1

Дверь долго не открывали, пришлось бухнуть по ней прикладом. Крепкий засов отошел с металлическим стуком, и в щель просунулась голова старичка швейцара.

— Чего надо? Не велено никого пускать! — остерег он, но, разглядев штыки за спинами пришедших, осекся: — А-а…

Пахнуло застоялым теплом, запахом бумаги и типографской краски. Чистый линолеум уходил в сторону, к матовым стеклам перегородок, за которыми желто оплывали огни ламп, не доверяя свету дождливого утра, и старичок швейцар приглашал: «Сюда, сюда! К господину управляющему». Но пальто и шинели текли за угол, на ступени, в полуподвал, где по дубовым филенкам разбегались буквы: «Посторонним вход воспрещен».

Пол прихожей пятнали мокрые следы. Невысокий человек в фетровой шляпе, остановившись у стены, как бы пересчитывал входящих, направлял вниз, по ступеням; там черной тенью уже обозначился проход, и стало слышно, как в глубине здания тяжко ухают печатные машины. Он приказал:

— Трос к наборным кассам… И бумага, помните о бумаге!

С полей шляпы капало. Он достал платок и быстрым движением отер узкие, запавшие щеки, пышные, слишком пышные для его молодого лица усы. Опустил воротник пальто, кинул быстрый взгляд в пространство за лестницей. Стало как будто тише, вроде замерли машины. Вздохнул, удовлетворенный.

Дело было известное: при захвате типографии самое главное не вступать в переговоры, пока не остановлена печать, не попали в твои руки запасы бумаги и набор. Иначе — проговоришь, и из машин могут исчезнуть важные детали, и кассы со шрифтом оскудеют на несколько букв — а как без них, без полного алфавита?

Старичок швейцар еще изгибался в почтительном поклоне, приглашал ступить с затоптанного линолеума на мягкую зелень ковровой дорожки. Теперь можно!

Управляющий встретил стоя, нервно теребил золотую цепочку часов. Взял протянутый ему мандат и плюхнулся в кресло. Потом снова вскочил.

— Как просто! Как замечательно! «Настоящим удостоверяется, что типография издательства «Новь» переходит в распоряжение газеты «Социал-демократ»! А кто это подписал? Кто этот Подбельский? Я буду жаловаться. — Он решительно потянулся к телефонной трубке. — Где его найти?

Человек в шляпе смотрел спокойно.

— Я и есть Подбельский. Член Московского военно-революционного комитета. Действую от его имени и по поручению.

— Вот как… — управляющий растерялся. — Но тогда объясните, а по какому праву комитет…

— А вы не знаете, что уже шесть дней власть в городе в руках ревкома? Право его определяется необходимостью подавить контрреволюцию.

Управляющий снова опустился в кресло. Взялся за цепочку и щелкнул крышкой часов. Но стрелки, видно, ничего утешительного ему не показали.

— А надолго это — «переходит в распоряжение»? У меня заказы, обязательства!

Потоки дождя расплывались по стеклам окон. За ними виднелась пустынная Моховая, за узким булыжным проездом — здание университета, серое, давно не крашенное; возле ограды мелькнул прохожий и пропал.

Подбельский задержался у выхода:

— О сроках не скажу. Потерпите.

Он и вправду не знал, как все дальше обернется.

Член МК и руководитель его издательского дела, ответственный за выход и распространение «Социал-демократа» с самого первого номера, с марта 1917 года, он массу времени отдавал газете, воевал с Земским союзом, купившим в мае типографию Левенсона, где она печаталась, и объявившим, что за прежние заказы не отвечает, носился по митингам, выступал в защиту рабочей печати, отчитывался на заседаниях МК, говорил, что невозможно составить смету расходов, а подписка на газету растет, ей уже мало сорока пяти тысяч тиража. И это в сентябре было мало! О чем же говорить, когда началось вооруженное восстание? С 25 октября газета стоила многих тысяч винтовок, но и выпускать ее стало труднее: центр города оказался в руках юнкеров, и там, недалеко от Садового кольца, остался Трехпрудный переулок хотя и с несговорчивой, но своей, привычной типографией Левенсона…

Его, Подбельского, 26-го кооптировали в «пятерку», Боевой партийный центр по руководству восстанием, а значит, автоматически и в ВРК, и главная обязанность — обеспечить во что бы то ни стало регулярный выход «Известий Московского Совета», «Социал-демократа», призывов, листовок, объявлений. Обязанность! А случалось так, что и не только типографии нет, но и редакции. В Замоскворечье он как бы наново начал делать «Социал-демократа» — собирал материалы для номера, засадил к счастью объявившегося сотрудника редакции писать передовую, а сам метался по улицам в поисках набора и печатных машин. Хотел уж связываться с Серпуховом — там в марте печатали первый номер «Социал-демократа», другой возможности не было, но передумал: долго в Серпухове, надо немедленно, сейчас.

Начал печатать номер на Пятницкой, в огромной типографии Сытина, такой знакомой еще с тех времен, когда сам был штатным сотрудником сытинского же «Русского слова», респектабельной, миллионотиражной газеты. Правда, она встретила враждебно, родная типография: меньшевики постарались создать это настроение у печатников и наборщиков, а может, и отданное на второй день восстания распоряжение о закрытии всех буржуазных газет. Оставшиеся без заработка люди смотрели хмуро, отказывались работать; он стоял над душой у наборщиков, у метранпажей, сам помогал таскать кипы свежего тиража, и номер все-таки вышел! В нем уже были сообщения о том, как резко менялось положение в городе. А чтобы меньше хлопот, чтобы быстрее выходили призывы к окончательной победе, стали печатать «Листок социал-демократа», как бы сокращенный, экстренный выпуск газеты. Там — известие, что в Петрограде создан Совет Народных Комиссаров во главе с Лениным. И основной номер газеты выходил с первыми декретами Советской власти — о земле, о мире. Как это было важно, когда в Москве еще не кончилась борьба, когда лилась кровь и гибли люди!

На заседании Боевого центра Соловьев, один из прежних редакторов «Социал-демократа», теперь полностью погруженный в дела ВРК, похвалил: что бы и делать нынче без газет! А Гриша Усиевич, тоже член ВРК, старый товарищ, однокашник по Тамбовской гимназии, прибавил: «Мы Подбельского скоро вообще комиссаром по печати всей Москвы сделаем. Вот победим и сделаем». Серьезный Соловьев согласно кивнул, а Гриша не отставал: «Ну как, Вадим, одобряешь?» Эх, сказать бы им, как это непросто — с типографиями. Но он только пожал плечами:

— МК решит, кому чем заниматься.

И тут же почему-то подумал, как выдвинулся Усиевич в дни восстания: официального руководителя ВРК не было, все на равных, но неофициальным стал он, Гриша. И еще подумалось: «Мне тридцать лет, а он учился в гимназии тремя классами ниже, значит, ему двадцать семь. Ого, он еще и самый молодой в ВРК!.. Действительно, возьмет и предложит, и будешь комиссаром по печати…»

А на Пятницкой дело совсем застопорилось. И далеко от центра. Редакция должна быть ближе к Моссовету, а типография — ближе к редакции. Так вот и пришла мысль реквизировать ближайшую к Скобелевской площади типографию издательства «Новь» — тут она, под горкой, на Моховой. Управляющий стонет: «У меня заказы, обязательства!» Как ему объяснишь, что надо, что иначе нельзя. Да и нужно ли объяснять? Не оттого ли не в пример Питеру в Москве седьмой день идут бои, что слишком много объясняли, переговаривались?

Он не стал прикрывать дверь в кабинет управляющего, пошел обратно — сначала по мягкому ковру, потом по мокрым следам на линолеуме, по ступенькам, мимо таблички «Посторонним вход воспрещен». Обширное помещение с покатыми клетками наборных касс, со свисающими над ними лампами как бы расступалось, и люди там, у касс, настороженно следили за ним. Красногвардеец с винтовкой позвал:

— Товарищ Подбельский! Все, как приказывали. Порядок!

Тесный коридор повел вбок, в темноту и снова на желтый свет, к колесам и рычагам печатных машин, черными глыбами застывших под высокими оконцами. Вдоль стены белело несколько ролей бумаги, свежих, еще не початых, и он подумал, что это хорошо, на первый тираж хватит. Дисциплина, однако, здесь, в «Нови»! В городе палят из пушек, а они, вишь, работают.

Вернулся к наборным кассам, громко спросил:

— Социал-демократы большевики есть?

Никто не ответил, и он повторил вопрос.

— Сочувствующие подходят? — раздался вдруг низкий и отчего-то веселый голос, и вперед выступил человек в косоворотке и фартуке. На лицо его падала тень, и только кудрявая шевелюра отливала отчаянным рыжим цветом.

— А много вас, сочувствующих? — Подбельский шагнул ближе.

— Не все, — сказал наборщик, — а хватит.

— Врет, врет! — внезапно донеслось от соседней кассы, и оттуда глянуло морщинистое лицо, блеснули очки. — Нечего всех под одну гребенку чесать! Вы, господин большевик, порасспросили бы сначала. А то позакрывали газеты, а чем нам жить? Крохи и так получаем, дети малые…

Подбельский снял шляпу, потряс; от впитавшейся влаги она была непривычно тяжелой. Ну, что еще произнесет этот очкастый? На Пятницкой уже наслушался.

Рыжий подбоченился:

— Какие это такие газеты ты набирал? Университетские книги про цветики да про букашек. Иди-ка погуляй, успокойся… не оголодаешь. И про детей напрасно орешь: нет их у тебя!

Очкастый что-то бормотал в ответ, но не ослушался, пошел прочь; рослый солдат у выхода посторонился, пропуская его, а потом деловито, с удовольствием притворил дверь.

— С сегодняшнего дня, — объявил Подбельский, — здесь будет печататься газета московских большевиков «Социал-демократ». От имени ревкома я призываю вас, товарищи, с пониманием отнестись к этой новой для вас задаче. Наша газета зовет трудящихся Москвы на последний и решительный бой с контрреволюцией, и, набирая газету, печатая ее, вы будете в одном строю с рабочими и солдатами, которые сражаются там, на улицах… Ну, а что касается заработка типографских рабочих — не только вашего, но повсюду в городе, — то я тоже ответственно заявляю, что этот вопрос обсуждался, в скором времени он будет решен.

Печатники уже прежде толпились сзади, а теперь подходили и от наборных касс. Спрашивали, как в Петрограде, крепко ли там новое правительство и как в Москве, где еще идут бои, и Подбельский отвечал — отрывисто, коротко, экономя время. И тревожно думал, где же люди из редакции, надо ведь начинать набирать номер.

Тот кудрявый, что так решительно назвался сочувствующим большевикам, топтался рядом, нетерпеливо пережидал, когда спросят другие, и наконец не выдержал:

— А вы меня-то помните, товарищ Подбельский? Когда собирались в литературно-художественном кружке? Ну, забастовку объявлять? Вы еще выступали… в феврале.

— Насчет сообщений из Питера? А… правда, кудри ваши припоминаю. В президиуме сидели? Точно, в президиуме. Но вот фамилию не назову.

— Ага, — обрадовался наборщик. — Я в президиуме, а вы — с трибуны, да как громко: коль не будет сообщений, что царя-батюшку скинули, так, значит, всеобщая забастовка типографий и газет!

Подбельский кивнул: точно, было. По его инициативе на экстренное совещание собрались московские журналисты и представители типографий. А он говорил о событиях в Петрограде, о свержении самодержавия и о том, что все московские газеты должны напечатать подробные отчеты об этих событиях. А если редакции не подчинятся, выпуска газет не допустить… Ах, как это было поперек горла московским властям! Отчеты все-таки запретили: им бы хоть на день отдалить сообщения о крахе монархии, о революции; однако дело, ради которого собрались, ради которого он, представитель уже не подпольно, а в открытую действующей организации московских большевиков, так страстно говорил, — это дело выгорело: 28 февраля ни одна газета в Москве не вышла.

Пора было в Моссовет и заодно поторопить редакцию — так ведь и к ночи номер не выпустят. Он протянул руку наборщику. Тот секунду мялся, поглядывая на свою измазанную свинцовым шрифтом ладонь.

— Так вроде испачкаю, а? Или ничего? — И, уже крепко пожимая руку, прибавил: — А про нас вы не сомневайтесь, товарищ Подбельский. Роль свою знаем!

— Я не сомневаюсь. Но если что, — приду и проверю!

— А то, — ухмыльнулся наборщик. — Или зря сочувствующие?

 

2

Последний патруль встретился на Дмитровке, но отпустили быстро, и Цыганов подумал, что теперь уж, наверное, не остановят. Шагая булыжным взгорком Космодамианского переулка, мимо неразличимой в темноте каланчи, он покосился влево, на впервые за всю дорогу полыхнувшие светом окна в нескольких этажах, и вспомнил строго сказанное: «Ты в «Дрезден» не ходи, туда теперь арестованных сводит, топай прямо в Совет». Оттого и двинул сразу мимо гостиницы, через площадь.

Дождь, похоже, припустил сильнее, бил косо, и козырек фуражки не загораживал лица, приходилось отворачиваться, а чертов ремень винтовки сползал с плеча, но было уже недалеко до подъезда, рукой подать.

За памятником Скобелеву стояли автомобили, терпеливо мокли, а дальше Цыганов различил несколько орудий и зарядных ящиков; тут же толклись солдаты, что-то решали, и он подумал, что это хорошо для Совета: целая батарея рядом, иной коленкор.

Пропуска у него не спросили — взад и вперед шастали люди, какая тут проверка, и он с минуту потоптался у входа, под железным навесом, отряхиваясь, топоча сапогами, отжал полы шинели, черные от воды, поглядел на мраморные ступени за дверьми, на бархатную лилово сиявшую обивку перил и, сробев, решил наверх не ходить.

На длинных диванах и прямо на полу вповалку спали солдаты, через них, не обращая внимания, перешагивали спешившие по своим делам, галдящие, что-то спрашивающие друг у друга военные и штатские; пахло махоркой и сырой одеждой.

За ближней дверью, которую Цыганов нерешительно отворил, какой-то человек медленно бил пальцем в машинку, что-то выпечатывал с трудом, и Цыганов пожалел его, не стал утруждать вопросом. Ради порядка прошагал несколько дверей (может, и там бьют в машинки?) и отворил лишь последнюю, в самом углу.

В комнате было сильно накурено, за длинным столом сидело несколько человек, и лица их в свете висячей лампочки показались строгими и усталыми. Все они говорили разом, и выходило, им тоже не надо бы мешать, но и спросить все-таки требовалось — недаром же пер в такую даль, — и Цыганов, поддернув ремень винтовки, погромче сказал:

— Мне бы Военно-революционный комитет… где тут?

На него обернулись; один, в пиджаке и косоворотке, ответил:

— Ну, здесь. А что вам, товарищ?

Цыганов приободрился, сделал шаг вперед.

— Разрешите доложить! Мы стоим на почте и телеграфе…

— Кто «мы»?

— Да караул. Из пятьдесят шестого запасного. Так там чиновники наши телеграммы задерживают, только на Керенского работают, если что и передают… Ну, мы арестовали главарей, а работу телеграфа вообще остановили. К нам бы туда комиссара какого, разобраться.

Цыганов замолчал, молчали и все другие за столом, потом разом уставились на одного — стриженного бобриком. Тот, в косоворотке, сказал:

— Поезжайте, Вадим Николаевич.

Названный, не раздумывая, поднялся со стула, и Цыганов только теперь обратил внимание, что на нем белая рубашка и галстук фасонисто держится в вырезе темного аккуратного френча. Цыганову это не понравилось. Лучше бы первый, в косоворотке, сам отправился, он вроде шустрый; или вон тот, в конце стола, у него фуражка офицерская, видно, из фронтовых прапорщиков, обстрелянный.

Кто-то показал Цыганову на стул у стены, и он тяжело опустился, со стуком пристроил рядом винтовку; потом выдвинул чуть вперед ноги, расслабился и прикрыл веки, решая, что главное теперь не заснуть.

Разговор за столом возобновился; объясняли про известное Цыганову, мол, бои у Никитских ворот, на Пресне, и он не шибко прислушивался, а потом начали про городскую телефонную станцию в Милютинском переулке, и кто-то спросил Цыганова, как он добирался — по Мясницкой?

Он с трудом разлепил веки, шаркнул сапогами.

— По Мясницкой! Да она вся в баррикадах, всю ее юнкера трамвайными проводами опутали. По Сретенке я, сначала бульварами, а потом Сретенкой и по Кузнецкому. Только так и пройдешь…

В ответ согласно кивали, но Цыганов недовольно опустил глаза, думая, как же они тут командуют боями, когда не знают, как добраться с почтамта на Скобелевскую. Но опять заговорили, уже не обращая внимания на него, и по обрывкам фраз, по названиям улиц, казармам и номерам полков понял, что знают, просто им нужны свежие наблюдения, а он, получилось, вроде как разведчик.

Дверь то и дело открывалась. Приносили записки, спрашивали, сообщали, просили, требовали, советовались — слова сливались в усталой голове Цыганова, и он снова остерегся: не заснуть бы. Потер глаза кулаком, хваля себя, что крепкий, что держится, и подпер лоб рукой, сжимавшей цевье винтовки, сладко ощущая как бы освобождение от натруженного, истомленного тела, пока кто-то не уцепил за плечо, не затеребил, выволакивая из глубины мгновенного сна.

— Цыганов? Что, опять телеграф отдали?

Спрашивающий широкими плечами загородил лампочку, заглядывая в лицо, пугая своим вопросом, и Цыганов вскочил, приволакивая к ноге приклад, и только теперь по знакомой бородке и усам понял, что перед ним Ведерников, начальник Красной гвардии, с ним вместе занимали почтамт и телеграф. И фамилию ишь запомнил! Дока… Тогда ладненько получилось: раз — и хозяева положения, но через три дня (еще и харчи не успели прибрать, которые захватили с собой) со стороны Мясницкой ударили солдаты и юнкера, те, что сидели на телефонной станции, и пришлось сматываться, зайцами петлять по дворам, пока Никита Морозов, назначенный этим самым Ведерниковым в начальники караула, не собрал всех, не привел обратно в казармы. Потом снова навалились вместе с красногвардейцами Городского района и уже со стрельбой, с правильной осадой заняли почтамт и телеграф прочно, теперь уж ученые. Но вот Ведерников увидел его здесь и напугался, и самого со сна напугал.

— Почему молчишь? Отдали, говорю?

— Еще чего! — наконец вымолвилось, и улыбка возникла сама собой — от удовольствия, что можно так сказать. — Вот только чиновники не слушаются.

— За комиссаром он пришел, — вставил кто-то от стола, уловив их разговор. — Подбельский к ним идет.

— А! — сказал Ведерников, и по лицу его, крупному, решительному, было видно, что ему уже не интересно, зачем здесь солдат, раз караул удерживает телеграф и почтамт.

Опасаясь, что снова потянет в сои, Цыганов теперь не касался стула, стоял, будто на посту, будто охраняя что-то в тесной комнате, и ему было радостно от мысли, что он справился с наказом — добрался до Моссовета, попросил комиссара и ему его дали, даже поговорил с Ведерниковым, заверил, что все у караула в порядке, а теперь он скоро вернется и Никита Морозов не будет ходить разъяренный, читать белые полоски телеграфных лент и ругаться с чиновниками. Теперь, значит, конец этим, которые на телеграфе за Керенского, а то им говорят, что новая власть, а они не признают, сволочи, что-то выстукивают на аппаратах, хотя ясно, что Питер у большевиков, а в Москве осталось, наверное, только Кремль взять — и все, ваших нету…

В армию Цыганова забрали на второй год войны, и ему везло: без единой царапины проходил до самого нового, шестнадцатого года, а потом под Митавой сразу и ранило в плечо, и контузило и уж до пасхи пролежал в госпитале в Твери, там встретил Февральскую революцию и намитинговался вволю, поскольку был ходячий; с командой кое-как долеченных посадили в теплушку — все думали, что опять на фронт, но привезли в Москву-матушку, прежде невиданную, определили в запасной полк; тут выбрали в ротный комитет, он подумал, подумал и пошел за большевиками, хотя в Твери еще сомневался и охотно слушал эсеров на митингах. Ему казалось, что события подвигаются слишком медленно, война, пропади она пропадом, никак не кончается, а крестьян того и гляди объегорят с землею, и хотя сам был крестьянин, из-под Пензы, с берегов Суры, домой не торопился, искренне считая, что в Москве без него что-то образуется не так. Вся его рота, когда вышли двадцать пятого из казарм вслед Ведерникову и красногвардейцам, вызвалась охотно, как один, и все же Цыганов считал, что он самый твердый в революционном деле, и даже обиделся, когда Никита Морозов приблизил к себе ефрейтора из пулеметчиков и еще одного, тоже грамотного, а его, Цыганова, больше гонял проверять посты. Но теперь, он думал, правда свое взяла, теперь он тоже много значит. Теперь вот скоро уладится все, и можно домой…

— Ну что же вы? Пошли!

Цыганов, замечтавшись, даже не понял, что это ему, что это тот сказал, которого определили комиссаром, и торопливо выскочил в коридор, досадуя, что оказался позади, хотя ему требовалось вести комиссара, раз он за ним пришел. Он чуть было не потерял из виду серое пальто, потому что в дверях навстречу повалили штатские с винтовками, и только под железным навесом нагнал своего, на секунду замершего, прежде чем выйти на дождь.

По лужам молча дошагали до ряда машин, и комиссар обошел одну, потом другую и остановился возле санитарной кареты, что-то сказал шоферу. Тот грохнул крышкой мотора и полез в кабину, комиссар тоже полез, а потом высунулся, оглянулся на стоящего в нерешительности Цыганова и показал, чтобы забирался в кузов.

Под брезентовой навеской было сухо, как на повети, только сильно пахло керосином, и это не понравилось. Цыганов присел на корточки, но так было неудобно держать винтовку, и он опустился на деревянный исшарканный пол, а винтовку положил поперек, на колени.

Мотор заработал, пол дрожал уже как бы в движении, и впереди ярко вспыхнул свет, а потом погас. Но Цыганов успел заметить, что в брезенте есть вырез и видно плечо шофера; он дотянулся до отверстия и, торопясь, чтобы опять не оказаться сзади, пояснил:

— Прямо давай, а потом на Сретенку выбирайся. Я там шел давеча. Постреливают, правда, а так ничего, спокойно.

 

3

Ну вот, теперь рядом не один солдат, а трое, и куда-то в глубь здания ведет прямой гулкий коридор. Подбельский прибавил шагу. Вспомнилось, как Соловьев сказал: «Поезжайте, Вадим Николаевич». Так буднично. Вероятно, потому, что самому Василию Ивановичу вот так же вдруг выпало ехать комиссаром — закрывать буржуазные газеты. Он и мандат подписал, Соловьев, бумагу быстро отстукали на машинке, несколько минут прошло. И доехали без приключений. А телеграф — так важно, в Питере с него начали — Ленин предупреждал.

— Вот здесь, — солдат толкнул дверь, а сам нырнул в сторону, неловко отдернув мешавшую ему винтовку.

— Сидят, субчики! — Это послышалось сзади, со злорадством: вот, мол, привели комиссара, сейчас узнаете.

Хотелось оглянуться, посмотреть на того, кто говорил, — не тот ли, с которым ехали по темным, в дожде, улицам, но секунды уже не было, положенной всякому в такой ситуации секунды: чтобы собраться с мыслью, приготовить первое слово, наконец.

А дверь уже позади, стены расступились нешироко. Стол, шкафы, свет лампочки отражается в черном окне, какие-то люди. Один — грузный, с бородкой, в мундире почтового ведомства — поднялся, словно приветствуя, а может, готовый наперед, без сказанных слов возражать, и все за столом смотрели на него, как бы определяя, так ли все делает, как договорились, когда еще не распахнулась высокая дверь.

Однако первым сказал солдат, тот, что неловко отдергивал винтовку.

— Здесь, стало быть, совет Московского почтово-телеграфного узла. В полном, стало быть, составе…

Солдат прокашлялся, хотел что-то прибавить, но было уже не до его объяснений.

— Моя фамилия Подбельский… Только что Военно-революционный комитет назначил меня комиссаром почты и телеграфа Москвы. Вот… — Он обернулся и наконец разглядел тех солдат, что бухали рядом сапогами, когда шли по лестницам; двое, оказывается, были без шинелей, с одинаково спокойными и внимательными лицами, какие бывают, наверное, у писарей; или нет, эти, возможно, и не писаря. — Вот, — повторил он, уже глядя на сидевших за столом, — товарищи из караула докладывают, что на телеграфе задерживают наши телеграммы, работа идет только на Керенского. Но я думаю, ваш совет осведомлен, что Временное правительство пять дней назад низложено. Нам нужно договориться, как нормализовать дальнейшую работу телеграфа.

Тот, грузный, все еще стоял, навалившись животом на край стола, и на лице его уже не было написано желания возражать. Скорее — усталость; мягкие, даже, вероятно, обычно добрые черты лица заострились, холеная бородка разлохматилась; под кем-то скрипнул стул, и он сделал недовольное движение рукой, потом тихо и твердо сказал:

— Я — Миллер, Московский почт-директор и председательствующий на данном заседании совета. Прежде чем вступать в какие-либо переговоры, гражданин комиссар, мы должны видеть свободными наших арестованных товарищей.

Усталые глаза вспыхнули и тотчас погасли.

Снова скрипнул стул, но никто уже не выразил недовольства нарушением тишины.

«Видеть свободными наших арестованных товарищей»? Подбельский молчал, чувствуя, что вернулось то состояние, которое он испытал, когда вылез из автомобиля и вошел в подъезд. Теперь понятно, что это не неизвестность тревожила — он никогда ничего не боялся, как-то вдвоем с Усиевичем (или не с ним? Нет, Усиевич был, кто же еще?) четыре часа говорили в переполненном цирке. И теперь он готов говорить, был уверен, что найдутся нужные слова, а кольнуло другое: здесь надо знать что-то особое, здесь что-то свое, на телеграфе. Как хоть они передают свои телеграммы, чтобы они точно попадали по назначению — в Иркутск или Кирсанов? А теперь — арестованные. И ему никто ничего не сказал. «Субчики» — и все. А если без «субчиков» вообще до Питера не достучишься?

Повернулся к солдатам:

— Сколько арестовано?

— На телеграфе пять, — это один из тех, которые без шинелей.

На телеграфе! А где еще и сколько? Приблизился к столу, теперь было видно, что у Миллера светлые волосы чубчиком зачесаны наверх, щеки дрогнули будто бы в усмешке.

— Освободить арестованных, — сказал, — без разбора дела я не могу ни в коем случае.

— Так приступайте! — руки Миллера взметнулись, похоже, он выпускал птиц на волю. — Караул, я надеюсь, вам подчинен?

В соседней комнате стояло несколько столов, опять шкафы, лампочка, правда, потускнев. Подбельский торопливо расстегнул пальто, кинул на один из столов, сверху — шляпу. Еле успел выбрать стул — так, чтоб смотреть на дверь, а уже ввели, грохоча прикладами. Фамилии спрашивать не стал, хватит, что в форменной тужурке; главное — разобраться, кто здесь за кого.

— Наши товарищи солдаты заявляют, что вы умышленно не пропускали телеграмм только что народившейся Советской власти. Я требую совершенно определенного ответа: так или нет?

— Так… Но, понимаете ли, мы были лишь точными исполнителями воли Центрального комитета нашего профсоюза. Цека только что объявил нейтралитет. Теперь нам все равно…

Путались, выходя, сталкивались с появлявшимися на смену тужурками, тянулись привычно — руки по швам. Задерживали телеграммы или не задерживали? Да, но мы — точные исполнители… Потельсоюз… Когда и сколько? Все, но, понимаете, до вчерашнего дня, только до вчерашнего! Лишь один прервал монотонность — не словами, видом. Руднев, правый эсер, старый знакомый по митингам, по думским заседаниям. Вот ведь скажи в то время, когда по теории спорили, до хрипоты, убеждали каждый в своей правоте других, что так придется сойтись?

— Вадим Николаевич! Слыхал, слыхал уже, что в нашу обитель. Прекрасная кандидатура… ВРК не ошибся…

Подбельский нахмурился:

— У меня и к вам вопрос тот же, что и к другим: караул заявляет, что вы оказывали всяческое содействие провокационным телеграммам свергнутой власти. Верно?

— Батюшки! Да что ж тут удивительного? Они ведь временные, да законные. А мы кто? Мы, чиновники, орудие власти. Теперь, когда правительства Керенского не существует… Теперь командуйте, Вадим Николаевич. Теперь вы — временные, до Учредительного собрания, а уж там посмотрим.

