Один "МИГ" из тысячи

Жуков Георгий Александрович

Автор, известный советский журналист, в документальной повести рассказывает о летчиках-истребителях, отважно сражавшихся против немецко-фашистских захватчиков. Одним из героев повести является прославленный ас Великой Отечественной войны, трижды Герой Советского Союза маршал авиации А. И. Покрышкин. 

Ссылки

Они все начинали войну рядовыми летчиками. Кто знал в июне 1941 года их имена?

Никто из них не носил в петлицах больше трех скромных красных квадратиков — так в то время выглядел знак различия старшего лейтенанта. Трудна военная карьера в мирное время. И Александру Покрышкину, к примеру, пришлось девять лет проучиться и прослужить в Красной Армии, пока он получил это звание. Никто из них ни разу не воевал и не был награжден. Один лишь добродушный тридцатишестилетний комэск Пал Палыч Крюков, которого сержанты за глаза звали «папашей», успел понюхать пороха на Халхин-Голе и с 1940 носил орден Красного Знамени.

Короче говоря, это были самые обыкновенные советские люди, со всеми качествами, присущими простым смертным.

Но вот война приблизилась к концу. На плечах у них теперь были погоны с большими серебряными звездами; они стали майорами, подполковниками, полковниками. На груди блестели Золотые Звезды — у кого одна, у кого две, а у Покрышкина три. Во всех газетах мира печатались его портреты.

Как произошло это превращение? Что это — чудо, судьба, удача? Или осознанная необходимость, тяжелый труд, упорство людей, не желающих пойти на попятную перед сильным, умелым и неумолимым противником? Как эти люди сумели преодолеть естественное и понятное в условиях первых дней войны состояние ошеломленности, и не только не пасть духом, но, напротив, закалиться, выстоять, стать выдающимися военными летчиками?

Чтобы получить ответ на эти вопросы, «Комсомольская правда» и решила послать осенью 1944 года меня, своего военного корреспондента, в небольшую деревушку близ Вислы, где стояла тогда гвардейская дивизия летчиков-истребителей, которой командовал Александр Покрышкин. Но прежде чем поехать туда, мне предстояло совершить вместе с ним далекое по тем временам путешествие в прямо противоположном направлении.

С Александром Покрышкиным приключилось то, что бывало крайне редко в годы необычайно жестокой войны: за выдающиеся подвиги при захвате плацдарма за Вислой, у города Сандомир, ему была дана драгоценная для фронтовика награда: отпуск на пять дней. Командующий авиацией предоставил ему- свой самолет — «ЛИ-2-001», и вот он летел к себе на родину, в Новосибирск, где его ждали мать и жена...

Я познакомился с Покрышкиным в кабинете у секретаря ЦК комсомола Николая Михайлова в 3 часа ночи 21 сентября. В то время было принято работать чуть ли не до утра, и назначенный час ни Покрышкину, ни мне не показался необычным.

Одетый в генеральский мундир секретарь ЦК представил меня летчику:

— Вот, если не возражаете, полетит с вами... А потом пришлем его к вам в дивизию. Хотим рассказать молодежи, как воюют наши комсомольские орлы...

Я с интересом приглядывался к молодому полковнику, пока он вел деловую беседу с секретарем ЦК о том, как помогает комсомол подшефному Военно-Воздушному Флоту, что надо сделать, чтобы улучшить эту помощь, как ускорить подготовку пополнения, в чем нуждается дивизия. Время от времени упрямое, немного угловатое и, на первый взгляд, сумрачное лицо Покрышкина как-то вдруг неожиданно освещалось мягкой улыбкой. И я подумал, что у этого сурового солдата сохранилась нетронутой молодая душа.

Передо мной лежала копия наградного листа, которую успел сунуть мне расторопный помощник секретаря ЦК. Это было необычное, пока единственное в своем роде, представление летчика к званию трижды Героя Советского Союза. Лист был заполнен еще 22 декабря 1943 года и подписан тогдашним командиром дивизии гвардии полковником Дзусовым. Я потихоньку переписывал к себе в блокнот:

FB2Library.Elements.CiteItem

Я снова взглянул на Покрышкина. Увлекшись, он рассказывал секретарю ЦК комсомола об одном из воздушных боев, показывая пластичными и точными движениями рук маневры самолетов. Он раскраснелся, глаза его блестели, и я невольно залюбовался этим человеком богатырского сложения, одним из тех удивительных людей, которых дарит России Сибирь. Ведь надо же: сбил полсотни вражеских самолетов, а у самого ни царапинки!

