Дорогая редакция! Пишет вам Елена Искрина из Березовки, телятница. Здравствуйте! Недавно мне исполнилось двадцать два года, пять лет из них я работаю в своем родном колхозе. Как школу закончила, так и поступила. Тогда призыв был: «С аттестатом зрелости — на фермы!», и по этому призыву многие мои одноклассники остались в родном селе. Правда, некоторые потом уехали — кто в институт, кто в ПТУ, кого призвали в армию, но все же девять человек из нашего выпуска остались. Ребята работают трактористами и комбайнерами, некоторые женились, девчонки — на фермах. Только моя сестра Светлана (мы с ней одногодки, близнецы) поступила в сельскую библиотеку, где служит и в настоящее время. До нее Серафима Петровна работала, но ей пришло время на пенсию, вот Светку и взяли.

А пишу я вам вот почему. С 10-го класса я выписываю вашу газету, мне нравится, что вы про всю жизнь пишете, о сельской молодежи тоже не забываете, и вот я с удовольствием ее читаю, много интересного узнала, нужного нам. И про любовь вы печатаете душевно, и стихи бывают, а иногда о путешествиях в разные страны. Года два назад про Югославию писали очень точно все и правильно. Я была там прошлой весной, дали путевку как лучшему животноводу, три недели мы ездили и глядели. Все правильно. И что горы там, и что пашут крестьяне на волах и лошадях — это встречается нередко. Но есть там и тракторы с машинами — тоже правильно.

Но пишу я вам не поэтому. У меня случилась беда, целый месяц хожу как шальная, хочу посоветоваться с кем-нибудь и никак не придумаю. В селе ведь каждому об этом известно, подруги меня жалеют, мать плачет, а мне стыдно и обидно принимать всякое сочувствие. Даже председатель узнал и вздыхает при встречах. Вот и вам пишу, а не знаю, смогу ли рассказать все как есть, чтобы посоветовали.

Весной у вас была напечатана статья — длинная, на целых три столбца, — очень хорошо там говорил корреспондент о разном труде, о том, что всякий труд облагораживает, особенно сельский. Наверно, он знает нас, вот и написал. Вы передайте ему это письмо, пожалуйста, пусть он ответит, я буду ждать.

А беда у меня такая. Не знаю даже, как объяснить получше, как сказать. Вы уж извините, если издалека начну, скоро тут не расскажешь, и дело это мое, личное, никто в нем не виноват. И Светлана, моя сестра, не виновата, и Стрельцов Алеша. Они любят друг друга, я уж убедилась в этом, и я не хочу мешать их счастью, только мне обидно.

В школе, начиная с 9-го класса, Алеша дружил со мной, мы два года почти не расставались, в кино вместе ходили, в туристические походы, а когда он поступил в институт и уехал, мы переписывались, и я обещала его ждать. Слово свое я сдержала, но вот он… Вы не подумайте, дорогая редакция, что он плохой, нет, он хороший, лучше его нет на свете, но ведь сердцу не прикажешь, правда? Я не осуждаю его, но успокоиться никак не могу. Зайдет он за сестрой — в кино собрались или на танцы: «Светочка! Светочка!», а у меня сердце кровью обливается. А ведь я люблю свою сестру, не хочу ей зла, я радоваться должна счастью ее девичьему, а я только злюсь и реву, сама себе опостылела. Что мне теперь делать?

Вы не подумайте, дорогая редакция, что Света плохая, нет, она чуткая, любит меня и все понимает, она никогда не мешала мне дружить с Алешей, но так уж получилось, и она тут совсем не виновата.