И как оказался на соседнем стуле? Стакана чая только не хватает. И не в тужурке с петличками, как все, — в пиджаке. А чиновник, помнится, немалый.

— Ладно, Руднев. Теперь не место про Учредительное. Лучше скажите, как связь с Петроградом. Можно ее немедленно наладить?

— Вот! — Руднев указал на солдата с винтовкой. — Вы наши отцы, мы ваши дети. Прикажите! Нейтралитет Цена Потельсоюза там, в Петрограде, заключается в том, что решено не устраивать противодействия установлению контроля… с вашей, — усмехнулся, — стороны контроля. Стало быть, пользуйтесь, общайтесь с мятежным Питером.

Подбельский встал:

— Я надеюсь, что слово «нейтралитет» как совершенно неуместное в период революции останется лишь в ваших протоколах. У москвичей должна быть своя голова на плечах.

— Истинно, истинно, Вадим Николаевич! Насчет головы… уж мы постараемся!

Когда вернулся в комнату, где заседал совет, прежнего чинного порядка там уже не было, стулья стояли кое-как, да почти никто и не сидел. С тревогой обернулись, молча выслушали его слова, что арестованные освобождены, что дело теперь за точным выполнением предписаний ВРК и что особенно важна немедленная и точная связь с Петроградом.

Миллер молчаливой глыбой высился у окна, за него ответил кто-то справа: «Совет согласен придерживаться позиции нейтралитета».

Вот заладили! Ну ладно, пока хоть так, черт с ними. Взгляд упал на стол, на чернильницу. Подбельский присел на край стула и, как умел, почти не раздумывая — так, во всяком случае, должно было казаться со стороны, — начал быстро писать на листе, попавшемся под руку.

— Вот, гражданин почт-директор. Потрудитесь распространить.

Миллер недоверчиво взял бумагу. Пожал плечами:

— Воззвание. — И передал другому.

В бумаге говорилось:

«Почта и телеграф в Москве находятся в полном распоряжении Военно-революционного комитета. Безопасность и спокойствие в районе Центрального почтамта и телеграфа обеспечены прочной охраной революционных войск. Необходимо немедленно же начать правильную работу телеграфа.

Ввиду этого прошу всех служащих телеграфа по возможности немедленно же явиться к исполнению своих обычных служебных обязанностей…»

Когда дошла очередь до солдат, они стали читать вместе, сгрудившись. Впрочем, читали те двое, в гимнастерках, а другие, в шинелях, с винтовками, выглядывали из-за спин, заранее изобразив на лицах и понимание и согласие. Один, видимо старший, приподнял листок, как бы подтверждая его важность, и посмотрел в сторону Миллера:

— Мы проследим… — И улыбнулся первой, наверное, здесь за вечер улыбкой: — Спасибо, товарищ!

Другой добавил серьезно:

— А теперь бы надо на почтамт. Там тоже есть арестованные… За компанию, признаться, взяли. Беда!

 

4

Утро вставало над городом холодное, в серых тучах, обещавших, похоже, не дождь, как прежде, а снег. Замершая было стрельба разгорелась, выстрелы трещали словно бы новыми охапками хвороста, подброшенными в огонь.

С недостроенного дома сквозь доски лесов красногвардейцам было видно, как черные фигурки перебегают в окопах, перегородивших Милютинский переулок, огибают отвесные стены телефонной станции, а со стороны Большой Лубянки, от церкви Введения, кто-то с близи палит по ним, и они оттягиваются назад, отстреливаясь.

Залп грянул и отсюда, с высоты лесов на углу Юшкова переулка. Черные фигурки вновь забегали, и часто замолотил пулемет с верхнего этажа станции, вроде бы из-за башенок по углам крыши, напоминавших шахматные ладьи.

Так было уже несколько дней, но в это утро стало ясно, что положение изменилось: одновременные атаки по Милютинскому, по Большой Лубянке, со стороны Фуркасовского, по дворам мелких гостиниц и доходных домов сузили кольцо обороны станции, а отряд Сокольнического района уже перебрался в меблированные комнаты «Родина», почти наискосок от траншей и катушек кабеля, преграждавших путь в сводчатый вход станции. Повезло и Городскому району — за ночь красногвардейцам удалось овладеть костелом Петра и Павла, и стрельба оттуда сразу разогнала сидящих в долгом, с высокими брустверами окопе, обмотанном по всем правилам колючей проволокой. Отвесные, без карнизов стены станции угрюмо озирались разбитыми окнами, как бы ожидая последнего удара и вроде бы надеясь, что его не будет.

Похоже, шевельнулось в окопе перед станцией, показалась фуражка над желтой осыпью песка, над грудой булыжников, и звонкий выстрел со стороны Кривоколенного, через пустую, в извивах трамвайной проволоки Мясницкую, свалил фуражку обратно в окоп. Ответил пулемет, и снова затихло.

Отсюда, через Мясницкую, атака была первой за все время.

Серые шинели ныряли за угол, удаляясь вдоль улицы, и снова скапливались — уже за другим углом, на той стороне, под прикрытием ветхих стен церковки Евпла, и кто-то уже лез наверх, на колокольню, а остальные лежа и с колена палили в просвет стен по близкому окопу.

Человек в черном пальто перебежал Мясницкую со второй группой солдат. Придерживая очки, махал свободной рукой, показывая, как растянуться в цепь, главное, чтобы еще и обогнуть церковь, сделать заслон для оставшихся в Кривоколенном, и обернулся, замахал рукой тем, оставшимся сзади, а смышленые двинцы уже без его команды катили свое чудище по булыжнику, поперек трамвайных рельсов, и бомбомет неуклюже кривился, ковылял, пока его не выкатили на гладкий тротуар.

С верхнего этажа станции ударил пулемет, но поздно: колокольня надежно прикрывала, пули цокали на рельсах, и усатый солдат в папахе, с драгунским карабином, закинутым за плечо, дергал за рукав пальто, стараясь привлечь внимание командира отряда:

— Нет, ты скажи, товарищ Усиевич, ловко? Ловко, а?

— Ловко, ловко… Куда его теперь, бомбомет? — Усиевич все еще придерживал очки, вертел головой, удивляясь, как высок дом поблизости, через окоп; и еще выше этого дома — этажа на четыре — готического вида, вроде немецкого замка, здание телефонной станции. — Может, на колокольню? Втащим?

Железные двери благо отворялись на безопасную сторону, их распахнули; солдаты копошились над лафетом, что-то откручивая, поднимая, вздыбили на руках, как гроб, и исчезли в темном проеме.

Усиевич скользнул взглядом по ступенчатым провалам низкой колокольни, потом ниже углядел решетчатое окошко в побеленной стене — там спокойно желтели свечи, блестел в уголке оклад. «Бог в помощь», — усмехнулся он и подумал, что правильно предложил атаковать от Кривоколенного: с другой стороны станцию не возьмешь, хоть и много там сделали, взяли ее в узкое кольцо, надежно оттягивали силы юнкеров отсюда, от Мясницкой. Когда он объяснял свой план на заседании ВРК, никто не возражал — бери отряд двинцев и топай, но он все-таки повторял, как все задумано, и как раз в это время прибыл связной, сказал, что в Сокольническом отряде потери: погиб командир, и еще сказал, что со стороны Сретенского бульвара станцию не захватить, дальше костела не продвинешься ни шагу — так силен там огонь и неприступны укрепления.

Ну что же они там? Усиевич дернул головой, посмотрел на колокольню, опасаясь теперь, как бы и его план не рухнул. Сверху, откуда полагалось раздаваться колокольному звону, оглушительно бухнуло. Потянуло горьковатым дымом, и стало слышно, как сыплется со стены станции кирпич и стекло. Еще раз. И снова со звоном летели стекла и, весело вторя им, кричали солдаты. Странно: отвечавшие обычно на стрельбу наступающих пулеметы теперь молчали, зловеще молчали, и Усиевич, встревожившись, кинулся к двери, полез наверх.

— Стой! Куда? — остерег солдат, загородивший выход на площадку под небольшими, в зеленой окиси колоколами. — Куда, говорю?

Он что-то еще кричал, матерно ругался, но слов его не было слышно, потому что снова охнул бомбомет, колоколенка содрогнулась, и Усиевич, стараясь сохранить равновесие на узкой ступеньке, опасливо оперся о сырую, осклизлую стену. Солдат уже не кричал, помогал, видимо, перезаряжать орудие, и Усиевич высунулся сначала по пояс, потом выпрямился, все еще держась за стену, вернее, за опору верхней клети колокольни. Трое солдат сгрудились над стволом орудия, нацеленного как-то странно, вверх, а не прямо в стену станции, и он смотрел мимо них. И еще было странно так близко видеть окопы, бесстыдно вывернувшие свое дно, усыпанное битым кирпичом, со скрюченными фигурками, впрочем редкими, человек пять, не больше, а вот и вход под неглубокой аркой, и окна первого этажа в кованых, пиками, решетках, и бурая плоскость стены то с высокими, то с небольшими окнами, зияющими дырами, и оспины от осколков попавших в стену бомб — одна угодила почти что в окно, разворотив наполовину проем до другого.

— Еще пальнем, товарищ Усиевич? — спросил солдат, тот, который прежде не пропускал, не признав за командира, а теперь покорно ждал команды, видимо, как и Усиевич, удивляясь жуткому молчанию оборонявшихся.

Усиевич не ответил. Качнулся и выглянул с колокольни, охватывая взглядом весь Милютинский — мимо пузатенькой, бочонком, католической церкви сразу за станцией и дальше, вдоль домов, где засели красногвардейцы. Странно, теперь, после выстрелов бомбомета, и они молчали, как бы ожидая то ли его команды, то ли его какого-то особенного решения.

— У нас готово. А? — снова спросил солдат.

— Подожди! — оборвал Усиевич. — Белое там… белый флаг показывают… Сдаются!

— Точно! — радостно крикнул солдат. — Струсили, мать их за ногу!

Усиевич снова выглянул за край колокольни, как и минуту назад, только немного дальше, как бы нависая над переулком, чтобы лучше видеть стену станции и окно, откуда рука невидимого парламентера мерно махала чем-то белым, таким непривычно ярким в серой пелене утра. Белая тряпица, казалось, с каждым взмахом вырастала в размерах, и ее должны были видеть не только напротив, с колокольни, но и дальше, до самого угла Юшкова переулка.

Мелькнуло лицо в окне; потом в другом, третьем; лиц было уже много, особенно в том окне, куда сильнее всего угодила бомба.

— Переговоры! — крикнул Усиевич, сложив ладони рупором. — Ждем представителей на переговоры! О вашей сдаче!

— А вы кто? — донеслось из нижнего этажа. — Мы готовы на переговоры между штабами. Пропустите в штаб нашего представителя.

— Вот ему! — услышал Усиевич сзади, от своих, тех, что сгрудились над бомбометом, и, не оборачиваясь, догадался, что сулил непокорным на станции солдат-двинец. — Ишь баловники!

Усиевичу вдруг стало весело. Так и не согнав улыбки с лица, крикнул:

— Никаких условий с вашей стороны! Безусловная сдача! Мы гарантируем сдавшимся полную безопасность!

Лиц, он видел, в окнах стало больше. Отливали, заменялись новыми, менялись местами. Несколько человек пробежало по окопу, юркнуло за кабельные катушки, в подъезд.

— Просим на размышление десять минут! — крикнули со второго этажа, и окна разом потемнели, словно бы задернутые занавесками.

Усиевич дергал полу пальто, стараясь расстегнуть его быстрее, вытащил часы. Солдат мешал протиснуться к выходу, и он подтолкнул его, тот первым начал спускаться по ступеням, срываясь на поворотах, грохоча сапогами.

У входа на колокольню толпились двинцы, и Усиевич подумал, что это непорядок: вдруг юнкера что-то замышляют, перегруппировываются, перетаскивают пулеметы и вместо переговоров снова продолжится бой, а люди здесь, за церковью, окажутся не защищены. Но тут же опасливые мысли ушли, он выдернул из кармашка часы — прошло пять минут — и снова спрятал их, шагнул к углу церкви и немного дальше, к окопу, к колючей проволоке, преграждавшей путь, но теперь вроде бы безобидной.

Впереди ясно виднелись катушки с кабелем у входа на станцию; он смотрел туда и чувствовал, что вместе с ним, стоя за его спиной, смотрят еще многие.

Кто-то тронул за плечо, он обернулся, удивленно узнал Подбельского и тут же снова вынул часы. Стрелке оставалось пройти еще два деления.

— Ты слышал, Вадим? Они просили десять минут на размышление. Еще одна осталась.

Сзади закричали. Еще голос, еще, и Усиевич понял, о чем это, потому что по-прежнему следил за стрелкой часов, — из-за катушек показался человек в шинели и фуражке, с винтовкой, за ним другой. Целая цепочка переходила переулок позади окопа, скрывалась за косо тянувшейся стеной дома напротив, и вот уже снова появился тот, первый, и было видно, что это поручик — в наплечных ремнях и с шашкой, которую он плотно придерживал рукой. «Товарищи, в цепь, растянуться цепью для приема пленных» — это распоряжался Подбельский, и Усиевич подумал, что правильно, пленных надо разоружить и еще что-то потом с ними делать, куда-то вести; но это потом, а сейчас взгляд его не мог оторваться от цепочки людей, все никак не прерывающейся от выхода из станции, через переулок. «Тридцать шесть, тридцать семь… — считал он, — сорок один… шестьдесят… шестьдесят пять… семьдесят». Кажется, все.

 

5

Внутри станции было почему-то много муки. Потом стало понятно: для защиты от пуль. Штабеля из мешков тянулись вдоль стен, ими были заложены окна. Усиевич трогал мешки, пачкая пальто белым, говорил, что Сокольнический отряд и красногвардейцы Городского района, когда занимали дома, прилегающие к телефонной крепости, изъяли много оружия, а тут вот — мука, надо прислать грузовики, вывезти. Подбельский слушал рассеянно, оглядывался по сторонам, будто старался запомнить расположение помещений. В тупике с высокими каменными сводами наткнулись на стайку телефонисток. С одной случилась истерика, подруги старались ее успокоить, но им самим было не лучше — проводили двух незнакомцев в штатском долгим испуганным взглядом.

По коридорам, но аппаратным залам бродили служащие, а может, кто из администрации — всех их отличали форменные тужурки и шинели. Один подошел неробко, назвался монтером, спросил: «Вы из Совета?» Подбельский показал на Усиевича — он представитель ВРК; про себя сказал, что комиссар почтамта и телеграфа. Втроем двинулись дальше, широкие марши лестниц возносили их все выше, открывая картину, в сущности, полного разрушения: окна выбиты, в ближайшем зале, куда они заглянули, панели коммутаторов издырявлены пулями, а стол полицейской связи (это объяснил добровольный провожатый, что полицейской) взорван, видимо, гранатой; на треть примерно зала разлетелись какие-то медяшки, провода, осколки эбонита, обломки высоких стульев, на которых прежде восседали телефонистки. И здесь вдоль стен были навалены мешки, теперь с пшеном, крупа растеклась по полу, хрустела под ногами, тут и там валялись пустые бутылки.

— Весело юнкерам, однако, было, — зло сказал Подбельский, отбрасывая носком ботинка пустую бутылку. — А мы семь дней штурмовали.

Неподалеку от сквозняка громко хлопнула дверь. Провожатый сказал:

— Это во время перемирия, в ночь на тридцатое. Юнкера тут прямо бал устроили, с барышнями танцевали. Награбили бутылок из магазинов и танцевали, два граммофона у них было. На радостях, что вся телефонная сеть Москвы под кадетским контролем…

— Еще бы, — в сердцах поддержал Усиевич. — Нашито караулы заняли загородный телефон, а не эту, центральную. Вот и сидели без связи.

— Связь была, — возразил монтер. — Только юнкера кого хотели, того и включали. А ваши-то номера могли еще и прослушивать.

— Наши все телефоны молчали, их выключили, — сказал Подбельский.

— Ну да, я и говорю, — сказал монтер. — А тут еще вот что. Когда с крыш-то началась стрельба, барышни и стали разбегаться. Юнкера удерживали, сами пробовали работать, но нули в окна цок да цок, вот и пришлось оставлять один зал за другим — сначала вот эти, верхние, «А» и «Д», потом «В» и ниже, так до второго этажа и добрались.

Они стояли у окна верхнего аппаратного зала. От ветра, гулявшего тут, было зябко, монтер поднял воротник тужурки. Подбельский приник к краю окна, вглядывался вдаль над ржавыми крышами домов. Было удивительно ощущать рядом с Мясницкой, с центром города, такую высоту и такую даль — за Китайгородской стеной виднелись башни Кремля, а за ними мутно серело Замоскворечье.

— Ничего картинка? — с восхищением произнес монтер. — Тут холм — от Театральной площади поднимается — и еще девять высоких этажей. Шведско-датско-русское общество строило. Как концессию на московский телефон получило в девятьсот первом году, так и отгрохало. Пятьдесят тысяч абонентов, между прочим, не шутка!

— И все они теперь наши, — весело отозвался Усиевич. — Айда вниз.

Спускаясь по широким ступеням, он выяснил у монтера, откуда на станции столько муки, — оказывается, юнкера натаскали из какого-то магазина не то пекарни. Сказал Подбельскому, что доложит в ВРК, — мука пригодится, надо вот только теперь распорядиться с пленными.

— Пупко пусть ими займется, Пупко, — предложил Подбельский. — Комиссар милиции, это его дело.

— А где он? Пока еще разыщем!

— Здесь, со мной приехал. Знаешь, я бы вообще предложил оставить его комиссаром на станции. Тут комиссар с полномочиями нужен. И боевой караул. Чтобы никаких больше случайностей.

Усиевич поправил очки, на минуту задумался. Самуила Пупко недавно ввели в члены ВРК с решающим голосом. Был он эсером-максималистом, членом возникшей в девятьсот шестом году партии, которая исповедовала идеи борьбы за немедленную национализацию земли, но официально никакой партийной фракции не представлял и всегда поддерживал резолюции большевиков. Деятельный, готовый взвалить на себя любое трудное дело, наверное, и теперь уже распоряжался там, возле церковки, где разоружали юнкеров. И Усиевич сказал:

— А что, Пупко — это кандидатура! Сегодня же на ВРК и проведем, явочно. Думаю, поддержат. А пока, действительно, пусть остается.

На второй этаж они спустились другим коридором. Шедший впереди монтер внезапно остановился. За поворотом кто-то лежал на полу — рослый, в армейской шинели, широко разметав ноги в хромовых офицерских сапогах. Еще шаг, и стал виден смятый погон с красной полоской по зеленому — штабс-капитан. Правая рука крепко сжимала вороненую сталь нагана, из-под воротника натекла лужица теперь спекшейся, темной крови.

— Сам, — испуганно сказал монтер. — С отчаяния.

Подбельский и Усиевич прошли дальше, остановились, всматриваясь в полусумрак коридора. Там на полу, на подстеленных шинелях, лежали раненые. Несколько телефонисток хлопотали возле них.

— Да, — сказал Усиевич, — комиссар нужен. Чтобы поскорее привести здесь все в порядок.

У входа на телефонную станцию, по всему пространству переулка толпились, расхаживали солдаты, почти вполовину серый цвет их шинелей перебивала темная одежда красногвардейцев. Кто-то настойчиво звал строиться, ему помогали, переспрашивали друг друга, кто какого отряда.

К старой, с обвалами штукатурки стене церковки Евпла были приставлены винтовки, они стояли неровно, опертые то штыком, то стволом. Был тут и пулемет, потом сразу подкатили еще два, густо осыпанные мукой.

Пупко вынырнул из-за угла, подскочил к Подбельскому, как бы точно рассчитывая увидеть его именно тут, затараторил:

— Построил юнкеров. Семьдесят человек всего. Четырнадцать офицеров. Направляю в Бутырки, как договорились…

Подбельский кивнул утвердительно. Усиевич рассмеялся:

— Ты, Вадим Николаевич, я гляжу, давно распорядился насчет комиссара, а спрашиваешь…

— Что? — не понял Пупко. — Какого комиссара?

— Ничего, ничего, — сказал Подбельский. — Действуйте, Самуил, там, на станции, еще хлопот полно.

Подбежал связной, сунул Усиевичу записку. Мимо, заворачивая на Мясницкую, к Лубянской площади затопал строй, сначала неровно, потом все сильнее выравнивая шаг.

— Ладно, — сказал Усиевич. — Одно дело сделали, теперь брать Политехнический и дальше, в Кремль. Но сначала меня требуют с докладом на Скобелевскую. Ты идешь, Вадим?

Подбельский отрицательно покачал головой.

— Мне туда, — он показал в сторону, противоположную той, куда уходил красногвардейский отряд.

— A-а, на почтамт. Ну и как там? — Веселые глаза Усиевича щурились за стеклами очков. — Как там, товарищ комиссар почт и телеграфов?

Подбельский отозвался хмуро:

— Вчера условились о телеграфной связи с Питером, но, похоже, не хотят признавать нас чиновнички. Представляешь, революционная власть сама по себе, а они — сами по себе. Может быть такое?

— Усложняешь!

— Хотел бы и я в это верить. Ладно, пошли.

 

6

Наконец-то ему удалось заскочить домой. Он не успел постучать, как дверь сама отворилась, на него тревожно и с мгновенным облегчением взглянула жена. Он примиряюще засмеялся, сказал, вот доказательство: предчувствие существует, но Аня шутки не приняла, отступила в полумрак прихожей, ворчала, что все готова понять, только ведь условились — он будет хотя бы изредка сообщать, пусть запиской, где находится и что с ним; хорошо, она два часа дома и все ждала, выглядывала на лестницу, — стоит ли так волновать?

Аня пошла на кухню, а он быстрыми движениями сдернул надоевшее, отяжелевшее от влаги пальто, тоже двинулся коридором, на ходу стягивая галстук, отстегивая воротничок. Аня уже зажгла керосинку, что-то грела в кастрюльке; желто-красный отблеск падал на ее серьезное и — теперь уже было видно — всепрощающее лицо. Он приблизился, обнял за плечи — мимолетно, как бы делясь и собственной тревогой, и ожиданием, и неясностью, — потом кинул галстук и воротничок на табуретку, отвернул посильнее кран и склонился над раковиной, подставил ладони и лицо под холодную, брызжущую струю.

— Френч бы снял, Вадим!

Но он не слушал, умывался, фыркая от удовольствия, а паузами оправдывался: хотел, очень хотел объявиться накануне вечером, да где там… Победить юнкеров, оказывается, еще не все!

Вытерся, отложил полотенце. Вдруг посерьезнев, стал рассказывать, как был заключен договор о сдаче белых:

— От ВРК договор подписали Смидович и Смирнов, ну, и Усиевич, Ведерников, другие ревкомовцы в этом участвовали, было кому подумать. А что на деле получилось? По договору Комитет общественной безопасности ликвидируется и белая гвардия тоже, боевые действия прекращаются, юнкера обязаны сдать оружие, а засим им гарантируется личная неприкосновенность. Так, допустим. А кто же в ответе за казни и зверства? За бойню, которую белые устроили в Кремле? Сотни убитых! Вся партийная «пятерка» была вне себя, когда познакомились с договором, — ни возмездия, ни взгляда в будущее: ведь эти «разоруженные» могут в любой момент снова вооружиться, снова восстать против новой власти. Ну, а потом совместное заседание ВРК и Партийного центра. Что там творилось! Было даже предложение расстрелять Смидовича, представляешь? И из районов шумят, требуют что-то предпринять, исправить ошибку ВРК. А как ее исправишь? Договор — государственная бумага. Какая же мы власть, если не признаем только что подписанного нашими представителями? Решили ехать в районы, разъяснять, что сделанное только первый шаг, что контрреволюции в любом случае будет дан отпор…

Аня сказала:

— Ничего. Главное сделано. Москва не опозорилась, поддержала Питер.

Подбельский молча смотрел на жену. Как дорог этот ее спокойно-сосредоточенный взгляд. С далекого северного Яренска, с того дня, когда он впервые увидел Анну Ланину среди вновь прибывших ссыльных. Она как будто ничем и никогда не хотела привлечь его внимание к себе, к своей статной фигуре, к своему приятно округлому лицу с, может быть, чуть шире обычного расставленными глазами, с упрямым завитком коротко остриженных волос надо лбом — волосы как бы убегали от смотрящего на них, приказывали смотреть в глаза Анны, — и уже тогда, в первую их встречу, ему было ясно, что они должны быть вместе. Встретились на почте, и к первым словам, к разговору имелся даже повод: вроде земляки — она родом из Богучар, что в Воронежской губернии, а оттуда до его Тамбовщины рукой подать… И когда в колонии ссыльных объявился провокатор, когда охранники во время обыска обнаружили номера нелегального журнала, одним из редакторов которого был он, Подбельский, и из Вологды пришло приказание этапировать его дальше, в глушь, в Усть-Кулом, а Анну тоже переводили, в Тотьму, это она подала идею направить губернатору прошение о переводе их обоих на одно поселение по причине, которую не могли не уважить: они обвенчались… Это было в одиннадцатом году. А когда кончилась ссылка, он привез ее домой, в Тамбов, Аня дружно зажила и с его матерью и с братьями, с сестрой… Правда, не так уж и долго — уехала в Петербург, на Высшие коммерческие курсы, решила стать экономистом. У него — партийная работа, журналистика, редактирование им же самим — через подставных лиц — основанных газет «Тамбовский листок объявлений», «Тамбовская жизнь», «Тамбовские отклики». Одно закрывали, возникало другое, и все тамбовское, все связано с городом юности, хоть и родился и вырос у черта на куличках, в Якутии, в Багаразском улусе, и не где-нибудь, а в семье политических ссыльных, и первые шаги среди ссыльных, и первые слова среди них, и первые песни услышанные — их, и первые каракули на бумаге — тоже под их неунывающим оком. Ане все это очень нравилось, она говорила свекрови: «Ну согласитесь, что у меня муж уникальный — революционер с рождения!» Моложавое, с девичьей челкой лицо Екатерины Петровны вспыхивало ответной гордостью: как-никак и о ней самой в данном случае речь, имя политкаторжанки Сарандович известное, не говоря уж об отце Вадима, Папие Подбельском, друге и соратнике Желябова, но она вежливо отводила комплимент: «Но и вы, Анечка, держались в Яренске молодцом, Вадя с детства поскитался со мной по Сибири, ему любой мороз нипочем — и минусинский, и кустанайский, а вы все-таки жительница краев умеренных». И вспоминала, как погиб муж в стычке с жандармами, как его брат официально усыновил ее старшего — Юрия и младшего Вадима, рожденных вне церковного брака и, стало быть, незаконнорожденных, бесфамильных, — они получились «Николаевичи», но полиция все-таки не забывала кровного отцовства и всюду писала в бумагах «Вадим Папиев в Подбельский…» Ах, как было приятно слушать вот такие разговоры за самоваром! Нет, они не льстили самолюбию, ни на что особое не подвигали, потому что путь был выбран давно и самостоятельно, еще в гимназии, — просто хорошо сознавать, что родные разделяют с тобой не только кровь, но и дело, что тоже участвуют в нем — настоящим ли своим, прошлым, не важно. И так дорога была потом каждая весточка из Питера, от Ани, так желанны ее приезды в Москву, пусть короткие, и ее спокойствие в тревожном знании, что за мужем следит охранка, — не из-за статей о кооперации в «Русском слове», бог с ними, а как за активным деятелем московской организации большевиков, членом партии с 1905 года, с восемнадцати лет… Да, было ясно, что новой ссылки, а может, и тюрьмы (тоже не в первый раз, сидел уж в Тамбове) не избежать. Аня потом говорила: «Знаешь, тебя спасла Февральская революция, эти остолопы промедлили» — и смеялась так заразительно, будто сама все устроила, чтобы утереть нос охранке… Конечно, после февраля и тревог и забот не меньше: пожалуй, у него никогда не было столько работы — член МК, секретарь райкома Городского района, а после выборов в думу еще и гласный, еще и муниципальную программу большевиков к этим самым выборам составил. Похоже, они с Аней весь год толком не виделись… Нет, она права, надо было пощадить ее в эти тревожные дни переворота, как-то давать знать о себе. Она вправе была обижаться, когда в тревоге и ожидании отворяла дверь…

Подбельский взял жену за руки, держал ее ладони в своих, медля, накапливая секунды и этим промедлением как бы ища оправдания.

— Ты знаешь, я теперь дважды комиссар.

Анна Андреевна быстро вскинула взгляд, но не ответила. Сияла с керосинки кастрюлю, пошла в комнату; молча смотрела, как он начал есть — вроде без аппетита, нехотя, как едят зверски усталые люди; провела пальцем по скатерти, по каким-то ей одной видимым складкам, сказала:

— Комиссар почты и телеграфа — это я знаю. Соловьев сказал. А еще?