Что это — удача? Нет, выучка. Выучка и характер. Тот крепкий характер, который читается на открытом и волевом лице этого человека. Я уже слышал, что жизнь у него была нелегкой, что ему не так просто далась карьера летчика, если тут вообще применимо слово «карьера», что на его пути было всякое: и хорошее и плохое. Но вот сумел человек все преодолеть и стать летчиком №1 советского Военно-Воздушного Флота!

Тем интереснее было проследить этот долгий и сложный путь, встретиться сначала с семьей, с родными и близкими Покрышкина, а потом с его однополчанами и попытаться рассказать о нем читателям...

—  Так вот, товарищ Покрышкин, завтра утром в дорогу, и не забудьте нашего корреспондента. Теперь мы прикомандировываем его к вам: куда вы, туда и он, — сказал, улыбаясь, секретарь ЦК комсомола.

Покрышкин насупился.

—  Вот что, — глуховато сказал он, полуобернувшись ко мне. — Я все-таки не балерина и... Ну, в общем, ничего такого особенного, экзотического во мне пет. Конечно, я, как говорится, благодарен за внимание, но давайте договоримся сразу: писать не обо мне, а о дивизии. У нас с каждого хоть портрет пиши, хоть бюст лепи. Вот Клубов — тридцать девять самолетов сбил, Глинка Борис — двадцать девять, Труд — двадцать четыре, Трофимов — двадцать три, Федоров — двадцать два. Одних Героев Советского Союза в дивизии двадцать один, а которые с орденами и медалями ходят — семьсот двадцать шесть!..

—  Но за вами ведь самый большой результат. Говорят, вы сбили более полсотни, — сказал секретарь ЦК комсомола.

—  Ну и что же? Все сбивают, дело тут не в статистике. Я хочу заранее уговориться: если уж писать, так обо всех!

—  А как же иначе? Конечно, обо всех, — вставил, наконец, и я словечко.

Покрышкин недоверчиво покосился в мою сторону и вдруг как-то неожиданно и приятно улыбнулся, блеснув ослепительно белыми зубами.

—  Ну ладно, поедем.. Только вы должны меня понять. Я вот уже двое суток в Москве, а в гостиницу невозможно войти: и корреспонденты, и фотографы, и художники, и даже скульптор — говорит, приказано лепить. Надо ему позировать, а у меня часы считанные...

В общем наутро мы отправились в путь. Самолет был просторный, удобный, с салоном; мягкие кресла были одеты в белоснежные накрахмаленные чехлы. Бортпроводник в сержантских погонах с тихой укоризной глядел на неописуемый ералаш, который сразу же устроили, вскарабкавшиеся вслед за Покрышкиным кинооператоры, фоторепортеры, корреспонденты газет. Не хватало только скульптора, которого бросили на произвол судьбы в гостинице вместе с его глиной.

Покрышкин хмуро огляделся, пожал плечами, уселся поглубже в кресло, засунул руки в карманы своей кожаной куртки и сразу уснул. Уснули и его спутники, утомленные предотъездной суетой. И только мне все еще не спалось. Я впервые за всю войну летел не к фронту, а в далекий тыл — не терпелось увидеть эту вторую, оборотную сторону фронтовой жизни, которой вот уже четвертый год жил наш народ.

Под толстым крылом «ЛИ-2» медленно проплыла просыпающаяся Москва: троллейбусы и трамваи, обвешанные гроздьями пассажиров, густые толпы у заводских проходных, ниточки очередей, спозаранку собирающиеся у магазинов. И вот уже пошли подмосковные деревни, оранжевые и золотые березовые рощи, густая зелень ельника, грустные черные лесные озера, извилистые рыжие реки с песчаными плесами, ниточки железных дорог.

Мы летим навстречу солнцу. И я заметил, что оно поднимается быстрее обычного. Под нами Волга — такая же рыжая, как и другие реки, со многими мелями и рукавами. Буксирный пароход тянет куда-то плоты из бревен, похожих сверху на спички. Встречный пароход тащит три баржи, крытые брезентом,— небось везет что-то для фронта. И вот уже задымили трубы. Это Казань. Она узнается по своему старинному кремлю...

Погода начинает портиться, «ЛИ-2» болтает. Стало сумрачно. Начинаю дремать и я, но вот самолет идет на посадку: Свердловск, надо пополнить запасы горючего. На аэродроме стоят многие десятки бомбардировщиков и истребителей — их перегоняют на фронт.

Мы не рассчитывали задерживаться здесь. Но разве могли гостеприимные хозяева города пропустить такой исключительный случай: принять у себя первого в Советском Союзе трижды Героя? Как ни сопротивлялся Покрышкин, как ни доказывал, что его ждет семья, ждет родной город, свердловчане буквально захватили его в плен, а мы, корреспонденты, всей гурьбой помчались за ним.

