1. Прием у психокорректора
— Итак, вы утверждаете, что кошмары мучают вас уже около шести месяцев?
— Это не совсем кошмары. Скорее, обычные сны, действие которых происходит в жутком кошмарном мире, — говорю я. — Мне постоянно снится этот мир.
— Что вы под этим подразумеваете? — спрашивает она.
— Я там словно проживаю параллельную жизнь, понимаете? Например, в том мире у меня есть дом и какие-то родственники. Они беспокоятся за мое состояние, что-то советуют. Но я к ним не испытываю родственных чувств. Какая-то область моего сознания дает понять, что они не настоящие. У меня там есть работа, но я ее ненавижу. Я там — это не я, а какой-то никчемный ипохондрик. Там скучно. Нет гибридов в нашем понимании этого термина. Странная выдумка. Глобальный мыльный пузырь. Только, знаете, не радужный, а серый. Их цвета неживые. Все серое. Но при этом ощущения, эмоции мнимой действительности потрясающе реальны!
— Вы сказали «скучный». Но здесь тоже не всегда бывает весело, разве не так? Чем их мир отличается?
— Возьмите две лампы разной мощности, — говорю я. — Чем они будут отличаться?
— А вы как думаете?
— От одной будет больше света, чем от другой. Принцип работы один и тот же, а эффект разный.
— Понятно, — кивает она и делает карандашом пометки в блокноте.
Она старше меня всего года на три. Светлые волосы, зеленые глаза, сияющая кожа. Свитер в обтяжку выгодно подчеркивает грудь. Да что она знает о проблемах?
— Во многом наши миры похожи, — добавляю я, — есть различия в технологиях, традициях и все такое, но суть, основа, кажется совершенно одинаковой.
Она снова поднимает голову.
— Но вы не сразу решили обратиться к специалисту?
— Нет. В прошлом месяце кое-что произошло, и стало хуже.
— Расскажите подробнее.
— Я стал объяснять тем людям, что существует и другой мир. Мой родной мир. В котором мне интересно, в котором я чувствую себя живым. Сначала они в ответ кивали, смеялись, воспринимая мою историю как шутку. Но потом в их глазах появилась отчетливая, не проходящая тревога. Они решили, что я болен.
Воксофон щелкает. Психокорректор извиняется и быстро заменяет кассету.
— Интересный поворот, — говорит она, заново устраиваясь в кресле. — И что было дальше?
Кресла в кабинете удобные: кожаные, с подлокотниками. Все в кабинете психокорректора устроено с целью создания максимально комфортной, расслабляющей обстановки. Зачем я сюда пришел? Чувствую себя идиотом. Мерные колебания маятника напольных часов, взлетает и снова опадает под резким порывом ветра занавеска, воздух молотят лопасти вентилятора… мне хочется спать. В последнее время сонливость одолевает меня. Как будто я с утра пораньше объедаюсь транками.
— Александр! Вы слышите меня? — она чуть повышает голос.
— Да, — я смотрю ей в глаза. — Извините, отвлекся.
— Так что с вами произошло в сером мире?
— Меня поместили в сумасшедший дом. Теперь каждую ночь я просыпаюсь в палате, под завязку набитую психопатами. Я — шизофреник. Когда я протестую — меня обкалывают смесью аминазина с бенперидолом и привязывают к кровати.
Психокорректор в задумчивости качает головой.
— Даже лекарства одинаково называются? — спрашивает она.
— А вас не удивляет, что в фантастическом фильме про злобных космических пришельцев, атакующих Париж, тоже есть Эйфелева башня?
— Я понимаю, о чем вы… И вы боитесь из-за этого сойти с ума здесь? На самом деле?
— Вы чертовски проницательны.
Легкая улыбка на ее губах.
— Вы знаете, что чувство юмора — надежное средство от сумасшествия.
— Это ваш совет?
Она резко подается вперед. И улыбается шире.
— Я прекрасно вижу, господин Турбин, что вы мне ни капли не доверяете. Так что давайте начистоту. Вы ведь тоже имеете отношение к медицине.
— Интересный поворот, — говорю я. — Давайте.
— Вы исключительно нормальный человек. Я внимательно изучила вашу карту и результаты тестов. На настоящий момент вашему физическому и психическому здоровью можно лишь позавидовать. Но вот чего вам точно не хватает — это адреналинового заряда. Простите меня, но мне кажется, что в основном вы страдаете от скуки. Отсюда депрессия и дурные сны. Поверьте: проблема широко распространена, особенно среди людей вашего возраста. Признаю, что в вашем случае она проявляется оригинально, но не более того… — Психокорректор выдерживает паузу. — Я так понимаю, что после получения диплома вы собираетесь проходить дальнейшую стажировку для получения лицензии лекаря?
— Собираюсь.
— Выберите для себя какую-нибудь ненормальную специализацию. Займитесь тем делом, которое заставит работать вас на пределе возможностей, перестаньте жалеть себя. Я уверена, что это поможет.
— Вы правда думаете, что поможет? — спрашиваю я.
Психокорректор кивает.
— Тесты показали, что вы — типичный адренофил. Представьте гепарда, который вместо того, чтоб охотиться в саванне, преодолевать гигантские расстояния, будет сидеть в клетке, есть что дают и ныть о том, как все плохо. Выйдите из своей клетки наконец!
— Красивое сравнение, — говорю я. — Приятно, что вы сравнили меня с гепардом.
