — Зарежем, Федорушка, когда хошь!

И скрылся в доме — побежал взять нож.

II

Они сидели за столом, ели селянку, и Митька рассказывал, как на прошлой неделе он резал борова у Торгашовых. Здоровенный такой боров был, пудов восемь, на колхозном фураже откормленный. Думали, такого и пятеро мужиков не удержат. А Митька подошел один, почесал его, боров и лег, дурак, похрюкивает, блаженствует. В такое время сунуть ножик в сердце — пара пустяков. Вот и Прошка тоже. Вытянул шею для чесанья, а тут и…

— Ешь, — оборвал его Федор, наливая по второй.

Катерина и Фунтик тоже сидели за столом. Катерина пускай, ладно, а Фунтику нечего слушать такие речи. Ему уж два года, понимает, Петькой пора звать, а то в деревне любят разные клички, так и останется на всю жизнь Фунтиком.

— Мясо нам Плоска плислал, да? — Фунтик держал в руках кусочек печенки и весело глядел то на отца, то на мать.

— Ешь, — сердито сказал Федор. — Ешь и не болтай за столом.

Катерина раскраснелась после стопки, благодарно глядела на Митьку за то, что снял с нее часть хлопот, и миролюбиво на Федора — все-таки решился, чадушко, решился.

— А я ему говорила, говорила: да сходи ты за Митей, говорю, он мигом сделает как надо. И правда, мигом вышло. Пуда на четыре будет, как думаешь, Митя?

— Верных, — сказал Митька солидно. — Четыре верных без головы и без ног.

— На всю зиму теперь хватит, — радовалась Катерина. — Мы барана еще не съели, да два гуся целые.

— Хватит, — сказал Федор, — надолго хватит. И нечего говорить про это. Едите? Ну и ешьте, а зачем говорить?!

И Катерина и Митька поняли, умолкли.

— Объявленье написал? — спросил Федор Митьку.

— Когда? И объявленье пиши, и дрова коли, и Прошку твоего…

— Я расколю дрова, — сказал Федор. — В бригадном доме надо повесить и у ларька, пиши два.

— Артист! — засмеялась Катерина. — Митя хоть парень веселый, а ты? Думаешь, как в кузне кувалдой — трах-бах!

— Ничего, — заступился великодушно Митька, — зато Федор слова выучил, всю роль наизусть знает.

— А ты рушником утрись, рушником, — угодливо сепетила Катерина, заметив, что Митька ладонью вытер жирные губы. Вытер и подмигнул ей.

«Красивый он все же, — подумал Федор. — Красивый и ловкий. Не зря его все любят».

Они вылезли из-за стола, Катерина стала убирать посуду, а Митька закурил дорогую сигарету с фильтром — из города привез. Шоферу это раз плюнуть, каждую неделю в городе, не в областном, так в районном.

— Дух-то какой приятный! — изумилась Катерина. А взглядом на Федора: хоть бы курил, что ли, мужиком в доме не пахнет. — Давно я такого духу не слышала!.. Тебе как за труды-то, Митя, на бутылочку или мясом возьмешь?

«Во-он она что вьется, — догадался Федор. — Хитра-а!»

— И на бутылочку, и мяса побольше, — царствовал Митька. — Какая же выпивка без закуски! Эх, Катя-Катерина, мы же свои люди, артисты! — Он подмигнул Федору: — А может, возьмем? Перед премьерой?

— Я тебе возьму, — сказал Федор. — На леваках зашибай, ты умеешь.

— Я все умею, Федорушка. Идем.

— Обедать приходите, — наказала Катерина провожая.

На улице встретились сестры Ветошкины, Маня и Клавка, обе в городских сапожках, цигейковых шубах, — передовые доярки. А коров, поди, на хромую тетку Пашу оставили, скотина потерпит ради праздничка.

— Митя, идем с нами! — крикнула Клавка.

— Днем-то! — засмеялся Митька.

— А у нас во-от что есть! — Клавка показала из кармана бутылочную головку.

— Умницы! — крикнул Митька. — Вечером, после концерта. Занавес сшили?

— Сшили, приходи.

А на Федора и не взглянула ни одна — вахлак, что с него.

— Женился бы, — сказал Федор. — Вон какие красавицы, упустишь. Я слыхал, они в город собираются.

— Для тебя все красавицы. Таких красавиц я знаешь в чем видел?..

— В чем? — спросил Федор.

— Не в шубах…

Дом у Митьки был пятистенный, шатровый, сени тоже срубовые, двор тесом обнесен, а не жердями, как у Федора, ворота двустворчатые — машине въезжать, подводе ли. Отец у него пчеловод, сестра Анютка на птичнике, мать за хозяйством глядит, за скотиной. Все работники, живут крепко, постависто. За домом сад взрослый есть, огород большой, в огороде банька срубовая, по-чистому топится. Мясо, молоко, масло, хлеб, мед, яйца, яблоки — все свое. Свое и колхозное. Все кругом колхозное, все вокруг — мое. А в горнице радиоприемник «Сириус», комод новый, шифоньер, ковровая дорожка, стулья с гнутыми спинками. Катерина запилила Федора за эти гнутые спинки и ковровые дорожки, будто в них счастье.

— А вы тапочки наденьте, а валенки на печку, — встретила их в прихожей тетка Дарья, Митькина мать.

— Я за колуном, — сказал Федор, — сейчас уйду.

— Обожди, — сказал, раздеваясь, Митька. — Подскажи, как написать повеселее, позавлекательней?

— Как? — Федор серьезно стал думать. — Ну… вот, мол, в честь праздника… это самое… драма.

— Завлекательно! — осклабился Митька. — Ладно, держи колун и действуй.

Во дворе Анютка кормила кур и топала валенками по снегу:

Веселая девка, красивая. И кур любит без памяти. На птичнике у нее ворона живет ручная (кто-то подбил, а она выходила), воробьи кормятся, галки.

— Ты что, колоть чурбаки подрядился? — спросила она. — Увези ты их в свою кузницу, там сгорят. У нас дров на две зимы хватит.

И не жадная — на две зимы хватит! А Митька с отцом на третью запасают.

— Не расколешь, брось, Митька летом пробовал.

— Ничего. — Федор примерился, поднял колун. — У меня они станут сговорчивы. — И хрястнул колуном первый чурбак.

— Надвое! — поразилась Анютка. — А ну еще!

Федор ударил по другому и опять развалил кряж пополам. Сразу.

Анютка ахнула и побежала домой рассказывать.

Вот какую жену ему надо. Работали бы оба и радовались друг дружке. А нет того понятия, что на морозе дрова завсегда легче колются. Радовались бы и сидели голодные. Катерина, она хозяйство крепко держит, хоть и не работает из-за Фунтика. Куда его денешь, если мать умерла, теща в Головкине живет, а яслей в бригаде нет.

— Здравствуйте, муженек дорогой! — сказала Нина Николаевна.

Федор обернулся: ух ты, какая нарядная! И зубы фарфоровые от улыбки все на виду, и глаза сверкают, как звезды. Красавица! Вот бы кого в жены, весь век радовался бы.

— Здравствуйте, Нина Николаевна, с праздничком вас!

— Матрена я, Матрена, роль свою не забывайте! Дмитрий дома?

— Митька? Дома. Я помню, Нина Николаевна, я свою роль наизусть знаю.

— То-то, не подведите меня. — И каблучками по крыльцу цок-цок-цок.

Федор глядел вслед и улыбался: вот ведь какие бабы бывают — куколка! Махонькая вся, стройная, точеная будто со всех сторон, а потом отшлифована до гладкости. Жена! Федор сознательный красноармеец, а она его жена. Матреной зовут, председатель комбеда. Федор защищает Советскую власть от врагов внешних, от Антанты, а Матрена в это время с кулаками борется, бедняков сплачивает в одну крестьянскую семью… Красавица. На жалованье только живет, на семьдесят рублей, хозяйства никакого — из города сюда приехала. Вон и ботики у нее холодные, и пальтишко легкое, осеннее. Одна учительница на всю школу. Правда, и учеников-то в деревне десятка два, не больше, но ведь четыре класса, какую тут голову надо, чтобы всех сразу учить.

Когда распределяли роли, Митька взял себе сознательного красноармейца, ее мужа, а Федор интервента должен был играть, американца. Не согласилась ведь Нина Николаевна. Нет, говорит, позвольте мне самой выбрать мужа. Я тяжеловатых люблю, крепких, как стены, надежных. А теперь смеется. И тогда, поди, смеялась. Все над ним смеются, как над дурачком.

Федор переколол дрова, сложил в кучу разлетевшиеся поленья и хотел идти домой, но тут вышли Анютка и Нина Николаевна. В руке у Нины Николаевны были скатанные трубочкой объявления. Не иначе Митька расклеить поручил. Умеет человек. Ей — объявления, Федору — колун, Анютке тоже какое-нибудь порученье дал.

— Ты куда, Анютк? — спросил он.

— К Ветошкиным. Митька велел занавес в клубе повесить.

Точно. И непутные сестры Ветошкины на него работают.

— До встречи на сцене! — помахала ручкой Нина Николаевна.

— До встречи, — сказал Федор, глядя ей вслед.

И вдруг вспомнил Прошку, растерянные его глаза, слезы в глазах. От обиды или от боли? Нет, боль сама собой, боль можно вытерпеть, а обида непонятна. Федор ведь рядом стоял, когда Митька почесывал у бычка под горлом, он рядом стоял, потому Прошка и доверился. Он так и не понял, за что…

III

Бригадир Митряев дядя Иван сказал со сцены короткую речь о том, что мы теперь имеем право на труд, на отдых, на образование, а также на пенсию, и велел снять шапки: клуб нынче протопили на совесть, чего париться в шапках. И одежду верхнюю надо снять, на коленки свои положить. Какое веселье в одежде?

А потом на сцену вышел Митька.

— Парадом командовать буду я, — звонко объявил он. — С праздником, дорогие товарищи!

И все сразу заулыбались, захлопали в ладоши, а ребятишки, сидевшие у сцены прямо на полу, засучили ногами от восторга. Митька был в кумачовой рубахе с поясом, в широких сатиновых шароварах, в сапожках хромовых — артист!

«Плясать станет!» — пронесся по залу радостный шепот.

— Первым номером нашей программы — русская пляска. Исполняю я, аккомпанирует на баяне Дмитрий Ганин.

И опять все засмеялись, потому что Дмитрием Ганиным был тоже Митька. Он размашисто поклонился и побежал в закуток за сценой, где сидели потные от волнения артисты: Нина Николаевна, Федор, сестры Ветошкины, Анютка и два холостых тракториста — сыновья конюха Торгашова. Здесь же был и счетовод Громобоев, однорукий старичок в очках, бывший буденновец, который исполнял обязанности суфлера.

— Значит, как договорились, — сказал Митька, хватая баян. — За мной идет Анютка, за Анюткой вы, сестры, за ними вы, братья, потом опять я, а потом закатим драму.

— Хорошо, хорошо, — сказала Нина Николаевна, примеряя перед зеркалом красный платок.

Митька исчез, и тут же звонко и быстро заговорил баян, рассыпался по сцене дробный перестук каблуков. Молодец парень!

Федор в солдатских ботинках сидел на полу и обкручивал икры ног мешочными обмотками — сознательный красноармеец. Анютка зашивала ему буденновский шлем, который принес на время спектакля Громобоев, и шептала свой стишок. Сестры Ветошкины ахали у занавески на Митьку — как пляшет!

— Вы, Федя, поживей держитесь, — сказала Нина Николаевна. — Вы ведь идете на бой за новую жизнь, за мировую революцию, вы энтузиаст, бедняк, вам терять нечего, кроме цепей, а приобретете вы весь мир. Дух времени надо передать, атмосферу, понимаете?

— Понимаю, — сказал Федор.

— И я для вас не просто жена — я для вас верная подруга, товарищ по борьбе, соратник. Лаптей вот, жаль, не достала, нигде нет, придется в калошах. Договорились?

— Ладно, — сказал Федор.

В клубе будто опрокинули воз досок — колхозники хлопали своему любимцу Митьке. Заслужил, значит.

Митька вбежал потный, красный, поставил баян и выбежал опять кланяться, объявлять следующий номер.

Следующие номера тоже прошли гладко. Анютка отбарабанила свой стишок про цветы, сестры Ветошкины спели две песни — про дельфина и про черного городского кота, которому не везет всю дорогу. Потом сыновья конюха Торгашова рассказали басню. Молчуны оба, а душевно рассказали, с выражением. Один был волк, а другой ягненок, и вот ягненка волк мытарил, мытарил разговором, а потом сожрал в лесу, гад.

Митька сплясал еще барыню и цыганочку, объявил перерыв на пять минут, чтобы переодеться, и наконец начали драму.

Первой вышла Нина Николаевна. Ее сперва не узнали, подумали, приезжая какая, но потом узнали. «Учителка, — зашептали, — Нина Николаевна», — а ребятишки хором поздоровались, как в школе.

Массовые сцены, по замыслу Нины Николаевны, должен был играть зритель, и она обратилась прямо в зал, призывая озадаченных колхозников вступать в коммуну и не давать спуску мироедам кулакам, которые пришли сюда и думают, как бы половчее дать подножку новой жизни. А ведь хозяева теперь мы, а не кулаки.

— Голодранцы вы! — крикнул от порога один из братьев Торгашовых. — Калоши вон подвяжи, потеряешь!

— «В зале возмущение, шум, все оборачиваются к порогу», — шептал из закутка добросовестный Громобоев.

И правда, все теперь глядели назад, ребятишки вскочили с полу и вытягивали шеи, чтобы увидеть живых кулаков, а длинные братья Торгашовы стояли у порога, как воротные столбы, и костерили почем зря Советскую власть.

Здорово получалось, страшно даже. Нина Николаевна, то есть красноармейка Матрена, махала красным платком — она уж сорвала его с головы, — а братья Торгашовы остервенели от ругани и пошли, расталкивая колхозников и опрокидывая скамейки, через весь зал к сцене.

— Ироды, хулиганы! — неслось им вслед.

— Паразиты немилящие! Топают прямо по одеже…

— Сеня, дай ему, чего глядишь!

— Эй ты, сволочь, на тракторе едешь, что ли… Вот я сейчас!

— Они и на тракторах прямо по посадкам ездят, по молодым деревцам.

Жуткий шум поднялся. Но уже поняли, что так подстроено, и хотели увидеть, как пойдет дальше, а тут скамейки надо подымать, одежда попадала, с криком села на пол хромая тетка Паша, подсменная доярка, упал, изругавшись матерно в праздничный день, бригадир Митряев дядя Иван.

Будто по-правдашнему получилось. «Кулаков» дружно ругали, грозили вложить им после спектакля, а когда они потащили растрепанную учительницу со сцены, вдогонку им неслись настоящие проклятья и ребячий визг.

В общем, сцена удалась хорошо, «кулаки» победили, а смелые они оказались потому, что в село вошли интервенты во главе с Митькой — американцем.

В клубе сразу успокоились, когда увидели Митьку. Он был свойский, хотя и незнакомый сейчас, с холодком. И мундир на нем не нашенский, и фуражка, и язык заплетается, как у пьяного: хау ду ю ду, иес.

Митька похлопывал по плечам братьев Торгашовых и рассказывал им о богатой стране Америке, где скотину не режут, а загоняют в такую машину — Митька показал руками, какая она большая, — и вот с другого конца этой машины выходят колбаса, сосиски, сардельки, яловые сапоги, гребешки, студень, а также валенки разных цветов: красные, белые, черные — смотря по тому, какой масти была скотина.

— Неужто так? — разевали рты братья Торгашовы.

— Иес, — непонятно говорил Митька. — Все в дело идет: кожа — на сапоги, шерсть — на валенки, рога, копыта и кости — на гребешки, из хрящей студень делаем.

— Вот это да-а! — ахали братья Торгашовы. — И любую скотину загонять можно?

— Иес, — говорил Митька. — Если изрежем не ту, суем в машину гребешки, сосиски, валенки и все прочее, включаем обратный ход, и на другом конце выскакивает свинья или корова.

— Живая?! — Братья изумленно выкатывали глаза.

— Иес, — говорил Митька.

И в зале улыбались, переговаривались, хвалили своего любимца. Опять он был на своем месте, роль делового человека пришлась ему впору. Вскоре он поучал уже не Торгашовых, а весь зал — в пьесе крестьян опять собрали на сходку, — он учил деловому отношению к жизни, учил практичности, которой не хватает русскому человеку, учил жить. И выходило это убедительно, несмотря на протесты Нины Николаевны, то есть активистки Матрены.

Теперь она стояла у порога и кричала, что владыкой мира будет труд, но оглядывались на нее уже немногие, это был повторный прием, колхозники не боялись, что учительница станет опрокидывать скамейки, к тому же общим вниманием завладел Митька. Он снисходительно улыбался на ее лозунги и говорил, что главное, дорогая миссис (опять мудреное слово ввернул!), не революция и не труд, а умение получать выгоду из труда. Лошадь тоже трудится, а где ее выгода? У хозяина.

— Знает! — восхищались в зале. — Он свою выгоду не упустит.

— Надо жить так, чтобы всем было хорошо, — поучал Митька.

И это было правильно. Прихватит по пути баб на базар — и они довольны, и Митьке выгода — по пятьдесят копеек с головы. Станет резать скотину — и опять все благодарят, и плата особо.

— Вот мистеры кулаки не воюют, а работают, поэтому жены у них одеты и сыты. Где ваши супруги? — спросил Митька стоящих рядом Торгашовых. — Не эти ли милашки? — И пальцем в первый ряд, на сестер Ветошкиных.

— Эти! Эти! — гаркнули братья.

— Вот видите — королевы! А ваш муж плохой романтик, бросил вас, бедную, в одних калошах и без хлеба.

— Он революцию защищает! — крикнула активистка Матрена.

— Для чего ему революция — для калош? Их проще заработать.

Настала очередь Федора. Сознательный красноармеец, он пришел в разведку и все время наблюдал за врагами из-за занавески (зритель видел его голову в буденновском шлеме), что-то писал на листочке, а потом вышел через боковую дверь со сцены — не иначе как отправить донесение своим. Вскоре он опять пришел и уже не прятался в закуток, а стоял с решительным видом у двери и сердито глядел на Митьку. Его горячее сердце не могло терпеть захватчиков на родной земле, и пусть он погибнет сейчас от руки интервента, он не даст в обиду свою верную подругу и не позволит позорить Советскую власть!

— Я скажу, — выступил Федор вперед, показывая из-под шинели мешочные обмотки, — я объясню, зачем я делаю революцию, бандит заморский!

— О-о! — изумился Митька, трогая деревянный пистолет на боку. — Рад видеть большевика живым. — И кивнул братьям Торгашовым, которые тотчас взяли Федора под руки. — Ну-ну, скажи.

— Чего он скажет? — засмеялись в зале.

Федор смутился, забыл слова, не слышал горячего шепота Громобоева: «…против капитала… за мировую революцию,-за всех угнетенных и обездоленных…»

— Я скажу, — тяжко дышал Федор. — Я все тебе скажу, гад. Ты зачем сюда пришел, а? Выгоду ищешь? А моя выгода не в калошах, не в гнутых спинках и шифоньерах. Я за такую жизнь стою, чтобы человеком быть, понятно?

— Иес, — улыбнулся Митька. — И как же это выйдет?

— Не так, как ты хочешь. Люди будут честные все, добрые, они свою землю не бросят, ухаживать за ней станут, любить. — Он вырвался из рук Торгашовых, оттолкнул их. — Они не станут ездить с плугом через посадку, у нас же степь, каждое дерево на счету, а тут на тракторах ездят. Опять же и фураж у лошадей воровать, а потом хлестать их кнутом нельзя. Совесть надо знать, бесстыжие морды!..

— Федя, Федька, не по тексту! — шипел Громобоев из-за занавески. — «Мы боремся за светлое будущее всех людей…»

— Правильно, — услышал Федор, — за будущее. Американцы тоже не одним брюхом живут, они тоже на нас глядят, весь мир глядит и всякую нашу удачу, ошибку учитывает. Будем мы хорошими, добрыми, все пойдут за нами, а разве тут будешь, когда на казенных машинах калымят! С улыбочкой ведь калымят, весело…

— Иес, — не дрогнул Митька. — А почему? Потому что всем от этого польза и никакого вреда. Или ты хочешь, чтобы люди пешком в район ходили, раз автобуса нет? Я права могу потерять, — это же самосвал! — а я сажаю и везу, я для своих людей все сделаю.

— Занавес дайте, занавес! — Нина Николаевна пробивалась от порога на сцену.

— И к тебе я иду в любое время, — наступал Митька. — Я доброту делами делаю, руками вот этими, понял? Или мне тоже вздыхать, если вы такие честные? Я хозяин, мне дело подавай.

«Вот сволочь! — растерялся Федор. — Как с Прошкой: почешет дорогими словами, а потом в то место, где приятность, — ножом. И вроде все правильно, ничего не скажешь…»

— Или тебе теленка своего жалко? — добивал Митька. — А мне не жалко. Из теленка только бык вырастет, вот такой бык, как ты!

Под общий смех братья Торгашовы потащили занавес, грохнули деревянные ладони колхозников, и только из закутка вырвался хриплый от волнения крик Громобоева:

— Не сдавайся, Федька!

Его поддержали ребятишки.

1968 г.

 

СЧАСТЛИВО ДОЕХАТЬ

И поезд шел вроде быстро, и окна были открыты, а духота в вагонах стояла одуряющая. Пассажиры устали от нее и уже ни о чем не говорили, не играли в подкидного и в домино, не ели, не выбегали на каждой станции за пивом и лимонадом, чтобы не потеть лишний раз, не читали, не спали, а сидели осовелые у окон, глядели на бурую от вызревающих хлебов степь и ждали — кто своей станции, кто наступления ночи, когда железные бока и крыши вагонов остынут от солнца и можно будет если не спать, так хоть дышать свободно.

И в купе, где утром поселился Краснов со своей молодой женой, было так же тягостно-скучно. Жена дремала, положив голову ему на плечо, или делала вид, что дремала, а Краснов глядел в окно и думал, что она почти ничем не отличается от первой жены, которая не положила бы голову ему на плечо, ей не внове близость с ним, тем более такая телячья близость, потому что дремать удобнее на полке, ощущая телом чистую простыню, а не на жестком плече, вытянув шею и удерживая голову, под которой взмокла рубашка.

Попутчики, старушка и стриженный наголо парень, тоже угнетенно молчали, и почему-то было жалко, что они молчат и ничего не говорят, хотя если бы они и говорили, то вряд ли получилось бы что-то оживляющее. Краснов знал, что парня зовут Василием и он по пьянке совершил какое-то хулиганство, за которое его сажали, а теперь выпустили, а имени старушки не спросил. Да и парня он не спрашивал, Василий сам назвал ему свое имя при знакомстве, а хулиганил он или нет, мог бы и не говорить, кому какое дело, почему он пострижен нолевкой, может, ему так нравится стричься нолевкой, чтобы голова легкая была, вот он и постригся. Многие так стригутся, и ничего особого с ними не происходит, живут как все, в том числе и не стриженые и совсем лысые. Краснов не стал любопытствовать и назвал Василию свое имя и еще назвал отчество, поскольку ему было сорок лет, а не двадцать семь, как Василию, и не двадцать три, как жене, которая и здесь не удержалась от своей насмешливой болтливости и сказала, что его лучше называть товарищем Красновым, потому что он начальник и в его подчинении находится много людей хороших и разных.

Она любила подтрунивать вот так над ним, когда еще была не женой и никем еще не была для него, а просто средненький работник отдела, и подтрунивала не особо остроумно, и вот так обратила на себя его внимание, а потом удержала это внимание, а потом закрепила на него право де-юре, поскольку внимание стало де-факто.

Пожалуй, она любила его, и любовь эта была активной, действенной, потому что Краснов чувствовал, как жена старается разбудить в нем духовную энергию, которую она угадывала, старается всеми силами и средствами, какие у нес есть, и даже эту ее насмешливость надо принимать как задиристый вызов, на который он не отвечал либо отвечал снисходительно.

Старушку, видимо, смущало соседство начальника, она глядела на Краснова с почтением и тайным страхом и отодвигалась все дальше и дальше, пока не оказалась на самом краешке. А отодвигаться ей было незачем, она сидела не на его полке, а на той, где сидел Василий, и никому не мешала. Василий глядел в окно, особого интереса после глупого пояснения жены не оказал Краснову, а на старушку просто не обращал внимания. Он, видимо, тоже напугал ее объяснением, почему у него острижена голова, и она сидела, как солдат, положив сухонькие ручки на колени, часто вздыхала, как с похмелья, и вздрагивала, когда мимо купе кто-нибудь проходил.

Жена Краснова не спала, а просто сидела, поджав под себя ноги и закрыв глаза, и старалась представить, каким будет ее муж во время их первого совместного отпуска: таким же отчужденным, как на работе, или в нем проснется его веселая природа, о чем она слышала от первой жены. Очевидно, она его любила, та пожилая красивая женщина; во всяком случае, на суде при расторжении брака она говорила о нем с чувством большой потери.

Так они и ехали, а лучше сказать, сидели в идущем поезде, вытирали потные лица и шеи и не раздевались, потому что Краснову не хотелось тревожить жену, чтобы она не начала что-нибудь говорить, старушка снять кофту боялась, а Василий потел в тужурке, стесняясь показать на груди слишком уж нескромную наколку, которой он обзавелся накануне освобождения.

На узловой станции поезд встал, и несколько пассажиров сошли с вещами, а несколько, с вещами, вошли и заняли освободившиеся места. Краснов глядел на вокзальную суету и думал, что сейчас поезд пойдет дальше, повезет несколько новых пассажиров вместо тех, которые сошли, а на следующей станции еще кто-то сойдет и кто-то сядет, и так очередь приблизится к нему и его жене, к стриженому Василию и боязливой старушке, и все они сойдут, и их места займут другие пассажиры, а поезд все будет идти и идти.

В его жизни было достаточно и вот таких мирных поездов, и фронтовых, когда на вздрагивающей платформе тявкают зенитки, а в небе воют штурмовики, и санитарных, с крестами на крышах и на боках вагонов, переполненных ранеными. Много было поездов, но еще больше было людей — и хороших, и всяких. Иногда кажется, что живет он не сорок лет, а бесконечно долго, потому что он видел уже все, что сопровождает человека от рождения до смерти, и видел столько смертей, будто со времени его рождения прошли не годы, а века, десятки веков. И жизнь, казалось, не может дать ему уже ничего нового, и люди, в общем, были одинаково утомительны, сильные — своей ненавистью, слабые — любовью. Или наоборот. Слабые нередко были самыми беспощадными, потому что они вечно боятся за себя.

После третьего звонка, когда поезд уже тронулся, дверь в купе распахнул загорелый парень в тенниске с авоськой в руке:

— Челябинский поезд?

— Челябинский, — ответил Краснов с облегчением, потому что жена очнулась и приподняла голову с онемевшего плеча.

— У-уффф, чуть успел! Такая жара, толкучка, а тут еще дядька слепой попался. — Парень снял кепку и вытер ею вспотевший лоб. — Недавно ослеп, дурак, и сам автобуса не найдет. Напился технического спирту и ослеп. Подвинься, бабуся!

Парень был светловолос и голубоглаз, вздернутый курносый нос придавал ему лихой вид деревенского забияки.

Старушка испуганно подвинулась к Василию, парень сел и весело оглядел попутчиков:

— Взопрели? Что не разденетесь? Сейчас только в майках ехать.

— Мы стыдливые, — сказала жена Краснова, поправляя взлохмаченную прическу.

— Понятно. Где-нибудь на пляже с фиговым листом ходите, а здесь так — фу-ты ну-ты! — Парень усмехнулся и заглянул старушке в лицо: — Далеко стремишься, невеста?

Старушка испуганно вздрогнула.

— К внучку еду.

— Зачем?

— Любопытный ты. — Старушка несмело улыбнулась, сморщив мятое личико.

— Я не только любопытный, я щедрый. Морковь любишь?

— Веселый ты, — засмущалась старушка.

— Правильно, и веселый. Откуда ты узнала? — Парень раскрыл авоську и достал молодую розовую морковь с кудрявой ботвой. — Хрупай!

Жена Краснова засмеялась, Василий поглядел на парня с любопытством. Старушка взяла морковь и доверительно поглядела на парня:

— Зубов-то нету, сынок.

— Орехи грызла, поди? Золотые надо вставить. Тряхни капиталами и вставь.

— Какие капиталы, дрожу вот всю дорогу, боюсь — без билета еду.

— Ну да! — удивился парень. — А я тебя морковью угощаю, думал — честный человек, советская гражданка… Ай-я-яй!..

Вот она почему вздрагивала, подумал Краснов, вздрагивала и ничего не говорила. Могла бы сказать, не все же люди так легко заботливы и внимательны, как этот парень. Лет двадцать пять ему, наверное. Краснов в это время уже успел похоронить родных и друзей, искупаться в собственной крови, и мир не казался ему таким солнечным и зеленым, как цветущий пойменный луг, он казался ему полигоном, а себя Краснов сравнивал с пулей на излете, когда пуля разогрелась и частично деформировалась на пути к цели, но уже потеряла силу, не долетев до нее. Сравнение не ахти применительно к человеку, но тогда оно ему нравилось.

— Я деньги в платок завязала, в кошелку хотела положить, да заторопилась и забыла. На станции вспомнила, а поезд уж отходить собрался.

— Значит, деньги есть, ты их просто забыла? — допытывался парень.

— Есть немного. Я пенсию получаю.

— Сколько?

— Двадцать шесть рублей.

— Как же ты села без билета?

— Я за гражданином милиционером шла, он мне руку из вагона подал, проводница-то и не спросила.

— Понятно. Обманула и дрожишь?

— Торопилась я, к завтрему поспеть надо. Внучек хворает.

— А попутчики на тебя ноль внимания? — Парень строго поглядел на Краснова. — Так, что ли?

Краснов устало улыбнулся.

— Я в отпуске, — сказал он с самоиронией. — С женой вдвоем вот едем.

— Хм, вдвоем… Хорошо, что вдвоем. — Парень поглядел на его остроглазую веселую жену. — Давно едете?

— С утра, — сказал Краснов.

— И не догадались спросить?

— Очень душно у нас, ничего не хочется делать.

Жена поглядела на парня вызывающе. Готова меня защищать, подумал Краснов.

— Сколько билет-то? — спросил парень старушку.

— Восемь с полтиной в один конец.

— Понятно. В другой конец сын купит. — Он положил авоську с морковью на колени старушке — внучку гостинец — и встал: — Скинемся, граждане. Бабке в рай скоро, а она грешит у порога. Ужели допустим? — Он снял кепку, положил в нее мятый рубль и протянул кепку Краснову и его жене: — Поздравляю с законным браком и прошу принять участие…

— А может, мы не в браке! — Жена Краснова кокетливо улыбнулась.

— Я даже скажу, кем работает ваш энергичный супруг.

— Кем же?

— Затейником в клубе, культурником.

Жена всплеснула руками и звонко расхохоталась. Потом сказала, вытирая слезы, что надо брать выше, он заведует отделом культуры.

— Вот же! — восхитился парень. — Как в воду глядел. А зачем из лесоводов ушли, или там труднее?

Все время наступает, подумал Краснов одобрительно, и о лесоводстве откуда-то узнал.

— Дело не в трудности, — сказал он. — Просто меня выдвинули на руководящую работу.

Жена бросила в кепку горсть мелочи, и парень повернулся к Краснову спиной. Очевидно, решил, что перед ним номенклатурный дуб, сбежавший из леса, а не человек, убежавший когда-то в лес, как раненый зверь. Он зализал свои раны и недавно возвратился, но то ли он поспешил с возвращением, то ли не успел еще освоиться в новой обстановке, а только дела у него идут не блестяще, как и предрекала первая жена. Она готова была замуровать его в лесу, в каком-нибудь дупле, лишь бы он оставался с ней и был спокоен.

Василий отвернулся от протянутой кепки и хмуро сказал, что у него нету ни копейки.

— Не прибедняешься? — спросил парень.

— Нет. Сидел я, только выпустили.

— За что?

— За хулиганство.

— Ты вроде хороший, смирный?

— Нет, я непутевый.

— Почему?

— Не знаю. Семена такие попались. Год вот просидел, как в сундуке.

— Го-од! Что же ты натворил такое? Ну-ка, рассказывай, рассказывай! — Парень присел с ним рядом, положил кепку с «кассой» на столик.

Василий, угрюмо сбычившись, рассказал, что жена у него инженер, теща тоже грамотная попалась, с получки он выпил, а потом еще опохмелился, а потом опять выпил и отругал их почем зря, отлаял. Они обиделись и в милицию — пятнадцать суток получил. Ну вот. Через полмесяца вышел, купил пятнадцать кирпичиков хлеба и запер в ванной жену и тещу с этим хлебом. Сквитать хотел. Воды там вдоволь, туалет есть, одежонка была, чтобы спать.

— Вот сволочь! — восхитился парень — И долго они сидели?

— Четверо суток. Тихо сидели, соседей не звали — пожалел и выпустил досрочно.

— А потом они в милицию и тебе год?

— Ровно, день в день.

— Вот захочешь сквитать, и опять посадят.

— Не знаю. Трудно мне там.

— Ну я тебя научу, подожди. Вот по вагону пройду и научу.

Он ушел, и вскоре в душном молчаливом вагоне послышался веселый говор, смех, звон денежной мелочи. Будто легким ветром дохнуло, прохладой будто.

— Вот человек! — осмелела старушка. — В безрукавке шелковой ходит, в сандальках! Не промах, видать, мужик, добытчик.

— Энергичный, — сказал Краснов. — Даже о моем лесоводстве откуда-то узнал.

Жена усмехнулась на такое детское недоумение, Василий промолчал. Ему было интересно узнать, чему может научить его этот быстрый парень, а лесоводство Краснова было Василию ни к чему. И жена его была ни к чему со своими непонятными ухмылками, видно, она из молодых, да ранняя. Выбрала начальника постарше, за холку молодыми руками цап его — вези, сукин кот, руки у меня ухватистые, веселые, не скинешь!

Довольный, улыбающийся, возвратился парень, тряхнул зазвеневшей кепкой:

— Ну, граждане, подобьем итоги! Подвинься, бабуся. Что ты все двигаешься к краю, они же смирные! Не Василия боишься?

Старушка радостно подвинулась, Василий вытаращил глаза: еще одна новость — имя узнал. Откуда?

Парень сел, выгреб широкой пятерней из кепки звонкую мелочь и мятые рубли.

— Значит, так: ассигнации сложим отдельно, серебро отдельно, медь отдельно… Вот так. Доедешь, бабуся, хоть на край света доедешь, не бойся. Ассигнациями, значит, ровно семь рублей, полтинников… раз, два, три, четыре — еще два рубля. Теперь сочтем остальные…

Остальной мелочи набралось на три рубля сорок, копеек. Парень переложил всю «кассу» бабке в подол, кинул на затылок кепку, засмеялся:

— Хорошо поработали, славно!

Похвала эта самому себе была сказана просто и весело, но жена Краснова не удержалась от замечания:

— Вы не только энергичный, вы скромный.

— Правильно, — сказал парень весело. — И что главное, я не боюсь в этом признаться.

Она невольно улыбнулась. На этот раз поощрительно, без кокетства. Парень сердито смял ее взгляд.

— В картишки не перекинемся? — спросил он. — В дурачка?

— Для нас этот вопрос решен, — сказал Краснов, продолжая роль «дуба».

— И на карты уже не надеетесь? — усмехнулся парень.

— И вам не советую.

Жена засветилась от восхищения и поглядела на парня торжествующе, старушка протянула ему мелочь.

— Вот три рубля и девять гривен, — сказала она парню. — Спасибо, сынок, мне лишнего не надо.

— Гостинцев купишь, — сказал парень, отводя ее руку с деньгами. — Не стесняйся, не стесняйся, обратно разносить не пойду.

В дверь купе постучали, вошел одетый в темный форменный костюм (в такую-то жару!) контролер, за ним — проводница.

— Билеты хочу поглядеть, — сказал контролер вяло. — Духота — спасу нет, а тут еще в два вагона идти.

Билеты у супругов Красновых оказались в порядке, за старушку заступился парень, показав приготовленные деньги.

— На следующей станции возьмем полный билет, — сказал он, поднявшись. — Не беспокойтесь, товарищ начальник, все будет в порядке. Вот мой билет.

Контролер поглядел на билет, потом на парня, потом опять на билет.

— И вы не туда едете, — сказал он со вздохом. — Едут, а куда — не знают.

— То есть как не туда? — удивился парень.

— А так: не туда.

— Это же челябинский поезд?

— Челябинский. А идет он не на Челябинск, а на Москву, а тебе надо в сторону Челябинска. Давно едешь?

— С полчаса.

— Охо-хо-хо-хо… Теперь штрафовать тебя надо за безбилетность.

— Ерунда какая-то. Ведь по радио объявили: московский прибывает, на первый путь.

Вмешалась проводница:

— Это встречный принимали, челябинский. Он опаздывал, и стоянку сократили на пять минут, мы тоже идем с опозданием, вот и получилось…

— Что?

— Нас тоже на первый приняли.

— Вот черт! Теперь придется ждать.

Парень сел рядом со старушкой, мельком взглянул на попутчиков: Василий встретил его взгляд обеспокоенно, Краснов — сочувственно, его жена — разочарованно. Вступилась старушка. Робея перед кондуктором и оттого пришепетывая, она стала говорить, что парень этот ей будто сын родной, деньги на билет собрал, а на поезд сел не на тот, видно, потому, что слепого к автобусу провожал со станции.

— Без тебя некому было, что ли? — спросил кондуктор. — В Рузаевке вот одного такого же сняли прошлый раз. Двести километров проскочил. Охо-хо-хо-хо! Совсем о себе не думают.

— Ему недалеко, — сказала проводница. — Если в Ночке сойдет, успеет на местный. Вы из совхоза?

— Правильно, — сказал парень, — из совхоза. Тороплюсь на сенокос, бригадир я. Так местный, говорите, скоро будет?

— Часа через два. В Ночке сойдите и успеете.

— А скоро Ночка?

— Уже подходим.

— Вентиляторы надо здесь поставить, — сказал парень. — Задыхаются же люди!

— Про то начальство знает, — сказал кондуктор, выходя.

Парень поднялся.

— Ну, счастливо доехать, бабуся! Расти большая и не робей, внучку привет. До свиданья, товарищи!

— Постой, — сказал Василий. — Ты хотел мне совет дать.

Поезд начал притормаживать, зашипели внизу тормозные колодки. Парень открыл дверь купе, обернулся:

— Поезжай в свою деревню и работай. Тогда и тосковать не будешь и пьянствовать, и женишься второй раз. Детей у тебя нет, жалеть нечего.

— Откуда ты знаешь?! — почти крикнул Василий.

— Чудак! Ты же сам рассказывал.

— Не говорил я про то.

— До свиданья!

Дверь захлопнулась, и все тотчас же сгрудились у открытого окна. Даже старушка осмелилась — глядела, приподнявшись на цыпочки и вытянув шею, через плечо Краснова.

Парень выпрыгнул из вагона и побежал к станции.

— А имя ты откуда узнал? — крикнул вдогонку Василий.

Парень на ходу обернулся и показал кисть руки. Все поглядели на Василия и на его руку: у большого пальца темнели синие буквы его имени.

— Как просто, — сказал Краснов. — И о лесоводстве он узнал, вероятно, по вузовскому значку на пиджаке.

— Ты догадливый, — сказала жена.

Поезд тронулся, проплыла мимо неказистая станция с милым названием Ночка, и Краснов подумал, что скоро придет ночь, вагоны остынут от солнца, и можно будет полежать и подумать, не страдая от духоты. Они уж так одурели от духоты, что сообразить простых вещей не могут, самые элементарные наблюдения за пророчество принимают. А какой пророк этот парень, ничего особенного нет, обыкновенный парень. Надо снять рубашку и остаться в одной майке, правильно он заметил. И насчет лесоводства правильно спросил, хоть и не совсем деликатно. Может, вот так и надо жить, открыто и доверчиво, принимая все, что было и есть, и веря в солнечную бесконечность грядущего, потому что без такой веры жить невозможно. Да без такой веры и не живут. Разве Краснов сейчас живет? Так себе, чиновник, функционер. Вначале надеялись, избрали в райисполком, а теперь перебрасывают с отдела на отдел…

— И ведь все в аккурат, прямо в десятку, — сказал Василий. — И насчет жены, и насчет детей. Если бы у меня были дети, я бы не запер жену с тещей в ванную. И насчет тоски правда. В городе я чужой человек, а он из села, сразу меня почуял.

Жена Краснова улыбнулась этой простоте и сказала, что тут особого чутья не надо, по разговору видно.

— И что я, старая дура, морковь у него взяла, зачем?! Ждал бы сейчас да грыз себе, зубы молодые, здоровые…

— Доедет, — сказала жена Краснова и подумала, что им нужен ребенок.

Может быть, тогда муж выйдет из состояния удручающей отрешенности. Первая жена не могла этого сделать и, видимо, чувствовала свою вину перед ним, а ему нужен родной человек, любящий и доверчивый, как ребенок. Даже с этим парнем он вступил в какую-то игру, поддавался ему, а с людьми он сходится трудно.

— Вентиляторы надо здесь поставить, — сказал Василий. — С вентиляторами станет хорошо, как в ресторане.

— Потерпим, — сказала старушка. — Мне ночью сходить.

Краснов промолчал: один живой человек был в купе, да и тот ехал не туда.

1967 г.

 

ЧТО, КУМА ЛИСА, ПЛАЧЕШЬ?

У околицы совхозного поселка, возле пруда с ветлами и тополями вольготно расположились на зеленой лужайке строения центральной пожарной службы: трехногая ветхая вышка, дежурный дом, депо для двух машин и одного конного выезда.

Солнце поднялось в зенит, и от вышки лежит короткая решетчатая тень. В эту тень и прислонил свой без крыльев над колесами велосипед начальник пожарной службы Артюхин. На вышке его племянник Славка рассматривал в морской бинокль поселок.

— Ничего не видать? — громко спросил Артюхин.

Славка не отозвался: он считал дома.

Артюхин подождал, снял форменную, фуражку и помахал ею, остужая вспотевшее горячее лицо.

У раскрытых ворот депо лежали на лужайке дежурные шоферы Козловы, отец и сын. Оба в брезентовых робах, как и положено дежурным. Они только что выкупались, волосы еще мокрые, и вот улеглись на солнышке, сушат.

На двери дежурного дома висел большой амбарный замок: летом дом пустовал. Ворота конного отделения депо тоже были заперты — там стоял один старый ручной насос «Красный факел» да висело несколько огнетушителей.

Не дождавшись ответа, Артюхин поглядел вверх: загорелые Славкины руки, согнутые в локтях, почти незаметно вели вдоль поселка черные окуляры бинокля.

— Триста двадцать один, триста двадцать два, триста двадцать три, — бормотал вполголоса Славка.

— Ты што там считаешь? — начал сердиться Артюхин.

— Дома, не мешайте! Триста двадцать семь, триста двадцать восемь…

— Не считай. Пятьсот тридцать шесть домов и сто девятнадцать прочих построек. Ничего не видать, спрашиваю?

— Все видать, — сказал Славка, не отрываясь от бинокля. — Вот директорская «Волга» едет с поля… Плотники на обед пошли, под пазухой обрезки досок несут… А вон на вашем огороде чей-то теленок шастает. Сбегать прогнать?

— Не дури, ты на вахте. Не горит, спрашиваю?

— Нет, — вздохнул Славка, опуская бинокль.

— И не будет, — сказал Артюхин. — Не должно быть никаких пожаров. Никогда. Но глядеть надо в оба.

Осенью год исполнится, как Артюхин стал учить племянника терпению и порядку, есть уже кой-какие надежды, а все-таки проверить лишний раз не мешает. Вот приехал, а на огороде чей-то теленок лазит, все огурцы, поди, потоптал, стервец. Чего только Марфа там делает!

— Стой и гляди, — по привычке наставлял Артюхин. — Тебе жалованье за это платят, рабочим считают, и должен глядеть.

О Козловых он не беспокоился: Степан двадцать второй год на пожарке, при лошадях еще состоял, пока их не заменили машинами, — беспокойно, кормить-поить надо, убирать навоз, да и силы-возможности у лошади слабые. Но и тогда Степан не подводил, а сейчас машина у него всегда на ходу, и сына Петюшку содержит в аккуратности. Петюшка ровесник Славке, из армии прошлой осенью вместе пришли, служили в одном полку, а люди разные. Утром Петюшка примет машину у сменщика, проверит и ложится у ворот с книжечкой — читает. А Славка будто жеребец стоялый — того и гляди из оглобель выпрыгнет, только вожжи ослабь.

— Главное в нашем деле што? — механически продолжал Артюхин, думая, что надо опять заехать к директору насчет вышки. — Главное в нашем деле работа, а не пожары. Профилактика. Зачем? А затем, штобы упредить стихию. Я двадцать три года здесь вкалываю, и вот плоды: четвертый год ни дыминки.

— Что же тебе медаль за такое геройство не дали? — спросил Славка. — Есть медаль «За отвагу на пожаре», в Дубровке брандмейстера наградили.

— Пускай. Только геройство наше не в пожарах, а в том, што нет их. Так я говорю, Степан?

— Эдак, — сказал Козлов-старший. — Какой от них прок, от пожаров, никакого проку.

— Всё знаете, — сказал Славка. — Правильные вы оба, мудрые, всё знаете.

— А ты не знаешь, — рассердился Артюхин. — Сколько раз говорил, не скидать форму на дежурстве, опять самовольничаешь! Тебе тут пляж или што?

— Или што, — усмехнулся Славка.

Артюхин взял за рога прислоненный к вышке бескрылый велосипед, сказал Козлову строго:

— Не отлучайся, Степан, гляди тут. Мне надо к директору насчет вышки съездить.

— Поезжай, поезжай, — сказал Козлов-старший. — Он такой, директор, не будешь донимать — не сделает. — И поглядел в плотную форменную спину начальника, закрутившего педалями: он-то знал, что не за этим поехал Артюхин, теленка сгонять поехал. А насчет вышки — это для важности сказано: вот, мол, такие дела я с кем решаю, с директором! Два года уж решают, а толку нет. Упадет скоро вышка — два столба-стояка ненадежны, крестовина одна сломалась, лезешь наверх, и вся вышка скрипит, ходуном ходит…

— Пап, расскажи сказку, — попросил Петюшка, зевая. — Или байку какую. — Он уж дважды прочитал приключенческий роман, а тут делать нечего, лежишь и лежишь. — Надоела мне книжка.

— Другую возьми, — сказал Козлов-старший.

— Библиотекарша в отпуске, вот вернется — возьму.

— Расскажи! — крикнул с вышки Славка. — Или для родного сына сказки жалко?!

Он навел бинокль на Козловых, глянул и опустил: очень близко, в самые глаза лезут их сивые головы. Зевнул. Лежат на травке, как цыплята, хорошо им, спокойно, всю жизнь лежать согласны. Лежать или сидеть, все равно.

Славка положил бинокль на лавку рядом с телефоном, поглядел на мертвое зеркало пруда. Искупаться, что ли? Можно бы искупаться, да вода в пруду тихая, теплая, неинтересно. Вот на Буг бы сейчас, на стремя! Прыгнешь с крутизны, вода студеная, будто кипятком ошпарит, тело сожмется, как пружина, силу почувствуешь, а поток уж несет тебя на камни, и берег далеко, и ты борешься с потоком, бешено работаешь руками и ногами, и глаза, как у ястреба, все замечают: и другой берег, и камни, на которые тебя несет, и пенный водоворот у камней, и все-все. А с берега старшина орет испуганно: «Вернись сейчас же, утонешь — на «губу» посажу!»

— Ну ладно, слушай вот эту, — говорит Козлов сыну. — Шла лиса по дорожке, нашла грамотку, отдала попу читать. Поп читал, читал и говорит: «Ну, лиса, будет гроза, всех вас, зверей, перебьет…»

Этот старшина был вроде Артюхина: соблюдай устав, следи за порядком, слушайся командиров. Не послушаешься — наряды вне очереди, утонешь — на «губу». А как он посадит на «губу», если утонешь, вот ведь остолоп!

— Пошла лиса и заплакала. Навстречу — волк: «Что, кума лиса, плачешь?» — «Как же мне не плакать-то? Вот шла я по дорожке, нашла грамотку, отдала попу читать. Поп читал, читал и говорит: «Ну, лиса, будет гроза, всех вас, зверей, перебьет». Пошли они оба и заплакали…

Конечно, гражданская обязанность, долг. Славка соблюдал уставы, служил, восемнадцать поощрений и только шесть взысканий за все время. Это уж на последнем году службы, на третьем, а до того одни благодарности были…

— Навстречу медведь: «Что, кума лиса и кум волк, плачете?» — «Да как же нам не плакать-то? Вот шла лиса по дорожке, нашла грамотку, отдала попу читать…»

Потому, что надоедает одно и то же три года. Выучил уставы, овладел всеми видами стрелкового оружия, первый разряд по скоростной стрельбе получил, на тактике за командира отделения действовал… ну, а дальше?

— …Поп читал, читал и говорит: «Ну, лиса, будет гроза, всех вас, зверей, перебьет…»

Мог бы уехать к брату в город, а зачем? Одни и те же болты и гайки точить? Спасибо, он механизатор широкого профиля, самое место на пожарке. Самое высокое. Соблазняли трактором, да не соблазнили — стреляный воробей, до армии два года отстучал. Нынче — трактор, завтра — трактор, послезавтра опять трактор. С утра до вечера. Весной и летом. Плуги и сеялки. Кукуруза и пшеница. Грязный комбинезон и сапоги. Одна отрада — Алка, да и та чай без сахара: целовать целуй, а дальше не моги, пока не женишься. А ведь если женишься, тогда эта Алка на всю жизнь, каждую ночь одна и та же…

— Навстречу заяц: «Что, кума лиса и кумовья волк с медведем, плачете?..»

Дядька Артюхин толкует о порядке, о терпении: вот, мол, когда я начинал работать, тут один ручной насос «Красный факел» был, а сейчас две машины, пенная химическая установка, мотопомпы мощные. Ну и что? Пожаров нет, и стоит эта техника который год без дела.

— …Пошли они четверо и заплакали. Навстречу пятый зверь — петух…

Пятый! Не пятый, а десятый раз, поди, рассказывает эту сказку, как не надоест. Петюшка лежит и рот разинул шире варежки. Вот если бы их дом загорелся, забегали бы они! «Петюша, сынок, живей!» — «Лечу, папа, за тобой лечу!..» Дядя Степан уехал, а у Петюшки мотор глохнет на полдороге. «Слава! — кричит. — Друг! Ты широкий профиль, помоги, век не забуду!» А Славке плевать, забудет он или не забудет. Капот мигом вверх, осмотрел — пустяки, на минуту дела. «А ну уступи место!» И Славка сам садится за руль, гонит, ревет сирена, разбегаются куры, гуси, ребятишки… Вот и дом. Пламя бушует вовсю, люди суетятся, галдят, а дядя Степан машину подогнал и растерялся: огонь ли ему тушить, добро ли свое из огня спасать. «Назад! — властно кричит ему Славка. — Раскатывай рукав, мать твою…» Мигом расставил людей, заработали обе мотопомпы, и Славка включает пенную химическую установку. Поток пены разом поглотил огонь, отдельные очаги сбивают водой, еще минута, и конец. Только дымный пар стоит над пожарищем. Все восхищаются Славкой, бабы плачут и обнимают его, а из толпы выходит Алла и не сводит с него влюбленных глаз! «Сегодня!» — шепчет она.

— …Ну ладно. Пришли в лес, сели в яму, сидят и ждут. День ждут, другой, третий — грозы все нет…

Вот черт, как размечтался об этом пожаре, сердце даже колотится, жарко стало. Надо искупаться.

— Петюшка, постой за меня, я искупнусь! — крикнул Славка.

— Погоди, вот дослушаю.

Сухо визгнули доски помоста, вышка угрожающе заскрипела, покачнулась, Козлов-старший опасливо вскочил:

— Иди, потом дослушаешь. Я воды отвезу, пока Артюхина нет.

Славка был уже на земле — опять съехал по стойкам. Плевал он на лестницу: обхватит руками стойку и вниз — жжик до крестовины; перехватится ниже и жжик — до другой. Стойки отполированные, старые, не занозишься. А с третьей — пять метров, прыжок — и ты на земле.

Славка разбежался и с ходу, цепляясь руками и ногами за ствол, как кошка, взлетел на прибрежную ветлу, склонившуюся над прудом.

— Зверь! — покачал головой Козлов-старший. — Ничего не боится. Внизу кусты, сучки торчат всякие, мыслимо ли дело. Сорвется, и конец. Влезь, Петюшка, погляди, Артюхина не видать? А ты тихонько, не торопись.

Петюшка взобрался по скрипучей лестнице на вышку, взял бинокль, поглядел:

— Дома нет, а изгородь поправлена, и теленка не видно.

— Погляди на контору.

— Ага, там, в конторе: велосипед у терраски стоит.

— Ну тогда я поехал.

Козлов зашел в депо, заурчал мотор, краснобокая машина вынырнула из ворот и покатила к поселку, волоча за собой хвост серой душной пыли.

Петюшка повернулся к дороге спиной и перевел бинокль на ветлу. Славка раскачивался у самой вершины, его рыжий затылок был прямо перед глазами, загорелые сильные лопатки блестели от пота. Он держался одной рукой за вершину, а ногами стоял на тонкой, прогибающейся ветке. Вот обломится, и загремит Славка прямо на сухие кусты, как на вилы. Метров десять, наверно, высоты, если не больше.

Обломится, и будет лежать Славка, проткнутый, умирающий. Петюшка подбежит к нему: «Слава, друг!», поломает кусты, возьмет обмякшее тело на руки и бегом к машине. «Слава, потерпи, не умирай, я сейчас!» И, придерживая его на коленях одной рукой, уже гонит на полной скорости машину. Прямо к больнице гонит. Сирена ревет страшным завыванием, разбегаются куры, гуси, ребятишки, из окон выглядывают любопытные и встревоженные лица: что-то случилось?