— По печати. Тоже всей Москвы. Усиевич вчера рекомендовал на ВРК. И тотчас утвердили.

Анна Андреевна недовольно качнулась на стуле, достала из волос гребешок, провела им по голове — Подбельский знал этот ее жест волнения и раздумья.

— Гриша сам два воза везет и другим норовит навалить не меньше. А тебе с прибавкой, как земляку-тамбовцу.

Подбельский положил ложку, потянулся за хлебом.

— Разве мы считали обязанности прежде? Ты несправедлива к Григорию.

— Я хочу быть справедливой к тебе. Печать, журналистика — твоя профессия. А почта? С таким же успехом ты мог взяться руководить земледелием в Московской губернии!

— Ленин, между прочим, тоже никогда не был премьер-министром.

— Ленин есть Ленин, я говорю о тебе. Ты всегда брался за дела, которые тебе по плечу, и с единственной целью — чтобы делать их хорошо. Разве не так?

Подбельский нахмурился, отодвинул тарелку. Что-то Аня сегодня не в духе. Впрочем, если признаться, он и сам задавал себе вопросы, которые теперь задает она, да и охотников обвинять новую власть в некомпетентности уже нашлось немало, в том же Московском Совете, правда, с иных позиций, чем жена сейчас, чем он сам. Но разве в задачу руководителей восстания входила стрельба из орудий? Они этого не умели, да и не было нужды, на то были другие. Вот куда стрелять, в кого, определить это, помочь другим определить — их задача. И никто его теперь не понуждает садиться к телеграфному аппарату: телеграфистов достаточно… Вчера битых два часа проговорил в совете Московского узла. И что? Разве о почтовых тарифах спорили? Состязались в красноречии все по тем же вопросам: власть народа, как ее проводить в жизнь. По тем же, что и месяц и неделю назад в Совете, в городской думе. И разве в этом, в политической борьбе, он, большевик Подбельский, не компетентен? Ха-ха, раньше был компетентен, а теперь нет?! Вздор и ерунда. Теперь, перевалив через вооруженное восстание, эта борьба приняла новые формы, вовлекла в свой водоворот иные аргументы, отчасти даже иных противников и врагов…

— Знаешь, — сказал задумчиво, — я в эти дни часто вспоминаю Шестой съезд. Я говорил там, что нас пятнадцать тысяч, большевиков, в Москве, а эсеров — пять тысяч плюс четыре тысячи меньшевиков. И вот теперь думаю: власть мы взяли, но ведь и они никуда не делись и с крахом Корнилова у буржуа нет другой козырной карты, кроме них. Ты понимаешь, Аня? До технического руководства почтой и телеграфом мне еще далеко, как до луны… Но ты бы видела эту компанию в тужурках с петличками, с которой я имею дело. Кричат, что защищают интересы пролетариев связи, а лозунги чуть ли не кадетские…

Он замолчал, скатывал шарик из хлебных крошек.

Мысли задержались там, на августовском съезде, в Петрограде. Даже отчетливо представился двухэтажный дом с подворотней, с малозаметным каким-то входом (впрочем, это было и хорошо, так, наверное, и выбирали!). Виделся и Большой Сампсониевский проспект, где стоял этот дом, и он сам среди делегатов-москвичей — Осипа Пятницкого, Ольминского, Гриши Усиевича, Ярославского. Он делал доклад от Московской организации и по другим вопросам был активен — внес предложение о порядке работы комиссии по пересмотру программы партии. Сам же как член этой комиссии огласил протокол — там подтверждалось решение Апрельской конференции о необходимости пересмотра программы, но указывалось, что ввиду совершенно неблагоприятных условий работы съезда выработка нового текста представляется невозможной, это дело будущего. Но основа есть — «Материалы по пересмотру программы», изданные под редакцией Ленина. Теперь, конечно, условия тоже неблагоприятные, но и вырабатывать новую программу будет легче, с учетом уже завоеванной пролетариатом власти…

Вслух не очень связно сказал:

— Ну согласись, Аня, кто бы мог сказать еще год назад, что все так обернется?

Анна Андреевна внезапно поднялась, обхватила его за плечи.

— Я так волнуюсь, так беспокоюсь за исход… ну, всего. Так много сил отдано, столько жертв. Я, признаться, все время удивляюсь, как ты спокоен… Как-то раз даже подумала, что руководить борьбой в таких масштабах, как вы, там, в МК, в «пятерке», в ревкоме могут лишь люди, для которых нет тревог. Ты потому так спокоен?

Подбельский приблизил свое лицо к глазам жены, как бы проникая в их заботливую глубину.

— Я? Спокоен? Да это же самое я постоянно думаю о тебе. Ты у меня молодцом, недаром мама тебя всегда хвалит как образцовую революционерку.

— Ну уж скажешь… Стой, погоди! — Анна Андреевна тревожно взглянула на тихо стучавшие маятником часы. — Через тридцать… две минуты мне уходить в район!

Подбельский тоже взглянул на циферблат, потом на гладкий полотняный чехол, закрывавший диван.

— Через тридцать две? Замечательно. Я сейчас ложусь и быстро сплю. А через тридцать одну минуту ты меня будишь. И мы уходим вместе… За мной придет автомобиль…

Последние слова он договаривал лежа. Рука его соскользнула с груди, свесилась. Анна Андреевна подошла, поправила, присела на краешек дивана.

Так и просидела, поглядывая то на часы, то на спящего мужа. Ровно тридцать одну минуту. Как он просил.

 

1

Петр Николаевич Миллер, тот самый Миллер, за которым прочно утвердилось звание деятеля движения 1905 года, коллежский асессор и экспедитор Московского почтамта, имевший смелость поднести почт-директору Радченко петицию о том, что «крайне тяжелые условия почтовой службы вызвали новое напряжение сил обремененных работой служащих и сделали невозможным течение спокойной жизни», вошедший в президиум первого съезда только что народившегося Всероссийского почтово-телеграфного союза и тут же арестованный вместе с другими членами президиума, посаженный в Бутырки, выпущенный в девятьсот шестом и деятельно включившийся в собирание сил разгромленного охранкой союза, уволенный от службы, но не забытый, первым избранный после Февральской революции, в марте, на место почт-директора Москвы собраниями служащих, недовольных системой управления почтово-телеграфными учреждениями, и столь же триумфально прошедший в оргбюро, готовившее второй Всероссийский съезд, и на само высокое собрание, объявившее во всеуслышание в мае семнадцатого года, что почтовики никому больше не позволят узурпировать их право на лучшую жизнь и условия службы, и, наконец, единогласно вошедший в совет организаций Московского узла, в так называемый «узелок», который с начала вооруженного восстания в Москве вынес резолюцию, что «примет все меры к тому, чтобы отдельная партия не могла захватить почту, телеграф и телефон в свои руки», — этот Миллер, Петр Николаевич, сидел в своем директорском кабинете один, хмурый и сосредоточенный, и, разложив по зеленому сукну бумаги с собственными записями, копиями резолюций и воззваний к служащим, пытался представить, куда же выносят судьбу «узелка» события последних дней.

Томительная агония Временного правительства и ясное сознание, что большевики вот-вот захватят власть в Петрограде, давно заставляли настораживаться. Правительство Керенского тоже не сахар, его министр почт и телеграфов Церетели, в сущности, беспардонно выступил на втором потельсъезде — мол, он не допустит распространения влияния союза на административные дела, на то есть он, министр, а улучшать быт и тому подобное — дело союза, но все-таки второй съезд был при Керенском, все, чего не добились в 1905 году, утвердили тогда, и министерство считалось с Цека союза, не могло не считаться хотя бы потому, что в нем не было ни одного большевика. Казалось, еще чуть-чуть — и удастся завершить начатое, добиться, чтобы профессиональный союз стал и политическим органом, чтобы его деятельность опекала все стороны жизни почтовых и телеграфных служащих, — вот в чем вклад профсоюзного движения в демократию, вот к чему всегда призывал он, Миллер, своих коллег, вечно готовых по чиновничьей привычке склонить шею, удовольствоваться прибавкой жалованья или уменьшением часов на дежурствах.

И первая обида, первое разочарование: Цека союза там, в Питере, объявил о своем нейтралитете. Ну что ж, на всякого мудреца довольно простоты. Московский-то Потельсовет не побоялся телеграммы, что-де министры Временного правительства арестованы, и он, почт-директор, настаивал, что единственно правильное решение в таких условиях — прекратить непосредственную связь Петрограда с провинцией, через Москву связь, а другой нет и не будет. И полетела во все концы телеграмма в защиту обезумевших нейтралов: «Московский потельсовет считает заявление цека вынужденным», «в Москве невмешательство большевиков в жизнь наших органов будет отстаиваться всеми средствами, не останавливаясь полным прекращением действия».

Вот она телеграммка… Миллер взял в руки листок, разгладил. Правильно поступили? Правильно. Даже не с точки зрения прочности существования профсоюза, — по истории правильно. Сколько бы и какие ни сражались бы партии, две силы в стране должны быть тверды в своей беспристрастности: железные дороги и связь. Хотя бы потому, что их захват решает исход дела помимо программ и призывов, резолюций и обещаний. Нет, тут не «нейтралитет» питерских мудрецов. Тут твердость следовать прежним путем, путем существующей власти, тем более что она временная, что впереди четкое и ясное улаживание всех вопросов, Учредительное собрание. Так и решали в Москве. Министры арестованы? Что же, мы сами управимся. А те, в Петрограде, с громкими титулами членов Цека союза, со своим нейтралитетом сразу же разрешили большевистским комиссарам полную свободу просмотра текущей корреспонденции. Это нейтралитет? Это полная сдача на милость смевшего заявить, что он — новая власть…

Эх, и повсюду бы в белокаменной так, как в почтово-телеграфном округе! Не испугался же «узелок» красногвардейцев и солдат, ввалившихся в помещение телеграфа и почтамта: сидите, охраняйте невесть что, «юзы» стрекочут помимо вашей воли, и почтовые вагоны выгружают, и письма сортируются тоже помимо; как мы, почтовики, захотим, так и будет… Впрочем, нет, недолго охраняли, раз — и на месте прежних караулов юнкера, вместо запаха махры запах тройного одеколона. И «юзы» стрекочут себе и стрекочут… Держаться, держаться — вот лозунг дня, никаких уступок! Москва не Питер с его разложившимся гарнизоном, с моряками, не знавшими окопов против германцев, с говорильней в Таврическом! Москва всему голова в России…

Петр Николаевич устало прикрыл ладонями лицо, потер утомленные глаза. Резко, каким-то броском в прошлое, вспомнилось тридцать первое, когда поздно вечером заявился комиссар ВРК, этот уверенный в себе человек. Что тогда удивило в его лице? Порода? Узкие щеки аскета, твердый воротник рубашки и галстук — элегантность знающего себе цену профессионального оратора? То, что он выпустил сразу арестованных, было, конечно, сильным ходом с его стороны. И как он ловко набросал воззвание — при всех, как бы вовлекая присутствующих в сообщники!.. Артистично — другого слова не найдешь — все проделал, в «узелке», пожалуй, так не умели, хоть и сплошь чиновники, набившие руку на бумагах и приятном обхождении с каждым, с кем столкнет минута. Ну-с, и растерянность, когда этот новоявленный комиссар над почтой исчез, чтобы проделать кроме телеграфа все то же самое и на почтамте. А след остался, его след…

Еще ведь ничего не ясно было, еще телефонная станция в Милютинском была в руках людей Рябцева, и сам он прочно сидел в Кремле, за окнами то и дело бухало — где-то била артиллерия и трещали выстрелы… Все было неясно, до капитуляции думы и Рябцева оставалось целых два дня, а уж от этой фамилии «Подбельский» никуда не деться, караул ею козыряет, как паролем, и сам он — вечный портфель под мышкой! — тут как тут: «Прошу собрать заседание Совета. Вопрос тот же: немедленное и безусловное признание новой власти, ее представителя — комиссара». — «Но, помилуйте, о чем речь? Учреждения узла удовлетворительно управляются демократическим органом, избранным единодушно самими служащими. Или вы против демократии?» А в ответ снова: «Совет должен признать комиссара. Власть в стране принадлежит Советам, и почтой и телеграфом должны управлять они, а не почтовые служащие».

Сколько уже наговорено разного! И он действительно прекрасный оратор, Подбельский: произнес перед членами совета несколько просто замечательных речей. Выскажись он перед низшими служащими, так, пожалуй, и убедил бы. Но «узелок», слава богу, не дрогнул: «Мы, — сказали, — по принципиальным соображениям не можем допустить вмешательства комиссара в дела наших учреждений, это будет противоречить идее управления учреждениями самими служащими. Вы что, гражданин комиссар, против идей синдикализма? Считаете, что мы привносим в рабочее движение анархизм? Но помилуйте, какой же это анархизм, если речь идет об отторжении у капитала средств производства и передаче их в руки профсоюзов? Вы ведь, большевики, тоже за овладение средствами производства? Ах, речь о том, что не в руки профсоюзов они должны перейти, а в руки рабочего класса! Но простите, а в чем тут противоречие, в чем оппортунизм? Кто же состоит в профсоюзе, как не трудящиеся? Почтовый чиновник равно с пролетарием продает свою физическую силу и свои навыки, ничего другого у него нет, чтобы поддерживать свою жизнь…»

Парламент!

И все-таки что-то не получалось, да… Миллер завозился в кресле, грузно навалился на стол, шаря по нему, перебирая бумаги. А не получалось вот что: ни комиссар, ни совет не шли на обострение. Подбельский был всесилен в своих блестящих марксистских проповедях, но без толку, а совет настойчив, но бесцельно, без ощущения собственной силы.

Петр Николаевич нашарил еще одну бумагу возле мраморной плиты чернильного прибора, подхватил, приблизил к лицу. Вот чем придется отгородиться… Оборониться, защититься, обезопасить себя и других. Войцехович писал, странный человечек, неизвестно откуда взявшийся и такой деятельный. Петр Николаевич поморщился, в который уже раз ощущая, что его оттирают, что в борьбу вступают иные люди, с иной хваткой, недоступной ему с его святыми принципами «движения 1905 года». Впрочем, и пусть их! Он ведь, Миллер, перед лицом Подбельского только за твердость, за удержание старых профсоюзных позиций, а эти, войцеховичи, они готовы в драку за что-то иное, что-то третье, неясное и потому грозное.

Вот и их проектик резолюции. Проектик, а похоже на приказ армии о перегруппировке перед новыми сражениями: «Сношение с комиссаром имеет только комитет, избранный советом и являющийся единственным органом управления всеми делами почтово-телеграфных учреждений Московского узла…»

Да, осталось проголосовать за эту резолюцию и за список означенного комитета, в котором его, Миллера, нет, что, впрочем, и к лучшему. Интересно, что ответит комиссар Подбельский? А главное, куда это все поведет?

Петр Николаевич отбросил листок, подпер рукой щеку, размышляя. Что будет? Будет еще борьба. Но разве ее не было?

Дверь бухнула выстрелом, обрывая воспоминания. Миллер не сразу различил вошедшего, не сразу понял, о чем тот забубнил, — что-то про заседание, что-то насчет резолюции и что наконец надо ставить точку. Ах, вот это кто, Войцехович. Зовет на телеграф, Совет заседает там; разве вы забыли, что заседание? И еще шаг к столу, петлицы на мундире танцуют, мельтешат перед глазами, и удивленный возглас:

— Да что с вами, Петр Николаевич?

Миллер глядел в одну точку, пока не вытянул из кармана платок, не вытер пот на лбу, на щеках. Он словно бы проснулся, повлажневшими глазами озирал комнату, шарил растопыренными пальцами по столу.

— Слушайте, Войцехович, — сказал сдавленным до хрипа голосом, — вы, часом, в девятьсот пятом не были участником делегатского съезда?

Войцехович не понял:

— О чем вы?

— Как «о чем»? Об октябрьской забастовке. В пятом году вот там… — Миллер рукой показал в сторону, на стену. — Ну, на старом почтамте целая рота солдат пыталась навести порядок. Им не открывали ворота. Сам градоначальник отдавал приказание взять Демидов дом приступом.

— А работу городских почтовых отделений забастовавшие на почтамте останавливали, говорят, дубинками. Так? — Войцехович спросил язвительно, картинно сложил руки на груди.

— Э-э, — Миллер мечтательно усмехнулся. — Что ж такого. Молодежь почтамта энергичная, горячая. Старичков-то почтовых разве из торной колеи иначе выбьешь? Для их же пользы бастовали, в рассуждении облегчить тяжелое экономическое и правовое положение служащих…

— Интересно! Оч-чень интересно! — Войцехович быстрыми шагами заходил по комнате. — И для чего вы мне все это рассказываете? Вы Подбельскому лучше, Подбельскому!

— Как «для чего»? — Миллер всплеснул руками. — Просвещаю, батенька. История, знаете, если бы не повторялась, ее бы не преподавали в гимназиях.

— Оч-чень, очень интересно…

— Я вот, — уже спокойно продолжил Миллер, — могу добавить, что совсем недалеко отсюда, в здании Варваринского акционерного общества, ну, на Мясницкой же, присутствовал на историческом заседании как делегат от почтово-телеграфного съезда. Один из ста двадцати делегатов, да-с. Спросите, что за заседание? Отвечу: заседание Московского Совета рабочих депутатов. Почему историческое? А потому что после долгих слушаний докладов и речей мы приняли резолюцию: объявить все-об-щую политическую стачку. Понимаете? Всеобщую и стачку! Это было седьмого декабря тысяча девятьсот пятого года.

— А сегодня первое ноября года одна тысяча девятьсот семнадцатого, — сказал Войцехович. Он остановился и снова быстро заходил по комнате. — И вы, стало быть, полагаете, что наша уступка в смысле признания комиссара и косвенно — Советской власти не свяжет нам руки? Не может продолжаться беспредельно?

— Что значит я полагаю? — обиженно произнес Миллер. — Я ничего не полагаю. Я говорю о том, что почтово-телеграфному союзу не занимать традиций в революционной борьбе. И москвичам выпала честь основывать эти традиции.

Войцехович резко остановился.

— И продолжать!

— Ну, по воле обстоятельств, — не понял Миллер. — Уступки — какая же традиция?

— К черту уступки! — Войцехович нервно потер руки, снова заходил по кабинету. — Стачка! Вы правы: традиция — стачка. И мы пойдем на нее, если… — Он не договорил, покосился на дверь, тревожно прислушался к тяжелому топоту солдатских сапог в коридоре. — Кажется, сюда… Идемте же скорее, Петр Николаевич!

— Вот видите, — зло усмехнулся Миллер. — Я же говорил: по воле обстоятельств.

 

2

Подбельский удивлялся: странно, никогда за всю свою жизнь он не чувствовал себя таким одиноким. Всегда его словам кто-нибудь внимал, а тут — стена, просто стена.

Три дня переговоров с комитетом — и никаких результатов. Разве что понял, что эти господа все-таки не хотят обострять отношений. Но что-то затевают, явно затевают какой-то выгодный им, далеко идущий компромисс. Он пытался разговаривать с каждым по отдельности, убеждал, советовал — и опять стена.

Его уже знали на телеграфе, он приезжал туда, когда выдавалась минута, и бродил по коридорам, заходил за выгородки, за стекло с вырезами окошек, за медные надписи: «Прием телеграмм», «Прием почтовых переводов». Немного странно было чувствовать себя по ту сторону, уже не клиентом почты, а вроде бы и своим, чем-то связанным с этими людьми за столами, что-то пишущими, привычно гоняющими костяшки счетов. На второй, на третий день было заметно, как прибавилось чиновников, — хотелось думать, что это по его, комиссара, призыву. А впрочем, какая разница, важно, что телеграф работает.

«Здравствуйте, гражданин Подбельский!», «здрасьте» или просто кивок встречного. И никакого желания поговорить. Нет, один подошел, отрекомендовался: техник, фамилия — Грибков. Спросил, не хочет ли комиссар присутствовать на первом собрании служащих.

Собрании? Первом? А где объявление, почему раньше не сказали? Грибков смущенно молчал, потом развел руками: обстановка. Считается, что служащие телеграфа многого добились на майском съезде Потельсоюза… Боятся потерять приобретенное.

Да кто же отбирает? Мы, большевики, отбираем? Вот что захотелось крикнуть громко, чтобы звук голоса сотряс высокие своды зала, перекрыл стрекот «юзов» и «уинстонов», — так, кажется, они именуют свои дающие привилегии аппараты. Но он сдержался, промолчал: уж если говорить громко, так не перед одним, перед многими.

— А вы какой партии? — только и спросил.

— Сочувствую… вам сочувствую, социал-демократам…

— Социал-демократам большевикам?

Грибков кивнул. У него получилось это как-то поспешно, будто хотел одновременно сказать: «А как же?» — и чтобы никто не видел, только он, комиссар Подбельский.

Операционный зал между тем наполнялся людьми. Несли стулья, проплыл мимо стол для президиума — рабочий стол кассира или приемщика, и даже чернильница осталась на нем. Подбельский вглядывался в лица собиравшихся, искал среди них членов «узелка», но, странно, их не было. К добру это или так задумано, сыграют заранее отрепетированный спектакль? Грибков стоял у барьера со стеклянным окошком, встретившись взглядом, улыбнулся, не то подбадривая, не то продолжая свое «сочувствую». Ну да бог с ним.

Быстро прошел к столу, попросил председательствующего объявить, что на собрании присутствует назначенный ВРК комиссар почтово-телеграфных учреждений Москвы. Сел возле стола, закинул ногу на ногу, оглядел Собрание по рядам, до самых дальних, у барьера с окошками, до Грибкова. Вскинул взгляд на председателя и, почти обрывая его на полуслове, встал, твердо бросил в зал:

— Товарищи! Приветствую вас на первом вашем после победы пролетарской революции собрании. История поставила вас, тружеников, перед выбором: влиться в многотысячные колонны строителей новой жизни или обречь себя на положение сторонних наблюдателей происходящего. Ваши руководители из совета Московского узла хотели бы последнего. Они пытаются отравить вас буржуазными баснями о «нейтралитете» или, что хуже, сбить с толку идеями синдикализма. Но, так или иначе, эти руководители добиваются лишь одного: поставить вас в хвост буржуазной контрреволюции. Не ведая, что творят, они от вашего имени отрицают рабоче-крестьянскую Советскую власть, пытаются подменить ее бесплодным неприятием этой власти. Я уверен, что вы дадите отпор всяким попыткам решать подобные вопросы за вас и от вашего имени!..

Кто-то сзади хлопнул в ладоши, показалось, что Грибков; аплодисменты стали громче, но было ясно, что сказанное пришлось по душе лишь десятку собравшихся. Остальные смотрели холодно, а пожалуй, и враждебно.

— Товарищи! Для меня не секрет, что вихрь мировых событий так закрутил многих из вас, так ошеломил своей неожиданностью, что вы не могли устоять перед натиском буржуазной клеветы на Советскую власть…

Молодой человек в форменной тужурке, чернявый, с оттопыренными ушами, вскочил, задевая взметнувшимися полами тужурки соседей, и, сложив пальцы колечком, умело свистнул. Эхо звонко ударилось в потолок, и вслед ему десятки ног глухо затопали.

Подбельский, покусывая губу, ждал тишины, она приходила медленно. Сказал, глядя в сторону чернявого:

— Хулиганские выходки никогда не помогали делу… Ну так вот, говорю я, среди вас есть немало клюнувших на буржуазную ложь и клевету. Слишком далеко вы, труженики телеграфной связи, стояли от рядов рабочего класса, слишком тщательно царская охранка оберегала вас от здорового революционного воздуха. Но он целебен, этот воздух. Он проникает даже в самые закупоренные помещения…

По рядам снова затопали:

— Общие слова! Мы их наслушались!

— Сами себе хозяева!

— Долой!..

Да, слушать они не желали. И со спокойной решимостью, стараясь только не обнаружить своей досады, Подбельский крикнул:

— Ну что ж, поговорите тут без меня. Но я все-таки буду надеяться, что вы найдете силы и разум понять, кому вы призваны служить и для чего!

Грибков догнал его у выхода, взял за локоть, как бы оправдываясь за случившееся. Негромко приговаривал: «Я предупреждал… обстановка… тут, понимаете ли, стакнулись, все они стакнулись».

Подбельский остановился:

— Ничего, придет время, и мы будем удивляться, до каких нелепостей доходили наши объяснения.

У подъезда его ждал автомобиль. В тусклом свете начинавшихся сумерек отвесно скользили редкие снежинки. Грибков, ежась, приподняв плечи, слабо помахал рукой.

«Он не понимает, — подумал Подбельский, — что «обстановка», про которую твердит, называется «саботаж». Самый обыкновенный саботаж».

 

3

Через день он доложил на заседании ВРК условия «перемирия», до которых ему удалось столковаться с Советом Московского узла, говорил, понимая, что условия гнусные, оскорбительные для новой власти, но что можно поделать? И по лицам слушавших видел, что его понимают, тем более что добавил о неокончательности решения, — не совет, конечно, так считал, а он, комиссар. Совет устранялся от руководства почтово-телеграфными учреждениями — этим будет заниматься «коллектив», избираемый советом. Комиссар признавался как представитель власти, но свои требования мог предъявлять только этому самому коллективу, а не служащим или должностным лицам. Одним словом, и нашим и вашим…

Доклад его по этому вопросу не обсуждали, сразу постановили, что ВРК разрешает пойти на уступки.

Он объявил совету о том, что условия приняты, в той же комнате на телеграфе, куда заявился в памятный вечер в разгар восстания. И так же за длинным столом сидели люди в почтовых тужурках, только не было солдат из караула.

Миллер, похоже, как тогда, глыбой возник над столом, протянул, наливаясь краской, пухлую руку:

— Вот и договорились, Вадим Николаевич… Поздравляю! А мы тут, знаете, времени не теряли, уже и коллектив выбрали. Вот, разрешите представить: председатель…

Невысокого роста человек со светлыми, чуть навыкате глазами — один среди присутствующих в пиджачной тройке, с пестрым галстуком — чуть привстал, поклонился, негромко назвался: «Войцехович». Подбельский мимолетно кивнул и про себя отметил, что еле сдержал улыбку, — очень уж незначительно выглядел человечек, собравшийся командовать Московским почтово-телеграфным узлом. То ли дело Миллер! Этот, будь он оперным певцом, и царя бы сыграл!

А Миллер меж тем представлял остальных. Фамилии мало что говорили Подбельскому, и он все так же быстро из вежливости кивал в ответ: какой-то Оссовский, какой-то Соковнин… Впрочем, нет, этот последний — посланец второго отдела перевозки почт по железной дороге; первый отдел (он уже вызнал, начал разбираться) — в столице, в Петрограде; второй, значит, Москва; почтовые вагоны ой как далеко разбегаются по всей России, Соковнина надо иметь в виду — фигура.

Представление членов коллектива тем временем закончилось, и, чтобы прервать возникшую вдруг паузу, Подбельский сказал:

— Я надеюсь, работа коллектива будет носить гласный характер и о его решениях будут широко информированы служащие.

Войцехович вскочил, с грохотом оттолкнул стул к стенке, и было странно видеть, сколько страсти вкладывает он в каждое свое слово и каждое движение:

— Я протестую! Гражданин комиссар принял условия и обязан их строго придерживаться: коллектив ему подчиняется только лишь в силу сложившихся условий, и диктовать, командовать…

— Простите, — оборвал Подбельский. — Судя по вашим словам, командовать собираетесь вы. Я, наоборот, говорил о гласности.

— Мы достаточно компетентны в вопросах демократии, потрудитесь нас не учить!

— Тише, тише, — замахал руками Миллер. — Такой торжественный момент, кажется, по всем пунктам договорились — и снова дебаты… Вы, Вадим Николаевич, жаждете гласности, так вот могу познакомить вас с циркулярной телеграммой совета, в которой мы объявляем всем о начале работы коллектива. — Миллер протянул листок. — Так сказать, черта под нашими с вами переговорами.

Ничего особенного на бланке не было — то же, что он, Подбельский, докладывал на ВРК. Впрочем, нет, после слов о том, что право сношений с комиссаром имеет только «коллектив», было хлестко подчеркнуто, что он «является единственным органом управления всеми делами почтово-телеграфных учреждений Московского узла впредь до организации государственной власти, признанной большинством народа».

Подбельский медленно обвел взглядом сидевших за столом. На него тоже смотрели с любопытством, изучающе, но больше с вызовом.

— Ладно, — сказал. — На сегодня у меня все.