И вот мы уже на Уралмаше. Я не был десять лет на этом гигантском заводе. В 1934 году он делал только первые мирные «пушки Брозиуса», которые стреляют глиной, забивая отверстие летки домны. Теперь мы увидели, как гигантские прессы деликатно обминают своими лапами чудовищные стволы сверхмощных пушек, которым предстояло через полгода добивать гитлеровцев на Зееловских высотах и в Берлине. 

В необъятном механосборочном цехе нам доказали чудо из чудес: изготовление на конвейере могучих самоходных орудий и тяжелых танков. Здесь было царство молний — десятки сварщиков варили мощные корпуса боевых машин, и счет времени шел не на дни, а на часы и минуты. Сдвинув фуражку чуть-чуть на затылок, Покрышкин одобрительно читал сделанные на бронекорпусах мелом надписи: «Эту машину сдаем к 6 часам утра», «Этот танк будет сдан к 7 ч.», «Эту машину сдать к 8 ч.»...

Идя вдоль потока, он заговаривал с людьми, пожимал протянутые к нему руки, отвечал аплодисментами на аплодисменты.

У конвейера, где шла заключительная сборка танков, мы задержались. Нельзя было без волнения глядеть на длинную шеренгу только что родившихся великолепных боевых машин, вооруженных могучими 100-миллиметровыми орудиями. Надо было побывать здесь, чтобы представить себе, что такое Уральский арсенал Советской Армии!..

Затем, едва переспав пару часов в гостинице, мы продолжали путь. Погода окончательно испортилась: лил дождь, грязные облака закрывали небо.

Покрышкин не был дома с 1937 года, с того самого дня, когда уехал в летную школу. Без него достраивали заводы, без него заливали асфальтом проспекты, без него возводили театры и школы, без него город начал войну. И сейчас, когда за желтеющими лесами тускло блеснула свинцовая лента Оби, полковник заволновался, как школьник. Он прижался к стеклу, снял фуражку и пристально стал всматриваться в контуры огромного сибирского города.

Тучи, надоедливо тащившиеся над землей от самого Урала, раздались, мелькнула синева, золото солнечных лучей пролилось на мокрые проспекты, засверкали, засияли стекла, дымные метлы заводов обозначили дальние границы разросшегося Новосибирска, внизу замелькали какие-то красные искорки, и что-то черное, зыбкое и движущееся заполнило дорогу, ведущую к широкому полю, пересеченному крест-накрест серыми бетонными полосами, — это была толпа встречающих...

Через минуту вынырнувшая из-за облаков девятка истребителей — почетный эскорт — повела наш «ЛИ-2» к посадочной полосе. Вскоре гул моторов  стих. И когда воздушный лайнер плавно приземлился, до нас донесся приглушенный рокот тысячной толпы.

Покрышкин легко сбежал по алюминиевой лесенке и, сощурившись от яркого света, огляделся. Толпа быстро охватывала самолет. Лица сияли улыбками, руки тянулись к самолету с букетами георгин и астр. Но всех нужнее сейчас Покрышкину были двое: вот эта седая маленькая старушка и рядом с ней белокурая женщина.

— Мама! Мама!..

Толпа раздалась, гул на минуту смолк. Семь лет не виделся летчик с матерью. Полгода назад расстался с женой, делившей до этого с ним фронтовую жизнь.

Три дня мог провести Покрышкин дома. Как много это и как мало для солдата, приехавшего на побывку после более трех лет войны! Он заранее знал, что каждый из этих дней будет заполнен до отказа. И все-таки ему трудно было представить себе, какими волнующими они станут для него. И не только для него. Для города. Для области. Для людей, которые знали его раньше, и для тех, которые впервые познакомились с ним.

Покрышкина ждали в Новосибирске сотни неожиданностей, и начались они с первых же минут. Он жил когда-то с семьей в маленьком домишке на улице Лескова. Семья была большая, и Сашка-инженер, как звали его мальчишки за страсть к хитроумным изобретениям вроде самоповорачивающихся фар на автомобиле, рано начал зарабатывать свой хлеб. Покрышкин думал, что сейчас его повезут на улицу Лескова. Но автомобиль, в который его усадили с матерью и женой, свернул с Красного проспекта на улицу Державина и остановился у нарядного, украшенного затейливой резьбой нового дома. Здесь тоже собралась большая толпа.

— Приехали, Александр Иванович, — сказал секретарь областного комитета партии Кулагин, отвечая на недоуменный взгляд летчика. — Вот это и есть ваш дом. Подарок вам от земляков.