А случилась драма — на руках Петра Козлова умер его друг и соратник по работе Вячеслав Артюхин. Медицина оказалась бессильной. И вот по праву друга Петюшка стоит у гроба рядом с Аллочкой, у Аллы зареванное лицо, припухшие губы, и она шепчет, как лунатичка, что всю жизнь любила одного Славку и никого больше не полюбит. Никогда. Он искал романтики, был честен, а она ему не верила.

Ветка прогибалась под ногами Славки, но он не замечал этого и все раскачивал ветлу, ожидая, когда размах колебаний станет таким большим, что можно будет прыгнуть в воду на глубокое место. Здорово уже раскачал, как только держится.

Когда они будут возвращаться с кладбища, Алла с грустью заговорит о погибшей любви и втайне будет жалеть о той последней близости, которой не успел добиться Славка. Он как-то рассказывал Петюшке об этом и жаловался, что в самые такие минуты, когда ничего больше не надо, кроме этой близости, Алка говорит, что нельзя, отстань, вот, мол, распишемся, тогда все будет твое. Какая же это любовь — «распишемся»!

Вечерами Петюшка станет провожать осиротевшую Аллочку до дома после кино, она узнает, что давно любима им, он просто не хотел вставать на пути своего друга, он любил Славку, и поэтому после свадьбы они с Аллочкой повесят увеличенную карточку покойного Славки в новой горнице и первого сына назовут его именем.

Ветла раскачалась широко, и Славка, улучив момент, ласточкой полетел чуть не в середину пруда. Он не выныривал долго. Петюшка подумал, что у него перехватило дыхание, случилась спазма в легких, и придется теперь искать его тело, сети у рыбаков просить, но в этот момент вода у того берега будто взорвалась — Славка вымахнул, как был, подняв стеклянный, сверкающий ворох брызг.

— О-го-го-о! — заорал он на том берегу.

Сухой горячий воздух не поддержал крика, не раскатил его эхом по пруду, эффекта не получилось.

Славка бултыхнулся в воду и, отфыркиваясь и шлепая ладонями, поплыл на эту сторону. Хорошо он плавал, быстро, ноги работали, как пароходный винт, и за ними оставалась пузырчато-пенная дорожка.

На берегу Славка помахал руками, отряхнулся по-гусиному и побежал, подпрыгивая и шлепая себя по мокрым ляжкам с прилипшими трусами, к вышке.

— Которые тут временные, слазь! — крикнул он.

Петюшка уже спускался ему навстречу: Артюхин запретил стоять вдвоем на аварийной вышке.

— А я боялся, что ты убьешься, — сказал ему Петюшка. — Ты ведь на самую вершину влез, а ветка под ногами тонкая… Или утонешь. Ты долго не выныривал.

— Не первый раз, — усмехнулся польщенный Славка. — Я его вдоль перенырну, если захочу. — И потопал по лестнице: мокрые его ступни были словно в тапочках от налипшей пыли.

— Сильный ты. — Петюшка поспешно спрыгнул вниз. — Я вот самбо изучу и тоже буду…

Славка поглядел вниз и откровенно рассмеялся:

— «Бу-уду»! Фитиль ты есть, фитилем и будешь. Книжки тебе мускулатуру накачают, что ли? Ты скинь эту форму и ходи голый, на перекладине вон подтягивайся…

Петюшка поглядел вверх и обиженно пошел в тень, на травку. Был бы его отец начальником, может, Петюшка и снял бы робу, но все равно порядок есть порядок: вдруг начнется пожар, в трусах, что ли, поедешь, одеваться надо, время вести. Вон полицейские в книжках всегда начеку, и милиционеры форму не снимают, и военные. Каждый человек должен быть в своей форме.

Со стороны поселка послышался знакомый шум мотора, потом выкатилась из улицы машина. Долго отец копался, наверно, и соседу все кадушки налил. Каждый раз наливает, а в получку — бутылка.

Красная машина развернулась у вышки и задом вползла в раскрытые ворота депо. Пыль, поднятая ею, растекалась, оседала на завядшую от зноя сухую траву. Лежащий у своих ворот Петюшка уткнулся лицом вниз и прикрыл голову руками. Славка погрозил с вышки кулаком:

— Шабашник! Морального кодекса не знаешь, старый черт!

Козлов вышел из ворот улыбающийся, довольный, поглядел на вышку:

— Ты чего, Слава?

— Пыль не подымай, вот чего! Я только искупался, а он ездит тут, пылит… — Славка взял бинокль, навел его на поселок: — Артюхин на велосипед сел, сейчас приедет.

— И пускай едет, пускай.

— Вот приедет, и скажу, что ты воду на огород возил.

— Скажи, скажи. А потом будешь стоять всю вахту без подсменки.

Козлов сел рядом с Петюшкой, достал из кармана баночку с махоркой и сложенную гармошкой газету, стал сворачивать папироску.

— Не запугивай подсменкой, — сказал Славка. — Используешь казенную машину в личных целях и развращаешь молодое поколение этим. Смену свою развращаешь, шантажист!

Славке не хотелось говорить, но и стоять без дела было скучно. Он подождал, пока Козлов закурит и уляжется возле Петюшки, потом дурашливо вскрикнул и затопал босыми пятками по дощатому ветхому настилу. Вышка заскрипела, заколебалась — Козлов опасливо вскочил:

— Не балуй, не балуй, жулик! Вот я тебе…

— Ага, боишься! — Славка засмеялся, довольный. — Петюшка, сделай ему самбо!

— Жулик, — сказал Козлов, смущенно укладываясь на траву. — Змей подколодный. С ума скоро сойдешь от безделья. Заставить бы тебя работать, как мы с Артюхиным вкалывали, шелковым бы стал.

— Слыхали, — сказал Славка.

— Слыхал звон, да не знаешь, где он. Мы жили от войны к войне, голод видали и холод, умирали не раз. Думаешь, твоему отцу легко было умирать до время? Шшенок! Оденься, Артюхин едет вон.

Петюшка лежал рядом с отцом, подперев руками голову, и кротко глядел на дорогу. Велосипед Артюхина казался под ним игрушечным и вилял из стороны в сторону. Грузный Артюхин высоко поднимал раскоряченные колени, а педалей не было видно — их закрывали большущие кирзовые сапоги.

Петюшка всегда глядел на своего начальника с робким восхищением и почтительностью: спокойный, тяжеловесный Артюхин считался самым хозяйственным мужиком, и не зря в совхозе четвертый год не было ни одного пожара — все хлопотливые бригадиры и самые строптивые управляющие отделений слушались Артюхина и выполняли все его противопожарные указания.

У первых ворот Артюхин притормозил, распрямил ноги и вынул из-под себя велосипед.

— У-уф, жарища какая! — вздохнул он. — И што это жарища такая…

— Жнитво подходит, — сказал Козлов-старший, гася в земле папироску. — В жнитво завсегда такая жара.

Артюхин прислонил велосипед к воротам депо и снял вспотевшую от головы форменную фуражку. Мокрые седые волосы неровными прядями облепили лысеющий лоб, красное лицо было в крупных каплях пота.

— Не договорились? — спросил Козлов-старший.

— После уборки, — сказал Артюхин. — Все машины сейчас под зерно готовят, лесовозов нет. Сюда ведь бревна нужны, строевой лес.

— А потом скажет: после зябки. Любит он тянуть. Вот упадет вышка, тогда спохватятся.

— Я говорил. — Артюхин подошел к трехногой вышке, запрокинул вверх голову: — Славка, ничего не видать?

— Ничего, — проворчал Славка. — Тут всю жизнь ничего не увидишь.

— Слезай, сам погляжу.

Артюхин надел потную фуражку, поправил гимнастерку, согнав назад складки из-под ремня, и полез наверх. Славка спускался ему навстречу с одеждой в руках.

— Неслушник, че-орт! — проворчал Артюхин. — Пляж устроил.

Забравшись по скрипучей лестнице на площадку, Артюхин взял бинокль и внимательно оглядел совхозный поселок с желтеющими вокруг него хлебами. Ничего подозрительного не было. Телефон тоже молчал. Артюхин взял раскалившуюся на солнце черную трубку и сказал телефонистке, чтобы она соединила его с дежурными всех шести отделений. Дежурные были на местах и по очереди, как полагается, доложили, что все в порядке, нигде не горит.

Артюхин положил трубку, вытер вспотевшее ухо и присел на лавочку рядом с телефоном. В небе — голом, без единого облачка — плавилось солнце, дрожали и плыли в знойном воздухе белые, красные и серые крыши домов.

Славка лежал рядом с Козловыми, постелив на траве свое обмундирование, — сейчас уснет, стервец, на ночь сном запасается, чтобы до зари девок лапать.

Петюшка просил отца досказать какую-то сказку. Степан любит сказочки рассказывать, а сам опять воду на огород крадучись возил. Вон и следы машины остались на дороге, и ворота затворил, а прежде они были отворены. Что за человек? Ну сказал бы, предупредил, двадцать лет ведь служим вместе, — нет, тихой сапой надо, тайком.

— Ну, вот пришли они в лес, сели в яму, сидят и ждут. День ждут, другой, третий — грозы все нет. Проголодались, ждамши. Что делать?

Опять про лису. А что делать? Директору, ему план надо выполнять, хлеб убирать, а вышка подождет. Не упала пока, ну и подождет. Три ноги — не две, не одна, постоит. А если не постоит?..

— Думали, думали — решили выть на протяжность: кто не довоет, раньше кончит, того съедим. Хорошо. Съели петуха. Съели, облизнулись и опять ждут. День ждут, другой, третий — грозы все нет. Завыли опять…

Артюхин убеждал директора, что о всяком деле надо думать загодя. Нынче она стоит, а завтра упадет, в любой момент она может упасть, вот хоть сейчас. Рухнет сразу, и прямо на Козловых, на Славку — она как раз в ту сторону наклонилась. Что тогда будет? Тогда конец будет, всем четверым конец. Артюхин разобьется с такой высоты, а тех раздавит бревнами.

— Съели зайца. Съели и опять ждут. День ждут, другой, третий — грозы все нет. Проголодались, ждамши. Хорошо. Завыли опять…

Хорошо! Артюхин представил, как он валится вместе с вышкой, — она страшно трещит, отлетают гнилые распорки, падают вниз доски — и прямо на лежащих внизу Козловых, на Славку. Степан успел вскочить, но его сбило стойкой, а у Петюшки и Славки выкатились от ужаса глаза, они видят этими белыми глазами, что конец, смерть, ничего не успеешь сделать, и падающий Артюхин знает, что ничего теперь не сделаешь, конец, и в этот последний миг он замечает, что загорелся крайний в поселке деревянный дом. Что это значит? А это значит, что теперь огонь пойдет по всему поселку, потому что со стороны пожара тянет ветерок, летят горящие головни, задымились и вспыхнули ближние сараи, и тушить их некому, поскольку на пожарке все погибли от несчастного случая — и дежурные шоферы Козловы, и Славка, и сам начальник пожарной службы Артюхин…

— … а грозы нет и нет…

Вся центральная усадьба совхоза в огне, кричат обгорелые куры, гуси, ребятишки, воют бабы, суетятся мужики. «Где же Артюхин?!» — кричит директор. А пожар бушует вовсю, и к вечеру от поселка в пятьсот тридцать шесть домов и сто девятнадцать прочих построек остаются только обгорелые трубы да груды тлеющих углей. Приезжают пожарные команды из соседних сел, из района, только опоздали они: поселка уже нет, а на пожарке лежат четыре раздавленных мертвых тела. «Почему так случилось?» — спросит следователь. А потому, что не отремонтировали вовремя трехногую вышку, ответит Артюхин, потому что не позаботились загодя. Артюхин? Почему Артюхин, ведь он же мертвый? «Ну да, я мертвый, как я забыл, меня скоро понесут в сосновом крашеном гробу, а за гробом будут идти погорельцы, поддерживая Марфу в черном платке и плачущего директора. А чего уж теперь плакать! Плачь не плачь, ничего назад не воротишь, беду не поправишь».

— Хорошо. Завыли опять…

«Тьфу ты черт, до чего додумался!» — Артюхин встал и расстегнул взмокшую от пота гимнастерку. Сердце стучало в ребра глухо, тревожно.

— Съели и опять ждут. День ждут, другой, третий — грозы все нет. Проголодались, ждамши…

И Степан этот настоящий подлец: съели да завыли, завыли да съели, слов больше нет.

— Кого съели? — крикнул сердито Артюхин.

— Всех, — сказал Козлов-старший. — Кто был в яме, всех и съели. Друг дружку. Они ждали грозы, а грозы не было, вот они и съели. От голоду.

— Сволочь ты! — крикнул Артюхин. — Что ты талдычишь одно: съели да съели, зверь ты, што ли?

— Так ведь сказка такая! — Козлов озабоченно встал на коленки и поглядел вверх на Артюхина: за что он рассердился? — Эту сказку завсегда так рассказывают.

— «Завсегда, завсегда»! По-другому рассказать нельзя, што ли?

— Как же по-другому, если она такая. Отец мне рассказывал, отцу дедушка рассказал, дедушке — другой дедушка. Спокон веку так заведено, так и рассказывают…

Артюхин тоскливо поглядел вниз, где лежали разморенные его соратники, и опять сел на сухую горячую лавку.

Было жарко, нигде не горело.

1968 г.

 

ПЬЮТ ЖАЖДУЩИЕ

Ждали поезда. Московский прибывал вечером, к этому времени приходил и автобус со стройки. И они обе ждали. Ирина Сергеевна с шестилетней Милкой и утомленная работница с сыном.

Работница была некрасивой: лицо обезьянье, вытянутое губами вперед, глаза маленькие, косые. Сын-дошкольник сидел у нее на коленях и, ласкаясь, гладил ее пухлые щеки, целовал косые глаза.

— Да будет, Вовка, хватит, — ворчала работница, вяло отстраняясь.

Ирине Сергеевне хотелось пересесть на соседний диван, чтобы не стеснять их, но там спал старик с мешком под головой, а больше сесть было негде: на этой маленькой станции пассажиры не задерживались.

Ирина Сергеевна запахнула на коленях пыльник и сказала сидящей рядом дочери с книжкой на коленях, чтобы она не шалила. Милка и не думала шалить, но ей надоела затверженная наизусть книжка, и она вертела головой, поглядывая на мальчишку, который все ласкался и теребил работницу.

Он был на редкость красив, этот малыш, и невольно привлекал к себе внимание. В твердом блеске глаз и в том, как бережно он гладил мать и поправлял ей волосы, выбившиеся из-под платка, чувствовалась что-то чужое, далекое от этой женщины. Будто не ее ребенок. Ничего похожего. И играл он с ней как… ну вот как львенок играл в зоопарке с дворнягой служителя. Тот львенок не знал, разумеется, что он будущий лев, но все львиное в нем уже ощущалось, проглядывало в каждом движении.

Разные линии наследственности? Ирина Сергеевна вздохнула. Если бы не напрасная поездка к мужу, она закончила бы эту работу о наследственности.

Целый месяц прошел впустую. Впрочем, другого она и не ожидала. Игорь никогда не оставит свою работу только для того, чтобы быть с семьей, и, значит, семья должна быть с ним. А быть с ним — это значит ездить по новым стройкам, жить бог знает в каких бараках, лишенных самых элементарных удобств. Да и не в удобствах дело. Просто нельзя оставить свой институт, работу, Ленинград и превратиться только в жену, в домохозяйку. И Милка в условиях, связанных с частыми переездами, будет учиться в еле приспособленных школах, каждые год-два менять товарищей и подруг. Это не цыганщина даже, это какая-то бесприютность, неприкаянность. Был бы Игорь не строителем, а эксплуатационником, можно было бы тогда перетянуть его в Ленинград, а так надо либо бросать свою работу и всю жизнь ездить за ним, либо оставаться вдвоем с Милкой. И так уж который год они живут порознь, удивительно, как они только сохранили семью. Но и какая это семья. Они уже давно говорят с Игорем на разных языках, у них разные интересы, песни, шутки — все разное, не общее. Вот Милка только, да и она уже отвыкла от Игоря.

Надо сразу после возвращения домой написать ему и решить все окончательно, обоим будет легче.

— Выпол-ним план гру-зо-пе-ре-возок! — прочитала по слогам Милка висящий на стене плакат.

Мальчишка обернулся и поглядел на нее с интересом. Чистенькая, с бантиком, и читать уже выучилась.

— Мила! — строго сказала Ирина Сергеевна.

— Это тебя так зовут? — спросил мальчишка.

— Вот именно, — сказала высокомерно девочка. — Впрочем, Людмила.

— Значит, Люда, а не Мила.

— А ты Владимир, но мать зовет Вовой, а не Володей, я слышала.

Мальчишка озадаченно поднял пушистые брови.

— Мила, перестань! — досадливо сказала Ирина Сергеевна.

— Беспокоит он вас? — спросила работница. — Вовка, принес бы мне пить.

Вовка охотно спрыгнул с дивана и побежал к двери, но тотчас возвратился.

— Кружка на цепи, — сказал он. — Иди сама.

Работница встала и пошла к выходу, где на табуретке стоял цинковый бак с водой.

У нее была отличная фигура, и, очевидно, поэтому она носит облегающую одежду — брюки и легкий свитер. Ирина Сергеевна вздохнула. У этой не будет душевных драм, все проще: лицом не взяла — фигуру подчеркивает, а работа, наверно, самая черная, тяжелая и простая. Чего же ей еще? Семья есть, на хлеб зарабатывает…

— Мила, ты куда? — позвала она дочь, которая соскочила с дивана к стоящему рядом мальчишке.

— Я погуляю с Володей, — сказала Мила. — Мы будем здесь, в зале, ты не беспокойся.

Мальчишка требовательно глядел на красивую крашеную тетю и ждал.

— Хорошо, — сказала Ирина Сергеевна, — только недолго.

Работница вернулась, вытирая ладонью мокрые губы, и опять села в свой угол, довольная, повеселевшая. Несколько суток в общем вагоне, июльская жара, духота — только вода и спасает.

— Притомились они, пускай побегают, — сказала она вслед сыну, который вел девочку за руку и поглядывал на нее покровительственно. — В Москву едете?

— В Ленинград, — сказала Ирина Сергеевна.

— А я на стройку.

Святая простота. Будто это не видно. Из какого-нибудь захудалого колхоза, наверное. На заработки.

— У вас красивый сын, — сказала Ирина Сергеевна.

— Хороший. В отца пошел, будто вылитый.

— Да? Ваш муж красив?

— Не муж — человек один. Встретились… Вовка вот остался, растет.

Какая трогательная доверчивость и прямота.

— Платит вам?

— Да нет, откуда. Я и не знаю, где он сейчас.

— Вот подлец!

— Нет, зачем же, он не подлец, он мужик хороший. — Работница положила ногу на ногу — стройные у нее ноги, длинные — и откинулась на спинку дивана. — Красивый он был, плечистый такой, ладный. Бесстыдник только. Раздеваться меня заставлял. Ну, правда, работа у него такая — художник, для дела заставлял.

— Так вы были натурщицей?

— Нет, в совхозе я работала. Совхоз в Казахстане новый организовали, на целине, там я и работала. По комсомольской путевке, призыв был. Мне и орден там дали, в другом совхозе, правда. Четыре года я там проработала.

— Вы героиня.

Работница усмехнулась:

— Куда мне, мужика просто искала. Хорошего мужика. Сама-то, видите, какая я, а деревня у нас маленькая, вот и ударилась на целину. Туда квёлый какой-нибудь не поедет — сильные приезжали, молодые, рисковые. А баб не было первые годы. Мне с моей рожей в самый раз.

— Напрасно вы так, — пожалела Ирина Сергеевна. — Зато у вас фигура, ноги вон…

Работница вытянула перед собой ноги в белых кедах, обтянутые узкими брюками, сказала просто:

— Этим бог не обделил, здоровое все, крепкое. Художник-то как увидал меня тогда у озера, так и ходил потом целую неделю, упрашивал: разденьтесь, говорит, еще, послужите искусству… Веселый был.

— И обманул? — Ирину Сергеевну уже захватил этот разговор.

— Нет, я сама. Раздеваться-то совсем надо было, а разве я разденусь перед чужим мужиком! Я и сказала ему прямо. Другие-то у нас — трактористы там, комбайнеры — тоже ничего были, да не полюбился никто, с ними я держалась строго, а этот сразу по душе пришелся: образованный он, красивый, сильный. И работник, видать, в своем деле настоящий. Первый-то раз, когда он согласился и после всего я разделась перед ним, так, верите ли, он глядит на мое тело, лицо у него горит, а в глазах — слезы!.. И не ко мне он потянулся, а листки свои сразу схватил, карандаши, кисти. Целыми днями меня рисовал. И когда рисовал, смотрел на меня так, будто гладил, я спиной даже его взгляд чувствовала, знала, на что он в эту минуту глядит… Хорошо рисовал, похоже. У меня родинка на животе… — работница поглядела на спящего старика, подняла темный свитер, обнажив белое тугое тело, и показала родимое пятно, напоминающее опавший осенний лист. — Вот эту родинку он тоже разок в точности срисовал. Да и вся-то я на его картинах как живая была. Извелся он со мной за лето. В ночную смену ходил за меня, чтобы днем я свободная была. А голову сзади только рисовал, когда лица не видать, а спереди когда рисовал, вместо головы круг делал. Я потом в журнале видала себя, родинку узнала и тело все — мое, а лицо было не мое — чужое. Правда, впору пришлось, красивая стала я с этим лицом — как царевна!..

Работница вздохнула, вытерла вспотевшее лицо, помолчала. Она не плакала, а улыбалась, глядя в одну точку и расслабев от воспоминаний… Наверно, она видела сейчас своего создателя-художника, который сделал ее красивой, видела далекую целинную степь с первыми палатками и себя, молодую и счастливую.

— А потом? — спросила Ирина Сергеевна.

— И потом хорошо было, — сказала работница, улыбаясь все так же мечтательно. — Все лето мы с ним прожили. Подружились. Для бабьего дела он гожий был, не жадный — настоящий мужик… Я на втором месяце была, когда он уехал.

— И адреса не оставил? — спросила Ирина Сергеевна, слегка покраснев.

— Он не знал ничего. Я хотела сказать, да раздумала: такого мужика связывать. У него своя работа, у меня — своя. Вовка зато вон растет, это уж общий, наш. Вовка, не балуйся там! — громко сказала она мальчишке.

Вовка гремел цепью у бака, пытаясь освободить прикованную кружку. Девочка стояла рядом и наблюдала. В нагревшемся за день низком помещении станции было душно.

— И не писал потом? — спросила Ирина Сергеевна.

— Прислал одно письмо, да я не ответила. Скоро я в другой совхоз перешла: неловко брюхо-то показывать, а потом вернулась в свою деревню.

— А сейчас что же, опять на стройку?

— Да так уж пришлось. Деревня у нас маленькая, сидишь, как в печурке, — тепло и не дует, хорошо вроде. Шесть лет прожила, а вот опять потянуло уехать. Дай, думаю, на мир погляжу, людей разных увижу, города. Может, и его где-нибудь встречу.

— Кого?

— Да Володю своего, художника, кого же еще. Он любил на народе быть, по стройкам ездить. Вы не слыхали про него там?

— Не слыхала.

— Может, еще приедет, подожду. В совхоз-то сперва я тогда приехала, а потом уж он. Через полгода.

— А если не приедет?

— Приедет. А не приедет, стройка большая, может, кого другого встречу, а его забуду. В таких местах мужиков хороших много.

— Боже мой! — не удержалась Ирина Сергеевна.

Ей было и жалко эту женщину, и поднималось непонятное раздражение на нее, такую блаженно наивную. Ездит на новые земли, на новые стройки; ее рисуют, награждают… Теперь вот сюда явилась, устроится, вероятно, на комбинат, где Игорь.

— Вы комбинат строить? — спросила Ирина Сергеевна.

— Его, — ответила работница. — Жить-то есть там где?

— Нет, — сказала Ирина Сергеевна. — Палатки одни, лес.

— Можно в палатках, мы привычные. Я ведь на год только в этот раз, проветрюсь маленько, — и опять в деревню. Через год Вовке надо в школу. Может, еще одного привезу, работать на ферме стану, детей растить, помощников себе.

Ирине Сергеевне хотелось поведать ей свои сомнения, показать на ту пропасть, которая нередко возникает среди людей, вовсе не таких далеких, как художник и его случайная натурщица, но сказать об этом она не смогла. Не потому, что стыдилась обнажить свое сокровенное, нет. Просто она чувствовала себя неуверенно с этими выводами, а за этой неуверенностью вставала совсем уж непонятная ревность.

— Опять красивого будете искать? — спросила она.

— Кого? — не поняла работница.

— Ну, если художника своего не встретите…

Работница усмехнулась:

— А как же! За такие-то версты, на пустое место… Плохонького я и дома найду и замуж выйду, только мне это ни к чему. По сердцу найду, по душе. Я на работе хорошая, способная, мужики это ценят.

И здесь она была права, до грубости пряма и права. Странно. И тот художник, который увидел необыкновенную для него натуру и пошел на близость, тоже, вероятно, не чувствовал никакой жертвы. Впрочем, у мужчин это происходит несколько иначе, хотя побуждением их поступков, причиной, служит все тот же жизненный закон…

Ирина Сергеевна вдруг представила Игоря в объятиях этой… м-м… и чуть не заплакала. И ведь может такое случиться, может! Вон она какая тоскующая и решительная… «Я на работе хорошая, способная, мужики это ценят». Еще бы! Игорь готов молиться на мастерскую работу. И губы подобрала, косоглазая. Красивого ей, сильного, чтобы художника своего забыть!

— А если наоборот получится? — спросила Ирина Сергеевна мстительно..

— Что наоборот?

— Ну, если ребенок унаследует не качества отца, а вашу внешность, манеры и все остальное?

— А-а, — засмеялась работница. — Ничего, я крепче себя выберу, сильнее. Баба я все же, чую.

— Слишком уж вы на чутье надеетесь.

— Как же мне еще? Что сердце подскажет, то и выберешь. Мы против сердца ничего не делаем.

Ирина Сергеевна промолчала.

На соседнем диване захрапел старик, повернувшийся навзничь, скрипнула половица — мальчишка работницы крался с соломинкой в руке к старику. Поодаль стояла Милка и наблюдала. Мальчишка наклонился над стариком и стал щекотать соломинкой у него в ухе. Старик перестал храпеть, повернулся на бок, и мальчишка удовлетворенно отошел к Милке.

Ей, очевидно, не понравился этот его поступок.

— Ты очень невоспитанный, Володя, — сказала девочка, направляясь к матери. — Над стариками шутить нельзя.

— А я не шутил, — возразил Вовка. — Он неловко лежал и храпел. Или не видела?

— Все равно, воспитанные мальчики так не делают.

— Дура ты, Милка, — сказал он серьезно.

— Дура?! — Девочка изумленно остановилась. — Если бы я была дурой, я бы на стенку полезла.

Вовка тоже остановился и, озадаченный, поскреб по-взрослому затылок. Потом лицо его просветлело, озарилось веселой улыбкой.

— Чего же не лезешь? — спросил он.

Милка заморгала и стала краснеть.

— Мила, оставь сейчас же его! — громко сказала Ирина Сергеевна и бросила укоризненный взгляд на соседку.

Работница сочувственно улыбнулась.

Мила забралась на диван рядом с матерью и опять раскрыла зачитанную книгу.

Вовка обнял ноги матери и сел возле них на пыльный пол. Все равно уж он измазал штаны, отбивая эту ржавую цепь, которой прикована к баку кружка. Вот он вырастет большой, поедет на новые стройки и на каждой станции будет сбивать цепи с кружек. А то родной матери пить не подашь, хоть весь бак тащи. Не воры же мы, нам только попить хочется. Без воды, говорят, как без хлеба, — и умереть можно. Нам только попить.

1965 г.

 

ДАЛЬНОБОЙЩИК

Вадька был еще полусонный и не бежал вприпрыжку, как вечером, а держался за руку и отставал. Горшенину пришлось его поторапливать. Когда подошли к детсадику, Вадька опять сказал, что у них новая воспитательница, зовут Любовь Михайловна, очень хорошая:

— Зайди познакомиться, пап, она уж третий день у нас.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал Горшенин. — Я и так опаздываю.

— В другой да в другой, сколько ждать!

— Ты же сам плохо просыпаешься и собраться быстро не можешь. Ну, беги. — Горшенин нагнулся, чмокнул сына в розовую щечку и открыл ему дверь.

— Вечером не опаздывай, — крикнул Вадька.

— Ладно. — Горшенин побежал на автобусную остановку.

Кондукторша Кланя сухо кивнула ему, — все еще помнила обиду, — сунула билет, и Горшенин сел на заднее кресло. Рядом была девушка в очках, она строго посмотрела на него в ответ на то, что он ощупал взглядом ее круглые капроновые колени. Подумаешь, взглянуть нельзя. Радовалась бы, что молодой мужик интересуется, а не злилась. Кроме коленей, и глядеть-то не на что.

— Вам до «Высшей школы»? — спросил он.

— Не приставайте с утра, мне еще работать. — Девушка отвернулась к окну.

— Я тоже не гулять еду.

— Вот и помалкивайте.

Ничего, с достоинством. Интересно, где работает? Машинистка, наверно, либо секретарша у начальника: голос строгий, пальчики тонкие, ноготки накрашены.

Автобус тряхнуло на повороте, Горшенин не усидел и прислонился плечом к девушке — она посмотрела на него уже злобно:

— Такой здоровый, а бессовестный!..

— Извините, нечаянно.

— Все вы нечаянно.

Дура. Горшенин отвернулся от нее и поглядел на Кланю. Та в ответ ехидно улыбнулась: видно, заметила его неудачные попытки познакомиться.

— Кланя, дорогая, прибавь газку, опаздываю, — сказал Горшенин громко.

Кланя сразу оттаяла, кокетливо сощурила глаза. Красивые у нее глаза, как у Наташи, и добрая она, простая. Слишком простая и добрая, как курица. Горшенин показал ей фигу — пусть не надеется, — и Кланя опять погасла.

У «Высшей школы» Горшенин вышел и побежал в парк.

Его машина была на мойке, он поздоровался с Ольгой, своим диспетчером, попытался обнять ее и получил по рукам.

— Да они чистые, Оленька, — засмеялся Горшенин. — Руки друга всегда чистые и не причинят вреда.

— А пользы? — Ольга тоже смеялась. — Вот скажу Мишке, он тебе задаст перцу.

Горшенин выпятил грудь, упер в бока руки, свел к переносью густые брови — ладный, высокий, плечистый:

— Ну, сколько Мишек на меня надо?

Они опять рассмеялись, и тут подошел коротыш Мишка, муж Ольги. Узнав причину веселья, он вынул из комбинезона разводной ключ, погрозил им Горшенину и тоже засмеялся.

Они дружили давно, уже лет семь, поженились оба в один год и по праздникам ходили друг к другу в гости. Наташа тоже их любила и встречала как родных.

— Бугай, — сказал Мишка. — Некуда девать силушку-то.

— Девать-то есть куда, — сказал Горшенин, — да не хочется попусту.

— Вадька не болеет? — спросила Ольга.

— Здоровый. Новая воспитательница у них, предлагает познакомиться.

— Славный он парнишка.

— Парень всех мер. Куда мне сегодня, по прежнему маршруту?

— По прежнему, — сказала Ольга.

Горшенин получил путевку, осмотрел свою «Волгу», закусил в буфете и поехал на заправку.

Заправщица Нина Сенина ходила сердитая, на него даже не взглянула. Наверно, не выспалась или с мужем опять поругалась. Такая славная бабенка и вот уж который год мается с ним, алкашом. Любит, что ли? И как это так выходит: если один хорош, другой обязательно в чем-то гад.

Он заправил полный бак и поехал на автовокзал. Было жарко, даже душно, Горшенин опустил боковое стекло и слушал, как шуршат шины по блестящей под солнцем, только что политой улице.

У автовокзала его с ходу хотел взять лысый майор, который выбежал из очереди к нему навстречу, махая фуражкой. Горшенин объехал его, развернулся на пустой стоянке, притормозил. Майор подбежал запыхавшийся, сердитый:

— Не мог остановиться, бежал столько… уф-ф…

— Не положено на улице, есть стоянка.

— Скажи какой… уф-ф… правильный!.. А-а… солидный человек беги… уф-фа!

Горшенин коротко оглядел его. Штабник либо интендант, судя по погонам. Все они солидные. Побегал бы в строю, лысый черт, не задыхался бы так.

— Дальнобойщик? — спросил майор.

— Дальнобойщик.

— До Коломны. Трояк сверх счетчика твой. Сразу тыкает и покупает тебя.

— Нет. — Горшенин отвернулся и поглядел на толпящуюся очередь с мешками и чемоданами.

— Ты же до Коломны ездишь, — не отставал майор, — я же знаю! Сажай, а то номер запишу!

— Записывайте.

— И запишу! Взяли волю, хамы, и делают что хотят. П-подлецы.

Горшенин послал его к…… матери и вышел из машины.

Майор побежал в автовокзал жаловаться.

Горшенин прикинул терпеливую очередь, подошел ближе, разглядывая женщин. Впереди стояла чистенькая обиходная старушка с мешком, за ней сидела на чемодане кудрявая девушка с книжкой, — видно, не торопится, читает, даже не посмотрела на него, — за девушкой еще одна девушка или молодая женщина, очень красивая, сразу схватила его взгляд, улыбается дерзко и завлекательно, за ней пожилая беременная женщина, по одежде — сельская, потом старик у сундучка, подпоясанного бечевкой. Горшенин не стал дальше любопытствовать. Кудрявая с книжкой подождет, старушку с мешком, беременную женщину и старика надо взять. Ну и, конечно, эту девушку или молодку с призывным взглядом. Прохиндейка, должно быть, слишком смело глядит, но очень уж ладная. Как балерина.

— До Коломны четверо, — объявил Горшенин.

Девушка с книжкой сразу вскочила, подхватив чемодан:

— Ой, наконец-то!

— Не радуйтесь, вместо вас поедет старичок, — сказал Горшенин.

— Это почему же? Моя очередь, я и поеду!

— Нельзя, разобьемся.

— Это почему же?

— А потому, что, когда в машине две красивые девушки, я не знаю, на какую глядеть, и теряю управление.

— А ну вас!..

— Не ну, а подождите еще, поедет старик. Дедунь, тащи свой сундучок к машине. Уважать надо старших.

Горшенин взял у беременной женщины тяжеленный чемодан, подмигнул балерине: «Рядом со мной садитесь», — помог донести мешок старушке.

Разместив вещи в багажнике, захлопнул его, сел в машину. Балерина уже красовалась рядом, выставив капроновые колени. Тоже красивые, как у той очкастой в автобусе. Горшенин повернулся к старикам:

— Угнездились?

— Как на печке, — сказал старик. — Дай тебе бог здоровья. Душно только, жарко.

— В жару кость не ломит, — сказала старушка.

Беременная женщина, сидевшая между ними, развязала головной платок, распустила его по плечам, облегченно вздохнула. Такое у нее брюхо — в переднее сиденье упирается.

Горшенин опустил им стекло и мягко тронул машину.

Утренний час пик уже миновал, улицы разгрузились, у светофоров задержки почти не было. Скоро каменный лабиринт города с его горячим шумом остался позади. Горшенин вышел на старое рязанское шоссе и прибавил газку. «Волга» стремительно и жадно заглатывала шоссе, в дверцу завивался теплый встречный поток, шины шуршали сухо и усыпляюще.

Горшенин оглядел в зеркало пассажиров: старик дремал, откинувшись назад и задрав бороду, старушонка разглядывала сквозь стекло окрестности, беременная женщина, сложив руки на животе, прислушивалась к чему-то внутри себя.

— Первенца ждете? — спросил ее Горшенин.

Женщина устало улыбнулась:

— Первенца. Девятого. А может, и десятого, если двойня.

— Да ну!

— Вот тебе и ну. Это вы, молодежь, одного заведете и ахаете, а мы не живем впустую.

Старушка возрадовалась:

— Рожай, милая, рожай, пока есть возможности. У меня двенадцать было, и все выросли, в люди вышли. Гостинцев вот везу от них цельный мешок. Рожай на здоровье.

— Стараюсь, — сказала беременная. — Каждый год хожу как грузотакси.

— А работаешь? — спросил Горшенин.

— Счетоводом в колхозе. А муж тракторист. Герой Труда. Я, говорит, тебя тоже героиней сделаю.

— Молодец мужик!

— Молодец. А мне сколько уж лет ни выходных, ни праздников, кручусь день и ночь.

Старик тоже заинтересовался, перестал дремать.

— Крутись не крутись, — сказал он, — а спина всегда сзади. Мы со старухой семерых народили, а сейчас опять одни. Воркуем, как молодые.

— По новой начинайте, — сказал Горшенин.

— По новой! А ты сам-то женатый, знаешь это дело?

— Нет, — сказал Горшенин. — Собираюсь жениться, да невесты не найду. — Он заметил улыбку балерины, опустил правую руку ей на колено и погладил. Ничего, даже не отодвинулась, только колени, дрогнув, сжались. — Что же вы не хвастаетесь? — спросил он ее.

— Нечем. — Она улыбнулась ему приветливо. — Муж не герой — простой врач, даже первенца нет. Успеем еще.

— Вот, вот, успеем! — рассердилась старушка. — А когда успеешь-то, когда состаришься? Ты сейчас торопись, пока молодая, дети здоровше будут. И как вы живете без детей, господи!

— Чтобы связанной быть? — обернулась к ней балерина. — Благодарю покорно!

— Я в Бронницах сойду, — сказал старик. — Не забудь остановиться.

— А я в совхозе, — сказала беременная.

Балерина поглядывала на его волосатые, обнаженные по локоть руки с закатанными рукавами, и Горшенин опять положил правую ладонь ей на ногу, но тут его обошел «Москвич», и Горшенин оставил игру. Он не терпел, когда его обгоняли.

На въезде в Бронницы позабавило предупреждение рядом с дорожным указателем, очень крупное: «Водители! Будьте осторожны в местах, из которых выходят дети!» Горшенин прочитал его вслух для балерины, но она, видно, не поняла, только пожала плечами.

Он остановился возле культмага, достал из багажника сундучок, подпоясанный бечевкой, и пожелал старику долгих лет жизни. Старик не хотел брать сдачу: «На пиво оставь, на пиво!» — но Горшенин высыпал медяки ему в карман и помахал рукой.

Недалеко от совхоза, в деревне сошла старушка, а потом будущая мать-героиня, и дальше они поехали вдвоем. Балерина не мешала руке Горшенина изредка ласкать ее гладкую ногу и рассказала, что зовут ее Светланой, в Коломне она живет четвертый год и все время жалеет о Москве, но муж сидит здесь точно привязанный и твердит, чтобы она завела ребенка. Благодарю покорно!

Горшенин вспомнил свои прошлые бои с Наташей из-за этого же, вспомнил Вадьку.

— До чертиков надоело, — продолжала Светлана. — Училась в инязе, да бросила. А Коломна — это такая скука, меня даже рвет по праздникам. У вас есть дети?

Придорожная лесополоса, мелькавшая справа, была густой, высокой, и Горшенин съехал на обочину и остановился.

— Жарко, — сказал он. — Пойдем в лесополосу, я нарву тебе цветов.

Он вынул ключ зажигания, взял со спинки сиденья пиджак и вышел из машины. Светлана последовала за ним.

В лесополосе Горшенин выбрал место потенистей, посмотрел в сторону дороги — не видно, поле с другой стороны тоже было безлюдным, бросил на траву пиджак. Светлана задержалась позади него. Она скоро появилась, верхние пуговицы кофточки уже расстегнуты, смело подошла к нему, положила руки на плечи.

— Ты настоящий мужчина, — сказала она, глядя ему в глаза.

— Помнем кофточку-то, сними совсем, — сказал он.

Светлана быстро сняла кофточку, повесила ее на кустик, быстро села на постеленный пиджак, и все она делала уверенно, точно и быстро, как автомат. Будто запрограммирована на любовь. И такая красивая, нежная.

В лесополосе, в прохладной ее тени тоже стало жарко, очень жарко, даже душно…

Горшенин встал, дожидаясь, пока соберется Светлана. Потом, взяв пиджак, пошел к машине. Светлана держалась за его рукав, заглядывала вопросительно в лицо, дважды игриво ущипнула за бок.

— Ты обещал нарвать мне цветов, забыл?

Горшенин открыл ей дверцу, захлопнул, когда она села, потом сел сам.

— Ты даже счетчик не выключал? — удивилась Светлана.

Горшенин запустил двигатель.

— Что же ты молчишь? — обиженно спросила она, когда машина уже мчалась по шоссе. — И почему так гонишь, торопишься?

— Полчаса потеряли, надо наверстать, — сказал он.

— Смотри, какой деловитый! И всегда ты такой?

— Всегда.

— Оригинал! И все же ты мне нравишься. Вероятно, своей смелостью, уверенностью. Муж за мной два года ходил, и я ничего такого ему до женитьбы не позволяла.

Горшенин обошел два грузовика, автобус, потом черную «Волгу» и несколько «Москвичей». Хорошо отлаженный двигатель не чувствовал нагрузки, машина пожирала пространство, едва касаясь шоссе. Отличная здесь дорога.

— Вот все вы такие, — сказала Светлана. — Пока не возьмете свое, ласковые, милые, а как взяли… — Она отвернулась и всхлипнула.

«Два рейса сгоняю, — подумал Горшенин, — а третий — до Бронниц, не дальше. Вадьку надо забрать вовремя».

Коломна была уже рядом, и Горшенин спросил, куда ее подвезти.

— В центр, — сказала Светлана сухо.

В Коломне ему нравился кремль, игрушечный, трогательный своей красивой ненужностью. А может, он и нужен, если нравится, доставляет удовольствие одним своим видом. И башенки как игрушечные, и стены…

В центре он остановился, достал из багажника чемодан Светланы, подал. Она молча кивнула ему и хотела идти.

— А деньги? — спросил он.

Светлана вспыхнула, поставила чемодан.

— Даже так? — сказала она, усмехнувшись.

— А как же еще, — сказал Горшенин. — Это не собственная машина, а такси… Я заплачу за стоянку у лесополосы. Ты ведь не эта…

Светлана бросила пятерку на капот машины, защелкнула сумочку и подхватила чемодан.

— Возьми сдачу, — сказал Горшенин.

Светлана не оглянулась, но он догнал ее и ссыпал серебро на чемодан.

— Чаевых не беру, — сказал он.

Мелочь зазвенела, падая и раскатываясь по тротуару.

На стоянке ждать не пришлось — его сразу взяли два розовых, новеньких лейтенанта и бабка с девочкой в красном галстуке. Бабка с девочкой ехала до Люберец, лейтенанты — до Москвы. Одного звали Борей, другого — Васей. Вася сел рядом с Горшениным, потому что бабка отказалась занять переднее сиденье, чтобы быть рядом с девочкой, и всю дорогу до Люберец он просидел, обернувшись назад и разговаривая с Борей. Только и слышалось: «А помнишь?.. А помнишь?..»

Они были друзьями детства, учились в одной школе, но училища выбрали разные и вот теперь после выпуска опять встретились. Судя по разговору, друзья были настоящие. Как мы с Мишкой, подумал Горшенин.

Вася перебрался к Боре на заднее сиденье, и до самой Москвы они не умолкали. Горшенин завидовал их беспечности.

Второй рейс тоже прошел удачно. До Коломны ехала молодая пара, возвращаясь из свадебного путешествия, оба учителя русского языка и литературы и оба веселые, счастливые. У Бронниц Горшенин показал им предупреждение рядом с дорожным указателем. Молодожены оценили его и долго смеялись, а потом предложили Горшенину исправить на обратном пути надпись, заменив слово «Водители!» на — «Граждане!».

Обратно он вез тоже славную девушку, доверчивую такую, чистую, юную. Она рассказала, что родилась и все время жила в селе Дединове, а в Коломне работает только один год, сразу после школы поступила, и вот едет от завода в Москву на курсы программистов. Очень она любит электронно-вычислительные машины, даже во сне видит.

— Жалко, — сказал Горшенин.

— Почему? — удивилась девушка.

— Утром ехала со мной одна… — Горшенин вздохнул. — Быстрая такая, послушная и так же глупа, как электронная машина.

— Извините, но это от человека зависит.

— От человека, конечно, только все равно досадно. Красивая она, стройная… Как балерина. И муж, кажется, добрый человек. Вам не хочется замуж?

— Что вы, рано! — Девушка слегка смутилась. — Мой мальчик недавно в армию ушел, через два года вернется.

— Дождетесь?

— А как же, ведь мы любим друг друга.

Горшенин посмотрел на нее с уважением.

— А детей вы любите?

— Очень! — горячо сказала девушка. — У нас с Петей будет четверо: два мальчика и две девочки. Так мы договорились.

— А моя жена не захотела второго.

— Ничего, вы еще молодой, успеете, — с легкостью успокоила его девушка.

И третий рейс до Бронниц был без холостого пробега — Горшенин сдал выручку с перевыполнением, пожелал напарнику удачи и, взяв в диспетчерской записку, оставленную ему Ольгой, — она обещала на выходной приехать с Мишкой к нему, — отправился домой.

В автобусе он через одну или две остановки заметил утреннюю девушку в очках, которая стояла между креслами недалеко от него, и уступил ей место. Девушка, не взглянув на него, поблагодарила и села, уставившись сразу в книжку. Вот поэтому и носит очки, а скажи ей о вредности, сейчас же рассердится. Непонятная нация женщины, своевольная.

Вадька глядел в окно, ожидая его под присмотром нянечки. Значит, опять с опозданием — детей из группы уже разобрали. Горшенин встретил на пороге Вадьку.

— А Любовь Михайловна еще здесь, — сообщил он радостно, — Любовь Михайловна, папа пришел!

Из боковой комнаты вышла темноволосая худенькая девушка, чуть постарше Вадьки, наверно десятиклассница, робко сказала: «Здравствуйте».

— Добрый вечер, — сказал Горшенин. — Извините, опять я вас задержал.

— Ничего, — сказала девушка, — мы же понимаем.

Пожилая няня посоветовала:

— А вы найдите пока старушку, чего маяться-то. Она и постирает, и мальчишку отведет-приведет.

— На старушек сейчас дефицит, — сказал Горшенин. — Я два квартала оклеил объявлениями, и до сих пор нет. С весны.

— Так женились бы скорей.

— А жениться, думаете, проще? Идем, идем. — Вадька тянул его за руку. — Извините еще раз, я постараюсь не опаздывать.

Они вышли на улицу, и Вадька сразу спросил, понравилась ли воспитательница.

— Хорошая, — сказал Горшенин.

Вадька обрадовался и вприпрыжку побежал впереди него.

— Уходите с дороги, куриные ноги! — кричал он, догоняя девочку со школьным ранцем.

Они зашли в продовольственный магазин, Горшенин купил колбасы и молока, взял Вадьке шоколадку.

Не хотелось идти домой, пусто там было без Наташи, но он уже привык за этот год, боялся только Вадьки, его разговоров. Правда, и к разговорам он стал уже привыкать.

Квартира у них была в новом доме, двухкомнатная, добротно обставленная, Наташа почти и не жила в ней. Успела обставить мебелью, повесить и постелить ковры, а потом лежала среди этой мебели и ковров, белая, с провалившимися глазами.

Она не хотела второго ребенка, хотела лишь двухкомнатную квартиру со всеми удобствами, и, когда они получили квартиру, купили вскоре мебельный гарнитур, она прервала беременность. Врач говорил потом, что прерывать на таком сроке нельзя было, тем более вне больницы, но кто же спорил, никто не спорил. И Наташка знала, что нельзя, но ей было совестно идти к врачу, у которого она брала справку о беременности, чтобы получить двухкомнатную квартиру, а с мнением мужа она не посчиталась. Даже Ольге, своей подруге, не сказала, не посоветовалась.

— Ты женишься на ней? — спросил Вадька.

— На ком? — спросил Горшенин, складывая продукты на кухонный столик.

— На Любовь Михайловне. Я ее мамкой буду звать.

— Молоденькая она для мамы, — сказал Горшенин. — Придется вас обоих нянчить.

— Она еще состарится. Ты же не больно старый, правда?

— Старый, — сказал Горшенин. — Тридцать лет скоро, а ей не больше семнадцати, вот и подсчитай…

Вадька подсчитал пальцы на руках, потом сел на пол, снял сандалики и носки и стал считать пальцы на ногах, что-то соображая, вновь пересчитывая.

Горшенин возился у плиты. Вскипятил молоко Вадьке, поджарил колбасу с яичками, потом нарезал хлеба. Ужинать пришлось одному, Вадька поел в садике и только сидел за столом, чтобы папе не было скучно.

— Если семнадцать, — соображал он вслух, — то на одной ноге три пальца лишних остается, а до тридцати надо к моим прибавить все твои пальцы на руках. Это много, да?

— Много, — сказал Горшенин и вспомнил кондукторшу Кланю, ее огорченное лицо.

Она приходила сюда несколько раз, но Вадьке почему-то не понравилась, хотя и старалась вовсю, ухаживала за ним, играла, укладывала спать.

— А няня тоже говорит, что тебе надо жениться, — вспомнил Вадька. — Ты не понял, что ли?

— Понять-то понял, Вадик. Последнее время только об этом и думаю, до бесстыдства дошел, распустился… Но ты тоже пойми: нам ведь с тобой такая мама нужна, чтобы на все время, а не на день-два. И чтобы любили мы ее, и ты и я. И чтобы она любила нас. Обоих. Тетя Кланя вот любила вроде, а что-то тебе не понравилась…

— А тебе?

— Мне вроде ничего сначала, а теперь и мне кажется, что ты прав. Давай подождем, не будем торопиться. Вот я скоро возьму отпуск, и мы поедем с тобой в деревню, где я родился. Купаться будем, рыбу удить, загорать.

— И ты женишься там?

— Не знаю. Но целый месяц мы с тобой вместе будем, народ весь там на виду, вот и посмотрим оба. И ты, и я. Поглядим не торопясь. Может, кто понравится и полюбит нас. Давай пей молоко, и будем хозяйничать дальше.

— А рубашку ты мне постираешь? Я закапал ее в обед.

— Постираю. И носки постираю, и трусики. А в воскресенье приедет с дядей Мишей тетя Оля, она приведет в порядок все наше бельишко. Выпил?.. Ну беги, включай телевизор.

Вадька обрадовался и убежал из кухни в свою комнату, откуда вскоре донеслась веселая музыка.

Горшенин убрал со стола, помыл посуду и пошел в ванную заниматься стиркой. Там он покаянно вспомнил легкую и быструю Светлану, вспомнил беременную женщину, которая ходит как грузотакси и, наверное, станет матерью-героиней, и подумал, что завтра надо обязательно исправить предупреждающую надпись у Бронниц, как советовали счастливые молодожены. Весело выйдет и правильно не только для водителей.

1970 г.

 

НЕОБХОДИМО ДЛЯ СЧАСТЬЯ

— А сейчас мы выберем и санаторий, — сказал доктор, листая справочник. — Выберем такой, чтобы непременно поправиться… Ялта… Сочи… Цхалтубо… Советский рабочий должен быть бодрым и в теле, иначе никакой он не строитель… Ага, вот — Нальчик!.. Для счастья необходимо, чтобы человек обладал всем, что ему полагается, в том числе и весом. А у вас, молодой человек, не хватает десять кило. Десять! Поедете в Нальчик, прекрасный курорт, горный воздух — идиллия!

Нальчик. Какое ласковое имя — Нальчик! Я как-то сразу полюбил его, поверил в него. И не потому, что мне было жалко своих законных, необходимых для счастья десяти кило, которых я, вечно поджарый, как гончая, никогда не имел, но боязно как-то. Чего доброго, бесплотным станешь, тенью, призраком. Да и ноги у меня все время побаливают. Не сильно болят, но давно и назойливо, надоело ощущать эту боль.

С оформлением документов мне помог завком, чемодан собрала жена, и вот я в Нальчике. Очень быстро. Два часа до Минвод самолетом, оттуда электричкой до Пятигорска — это совсем близко, и времени не заметил, глазея в окно на лесистое Пятигорье и глыбу Машука, вдоль которых бежал наш поезд. От Пятигорска автобусом два часа до Нальчика. Жалко даже, что так быстро, ведь ехать одно наслаждение — предгорья Кавказа, кабардинские селенья, папахи, ишаки…

И вот Нальчик. Красивый город Нальчик. Тихий, уютный, ласковый. Даже в имени его — правильно я отметил — есть что-то ласковое: Наль-чик! Бывают, пожалуй, города и краше, только я не видел. Дома невысокие, побеленные, и сразу не разглядишь — весь город утопает в садах. Город-сад, райский город. Асфальтовые гладкие дороги, чистые улицы — и никакой суеты, шума. Автобусы ходят неспешно, легковые такси вроде бы прогуливаются, как курортники, и вокруг такое спокойствие, такая чистота, что в первый же день я почувствовал себя лучше.

Курортный городок Долинск, тенистый, больше похожий на парк, чем на городок, убегает к самым горам. Здесь, у их лесистых подножий, разместились лечебницы, поликлиники, санатории, пансионаты, минеральные источники.

Мой санаторий — имени Бетала Калмыкова, первого руководителя Кабардино-Балкарии, — видимо, самый лучший. Его светло-желтые корпуса встали на возвышенности, и из окна моей комнаты виден весь город, лежащий в долине предгорья: море садов, ленты улиц, высокие здания республиканских учреждений, магазинов, университета, библиотеки, ресторана «Эльбрус». Ресторан выходит к территории Долинска, и мы считаем его своей собственностью. Он белый, легкий и словно бы висит на фарфоровых колоннах. А настоящий Эльбрус днем не виден, разве что в бинокль, а откуда у меня бинокль? Слесарю, да еще отдыхающему, он ни к чему. Рядом с рестораном — летний театр, правильно названный Зеленым, очень красивый. И еще искусственные озера, которые питает горный родниковый Нальчик. И еще много видно из моего окна.