Псикорректор делает вид, что не замечает иронии.
— Но одной работы для вас будет маловато, — говорит она. — Вам будет полезно еще кое-что. Разновидность арт-терапии.
— О чем вы?
— Вам нужно хобби.
— Работа — мое хобби.
— Начните хотя бы вести дневник.
— Я никогда в жизни не вел дневника. По-моему, это удел малолетних девиц и наших писателей, изнывающих от ощущения собственной значимости.
— Зря вы так думаете. Практика показывает, что это действует. Попробуйте.
— Да я не умею писать ничего, кроме научных отчетов! О чем мне вести этот дневник?
— О чем угодно! — оживляется психокорректор. — Хоть природу описывайте, какая разница. Главное, начните писать регулярно, а мысли появятся.
— С описаниями природы у меня с детства туго, — говорю я. — Небо стало ниже, птицы полетели в теплые края… на этом уровне.
Она смеется. Мне отчего-то приятно, что удалось ее рассмешить.
— А между тем наше время вышло, Турбин. Всего доброго.
2. «Песочные человечки»
Время истекает. Причем не в фигуральном, а в самом что ни на есть практическом смысле. Колбы автоматически переворачиваются, и песок снова бежит через узкую горловину, на подставке вспыхивает третий синий огонек. Пошла сорок первая минута. Поздний вечер.
Я пью эспрессо в недавно открывшемся на Пяти углах кафе «Песочные человечки». Неизвестно, знакомы ли устроители заведения с историями грязного реалиста Тео Гофмана, но смотреть сны здесь мне точно не по карману. Особенность кафе (первого подобного в нашем городе) состоит в том, что тут платят за время пребывания. Поминутная такса. Безалкогольные напитки и сладости бесплатно, еду можно приносить с собой, курить нельзя. На входе каждому посетителю выдаются часы, контролирующие личное время. Кафе в одночасье стало модным, как пишут в сети любители каламбуров. И не только благодаря оригинальной идее, но и тому, что по вечерам в «Песочных человечках» играют музыку, читают стихи, устраивают показы фильмов и всевозможные перфомансы.
Время течет. На сцене мальчик в черной шляпе, вытягивая цыплячью шею и стоя на одной ноге, читает свою поэму о сиюминутности бытия. Называется: «Смерть газового фонаря». У него в руках стопка отпечатанных листов толщиной с кирпич. Свет фонаря сравнивается с душой. Символист. Если честно, поэзию я как-то не очень.
Я отчего-то рассчитывал, что в «Песочных человечках» выбор пойдет лучше. Что процесс «время — деньги» меня стимулирует. После разговора с психокорректором минуло целых две недели, но я так ничего толком и не решил. Спал по минимуму. Накопившаяся усталость лежит на плечах свинцовым одеялом. Сегодня пятница, а уже в понедельник, крайний срок, следует определиться со специализацией. А я совершенно не представляю, чем по-настоящему хочу заниматься. Куража нет. На черта тогда стал лекарем? К хирургии нет истинного призвания. Поликлиническая терапия? Я представил, что пять дней в неделю с утра сижу за одним и тем же столом и выслушиваю бесконечный поток одинаковых жалоб. Содрогнулся. Семейный лекарь на участке? Рассылка по пневмопочте требований: срочно явиться на прививки!
Нет, спасибо. Спец по половым расстройствам? И вот передо мной выстраивается шеренга матросов, нагулявших приключения в африканском порту, звук дружно расстегиваемых ширинок…
Надо переключить внимание. Я допиваю кофе, сгребаю в пригоршню кешью с блюдца и рассматриваю тех, кто пришел. Коротко стриженный бармен в футболке с аппликацией парящего цеппелина что-то шепчет красивой блондинке в высоких сапогах и короткой юбке. Та фальшиво смеется, запрокидывая голову. Парень с оранжевыми дредлоками — ритуальная притча бомбил-прилипал — сидит с торца барной стойки и протирает гогглы; ждет, когда закроется пневмотен, чтобы предложить услуги. В темном углу разместилась компания райветов, детей заводских районов, заклепанных на всю голову любителей старого индастриала и тяжелых армейских ботинок. Тянут через соломинки крюшон. Рядом с музыкальным автоматом клакер в фирменном макинтоше и респираторе, подключившись к гиросети напрямую через затылочный привод, сворачивает очередное пространство. Фанатичный грибной эльф. Все при деле, кроме меня.
Усатый курсант подкатывает к девушке. Она красивая: русые волосы рассыпались по плечам, фигура стройная, подтянутая, только на мой вкус плечи чересчур широки, как у гимнастки или пловчихи. На ней серебристое платье с глухим воротом. Но ведет себя девушка странно для свидания. На курсанта ноль эмоций, водит ладонью, затянутой в перчатку, по висящему на стене зеркалу, будто пытается слиться с собственным отражением. Между нами всего пара столов, и вот я отчетливо вижу, как рука гимнастки начинает дрожать. В кафе совсем не холодно, даже наоборот. На физиологический тремор не похоже, а значит, это может быть неврологическая патология. Интересно.
Курсант ничего не замечает, в гормональном порыве придвигается ближе к ней, норовит прижаться, потрогать. В этот момент поэт-символист на сцене дает явно незапланированного петуха, я отвлекаюсь. Ногу он до сих пор держит на весу. А в следующую секунду на пол летят часы. Пластиковые колбы остаются целы. И девушка с тремором кричит:
— Не смей меня трогать, урод! Оставь меня в покое! Понял? Отвали!
