У тальникового островка с шалашом посредине Петька скомандовал:

— Суши весла!

Лодка входила в широкий зеленый коридор между лесистым берегом и островом. Андрей Ильич улыбнулся и вскинул мокрые весла на края бортов. Они мягко чмокнули, роняя в воду частые капли. Лодка бесшумно прошла по инерции еще несколько метров, развернулась носом к острову и закачалась на розовой глади озера. Петька достал из-под лавочки два кирпича, связал их лыком с деревянной рогулькой и осторожно, чтобы не греметь цепью, опустил за корму.

— Стали на якорь, можно приступать, — объявил он, проходя на нос, где лежали удочки.

Лес только просыпался, тенькали какие-то птички, пахло прелым листом и мокрой от росы травой.

— Не рано? — спросил Андрей Ильич.

— Хорошо, — сказал Петька, разматывая удочку. — Скоро восход, самый клев.

Заря занялась в полнеба, и все лесное озеро с опрокинутыми по берегам деревьями, копешкой сена у дальней просеки и тальником на острове было мутно-розовым, — наверно, оттого, что над водой полз реденькой пленкой туман, от которого застывшее озеро стало матовым, словно запотевшее стекло. Лишь вдалеке, где озеро выходило к просеке, тумана не было, и пробравшийся ветерок теребил у берега воду, стягивая ее в мелкие морщины.

— Знобко в рубашке, — сказал Петька, передернув худенькими плечами. — Бросьте пиджак.

Андрей Ильич взял с лавки старенький пиджачишко, подал.

— Хорошо быть большим, — вздохнул завистливо Петька. — Нагнулся, вытянул руку и почти до носа достал — половина лодки.

Андрей Ильич улыбнулся:

— Это не я большой, а лодка маленькая.

Он не привык еще к своему новому состоянию, и все здесь его удивляло и тихо радовало. Будто попал в другую, диковинную страну. В далекую страну. Дремучий девственный лес, домик среди вековых сосен, тишина, а вот теперь это дикое озеро и голоногий рыжий Петька, который знает здесь каждую травинку, каждый шорох. Он и сам мало чем отличается от этого мира. Сейчас он наладит свои палки с волосяными лесками и самодельными крючками, и они станут добывать себе пищу. А потом готовить станут: дымок костра, пахучая свежая рыба, пар над ведром. И будто нет на земле шумных громадных городов, сверхзвуковых скоростей, атомных реакторов, будто нет человека, протянувшего руки к другим мирам, нет его неутолимой жадности, самолюбивых претензий, жестоких войн. Ничего нет. Только эта земля, лес, озеро и тихое небо над ними.

— Тьфу, черт! И надо же так! — Петька сплюнул и тихо засмеялся, качнув головой. — Ну, ловиться лучше будет.

— Ты чего?

— Червяка поцеловал. Поплевать хотел, да близко поднес ко рту и чмокнул. Держите.

Андрей Ильич принял длинную гибкую хворостину с черной в узлах леской, поглядел оснастку: пробковый поплавок, дробинку-грузило, красного, отчаянно извивающегося червя.

— К берегу закидывайте, — сказал Петька, — а я с этой стороны, в кустах порыбачу. Если с разных сторон, мешать друг дружке не будем.

— Глубоко здесь?

— Не-е, по шейку вам, а подальше — с ручками. Проходите на корму и закидывайте, там сазаны берут.

Держа удочку высоко над собой, Андрей Ильич осторожно пробрался по качающейся лодке на корму, ухватился левой рукой за борт и взмахнул хворостиной. За свистом лесы послышался звучный шлепок, пробка весело подпрыгнула, закачалась, по воде пошли круги. Если и была рыба, так, наверно, разбежалась.

— Ничего, — успокоил Петька, — пусть просыпается, ночь кончилась.

Он повернулся к острову, вскинул удилище — легкий всплеск, и поплавок одним касанием лег на воду.

— Ловись, рыбка, большая и маленькая!

Петька наживил вторую удочку, забросил рядом с первой, сел на лавочку и стал ждать. Он был похож сейчас на старичка гнома, колдующего над водой: поднятые плечи, сутулая серая спина с темной заплаткой возле шеи, рыжий затылок, колючий, как жнива. Земляной мужичок.