Когда мы учились в школе, нас со Светой трудно было различить, особенно учителям, которые нас видели только на уроках. Очень часто мои пятерки ставили ей, а ее — мне. Мы ведь с ней близнецы, и с детства мы были одинаковы и лицом, и ростом, и сложением, и цветом волос — всем-всем. Даже родинка у нас на одном и том же месте, на правом плече. Мама говорит, что первое время после нашего рождения она сама путала нас и, чтобы отличить, привязывала на руки по ленточке — ей голубую, а мне красную. И росли мы одинаковыми, только я была побойчее, повеселей Светы. Но и Света никогда не была тихоней. Пока мы росли, много было смешных и всяких случаев из-за нашей одинаковости, и нам было весело и не обидно, даже наоборот. Иногда я не успею выучить уроки или заленюсь, Света выручает — выходит отвечать вместо меня. И я вместо нее выходила. Но случалось это не часто, мы любили школу и учились хорошо. И в хоре мы пели одним голосом, и одевались одинаково, даже близкие нас не различали.

Когда я стала дружить с Алешей, он тоже иногда нас путал, называл Свету Леночкой и назначал ей свиданья. Один раз она даже ходила вместо меня, и потом все трое мы долго смеялись. Теперь-то мы так не шутим и не смеемся, и Алеша не спутает меня со своей Светочкой, хотя мы по-прежнему с ней похожи. Все по-другому теперь стало.

Я не знаю, как это случилось, с какого времени началось, но теперь нас каждый легко различает. И Алеша в первый же вечер это заметил, а ему видней. Он ведь два с лишним года нас не видел, после первых курсов только приезжал, а в остальные каникулы был со студенческими строительными отрядами в Сибири. Вот теперь он получил диплом и приехал насовсем, будет преподавать русский язык и литературу в нашей школе.

В первый вечер, когда он приехал, мы со Светкой собрались в Дом культуры на танцы и оделись во все одинаковое — специально для него: отличит, не отличит? И уже тогда я поняла, что, конечно, узнает, хоть и не было его здесь два года. Мы стояли со Светой перед зеркалом, она поправляла мне прическу и удивлялась, что волосы у меня стали вроде бы жесткими, прежде они были мягче, на висках завивались.

— Да они у тебя секутся, что ли? — удивлялась она и укоряла: — Эх ты, невеста, за собой не следишь!

А я и голову-то не успела помыть как следует. Коров пригоняют поздно, перед заходом солнца, ждешь, пока их подоят, молоко сдадут, а потом уж мы получаем и начинаем поить телят. Пока напоишь их, в станках приберешь, подстилку на ночь переменишь — уж темно. И домой бежишь как нахлыстанная. Зимой, правда, день короче, и времени для себя остается побольше, но зимой и забот прибавляется: у меня ведь группа телят-молочников, за ними нужен глаз да глаз. То в кормушку иной завалится, то шерсти какой налижется, то простудятся в крайнем станке, если ворота забыли притворить. Ведь первые месяцы они будто малые дети, нежные такие, слабые, мать им нужна. Не догляди — и пропал теленок. У меня, правда, падежа не было, сохранность на все 100 процентов, но ведь и дается это нелегко. Одной подстилки перетаскаешь не знаю сколько, а ведь еще и молоко носишь, и обрат, и воду, и сено, и концентраты, и навоз убирать надо. Каждый день. В коровниках почти все механизировали, а у нас еще нет. Правда, зато я сильная стала, крепкая, много крепче Светы. Она ведь больше авторучкой работает, формуляры заполняет, а это не ведра полупудовые носить, не вилами ворочать. Я и гимнастикой не занимаюсь, как она, убегаю — темно, прибегаю — темно.

Извините, что я опять про свою работу, — пять лет ей отдала, может, вся жизнь пройдет с телятами, и я не жалуюсь, я люблю свои хлопоты и своих питомцев. И они меня любят. Они ведь привязчивые, умные, все понимают. Крикнешь ли на них, поманишь ли ласково — на все отзываются как люди. С ними и говорить можно, если захочешь. А когда меня долго нет, уйду на выходные, они тоскуют, мычат, руки потом мне лижут. Нет, я ни на что не жалуюсь, дорогая редакция, нам и платят хорошо, я в два раза больше Светы получаю, и премия каждый квартал, и ценят нас, дают путевки в санатории и дома отдыха. Я вот даже за границу ездила, вызнала, как они за скотом ухаживают, за телятами. Ну, у нас не хуже, а в чем-то даже лучше. «Счастливые вы, — говорит мама, — такая у вас жизнь настала!» Верно она говорит, счастливые.