Она хватает руку парня и кусает ее. Курсант вскакивает в ужасе, верещит, капли крови из прокушенной руки капают на столешницу.
В зале мгновенно наступает тишина. Все смотрят на русоволосую девушку.
— Урод! — вопит она. — Все лапают! Урод, урод, урод…
— Угомонись, — говорит бармен в футболке с парящим цеппелином, подходя ближе и стараясь ухватить ее за локоть. — Ну-ка.
— Психопатка, — это курсант. — А я еще за твое время платил…
Девушка толкает бармена, бармен хочет удержать девушку. Дергает ее на себя, вытаскивает под лампы, и гимнастка вдруг падает на скамейку, начинает биться в судорогах, на губах выступает пена.
— Эй! — пугается бармен. — Эй, ты чего? Я же не сильно… Ты припадочная, что ли?!
— Лекарь есть? — тихо спрашивает кто-то, а потом громче: — Лекаря! Лекаря позовите!
Я продолжаю смотреть. Я ничего не говорю.
Я еще даже не лицензированный спец.
Люди придвигаются ближе. Бармен укладывает девушку на пол, подкладывает ей под голову свернутую куртку, вытирает платком рот. Вперед протискивается невесть откуда взявшийся худой, как полвесла, Дуремар, и начинает давать указания:
— Расступитесь! Надо обеспечить ей доступ воздуха! Я курсы проходил, это припадок…
Он рвет ей ворот платья, и все ахают, чуть отступив.
— Водяница, — говорит один из райветов. — Заблудилась, наверное…
Грибной эльф хмыкает. Фальшивая блондинка брезгливо морщится.
Под ушами девушки обнаруживаются жабры. Дуремар торопится стянуть с ее рук перчатки — надо убедиться, что между пальцами спрятались перепонки.
Все-таки пловчиха, думаю я. Растолкав сгрудившихся райветов, подхожу ближе, смотрю пульс и зрачки.
— Ты чего делаешь, мальчик? — вмешивается Дуремар. — Отойди.
— Сам отойди, — говорю я. — Свет загораживаешь.
Зрачки расширены. Пульс прокатывается слабой волной. Дыхание водяницы поверхностное, частое, кожа липкая, тело сотрясает дрожь. Локти плотно прижаты, спина выгибается, зубы стиснуты.
— Ее в воду нужно! Несите воду! Гибрида в ванну нужно! — кричат.
Бармен бежит на кухню давать распоряжения. Работники не находят ничего лучше, чем старую бочку, выкатывают ее в центр зала, под лампы; нацепив на кран резиновый шланг, подают воду, наполняют бочку.
— Заблудилась, господа! Русалка заблудилась, ничего страшного! — Дуремар делает успокаивающие пассы. — Сейчас ей станет легче. Помогите поднять! Станет легче ей!
— Сомневаюсь.
— А ты не сомневайся! — шипит на меня Дуремар. — Я курсы окончил.
Меня отпихивают в сторону. Русалку, находящуюся в полубессознательном состоянии, берут за плечи и ноги и тащат к бочке.
— Так! Аккуратнее, господа… Это обычный припадок. Соли в воду добавьте!
Нет, это не обычный припадок. Летом русалки нередко выбираются на сушу, чтобы погулять, приняв снадобье, рецепт которого держится ими в строжайшем секрете. Снадобье не позволяет полностью избавиться от русалочьей природы: жабры и перепонки остаются, но на месте хвоста появляются ноги — так называемый парадокс Андерсена. Но время такого состояния ограничено. За право пошевелить пальцами ног русалки всегда расплачиваются поистине лавинообразным вымыванием кальция из организма, после каждого выхода на сушу им необходимо длительное восстановление в родниках с повышенным содержанием солей жесткости. Говорят, замаскировавшуюся русалку легко раскрыть, если предложить ей обычный мел. Ни одна не устоит — набросится на угощение. Без особого вреда русалка может гулять от двенадцати часов до суток. От своего водоема она далеко не уходит.
Едем дальше. Чтобы начались такие судороги — русалка должна пробыть на суше минимум неделю. С чего? Заблудилась? Да она во сне или обколотая наркотой по уши — все равно дорогу домой найдет! Вывод: скорее всего, что-то мешало ей вернуться. Что?
И еще: при нехватке кальция в первую очередь сводит икры, начинаются судороги ног. В нашем случае все немного не так. Плюс гиперсаливация, излишняя агрессивность… соображай, Турбин.
А тем временем русалку запихивают в бочку.
Она приходит в себя и издает дикий крик, который обрывается и переходит в сипение. Из последних сил водяница отбивается от схвативших ее людей, царапает им лица…
— Дрянь какая! — не выдерживает Дуремар. — Мы же тебе добра хотим…
Пол залит водой. Творится черт-те что. Испуганный поэт продолжает стоять на одной ноге.
— Идиоты! — ору я. — Отпустите ее! Не видите: она же боится воды и света!
— И чего? — поворачивается ко мне бармен. — Что с ней, по-твоему?
— Это бешенство.