Покрышкин вышел из машины и поднялся на крыльцо. Люди зааплодировали. Полковник обернулся к народу.

— Спасибо! Большущее спасибо, земляки!..

А мать уже тормошила своего большого, плечистого сына, тянула его к двери, чтобы поскорее показать ему все-все: и комнаты, в которых еще пахнет краской, и портрет, написанный за глаза местным художником, — не похоже, но все ж таки подарок от сердца! Родные, друзья, товарищи по учебе в фабзавуче — теперь инженеры, начальники цехов — забрасывали его вопросами, говорили каждый о своем. Покрышкин волновался; казалось, он ничего не слышит: перед ним ярко горели глаза жены — скоро она должна была подарить ему первенца...

Но вот уже Покрышкин снова идет к машине, снова к нему тянутся руки с букетами цветов, люди кричат «ура», знакомые и незнакомые сердечно здороваются с ним. Он спешит на родной завод, где в 1932 году начал трудовую жизнь. Машина мчится через город, и Александр Иванович с трудом узнает памятные ему улицы. Незнакомый величественный театр. Незнакомый огромный вокзал. Незнакомые заводы, заводы, заводы...

Машина въезжает на длинный понтонный мост через Обь — она держит путь в Заречье, там дымят десятки новых труб. Вода в Оби угрюмая, стылая, навигация идет к концу. С причаливших к берегу пароходов катят бочки с рыбой. Свален грудами лес, высятся горы каких-то ящиков, огромных катушек, обвитых канатами. Видать, стройка продолжается полным ходом.

За рекой первозданный хаос деревянных домишек и бараков. И тут же, тесня их, выступают во всем своем величии заводы-гиганты. Покрышкин вдруг узнает зажатое в нагромождении новых цехов здание школы фабзавуча, где он учился в 1931 году. А вот и цех, в котором он потом работал. Каким маленьким теперь он кажется, а ведь тогда выглядел гигантом!

У проходной машина тормозит. Летчик хмуро косится на свой огромный портрет с надписью: «Трудиться для победы, как сражается Покрышкин!» — и торопится протиснуться в узкую дверь. В эту минуту ему, видимо, хочется почувствовать себя вот таким же рабочим парнишкой, какие сейчас восхищенно глазеют на него и каким сам он был двенадцать лет назад.

А вот и ровесники — широколобый Ломов, подтянутый, аккуратный в военной гимнастерке Бовстрочук. Эге, они стали, видать, важными птицами, времени зря не потеряли. А рядом с ними — молодежь. И кто знает, кому из них через десять лет быть инженером, кому — героем-летчиком, кому — ученым, кому — мастером своего ремесла?

Покрышкина подхватывают на руки и несут в цех. Он весело отбивается; его стискивают еще крепче и высоко поднимают, чтобы все видели знаменитого земляка. Потом бережно ставят на землю, толпа сбивается еще теснее и с этой минуты не отпускает его. Полковнику все интересно, все он хочет посмотреть: и новые станки, и те тиски, у которых он когда-то работал, и продукцию, что выпускает завод, и — главное! — его людей.

Видать, несладкая тут жизнь, в тылу: все отдано фронту. Люди изможденные, худые, одеты плохо, но глаза у них горят, их поддерживает вера в скорую победу. У станков бледные женщины, подростки. Многие не уходят отсюда по двенадцати часов, и работа очень тяжелая: всюду раскаленный металл, сизый едкий чад от печей, гарь, копоть. Здесь же, на остывающих болванках будущих снарядов, кипятят чаек, пекут картошку. Те, кто далеко живет от завода, норовят и переночевать в цехе, чтоб сэкономить силы.

Тяжко бремя войны!.. Глаза Покрышкина на минуту туманятся. Но люди забывают о многом, видя Героя. Ведь именно такие, как этот широкоплечий парень, разбили войска Гитлера, отогнали его от Волги до Вислы и теперь уж обязательно прогонят до самого Берлина!

Разные люди глядят на летчика по-разному: кто с поощрительной улыбкой, кто с нескрываемым восхищением, кто испытующе: «Не зазнается ли?» «Да нет, не должен — хороших сибирских кровей человек». Одна работница плачет навзрыд: недавно мужа убили. Покрышкин дружески утешает ее, обнимает. Эх, война, война, будь она трижды проклята!..

А завод все работает. Он звенит и гремит двадцать четыре часа в сутки, гонит снаряды всех типов и калибров — от самых маленьких до самых больших. Катятся они, ползут по рольгангам, по конвейерам, в подвесных тележках. Здесь все в движении: от первого, еще бесформенного комка раскаленного металла до сверкающего полировкой готового снаряда, который, густо смазав тавотом, укладывают в ящик, немедленно подхватываемый конвейером.