Андрей Ильич удобней уселся на корме и поглядел на свой поплавок. Он лежал неподвижно, будто вмерз в скользкую гладь озера. Неподалеку, метрах в десяти, подымался высокий обрывистый берег, на срезе которого четко выделялись почвенные слои: темная дернина, серая супесь, потом светлая лента песка и коричневая влажная стена глины. Сверху отбеленными веревками беспомощно свисали обнаженные корни липы. Липа стояла на самом краю обрыва, и золотистая шелуха ее цвета осыпалась прямо в воду — сплошной желтый полукруг под ней. Видно, торопится отцвести перед смертью.

— Речка здесь, что ли? — спросил Андрей Ильич.

— Ага, — сказал Петька. — Речка Веснянка здесь текет. Только сейчас она пересохла. Каждое лето пересыхает. Как Сухой лог вырубили, так и пересыхает.

— А зачем вырубили?

— Строить надо, не зря же!

Петька встрепенулся и молниеносно выхватил удилище — в лодке мокро зашлепала хвостом извивающаяся рыба.

— Окунь, — сказал Петька, расправляя червя. — Теперь только гляди, стая подошла.

Он закинул удочку и выхватил вторую. Белобрюхая полосатая по бокам рыбина с красными плавниками забилась рядом с первой. Потом Петька стал выхватывать одну за другой, слышны были только всплески, мокрое шлепанье да благодушное ворчанье на басовых нотах: «Не балуй, ишь захватил куда, жадюга!»

Этот ненатуральный басок, явно непосильный Петьке, и напряженное благодушие, вероятно, должны были прикрывать его волнение, подумал Андрей Ильич с улыбкой.

— Послушай, — сказал он пыхтящему Петьке. — А если сейчас кит попадет, что будешь делать?

— Киты здесь не водятся, — сказал Петька, не оборачиваясь.

— Ну, а допустим?..

— Как же допустишь, когда их нет!

Петька обходился без иронии, у него клевало. Андрей Ильич усмехнулся и стал глядеть на свой примерзший поплавок. Было немножко странно обнаружить в себе ревнивую зависть к этому мальчишке. Стареет, что ли? Наверно, стареет. Тридцать лет назад он не чувствовал ничего подобного. Напротив, глушь его родной деревни вызывала только тоску и неодолимое желание бежать, бежать. Крупный город, культура, стремительный жизненный темп — вот как должен жить человек. И он стал таким человеком. Он был одним из авторов проекта постройки Волжской ГЭС и даже не подумал о своей деревне, которая оказалась в зоне затопления.

А как в прошлое воскресенье он обрадовался, признав в капитане теплохода своего одноклассника из сельской школы! Даже трудно поверить, что мог он так обрадоваться. Они должны были проходить над родной Сосновкой, и Андрей Ильич разволновался и все поглядывал украдкой за борт и ждал, не покажется ли что-нибудь от похороненной им деревни. Странное такое ожидание, нетерпеливое и тревожное. А когда капитан дал гудок и сказал, что Сосновка под ними, Андрей Ильич растерянно поглядел на расходящиеся от теплохода волны, на пенный поток за кормой и чуть не заплакал. Черт знает что такое, будто оскорбили, обманули… Хоть бы гудка-то не давал.

И неожиданно для себя Андрей Ильич сошел на первой пристаньке, и вот теперь эти дебри, незнакомый лесник, который всю неделю мается какими-то подозрениями на его счет, Петька… И дома не объяснишь все это, Ольга просто не поймет. Как это пренебречь санаторием, не использовать путевку, за которую отдали полторы сотни, забыть о больном сердце и остановиться на этом пепелище!..

— Всю стайку, видать, выловил, — тихо сказал Петька.

— Подождем, — сказал Андрей Ильич.

Над лесом брызнули первые лучи солнца, прорвались сквозь деревья и ударили вскользь по озеру, словно по гладкому льду. Даже дух захватило от такой стремительности. В пять минут изменилось все вокруг: заискрилась роса на траве и кустах, поползли, обозначаясь, длинные тени от деревьев, от копешки сена у дальней просеки, от берегов, оживился птичьими голосами весь лес. И когда на середине озера, звучно шлепнув по воде, сплавилась крупная рыба, серебристая, ослепительная, Андрей Ильич не удержался от восхищенного вздоха.

— Хорошо, — эхом откликнулся ему Петька. — Сазан ударил.

И в этом вздохе и деловом замечании было так много непосредственного чувства, что Андрей Ильич обиделся.

— Сазан? — усмехнулся он. — А может, все-таки кит?