Но вот стояла я со Светой в тот вечер у зеркала, смотрела на себя и на нее, сравнивала. И вдруг испугалась: чего-то во мне недоставало, что-то незаметно ушло за эти годы, а что — не могла понять. Поняла я это скоро, в тот же вечер, после встречи с Алешей.

Не знаю даже, как вам описать, объяснить, Алеша, конечно, изменился, возмужал, в плечах раздался за последние годы, но в общем был такой же веселый, приветливый. Непривычными были только очки на лице, — наверно, чтеньем попортил глаза, он всегда много читал. Меня он узнал, отличил от Светы сразу, и я заметила, что он обрадовался мне, волнуется. Когда я пожала ему руку, сильно пожала, горячо, он слегка поморщился от боли, потряс слипшимися пальцами и засмеялся. Вот это, говорит, рука хозяйки, крепкая рука! И поцеловал меня при всех. А у Светы руку только поцеловал. Поглядел на нее внимательно, взял руку и бережно так прикоснулся к ней губами. Тревожно почему-то мне стало в этот момент, тревожно и боязно. Рука у Светки белая, нежная, пальцы длинные, ногти покрыты бесцветным лаком. Я невольно посмотрела на свои руки и почувствовала, что краснею: не потому, что руки у меня слишком загорелые, обветренные, кожа на кистях потрескалась, нет — я привыкла к своим рукам, давно уж они такие. Неловко мне стало оттого, что поглядела я на них открыто, на виду у всех. Мы ведь в фойе стояли, тут ребят много было, девушек, и этот мой взгляд и руки, которые я рассматривала, заметил Алеша. Он, конечно, не подал и вида, что заметил, но сама-то я увидела это и смутилась еще больше. И обидно мне стало за себя, неловко оттого, что я до боли стиснула руку Алеши — нашла чем похвалиться! — и так захотелось, чтобы пальцы у меня были такие же тонкие, как у Светки, с лакированными гладкими ногтями. А у меня ногти короткие, пальцы стали толще, сильнее, и вся кисть широкой, как лопата, угребистой.

На танцах я успокоилась, потому что Алеша был внимательным ко мне, радовался, что мы опять вместе, и только один раз танцевал со Светкой. Ребята у нас неважно танцуют, а мальчик Светки, с которым она дружила, служил в армии. Он и сейчас служит, скоро должен вернуться, но теперь они уж не переписываются.

Ну вот. После танцев пошли мы домой. Втроем пошли. Мы с Алешей договорились посидеть у речки (любимое наше место, там у нас было первое свидание), а пока провожали Светку. «Она ведь у нас солдатка, — шутил Алеша, — соломенная вдова, нам зачтется наше внимание». Светка тоже смеялась и говорила, что вдовой себя не считает, потому что Гриша забросал ее письмами и каждый раз клянется в любви. Потом разговор зашел о книгах про учителей, Светка вспомнила и стала хвалить роман «Кентавр», но тут вскоре мы подошли к дому и стали прощаться, хотя они уж разговорились и даже заспорили.

— Ладно, я с Леночкой доспорю, — сказал Алеша с улыбкой. — Вы ведь одинаковы с ней; ты, Света, должна даже почувствовать наш спор, только настройся на телепатическую волну.

— Я постараюсь, — сказала Светка весело.

Мы пошли с Алешей к реке — у нас красивая речка, тихая, ивняком вся заросла, берега зеленые, — и Алеша опять спросил про того «Кентавра». А я, к своему стыду, не читала. Да и много книг я за эти годы пропустила, читаешь от случая к случаю, а они редко выпадают. На работе все недосуг, приходишь поздно, усталая, только выходные остаются, а в выходные помыться надо, постираться, маме помочь по дому.