Старые друзья рассказывают, что завод достроили, а по сути, построили заново, во время войны. У многих рабочих на груди ордена. Сам искусный металлист, Покрышкин знает цену труду и с уважением глядит на лекальщиков, колдующих над тисками. Вдруг он подходит к молодому пареньку.

— Знаешь что? Пусти-ка меня на минутку...

И бережно взяв деталь, заученным движением аккуратно зажимает ее в тиски, берет напильник и начинает работать. Старый мастер придирчиво глядит сквозь очки: не угробит ли ненароком знатный гость деталь? Но вот пущены в ход контрольные приборы, и лицо мастера проясняется. Он первым порывисто жмет руку летчику, а все вокруг бурно рукоплещут.

В сопровождении своих старых друзей Покрышкин обходит цех за цехом, радуется встречам с людьми, которые так выросли за эти годы, а потом пересекает заводской двор и поднимается по каменным ступеням просторного здания ремесленного училища. Вот и знакомый класс на втором этаже. Волнуясь, полковник открывает дверь. Двадцать два юных лекальщика, как по команде, поворачивают головы и, оставив напильники, начинают аплодировать. Они знали, что Покрышкин на заводе, и были уверены, что он придет к ним. Завидная честь — учиться в том классе, где учился трижды Герой!

Покрышкин осматривает работы учеников, идет в другие классы. На стенах портреты Калинина, Дарвина, Пушкина. Аккуратно вычерчены учебные таблицы, графики. Бюллетень «Кто сегодня впереди». Чистота, образцовый порядок во всем. Ему приятно узнать, что училище стало передовым. И он подробно расспрашивает инструкторов и учеников, как они добились второго места во всесоюзном соревновании, как собирали деньги на покупку самолета для Красной Армии...

Время идет быстро. Успеть нужно так много!.. Надо побывать на заводе, завоевавшем знамя ЦК ВКП(б), — рабочие хотят видеть Покрышкина на своем торжестве, и ему доверяется вручение знамени; надо встретиться с молодежью города. И даже в те редкие часы, когда удается побыть дома, у двери не умолкает звонок, и люди, извиняясь за беспокойство, входят в тесный коридор и просят принять их хотя бы на минуту. Пришел двоюродный брат — рослый сибирский мастеровой, покрутил черный ус, сказал с напускной сердитостью: «Ну, ты, брат, не того... Мы тоже тут не лыком шиты!» Явились пионеры 18-й школы — принесли цветы. За ними— делегаты шоколадной фабрики с гостинцем на новоселье.

Вваливается группа корреспондентов — от газет, радио, кинохроники. Полковник поднимает руки: «Братцы, имейте совесть!.. Позвольте хоть час с семьей побыть». — «А мы на этот раз не к вам, Александр Иванович, мы к Ксении Степановне». Покрышкин с облегчением вздыхает и уже сам начинает упрашивать мать: «Мамаша, займись, пожалуйста, с ними, а я пока с Марией поговорю». Ксения Степановна соглашается, приглашает нежданных гостей к столу и размеренным, тихим голосом начинает долгий рассказ о детстве сына...

Не успели уйти корреспонденты, как в дверь снова стучат: пришла делегация от швейной фабрики. Тащат тяжелый чемодан. Навстречу делегации выходит полковник. Что еще такое? Девушки мнутся: «Мы, собственно, не к вам... Мы к Марии Кузьминичне, но это... и вас касается». И, открыв чемодан, начинают  выкладывать на стол распашонки, чепчики, ботиночки — полное приданое будущему сыну Героя. Смех, шутки... А в прихожей уже новая делегация: рабочие фабрики. Они тоже принесли подарки. Седой мастер с орденом Ленина на груди бережно развертывает их.

—  Полагаем так: пригодится вам, Александр Иванович!

Право, радостно сознавать, как вырос за эти годы родной город, как много самых различных, нужных для победы вещей делает он сегодня! И как ни загружен Покрышкин, как ни теребят его земляки, никому нет отказа в приеме.

Но вот и последний вечер. С Красного проспекта — гром оркестров. Холодные иглы прожекторов царапают черное сибирское небо. Ветер с Оби рвет знамена.

—  Счастливого пути до Берлина! — Секретарь областного комитета партии обнимает полковника. — До скорой встречи! Ждем тебя с победой...

Уже заведены моторы, и воздушный корабль на старте. Голубые прожекторы красят в неестественно яркий цвет мокрую траву, по которой Покрышкин идет к самолету, бережно ведя под руки плачущую мать и грустную жену. Впереди дальний путь, и вылететь надо до рассвета, чтобы успеть засветло сесть в Москве. Короткие волнующие секунды прощания, скупые слезы, теплые объятия.