В аппаратном зале сновали дежурные. Он немного постоял в дверях, пошел вперед. Телеграфисты поднимали головы от клавишей, смотрели на него выжидательно и как бы отсутствующе — так смотрят на учителя гимназисты во время контрольной. Чиновник у окна что-то писал в объемистом журнале, а когда он подошел, прикрыл локтем страницу.

Подбельский прислушался к стрекотанию аппаратов — было в них тоже что-то отдельное от него, независимое, излишне независимое. Спросил, где найти надсмотрщика Грибкова. Чиновник пожал плечами, мотнул головой в сторону. Кто-то сзади крикнул: «Грибков! Позовите Грибкова!»

Техник появился скоро. Они вышли в коридор, к каменным ступеням лестницы. Здесь было холодно, сквозило в большую, настежь отворенную форточку.

— Слушайте, — сказал Подбельский, стараясь смотреть на техника побезмятежней, вроде бы за его дальнейшими словами не появится особого, многозначного смысла, — а вот «узелок», ну, совет ваш, он много телеграмм рассылает по стране от своего имени? Мне интересно знать масштабы… или работа больше тут идет, в Москве?

Грибков удивленно поднял белесые брови.

— Да вы ничего не знаете, товарищ Подбельский! Они же себя считают главнее Цека союза, того, который в Петрограде. На собраниях служащих сколько раз говорили, что Цека предал интересы потельслужащих… И потом вы учтите, Москва всегда стояла на пути всего, что передает Питер. Тут, кто палку взял, тот и капрал. «Узелку» легко сойти за центральную почтово-телеграфную власть: задерживай, что из Питера говорят, и передавай свое!

— Ну и как, передают?

— Да я не слежу специально… Вот давеча циркуляр «всем, всем» прошел, что вас признали, комиссара, при сильном ограничении.

— Это я читал. А еще?

Грибков помолчал, задумчиво потер пальцем губы.

— А ну пойдемте.

На столе у опасливого чиновника он хозяйственно переворошил стопку журналов, один развернул.

— Вот, до самого Иркутска прошло, по всем линиям. Читайте.

Подбельского поразила аккуратность, с какой были заполнены страницы журнала, и еще почерк, по такому впору учиться чистописанию. И сам характер записей, абсолютно неведомых ему по содержанию. Одно за другим шли указания на перерывы связи и о путях, какими их надлежит обходить, через какие города, и еще про сбои в передаче, требования наладить срочно работу, и он подумал, что плохой комиссар, раз всего этого не понимает.

— Не тут, — лез через плечо Грибков. — Вот, глядите… Длинно, а стоит прочесть. Все исподнее свое наш совет вывернул, мы уж тут смеялись…

Запись и вправду была длинна, в ней по-телеграфному часто не хватало предлогов и союзов, но, действительно, читать стоило.

«Москве после героического сопротивления сдались войска Комитета общественной безопасности…»

— Это когда передано?

— Да вот, — оживленно пояснял Грибков, — сегодня, пятого ноября, утром. Глядите, помечено.

«…Сдались, — снова начал читать Подбельский, — войска Комитета общественной безопасности, объединившего инициативе думы все крупные демократические организации против захватных стремлений большевиков. Сдались, главным образом, в целях спасения Кремля и центра города, которые большевики нещадно громили из тяжелых орудий. Членам КОБ и его войскам гарантированы свобода и неприкосновенность. Власть теперь в руках Революционного комитета, но большевики понимают свое бессилие организовать власть и стремятся коалиции государственными элементами. Последние в большинстве не согласны работать совместно с большевиками, стремятся их изоляции и естественной смерти. Наши учреждения работают самостоятельно и управляются особым коллективом, назначенным нашим советом. Цензуры, кроме обычной военной, нет. Комиссар не вмешивается совершенно. Городе спокойно, только Кремль и все его святыни грабят без конца. Окружной суд, Оружейная палата и некоторые храмы разграблены совершенно. Орудийного огня пострадал сильно Чудов монастырь, Успенский и собор Двенадцати апостолов. Разбиты исторические часы, и Луначарский, один из вождей большевизма, не вынес картины поругания величайших национальных святынь и ушел из Совета комиссаров. Из Петрограда никаких сведений. Известие только безрезультатных переговорах создании однородного социалистического министерства. Все партии, за исключением левых эсеров, не хотят работать совместно с виновниками кровопролития. Живем на вулкане. Ждем дальнейших событий. Фронте, сведениям Одессы, сплошное братание. Германцы взяли 35 дивизий для похода в Италию. Тысячи различных слухов, но мы можем давать только безусловно верные сведения».

— Прямо газета, — Подбельский возвратил журнал Грибкову. — Спасибо, мне было интересно.

— Газета! — подхватил Грибков. — Где-нибудь в Балахне прочитают и подумают, что в Москве ни одного целого дома не осталось. А Кремль, так тот с лица земли стерли.

— Для того и написано!

Попрощавшись, Подбельский пошел к выходу. Все-таки получилось мудро — совместить в одном, его, лице две должности комиссаров: почт и телеграфа и по делам печати. Вот ведь наведи порядок в газетах, отсей, запрети передавать ложную информацию, а она тут, на телеграфе хоть и тоненьким ручейком, да потечет и найдет потребителя.

Вспомнились дебаты на заседании ВРК: давать ли свободу выхода буржуазным газетам? Говорили, что их нужно держать закрытыми, ибо у самих плохо поставлена информация; в своих газетах, или же, как выход, компромисс — установить жесточайшую цензуру. Другая точка зрения с оглядкой на предстоящее Учредительное собрание — полная свобода всех газет. Насчет цензуры настаивал Ольминский, редактор «Социал-демократа». А рассудительный Ломов напомнил, что у партии на этот счет уже есть решение и его следует четко придерживаться: буржуазные газеты необходимо закрыть, важно только решить вопрос, как быть с рабочими в типографиях этих газет, — они ведь вынужденно остаются без заработка. А неутомимый, скорый на решения Усиевич тут же предложил конфисковать все буржуазные типографии и открыть широкую издательскую деятельность по вопросу об Учредительном собрании: пора, потом спохватимся! И тут же рубанул сплеча: «У Сытина громадные запасы бумаги, мы можем их использовать…»

Да, у Сытина много чего громадного, это он, Подбельский, может, лучше других знал — и по работе среди печатников, особенно сытинцев, и по собственному сотрудничеству в «Русском слове». Не бумага главное, а влияние того же «Русского слова» в стране: что ни загнет, поверят. А загибать там умеют, и оперативностью могут помериться хоть с американцами, такой второй корреспондентской сети, как у сытинской газеты, в России ни у кого нет…

«И потому-то ее первой нужно закрыть», — решил он теперь, испытывая одновременно боль и сожаление. Все-таки она родная — газета, в «Русском слове» многое начиналось, многого хотелось достичь: выступал со статьями по кооперации, по рабочему вопросу, стараясь вот так, легально, по-большевистски влиять на читателей. И там, в редакции — Дорошевич, всероссийски знаменитый Влас Дорошевич, «король фельетона», у которого хотелось учиться писать — короткими строчками, насыщенными, как абзацы… А на заседании ВРК, когда Гриша Усиевич говорил об огромных запасах бумаги у Сытина, Ольминский возразил: вопрос о реквизиции сытинской типографии уже подымался, но оказалось, очень большие расходы, семьдесят тысяч рублей в день — сможем ли выдержать? Ему, Ольминскому, и поручили в конце концов составить комиссию, чтобы решать все эти вопросы.

И как итог — декрет ВРК: начиная со среды, 8 ноября, в Москве могут беспрепятственно появляться все органы печати, без различия направлений, при условии оплаты рабочих и служащих за прогульное время. Но и предупреждение: никакие воззвания, призывающие к восстанию против Советов, допускаться не будут; в противном случае конфискация газеты, предание авторов революционному суду.

«Конфискация, суд, — хмурился Подбельский. — А ядовитая телеграмма, Грибков сказал, до Иркутска прошла. Выходит, пугаем только».

Ему представились ежедневные вороха газет. «Русские ведомости», «Мысль», «Утро России». Какие воззвания? Их и не публикуют. А вот лживой информации хоть отбавляй — как-де зверствуют большевики, как слабы они, чтобы исполнить свои намерения. И все с претензией на сугубую достоверность: «от нашего корреспондента», «как стало известно из хорошо осведомленных источников». А эсеровские и меньшевистские — «Труд», «Земля и Воля», «Вперед» — те гонят свои программы, заявления, их подхватывает провинция, раздувает, ссылаясь на «информированную» Москву… Нет, карать следует не только за призывы против новой власти, но и за грязные слухи. «Нам нужен другой декрет, — подумал он решительно. — Чтобы никаких лазеек. И я войду с этим предложением в Моссовет».

По улице гулял ветер. Наехав колесами на тротуар, стоял его автомобиль, открытый, без верха из брезента, и шофер зябко съежился на своем месте.

Подбельский вдруг снова вспомнил длинную телеграмму миллеровского совета: «Живем на вулкане. Ждем дальнейших событий». Да, газеты газетами, а с этими телеграфистами тоже держи ухо востро!

Шофер, невзирая на холод, спал. Он растолкал его, и тот глядел мутными, мало что понимающими глазами.

— Подождите меня еще, — сказал, — я пойду на почтамт. — И зашагал к близкому, в соседнем здании, подъезду.

 

1

Он, конечно, не думал, что его ждут на почтамте, а там был один человек, Александр Булак, который прямо изнывал, жаждал этой встречи и часто потом повторял, что она не могла не состояться, потому что Подбельский не должен был поступить иначе: он нюхом старого партийного организатора почувствовал, что у него одна дорога — на почтамт.

На телеграфе почти каждый чиновник с привилегией, потому что с образованием, и он ее, свою привилегию, за здорово живешь не отдаст, скорее потребует новую. А на почтамте кто? Много ли нужно соображения, чтобы сортировать посылки и письма, разносить по городу? Народ тут издавна проще, и требования у него не рубль к рублю прибавить, а как бы кровной копейки не лишиться — соображения самые пролетарские.

Когда было принято решение о вооруженном восстании, Булаку досталось действовать у себя же на почтамте. И все как по нотам: за час заняли почтамты, старый, он ближе к Садовой, и новый, этот прямо-таки дворец, изукрашенный красным деревом и медью. И сразу выделилась начальственная роль Булака — он от штаба Красной гвардии, и задание у него от Городского района, и к тому же еще с апреля, с тех дней, когда после Февральской революции всерьез зашевелился почтово-телеграфный союз, он член бюро, которое готовило второй съезд, и был избран в главный комитет служащих почтамта, и в «узелок» его тоже выдвинули единогласно. Булак в душе полагал, что его, большевика, наверное, из-за этих профсоюзных должностей и не тронули юнкера, когда выбили ревкомовский караул 28-го — они ведь все про демократию твердили, а по этой демагогии у него титулов хоть отбавляй, еще и к Миллеру на заседания приглашали — поддерживать резолюциями «узелка» Комитет общественной безопасности… Но вот улеглось все, новая власть утвердилась, и было известно, что на почте есть комиссар, а Булаку не легче, пожалуй, потрудней стало: никто его никуда не вызывал, с телеграфа ползли тревожные слухи, и что дальше делать — неизвестно.

В залах почтамта было пустовато и холодно. В тот вечер Булак по заведенной уже привычке обошел первый этаж, поднялся на галерею, заглянул в шестую экспедицию — там возилось несколько человек, сортировали письма — и стал подниматься выше, на третий этаж. В газетной экспедиции народу вообще держалось больше — всегда-то там завал, а тут за конец месяца скопилось столько печатной продукции, что ее не разгребешь и с полным довоенным штатом.

В сумеречной пустоте галереи расхаживал человек, что-то искал, разглядывая таблички на дверях. Булак пригляделся: неужто комиссар? Наконец-то! А тот уже шел навстречу, и было видно, как все больше отчего-то веселели его глаза.

— Я вас ищу. Сказали, могу застать в газетной экспедиции, а я на почтамте только ее и знаю. Когда в марте издание «Социал-демократа» налаживали, я тут частенько бывал со свежими пачками — и за агента, и за грузчика…

Булак молчал, но чувствовал, что в ответ на улыбку Подбельского ему тоже хочется улыбнуться. Может, подействовало, что рядом оказался свой человек: вон, говорит, и за грузчика приходилось с газетами, значит, поймет, что такое почтамт и какая тут сила главная — высшие чиновники или низшие. И еще захотелось тут же, на галерее, все выложить Подбельскому, все свои сомнения — может, без результата, но выложить, чтоб душа не болела.

Подбельский открыл одну дверь, другую, и Булак сказал, что подальше есть дежурка. Подбельский сразу устроился на подоконнике, по-свойски, а Булак сел рядом на стул.

— Ну что? — спросил комиссар. — Затосковали?

— Затоскуешь! — Булак уже не чувствовал стесненности первых минут встречи. — У меня поручение от Городского района всемерно участвовать в работе «узелка», влиять на него, а тут такие дела пошли, что и приглашать меня на заседания перестали. Да и черт бы с ними, но намедни Руднев встретился — знаете Руднева? — и заявил, что выделяют делегатов на съезд представителей, который скоро состоится в Нижнем Новгороде. И все бы ничего, надо ехать, влиять, но они, знаете, что там замышляют, на этом съезде? Всероссийскую стачку объявить! В знак несогласия с Советской властью.

— Это Руднев сказал? Сам?

— Ага. Может, это и его самого идея, эсер он матерый.

Булак смотрел на Подбельского, ожидая, что тот со всей серьезностью воспримет сказанное и даст совет. Как-то, во всяком случае, подключится к его заботам. А комиссар — странно — опять смеется. И с обидой, так, немножко, Булак спросил, отчего ему весело, а в ответ услышал:

— Я сейчас вспомнил, как пришел вас освобождать из-под ареста. Все вы арестованные мне ужасно враждебными показались, я думал, что, освобождая вас, хоть этим чуть-чуть привлеку на свою сторону. А оказывается, на диване-то сидели вы, наш человек.

— Это все солдаты из караула, — сказал Булак и смущенно покраснел. — Решили телеграф остановить, а пока в ВРК, как быть дальше, не выяснили — и всех на почтамте под замок. Такие революционные! Один громче всех шумел, Цыганов: «Чтоб никаких колебаний!»

Сказанное как бы в шутку сблизило их, теперь было легче продолжать о серьезном. Булак подробно изложил положение на почтамте, и что говорил Руднев, и что он сам мог подумать как давний уже член «узелка» и участник второго, июльского потельсъезда.

Подбельский слушал внимательно, откинув назад голову, сложив руки на груди, и Булак позже, часто встречаясь с ним, заметил, что это любимая его поза. И вот так, не размыкая рук, чуть покачиваясь, задавал вопросы: кто еще в большевистском активе на почтамте, крепко ли спаяны? Булак назвал нескольких, а Подбельский гнул свое дальше: сколько вообще народу может поддержать большевиков? Ну, почтамт — махина, особенно если считать вместе с городскими отделениями. Человек двести, рассуждал Булак. А Подбельский: мало, надо еще столько добавить. И так уверенно сказал, будто уже с каждым разговаривал. Булак спросил, где же это наберем, столько сейчас и на службу не выходит, а Подбельский опять уверенно: почтамт только начнет, а за ним телеграф, телефон, отделения по всему городу. «Черт! — ругнулся про себя Булак. — Мне бы его уверенность». Впрочем, она уже появлялась, он чувствовал, как бы переливалась от этого человека, сидящего на подоконнике.

Булак должен непременно ехать на этот самый Нижегородский съезд — первое, что объявил Подбельский в своих решениях; большевистской фракции большой не набрать, но… посмотрим. Второе — это непременно, и чем скорее, тем лучше — собрать всех почтово-телеграфных работников города, сочувствующих революции, и собрать где-нибудь в удобном для всех месте; подумал и добавил: ну вот хотя бы в кинематографическом театре «Форум», и он сам, комиссар, позаботится о том, чтобы появилось объявление в «Социал-демократе». Читают почтовики газету? Очень хорошо. Какого числа? Десятое подходит? И продолжать эти собрания, пока они не вырастут в настоящую силу, но знать, что времени мало, потому что следует принять представительную резолюцию против Нижегородского съезда, его созыва. А если он и состоится, то большевистской фракции с такой резолюцией будет на съезде легче.

Булак, слушая, запоминал и все думал: говорит как по писаному, словно уже все в натуре произошло, состоялось. А ну как иначе пойдет?

 

2

Комнат было две, окнами они выходили на площадь; сквозь давно не мытые стекла виднелась высокая колокольня церкви Трех святителей, что в начале Мясницкой, а наискосок, через булыжное пространство, — бесполезная арка Красных ворот, увенчанная распростершим крылья орлом, с розовой штукатуркой в потеках, не просыхающей от осенних дождей. В доме помещался Институт благородных девиц, но теперь девицы и их воспитатели куда-то разбежались, а может, потеснились в глубь здания, в задние дортуары и классные. Помещения одно за другим реквизировали учреждения, вот и эти две комнаты Комитет почтово-телеграфных служащих-большевиков Московского узла получил тоже по реквизиции, через Подбельского, он же помог достать и «ундервуд», а главное, ротатор, что все комитетчики признали делом особенно трудным и тем подтверждающим особое внимание комиссара к новорожденному комитету.

Работали комитетчики больше ночами, поскольку от основных обязанностей никто освободиться не мог, да и трудно было подгадывать общий сбор — из разных мест люди. В этот день выходило, однако, по-другому. Обещали явиться пораньше техник Бушков с загородной телефонной и представитель почтово-телеграфного округа Маслов; Яснецов, тоже из округа, отправился по особому поручению и должен был прийти потом, доложить. Только у одного, Рубцова, получился отгул за ночное дежурство на почтамте — он и отпер дверь ключом, некоторое время стоял у окна, решая, чем заняться, потом подошел к столу, начал ворошить корреспонденцию.

Почту носили исправно, с особым даже прилежанием, как своим, и было удивительно, как быстро эта почта пошла — вроде сама собой, по адресу, непонятно как узнанному, может, ее просто пересылали в комитет из-за отсутствия другого получателя. А сами рассылали воззвания и подписывались витиевато: «Почтово-телеграфные служащие Московского узла, добивающиеся спасения Потельсоюза от гибельных забастовок». Воззвания отстукивали на «ундервуде», размножали на ротаторе. Рубцов, рассовывая желтые, чуть навощенные листки по конвертам, посмеивался: «Вот Булак не знает, какая у него поддержка! Давай направим и ему, в Нижний, для сведения». Бушков торопил: «Ладно шутить!» — и выискивал в почтовом справочнике новый адрес.

Начали с учреждений Московского узла и округа, несколько листовок направили в Харьков, Омск и Иркутск — так, для сведения, но потом Маслов горячился: «Раз Миллер и его комитет противопоставляют себя Питеру, Цека союза, то Почему нам не противопоставить себя и тем и другим?»

Ответы пошли скоро. Бушков, хмурый, злой, распечатывал конверты, читал вслух: «Узурпаторы, стыдитесь своей продажной роли!» Ого, а тут еще хлеще: «Злодеи!» А вот с другим, пожалуй, можно согласиться: «Хлеба, давайте хлеба!» Маслов складывал конверты в аккуратную стопку, рассуждал: «Ну, а собственно, чего удивляться? Мы ведь и боремся против подобных ошибочных мнений. Почему же нам сразу должны хлопать в ладоши?»

Рубцов и теперь с опаской надорвал конверт, лежавший сверху, — служебный, для верности прихваченный сургучной печатью. Потер руки, стынувшие в холодном воздухе, вынул бумагу. Послание длинное, но первые же строчки настроили на радостный лад: «Получив ваше, товарищи москвичи, воззвание, временный революционный комитет потельслужащих г. Томска разослал его всем работникам почты и телеграфа Томского округа. Солидарные с вами, мы со своей стороны тоже выступили с воззванием, которое прилагаем».

«Вот это да! — Рубцов повернулся к свету, чтобы лучше было читать. — Временный революционный комитет… Вроде нашего, значит».

В томском воззвании говорилось:

«Мы не должны саботировать теперь, мы не должны бастовать. Помните, что с гибелью свободы погибнет и наш почтово-телеграфный союз. В яркие, весенние дни родился он. Много грез пробудил он в усталой душе почтово-телеграфных тружеников, обездоленных, обойденных на пиру жизни, много светлых надежд и упований возлагали мы на него. Еще бы! Сколько унижений выпало нам на долю, сколько горя видели мы и наши семьи, сколько молодых жизней загублено в тяжелой борьбе за лучшее существование, на которое мы имели неотъемлемое право, сколько слез пролили наши дети: они голодали, их унижали, они ходили в лохмотьях, им недоступно было образование…»

Рубцов прервал чтение. Черт, как здорово сибиряки сочинили! Мы-то посуше пишем, надо признать.

Хлопнула дверь; как всегда поспешно, словно опаздывая, влетел Онисим Яснецов. Младший чиновник из округа, он многое знал, что происходит вокруг, но, пожалуй, больше стремился сам узнать. Рубцов про себя думал, что на войне, наверное, не было бы лучше лазутчика, чем Онисим. Вот и теперь тот вертел головой, оглядывая комнату, проникая взглядом за дверь смежной; вместо того чтобы поздороваться, бросил:

— Что нового, Рубцов? Ты один?

— Был один. С тобой теперь двое. А главная новость, что ты опять же пришел. Вот послушай…

— Письмо? Откуда? — Яснецов был уже рядом, выхватил бумагу.

— Из Томска, ответ нам. Да ты читай! Вот отсюда. Или дай я.

Яснецов бумагу не вернул, вслух забубнил сам:

— «…И вот взошло солнце на нашем до мартовских дней беспросветном горизонте. С возрождением почтово-телеграфного союза явилась возможность свободно строить нашу профессиональную жизнь, творчески отстаивать наши права и интересы…» Стой, Рубцов, это о чем? А забастовка? Они против?

— Да против, против. Там сначала картина: все как есть про рядового трудящегося почты расписано.

Яснецов продолжил:

— «…С верой в светлое будущее, с радостным чувством приступаем мы к созданию нашего союза. Выработан устав, избраны центральные комитеты, которым поручили выполнить волю всего почтово-телеграфного пролетариата. Но Цека стал работать не так. Он пошел не по тому пути, который был нами намечен…»

Дочитать воззвание не удалось и Яснецову. Появился Бушков, как всегда немного хмурый, аккуратно притворил дверь.

— Здравствуйте! Поздравьте.

— С чем поздравлять? — Яснецов кинул листок с томским посланием на стол. — Вести из Нижнего?

— Из Москвы. Я только что был у Филлера!

— В Городском районе? — Рубцов явно не понимал значительности сказанного Бушковым. — А что там за дела?

Яснецов замахал руками, торопясь объяснить Рубцову ситуацию:

— Подбельский велел… Филлер — секретарь райкома, ну а что Городской район, так он же наш, тут все — и почта, и Центральный телеграф, и управление округа, и Загородная станция. Понятно, Рубцов? — И Бушкову: — Ну и что Филлер?

— Беседовали сначала. Я рассказал про комитет, что актива у нас уже почти сто человек… Не знаю, говорил ли с ним предварительно Подбельский, но Филлер сказал: будем считать, что официальная связь вашего комитета с партией установлена… А тут Землячка входит, Розалия Самойловна. Я-то с ней знаком, здравствуйте, говорю, а она: с чем пришел? И тут уж Филлер все объясняет. Она и удивляется вдруг: а почему такую важную организацию замыкать на Городской район? Нет уж, товарищи, организацию почтовиков надо причислить сразу к Московскому комитету, а не к району. Сто человек, говорит, да это же сила! Ее надо считать подрайоном МК и так и называть с первого января: «Почтово-телеграфный подрайон при МК РСДРП(б)». С правом, стало быть, приема новых членов в партию и со своей печатью… Теперь ясно, с чем поздравлять?

— Подрайон! — радостно отозвался Рубцов.

А Яснецов сказал:

— Ничего удивительного, к тому и шло. Я даже могу еще прибавить, у меня новости тоже о-го-го!

— Про телеграфных барышень? — усмехнулся Бушков и подмигнул Рубцову. От собственной удачи он пришел в хорошее настроение и был явно склонен шутить.

Яснецов обиделся:

— Не хотите слушать — и не надо. Я Маслову один на один расскажу. И велю — вам ни слова… Кстати, почему его нет? Он обещал…

Маслов появился в дверях минут через десять — в черной шинели и папахе, с пачкой газет, зажатых под мышкой. Он буркнул что-то, похожее на приветствие, и прошел к столу со всегдашней своей привычкой держаться так, будто никуда и не уходил, и так же заговорил, словно продолжая оборванную фразу:

— Я им говорю: «Пошли в комитет», а они — не надо, мол, давай тут, мы торопимся. Я говорю: «Да вопрос-то большой, давайте собрание устроим, кто-нибудь из наших выступит». Потом-то подумал: выступит! Известно, как мы выступаем — семь потов сходит. А они, оказывается, тайно пришли, не хотят собрания, на собрании, говорят, вас освищут. Ну, я им все и выложил.

Бушков подмигнул Яснецову:

— Вот это красноречие! И главное, все понятно, с кем наш председатель говорил и о чем.

Маслов не заметил, что его поддевают. Плюхнулся на стул.

— Освищут! А всего-то навсего ребята из почтовых вагонов, с Александровского вокзала. Спрашивают: «Кто такие большевики, чего добиваются?» Я им вкратце изложил, а они: «Это хорошо, а нам что делать?» Я говорю: «Перво-наперво устройте, чтобы свиста не было». Со свистом, объяснил, голубей гоняют, а речь идет сейчас совсем о другом, чтобы жизнь вашу окаянную в железном вагоне Да с бессонными погрузками и выгрузками мешков с письмами по-человечески устроить… Хорошо, у меня с собой воззвания наши имелись, дал им, велел собраться и вслух читать. И еще два номера «Социал-демократа» преподнес… — Маслов помолчал и усмехнулся как бы про себя: — Ишь ты! Кто такие большевики…

Рубцов сказал:

— А Бушков в Городском районе был. Комитет оформляют как подрайон МК. С правом приема новых членов.

— И с печатью, — добавил Бушков.

Маслов спокойно поглядел на одного, потом на другого и отозвался так, словно ему все это было уже известно:

— Правильно. А через полгодика, думаю, и в район преобразуют. Когда станет совсем ясна наша роль и значение. — Он стянул с головы папаху, провел ладонью по волосам и снова надел. Посмотрел на Яснецова. — Ну а как твое предприятие? Небось дали от ворот поворот?

— Мне? — Яснецов просиял. — Мне поворот? Еще чего! — Он с гордостью посмотрел на Рубцова, довольный, что очередь дошла и до него и что выкладывать новости приходится по просьбе, так сказать, по повышенной цене. — Полная картина!

Насчет полноты картины он преувеличил, это сразу стало ясно из его рассказа, но слушали внимательно, уже оставив шутки, как бы возвратившись на день назад, когда все четверо серьезно и с тревогой обсуждали вопрос, как начать атаку на телеграфную цитадель Войцеховича, — место им, комитетчикам, работающим кто на почтамте, кто в округе и на загородном телефоне, совершенно недоступное. Тогда и возникла мысль найти кого-нибудь из работников телеграфа и все выведать — как теперь обстановка, есть ли хоть какая оппозиция «коллективу представителей», что намерен этот самый коллектив предпринять после окончания Нижегородского съезда. Трудность состояла в том, что такой работник телеграфа должен быть расположен к спрашивающему, ну, пусть не из сочувствия к большевикам, пусть из личной приязни. Долго перебирали знакомых и знакомых знакомых, и ничего не выходило, пока Онисим Яснецов не хлопнул себя по лбу: «Есть! Есть одна девица. И живет, если не переменила адрес, неподалеку, на Домниковке».

Теперь получалось, что девица не съехала, жила там же и была точь-в-точь дома, когда заявился Онисим, и еще оказалось, что жила она не одна, а с подругой, тоже телеграфисткой, вот только визитера еле вспомнила.

Но ничего. Пили даже чай, и постепенно выяснилось, что девицам не очень по душе обстановка на телеграфе, вернее, даже не им, а мужчинам, с которыми они на работе водили дружбу, потому что раньше на всех собраниях выходила свобода и демократия, требования служащих учитывались, навели даже порядок в сверхурочных дежурствах, а теперь все жили как бы при старом режиме: «коллектив представителей» собирался, выносил решения, а какие именно, никто, кроме них самих, «представителей», не знал. Уже пустили кличку: «Коллектив заговорщиков», и ее нет-нет да и повторяли, а на днях прошел слух, что в знак протеста против линии, которой держался «коллектив», из него вышел представитель второго отдела перевозки почт по железной дороге Соковнин и многие это одобряют, потому как боязно жить, если дело идет к неподчинению власти, а Войцехович, похоже, к тому ведет…

Маслов сказал:

— А точно, гляди, как получается: Соковнин вышел из коллектива, а эти вон ребята из его второго отдела сегодня же к нам прибежали. Видно, не больно там уж свищут, понимают что к чему и жмут на своего представителя.