Опять неловко мне стало, но Алеша — он ведь чуткий, умный, любил меня — стал расспрашивать о знакомых, о работе, и я опять ожила. Мы сидели на траве у речки, подстелив Алешин плащ, и я радостно рассказывала сельские новости. Наверно, я рассказывала слишком радостно и не следила за собой, не замечала, как я говорю, только потом уж вспомнила и поняла, почему Алеша смеялся на некоторые мои слова и переспрашивал: «Как ты сказала — холера немилящая?.. Ну продолжай, продолжай». Он улыбался, опять встречая эти знакомые слова, от которых отвык, радовался им, но для меня в этой радости чудилось и что-то другое, настораживающее. Потом, когда я уж наслушалась их разговоров со Светкой, я поняла, что и речь у меня стала грубее, слова выскакивают без отбора, какие подвернутся, и голос стал резче, громче. Привыкла кричать в телятнике на все помещенье, вот и с Алешей так же стала. Но это мне пришло потом, позже. А первые дни мы встречались каждый вечер, ходили в кино, провожали Светку домой и почти до рассвета сидели у речки. Я уж рассказала ему все наши сельские и районные новости, познакомила заочно, со своими телятами, и он слушал меня с интересом, но все же я почувствовала, что этот интерес он сам возбуждает в себе, что он просто не хочет меня обидеть, не хочет показать, что ему интересней говорить со Светкой о том полуживотном-получеловеке, о кентавре, чтобы ему сдохнуть. Ведь этот роман — я вскоре его прочитала — был написан об учителе, и, конечно, Алешу он особенно волновал, а я не могла разделить его волнений. И понять роман, как поняли его Алеша и Светка, я не смогла. Дело происходит в Америке, учитель тот жалкий какой-то, безвольный, ученики над ним издеваются, и он ничего не может с ними сделать, цыкнуть на них, приструнить, выгнать из класса. И когда я так сказала Алеше, он погрустнел и поглядел на меня с непонятной жалостью.

Правда, и до этого разговора я стала замечать, что Алеша не спешит уходить, когда мы доведем Светку до нашей калитки, прощается с ней вроде бы с сожалением, хотя она уже откровенно начинает сердиться на него, и у реки мы сидим уже не до рассвета, как в первые дни. «Тебе ведь рано вставать, — говорил он, — отдохни, выспись». Если бы он знал, как отзывается во мне его забота! Я согласна не спать всю жизнь, только бы ему было приятно. А ему стало приятней, чтобы я спала, не изводила себя понапрасну. Конечно, он ничего такого не говорил, но не слепая же я, вижу.

Днем он стал заходить к Светке в библиотеку, она подобрала ему какие-то книги и журналы, потом они вместе готовили читательскую конференцию по новому роману «Ивушка неплакучая». Я тоже прочитала этот роман и готовилась выступить — мне самой надо было убедиться, что я не отстала, что я понимаю литературу не хуже Светки, хотя она и кончает заочно библиотечный институт. Очень мне хотелось, дорогая редакция, остаться с ними вместе, наравне, я не могла отдать Алешу, не могла уступить его никому, даже родной сестре!

Если бы вы знали, как я готовилась к этой конференции! Роман я прочитала два раза, а некоторые главы по нескольку раз, выписала всех действующих лиц, все их приметы, любимые словечки, составила их биографии подробно — назубок я выучила этот роман, наизусть. У меня телята из-за него остались непоеными, Ранет, двухмесячный бычок от Нежданки, запоносил, а я сидела над книжкой, как тронутая, и ничего не замечала. Тете Варе спасибо, она мою группу обихаживала.

За день до конференции я бежала на обед и по пути заглянула в библиотеку. Мне хотелось показать Светке свои листки с выступлением, посоветоваться, хотелось убедиться, что я готова, а если не готова, то есть еще время, я почитаю, что-то поправлю.