Снят трап, щелкнула дверца, и самолет начинает разбег.

Полковник долго глядит в ночь на удаляющиеся огни Новосибирска. Позади уже скрылась тусклая лента Оби, уже гаснут звезды. На западе небосклон еще черен.

Впереди Урал, Москва, граница, фронт...

Так вот и началось наше знакомство с героем этой книги. А продолжилось оно месяц спустя в маленькой польской деревушке Мокшишув, возле города Тарнобжег. Это была первая в жизни корреспондента «Комсомольской правды» поездка за границу, и он немало гордился этим обстоятельством. Война уже ушла с советской земли, и ее огненный вал катился все дальше на запад.

Многое здесь было вчуже и внове: и пышный замок графа Тарновского, в котором теперь жили летчики соседней дивизии полковника Грисенко, и удивительные вывески частных магазинов, где по баснословным ценам предлагались никому не нужные соломенные шляпы и фарфоровые безделушки, и парикмахерская с ярко начищенным медным тазом вместо вывески и надписью: «Фризер для панов и пани», и удивительный костел с ярко разукрашенными веселыми деревянными святыми, с босых ног которых набожная клиентура давно уже сняла поцелуями краску.

Летчики, уже осмотревшись и пообвыкнув, жили обычной фронтовой жизнью. Фашисты были рядом, рукой подать —за Вислой, и шоссе, что вело на аэродром, где летчики осваивали только что полученный новый скоростной «Лавочкин-7», находилось в зоне артиллерийского обстрела — открытый участок проскакивали на автомашинах с бешеной скоростью, подчас лавируя между воронками, так как их не успевали засыпать. В ожидании нового наступления истребители дивизии Покрышкина вели воздушную разведку, прикрывали коммуникации, ходили парами в свободный охотничий полет...

Полковника я нашел в крестьянской хате с пожелтевшими фотографиями хозяев на стенах, с херувимами и зелеными бумажными розами над деревянной кроватью. Под потолком в хате висело какое-то хитроумное сооружение из затейливо вырезанной цветной бумаги. Как хороший постоялец, полковник ничего не трогал и не менял. Он хотел сдать хозяевам хату в полной сохранности.

Я бы покривил душой, если бы сказал, что Покрышкин встретил гостя с радостью; общение с представителями прессы утомило его и в Москве и в Новосибирске. Но, будучи человеком слова, он тут же собрал Своих командиров и объявил им, что вот комсомол прислал в дивизию журналиста. Зачем они ездят, сказал он, всем известно, и, стало быть, нужно ему всячески помочь: что надо — рассказать, что надо — показать; но только чтобы летчики говорили правду, не привирали, как иногда водится, а если окажется, что кто-либо это указание нарушит, то с него будет строго взыскано.

Через полчаса Покрышкин отвез меня на аэродром 16-го гвардейского истребительного полка, в котором еще недавно служил он сам. По краям летного поля в земляных капонирах стояли красноголовые самолеты, тщательно прикрытые свежесрубленными хвойными лапами. Под крыльями, как всегда, возились мотористы и техники. На командном пункте у репродуктора, стоявшего на сколоченном из неструганых досок столе, сидел плотный рыжеватый подполковник с Золотой Звездой на гимнастерке. Он внимательно слушал доносившиеся по радио отрывистые команды одного из офицеров, находившихся в воздухе. Рядом — другой Герой Советского Союза, капитан с обгорелым лицом; вся грудь его была в орденах.

Подполковник встал, чтобы отдать рапорт, но Покрышкин махнул рукой: сиди, мол, и делай свое дело — и коротко познакомил нас:

—  Это корреспондент. Будет с нами жить... А это мой заместитель, подполковник Крюков... И исполняющий обязанности командира полка капитан Клубов. Помните, я в Москве рассказывал про летчика, который сбил тридцать девять самолетов? Ну, так вот это он.

И сразу перешел к делу:

—  Кто там ведет группу?.. Труд?

—  Так точно. Повел шестерку, — ответил подполковник.

— Нормально?

—  Нормально. Немцев в воздухе нет. Вот только Еремин летал на охоту, сбил «хеншеля», а так ничего больше не нашли.

—  Еще что?

—  Ведем стрельбы на полигоне.

—  Поехали, Клубов, посмотрим. И вы с нами, если хотите...

Летчик с обгорелым лицом встал из-за стола, и мы втроем сели в машину. Полигон был недалеко. Мишени обозначены дерном и посыпаны песком. Рядом — белый квадрат. Летчики по очереди пикируют и бьют по мишеням из пулеметов и пушки. Покрышкин, засунув руки в карманы рыжей летной куртки, придирчиво следит за ними, делает какие-то пометки в блокноте. Потом мы возвращаемся к Крюкову.