В первое же утро я был ошеломлен фантастическим зрелищем гор, полукольцом подступавших к Нальчику. Я даже головой потряс, ущипнул себя — не сон ли вижу. Горы были необычны, ярки, они стояли так близко, что казалось: потянись — и достанешь их рукой. Днем они были другие, и я подивился только их громадности. Это ведь большую силу надо иметь, чтобы вздыбить к самому небу такие глыбищи земли и камня. Любой экскаватор… Да что там, нечего даже сравнивать.

Но утром, ранним утром, когда только восходит солнце, дальние горы Главного Кавказского хребта неузнаваемы. Это какой-то парад сказочных красавцев великанов. Горы, вот они, можешь потрогать — прохладные, даже ароматно-прохладные и белые на синем небе, даже не белые, а матово-хрустальные, в голубых трещинках ущелий и складок. Под солнцем эти складки розовеют, и снег на вершинах тоже льдисто блестящ и розов. Но главное, они рядом, эти гигантские то голубые, то розовые сугробы, совсем рядом, а на самом деле до ближайшей снежной вершины шестьдесят — семьдесят километров. Я сам этому не верил, пока не убедился лично. Больше часа бежал наш автобус по отличному асфальтовому шоссе, и горы всегда были рядом.

Повезло мне и с соседями. Комнату дали на двоих с молодым физиком, молчаливо-доброжелательным парнем, правда, очень больным, а в столовой посадили с тремя интересными женщинами. Одну из них, Палагу, я полюбил сразу, и мы с ней были дружны весь месяц. Она старая, эта Палага, шестьдесят с гаком, да гак, пожалуй, лет десять, но так уж получилось. А жена, расскажи ей, не поверит, подумает, что раз на курорте полюбил, значит, действительно полюбил и что-то у нас было. А возраст Палаги назовет просто басней. Такая уж женщина.

Провожая меня, она не то чтобы предостерегала, а скорее объясняла, как трудно молодому уберечься от известного соблазна. В других местах еще туда-сюда, а на курорте трудно. Люди же мы, праздные к тому же люди, нас отлично кормят, старательно развлекают, мы ничего не делаем, а в сутках оказывается двадцать четыре часа. А человек ведь не может один, вот и начинаются знакомства, дружбы, сближения. Так она думает. А она дважды отдыхала на курорте и оба раза приезжала на неделю раньше срока.

Палагу я увидал на другой день в столовой. Оплывшая, грузная, она сидела, положив на стол громадные груди, и что-то рассказывала двум молодым женщинам. Одна была очень молодая и красивая, очень красивая, причем какой-то близкой, доверчивой красотой. Такую красоту любят, но редко ценят и мало уважают. Наверно, потому, что нестрогая она, безоружная, откровенная. Вторая женщина, чуть постарше, примерно моего возраста, менее красива, зато строгости в ней, достоинства — вот уж действительно, сидит и сама себя уважает. И очки у нее в тонкой золотой оправе, серьезные очки, строгие, хотя носила она их так, будто они для украшения, как серьги в ушах, а не для того, чтобы восполнить ее близорукость. Серьги у нее тоже золотые, с блестящими дорогими камешками, небольшие. Она отрекомендовалась Аполлинарией Сергеевной, заведующей библиотекой из Иванова. Не просто библиотекаршей, а заведующей — чтобы я уважал и чувствовал. Молоденькая красавица просто сказала — Лида, привстала, слегка покраснела и улыбнулась.

— А я Палага, — сказала громко старуха, председательствующая за столом. — Правильно-то Пелагея, а вам тетка Поля, но меня все зовут Палагой, весь наш колхоз.

Я пожал большую руку Палаги и подумал, что в ихнем колхозе живут меткие на слово люди. Такой мамонт не может быть Пелагеей или теткой Полей, это именно Палага.

— Что же ты тощий какой? — спросила она. Спросила приветливо, без жалости, но с участием. И сразу на «ты».

— Заботы, труды, — сказал я с обычной своей легкостью.

Аполлинария Сергеевна поджала в усмешке губы, Лида раскрыла розовый влажный ротик в ожидании подробностей, а Палага засмеялась беззвучно. Она всегда так смеялась — звуков нет, а дрожит всем телом, задыхается, краснеет до посинения и глаза делаются как щелки.

— А харч скудный, — продолжал я. — Обычному человеку хватает, а я бедствую.

— Не по трудам, значит? — Палага отсмеялась и стала вытирать повлажневшие глаза. — Не тужи, мы тебя подкормим. Подай-ка мне судок, Аполлинарья, погуще ему надо.

Палага взяла мою тарелку и налила с краями густого жирного борща.

— Мне мужик тоже худой попался, злющий. Ты не злой, случаем? — Палага сощурилась пытливо и весело.

— Не трону, — сказал я, принимаясь за борщ.

— Спасибо, — сказала Палага. — А то я от своего-то на курортах спасаюсь.

Лида ела робко, словно птичка: клюнет и оглянется, клюнет и опять посмотрит на всех, прислушается — а не слишком ли звучно она глотает? Аполлинария Сергеевна тоже клевала, но деловито, сосредоточенно, с полным сознанием важности своего дела. Палага же навалилась на стол и ела с удовольствием, с наслаждением, и глядеть на нее было приятно. Такое благодушество, причмокиванье, полные губы лоснятся — сразу видно, что еда полезна.

— Похудеть приехала, — сказала она, отодвигая тарелку. — По горам велят лазить, гулять.

— Мне тоже, — сказал я.

— Неужто? — удивилась Палага. — Такой шкилет — и по горам! — И опять затряслась, задрожала в немом смехе.

— Правда, — сказал я. — Дышать горным воздухом, аппетит нагуливать.

— Ну-ну… — Палага вытирала платочком глаза. — Лида вон тоже гуляет, кавалера вчера приглядела. Худу-ущий, на ладан дышит.

— Физик? — удивился я. — Мы живем в одной комнате.

— Ну и что! — вспыхнула Лида. — Мы просто разговаривали, гуляли. Зачем он мне, когда муж дома?

— Дома у нас у всех мужья, — сказала Палага строго.

— У меня здоровый, мастер спорта по боксу. Раунды, нокауты — больше ничего не знает.

Покончив с обедом, мы стали разрабатывать меню на завтрашний день. Лида оказалась неприхотливой и доверила выбор нам, убежав тотчас в поликлинику, Палага остановилась на любимых щах и гречневой каше, но я, завладевший листком и карандашом, заказал ей на обед фруктовый суп и морковные котлеты, а на завтрак и ужин самые легкие блюда. Себе выбрал мясные и мучные — пусть не десять, а пять-шесть кило для счастья надо набрать. Аполлинария Сергеевна мне не доверила, прочитала весь перечень блюд, перевернула листок и посмотрела, нет ли еще чего на обороте.

Мы с Палагой ушли, а она еще сидела над листком и выбирала.

— Ученая, — сказала, отдуваясь, Палага. — С мужем сюда приехала.

Мы разошлись на отдых, а после полдника сговорились пойти погулять по лесопарку. Палага оказалась скорой на ногу, и я за ней еле-еле поспевал. Идет, как танк, сучья за ней трещат, и отдувается шумно, с присвистом. Мы влезли на обзорную башню, построенную горцами в давние времена, и стали глядеть на горы. Палага, вытирая потное лицо платком, сказала, что нынче утром она увидала горы и так обомлела, что стала креститься.

— Такая красота, что слов нету! И чистые-то они, и розовые вроде, а вроде и подсиненные от небушка. И ведь близко-близко, прямо рукой подать! Да-а… Степи вот у нас тоже красивые, а другие.

И Палага стала рассказывать, какие у них в Оренбуржье степи, просторные такие, далеко вокруг видно. Глянешь этак утром, на восходе, лежит она, матушка, без конца и края, зелеными хлебами переливается, и ничего лишнего — только степь да небо. Хорошо! Старик ее теперь, поди, сено убирает, счастливец, в лугах ночует, на волюшке, и, несчастный человек, гор этих не видит.

Мы вскарабкались с ней до половины ближней небольшой горы, обросшей редким лесом и кустарником, ободрали руки и ноги, а Палага порвала чулок и так рассердилась, что стала ругать дураков врачей, которые не нашли от полноты лучшего лекарства, чем это лазанье.

Аппетит за ужином у нас был зверский, и мы попросили добавки. Спал я тоже как убитый, не слышал даже, когда вернулся мой молчун физик, ходивший в кино.

Утром я увидел его глядящим на горы. Длинный, костлявый, он сидел на кровати, завернувшись в одеяло, и потрясение молчал. Белое лицо его, застывшее, без кровинки, было под стать цвету этих вечных гор, безмолвных и сосредоточенных. Даже синие жилки у него на висках и на шее виделись так же, как темно-голубые среди снега расщелины гор. Только горы были ярче, они жили, а у физика потухли даже глаза.

— Чем болеете? — спросил я.

— Лейкоз, — сказал он, раскрыв сухие губы.

Лейкоз… Не то что я, не ревматизм какой-нибудь подцепил, а что помудрее — лейкоз. И здесь по Сеньке шапка. Не дай бог никому такой шапки.

— И как?

— Несколько месяцев продержусь, работу надо закончить. У меня интересная тема.

Узнать бы, как таких самоотверженных делают! В гробу стоит, и тема ему интересна. Лида тоже, видно, к этой теме относится.

Я пошел на лечебную гимнастику, потом на завтрак. Палага была недовольна моим выбором блюд, но ничего не сказала и только задирала все время Аполлинарию Сергеевну. Она смеялась над ее строгостью и ставила ей в вину и образование, и красоту, и даже ее имя.

— Аполлинария — это вроде Полины, а Полина та же Пелагея, — рассуждала она. — Выдумываете все позаковыристей, а цена-то не названию дадена.

— Странная логика, — пожимала плечами Аполлинария Сергеевна. — Мы же не сами выбираем себе имя.

— Зато вы оправдываете его, — сердилась Палага. — Ты вон и серьги нацепила, и губы красишь, и очки золотые, а муж за другим столом сидит.

— Он диетчик.

— Диетчик! Лида вон тоже диетчика подхватила, а у него, сказывают, кровяных шариков только тридцать процентов.

— Он хороший, — сказала Лида, покраснев. — Это он на работе заболел, он не виноват.

— Он-то не виноват, да и ты здесь ни при чем.

— Он ученый, — защищалась Лида.

— Ну и что? Они, ученые-то, диету вон придумали, очки носют, имена мудреные, а дело-то в пирогах, а не в загибах.

После завтрака мы ездили автобусом на белореченские ванны, и Палага удивилась, что я выполняю такие же процедуры, какие предписаны ей.

— Хороша наука, — ворчала она. — Толстый или тонкий, в одну ванну макают, только я больше лежу, а ты меньше. Спросила врачиху, а она — кушайте, говорит, умеренно — и похудеете. Дуреха, кто же голодом лечит!

В обед она не стерпела моего коварства и позвала официантку.

— Вот что, красавица. Этот заморыш, — она взглянула в мою сторону, — фруктовый суп мне заказал. Это что же, вроде компота?

— Вроде компота, — сказала официантка.

— Вот ему и принеси, а мне щей, да с перцем, да погуще, пожирней налей. Все равно помирать-то, лучше уж толстой.

— Червям пища, — сказал я.

— И то польза.

Гулять после обеда она отправилась одна, успокоилась и вечером рассказывала, что у горы случайно наступила на старого козла, да так, что он, бедный, заревел на весь лес. Такая наступит, заревешь, пожалуй, на весь мир.

Аполлинария Сергеевна оказалась любительницей тенниса, и мы с ней весело поиграли. Правда, ее немного смущал муж, который нетерпеливо ходил возле корта и все подозрительно поглядывал на меня, но потом он ушел.

В кино мы пошли вместе и до начала сеанса все искали своих соседей. Лиды и физика в зале не было, они, как мы потом узнали, прогуливались в парке. Вообще потом они редко ходили в кино и все свободное время проводили уединенно.

Мой физик повеселел, стал разговорчивей, в глазах появился живой блеск. Однажды утром, глядя на горы, он сообщил, что человек вечен и уничтожить его нельзя. И природу тоже, природу в смысле материю. Она может видоизмениться, но в основном останется прежней, подчиняющейся своим строгим законам.

— Представьте себе, я, здоровый и молодой, не знал женщин, не испытывал к ним никаких чувств, ни разу не был близок с ними. Меня удерживала от этого их интеллектуальная узость, их природная заземленность, что ли. Во всяком случае, мне так казалось. И вот понимаете, сейчас я влюбился. Я говорю совершенно серьезно, влюбился, пожалуй, больше — я люблю, и мне кажется странным, почему прежде, здоровый и сильный, я не испытывал этого чувства. Мне порой кажется, что, будь оно прежде, я бы не облучился, а если и облучился, так не заболел бы. Ерунда, разумеется, но я испытываю такой подъем, столько чувствую в себе сил, что вчера днем, пока вы ездили на ванны, я нашел решение центрального вопроса своей работы, ключ всей темы, его я искал больше двух лет. Но самое удивительное в том, что Лида, когда я в общих чертах объяснил ей, поняла меня. Поразительное явление! Девчонка, вчерашняя школьница, машинистка в каком-то учреждении — и такое…

В глазах физика дрожали слезы. Это были радостные, счастливые слезы, и сам он весь, завернутый в одеяло скелет, светился счастьем. Черт знает что такое, с луны вроде упал. Наверно, умрет скоро. Перед смертью, говорят, находит на человека короткое обновление.

— Понимаете, в чем дело: вероятно, она ближе к истине, процесс познания у нее короче, путь — прямей и последовательней. Это какой-то своеобразный подход к явлению, совершенно отличный от нашего. Может, это мистика, но для меня все так неожиданно, что вначале я не поверил и попросил ее повторить, как она поняла и почему именно так. И она объяснила, верно объяснила, понимаете!

— Видно, любит, — сказал я. — Бабы понятливые, когда любят, у них чутье.

Физик вскинул темные, словно приклеенные брови, поглядел на меня пристально и вдруг улыбнулся — робко так улыбнулся, виновато. Два ряда влажных белых зубов с бледными деснами показались мне чужими, но это были его зубы, и высокий свод лба, голый, незащищенный, и бескровные губы, и немигающие лихорадочные глаза — все это жило, волновалось, любило. Не свое любило, чужое. Умрет через месяц-другой и изломает жизнь здоровым и сильным. Чего она в нем нашла, в этом блаженном?

Гуляя после обеда с Палагой по лесопарку, я рассказал ей о разговоре с физиком. Она согласилась со мной.

— Нечего лезть в волки, когда хвост собачий. Закрутит ей голову своей ученостью и умрет, а ей жить надо, детей рожать. От здорового мужа к этому шкилету!..

Мне почему-то представилась моя Томка гуляющей с физиком, и я содрогнулся. Ну да, он умрет, его жалко, он молод, двадцать восемь лет, кажется, но ведь и мы не виноваты. Нам жить надо, мы здоровые. Надо узнать ее домашний адрес и написать мужу — пусть покажет ей хорошенький раунд, потаскушке. Люди на курорт лечиться едут, кому-то из-за нее путевки не досталось, а она здесь ученых завлекает!

Ну да, у меня отсталые представления, я не понимаю свободной любви, я простой рабочий, но хотел бы я поглядеть на вас, передовых и современных, и тогда поглядеть, когда вы узнаете, что ваша жена путается на курорте, а вам пишет благополучные письма, что она лечится и скучает в разлуке. Я не знаю, что пишет Лида своему боксеру, но пишет же, и вряд ли я ошибаюсь. Я не блаженный какой-нибудь и знаю их бабью породу.

За ужином мы заговорили об этом, но Аполлинария Сергеевна во всем обвинила мужчин, которых женщины призваны воспитывать и исправлять.

— Я, например, довольна мужем, — рассуждала она в ожидании компота, — а ему вот кажется, что он вроде что-то недополучил. И в то же время ревнует, за мной сюда поехал — странно. Сегодня познакомился на пляже с фифочкой и после обеда к ней ушел. У него, видите ли, деловое свидание, она тоже химик, и они работают в смежных областях.

— Может быть, правда, — вступилась осмелевшая Лидка. — Мужчины ведь слабые, и они всегда ищут в нас помощниц.

Палага откинулась на застонавший стул и затряслась, раскраснелась, заохала.

— Не знаю, чего они ищут, — холодно возразила Аполлинария Сергеевна, — но быть постоянными в своих чувствах они не могут. Я, например, совершенно убеждена, что мужчины изменяют чаще, чем женщины.

— Почему? — удивилась Лидка. — Ведь если они изменяют, то с нами, женщинами, и, значит, одинаково.

Палага зашлась в новом приступе смеха, стул жалобно заскрипел под ее тяжестью, щеки сделались свекольно-синими, из глаз-щелочек потекли слезы.

— Видите ли, милочка, в чем дело. — Аполлинария Сергеевна наставила на Лидку свои золотые очки. — Есть определенная категория женщин, с которыми они изменяют, и я полагаю, их не трудно отличить.

Молодчина, Аполлинария! Умница! А то прикрываются наивностью, доверчивостью и чем только можно, а сами огни и воды прошли.

Лидка вспыхнула до слез, резко отодвинула стул и вскочила.

— Пусть я такая, но он ничего, кроме своих перчаток да нокаутов, не знает, людей, как вы, на категории делит. На весовые! А Ваню я люблю и буду любить, и мне наплевать на вас, фальшивые святоши!

И выбежала из столовой, разъяренная, красная.

Вот ведь какая, — думал, мухи не обидит, а она как тигрица. Скажи сейчас слово поперек, по щекам отхлещет. Н-да… Черти-то в тихом озере только водятся, правильно говорят.

Нам было обидно. Ведь хотели как лучше сделать, о ней, дурочке, заботились, а она…

— Хороша, — сказала Палага. — У меня старик на что уж замухрыстик, а жизнь прожила, к другому не бегала. Опять же детей — шестеро их было — вырастили и в люди вывели.

— Не понимаю таких, — сказала Аполлинария Сергеевна. — Ехать на курорт для флирта и потом возвратиться к мужу — не понимаю.

Мы решили с Лидкой не здороваться и объявили ей бойкот. Она стойко встретила наше сплоченное осуждение и даже не подумала перейти за другой столик, старалась только меньше бывать с нами и прибегала в столовую либо раньше нас, либо опаздывала и садилась за стол тогда, когда мы собирались уходить.

— Совесть мучает, — говорила мне Палага. — Мы ведь бабы такие, согрешим, а потом маемся, боимся: вдруг до мужа дойдет?

— Ты же не грешила.

— Вот так, как она, не грешила, а в голодный год была у одного мужика. Несколько раз ходила. Ну, правда, нужда заставила, дети. А мой мужичонка до сих пор помнит и вчера вот в письме прописал: гляди, мол, Палага, имей в виду. Ну я приеду, задам ему.

А Аполлинария Сергеевна, видно, в самом деле поссорилась с мужем: вот уж несколько дней они не разговаривают, мы по целым часам играем в теннис, и она начинает оказывать мне знаки внимания. Муж, будто назло, прогуливается с фифочкой у нас на глазах и смеется, показывает, что ему весело и радостно. Он краснощекий, полный такой добряк, и видно, в самом деле любит химию, потому что я однажды видел, как он, сидя на корточках, выписывал что-то палочкой на песке, наверно свои формулы, а фифочка внимательно глядела и соображала, что к чему. Она миловидная, очень похожа на мою жену и ходит в легких брюках и открытой кофточке. В первый раз, встретив меня, она почему-то смутилась, посмотрела удивленно и все оглядывалась из-за спины этого толстяка, будто звала. И сейчас она частенько поглядывает на меня и улыбается. Не знаю уж, чему она улыбается. Разве тому, что сумела отбить толстяка? Ему, наверно, лет сорок, вдвое старше, да и смеется он как-то фальшиво, наигранно. Может, и Томка вот так же разгуливала, а, проводив любовника, возвращалась на неделю раньше и этим успокаивала меня.

С физиком мы жили мирно, потому что Лидка не сказала ему про нашу ссору в столовой. Она приходит к нам запросто, весело здоровается со мной (а на улице пройдет и не взглянет) и усаживается у его кровати.

— Ты еще не освободился, Ваня?

Ваня! Как-то неловко глядеть на них и слышать это слишком простое имя — Ваня. Не идет оно к бледному многодумному физику.. У него бывают ученые мужи из местного университета, солидные такие, может, профессора, приносят пузатые папки, книги, жарко говорят, спорят и глядят на него, как на верховного судью.

Ваня… Он всегда рад ее приходу, улыбается, целует и садится рядом. Тут уж я ухожу или на процедуру, или на пляж, или к Палаге — смотря по настроению. Я человек отдыхающий, свободный, могу идти куда вздумается, в Нальчике много красивых мест.

Я пошатаюсь по городу, потолкаюсь в магазинах, зайду в «Эльбрус» выпить стопочку хорошего вина или побалуюсь в теннис с Аполлинарией Сергеевной. Она с каждым днем становится внимательней, охотно гуляет со мной на глазах у мужа и изводит разговорами о чистой дружбе женщины с мужчиной.

В воскресенье мы всей группой ездили в Пятигорск поглядеть лермонтовские места. Дорогие места, святые. А экскурсоводка шпарит заученными фразами, и у каждого места, будь то грот или площадка, где его убили, снуют бойкие деловые типы с фотоаппаратами, щелкают, суют тебе открытки, считают деньги.

Лечебные пляжи в Нальчике не бог весть какие, но можно поглазеть на купающихся, позагорать. На пляже много молодых женщин, есть красивые, и, глядя на них, я чувствую сосущую тревожную тоску. Я не могу поступать так, как сделала Лидка, сблизившись с физиком, я сразу вспоминаю свою жену, и тоска постепенно слабеет, проходит. И все же я думаю о Лидкином поступке, и меня тянет к ним, хочется узнать о их любви, работе, о науке умного Иванушки.

Он будто расцвел и преобразился. Пропала задумчивость и отрешенность, появилась вроде бы несвойственная ему веселая удаль.

— Жгу свечу с обоих концов, — сказал он мне вчера, улыбаясь. — Черт побери все, но гореть надо ярко, рискованно.

— А работа? — напомнил я.

— Разве для работы не нужен огонь? За эти две недели я ушел дальше, чем за два года тихого тления.

Работал он как одержимый, страстно и без устали. С раннего утра садился за стол, обкладывался книгами и сидел до обеда, делал какие-то выписки, расчеты, посылал Лиду в местную университетскую библиотеку. Лида вела себя как жена и с ним не расставалась. После завтрака, несмотря на запрет, она приходила в нашу комнату, садилась у окна и, пока он работал, читала какой-то роман. После я узнал, что она читала только научную фантастику и через нее старалась быть ближе к своему Ване. Вообще она стала сосредоточенней и строже.

Распорядка дня для них будто не существовало, они соблюдали только время еды и однажды ночевали в городской гостинице, потому что после отбоя жилые корпуса закрывают, и они не стали стучаться, чтобы не беспокоить дежурных.

— Совсем стыд потеряли, — ворчала наутро Палага. — Один перед смертью хватает, а эта о семье забыла.

Аполлинария Сергеевна сказала, что нынче не только молодежь, но и зрелые люди не думают о семье.

— Подлое это дело — к чужим бегать, — посочувствовала ей Палага.

А когда мы пошли в горы, она же подбивала меня на сближение с Аполлинарией:

— Баба красивая, молодая, тебе самое время начинать: она злится на мужа, отомстить ему захочет, вот и пользуйся.

— Ты меня не развращай.

— Мне что, — вздохнула Палага, — мое дело теперь десятое. Только зачем же упускать то, что само плывет в руки.

Палага сказала это серьезно, но я почувствовал, что ее прямота не так уж проста. Она составила о нас определенное мнение, как о Лидке, и хотела проверить его. Но дело было не только в любопытстве старухи, для которой чужие романчики, за невозможностью заводить свои, стали вынужденным развлечением. Аполлинария уже тянулась ко мне, хвалила за начитанность, говорила, что я симпатичный мужчина, а если и худенький, так это не от характера, а просто потому, что у меня сухая клетка, физиология такая. Ведь я же высокий? Высокий. Стройный? Стройный. Ну и прекрасно, чего же еще надо!

Мы стали ходить с ней на «пятачок» в Долинске, где вечерами танцуют отдыхающие, гуляли по лесопарку, но всегда в любом месте мы обязательно встречались с ее мужем и фифочкой, похожей на мою жену. То ли Аполлинария следила за ними, то ли они подкарауливали нас, не знаю, но только при встречах с мужем Аполлинария неестественно оживлялась, заглядывала мне в лицо, прижималась и вообще вела себя так, будто мы бог знает как близки. А мы и не поцеловались ни разу. Аполлинария изводила меня рассуждениями о духовной любви, о дружбе, а я этого не могу понять, когда нет общих интересов, работы или вкусов. И потом, она часто говорила о муже. По ее словам, он хорошо знал свое дело, а в жизни был неприспособленным, неловким человеком и мог позволить опутать себя любой привлекательной женщине. Не знаю, таким ли он был, но, встречаясь, он с мрачной иронией кланялся мне, глядел, как на заклятого врага, и в глазах его плескалась белая ненависть.

Сказать откровенно, мне было все равно: я женатый человек, у меня есть Томка, будет скоро ребенок, и эти прогулки с Аполлинарией ничего не значат. Ну, гуляют два знакомых человека, разговаривают, ну и что? Разве я виноват в ссоре этих заботливых супругов, которые даже на курорт приехали вместе и вот сейчас доказывают друг другу свою свободу и независимость. Боже упаси! Я посторонний человек, а эти нарочитые нежности на глазах у мужа если и задевают меня, так больше потому, что мне стыдно играть с Аполлинарией какую-то роль, которую я не знаю. Правда, последние два дня она стала ко мне ласковей, снимает очки, чтобы показать, какие у нее красивые глаза и длинные густые ресницы, поджидает у гимнастического зала, одетая в трико и гордая своей, честно говоря, отличной фигурой, а утром сказала, что завтра мы пойдем на пляж и позагораем на просторе, пока отдыхающие будут на лечебных процедурах.

Я не то чтобы рад такому обороту, а так, знаете, приятно становится отчего-то, интересно, и я думаю, что Аполлинария вовсе не ханжа и мне тоже незачем вставать в позу святого праведника. Ну, а то, что она старалась использовать меня как громоотвод, чтобы удержать своего мужа, пусть, я всегда рад послужить благому делу. Не моя вина, если дело не выгорело.

— Поторапливайся, — сказала мне с усмешкой Палага. — Последнюю неделю живем, не успеешь.

Я шутливо пожаловался на нерешительность Аполлинарии и упомянул о громоотводе, который вынужден ждать. Палага поняла и за ужином повела наступление на Аполлинарию.

— Это не измена, если с чужим мужиком переспишь, — внушала она с высоты своего опыта, — а вот если для чужого семью и мужа забудешь — это измена.

— Разумеется, временная близость еще ничего не доказывает, — соглашалась Аполлинария. — Бывают моменты, когда мы не вольны в своих чувствах, но все же надо стремиться к тому, чтобы всякое чувство сделать подконтрольным, осознанным.

Мне было совестно и тоскливо. Старая деревенская баба, молодой рабочий, интеллигентка с высшим образованием — все мы думали об одном и искали, чем бы это одно оправдать и обосновать. Мы говорили о семье, о долге и искали оснований для свободного чувства, оставляя неприкосновенными и семью, и долг, и нравственные нормы нашей жизни. Лидка со своим Ваней вряд ли говорили об этом. Они любили и яростно работали, не замечая времени, а для нас время остановилось, в сутках было двадцать четыре часа, и мы не знали, куда себя деть.

Обычный порядок нашей жизни, когда Палага с утра шла на колхозный птичник, Аполлинария в городскую библиотеку, а я на завод, когда вечером мы возвращались в свои семьи и занимались бытовыми делишками либо отдыхали, был нарушен. Сейчас мы отдыхали все время, и этот отдых был как неразрешенный вопрос, как тягчайшее испытание. Я будто со стороны глядел на себя и с удивлением видел, что я другой человек, скучный, вялый, не нужный здесь. А на заводе меня ценят, я там необходим, нашему цеху обещают присвоить звание коммунистического труда. И конечно, присвоят. У нас дружный цех, мы даем продукцию отличного качества — чего же еще? И прогулов у нас нет, и учатся все.

А что, подумалось вдруг, если бы весь наш цех прислать сюда и проверить его отдыхом — рассыпался бы он, пожалуй, распался сразу на Аполлинарий, Лидок, на таких, как я и Палага. Значит, мы трудом спаяны, только трудом.

Палага в последние дни нашла себе старичка железнодорожника, чинно разгуливает с ним, носит библиотечную книжку стихов, и они оба умиляются оттого, что очень уж складно и хорошо там говорится. Вчера, когда я стал ее поддразнивать старичком, она с улыбкой заявила, что любви все возрасты покорны и что ее порывы благотворны. Старая перечница!

Из дома мне пишут два раза в неделю, но письмам я уж не так радуюсь, как в первые дни. Жена твердит, что соскучилась, и просит купить побольше фруктов и лаврового листа — здесь должно быть все это дешево, не надо упускать возможности. Возможности я не упущу, куплю, но я думаю, что и Томка вот так же, а может, и не только так, флиртовала на курорте, потому что я подошел к этому и, значит, могла подойти и она. Где нет большого чувства, нет и измены. Я думаю о нашей с Томкой жизни, спокойной и благополучной, и кажется она мне серенькой, маленькой. И любовь кажется такой же серенькой и маленькой, потому что не было в ней ни тревог, ни сомнений, ничего такого. Жили в одном доме, встречались, ходили в кино, а потом поженились. У Аполлинарии со своим химиком почти такой же союз. И вот он распался, тонкой и непрочной кажется моя связь с Томкой, Палага (даже Палага) восхищается степенностью старичка железнодорожника, который куда лучше ее маленького и колючего, как ежик, злыдня.

— Может, в «Эльбрус» сходим? — предлагает мне Аполлинария после ужина. — Там, кажется, есть оркестр, потанцуем.

— Правильно, — одобряет Палага, — чего тут киснуть-то. Я вон со старичком посижу потолкую.

Она идет к старичку железнодорожнику, сидящему на скамейке у столовой, а мы отправляемся в «Эльбрус».

Всю дорогу до ресторана Аполлинария возбужденно говорит, смеется, вспоминает студенческие наивные мечты и веселые пустячки шалостей. Мы берем столик у окна, заказываем бутылку вина и фруктов. Музыка здесь не ахти, трое полулюбителей-полупрофессионалов, но танцевать можно.

Аполлинария разрумянилась от вина, отдала мне свои очки и блаженно щурится, хлопает лопушистыми ресницами — своими, не наклеенными. Танцует она хорошо, партнер я стройный, и на нас поглядывают из-за столиков завистливо. Аполлинария чувствует эти взгляды и нежится в них, как в солнечных лучах.

Мы заказываем вторую бутылку вина и, в легком опьянении, веселые, почти счастливые, танцуем, танцуем. Она стала совсем девочкой без этих строгих очков, смеется, запрокидывая голову, и волосы, падая на плечи, нежно гладят мои горячие руки.

— Ты красивая, — шепчу я расслабленно.

— Завтра пойдем на пляж, — отвечает она с томной улыбкой.

Лица людей за столиками расплываются, покачиваются, а мы в упоении танцуем и танцуем. Мне хорошо от этой близости, я ни о чем не думаю, и, когда неожиданным видением проплывает лицо Томки, я озорно подмигиваю ей и прижимаю к себе Аполлинарию. Нашла время когда вспомниться!

Утомившись, мы садимся за столик, и тут я замечаю, что лицо Томки не воспоминание, — за угловым столиком сидит фифочка, похожая на мою жену, и рядом с ней муж Аполлинарии.

— Посмотри-ка, — говорю я ей, подавая очки.

Она вооружается, смотрит и становится прежней Аполлинарией Сергеевной, строгой и надменной.

— На пляж мы завтра обязательно пойдем, — говорит она намеренно громко, с каким-то злым вызовом.

Но мне уже не хочется на пляж. Я решительно поднимаюсь и иду к столику ее мужа.

— Простите, — говорю я ему и приглашаю фифочку на вальс.

Фифочка охотно соглашается, и мы танцуем.

— Вот это его жена, — глупо говорю я, показывая глазами на Аполлинарию Сергеевну. — Я у нее вроде громоотвода.

Фифочка громко, на весь зал, хохочет. Она засмеялась так неожиданно, что я сбился с ритма и никак не могу выправиться. Она висит у меня на руках, изнемогая от хохота, еле передвигает ноги, а я заметно опьянел и уже устал, танцуя с Аполлинарией.

Фифочка никак не может успокоиться, я полыхаю от смущения, а она знай хохочет, заливается и вот-вот затопает ногами от безудержного веселья. Ну точь-в-точь моя Томка, даже всхлипывает от смеха, даже приседает, как она. Я бесцеремонно ущипнул ее, как Томку в таких случаях, и она, — удивительное дело! — сразу стихла. Прямо двойник Томки!

— Знаете, я тоже громоотвод, — говорит она, облегченно вздыхая. — Этот толстяк приревновал ее к вам в первый же день — помните, вы играли в теннис? — и вот упросил помочь ему. Извел меня химией, формулами, реакциями…

— Вы разве не химик?!

— Откуда?! Проводница в Аэрофлоте. Стюардесса. Между прочим, зовут меня Машей.

Я назвал свое имя и, танцуя, повел ее к выходу. Мы убежали беспрепятственно, и только у ворот санатория я и вспомнил, что не рассчитался с официанткой.

— Пусть они рассчитаются, — сказала Маша. — Не зря же мы три недели их любовь охраняли. Вы женаты?

— Женат, — сказал я.

— А у меня, знаете, мальчик есть, жених, — ну в точности похож на вас, прямо копия! Я когда впервые вас увидела, так растерялась, что глаз не могла отвести, оглядывалась даже. Помните, я с этим толстяком еще шла?

Теперь уж раскололся я. Не мог я удержаться после такого признания. Повалившись на скамейку, я хохотал как безумный, все во мне ликовало и пело, и я настолько забылся, что упал со скамейки в траву (может, от вина?) и только после этого стал приходить в себя.

Я рассказал Маше о своих сомнениях насчет жены, в точности похожей на нее («Неужели! Действительно похожа… не шутите?.. Поразительно!»), о трудных раздумьях и тоске последних дней, о готовности флиртануть с Аполлинарией — была не была! — по-настоящему.

— Вы знаете, я тоже об этом думала, — с удивлением сказала Маша. — Как увидела вас в обществе этой женщины, так сразу и подумала о Грише, — мальчика моего так зовут, — подумала, что он тоже вот так, как вы, ходит сейчас с какой-нибудь фифой, а вечером пишет мне письма, клянется, что скучает и все такое.

— Мы ведь тоже вас фифочкой звали, — сказал я. — Ну и как этот толстяк, неужели он стал влюбляться?

— Представьте, да! Вначале он только просил изредка прогуливаться с ним на глазах у жены, дичился меня, а потом привязался и вот пригласил в ресторан.

Мы вдоволь насмеялись, наговорились и разошлись, запланировав на завтра пойти в кино и на пляж. Ведь мы как раз подходящая пара, вроде мужа и жены, и влюбленность нам не грозит, потому что это было бы повторением прошлого. Вот если бы все случилось, как у Лиды с физиком, тогда другое дело. Да и времени нет, скоро домой.

Утром я встретил у столовой Аполлинарию Сергеевну с мужем, и они дружно и приветливо поздоровались со мной.

— А ведь я кому-то должен заплатить за вино? — напомнил я.

— Никому, — смущенно пробормотал толстяк. — Я уплатил. Кто же еще будет платить!

Аполлинария поглядела на меня с благодарностью и вздохнула — с сожалением. Все-таки три недели пробыть вместе не шутка, и духовная любовь начнет постепенно материализоваться.

Палага была разочарована. За обедом она ворчала, что ученые люди, может, и умные, но, если разобраться, все же дураки, потому что ехать на курорт с мужем — это все равно что везти в Тулу свой самовар и не пить из него, а только показать, какой он пузатый.

Аполлинария Сергеевна на радостях примирения с мужем была настроена благодушно и сказала с улыбкой, что ее не трогают цинично выраженные мысли.

— А у тебя как? — спросил я Палагу. — Бесплатный билет на поезд не подарил железнодорожник-то?

— Куда ему, — отмахнулась Палага. — Только и разговору что о своих паровозах. Первые дни вроде степенный был, о колхозе спрашивал, а сейчас одни паровозы. Будто у людей никакого дела нет, окромя езды. Чужой он, совсем чужой, до моего старика далеко.

— Ты же говорила, что ежик, злыдень?

— Мало ли что я говорила!

На другой день случилось событие, взбудоражившее всех отдыхающих нашего санатория, — к Лиде приехал муж.

Он приехал внезапно, без предупреждения, узнал, где живет физик, и явился в наш корпус. Оказывается, Лида написала ему откровенное письмо, и вот он явился их проучить. Весть эта сразу же стала известна в столовой.

Мы заканчивали обедать, когда к нам прибежала дежурная санитарка и прерывающимся шепотом зачастила:

— Здоровенный такой, на диван сел, подожду, говорит, а сам глазами на всех злобно так, с ненавистью… Ох, силы нет, как бежала… Кулаки у него во какие, на лбу рубец, а челюсть тяжелая, бульдожья… Подкараулить вас хочет.

Санитарка побежала к дальнему столику, где сидел физик, а мы ошеломленно глядели на побледневшую Лиду. Она только что пришла и еще не прикоснулась к обеду, надеясь, что мы, ее враги, сейчас уйдем, а мы ждали третьего блюда и вот стали свидетелями ее несчастья. Она глядела на нас вызывающе и решительно, ожидая встретить торжествующие улыбки, но улыбок не видела. Мы тоже были потрясены этим известием и вначале растерялись. Первой пришла в себя Палага.

— Бесстыдник, — сказала она с сердцем, — скотина немилящая! Да если бы ко мне приехал, я бы ему, стервецу… Ух, паразит!..

— Бесчестный человек, — сказала Аполлинария Сергеевна. — Никакого такта, чувства порядочности, этичности… Подстерегать свою жену, как последнюю… Нет, я не нахожу слов для возмущения!

Во мне тоже поднялось что-то протестующее и тревожное, и я глядел на Лиду, как на свою сестру, попавшую в беду. Я был готов заступиться за нее и, еще не видя того злобного, молодого и здорового, ненавидел его, как что-то чужое и враждебное.

— Не бойся, — сказал я Лиде. — Пойдем вместе, в обиду не дадим.

— Я не боюсь, — сказала Лида, улыбнувшись сквозь слезы. — Я ему правду всю написала, я только за Ваню боюсь, он расстроится, а ему нельзя расстраиваться.

— Что же будем делать? — спросила Палага. — Ведь он убьет тебя, если он такой поганец.

— Он меня любит, — сказала Лида, растроганная нашей поддержкой. — Я за Ваню боюсь, он только поправляться начал…

— Идем, — сказала Палага, решительно подымаясь.

Мы вчетвером вышли из столовой, подождали физика и вместе с ним отправились в наш корпус. Физик вел Лиду под руку и смущенно говорил ей, чтобы она не волновалась. Долговязый, нескладный, он сам растерялся от неожиданности предстоящей встречи, и со стороны особенно заметной казалась его почти детская незащищенность. Но мы трое шли сплоченные и готовые к обороне и к нападению, за нами вышагивали двое мужчин из-за стола физика, а за ними — отдыхающие нашего корпуса. Прежде многие из них подсмеивались над Лидой и ревниво поглядывали на тощего физика, для которого она пренебрегала здоровыми мужчинами, а вот теперь они были на нашей стороне и откровенно осуждали незадачливого мужа.

— Тюфяк какой-нибудь, рохля.

— От хорошего не пошла бы к этому.

— Этот, говорят, ученый, атомы расщеплял. У него вон и имя серьезное — Иван, а тот — боксер, кулаками хлеб зарабатывает.

В вестибюле нас встретил плечистый молодой парень, нетерпеливо шагавший из угла в угол. У дивана стоял его маленький чемодан.

— Значит, ты и будешь Лидин муж? — спросила Палага, заслонив собой Лиду и долговязого физика.

Я встал рядом с ней.

— Да, муж, — сказал парень мирно, посмотрев на Палагу, потом на меня. — А вы кто будете?

— Товарищи, — сказала Аполлинария Сергеевна, присоединяясь к нам. — Мы с ней живем в одном корпусе и кушаем за одним столом. И вот эти люди, — она показала на столпившихся у двери мужчин и женщин, — тоже ее товарищи.

— Очень приятно, — сказал парень. — Меня зовут Борис — И поглядел на Лиду, потом на физика.

Нет, не похож он был на того грубого и злобного, которого все мы ожидали встретить, но мы стояли перед ним, как перед плотиной, позади накапливались вновь входящие, дверь уже не закрывалась, а мы стояли настороженной безмолвной толпой, не смея ни столкнуть эту плотину, ни обойти ее.

Он завороженно глядел на Лиду, и во взгляде его, перемежаясь, вспыхивали и гасли обида, любовь, презрение, обожание, растерянность, мука. Я и сейчас вижу этот трудный, мгновенно меняющийся взгляд. Теперь он знал не только раунды и нокауты.

Борис глубоко вздохнул, как после трудной работы, с которой он не надеялся справиться, но все же справился, обвел смущенным взглядом толпу и улыбнулся устало, виновато.

— Что же толпиться-то, проходите, — сказал он с шутливым радушием хозяина и повел рукой, отступая к дивану.

— Гляди, чтобы без глупостей, — предупредила Палага. — Тут тебе не баловство, тут серьезное.

— Я чувствую, — сказал Борис, опускаясь на диван.

Неловко толкаясь, мы все прошли мимо него, стараясь не глядеть ему в глаза и потом оглядываясь. Он сидел и ждал, а рядом стояла и ждала Лида. Своего физика она отправила за нами.

Мы собрались в холле второго этажа, где обычно смотрели телевизор, а физик встал у окна, глядя на горы.

Мы сидели долго, курили, вяло переговаривались о чем-то незначительном, и только женщины изредка отваживались задеть то, о чем мы думали.

— Чужую беду руками разведу, — сказала пожилая женщина, — а вот к тебе придет — и подумаешь, ох как подумаешь.

— Для кого беда, кому счастье, — возразила ей Палага.

— . Все это страшно сложно. Любовь — чувство облагораживающее и не бесцельное, оно предполагает взаимное счастье, а вот неразделенная любовь или такая, когда у одного все кончилось, а у другого нет, — разве это счастье?

— Всякая любовь — счастье. А мы флиртуем, кокетничаем, романчики трехдневные заводим.

— Самокритично!

— Помолчала бы лучше.

Лида возвратилась заплаканная, с припухшими губами, но просветленная, ясная. Физик почти кинулся к ней от окна.

— Скоро на полдник, — сказала она, — ты с утра ничего не ел и куришь. Ты же давно бросил курить! Ох, господи, замучаешь ты меня совсем!..

Будто прохладным горным воздухом, ароматной свежестью повеяло от этих слов, мы заулыбались, заговорили, суетливо заторопились в столовую, глядя им вслед и любуясь ими. Ведь они были счастливые люди, к тому же оставались здесь на второй срок. В таких-то благословенных местах!

И они остались.

А я вот еду обратно домой. Везу жене девять килограммов яблок и килограмм лаврового листа. Она очень обрадуется, пожалуй, будет счастлива. Если эти десять кило прибавить к моему весу, то все будет в порядке и я оправдаю надежды нашего заводского доктора. Маша сказала, что при таком характере, когда за всех переживаешь, как за себя, никогда не пополнеть. Вот разве с годами, в старости.

Палага поправилась на 4 килограмма 250 граммов.

1970 г.

 

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

Дождь лил трое суток подряд. Обложной и по-летнему спорый, он хлестал все время без передышки и столько начудоквасил, что не расхлебаешь и в неделю. Накатанные за лето дороги стали непроезжими, смирная Кондурча вышла из берегов и сорвала два мостика, дойный гурт, простоявший на калде без корма, убавил молока, жатва хлебов остановилась в самый горячий момент, и намолоченное зерно лежало на временных токах и мокло под открытым небом.

Межов уже не радовался и солнцу, когда на четвертый день собрался в поле. А солнце было по-летнему жаркое и веселое, а небо, неподвижное и глубокое, голубело в каждой луже, а лужи стояли сплошь и исходили по краям теплым паром.

На машине ехать было нельзя, и Межов из правления пошел через все село на конюшню. Пока шел, несколько раз оступался в лужи, дважды чуть не упал и уж еле волок туфли, которые от налипшей грязи стали похожими на лапти.

— Тротуар надо, Сергей Николаич! — крикнула от колодца старая вдова Пояркова. — Из досок бы сделать или городской, из асфальту.

— Вот когда на работу все ходить будут, — сказал Межов.

— Да у меня овца обезножела, Сергей Николаич. — Пояркова поспешно нагнулась, подхватывая коромыслом зазвеневшую дужку ведра, подождала и, подняв ведра, проворчала вслед Межову: — Успел узнать, косолапый бес. На работу! Когда ты титьку сосал, я уж работала. Пра, бес! Всех уж узнал…

Межов расслышал, но не ответил. Он работал председателем второй месяц и не знал всех людей своего колхоза, в котором насчитывалось более шестисот взрослых жителей, но Пояркову он запомнил.

На общем собрании, когда его выбирали в председатели, Пояркова выступила вслед за секретарем райкома и сказала, что хорошо, конечно, когда и ученый, и агрономом успел годок поработать, и комсомолец, но больно уж молодой. На такие должности меньше чем тридцатилетних нельзя ставить.

— Сколько тебе годочков-то, парень? — спросила она жалостно.

И Межов, стоя под взглядами сотен глаз, любопытных, настороженных, ощупывающих, сказал, весь пунцовый от смущения, что скоро пойдет тридцать первый.

— А когда скоро-то? — допытывалась вдова.

— Через пять лет, — сказал Межов под общий смех всего зала.

Наверно, он хотел сбить шуткой свою напряженность и смущение перед незнакомыми людьми, но тогда он не думал об этом. Он просто не выносил жалости, к тому же иронической, а Пояркова была мастерицей на это. Вот и сейчас она хотела вроде бы пожалеть, что он идет по такой грязи, и посоветовала сделать тротуары. Едкая баба, своеобразная. Да и все они своеобразные, непохожие, более шестисот разных, не похожих друг на друга людей.

Межов перепрыгнул очередную лужицу и пошел мимо дома кузнеца Антипина. Из подворотни высунулся на него, гремя цепью, косматый барбос и захлебнулся необъяснимо злым лаем. Межов наклонился, показывая, будто ищет на земле, чем бы ударить, и барбос мигом скрылся в своей подворотне. Трусоватый, а облаял ни за что ни про что.

— Верный, на место! — послышался за воротами властный хозяйский бас.

Тоже сидит дома, труженик.

Межов возвратился, толкнул ногой тяжелую калитку. Антипин под сараем точил мотыги. Мальчишка лет десяти вертел установленный на козлах наждачный круг, а Антипин точил. Из-под лезвия мотыги летели искры, в солнечном свете похожие на водяные брызги, наждак скоблил закаленную сталь тонко и пронзительно.

— Бог на помощь, — насмешливо сказал Межов, когда утих визг металла.

Антипин вроде бы не расслышал, пощупал пальцем острие мотыги, не спеша поставил ее в угол и взял вторую. Пока не кончит свое дело, не заговорит. У него и дом такой же, как он сам, хмурый, прочный. Наверно, не одну бутылку леснику споил, пока достал такие кряжи. И сад вон за двором развел, и огород… День и ночь готов здесь копаться, а как для колхоза, так восемь часов отстучал — и кузницу на замок.

— Значит, у тебя дело, а я здесь вроде туриста? — сказал Межов, не подавая руки Антипину, наконец-то соизволившему обратить внимание на молодого председателя.

— Картошку окучить надо, — сказал Антипин. — Сушь стояла, а вот теперь она отудобит.

— А уборка?.. Я совки велел тебе на прошлой неделе сделать — где они?

— Жести нету, кончилась.

— Кончилась! Если для себя, так вы и жести найдете и чего угодно.

— То для себя!.. — Антипин вздохнул, улыбчиво поглядел на Межова. — На колхоз-то, говорят, надейся, а сам не плошай.

— Ты не плошаешь!..

Межов круто повернулся, захлопнул тяжелую калитку и пошел грязным проулком к конюшне. Навстречу ему попались десятка полтора женщин и девчат с корзинками и ведрами в руках — несли из леса первые грибы. Наверно, с зарей встали, свою выгоду не упустят и здесь.

Увидев председателя, женщины остановились, озадаченные нечаянной встречей. Вины за ними никакой не было, на работу нынче не наряжали, но все же неловко шастать по лесу в будний день. Они сбились толпой у избы сторожа Филина, смущенно оправляли подоткнутые мокрые подолы, нахлюстанные в лесной траве, очищали от грязи босые ноги.

— Вечером на работу, — сердито сказал Межов, еще не остывший после встречи с Антипиным. — Пойдем на тока, в ночную.

— Ночью-то милуются, а не работают, Сергей Николаевич! — сказала, смеясь, Ольга Христонина, местная красавица, с первого дня безуспешно завлекавшая Межова.

— Вот там и помилуемся. Лопаты захватите. Деревянные.

— Какая же любовь — с лопатами?

Не отвечая, Межов пошел дальше.

— Строгий какой, не подступишься! — обиделась Ольга. — И ведь молодой, неженатый.

— Потому и строгий, что молодой. Вас на коленки посади, а на шею вы сами залезете.

«Тетка Матрена», — определил Межов последний окающий голос. На пенсию пора, а все еще скрипит на своем курятнике — совестливая. После уборки надо ей полный пенсион дать. А с этой Ольгой… черт знает что с ней делать.

Конюх Гусман, заспанный рябой татарин, лежал в тамбуре на сене, закинув руки за голову, и мурлыкал непонятную песню на своем языке. В конюшне пахло кожаной сбруей, отволглым свежим сеном и дегтем. Как на курорте живет. И обленился вконец.

— Заседлай-ка мне Вороного, на тока надо съездить.

— Ага, Вороной! — отряхиваясь от сена, торжествующе заулыбался Гусман. — Как сухо, так машина, а как грязно, давай Вороной! Наша Вороной и по сухо и по грязно ездит. Эх, председатель!

Гусман любил лошадей и ревниво относился к машинам, оттеснившим живую тягловую силу. Сейчас он обидчиво намекал председателю на недавнее решение правления сократить поголовье лошадей наполовину. Справедливое, в общем, решение.

Межов очистил пучком сена размокшие туфли, выбросил грязный пучок за ворота. Гусман покрикивал в конюшне на лошадей: «К стенка! К стенка держись!» Вскоре он вывел Вороного, набросил на него новое казацкое седло, затянул подпруги и, лихо вскинув руку к мятой теплой шапке, в которой он ходил и летом, отрапортовал:

— Готова, товарищ председатель! Край земля едишь, все хараша будит.

Межов легко сел в седло, нагнулся, чтобы не задеть головой косяк ворот, и сжал стременами бока Вороного. Он слышал, как позади причмокнул и потом что-то крикнул. Гусман, но застоявшийся Вороной уже вынес его из конюшни и, разбрызгивая лужи, стремительно мчал по мокрой, сверкающей траве в поле. Он скрипел селезенкой и просился в намет, но Межов не отпускал повод, и Вороной бешено рысил, подняв голову и отбрасывая с копыт тяжелые шматки грязи.

Просторно, солнечно и тихо было в поле. Зеленые ряды лесополос разделили степь на правильные желтые квадраты вызревших хлебов, и красивые эти квадраты были светлыми и печальными. Посреди них и на концах разбрелись и стали безмолвные комбайны, они стояли там, где их застиг дождь, а вокруг волновались под легким ветром хлеба и будто кланялись им.

Дальний полевой ток обозначился одинокой будкой сторожа и ворохами зерна, открыто лежащими под небом. Среди ворохов торчали, высоко подняв железные шеи, два зернопогрузчика, поодаль маячила тонкая труба передвижной электростанции. Где-нибудь здесь бродит и одноногий сторож Семен Филин, ковыряя своей деревяшкой отмякшую площадку тока. Ни черта ведь не подумает, что площадку портит, старый пень.

Межов перевел Вороного на шаг и, нагнувшись с седла, вырвал с корнем несколько пшеничных стеблей. Колос был сухим и уже вымолачивался, но соломина еще сминалась, мочалилась при разрыве, не ломаясь. К вечеру проветрит, и наутро можно будет пускать комбайны.

С левой стороны дороги лежали необмолоченные валки ржи, прибитые дождем к земле. Эти надо немедленно переворачивать, иначе прорастут.

Возле тока Межов спешился, привязал Вороного за столб осветительной сети и позвал Филина. В ответ послышался короткий басистый лай. Наверно, спит, на собаку надеется. Межов пошел к будке сторожа, но дорогу ему преградил Вихрь, рослый пес из породы овчарок.

— Не узнал, что ли? — спросил Межов.

Вихрь узнал, помахал хвостом, но в сторожку не пустил, встав у приоткрытой двери. Межов заглянул в окошко — на нарах лежали в ворохе стружек новая деревянная нога и кривой нож, Филина не было. Куда-то запропастился и ногу даже не доделал.

— Где же хозяин? — спросил Межов собаку.

Вихрь дважды тявкнул в сторону села и опять уставился на Межова. Межов вздохнул.

— Значит, один ты за весь колхоз работаешь? Эх, Вихрь, Вихрь, остаться бы мне агрономом или в аспирантуру поступить, что ли. Ну пойдем, поглядим твое хозяйство.

Межов направился к ближнему вороху, и, едва наступил на площадку тока, Вихрь сердито зарычал: площадка еще не просохла, от ноги остался четкий след.