— Ну, это еще только перевозка почт, — не согласился Бушков.

— Всякому овощу свое время, — сказал Маслов. И Яснецову: — А про Подбельского твои крали что говорили? Бывает у них комиссар?

— Я спрашивал, конечно, спрашивал, мне самому было интересно, — быстро отозвался Онисим. — Я вот давеча, когда Бушков про подрайон рассказывал, даже подумал, что он тоже против спешки, Подбельский. Вернее, даже не так. Он за то, чтобы постепенно изменилось влияние на массу служащих, идейное влияние. Правильно, Бушков? Ведь он же велел идти в Городской район, значит, видит в нас в недалеком будущем серьезную партийную силу. А партийная сила что, с караулом, с солдатами должна приходить, чтобы установить свое влияние?

— Когда потребовалось, тогда и пришли, — сказал Рубцов. — Иначе бы по сей день митинговали с эсерами.

— Правильно, правильно! — Яснецов замахал руками, видно боясь потерять мысль. — И теперь караул на телеграфе. Но ведь «узелок» люди выбирали, они ему верили и, может, верят теперь, а потому и не надо эту организацию с винтовками устранять, надо в ней завоевать влияние, тогда и люди по-другому заговорят — вон как в перевозке почт…

— Пока ты будешь завоевывать влияние, в Нижнем примут решение о всеобщей стачке и остановят почту и телеграф. — Бушков резко встал и заходил по комнате. — Что же тогда по всей России караулы рассылать?

— Ну, зачем уж так, — нерешительно возразил Яснецов, — в Нижнем Булак, там целая фракция большевиков. Не допустят.

Маслов подошел к столу, на котором стояла пишущая машинка, стянул папаху и провел ею по клавишам, похоже смахивая пыль.

— Садись, Бушков, действуй. — Из пачки газет, которые принес с собой, он вытянул листок, исписанный карандашом. — Вот это перестучи, а в конец вставим про отделение перевозки почт. И вообще к ним надо обратиться: раз дело тронулось, надо закрепить.

— А ты уверен, что тронулось? — Бушков поудобнее устраивался на стуле, и стул под ним скрипел. — Онисим-то повествует со слов телеграфных барышень…

Маслов покачал головой.

— Что ты за человек, Бушков! Я тебя собрался выдвинуть в секретари подрайона, а ты панику сеешь. Ты первый должен в нас веру вселять, понял?

 

3

Подбельский просматривал свежие, предназначенные для отправки телеграммы Московского отделения Петроградского телеграфного агентства — ПТА, когда за дверью послышался сначала один громкий, чего-то требующий голос, затем другой; голосам настойчиво объясняли, потом, отворив белую створку, в дверь протиснулась долговязая фигура в полушубке. Еще слышались увещания, чтобы нежданный гость обождал, и тот махнул рукой куда-то назад, как бы отсекая ненужное, и его уже можно было узнать: Булак. Следом входил и другой, ростом пониже и незнакомый. Подбельский обрадованно вскочил, рассыпая по столу пачку листков, пошел навстречу.

— A-а, делегаты… Приехали?

— Добрались, — объявил Булак и показал на своего спутника: — Знакомьтесь, Вадим Николаевич, это Блажевич, делегат из Риги, вместе с ним большевистскую фракцию представляли. — Булак помолчал, оглядывая просторный кабинет, потом прибавил: — И чего это вы, Вадим Николаевич, должностей набрали? Сидели бы у нас, на почтамте. А то, вишь, еще и печатью занимайся! Или скучно у нас?

Подбельский рассмеялся:

— У вас-то весело, куда там. Только и с другими не скучно. К моему комиссарству на почте, печати, вон еще и отделение ПТА прибавилось. Будто знал, когда раньше тут со своим комиссариатом поселился. Но вы-то как?

Рассказывать начали по очереди, но перебивали друг друга; так и пошло в два голоса: и как хитро было задумано — провести делегатский съезд в Нижнем, чтобы подальше от Питера, от всего, что там происходит, и приехали-то те, кого почтовые служащие выбирали еще до переворота, по старой, получается, расстановке сил, куда ни кинь — за кадетов да за эсеров, в большевистскую фракцию набралось всего пять душ и еще один анархист-максималист примкнул — поди переспорь, если что…

— А нижегородцы? Там ведь большевистская организация сильная.

— Сильная! — Булак огорченно всплеснул руками. — А представителей от Совдепа забыли послать! Пришлось нам исправлять… А так одни буржуи. Председатель Цека Кинг съезд открывает и им откровенно подмасливает, твердит про «нейтралитет» потельцека, а потом и в открытую: власть, говорит, обагрившую руки в братской крови, Цека признавать не желает! После таких его эсеровских слов, ясное дело, потянулись на трибуну другие. Называлось это приветствовать съезд, а на самом деле — произносить погромные речи. Знаете, Вадим Николаевич, кто выступал? Городской голова, например, и губернский комиссар Временного правительства. Будто и не было переворота! А какой-то кадет, тот прямо призывал к борьбе против большевиков… Вот вы говорите «нижегородцы». Там один решительный есть, большевик. Поднялся на трибуну, не успел «товарищи» произнести, а уж в зале свист, крики: «Вон! Довольно!» Он, конечно, думал, помолчит, подождет минутку, и зал успокоится. Как бы не так! Минут двадцать орали, половина даже поднялась и вышла из зала…

— Ну, и чья взяла?

— Все же его, — вставил Блажевич. — С характером оказался. Стоит на трибуне и ни в какую! Президиуму хочешь не хочешь пришлось по кулуарам свистунов собирать. Не закрывать же съезд!.. Там еще замечательно говорил представитель Совдепа. Большевики, сказал, — это рабочие и крестьяне. Борьба с большевиками есть борьба с рабочим классом.

— А кому это все говорилось? Кому? — Булак вытащил из кармана платок и громко высморкался. — Все равно что бисер перед свиньями метать… Председателем-то вон кого выбрали — монархиста! И сами же испугались, представляете положеньице, Вадим Николаевич? С монархистом совсем уж черная сотня получается, а не съезд.

— А Кинг как дальше держался? Так и лез на рожон?

Булак махнул рукой:

— Ему, видишь, непременно надо участвовать в политической Жизни. Может ли Почтово-телеграфный союз вмешиваться в политику? Может ли участвовать в создании власти и какая это должна быть власть?

Блажевич сказал:

— Да, назадавал Кинг вопросов, не расхлебаешь… Лучше стало, когда от Цека с другим докладом выступил Семенов Анатолий Аркадьевич. Может, слышали? Член Цека с первого еще потельсъезда, в Питере сейчас в комиссариате почт работает, член коллегии. Ну, так хоть он призвал признать пролетарский характер революции, а отсюда, значит, вывод — признать Советскую власть, работать с ней. И еще добавил, что позиция Цека чиновничья, она расходится с позицией наших служащих. Семенов своим докладом здорово прибавил сил нашей фракции.

Булак сердито вставил:

— Но и остальной съезд не дремал! Телеграммы стали поступать из Питера. Вроде большевики оттуда не имеют делегатских полномочий: Кадлубовский, Ефретов Николай и Кутафьев. Все они с почтамта. Ефретов, тот здорово защищался. Вы нас, говорит, тут не признаёте, а вас-то, ваш съезд не признает почтамтская масса. Выбирайте, что лучше!

— Ну, а люди с мест что говорили? — спросил Подбельский.

— Одно и то же. Либо шкурнические требования — дисциплину, мол, ослабить, — либо грязь и ложь на новую власть. Слушали мы слушали, а потом, Вадим Николаевич, сил не стало. Я и предложил: «Давайте разгоним эту лавочку!» Только вот он возражал, Блажевич. Обратились во фракцию коммунистов Нижегородского Совдепа. Но и там отсоветовали; разгоним, сказали, а следом неминуемая всеобщая почтово-телеграфная забастовка, вред, сказали, революции. — Булак вздохнул. — Вот и воевали, речи произносили, протестовали…

— Но свое решение эта компания все же протащила, — хмуро сказал Подбельский. — И стачечный комитет выбрали… Неслыханно! Почтово-телеграфный союз не признает власти в лице Совета Народных Комиссаров! Им подавай «однородное» правительство. И полное невмешательство в политическое руководство ведомством!

— Большинство же должно решать, — в сердцах отозвался Булак. — А они на большинство не надеялись, тайными записочками стали голосовать и протащили такое решение. Поди проверь, кто сколько этих записок подал.

— И ведь результатов не объявили! — тоже взорвался Блажевич. Ему не сиделось на диване, он ерзал, наконец вскочил. — Не объявили, кто вошел в стачечный комитет, а уж, пожалуйста, на том же заседании заранее приготовленный приказ приняли: разработать план всероссийской почтово-телеграфной забастовки. Понимаете: все-российской! В поддержку Учредительного собрания.

— Знаю, — отозвался Подбельский. — Но мы тоже не будем сидеть без дела.

— Не будем? — усомнился Блажевич. Он все еще стоял, крепко сбитый, в расстегнутой форменной шинели. — Да как их перекричишь? Мы вот, фракция большевиков, обсудили резолюцию о тайном стакоме и составили протест, все до одного подписались, даже примкнувший к нам анархист. Он вот, — Блажевич показал кивком на Булака, — во всеуслышание, с трибуны протест прочитал. А забастовку все одно жди со дня на день!

Булак порылся за пазухой и молча протянул Подбельскому лист плотной бумаги. Четким почерком там было выведено: «Мы, нижеподписавшиеся, заявляем, что ввиду условий политического момента считаем создание стачечного комитета демонстрацией и отказываемся принимать участие как в организации стачечного комитета, так и в разработке наказа и оставляем за собой право подчиняться комитету, когда найдем это приемлемым по своим политическим убеждениям…»

Подбельский довольно потер себя по коленке.

— Ну, это другое дело. Решительно написали, молодцы. А главное, хорошо, что привезли копию. Теперь вам надо добиться, Александр Федорович, чтобы вот под этим, — он потряс в воздухе листком, — на Московском почтамте подписались все. Понимаете? Чтобы это было мнение не семи большевиков, а всех служащих.

Блажевич и Булак переглянулись. Похоже было, что сами о том же говорили между собою прежде, но не находили возможностей, как приступить к делу.

Подбельский шагнул к столу, поискал в ящиках, раскрыл папку-скоросшиватель.

— Против забастовки уже высказываются протесты. Вот что вчера телеграфировали из Питера: «Потельорганизации Петрограда заявляют, что анонимные телеграммы под фирмой «цестаком» распространяться не будут, к чему призывают все организации Потельсоюза».

— Ага! — радостно сказал Булак. — Это голос тех, кто выбирал на съезд Кадлубовского, а не тех, кто хотел его выпихнуть оттуда. Правда, Блажевич?

— Есть телеграммы из Томска, Брянска. — Подбельский ворошил папку. — Обвиняют стаком в политической близорукости. А вот Харьков, тут уж дальний прицел: «Просить питерский почтово-телеграфный пролетариат взять инициативу созыва в кратчайший срок Всероссийского съезда почтово-телеграфных работников». Это решение общего собрания почтальонов, сторожей, рассыльных, техников и чиновников центральной конторы. Авторитет, ничего не скажешь! Так что вам еще придется позаседать, и фракция ваша, большевиков, я надеюсь, будет уже состоять не из семи человек.

— Известное дело! — заулыбался Булак. — Теперь уж мы выборы проведем как положено, исходя из реального положения.

— Но главное, конечно, комиссариат почт и телеграфов в Петрограде, — вдруг резко произнес Подбельский. — В целом по ведомству какое положение? Я так понимаю: с одной стороны, нарком Авилов, с другой — бывшие чиновники министерства, они месяц уже бастуют. И в-третьих, ваш нижегородский съезд…

— Ну какой же он наш, Вадим Николаевич?

— Из песни слова не выкинешь, вы — делегаты. Так вот, я говорю: три силы, и все командуют, а на местах тем временем развал работы. Прибавляют самолично жалованье, выдают вперед — на случай забастовки. А из какого кармана? Да из сумм, предназначенных на денежные переводы населению. По переводам — я проверял — в Московском округе уже фактически не платят. И еще ссылаются, что везде так. Ничего себе довод! Это же миллионы, понимаете, миллионы растранжиренных, в сущности, украденных денег!

— Вот именно! — подхватил Блажевич. — Конечно, обыватель говорит: кому такая власть нужна, если на почте деньги пропадают!.. Так что помимо решения вопроса о профсоюзах, о том, кто должен управлять ведомством, он или органы Советской власти, — самое важное сейчас остановить развал на местах, а это можно сделать жесточайшим укреплением руководства. По моим сведениям, в Питере уже удалось кое-чего добиться: совет бывших чиновников министерства почт распущен, создано новое оргбюро, и оно, я надеюсь, будет сотрудничать с наркомом Авиловым…

— А наш «узелок»? — спросил Булак. — Вот бы и его распустить. Или Москва не Питер?

Комиссар не ответил. Только взглянул сердито, будто не советовал касаться этой темы — чем Москва отличается от Петрограда.

 

4

Он строго-настрого приказал Булаку и Онисиму Яснецову подробно информировать его о настроениях на почтамте, о шагах, которые предпринимает «коллектив»; телеграф оставил за собой, ездил время от времени туда, присаживался с краю на собраниях, слушал. Со злой тревогой сравнивал обстановку на почтамте со здешней; там, можно сказать, был уже достигнут солидный перевес сил, хотя и за счет почтальонов, сторожей, в общем, младшего персонала, а на телеграфе собрания сочувствующих большевикам посещались плохо, сидели одни и те же и то в качестве представителей от дежурных, от рассыльных, а техников, за исключением Грибкова, не было видно вовсе, а от них-то, случись что, многое зависит — включают аппараты и направляют депеши по линиям они, техники.

И все-таки так злившее прежде нежелание основной массы почтовых встать в оппозицию съезду в Нижнем теперь казалось не таким уже страшным. Ведь главное, чего добивались организаторы съезда, — создать мощную поддержку правым силам в Учредилке, всероссийская стачка планировалась как крайняя мера, а дни шли, и не было видно, чтобы люди так уж жаждали кого-то поддерживать в Учредительном собрании.

Дурной пример могли подать железнодорожники — их второй съезд принял резолюцию, что власть в стране должна принадлежать Учредительному собранию. К счастью, левая часть делегатов в знак протеста покинула съезд, собрала свой, чрезвычайный, и там в противовес прогнившему Викжелю избрали центральный орган нового железнодорожного союза, Викжедор, и он выделил и коллегию, и наркома путей сообщения, которых утвердил Совнарком. Булак в тот день позвонил по телефону, радостно кричал в трубку: «Вот бы и нам так, а, Вадим Николаевич? И тариф какой приняли для рабочих! Наш-то мизерней выглядит, никаких, пожалуй, особенных сдвигов, правда?» Это он имел в виду главное, пожалуй, дело Авилова на его посту наркома — новый тариф зарплаты почтово-телеграфных служащих. Объявить новый тариф требовалось чрезвычайно, но Булак был, пожалуй, прав: особой благодарности новые ставки ни у кого не вызывали.

Из Петрограда пришла циркулярная телеграмма, скупо сообщившая, что в связи с согласием левых эсеров участвовать в правительстве и предоставлением им там семи мест наркомом почт и телеграфов вместо Авилова назначен Прош Перчевич Прошьян. Собственно, ничего нового, кроме фамилии, телеграмма не принесла, левые эсеры тянули волынку с участием в Совнаркоме еще с октября, со Второго съезда Советов, надеясь, что им удастся повести за собой крестьян. Но теперь кончался декабрь, было ясно, что деревня в большинстве своем верит большевикам и играть в партийную независимость, видно, стало опасно…

Руднев окликнул Подбельского на Скобелевской, возле входа в Моссовет:

— С новым начальством вас, Вадим Николаевич! Видите, пригодились наши боевые кадры. Из бунтарей, правда, Проша, откололись, предали старую добрую эсеровскую традицию… Но ведь я когда его еще знал! Отчаянная головушка — в девятьсот пятом, студентом, устроил пролом в ограде одесской тюрьмы и попался. Шесть лет каторги, потом поселение… Встречались, разговаривали… Вам куда, Вадим Николаевич? — Руднев продел руку под локоть, другой придерживал полу длинной, щегольской шубы. — Да, боевик Проша! В Гельсингфорсе, после февраля, с морячками, газету издавал… Нет, скажите, Вадим Николаевич, мыслимо ли вообще дальнейшее движение революции без нас? Даже черт с ними, с «левыми», что откололись… Вам-то, большевикам, разве исчерпать всю гамму надежд русского народа?

Подбельский молчал, хмурился. Сказать, что забыл что-то доделать в Моссовете? Вернуться?

— Молчите, — Руднев хихикнул, поплотнее запахнул шубу. — Такой великолепный оратор и вдобавок замечательно умеете молчать. Знаете, это качество я с некоторых нор вообще отношу к большевикам… Вот теперь у нас двухпартийное правительство, и в министрах земледелия Полетаев, лидер партии, которая, как мы, истинные революционеры, чтит волю и душу крестьянской России. Теперь и в почтовом ведомстве крайности сойдутся, вы не находите?

— Нет, — Подбельский высвободил локоть. — Не нахожу… Честь имею!

Удаляясь обратно, в сторону Скобелевской, не удержался, оглянулся. Руднев стоял возле афишной тумбы с картинно откинутой рукой, розовое лицо его усмехалось. Ну и пусть, пусть усмехается! Плел о Прошьяне, будто тот его собственный лазутчик в правительстве. И это через несколько дней после того, как эсеровский съезд принял решение исключить из партии всех, кто участвовал в Октябрьском восстании… О новом наркоме, между прочим, говорят, что из всех «левых» он чуть ли не самый ярый сторонник сотрудничества с большевиками, хоть и член ЦК своей партии. И как здорово выступил на Крестьянском съезде, когда было так важно, так необходимо было устами крестьянских делегатов подтвердить большевистский закон о земле, чтобы снять вообще этот вопрос с повестки дня будущей Учредилки, чтобы вообще не о чем было ей стараться… Но Рудневу неймется: все-таки не большевик Авилов, а левый эсер в наркомах, ему самому, наверное, снится выйти в московские почтовые комиссары — вот бы развернулся!.. Во всей этой истории худо одно, что Авилов только вошел в дело, что-то стал налаживать, хоть и робко еще, но стал, а теперь новый человек — и все сначала.

Подбельскому вспомнился Петроград, заседания Шестого съезда и Авилов — деловой, сдержанный, со вниманием поблескивающий стеклышками очков. Теперь его вроде прочат на работу во флоте. А этот какой — Прошьян? И стоит ли с ним заводиться, испрашивать совета (или разрешения — поди разберись) в своем конфликте с Войцеховичем, с «коллективом представителей»?

С Авиловым советовался по телефону, а результата никакого: подождите. Нарком явно намекал на Учредилку, можно, мол, наломать дров, самим подтолкнуть тайный стачечный комитет — тот, избранный в Нижнем, к всероссийской забастовке. Что ж, доля истины в словах Авилова была: по выборам в Учредительное собрание у эсеров большинство, потому они чувствуют свою силу и в почтовом ведомстве… А может, не надо ничего и ни у кого спрашивать? События московские: кто тут во время Октябрьского переворота был за кого — Москве и решать. Фактов о контрреволюционной деятельности руководителей «коллектива» открылось хоть отбавляй. Отвечайте! Вот, кстати, и сойдутся крайности, о чем так печется господин Руднев…

5 января еле дождался телеграмм из Петрограда. Торопливо перечел листки: Учредительное собрание открылось, председателем избран эсер Чернов; выдвинутая большевиками и левыми эсерами кандидатура Спиридоновой собрала 153 голоса против черновских 244; от имени ВЦИК Свердлов огласил «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа», выразил надежду, что депутаты присоединятся к ней. Следом сообщение о перерыве заседания — большинство отвергло призыв Свердлова, перерыва потребовали большевики. И еще: левые эсеры предложили обсудить Декреты о земле и мире, те, что были приняты Вторым съездом Советов. Снова отказ большинства, в ответ левые эсеры покинули заседание. Потом не очень ясное: отдано приказание караулу разогнать собравшихся в Таврическом дворце…

Все разъяснилось через день. Телеграф сообщил, что по докладу Ленина ВЦИК принял «Декрет о роспуске Учредительного собрания». «Самое живое единство всех народов России», как пышно именовал Учредилку Чернов, ненадолго взойдя на председательское место, приказало долго жить…

Дома, возбужденно расхаживая по комнате, Подбельский говорил жене:

— Теперь очередь за Московским узлом! Сегодня, представляешь, почтамт отозвал своих представителей из комитета Войцеховича. Они сами это сделали, понимаешь? Саша Булак возглавил. Молодчина!

— Успокойся. Сядь и поешь. — Анна Андреевна слушала с улыбкой, словно ей давно было известно, чем закончатся комиссарские заботы мужа. — Можно подумать, что на чиновников и так бы управы не нашлось.

Подбельский остановился, вздохнул.

— Тебе трудно представить, что за каверзная организация почта. Повесят эти субчики замки на конторы, выключат телеграф — и замрет страна… Но теперь-то мы им не позволим даже подумать об этом. Накопили силенок! Нет, каковы почтамтские?..

Через день он сообщил в Моссовет, что закончил расследование обстоятельств телеграфного саботажа в октябрьские дни. Документы, собранные в две пухлые панки, будут предъявлены руководителям телеграфного комитета Войцеховичу и Оссовскому, и он, Подбельский, тут же отдаст распоряжение об их аресте.

Что касается «коллектива представителей» Московского узла, то особым приказом он распускается, ибо демократическая часть почтово-телеграфных служащих отозвала из него своих представителей и лишила «коллектив» полномочий. Моссовет, таким образом, может всецело рассчитывать на беспрекословное проведение его линии московской почтой и телеграфом.

 

1

12 марта в МК сказали, что накануне вечером на Николаевский вокзал прибыл правительственный поезд: столица Советской России переносилась в Москву.

Подбельский знал о намечавшемся переезде, но в какой именно день и час он произойдет? Вспомнился разговор с Питером по прямому проводу еще в феврале, как раз после того, как немцы, нарушив перемирие, начали наступление по всему фронту. Газеты путали, сообщали, что Австро-Венгрия в войне не участвует, и надо было не кому-нибудь, а ему самому, комиссару по печати, узнать истину. Он ее узнал, да еще нежданно-негаданно к аппарату подошел сам Ленин… Теперь, думалось, случись что — прямой провод будет не нужен: Владимир Ильич в Москве.

Случись… Чего там говорить — уже случилось. Против заключенного с таким трудом Брестского мира яростно выступили левые эсеры. Кричали, что это соглашение большевиков с империалистами. Оппозиционной линии придерживалось Московское областное бюро, в МК тоже были сторонники продолжения войны с немцами. К середине февраля оформилась фракция — «левые коммунисты», и московские «левые» взяли на себя руководство всем фракционным движением в стране, распространяли свою газету. Все это накаляло обстановку в городе, но с приездом Ленина многое выглядело в новом свете, обнадеживало реальностью передышки, которую мир с немцами нес измученной, истерзанной стране.

По дороге к себе, в отделение ПТА, Подбельский раздумывал о том, как отзовется переезд правительства в Москву на его комиссарских обязанностях — по печати и почтовому ведомству.

Еще в прошлом году, в декабре, на смену декрету ВРК о печати Президиум Моссовета издал новый, жесткий и требовательный: опубликовав ложное сообщение, газета была обязана поместить на видном месте опровержение. Забот это комиссару прибавило немилосердно — ведь это он определял характер опровержения и давал срок, когда оно должно появиться, он же начинал судебное преследование редакции, если его требование не выполнялось. А в буржуазных газетах словно сговорились не оставлять комиссариат без работы. Только что, на днях, пришлось вынести постановление о закрытии газет «Вечерний час» и «Мысль»: по их сообщениям выходило, что немцам сдан Харьков, что пали Ростов-на-Дону и Новочеркасск. А эсеровский «Труд» того больше — истошно кричал, что в Твери беспорядки, бунт, пожары. «Труд», правда, не закрыли. Наложили солидный штраф и строго предупредили. Но надолго ли?

Стол, как всегда с утра, был завален копиями телеграмм ПТА, и первой попалась на глаза самая главная — о переезде правительства. Он созвонился с дежурным по Ходынской радиостанции, и ему подтвердили, что телеграмма ушла в эфир.

В переулке застрекотал мотоциклетный мотор — привычно: к агентству часто подкатывали самокатчики со срочными известиями, но этот почему-то насторожил. И не напрасно — вскоре в дверь заглянула девушка-секретарь, передала записку и застыла в ожидании, тоже, видно, чувствуя, что самокатчик прибыл не простой, последуют какие-то действия.

«Комиссару Почт и Телеграфов тов. Подбельскому. Приказ. Немедленно сделать распоряжение провести от загородной телефонной сети два прямых провода к зданию Судебных установлений». Тем же быстрым, уверенным почерком — подпись: «Управляющий делами Совнаркома Бонч-Бруевич».

Подбельский потряс листком:

— Вот как надо работать!

— Вы о чем, Вадим Николаевич?

— О правительстве. Только вчера приехали — и ни минуты потерянной, — он помахал листком. — Уже приказ. Короткий и деловой. Это по мне, это дело. — Быстрым шагом отошел к окну, наклонился, высматривая, нет ли у дверей свободного автомобиля, попросил секретаря: — Соедините меня с Загородной…

Решил: автомобиля не ждать, взять лошадь. Распоряжения по телефону старался отдавать точно и сдержанно, объяснил, что подробные инструкции монтеры получат на месте, сейчас главное — выделить людей, приступить к работе. Торопливо оделся, спустился во двор. Кучеру велел ехать по Милютинскому в сторону Мясницкой — прежде Загородной стоило заглянуть поближе, на Центральную, узнать, как обеспечен Кремль номерами.

Экипаж неровно раскачивался на булыжнике, колеса то и дело попадали в лужи, а потом пришлось выехать на тротуар, в объезд плохо разобранных укреплений — тех еще, октябрьских, возле телефонной станции.

Комиссар станции Пупко устроил себе кабинет на втором этаже, и Подбельский направился прямо туда, но в комнате было пусто, сказали, что комиссар во дворе. Путь лежал обходным коридором, гулкой и пустынной лестницей, но еще на ступенях он услышал громкий голос Пупко: «P-раз, еще р-а-аз! Осторожней, осторожней!»

В темном провале настежь растворенных дверей были видны полки́, запряженные ломовой лошадью, и люди, что-то взгромождавшие по наклонным доскам — похоже, пианино. Подойдя вплотную к дверям, Подбельский понял, что грузят телефонный коммутатор. Другой такой же, с полированными деревянными боками, уже высился на телеге, возчик в длинном фартуке привычно укутывал его рогожей.

Пупко заметил нежданного гостя, но не подошел, пока погрузку не закончили, и еще потянул несколько минут, отдавая распоряжения своим людям.

— Это куда же? — спросил Подбельский и показал рукой на коммутаторы. Один, который только что погрузили, выглядел в косых лучах солнца весьма эффектно — черный эбонитовый щит, истыканный отверстиями с медными ободками, матово лоснился, медь и дерево блестели, не хватало только высокого стула и барышни, втыкающей провод переключений с одновременным ласковым: «Соединяю!»

Пупко ответил сдержанно, как само собой разумеющееся:

— В Кремль.

Подбельский рассмеялся.

— Получили приказ от Бонч-Бруевича? И прямо с точным указанием, что требуется?

— Ну, получил. А что тут смешного? — Пупко отчего-то обиделся. — Ко мне уже три дня назад один человек приходил, отрекомендовался комендантом Кремля, и мы все обсудили. А записка управделами Совнаркома… — он полез в боковой карман пиджака и вытянул сложенный вчетверо листок. — Записка — вот она… Они же не сказали, когда переезжают, я бы мог и пораньше!

Подбельский взял записку, развернул. Бумага была та же, что и присланная ему, — листок вырван из офицерской полевой книжки. И тот же почерк: «По получении сего немедленно приступить…»

— Я, знаете, почему рассмеялся? — сказал Подбельский, возвращая записку. — Опередил меня Бонч-Бруевич. Я заехал к вам распорядиться, помочь, если что, а тут уже все на мази. Я вот подумал, надо бы нам повсюду такой стиль утвердить. Правда?