Вышло фальшиво и неумно. Петька промолчал.

— А не приняться ли нам за уху? — сказал Андрей Ильич.

И опять вышло плохо. Не поймал ни одной рыбешки, а лезет с предложением.

Петька широко развел руки, сладко зевая, потянулся, охнул.

— Не клевало у вас? — спросил он, подымаясь.

— Вроде нет, — сказал Андрей Ильич.

— Посмотрим, — сказал Петька, проходя к корме. Андрей Ильич уступил ему место, Петька приподнял удилище, засмеялся:

— Проворонили! У вас же червяка-то нет. — Он поглядел на Андрея Ильича, ободряюще подмигнул ему: — Ничего, сейчас наладим, и только глядите, не уйдет!

Он мигом наживил крючок, забросил удочку и побежал обратно: один из поплавков у него, дергаясь, уплывал в кустики.

— Не уйдешь, зараза! — Петька выволок темного тяжелого линя и похлопал его, ленивого, по мокрому боку. — Отъелся, как поросенок.

У Андрея Ильича не клевало. Он поднял удочку и убавил дна, передвинув поплавок. Мог бы и не передвигать, не все ли равно. Когда не ловится, сидеть даже лучше, спокойней. Такой тишины он не знал уже много лет. Срубить бы вот здесь избу и жить у озера, ловить рыбу — Петька научит. И покойно будет, и просто. Вся городская суета отлетит, утихнет больное сердце, забудется и его проект новой ГЭС, над которым он работал в последние годы, напряженно работал, вдохновенно, и зря. Юнец, красногубый аспирант, вчера защитивший кандидатскую, обошел известного ученого, обошел уверенно и смело, блестяще разрешив противоречия и просчеты его проекта.

Дело не в самолюбии, не в том даже, что много сил потрачено напрасно, хотя и это вещи не последние, — все дело в том, что опытный и сильный гидротехник в непозволительном для ученого увлечении энергетическими мощностями забыл то, чего он никогда не забывал, — землю. Даже не забыл, а как-то не почувствовал ее и недооценил, а юнец почувствовал и учел.

— Давайте завтракать, — сказал Петька, поглядев на неподвижный поплавок Андрея Ильича. — Невезучий вы, наверно: сколько зря просидели. — Он шагнул на корму, приподнял удочку и свистнул: — Во-он что! Вы зачем же глубь-то убавили, терпения не хватило, да? Э-эх, вы! Тут глубина нужна, глубина и терпение.

Андрей Ильич с улыбкой проглотил это откровенное назидание и, сев за весла, погреб к островку.

Они расположились на травке у шалаша и стали завтракать молоком из бутылок и картошкой, прихваченными Петькой из дома, а уху решили отложить до вечера и заночевать здесь. Андрей Ильич хотел взять реванш на вечернем клеве, в Петькины годы он был неплохим удильщиком. После завтрака он оставил Петьку отдыхать на острове, а сам, переправившись на берег, пошел побродить по лесу. Но становилось уже жарко, он скоро утомился и решил поваляться где-нибудь в прохладной тени. Выбрал старую липу и лег под ней на редкую высокую траву.

Липа цвела, возле нее держался устойчивый медовый запах, и среди листьев на желтых миниатюрных соцветиях возились с жужжанием мохнатые пчелы. Одна пчела тяжело ползала по травинке, сгибая ее. Андрей Ильич подставил ладонь, и пчела заползла на нее. Обессилела, что ли? Говорят, они умирают в полете. Износятся у них крылья, и они погибают.

Ненадолго хватит таких крыльев — блестки, да и все-то у них крохотное, микроскопическое. Его приятель биолог рассказывал, что они выполняют колоссальную по напряжению и сложности работу, равную, может быть, современному промышленному комбинату. Здесь и постройка сотов, которой могли бы поучиться люди, и сбор пыльцы на какую-то хлебину, и производство воска, и пополнение рабочей семьи, и самое главное — мед. В цветочном нектаре, оказывается, значительное количество воды, и его надо обезвоживать, а тростниковый сахар превратить в плодовый и виноградный. Приятель рассказывал о каких-то железах и ферментах пчелы, под влиянием которых происходит это превращение и синтез сахаров, прежде чем будет готов мед. Кроме того, эта крошка опыляет еще деревья, посевы, сады, делая это нечаянно, как бы случайно. Или вот дятел постукивает. Ему надо добыть корм, и, когда он это сделает, какой-нибудь древоточец погибнет, дерево будет спасено.