— Ясно, — сказал Межов. — Веди тогда сам, если ты такой бережливый да строгий.

Вихрь побежал впереди вдоль площадки и остановился у второго вороха, где лежали мосточком две доски. Межов прошел по ним, нагнулся и сгрудил рукой мокрый пласт ржи толщиной пальца в два. Зерно под ним было сухое, но низ вороха схватился с мокрой землей, прорастал. А ведь семенной…

Пшеничные вороха, к которым Филин тоже постелил дощечки, оберегая ток, уже горели. Межов сунул руку по локоть и сразу вытащил: зерно было горячим и ощутимо отдавало прелью. Пшеницу убирали напрямую, сорняк отвеять не успели, и вот пришел этот подлый дождь. Пропадет, если сегодня же не провеять раза два.

Ячмень тоже грелся. Межов помял в горсти теплое зерно, понюхал и протянул его собаке. Вихрь понюхал и обиженно чихнул.

— Вот видишь, — сказал Межов. — А хозяин твой картошку, наверно, побежал окучивать, о себе только думает. Где хозяин?

Вихрь помахал хвостом и побежал к сторожке, оглядываясь и как бы приглашая следовать за собой. У сторожки он показал широкий след сапога и след деревянной ноги — круглые ямки. След уходил в сторону села степью. По залогу ударился напрямик, старый черт!

Межов съездил на ток второй бригады и, убедившись, что неотвеянное зерно тоже греется, отругал сторожа и возвратился в село уже в обед, разъяренный до тихого бешенства. Не доехав еще до конюшни, он услышал частый тревожный звон набата и хлестнул Вороного концом повода по шее. Одна беда не ходит, еще что-то случилось.

Нахлестывая жеребца, он рыскал напряженным взглядом по селу: признаков пожара не было, но по улицам бежал народ, и тревожный звон не утихал, торопил, созывал к себе.

Когда Межов подскакал к правлению, на площади перед ним уже собралась довольно большая толпа, посреди которой колченогий Филин колотил тележным шкворнем в кусок рельса, подвешенный на столбе.

— Чего трезвонишь? — крикнул Межов, наезжая на толпу.

— Хлеб горит, народ подымаю, — деловито сказал Филин и опять застучал по рельсу.

— Хватит, — облегченно сказал Межов, — поднял уже. Трезвонишь, а прийти в правление не догадался.

— Дож-жик, когда придешь-то. Вот кончился, и пришел, да вас нету, а Метелин в третью бригаду, слышь, уехал.

Межов уже не слушал и обратился к толпе.

— Товарищи! — Он поднял руку и привстал на стременах.

— Как Чапаев! — послышалось из толпы насмешливое.

Межов не выдержал:

— По домам своим сидите, мотыги точите, в лес за грибками наладились, а хлеб дядя вам спасать будет?! Какие же вы, к черту, хозяева, если на обоих токах зерно греется! Ну, чего молчите?!

— Откуда мы знали, — проворчал кто-то в толпе.

— Не знали? А что дождь трое суток, хлестал, вы тоже не знали?! Не крестьяне вы, что ли? Вот старик, — Межов показал на мокрого, грязного Филина, — за шесть километров на одной ноге пришел, а вы не чешетесь, пока гром не грянет, черти сиволапые! Председателей ругаете, а вы же здесь хозяева, вы сами…

— Ты не ори! — закричала из толпы тетка Матрена. — Ты скажи толком, рассуди, а не с бухты-барахты.

— Правильно.

— На ток-то сейчас нет влезешь — грязь.

— Сейчас не влезешь, а к вечеру проветрит! — крикнул Межов, покрывая ропот непрерывно растущей толпы. — Если все выйдем, то мы в одну ночь перевеем и спасем зерно. Захватывайте с собой лопаты, ведра, мешки и собирайтесь здесь. Поедем часа через три-четыре. Шоферам бортовых машин быть здесь с машинами.

— Вот так сразу бы и говорил, а то чертыхается…

— Молодой, погорячился.

— Выйдем, председатель, все пойдем, не сомневайся.

— Неужто хлебу пропасть дадим — не маленькие, понимаем.

— Добро. Только все собирайтесь, другого наряда не будет.

Межов отогнал лошадь на конюшню, пообедал, поговорил со своей хозяйкой, молодящейся старой девой, которая отказалась идти в ночную, сходил в гараж к шоферам, и, когда возвратился, у правления уже опять гудел народ с деревянными лопатами, ведрами, мешками, бабы захватили на всякий случай даже вилы и грабли.

В толпе Межов разглядел и вдову Пояркову, и Ольгу Христонину в голубой кофточке, с накрашенными губами, и тетку Матрену, и конюха Гусмана с двумя сыновьями — школьниками старших классов, — все село собралось здесь, затопив площадь перед правлением. И его хозяйка, обиженно поджав губы, пристала сбоку, слушая говорливую соседку.

На крыльце правления агроном Метелин, он же секретарь парторганизации, держал речь:

— А поскольку дело общее, артельное, не подкачайте. Кто с граблями и вилами, отделяйтесь — поедете валки переворачивать. С ведрами и лопатами — на тока. Поедем двумя партиями: кто на ближний ток, поедет со мной, на дальний — с председателем. Эй, Сережка! — крикнул Метелин шоферу, остановившему свой грузовик позади толпы. — Вези народ с граблями на ржаное поле.

— На одной машине не поместимся!

— Вон еще две идут. Васили-и-ий, рули сюда!

— По одной, бабы, по одной влезайте, не торопитесь.

— Эх, ногу-то закинула… Вот эт-та нога-а-а!

— Марья! Марью-у-ушка! Трубу у меня закрой — забыла.

— Отвернись, бесстыдник, чего выпялился!..

— Пошевеливайтесь, колхознички!

Площадь колыхалась и гудела разноголосо и весело, в кузова со звоном падали ведра, урчали машины, пыхая бензиновым дымком, тявкали, переживая общее возбуждение, собаки.

Межов пошел к машинам и, двигаясь сквозь толпу и встречая приветливые лица, с радостью понял, что он близок всем этим незнакомым людям и они понимают его заботы и тревоги.

На первых грузовиках уехало более полутора сотен человек, а площадь все еще бурлила народом — вышло все взрослое население. Только третьим рейсом грузовики смогли забрать последних, да и то две машины были явно перегружены.

На току уже хлопал движок электростанции, непросохшая площадка была покрыта брезентом и старыми мешками, зернопогрузчики выкатили на ветер для очистки пшеницы, а два зернопульта уже кидали в небо желтые струи ячменя. Семен Филин хромал между ворохами на новой деревяшке в сопровождении повеселевшего Вихря и по-хозяйски покрикивал на баб, лопативших рожь.

— К нам, Сергей Николаич, к нам! — крикнула вдова Пояркова, когда Межов спрыгнул с последней машины.

— Молодые с молодыми, — ответила ей Ольга, подхватывая Межова под руку. Она ехала с ним на одной машине.

— К нам иди, председатель, — пригласила тетка Матрена.

Вся обширная площадка тока кипела говорящими людьми, гудели очистительные машины, и этот слившийся, дружный шум звучал сладкой и радостной музыкой.

Межов сбросил на землю пиджак, закатал рукава рубашки и, взяв широкую лопату, встал рядом с Гусманом к зерномету. Машинка эта, величиной с табуретку, оказалась на редкость прожорливой, ее никак не удавалось завалить зерном, почти мгновенно взлетавшим в небо толстой пожарной струей. Даже ветер не сгибал ее, а сносил в сторону лишь сорняк и неотбитую полову.

— Сильный! — кричал удивленно Гусман. — Сильнее двух лошадь будет.

Над площадкой стояло облако пыли, сносимое на стерню, ревели предельно загруженные машины, пахло горячей прелью, а хромой Филин, взобравшись на ворох, кричал с безумной радостью:

— Жми, едрит твою в сантиметр, наворачивай, выручай Семку Филина! Эх соколы — вороньи крылья, задавим капитализьму!

Но и он недолго покрикивал, захваченный общим подъемом. Взял метлу, надел на плешивую голову мешок, чтобы не хлестало зерном, и начал сметать мусор с вороха. Ловко сметал, размашисто. А рядом, поминутно перекликаясь, суетились у соседнего вороха женщины.

— Сергей Николаевич, вызываю на соревнование! — крикнула Ольга, опрокидывая в пасть зернопульта ведро с ячменем. — Всю бригаду вызываем!

— Не возьмутся они, слабо! — поддержали женщины.

— Давай! — крикнул Межов, смахнув локтевым сгибом пот со лба и орудуя лопатой. — Гусман, не подкачай! Ребята, покажите-ка мужскую хватку!

На закате солнца приехал на лошади Антипин и привез два десятка легких совков. Он сложил их к ногам Межова и сказал, что он своему колхозу не враг, а верный и первеющий помощник.

— Только за жесть ты мне уплати, председатель, дом хотел перекрывать после жнитва.

— Ладно! — крикнул Межов весело. — Становись рядом, а то нас прижимают.

— Соревнованье? — Антипин усаживался в телегу. — Это можно. Вот лошадь поставлю к месту.

Он отогнал лошадь к будке, распряг, дал ей овса и, возвратившись, встал рядом с Гусманом. Он быстро разогрелся в общей работе и кидал новеньким совком играючи.

— Дай-ка мне лопату, председатель, — попросил он, глянув на взмокшего Межова. — Совок возьми, он полегше.

Межов взял совок, а Антипин стал ворочать широченной лопатой. Зерномет заревел, струя зерна встала неколебимо, как шлагбаум, и у соседнего вороха бабы закричали обеспокоенно:

— Перегоняют, перегоняют! Филин, дядя Семен, иди к нам сметать.

— Ягодки вишневые, с радостью!

— И старуху забыл, кобель лысый!

— Семка, не охальничай!

— Пропал твой старик, Прасковья…

Лопатки у Антипина ходили под рубахой, как плиты, лицо почернело от пыли, и в электрическом свете, который неизвестно когда включили, ярко блестели белки глаз да зубы.

— Кончаем! — крикнул Межов, сгружая совком остатки зерна. — Молодчина ты, Антипин, мастер, а не работник.

— Эй, бабы, у нас все! — крикнул Антипин весело и смущенно. — На буксир, что ли, взять?

— Заканчиваем, нажми, бабоньки!

— Все! — выдохнул Антипин, бросая лопату. — Выключай машину.

Вскоре затих зернопульт и у соседнего вороха. Ольга прибежала донельзя грязная, черное лицо было в разводах пота, губы запеклись, кофточка потеряла цвет и стала серой, но Межову показалось, что красивей ее сейчас нет и не может быть на свете. Так ярко блестели ее фарфоровые зубы, так горячо горели большие глаза, и русая прядь, свесившаяся на щеку и забитая пылью, была такой родной и милой, что хотелось бережно поправить ее и сказать девушке что-то ласковое, нежное.

— Не по правилам! — кричала Ольга, наступая на Межова. — Так нельзя, вы Антипина приняли после уговора!

— А с вами работал Филин! — крикнул Межов, тоже забывая, что можно не кричать, машины затихли.

— Филин позже пришел, позже!

— На пять минут.

— Все равно. Он старик, и он только сметал, а у него, — Ольга схватила Антипина за руку, — у него вон какие лапищи!

— Добро, — сказал Межов. — Сейчас по второму разу начнем, и тогда глядите.

— Поглядим! — крикнула Ольга, убегая. — Давай, бабы, перекатывай таратайку.

Межов с Антипиным тоже перенесли свой зерномет и установили у края вороха. Зерно уже не пахло прелью, мусор отлетел, и работа пошла веселее.

— Слышь, председатель! — крикнул Антипин. — Ты не того, не надо платы. Мы люди свои, для колхозу не пожалеем.

— Какая плата? — забыл уже Межов.

— За жесть-то. На дом у меня хватит, а сени под тесом простоят.

С другого конца тока прибежал черный, как негр, и потный бригадир Кругликов и сказал, что они все закончили, два раза ворох пшеницы пропустили.

— Давай на помощь бабам! — распорядился Межов.

Вскоре прибежала Ольга и за ней пять девушек и два парня.

— Бери их, председатель, нам лишнего не надо. Раз соревнуемся, значит, поровну надо.

С прибывшим пополнением они так загрузили зерномет, что он забился и встал. Прибежал механик и отругал Межова и его бригаду, и это вышло просто, никто не удивился и не обиделся. И Межов не обиделся, что механик костерит его на народе почем зря.

К полуночи работа была закончена, машины стихли, простучал и смолк последним движок электростанции. В лунном свете четко вставали круглые, похожие на пирамиды вороха отвеянного хлеба, и между ними толпились фигурки людей, собиравших инвентарь, одежду, подметавших площадку. Они и не подозревали сейчас, какие они сильные и красивые, не знали, что Межов любит их и гордится ими. Он больше не чувствовал одиночества, он был сейчас родной частицей дружного коллектива, он тоже был сильным и знал, что его любят и в него верят.

Закончив уборку площадки, люди веселой толпой повалили к сторожке умываться. Семен Филин занял свое место у бочки, доставал черпаком воду и сливал на руки подходившим по очереди колхозникам. Они мылись с наслаждением, шумно отфыркивались, смеялись, брызгали водой друг на друга. Когда подошел Межов, его уважительно пропустили вперед, не слушая его протеста, весело загалдели, дружески подтолкнули к бочке.

— Мойся, председатель, чище, дело сделано!

— Крепкий мужик, хоть и молодой.

— Сразу видно крестьянского человека.

И эти откровенные похвалы радовали Межова, и он знал, что на работу завтра выйдут все и никто не будет жаловаться, что не отдохнул или не успел окучить свою картошку. Он твердо верил в них, а они верили в него, и это надо было как-то закрепить, упрочить. Он отозвал в сторону бригадира и сказал ему, что людей как-то надо поблагодарить, сказать что-то хорошее, доброе.

— Зачем? — удивился легкомысленно Кругликов. — Ничего не надо, и так хорошо.

— Вряд ли, — заколебался Межов, чувствуя неутихающее волнение и благодарность ко всем этим малознакомым людям.

Когда все умылись и были уже готовы рассаживаться по машинам, Межов попросил минутку внимания. Его доверительно окружили, предложили встать куда-нибудь повыше, повиднее — на грузовик или вон хотя бы на телегу Антипина.

— Ничего, — сказал. Межов, волнуясь, — у меня несколько слов.

— Валяй! — крикнул Филин с порога своей сторожки.

— Да ладно, чего там, поехали.

— Постой, человек сказать хочет. Говори, председатель.

— Вы сегодня хорошо поработали, — сказал Межов в наступившей тишине. — Очень хорошо, товарищи! Я искренне рад, что встретил такой дружный, такой спаянный общими интересами коллектив. Позвольте мне от имени правления нашего колхоза выразить вам благодарность за ваш самоотверженный труд и спасение общественного добра…

Договаривая последние слова, Межов вдруг почувствовал, что они падают в пустоту, что прежняя связь с людьми неожиданно порвалась и он сказал что-то лишнее, ненужное. Толпа немо стояла, ждала, и была она сейчас далекой и такой же чужой, как в день его приезда. И лиц нельзя было разглядеть, потому что луна нырнула в облако, стало сумрачно, и в этом тягостном немом сумраке угадывались только тени людей. Когда снова стало светло, все потянулись к машинам, влезали устало, без шуток и смеха, кто-то из баб швырнул в кузов зазвеневшее ведро, на нее заворчали, чтобы не шумела, и так уж голова гудит от шума, а тут взбрыкивают.

— Потерпишь, — раздраженно ответили на ворчанье.

Межов узнал голос Ольги и удивился, что она уезжает с первым рейсом: она всегда старалась быть у него на глазах и сюда ехала вместе с ним, всю дорогу пела, а вот теперь… И хозяйки его рядом не было, и Гусман сел в первую машину.

Произошло что-то важное, непонятное и обидное, и, когда машины ушли, Межов направился к оставшимся колхозникам, которые расположились за будкой, на траве, ожидая своей очереди. Они о чем-то переговаривались, но, когда Межов подошел, смолкли, он ухватил только разочарованное: «…такой же, как прежний… начальничек, казенный товарищ…» Сидевший здесь же сторож Филин поднялся и заковылял к току, ворча, что площадку, пожалуй, испортили, завтра придется расчищать заново. За ним понуро поплелся усталый от беготни Вихрь.

— Завтра не наряжайте на работу, товарищ Межов, — сказала Пояркова, повязывая платок и заправляя под него волосы. — Отдохнуть надо.

— Так ведь комбайны пустим завтра, как же без вас?

— А это уж вам виднее, на то вы и  х о з я е в а.

Больше никто не сказал ни слова, но Межов почувствовал, что колхозники молчаливо поддерживают ее, считают ее своей, а он уж отделился от них, встал по другую сторону, и отделение это произошло не тогда, когда они вместе работали, смеялись и умывались, а после этой несчастной речи, когда он благодарил их за работу.

Межов отошел к будке сторожа, где Антипин запрягал лошадь, и закурил. Антипин, по обыкновению, молчал, не обращая на Межова внимания, но, когда запряг и сел в телегу, сказал, подбирая вожжи:

— За жесть вы мне, товарищ председатель, все ж таки заплатите, мне сени покрыть надо.

— Ты же говорил, под тесом простоят?

— Ну и что? Говорил. А теперь передумал.

— Да что вы какие сегодня все?! — обиделся Межов.

— Мы всегда такие, — сказал Антипин, сердито дернув вожжи. — Н-но, трогай, черт, задумалась, кнута захотела!

И телега дернулась, застучала по невидимым ухабам, заторопилась в ночь, стуком своим говоря, что земля подсохла и завтра можно опять начинать прерванную дождем работу. Начинать почти заново.

1965 г.

 

ОПОЗДАВШИЙ ПАССАЖИР

Телефон зазвонил, когда Алевтина Сергеевна собиралась сойти на пристань.

— Дежурная! Дежурная! — звал высокий женский голос. — «Латвия» ушла или нет?

Голос спрашивал нетерпеливо и встревоженно. Алевтина Сергеевна уже слышала его час назад, когда «Латвия» только что пришла.

— Нет, — ответила она, — пока еще нет.

— Нет?! — ужаснулась женщина. — Сколько же она будет стоять?

— Еще десять минут, — ответила Алевтина Сергеевна.

— Еще десять!.. Господи! Кошмар какой-то. Это же невыносимо…

Алевтина Сергеевна услышала отчаянное проклятье и резкий щелчок брошенной трубки. Женщина сердилась, что «Латвия» так долго не уходит. Непонятно. Обычно в таких случаях радуются.

Алевтина Сергеевна положила трубку, заправила под берет темные, чуть седеющие волосы и вышла из дежурки.

В залах ожидания торопливо собирали вещи последние отъезжающие. На террасе вокзала остался один солдат, прилаживающий к чемодану вещмешок. У реки разноголосо шумел залитый огнями дебаркадер с пассажирами и провожающими.

Алевтина Сергеевна сошла вниз, к причалу, забралась в ближнюю лодку, сняла туфли и опустила ноги за борт. Вода в Волге была прохладная и мягкая; она тихо плескалась в борта лодки, ласково щекотала горячую натруженную кожу, осторожной волной набегала на берег, заливая искрящийся в ярком свете фонарей желтый песок.

Прислушиваясь к шорохам ночи, Алевтина Сергеевна думала, что хорошо отдыхать вот в таком месте с прохладной, все очищающей водой и свежим речным воздухом. Наверное, каждый человек имеет что-либо подобное, где он, отдыхая, отдается своим мыслям и чувствам.

Гудок отходящей «Латвии» прокатился над рекой звонко и весело. Под возбужденные крики пассажиров и провожающих теплоход уверенно развернулся и, сверкая цветными сигнальными огнями, пошел на середину темного колыхающегося плеса.

Алевтина Сергеевна вытерла мокрые ноги, обулась, вышла из лодки на мостки и поднялась к вокзалу.

В дежурке требовательно и настойчиво звенел телефон. Знакомый высокий голос, волнуясь, снова спрашивал о «Латвии».

— Ушла, — сообщила Алевтина Сергеевна с облегчением.

— А вы не скажете… мужчина… высокий такой… в сером костюме… уехал?

— Не знаю, я не была на посадке, — ответила Алевтина Сергеевна.

— А перед уходом?

— Перед уходом такого мужчины, кажется, не было. Да, не было.

— Хорошо! — прошептала трубка.

Алевтина Сергеевна услышала облегченный вздох и горячее, ликующее «спасибо». Радуется уходу «Латвии». А тот бедняга, наверное, надеется уехать, спешит и будет огорчаться, узнав, что опоздал.

Алевтина Сергеевна положила трубку и стала прибирать на столе бумаги.

Мужчина в сером костюме явился вскоре после окончания телефонного разговора.

Это был высокий, стройный человек лет тридцати, крайне возбужденный и рассерженный. Он без стука, резко и широко распахнул дверь дежурки, почти не нагибаясь, с шумом опустил на пол чемодан и, одним движением руки отерев со лба пот и сдвинув на затылок шляпу, сердито бросил:

— Здравствуйте!

Алевтина Сергеевна невольно улыбнулась вежливости ворвавшегося пассажира.

— Здравствуйте.

— Мне нужен билет на пароход вниз, — сообщил он.

Это был, возможно, тот самый пассажир на «Латвию», опозданию которого так радовалась женщина с высоким голосом. Он был сильно расстроен чем-то и не владел своими чувствами, как, впрочем, все опаздывающие пассажиры.

— Почему закрыта билетная касса? — строго осведомился он.

— Потому что вы опоздали и пароходы все ушли, — ответила Алевтина Сергеевна.

— А «Латвия»?

— И «Латвия» ушла.

— Да?! — удивился мужчина. — Странно: я так торопился, бежал, и — ушла… Очень странно!

— Ничего странного, — сказала она. — У пароходов графики, и они не могут ждать.

— Графики? Да, у них графики, — проговорил мужчина, становясь задумчивым. — У них графики, вы правы. Они не могут знать…

Он не договорил, рассеянно посмотрел на телефон, на висевший на стене график движения судов и на нее, дежурную, которая сидит и, равнодушная, ничем не может ему помочь.

— А еще пароходы будут? — спросил он.

— Сегодня? Нет.

— Жаль.

Мужчина вздохнул, взял свой, видимо, нетяжелый чемодан и пошел к выходу.

Глядя ему вслед, Алевтина Сергеевна заметила, что пассажир задумчиво шаркает ногами, что брюки его торопливо и плохо отутюжены, а натянувшийся на широкой спине серый пиджак потемнел от пота. Ему, вероятно, пришлось пробежать порядочное расстояние до вокзала. Непонятно все же, почему он опоздал: ведь спрашивавшая о нем по телефону женщина знала точное время отхода «Латвии». Впрочем, может, он и опоздал лишь потому, что женщина хотела этого. Недаром она так радовалась, когда узнала, что он не уехал.

Алевтина Сергеевна подняла штору и посмотрела в окно на освещенную террасу вокзала. Недавний посетитель зашел в кабину телефона-автомата, но скоро вышел оттуда. Его номер, вероятно, не отвечал. Он снял шляпу, разглядывая ее, повертел в руках, подумал и, повесив на угол чемодана, стал закуривать.

Алевтина Сергеевна опустила штору, убрала в стол бумаги и решила сходить поужинать. Самая хлопотливая часть ее дежурства прошла. Завтра в семь утра она проводит «Казахстан», и дежурство окончено. Она вышла и закрыла комнату на ключ.

Обширные залы ожидания были тихи и пустынны; на террасе тоже никого не было; в ярко освещенном привокзальном сквере садовник поливал из шланга запыленные газоны. В центре сквера, мимо статуи, туда и обратно, словно маятник, шагал опоздавший пассажир. Его пиджак и шляпа были брошены на скамейку рядом с чемоданом, а сам он задумчиво жевал папиросу и ходил, ходил, ходил. Вероятно, он мысленно разговаривал с кем-то, потому что правая рука его иногда отрубала протестующий жест, иногда убеждающе вытягивалась вперед, а иногда недоумевающе отводилась в сторону и бессильно опускалась. Левую руку он держал в кармане брюк. Когда садовник начал поливать статую и забрызгал мужчину, тот удивленно пожал плечами, перенес вещи на другую скамью и вновь стал ходить.

Возвращаться в город он, видимо, не собирался.

Поужинав у знакомой буфетчицы, Алевтина Сергеевна зашла в комнату отдыха узнать, есть ли свободные места.

Возвращаясь в дежурку, она заглянула в сквер. Там по-прежнему с папиросой в зубах вымерял хрустящие гравием дорожки опоздавший пассажир. Он уже не жестикулировал при ходьбе, а, уронив голову на грудь и сцепив за спиной кисти рук, медленно прохаживался взад и вперед, устремив под ноги сосредоточенный взор.

Весь безмолвный ночной сквер с белыми вазами, подстриженными, влажно блестевшими газонами и вытянувшимися тополями, залитый ровным светом фонарей, был нежно-зеленым, картинно четким, и только фигура одиноко бродившего мужчины в сером помятом костюме казалась пыльной и сиротливой.

Алевтине Сергеевне стало жаль его.

— Гражданин, — громко позвала она, — вы бы отдохнули, может?

Мужчина вздрогнул, остановился, поднял голову и вопросительно уставился на дежурную.

— Вы бы зашли в комнату отдыха, — повторила Алевтина Сергеевна. — Есть свободные номера.

— Спасибо, я местный, — торопливо и досадливо проговорил он, недовольный тем, что ему помешали.

Это необязательное «я местный» понравилось Алевтине Сергеевне, и, уходя, она подумала, что пассажир, вероятно, человек доверчивый и добрый. Он будет ходить всю ночь, выкипит, а завтра вернется к той, которая так хотела, чтобы он опоздал.

В дежурке она сняла туфли и, не раздеваясь, прилегла на диван. Слушая доносящиеся через открытую форточку медленно шаркающие шаги пассажира и вспоминая подробности вечера, она все больше укреплялась в своем предположении. Ставя себя на место женщины, той, что радовалась уходу «Латвии», Алевтина Сергеевна думала: «Вот он немного успокоится, утихнет, разберется во всем происшедшем, а утром и уезжать будет не нужно». Ведь есть же между ними что-то серьезное и хорошее, иначе зачем бы они оба так переживали?

Алевтина Сергеевна припоминала захлебывающийся голос женщины, и она рисовалась ей эдакой молоденькой девчушкой, с тонкими бровками и голубенькими глазами, удивленными и испуганными тем, что ее добрый и любимый муж, разгневанный ею, вдруг еще успеет на уходящую «Латвию» и действительно уедет от нее! Утром она, конечно, прибежит на вокзал, отберет у него чемодан и будет нести через весь сквер до ворот, пока он примирительно не возьмет его и не скажет самолюбиво, что если бы не опоздал, то непременно уехал бы.

Рано утром в пустынном еще сквере Алевтина Сергеевна вновь увидела опоздавшего пассажира. Женщина, очевидно, не приходила. Он сидел на скамье и с сожалением рассматривал пустую папиросную коробку. Лицо его было бледным, под глазами синели тени.

— У вас нет закурить? — спросил он, вяло подымаясь со скамьи.

Алевтина Сергеевна не курила.

— Жаль, — сказал пассажир и вздохнул. — Сейчас бы покурили.

И в этом, в общем эгоистическом, сожалении опять слышалась простота и доверчивость.

Посоветовав ему потерпеть до открытия дежурного киоска, Алевтина Сергеевна спустилась к дебаркадеру. «Казахстан» стоял у товарной пристани под погрузкой. До сдачи дежурства оставалось три часа. Наверху зашумели прибывающие пассажиры, и Алевтина Сергеевна возвратилась на вокзал.

Знакомый пассажир стоял у кабины телефона-автомата и жадно затягивался самокруткой.

— «Казахстан» прибыл, — сказала Алевтина Сергеевна, проходя мимо него.

Мужчина удивленно сказал: «Да?» — и, заторопившись, поспешно пошел рядом, обгоняя ее и оглядываясь то на кабину, то на вокзальный вход.

— Вы бы не спешили, — мягко посоветовала Алевтина Сергеевна, встревоженная его поспешностью. — «Казахстан» — товаро-пассажирский, он идет медленно. Вы бы обождали скорого.

— Обождать? — Мужчина посмотрел на нее, кивнул и неуверенно пошел к кассе.

Зачем он так торопится, почему не подождет еще немного? Ведь женщина придет, должна прийти! Сейчас еще только шесть часов, она обязательно позвонит, узнает и придет!

В дежурке, отвечая на многочисленные звонки, Алевтина Сергеевна каждый раз ждала, что вот сейчас раздастся знакомый высокий голос, тревожно спросит, когда отходит «Казахстан», и, забыв поблагодарить, женщина бросит трубку и явится на вокзал. Алевтина Сергеевна не покидала телефона ни на минуту, но женщина не звонила и на вокзал не являлась. Часом позже знакомый пассажир снова был у телефона-автомата. Он стоял уже с билетом в руке и ждал, когда из кабины выйдет клиент. Когда же кончивший разговаривать старик вышел, мужчина постоял у раскрытой двери и, решительно повернувшись, пошел прочь.

Алевтине Сергеевне хотелось позвать его, сказать, чтобы он позвонил, поговорил все-таки. Ведь он добрый, любящий, наверное, и нельзя так вот оставить, повернуться и уехать.

Но решимость пассажира, видимо, была непоколебимой. Он предъявил билет и, уже не оглядываясь, спокойно и прямо спустился вниз, к дебаркадеру.

До отхода «Казахстана» оставалось десять минут, и Алевтина Сергеевна пошла вслед за мужчиной. Ей было жаль этого, казалось, уже хорошо знакомого ей человека, но вместе с жалостью в ней поднималась и досада на то, что люди вот так могут разойтись, а потом быть не с той и жить не с тем. Зачем же эта окончательность и бесповоротность? Пусть уходит «Казахстан» — не жалко. У пароходов графики, а пассажиры… Пропустил бы он и этот пароход — придет еще, пропустит третий — придет четвертый. А люди — не пароходы, не с каждым поплывешь спокойно и доплывешь не с каждым… И та… Где же та, со звенящим тревожным голосом, так волновавшаяся вчера и спокойная сегодня? Неужели она тоже все решила, обдумала?

Алевтина Сергеевна оглянулась назад, но пассажиров больше не было. Посадка закончилась. На дебаркадере толпились провожающие. Ударил второй звонок, убрали сходни, матросы встали у швартовых. Знакомый пассажир сидел в плетеном кресле на верхней палубе парохода и не спускал глаз с провожающих. Внешне он был спокоен и, кажется, себя уверял в этом, но, когда дали третий гудок, он поднялся и, в последний раз оглядев пристань, растерянно и виновато улыбнулся Алевтине Сергеевне и помахал ей рукой. Она отвернулась, не ответив ему. Хватит с нее и без этого.

Мягко вздрагивая, «Казахстан» отвалил от пристани, неуверенно развернулся на середине плеса, дал прощальный гудок.

Алевтина Сергеевна поднялась наверх, к зданию вокзала, и оглянулась. В толпе провожающих еще махали вслед пароходу платками и фуражками…

А в дежурке, захлебываясь, дребезжал телефон.

— Ну что вы трезвоните? — раздраженно ответила Алевтина Сергеевна, взяв трубку.

Высокий, знакомый и недавно так ожидаемый ею женский голос спрашивал, когда отходит «Казахстан».

— Уже отошел.

— Отошел?!

— Нет, вас будет ждать! — зло бросила Алевтина Сергеевна.

— Давно? — испуганно прозвенел голос.

— Только что.

— А вы не скажете, — с надеждой спросил голос, — мужчина в сером костюме… он еще вчера вечером хотел уехать на «Латвии»… Высокий, симпатичный такой. — Голос женщины дрогнул.

— Не знаю, — сказала Алевтина Сергеевна с чувством досады и поднимающейся неприязни и к этой невидимой женщине и к тому уплывшему на пароходе мужчине. — Ничего я не знаю.

И, положив трубку, устало опустилась на диван.

1957 г.

 

АНГЛИЙСКАЯ ТРУБКА

В аудитории было тихо, как в спальне, где забыли выключить репродуктор. Скучный голос ровно, монотонно звучал в сонном зале, не получая отклика. Хозяин этого усыпляющего глухого голоса, пожилой профессор, стоял за кафедрой и не глядел на студентов, боясь увидеть осоловевшие лица и пустые места. Уткнувшись в бумаги унылым длинным носом, он читал о древних греках, которые при всей их культуре были, в общем, примитивными людьми по сравнению с нами, имели примитивные орудия труда, примитивное общественное устройство, допускающее эксплуатацию человека человеком, но, как справедливо заметил Маркс, они были все же нормальными детьми человечества.

Профессор коротко и боязливо поглядел в зал, не переставая говорить, и опять поспешно уткнулся в бумаги. Студенты не таясь читали книжки, писали письма, некоторые дремали. За передним столом Богданов и Павлов читали о древних греках по учебнику, который для них был, вероятно, интересней лекции.

Профессор знал, что его не слушают, и уже привык к этому, успокаивая себя тем, что материал далек от современности и пробудить интерес к нему трудно, особенно если не обладать педагогическим талантом или ораторскими способностями. Профессор не претендовал на такие способности, он считал себя исследователем, но ему было досадно, что учебник молодого доцента с их кафедры студентам кажется более ценным, чем его лекции. И профессору жалко было себя, своего ученого звания, которое не доставляет ему ни радости, ни удовлетворения. Он просто работает, как работают многие, выполняет то, что обязан выполнять по своей должности, получает зарплату, и все.

В молодости он отличался редким прилежанием к учебе, с медалью закончил школу, с отличием получил вузовский диплом, остался в аспирантуре. Шеф поручил ему разработку одного из разделов своей темы, он защитил кандидатскую, стал преподавателем, потом, во время войны, был в армии, а пятнадцать лет спустя ему как старому преподавателю ученый совет присвоил звание профессора.

Его не хвалили, но и не ругали, потому что все его работы были бесспорными и правильными, которым нельзя не верить. В ученых кругах его считали добросовестным исследователем и иногда цитировали, если для своих выводов не хватало надежного материала.

Ровный и скучноватый этот человек был незлобив и безобиден. Такой же была и его жизнь, безвредная, ровная, скучноватая. Исключение составляло время службы в армии. Этот островок размером в четыре года ярко зеленел среди сонного озера его одинокой жизни. Там были необычные встречи, смелые поступки, любимые дела. Но этот островок был единственным и уже далеким, как древние греки со всеми их достижениями и ошибками.

Когда послышался звонок, профессор покорно поднял голову от бумаг, увидел ожившие глаза и нетерпеливые лица студентов и разрешил перерыв.

Послышался грохот отодвигаемых стульев, говор, смех, веселая возня в дверях. После лекций им всегда хотелось говорить и двигаться, — вероятно, для того, чтобы разогнать сонное состояние, в которое они приходили уже при одном виде профессора.

В коридоре возле урны столпились курильщики. Профессор подошел к ним, достал сигарету, робко попросил огня. Он боялся студентов, боялся их живости и задиристости, но не пошел в учебную часть, потому что и коллеги его не любили.

Студент Богданов, самый веселый и бойкий из первокурсников, услышав его просьбу прикурить, отвернулся, обиженный тем, что и на перерыве этот нудный человек преследует его своими тусклыми чертами лица. Рядом стоял серьезный талантливый Павлов, который был старше всех на курсе и курил трубку. Он достал спички и подал профессору.

— Трубочку покуриваете? — спросил его профессор, чтобы отблагодарить за спички и сказать что-нибудь.

— Тонко замечено! — сказал вполголоса Богданов, не оборачиваясь.

— Да-а! — смущенно вздохнул профессор, затягиваясь и мигая красными глазами. — Помню, в армии была у меня английская трубка, такая трубка!..

Профессор, чувствуя подступающее сразу волнение, опять затянулся, поморщился, поспешно помахал рукой, боязливо отгоняя дымное облачко, потянувшееся к язвительному Богданову. Богданов уже стоял лицом к нему и ждал, когда будет удобнее подколоть этот рыхлый ученый том, собравшийся развернуть страницы своих мемуаров.

— Великолепная была трубка! — продолжал профессор с воодушевлением. — Весь наш хозвзвод месяца два обкуривал ее. Да, да, не меньше двух месяцев! Одному, знаете ли, трудно обкуривать хорошую трубку, вот я и позволял курить всему взводу. Кончится у солдата табачок, покурить ему хочется, вот он ко мне и обращается: «Дозволь, Иван Петрович, курнуть из трубочки». А мне это выгодно — пожалуйста, дозволяю. Табачок у меня, знаете ли, всегда был, потому что я продукты доставлял из города для нашего госпиталя и знакомый начпрод всегда выделял мне пачку-другую моршанской махорочки. Я и трубку на эту махорочку выменял!

Профессор с гордостью оглядел обступивших его студентов, будто приглашал подивиться, какой он ловкий, затянулся и, закинув назад седеющую голову, лихо выпустил изо рта сдвоенное колечко дыма.

При этом он вспомнил, что в прошлом году рассказывал первокурсникам историю с трубкой, и они, так же как и эти, слушала его внимательно и завистливо, чего никогда не бывало на лекциях.

— Да-а, хорошее было время, незабываемое! — Профессор опять затянулся, выпустил одно за другим три сиреневых кольца и мечтательно закатил глаза. — Едешь, бывало, на своей Катюше, — смирная была кобыла, старая — сидишь на телеге и покуриваешь трубочку. Хорошо! Летом вокруг тебя зелень, солнце, тишина, птицы поют, потому что госпиталь наш располагался за городом, в бывшем доме отдыха, а места там были удивительно красивы. И вот едешь, покуриваешь и наслаждаешься жизнью. Где-то гремит большая война, а здесь, в глубоком тылу, все спокойно, красиво, уютно. Приедешь, продукты сдашь и отправляешься с Катюшей на конюшню. Распряжешь ее там, задашь корму и садишься где-нибудь в тени с трубочкой. А в зимнее время я ходил в теплушку к Матвеичу, сторожу конюшни. Интересный был человек, бессловесный, работящий. Он в одну зиму выучил меня уходу за лошадьми, да так, что на второй год меня уже назначили дежурным по конюшие. Дежурным, понимаете! А потом я целых полтора года был начальником конюшни, честное слово!

Профессор оглядел подозрительно студентов, боясь, что они могут не поверить его высокому назначению, и довольно улыбнулся: они верили и глядели на него с большим вниманием и интересом.

— Я, знаете ли, очень полюбил эту работу, легко она мне давалась, радостно. И лошадей я сразу полюбил, как-то почувствовал их, понял.

— И лошади вас любили? — спросил Богданов.

— Да, представьте, любили, — сказал профессор, сияя всем своим веселым теперь лицом. — Иду, знаете ли, по конюшне, а они из станков ко мне поворачиваются, мордами тянутся…

«Поцеловать хотят», — чуть не сказал Богданов, но удержался, глядя на счастливого профессора.

Строгий Павлов потягивал трубку и тоже слушал профессора с интересом.

— Они, знаете ли, по запаху меня узнавали, — продолжал профессор, ликуя от такого необычного к себе внимания. — Иду, попыхиваю трубочкой, а Катюша или еще молодой мерин Снаряд радостно ржут, зовут меня. Да-а, счастливое было время!

Только на третьем году лишился я своей трубки, а потом и конюшни. Пришел как-то к нам полковник, увидел мою трубку и попросил покурить. Вероятно, ему понравилось, потому что он решил оставить ее у себя. Я, говорит, только на один день, а потом отдам. Двое суток я маялся без трубки, все ждал, что принесет, и не дождался. Тогда я, знаете ли, рассердился и смело пошел к нему. Пусть он полковник и воевал, но он не имеет права реквизировать личную собственность солдата. Прихожу, а он мне и заявляет с этакой, знаете ли, беспардонностью: «Ты солдат, другую себе достанешь, иди»! И выпроводил меня. Я даже заплакал от обиды. Ведь я шесть пачек моршанской махорки за нее отдал, полгода обкуривал, лошади к ней привыкли, а этот бессовестный человек отнял! «Другую достанешь»! Да где я ее достану, когда я на склад больше не езжу и махорку получаю по норме, неужели это трудно понять!..

Профессор бросил в урну сигарету и жалобно поглядел на студентов влажно заблестевшими глазами.

Студенты поняли его, они глядели сочувственно и жалели своего профессора.

— Надо было доложить по команде, — сказал Павлов серьезно.

— Я об этом, знаете ли, думал и хотел жаловаться, но Матвеич мне отсоветовал. Он, говорит, такой уж, этот полковник: что ему приглянется, не отстанет, пока не заберет, а жаловаться на него опасно, с конюшни может прогнать. Вы понимаете, конечно, рисковать конюшней ради трубки, потерять лошадей, которых я любил и до сих пор люблю, я не мог. Так и пропала трубка. Потом, месяца через два, он чуть было не отобрал у меня оловянную ложку. Ручка ему понравилась. Такая хорошая была ручка, узорчатая, сам я ее кислотой вытравил, посеребрил. Дай, говорит, посмотрю, как ты узор сделал. Тут я, знаете ли, возмутился и прямо заявил ему, что он побирушка, а я хоть и солдат, но имею ученую степень кандидата филологических наук, имею свои труды и не позволю себя обманывать всяким проходимцам. Он рассердился, хотел напугать меня арестом, но я не сдался. Тогда он стал умолять меня: «Хоть подержать дай, погладить хоть!» Но и здесь я остался тверд, хотя и крепко поплатился за это: полковник аттестовал меня на звание офицера, снял с конюшни и направил в штаб армии.

— И долго вы служили на конюшне? — спросил Павлов, выбивая трубку о каблук зеркально начищенного ботинка.

— Почти всю войну, — сказал профессор. — Если бы не этот полковник, может быть, я до конца бы дослужил, а тогда меня отправили в штаб армии и послали на лекторскую работу. Это уж было не то, совсем не то — лекции, доклады. Теперь, сами видите, опять здесь, в своем институте, — работа известная, привычная, ничего нового. То есть новое-то есть, разумеется, но оно старое, поскольку занимаюсь я Древней Грецией.

— А другую трубку потом не покупали? — спросил Богданов.

— Нет, — вздохнул профессор. — Обкуривать ее долго надо, одному трудно. Это ведь на конюшне можно было, там возчики, конюхи… Да и не нужна она здесь, кому она нужна?

Прозвенел звонок, студенты побросали в урну потухшие сигареты и с сожалением потянулись в аудиторию. Профессор покорно пошел за ними.

Богданов и Павлов опять достали учебник, чтобы не терять времени зря, но им мешал еще не успокоившийся голос профессора. Они не слушали его скучных заключений о древних греках, не хотели слушать их, но голос еще волновался, дрожал и звал к себе. Они глядели на унылый нос профессора, уткнувшийся в бумаги, на его широкие оплывшие плечи, на крупные руки, сжавшие борта кафедры, и видели другую, необычную картину.

Они видели своего профессора на телеге, с вожжами в руках и с трубкой в зубах, радостного и счастливого. Такого счастливого и радостного, что даже лошади любили его, а начпрод ухитрялся из скудных запасов выделять ему дополнительную пачку махорки. И не какой-нибудь, а моршанской.

1962 г.

 

ПОВТОРНЫЙ ФИЛЬМ

Удивительно быстро они осваиваются в чужой квартире. Побывала несколько раз, и вот уже тахта стоит у батареи, кресло возле шкафа, на кухне что-то переставила по-своему и хлопочет, как хозяйка, щебечет, и все это выходит естественно, красиво и мило. И сама она мила и красива в этих коротеньких бриджах и открытой кофточке, удивительно, как мила и красива. У себя дома она держалась чопорно и недоступно, он никогда не видел ее в бриджах.

— Что ты ему скажешь, когда вернешься? — спросил он.

— А я сегодня не вернусь. — Она поставила кофейник на плиту, повернулась к нему и поцеловала в нос. — Какой у тебя мужественный, великолепный нос — греческий! Я для него сейчас в гостях у сестры. Поехала на два-три дня, к понедельнику вернусь. Ты не ожидал?

— Не ожидал. Я думал, ты числишься сейчас у подружки.

— Это сюрприз тебе. К Восьмому марта!

Он улыбнулся:

— Спасибо, но если он вздумает проверить…

— Он слишком чист для этого. Сидит сейчас над своими чертежами и мечтает о сыне. Просто невозможно, до чего он чист, крылья за спиной скоро появятся. Впрочем, на всякий случай я бросила сестре открыточку.

— Ты очень мила. Мила и предусмотрительна.

— Я знала, что ты оценишь. — Она села на пол и обняла его ноги, уткнувшись в них лицом.

Она любила вот так садиться у его ног и всегда ласкалась, прижималась лицом, шептала с томительным изнеможением: «Мой повелитель, мой хозяин, славный ты мой!» — такие приятные, ласковые слова, нежные такие, что руки сами тянулись к ней и переносили ее на колени, чтобы отблагодарить за нежность.

— А как ты договорилась на работе?

— Я отпросилась на один день плюс два выходных.

— Милая!..

Он поднял ее к себе на колени, и тут послышался звонок, тревожный, настойчивый. Она вскинула брови, вопросительно посмотрела на него — звонок не затихал, прося, жалуясь, умоляя.

— Кто-нибудь из приятелей, — сказал он. — Ты побудь в спальне.

— Надеюсь, не надолго?

— Я постараюсь, иди.

Она поцеловала его в щеку и бесшумно скрылась. Он пошел открывать дверь.

Вошедшего запорошил снег, особенно шапку, — видно, сильный шел снег, либо он долго бродил по улицам, а отряхнуться у входа он, вероятно, не догадался. Хозяин поспешно толкнул дверь, пропустив гостя, но замок почему-то не защелкивался, всегда он в такие минуты не защелкивается, черт возьми, и руки противно дрожат, а тут еще надо здороваться, обязательно надо поздороваться и что-нибудь сказать.

— Ну, здравствуй, здравствуй! Да ты проходи, я дверь закрою, никак что-то не закрывается, проходи на кухню.

Гость топтался в тесной прихожей возле вешалки и мешал закрыть дверь.

— Понимаешь, я на минутку, — бормотал он смущенно, — я на одну только минутку, извини за такое позднее вторжение, но я…

— Да ладно, проходи, о чем разговор! — Хозяин досадливо нажал плечом дверь, щелкнул замок. — Проходи, проходи. Может, разденешься?

— Да нет, я на минутку. Снег вот опять идет, весь в снегу, ты уж извини, надо было отряхнуться, а я не отряхнулся, я ведь на минутку, за спичками зашел, кончились спички, а соседей не хотелось беспокоить.

Его била нервная дрожь, а может, просто после холода он стал дрожать, оказавшись в тепле, и говорил он торопливо, смятенно, с надеждой заглядывая в лицо хозяину.

— Понимаешь, кончились спички, а гастроном уже закрыт, все магазины закрыты, и я решил к тебе. Ведь всего два квартала, я нечасто бываю, ты извини, пожалуйста.

— Да что ты, ей-богу, столько извинений по пустякам! — хозяин вытер рукавом вспотевший лоб и прошел за гостем в кухню. — Есть у меня спички, вот на подоконнике, бери, о чем разговор!

А гость уже сел у кухонного столика и говорил, пытаясь унять дрожь, торопливо и сбивчиво, снег на шапке потемнел, и капли воды скатывались по мокрому меху, срываясь на воротник пальто.

— Понимаешь, хотел сварить кофе, что-то плохо работается, а сна нет, и гастроном закрыт, соседей не знаю, не хотелось их беспокоить, незнакомых, хотя мы живем девять лет в одном доме, здороваемся при встрече, и я думал, лучше на улице у прохожего позаимствую, но уже поздно, никого не встретил из прохожих, снег идет весь вечер, ты извини, пожалуйста.

— Да хватит тебе извиняться, держи! — Он бросил на стол коробок спичек и привалился к подоконнику, ожидая.

— Ну, спасибо тебе, большое спасибо, я знал, что у тебя есть всегда, ты такой запасливый, предусмотрительный, а я часто забываю по рассеянности такие вещи и чувствую себя неспособным к чему-то практическому, совсем бы пропал без жены…

Он даже не поглядел на спички, не прикоснулся к ним и не вставал, говоря, что он сейчас уйдет, спички возьмет и уйдет домой варить кофе.

— Спать уж теперь не уснешь, — говорил он, — а ночью хорошо работается, надо только сварить крепкий кофе. У меня жена обычно варит, ты ведь знаешь, вот в таком же кофейнике, как твой, у тебя его вроде не было, недавно купил, вероятно, и закопчен также с одной стороны, а?

— Да, недавно купил, точнее, подарили мне, — сказал хозяин. — Один человек подарил.

— Да?.. Ну вот, а жены сейчас нет, придется самому, хотя такой не сваришь, у нее вкусный получается, ароматный такой и золотистого, вернее, темно-золотистого цвета. Смотри, кажется, кипит, ты засыпай и убавь огня сколько можно.

Хозяин обрадовался тому, что можно заняться делом, и снял кофейник с плитки, привернул кран почти до отказа, оставив тонкие синеватые лепестки пламени, и стал засыпать кофе из банки.

— Вот теперь размешай и ставь, но не давай кипеть. Она очень ловко варит, я пробовал несколько раз варить, как она, только почему-то не получается. Она мастерица в этом, помнишь, какой она сварила, когда ты пришел к нам после свадьбы, — удивительный, правда? И потом ты часто приходил, и мы всегда сидели на кухне и пили ее кофе. Очень вкусный, верно?

— Вкусный. — Хозяин повернулся к нему спиной, чтобы следить за кофейником.

Сейчас главное — уследить, не дать ему закипеть.

— Удивительный! У нее просто талант, и на все домашние дела у нее талант, хотя росла за мамкиной спиной, типичная горожанка, видимо, таково свойство всякого таланта — быстро схватывать и уметь, не обладая предварительной подготовкой. И шьет она хорошо, и вяжет, а вот училась слабо и в школе, и в институте. Она хочет в аспирантуру, но я думаю, это от самолюбия, завидует подругам, хочет быть равной нам, хотя как-то странно думать, что она ниже тебя, например, или меня.

— Справедливо, — сказал хозяин, не оборачиваясь.

— Ты заходи, вот она возвратится, и ты заходи на той недельке, она ненадолго уехала. Сядем вот так же на кухне и… — Он потряс головой, разбрасывая по столу и по полу капли воды с шапки, и, удивленно мигая, оглядел кухню: столик, возле которого он сидел, свободный стул у плитки, холодильник, прижатый к раковине, полку с посудой. — У тебя точно такая же кухня, и стулья стоят точно так же, как у нас. Она всегда ставит один стул у плитки, и, если ей надо за чем-то следить продолжительное время, она садится возле плитки на стул. Ты заходи, когда она возвратится, ладно?

— Я постараюсь, — сказал хозяин.

— Заходи, она любит тебя. Знаешь, она всегда была рада твоему приходу, хотя и не показывала это, держалась как-то церемонно, чопорно, ты, вероятно, заметил. Последнее время ты совсем перестал заходить, и ее часто нет, к родственникам уезжает на выходной, к подружке вечером бегает, либо в кино. Видимо, у нее хорошая подружка, а я все работаю и не люблю говорить за работой, и ей, очевидно, скучно. Она, разумеется, поступает правильно, жаль только, что мы перестали видеться: днем оба на работе, а вечером она, по обыкновению, уходит. Понятно, она хочет, чтобы я ходил с ней, хотя и не говорит этого, очевидно, думает, что ее разговоры с подружкой не заинтересуют меня, а в кино редко получишь серьезную информацию. А?

— Да, я полностью с тобой согласен, — сказал хозяин, не слыша его слов, не понимая, зачем, для чего он столько говорит и не собирается уходить, получив свои спички.

— Ну вот, я знал, что ты согласишься, у нас часто совпадали точки зрения на самые различные вещи. Помнишь, в институте тот диспут, когда наш декан понес ахинею, а я не сдержался, поспорил с ним, и ты сказал мне потом, когда мы возвращались домой, что я прав, но не следовало спорить с идиотом. Справедливо, разумеется, но я все-таки думаю, что выступать следовало. Мы часто сами виноваты, что люди становятся подлецами — по нашей невнимательности, попустительству, небрежности. Ведь они, в сущности, очень одиноки, и достаточно проявить к ним элементарное внимание, чтобы они почувствовали себя в общем потоке и стали людьми, выполняя какую-то посильную работу. Помнишь, какие фортели выкидывал наш испытатель, решив, что он незаменим и работа конструкторов зависит от его добросовестности и риска?

Шапка на нем стала совсем мокрой, с пальто капало, и возле стула образовалась светлая лужица. Он уже не дрожал, справился с собой, но говорил так же торопливо, следя за хозяином и стараясь заглянуть ему в глаза.

Тот выключил плитку и опять прислонился к подоконнику, поставив ногу на стул. Он услышал последние слова о подлецах, зафиксировал их и вспомнил, как два года назад шеф, вызвав его к себе, сказал, что ему неплохо бы чаще смотреть на своего друга, — титан, за все КБ один ломит. А об эффектном поступке с заменой испытателя, который быстро опомнился и не позволил этого сделать, шеф сказал с улыбкой, впрочем, любовно-снисходительной.

— …У меня сейчас очень интересная тема, жаль, что ты перестал заходить. Знаешь, я как-то не могу работать один, не хватает близкого человека, хочется, чтобы он был с тобой не только в буквальном смысле, не рядом, но с тобой, — понимаешь? — и тогда хорошо работается.

— Тебе вроде всегда хорошо работалось, — сказал хозяин. — По-моему, первая премия тебе обеспечена, в КБ все об этом говорят.

— Говорят, но та работа уже в прошлом, я как-то о ней не думаю. Но если дадут, я буду обязан в первую очередь вам — тебе и ей. Ты не смущайся, я в самом деле не выношу одиночества, а работы было много, я два года сидел вечерами, и в то время приходил ты, а потом встретилась она, и мы сразу поженились — это ведь счастье, когда рядом верный друг и любящая жена, тут самая трудная работа шутя делается. А?