— Не знаю. Как кому, — не согласился Пупко. — У меня дело идет без всяких новых стилей. Я вот, честно сказать, уже побывал в Кремле. Ну после того, как приходил комендант. Там столбы новые надо ставить, а грязь непролазная. Как еще вот это дотащу, — он показал на коммутаторы, теперь уже, пока они разговаривали, закрытые рогожами, готовые к отправке. — Лужи там, как море, в Кремле, хламу всякого — прорва. Ни пройти ни проехать.

— А какой емкости сеть наметили? Обслуживать есть кому?

— Начнем с большого коммутатора на первом этаже, там удобно разместиться. И еще, конечно, нужен коммутатор рядом с кабинетом Председателя Совнаркома… А телефонистов управделами привез своих, питерских. Как будто в Москве не найти!

— Ну, тут проверенные люди нужны. Так-то лучше на первых порах.

— Ладно! — Пупко махнул рукой, как бы отмечая, что телефонисты его не волнуют, сказал тихо, словно по секрету: — Я, Вадим Николаевич, одну штучку присмотрел в Бельгийском обществе. Представляете: вертушка, автоматическая станция! Набор с телефонов дисками, по цифрам, полная конспирация разговоров. Реквизнем для Кремля, а? Единственная, между прочим, в Москве.

Подбельский ответил не сразу. Ему была не по душе страсть реквизировать имущество без разбору, уже охватившая многих, вечная путаница оттого, что часто брали без надобности, потом бросали, портили и все это без учета, без описей, без ответственных лиц.

— Сначала давайте управимся с тем, что имеется, — сказал он, слегка хмурясь. — Напомните мне, посмотрим.

Ломовики тронулись. Пупко схватил с какого-то ящика свое пальто, натянул один рукав и кинулся за телегами, крича, чтобы были поаккуратней на поворотах. Подбельский пошел следом, к своему экипажу.

На Загородной станции тоже шла погрузка. Здесь, правда, имелся грузовик, в него сносили мотки провода, изоляторы, «кошки» для лазания по столбам. Подбельскому понравилось, что собираются как бы в дальнюю дорогу, с большим припасом и, значит, начнут работу сразу, доставляя потом необходимое.

Когда погрузка закончилась, к нему подошел Бушков — разгоряченный, тер платком то лоб, то внутренний обод форменной фуражки.

— Вадим Николаевич, — сказал в явном желании затеять долгий разговор, а сам поглядывал на грузовик с уже работающим мотором, громыхающий разболтанными крыльями. — Выходит, к нам теперь и все почтовое начальство из Питера пожалует? И профсоюзное?

— Думаю, да. А чем вас это не устраивает?

— Да ведь наша окружная конференция на носу, надо свои дела решать, а те приедут, и все опять начнется в мировом масштабе.

Бушков надел фуражку, смотрел спокойно, сосредоточенно. Подбельский следил за его работой в комитете служащих-большевиков — толковый, деловой, — особенно с тех пор, как у комитета возникла прочная связь с МК. А теперь подумалось, что помимо желания провести в жизнь намеченное Бушковым движет еще и ревность. Да, да, ревность за Москву, которая уже многое сделала и для ликвидации саботажа, и для объединения здоровых сил среди почтовых служащих. Похоже, Москве вообще надлежало стать центром подобной работы, но оставался Петроград с бывшим министерством почт и телеграфов, теперь комиссариатом, с коллегией комиссариата, никем, в сущности, не руководящей, и с Ревцекапотелем, инициативной организацией из таких же вот деловых работников, как сам Бушков, созвавших хоть и малопредставительную, но все же всероссийскую конференцию, а та признала необходимым ликвидировать старый Цека профсоюза во главе с Кингом и решительно заменила его временным комитетом с подчеркнутым добавлением к названию: революционный. Москвичи одобряли эти действия, но все знали — и вот теперь Бушков снова напомнил, — что Ревцекапотель избран как-то уж очень второпях, его желание руководить комитетами служащих по всей стране понятно, но оно еще нуждается в серьезном обосновании, авторитет новому Цека мог дать только новый делегатский съезд.

— Я думаю, наша московская конференция должна идти своим чередом, — прервал молчание Подбельский. — У нас ведь уже не стоит вопрос с поддержкой Советской власти, разобрались. А вот тем, что мы обсудим, как бороться с разрухой, мы покажем пример другим организациям. Ревцекапотель нас, несомненно, поддержит. Заодно и решим насчет третьего съезда. Вместе с ними решим.

Монтеры и техники уже лезли в кузов, устраивались там поудобнее, звали Бушкова. Он спросил:

— Вадим Николаевич, может, и вы с нами? А то садитесь в кабину, с ветерком домчимся.

Подбельский в нерешительности поглядывал то на грузовик, то на свой экипаж, черный, блестящий на солнце. Встал на подножку, крикнул кучеру:

— Возвращайтесь в Милютинский! Я с ними, в Кремль.

 

2

С того дня он почти ежедневно бывал в здании Судебных установлений, трехэтажном, с облупленной штукатуркой на лепных карнизах, давно не крашенном, но все же каким-то чудом хранившем свою былую величавость в мерном чередовании полукруглых пилястр, высоко поднятых над землей, и продолговатых, в углублениях, окон. Одним фасадом здание почти вплотную, через небольшой проулок, подходило под кремлевскую стену, под шатер Сенатской башни, а двумя другими, короткими, — с чугунным в затейливых узорах крыльцом и длинным тяжелым портиком — глядело на обширный плац, по дальнюю сторону которого высился собор Двенадцати апостолов и Патриаршие палаты, а еще чуть левее и дальше тянулась к небу колокольня Ивана Великого.

Ближняя к зданию башня, Спасская, была давно закрыта, в Кремль ездили через Троицкие ворота. За аркой, увенчанной большой иконой Троицы с погасшими лампадами, горбом стлалось булыжное пространство, неровное, обильно залитое талой водой, с месивом грязи и навоза в тележных колеях; на проезжавших и шедших пешком мрачно смотрели долгие стены казарм — в копоти, с выгоревшими во время октябрьского артобстрела окнами верхних этажей, а под стенами дыбились оглобли негодных повозок, полевых кухонь, на десятки метров тянулись завалы из бревен и груды битого кирпича.

Множество народа сновало по кремлевским улицам и проулкам, звонили колокола церквей, отмеряя время какой-то особой здешней жизни, но в Кутафьей башне, что ниже Троицких ворот, за мостом через низину Александровского сада, уже стоял строгий караул из латышских стрелков, охрана расположилась и на зубчатых стенах, у подъездов зданий, которые заняло правительство. Во всем этом чувствовалась уверенная, не терпящая промедления и разболтанности хватка управляющего делами Совнаркома Бонч-Бруевича.

С Владимиром Дмитриевичем Подбельский сошелся быстро и прочно. Бонч — так все называли его за глаза — сам повел в здание, не без гордости за свою деловитость объяснил порядок, в каком расположатся совнаркомовские учреждения.

Совету Народных Комиссаров был отведен третий этан;, ВЦИК решили разместить на втором. Бонч-Бруевич задержался наверху, показал комнату, которая должна была стать кабинетом Ленина. Комната действительно была выбрана удачно: к дверям ее с лестницы подводил тихий и удобный для охраны коридор, а из самого кабинета открывались две двери — одна в длинный, просторный зал с рядом окон, где намечалось проводить заседания Совнаркома, а еще дальше, за перегородкой, устроить Секретариат Владимира Ильича; другая дверь вела в небольшую комнатку с пятью углами и окнами на булыжный плац и колокольню Ивана Великого.

Они вошли сюда впервые, когда монтеры под громкие команды Пупко уже втащили и поставили у стены один из коммутаторов, который Подбельский видел погруженным на телегу в Милютинском. Бонч-Бруевич переждал, пока суматоха закончится, и когда монтеры ушли за новой порцией оборудования, с нескрываемым удовлетворением в голосе произнес:

— Здесь коммутатор для самых важных телефонов. Вы посмотрите: планировка просто замечательная! Владимир Ильич сможет быстро попросить переключить на любой необходимый ему номер. Правда, — Бонч-Бруевич показал еще на одну дверь, напротив той, что соединяла комнатку с кабинетом, — здесь выход на лестницу. Но мы посадим к этому коммутатору самых надежных людей, они одновременно будут нести обязанности охраны.

Подбельский молча смотрел в проем открытой двери, взгляд его скользил по тусклому паркету, по голым стенам, по кафелю голландки, перегородившей ближний угол. Мебели в комнате не было, но ему виделся стол и за столом — Ленин. Человек, чье имя он столько раз произносил на митингах, которого хотел увидеть на Шестом съезде и не увидел. Неужели скоро можно будет с ним встретиться?

Оборудование коммутаторов закончили в несколько дней. Их сразу стали именовать: «верхний», тот что рядом с кабинетом Ленина, и «нижний» — на первом этаже, для обслуживания совнаркомовских учреждений и кремлевских квартир. Пупко дневал и ночевал в аппаратных; казалось, отовсюду одновременно слышался его голос с требованием делать так, как велит он, начинать то, а не это, закончить именно то, что он велит, а не другое. Подбельский недовольно морщился, слыша назойливые команды, ему казалось, что они не помогают делу, ибо люди и без того стараются, а произносятся лишь из чувства самоутверждения, которым, похоже, Пупко прежде не страдал, а вот, подишь ты, выросло это, обнаружилось в характере, когда появилась возможность командовать.

Но выходил во двор, на апрельский ветер, и уже не сердился. Задрав голову, щурясь от немыслимой синевы неба, следил, как на столбах работают монтеры с Загородной телефонной станции, заново переналаживают линию к Кремлю, чтобы сношения с другими городами можно было осуществлять прямо отсюда, с «нижнего» коммутатора, минуя Загородную. Он чем мог помогал телефонистам — подписывал требования, обзванивал склады.

Первым и взял трубку, чтобы проверить новую линию. Позвонил Бонч-Бруевичу, предложил ему связаться с Питером для пробы, но тот возразил: «Некогда! И потом — почему я не должен вам доверять? Вы, батенька, комиссар Московского округа, теперь правительственного. — Но все-таки и засмеялся в трубку, довольный окончанием работ, помолчав секунду, добавил: — Кстати, Вадим Николаевич, а все ли ваши люди, я имею в виду не только телефон, понимают, что они обслуживают правительство?»

Подбельский ответил, что понимают. В общем и среднем, конечно, за каждого в отдельности поручиться нельзя. Хотя надо бы. Ведь речь идет о московских средствах связи, этом похожем на сгусток живых нервов узле линий телеграфа, телефона, линий железных дорог со снующими по ним почтовыми вагонами.

Можно ли говорить о государстве, о государственном управлении, если в этот узел вплетены бездействующие нити, если сам узел станет душить, обрывать все живое, действенное — подходящее к нему или начинающееся от него? Но он видел, какими пугающими темпами нарастает разруха в почтовом ведомстве; за несколько месяцев комиссарства многое понял, узнал и теперь, положа руку на сердце, мог бы без ошибки сказать, что почтово-телеграфное ведомство являет собой наиболее дезорганизованную отрасль всего административно-хозяйственного аппарата Советской республики.

Давать телеграмму не было смысла, ее доставят — если вообще доставят — по времени, как письмо; письма лучше не ждать, а доставку газет почта совсем прекратила. Он собрал точные данные: уже стало обычным, что городское письмо идет от трех до пяти дней, хотя его полагалось прежде доставить в тот же день, в крайнем случае — на другой, завтра; письмо из Питера в Москву надлежит получить через день или два, а оно идет и пять и шесть…

И дело не только в качестве работы почты и телеграфа — сократился ее объем. Не по своей, конечно, вине, но ни телеграфной линией, ни почтовым вагоном не дотягиваются они уже ни до Украины, ни до Туркестана, Закавказья, Прибалтики, Северо-Запада, Дона… Правда, потерю территорий по Брестскому миру еще можно разъяснить через окошко почтовой конторы. А вот как объяснишь страшную задержку писем и посылок в пути, запоздание телеграмм, постоянный отказ в выплате денег по переводам? Разруха изнутри, развал почтового аппарата — вот и вся причина. А следствие — потеря доверия к почтово-телеграфным учреждениям. И затем уж — недалеко осталось — привычка, что их как бы и нет в стране. Ведь не случайно стали плодиться в Москве и других городах разного рода частные конторы и артели, которые за высокую плату берутся доставлять корреспонденцию даже на Кавказ, в местности, оккупированные немцами, гоняют туда и обратно нарочных…

В мыслях Подбельского, когда он думал о сложившемся положении в деле, к которому стал твердо причастен, часто возникало понятие «стихия», в него легко укладывалось многое из того, что происходило, и, наверно, можно было бы на том и успокоиться, решить, что надо переждать какое-то время, дождаться перемен. Да, стихия, решал он, и тут же возникали другие причины бедствия, которые под эту статью не подведешь, да и можно ли подводить?

Скажем, саботаж старого чиновничества. Пожалуй, ни в одном ведомстве он не получил такого распространения, как в почтово-телеграфном. И знал ли тот же Бонч-Бруевич, сколько уже сил положено на то, чтобы оторвать от всех этих кингов, миллеров, рудневых, войцеховичей огромную массу служащих? Потому что рядом с политическим саботажем шел саботаж бессознательный, желание отделаться от дисциплины, от надоевших еще при царе правил и распоряжений.

Сотни людей самовольно сокращали часы дежурств, время сдачи почты, количество выемок из почтовых ящиков, а кинги и миллеры кричали им: браво, ваше право теперь решать, какой быть почте!.. Была еще надежда, что в Петрограде, в Народном комиссариате почт и телеграфов, что-то сладится, какая-то пройдет оттуда освежающая и отрезвляющая волна власти. Но если он, московский окружной комиссар почт и телеграфов Подбельский, не получал, в сущности, никаких инструкций оттуда, то что ждать другим, какому-нибудь начальнику почтовой конторы или разносчику телеграмм, телеграфисту?

Когда правительство переехало в Москву, Подбельский обрадовался: ну, хоть теперь встречусь с наркомом; спросил у Бонч-Бруевича, где его искать, но тот хмыкнул как-то неопределенно, повертел в воздухе рукой. А потом грянуло 15 марта, и все стало ясно — газеты объявили, что вследствие несогласия с условиями Брестского мира партия левых эсеров отзывает из правительства семь «своих» народных комиссаров, один из них — нарком почт и телеграфов Прош Перчевич Прошьян…

Вот, как ни крути, еще одна, новая причина развала. И без того дезорганизованный комиссариат обезглавлен, остался на руках малочисленной и малоспособной к каким-либо действиям коллегии.

И все-таки, когда выпадало время, Подбельский старался встретиться и поговорить с кем-нибудь из руководства прибывшего эшелонами из Петрограда Народного комиссариата почт и телеграфов. Управления и отделы мучительно трудно устраивались на новом месте. Все жаловались, что эвакуация шла наспех, без всякого плана, и теперь сам черт не разберет, где какие бумаги. Плохо было и с помещениями: чрезвычайная реквизиционная комиссия определила для размещения комиссариата дом Вострецова на Большой Дмитровке, в котором уже довольно давно размещался Московский литературно-художественный кружок. И все бы ничего, но вскоре в части отведенной площади отказали — в библиотеке кружка и примыкающих к ней комнатах, в помещениях школы живописи; взамен отдали два флигеля в соседнем дворе, но опять их отобрали, предложили взамен ресторан «Ампир». Почтовики спорили, для них реквизировали помещение женского коммерческого института, а вскоре из той же реквизиционной комиссии пришло разъяснение, что все учебные заведения подлежат освобождению для использования по своему прямому назначению.

Подбельский заглядывал в комнаты, смотрел, как чиновники пытаются рассовать по шкафам пачки разрозненных, перепутанных бумаг, как сидят они за пустыми столами, привыкшие к заведенному порядку, пытавшиеся фрондировать знанием этого порядка там, в Питере, сломленные своим неудавшимся саботажем и теперь загнанные в тупик переездом, отсутствием указаний, а то и просто людей, способных давать эти указания.

— Вы у меня спрашиваете? — сердился начальник управления, тщедушный, вконец простуженный человек, когда Подбельский спросил, когда ждать циркуляров, определяющих новый порядок движения почтовых вагонов, тех, что раньше ходили на Украину, теперь занятую немцами. — У меня?.. Я два дня карту не могу найти, старые графики… И кто, скажите, мной управляет? Коллегия? А где она? Скажите мне, где она?

— Коллегия найдется, — отозвался Подбельский. — Не сейчас, так позже. Но она не станет налаживать вам канцелярию!

Он довольно громко притворил дверь. Его тоже разбирала злость — от вида беспомощности, какой бравировал простуженный управляющий…

И вместе с тем он не чувствовал безысходности. Временами даже накатывала гордость: комиссариат вот никак не устроится, не найдет своего места в государственном организме, а почтовая Москва живет.

Но и пора было налаживать связи. Москва не автономия, рано или поздно ей придется узнать общую для страны направляющую руку.

Однажды он зашел в здание на Большой Дмитровке, поднялся по отлогой парадной лестнице на второй этаж и взялся за ручку двери комнаты, отведенной для кабинета наркома, а теперь уж и неизвестно, кто там.

Он ожидал увидеть Семенова, члена коллегии, исправно приходившего в комиссариат, моложавого, с лобастой головой упрямца, все время — и в октябрьские дни, и во времена Нижегородского съезда, и теперь, с переездом комиссариата в Москву — находившего какую-то особую линию поведения, весьма близкую к большевистской, но обязательно свою, семеновскую. Из старого Цека союза Семенов перекочевал в члены Ревцекапотеля, у него было много сторонников, и его присутствие на окружной московской конференции остерегло бы всякого, кто захотел бы напустить туману на ясный день, обвинять москвичей в келейности и стремлении вести дела, отколовшись от петроградцев и вообще всей почтовой России. Сошел бы Семенов и за главного в комиссариате, раз наркома уже не было, — тоже пиетет того требовал.

Но за обширным столом в кабинете восседал вовсе не Семенов. Восточного вида человек в черном костюме и черной косоворотке удобно привалился к подлокотнику кресла, спокойно, как бы все раз и навсегда решив для себя, смотрел сквозь стеклышки пенсне. И так же спокойно, как взгляд, были устремлены в пространство его большой нос, широкие усы и темный клинышек эспаньолки.

Подбельский в нерешительности молчал.

Сидевший за столом, ни на миллиметр не изменив позы, не шелохнувшись, тихо и устало проговорил:

— Вы — Подбельский. Мне вас показывали. Садитесь, поговорим.

— А вы Прошьян?

Тот кивнул, чуть переменил позу, но сидел все так же откинувшись назад, как бы отдаляя собеседника, чтобы его было лучше разглядеть.

— Не удалось нам вместе поработать, а? Вы жалеете, Подбельский?

— Да как сказать. Жалеют о том, что было…

— Правильно, — Прошьян рассмеялся просто, хорошо, как смеются, разговаривая с давним другом. — Не успели. Пожалуй, даже я не успел, не вы… Удивляетесь, зачем я здесь? Заберу кой-какие бумаги и айда… Теперь я в военной коллегии. Да и знаете, отчего-то взгрустнул, у меня ведь были планы, как преобразовать министерство…

— Но зачем же вы тогда покинули пост?

— Э, батенька… Я служу своей партии, а она никогда не примирится с тем, что вы, большевики, творите по вопросу войны и мира. Лично у меня разногласия только по этому вопросу, в остальном в правительстве я шел всегда вместе с Лениным. Мне, знаете, нравится, как он взнуздал старую Россию, это по мне — деловито, четко, без интеллигентской говорильни…

— Взнуздать мало, надо построить новую Россию, — сказал Подбельский. — Для того и мир, передышка. Азбучные истины.

— С империалистами мира быть не может никогда… Э, да чего там! — Прошьян вяло взмахнул рукой. — Я не об этом. Когда речь идет о социализме, я никогда не подчиняю его зигзагам партийной тактики. И всегда решительно становился на вашу сторону, шел против своих коллег, когда их устами говорил мелкий хозяйчик. И оттого мне так хорошо, так плодотворно работалось в СНК… Да и мне ли только? Перед этим предательством в Брест-Литовске в правительстве, в сущности, не осталось разногласий. Я даже сказал однажды Ленину, что необходимо слить наши партии.

— С упором на вашу программу?

Прошьян горестно, выразительно вздохнул.

— Вот, вот, и Ленин увидел в моих словах подвох. Сказал, что такое предложение преждевременно. Но ведь и сближения в практической работе не отрицал! Понимаете? Мы же шли в правительство работать. Нам Октябрь дорог не меньше вашего, Подбельский! И потому остались во ВЦИКе. Я вот иду теперь на военное поприще… Ничего, у революции много дел. Только их сообща-то, особенно в правительстве, куда как эффектнее можно было делать! И этого не понять, так предать все, исказить, испугаться Вильгельма!.. Ну вот вы скажите, Подбельский, вам как почтовому комиссару Москвы лучше будет без наркома? А?

Подбельский молчал, не очень понимая, куда клонит собеседник. Ему вдруг вспомнилось, что говорили о Прошьяне приезжавшие из Петрограда: в Комиссариате почт на Офицерской появляется редко, руководство ведомством передоверил фактически своему заместителю, какому-то инженеру-технологу. Может, и сплетни, да ведь и тут, в Москве, три месяца наркомства Прошьяна тоже никак не ощутились…

— Смотря какой нарком, — ответил наконец. Слова прозвучали с вызовом, и Прошьян понял, завозился в кресле.

— А, и вы такой же!

— Какой?

— Любите, наверное, чтобы паркет блестел, когда крыша худая. В Питере таких хватало. Выборы, профсоюзы, чиновничья почтовая демократия. И это в то время, когда не решены общегосударственные вопросы, когда не выяснены принципы, понимаете, принципы! Я там сразу сказал, в комиссариате: если за две недели свою возню с выборами не закончите, я сам Цека профсоюза назначу. Почтовое ведомство — это не гимназический литературный кружок, это почти как армия!

— Но письма-то все равно не идут.

— Какие письма?

— Обыкновенные, с марками. — Подбельский усмехнулся. — И не будут идти, пока во всех почтовых конторах не поймут, что почта, как вы говорите, не гимназический кружок. А надо, чтобы поняли. Иначе где же взять тысячи чиновников и почтальонов… ну, чтобы «назначить»?

Прошьян сидел опустив голову, потом внезапно поднялся, мягкими, почти неслышными шагами прошел к двери.

— Послушайте меня, Подбельский; я все-таки вынес кое-какой опыт. Власть управления ведомством должна принадлежать не комитетам, а Советам, Советской власти. Это принцип, понимаете? Или вы не согласны?

— Отчего же, согласен. И с первого дня, как стал комиссаром, на нем настаиваю. Так же как на сознательном творчестве масс. Это две стороны медали.

Прошьян взялся за ручку двери.

— Революция не уговаривает, Подбельский. Революция помогает ведущему классу встать на ноги, и тогда дело идет само собой. Исторически, конечно. А вот большевики ухватились не за тот класс и хотят, чтобы этого никто не замечал, чтобы все поверили им на слово. Ну что же, уговаривайте, лелейте свою вожделенную диктатуру пролетариата. Только ведь и крестьянин еще своего слова не сказал. А уж скажет, мы, наша партия, верьте, этот момент не пропустим… Прощайте. Не знаю, встретимся ли, пересекутся ли нагни дороги. Во всяком случае, желаю вам добра!

Он ушел. В кабинете стало тихо и как-то до странности пусто. Розовый свет заката бил в мутные, давно не мытые окна, бронза чернильного прибора на столе Отсвечивала теплым золотом. Подбельский тронул пальцем тяжелое пресс-папье, и оно качнулось, как тяжелая лодка на волнах. Подумалось: кто же будет сидеть теперь по ту сторону стола? И главное, когда это произойдет? Скорей бы!..

Он решительно встал, громко, чтобы нарушить тягостную тишину, прошагал к выходу. Ниже этажом двери в небольшой зальчик были открыты настежь, там сидело несколько человек — что-то рассматривали на большом листе бумаги, переговаривались. И Подбельскому внезапно вспомнился этот зальчик, только иной — в феврале семнадцатого, набитый битком; сам он стоял вот там, возле председательского стола, и это по его инициативе собрались тогда на экстренное совещание московские журналисты и представители от наборщиков всех московских газетных типографий… Да, стоял там, говорил. И вот, глядишь, занесло на почту. Как? Зачем? Надо. Да, надо, а что дальше? Был Авилов, потом Прошьян, и теперь разговор с ним, каким-то странным, грустным, как будто у него отняли любимую игрушку… Хоть бы опять вернулся Авилов! Немного поработать с ним, помочь наладить дело — и адью. В печать, в газеты. Не контролером — пишущим журналистом. Так и поставить вопрос в МК…

В вестибюле у вешалки толпились чиновники, разбирали шинели. Странно: весна, теплынь на дворе, а все никак не расстанутся с верхним платьем, и он тоже — в пальто. Намерзлись, что ли, за зиму?

Его заметили, незнакомого, проводили взглядами, и он кивнул сразу всем — из привычной вежливости — и тут же подумал, что нет, не из вежливости только, связан, связан веревочкой со всеми, кто носит на фуражке эмблему, где скрещены два почтовых рожка, а сверху — зигзаг телеграфных молний. Даже ругнул себя: «Журналистика! А это куда же деть?» «Средний» начальник! Честолюбием, кажется, никогда не страдал, а «средний» — так это еще как сейчас посмотреть. Когда стало известно, что Прошьян слагает с себя обязанности наркома, Бонч-Бруевич взмолился: «Вадим Николаевич, в СНК на очереди декрет об управлении почтой и телеграфом. Я прошу, я требую вашего деятельного участия в комиссии, которая составит декрет. Но главное, голубчик, проект надо обсудить в Цека служащих, а сплоченнее ваших, московских, как я понимаю, никого теперь нет. Учтите это! И пусть вас не гипнотизирует участие в комиссии представителей ведомств путей сообщения и юстиции: основное слово за вами».

Бонч передал в комиссию наметки декрета, в основу которого был положен уже принятый в марте декрет о централизации управления, охране железных дорог и повышении их провозоспособности. Целый пункт в этот декрет — о коллегиальных началах управления — был вписан рукой Ленина, эта его идея была тщательно сохранена и в проекте декрета о почте и телеграфе. Во главе каждого из почтово-телеграфных округов ставилась коллегия, точнее, комиссар, утверждаемый наркомом, а кандидатура его должна представляться областным или губернским органом Советской власти. Членов коллегии выдвигали организации почтовых служащих, но только те, которые определенно стоят на платформе признания рабоче-крестьянской власти. Этот пункт Подбельский считал чрезвычайно важным. Он словно бы подводил черту под его собственной работой на посту Московского комиссара. Когда обсуждали пункт об упразднении высоких чиновничьих должностей, он представил, как вытянутся физиономии Миллера и других начальников, так легко проводивших со своих постов синдикалистские идеи милых их сердцу комитетов, а потом вспомнил Булака, Бушкова, Яснецова, всех своих помощников, кто собирал и сплачивал сочувствующих большевикам, и подумал, с каким удовольствием расскажет им о наметках декрета.

А Бонч-Бруевич волновался: как же обсудить проект в кругах служащих? Без этого принимать нельзя! На тот случай, если одобрение не будет получено, еще прежде было решено, что председатель ВЦИК назначит несколько новых представителей в комиссию, а если и тут не возникнет единодушия, вопрос решит Совнарком.

Однако было чем успокоить управляющего делами: на днях — московская окружная конференция, и за исход обсуждения можно не беспокоиться хотя бы уже потому, что это конференция «революционных организаций почтово-телеграфных работников и администрации», так она называется. Проект декрета нетерпеливый Бонч-Бруевич тотчас выставил на обсуждение СНК, но он не был принят — все-таки пусть скажет свое слово конференция…

Ну что ж, пусть. Подбельский не говорил никому, чего он сам хотел, чего добивался от конференции, — помимо декрета, помимо того, что решало правительство. Главным в повестке дня он определил вопрос о служебной дисциплине. Пусть конференция, считал он, проголосует за укрепление порядка по всем линиям — от управления округом до самого последнего почтальона, — и пусть требование повышения дисциплины исходит, таким образом, от самих служащих. Это, считал он, будет первым ответом на разруху в почтово-телеграфном ведомстве. А то, что речь идет о Москве, — ничего, Москва сейчас — это много, почти все…

Ему вдруг вспомнились умные глаза Прошьяна, с грустью глядящие из-за стеклышек пенсне, и он даже оглянулся на фасад здания, на темные окна, будто мог разглядеть где-то там, на втором этаже, фигуру бывшего наркома. И как бы продолжая прежний разговор, подумал: «Да, да, Прош Перчевич, почта не гимназический кружок, и вы правы — почти, как армия. Но я добавлю: армия, желающая хорошо делать то дело, которое ей поручено. Вот в чем мы с вами действительно расходимся. А кто за какой класс вернее ухватился — покажет история!»