В природе действуют твердые законы и поддерживается устойчивое равновесие, потому что законы ее едины. Случись какое-то изменение — за ним последует целый ряд других изменений и превращений, пока равновесие, необходимое для жизни, не будет восстановлено. Неплохо сделано, прочно. Непонятно, зачем сюда пришел человек? Он не нужен этой траве, липе, озеру, проживут без него и пчелы (Андрей Ильич подул на пчелу, вползшую на большой палец, и она взлетела, — значит, отдыхала просто), и дятел, и сазаны с окунями, которых они ловили с Петькой. Все будет жить. А он лишний здесь…

В траве, прямо перед глазами шевелились какие-то козявки, пробежал коричневый муравей, выполз из-под корня червяк.

В одной старой книге он как-то прочитал стихи с любопытными строчками: «…Но лениво ползущий червяк нас догонит у края могилы».

Андрей Ильич повернулся на спину, подложил руки под голову и стал глядеть в небо. Слабый верховой ветер тихо шумел в вершинах деревьев, трепал блестящие на солнце листья, а небо было спокойным, чистым, глубоким. В дальней его голубизне серебристый крестик самолета беззвучно тянул белую нитку, которая с удалением от него распухала, ширилась и рвалась, превращаясь в перистые облака. Звука не было слышно. Он появился позже и пришел, как ворчание далекой грозы. Потом нитка изогнулась и пошла вниз, а спокойный рокот вдруг прервался отдаленным взрывом. Наверно, самолет перешел звуковой барьер. «Но лениво ползущий червяк нас догонит у края могилы».

Андрей Ильич улыбнулся и прикрыл глаза. Самолет ревел серьезно, внушительно.

…Проект был забракован, и все лесоводы, рыбоводы, геологи, агрономы с торжествующим смехом показывали ему кукиши. Андрей Ильич растерянно стоял посреди толпы, пряча за спину рулон чертежей и таблиц. Вокруг не было ни одного спокойного лица. И вот тогда появился Петька верхом на лошади. «Ничего ты не можешь, — сказал он, — даже сазанов я должен тебе ловить». И это был решающий удар, тем более обидный, что Андрей Ильич не ожидал его. «Брось ты свои бумаги, пойдем уху хлебать», — сказал Петька, и Андрей Ильич покорно взобрался на лошадь. Они выехали на Охотный ряд, но тут Петька пропал, а ноги лошади стали неожиданно такими высокими, что Андрей Ильич ударился носом о контактный провод троллейбуса и… проснулся.

Над ним пронзительно кричала пигалица, шея затекла от неудобной позы, на лице лежал сухой прутик. Андрей Ильич смахнул прутик и поднялся. Приснится же такая нелепица.

Было уже близко к полудню. Ну да, двенадцатый час. Андрей Ильич потянулся, зевая, охнул — совсем как у Петьки вышло — и направился к озеру. Пока спускался к лодке, спину накалило солнцем так, что выступила испарина, Андрей Ильич снял рубашку, умылся, потом подумал и снял брюки, оставшись в одних трусах. Очень легко стало, легко и просторно. Ложась на нос лодки и подставляя спину солнцу, подумал опять с улыбкой, что хорошо бы здесь остаться, ловить с Петькой рыбу, собирать грибы, ягоды и жить потихоньку. Не надо ни ученых трудов, ни известности, ни безоглядно стремительной Москвы. Зачем здесь это? Природа, с которой он воюет и ищет в ней самоутверждения, дружно живет с Петькой и его отцом, и они вовсе не считают себя выше ее, не считаются покорителями, властелинами.

Разморенный на солнце, он опять задремал, но вдруг услышал близкий нарастающий звук:

— А-а… о-о-у-у-и-и…

Звук перешел в тонкий ребячий визг и оборвался.

— Бух-бах-бабах! — грубо выкрикнул Петька.

Андрей Ильич поднял голову и увидел его. Петька держал в поднятой руке коряжку, похожую на самолет, и бежал по острову. Он был в одних трусах, загорелый, как головешка, худой и стремительный. И на земляного мужичка он был до обидного непохож.

— Не утони! — крикнул Андрей Ильич, глядя, как Петька бросился вслед за «самолетом» в воду.