Но ничего поправить я уже не могла. Не нужны мне стали теперь никакие поправки. Алеша сидел у стола Светки, она отдала ему обе руки и он бережно гладил их, прижимал к своей груди и смотрел на Светку влюбленно и счастливо. Вот так же и на меня он смотрел совсем недавно, точно так, но не было еще в его взгляде уверенности, не родилась еще эта уверенность полного счастья, и он будто спрашивал меня, хотел что-то понять, ждал. И вот теперь он понял, дождался и был счастлив. Ведь он и смотрел-то вроде бы не на Светку, а на меня, ведь мы с ней не просто похожие, мы одинаковые с ней были, как две капли воды одинаковые, и не изменял он мне сейчас, он только нашел ту самую малость, которая пропала у меня, ту нежность нашел, женственность, понимание той проклятой книжки про кентавра и присоединил это ко мне. Ведь меня же он любил, меня, и он ничегошеньки не потерял, если выбрал Светку, которая сумела почувствовать того полуживотного-получеловека, когда я знала только животных, только своих телят.

Неправда, не только своих телят я знаю, я могу понять и человека, не такая уж я закаменелая. Просто за эти пять лет я немного погрубела, что-то забыла, пропустила и остро чувствовала лишь то, что относилось только ко мне и к моей жизни. Ведь я сразу почуяла опасность, тревогу, когда в первый вечер Алеша посмотрел на Светку и поцеловал у нее руку. И потом эта тревога не покидала меня, она все время росла, усиливалась, и вот теперь, то есть в тот день, почти месяц назад, когда я забежала в библиотеку и все увидела своими глазами, убедилась, что тревога не напрасна, что все погибло, конец, вот тогда, в горькую минуту, я все поняла, и поняла не только себя, но и их я тоже понимала. С болью, злостью, слезами, но понимала.

Я стояла у порога как завороженная, глядела на них, а они даже не чувствовали, не слышали моих шагов, обо всем на свете они забыли и видели только друг друга. Да, они любили, они будто стали одним существом, они ничего не замечали в своем счастье. Боже мой! И какие же красивые они были в эту минуту, красивые, близкие и ненавистные мне!

Светка была в голубом платьице, которое так любил на мне Алешка (мы ведь покупали одинаковую выходную одежду), но платье на ней сидело лучше, она была стройнее меня, и волосы, каштановые волнистые волосы, она распустила по плечам, по этому платью, которое было в тон ее голубым глазам, и глаза эти прямо сияли на белом лице, а на лице ее ни морщиночки — чистое, ясное, розовеющее! Я давно замечала, конечно, это наше отличие, но как-то не задумывалась о нем, и только в день приезда Алеши, когда мы собирались на танцы и стояли со Светкой перед зеркалом, я подумала, что лицо у меня сильно обветрело, морщинки у глаз обозначились — то ли от солнца, то ли от ранних вставаний. И волосы — Светка правду тогда сказала — у меня секутся, я уж не распускаю их по плечам, даже в тот первый вечер не распустила, хотя Алеша меня просил. Ведь за ними уход нужен, за волосами, а я вскакиваю с рассветом, поплещу в лицо водой, протру глаза и бегу на ферму. К завтраку, к 9-ти часам, когда Светка проснется, зарядку сделает, помоется, я уже наработаюсь досыта, набегаюсь, назаряжаюсь, и когда приду, мне не до волос, не до прически. Заправлю кое-как под косынку, а зимой под шаль, и ладно, телята не осудят. В выходные только да в праздники помоешь голову как следует, расчешешь не торопясь. И руки у меня не такие, чтобы их целовать да гладить, ногти короткие, обломанные, на правой руке напалок посинел — прищемила воротами.

Нет, не виновата я, дорогая редакция, ни в чем я не виновата, но ведь и Алешка, родной и ненавистный мой Алешка тут ни при чем. Он давно уж не мальчик, взрослый человек с высшим образованием, ему не только обнимки да поцелуи, ему настоящая подруга теперь нужна, любимая подруга на всю жизнь, чтобы он мог с ней и поговорить о своей работе, и посоветоваться, и помощь получить. Разве я не понимаю! А Светка у нас умница, она постоянно учится и много читает, она любознательная и всегда в курсе, и по характеру тоже серьезная, надежная. Я не хочу хвалить себя, дорогая редакция, вы не подумайте, но ведь и я не легкомысленная, я пять лет его ждала и не принимала ничьих ухаживаний, я сватов два раза выпроваживала и все время работала, работала. Но при чем же тут Алешка? Разве он обманул меня, разве он не вернулся, как обещал, и не пришел сразу ко мне? В том-то вся и беда, что он пришел, но когда он пришел, я уж стала не такой, как была, и он тоже изменился. Не сильно, не очень, но все же изменился. Требовательней он стал, серьезней, хоть и не разучился шутить.