Труд со своей шестеркой уже сел. Это долговязый, не очень складно скроенный смазливый паренек с хитрющими глазами. На груди у него тоже Золотая Звезда Героя. Он по всем правилам подходит к Покрышкину и докладывает, что водил шестерку молодых пилотов к Сандомиру и дальше к линии фронта, самолетов противника не встретил, полет прошел нормально.

— Ладно, — хмуро говорит Покрышкин. — Только болтаешь в воздухе многовато. — Потом, повернувшись к Крюкову, спрашивает: — Кто еще не летал? Березкин? Давай выпусти его. Но пусть горючее экономит. Минут на двадцать. Может, найдет поживу...

Вечером в полуразрушенном помещичьем доме, где живут летчики 16-го полка, мы смотрим ветхий, неимоверно изодранный фильм «В старом Чикаго» — приехала кинопередвижка. Летчики стоят и сидят на полу высокого зала с закопченными портретами каких-то вельмож на стенах. Из разбитых окон дует.

Это будни фронта в пору затишья. В тылу, с увлечением следя за сводками, где все чаще фигурируют сотни отбитых у врага населенных пунктов, тысячи взятых в плен солдат и огромное количество захваченных трофеев, мы плохо представляли себе вот такие томительные дни и ночи, когда люди не знают, как им убить неожиданно освободившееся время. Нет новых фильмов, почти нет книг, нет артистов. Тоска!..

Вдруг сзади слышится шум. Это энергичный комсомольский работник дивизии Ирина Дрягина геройски привела пешком по грязи из самого Тарнобжега небольшой духовой оркестр. Последним притащился,  отдуваясь и вздыхая, маленький взъерошенный паренек, изнемогавший под тяжестью огромного барабана. Услыхав, как музыканты начали настраивать свои инструменты, пришагал и Покрышкин, освещая себе путь карманным фонариком.

—  Хватит кино! «Сербияночку!» — крикнул Андрей Труд.

И вот уже зажжен тусклый свет, побрызган пол, запели медные трубы, и... пошла писать губерния!.. Кто пляшет с санитаркой из соседнего госпиталя, кто с официанткой из столовой, а кому не хватило дамы — со своим братом-истребителем. Звенят ордена и медали, слышится смех, шаркают грубые кирзовые сапоги, взвивается к потолку крепкий дым махорки, и строгим ястребиным оком глядит с порога начальник политотдела Мачнев — не перехватил ли кто, случаем, сегодня вечером лишних сто граммов?

Я внимательно приглядываюсь к людям, с которыми мне предстоит провести не одну неделю, — как- то сложатся у нас отношения, сумеем ли мы найти общий язык?.. И, словно угадывая мои мысли, трогает меня за рукав коренастый летчик с обожженным лицом, с ним встретились мы на аэродроме.

—  Что задумался? Думаешь небось, как с этим геройским народом жить будешь, как к ним ключи подбирать? Ничего, ты не смотри, что на них столько звезд: они только в первый день глаза слепят. Пойдем-ка ко мне наверх.

Клубов жил в необычайно неуютной, холодной комнатушке, в башне этого полуразбитого помещичьего дома. На колченогом столе отчаянно чадила «Катюша» — фитиль, вдетый в сплющенную медную гильзу от зенитного снаряда, наполненную бензином. Окно забито фанерой. Капитан налил в треснутые стаканчики розоватого спирта и, пожелав мне успеха в работе, заговорил о том, что, видимо, давно лежало у него на сердце:

—  Значит, хочешь писать о героях... Подожди, я понимаю, — всех вас сюда за этим и посылают. Конечно, дело нужное. В песне вот мы пели до войны: «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой». Да, вроде было все очень просто. А потом оказалось совсем не просто. И вовсе не любой героем может стать. Верно? Только ты не подумай, будто я хочу сказать: вот мы какие, а больше никто так не может. Нет, может. Но что надо сделать, чтобы и он смог? Вот ты об этом и расскажи, если сумеешь.

Клубов замолчал и пристально посмотрел на меня своими красивыми, немного печальными светло-карими глазами. Когда он горел в самолете, очки и шлем спасли ему верхнюю часть лица, и теперь она резко контрастировала с изуродованными щеками и носом.