Напрасно крикнул, Петька быстро отмахивал саженки, по плечи высовываясь из воды. Легко плыл, уверенно. Он достал свою корягу, вышел на берег и помахал Андрею Ильичу рукой.

— Плывите сюда, обедать будем! — крикнул он.

Видно, смутился, что заметили его игру.

Андрей Ильич поднялся, сел за весла и переправился на остров.

— Я думал, вы спите, — сказал Петька. — Сейчас жаренку сделаем, я проголодался.

Андрей Ильич привязал лодку за куст и подошел к шалашу. Петька раскладывал костер.

— А вы ничего гребете, ровно. Где учились?

— На Останкинском пруду, — ответил Андрей Ильич. — Рядом с моим домом этот пруд был и лодочная станция.

— Слыхал, — сказал Петька. — Там телевизионный центр новый строят, в газете писали. Вышка будет больше полкилометра. Высокая она сейчас?

— Только начали еще, но из окна видать.

— Из окна? Счастливый вы — из окна! А я только по газетам знаю, по книжкам, самолета вблизи не видел. Правда, теперь есть самолеты с двигателями на хвосте?

Глаза Петьки, широкие и жадные, горели завистливо и требовательно. Андрей Ильич вздохнул.

— Не знаю, — сказал он. — Возможно.

— Есть. Учитель говорил, он не соврет. А вы на «Ту» летали? А на «Ил-18»?

— И на «Ил-18».

— Мощный, правда? У него каждый двигатель по четыре тысячи лошадиных сил. Четырежды четыре — шестнадцать тысяч! А у «Ту» сильнее, правда?

— Не знаю, — сказал Андрей Ильич.

— Сильнее, — утверждал Петька. — А ракеты еще сильнее. Гагарин на которой летал, она по силе с Куйбышевской ГЭС сравняется, а у Титова еще больше. Вы не читали «Туманность Андромеды»? Нет? Эх вы, такую книжку пропустили. Там же фотонные корабли, у них скорость почти как световая! Прочитайте обязательно.

— Хорошо, — сказал Андрей Ильич, — я постараюсь. Как будем жарить без сковородки-то?

— На прутьях. А то можно испечь. Давайте окуней испекем, а линя и карася поджарим.

Петька отгреб угли, раскопал горячее костерище, положил в углубление несколько окуней и, прикрыв их листьями, снова закопал и закрыл горячими угольями. Потом, когда прогорел сухой валежник, Петька воткнул два прута, насадил на них распотрошенных рыбин и склонил над жаром костра.

Он был в этом мире не только хозяином, он был частицей безмолвного мира, природа глядела его смышлеными глазами, и глаза эти были устремлены в неведомое, непознанное.

Когда они взялись за пахучую, исходящую солоноватым соком рыбу, Петька стал рассказывать, что он собирается сделать карманный приемник на транзисторах и уже заказал через Посылторг детали. Ламповый он давно сделал, еще в шестом классе, а сейчас он уже в восьмой перешел, и ему надо на транзисторах. И еще он мечтает сделать перпетуум-мобиле. Не может быть, что нельзя построить его, — можно. Вот он вырастет, выучится хорошенько и построит.

Андрей Ильич улыбнулся, отложил обглоданный костяк рыбы. Perpetuum mobile. Надо же так. Он засмеялся.

— Вы чего? — удивился Петька.

— Да так, — сказал Андрей Ильич. — Интересный ты парень!

— А что, разве нельзя? Учитель, правда, говорит, что нельзя, и в книжках то же, но я не верю.

— Нельзя, — сказал Андрей Ильич. — Таких двигателей нет. Я тоже мечтал построить, и многие мечтали, но ничего не вышло.

— Почему? — спросил Петька.

— Не знаю, — сказал Андрей Ильич. — Наверно, потому, что вечного ничего нет. Все изнашивается, стареет, умирает.

И когда он сказал это и увидел удивленное лицо Петьки и его чистые безбоязненные глаза, он вдруг почувствовал, что сказал вещь невозможную, неприличную и глубоко лживую. Петька не понимал его, не мог он понять этой усталой мудрости и поверить в нее не мог.

— Зачем вы сюда приехали? — спросил он, повторив вчерашний вопрос своего отца.