— Да, конечно, — сказал хозяин, думая, что шеф тогда был не прав, дело не только в дружбе и трудолюбии, просто таланту нельзя научиться, и поэтому он не мог поспевать, он все время был ведомым, а не ведущим, как его друг, и не выбирал направление, а шел по его следу, который проложил вот этот человек, с недавнего времени ставший его подчиненным, ведомым, хотя на самом деле он был и всегда будет ведущим…

— Жаль, что последние месяцы ты живешь затворником. Может быть, у тебя неприятности? Ты извини, но ведь мы друзья, и прежде мы всем делились откровенно, и выходило как-то легко, даже если случались серьезные неприятности. Помнишь ту историю с катапультой… Ну вот. Ты совершенно правильно и дальновидно тогда поступил, заявив следственной комиссии о своем несогласии с моей принципиальной схемой, я тебя понимаю. Ведь если бы меня отстранили, кто-то должен был довести нашу работу, а ты был единственным человеком, который знал ее с самого начала. Ведь так?

— Не стоит об этом, — сказал хозяин. — Давняя история, каменный век.

Тогда у него появилась возможность стать ведущим, после той истории, и он использовал эту возможность, но ведущим стал только номинально.

— Почему не стоит? Ведь наша конструкция оказалась самой удачной, ее взяли на вооружение, и нам не в чем упрекнуть друг друга. — Он замолк, услышав за стеной то ли осторожные шаги, то ли шуршание ткани. — У тебя кто-то есть или мне послышалось?

Хозяин встретил его взгляд чистыми глазами и улыбнулся вполне естественно. Гость смутился:

— Знаешь, в последнее время у меня что-то пошаливают нервы, и вот сижу вечером один, и мне то шаги послышатся, то еще какие-то звуки…

— Кошка, вероятно, скребется, — сказал хозяин.

— Ты завел кошку?

— Да нет, соседская забежала. Вечером забежала — и сразу в спальню. Пусть, может, мыши есть, хотя вряд ли.

— Да, вряд ли. Откуда здесь мыши, в этих домах не бывает мышей. Вот мы ездили в деревню к моим старикам — помнишь, прошлым летом, после свадьбы мы с ней ездили? — там да, там они прописаны постоянно, и она ужасно боялась их шуршания и радовалась, когда мы возвратились домой.

Он сидел, ссутулясь, усталый, небритый, и глядел на друга с доверчивой откровенностью.

— Она умеет радоваться, так мило у нее выходит, и сама она красивая и милая, правда? Мы тогда возвратились вечером, я соскучился по своим чертежам, и она сварила мне черный кофе. Вот так же я сидел на кухне у стола, а она поставила кофейник, повернулась ко мне и поцеловала в нос. У тебя, говорит, мужественный, великолепный нос — греческий! Смешно, правда? А у меня самый ординарный нос, как у тебя, и все знакомые говорят, что мы немного похожи. Ты извини, что я так разболтался, по-моему, ничего предосудительного, тем более, что мы друзья и она к тебе хорошо относится. Чего ты прислушиваешься? Да выстави эту кошку, и пусть бежит домой. Впрочем, сейчас уже поздно, ее могут не пустить, а на улице холодно. Такой холод, никак не дождешься тепла, хотя уже март, пора бы отмякнуть, о весне напомнить — нет, зима, нескончаемая зима…

— Да, действительно, — сказал хозяин.

— А она любит тепло, уют, софу у батареи поставила, кресло дежурит у книжного шкафа, и мне приятно смотреть, когда она что-то делает или читает. Удивительно мило у нее получается! Дома она ходит в бриджах и открытой кофточке, и когда я свободен, она садится у ног на пол и зарывается лицом в колени: «Мой повелитель, — шепчет, — мой хозяин, славный ты мой!» Смешно, верно? Разумеется, смешно, и все-таки жаль, что последнее время она не говорит таких слов, ведь это такие приятные слова, в груди что-то расслабляется, тает, забываешь дневную суету, спадает напряжение, руки сами тянутся к ней, и сажаешь ее на колени, как ребенка, и… Ты не болеешь, дружище, нет? Что-то ты поморщился, как от боли. Не зубы беспокоят?

— А?.. Да, да, зубы, второй день что-то. — Он прижал ладонью щеку, пососал зуб.

Такое унизительное состояние, невыносимое, и ничего нельзя сделать.

— У тебя вроде хорошие были зубы, ты никогда не жаловался, или с возрастом приходят разные недуги? Впрочем, нам смешно пока говорить о возрасте. Тебе тридцать два, кажется?

— Тридцать три, — сказал хозяин, потирая щеку.

— Да, ты ведь на год младше меня, совсем забыл. Вчера еду с работы, и парень в автобусе, лет пятнадцати парень, называет меня дядей. Понимаешь — дядей! Справедливо, разумеется, и пора, пора нам вспомнить о возрасте. Да он и сам уже напоминает: на каток ходить перестал, в театры — только по праздникам, на футболе предоставляю вопить другим. И не жалею: хочется работать, работать. Помнишь у Пушкина: «…Давно, усталый раб, замыслил я побег, в обитель дальнюю трудов и чистых нег». Хорошо, а? У тебя, впрочем, была сильная страсть — женщины, но вот и ты сидишь дома один, вероятно, много работаешь…

— Не очень, — сказал он.

— Жениться тебе надо, дружище, тебе жениться, а мне — породить сына. Это ведь здорово, когда рядом сын и любящая жена, я давно мечтаю о сыне, жаль, что она пока не хочет, говорит, надо подождать, ей ведь всего двадцать шесть, испортится фигура и так далее. Типичная современная горожанка. Нет, я не осуждаю, не думай, мне тридцать четыре года, она собирается поступить в аспирантуру, мы еще успеем с сыном… Я тебе не надоел своей болтовней?

— Ну что ты, сиди!

— Я сейчас уйду, ты и так, наверное, озадачен: такой молчун — и вдруг ни с того ни с сего говорит и говорит. Сейчас я уйду. Понимаешь, иногда появляется потребность поговорить, а не с кем. Уйду, кофе сварю, за чертежи сяду. У меня что-то интересное получается, жаль только, отвлекаюсь беспричинно, отключаюсь и думаю о жене, которая уехала, о сыне, который не родился, о друге, который перестал ко мне заходить…

— Я зайду, — сказал хозяин. — Я постараюсь зайти.

— Не знаю, почему, но трудно сосредоточиться, отключаюсь как-то произвольно, независимо от того, устал я или нет, и в голову лезет разная чепуха, подозрения какие-то, и это досадно, оскорбительно, ведь она такая чистая, у меня нет никаких оснований усомниться в ее верности, а я все-таки сомневаюсь, чувствуя себя самым распоследним подонком. Может, мне следует перебраться со своими бумагами в общий отдел, а то на работе один и дома один. Впрочем, она скоро вернется. Она ведь уехала на два-три дня, в понедельник вернется, к сестре поехала. Сестра у нее на год младше, такая же красивая и милая, жаль, замужняя, ты мог бы посвататься. А? Тогда мы дружили бы семьями, работали, ходили бы в гости по выходным. Хорошо, а?

— Хо-орошо. — Хозяин с трудом подавил нервный зевок.

— Кофе пили бы. Кстати, у меня есть лимон, не составишь ли компанию?

— Что ты, поздно!

— Н-да, поздно, ты прав, уже поздно. А как было бы славно.

Он глядел на хозяина сочувственно и потирал щетину на подбородке. Шапка его стала подсыхать, мех торчал косицами, широко растеклась под ногами лужа: оттаяли ботинки.

Ему не хотелось идти домой, но он пойдет, сбросит мокрую одежду и, сварив кофе покрепче, начнет работать — медленно, трудно, но начнет и постепенно освободится от своего одиночества, забудется и даже станет веселым, ведь у него интересная тема, она оформится в совершенную конструкцию узла, сотни и десятки сотен узлов и деталей составят современную машину, которая со сверхзвуковой скоростью понесет людей догонять свое счастье.

Он встал, обеими руками поправил шапку.

— Тебя проводить? — спросил хозяин.

— Проводи, если хочешь. Но лучше не надо: там холодно, ветер и снег. — Он окинул взглядом тесную кухню и пошел к выходу. — Будь здоров и заглядывай, когда сможешь.

— Всего доброго.

Дверь захлопнулась, звонко щелкнул замок.

Хозяин постоял в прихожей, поглядел на закрытую дверь, за которой скрылась слегка сутулая, как под грузом, спина, и возвратился в кухню. Спички остались забытыми на столе.

— Господи, как же долго, я совсем измучилась! — Она смотрела на него с тревожным ожиданием. — Там все слышно, в спальне, каждый звук.

— Да, слышно, — сказал он, вставая опять у плиты и прислоняясь к подоконнику, — все слышно, даже шорох. Не понимаю, о чем думают строители.

— У них план, зачем думать. — Она опустилась на стул возле стола. — Кирпичные дома какую-то звукоизоляцию имеют, а эти… как они называются?

— Не знаю точно. Крупнопанельные, кажется, или крупноблочные. Их даже не строят, а собирают, монтируют. Впрочем, довольно быстро, и надежно. Когда смотришь, картина кажется весьма впечатлительной, красивой даже.

Лужица на полу исчезла, впитываясь в трещинки меж половиц и подсыхая.

— Да, да, я видела однажды. Краном поднимают такой большой кусок стены, приставляют, как-то там закрепляют… Ты не знаешь, как они закрепляют?

— Кажется, там есть монтажные петли, и, кроме того, стыки заливают раствором цемента. Кажется, так.

— Да, да, именно так. И вот закрепят, а в этой, стене уже окно, стекла вставлены, рамы покрашены, а потом сверху опускают плиту…

— Не плиту, а потолочное перекрытие, — сказал он, радуясь этому разговору.

— Верно, потолочное перекрытие, как я забыла! Я ведь читала в газетах и кино видела осенью. Помнишь, там еще этот играет… на цыгана похож… ну черный такой… как его?

— Помню, помню. Он ведь упал, с лесов, но не разбился, а повредил что-то — ногу или руку.

— Нет, это другой упал с лесов, из другого фильма, там не дома строили, а завод, или еще что-то, и он пел веселую такую песню, вот забыла только, какую, ты не помнишь?

— Верно, верно… Старая такая лента, давно вышла, я студентом ее видел или школьником.

— Нет, это я школьницей видела, а ты студентом уже был, в пятьдесят пятом она вышла или в пятьдесят третьем, очень гремела тогда. Не понимаю, почему прошлой осенью, когда мы зашли в этот «Повторный фильм», я зевала, и ты тоже скучал, никакого интереса. А ведь тогда я восхищалась, и все мы восхищались. Почему?

— Не знаю. Вероятно, потому, что с первых кадров все ясно, а они продолжают действовать, улыбаться, говорить.

— Да, да, все ясно, а они говорят и говорят. Заинтересованно так, добросовестно, хотя уже все ясно и не надо им говорить, а фильм еще не кончился, и вот они говорят и говорят…

1968 г.

 

ПОСЛЕДНЯЯ ШУТКА ГУЛЯЕВА

СООБЩИ ТАМ ТЫ ИЛИ НЕТ ТЧК ГУЛЯЕВ

Я прочитал телеграмму вслух, и рассыльная с почтового отделения засмеялась.

— Отвечать будете? — спросила она, скаля веселые зубы, молодые и белые. — Могу захватить, бланки у меня есть. Видно, очень хотелось ей узнать, что я отвечу на такую нелепую телеграмму, вот она и предлагала свои услуги — чтобы потом посмеяться с друзьями и лишний раз показать свое фарфоровое богатство.

— Надо подумать, — сказал я.

— А чего думать, пишите: «Меня нет!» — И, подавая телеграфный бланк, опять засмеялась.

Тут же, в прихожей, я написал адрес Гуляева и сообщил два слова: «Я здесь».

Рассыльная взяла бумажку и сорок копеек и выпорхнула за дверь. Стук каблучков на лестничной площадке на миг замер — читает, — потом рассыпался мелкой дробью вниз до подъезда. Наверно, бежит и улыбается.

У Гуляева в молодости тоже, говорят, были кипенной белизны зубы, — может, поэтому он и любит смеяться. Сейчас уж и зубов, поди, не осталось, а все не успокоится, деревенский хохмач. Надумал, видно, приехать и вот по-своему спрашивает разрешения, предупреждает.

Впервые я услышал о Гуляеве лет десять назад, работая в районной газете.

Как-то осенью в редакцию пришло письмо нашего селькора из Сосновки о том, что собака пенсионера Гуляева лижет чурбаки и что мы должны пресечь это безобразие, поскольку общественность Сосновки не обращает должного внимания на такой позорный факт. Идиотское, в общем, письмо. Когда редактор сказал о нем на летучке, я подумал, что селькор решил посмеяться над нами, районными газетчиками. «Собака лижет деревянные чурбаки…» Ну и черт с ней, пусть лижет, если ей это нравится. Может, она вегетарианкой решила стать, травой питаться, как коза, вот и пробует на вкус чурбаки, выбирает.

Однако наш мудрый, к тому же местный, проживший в этих краях сорок лет, редактор усмотрел в письме какую-то тему и послал меня в Сосновку «проверить факты». Провожая меня, кипящего от возмущения, он сказал, что сержусь я по своей молодости и неопытности, что задание ответственное и он надеется получить интересный материал. «Заодно и с хозяином собаки познакомишься, — добавил он с улыбкой. — Гуляева вся округа знает, четверть района».

Скажите, какая радость — знакомиться с владельцем собаки, которого знает десяток заречных деревень! И с автором идиотского письма. Всю жизнь мечтал! Хоть бы мотоцикл отремонтировали для таких знакомств, придется полдня тащиться по грязным проселкам.

Десять лет прошло, а я и сейчас не могу спокойно вспоминать об этой поездке. Мотоцикл у нас был «М-72» с коляской — сильная, но тяжелая и донельзя истрепанная машина. Две передачи — вторая и третья — у него не работали, и, чтобы добиться какой-то скорости (ведь охлаждение воздушное, двигатель греется на малом ходу), я выезжал на горку, разгонял его на первой передаче и сразу втыкал четвертую. Двигатель натужно хлопал, дымил, задыхался от перегрузки, а я газовал, двигал рычажком опережения зажигания, подрабатывал муфтой сцепления и готов был бежать рядом, лишь бы он не заглох и набрал нужную скорость.

Сорок километров до Сосновки я преодолел тогда за три с лишним часа. Осенние проселки были разбиты и грязны, мне приходилось не раз везти мотоцикл на себе, и в Сосновку я притащился весь мокрый и грязный.

Селькор жил в центре, недалеко от базара, только площадь перейти. Маленький такой, политичный мужичок с претензиями. И дом у него был тоже маленький и тоже с претензиями: на коньке прибита большая раскрашенная звезда, выше нее — шест с флюгером, а над серединой крыши, недалеко от дымовой трубы, поднимался еще один шест, из которого торчал металлический стержень громоотвода. Мол, знайте, тут не просто мужик обитает, а живет советский колхозник, не чуждый науке и технике. Рядом стояли дома куда выше, причем под железом, и если молнии ударить, то уж в них ударит, а не в эту приземистую хибару.

Селькор встретил меня у крыльца, — видно, узнал редакционный мотоцикл: меня он не мог знать, поскольку я работал в районе всего два месяца.

— В магазин, понимаешь, собрался, — сообщил он, подавая мне руку. — Очень приятно познакомиться с новым коллегой. Шапку, понимаешь, я мог бы купить и позже, но он как раз туда пошел, и надо, понимаешь, посмотреть.

— Кто «он»? — спросил я, оглядывая свой заляпанный грязью плащ. И ботинки были в грязи, и брюки, и лицо, наверное. Я провел рукой по лицу — нет, вроде сухое. А руки дрожат от долгого напряжения, мотоцикл исходит паром, как загнанная лошадь.

Ах, с каким бы наслаждением двинул я этого ревнителя собачьего поведения по его сухой озабоченной мордочке! Шапку ему надо купить, собака чурбаки лижет — ах, сколько у него хлопот!

— Глина, понимаешь, — ответил селькор невозмутимо. — То есть Глина по-уличному, а по паспорту гражданин Гуляев. О нем я и писал в редакцию.

Вот как даже — гражданин. Уже преступником считает.

— А вас как по-уличному? — спросил я, не заботясь о такте.

Селькор поглядел на меня снизу, пристально так посмотрел, подозрительно. И смутился. Как-то хорошо смутился, по-детски, я пожалел о своей бесцеремонности.

— Понимаешь, — сказал он. — Я часто употребляю это слово, вот и прозвали Понимаешь. Идемте, а то он уйдет.

Сельмаг был неподалеку, и мы больше не сказали друг другу ни слова. Понимаешь деловито бежал впереди меня, часто поправляя вытертую теплую кепку с длинным козырьком, налезавшую ему на глаза, я отряхивался, как гусь, и сбрасывал на ходу грязь с плаща. Не на маскарад ведь приехал, а за материалом, «задание ответственное», представитель прессы, корреспондент, ох, господи!

В магазине были две бабы да крупный бородатый старик в полушубке и валенках с галошами.

— Он, — шепнул мне Понимаешь.

Знаменитый Гуляев (Глина) стоял у прилавка и вертел в руках большой бочковый кран, открывая его и закрывая. Бабы перебирали несколько теплых шалей с кистями.

Мы встали в очередь за Гуляевым. Он глянул сбоку на Понимаеша, прищурился в усмешке:

— А-а, старый друг! Привет, Понимаешь, привет. Давно не видались.

— Добрый день. — Понимаешь притронулся к козырьку своей теплой кепки и обратился к продавщице: — Мне шапку, пожалуйста.

А Гуляев уже повернулся к нам — рыжебородый великан с крупными, чуть тронутыми желтизной зубами, веселый, распахнутый весь, как его новый полушубок, — и, показывая кран, сообщил:

— Бражки наварил к празднику. Бочонок, понимаешь. И вот к нему кран — цеди, пей за сорок второй год новой жизни. Придешь выпить?

Понимаешь значительно поглядел на меня: каков, мол, тип!

— Напрасно отвернулся, — не отставал Гуляев. — Вместе мы эту жизнь налаживали. Как одна душа.

Понимаешь следил за продавщицей, выбиравшей шапки.

— Никогда мы одной душой не были, — сказал он.

— Вот те раз! — Краснорожий Гуляев громогласно захохотал. Зубы у него были почти белые, прочные, не сточенные временем: крепкая кость. — Да мы с тобой век не расстанемся, а ты — не были! Соратники, можно сказать!

Продавщица отобрала две черные шапки и неуверенно поглядела на Понимаеша:

— Не знаю, подойдут ли?..

— Пусть примерит, — сказал Гуляев, — голова у него с собой.

Голова Понимаеша, маленькая, седая, с длинным шрамом с правой стороны, подошла к первой же шапке, он расплатился, и мы вышли.

— Обмой покупку-то, — сказал вслед Гуляев и засмеялся.

— Вот такой он всегда, — сказал Понимаешь грустно. — Пристанет как мокрая глина, и не отлепишь. Прозвище это я ему дал, а он меня Понимаешем назвал. Давно уж, лет сорок, понимаешь. Вон, вон, она побежала, глядите! — Понимаешь показал в сторону сельского базара, куда бежала косматая лопоухая дворняга. — Вот сейчас увидите.

Собака пересекла площадь и остановилась за торговыми рядами, где стояло несколько деревянных чурбаков. Она обнюхала один из них, поднялась на задние лапы и стала лизать торец чурбака.

— Видите! — торжествующе сказал Понимаешь. — На них мясо рубят, вот она и лижет. И другие собаки разнюхали. Но это, понимаешь, один антисанитарный факт. А другой — мясо продают неклейменое: и гусей, и кур, и баранов. В-третьих, могу сообщить достоверно, понимаешь, что…

Мой материал прояснялся и обещал быть если не интересным, то дельным и содержательным. Понимаешь оказался вдумчивым наблюдателем.

Я побывал в правлении колхоза — дополнительные факты; зашел в сельский Совет — новые сведения; встретился с врачом местной больницы — выслушал целый обвинительный акт:

— Мы лечим, а они калечат. Молоко продается непастеризованное, воду берут из открытых водоемов и колодцев, биологические часы не соблюдаются, желудочно-кишечные заболевания летом…

Очень серьезный и даже интересный получался материал. Подвальная статья строк на двести пятьдесят.

Заночевать я решил у Понимаеша, но, возвращаясь из больницы, встретил директора школы Плакитина, с которым познакомился на августовских учительских совещаниях.

— Я вам кое-что о селе расскажу, — пообещал он, пригласив меня к себе. — Замечательное, знаете ли, у нас село.

Высокий худой Плакитин — ему было под шестьдесят — представлял собой яркий тип беспокойного племени сельских просветителей-подвижников, свято верящих в свое благородное дело и отдающих ему всю жизнь. Кроме преподавательской работы и обязанностей директора он выполнял массу общественных поручений, являясь депутатом сельского Совета, руководителем лекторской группы, председателем избирательных комиссий — не перечислишь всего. Но главным делом, своим жизненным призванием Плакитин считал краеведение. В этом я окончательно утвердился, оказавшись в его просторном пятистенном доме из крупных сосновых бревен.

Поначалу я даже не понял, что мы в жилом доме, — скорее сельский музей или исторический кабинет по изучению сельского хозяйства; все здесь было забито крестьянской утварью разных времен, предметами бытового и рабочего обихода, одеждой, обувью.

Одна половина дома с отдельным входом, разгороженная на две комнаты, была полностью оформлена как музей села Сосновка, во второй, жилой половине было его продолжение.

Плакитин завел меня в кухню, где хлопотала полная седая женщина, разжигавшая медный самовар, познакомил:

— Моя жена Серафима Григорьевна. Обратите внимание, в ней много булгарского; она коренная жительница, а здесь пять веков назад обитали волжские булгары, или болгары, как теперь произносят. Если помните по истории, столицей их был город Булгар Великий, его развалины сравнительно недалеко от нас, в Татарии.

Серафима Григорьевна засмеялась:

— Ты скоро меня как экспонат выставишь и табличку на шею повесишь.

— В этом нет необходимости, — серьезно сказал Плакитин, — но почему не продемонстрировать, если человек интересуется. А вот самовар прошлого века — труба уже прогорела, новую поставил и пользуюсь…

Продолжая объяснять и показывать, Плакитин повел меня в свой музей и прочитал целую лекцию о поселениях волжских болгар, показал древние топоры, наконечники копий, мотыги для обработки земли, черепки, кости.

Вечером мы сидели на скамейке семнадцатого века, пили чай из самовара прошлого столетия, и Плакитин рассказывал о нынешнем: об установлении Советской власти в Сосновке, о первой коммуне, о коллективизации.

Серафима Григорьевна, видно, знала эти истории наизусть и только снисходительно улыбалась. Правда, когда Плакитин стал рассказывать о коммуне, она обронила с любовной усмешкой:

— Активист ты был известный. Вроде Понимаеша. Если бы не Глина, вы бы теперь в коммунизме были.

— Напрасно иронизируешь: именно из-за Гуляева наша коммуна распалась.

— Их же все равно распустили.

— Распустили, но нашу прежде других.

Они заспорили, вспоминая свою молодость, и я узнал историю местной коммуны, организованной бедняками сразу после гражданской войны.

Председателем коммуны был единственный сельский большевик Понимаешь, бывший батрак, в заместители ему назначили недавнего красноармейца Гуляева, белозубого богатыря в кавалерийской шинели, а бумажными делами у них ведал Плакитин, молодой сельский учитель.

— Русская тройка, — улыбнулась Серафима Григорьевна. — Каждый день собрания, голосования…

— Допустим, не каждый, но часто, — сказал Плакитин. — Люди учились коллективно работать, жить — разве непонятно?

— Да понятно, я не об этом. Горячо уж очень взялись, веры много было, чистоты, бескорыстия. Как дети!

— Да-а! — вздохнул Плакитин, мечтательно прищурив глаза. — Как дети. Славное время, незабываемое!

Дальше я узнал, что коммуна жила бедно, объединились в нее безлошадные крестьяне да батраки, инвентаря и тягла было недостаточно, государство большой помощи оказать не могло. Но жили дружно, последний кусок делили на всех, общие вопросы решали коллективно, открытым обсуждением и голосованием.

— А Гуляев такой человек, что любое дело может довести до абсурда и осмеять, если заметит непорядок, — рассказывал Плакитин. — Нашего председателя вызвали на губернское совещание по вопросу сева, а Гуляев важность на себя напустил и давай собрания созывать два раза в день: рано утром разрабатываем меню, после работы обсуждаем репертуар культурного вечера. И ведь меня уговорил, убедил: «Как же, говорит, кормить людей, на зная, чего они хотят!» Ну и голосовали: «Кто за то, чтобы варить щи и кашу, поднимите руку!» Всю коммуну собирали. А вечером опять: «Что будем играть на балалайке?» Бабы кричат: «Барыню», мужики — «Яблочко». Гуляев рад этому разногласию, заводит серьезно обсуждение, ставит на голосование. А у баб ребятишки, хлопот полно, не до обсуждения. Словом, задергал коммуну. А председатель, как на грех, задержался, половодье началось — две недели его не было. И что вы думаете? Он, этот Глина, председателя же из партии исключил. Тот приехал, созвал собрание, чтобы обсудить план весеннего сева, а Гуляев выступил и говорит: вот, мол, товарищи коммунары, какой у нас председатель, уехал на три дня, а пробыл полмесяца. «Да я только на день к матери заехал, — объясняет тот, — половодье задержало». — «Ты же знал, что сейчас весна? Как же ты личное желание поставил выше общественных интересов?! Какой же ты после этого коммунист, какой большевик!..» И так расписал, что совестливый Понимаешь билет по его требованию на стол выложил, а мы проголосовали за исключение. Единогласно. Потом-то мы поняли и Понимаешь опомнился, поехал в уком партии, но там секретарь был строгий и отобрал билет совсем. «Если, говорит, ты отдал билет беспартийному собранию, то рано тебе его иметь, не дозрел еще».

— Ты про себя расскажи, — засмеялась Серафима Григорьевна. — Ловко он тебя надул с булгарскими захоронениями.

Плакитин смутился, обидчиво помолчал, но потом чувство юмора, видно, взяло верх, и он рассказал, как вскоре после войны он раскапывал со школьниками курган недалеко от Сосновки и как Гуляев дал ему подножку.

Раскопки уже приближались к концу и ничего не обещали, когда один из школьников обнаружил у подошвы кургана человеческий скелет на глубине двух метров и черепки глиняной посуды. Конечно, это была ценная находка. Плакитин дал сообщение в районную и областную газеты, а потом, когда рядом с этим захоронением были обнаружены конские черепа и кости, приезжал корреспондент областного радио и сделал большую передачу.

И тут грянул гром: проклятый Гуляев сообщил, что конские кости он сам перенес из старого скотомогильника, черепки тоже раскопал на сельской свалке, а человеческий скелет, оказалось, принадлежал конокраду, убитому за селом накануне революции.

— Вот ведь какой человек! — сердился Плакитин, заново переживая свой археологический позор. — Я об открытии мечтал, волновался, а Глина ночи не спал, чтобы это осмеять. Он и костерище нам туда подсунул, и черепки были такие старые, закопчены так искусно, что никаких сомнений… Ужасный человек, непонятный.

Перед сном мы вышли с Плакитиным во двор и услышали далекие переборы двухрядки и знакомый густой голос:

— Старуху свою веселит, — сказал Плакитин. — И опять на свой лад, по-гуляевски. Песню выбрал какую-то вертикультяпистую. Может, сам и сложил.

Я вспомнил разговор о бражке в магазине, — значит, Гуляев правду говорил, а не просто дразнил Понимаеша.

— Он всегда правду говорит, — сказал Плакитин. — Только правда его так повернута, что ее нельзя принять без смеха. Он под горой живет, рядом с Куркулем — есть у нас такой, дом у него как крепость, сад большой, — так он и того Куркуля терсучит. Прошлым летом бросил ему в уборную пять пачек дрожжей, чуть не утопил в дерьме. Оно взошло на жаре, забродило и весь сад-огород залило. А Глина с него же плату стал требовать: я, говорит, новый способ внесения удобрений показываю, на будущий год у тебя урожай подымется, вот посмотришь. А урожай и вправду поднялся на редкость…

Утром я встретился в правлении колхоза с молодым председателем, недавним выпускником сельхозинститута, который остался верен родному селу, и услышал восторженную оду старикам Сосновки.

— Замечательные люди, чудесные! — пел председатель. — Столько в них жизни, энергии, оригинальности! Вот хотя бы Понимаешь, селькор. Над ним вроде бы подсмеиваются, но вы не знаете, как его любят в селе. И знаете почему? Потому что он доверчив, бескорыстен, чист перед людьми. А Плакитин, наш директор! Ведь это его заслуга в том, что большинство выпускников нашей школы остаются в колхозе. Он своими лекциями, музеем, организацией культурничества всей интеллигенции, которую он возглавляет, сделал Сосновку историческим селом. Значимости ей придал, ценности. Даже Гуляев, — председатель невольно улыбнулся, — родной колхозу человек, хотя он вроде и не числится в активе, скорее наоборот. Однажды он уполномоченного из области так осмеял, что с тех пор к нам только специалисты приезжают, а разные там вдохновители, толкачи — боятся.

После такой аттестации не познакомиться с Гуляевым поближе было бы непростительно. И хотя свободного времени оставалось немного, я отправился к нему на Подгорную улицу.

Дом Гуляева если и выделялся среди других домов, то скорее своей бедностью. Крыша, правда, была тесовая, но уже ветхая, поросшая зеленым мхом, двор огорожен в три жерди, как загон для скотины, позади чернел огород с жухлой картофельной ботвой, и только в палисаде перед окнами догорал большой ухоженный цветник. В Сосновке я таких не видел еще.

— Неужто ко мне? — спросил Гуляев, с улыбкой глядя, как я стараюсь открыть перекошенную калитку во двор. — Ударь ногой понизу, она и откроется.

Я ударил, калитка послушно распахнулась и захлопнулась за мной, отброшенная большой ржавой пружиной.

Гуляев сидел на крыльце с петухом в руках, рядом лежали куски жести, плоскогубцы, молоток.

— Вот петуха вооружаю, — сказал он как старому знакомому и кивнул на ступеньку рядом с собой: — Садись, я сейчас кончу. Клеветон писать приехал?

— Нет, не фельетон, — сказал я, — но вроде того. Где у вас собака? Опять на базар послали чурбаки лизать?

— Я не посылал, сама додумалась, — сказал Гуляев, протягивая мне петуха. — Подержи-ка, я вторую шпору ему окую. Забил куркульский петух, надо применить технику.

Большой петух с красным гребнем и длинными пламенными сережками больно клюнул меня в подбородок и оцарапал руку окованной шпорой. Гуляев подул на него: «Не серди корреспондента!» — и стал надевать на вторую шпору жестяной острый наконечник, вырезанный из консервной банки. Надев его с большой бережностью и серьезностью, обжал плоскогубцами края, чтобы наконечник не слетел, и выпустил петуха, сразу сердито закричавшего, во двор к курам.

— Вот теперь ты боец, — сказал он, разглаживая рыжую бороду и довольно скаля зубы. — Настоящий куриный жеребец! Конь! У меня в гражданскую такой же красный и бойкий был, ничего не боялся.

— Петух?

— Конь, какой же петух! Воевал на нем полтора года. — Гуляев погасил улыбку, вздохнул. — Умница был, только говорить не умел. Об чем говорить? Смерть кругом, драка всесветная, разор… Вихрем его звали…

И с глубокой печалью — такой я не замечал в нем позже — Гуляев рассказал о Вихре, который бесстрашно нес его на пулеметы, сшибал грудью боевых коней из белогвардейской конницы, а однажды вынес его, раненного, с поля боя, которое осталось за беляками.

— Ночью разыскал меня, обнюхал, как собака, и лег рядом: залезай, мол, хозяин, поехали, — понял, что не могу я подняться из-за потери крови. И к своим привез. А его днем пытались поймать и беляки и наши — не дался, меня искал.

Гуляев вытер повлажневшие глаза, улыбнулся грустно:

— Старею. Как баба расплакался. Но это я с похмелья, ты не думай. Бражку вчера пробовал, ну и напробовался до песен.

Я сказал, что песни у него своеобразные, как и он сам, — в Сосновке все говорят о его чудачествах.

— И Глиной зовут, — усмехнулся Гуляев. — Правильно, в общем. Они ведь не знают, что душа у меня как цыганка, скушно ей одно и то же видеть, вот она и стучится от человека к человеку.

— Чтобы их надуть, — добавил я.

Гуляев засмеялся:

— Нет, здесь у меня с цыганкой расхожденье — просто повеселиться. Мне ведь от них ничего не надо, хлеб своими руками зарабатываю. Вот этими. — И вытянул перед собой руки, как экскаваторные ковши. — Валенки скатать, полушубок сшить, бочку сделать или там дровни, дом поставить — все могу.

В это время из сеней на крыльцо выскочила сухонькая злая старушонка и с ходу принялась отчитывать Гуляева, прицепившись к последним его словам:

— Бочку сделать, дом поставить! Болтун ты немилящий, родимец непутный, змей турецкий! Что же ты кадушку третий год починить не соберешься, уторы тряпками затыкаю! Завтра капусту солить, а ты бочонок для бражки своей сделал! Молчишь? Чего ты молчишь, сказывай?!

— Тебя слушаю, — сказал Гуляев мирно.

— И слушай! И добрый человек пускай послушает. Пускай узнает, какой ты есть антихрист, лодырь и зубоскал. Дом разваливается, на огороде ни одной яблоньки не посадил, калитка еще в войну перекосилась, — пускай узнает!

— И в газету напишет, — сказал Гуляев, толкнув меня локтем.

Я вынул записную книжку, достал из кармана авторучку.

— В газету? — испугалась старушонка. — Зачем же в газету? Чай, мы не злодеи какие, работаем весь век, пенсию получаем по закону. Вы зайдите к нам, заходите, чего тут сидеть! Я и грамоты покажу — ему больше дюжины грамот дали, у меня тоже есть и грамоты и медаль.

— Пойдем, — сказал Гуляев, — поглядишь, как я живу. Потом в свой клеветон вставишь.

В доме, с прогнувшейся маткой и скрипящими скоблеными половицами, было чисто и бедновато. Правда, в углу под иконами стояла гармонь, а рядом шкаф с книгами, но этим и исчерпывалось движимое имущество Гуляева. Стол был тоже скобленый, табуретки самодельные, вдоль стены стояла длинная старая скамейка, в углу — сундук.

Старушонка застелила стол клеенкой, принесла хлеб и блюдо соленых помидоров, поставила графин с бражкой, похожей на квас.

— Она слабенькая, — сказал Гуляев. — Я меду в нее добавил.

Бражка была ароматной, вкусной. Гуляев наливал себе в стакан, а мне, как гостю, дал пол-литровую кружку. Старушонка — звали ее Матреной Дмитриевной — тоже пила из рюмочки и все время нахваливала своего хозяина. Видно, хотела загладить недавнюю промашку.

— Он ведь и мастер на все руки, и не пьяница, как другие, это он к празднику наварил, и дом новый собирается поставить. Давно уж, правда, собирается, до войны еще хотел, да ведь денежки нужны немалые.

— Поставим, Матреша, поставим, — улыбался Гуляев. — Я тебе такие хоромы отгрохаю, как у барина Буркова. — И подливал мне в кружку: — Пей, это ведь квасок.

Мы выпили весь трехлитровый графин. Гуляев хотел налить еще, но я отказался, и он достал четвертушку медовой настойки — «на дорожку посошок». Душистый такой «посошок», сладкий, нельзя не выпить. И Гуляев казался радушным и добрым человеком.

Он проводил меня до калитки, просил заезжать в любое время и хохотал, глядя, как его петух с железными шпорами лупит большого и жирного куркульского кочета.

— Ах, молодец! Вот молодчина — только перья летят! Ах, злодей!

Под эти радостные возгласы я шел сельской улицей, счастливый от знакомства с Гуляевым, мечтал о своей статье и… пел песни. Говорят, что песни были веселые и шел я прямо, не качаясь, но я этого не помню. И как участковый милиционер отобрал у меня мотоцикл, на котором я катал по селу ребятишек, не помню, и что говорил по телефону из сельсовета своему редактору, и когда меня уложили спать на председательском диване, — ничего не помню. Сознание отключилось как-то незаметно и сразу, хотя я долго продолжал еще двигаться, говорить, действовать…

— Вот ты и познакомился с Гуляевым, — сказал на другой день редактор, подписывая приказ, в котором мне был объявлен строгий выговор. — За мотоциклом надо теперь посылать другого сотрудника, а в милиции клянчить твои водительские права. Я же говорил, что задание серьезное и ответственное. И статья твоя не пойдет, дадим за подписью селькора: ты потерял моральное право на критику.

Я покаянно молчал. Да, Гуляев провел меня, как мальчишку.

Провел так откровенно, что я даже не почувствовал подвоха. И молодой председатель колхоза обманул: заговорил меня, восторгаясь сосновскими стариками, и я даже не спросил его ни о чем, хотя заранее подготовил вопросы о бытовой культуре и санитарных требованиях, которыми пренебрегают в колхозе.

За три года работы в районе я не раз бывал в Сосновке, подружился с Гуляевым, и он признался, что напоил меня при знакомстве умышленно, чтобы я не мог «протащить» его в газете и не трепал зря его имя. Гуляев, бывая в райцентре, тоже всякий раз заходил ко мне — иногда домой, иногда прямо в редакцию.

В редакции он обычно садился к окну, брал нашу газету и читал вслух передовицы. Выберет нужный ему кусочек, вроде этого, и прочитает: «Вооруженные новыми знаниями, они идут на передний край трудового фронта, чтобы возглавить битву за высокий урожай и тем самым укрепить мощь…» И со смирением спрашивал: «Это про солдат? Нет?.. А я думал — про солдат».

Мы смеялись, но редактор на летучке говорил с раздражением:

— Пора кончать эту военизированную агитацию, тоскливо от нее.

Гуляев явно благоволил к моей молодости и, пожалуй, полюбил меня, потому что, когда я уехал, он узнал в редакции мой адрес и «прописал» мне последние сосновские новости, высказав пожелание иметь со мной «почтовые разговоры».

Он любил «шарахнуть» в народ шуткой, проказил, как мальчишка, и, хвастаясь этим в письмах, сам себя же и высмеивал. «Как-нибудь ты станешь жертвой своих шуток, — написал я ему однажды, — и я тебе не завидую: шутишь ты беспощадно и когда-то жестоко пересолишь». Он отвечал в том смысле, что бог не выдаст — свинья не съест, что такая у него судьба, натура такая.

С годами письма от него стали приходить реже и короче, в основном поздравления с праздниками, но в последнем, полученном месяц тому назад, он сообщал, что построил своей Матреше новый дом на том же месте, вот отделает его окончательно и тогда пригласит на новоселье. Может быть, своей телеграммой он именно об этом меня и предупреждал; мол, приготовься там, отпросись у начальства.

Но вечером следующего дня я получил новую телеграмму:

ПРИЕЗЖАЙ НА МОИ ПОХОРОНЫ ТЧК ГУЛЯЕВ

Телеграмму принесла та же молоденькая рассыльная с фарфоровыми зубами, я расписался в получении, но она не ушла, пока я не прочитал телеграмму вслух.

— Это уж глупо, — сказала она обиженно. — По-моему тут и отвечать не надо: всяким шуткам есть предел.

— Да, шуткам есть предел — и отвечать не надо, — сказал я. — Теперь надо ехать.

— Вы думаете, это серьезно? — Бровки рассыльной испуганно подпрыгнули.

Я вдруг почувствовал боль и непонятную обиду, увидев краешки влажных зубов, таких красивых, готовых обнажиться в улыбке. Надо ехать, обязательно съездить и убедиться самому.

— Он любил шутить и смеяться. Всю жизнь шутил и смеялся, — сказал я. — Но никогда никого не обманывал, смеялся всерьез, вправду.

— Интересно, — усмехнулась рассыльная. — Как это «смеяться всерьез»?

— А вот так: «Приезжай на мои похороны». Приедешь, а он лежит в новеньком гробу и улыбается. И не думайте, что он покончил с собой. Ему семьдесят лет, он просто умер, закончил земные дела, понимаете? Ну и до свиданья! Мне надо успеть на самолет.

Гуляев действительно лежал в сосновом крашеном гробу и улыбался в рыжую бороду — будто шарахнул в односельчан очередной своей шуткой и вот лежит, слушает, что о нем говорят.

В новом доме, высоком, светлом, пахнущем лесом и смолой, толпились мужики и бабы, у гроба стояли длинный Плакитин и маленький, как подросток, Понимаешь; в изголовье сидела Матрена Дмитриевна в черном платочке и глядела остановившимися глазами на своего старика.

Он мало изменился за эти годы, озорной Гуляев, прибавилось только седины в бороде да заметно полысел лоб, — лежал большой, рукастый, как поваленное дерево, и лицо было свежим, не тронутым смертью. Наверно, потому, что он совсем не болел и рухнул сразу, не осознав по-настоящему, что это конец.

— И в больнице-то не успокоился, — шептались в прихожей старые бабы. — В себя только придет — и насмешничает. Аньку-фельдшерицу на почту посылал два раза.

— Не этого вызывал?

— Его. В районе у нас работал. Давно уж работал-то. По-первости тогда напился здесь, песни орал, на мотоцикле ездил. Глина его и напоил.

— Неужто этого?

— Его.

— Форсистый, в плетеных туфельках, а мужиком глядит, постарел.

— Идет времечко…

Плакитина и Понимаеша у гроба сменили председатель колхоза, теперь не такой уж и молодой, и сосед Гуляева, кривоногий мрачный мужик — Куркуль, как его прозвал покойный.

Куркуль был в новом синем костюме в белую полоску, каких давно не носят, с поперечными лежалыми складками, — видно, только вынул из сундука. У гроба он стоял напряженно и глядел на покойника с затаенной мстительностью: новый дом Гуляева был выше и красивей, окна широкие, наличники украшены старинной народной резьбой — никакого сравнения с приземистой куркульской крепостью. Но возможно, я ошибаюсь и никакой мстительности он не таил. Ведь его сад цвел рядом, его бело-розовое благоухающее облако нависало над новым двором Гуляева, к тому же и самого Гуляева теперь не было, а Куркуль пребывал в добром здравии и стоял в праздничном мятом костюме у гроба своего недруга.

Я молча кивнул Плакитину и Понимаешу, и мы вышли во двор покурить. Оба они стали совсем седые, морщинистые, славные сосновские активисты, беспокойные старики. Веселый ваш «годок» Гуляев не убавил вам морщин, скорее прибавил, радуйтесь же его смерти, как избавлению от вечной настороженности, в которой он вас постоянно держал, вздохните с облегчением, улыбнитесь. Но вы горько опечалены.

Сутулый худой Плакитин, сложив длинные ноги, сел на ступеньку крыльца, выставив перед собой острые колени, Понимаешь примостился рядом.

— Как же это случилось? — спросил я.

Плакитин неожиданно всхлипнул и закрыл лицо руками, Понимаешь поперхнулся дымом.

Наверно, мой вопрос был неуместным, а может, тон укора, прозвучавший помимо воли, обидел их. Но я был озадачен: не верилось, что они искренне жалеют своего мучителя, но и подумать, что они играют роль скорбящих по обычаю, я не мог. И Плакитин и Понимаешь были фанатиками искренности, они не могли играть, не умели, и вот они плачут, словно только сейчас, после вопроса постороннего человека, осознали, что Гуляева нет и никогда теперь не будет в родной Сосновке.

К дому подошли ребята с белыми сверкающими трубами и черными дудками — оркестр местного Дома культуры, неслышно остановился грузовик с откинутыми бортами. Плакитин и Понимаешь поднялись, поглядели друг на друга, вытерли покрасневшие глаза.

— Сейчас выносить, — сказал Понимаешь и кивнул приготовившимся уже музыкантам.

Сверкающие трубы протяжно и скорбно завели «Реквием», народ из дома повалил на улицу.

Мы пошли к покойному, которого уже собирали в последнюю дорогу, выносили венки, крышку, подводили полотенца под большой, длинный гроб. Вот он уже качнулся, завис на полотенцах и поплыл среди толпы, а покойник улыбался в рыжую бороду и готовился открыть глаза. Я как-то не верил сердцем, все ждал, что они откроются, заблестят весело, бородатый Глина сядет в гробу и засмеется на всю улицу, как он умел смеяться.

Старушки завели «Святый боже…», попадая в тон «Реквиему», гроб подняли на грузовик, убранный березовыми ветками, и траурная процессия, затопив улицу, двинулась в гору, где находилось кладбище.

Рядом со мной оказался мрачный кривоногий Куркуль, глядевший с торжественной печалью на машину с гробом.

— Добрый от вас ушел сосед, — сказал я иронически.

— Добрый, — с неожиданной жалостью ответил он. — Многим я попользовался от него, научился многому. Сад теперь удобряю этим самым… Дом тоже стану перестраивать, высокий сделаю, светлый. А забор — уберу: колючей проволоки купил две бухты, она легче, и все видишь.

— От чего он умер? — спросил я.

— От глупости, — сказал Куркуль серьезно. — Он ведь никого не щадил, и себя тоже. Будто чужой себе человек. Построил дом и решил проверить, крепкий ли. А неужто так проверяют? В нем, в жернове-то, пуды не считаны, не мерены.

И рассказал, что Гуляев, полностью закончив строительство дома, решил испытать его крепость. Он услал в магазин старуху, а сам в это время, пока она ходила, скатил с горы мельничный жернов на свой дом. Тяжелый жернов, на пятерых мужиков, но ведь покойник подымал лошадь на спину и тут думал справиться. Ан сплоховал: поднять-то поднял и скатить сумел, но что-то в нем лопнуло, оборвалось, и в два дня кончился.

— В нем ведь, в жернове-то, пуды не мерены, не считаны, — повествовал Куркуль, — а гора высокая, разбег большой. Целый день я заделывал простенок и окна, с утра до вечера бесплатно горбатил, а он в это время умирал в больнице. Глина-то. До-обрый был человек, царство ему небесное!..

На могиле говорили прощальные речи: сначала председатель колхоза, потом Плакитин, затем Понимаешь.

Председатель отмечал многолетний труд покойного, говорил, что Гуляев никогда не давал в обиду свой колхоз, а если и смеялся, то никогда не делал это зря, — здесь, у могилы, надо честно признать всем жертвам его насмешек, что они сами были виноваты.

— Да, да, этак, — вздыхали в толпе. — Не скроешься, бывало, все видал…

Плакитин трогательно покаялся в своих давних археологических претензиях и признался, что на мысль о краеведческом музее натолкнул его Гуляев: он верно угадал, что селу, из которого стала разъезжаться молодежь, надо ощутить свои корни и оживить их. А ему, Плакитину, как раз это дело по силам. Какой он археолог, если живет делами нынешнего дня? О своей Сосновке только и думает.

И поклонился почти до земли, уступая место Понимаешу.

На кладбище цвела черемуха и распускалась сирень, звенели майские птицы, радуясь солнцу и наступающему лету, стояли дружной толпой нарядные сосновцы и вспоминали живого насмешливого Гуляева, с которым надо держать ухо востро.

— …Вот, понимаешь, когда сынок мельника кинулся на меня с гирей, а мужики были сердиты на нас, он один, дорогой наш товарищ Гуляев, не побоялся заступиться за меня, и хлеб голодающей Москве мы послали. Целый обоз, понимаешь, отправили на станцию. И во время коллективизации деревни на социалистические рельсы он меня разок защитил, понимаешь, — вот рубец на голове, глядите… А могло быть хуже, понимаешь, если бы не он. Правда, он тогда же и обсмеял меня, но это наше дело, понимаешь, и я сам был виноват. И за то, что он исключил меня из партии, я не обижаюсь: коммунист — высокое звание, его надо завоевать, понимаешь, надо много знать и уметь, а пока работать простым советским активистом. Вот так я думаю, понимаешь!..

В последний раз запели сверкающие на солнце трубы, заныли черные дудки оркестра, и скоро над Гуляевым вырос холм земли с русским православным крестом, покрашенным голубой краской.

— Даже в бреду шутил, теряя сознание, — рассказывала пожилая фельдшерица, когда мы возвращались с кладбища. — А когда мы положили к нему в палату парня из соседней деревни и тот спросил, долго ли еще лежать Гуляеву, он с улыбкой ответил, что осталось двое с половиной суток: ночь здесь, на койке, и двое суток дома, в гробу. Потом уже вечный покой. И улыбался при этом весело, без всякой тоски.

Фельдшерица рассказала, что в тот же день вечером, когда его привезли в больницу, он дал ей мой адрес и попросил послать телеграмму с таким смешным текстом. Она предлагала исправить, но он не разрешил. А на другой день, после получения ответа — очень он ему обрадовался, хвалил за краткость, — попросил послать вторую. За час до смерти послали: знали — безнадежен.

— Часто он вспоминал вас, — рассказывала фельдшерица, — но когда бредил, то называл вас Колей почему-то.

Я торопливо закурил, ломая спички. Коля был его единственный сын, погибший в Отечественную войну, и Гуляев не раз говорил мне о нем, показывал довоенную фотокарточку. В сыне он особенно ценил искренность, радовался этой его способности, любил ее в людях.

— Он велел передать вам, — сказала фельдшерица, — что вы оказались правы и точно предсказали причину смерти. Он жалел об этом. — Фельдшерица поглядела на меня подозрительно. — Вы правда предсказали или у него помутилось сознание?

Я вспомнил свое давнее предупреждение о том, что он станет жертвой своей же рискованной проделки, и сказал, что Гуляев, вероятно, бредил.

На поминках односельчане пили бражку, приготовленную хозяином для новоселья, и вспоминали его живого — весело вспоминали, будто он и не умирал для них.

Сосновка теперь благоденствовала, богатела, газетчики часто наезжали сюда за положительным материалом, и Понимаешь уже не писал о том, что собаки лижут чурбаки, потому что рынок оборудовали на манер городского, вместо открытых колодцев появились водопроводные колонки, и сосновцы мечтали о центральном отоплении и газе в каждом доме. А во многих палисадах я видел цветники, сделанные по примеру Гуляева.

— Он и надо мной подсмеивался, — вспоминала сухонькая Матрена Дмитриевна, угощая поминавших. — В самое Москву перед войной возил, — чай, помните.

— Помним, помним…

— Я ему толкую: дом надо поставить, а он меня — в Москву. «Погляди, говорит, пока молодая, плюнь на дом». И уговорил ведь. А я нигде дальше района не бывала, растерялась, он под землю меня затащил, в метро, — страшно, трясусь вся, и опять же — приятно: сосновская баба, а еду в чистой публике под самой Москвой!.. В ресторан водил, кушанья заставлял выбирать — смех. «Выбери, говорит, самое лучшее, чего ты не ела». Я читала, читала листки те и выбрала такое уж незнакомое, что и не выговорю, — ткнула пальцем: это. Приносят, я понюхала, съела ложечку — батюшки, да это тыква! У нас дома ее полный сарай, на подлавке целый воз лежит, на всю осень хватит… А он заливается, хохочет на все помещенье…

Матрена Дмитриевна тихонько засмеялась, вытирая глаза, и захмелевшие односельчане засмеялись, заговорили, вспоминая каждый свое.

Гуляев жил, и память о нем была прочной и веселой.

1970 г.

 

ЛУННЫЙ СВЕТ

Они сели рядом, а напротив, на переднем кресле, сидела девушка, и когда сын, продолжая разговор, сказал: «Пап, а помнишь», — девушка удивленно посмотрела на отца, потом на сына. Конечно, она сразу обратила внимание на сына, он выделялся и новенькой формой, стройный такой молодой летчик, но она никогда бы не подумала, что севший рядом с ним мужчина, точно такого же роста и почти такой же стройный, в гражданском костюме, может быть отцом летчику.

— Ну да, помню, — отвечал отец. — Я тогда вернулся из армии, а тебе было четыре года, и ты мог это запомнить сам. Я-то прекрасно помню. — Он перехватил удивленно-пристальный взгляд девушки, пожал плечами и опять обратился к сыну: — И еще помню тебя двухлетним, когда я был в отпуске и мы поехали с тобой на велосипеде в лес. Ты сидел впереди на раме, вернее, на моей пилотке, которую я подложил, и держался одной рукой за руль, а другой все помахивал матери — она стояла у дома и глядела нам вслед. Вряд ли ты помнишь это.

— Не помню, — с сожалением сказал летчик.

И тут в салоне грянул репродуктор, включенный водителем на всю мощность, и они оба посмотрели на часы — шли первые минуты первого, середина дня, диктор сообщал сводку последних известий:

— …эскалация войны во Вьетнаме, происки израильских экстремистов и американских империалистов на Ближнем Востоке, испытательный взрыв китайской термоядерной бомбы, «черные полковники» — палачи греческой демократии, рост военного потенциала Японии, последствия урагана в Чили…

Они уже не могли говорить, обреченно слушали, а может быть, ждали, когда он утихнет, но репродуктор не утих, и возле станции они вышли вслед за девушкой, чтобы пересесть на электричку.

Девушка дважды оглянулась, и сын озорно подмигнул ей, а отец, встретив ее сочувственный взгляд, улыбнулся и подумал, что она добрая и глупая.

— Знаешь, пап, а она ведь на тебя не просто поглядывала: она будто оценивала тебя, будто примеряла.

— Балбес, — сказал отец, хлопнув его по плечу.

Взяв билеты, они подошли к краю платформы посмотреть на воробьев, которым мальчишка крошил булку, а воробьи прыгали по рельсам и шпалам, хватали крошки и драчливо наскакивали друг на дружку. Тут опять подошла девушка из автобуса, отец с сыном переглянулись и пошли по платформе вперед, чтобы сесть в головной вагон.