Тогда, в библиотеке, я глядела на него, глядела с минуту, наверное, а показалось — целую жизнь: все вспомнила. И школьные наши встречи, и первые его приезды на каникулы, и письма, особенно письма. Как я только раньше об этом не задумалась! Правду говорят, что влюбленный человек — слепой. Но слепой он только до времени, а потом прозревает. Ведь замечала я, с третьего курса заметила, что он стал реже писать мне о своем любимом профессоре, лекции которого он пересказывал мне в письмах, реже сообщал о прочитанных книгах да и письма его становились все короче и короче. А я ему что писала: «…У нас начались отелы, много работы, но много и радости: Зорька принесла телочку, она вся в мать, красная, только ноги в белых чулочках и на лбу звездочка…»

Нет, не виноват он, ни в чем не виноват, ведь отвечал он на эти письма, всегда отвечал и разделял мою радость, и вот вернулся ко мне, — значит, любил, надеялся, на любовь нашу надеялся. А что такое любовь, одна только любовь?.

Я глядела тогда на Алешку, на тонкое лицо его глядела, на высокий лоб с прядью русых волос, на его плечи, сильные, тренированные плечи гимнаста… Боже мой! Как безумно глядела я на него и с отчаянием думала: нет другого такого человека на свете, он единственный, он только мой и ничей больше!

А он гладил Светкины руки.

Нет, и одна любовь — это много, это очень много, дорогая редакция. Без нее ничего не выходит, работа на ум нейдет.

Я бросила тогда свои листки с конспектом выступления, прямо на пол им бросила и — дура, такая дура! — сказала со слезами, злобно:

— Конференцию готовите? Ну так и мои листки не забудьте, я тоже готовилась.

Смутились они оба, застыдились, но Светка первая на меня посмотрела и сразу занялась вся, вспыхнула, пунцовой стала до самых ушей, до золотых своих клипс с голубыми камешками. Я сама и покупала эти клипсы, из Югославии привезла, себе и ей. Не золотые они, позолоченные только, недорогие.

А я не знала, что делать. Я не пошла тогда домой, а побежала в свой телятник, чтобы никого не видеть, ни с кем не говорить, чтобы выплакать им свою беду, моим проклятым, любимым, глупым телятам. Я лежала на сене возле их кормушек, ревела в голос, а они будто понимали, что у меня беда, окружили, нюхают, руки мне лижут. А я реву. В глазах у меня застыли Светкины руки, которые гладил Алешка. И гладил, и целовал, наверное.

Вот сейчас пишу, месяц почти прошел, и опять, как в тот день, не могу успокоиться — слезы сами бегут и бегут, все письмо обкапали. Вы уж простите меня, пожалуйста.

Что же мне делать? Светка тоже переживает (о маме я уж не говорю — мечется между нами, не знает, кого ругать, кого жалеть), не раз плакала вместе со мной, говорит, что готова уехать, перевестись в райцентр, куда ее давно зовут. Но мы ведь близнецы, нам трудно даже сейчас друг без друга. Да и зачем ей уезжать?! От своей-то любви, от счастья! И Алешке не надо уезжать, он ни в чем не виноват. Но ведь и я не виновата, дорогая редакция, а все же я живу рядом, вместе с ними живу, и я им сейчас как укор, как соринка в глазу, хотя, поверьте, мне тоже не больно сладко видеть их каждый день, таких влюбленных и счастливых. Значит, уехать мне? Из родного-то села, где мне дорог каждый бугорочек, каждый малый кустик, где я настоящей работницей стала!

Что же мне делать?

Ответ пишите заказным письмом, марки прикладываю.

1969 г.