—  Вот, когда некоторые пишут, — продолжал он, — все вроде получается очень просто: взлетел, сбил, сел, опять взлетел. Даже красиво! Ас, мол, и тому подобное. Вот Покрышкин уже шестой десяток добивает — это верно. Ну, и у меня и у других немало есть на счету. А почему многие из наших, и даже очень хороших ребят, не только ни одного фашиста не сбили, но сами в первом же бою погибли? Выходит, не любой становится героем?.. Но я опять тебе говорю: это не для прославления избранных, нет! Я к тому, что история с асами не нами придумана. Она к нам с той стороны пришла, — Клубов махнул в сторону фронта. — Это они завели моду летать с чертями да с тузами пик на фюзеляже, и кое-кто из наших обезьянничать стал. А Саша Покрышкин — хоть он и полковник и комдив — для меня все равно Саша, потому что он настоящий боевой товарищ. Так вот, Покрышкин по-другому рассуждает: искусство истребителя — наука и труд. Конечно, тут и вдохновение требуется и интуиция, но это все-таки не стихи писать. Тут девять десятых учебы и труда и одна десятая вдохновения и интуиции — вот как Золотые Звезды зарабатываются...

Клубов на минуту задумался. Потом он потер шершавыми пальцами свой чистый юношеский, не тронутый ожогом лоб и сказал:

—  И еще. Помнишь, как Ленин писал... Были когда-то такие, как их звать, — не то пораженцы, не то ликвидаторы, — нет, путаю, я уже теперь забывать стал, а в школе хорошо помнил, — в общем были такие неправильные люди, которые говорили: герой все, а толпа ничто! Так вот Ленин этим неправильным людям давал тогда чертей. Он им отвечал: ерунду, мол, вы говорите, не герои историю делают, а история делает героев. Верно? Вот и Покрышкина история сделала, и Крюкова, ну и меня, и всех нас, а мы, конечно, всем народом делаем историю...

Я смотрел во все глаза на своего нового знакомого. Сказать по правде, я не ожидал такого интересного разговора, тем более что мне рассказывали о Клубове много такого, что не вязалось с этими его словами. Говорили, что он сорвиголова, отчаянной души человек, с трудной и не всегда прямолинейной биографией. А Клубов, еще раз строго взглянув на меня, продолжал:

—  Вот ваш брат все пишет о летчиках, о героях опять же. Знаем, что герои. Мне уже надоело корреспондентам рассказывать, как я горел. Ему интересно это расписывать, а мне вспоминать больно. И почему он не пойдет к техникам, не расспросит их, как они работают? Героев Советского Союза летчиков много. А почему не дают Золотые Звезды техникам? Я тебя спрашиваю! Вот, к примеру, приезжает фоторепортер из «Красной звезды»: «Желаю снять вас, товарищ Герой Клубов». А я ему говорю: «В одиночку сниматься не буду, сними меня с моим техником, с которым я всю войну прошел и который и в снег, и в дождь, и в пургу из любого летающего гроба за ночь самолет делал, чтобы я на нем утром фашиста сбил!»

—  Нет, — с силой сказал Клубов. — И если ты с честным намерением к нам приехал, учти все это. Нашему народу не нужно с нас, летчиков, иконы писать. Ты так о нас расскажи, чтобы любой школьник прочел и подумал: «Да, трудное это дело. Но если с душой взяться и поту не жалеть, ну, так не Покрышкиным, скажем, а таким, как Андрюшка Труд, стать можно. Но только не прячь, пожалуйста, трудностей, и всяких наших бед, и несчастий, и даже смертей. А то ведь, знаешь, сколько нам навредила довоенная кинокартина «Если завтра война»? Дескать, раз-два — и в дамки! А что вышло? Вот то-то!.. А сейчас иди. Я спать буду: завтра мне летать...

Этот памятный разговор состоялся у нас вечером 28 октября 1944 года, а два дня спустя Клубов, тренируясь на «Лавочкине-7», разбился насмерть. Человек, истребивший до полусотни гитлеровских самолетов в трудных воздушных боях, погиб, как это бывало, до обидного нелепо. При посадке закрылки оказались неисправными. Поэтому Клубов сел с большим перелетом и попал в болотный грунт. Колеса зарылись в грязь, полный капот — и смерть.

Вся дивизия оплакивала этого храброго и умного человека с чистой душой. И я посчитал своим долгом, прежде чем начать рассказ об Александре Покрышкине и его боевых друзьях, помянуть добрым словом этого человека, чьи советы, высказанные в осеннюю фронтовую ночь, прозвучали как завещание солдата молодому комсомольскому журналисту.

Работая над этой книгой, я старался следовать его советам, хотел показать, как рядовые советские молодые люди, начавшие войну безвестными и неопытными пилотами военно-воздушных сил, сумели пройти через все испытания тяжкого 1941 года и стать первоклассными мастерами своего дела, грозой авиации Геринга.