3. Выбор сделан
В «Песочных человечках» после слова «бешенство» у оцарапанных посетителей началась паника. Прививочному кабинету теперь прибавится работы. Первым, конечно, заголосил курсант. На щиколотке русалки нашли укус. Сломали ногу, пока искали, — кости и зубы уже начали крошиться. Ее тело разрушалось буквально на глазах. Известно, что русалки любят бывать на кладбищах, ночевать в склепах и прибиваться к различным неформальным сборищам: «Детям ночи» и прочему бреду. Может, и напоролась на какую-нибудь крысу. Вызвали специализированную бригаду, которая спеленала водяницу и погрузила в карету. Никаких иллюзий по поводу ее состояния я не испытывал: в ближайшие часы начнется третья стадия рабиеса, которая сопровождается параличами. Она перестанет дышать. Есть, конечно, экспериментальные методы лечения: ввести в искусственную кому, отключить на время мозг опиоидами, подавить судорожную активность и влить противовирусные в надежде на выработку антител — я читал об этом статью в «Лекарском вестнике». С человеком, может быть, и попробовали бы, но не с гибридом. Кому это надо?
Таксист в дредлоках назвался Олли. В салоне ненавязчиво играет регги, на приборной доске лежит трубка для курения гашиша — полгода назад наконец приняли закон о легализации легких наркотиков. Главное, за рулем не курить. Я не вижу ничего плохого, например, в марихуане, вреда от нее уж всяко не больше, чем в ежевечерней упаковке пива под дальновизорский треп. Все дело в количестве.
Я смотрю в окно. Фонари зажглись, синие языки пламени танцуют под квадратными стеклянными колпаками. Одни и те же вывески. Аптеки и рестораны японского питания. Паромобиль мчится по Воздухоплавательной улице. Я живу у станции «Волкова деревня», в прошлом веке на этой территории была колония вервольфов — отсюда и название.
Олли убавляет музыку. Ему охота поболтать.
— Лихо сегодня было в «Человечках», да, брат?
Иностранные туристы, бывает, выказывают резкое недовольство обращением наших таксистов, считают это нарушением личной дистанции и все в таком духе. Им приходится объяснять, что это традиция: шофер, решив затеять беседу, обязательно добавляет «брат». Если тебе интересна тема, ты возвращаешь обращение. А если нет — значит, нет. И всем все понятно.
— Извини, я немного устал.
Олли понимающе кивает и прибавляет музыку обратно. Кажется, он не обиделся. Он чуть раскачивается под ритм, напевая себе под нос. В институте я тоже играл в группе. Когда я последний раз держал в руках контрабас? Что стало с мечтой о статусе рок-звезды? Мы не замечаем, как быстро меняемся. Наверное, где-то в памяти остается отпечаток твоих стертых личностей, реальные костюмы в воображаемом шкафу.
Я снова думаю об этой русалке. Интересно, а после смерти она обернется? Почему это меня волнует… думал бы я о ней, окажись она не такой красивой?
Вот и знакомые улицы. Я попросил высадить меня за два квартала от дома — захотелось прогуляться перед сном.
— Спасибо, брат, — говорю я, протягивая таксисту обещанную сумму. — Доброй ночи.
Олли качает головой.
— Не надо денег. Если бы ты не догадался — ее бы просто в итоге выбросили в канал. Другие люди тоже могли пострадать. Олли все видел.
— Спасибо, — повторяю я.
— У тебя прямо какое-то чутье на гибридов.
— Мой прадедушка был сатиром, — говорю я. — Все из-за этого. Впрочем, о сатирах ты знаешь не понаслышке.
— А как ты понял? — хохочет Олли.
— По твоим ортопедическим ботинкам.
Олли с вежливой улыбкой протягивает визитку:
— Звони, если что. Тебе всегда скидка у меня будет. Ночью я никогда не сплю.
— Спасибо, — в третий раз отвечаю я.
— Спокойной ночи, лекарь.
Просигналив на прощание, Олли уезжает.
Побродив недолго по парку, забираюсь на качели у дома, где снимаю жилье. Вынимаю из кармана джинов брегет, вместе с солидным отцовским гардеробом — все наследство, щелкаю крышкой. Часы показывают пять минут второго. Я поднимаю голову: ночь выдалась звездная. Качели слегка поскрипывают. Во дворе темно (у нас тут фонари не работают) и тихо. Потом где-то завыли собаки.
Чутье, говоришь? Ну, хоть с этим я разобрался.
И как-то сразу стало понятно, что еще одно лето подходит к концу.
4. ИФАС
Здание Института физиологии антропоморфных существ находится по адресу: Восьмеричная улица, дом 2. В холле института под противоударным стеклом лежит главный научный труд, с которого начались исследования в данной области, своего рода талисман направления. Он называется «Физиолог» и представляет собой сборник научных статей по гибридам; первые попытки составить его предпринимались еще в III веке нашей эры. Эту книгу не единожды теряли, сжигали как еретическую и принимались писать вновь, восстанавливая сведения по крупицам. Книга живая, в том смысле что информация постоянно обновляется, к труду подшиваются все новые листы — и, когда-то тонкая, брошюра раздалась до неподъемного манускрипта. В Европе «Физиолог» проходит под названием «Бестиарий». Как мне объяснили, научный труд планируется издать на нейроносителях: бумага уходит в прошлое, да и моддинг через гиросеть проводить сподручнее. Издавать будут собственными силами. Помощи ждать неоткуда.