Им хотелось провести вдвоем этот день, походить по Москве и поговорить, потому что вечером летчик уезжал к месту своего назначения, и отцу хотелось, чтобы сын уехал спокойным и внутренне готовым к первым самостоятельным шагам в своей жизни. У самого отца редко так получалось, — может, потому, что рядом не было опытного близкого человека, может, из-за нетерпеливости — всегда выходило неожиданно, будто бросался с обрыва в незнакомую реку. Правда, его метания и броски совершались в одном направлении, даже в строго определенном направлении, не было лишь подготовленности, ни внешней, ни внутренней.

— Идет, — сказал сын вслед за далеким, стонущим сигналом электрички. — Это сколько же тебе было лет?

— Когда?

— А вот когда мы ездили на велосипеде в лес, а мама глядела нам вслед.

— Двадцать один, — ответил отец.

— Интересно. Мне сейчас ровно столько, но я не могу представить себя отцом, не получается.

— Это потому, что ты не отец, — сказал он. И вспомнил, что сам тоже не испытывал тогда родительских чувств, забавлялся с сыном не то чтобы как с игрушкой, а как с чем-то любопытным, но не особенно важным.

И еще вспомнил, что тогда, в тихий июньский день пятьдесят второго года, когда он, отпускной солдат, катал своего малыша на велосипеде, а потом повез его в лес и чуть не потерял там, вот тогда он впервые почувствовал себя родителем, отцом, хотя, может, не до конца осознал это.

Он тогда оставил велосипед на просеке и, углубившись с сыном в лес, который манил малыша яркими пичужками, порхающими в кустах, нашел просторную травяную полянку, где было много клубники. Малышу скоро надоело нагибаться за каждой ягодкой, и он лег на траву и ползал, открывая попутно мир букашек, муравьев, червей, пока не заполз далеко в кусты. Как же испугался отец, когда увидел, что его малыша нет на поляне, как бегал тогда, обшаривая каждый куст, и как радостно рассердился, когда увидел, что малыш спрятался за высокий пень и не откликается, хитро прислушивается, ждет, когда его отыщут.

Их обдало теплым потоком воздуха, электричка с грохотом подкатила к платформе и замерла, готовно раздвинув створчатые двери.

Вагон был почти пустой, сын прошел вперед, заметив с улыбкой, что так им придется меньше ехать: на несколько метров Москва ближе.

Они заняли первое кресло, и сын спросил:

— Пап, а помнишь, как мы ездили на лодке удить рыбу, вымокли и потом на берегу пили водку? Стакана у нас не было, и ты выскоблил ножом мякоть помидора и наливал в него водку нам с Колькой.

— Да, — ответил отец, — оригинальные были рюмочки. Последнюю ты выпил, а потом съел и саму рюмку на закуску. («Не надо было тогда давать им водки, рано еще, лет одиннадцать ему было, а Коле и того меньше, но они промокли и могли простудиться».)

— Тогда тебе было двадцать девять, — сказал сын, — и ты рвался к большой журналистике, а я к самолетам. Всегда рисовал их, читал книжки о летчиках, любил смотреть на пролетающие самолеты. Вряд ли ты помнишь это.

Отец засмеялся:

— В самом деле не помню. Прости.

— Бог простит. Днем ты мотался по району на редакционном мотоцикле, ночью читал или писал, а по выходным пропадал на рыбалке. Только там мы тебя и видели. Вручишь нам удочки, сам возьмешь узелок с обедом, весла — и на Волгу.

— А помнишь, как я учил тебя ездить на мотоцикле?

— Еще бы! Я тогда уж окончил третий класс и любил машины.

— Это у тебя от деда, любовь к машинам… Он погиб в самом конце войны. Вы бы с ним подружились. Он был такой чуткий, интересный…

— Я тогда быстро научился.

— Да, быстро. Только рукам твоим было далеко до руля, и я посадил тебя на топливный бак, а сам был на сиденье.

— Я помню. Сначала ты объяснил мне все на месте — сцепление, переключение передач, правила поворотов и обгонов, — а потом я сидел на баке и держался за руль, как дублер, как второй пилот, и ждал, когда ты передашь мне управление.

— На втором круге я тебе уже передал. Сначала мы сделали большой круг по новостройке к заливу и рыбацкому поселку, а потом обогнули школу, и, когда поехали мимо нашего дома к пристани, тут уж ты вел сам. Если бы ты не ездил так хорошо на велосипеде, ты на мотоцикле не смог бы научиться так быстро.

— А ты сидел позади и держался за мои бока. Вернее, поддерживал. И все говорил, чтобы я не торопился. А мать глядела на нас от палисадника и потом ругала тебя: мол, не дело ты затеял, рано, убьешь ребенка, остановись…

— Она потому ругалась, что незадолго до этого дня я катал вечером Кольку и мы сбили пьяного рыбака. Он ехал на велосипеде навстречу и повернул налево, пересек наш путь, а о правилах, видно, не подумал: какие правила для пьяного…

— Колька мне рассказывал. Он ведь тогда перелетел через тебя, когда рыбак неожиданно повернул и угодил прямо под мотоцикл, а ты перелетел через руль и сразу кинулся к Кольке, а потом вырвал ключ зажигания и стал крыть рыбака.

— Не сдержался, каюсь. Слишком уж он был бестолковый.

— Платформа метро «Ждановская», — весело объявил динамик. — Следующая — Вешняки. Граждане пассажиры, не забывайте в вагонах свои вещи.

Поезд стал у новенькой станции метро, щелкнули и зашипели открываемые двери.

— Может, поедем в метро? — спросил отец.

— А двадцать копеек пропадут, — улыбнулся сын. — Это тебе можно, а я еще на курсантском бюджете, первая зарплата будет только через месяц.

Опять зашипели и щелкнули двери, вагон мягко качнулся, и станция метро уплыла назад.

— Вам неплохо платят, — сказал отец. — И на пенсию можно выйти раньше.

— Вроде бы рановато о пенсии.

— Кому как. В сентябре исполнилось двадцать пять лет, как я работаю. С четырнадцати лет.

— И журналистика уже надоела?

— Вроде пока нет. На рыбалку бы сейчас закатиться… Помнишь, как прошлый год мы удили карасиков на Цне?

— Конечно. Здорово ты приладился их таскать. А какие рассветы там, речка какая! И желтые кувшинки горят на воде, и белые лилии… Только мне показалось, что Валентина Николаевна была не в восторге от моего приезда.

— Это тебе показалось. И потом, она ведь с утра до вечера занималась экспедиционными делами, квартира частная, а хозяйка — ты заметил, наверное, — не из приветливых.

— Да, старуха строгая. И здоровенная, как драгун. Стоит у двора и спрашивает каждого проходящего: «Ты куда?.. Ты откуда?.. Что в сумке?..» Смешна-ая старуха.

— Много она крови попортила. И в основном жене. К тому же и Надя доставляла хлопот. Понравилась тебе Надя?

— Ничего девчонка, шустрая. Ей уже пять лет?

— Пять. Ты заканчивал школу, когда она родилась.

Разговор подошел к такой точке, когда лучше не продолжать. И они замолчали. Сын вспомнил, что год рождения этой девочки, наполовину сестры, был, пожалуй, самым беспокойным в его жизни. Да и не только тот год. И предыдущие два года отец приезжал уже отчужденным, мать встречала его, как гостя, и не столько радовалась, сколько нервничала, и они с Колькой не могли понять, что происходит. Даже в тот год им ничего не говорили, хотя где-то далеко от села уже должна была родиться Надя, шустрая девочка, наполовину сестра, что она уже родилась, когда отец уезжал в последний раз, и как-то странно было услышать потом, что у них нет отца, когда он был и любил их по-прежнему, если не больше. Пожалуй, даже больше, потому что он стал внимательней к ним, бережней и всегда рад был их видеть.

А отец вспомнил, как встречал сына ранним утром на Казанском вокзале. Он приехал туда вместе с Валей, получив телеграмму от той жены, матери его двух ребят. Перрон вокзала был непривычно пустынен, электрички еще не ходили, и, когда по радио было объявлено о прибытии поезда из Ульяновска, Валя отошла под фонарь на платформе, а он, один, стал ждать, заглядывая в лица прибывших пассажиров. И когда увидел сына, худого еще подростка, — он тогда только закончил восьмой класс, — сразу бросился к нему, забыв обо всем на свете, обнял за плечи и тут почувствовал на себе взгляд со стороны, зовущий, требовательный. Он уже знал, откуда этот взгляд, обернулся к фонарю и в его тени увидел Валю, такую близкую, родную и одинокую, что хотелось броситься туда и вывести ее на свет, но одной рукой он обнимал сына, тоже родного, близкого и одинокого в большом городе, а в другой нес его чемоданчик. И он прошел мимо фонаря, мимо нее, будто разорванный надвое, ощущая глубокую боль не оттого, что разорван, а оттого, что каждая часть живет отдельно и их нельзя, невозможно соединить. Интересно, понимала ли она тогда его состояние или не понимала? Вероятно, все-таки понимала. Будь она не такой чуткой, все было бы проще…

— Электрозаводская. Следующая — Москва. Граждане, будьте внимательны, переходите улицу в установленных местах, берегите свою жизнь!

— Пап, а помнишь, как ты приезжал в училище, когда у меня гостил Колька? Неплохо мы погуляли, правда?

«Молодец, что перескочил через эти годы. Перескочил, но не забыл, а хорошо бы их забыть обоим. Всем бы забыть о них».

— Неплохо, — сказал он. — И купались почти целый день, и на пароме прокатились. Смешной у вас паром, допотопный.

— Зато безотказный. Стоишь на мостках, перебираешь канат и плывешь. Сам двигатель, сам пассажир. А над тобой «Яки» летают.

— Городишко у вас тихий, скучный.

— Жалко все равно. Девчонка там есть… Славная такая девушка, провожала меня. Вот теперь осталась одна. — И посмотрел отцу в глаза, пристально посмотрел, испытующе.

— Не знаю, — сказал отец. — Лучше бы не торопиться в таком деле. Ранние браки часто бывают неудачными.

А сын не отводил взгляда, не деликатничал, дело было нешуточное. «Значит, твой первый брак был неудачен, значит, мы с Колькой родились по ошибке, да? Почему же тогда ты любишь нас, почему с теплотой говоришь о нашей матери?» И с улыбкой поддразнил:

— А если это любовь, пап?

— Если это любовь, решай сам. — И чуть было не сказал, что в таких делах он не советовался, решал, но вовремя спохватился: его сразу встретит новый безмолвный вопрос, а возможно, этот вопрос прозвучит и вслух — не очень-то они с нами церемонятся. Как, впрочем, и мы когда-то.

— Ладно, — сказал сын, — не сердись, я уже решил. Просто мне хотелось знать твое мнение.

Вот-вот, он решил, а как — это уж тебя не касается, в свое время узнаешь. И глядит с торжеством, весело: ну как, мол, папочка, здорово я тебя прижал?

Казанский вокзал встретил их многолюдным шумом и духотой разогретого асфальта. Они взяли билет до Ульяновска — сыну надо было по пути заехать домой к матери, — спустились в метро и поехали в центр. Сыну хотелось проститься с городом, к которому он успел привязаться за время своих наездов, проститься с местами, которые он хорошо знал. Неизвестно, когда он теперь сумеет сюда выбраться, что ждет его в далеком, незнакомом краю, как пойдет его непростая служба летчика.

Москву сын впервые увидел лет шесть, нет, семь лет назад. Тогда он приезжал к отцу после восьмого класса, а отец еще учился в институте, и было как-то неловко говорить, что его отец студент, хотя и объяснять, что он с детства работал и только теперь стал учиться, не хотелось.

Тогда они встретились на Казанском вокзале, тоже спустились в метро и поехали не в общежитие, а сразу в центр, чтобы посмотреть Красную площадь, которую он видел только в кино, Мавзолей Ленина, Большой театр, Третьяковку. А больше он ни о чем не слышал. Правда, хотелось еще увидеть университет на Ленинских горах, в котором он в детстве мечтал учиться. То есть он не мечтал, а говорил только, что будет там учиться, и говорил потому, что об этом мечтали родители.

Красная площадь ему показалась меньше, чем он ожидал, но потому и понравилась сразу — своей неровной, неприлизанной брусчаткой, стаями голубей возле Исторического музея, тишиной раннего утра. Солнце только что взошло, было прохладно, трава у стен Кремля сверкала росой и казалась необыкновенно зеленой, нежной рядом с красной кирпичной кладкой, такой массивной и в то же время легко уходящей в небо своими зубцами. И знаменитая Спасская башня с курантами глядела на него, и храм Василия Блаженного блестел золотыми куполами, будто приветствовал, и над Кремлем переливался, как пламя, жаркий шелк Государственного флага.

Они тогда недолго там пробыли, отец был чем-то расстроен и торопился в общежитие, чтобы уехать оттуда в институт сдавать курсовые экзамены, а город они осматривали в другие дни и не всегда вместе. В Пушкинский музей отец только отвез его, а сам побежал на встречу с каким-то критиком, руководителем их семинара, и вернулся поздно, когда музей уже закрыли, и он ждал отца в подъезде с одним московским пареньком, который тоже забежал туда переждать дождь.

— Пап, а помнишь, какой тогда был дождь, настоящий ливень, с грозой, когда ты прибежал к Пушкинскому музею?

— Я тогда, кажется, здорово задержался.

— Не очень. А гроза мне впервые показалась забавной. В селе она слишком серьезна, даже страшна, а в Москве вроде бы как игрушка. Большая, громкая игрушка.

Они вышли к Красной площади, молча постояли у Мавзолея, потом с какой-то экскурсией зашли в Кремль. Экскурсовод объяснял, что они находятся в сердце России, в заветном, любимом его уголке, и это не показалось выспренним, хотя было жарко и ни о чем не хотелось говорить. Хотелось не спеша ходить, смотреть, думать.

Они обошли весь Кремль, а потом выбрались на площадь и спустились к набережной Москвы-реки и молча курили там, глядели на темную текучую воду и думали об одном — о своей деревне. Захолустная такая деревушка, маленькая, всего полсотни дворов, но какой же красивой она казалась отсюда, из этих лет, какой была дорогой сейчас! Она была бесценна, та милая деревушка, бесценной была изба с окнами в степь и бесценна сама степь с крохотным островком леса у деревушки. Раздольная, песенная степь, бесконечная, как Россия.

У отца в этой деревушке прошли отрочество и юность, в этой деревушке он стал взрослым, семейным человеком, работником, а сын там родился и провел свое безоблачное детство. Он вспоминал о деревушке легко, без жалости, потому что родным считал районное село на Волге, куда отец перевез семью в год его поступления в школу.

— Пап, а хорошо, что мы переехали тогда на Волгу, правда? Я сейчас как-то не представляю своей жизни без того села, реки, лесов… Красивые у нас места!

— Красивые. Особенно летом — все цветет и зеленеет, белые теплоходы разгуливают по Волге, горластые гудки их разносятся. Мой отец тоже перевез нас в степь, когда мне было примерно столько же лет, сколько тогда тебе. Он любил степь.

— А ты любишь реку?

— Да.

— Ты просто молодец у нас.

— Рад, что угодил тебе. Поедем на Ленинские горы?

— Давай лучше вечером. Ночную Москву оттуда посмотрим.

— Тогда надо перекусить и выпить чего-нибудь холодненького. Я весь вспотел.

— Вроде не очень жарко.

— Нет, просто душно. Даже близость реки не смягчает. Да и какая это река — бетонное корыто с водой. Если бы в селе, да у Волги… Я во сне иногда ее вижу.

— Вот туда бы нам сейчас, а? Закатиться бы туда, лодку у дяди Сани Шустерова взять — и на острова с ночевкой. Тишина там какая!

— Тишина там зеркальная. И травяной землей пахнет, мокрыми тальниками, воды в заливах плещущие, рыбные… — И вспомнил, что в свой последний приезд домой часто ловил себя на том, что не хватает стремительной, вечно шумной Москвы, не хватает беспокойной работы, и опять испытал то болезненное ощущение разорванности, когда одна твоя половина живет здесь, а другая находится там и требует автономного права на существование. Неужели это будет продолжаться все время, до самого конца?..

Они пошли в тихий ресторанчик на Пушкинской улице, заняли там столик в углу, и сын стал обдумывать заказ. Выбор не представлял особых затруднений, оба они были неприхотливыми и ели то, что подадут и что можно есть, а вот с выпивкой обстояло сложнее. Отец заказал себе минеральной воды, сыну хотелось чего-то посущественней, но пить одному было скучно, к тому же коньяк дорог, а водка в такую жару при одном упоминании вызывала отвращение. Вина разве?

— Может, выпьешь со мной, пап?

— Не отказался бы, тем более сегодня. Торжественный, праздничный для нас день.

— Так, может, рискнешь?

— Пожалуй, стопочку водки. Только чтобы холодная. А себе возьми коньяку или что ты хочешь. Мне нельзя ни капли, и вин тоже, и пива.

«Для ваших почек это смертельный яд, — сказал ему уролог через месяц после операции. — Вот если пройдет благополучно с годик, тогда разрешите себе стопку водки по праздникам. По самым большим праздникам».

Им принесли закуску, две бутылки воды и два потных графинчика — и коньяк и водка были из холодильника.

— Давай за тебя, — сказал он сыну, — за твою взрослость и самостоятельность. Даже не верится, что ты уже вырос. Быстро и нечаянно как-то вышло — взял и вырос!

— Может, и нечаянно, да не быстро. Мне кажется, я живу очень давно.

— Да? А я вроде и не жил еще. Сорок лет, сорок оборотов Земли вокруг Солнца…

Сын улыбнулся:

— Действительно, при наших скоростях счет на обороты ничтожен.

— У природы свои скорости, и неизвестно еще, кто быстрее крутится, человек или винт твоего самолета. Ну, будем!

Они выпили, отец налил себе воды, а сын стал расправляться с закуской. В ресторанчике было уютно и прохладно, два пропеллера у потолка гнали эту прохладу на них и словно сдували то напряжение, в котором они оба находились. А когда выпили по второй, стало совсем хорошо, — за свою деревню пили, за степь вокруг нее.

— Ну как, лампочка зажглась? — спросил сын.

— Зажглась, — улыбнулся отец, вспомнив, что он часто говорил так, когда выпивал пару стопок на похмелье и чувствовал облегчение. — Лампочка зажглась, но уже красным светом.

— Жалко. Надо это учесть для себя.

— Учти. — Он налил себе воды и приветственно поднял: — За Волгу, за наше село!

— Теперь уж поселок городского типа. Лет через десять — пятнадцать городом станет. Вот я приду к твоему возрасту, он и станет городом. Совсем немного, правда?

— Совсем немного.

Они пообедали и отправились дальше по городу. Посмотрели выставку современной графики в Манеже, постояли возле Третьяковки, зашли в Пушкинский музей. Потом поехали на Ленинские горы.

Отец очень хотел, чтобы его первенец учился в знаменитом университете, который тогда только еще строили, и он сделал попытку, но сын срезался на первом экзамене, хотя и окончил школу с медалью. Он мог бы не срезаться, но его тянуло в небо, а отец настаивал на университете, и не хотелось ему возражать — отец воспринял бы это непослушание как личную обиду, потому что к тому времени он оставил их, по крайней мере юридически, он потерял право руководить их судьбой, и вот эта формальная потеря права только подтвердилась бы непослушанием. Потом отец водил его в Менделеевский на тот же факультет, но он опять срезался и уехал работать в Куйбышев к родственникам матери. Уж после его отъезда, через полгода, если не больше, отец написал ему, что ничего не имеет против летного училища и, стало быть, смирился с желанием сына, и сын поступил и вот уже окончил его, и отец рад, потому что понял свою ошибку и жалеет о прежней настойчивости.

Они поднялись по эскалатору, побродили у Дворца пионеров, постояли возле университета. Стало уже смеркаться, город нарядно лежал внизу, расцвеченный огнями, далеким красным пунктиром уходил в небо тонкий ствол Останкинской телебашни.

— Пап, а помнишь, как мы ходили на выставку, когда ты окончил институт? Весело тогда было, хорошо.

— Хорошо. По-моему, даже счастливо.

Тогда они приехали к нему оба, младший Николай тоже рос добрым парнем, и они пошли на ВДНХ погулять и отдохнуть. В парке им попался мужик, который косил траву, и отец попросил косу с какой-то нетерпеливой радостью, даже с опаской: он лет пятнадцать уже не косил и боялся, что не сможет. Оказалось, не забыл, руки помнили работу своей молодости, и он радовался этому, горячо благодарил мужика и с гордостью и тайным сожалением посматривал на своих ребят. Они не умели косить и не знали этой простой радости, и сейчас, вспомнив об этом, отец опять пожалел, что его сыновья никогда этого не узнают. Один будет водить самолеты, другой — электропоезда, здесь иная радость, новая, и ее уже никогда не узнает он, их отец.

— Пожалуй, нам пора, пап, не опоздать бы.

— Да, лучше постоим на вокзале.

Они спустились в метро и поехали на Казанский. Посадка еще не начиналась, и они зашли в вокзальный ресторан.

— Быстро кончился наш день, — сказал сын. — Даже обидно. Иногда они кажутся годами, а тут промелькнул, и нет его.

— У тебя в запасе еще один такой же день, — сказал отец завистливо. — Мать будет без ума от радости.

— Да, здесь я побогаче тебя. Но ты забыл, что это прощальные дни, два прощанья на одного.

— Нет, я не забыл.

— Я сейчас вроде там и здесь одновременно. А завтра будет наоборот. Словно разорван надвое. Извини, что я так, ты знаешь это побольней меня.

— Ничего. Даже хорошо, что ты так верно все понимаешь. Теперь нам легче будет. Самое трудное знаешь когда было?

— Знаю. Когда вы с матерью стали чужими и скрывали это от нас, держались так, будто ничего не случилось. Наверно, это было мукой для обоих.

— Мать у вас хорошая, славная.

— В том-то и штука. Оба хорошие, и оба не виноваты.

— А тебе хотелось, чтобы я был виноват?

— Нарушение правил: ниже пояса не бить!

— Ты начал, я только сквитал.

— Ну ладно, ладно, ты прав. Мне в самом деле стало легче. Давай поднимем мой «посошок».

Они расплатились, вышли к четвертой платформе, где стоял родной им поезд. Завтра в середине дня поезд будет в Ульяновске, а сын через два часа дома, у матери.

Они закурили из одной пачки и пошли к восьмому вагону. Над путями стояла полная луна, недвижная и яркая, как фонарь. А там, на Волге, она плывущая, большая и куда ярче.

Пять лет назад, во время последнего своего приезда домой, когда сыновья еще ничего не знали, а знала только их мать, он вышел с ней вот в такой же вечер сообщить последнюю новость: родилась Надька — и он больше не может сюда приезжать. Они ходили тогда по берегу Волги, а над Волгой висела большая луна, спокойная и яркая. Прямо к их ногам от луны бежала по воде зыбкая серебряная дорожка, а ночная Волга была величаво-спокойной, дремлющей, а в прибрежных деревьях щелкали соловьи, и, подчиняясь этой красоте, они тоже говорили спокойно, очень спокойно, если не считать чувства глубокой печали и ясно сознаваемой непоправимой беды. «Мы с тобой как влюбленные, — сказала она грустно. — Как семнадцатилетние. И тихий берег реки есть, и луна, и лунная дорожка у ног, даже соловьи поют. Как в книжке о любви». А он вслух подумал, что, если бы эту прогулку заснять сейчас на цветную пленку или зарисовать, получилась бы в самом деле красивая и поэтическая картина. «А почему бы ей быть не поэтической, — сказала она. — Вроде мы остались людьми…»

— Знаешь, пап, о чем я думаю? Я думаю сейчас о том, что у нас удивительная, прекрасная страна. Не только потому, что в ней есть Волга, родная деревня, Москва, есть далекий край, который я уже сейчас хочу как-то представить и полюбить, потому что мне там жить и работать. Главное вот в чем: ты захотел стать журналистом — и стал, я захотел быть летчиком — и вот я летчик. А? Как ты смекаешь?

— Да, это — главное, — ответил отец и опять услышал то давнее, за что он всегда ценил ее и глубоко уважал: «Вроде мы остались людьми». И еще он подумал, что его дети либо сами поняли то, о чем он никогда им не говорил, либо другие объяснили им великий смысл понимания Родины. Доходчиво объяснили, прочно. А вслух сказал: — Постарайся стать хорошим летчиком. В любом деле, на любой работе надо быть безупречным специалистом, надежным работником — без этого нет счастья. И постарайся избежать личных потерь. Моих потерь.

— Наших, — поправил сын. — Не твоя вина, что только в тридцать лет ты стал дотягиваться до своей мечты. Вот если бы ты оставил ее… Постарайся не думать о пенсии и через годик приезжай ко мне в гости. Приедешь?

— Считай, что договорились.

А у вагонов остались уже одни провожающие — вокзальный диктор объявил, что поезд отправляется.

— Ну, ни пуха тебе, ни пера!

— И тебе. Не старей тут без меня!

Они обнялись и поцеловались.

И вот уже один стоял он на платформе, смотрел на уплывающие под луну красные огни последнего вагона и думал, что Валя скоро начнет беспокоиться, а Надька, привыкшая перед сном слушать сказки, отказалась спать до его возвращения.

Он много рассказал ей сказок, каждый вечер сочинял новую, но сегодня не будет сочинять, он расскажет быль. Добрую быль о молодом летчике, который едет по родной земле и думает о том, какая она большая и красивая и как хорошо жить на ней, особенно когда ты молод.

1971 г.

 

ПОИСКИ

Можно бы обойтись и без нее, неотложной необходимости пока нет, но все же надо найти. Без нее не то чтобы трудно, а как-то неспокойно, отвлекаешься все время, а мне надо сосредоточиться, чтобы работать с большей продуктивностью.

Куда же она делась, ведь была же, должна быть, а не найду… Разве в прихожей? Броди тут по всей квартире, ползай, заглядывай под столы и шкафы, передвигай тумбочки, стулья, и никакого толку. Чем больше квартира, тем больше вещей; чем больше вещей, тем труднее найти. А число вещей растет с каждым годом, и с каждым годом зреет и наконец вызревает потребность сменить квартиру на более вместительную, и процесс этот, кажется, готов развиваться до бесконечности. И вроде ничего лишнего, каждая вещь необходима — если не мне, так жене, если не жене, так сыну, если не сыну, так его жене и детям, нашим внукам. Всем что-то нужно, и вот даже столик трельяжа заставлен разными склянками, баночками, какими-то женскими коробочками, а из зеркала смотрит седой старик в теплой пижаме с отросшей белой бородой. Надо подстричь, а то студенты опять пригласят на роль Деда Мороза, как в прошлом году. Совсем запустил себя.

Куда же она делась, проклятая? Надо поискать в прихожей.

Пол скрипит и будто шевелится под ногой, между брусками паркета широкие щели. Видимо, изготовили из сырой древесины и настлали сразу, а теперь бруски высохли и вот скрипят, качаются. Надо перестилать.

В прихожей тоже тесновато от вещей, как в любой другой комнате. А первая моя квартира была по размеру вот с эту прихожую, не больше. Кровать, тумбочка, служившая одновременно столом, буфетом и книжным шкафом, и… все. Больше ничего не было, даже стула. Садился на кровать, пододвигал к себе тумбочку, в которой позвякивали жестяные ложки, кружка, чашка, а внизу лежали учебники, и начинал работать. Неплохо, даже хорошо, отлично тогда работал да еще приглашал в гости друзей. Как-то размещались, не жаловались. А сейчас здесь два человека не разойдутся.

Комплекты старых журналов пора бы выбросить, весь угол завален ими, другой угол занят вешалкой — тут ничего не найдешь, да и как она сюда попадет, разве что внизу, в ящиках для обуви, да и то едва ли.

Что же я свет не включу, роюсь в потемках? Проклятая забывчивость!.. Ну вот, теперь хорошо, только неудобно стоять на коленях, жестко старым костям.

Сколько же здесь скопилось обуви! Не шесть, а четырежды по шесть человек обуть можно. Впрочем, напрасно удивляюсь. У каждого по паре сезонной обуви, ну, еще выходная, домашняя, — слава богу, не прежнее время, когда я одними ботинками обходился. А женщинам еще хочется не отстать от моды, но нельзя сказать, что они слишком увлекаются: жена уже стара для этого, а невестка имеет строгий вкус и не расточительна. То есть обвинить никого нельзя, имеем лишь самое необходимое, и вот целый обувной магазин. Шлепанцы еще сюда засунули. Сколько раз рекомендовал оставлять на месте — нет, жена обязательно уберет в ящик, чтобы не мешались под ногами. Справедливо, разумеется, но вот попробуй разыскать что-нибудь в этой куче.

Нет, здесь не видно. Может, в детскую ребята затащили? Вполне возможно, надо посмотреть. Ох, господи, и спина что-то не разгибается. Постоял немного согнувшись, и вот уже не разгибается, и колени болят. К старости все начинает болеть, все… Уфф, отпустило!.. Куда же я шлепанцы свои засунул? Вот ведь забывчивость — снял с ног и засунул в ящик, вспомнив распоряжение супруги. Опять нагибайся!

Ну вот, теперь отправимся в детскую. Надо было сразу там посмотреть: ребята любопытны, могли взять, а я ищу по всей квартире.

Нескоро тут найдешь, среди их игрушек и книжек. Просто поразительно, сколько здесь скопилось всякого добра, у меня никогда не было ничего подобного: ни «конструкторов» не было, ни заводных машин и тракторов, ни самолетов и вертолетов, ни ракет, которые можно запускать, ни медведя, качающего головой и лапами, если его завести, — ничего, к сожалению. Собирал на пыльной сельской улице разные стеклышки, черепки, кости и играл, как все мальчишки. Впрочем, были казанки, их, кажется, еще бабками называли, вот это была ценность! Осенью отец зарежет барана, и ты уже ждешь не дождешься, когда мать станет варить студень из ног, а мелкие кости, эти самые казанки, отдаст тебе.

Да, великая это была ценность — казанки! Их покупали за деньги, выменивали на хлеб и леденцы, а крупные панки, которые служили в игре битой и заливались внутри оловом, представляли для ребят целое состояние. Однажды я случайно нашел такой панок и, счастливый, рассказал товарищам, так они завидовали мне целую неделю и ходили по задворкам, искали, надеясь на счастье. Все мы что-нибудь ищем — и дети, и взрослые.

Куда же она девалась, моя пропажа? Надо посмотреть во втором ящике.

Тоже полон, придется разбирать. Надувная лягушка. Опавший проколотый мяч. Юла. И в садике у них пропасть игрушек, и здесь. Ну-ка, запустим юлу. Раскачаем сильней и… пошла. Хм, звучит, мелодично звучит и крутится. Интересно. Пожалуй, даже какая-то музыкальная фраза или часть фразы. Приятно звучит. В садике у них есть даже пианино, у этих сорванцов.

А мы воспитывались на улице, влияние которой, по общему мнению, является отрицательным. И на семью жалуются педагоги. Мы-де прививаем одно, а в семьях ребята видят другое. Точнее, разное: в каждой семье свое. А в школе воспитание единообразно. Ну да, педагоги тоже ищут, но если принять их теоретические изыски, то самым оптимальным вариантом надо признать отделение детей от семьи и от так называемой улицы. А они и так уже отделены: нередко в трехмесячном возрасте ребенок поступает в ясли, потом — садик, школа, вуз, училище или техникум. Родителей видят лишь в выходные и праздники.

Впрочем, родители действительно разные, есть такие, что надо считать за благо, если дети их редко видят. Вот как нашего вечно пьяного и вздорного соседа…

Нет, пожалуй, я тут не найду, разве что под книжками. Дошколята оба, а сколько набралось книжек! У нас в доме была единственная книжка — истрепанная бабушкина Библия. Там есть одна фраза, уже тогда поразившая меня своей парадоксальностью: «Во многая познания — многия печали». И бабушка не смогла объяснить, твердила одно: «Много будешь знать — скоро состаришься». А мне и хотелось если не состариться, то быстрее вырасти, повзрослеть. Взрослые ведь самостоятельны, они так уверенно действуют, что трудно усомниться в их глубоких жизненных познаниях. А уверенность очень часто бывает следствием именно ограниченного знания.

Ну вот, телефон зазвонил — бросай все, иди. Кто-нибудь из института, вероятно. Нет, пока здесь не закончу осмотр, не подойду. Просил ведь не беспокоить, я работаю, у меня нет лишнего времени, зачем тревожить старого человека…

А вот эту книжицу можно и выбросить, истрепалась вся.

Хм, складные стишки, любопытные. Чьи это?.. А-а, народные… У народа всегда складные, нескладное и ненужное умирает.

Куда же она подевалась, а? И телефон заливается не умолкая. Надо идти, кто-то настойчивый.

— Слушаю… Да я, здравствуйте… Что ж, по-моему, неплохо… А? Повторите, не расслышал… Правильно, нужен новый эксперимент, как же иначе… Поиск есть поиск… Вот и ставьте без меня… Всего доброго!

Никак не научатся работать самостоятельно! «Профессор, можно ли так? Профессор, можно ли этак?» А что профессор — бог, что ли? Я тоже ищу, и все мы что-нибудь ищем. Вся жизнь — поиск. У вас новейшая техника, у вас современные знания, у вас молодость, наконец, — ищите и обрящете.

Разве у сына в комнате посмотреть? Вполне вероятно, его она вроде интересовала, эта вещичка.

Тоже тесновата комната, надо бы побольше или отдельную квартиру им. Все-таки молодой ученый, семья к тому же, но как внуки обойдутся без нас, это ведь счастье, когда у ребят кроме родителей есть дедушка и бабушка. Да и нам с женой приятен их лепет, нескончаемые «почему?», «зачем?», приятно, когда они забираются на колени, возятся… Сын меньше расположен к детям, да и невестка тоже — сказывается молодость, ее обычный эгоизм, и вот они больше заняты собой и своими делами. Как мы с женой когда-то. Родительское чувство полностью оформляется, вероятно, только в среднем возрасте и с годами усиливается, а в молодости почти все мы плохие родители. Правда, в молодости рождаются более сильные дети, а недостаток родительского внимания восполняем мы, старики. И это очень хорошо. Жаль, что современная семья редко состоит из трех поколений: бывшие отцы — отцы — будущие отцы. А это так важно для нормального функционирования семьи, архиважно! Во всяком случае, новое поколение должно иметь наглядный пример взаимоотношений отцов и детей в первооснове общества — семье.

Надо же так захламить стол: чертежи, справочники, книги, выписки, раскрытый томик стихов Хайяма. Не стол, а ярмарка.

Тоже был ученый и тоже искал. Большой ученый. Бином Ньютона решил задолго до самого Ньютона. «А где, скажите, дым?» Сама форма размышления — древневосточная, немного наивная, переводчик уловил это и сумел передать. Дым есть, дорогой Хайям, немало мы надымили, всяк по-своему: одни — стихами, другие — научными трудами, третьи настроили машин и ракет, сотворили термоядерную бомбу… Все дымим…

Куда же она подевалась, проклятая? В таком хаосе вряд ли найдешь. И в ящиках стола все перевернуто, папки не завязаны, некоторые остались раскрытыми — тоже, вероятно, что-то искал, торопился и убежал в институт, оставив такой невозможный разгром. Вот тетрадь с каким-то замысловатым орнаментом. И каждая запись начинается с даты. Дневник, что ли, ведет? Никогда не подозревал, хотя несколько раз, еще когда он учился в институте, рекомендовал вести дневник — для самоотчета, самоконтроля, самодисциплины.

«5.11.69 г. Доктор т. н. Н. Петрович (оригинальная фамилия — Петрович!) приводит такие данные: энергопотребление земной цивилизации на современном технологическом уровне растет по экспоненциальному закону в зависимости от времени. Колич. энергии, потребляемой ежесекундно человечеством, растет тоже по этому закону. Если годовой прирост потребления энергии будет равен только одному проценту (за последние 60 лет этот прирост составил 3—4 процента в год), то через 3 тыс. лет ежесекундное потребление энергии будет = ежесекундному энергетич. выходу Солнца. Вот так! А если прирост потребления энергии сохранится в нынешних пределах, через 800—1000 лет нам будет мало Солнца. Что это означает? Вероятно, то, что человечество выросло, и ему недостаточно материнской груди, надо прикармливать, брать энергию от других звезд, переселяться на другие планеты. Совсем по Циолковскому. И в самом деле, через 800 лет, при таких темпах общего прогресса, переселение будет вполне возможным. Поедем! Скажут, и поедем!»

Бодрое заявление. А зачем ты поедешь, сынок? Потреблять больше энергии? Для чего? Старик Хайям думал об этом восемьсот лет назад, а ты глядишь на столько же лет вперед и не думаешь.

Мало я знаю своего сына, совсем не знаю в последние годы. Даже над чем он конкретно работает, понимаю смутно: у него своя область, у меня — своя, даже не смежная, а совсем другая область науки. Узкая специализация при нынешнем потоке информации может привести к тому, что мы перестанем понимать друг друга. Как в той легенде о вавилонском столпотворении, когда бог смешал языки людей, дерзнувших построить башню, чтобы добраться до него. А мы хотим добраться до истины. Впрочем, возможно, мое ворчание обусловлено возрастом. Когда жизнь идет к концу, вперед смотришь с меньшим удовольствием, чем назад.

«6.11.69 г. Настроение праздничное. Мой старик был в верхах на торжественном собрании и вернулся домой важным и задумчивым. Как же — один из первых ученых, воспитанных новой, Советской властью!..»

Вот щенок! Вовсе я не был важным. Задумчивым — да, верно. Мой отец грамоты не знал, крест ставил вместо подписи, а я в тридцать пять лет стал доктором наук и кое-что сделал. А ты еще ничего особенного не сделал. Ну да, ты получил докторскую в двадцать девять, зря ее не дают, но, милый мой, ты уже был сыном профессора, ты с детства жил с книгами, ты не думал о куске хлеба, ты учился в одном из лучших вузов столицы, ты… Впрочем, все это я ему тогда же сказал, чтобы…

«…Чтобы его немного охладить, я сообщил, что американцы собираются 12 ноября послать трех космонавтов на Луну. Он рассердился: «Что ты хочешь этим сказать?» Я сказал, что научный и технический прогресс не зависят от социального, что прогнивший капитализм уже побывал на Луне. Мальчишество, разумеется, но я не думал, что он так рассердится. Буря поднялась, ураган!»

Да, ураган. И это со всей очевидностью доказывает, что я не был тогда самодовольно важным (и никогда таким не бываю, ты отлично знаешь!), я не пожал снисходительно плечами на твою детскую выходку, а объяснил, — возможно, с излишней эмоциональностью, — что ты невежда и тебе необходимо брать уроки политграмоты. И посоветовал поступить в вечерний университет марксизма-ленинизма. Если примут. Я бы не принял, несмотря на твою докторскую степень.

Ведь сам же ты удивлялся, что Гитлер, маньяк и реакционер, на двенадцать лет согнал под свое знамя культурную семидесятимиллионную нацию и, конечно же используя достижения научно-технического прогресса в вооружении, устроил мировую свалку, беспримерную в истории! Тебе было непонятно, как он, маньяк и параноик, стал лидером нации, почему именно он? Вот в этом вопросе и видна твоя политическая слепота. Гитлер стал лидером не нации, а государства, лидером тех социальных сил, которые при империализме ведут только к таким трагическим кризисным явлениям и больше никуда. Никакого прогресса здесь ожидать нельзя уже потому, что лидирует невежда и человеконенавистник. Прежде буржуазии, молодому классу хищников, нужен был талант, ум, безоглядность — нужен был Наполеон. Сейчас она довольствуется Гитлером. Здесь же все ясно, о чем говорить! И американцы недолго размышляли, изготовив атомную бомбу. И расизм там поднял голову, и войны не прекращаются… Независимость научного и технического прогресса от социального, если ее допустить, приведет к невозможности дальнейшего развития, к самоуничтожению.

Очевидно, мне не следовало так уж горячиться, тем более в разговоре с родным сыном, но всегда бывает досадно, когда в среде ученых встречаешь подобное легкомыслие.

Откуда это? Мировоззренческим наукам мы вроде уделяем достаточно внимания, сама действительность тоже не оставляет места для сколько-нибудь серьезного скепсиса… Может быть, тут срабатывает другое: мы уже имеем то, к чему остальной мир только еще подходит, и нам подавай больше, подавай немедленно, потому что, видите ли, у нас мало времени, через восемьсот лет энергии Солнца будет недостаточно, и нам надо позаботиться о переселении на другие планеты?! Возможно, именно так и обстоит дело. Но и в этом случае мы должны в первую очередь подумать о земных делах, о том, как прожить эти восемьсот лет, чтобы грядущее переселение не стало рискованным…

Нет, и в нижних ящиках ничего нет. Надо посмотреть на женской половине. Может, понадобилась жене или невестке…

А пол скрипит и здесь, слушать тошно. Надо в ближайшее время перестелить паркет.

Н-да… Вот тут позавидуешь порядку — идеальный. Сколько ни заходил в ее комнату, всегда удивлялся: такая молодая — и столько собранности, строгости! Вполне достойна своего прокурорского поста. Если бы еще в их юридической науке был такой строгий порядок. Впрочем, все наши рискованные деяния в них расписаны по статьям и пунктам — это тоже порядок. И тахта у нее такая, будто на нее ни разу не садились, и тумбочка голая, как у солдата, без всяких женских штучек-салфеточек, и на столе ничего нет, кроме двух тощих папок. Разве в них посмотреть, хотя едва ли возможно…

Да, одни бумажки, всего несколько листков, и ее резкий разгонистый почерк. Что-то для памяти набросала. Похоже, тезисы будущей статьи. Бумаги, бумаги. На любом столе у нас бумаги, вся квартира завалена бумагами и книгами.

«Всякие открытия и их последствия должны прогнозироваться и быть под контролем общества, мировой общественности. Тоже — технический прогресс.

К задачам юристов. Мы стоим на страже интересов общества и человека (если бы в мире была единая социальная система!), и мы должны знать направления поисков ученых, знать, что́ они могут найти и что это, найденное, даст нам, чего может нас лишить…»

Любопытно. Научный поиск под наблюдением прокурора — более чем любопытно! А сын мечтает о переселении на другие планеты. Прежде чем задумываться над этим, жену бы спросил: вдруг не согласится и выпишет ордер на переселение в другое, вполне земное место.

А стоит ли здесь иронизировать? Она тоже думает о будущем, и кому, как не молодежи, думать об этом! Вот они с сыном и размышляют. Они уже сами родители, и они, может быть неосознанно, заботятся о своих детях, о том, как они будут жить, их дети, когда фон радиации повысится еще значительней, когда отравление биосферы достигнет критической точки, когда великой ценностью станет обыкновенная пресная вода… «Если бы в мире была единая социальная система!» Это хорошо у нее вырвалось, из души. Как вздох. Милая! Кто ж об этом не мечтает, не тоскует! Но мы реалисты…

«Возможные меры первой необходимости: а) локализовать открытие (изобретение); б) употребить санкции; в) изменить направление поисков…»

Что ж, справедливо. Будь единая коммунистическая система, отпала бы надобность в вооружении, и все научные и производственные силы были бы направлены на разрешение мирных проблем. Термоядерная бомба как изобретение была бы запрещена, поиск был бы направлен в сторону разрешения проблемы термоядерного синтеза. Все правильно.

И все же дело не только в системе, но еще и в нас, в нашей с вами способности реализовать преимущества своей системы, отстоять ее от всяких наскоков, сделать устойчивой и неколебимой, сделать единой! А одних достижений — научных, производственных, хозяйственных, культурных — для этого недостаточно. Эйнштейн совсем не случайно говорил, что моральные качества личности, а выдающейся особенно, имеют, возможно, большее значение для данного поколения и всего хода истории, чем чисто интеллектуальные достижения. Я не сомневаюсь в ваших духовных достоинствах, вы оба дороги мне, но иногда тревожит ваша суховатость, излишний рационализм. Не привели бы они к духовной узости, обедненности всей нашей жизни. Сын восхищен тем, что язык науки интернационален, ты с легким сердцем и решительностью заявляешь, что можно локализовать открытие, употребить санкции и так далее. По существу, справедливо. Но любое открытие добыто ценой громадного труда, оно было смыслом жизни, ее радостью и искуплением для многих людей, а тут — санкции… То есть я говорю о форме, а не о существе дела, потому что мораль в нашей жизни зачастую остается формой, а не содержанием. Но отрыв одного от другого является рискованным. Во всякой категоричности, запретительстве, нетерпимости, как бы они ни были оправданы, есть большой грех против человека как личности.

Чего я тут стою, уставившись в бумаги? Нет здесь ничего, надо, посмотреть в гнездышке моей старушки. Такое уютное она создала гнездышко, трогательное. Может быть, там и лежит эта моя… как ее?.. Хм, неужели забыл?.. Удивительно. Смешно и удивительно. Искал, искал и забыл, что искал. — ужасно! Здоровый вроде человек, нормальный. Впрочем, моя старушка за сорок лет врачебной практики пришла к заключению, что вполне здоровых людей в мире нет, а стало быть, и мир нельзя считать нормальным. Н-да, совсем отказывает память. Что же я искал?.. Нет, не вспомню. Надо возвратиться в свою комнату и подумать. Оттуда я начал поиски, там, возможно, и вспомнится.

А паркет скрипит и скрипит, непременно надо перестелить. Вот не забыть бы только. Полгода уже об этом говорим.

Что же я искал? Всю квартиру перевернул, все перерыл и вот забыл, для чего. И свой рабочий стол в невероятном беспорядке. Надо сесть и подумать. И привести в порядок бумаги. Столько везде бумаг, вся квартира завалена бумагами, книгами, журналами. Квартира ученого. Иногда хочется бросить все, забыть свое звание, весь научный благоприобретенный капитал и пахать землю, как мой отец, выращивать скот, заниматься простым вещным трудом, чтобы каждый день чувствовать физическую усталость тела, сладость отдыха и покоя, быть счастливым. Не просто радоваться зыбкой радостью находки, не просто быть удовлетворенным, а именно быть счастливым, знать, что и завтра будет такая же уверенность в праведности твоего труда, а не разбитость от поисков, не досада, не бессонница с ее долгими, вялыми размышлениями. Как-то странно думать, что вот ищешь, носишь в себе целый мир, но вот наступает день, и этот большой мир тухнет, умирает, уничтожается природой. Зачем, для чего же тогда были все эти поиски, какой в них смысл? И почему я думаю об этом? Может быть, сам принцип поиска ошибочен? Ведь процесс созидания у нас, в общем-то, пока прямо противоположен природе. Там новое возникает в результате количественного накопления энергии — одноклеточные, зеленый лист, образование растительного и животного мира, выделение и развитие человека. Ничтожно мал КПД природы, но солнечная энергия все же удерживается ею и постоянно накапливается, сосредоточивается. А что делаем мы? Мы даже не пытаемся думать об активном сосредоточении энергии, мы успешно пользуемся только процессами ее распада, деградации. Объективно мы не помогаем природе в ее постоянном стремлении накапливать энергию, а стараемся мешать ей, действуя в обратном направлении. Может быть, у нас различные цели? Фу, мистика какая, до целей додумался, до смысла жизни!

Что же все-таки я искал? Мелочь ведь какую-то искал, пустяк. Всю жизнь я чего-нибудь искал и сейчас ищу, но уже меньше досадую, если не нахожу. Надо работать; может быть, вспомнится во время работы, и тогда буду продолжать разыскивать. Но если я всю жизнь искал, то, значит, всю жизнь и терял, потому что ведь нельзя искать то, о чем ты не имеешь представления. А может быть, сама потребность поиска и есть функциональная особенность человека, его цель и назначение? Вот как у зеленого листа с его животворным процессом фотосинтеза. И если так, то все наши находки не есть открытия и приобретения, просто это давно сделанные вещи, в которых мы прежде не нуждались, не замечали их, забыли, где они. Их надо припомнить и найти.

Да, надо работать, припомнить нужное и обязательно найти.

1971 г.

 

ДОМУПРАВ С. КУЛИК

На дверях каждого подъезда Семен Кулик наклеил объявления о том, что в пятницу в 21.00 состоится мужское толковище жильцов дома № 23 по важному мужскому вопросу. Явка женщин не желательна. И подписался: «Домуправ С. Кулик».

Описывать, как женщины пытались разгадать замысел беспокойного домуправа, как они останавливали беременную жену Кулика во дворе, а она махала руками и тоже кляла непутевого мужа, который всю весну делал ребятишкам разные качели и ящики, все лето хлопотал у зеленой ограды, у цветников и клумб, всю осень копался в земле, высаживая вокруг дома липы-трехлетки, забыв о своей жене, — все это описывать слишком долго. Важен не сам процесс, а результат: в пятницу женщины не раскрыли тайных замыслов Кулика даже после того, когда собрание закончилось и мужчины прибыли в семьи. Прибыли трезвые.

Был день получки, но Кулик заблаговременно предупредил обе заводские смены, что те трояки, которые они спрячут от жен, расходовать до мужской сходки не надо — успеем израсходовать. Предупредил таинственно, со значением.

И вот тут важен процесс, поскольку результат уже ясен, получка дома, рабочий класс как стеклышко, женщины терзаются неведением.

Собрав мужчин в подвале дома и предложив им рассаживаться на разные трубы, или попросту — инженерные коммуникации, Сеня пересчитал их. В 120-квартирном доме жило 106 взрослых мужчин, на собрание явилось 84 человека, — значит, активность примерно 80 процентов. Удовлетворившись этим, Кулик сказал короткую речь:

— Главное, в человеке — голова: с нее карточки делают. На паспорт. На военный билет. На удостоверения. А также на память. Надеюсь, это понятно? Пойдем дальше. За образцовое состояние нашего дома ЖЭКом выдана премия в сумме сто рублей. Я ее получил, эту сумму. — Для убедительности он стукнул кулачком себя в грудь. — Спрашивается, что делать?

— На бочку! — крикнул слесарь Шатилов и оглянулся за поддержкой.

Стоящие и сидящие за ним мужчины тоже оглянулись, но уже на выход — нет ли там женщин.

— Тише, товарищи, — успокоил Кулик. — Главное в нашем деле — тишина, главное — спокойствие. И не на бочку, а скажем так: на культурный отдых! — Он заговорщицки подмигнул. — Вы устали от заводского шума, позади напряженная трудовая неделя, почему бы не отдохнуть. Есть такое право? Есть.

— Голова! — сказал мастер Ниточкин.

— Гений! — сказал инженер Бирюков.

— Молодец! — крикнул Шатилов.

На него опять зашикали.

— Пойдем дальше, — сказал Кулик, воодушевляясь. — Судя по внешнему виду, трояки у вас целые. У меня тоже. — Кулик поднял над головой зеленую бумажку и опять сунул ее в карман. — Кроме того, я заказал два автобуса, которые доставят нас на лоно природы.

— Лето тебе, что ли! — обиделся Шатилов. — Снегу по колено, мороз к двадцати, какое лоно!

— Не пешком же, — спокойно возразил Кулик. — И поедем мы подальше от городской суеты, поедем за село Сускан, где лежат нетронутые белые снега, где спит заиндевелый искрящийся лес, где течет под голубым льдом среди спящих лесов наш родной Черемшан! Вы только представьте себя там на минуту, представьте! Вы облачились в теплые пальто и полушубки, вы надели валенки и рукавицы, подняли воротники и вот идете, слушаете скрип снега под ногой и видите всю эту красоту…

— Голова! — сказал мастер Ниточкин.

— Гений! — сказал инженер Бирюков.

— Молодец! — крикнул Шатилов. — С морозцу да стопочку, да другую… И костерок горит-потрескивает, а?.. Молодец!

— Словом, договорились, — подытожил Кулик. — Сегодня уже поздно, отдыхайте, поедем завтра. Одевайтесь потеплее — и в семь утра быть здесь.

— Почему так рано?

— А чтобы никаких подозрений. Если жены спросят — скажете, что поехали на субботник. Сейчас помалкивайте, не выдавайте друг друга, если кто раздумает ехать.

— И вроде невзрачный с виду, маленький, худой, — восторгался вслух Ниточкин, — а вот же придумал для народа… Го-олова!

— Не буду повторяться, — сказал инженер Бирюков. — Идемте. Спасибо, товарищ Кулик.

— Не подведем! — крикнул Шатилов.

И мужское толковище было закрыто.

В шесть утра Кулик проснулся, позвонил в заводской гараж насчет автобусов и стал собираться. Поверх рубашки натянул теплую кофту жены, потом свитер, затем пиджак, а поверх всего этого — длинный полушубок. Ноги обул в высокие, с козырьками валенки.

— Куда это ты вырядился? — спросила жена, подымаясь с постели. — И не завтракал? А где моя кофточка? Не ты ли надел?

— Отвечаю по порядку, — сказал Кулик. — Вырядился на конференцию сторонников мира, завтрак беру с собой, кофта твоя на мне. Дополнительные вопросы будут?

— Обормот, — сказала жена и заплакала. — И ведь в армии отслужил, женился, отцом скоро будешь… Зачем ты женился, если на меня ноль внимания?!

— То есть как ноль! — удивился Кулик. — А это что, не внимание? — И погладил ее по вздутому животу. — Это есть самое настоящее внимание, это — любовь и забота о будущем. Эх ты, бестолочь!

Кулик чмокнул жену в розовую щеку, взял ключи от подвального помещения и побежал за рюкзаками, которые уложил вчера днем.

Мужчины уже собирались к первому подъезду, хлопали рукавицами, закуривали. На улице было морозно, — пожалуй, побольше двадцати градусов: снег скрипел тонко, визгливо, луна была в двойном световом круге, дыхание вылетало изо рта белым паром. Отличная погода!

— Привет рабочему классу! — еще издали крикнул Кулик.

— Доброе утро, Семен!

— Товарищу Кулику — нижайшее!

— Сеня, утешитель наш, будь здоров!

— Помогите-ка мне вытащить рюкзаки. — Кулик зашел за угол дома, открыл дверь в подвал, подтолкнул туда Шатилова, радостно прибежавшего помогать. — В углу они, забирай оба.