Автомобиль ждал возле самых ворот. Он кинул ненужное в тепле вечера пальто на спинку сиденья и, открыв тяжелую дверцу, на секунду задержался, раздумывая, куда ехать. Аня ждала, и хотелось есть, но он все-таки пересилил желание:

— Поедем в Милютинский, в ПТА…

 

3

Окружная конференция прошла замечательно, именно так, как он и ожидал. И уже выбирал момент, когда можно будет встать из-за стола президиума, пойти позвонить Бонч-Бруевичу, как вдруг в суматохе последних заявлений, голосования частных вопросов рядом поднялся Булак и твердо, спокойно (научился за полгода выступать!) объявил, что выход Прошьяна как левого эсера из правительства создал нетерпимую обстановку в ведомстве, длительное отсутствие наркома создает трудные условия работы, мешает быстрому продвижению в жизнь важных решений, хотя бы вот и нынешней конференции, и посему главный комитет работников почтамта постановил…

Зал притих, не очень улавливая, к чему клонит оратор: таких высоких вопросов — есть парком, нет ли — прежде никто не касался. А Булак чувствовал внимание, томил паузой, потом мысль его о высшем руководстве сделала зигзаг, он, похоже, ни к чему напомнил, какой прекрасный доклад на конференции сделал комиссар почт и телеграфов Москвы и области, какую вообще важную и деятельную работу ведет он по сплочению почтовых служащих вокруг рабоче-крестьянской власти, и тут мысль его довольно ловко вернулась на прежнюю дорогу, он снова заговорил о необходимости скорейшего появления нового народного комиссара и наконец бухнул в зал главное, что хотел сказать:

— Главный комитет почтамта постановил обратиться с ходатайством во ВЦИК и СНК о назначении на эту должность Вадима Николаевича Подбельского!

По рядам плеснули аплодисменты, и Булак тоже, стоя, хлопал в ладоши, горделиво поглядывал сверху на своего соседа по президиуму, как будто тот уже нарком, будто все уже решено, а Подбельский склонил голову, сердито заерзал, прикусил губу. Надо же — так подвести; не посоветоваться, не поговорить!.. Есть же в конце концов МК, если надо, пусть оттуда рекомендуют; Бонч и там, в комиссии по выработке декрета, еще подумают, будто он сам себя продвигает, пользуется авторитетом окружной конференции…

Решительно встал, категорически возразил против предложения Булака С мест что-то кричали — что именно, он не различил, но понял, что своим возражением только подливает масла в огонь, потому что его слова принимают словно бы и в поддержку предложения Булака, как свидетельство исключительной скромности будущего наркома, качества весьма желательного, и шум прекратился лишь после того, как постановили отправить немедленно депутацию в Кремль, во ВЦИК и СНК.

На другой день он сам был в Кремле, и Бонч-Бруевич, хитро посматривая, спросил:

— Слушайте, а что это за человек у вас — Булак? Умница и какой настойчивый!

— Да, толковый, — хмурясь, отозвался Подбельский. — Я думаю, он будет на месте, если его назначить комиссаром Московского почтамта. Во всяком случае, рекомендую.

— Так, так… Правильно, кадры для нас — все.

А через несколько дней, 11 апреля, словно бы этот же разговор — о кадрах. Может, лишь не было хитринки в голосе управделами Совнаркома, только всегдашняя мягкость:

— Вы когда-нибудь были министром, голубчик? Не случалось… Ну так вот, будете, поздравляю. — И уже вполне серьезно: — Стояло две кандидатуры — Авилова и ваша, Вадим Николаевич. Совнарком утвердил вас. Так что без промедления принимайте дела… Впрочем, что же вам принимать у Прошьяна? Просто садитесь за его стол. И учтите: теперь декрет о почте и телеграфе полностью на вас!

 

1

Идти было недалеко — через Большую Дмитровку и дальше по Столешникову, до конца. Даже очень приятно прогуляться: тепло, и можно поразмышлять, что сулит, чем может обернуться скорая встреча в маленькой гостинице «Марсель».

Некогда шикарные магазины в Столешниковом переулке почти сплошь закрыты; витрины — со спущенными металлическими шторами, иные глухо заколочены досками. Особенно прочно забиты широкие двери и стекла в винном магазине Леве. Подбельский подумал, что это, наверное, старались еще в прошлом году, когда возникла угроза погромов питейных заведений и водочных складов.

Со ступенек подъезда, увидев прохожего, быстро поднялась нищенка; рядом с ней обнаружились двое замурзанных ребятишек. Женщина что-то быстро говорила, что-то, наверное, одинаковое в таких случаях: нечего есть, некуда деться. А ему нечего было дать ей, даже совестно, что нечего, и он только развел руками, заспешил дальше.

Вспомнились почтовики-беженцы — там, в помещении комиссариата. Они спешно снялись с мест, спасаясь от немцев. Ревцекапотель призвал местные комитеты отчислять по одному проценту из месячного содержания служащих им на помощь, и правильно, другим путем денег не больно достанешь. Скорее всего, в «Марселе» об этом пойдет разговор. Но основное, конечно, не это. Прежде всего нужно свести на нет все неурядицы в отношениях Ревцекапотеля с коллегией комиссариата: хватит пикироваться, выяснять, кто лучше понимает насущные задачи. Это он прямо скажет, подчеркнет, что именно за тем и явился. И еще скажет, чтобы закончили меряться силами с московскими потельорганизациями — кто главнее…

Толкнул гостиничную дверь, остановился в тесном вестибюльчике. Судя по всему, «Марсель», как, впрочем, и остальные московские гостиницы, был реквизирован под общежитие. На крутой лестнице мелькнула фигура в нижней рубахе, со спущенными подтяжками, с чайником в руках; за поворотом узкого коридора кто-то невидимый напевал. В вестибюле давно не убирали; в кадке с раскидистой пальмой было полно окурков, на столе портье отважно возвышался венский стул, как бы утверждая необычным своим видом, что с «нумерами» покончено, а зеркало напротив еле отражало и пальму, и венский стул — так было залеплено воззваниями, приказами, объявлениями.

Незнакомый человек в кожанке неслышно появился из-за плюшевой портьеры, пригласил за собой.

Портьера отгораживала вход в ресторанчик при бывшей гостинице, теперь тоже закрытый; изгибчатый коридор привел к распахнутой двери в кабинет ресторана — с овальными зеркалами, со стенами, обитыми выгоревшим, кое-где прорванным штофом. В окно был виден угол Петровки, залитые тенью дома, а ближе, под окном, — извозчичья пролетка; лошадь мотала головой и била копытом, вроде недовольная тем, что стоит, что седока нету и, наверное, долго еще не будет.

Заметив Подбельского, люди в кабинете задвигались — их было человек десять, а знакомый только один, Кароль Янович Кадлубовский, председатель Ревцекапотеля, тот, что приходил накануне, договаривался о встрече. Подбельский поздоровался с ним за руку, остальным поклонился, снял пальто, шляпу, положил на стул.

Кадлубовский заговорил первым. Держался он прямо, его скуластое, с узким подбородком лицо было серьезным, пенсне в золотом ободке строго поблескивало. Он четко сформулировал вопрос о помощи беженцам, о совершенствовании ставок оплаты труда почтовиков, о том, что управление ведомством должно основываться на совместных действиях наркома и руководства профсоюзом.

— Только так, — подвел итог, — нам удастся выйти из того трагического, я не боюсь этого слова, положения, в каком теперь находится ведомство.

Кадлубовский сел, взволнованный сказанным, начал протирать пенсне, оглядывал стекла на свет. И тут же задвигался, заерзал в просторном кресле моложавый человек в офицерской суконной рубахе, немного странной среди пиджаков и почтовых тужурок остальных.

— Позволь, я скажу, Кароль Янович?

— Давай Халепский, только покороче, — разрешил Кадлубовский и наклонился к соседу, показывая, чтобы тот начинал вести протокол.

— Короче так короче, только бы результат был, — Халепский ухватил себя за ремень, словно бы осаживая собственный пыл, и затараторил, стараясь все-таки сказать побольше: — Давайте прежде всего признаем, что, когда не стало наркома, я имею в виду уход Прошьяна, разруха пошла полным ходом. А почему? Да потому, что в коллегии ведомства семь человек, а работали, вернее, остались в должности — двое… Нет, они, конечно, могли кое-что сделать, только не умели или не хотели. А теперь новая полоса работы, и нельзя терпеть, чтобы руководство следовало той чиновничьей манере действий — мол, само все образуется, — какой жили до революции…

Подбельский шепотом спросил у соседа, кто он, Халепский. Оказалось, секретарь Ревцекапотеля, приехал в Петроград из Сибири, на конференцию почтово-телеграфных работников, да так вот и остался. А прежде служил в Томске, активно боролся с саботажем почтовых чиновников в Красноярске и Ачинске.

Подбельский тоже шепотом поблагодарил, снова стал слушать, но говоривший заметил его движение, понял по-своему:

— Я заявляю о коллегии не в форме кляузы, а лишь потому, что Ревцекапотель впервые видит на своем заседании наркома, и не поставить его в известность, какие у него вялые, бездействующие ближайшие сотрудники, было бы неправильно.

Подбельский посмотрел на Кадлубовского, не ждет ли тот еще выступлений; показалось, что нет, и он заговорил:

— В первый же день, когда я стал наркомом, я обошел все отделения комиссариата, присмотрелся к работе. Товарищ Халепский прав: нет сознательности в работе и творчестве, нет, я скажу, даже нормального канцелярского порядка. Управляющие в растерянности, что им делать… Кое-что в этом направлении уже предпринято, а на предстоящем Всероссийском съезде я намерен поставить те вопросы, о которых здесь говорил товарищ Кадлубовский. Но, товарищи, давайте поймем главное: профсоюз не должен стремиться к тому, чтобы всецело возложить на свои плечи управление ведомством, у него масса других задач, не менее важных для налаживания дела…

— И мы так думаем! — вставил с места Халепский.

Сбоку подтвердили:

— Иначе уподобимся Кингу, пойдем по дорожке, которую он выстилал на Нижегородском съезде.

Подбельский переждал возгласы, продолжил:

— Я социал-демократ коммунист и хочу вас заверить, что с моим вступлением в ведомство коллегия будет работать так, что ваша революционная организация всегда сможет вступить в переговоры с коллегией по тому или иному вопросу, дать свой проект. Именно так мы встанем на путь наиболее желательного контакта и солидарности в действиях, наладим расхлябанный аппарат нашего ведомства… Ну, а по поводу пропасти, которая возникла у вас с членами коллегии, то, я думаю, тут виноваты обе стороны. Мое личное отношение к вам, я бы хотел это подчеркнуть, самое дружественное, надеюсь, такое же чувство буду испытывать в работе и с вашей стороны.

Строгое лицо Кадлубовского посветлело.

— Это очень важно, Вадим Николаевич, — взаимный контакт.

И с других сторон то же самое:

— Ехали в теплушках в Москву четыре дня, мерзли, надеялись, а тут вроде и не нужны никому…

— За то, что Кинга обезвредили, его тамбовский съезд разогнали, никто и спасибо не сказал!

— А с беженцами кто возится? Коллегия?

Подбельский улыбнулся.

— Насчет Кинга я готов вам сказать тут же не просто спасибо, а большое спасибо. То, что вы кладете конец всякого рода подпольной, подстрекательской деятельности, — это очень важно. Кстати, мне комиссар почтамта Булак рассказывал, как храбро вы теснили кинговцев в пятой экспедиции… Ну, когда те митинг устроили.

— По шеям… — засмеялся кто-то в углу.

— А что церемониться? Наша власть или не наша?

Подбельский вынул из кармана часы, щелкнул крышкой. Кадлубовский заметил его жест, постучал карандашом по столу, прося тишины.

— Еще два вопроса, Вадим Николаевич, только два… Как все-таки с эвакуированными и беженцами, может ли Совнарком ассигновать деньги на устройство питательных пунктов? И второе: когда будет принят декрет об управлении ведомством?

Подбельский секунду молчал. Ему вспомнилась нищенка в Столешниковом, ее худые, оборванные ребятишки. Да, тут подаянием не обойдешься, вопрос надо решать кардинально. Твердо сказал:

— Я попрошу вас, товарищи, дать проект организации питательных пунктов — сколько и чего требуется. А деньги будут ассигнованы. Хорошо, что вас интересует и декрет об управлении ведомством. Важное это дело движется быстро. Скоро декрет будет рассмотрен в Совнаркоме.

 

2

Теперь у него был другой автомобиль и другой пропуск в Кремль, и когда ехали булыжным взвозом от Троицких ворот, он подумал, что знает здание Судебных установлений сверху донизу, исходил и излазил от чердака до подвала вместе с монтерами, сколько раз бывал в кабинете у Бонна, а вот как проходят в зал заседаний СНК — не приметил.

В вестибюле, показав пропуск часовому, он все-таки решительно ступил на лестницу, ведущую к кабинету Ленина, надеясь, что коридор сам приведет куда надо. Но, к счастью, на площадке второго этажа встретился Горбунов, секретарь СНК, направлявшийся вверх, на третий этаж, и уж наверняка туда, куда нужно.

Прежде шапочно знакомый Горбунов узнал, протянул руку для пожатия, на ходу поздравил с первым заседанием в правительстве, наставительно заметил:

— Это хорошо, что объявились пораньше. Владимир Ильич ой как не любит, когда опаздывают!

Сравнительно небольшая комната, куда они потом пришли, ясно, была приемной — стулья вдоль стены, стол секретаря; здесь уже находилось несколько человек и изрядно накурили. Слева отворилась дверь, туда пошла женщина, вероятно, кто-то из секретарей, и Подбельский успел рассмотреть длинный зал с тоже длинным столом, с дубовой дверью в конце и сразу понял, что зал как бы соединяет приемную с кабинетом Ленина.

Теперь можно было и оглядеть собравшихся в приемной. Трое возле окна и один сидящий на стуле подальше были незнакомые, они тоже молча осматривали его, а потом взгляд сразу наткнулся на своего, на Семенова. Рядом сидел и другой член коллегии, Рябчинский; они оба были членами комиссии, готовившей проект декрета об управлении почтой и телеграфом, и отношения с ними вроде были деловыми, ровными, а вот как только стало известно, что Подбельский уже не окружной комиссар, а нарком, в отношениях пробежал холодок: Семенов и Рябчинский явно рассчитывали на приход другого человека и недвусмысленно давали это понять.

Он все же кивнул Семенову, и тот ответил; надо было, пожалуй, и заговорить, неловко так-то, но, к счастью, бодрым шагом вошел Бонч, как всегда деловитый, быстрый; от его сутулой, грузноватой фигуры в приемной сразу стало тесно.

— А, Вадим Николаевич! — загудел радостно. — Вы-то мне и нужны. — И потащил к окну, теребил бумаги в папке, протянул наконец то, что искал. — Значит, учтите: доклад самый короткий, три-четыре минуты. Но доклад, собственно, не требуется. Проект известен членам Совнаркома еще с прошлого заседания, теперь вот Владимир Ильич сам его просмотрел… познакомьтесь!

Бонч-Бруевич тотчас отвернулся, уже что-то говорил другим, тем троим у окна, а Подбельский, поискав глазами стул, опустился в уголке, взглянул на исписанные на машинке листы.

Текст был знакомый: «Декрет Совета Народных Комиссаров об организации управления почтово-телеграфным делом Советской Республики», только переписано на другой машинке, и слева от заголовка стоял штамп: «Российская Федеративная Советская Республика — Совет Народных Комиссаров — Москва, Кремль», и еще почти сразу же, со второго абзаца, в текст чьей-то быстрой рукой чернилами были внесены поправки: некоторые строки зачеркнуты, вписаны новые слова. Исправления были сделаны и на следующей странице, а на отдельном подколотом сверху листке содержалась целая вставка — тем же почерком с характерными изгибами букв.

Подбельский быстро перелистнул бумаги и заглянул в конец. Против строк «Председатель Совета Народных Комиссаров» там уже стояла подпись: «В. Ульянов (Ленин)». Ниже, без подписи еще, было написано: «Народный комиссар почт и телеграфов В. Подбельский», а дальше отмечены со своими служебными титулами Бонч-Бруевич и Горбунов. Несколько секунд, волнуясь, он вглядывался в отбитые на машинке буквы своей фамилии рядом с той, выше — Ленин, потом, как бы призывая себя к делу, быстро перелистнул бумаги, вернулся к началу.

Первые строки декрета ставили в число многих причин разрухи отсутствие аппарата управления почтово-телеграфным делом на местах, и для обновления административного механизма, «установления согласованности в деле вмешательства местных органов власти в жизнь ведомства с общей системой работы последнего» выдвигался целый ряд мер. Ленин решительно вычеркнул тяжеловесное «установления согласованности в деле», выкинул предлог «с», слово «системой» и вставил другие слова, отчего фраза зазвучала иначе, точно и энергично: «…в целях… устранения вмешательства местных органов власти в жизнь ведомства и подчинения их деятельности общей системе работы последнего…» В пункте пятом, где говорилось: «Во главе коллегии по управлению почтово-телеграфным округом стоит комиссар», Владимир Ильич зачеркнул слова «избираемый областным или губернским органом Советской власти и утверждаемый народным комиссаром почт и телеграфов», а вместо этого написал: «…утверждаемый народным комиссаром почт и телеграфов из числа кандидатов, представленных областным или губернским органом Советской власти». И в самом деле: если комиссара избирают, то что же его утверждать? А вот если утверждать из ряда кандидатов, то будет, значит, и отбор самых лучших, подготовленных, надежных. Как точно!

Подбельский на мгновение взглянул в окно. Он много занимался журналистикой, правил, уточнял собственные сочинения и уж сколько написанного другими! Но там это все-таки была борьба за наиболее точное выражение мысли, хотя мысль эта могла оставаться и неточной, а тут, в бумаге, которую он сейчас держит в руках, — иное. Здесь и мысль должна быть единственная и выражена максимально точно, ведь бумага государственная. Когда работал в комиссии, это как-то не приходило в голову, и вот теперь Ленин, еще так и не увиденный ни разу, давал наглядный урок.

Оставалось ознакомиться с написанным на отдельном листке. И тут мысленно выставленная неплохая оценка комиссии за проект померкла. Вставка Ленина столь существенно углубляла текст, его смысл и назначение, что без нее он казался просто немыслимым: «11) В случаях явного саботажа со стороны почтово-телеграфных чиновников, а равно каких-либо контрреволюционных выступлений реакционной части почтово-телеграфных чиновников, местные Совдепы уполномочиваются принимать самые решительные и беспощадные меры подавления». Слово «беспощадные» было вписано, оно заменило зачеркнутое «вплоть до расстрела».

Это был уже урок не стилистики, а революционной борьбы!

Подбельский хотел снова вернуться к началу, просмотреть декрет еще раз, но вокруг задвигались, створки дверей зала заседаний распахнулись, и все двинулись туда. Бонч-Бруевич вдруг оказался рядом, сказал на ходу: «Надеюсь, у вас нет возражений» — и взял бумаги. «Нет конечно». Подбельский бросил взгляд на часы. Стрелкам оставалось пройти всего одну минуту до шести, и он подумал, что Горбунов насчет точности говорил не зря.

Все еще рассаживались, щелкали замками портфелей, тихо переговаривались, когда дверь в конце зала отворилась и оттуда, из своего кабинета, вышел Ленин. Он кивком поздоровался сразу со всеми, сел в просторное светлого дерева кресло с соломенной плетеной спинкой, потер пальцами лоб и тотчас придвинул к себе пачку бумаг, лежавшую перед чернильным прибором с остренькими конусами крышек чернильниц. Рядом стояла Фотиева, секретарь Предсовнаркома, раскладывала другие бумаги, и Ленин, читая, что-то успел ей сказать и уже что-то подчеркнул на лежавшем перед ним листе, потом, быстро вскинув взгляд, оглядел собравшихся, негромко сказал, что заседание считает открытым, объявил повестку дня и осведомился, нет ли возражений по пунктам.

Подбельский сел недалеко от председательского стола, с той стороны зала, где шли окна, и все время следил за Лениным. Но странно, ощущения оглушительной новизны от этой встречи не возникло; Ленин появился в зале так деловито и так внешне сдержанно, что, казалось, заседание идет уже давно, может час или два, и ты уже успел присмотреться к нему. А главное, все в зале держались под стать Владимиру Ильичу — деловито, сосредоточенно, и это скорее всего была та обстановка, которую тот требовал, в которой считал возможным работать.

Бонч-Бруевич говорил по первому пункту, о почтово-телеграфном декрете, напомнил, что проект ставится уже во второй раз, и тут Подбельский заметил, что Ленин пристально взглянул в его сторону, быстро черкнул на листке бумаги что-то, явно кончавшееся вопросительным знаком, передал Фотиевой, та прочла, кивнула в ответ, тоже мельком бросила взгляд через стол, и Подбельский понял, что Ленин спросил о нем, что-то вроде: «Это кто, Подбельский?» — и это в знак согласия Фотиева кивнула в ответ. И тотчас, как бы в подтверждение своей догадки, он встретился взглядом с Лениным, и тот слегка наклонил голову, чуть-чуть, краешками глаз, приветливо улыбнулся.

И все. Знакомство состоялось. И уже ему предоставлено слово — вслед за Бончем, и слушают серьезно, будто он всю жизнь только и делал, что выступал в правительстве.

Но, может все, что было раньше, — и строгое, минута в минуту, начало заседания, и теплый взгляд Ленина, его рука с карандашом, все что-то черкающая на листе как бы между делом и все-таки серьезно, очень серьезно, — может, все это и успокоило, сразу настроило на нужный лад? Подбельский говорил ровно, думая только о том, как не вылететь за пределы тех трех минут, о которых напомнил давеча Бонч-Бруевич. Помогло предыдущее выступление управделами: оказывается, не один Подбельский уже ознакомился с поправками Ленина к декрету — и присутствующие наркомы, их заместители, члены комиссии. Так что оставалось только решительно поддержать утверждение декрета, но, сказав об этом, Подбельский все же не сел. Помнил о трех минутах и все же замешкался; помолчав, продолжил:

— Я знаю, Владимир Ильич, что принятие декрета непременно связывалось с обсуждением его проекта в Цена Потельсоюза, но… в общем положение сейчас таково, что служащие сами разогнали прежний, избранный еще при Временном правительстве Цека, а новый должен избрать Всероссийский съезд… Однако только что прошла московская окружная конференция потельслужащих и администрации, и ее решения — это, в сущности, единогласное одобрение декрета.

Как он все-таки успевал, Ленин, и слушать и читать, что-то подчеркивать? Быстро вскинул взгляд, одобряюще улыбнулся.

И уж совсем не хочется садиться; так бы вот и говорить, рассказать ему все. Но три минуты! Максимум пять! Как мог точно и сдержанно, Подбельский пояснил, что решения конференции свидетельствуют о желании самих почтово-телеграфных работников добиваться повышения дисциплины, они будут приветствовать все шаги правительства, направленные на укрепление порядка в ведомстве.

— И в качестве первого шага, — сказал Бонч-Бруевич, — сами настояли на назначении товарища Подбельского народным комиссаром…

— Вот и молодцы. Без волокиты, по-хозяйски! — Ленин прибавил это в тон ироническому замечанию Бонча и вдруг раскатисто засмеялся. Получилось это у него так заразительно, что все вокруг тоже засмеялись. Подбельский и сам почувствовал, как у него расползлись губы в улыбке.

А через секунду опять все на серьезный лад. И уже декрет принят, а вместе с ним и постановление — опубликовать подробный состав московской окружной конференции служащих и подчеркнуть, что требование повышения дисциплины «исходит от самих служащих». И ни минуты промедления. Вставали новые докладчики, кто-то уходил, уже не участвующий в обсуждении, и Ленин все также внимательно слушал, говорил, наставлял, требовал, обнаруживая полную осведомленность в каждом из обсуждавшихся вопросов.

Заседание закончилось в одиннадцать, когда за окнами уже давно стемнело и под потолком желто засветилось электричество. На лестнице Бонч-Бруевич придержал Подбельского за локоть, осведомился о его впечатлениях, но Подбельский был еще весь там, в зале. Похоже, невпопад ответил:

— Владимир Дмитриевич, а когда же решится с постановлением о пользовании телеграфной сетью?

Бонч устало смотрел сквозь очки, молчал.

— Все готово, — настаивал Подбельский, — я передал проект Горбунову…

Постановление и вправду можно было принимать хоть сейчас. СНК рассматривал его 11 апреля, но отложил вопрос, видимо, потому, что в тот день Подбельского утвердили наркомом, а может, и потому, что логичнее прежде всего было провести общий для ведомства декрет. Проект жестко регламентировал переговоры по прямым проводам, порядок приема бесплатных телеграмм, устанавливал «очереди» передачи сношений, наконец, определял ответственность за «обременение телеграфа».

— Так когда?

Бонч-Бруевич потеребил бородку, усмехнулся:

— Завтра! Дотерпите? Я, знаете, голубчик, не ожидал, что вы такой… ну, словно, кроме вашей почты, у правительства других забот нету!

 

3

Он приходил домой поздним вечером и, скудно поужинав, усаживался за письменный стол. Анна Андреевна хмурилась: «Вадим, ты так долго не выдержишь. Посмотри на часы». Он отшучивался. А вскоре уж ничего не слышал, читая, раздумывая, занося на листки свои мысли. В комиссариате насобирал по шкафам справочников, толстых томов законоуложений — тех, что чиновники привезли из Петрограда, — и теперь не то чтобы постигал почтовую премудрость, нет, в главном он уже разобрался, а как бы рыл в глубину, стараясь прорваться сквозь колонки статистических таблиц и сводок неутешительно падавших доходов почтового ведомства к какой-то иной сути, чем тарифная политика, хоть и она нужна; чем нормирование труда почтовиков, хоть и это задача первостепенной важности; чем ремонт телеграфных линий, хоть тут прямо беда, хоть караул кричи. Еще в ту пору, когда был почтовым комиссаром Москвы, он понял, что и борьба с саботажниками, и организация нового профсоюза, и налаживание дисциплины в ведомстве ни черта не будут стоить, если в идею Российской почты не войдет что-то новое, что-то неслыханно отделяющее ее от всего, что было прежде. Это должна быть почта социалистической России, или социалистическая почта, все равно. И вот теперь, кажется, он подходил к такому пониманию, отцеженному и краткому, как лозунг, достойному служить целью работы его, народного комиссара, и всего почтового ведомства.

Как-то позвал Анну Андреевну, усадил рядом, попросил послушать.

— «Прежде всего — ближе к рабочим, ближе к крестьянам, теснее к фабрикам и лачугам! И не на словах, не резолюциями и «горячим» сочувствием, а на живом, действительном деле…»

— Что это? — не поняла Анна Андреевна. — Доклад?

— Нет… Хотя это может идти и в доклад. Я сформулировал, понимаешь? Да ты подожди, послушай. — И с жаром продолжил: — «Почта, телеграф и телефон — для народа!.. Мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы этими благами современной культуры могли пользоваться самые широкие массы рабочих и крестьян. И не первобытной почтой, не расхлябанным телеграфом, не развинченным телефоном. Мы должны взять у современной науки все самое ценное, все самое лучшее. Мы должны поставить почту, телеграф и телефон на самую совершенную высоту технической организации…» Короче: «Самые совершенные в техническом отношении почта, телеграф и телефон к услугам самых широких трудящихся масс на самых доступных для них условиях!»

Он замолчал, положил листок на стол, рядом с горкой книг. Анна Андреевна сказала:

— Хорошо, четко.

— Да нет, не в этом дело. Четкость, конечно, нужна… Но ты уловила, что почта, — он показал на отложенный листок, — отнесена к благам современной культуры? Не к средствам связи, не к важному источнику государственных доходов, а куль-ту-ры. В чем это выразится? Вот тебе принес почтальон письмо; но его и раньше, при царе, приносили. А мы, советская почта, доставим и газету, и журнал, и книгу; если захочешь, скрипку и ноты, медикаменты, если нет поблизости аптеки, и нитки для рукоделия; сотнями приемников радиоволн мы будем вылавливать новости со всего света, и в любом почтовом отделении можно будет узнать, что делается в мире, что произошло в самую последнюю минуту…

Анна Андреевна улыбнулась.

— По-моему, в тебе, наркоме почт и телеграфов, говорит слишком громко журналист и бывший комиссар ПТА. Я имею в виду передачу новостей.