Корпуса института выглядят обветшалыми (кроме того, где сидит ректор), финансирование только из государственного бюджета, а наше правительство, как известно, отнюдь не стремится вкладывать средства в развитие науки. Если только наука не пашет над созданием нового оружия. Среди ученых во все времена было немало вольнодумцев. А тех, кто способен мало-мальски соображать, гораздо труднее поставить в строй и заставить кричать «ура!» в ответ на откровенно идиотское требование. Нашему президенту приятна нация, состоящая в большинстве своем из исполнительных дебилов, ими легче управлять.
На базе института функционируют поликлиника, стационар и отделение неотложной антропоморфной помощи.
В понедельник я тщательно бреюсь (от прадедушки не досталось копыт, но донимает волосатость), опрыскиваюсь модным парфюмом «Цельсий», надеваю белоснежную рубашку и галстук, выбираю лучший из трех отцовских котелков, беру ритуальную винтовую трость (знак лекарского дома), неприлично долго верчусь перед зеркалом и, наконец, отправляюсь подавать заявление. Мои родители были военными лекарями и погибли при исполнении, когда мне было пятнадцать, — так что полагаются льготы при поступлении. Кроме того, я получаю пенсион, выплачиваемый до достижения двадцати трех лет при условии непрерывного обучения. Этих денег хватает на оплату съемного жилья (родители не успели получить свою квартиру). И еду.
На подступе к институту ловлю на себе несколько заинтересованных женских взглядов. Это всегда приятно. Кровь сатира дает о себе знать.
Но вся приятность улетучивается, когда меня начинают гонять по кабинетам, устраивая всевозможные проверки: помимо бюрократической возни, обязательны медицинское освидетельствование (включая мазок на скрытые инфекции и поиск глистов) и выслушивание речи полковника в запасе, который отвечает за воинский учет. Мат полковник не вставлял — он разговаривал исключительно матом. Повторить эти конструкции на письме будет невозможно, поэтому я лишь коротко передам суть.
Если выкинуть лишние слова, наш диалог свелся к следующему:
— Ты… хочешь послужить… Родине, сынок?
— Мечтаю с юных лет.
— Тогда… почему… такого-то числа… такого-то… года… ты… уклонился от призыва на военные сборы, а?..
— Так получилось.
— Что?..
— В деле все написано.
Полковник долго и с ожесточением листает мое дело.
— Если б не твои родители… я бы… тебя щас… — говорит он, но все-таки ставит печать на листок учета кадров.
— Всего доброго.
Затем я попадаю на прием к главному лекарю отделения по фамилии Москитов. Это толстый одышливый старикан в чиновничьем сюртуке. Голос у него визгливый.
— Почему выбрал именно эту специализацию? — спрашивает он. — У нас?
— Мне интересно работать с гибридами и неинтересно постоянно сидеть за столом. И это единственная практическая база по неотложной помощи подобного направления в Санкпите.
— У нас мало платят!
— Я в курсе.
— Нет, ты не понял. У нас очень мало платят.
— Ничего страшного.
— Скажу прямо, что-то в тебе мне совсем не нравится.
— Это нормально.
— Но — так и быть. Послезавтра у тебя будет пробный выезд. Со специалистом, которого я тебе назначу, — Москитов почему- то ехидно скалится. — Если в конце дня он скажет, что ты подходишь и он согласен быть твоим куратором, — будешь зачислен в штат.
— А если он так не скажет?
— Повторюсь: ты мне не нравишься…
— Это несправедливо. Я должен пройти стажировку и получить лицензию.
Москитов растягивает рот в злобной ухмылке и склоняется через стол ко мне. Зубы у него плохие, а изо рта воняет. Кажется, у него галитоз.
— А что сделаешь? Жалобу напишешь в комитет? Привыкай к трудностям, малыш. В любом случае, этот год для тебя будет непростым.
— Ясно, — киваю я. — Тогда — до послезавтра.
Выходя на свежий воздух, я не устаю себя спрашивать: и это — правильный выбор? И я где-то оставил трость. А где — не помню. В одном из кабинетов, по которым бегал. Блин. Совсем новая была…
А спустя два дня мне становится ясна причина ехидного оскала Москита.
5. Штаб-лекарь Есман
Роль моего куратора Москит решил отвести Виктору Генриховичу Есману.
Передо мной на стуле сидит мужчина лет сорока, рост выше среднего, загорелый, кожа на лице и руках задубевшая, очень развитой физически: кажется, что при каждом его движении спецформа начинает трещать по швам. Он, наверное, в дом боком проходит, чтоб плечами дверную коробку не снести. Похож на ветхозаветного героя, типа Самсона. На спинку стула небрежно брошен морской бушлат размера 2XL, который, по всей видимости, служит заменой форменной куртки (ему не жарко?). Слушая речь Москита, лекарь мнет в руках черную вязаную шапочку. Бритый наголо череп пересекает уродливый шрам, как от сабельного удара, хотя какие сабли в XXI веке? Дешевое мельхиоровое кольцо в левом ухе. Этакий выпавший из своего времени морской волк.
— Я работаю один, ты же знаешь, — отвечает Есман. — Мне никто не нужен.
Москит яростно машет руками, и его голос взлетает до звенящего фальцета:
— Извольте блюсти субординацию, Есман! Что вы мне тыкаете! Вы будете делать то, что вам приказано, по уставу в неотложной группе у штаб-лекаря должен быть помощник. И снимите эту злосчастную серьгу, сколько раз я вам говорил!..