Андрей Ильич вспомнил лесника, который верил в себя и не сомневался в самом главном, и вздохнул. Они не знали о его забракованном проекте, и о больном сердце не знали, и о той длительной напряженности, с которой он подошел к своей самой ответственной грани, — вот как реактивный самолет подходит к такой грани, у которой начинается звуковой барьер. Андрей Ильич не преодолел своего барьера, но почему его потянуло сюда, к своим истокам, зачем он вдруг захотел увидеть затопленную им самим деревню, землю, этот забытый лес? Или эта земля ему, как мифическому Антею, даст новые силы, но зачем они, если проект уже сделан другим, да если бы он и не был сделан, все равно Андрей Ильич не верит уже в вечный двигатель, которым загорелся Петька. Или верит? Ведь принесла же его сюда какая-то сила, принесла независимо от его намерений.

— Вечером Нежданка на свиданье придет, — сказал Петька, подымаясь. — Вы поспите в холодке, а я пойду в талы новое удилище срежу.

Он ушел, не объяснив, кто такая Нежданка, а Андрей Ильич лег на привядшей травяной подстилке у шалаша. Всю последнюю неделю здесь он не курил, решив окончательно бросить, много спал и, подчиняясь заботам старой лесничихи, пил молоко и бродил по лесу. Он заметно посвежел, и лесничиха, убедившись, что «корм в коня», стала к нему еще заботливей. Будто родная мать хлопотала. Наверно, она чувствовала всю беспокойную работу, происходящую в нем, чувствовала важность этой работы и ценность его самого, если радовалась, что он посвежел и загорел.

Андрей Ильич незаметно уснул и проснулся уже к вечеру, ощутив, что кто-то настойчиво щекочет его босые ноги. Он сел на траве и увидел возле себя хитро улыбающегося Петьку с тетрадью в руке. Наверно, этой тетрадкой он и щекотал его.

— А я домой съездил, пока вы спали, — сказал он. — Сейчас ловить будем, вставайте.

Жара уже спала, солнце спряталось за пышное кучевое облако над лесом, еле ощутимо тянул по озеру легкий ветер.

Андрей Ильич поднялся, сполоснул у берега лицо, вытерся подолом рубахи и занял свое место в лодке.

— Ты что за тетрадку привез? — спросил он Петьку.

— Узнаете потом.

Они встали на прежнем месте и раскинули удочки.

Первая же поклевка сбила полусонное состояние. Андрей Ильич засуетился, вскочил, вырвал поспешно удочку — маленькая рыбешка, с палец величиной, извивалась весело, будто смеялась над ним. Впрочем, подсек он ее ловко, хорошо поддел. Нисколько не хуже Петьки, может, ловчей самого Петьки.

Андрей Ильич поправил смятого червя и вновь закинул. Ждать пришлось долго, минут сорок, если не больше. Петька опять таскал окуней и басисто крякал, а Андрей Ильич терпеливо ждал. Зато уж потом клюнуло, да как клюнуло! Поплавок боком повело в сторону, он перевернулся и, булькнув, сразу пропал. Андрей Ильич потянул удилище к себе, оно не поддавалось, дрожало (а может, это руки дрожали?) и выгнулось дугой. Петьке крикнуть? А если спугнешь? Леса вся ушла в воду, тонкий конец удочки чертил, и брызгал, и звенел от напряжения, удилище рвалось из рук, Андрей Ильич вытянулся над водой и, удерживая его и боясь сорвать, нагибался все больше, наклоняя лодку.

— Теперь потяните чуток, — сказал Петька сзади. В голосе его чувствовалось волнение. — Еще чуть-чуть… еще. — Он сунул в воду сачок на длинной ручке и ждал. — Отпустите чуток, сорвется… Теперь подтягивайте…

У лодки бешено забился пенный водоворот, Петька крякнул, взмахнул сачком, и в лодку упало что-то громоздкое, оглушительное, сверкающее.

— Не кит, — сказал Петька, глянув на вспотевшее лицо Андрея Ильича, — зато сазан что надо, мечта!

Андрей Ильич опустился на лавку и стал искать по карманам сигареты, забыв, что бросил курить. Петька оглушил прыгающую рыбину веслом и нагнулся, любовно ее рассматривая.

— Везучий вы, — сказал он с похвалой. — Такой сазанина, чешуя по пятаку…

— Чуть было не сорвался, — сказал Андрей Ильич, чувствуя неутихающее волнение и азарт, которого он так ждал в последнее время.

— Сорвешься в таких руках! — хохотнул Петька. — Да и леска у меня крепкая — полхвоста у лошади выдергал.