— Оба? — Шатилов поднял тяжеленный крайний рюкзак. — Ого! Я что, дурнее паровоза — оба! Пусть еще кто-нибудь… Бирюков! Степан Иваныч! Держи рюкзак!

Приковылял тяжелый, медведеподобный Бирюков, ухватил рюкзак за лямки, тоже сказал «Ого!» и восхитился, услышав в рюкзаке веселое звяканье.

— Ты и рюмочки взял, что ли?

— Неси, неси, там разберемся. — Кулик закрыл свой подвал и пошел за Бирюковым и Шатиловым к рабочему классу.

Мужчины окружили рюкзаки, недоверчиво щупали их, встряхивали, слушали приятное позваниванье.

— «Столичную» взял?

— А на закусь консервы, что ли?

— Увидите, все увидите на месте, — скрытничал Кулик.

Мастер Ниточкин степенно молчал, потому что рядом стоял его шестиклассник Петька: одного Ниточкина жена не отпустила.

Подошли, скрипя скатами, заиндевевшие, пахнущие дымом автобусы, и Кулик дал распоряжение входить по одному, чтобы он мог пересчитать участников культурного отдыха.

— Я в ответе перед заводом и семьями, — объяснил он. — Вдруг потеряем какого кормильца и передовика производства. Не спешите, места хватит всем.

Он насчитал двадцать два человека в первом автобусе, перешел ко второму — туда вошли остальные двадцать человек. Значит, всего сорок два человека вместе с Петькой. Кулик написал пальцем на заиндевелом борту автобуса «43» и сел сам. Очень хорошо. Пришла только половина от вчерашнего собрания, а если считать от всего мужского населения дома, то пьющих около сорока процентов. Многовато, но если подумать — не страшно.

— Трогай, — сказал он шоферу.

Город по причине выходного дня только просыпался, машин почти не было, но, когда они выбрались на загородное шоссе, впереди замаячили красные огоньки идущего транспорта. Обогнали автобус соседнего завода «Химмаш», набитый битком, обошли два открытых грузовика, в кузове которых сидели тепло одетые мужчины с поднятыми воротниками, потом оставили позади «Техпомощь» с народом, а красные огоньки впереди все еще маячили.

— Как наступающая армия, — сказал Бирюков.

— Точно, — сказал Ниточкин, тоже участник прошлой войны и орденоносец.

Они вспомнили Курскую дугу, Ясско-Кишиневскую операцию, Зееловские высоты…

На рассвете приехали в длинное село Сускан, за околицей которого толпилось около десятка автобусов и машин. Здесь и остановились.

— Как видите, не одни мы такие сознательные, — сказал Кулик, выгружая на снег тяжелые рюкзаки. — Теперь давайте по тропе вниз, к Черемшану.

— Да ты нас на рыбалку, что ли, привез? — догадался первым Шатилов. — Ты, Сеня, гляди, за это и схлопотать можешь. — Он потряс большим в меховой рукавице кулаком, величиной с голову Кулика.

— Не грози, твое не пропадет, — сказал Кулик. — Бери мешок и дуй вниз.

— Для рыбалки снасть нужна, — рассудительно сказал Ниточкин. — А нас больше сорока человек. Надо головой подумать, прежде чем обвинять человека. Идем!

В снегу была протоптана широкая тропа через лес до Черемшана. С крутого берега они сразу увидели множество людей на реке — часто сидели, беспорядочно, как грачи, и некоторые уже колдовали над лунками, некоторые сверлили звонкий декабрьский лед. Сомнений больше не было: домуправ их обманул.

— Жулик! — сказал Шатилов, бросая загремевший рюкзак.

— Голова, да дурная, — сказал Ниточкин. — Теперь обратно трясись сорок верст. А женам что скажем?

— Смотрите, смотрите, поймал! — радостно закричал Петька и скатился с обрыва вниз к реке.

В самом деле, ближний к берегу мужчина поймал крупную рыбу, она отчаянно билась у его ног, взрывая искристый снег.

— Лещ, — сказал Кулик. — А вон еще один тащит, идемте посмотрим.

— Н-да… — сказал Бирюков. — Нам теперь только и осталось глядеть. А что у тебя в рюкзаках?

— Снасти, — сказал Кулик. — Полсотни удочек и четыре коловорота. И еще банки с мотылем.

— А жрать что? — спросил Шатилов. — Я не завтракал, на закусь надеялся.

— Обед в другом рюкзаке, — сказал Кулик. — Десять кирпичиков хлеба, пять батонов и консервы. Рыбные, правда.

Мужчины топтались у обрыва, глядели вниз, соображали. Ехать домой сейчас нерасчетливо, день обещал быть солнечным, ведреным, а здесь такая тишина, красота: и снег хрустит и искрится, и деревья на том берегу стоят нарядные, в инее, и опять же ловится рыбка, ловится! Вон еще один вытащил — не леща, правда, но подлещика или густеру.

— Да что вы, алкаши, что ли! — сказал Кулик с обидой. — Посмотрите, сколько людей приехало, а за нами вон еще идут, и все сюда. Ниточкин, бери мешок, а они пусть едут!

— Не кипятись, — сказал Бирюков. — Мы не алкаши, и оскорблять нас ты не имеешь права. Кроме того, ты должен был нас предупредить.

— Ладно, попробуем, — сказал мужчина из второго подъезда.

— Пошли.

На льду Кулик развязал один рюкзак и вывалил из него рыболовное снаряжение.

— Рыбка клюет на червяка, а пьяница на рыбку, — сказал он. — Разбирайте удочки, и с богом. Шатилов, сверли лунки, чего стоишь? — Он взял коловорот и стал разгребать валенком снег на месте будущей проруби.

В четыре коловорота быстро насверлили с полсотни лунок, разделили из двух банок по спичечным коробкам мотыля. Кулик проинструктировал каждого, и культурный отдых начался.

Самым удачливым на первых порах был Петька Ниточкин. Одну за другой поймал шесть красноперок, а потом подцепил такого леща, что он застрял в лунке, и пришлось раздеваться, ложиться на снег и совать туда руку, чтобы вытащить добычу. Петьке это не удалось, и тогда снял полушубок старший Ниточкин, который поймал несколько ершей и ревниво поглядывал на удачливого сына.

— Ниточкин купаться собрался! — кричали от лунок. — Не утони, мастер!

Посмотреть Петькиного леща сбежалось человек двадцать. Смотрели, однако, торопливо, завистливо и тотчас возвращались к своим удочкам. Шатилов оказался на редкость беспокойным удильщиком, он сверлил одну лунку за другой и бросал их, посидев над каждой не больше минуты.

Бирюков был расчетливым и терпеливым. Он ушел к низменному берегу, где удил местный сусканский старик, уселся у тальников и с полчаса шевелил, подергивал мормышку без всяких последствий.

— Ничего, подойдет, — успокаивал его старик. — Окуня здесь тьма, надо его подманить. Ты брось в лунку несколько червячков и жди. А удочкой-то играй, играй, дразни его!

И правда, окунь подошел стаей. Бирюков только успевал вытаскивать. Он до того разошелся, что обнаглел и перестал насаживать мотыля, ловил на голую мормышку.

Кулик охотился с блесной на хищников. Крупную блесну он снарядил тройником, прицепил ее к толстой леске 0,8 мм и ходил от лунки к лунке, попутно наблюдая за своими рыболовами. Когда Шатилов убежал сверлить очередную лунку, он вынул его удочку, прицепил к ней ерша, с расчетом взятого у Ниточкина, и, засунув ему в рот окурок, опустил в лунку. Потом стал дергать свою блесну в соседней проруби.

Ему скоро повезло: после семнадцати рывков — Кулик и рывкам вел счет, больше сотни в одной лунке не делал — он почувствовал тупой удар, удочка вырвалась из рук, но он успел перехватить зазвеневшую леску и, чувствуя живую сопротивляющуюся тяжесть, стал выбирать ее осторожно и быстро, не останавливаясь. У самого льда сопротивление усилилось, и Кулик понял, что на крючке щука, судак идет спокойней. Он завел ее в лунку и вытащил, подхватив на выходе под жабры.

— Вот это да! — ахнул подбежавший Ниточкин. — Да как же ты ее, а? Да в ней ведь больше полпуда!

Кулик и сам не верил, что это он вытащил такую образину. Полпуда не полпуда, но килограммов на шесть потянет. У него еще дрожали руки, и он не мог говорить от волнения. Метровая щука билась на снегу, разевая длинную лошадиную пасть, шлепала хвостом.

Прибежал с коловоротом Шатилов, за ним — Петька Ниточкин, потом двое мужчин из шестого подъезда. Остальные смотрели издали, уже не покидая своих удочек.

— И у меня что-то есть! — крикнул Шатилов, увидев опущенный сторожок своей удочки. — Ну, ребята!.. — Он подбежал к лунке и стал выбирать леску. — Что-то небольшое для начала, легкое… Вот сволочь! — Он вытащил ерша с окурком во рту. — Ты что же это, а? Такой маленький и куришь?! Ребята, ерша с папироской поймал!.. Вот гад, «Беломор» курит!

Его тут же обступили, смеялись, разглядывали ерша.

— Он, может, и пьет? — спросил мужчина из шестого подъезда. — Ты понюхай-ка, Шатилов.

Шатилов серьезно понюхал рыбешку, вынул мокрый окурок и поглядел на улыбающегося Кулика.

— Ничего, Сеня, ты не гордись, — сказал он. — Мне только начать, а там не остановишь.

И в самом деле, он скоро напал на стаю плотвы и в полчаса натаскал десятка два. И крупной, граммов по двести. А Кулик до обеда только одного щуренка выудил — маленького, на полкило.

Изменила удача и Петьке Ниточкину. Отец его дергал одного за другим ершей, а Петька ушел к Бирюкову на окуня и оборвал леску с мормышкой. Он сидел возле лунки и плакал, а сусканский старик его утешал:

— Не плачь, сынок. Подумаешь, мормышка! У меня разок сапоги утонули, и то я не плакал. На рыбалке всяко бывает.

Кулик дал Петьке новую удочку, но счастье к нему не вернулось.

До двух часов, пока был активный клев, никто не вспомнил про обед, даже Шатилов. Потом рыболовное дело стало разлаживаться, Кулик смотал свою удочку с блесной и занялся организацией обеда. Вместе с Петькой он наломал в лесу сухостоя, разложил под берегом один коллективный костер и, объявив большой сбор, стал разогревать консервы.

Собирались весело, шумно: все были с добычей, все крепко проголодались и намерзлись, а тут прямо на снегу полыхал костер и соблазнительно пахли разогретые консервы. Хлеб тоже пришлось разогревать — замерз на морозе.

Обедали на корточках, группами по четыре человека вокруг каждой банки консервов, ни ложек, конечно, ни вилок не было, руками действовали, но именно эта бивачная обстановка и придавала что-то особенное, диковато-праздничное общему обеду. Вот только водки явно не хватало.

— Хоть бы стопочку, хоть бы одну на двоих! — сокрушался Шатилов.

— Голова, а не додумался, — грустно сказал Ниточкин.

— Товарищ Кулик, разумеется, не гений, — сказал Бирюков. — Теперь это ясно со всей очевидностью. Однако, я думаю, товарищи, что дело он затеял перспективное. Вот куда только девать рыбу? В общий рюкзак?

— В общий, — сказал Кулик. — Сдавайте счетом, дома получите. А в следующий раз возьмите свои рюкзаки.

— А когда в следующий?

— Через неделю.

— А завтра день пропадет? Ведь воскресенье же!

— Давай, Сеня, и завтра, чего там!

— Нет, автобусов завтра не дадут, я договаривался на один сегодняшний день.

— А зачем автобусы, когда водохранилище рядом! Ты просто не дотумкал и поволок нас за сорок верст. Водохранилище в двух километрах от завода!

— Можно мне! — спросил Петька, подняв руку, как в школе. — Там никто не ловит, у вашего завода, пенсионные дяденьки только. Лещ там пахнет, плотва пахнет, а ершиков и окуней совсем не попадается.

— Слышали? — спросил Кулик. — А теперь доставайте трояки.

— Это зачем? — удивился Шатилов. — Ни одного пузырька не взял, — а трояк давай! Ты что, Сеня, спятил? С тебя еще причитается.

— В самом деле, — сказал Бирюков. — Ведь у нас еще сто рублей премии. Вот приедем домой и…

— Не было премии, — сказал Кулик, обводя взглядом толпу. — И не будет до тех, пор пока в нашем доме есть пьяницы. Я снял с книжки последние полтораста рублей, жена еще не знает, на детское приданое их берегла. Удочки я покупал на эти деньги, и коловороты тоже, и мотыля, и хлеб, и консервы. И за оба автобуса внес в заводскую кассу. Понятно? В ЖЭКе вы можете узнать, премировали наш дом или нет.

— Но мы ведь так не договаривались, — жалобно сказал Ниточкин, доставая мятую трешку. — Ты же сам предложил, Сеня! Если бы не ты, мы согласны и на водохранилище, пешком…

Кулик взял у него трешку, бережно расправил и потребовал внимания.

— Главное в человеке — голова, — сказал он. — И с нее не только карточки делают. Голова нам дана для того, чтобы думать, а как же она будет думать, когда она пьяная или с похмелья?

— Не каждый же день! — обиделся Шатилов.

— Еще бы каждый! — Кулик усмехнулся. — Не каждый, но через день Шатилов выпивает. И дома буянит. А товарищ Бирюков, ученый человек, инженер, на доске Почета висел, а теперь как последний пьяница, как алкаш, утаил от жены, от родных детей утаил трудовую трешку и, вместо того чтобы в выходной побыть с ними, в семье побыть, кинулся за сорок верст, в мороз и холод за какой-то несчастной стопкой!..

— Юморист, — сказал Бирюков с неловкостью. — Прямо талант! И ведь серьезно говорит, без улыбки.

— Могу и улыбнуться, — сказал Кулик, улыбаясь. — Целый год только и делал, глядя на вас. Такой веселый народ. Вы в домино хлещете — я вашим детям качели делаю, вы с пивными кружками стоите — я липки у вашего дома сажаю, цветы. Очень весело! Ниточкина вот жена не пустила одного, сына послала, чтобы не свалился где-нибудь, не замерз. И о водохранилище остроумно придумали, весело. Прямо умереть можно от хохота! Сначала изгадили его своими заводскими стоками, испоганили, а теперь согласны рыбку ловить — весело!.. Где же совесть у вас, где разум, голова где?

— Да ладно, Сеня, хватит, — сказал Шатилов смирно. — Так ты нам всю рыбалку испортишь. Вот с нового года вторую очистку пустим и наладится…

— Который год вы ее пускаете? Третий, четвертый? А ведь вы хозяева здесь, всему хозяева: и дому нашему, и реке, и самим себе. Премия им! Культурный отдых! Да знаете ли вы, что культурный отдых заслуживают только настоящие культурные люди! А вы кто? Сорок человек, сорок взрослых мужиков приехали на природу, на такую-то красоту, и зачем — пьянствовать! Эх вы, жители-родители!..

— Мы же рыбачили, Сеня, — сказал Ниточкин. — И что это за натура такая у человека: сделать приятное, а потом все самому же испортить!

— Хватит, слышал я эти песни. Возьми свою трешку, и топайте домой пешком. На свои деньги обратно я вас не повезу. — Кулик подобрал на снегу пустые рюкзаки и полез по крутому берегу вверх, к автобусам.

Описывать, как размышляли рыболовы, озадаченные речью своего управдома, как они уговаривали его не сердиться и принять тут же собранные сто двадцать три рубля (Петька не в счет, у него денег не было), как потом складывали в рюкзаки мерзлую рыбу, как всю обратную дорогу вспоминали недавнюю ловлю и составляли планы на будущий выходной, — все это описывать слишком долго. Тут опять важен не процесс, а результат. В следующую субботу из дома № 23 поехало на рыбалку шестьдесят семь человек, то есть больше половины взрослого мужского населения, причем Сеня Кулик уже не писал объявлений и не хлопотал об автобусах — сами позаботились. Не взяли только по его настоянию инженера Бирюкова, мастера Ниточкина и слесаря Шатилова. Ведь именно они работали на очистных сооружениях завода и, следовательно, не только позорили честь рабочего человека, но и наносили прямой ущерб интересам рыболова-любителя. А рыболовы, как известно, люди безоглядные и верные своей земной страсти.

Как пьяницы!

1971 г.

 

БЛИЗНЕЦЫ

Дорогая редакция! Пишет вам Елена Искрина из Березовки, телятница. Здравствуйте! Недавно мне исполнилось двадцать два года, пять лет из них я работаю в своем родном колхозе. Как школу закончила, так и поступила. Тогда призыв был: «С аттестатом зрелости — на фермы!», и по этому призыву многие мои одноклассники остались в родном селе. Правда, некоторые потом уехали — кто в институт, кто в ПТУ, кого призвали в армию, но все же девять человек из нашего выпуска остались. Ребята работают трактористами и комбайнерами, некоторые женились, девчонки — на фермах. Только моя сестра Светлана (мы с ней одногодки, близнецы) поступила в сельскую библиотеку, где служит и в настоящее время. До нее Серафима Петровна работала, но ей пришло время на пенсию, вот Светку и взяли.

А пишу я вам вот почему. С 10-го класса я выписываю вашу газету, мне нравится, что вы про всю жизнь пишете, о сельской молодежи тоже не забываете, и вот я с удовольствием ее читаю, много интересного узнала, нужного нам. И про любовь вы печатаете душевно, и стихи бывают, а иногда о путешествиях в разные страны. Года два назад про Югославию писали очень точно все и правильно. Я была там прошлой весной, дали путевку как лучшему животноводу, три недели мы ездили и глядели. Все правильно. И что горы там, и что пашут крестьяне на волах и лошадях — это встречается нередко. Но есть там и тракторы с машинами — тоже правильно.

Но пишу я вам не поэтому. У меня случилась беда, целый месяц хожу как шальная, хочу посоветоваться с кем-нибудь и никак не придумаю. В селе ведь каждому об этом известно, подруги меня жалеют, мать плачет, а мне стыдно и обидно принимать всякое сочувствие. Даже председатель узнал и вздыхает при встречах. Вот и вам пишу, а не знаю, смогу ли рассказать все как есть, чтобы посоветовали.

Весной у вас была напечатана статья — длинная, на целых три столбца, — очень хорошо там говорил корреспондент о разном труде, о том, что всякий труд облагораживает, особенно сельский. Наверно, он знает нас, вот и написал. Вы передайте ему это письмо, пожалуйста, пусть он ответит, я буду ждать.

А беда у меня такая. Не знаю даже, как объяснить получше, как сказать. Вы уж извините, если издалека начну, скоро тут не расскажешь, и дело это мое, личное, никто в нем не виноват. И Светлана, моя сестра, не виновата, и Стрельцов Алеша. Они любят друг друга, я уж убедилась в этом, и я не хочу мешать их счастью, только мне обидно.

В школе, начиная с 9-го класса, Алеша дружил со мной, мы два года почти не расставались, в кино вместе ходили, в туристические походы, а когда он поступил в институт и уехал, мы переписывались, и я обещала его ждать. Слово свое я сдержала, но вот он… Вы не подумайте, дорогая редакция, что он плохой, нет, он хороший, лучше его нет на свете, но ведь сердцу не прикажешь, правда? Я не осуждаю его, но успокоиться никак не могу. Зайдет он за сестрой — в кино собрались или на танцы: «Светочка! Светочка!», а у меня сердце кровью обливается. А ведь я люблю свою сестру, не хочу ей зла, я радоваться должна счастью ее девичьему, а я только злюсь и реву, сама себе опостылела. Что мне теперь делать?

Вы не подумайте, дорогая редакция, что Света плохая, нет, она чуткая, любит меня и все понимает, она никогда не мешала мне дружить с Алешей, но так уж получилось, и она тут совсем не виновата.

Когда мы учились в школе, нас со Светой трудно было различить, особенно учителям, которые нас видели только на уроках. Очень часто мои пятерки ставили ей, а ее — мне. Мы ведь с ней близнецы, и с детства мы были одинаковы и лицом, и ростом, и сложением, и цветом волос — всем-всем. Даже родинка у нас на одном и том же месте, на правом плече. Мама говорит, что первое время после нашего рождения она сама путала нас и, чтобы отличить, привязывала на руки по ленточке — ей голубую, а мне красную. И росли мы одинаковыми, только я была побойчее, повеселей Светы. Но и Света никогда не была тихоней. Пока мы росли, много было смешных и всяких случаев из-за нашей одинаковости, и нам было весело и не обидно, даже наоборот. Иногда я не успею выучить уроки или заленюсь, Света выручает — выходит отвечать вместо меня. И я вместо нее выходила. Но случалось это не часто, мы любили школу и учились хорошо. И в хоре мы пели одним голосом, и одевались одинаково, даже близкие нас не различали.

Когда я стала дружить с Алешей, он тоже иногда нас путал, называл Свету Леночкой и назначал ей свиданья. Один раз она даже ходила вместо меня, и потом все трое мы долго смеялись. Теперь-то мы так не шутим и не смеемся, и Алеша не спутает меня со своей Светочкой, хотя мы по-прежнему с ней похожи. Все по-другому теперь стало.

Я не знаю, как это случилось, с какого времени началось, но теперь нас каждый легко различает. И Алеша в первый же вечер это заметил, а ему видней. Он ведь два с лишним года нас не видел, после первых курсов только приезжал, а в остальные каникулы был со студенческими строительными отрядами в Сибири. Вот теперь он получил диплом и приехал насовсем, будет преподавать русский язык и литературу в нашей школе.

В первый вечер, когда он приехал, мы со Светкой собрались в Дом культуры на танцы и оделись во все одинаковое — специально для него: отличит, не отличит? И уже тогда я поняла, что, конечно, узнает, хоть и не было его здесь два года. Мы стояли со Светой перед зеркалом, она поправляла мне прическу и удивлялась, что волосы у меня стали вроде бы жесткими, прежде они были мягче, на висках завивались.

— Да они у тебя секутся, что ли? — удивлялась она и укоряла: — Эх ты, невеста, за собой не следишь!

А я и голову-то не успела помыть как следует. Коров пригоняют поздно, перед заходом солнца, ждешь, пока их подоят, молоко сдадут, а потом уж мы получаем и начинаем поить телят. Пока напоишь их, в станках приберешь, подстилку на ночь переменишь — уж темно. И домой бежишь как нахлыстанная. Зимой, правда, день короче, и времени для себя остается побольше, но зимой и забот прибавляется: у меня ведь группа телят-молочников, за ними нужен глаз да глаз. То в кормушку иной завалится, то шерсти какой налижется, то простудятся в крайнем станке, если ворота забыли притворить. Ведь первые месяцы они будто малые дети, нежные такие, слабые, мать им нужна. Не догляди — и пропал теленок. У меня, правда, падежа не было, сохранность на все 100 процентов, но ведь и дается это нелегко. Одной подстилки перетаскаешь не знаю сколько, а ведь еще и молоко носишь, и обрат, и воду, и сено, и концентраты, и навоз убирать надо. Каждый день. В коровниках почти все механизировали, а у нас еще нет. Правда, зато я сильная стала, крепкая, много крепче Светы. Она ведь больше авторучкой работает, формуляры заполняет, а это не ведра полупудовые носить, не вилами ворочать. Я и гимнастикой не занимаюсь, как она, убегаю — темно, прибегаю — темно.

Извините, что я опять про свою работу, — пять лет ей отдала, может, вся жизнь пройдет с телятами, и я не жалуюсь, я люблю свои хлопоты и своих питомцев. И они меня любят. Они ведь привязчивые, умные, все понимают. Крикнешь ли на них, поманишь ли ласково — на все отзываются как люди. С ними и говорить можно, если захочешь. А когда меня долго нет, уйду на выходные, они тоскуют, мычат, руки потом мне лижут. Нет, я ни на что не жалуюсь, дорогая редакция, нам и платят хорошо, я в два раза больше Светы получаю, и премия каждый квартал, и ценят нас, дают путевки в санатории и дома отдыха. Я вот даже за границу ездила, вызнала, как они за скотом ухаживают, за телятами. Ну, у нас не хуже, а в чем-то даже лучше. «Счастливые вы, — говорит мама, — такая у вас жизнь настала!» Верно она говорит, счастливые.

Но вот стояла я со Светой в тот вечер у зеркала, смотрела на себя и на нее, сравнивала. И вдруг испугалась: чего-то во мне недоставало, что-то незаметно ушло за эти годы, а что — не могла понять. Поняла я это скоро, в тот же вечер, после встречи с Алешей.

Не знаю даже, как вам описать, объяснить, Алеша, конечно, изменился, возмужал, в плечах раздался за последние годы, но в общем был такой же веселый, приветливый. Непривычными были только очки на лице, — наверно, чтеньем попортил глаза, он всегда много читал. Меня он узнал, отличил от Светы сразу, и я заметила, что он обрадовался мне, волнуется. Когда я пожала ему руку, сильно пожала, горячо, он слегка поморщился от боли, потряс слипшимися пальцами и засмеялся. Вот это, говорит, рука хозяйки, крепкая рука! И поцеловал меня при всех. А у Светы руку только поцеловал. Поглядел на нее внимательно, взял руку и бережно так прикоснулся к ней губами. Тревожно почему-то мне стало в этот момент, тревожно и боязно. Рука у Светки белая, нежная, пальцы длинные, ногти покрыты бесцветным лаком. Я невольно посмотрела на свои руки и почувствовала, что краснею: не потому, что руки у меня слишком загорелые, обветренные, кожа на кистях потрескалась, нет — я привыкла к своим рукам, давно уж они такие. Неловко мне стало оттого, что поглядела я на них открыто, на виду у всех. Мы ведь в фойе стояли, тут ребят много было, девушек, и этот мой взгляд и руки, которые я рассматривала, заметил Алеша. Он, конечно, не подал и вида, что заметил, но сама-то я увидела это и смутилась еще больше. И обидно мне стало за себя, неловко оттого, что я до боли стиснула руку Алеши — нашла чем похвалиться! — и так захотелось, чтобы пальцы у меня были такие же тонкие, как у Светки, с лакированными гладкими ногтями. А у меня ногти короткие, пальцы стали толще, сильнее, и вся кисть широкой, как лопата, угребистой.

На танцах я успокоилась, потому что Алеша был внимательным ко мне, радовался, что мы опять вместе, и только один раз танцевал со Светкой. Ребята у нас неважно танцуют, а мальчик Светки, с которым она дружила, служил в армии. Он и сейчас служит, скоро должен вернуться, но теперь они уж не переписываются.

Ну вот. После танцев пошли мы домой. Втроем пошли. Мы с Алешей договорились посидеть у речки (любимое наше место, там у нас было первое свидание), а пока провожали Светку. «Она ведь у нас солдатка, — шутил Алеша, — соломенная вдова, нам зачтется наше внимание». Светка тоже смеялась и говорила, что вдовой себя не считает, потому что Гриша забросал ее письмами и каждый раз клянется в любви. Потом разговор зашел о книгах про учителей, Светка вспомнила и стала хвалить роман «Кентавр», но тут вскоре мы подошли к дому и стали прощаться, хотя они уж разговорились и даже заспорили.

— Ладно, я с Леночкой доспорю, — сказал Алеша с улыбкой. — Вы ведь одинаковы с ней; ты, Света, должна даже почувствовать наш спор, только настройся на телепатическую волну.

— Я постараюсь, — сказала Светка весело.

Мы пошли с Алешей к реке — у нас красивая речка, тихая, ивняком вся заросла, берега зеленые, — и Алеша опять спросил про того «Кентавра». А я, к своему стыду, не читала. Да и много книг я за эти годы пропустила, читаешь от случая к случаю, а они редко выпадают. На работе все недосуг, приходишь поздно, усталая, только выходные остаются, а в выходные помыться надо, постираться, маме помочь по дому.

Опять неловко мне стало, но Алеша — он ведь чуткий, умный, любил меня — стал расспрашивать о знакомых, о работе, и я опять ожила. Мы сидели на траве у речки, подстелив Алешин плащ, и я радостно рассказывала сельские новости. Наверно, я рассказывала слишком радостно и не следила за собой, не замечала, как я говорю, только потом уж вспомнила и поняла, почему Алеша смеялся на некоторые мои слова и переспрашивал: «Как ты сказала — холера немилящая?.. Ну продолжай, продолжай». Он улыбался, опять встречая эти знакомые слова, от которых отвык, радовался им, но для меня в этой радости чудилось и что-то другое, настораживающее. Потом, когда я уж наслушалась их разговоров со Светкой, я поняла, что и речь у меня стала грубее, слова выскакивают без отбора, какие подвернутся, и голос стал резче, громче. Привыкла кричать в телятнике на все помещенье, вот и с Алешей так же стала. Но это мне пришло потом, позже. А первые дни мы встречались каждый вечер, ходили в кино, провожали Светку домой и почти до рассвета сидели у речки. Я уж рассказала ему все наши сельские и районные новости, познакомила заочно, со своими телятами, и он слушал меня с интересом, но все же я почувствовала, что этот интерес он сам возбуждает в себе, что он просто не хочет меня обидеть, не хочет показать, что ему интересней говорить со Светкой о том полуживотном-получеловеке, о кентавре, чтобы ему сдохнуть. Ведь этот роман — я вскоре его прочитала — был написан об учителе, и, конечно, Алешу он особенно волновал, а я не могла разделить его волнений. И понять роман, как поняли его Алеша и Светка, я не смогла. Дело происходит в Америке, учитель тот жалкий какой-то, безвольный, ученики над ним издеваются, и он ничего не может с ними сделать, цыкнуть на них, приструнить, выгнать из класса. И когда я так сказала Алеше, он погрустнел и поглядел на меня с непонятной жалостью.

Правда, и до этого разговора я стала замечать, что Алеша не спешит уходить, когда мы доведем Светку до нашей калитки, прощается с ней вроде бы с сожалением, хотя она уже откровенно начинает сердиться на него, и у реки мы сидим уже не до рассвета, как в первые дни. «Тебе ведь рано вставать, — говорил он, — отдохни, выспись». Если бы он знал, как отзывается во мне его забота! Я согласна не спать всю жизнь, только бы ему было приятно. А ему стало приятней, чтобы я спала, не изводила себя понапрасну. Конечно, он ничего такого не говорил, но не слепая же я, вижу.

Днем он стал заходить к Светке в библиотеку, она подобрала ему какие-то книги и журналы, потом они вместе готовили читательскую конференцию по новому роману «Ивушка неплакучая». Я тоже прочитала этот роман и готовилась выступить — мне самой надо было убедиться, что я не отстала, что я понимаю литературу не хуже Светки, хотя она и кончает заочно библиотечный институт. Очень мне хотелось, дорогая редакция, остаться с ними вместе, наравне, я не могла отдать Алешу, не могла уступить его никому, даже родной сестре!

Если бы вы знали, как я готовилась к этой конференции! Роман я прочитала два раза, а некоторые главы по нескольку раз, выписала всех действующих лиц, все их приметы, любимые словечки, составила их биографии подробно — назубок я выучила этот роман, наизусть. У меня телята из-за него остались непоеными, Ранет, двухмесячный бычок от Нежданки, запоносил, а я сидела над книжкой, как тронутая, и ничего не замечала. Тете Варе спасибо, она мою группу обихаживала.

За день до конференции я бежала на обед и по пути заглянула в библиотеку. Мне хотелось показать Светке свои листки с выступлением, посоветоваться, хотелось убедиться, что я готова, а если не готова, то есть еще время, я почитаю, что-то поправлю.

Но ничего поправить я уже не могла. Не нужны мне стали теперь никакие поправки. Алеша сидел у стола Светки, она отдала ему обе руки и он бережно гладил их, прижимал к своей груди и смотрел на Светку влюбленно и счастливо. Вот так же и на меня он смотрел совсем недавно, точно так, но не было еще в его взгляде уверенности, не родилась еще эта уверенность полного счастья, и он будто спрашивал меня, хотел что-то понять, ждал. И вот теперь он понял, дождался и был счастлив. Ведь он и смотрел-то вроде бы не на Светку, а на меня, ведь мы с ней не просто похожие, мы одинаковые с ней были, как две капли воды одинаковые, и не изменял он мне сейчас, он только нашел ту самую малость, которая пропала у меня, ту нежность нашел, женственность, понимание той проклятой книжки про кентавра и присоединил это ко мне. Ведь меня же он любил, меня, и он ничегошеньки не потерял, если выбрал Светку, которая сумела почувствовать того полуживотного-получеловека, когда я знала только животных, только своих телят.

Неправда, не только своих телят я знаю, я могу понять и человека, не такая уж я закаменелая. Просто за эти пять лет я немного погрубела, что-то забыла, пропустила и остро чувствовала лишь то, что относилось только ко мне и к моей жизни. Ведь я сразу почуяла опасность, тревогу, когда в первый вечер Алеша посмотрел на Светку и поцеловал у нее руку. И потом эта тревога не покидала меня, она все время росла, усиливалась, и вот теперь, то есть в тот день, почти месяц назад, когда я забежала в библиотеку и все увидела своими глазами, убедилась, что тревога не напрасна, что все погибло, конец, вот тогда, в горькую минуту, я все поняла, и поняла не только себя, но и их я тоже понимала. С болью, злостью, слезами, но понимала.

Я стояла у порога как завороженная, глядела на них, а они даже не чувствовали, не слышали моих шагов, обо всем на свете они забыли и видели только друг друга. Да, они любили, они будто стали одним существом, они ничего не замечали в своем счастье. Боже мой! И какие же красивые они были в эту минуту, красивые, близкие и ненавистные мне!

Светка была в голубом платьице, которое так любил на мне Алешка (мы ведь покупали одинаковую выходную одежду), но платье на ней сидело лучше, она была стройнее меня, и волосы, каштановые волнистые волосы, она распустила по плечам, по этому платью, которое было в тон ее голубым глазам, и глаза эти прямо сияли на белом лице, а на лице ее ни морщиночки — чистое, ясное, розовеющее! Я давно замечала, конечно, это наше отличие, но как-то не задумывалась о нем, и только в день приезда Алеши, когда мы собирались на танцы и стояли со Светкой перед зеркалом, я подумала, что лицо у меня сильно обветрело, морщинки у глаз обозначились — то ли от солнца, то ли от ранних вставаний. И волосы — Светка правду тогда сказала — у меня секутся, я уж не распускаю их по плечам, даже в тот первый вечер не распустила, хотя Алеша меня просил. Ведь за ними уход нужен, за волосами, а я вскакиваю с рассветом, поплещу в лицо водой, протру глаза и бегу на ферму. К завтраку, к 9-ти часам, когда Светка проснется, зарядку сделает, помоется, я уже наработаюсь досыта, набегаюсь, назаряжаюсь, и когда приду, мне не до волос, не до прически. Заправлю кое-как под косынку, а зимой под шаль, и ладно, телята не осудят. В выходные только да в праздники помоешь голову как следует, расчешешь не торопясь. И руки у меня не такие, чтобы их целовать да гладить, ногти короткие, обломанные, на правой руке напалок посинел — прищемила воротами.

Нет, не виновата я, дорогая редакция, ни в чем я не виновата, но ведь и Алешка, родной и ненавистный мой Алешка тут ни при чем. Он давно уж не мальчик, взрослый человек с высшим образованием, ему не только обнимки да поцелуи, ему настоящая подруга теперь нужна, любимая подруга на всю жизнь, чтобы он мог с ней и поговорить о своей работе, и посоветоваться, и помощь получить. Разве я не понимаю! А Светка у нас умница, она постоянно учится и много читает, она любознательная и всегда в курсе, и по характеру тоже серьезная, надежная. Я не хочу хвалить себя, дорогая редакция, вы не подумайте, но ведь и я не легкомысленная, я пять лет его ждала и не принимала ничьих ухаживаний, я сватов два раза выпроваживала и все время работала, работала. Но при чем же тут Алешка? Разве он обманул меня, разве он не вернулся, как обещал, и не пришел сразу ко мне? В том-то вся и беда, что он пришел, но когда он пришел, я уж стала не такой, как была, и он тоже изменился. Не сильно, не очень, но все же изменился. Требовательней он стал, серьезней, хоть и не разучился шутить.

Тогда, в библиотеке, я глядела на него, глядела с минуту, наверное, а показалось — целую жизнь: все вспомнила. И школьные наши встречи, и первые его приезды на каникулы, и письма, особенно письма. Как я только раньше об этом не задумалась! Правду говорят, что влюбленный человек — слепой. Но слепой он только до времени, а потом прозревает. Ведь замечала я, с третьего курса заметила, что он стал реже писать мне о своем любимом профессоре, лекции которого он пересказывал мне в письмах, реже сообщал о прочитанных книгах да и письма его становились все короче и короче. А я ему что писала: «…У нас начались отелы, много работы, но много и радости: Зорька принесла телочку, она вся в мать, красная, только ноги в белых чулочках и на лбу звездочка…»

Нет, не виноват он, ни в чем не виноват, ведь отвечал он на эти письма, всегда отвечал и разделял мою радость, и вот вернулся ко мне, — значит, любил, надеялся, на любовь нашу надеялся. А что такое любовь, одна только любовь?.

Я глядела тогда на Алешку, на тонкое лицо его глядела, на высокий лоб с прядью русых волос, на его плечи, сильные, тренированные плечи гимнаста… Боже мой! Как безумно глядела я на него и с отчаянием думала: нет другого такого человека на свете, он единственный, он только мой и ничей больше!

А он гладил Светкины руки.

Нет, и одна любовь — это много, это очень много, дорогая редакция. Без нее ничего не выходит, работа на ум нейдет.

Я бросила тогда свои листки с конспектом выступления, прямо на пол им бросила и — дура, такая дура! — сказала со слезами, злобно:

— Конференцию готовите? Ну так и мои листки не забудьте, я тоже готовилась.

Смутились они оба, застыдились, но Светка первая на меня посмотрела и сразу занялась вся, вспыхнула, пунцовой стала до самых ушей, до золотых своих клипс с голубыми камешками. Я сама и покупала эти клипсы, из Югославии привезла, себе и ей. Не золотые они, позолоченные только, недорогие.

А я не знала, что делать. Я не пошла тогда домой, а побежала в свой телятник, чтобы никого не видеть, ни с кем не говорить, чтобы выплакать им свою беду, моим проклятым, любимым, глупым телятам. Я лежала на сене возле их кормушек, ревела в голос, а они будто понимали, что у меня беда, окружили, нюхают, руки мне лижут. А я реву. В глазах у меня застыли Светкины руки, которые гладил Алешка. И гладил, и целовал, наверное.

Вот сейчас пишу, месяц почти прошел, и опять, как в тот день, не могу успокоиться — слезы сами бегут и бегут, все письмо обкапали. Вы уж простите меня, пожалуйста.

Что же мне делать? Светка тоже переживает (о маме я уж не говорю — мечется между нами, не знает, кого ругать, кого жалеть), не раз плакала вместе со мной, говорит, что готова уехать, перевестись в райцентр, куда ее давно зовут. Но мы ведь близнецы, нам трудно даже сейчас друг без друга. Да и зачем ей уезжать?! От своей-то любви, от счастья! И Алешке не надо уезжать, он ни в чем не виноват. Но ведь и я не виновата, дорогая редакция, а все же я живу рядом, вместе с ними живу, и я им сейчас как укор, как соринка в глазу, хотя, поверьте, мне тоже не больно сладко видеть их каждый день, таких влюбленных и счастливых. Значит, уехать мне? Из родного-то села, где мне дорог каждый бугорочек, каждый малый кустик, где я настоящей работницей стала!

Что же мне делать?

Ответ пишите заказным письмом, марки прикладываю.

1969 г.

 

ВЕСНОЙ

(КРАТКАЯ СТЕНОГРАММА ТРЕХ СОВЕЩАНИЙ, ДВУХ ЗАСЕДАНИЙ, ОДНОГО АКТИВА)

Совещание 18 марта

Ш е ф. Я собрал вас, товарищи, чтобы поговорить о ходе выполнения подведомственными нам предприятиями плана первого квартала текущего года…

О н (сотрудник пишет на листке бумаги и осторожно передвигает его к рядом сидящей сотруднице). Теперь затянет нудьгу на целый час. Давай супругами меняться.

О н а (отвечает на том же листке, передвигает его соседу и с преувеличенным вниманием смотрит на докладчика). У меня — полковник, оклад высокий, жалко.

О н. А у меня жена — завкафедрой, тоже деньги хорошие, но если окажется меньше, я приплачу.

О н а. Ты приплатишь единовременно, а он получает ежемесячно, и у него хорошее здоровье.

О н. На пенсию отправляют независимо от здоровья, а пенсия значительно ниже оклада. Что касается моей жены, то она еще лет двадцать послужит. Словом, от придачи я воздержусь. Учти и то, что я моложе твоего полковника, а это тоже капитал.

О н а. Зато у тебя двое детей, а у нас один.

О н. Так за это ты должна приплачивать: полковник будет пользоваться вниманием двоих детей, а я — одного.

О н а. Дождешься от них внимания. Давай послушаем, шеф что-то повысил тон.

О н. Если твой сын непочтителен, размер придачи возрастает. Мои дочери — паиньки.

О н а. А шеф сегодня куда-то торопится, уже итоги подводит.

О н. И славу богу. Не собираешься ли выступить?

О н а. Есть штатные ораторы. Оратели, как говорит моя бабка.

О н. Счастливая, бабку имеешь (см. на обороте). А у меня девочки с пеленок в коллективе.

О н а. Закругляется. Сейчас Панчохин попросит слова. Вон уж руку тянет.

О н. Ты провидица. Так идет полковник за завкафедрой?

О н а. Надо подумать.

О н. Чего тут думать! Я значительно моложе его, ты будешь в явном выигрыше. Чего ты имеешь с этим стариком?

О н а. Эх, милый! Иметь-то здесь я кое-что, безусловно, имею, а вот что с тобой буду иметь — еще неизвестно. Платят нам с тобой по полторы сотни, итого 300 рэ, меньше оклада полковника. Да и завкафедрой, вероятно.

О н. Зато любовь, молодость!

О н а. Давай отложим этот вопрос до следующего совещания как недостаточно подготовленный, а?

О н. Пожалуй. Тем более что на нас уже обратили внимание соседи. Послушаем выступающих.

О н а. Адью!

Совещание 1 апреля

Ш е ф. Прежде чем начать работу нашего совещания, должен сообщить, товарищи, что собрались мы с опозданием (смотрит, отогнув рукав, на запястье) на двадцать восемь минут. Причина далека от объективности: многие из приглашенных почему-то решили, что объявление о совещании — первоапрельская шутка. Какое безответственное легкомыслие! И вы смеете называть себя взрослыми людьми! Да еще старшими специалистами руководящего учреждения!..

О н. Позор нам, позор!

О н а. В перерыве сходи в курительную комнату и принеси пеплу посыпать наши головы.

О н. Зимой его хорошо слушать: сидишь в тепле, ни о чем не думаешь, а на улице холод собачий, ветер. Ты не забыла вопрос, поднятый мной на предыдущем совещании?

О н а. Как можно! Любой женщине, а бальзаковской в особенности, дьявольски льстят лирические излияния мужчины. Тем более если мужчина давно знаком и неплох. Сравнительно. Правда, несколько странно, что после четырех лет обычных товарищеских отношений двух сослуживцев вдруг начинается что-то качественно иное. Ты не находишь?

О н. Обычный диалектический процесс: накопление некоего количества приводит к изменению качества. Азы марксизма. Еще проще в песне: «За хорошей дружбой прячется любо-овь!»

О н а. Для экспромта это, в общем, ловко. В устной беседе ты менее находчив и очень застенчив, особенно в лирических делах.

О н. Как всякий чиновник, привык общаться посредством бумаги. Ведь даже наш оригинальный шеф сперва написал свое выступление с помощью секретарей, а теперь вот читает. Жаль, что вслух, — мешает сосредоточиться на нашем куда более важном вопросе.

О н а. Да, слишком много пустой демагогии. Мог бы нас-то хоть не агитировать за Советскую власть.

О н. Умница! Однако и мы уклонились от дела. Итак, идет полковник за завкафедрой?

О н а. Ты достаточно продумал эту меновую операцию?

О н. Мне кажется, достаточно.

О н а. А мне — нет. Полковник получает в три раза больше моего оклада (и твоего, разумеется), завкафедрой — примерно так же. Соединившись, эти типы будут иметь около тысячи рублей, а мы с тобой — триста. Эх ты, Адам Смит!

О н. Не в деньгах счастье. Ты подумай о поэзии встреч, о расцвете чувств, о настоящем счастье, которое нас ожидает.

О н а. «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Это сказал поэт, причем гениальный поэт. Стало быть, счастье отбрасываем, остаются покой и воля, а эти вещи невозможны без денег, без прочной материальной базы. Или ты думаешь иначе?

О н. Какая тоска! В семнадцать лет ты была безденежной, любила лейтенантика с полутора сотнями, родила ему сына и чувствовала себя счастливой, веря, что с милым рай и в шалаше. Ведь так?

О н а. Так. Но где мои семнадцать лет!

О н. Ты жаждешь какой-то компенсации?

О н а. Давай оставим наш вопрос открытым.

О н. До следующего совещания?

О н а. Разумеется. Не будем же мы заниматься личными делами во внерабочее время!

Собрание 14 апреля

Ш е ф. Мы собрались, товарищи, чтобы обсудить итоги выполнения плана первого квартала подведомственными нам предприятиями и поговорить о перспективах выполнения плана второго квартала…

О н. Скучала без меня?

О н а. Чуть не умерла с тоски! Впрочем, что-то было неясное, чего-то чуточку не хватало. То есть не хватало самую малость, почти неощутимую. Я не заметила бы даже, но вот вчера увидела объявление о совещании и сегодня весь день с удовольствием ждала его.

О н. И весь день думала обо мне…

О н а. Не то чтобы думала, а как-то сразу вспомнила и положила в сумочку несколько листков бумаги для переписки.

О н. То ли еще будет!

О н а. Хвастун.

О н. А что я такого сказал? Я в самом деле хороший, скромный, за первый квартал получу премию.

О н а. Это все мелочи. Ты знаешь, что моего полковника аттестовали на генерал-майора?

О н. Да ну! Глубоко поздравляю!

О н а. Почему «глубоко»?

О н. Так ведь теперь ты не станешь меняться. Или как?

О н а. Не стану. Хочу быть генеральшей.

О н. Как вам угодно, Ваше Превосходительство.

О н а. Тьфу! Тьфу! Не торопи события, сглазишь. И все ж представь себе: я — генеральша!

О н. Представляю. Свежий, новенький адъютант бегает тебе за продуктами, новенькая генеральская машина с бойким молодым шофером подвозит тебя на работу, ты приходишь к нам в новом брючном костюме, и на брюках нашиты красные лампасы — умереть можно!

О н а. Лампасы на женские брюки не нашиваются.

О н. Генеральшам можно.

О н а. Я это учту.

О н. Учти также, что генеральша (см. на обороте) обязана иметь любовника — простите, фаворита, — это положено по штатному расписанию. Выставляю свою кандидатуру.

О н а. Выставляй, обсудим.

О н. Учти, я первый застолбил место.

О н а. Хорошо. У тебя есть какой-нибудь транспорт?

О н. Купил недавно мопед на 112 рэ, буду ездить в деревню.

О н а. Какая бедность! И шеф сегодня дурак дураком. С женой, что ли, поссорился?

О н. Жена тут вряд ли виновата.

О н а. Не скажи, она у него молодая, а сейчас — весна. Вон уже второй стакан воды пьет, под глазами мешки, обрюзг.

О н. Старость не радость. Твой, прости, полковник выглядит, разумеется, лучше? По крайней мере — на фотокарточке в аттестации?

О н а. Сравнил! Мой — сокол, орел, сверхзвуковой истребитель!

О н. Устаревшей конструкции.

О н а. Возможно, а все же истребитель и все же сверхзвуковой!

О н. Когда вещь вышла из моды, морально устарела, зачем она?

О н а. Когда это хорошая вещь, мода на нее вернется. А твоя супруга хороша?

О н. Шикарная женщина. И очков пока не носит, востроглазая.

О н а. Кто по специальности?

О н. Мирмеколог.

О н а. Что это такое?

О н. Муравьев изучает.

О н а. Вроде нас?

О н. Пожалуй. Если мы и отличаемся от муравьев, то лишь заседаниями и совещаниями. Посмотреть строго, так мы еще бестолковее, зряшнее муравьев.

О н а. Не скажи! Чиновник был нужен во все времена. И полезен.

О н. Муравей тоже полезен.

О н а. У тебя хандра? Ты почему не пригласишь меня в театр или в кино хотя бы?

О н. Вот получим квартальную премию, приглашу.

О н а. Бедный Акакий Акакиевич! И мечтает иметь любовницей генеральшу!

О н. Полковницу, которая мечтает стать генеральшей.

О н а. Все равно. Послушай, он уже дает указания, прений не будет. Зачем же нас собирали?

О н. Чтобы дать эти указания.

О н а. И это называется собранием актива! Ладно, до скорого. Ты все-таки подумай о кино.

Заседание 21 апреля

Ш е ф. Я созвал вас, товарищи, накануне знаменательной даты, чтобы обсудить несколько вопросов практического свойства…

О н. Шеф, как всегда, оригинален.

О н а. На то и шеф. После заседания мне надо взять форму 17, а у меня ни папки с собой, ни сумочки. Возьмешь?

О н. Десять копеек за услугу. И поцелуй в щеку.

О н а. Дорого же ты ценишь поцелуй!

О н. Я ведь не сказал «или — или». Поцелуй, я считал, получу бесплатно, а гривенник заработаю на поручении. Любовь любовью, а деньгам счет.

О н а. Фи, какой экономист-моралист! И ты хочешь стать фаворитом Ее Превосходительства?

О н. Именно поэтому и начинаю экономить. Должен же иметь какие-то средства хотя бы на первое время.

О н а. На первое? А потом?

О н. А потом я приучу тебя к бережливости.

О н а. Спасибочки! Я уже купила мужу генеральские погоны.

О н. Похвально. Как бы нам уединиться после работы, где?

О н а. Я ведь говорила на прошлом собрании актива: в театре, в кино. А потом — в ресторане. Таковы ведь, кажется, ступени любовных отношений.

О н. К сожалению, я не накопил достаточно средств на ресторан. Пока, разумеется.

О н а. Тогда копи. Только не слишком долго. Наш уважаемый шеф часто и поощрительно смотрит на меня: вероятно, думает, что я записываю его великие мысли. Вообще он стал оказывать мне знаки внимания.

О н. Это уже серьезно. Зарплата у него, кажется, выше полковничьей!

О н а. На десять рублей.

О н. Какая точность! А у меня новости: моя половина закончила докторскую о муравьях и объявила, что может дать мне ее почитать.

О н а. Ты, конечно, польщен ее доверием?

О н. Я почти счастлив.

О н а. Почти?

О н. Я буду счастлив, когда она защитится и ВАК утвердит ее в докторах.

О н а. Тоже красные лампасы приглядываешь?

О н. Невежа. Доктора (см. на об.) носят шапочки. Такие, знаешь, академические, что-то вроде ермолок. Впрочем, возможно, я ошибаюсь.

О н а. Это красиво?

О н. Должно быть, солидно.

О н а. Вот видишь, у них и лампасы и шапочки, а у нас фиг с маслом. Что ты на это скажешь?

О н. С маслом — это если получим премиальные, а так — без масла. Готовишься к дачному сезону?

О н а. Да, у нас есть домик в Абрамцеве. А ты?

О н. Моя уедет в экспедицию изучать своих муравьев.

О н а. А дети?

О н. Возьмет с собой, а меня обяжет приезжать к ней в лесную деревню, за две сотни километров.

О н а. Продукты будешь возить, овощи-фрукты, да?

О н. Само собой: кормящий отец.

О н а. Сочувствую. Ты послушай, послушай, что он мелет, разбойник!

О н. Не мелет, а хвалит положительные стороны перспективного планирования и стимулирования. Впрочем, несколько выспренно.

О н а. Дураку и грамота во вред. Верно?

О н. Народная мудрость.

О н а. А дети с кем будут?

О н. Не знаю еще. Вот надо бабку искать. В деревне они заняты огородами и внучатами, а городские не едут — плевали они, с полным-то пенсионом, на деньги.

О н а. Старики нынче такие. Как и молодежь, впрочем. Сын у меня уже на девчонок поглядывает.

О н. Сколько ему?

О н а. Четырнадцать годков.

О н. Ты рано вышла замуж.

О н а. 17-ти лет, сразу после школы. В институте училась уже с ребенком.

О н. А я опоздал, старшей дочери только седьмой пошел.

О н а. Любят тебя?

О н. Обе. К матери, по-моему, холодней относятся, чем ко мне.

О н а. Дочери же. Были бы сыновья, мать больше бы любили.

О н. Да? Я как-то не думал об этом.

О н а. Ты о многом не думаешь. Потому и решил, что я так просто возьму и стану твоей любовницей.

О н. Почему просто? Ведь я тебе нравлюсь.

О н а. Нравишься, не скрываю. Только что из этого следует?

О н. Ты мне тоже ведь нравишься. Даже больше чем нравишься.

О н а. Идеализм. Духовная взаимность должна на чем-то зиждиться, как сказал бы наш великий шеф, материальная база нужна, фонд обеспечения.

О н. Ты погляди в окно: у тополей листья развернулись, кучевые облака белы и пышны, как взбитые подушки, свежие огурцы продают уже на улице, скамейки в сквере покрашены…

О н а. Посидеть, значит, негде, а повести меня в увеселительное или питательное учреждение ты не можешь. Так и будем встречаться на совещаниях и заседаниях?

О н. Вот это уже деловой разговор. В документальное кино хочешь? Я видел афишу: «Ритмы Африки» — и красивая голая негритянка нарисована.

О н а. Для первого раза подходит. Возьми форму № 17 во втором отделе и спустись вниз, я там тебя подожду.

Совещание 30 апреля

Ш е ф. Товарищи! Я собрал вас накануне великого праздника — Дня международной солидарности трудящихся всего мира…

О н. Хлопай громче и дольше, в газетах после этих слов указывают: «Бурные продолжительные аплодисменты».