Я решаюсь наладить контакт, пока дело не зашло слишком далеко, протягиваю через стол руку и говорю:
— Моя фамилия Турбин. Рад знакомству, я много слышал о вашей работе.
Есман даже не оборачивается в мою сторону. Я опускаю руку. Все понятно: Москит хочет одним выстрелом убить двух зайцев. Достать Есмана и лишить меня нормального куратора. Отлично. А сейчас начмед просто ломает комедию.
Морской волк вытаскивает из кармана бушлата трубку и, не торопясь, ее набивает.
— Не сметь курить в моем кабинете!
Есман чиркает спичкой и закуривает. Клубы дыма поднимаются к потолку.
— Ты обязан взять студента, — переходит на злобный шепот Москит. — Или я тебя уволю к чертовой бабушке! И если он пригоден к работе — ты обязан с ним работать, тебе ясно?!
Твою-то мать. Есман моментально оживляется.
— А если у него руки из задницы растут, что тогда?
— Эй, я вообще-то тоже здесь нахожусь, — говорю я.
— А тогда, — с улыбкой произносит Москит, — ты напишешь подробный отчет о его непригодности с практическими примерами…
Вот козлы. Извини, прадедушка, это я не о тебе.
Про Виктора Есмана я слышал еще на младших курсах. Это неуправляемый человек. В нем намешано разных кровей: русская, немецкая, цыганская, даже ирландская вроде бы. Он был хирургом, работал в престижной клинике, потом связался с бандитами, подсел на наркоту, был пойман на проведении незаконной операции. Восстановив лицензию, ушел на флот, несколько раз обогнул земной шар в качестве судового врача, попал к пиратам, и его выбросили на шлюпке с пятью такими же несчастными в открытый океан. Когда шлюпку обнаружили — в живых остался он один. Что стало с другими — доподлинно неизвестно. Начались разговоры о людоедстве Есмана. Его увольняли черт знает сколько раз! Ни детей, ни семьи. С ним отказываются работать из-за его неуживчивого характера. И при всем этом: он остается лекарем экстра-класса, обладающим редким даром превосходного диагноста.
— Если я тебя уволю — больше в городе тебе никто работу не даст, — говорит Москит.
— Ты меня не уволишь. Кто здесь умеет работать? У тебя же не станция, а сборище лицензированных кретинов.
— Бери студента и катись, Есман! Сейчас девять утра, ровно в девять утра завтрашнего дня я жду твоего отчета.
Москит встает из-за стола, давая понять, что разговор окончен.
6. Пробный выезд
Еще до обеда я успеваю несколько раз облажаться.
Стараясь произвести впечатление, начинаю диагностировать какие-то редкие заболевания и в упор не замечаю, что у песьеголовца всего лишь сахарный диабет; не могу правильно наложить повязку, забыв учесть особенность строения плечевого сустава гарпии (трехдневный курс гибридной десмургии я когда-то прогулял из-за романтического увлечения); дальше — хуже, вылетает из головы, что кровеносная система инсектов — незамкнутая, и то, что у людей-амфибий вольфов канал не редуцируется! Я так боюсь допустить ошибку, что делаю их одну за другой, злюсь из-за того, что ошибки глупые, — и лажаю еще больше! Залог успешного клинического мышления не столько в обилии знаний — все знать невозможно и не нужно, — сколько в трезвости рассудка, четко выстроенном плане мысли и действия, преодолении шаблонов. Ничем из этого в первый день похвастать не получается. В мозгу крутятся одни лишь заученные примитивные схемы, руки трясутся, мысль коллапсирует. Есман перестает подпускать к пациентам и смотрит на меня уже даже не как на пустое место, а как на очень тупое пустое место…
Я сижу в кузове скорою турбомобиля «Victorum», возвращаемся на базу. Все ясно, о чем тут еще говорить? Карьера загублена на корню, остается только прийти домой, взять японский керамический нож и вскрыть coбе брюхо к чертям… Чутье у тебя. Ага, как же. Просто случайно повезло вывести верный диагноз с русалкой. С этим бы и третьекурсник справился.
— К Богомоловой улице кто близко? — раздается девичий голос из рации. — Пятая бригада, где вы?
Есман отвечает:
— Мы близко. База, отправь других, дай пообедать.
— Несчастный случай на Паровозоиспытательной площадке. Пострадал завр…
— Мать твою, — ласково перебивает штаб-лекарь. — И что?
— …Его пилой рубануло. Извини, Есман, это по твоей части. Других свободных хирургов в том районе у нас нет.
Карета резко разворачивается в сторону Богомоловой. Я подпрыгиваю на сиденье и бьюсь головой о кузов. Визг тормозов сменяется завыванием сирены.
— «Пилой рубануло» — что за бред? — орет в рацию мой куратор на день, я вижу его только со спины, но по голосу слышу, что улыбается. — Что отрезано?
— Они толком ничего не объяснили, — говорит диспетчер. — Навели панику, запросили вызов, сказали «каждая секунда на счету» и бросили трубку. Езжай, разбирайся. Принял?
— Хорошо. Принял.
Я закрываю глаза. У меня опять нервяк.
7. Инженер Ким
Завры тесно соседствуют с людьми с давних пор. Если верить науке, эволюционное развитие их рода шло параллельно человеческому. В наскальной живописи излюбленная тема: кроманьонец, ведущий охоту на пару с разумным человекоподобным ящером.