— Прочная. Как ты смастерил такую?

— Не впервой нам. Садитесь, теперь пойдет.

Вскоре Андрей Ильич выудил еще двух сазанов, и опять они с Петькой волновались, пока не втащили рыб в лодку, а втащив, радостно разглядывали, щупали и, перебивая друг друга, вспоминали подробности удачной ловли. Они сидели на корточках, носом к косу, возбужденно говорили, как два сверстника, довольные друг другом, и не было Андрея Ильича, ученого-гидротехника, не было его многодумных трудов, седины, морщин — ничего не было. Просто два человека в охотничьем азарте радовались и были счастливы своей удачей. Такого откровенного счастья Андрей Ильич никогда не испытывал.

Они говорили с Петькой междометиями, знаками и отлично понимали друг друга. Когда издали раздался призывный рев, Андрей Ильич догадался, увидев улыбку Петьки, что это Нежданка. Поднявшись, они увидели у копешки сена на другом берегу двух молодых лосей — самца и самку. Самка стояла впереди, у самого берега, и, подняв тупоносую морду, глядела на лодку.

— Нежданка! Нежданка! — позвал Петька.

Лосиха замычала на этот раз тихо и успокоенно, а лось попятился и стал под деревом.

Петька разделся, достал из сумки горбушку хлеба, круто посыпанную солью, и, подняв ее над собой, соскользнул в воду и поплыл, загребая одной рукой.

Он плыл по самой глубине, не смущаясь расстоянием до берега, довольно значительным, когда плывешь наискось, почти по диагонали, и держал над собой посоленный хлеб, чтобы его не замочить.

По мере удаления от берега он плыл все медленней, а примерно на середине пути (устал, что ли?) неловко перевернулся на спину и окунулся с головой. Наверно, он хлебнул при этом воды, потому что тотчас повернулся на живот и растерянно забил ногами, развернувшись прямо к берегу.

— Нежданка, Нежданка! — донесся его испуганный голос.

И Андрей Ильич, едва уловив этот голос и еще не поняв его значения и смысла, был уже в лодке и летел по озеру стремительно и неудержимо, как пожарная машина, крича во все горло: «Держись, держись!»

И этот крик и Петькин зов словно бы разбудили равнодушное спокойствие древнего озера и леса, оживили их тишину, и она отозвалась тревожно-озабоченным эхом.

Андрей Ильич греб изо всех сил, весла изгибались от резких рывков, и вода расступалась перед лодкой широкими усами.

Нежданка вошла в воду почти сразу же после зова своего кормильца, и он выплыл, обняв ее за шею, и уже кормил хлебом и гладил, когда лодка ткнулась носом в берег, осыпав на себя куски глины.

— В сеть ногой попал, чуть не запутался, — сказал Петька. — Вы поезжайте, а то она вас боится. Я берегом приду. И как это я забыл про сеть?! Говорил же батька…

Андрей Ильич поехал обратно, недоверчиво глядя, как лосиха трется горбоносой мордой о мокро-блестящее плечо Петьки, а лось стоит под деревом в отдалении и терпеливо ждет, сторожко поводя ушами.

Черт знает что, как во сне. В сказочном невероятном сне. Озеро, лоси, сеть, мальчонка, древняя опасность утонуть. Андрей Ильич еще дрожал от возбуждения, опасливо глядел на берег и чувствовал, что он готов броситься к Петьке, если настороженный лось пойдет к нему. Эта его тревога и озабоченность не улеглись и потом, когда Петька возвратился и они стали варить уху. Он боялся, как бы мальчонка не обварился кипятком, не обжегся в пламени костра, не порезался ножом, когда чистил рыбу. И хотя это было смешно — Петька лучше его знал такую работу, — он тревожился и чувствовал, что судьба мальчишки ему не безразлична. И вместе с этим чувством пришло ощущение своей силы и способность сделать все в решительный момент.

А Петька сидел на траве, чистил ножом рыбу и рассказывал, что позапрошлой весной старую лосиху задрали волки, а лосенка отец разыскал в чаще, и Петька долго выпаивал его коровьим молоком, а осенью, когда лосенок подрос, выпустил в лес. Всю зиму Нежданка навещала дом лесника, а нынешней весной Петька перенес встречи на озеро. Когда он бывает занят и не является, Нежданка зовет его, а не дождавшись, приходит домой и сердится, не хочет брать хлеб.