О н а. Все ладони отшибла. Как самочувствие?

О н. Прекрасно. А как ты?

О н а. Отлично. Муж получил генерала и будет встречать Первомай в красных штанах.

О н. Поздравляю, Ваше Превосходительство. Это он купил тебе такой шикарный перстень?

О н а. Ты пока не в состоянии.

О н. Но ведь у тебя в резерве шеф.

О н а. Старика менять на старика… К тому же скуповат медлителен. Впрочем, имею приглашение в «Арагви».

О н. А он знает, что ты генеральша?

О н а. Разумеется, нет. Если бы знал, он пригласил бы меня в «Метрополь».

О н. Мне бы твои заботы!

О н а. А чем ты занят?

О н. Отправляю семью в муравьиную деревню, а бабку не нашел. Слушай, дай мне свою взаймы месяца на три.

О н а. А что я буду иметь за это?

О н. Любовь во всех видах. Сын твой будет на даче, генерал — в летних лагерях, бабку отправим к моим дочерям, и квартира свободна. Две квартиры!

О н а. Для любви во всех видах?

О н. Да, если тебе необходимо подтверждение.

О н а. Ты деловит — это хорошо. Только вряд ли моя бабка поедет из центра в какую-то (см. на об.) лесную деревушку. Ей предлагали здесь на хороших условиях, и она отказалась.

О н. Я предложу лучшие. Хорошую цену дам.

О н а. Например?

О н. Сорок (40) рублей в месяц новыми червонцами и ежедневно свежий букет полевых цветов. Это — во-первых. Во-вторых, каждый вечер буду катать на мопеде.

О н а. В-третьих?

О н. Будет пить парное молоко от пуза. Могу еще кормить свежей рыбой. Это уж в-четвертых, кажется.

О н а. Откуда у тебя свежая рыба?

О н. Я же известный рыболов, а там в озерах карасей навалом.

О н а. В-пятых?

О н. В-пятых, буду целовать ее утром и вечером, говорить «доброе утро» и «спокойной ночи».

О н а. Не согласится. Твою младшую надо еще нянчить, а бабка уже отвыкла от маленьких.

О н. Не надо нянчить, надо только присматривать. Она уже в футбол гоняет вместе со старшей.

О н а. Как вы ухитрились сделать футболисток?

О н. Работаем же, на бегу творим, во время таймов.

О н а. Сочувствую, но помочь не могу.

О н. Встретимся нынче? Не обязательно кино, лишь бы темно было.

О н а. Как плоско и грубо. Сказываются недостатки воспитания. А вроде бы симпатичный и не старый, не зачерствевший еще мужчина. Как жалко!

О н. Извини. И на старуху бывает проруха. Встретимся?

О н а. Мой генерал собирает у себя сослуживцев обмыть красные штаны. Маленький междусобойчик.

О н. Жаль. А ты почему на свои не нашьешь лампасы, денег не хватает?

О н а. После мая.

О н. Счастливого праздника, Ваше Превосходительство.

О н а. Взаимно. Ты можешь позвонить мне завтра домой. Лучше утром, когда генерал будет на демонстрации.

Ш е ф. Итак, товарищи, надеюсь, теперь вам все ясно. Можете отдыхать и готовиться к празднику.

Заседание 4 мая

Ш е ф. Товарищи! Я надеюсь, вы хорошо отдохнули за время праздников, и мы можем приступить к решению очередных вопросов. На повестке дня у нас…

О н. Счастлив видеть вас рядом, Ваше Превосходительство. У вас красивое обмундирование.

О н а. По Сеньке шапка. Соскучился?

О н. Не скрываю. Когда? Где? Предпочтительней квартира.

О н а. Ты все очень быстро хочешь. Ты должен войти в сердце женщины, завоевать ее.

О н. Да? Странно. Я-то думал, что уж давно живу в сердце и воевать незачем. Ведь это противно всей нашей жизни, всей нашей миролюбивой политике.

О н а. Ты мне политику не клей.

О н. Чем же я тебе плох, что ты в сердце меня не пускаешь?

О н а. Я тебя впускаю, но постепенно, исподволь.

О н. И где же я сейчас нахожусь — на крыльце или уже в прихожей?

О н а. Вероятно, в прихожей, у самой двери в горницу. Ты ведь добрый человек, ты не будешь туда врываться, правда?

О н. Правда. Я стучу: «Разрешите войти!»

О н а. Меня нет дома, приходи в другой раз.

О н. Сколько же раз мне приходить?

О н а. Не знаю. Тут мне что-то нужно уяснить, понять.

О н. Ты тоже меня пойми. Ведь после того, как я войду в сердце, мне там надо оглядеться, обжиться, привыкнуть. Золотое время теряем.

О н а. А мне, прежде чем тебя впустить, разве не нужно позаботиться о том, как достойно тебя принять?

О н. У тебя там, должно быть, не прибрано, вот ты меня и не пускаешь. Сколько времени тебе надо на уборку?

О н а. У меня там порядок и тишина. Даже генерала нет. Но прежде чем приглашать гостя, надо подготовиться.

О н. Я не в гости прошусь, а на жительство.

О н а. Тем более.

О н. Ты пользуешься моей добротой и шутейностью, чтобы уйти от окончательного решения.

О н а. Не форсируй события. Э т о  должно полностью созреть во мне, расцвести, и когда появятся плоды, они — твои. Вернее, наши.

О н. А всходы сейчас хоть появились?

О н а. Какой ты, ей-богу! Я уж запах тех цветов чувствую, завязь плодов…

Ш е ф. …а некоторые из присутствующих товарищей, вместо того чтобы внимательно слушать докладчика и участвовать, таким образом, в обсуждении стоящих перед нами проблем, пишут друг другу легкомысленные записочки.

О н а. Не пугайся, это о соседях. Видишь, он держит голубую бумагу.

Ш е ф (читает голубую бумагу). «Когда же я дождусь, дорогая, Вашего окончательного расположения? У меня нет больше сил!» Вы слышите, у него нет больше сил! А вот ниже игривый ответ, написанный будто специально для того, чтобы посмеяться над руководством учреждения. «Только тогда, милый, когда предприятия нашего треста будут не только выполнять, но и перевыполнять плановые задания и принятые на себя социалистические обязательства!» Поняли? Тонкая ирония над современностью. Ну ничего, мы узнаем авторов этой лирики и примем соответствующие меры…

О н. Послушай-ка, а они ведь старики.

О н а. Любви все возрасты покорны. Ее порывы благотворны. Это опять классика.

О н. Так где же? Когда? У меня в самом деле нет сил ждать.

О н а. Завтра в шесть тридцать у метро. Листки порви, а то попадемся, как эти… До встречи!

Ш е ф. Все, товарищи, вы свободны. Спасибо за внимание.

1972 г.

 

ЖИЛ-БЫЛ КУРЫЛЬ-МУРЫЛЬ

I

Если бы не досадный тот случай с пушкой, я, пожалуй, никогда бы его больше не встретил. Не потому, что я избегал этой встречи, — напротив, я часто видел его в воображении, любил вспоминать те далекие годы, но очень уж давно разошлись наши дороги. К тому же возрастная разница большая — как две эпохи.

Мы тогда возвращались с окружных тактических учений, где наша батарея отличилась, заняв второе место по стрельбе с закрытых позиций, и проезжали мимо зеленой подгорной деревушки. На крутом подъеме у нашего тягача неожиданно отскочил прицепной затвор. Тяжелая пушка, оказавшись на свободе, покатилась назад, сбила два дорожных ограничительных столбика и загремела, кувыркаясь, под откос. В туче поднятой пыли я не сразу разглядел, что внизу она встала на колеса и ударилась прямо в какое-то строение. Впрочем, если бы и разглядел, разве ее остановишь… Заряжающий заметил тот миг, когда она оторвалась, и крикнул, но мы не успели даже попрыгать за борт тягача — глядели все эти несколько секунд, как под гипнозом, а она кувыркалась.

Когда вместе с солдатами я сбежал вниз, пушка уже врезалась в саманную крестьянскую баню. Одна стена бани, на которую пришелся первый удар, почти вся развалилась, потолок обрушился прямо на пушку, так что был виден лишь хвостовик станины, да из противоположной уцелевшей стены далеко торчал орудийный ствол. Я осмотрел его — вроде не погнут, краска только местами сошла — и сказал ребятам, чтобы убрали обломки стен и кровли.

Вот тебе и лучшая батарея в округе!.. Пушку, если даже она не пострадала, надо после такой аварии везти на осмотр орудийным мастерам, а самому готовиться на «губу». Виноват, конечно, водитель; его обязанность следить за исправностью своего тягача, но я командир расчета, должен отвечать и за водителя, и за тягач, и за пушку. Обоих упекут. Вон и длинновязый взводный бежит, как Росинант, прямо по картошке, сейчас орать начнет.

Надо же так случиться! Хорошо, баня встретилась, и, по счастью, пустая баня, а если бы люди, если бы в дом ударилась… Впрочем, отсюда до деревни не меньше сотни метров, земля в огородах мягкая, не доедет.

— Любуетесь? — закричал старший лейтенант, подбегая. — Изуродовали пушку и любуетесь, да?

— Баню, — сказал я. — Пушка вроде в порядке.

— Вроде! Бог войны, отличник боевой и политической подготовки! Вы что, расположение своего полка забыли? Ах да, вы еще наступаете, вы развернули орудие, чтобы сокрушить населенный пункт противника! Ах, какая тактическая смелость — с марша в наступление!..

Видно, в это время, когда кипел взводный, досадуя, что по нашей дурости им с комбатом дадут разгон за потерю одной пушки на марше, и подошел хозяин бани, бородатый старичок, худой и босоногий, как мальчишка. Он не мог прийти ни раньше, ни позже, потому что, когда мы освободили пушку от обломков и мусора и я оглянулся на старшего лейтенанта, старик уже стоял рядом с ним и наблюдал, как мы доламываем баню, вытаскивая свое сокровище.

— Поедете в объезд, — приказал старший лейтенант. — Тягач спустите сюда проселочной дорогой, прицеп подстрахуйте тросом и с ходу в артмастерскую. Ясно?

— Так точно, — сказал я. — А как быть с баней?

И тут засмеялся старик. Звонко рассмеялся, знакомо, но я опять его не узнал, только насторожился, пытаясь вспомнить, где слышал это смех и когда.

— Не с баней, а без бани, — сказал старик смеясь. — Какая же это баня?!

— Запишите фамилию и название деревни. — Взводный кивнул, как жираф, сверху на старика. — И не задерживайтесь. До свиданья, дедушка, материальный ущерб мы возместим, не беспокойтесь.

— Постой! — Старик придержал взводного за карман брюк. — Это самое возмещение как будет, за чей счет?

— Деньгами, за счет армии, не беспокойтесь.

— Вон-он што! А я-то думал, армия на наши деньги живет, а у ней, значит, свой счет. Ах, Курыль-Мурыль, старый беспамятный ты пес…

Вот теперь я его сразу вспомнил. Едва он сказал «Курыль-Мурыль», я и вспомнил. Двухметровый взводный смущенно топтался на картофельном кусте, вдавливая его сапогами в землю, а старик держался за карман брюк и, задрав вверх лысую голову, глядел на взводного, как на колокольню, куда забрался беспутный мальчишка.

И сцену я вспомнил точно такую же: старик высится надо мной, как взводный сейчас над ним, а я держу его за карман, гляжу вверх на далекое и почему-то смущенное лицо и канючу: «Дедушка, не уходи, дедушка, расскажи сказку…» Неужели и тогда он был такой маленький? Нет, это я тогда был маленький, совсем маленький тогда я был, а он такой же или чуть повыше. Сколько мне тогда было, лет шесть, семь? Пожалуй. А он и тогда уже был дедушкой. Но почему смущенное лицо? Сейчас он держится очень уверенно. Может быть, кто-то мешал?.. Да, да, милиционер был или военный какой-то, в блестящих сапогах, в скрипучих ремнях, строгий такой, быстрый, это я помню. Он и торопил деда. Если бы не торопил, я запомнил бы слова сказки, я ее все же получил, со слезами, с криком, но получил, а дед ушел смущенно и торопливо, как взводный сейчас, оглядываясь и ссылаясь на недостаток времени (будто у старика его больше, времени-то!), ушел и не вернулся. Как же его звали? Мы его звали Курыль-Мурыль, это точно, а взрослые?.. Нет, не вспомню. А он был наш, хмелевский, и мне рассказывали потом его историю. И имя называли, и фамилию.

— Товарищ сержант, разрешите подогнать тягач? — обратился ко мне водитель, громко щелкнув каблуками.

Вину загладить хочет, вот и щелкает и козыряет так, будто я не сержант, а генерал, — трепещет весь от старания, вытянулся. Нет, милый, козыряй не козыряй, а на «губе» побудешь вместе со мной. Загремим, как наша пушка под откос.

— Бегом! — рявкнул я по-генеральски. — И буксирный трос приготовь немедленно!

Это от волнения я рявкнул, от неловкости. Передо мной сказка моего детства, мой Курыль-Мурыль, единственный мой дед, не родной, совсем чужой, но единственный, потому что других у меня не было — ни родных, никаких: отцы не дожили до нашей зрелости, куда же дедам. И вот я, еще не встретив его, не обняв своего деда, развалил баню, о которой он мечтал всю жизнь, вроде бы мечту его нечаянно развалил, и вот гляжу на него, маленького, лысого, босоногого, а рядом, возле пушки, стоят солдаты моего расчета и глядят на нас. Вернее, глядят они на меня и сочувствуют мне, потому что на деда им глядеть неловко за разрушенную баню, все ведь к этому разору причастны, и вот они сочувствуют мне, товарищу, который должен держать ответ за всех нас, должен сказать что-то хорошее, человеческое старику, а не просто записать его фамилию и адрес, чтобы возместить материальный ущерб за счет армии.

— Здравствуй, дедушка! — сказал я, чувствуя, что звучит это нелепо, если не издевательски, сейчас.

— Здравствуй, внучек! — в тон мне проникновенно сказал старик. А глаза его смеялись.

— Прости нас, Курыль-Мурыль, — сказал я, выдержав взгляд. — За три года службы это первый раз. Прости, пожалуйста! Мы возьмем увольнительные и сложим тебе новую баню.

Глаза старика теперь не смеялись — глядели на меня пристально и недоверчиво. Может быть, он почувствовал мое волнение? Может быть. Только он не говорил об этом. Он говорил потом, что его насторожил окающий волжский говор и ему сразу вспомнилась родная Хмелевка, хотя меня он не узнал.

— Ты из Хмелевки, дедушка? — спросил я.

— Из Хмелевки. — Старик все так же недоверчиво щупал меня взглядом.

— Сказку ты мне рассказывал тогда, красивую, большую сказку.

— Земляк, значит?

Старик не узнавал меня и не мог узнать: много нас, ребятишек, тогда бегало, но мне хотелось, чтобы меня он узнал, выделил из той босоногой толпы, вспомнил, потому что я любил его и жалел все эти годы, и если уж мы встретились, то он должен узнать, иначе никакой радости у меня не будет.

— Тебя уводили тогда, милиционер или военный уводил, а я держался за карман и просил рассказать сказку. — Взор старика ушел внутрь, и я продолжал, помогая его памяти: — Ты приподнял меня с дороги, подержал под мышки и рассказал, а потом ушел. И оглядывался, когда уходил.

Старик улыбнулся, часто-часто замигал глазами — вспомнил!

Мы обнялись.

II

Сказка была большая и красивая. Я забыл ее слова и видел лишь картину, многоцветную, широкую картину, где были не только живые краски, но и слышались звуки, запахи, ощущалось многомерное пространство. Сказочная эта картина каким-то образом сливалась с моим родным селом, вернее — накладывалась на него, совмещалась с бедной Хмелевкой, и я видел ее, как сквозь волшебное стекло, где естественные цвета не изменяются, а усиливаются, и село предстает необыкновенно рельефным, словно изваяние старого мастера: он не допускал смещений линий, не изменял пропорций, а заботился только о выражении гармонии.

Я видел зеленую долину, ровные рядочки домов в этой долине, голубые дымы, уходящие прямо и стойко, не колеблясь, в синее небо (к ведру, к устойчивой погоде), церковь на взгорье одной стороны долины и высокие хлебные амбары — на другой. Купола церкви желтели на солнце, как головы цветущих подсолнухов, а позолоченные кресты — далекие, маленькие — будто отрывались от них и блестели в небе как звезды.

В этом селе и жил веселый человек по имени Курыль-Мурыль. Он вставлял стекла, ремонтировал печи, подшивал валенки, но больше всего он любил косить сено. Рано утром, когда только-только посветлеет заря, он выходил из дома, умывался под рукомойником и доставал из-под застрехи сарая косу с грабельцами. Коса была потной от росы, на белых грабельцах прилипло несколько завядших травинок. Курыль-Мурыль вытирал ее рукавом рубахи, прислонял к стене сарая и выносил из сеней бабку и молоток. Это был второй самый важный момент в его жизни, потому что, пробивая косу, Курыль-Мурыль не смеялся и не шутил. Первым делом, самым важным для него, была косьба. Значит, пробивание косы служило торжественным вступлением, прелюдией.

Он садился у сарая на траву, устанавливал между раскинутых босых ног бабку, вбитую в короткий чурбачок, и прилаживал на нее лезвие косы, придерживая ее левой рукой. В правой он держал узкий аккуратный молоточек. Прежде чем сделать первый удар, он коротко глядел вокруг, будто предупреждал невидимых зрителей — внимание, начинаю! — высовывал из бороды розовый кончик языка и, приложив к нему узкий молоточек, смочив для ясности удара, пускал его по лезвию косы — для того, чтобы утреннее село проснулось и удивилось первым лучам солнца и звонкой, вольно плывущей песне косы, подружившейся с молотком.

И село тут же просыпалось. Хлопали двери и калитки, звенели, откликаясь на песню, ведра у колодца, мычали коровы и блеяли овцы, играл пастушеский рожок на пригоне, созывая скотину в луга.

А косы уже пели из конца в конец по всему селу. Слушая эту песню, я видел, как солнце, опираясь на тонкие лучи, осторожно подымается над краем земли и хочет заглянуть через крыши домов, чтобы увидеть, кто его приветствует такой звонкой музыкой.

Косы стихали не сразу, как по команде, это же не армия, не артиллерийский полк, где один только раз в три года выбилась из общей колонны пушка, да и то сразу изуродовала саманную баню; они стихнут постепенно, и даже не стихнут, а тонкий их звон станет перемежаться и потом сменится веселым вжиканьем брусков и наждачных смолянок, а за утихающим вжиканьем послышится говор мужиков у конюшни, а за этим говором последует скрип рыдванов и ржанье лошадей, а потом улица запестреет ситцевыми платьями баб с граблями и узелками в руках, и торопливые их крики, смех, последние наказы домашним сольются в общий гомон, и этот гомон станет удаляться, стихать и постепенно стихнет совсем, если не пойдешь за ним в луга.

В лугах мужики уже разделились на две группы — косцов и стогометчиков, а бабы собрались в третью и работают между этими группами: сгребают рядки просохшего сена.

Эта последняя группа видится мне особенно яркой, потому что разноцветье косынок и платьев постоянно движется, бабы неумолчно говорят и смеются, мелькают отбеленные травой и солнцем легкие грабли, и сено, которое они ворошат, скатывая в пушистые копешки, излучает все запахи луговых трав, земли и солнца. Я не знаю других запахов, которые пробуждали бы во мне чувства радости и доброты, вот разве что запах цветущей ржи, когда она течет и колышется под легким ветром неторопливыми волнами, вызывает подобное ощущение спокойной удовлетворенности.

Стогометчики тоже работают шумно и весело. Они заложили сразу несколько стогов, возле них снуют одноконные рыдваны, подвозя от баб легкие копешки пахучего сена, фыркают лошади, переговариваются мужики, в небо взлетают зеленые облачка сена.

Косцы работают молча, и похожи они в это время на солдат. Высокий плечистый мужик по праву лучшего косца идет впереди, будто командир взвода, а за ним, строго соблюдая дистанцию, покачиваются в такт взмахам рук остальные. Трава отступает перед ними, клонится со стоном и послушно бежит зеленой строчкой в рядок, такой же ровный, как две сплошные полосы следов, оставляемых косцом, который передвигает ноги, не отрывая их от земли.

На середине участка плечистый высокий мужик останавливается передохнуть и точит косу. Его остановка служит как бы общей командой: встают все, и над лугом плывет мелодичное, с оттяжкой, вжиканье наждачных смолянок. Даже последний, самый крайний косец, который сделал всего несколько взмахов на новом рядке, остановился — он не может выбиться из общего ритма.

А потом высокий мужик пойдет вдоль своего рядка обратно, подняв сверкающую косу на потное голое плечо (рубахи сняли все на первом заходе), и за ним один по одному будут идти другие косцы. Собравшись вместе на конце участка, они напьются хлебного квасу и станут курить, пока их вожак не скомандует протяжно и весело: «За-хо-оди-и-и!»

Всю эту картину я вижу, слышу, ощущаю, но где же Курыль-Мурыль? В селе он был, на лугу пропал. Не вижу я его. Все знакомые односельчане здесь, а его нет. Поздним вечером он придет в село с косой на плече, такой же усталый и счастливый, как и весь народ, но придет он в село один. И сеном своим — это я помню точно — Курыль-Мурыль никогда не пользовался. То ли увозил его злой человек, то ли оно гибло от потравы скотиной, только не пользовался. А косил он каждый год, всю свою жизнь.

Такой грустный конец у красивой сказки мне всегда был непонятен, я пытался вспомнить слова и не мог. Может быть, потому, что, вспоминая, я видел самого сказочника, его расстроенное лицо и рядом милиционера или военного, который торопил его, и сказка прерывалась непонятным разговором.

— Предписано, и надо выполнять, — говорил милиционер-военный.

— Тут моя родная земля, — отвечал ему старик.

— Земля давно не твоя, а общая, не задерживайся.

— Здесь же люди свои, крестьяне, — цеплялся старик, взяв меня на руки.

— Не крестьяне, а колхозники. Давай топай, не задерживайся!

— Он сказку говорит мне, сказку! — кричал я в отчаянии на милиционера-военного.

— Да, да, сынок, сказку. Я сейчас… «Жил-был Курыль-Мурыль…»

— Отпусти мальчонку и иди. Ну! Чего ты им заслоняешься?!

Не запомнил я слов, не сумел, сил тогда не хватило. А дедушка Курыль-Мурыль не вернулся.

Из разговора взрослых я знал, что Редькин Кузьма — вот как его звали: Редькин Кузьма… Иванович! Да, Иванович, верно! — пришел совсем, но житье ему определено не в родной Хмелевке, а где-то далеко, не то в Киргизии, не то на Кавказе. В горах, словом. Семья у него извелась в дальнем нежилом краю, а сам он уцелел и вот пришел.

Я помню, что в село пришел накануне сенокоса, народ был дома, взрослые узнавали его и здоровались, некоторые приглашали зайти. Он заглядывал ненадолго и потом опять шел улицей, в пыльных сапогах, бородатый, с котомкой за плечами.

Его приглашали многие, и на другой конец села, где мы жили, он пришел сильно пьяный и с песней.

Он шагал напряженным строевым шагом, из-под сапог брызгала струйками мучнистая серая пыль.

Мы, ребятишки, бежали следом, стараясь топать в такт песне.

Старик оборвал песню и остановился у колхозной кузницы.

— Все, — сказал он. — Пришел. — И опустился на груду черного угольного шлака.

После я узнал, что колхозная кузница, просторная, из крупных сосновых кряжей, в самом деле была его домом. Давно, правда, в тридцатом еще году, когда его сослали вместе с семьей в дальние края. В этом доме он и не жил почти, успел лишь построить, а баню даже не успел, бревна только привез, которые потом распилили на дрова для колхозного правления.

Он всегда мечтал о бане, в то время еще, когда батрачил с женой у помещика Митрохина. «Вот, — говорил он жене, — выпадет урожайный год, и тогда купим лошадь, избенку поправим, а на другой год поставим в огороде свою баню. Если денег на лес не хватит, я на косьбе подшибу малость. Накошу стожок сенца, продам, и будет у нас баня».

К нему подошла моя бабушка, поздоровалась приветливо:

— С приходом тебя, Кузьма Иваныч, с возвращеньицем!

— Спасибо, Настенька, — сказал он, и мы, ребятишки, окружившие их, переглянулись: бабку Настенькой зовет — как девчонку!

Бабка стала расспрашивать его о семье, и он отвечал, не поднимая головы:

— Никого, Настенька, один я.

— А дочери? У тебя ведь четыре дочери было!

— И дочери. От цинги.

— А Прасковья?

— И Прасковья…

— А сыновья-то, сыновья?

— И сыновья… Эти на войне…

Сыновей у него было трое, а всей семьи девять человек. Когда после революции земля стала общей и ее распределяли не по числу мужских душ, а по числу едоков, он получил много, причем как бывший батрак и красноармеец получил лучшие митрохинские земли. Даже лугов господских ему прирезали.

И за десять лет работы всей семьей он сладил крепкое хозяйство, имел три лошади и выездного жеребца, развел пять коров и больше двух десятков овец, дом выстроил новый, пятистенный и хотел поставить баню. Не такую, как у всех, с каменкой и дымной печью, а с трубой, чтобы топилась по-чистому и чтобы предбанник был теплый, с дощатым полом.

— В избу идем, чего сидеть-то, — пригласила его бабушка. — Мы ничего живем, картошка есть.

В избу он зашел, но ночевать не остался, выпил только стакан самогонки и закусил постной картошкой.

Ночевал он в теплой бане, которую днем топили соседи. Он лежал на полке, положив свою тощую котомку с разным инструментом под голову, и, уже совсем пьяный, пел протяжно:

Ранним утром мы побежали к бане проверить, жив ли старик — ведь его могли запарить черти, — и удивились, что он жив и здоров, сидит на пороге и обувает чистые сапоги. И сам он был умытый, чистый, лысая голова влажно блестела, в русой широкой бороде застряли прозрачные капли.

— Никаких чертей нет, ребятишки, — весело ответил он. — Это бабки вас пугают, а чертей нет, есть только злые глупые люди.

— А бог? — спросил я.

— Бо-ог?.. — Он удивленно прищурился, глядя на нас, подумал. Потом сказал серьезно: — Бог есть, ребятишки. Должен быть. Как же без бога, если на большого человека и то мы молимся?

— А сказки ты знаешь?

— Ну как же, обязательно знаю. Без сказки, как без молитвы, нельзя, трудно. Вот, к примеру, такая: «Жил-был Курыль-Мурыль…»

Тут подошла вдова тетка Секлетинья и пригласила его завтракать. Сказку он досказал потом, когда ремонтировал тетке Секлетинье печь, но меня при этом не было, были только Верка да Марфутка, ее дочери, обе на редкость бестолковые и забывчивые, они не запомнили.

До начала сенокоса старик ходил из дома в дом и выполнял разные заказы: чинил сапоги, шил тапочки из брезента, делал грабли и деревянные вилы — что попросят, то и делал. Его руки знали любую работу.

Вечером он покупал в магазине шкалик водки и разноцветных липких леденцов и шел ночевать в баню. Это время для нас, ребятишек, было самым счастливым. Мы окружали его, как цыплята клушу, сосали леденцы и весело сопровождали до бани, где Курыль-Мурыль — эту кличку он принял от нас охотно и отзывался на нее, как на имя, — выпьет свой шкалик и станет рассказывать нам сказки. Много сказок он знал: про умного царя и про Иванушку-дурачка, про злую старуху и доброго старика, про зверей разных — лису, медведя, зайца, волка…

Когда наступил сенокос, Курыль-Мурыль тоже пошел косить, но не в луга, где работали все колхозники, а на бросовые земли вокруг села. Почему на бросовые? Почему не вместе со всеми?

Я не знаю. Не успел узнать. В село приехал быстрый милиционер или военный, а вскоре наша семья покинула Хмелевку, чтобы есть досыта хлеб, на который в городе отменили карточки.

III

— Значит, служишь? — спросил Курыль-Мурыль.

— Заканчиваю, — сказал я. — Осенью домой.

— И в Хмелевке с тех пор не был?

— Не был. Лет пятнадцать уже.

В стороне, возле пушки, стояли солдаты, чтобы не мешать нашему разговору, а мы сидели на развалинах бани и курили.

— Не дотянул, значит, до генерала, — сказал он с усмешкой.

— Не дотянул. — Я уже успокоился за разговором и принимал иронию без обиды — виноват, что делать…

— Зычно ты кричишь, громко, я чуть не испугался. Председатель вот так же на меня кричал тогда. Хмелевский председатель. Серьезный он был у вас, глупый. Возьми, говорю, в луга, Христа ради, платы не надо, пусти только, разреши вместе со всеми, с народом! Не положено, говорит, ты ликвидирован как класс. А я ведь с тридцатого года не косил, истосковался…

— Ты любил косить.

— Любил. Ты — сказки, а я — косьбу. На тех лугах сейчас пароходы гудят — море, ровесники мои кто умер, кто уехал, молодых не знаю.

— Давно был?

— В Хмелевке? Да лет уж шесть тому или семь. Как свободно стало, так и поехал, не утерпел, дурак. Там и кладбище перенесли на другое место.

Он сидел сутулый, морщинистый, маленький, и я с болью почувствовал, как он невозвратимо стар и как, должно быть, устал среди чужой каменистой земли и равнодушных гор, глядящих в небо.

— Один живешь?

— Бабу взял, киргизку. Старая уж, ни бельмеса по-нашему не знала, сейчас балакает кой-как. Избу с ней сладили, баню вот поставили весной. Саман я в прошлом году сделал, а ставили недавно, весной…

— Через недельку приедем мы, ты не сердись. Увольнительные возьмем и приедем.

Он промолчал.

Со стороны деревни надвигалось урчанье тягача, оно быстро приближалось, нарастало, переходя в спокойный, сильный рев. Теперь уж не успеет рассказать сказку, не до нее, надо ждать увольнения. Взводный, наверное, объяснительный рапорт сейчас пишет, а комбат записку об аресте для нас приготовил. Суток по десять отсидим, с водителем, а потом попросимся к старику в увольнение.

Тягач шел по огороду междурядьями, но все равно задевал и приминал цветущие картофельные кусты. Я вскочил и погрозил водителю кулаком.

— Ладно, — сказал Курыль-Мурыль, — не лететь же ему. Вон какой он тяжелый…

Тягач развернулся, попятился, солдаты прицепили пушку, подстраховав прицеп, как было приказано, тросом. Вот еще обратно поедем, и пол-огорода будет испорчено.

— Я сообщу там насчет картошки, возместят, — сказал я.

— Ладно, — сказал Курыль-Мурыль.

— Недели через две мы приедем! — крикнул я уже из кабины тягача.

Курыль-Мурыль махнул рукой на прощанье. Он стоял у развалин бани среди потоптанной картошки и глядел нам вслед.

Через недельку мы не приехали (я сидел на гауптвахте), через две — тоже: после проступка надо было заслужить право на однодневное увольнение. А потом наша часть передислоцировалась далеко от тех мест, и повидаться нам со стариком не пришлось.

В штабе мне сказали, что пенсионер товарищ Редькин Кузьма Иванович получил денежную компенсацию за причиненный ему материальный ущерб в размере стоимости бани плюс стоимость урожая с ноль целых двух десятых гектара посевов картофеля по рыночным ценам.

«Густо мне заплатили, богато живете, — писал Курыль-Мурыль в ответ на мое письмо. — На эти деньги две бани можно поставить».

Я просил тогда же написать слова давней сказки и удивился, прочитав в конце письма всего несколько строк:

«Жил-был Курыль-Мурыль. Накосил стожок сенца, поставил посреди польца, пришла серая овца и съела весь стог сенца. Не сказать ли сказочку с конца?»

И все. Я перечитал их раз, другой, третий… Неужели большая красивая сказка моего детства умещалась в два десятка слов? Не могло этого быть, слишком уж коротко, просто!

Я написал новое письмо и через месяц получил ответ.

«Не коротко, — писал Курыль-Мурыль. — Как же коротко, когда всю жизнь так. Вот проживешь с мое и узнаешь, что не коротко, не просто…»

А в конце письма сообщал, что опять строит себе баню.

1968 г.

 

ВЕЛОКРОСС

— Почему шум в общественном сквере, почему толпа? Разойдись!

— Соревнование, разуй глаза-то.

— Прекратить шум!

— Чего прекратить, блюститель?! Неграмотный, что ли? Прочитай ему, Тимофеич!

— Погляди сюда, милый. Видишь объявленье? Ну вот, слушай: «В сквере райцентра состоится соревнование велосипедистов детсада номер один и детсада номер два. Езда наперегонки на трехколесных велосипедах. Победителям премии». Понял?

— Давай, чего там! Время ведем.

— Тише, товарищи!

— Чего тише! Не организовали, а теперь «тише».

— Успокойтесь, гражданочка, сейчас начнем.

— Чего успокойтесь, утешители! Почему Сережку моего в хвост поставили? Выезжай вперед, Сережа.

— Нельзя, стой!.. Он же крупней других, гражданочка, он нагонит. Стой на месте, мальчик.

— Выезжай вперед, не слушай.

— Это судью не слушать, да? Выставлю с соревнования!

— Я говорил, взрослые хуже детей.

— Напрасно, по себе судите.

— Товарищи родители, отойдите, сейчас начинаем. Судья, расставляй пары.

— Уже расставил, вот последняя… Значит, так, ребятишки: на поворотах не обгонять — упадете, только на прямой. Ехать всем сразу, не толкаться. Поняли?

— Не маленькие.

— А где обгонять?

— На прямой, только на прямой. Финиш у фонтана. Финиш — это значит конец, стой. Ехать друг за дружкой, гуськом.

— А не тесно тут будет, милок? То-то что тесно. На простор надо, на площадь.

— Нельзя, товарищи, там движение, машины.

— Какие машины — остановить! Милиция на что. Старшина, товарищ старшина, давай на площадь!

— Не имею права. Соблюдайте порядок, граждане.

— Порядок, порядок… Как попугай.

— Не волнуйтесь, товарищи, начинаем. Аллочка, подъезжай к Сереже.

— Не по правилам! Почему Аллу с мальчиком? Должна быть женская команда.

— Какая она женщина, господи! Городит чепуху, а еще в шляпе.

— При чем тут шляпа, гражданка?

— А при том! Напьются с утра и мешают людям.

— Позвольте, я непьющий вовсе!

— Тем хуже. Трезвый, а несете околесицу…

— Не околесицу, уважаемая, а правил требую.

— Какие правила, это же дети!

— Вот и приучайте с детства к порядку. А то вырастет такой, как вы, тогда…

— Да замолчите вы, наконец! Ну, кто умней — замолчите!..

— Оба замолчали!

— Судья, давай старт, не тяни.

— Внимание, ребятишки! Как я свистну, сразу нажимайте на педали и — пошел… Одну секундочку. Куда же я его дел, вот досада! Товарищ старшина, дайте свисток на время.

— Не могу, я при исполнении должности.

— Какая должность, дай на минутку!

— Нельзя. Сейчас свисток, потом жезл, а потом и пистолет потребуете. Знаю я эти соревнования!..

— Да свистни сам разок, чего там.

— Не положено.

— А ты свистни, милок, свистни, уважь. Люди просють, и надо их ублаготворить. Свистни…

— Не положено, я не судья.

— Дурак ты, извини за нескромность.

— Что-о? Оскорблять? Публично?! Да я ттебя!..

— Эй, критикан, тут не собрание, заткнись!

— Внимание, ребятишки. Как закричу: «А-а-а!» — сразу трогайтесь. Поняли?

— Поняли?

— Мы не маленькие.

— Вот скупердяй, свистка жалко.

— Свистнуть ему в ухо, будет знать.

— Свистнешь… на пятнадцать суток.

— А-а-а!

— Ну вот, началось светопреставленье.

— Граждане, стоять на месте, ку-уда бросились!.. Да вы с ума сошли, граждане!..

— Милые, тише, ребятишек подавим! Отставайте малость…

— «Отставайте», а сам вперед… Пенсионер тоже!

— Стой, наряд вызову! Куда вы, гражданка, ку-уда!

— Ай, ай, на ногу наступил!

— Сережка, разбойник, не отставай!!

— Чаще ножками, Эдик, чаще, внучок! Так его, так, милый, обходи!

— Старик, не забегай вперед, куда выскочил!

— Аллочка, доченька, новую куклу куплю…

— Тимофеич, не забегай, слышишь!.. Свинья же ты, Тимофеич, а не сусед…

— Вот чешет девчонка!

— Эдинька… внучек… задохнулся я… рупь на мороженое…

— Гражданка, не топчите газоны!

— Отстал он, отстал у вас…

— Сергей, парршивец, уши наррву!

— Ни-иночка-а!..

— Коля! Ж-жми-и-и!

— Сережа! У-у, негодник!

— Ох, батюшки, передняя упала… Слава богу! Жми, Эдик, обходи ее!

— Аллочка, доченька, беги пешком, к ленточке беги!

— Не по правилам!

— Старик! Тимофеич! Ах, сивый черт, ты ногу подставлять!..

— Граждане, прекратить, в отделение сведу!.. Гражданка, вы ему бороду выдерете, вы что! Ах ты, ху-хулиганка! Сейчас же в отделение!..

— Я пенсионер, я старик-ик!..

— Старик? Пенсионер? А кто впереди моего Сережки бежал, кто мне ногу подставил?!

— Финиш! Молодец, Эдик, молодец, Алла, — оба враз пришли!

— Эй, ты, в шляпе, радуйся своей козе, первая пришла!

— Позвольте, это оскорбление, вы не смеете в таком тоне!

— В таком тоне! Впереди всех бежал, а теперь тон ему не нравится — скажите!

— В отделение, гражданка, сейчас же в отделение! А вы, гражданин, будьте свидетелем. И вы. И вы тоже. И вы…

— Что такое?

— Оскорбление действием. Эта гражданка дергала гражданина за бороду.

— Я не виновата. Он сам Сережке моему мешал, а Эдика своего подталкивал.

— Пенсионеры, они резвые нынче, бойкие…

— Пройдемте в отделение, граждане, не задерживайтесь. И вы, гражданин в шляпе.

— Я ничего. Я — зачем? Я не участвовал в инциденте.

— Гляди-ка, правда интеллигент, прослойка.

— Там разберемся.

— Позвольте, я с работы, у меня нет времени.

— Все с работы.

— Сообщим и на работу, не беспокойтесь.

— Вот приварят суток пять, узнаешь.

— Если бы моя жена…

— Твоя жена? Теленок! Да будь я твоя жена, я бы тебя… У-у!..

— Десять суток ей мало.

— А вот у меня соседка, Сильвой звать, вот она да-а… Тигрица!

— А-абъявляю-у результаты! Внимание!

— Пятнадцать ей, ведьме! Мужа, наверно, замучила, муж хоть отдохнет.

— Пер-р-р-вое место заняла команда детсада номер один. В личном первенстве высокие результаты показали Аллочка Пешкина и Эдик Баранов.

— Аллочка, доченька, идем в магазин за куклой!

— Эдинька, внучек, забирают меня, в милицию забирают, скажи маме…

— Значит, Пешкин ваша фамилия? Зафиксируем. А вы, значит, гражданин Баранов?

— То-то и беда, что Баранов. Семен Тимофеич. А виновата она, тут вон сколько свидетелей. Зовут — Гапкина, Ксенья Гапкина.

— Очень хорошо. Прошу в отделение. И вы, гражданин. И вы…

— А-а-абъявляется-а новый заезд! Команды, приготов-виться к выходу на старт!

1964 г.

 

РАССКАЗЧИК И ЕГО РАССКАЗЫ

(Послесловие автора)

Тридцать лет назад в газете «Защитник Родины» появился мой первый рассказ «Дружба», посланный на литературный конкурс этой газеты. Непривычно и странно было видеть напечатанными собственные слова и подпись внизу «Младший сержант Ан. Жуков» — совсем недавно эти слова были написаны карандашом на четвертушках почтовой бумаги, и вот, напечатанные типографским способом, словно бы отделились и стали будто чужие.

Жюри отметило рассказ второй премией, я очень удивился — так легко? с первой попытки? — и больше не отвлекался от службы. Тогда я только что сдал экзамены за восьмой класс и в оставшиеся до увольнения в запас два года рассчитывал завершить среднее образование. В моей родной деревне не было средней школы, нужда же в грамотных работниках ощущалась большая, а уехать после армии в город не возникало и мысли: я любил землю, заволжскую свою степь, совхоз, где жили родные, товарищи и друзья. Там прошло детство, там я с двенадцати лет, как все подростки военного времени, стал приучаться к самой разной работе: возчиком на лошадях и волах, плугарем на тракторе, копнильщиком и штурвальным на комбайне… Все крестьянские работы узнал.

С дальнейшей учебой тогда не получилось — полк передислоцировался в другое место, где учиться не было возможности, — мечтал я больше не о писательстве, а о путешествиях и этот свой первый рассказ считал случайным и слабым. Я с детства тянулся к книгам, а здесь, в армии, перечитав собрание сочинений любимого А. П. Чехова, уже мог сравнивать.

Наконец, срок службы окончился, я легко распрощался со своей батереей и укатил домой, в Ульяновскую область — там ждала меня большая семья. Отец погиб на фронте в 1945 году, и среди пятерых детей я был старшим.

После войны не прошло еще и десяти лет, наш совхоз только-только оправился от разрухи, я опять с головой ушел в хозяйственные заботы, досадовал, что крестьянские наши дела у нас подвигаются медленно, и стал писать заметки в местные газеты, очерки о земляках, изредка рассказы. Их охотно печатали, за конкурсный рассказ газета «Ульяновская правда» однажды присудила премию. Потом, года три спустя, меня вызвали в обком партии и предложили работу в одной из районных газет. Заодно-де и школу закончишь. Куда это годится — почти готовый газетчик, коммунист, и без аттестата зрелости, позор!

В районной редакции мне дали старый военный мотоцикл М-72 и назначили заведовать сельхозотделом: ты из потомственных крестьян, сельские дела знаешь не понаслышке, — пиши. Район у нас земледельческий, первая и третья страницы газеты — твои.

Земля здесь была иная, приволжская, богатая. После сухой заволжской степи — великая Волга и громадное водохранилище, хвойные и смешанные леса, непривычные рыбацкие деревни, крупные, по 500—800 дворов села. День ездишь, день пишешь. Конечно, пишешь не дневник путешествий, поездки всегда были строго деловыми, целенаправленными, но при некотором воображении их можно считать и как путешествия. Скажем, по родному краю.

Три с лишним года ездил я, пересаживаясь с мотоцикла в моторную лодку, с лодки в автомашину, с автомашины на лошадь. Случалось, конечно, и пешком. Дороги тогда были неважные. А ночами учил уроки, писал рассказы. Не мог не писать. Слишком много оставалось жизненной энергии, много впечатлений от постоянных поездок и встреч с людьми, слишком много вопросов вставало тогда перед нами. После XX съезда партии сельское хозяйство решительно перестраивалось, первые шаги научно-технической революции воспринимались с большим энтузиазмом и воодушевлением, хотя и тогда уже слышались голоса о неизбежных экологических трудностях. Много было вопросов. И, чтобы найти какие-то ответы, я от учебников и книг садился за писание рассказов. В молодости сутки длинные, можно много успеть. В 1960 году я издал в Ульяновске первую книжечку рассказов, а в заочной школе получил аттестат зрелости.

Потом будут Литературный институт, поездки по стране от молодежного журнала, редакторская работа в издательстве… И между делом — опять рассказы. Буду писать я и повести и даже романы, но любимым жанром останется рассказ. Самый мобильный, самый емкий, самый гибкий жанр.

О чем же они, мои рассказы?

Сразу не ответишь.

Если проще, то, вероятно, о том, что видел и хорошо знаю, что подсказано жизненной практикой, проверено личным опытом. Вот же и в сборнике этом есть чисто автобиографические рассказы «Черная и белая», «Му-2», «Песни о любви», где сохранены не только подлинные события, но и собственные имена действующих лиц. В рассказах «Последняя шутка Гуляева», «Жил-был Курыль-Мурыль», «Корни», «Удочка из Европы» такой строгой «документальности» нет, но и в них автор и рассказчик объединены отнюдь не формально, события тоже не выдуманы, хотя и происходили с самыми разными людьми. В рассказах «Надежда», «Английская трубка», «Лунный свет», «Мужлан», «Расскажи мне сказку» все компоненты исходного художественного материала тоже взяты из жизни, но реорганизованы и сплавлены воедино в соответствии с идейно-художественными задачами, а действующие лица и здесь не имели прямых прототипов. Я не писал плугаря Васяню из рассказа «Надежда» с себя, хотя примерно в том же возрасте сидел на тракторных плугах, но я учитывал собственные впечатления тех лет, видел работу и слышал рассказы о ней десятков вдов и подростков, своих товарищей.

Но если так, если перед тобой большой выбор человеческих судеб и реальных событий, которые ты уверенно знаешь, зачем еще что-то выдумывать, перекомпоновывать, смещать во времени и проч. — зачем? Или реальная жизнь и люди беднее твоей выдумки и домысла?

Ну бог с ней, с мечтой стать путешественником и узнать весь мир — детская мечта, наивная, но ты мог остаться в родном совхозе трактористом или бухгалтером, мог работать газетчиком, журналистом, мог освоить какую-то другую профессию, не имеющую отношения к художественной литературе, потому что ведь ты — интеллигент в первом поколении, отец имел три класса, мать так и осталась неграмотной… Эти и подобные вопросы вставали передо мной не раз, особенно когда приходилось туго, когда жизнь, казалось, зашла в тупик. Для литератора это, в общем, частое дело. И вот невольно возвращаешься к исходной позиции, оглядываешься, напряженно всматриваешься в окружающую жизнь, мучительно думаешь и… начинаешь писать новый рассказ. Или повесть. Или даже роман. Смотря по тому, на каких, по масштабу, вопросах «застопорилась» твоя жизнь.

Они могли не иметь к тебе прямого отношения, эти вопросы, — гражданская война, например, коллективизация в деревне, когда тебя еще не было, или война с фашизмом, которую ты встретил десятилетним, — но все равно ты должен пенять эти великие события, найти искомый ответ-оценку, хотя бы и ответ и оценка их давно были даны жизнью. Так родились повести «Под колесами», «Одни», роман «Дом для внука», многие рассказы. Но самым поразительным оказывается то, что писать ты садишься только тогда, когда тебе что-то неясно, когда ты чего-то не понимаешь в тех или иных событиях, людях или в жизни. А когда все понятно, писать не станешь, даже мысли не возникнет, а станешь — из тщеславия или по другой какой грешной причине, — выйдет искусственно, назидательно, плохо.

Однако из этого вовсе не следует, что знание изображаемого предмета, человека или события мешает их художественному воссозданию, а незнание — стимулирует творчество. Конечно, нет. Творчество опирается на хорошие знания, имеет всегда свои истоки и постоянно подпитывается новыми впечатлениями, новыми знаниями. Это я понял еще в армии, а окончательно утвердился в этом мнении в районной газете, с болью почувствовав, как не хватает мне общей и литературной культуры, систематического образования. И, продолжая с десятилетиями наверстывать упущенное, зная свои творческие возможности, область интересов своих героев, можно ли сказать, что вопросов стало меньше?

Нет, вопросов стало больше, много больше. Оказывается, писатель напрямую подключен к меняющейся жизни, он — самая активная ее частица, и у тебя столько вопросов, что пиши хоть вечность — не исчерпаешь. Иначе и невозможно — ведь художественное творчество, оказывается, это не просто способ мышления, способ изучения действительности, а еще и способ активного воздействия на нее.

Вот почему потребность писать приходит тогда, когда перед тобой встает серьезный жизненный вопрос, касающийся не только тебя одного, а многих: социальная значимость, социальная необходимость — одна из важнейших основ любого творчества.

И вот теперь-то, чтобы исследовать, чтобы понять трудную проблему или сложный вопрос, ты собираешься со всеми силами, мобилизуешь все свои знания, все свое умение, весь свой опыт, интуицию, воображение и, подходя к этой проблеме (вопросу) с разных сторон, начинаешь искать пути воссоздания не самой проблемы, нет, — жизненной ситуации, в которой эта проблема проявилась бы с возможно большей полнотой и открытостью. Напряжение при этом испытываешь такое, что в твоем творческом сознании происходит расплав реалий действительности и из этой расплавленной массы наблюдений, впечатлений, предметов, звуков, красок, запахов, лиц и т. д. формируется нечто новое — иная художественная действительность, организованная в соответствии с твоим творческим замыслом. Если научно, то в данном случае ты занимаешься художественным моделированием действительности с целью выявления определенной жизненной проблемы.

Моделирование как метод в науке получило особенно большое распространение в последние десятилетия, в литературе же это изначальный, основной метод со времен Гомера и раньше. Только в науке такие сложные построения формируют своими средствами, исходя из конкретной, с заданными параметрами, задачи-идеи, мы же обычно идем от живого образа, который шире, емче идеи, потому что не имеет такой жесткости, конечности в своем развитии, его можно совершенствовать почти безгранично, он может породить другой образ, он способен к воспроизведению себе подобных, к воспроизведению всей жизни. Образное мышление и рождает художественную модель. И если эта модель действует, если ты увидел проблему, показал ее читателю и вместе с ним ищешь решение, считай, рассказ (повесть, роман) удался.

Но много ли можно показать на такой художественной модели, как рассказ? Много, очень много. Чехов умел столько, что некоторые его рассказы — хрестоматийный «Ионыч», например, — по художественной емкости можно сравнить с романами. В мировой литературе нет другого такого художника, который бы по великому разнообразию созданных им человеческих характеров, жизненных коллизий, психологических ситуаций, бытовых реалий, лаконизму литературного письма мог сравниться с Чеховым. Он создал новый жанр короткого рассказа, способного дать не просто индивидуальный человеческий характер, но социальный характер, даже тип — «Унтер Пришибеев», например, «Душечка», «Хамелеон», «Человек в футляре» и др. В современной литературе я не знаю рассказчика, о котором можно бы сказать — вот последователь Чехова. Невольно думаешь, что созданный им жанр короткого рассказа был выверен и отлажен им самим до такого совершенства, что оказался уже исчерпанным. Во всяком случае известные наши рассказчики идут другим путем, пишут свои рассказы как повести — тот же примерно объем, подробная, порой ненужная детализация, навязчивый психологизм…

И все же уроки Чехова не забыты, они продолжают оказывать благотворное влияние и на развитие современной литературы, но жизнь стремительно меняется во всем мире, и у нас в особенности. Главным в этих изменениях стал основной объект литературы — человек, его социальная роль. Впрочем, она и прежде менялась, но не так стремительно, не так кардинально, как у нас после Октябрьской революции.

Давно нет слуг и господ, нет сословной и экономической обездоленности одних при благоденствии других, нет и «маленького человека» как привычного героя классической литературы. Граждане Советской страны, мы равно ответственны за свои деяния перед временем, историей, перед собственной совестью. Такая высокая социальная роль не всегда соответствует степени социальной зрелости того или иного человека, мы не всегда сознаем, заявляя свои права, серьезность своих гражданских обязанностей и т. п. Словом, встает великое множество вопросов, не решив которые, нельзя надеяться на основательное благоустройство жизни, а значит, и на собственное благополучие, ждать счастья.

Вот председатель колхоза Межов из рассказа «После дождя» сумел в критическую минуту поднять людей на большое общее дело, пробудил в них чувство хозяев, но в ту же ночь сам нечаянно погасил это чувство — по своей торопливости, психологической глухоте, нормативности обращения с людьми, досадной казенщине.

Но если благодарность Межова колхозникам прозвучала как взыскание и они отвернулись от него, то в рассказе «Мужлан» строгое взыскание командира полка солдату Дунину стало своеобразным поощрением, заслуженной наградой.

О психологическом состоянии отдельных людей, толпы и коллектива думал я, воссоздавая драматический случай в годы войны, в рассказе «Колоски неспелые, необмолоченные». По собственному опыту я знал, что один и тот же человек в различных обстоятельствах может быть различным: веселым и грустным, смелым и робким, нежным и суровым, осторожным и безоглядным… А вот как меняется его состояние и поведение в толпе и коллективе в экстремальных условиях определенного типа — было не ясно.

Из моментальной сценки, локальной художественной картинки этого не поймешь, требуется моделирование большого куска жизни. Поэтому меня увлекают и пространные рассказы типа короткой повести или романа, где узнаешь о прошлой и настоящей жизни своих героев и невольно задумаешься о будущей их судьбе. В таких рассказах есть солидный событийный ряд, то есть действие имеет протяженность во времени. «Праздничный сон — до обеда», «Лунный свет», «Жил-был Курыль-Мурыль», «Последняя шутка Гуляева» и некоторые другие — именно такие рассказы.

Иногда, впрочем, и в локальной картине можно реализовать важный художественный замысел. Я попытался это сделать в рассказе «Что, кума лиса, плачешь?» Насколько удалось, не знаю, рассказ остался вне интересов серьезной литературной критики. Как, впрочем, и многие другие рассказы, хотя читатель, судя по письмам, принял их хорошо.

Со времени первой публикации прошло тридцать лет, представил я здесь около тридцати рассказов, это немного, но есть возможность сравнивать, дать им ту или иную оценку. А необходимость оценки любого труда, в том числе и литературного, объяснять излишне. Вот почему в этом послесловии к собственному сборнику, поблагодарив издательство за возможность и такого разговора с читателем и извинившись за непривычное и невольное теоретизирование, хотелось бы еще сказать самое простое и самое важное: я пишу потому, что хочу больше знать жизнь и хороших, дельных людей в этой жизни. То есть людей совестливых, созидательно-активных, чувствующих личную ответственность не только за то, что делается при нас, но и за то, что будет после нас. В конце концов только такие люди поднимают общий уровень добра в мире и оправдывают свое человеческое назначение.

5 марта 1985 г.

А. ЖУКОВ