В интеллектуальном плане завры несколько уступают людям, но это компенсируется другими способностями: как и все гибриды, они превосходят человека в интуиции — например, прекрасно чувствуют вибрации почв. При строительстве новых зданий обязательна консультация специалиста завра, особенно если речь идет о сейсмологически неблагополучных областях. Японцы чуть ли не боготворят ящеров в своих сказаниях. Кроме того, рептилоиды обладают поистине колоссальной способностью к регенерации. После тяжелых травм они восстанавливаются в считанные дни, отращивают конечности за две недели, хотя, конечно, вновь выращенная рука или хвост будут функционально уступать прежней версии. Нога, выращенная по третьему разу, не гнется в коленном суставе и больше напоминает обычный протез.
Некоторые подвиды могут дышать огнем и заняты в металлургической промышленности.
Легенды, относящиеся ко времени первой радиационной вспышке на Средней равнине, повествуют о кризисе отношений между человеком и представителями крылатых завров, или, как их именуют в простонародье, драконами. Дело в том, что клетки тканей на период регенерации чрезвычайно подвержены воздействию различных мутагенов: отсюда следует, к примеру, появление многоголовых агрессивных особей с высоким болевым порогом, но крайне низким уровнем умственного развития. Завры чувствительны к радиации и ужасно невезучи. Природа будто выравнивает баланс: за ум, интуицию и способность быстро восстанавливаться завры платят кармой: по количеству несчастных случаев они лидируют с огромным от-ры-вом…
Турбомобиль опять тряхнуло: шофер ударил по тормозам. Я выглядываю в окошко. До Паровозоиспытательной площадки остается метров сто. На повороте мы едва не столкнулись с рефрижератором, встающим на прикол. Есман высовывается и орет что-то матерное. Из рефрижератора отвечают. Морозильники на колесах, торгующие всевозможными пломбирами, эскимо, фруктовым льдом и просто холодными напитками, пользуются большим спросом в жаркое время.
— Чтоб у тебя фреон потек, кретин! — кричит Есман. — Нашел место…
Если Есман летом носит бушлат, то, скорее всего, он и мороженое не любит, думаю я.
Мы влетаем на площадку, и карету тут же обступают работники завода. Голосят наперебой, ничего не понятно. Из-за них и паровоза не видно. Пахнет разогретым металлом, дегтем, грязью и паникой.
— Заткнулись все, — говорит Есман.
Гомон смолкает. Штаб-лекарь обводит взглядом толпу, определяет бригадира.
— Где? — спрашивает у него Есман.
— В фельдпункте, — отвечает рыжеусый бригадир прыгающим голосом. — Быстрее, пожалуйста! Сделайте что-нибудь…
— Пошли.
Я бегу за Есманом и бригадиром с саквояжем. Есман на ходу достает из-за пазухи хирургический пенал. Вообще-то, на неотложке раны шьют нечасто. Из моей головы вытряхивается словосочетание «матрацный шов». И все.
Фельдпункт находится в паровозном ангаре. Обычно в таких ангарах стоит ужасный шум, но сейчас тихо — все станки остановлены. От удара Есмана дверь с изображением красного креста чуть не слетает с петель. Мы входим внутрь, в носу щекочет от знакомого запаха лекарств. Ярко горят все лампы.
— Еб…
Я выгладываю из-за его спины, и мне становится плохо.
Это не рука и не нога. Голова завра болтается на одном кожном лоскуте, ящер распластался на столе, все залито кровью, включая фартук фельда, который, в сдвинутом на сторону колпаке, пытается лигировать артерии. Гроздья зажимов. Откуда он взял столько?
На голове завра застыла крохотная ящерка. Она интенсивно красного цвета, будто родилась из пламени.
— Индекс шока? — спрашивает штаб-лекарь.
Грудь завра медленно, тяжело поднимается. Сердце еще не остановилось. Оно продолжает автоматически работать без приказа мозга на долгих остаточных импульсах — это особенность организма ящера.
— Полтора был, — хриплым голосом отвечает пожилой фельд. — Сейчас уже к двум…
В таком состоянии транспортировать гибрида нельзя, это даже я понимаю.
— Подвинься, — говорит ему Есман, открывая пенал. — Будешь ассистировать.
Фельд кивает.
Я подхожу ближе. Я никогда не видел, чтобы с такой скоростью накладывали сосудистые швы. Фельд только успевает менять иглы и зажимы. Есман действительно мастер, хотя и сволочь редкостная. Я наклоняюсь к ране — срез ровный. В следующий момент глаза завра открываются, и он смотрит в упор на меня. Я отшатываюсь назад, заплетаюсь ногами о саквояж, падаю на аптечный шкафчик. А потом меня выворачивает наизнанку. Вся форма в рвоте.
Есман лишь чуть поворачивает голову, ничего не говорит и продолжает работать.
— Не открывай лучше, — бросает он завру. — Тебе не понравится.
Я хочу провалиться под землю со стыда. Теперь уж точно все кончено. Меня с первого курса в моргах не тошнило! Эпический провал. Даже бригадир смотрит на меня с брезгливостью.
— Выживет? — спрашивает он у Есмана.
— Нет, — отвечает штаб-лекарь, не прекращая шить. — Ты на индикатор глянь, он потерял больше половины крови. Регенерировать в этом случае ему тоже не дадут.