Он давно уже успокоился и легко перешел на прерванный в обед разговор о транзисторном приемнике и перпетуум-мобиле и опять увлекся, пообещав доказать Андрею Ильичу возможность постройки вечного двигателя.

Андрей Ильич слушал его, подкладывая в костер сухие сучья, и улыбался. Вот с таким же наслаждением он слушал доклад прославленного ученого на конгрессе. Вещи несопоставимые, разумеется, но вот же не знаешь, что такой пустяк доставит тебе радость и, следовательно, окажется значительным.

Потом они сидели в шалаше на земляной, застеленной сеном скамейке и хлебали деревянными ложками из ведра дымящуюся уху. Уха была ароматной, с дымом костра, с душистым укропом, а тут еще примешивались запахи трав, цветов, свежесть лесного и озерного воздуха. И во всем этом: в еде, и в чистом воздухе, и в запахах — была добротность, прочность здоровой уверенной жизни.

После ужина Петька посыпал крупную рыбу солью и достал свою смятую тетрадь.

— Вот чертежи моего двигателя, посмотрите, пока светло.

Андрей Ильич взял тетрадь и поглядел простенькую схему и подклеенный к ней чертеж какого-то узла.

— Перпетуум-мобиле, — сказал Петька с гордостью. — Основой его я сделал реактор на трансуранах, топливом будет сто второй элемент.

— Так ведь он еще не открыт, — сказал Андрей Ильич.

— Откроют, — заверил Петька. — В Дубне наши ученые, — вот только забыл фамилии, радиохимика одного помню, Ермаков, — получили изотоп сто второго, но живет он пока недолго, всего несколько секунд.

— А тебе сколько надо?

— У меня рассчитано на четыреста лет.

— Хм, на четыреста. Но ведь это не вечность.

— Я знаю, но это только начальный цикл, а потом сто второй элемент превращается в новый, его тоже еще не открыли, а этот новый — в фотон. Вот дальше я пока не знаю, но я думаю, что фотон вечный. Ведь свет-то не пропадает и живет только в движении, а в покое масса фотона ничего не весит — нуль. Это один академик в журнале писал. Значит, фотон вечный, так ведь?

— Вряд ли, — сказал Андрей Ильич серьезно. — Если масса фотона равна нулю, следовательно, ее могли измерить в состоянии покоя.

— Э-э, — засмеялся Петька, — а вы так сразу и поверили! Вы что, не слышали закона сохранения и превращения материи? Ничто не умирает и не пропадает, а только превращается в новое — вот!

Андрей Ильич засмеялся и дурашливо покрутил головой. Он никак не мог освободиться от событий второй половины дня и вернуться к прежнему состоянию, и это его радовало и умиляло. Он поймал тройку большущих сазанов, увидел Нежданку и пережил какую-то радостную и бодрящую тревогу за Петьку, который мог утонуть, а тут еще ароматная уха, дискуссия о вечном двигателе и разных больших вещах, которые любит Петька. Черт знает как хорошо, сказка какая-то, Шехерезада!

Его забавляла и радовала Петькина уверенность, веселила захватанная тетрадка с корявыми чертежами (вот такая и у него была) и эти его смешные рассуждения о транзисторах, фотонах, и все, и все. Или он уже успел отдохнуть за эту неделю, или в нем совершилось что-то подготавливаемое годами, но приходила легкость и уверенность, и эта уверенность была где-то вне его, она жила независимо от его усталости и сейчас стояла рядом и поила его. Вот так было в детстве и юности, и потом наступали такие минуты уверенности и безоглядности, но все это было не только с ним, все это начиналось еще до него, началось с веры в вечность, потом в такой двигатель, который он тоже собирался сделать, в исследования и муки, которые никогда не прерывались со смертью одного, но подхватывались другими, и какая-то вечная непонятная сила заставляла их — и других, и третьих, и четвертых, и многих — работать, идти, лететь, стремительно и безостановочно, как фотон, который не существует в покое. Вечная движущая сила эта была в земле и в душистой траве, в воздухе и в воде, в закатном разбрызганном солнце и розовых облаках, в Нежданке, защищенной человеком, и в горячих глазах Петьки. И была она незатухающей и постоянной, она не могла не действовать, потому что ею жил, пульсируя, неустанный мозг Андрея Ильича, потому что она требовала вечного двигателя от беспокойного наивного Петьки, потому что масса фотона в покое равна нулю.

1966 г.