Бригадир переводит взгляд на ящерку. Та не двигается. Цвет не меняется. У каждого завра есть этот талисман, новорожденного отвозят в люльке на берег какого-то лесного озера, где ящерка выбирает его и остается с ним до конца. Это живой индикатор состояния. Иногда она умирает раньше хозяина: это считается ужасной потерей и предупреждением. Завр прячет ее, оберегает. Посторонние видят талисман только в критических ситуациях. Крохотная рептилия таким образом просит о помощи. Она никогда не живет дольше хозяина. Они связаны телепатически. Красный цвет означает, что хозяин вот-вот умрет.
Фельд, застыв с иглой, смотрит на Есмана.
— Чего замер, родной? Заправляй нить!
— Но зачем тогда… — непонимающе произносит фельд.
— Как же так, — бормочет бригадир, отступая назад к двери. — Как же так…
— Из-за чего травма? — спрашивает Есман.
— Поскользнулся на ровном месте, упал на циркулярную пилу. Не повезло. Как всегда…
Изо рта завра доносится слабый стон. Это вообще возможно при перерубленных голосовых связках?
— Регенерация голов у завров запрещена! — зло шепчет Есман. — Или это будет агрессивный урод, от существа, которое вы знали, ничего не останется! Еще тампон… Почему сразу не сказали?! Зажим…Уже прошло десять минут! Еще десять минут — и все закончится. Мы не успеем довезти. Вы же понимали это?.. Все. Теперь можно попробовать переложить на каталку — и будем капать кровезаменители по дороге…
— Это инженер Ким, — тихо говорит бригадир. — Он предупреждает землетрясения. Он спас сотни, а может, и тысячи человеческих жизней… Когда-то он спас моего ребенка.
Есман на несколько секунд замолкает. Закрывает пенал. Затем снова говорит, но в голосе его больше нет злости.
— Если через десять… девять минут инженера не подключить к аппарату искусственного кровообращения — надежды на обратное приживление не останется. Новой голове вырасти не дадут. Здесь не операционная. Если даже успеем довезти, начнется сепсис… он уже начался. Я не знаю, как ему помочь. До клиники минимум пятнадцать минут пути. Я не умею растягивать время… Повезли, чего встал?! С головой осторожнее!
Я хватаю саквояж и бегу за каталкой. Во рту горько. Но у меня появляется идея.
— Штаб-лекарь, но мы можем попытаться растянуть внутреннее время самого завра! Чтобы успеть довезти! При температуре ниже нуля обмен веществ холоднокровных снижается… Если максимально охладить тело и наложить жгуты на конечности, пусть он без ног лучше останется, но сердце дольше проживет… и мозг охладить… да послушайте вы!..
— Тошнотик, перестань нести бред. Это тебе не с отрубленным пальцем в мешке со снегом бегать.
— Местного холода недостаточно, но…
— Что «но»? — орет Есман. — На улице плюс двадцать два!
— Зато в рефрижераторе сейчас минус восемнадцать…
8. Первая запись
Москит в своем кабинете только что по потолку не ходит. Слюна на всех стенах.
— Водитель рефрижератора с переломом носа и нижней челюсти доставлен в травмпункт, он собирается подавать на нас в суд! Как вы это объясните, штаб-лекарь?
— Он не пошел навстречу лекарской службе, — отвечает Есман, набивая трубку.
— Не сметь здесь курить! Я кому говорю!
— Да не ори ты.
Клубы дыма втягиваются в работающую вентиляцию.
Москит лупит кулачками по столу.
— Казенный турбомобиль был брошен на произвол судьбы, вы нарушили все пункты устава лекарской службы! Вашему шоферу уже вынесен строгий выговор с вычетом…
— Бригадир обещал присмотреть за каретой. И присмотрел. Все цело.
— Вы должны были констатировать смерть на месте!
Виктор Есман вздыхает.
— А ваш отчет, штаб-лекарь? — надувает щеки Москит. — Это очередное издевательство?! Что значит «пусть этот парень еще не хрена не умеет, но я готов стать его куратором»? Я хочу услышать ответ!
— Либо ты берешь этого тошнотика, либо я подаю заявление об уходе. Такой ответ.
Москит опускается в кресло, опадает, как проколотый воздушный шарик.
— Ладно. От лица ректора института, общества защиты завров и семьи инженера Кима, являющегося почетным гражданином Санкпита, кавалером всяких орденов и бла-бла-бла… вам выносится благодарность, штаб-лекарь. И вам… как вас там…
— Турбин. Александр Турбин.
— Вы приняты в штат, Турбин. Зачисляйтесь. А теперь пошли вон. Оба.
По дороге домой я заглядываю в канцелярскую лавку, чтобы купить толстый блокнот на пружине, набор чешских карандашей, стирательную резинку и точилку. Обычно отчеты я печатаю, как все цивилизованные люди, в писаре на «Соробане» (японские клакеры со свойственным только им чувством юмора назвали чудо-машинку на манер старинных костяных счетов), но не в этот раз.
Я завариваю большую чашку кофе, достаю печенье и с наслаждением избавляю ноги от обуви. Сажусь за письменный стол и несколько минут просто пью кофе и смотрю в окно.
Затем беру карандаш и вывожу на первой странице блокнота печатными буквами:
ЯЩЕРИЦА МЕНЯЕТ ЦВЕТ
На зеленый.
Тут главное — начать писать регулярно, а мысли появятся…
Только про природу красиво я все равно не могу.