— А вот и нет. Сколько бы новостей ни собирало ПТА, передает оно их по телеграфным сетям нашего ведомства. И газеты мы, а не редакции, развозим по всей стране. В итоге мы, а не они стучатся с новостями в двери к людям. Не журналисты, а почтальоны! Не репортеры, а телеграфисты!

— Ты стал такой патриот…

— А ты скептик. Хороший скептик, потому что понимаешь, что я прав, и не станешь спорить дальше. — Он взял руку жены, ласково прикрыл ладонями. — Эх, Аня, как это все трудно… Но какие открываются перспективы… — Он вдруг встрепенулся, выхватил из портфеля, лежавшего на краю стола, пачку бумаг, потряс ими. — Вот! Я перемерил, пересчитал все почтовые тракты на четырнадцатый год. Ты знаешь, чем занималось бывшее Главное управление почт? Оно было жадным купчишкой, и только! Почтовые конторы и отделения находились лишь на изъезженных сотнями лет путях, а вдаль и в сторону все тонуло в грязи российских проселков. Даже прирост доходов не увлекал на строительство новых трактов… Да ты вспомни Яренск, Усть-Тотьму: есть у земства лошади, — значит, будет почта, а так — хорошо, что и до Вологды есть тракт, в Санкт-Петербурге не очень волновались. Ну и что же получается? А получается то, что, если не сломать в ближайшее время эту закоснелую почтовую сеть, так в иных глубинках и не ощутят, что в стране произошла революция. Неоткуда это узнать!

— Преувеличиваешь, Вадим, — не согласилась Анна Андреевна.

— Да, преувеличиваю. Чтобы была понятна мысль. А она в своей основе верна: почта — важнейший рычаг революционных преобразований. Она ох как многое может! А дел в нашей бедной и неустроенной России — непочатый угол…

— Но подожди! А с кем ты собираешься это делать? С коллегией, которая всего лишь молчаливо мирится с тобой, пришельцем? Или с чиновниками, которые смеются тебе вслед и считают ни на что не способным дилетантом? Или… вот ты говорил о последних новинках науки. А где ученые, которые поставят на новую ступень всю застарелую технику почты?

Подбельский нахмурился.

— А вот теперь преувеличиваешь ты, Аня, — сказал. — В коллегии с двумя питерцами, Кадлубовским и Любовичем, отношения у меня вполне нормальные. Семенова при всей его строптивости можно терпеть, он дело знает. А вопрос с Рябчинским я ставлю просто: или я, или он — и думаю, что останусь я. Это первое. Второе — Ревцекапотель. С ним я заодно, или он со мной, как хочешь. И потому я смело жду Всероссийский съезд, профсоюз после него будет уже полностью наш. Чиновники? Ну так им недолго куражиться, коль есть охота. Ты не забывай, что я теперь не при ведомстве, как был прежде, я возглавляю комиссариат. Министра они слушались? Боялись? Ого-го! Попробовал бы кто-нибудь даже подумать, что министр мало что соображает в их деле! Наконец, ученые. Ты спрашиваешь, откуда я их возьму… Боже мой, да ты только подумай, сколько людей со светлыми головами откликнется, если предложить средства для осуществления их проектов… Я в комиссариате открыл один шкаф, а он битком набит папками с разного рода изобретениями, и на папках даты: восьмой год, десятый, двенадцатый. И их никто даже не развязывал! И в Москву притащили явно по ошибке, узнали бы, что в папках, так и бросили бы там, в Петрограде, на Офицерской, во дворе старого министерства. Ерунды, конечно, много, только ведь можно и разобраться. Я, допустим, назову тебе одну фамилию: профессор Коваленков. Она, конечно, ничего тебе не скажет, а я вот заявляю, что это удивительный специалист по телефонии и идеи у него славные. Он, представляешь, разрабатывает передачу человеческого голоса по проводам на большие расстояния…

— Но ведь телефон уже есть.

— Есть-то есть. Только у него не совсем телефон, а живая, озвученная газета, которую мы можем по проводам донести из единого центра в каждый дом, клуб, в каждую квартиру. Слушать станет не один, а многие, голос на всю комнату. Представляешь? Коваленков написал об этом объемистый труд…

— И ты нашел его в том замечательном шкафу, который по ошибке привезли из Питера, — с улыбкой вставила Анна Андреевна.

— Нет уж, тот шкаф я решил пока не трогать. Профессор сам пришел ко мне, потому что верит в Советскую власть, в ее намерения и в меня, народного комиссара.

Анна Андреевна поднялась со стула. Лицо ее было добродушным, как бы озаренным той, прежней улыбкой. Она оглянулась на стенные часы, сказала:

— Я тоже верю в тебя, но времени, между прочим, первый час, и твой рабочий день, надо полагать, закончен. Считай, что половину своего доклада на съезде ты со мной сегодня отрепетировал.

Анна Андреевна подошла к окну, щелкнула шпингалетом и распахнула створки, впуская в комнату тихую прохладу апрельской ночи.

Подбельский с силой развел руки в стороны, потянулся.

— Да, на сегодня хватит. Что-то я, правда, размечтался. А мне на съезде говорить о прозе жизни — о нормировании труда, об оплате. Эдак просижу до утра и потребую себе прибавки к жалованью, — он раскатисто засмеялся. — Представляешь?

 

4

Съезд начал заседать в последних числах апреля. Открыл его Кадлубовский, председателем избрали Любовича, тоже большевика. В папках лежали заранее заготовленные проекты резолюций, но всем уже было ясно, что съезд покатился по иной, какой-то своей дорожке и надеяться на легкий исход дебатов преждевременно.

Члены временного Цека, Ревцекапотеля, ставшие инициаторами создания нового, пролетарского союза и созыва первого его съезда, еще в период регистрации делегатов поняли, что у них не так-то много сторонников — слишком поздно было сделано заявление о том, что съезд собирается на платформе «Вся власть Советам» после выборов делегатов на местах. Иннокентий Халепский с унылым лицом стоял возле стола, где отмечались приехавшие, потом срывался с места, бежал искать Кадлубовского.

— Какая платформа! Да там врагов Советской власти полно!

Кадлубовский в обсуждение не вступал, хмурился; он тоже понимал, что схватки не миновать.

И точно: с первых же заседаний против фракции большевиков, основу которой составили члены Ревцекапотеля, сколотился блок: к левым эсерам примкнули анархо-синдикалисты и беспартийные, а «левые», не скрываясь, вели борьбу с большевиками по всем пунктам повестки дня. Блоку помогали правые эсеры, кричали, что съезд явно политический, а должен быть профессиональным.

Доклад Подбельского, впрочем, слушали со вниманием, молчаливо принимая все, что он говорил о новой системе оплаты труда, об улучшении условий жизни почтовиков. И внезапно — буря, взрыв. Это когда нарком сказал, что ведомство отныне управляется Советами рабочих и крестьянских депутатов, что этот принцип единственно правильный для Советской России.

«Левые» несколько раз покидали заседания, грозили полным разрывом, но возвращались вновь, чтобы продолжить дебаты. И это в то время, когда касса союза и все его дела находились еще у сидевшего в зале Кинга, когда было достаточно нескольких голосов, чтобы съезд выразил свое несогласие с декретом СНК и тем самым открыто противопоставил себя правительству.

Ревцекапотель заседал ночами. Предлагали разогнать съезд, но Подбельский удерживал: подождите. А сам нервничал, было неприятно за свою самонадеянность, за то, что так уверенно обнадежил Ленина, будто декрет СНК непременно одобрят все без исключения служащие.

И еще не давало покоя хорошо помнившееся: разговор с Прошьяном там, в тишине кабинета на Большой Дмитровке. Ведь Прошьян сам особо подчеркивал непригодность синдикалистских принципов, опасность их для Советской власти. И декрет об управлении ведомством начали разрабатывать еще при нем…

Однажды, после особенно рьяных выступлений левых, Подбельский попросил слова — в порядке реплики, что ли. И сказал, будто думая вслух, делясь сокровенным:

— Заявления левых эсеров, которые мы слышим, так ошеломили меня, что явилась мысль: может быть, мы, коммунисты, ошибаемся в управлении ведомством?

Он сделал паузу, чувствуя, как сразу притих зал. Оглянулся на президиум, поймал изумленный взгляд Халепского и, словно отвечая на это удивление и на тишину, продолжил:

— Вы знаете, я новичок в ведомстве, но меня утешает то обстоятельство, что первый урок я получил от своего предместника товарища Прошьяна. Он три месяца до меня был наркомом, и вынес опыт, и сказал мне, что власть по управлению почтово-телеграфным ведомством должна принадлежать не комитетам, а Советам… Товарищ Прошьян, вы знаете, имеет некоторое отношение к партии левых эсеров, и вот я думаю: может, с тех пор как левые эсеры ушли от власти, принцип Советской власти им уже не дорог?

Он умолк, чуть заметно усмехнулся и посмотрел на Халепского. На лице у того уже не было изумления, его сменил восторг, и он-то, Халепский, первый грянул в ладоши. Зал мощно откликнулся, Подбельский видел, что аплодирует куда больше делегатов, чем обычно отзывалось на выступления большевиков, и, усаживаясь на место, шепнул Кадлубовскому:

— Все-таки мы их доломаем.

Сопротивление «левых» и синдикалистов день ото дня действительно слабело, убеждения с трибуны не проходили даром, все больше беспартийных поддерживало большевистскую фракцию, но вырвавшаяся в иронической реплике мысль не оставляла Подбельского: с партией левых эсеров что-то происходит, дело, видно, не только в отношении к Брестскому миру, к немцам; партия эта зреет для разрыва с коммунистами и еще покажет зубки. А Прошьян, что ж, он сам говорил, что охотно шел в правительстве за Лениным, и ему теперь, наверное, приходится выбирать, оценивать, сколь дороги собственные, выношенные в борьбе принципы…

То, что съезд в конце концов оказался на платформе Советской власти, показало голосование о том, как его именовать. Приняли название «Первый всероссийский пролетарский почтово-телеграфный съезд». Первый, хотя и был уже первый, и второй, при Временном правительстве. Не третий, а первый, и это означало, что со всем старым в профсоюзе покончено. Новую линию подтвердил и состав нового ЦИК союза: большинство в нем составляли коммунисты, а представители от партии левых эсеров, от анархо-синдикалистов и максималистов заявили о солидарности с новыми принципами управления ведомством. Ревцекапотель сложил свои полномочия.

Кадлубовский, ставший членом ЦИК, крепко пожал руку Подбельскому.

— Теперь слово за вами, товарищ парком! Мы вас безоговорочно поддерживаем, посмотрим, насколько вы поддержите нас.

Подбельский лукаво усмехнулся.

— Так ведь чего же смотреть? Разве вы не догадываетесь, что администрации выгодно работать в контакте с союзом? — И когда утих дружный ответный смех стоящих вокруг вновь избранных циковцев, прибавил уже вполне серьезно: — Трудно нам будет. Но давайте гордиться, что на нашу долю выпала такая честь — быть первыми в новом поколении российской почты…

 

1

Еще в дни съезда Совнарком принял постановление об открытии трех тысяч почтово-телеграфных учреждений дополнительно к существующим. Подбельский спешил с постановлением, понимая, что это безмерная сейчас тяжесть на согбенных, обессиленных плечах ведомства и в то же время мера крайне необходимая, акт, призванный доказать всем и каждому, что Советская власть не собирается чинить и латать доставшееся ей в наследство хозяйство, она его станет переделывать так, как свойственно ей, ее природе. Больше двух тысяч учреждений открывались заново, свыше шестисот — преобразовывались из мелких, вспомогательных пунктов, производивших почтовые операции. И все это срочно, с добавлением в смету коммиссариата двадцати трех миллионов рублей.

Чиновники старого закала пожимали плечами, шушукались, предрекали наркому скорое фиаско. Он что, не видит, какая разруха вокруг? Злая, давняя, с последних лет войны, не усмиренная и не побежденная революцией. Какие новые отделения, когда даже марок нет?

Марок! Привычных всем кусочков бумаги, взятых как бы в рамку строчкой зубцов, с картинкой или с гербом, пришлепнутым в типографии, без которых и почту помыслить нельзя! Это странное изобретение англичан со времен «черного пении», самой первой марки, снабженной меланхоличным профилем королевы Виктории, повелевает заплатить за работу, связанную с доставкой письма, не после того, как эта работа будет выполнена, а прежде, да еще без особых гарантий за доставку. Но гордость почты в том и состоит, что она доставит. Марка — средство платежа, приводящее в действие почтовый механизм, и символ его безупречности.

И вот теперь, когда за окнами все жарче светило солнце мая восемнадцатого года, в наркомате с нарастающей тревогой обнаруживали, что марок нет. Нет, потому что нет бумаги; нет, потому что эвакуированная еще в войну Экспедиция заготовления государственных бумаг так и не смогла наладить их производство; марок нет потому, наконец, что с приходом нового строя должна появиться новая марка, а дело это непростое — создать ее.

А почта сама по себе тратила гигантское количество марок: принята посылка — и в книгу как свидетельство оплаты вклеивается несколько штук, денежный перевод — опять; по ним колотили тяжелыми штемпелями, убивая душу марки, ее способность дальше и дальше раскручивать почтовую машину, и требовались новые — сотни, тысячи, миллионы! Марки ходили еще старые, с царским гербом, правда, с учетом введенного Временным правительством тарифа; на конвертах красовались марки прежних, еще юбилейных выпусков и почтово-благотворительные марки с витязем, поднявшим меч на плечо и огородившимся круглым щитом, с надписью: «Въ пользу воиновъ и ихъ семействъ». И вот запасы их истаяли. Для почты это была катастрофа.

Вспомнили о других марках, не тех, что собирают филателисты, а «фискальных», то сеть казенных, служебных и к почте, собственно, не имеющих никакого отношения, существующих в ее распоряжении лишь потому, что с начала века в России при почтовых конторах и отделениях были учреждены сберегательные кассы. Жиденькие, принимавшие копеечные вклады, но все-таки кассы: купи марку, приклей на свою карточку, а там, глядишь, и накопился рубль, а уж его потом внесут тебе частью будущих миллионов на личный счет. Вот об этих-то марках, скромных, длинненьких, с надписью «сберегательная» или «контрольная», и вспомнили. Еще в январе Наркомпочтель специальным циркуляром разрешил употреблять эти марки «для внутренней службы, на переводы и пр.». Однако клеить на конверты такие марки категорически запрещалось. Да где там! На Большую Дмитровку, в сам комиссариат, приходили письма, беспардонно украшенные сберегательными марками.

Докладывали наркому Подбельскому. Говорили на коллегии. На места ушел еще один циркуляр. И опять — никакой реакции! Да и что делать там, на местах, без нормальных марок? Благо соблюдается новый, советский, введенный в феврале тариф: за открытку — двадцать копеек, за письмо — тридцать, в Красную Армию — бесплатно.

Поговаривали, что мыслятся все-таки новые марки; но кто ими занят, пока было неясно. Может, сам нарком?

Шелестели бумагами, разносили цифры сводок по реестрам, по аккуратно разлинованным страницам отчетных книг. Оно хоть и есть новое название — народный комиссариат, а дело известное, старинное, канцелярское. Тут и почерк важен, и чтобы волосинка на перо не попала. И еще — не спешить, жалованье один раз в месяц дают, двадцатого числа.

 

2

Как раз в это время в комиссариате появился новый человек — Аким Максимович Николаев. Приехал из Владимира, куда прежде привела его судьба профессионального революционера: в шестнадцатом году он, коммунист, живший в эмиграции — сначала в Швейцарии, а затем во Франции, — получил задание перебраться через фронт, чтобы включиться в пропагандистскую работу среди солдат. Легализовался, поступив во Владимирские радиомастерские, благо во Франции работал в лаборатории компании, производившей оглушительную новинку — усилительные радиолампы, которые на правах союзнической помощи поставлялись и в Россию для оснащения войсковых радиотелеграфных станций. Усилительную лампу, одно из самых важных изобретений XX века, подарил миру американец Ли де Форест, идеи его во Франции подхватил генерал Феррье, от которого Николаеву посчастливилось не только многое узнать о чудесах, способных возникать в результате бега электронов в откачанной почти до вакуума стеклянной колбе, но и набраться кое-каких мыслей насчет использования ламп в качестве возможных генераторов радиоволн, что должно было вскоре преобразовать в корне радиопередающие устройства. Оборудование владимирских мастерских не давало возможности по-настоящему применить все эти знания, захоти Николаев заняться исследованиями. Да и не до того было. Налетел бурный февраль семнадцатого года, а потом и октябрь, и Николаев вошел в партийную «пятерку», руководившую революционным переворотом. Лишь на следующий год он смог вернуться к занятиям, отвечавшим его образованию, инженерному опыту.

В Москве, в Наркомпочтеле, его быстро принял сам народный комиссар. В просторном кабинете, чуть сумеречном оттого, что окна выходили на север, разговор сразу пошел легко, во взаимных вопросах и ответах, потому что сразу выяснилось, что они однолетки, обоим по тридцати, и оба участвовали в первой революции, вот только в партии Подбельский с пятого года, а Николаев с четвертого, и эмиграции он хватил побольше, почти десять лет; нарком всего год пробыл в Ментоне, на юге Франции, а Николаев, как уехал из России, долго жил в Цюрихе и там познакомился с Лениным. Получалось, что они будто бы давно знакомы, только заочно; приезжему оставалось отрекомендоваться по своему инженерному профилю, и тут же последовало предложение наркома: немедленно, с завтрашнего дня, занять в наркомате пост заведующего техническими отделами электрической связи — телеграфа, телефона. О радио разговора не было: какое радио в Наркомпочтеле? Радиотелеграф — специальность военная, и хочешь им заниматься — так отправляйся в Наркомат по военным делам.

На новой должности Николаев освоился быстро. Не потому, что работы было мало. Ее было столько, что сразу могли опуститься руки: перемонтируемый годами телеграф и так отказывался нормально работать, а огонь гражданской войны довершал дело; отступая, свои рубили телеграфные столбы, рвали провода, а что оставалось, приканчивали белогвардейцы, когда им приходилось отступать. Такая же судьба постигла междугородные телефонные линии. А если и уцелевала связь, чинить ее во многих районах, охваченных боями, было чрезвычайно трудно, а часто и вовсе невозможно.

Знал ли это нарком? Конечно, знал, однако пока не теребил нового зава — то ли ожидал от него каких-то предложений, то ли не чувствовал еще себя способным на реальную помощь. Николаев присматривался к паркому на совещаниях, сопоставлял сказанное им и другими, обдумывал перемены, происходившие в комиссариате. От него не ускользнуло недоброжелательное отношение к паркому старых почтовиков, даже членов коллегии, того же Семенова, к примеру, но, судя по тому, как спокойно и властно держался Подбельский, можно было смело сделать вывод, что он в угоду мнениям о своей персоне не намерен поступиться делом, которое ему поручено. Из коллегии ушел Рябчинский, особенно непримиримо относившийся к каждому шагу наркома, а вот теперь у Подбельского появился заместитель, скорее всего тщательно подобранный им из членов коллегии, — Владимир Николаевич Залежский, старый большевик, много работавший среди моряков-балтийцев, делегат Шестого съезда партии, видимо, знакомый Подбельскому, тоже делегату съезда, по тем дням. Легко было понять, что нарком искал себе заместителя, как и он, не связанного со старой заскорузлой традицией почтового ведомства. Утверждение Залежского в новой должности Совнаркомом звучало вызовом для тех, кто не хотел перемен, отчетливо, с каждым днем работы приносимых Подбельским, и вместе с тем указывало, что в комиссариате получит поддержку каждый, кто готов разделить с наркомом его разрушительные для рутины замыслы. Николаева, день и ночь ломавшего голову, как вывести средства электрической связи из катастрофического положения, это сильно подбадривало.

Он было сел за пространную докладную записку, но решил, что даром теряет время: в конце концов он хотел узнать мнение наркома, пока только его, а в таком случае можно выложить свои идеи и на словах. Даже лучше.

Пошел к вечеру, надеясь, что так будут меньше мешать. Подбельский улыбнулся через стол, пригласил садиться. Перед ним лежали какие-то листы плотного ватмана с яркими цветными прямоугольниками, один лист он держал наклонно, рассматривая. Вдруг быстро протянул Николаеву:

— Нравится?

На листах были изображены марки. Глазу, с детства привыкшему к зеленым, синим, красным овальчикам с царским гербом и короной, было странно обнаружить на месте герба плуг и борону, на другой марке — наковальню и молот, а еще колосья и охвативший их серп, заводские трубы и колеса машин. Рисунок двух марок был отличен и по манере и по содержанию: солнце, льющее лучи на земной шар, в овале, подпертом снизу двумя скрещенными почтовыми рожками, и аллегорическое изображение человека, похоже, с кузнечными щипцами в одной руке и ватерпасом в другой; и опять почтовые рожки — у его ног, и электрические молнии. Прежде название государства, по английской традиции, не обозначалось, просто стояло: «Почтовая марка» — и стоимость ее, а теперь красовалось гордо: «Республика Россия».

— Это поиски Луначарского, — объяснил Подбельский. — Проводит конкурсы, какому быть новому флагу страны, деньгам, маркам. Вот прислал лучшие проекты… Альтмана и Чехонина…

Николаев знал, что единственный член правительства, нарком просвещения Луначарский, имеет свое местопребывание не в Москве, а в Петрограде. Но почему центру просвещения не быть в новой столице, он давно хотел спросить, а теперь еще можно было прибавить, отчего же Наркомат почт и телеграфов не занимается сам проектами марок, это ведь его дело. Однако спрашивать не хотелось: пришел со своими заботами о телеграфе и телефоне, а тут марки, так вообще можно просидеть у наркома и не решить ничего.

— Занятно, — неопределенно заметил Николаев, возвращая листы ватмана, и из вежливости, чтобы не быть слишком кратким, добавил: — Слово «Россия» уже написано по новой орфографии… — И осекся, вспомнив, что нарком подписывается с ятем, по-старому: «Подбельский».

— А вообще у нас есть куда лучше образцы. — Нарком выдвинул ящик стола, порылся в нем и достал большой конверт из плотной бумаги, вытянул оттуда листы белого картона с яркими цветными прямоугольниками. — Вот, полюбуйтесь…

Оттиски синего и коричневого цвета сильно отличались от прежних проектов, которые видел Николаев. Глаз тотчас же схватил и смысл изображения, и все его детали: в чуть сплющенном кругу рука, мощно обхватившая рукоять меча, разрубала неподатливую, гадко сопротивляющуюся цепь. Но — разрубила! И это не только благодаря своей решимости и силе, ей помогал благодатно лившийся сверху солнечный свет; лучи, колеблясь, растекались в стороны, обтекали руку с мечом, словно бы одобряя ее, вызывая на подвиг и неся в своем потоке, а солнце, еще только выглянувшее из кругового окоема, обещало великие надежды и великое будущее там, за разрубленной цепью…

Николаев перевел взгляд на Подбельского, чувствуя, что растроган увиденным.

— Какой сильный образ, Вадим Николаевич, — сказал он негромко. — Рука с мечом, разрубающая цепь… Чья это работа?

— А-а, что я говорил! — довольно отозвался Подбельский. — Мастерски, правда? Есть такой художник в Экспедиции заготовления государственных бумаг. Его фамилия Зарриньш, Рихард Зарриньш… Да вон приглядитесь, под кругом стоят инициалы: Р. и З. Мы с вами привыкли смотреть на русские почтовые марки и не знали, что многие рисунки для них выполнял тоже он, Зарриньш… В марте, кажется, семнадцатого года министерство почт Временного правительства объявило конкурс на новые марки, и, конечно, победил он, вот с этой маркой. А гравировал рисунок, между прочим, академик Ксидиас… Вот и скажите, стоит ли нам отказываться от такой прелести? Символика вполне советская, надо только обозначить номиналы в соответствии с новыми таксами, утвердить цвет каждой серии. Ну, да это детали. Бумага, краска, печатание — вот где трудности! — Подбельский, говоря, укладывал картонки обратно в конверт, и они не лезли, он в сердцах надорвал бумагу. — За что ни возьмись, проблемы… Все время хочется изобрести что-нибудь совершенно иное, чтобы обойти их, как-то ударить поверху, что ли… — Он вдруг рассмеялся. — Хорош нарком, не правда ли? Дайте ему почту, но не эту, а другую, уж он тогда развернется! — И тут же нахмурился. — Нет, нет, мы будем двигать вперед эту самую, бедненькую, заскорузлую российскую почту…

Николаев слушал, молчал, тер ладони, сложенные между колеи. И внезапно собравшись с мыслями, будто бы возвращаясь в ту минуту, когда он вошел в кабинет, присел на стул возле стола наркома, твердо сказал:

— Нет, Вадим Николаевич, есть вещи, которые надо менять в корне.

Подбельский откинулся в кресле и, сложив руки на груди, с интересом посмотрел на Николаева.

— Телеграфную связь на радиотелеграфную?

— Вот именно! Одно другое не отменяет, конечно. Но гражданская война начисто уничтожает линии, восстанавливать их — время и деньги, а в случае каких-либо осложнений мы опять не гарантированы от разрушений. Да и пусть война кончится, все равно трудно рассчитывать, что телеграфный провод мы подведем к каждому селению необъятной России. Взявшись за радиотелеграф сейчас, сегодня, мы заложим успехи будущего. Знакам Морзе недолго властвовать в эфире, на повестке дня радиотелефон, передача человеческого голоса на огромные расстояния… Ну, и связь с заграницей, конечно…

Николаев умолк, не улавливая, как воспринимает его слова нарком. А Подбельский молчал, смотрел задумчиво, чуть покачиваясь в низком кресле, все так же держа руки на груди. И вдруг сказал:

— Вот как вы ставите вопрос. А я, знаете, мечтаю о радио как средстве донести в каждое отделение почты новости со всего мира. Даже хотел поговорить с вами. А вы, оказывается, думаете в том же направлении, только еще масштабнее… Правильно, правильно! Но помилуйте, Аким Максимович, где мы найдем столько станций радиотелеграфа?

— Где? Да мы просто объединим под крыло Наркомпочтеля все радиотелеграфные средства страны.

— И военные?

— Полевые в армии, те, что на кораблях, нам не нужны, и смешно было бы их требовать. Но вот смотрите, Вадим Николаевич… — Николаев встал и подошел к большой карте, закрывавшей почти всю стену позади стола. — Смотрите: вот здесь, на побережье Ледовитого океана, есть несколько гражданских станций и вот здесь, на Охотском побережье. А все огромное пространство страны словно бы радиотелеграфная пустыня. Хотя станции есть, мощные, способные «простреливать» пространства от центра до Туркестана и через всю Сибирь. Их ведь строили в основном для связи с союзниками в годы войны, с Англией, Францией… Царскосельскую станцию под Петроградом и Ходынскую в Москве собрали за сто дней. Мощная станция есть в Баку, она обслуживала нужды Кавказского фронта. А будь они наши, эти станции, не наркомвоеновские, мы бы обратили их передачи внутрь страны, постепенно покрывали губернии сетью крупных и мелких приемных станций. — Николаев провел ладонью по карте, как бы оставляя за движением руки область, густо и непрерывно осененную слоем радиоволн. — Представляете, как бы это надежно дублировало работу телеграфа! Плюс охват любых территорий.

Подбельский смотрел на карту, обернувшись всем корпусом.

— Вы правы. Давно необходимо освободиться от предрассудка, что радиотелеграф может быть монополией только военных организаций. Это сама по себе прекрасная цель — доказать, что мы способны осведомлять население обо всем, что творится на свете, не нанося ущерба военному делу.

Николаев вернулся на место.

— Но вопрос не только в этом, Вадим Николаевич. Главная выгода централизации радиодела в том, что при Наркомпочтеле можно создать единый государственный орган, который бы взял под свою опеку всю наличность аппаратуры, все склады, мастерские, заводы…

— Частные предприятия надо национализировать, — подхватил Подбельский. — Конечно, конечно!

— …И что очень важно, такой центр объединил бы научные силы, наладил бы планомерные исследования, избавил радиодело от чудовищной кустарщины, в которой оно пребывает. Поверьте, я это знаю, насмотрелся во Владимире и здесь, в Москве. Все держалось на французском оборудовании, запасы его иссякли, а исследований, надеясь на постоянный привоз, не вели и вот теперь латают, кто как может и чем может…

Они оба вдруг замолчали. Подбельский негромко барабанил пальцами по столу, несколько раз взглядывал на Николаева и отводил взор к окну. Потом сказал:

— Все это так. Но военные будут сопротивляться, найдут тысячу обоснованных доводов, и спорить станет бесполезно.

Николаев кивнул. Он понимал, что при всех очевидных выгодах его проект слишком уж ущемляет Наркомвоен. Без большой надежды предложил:

— А может, просить не сразу все опорные станции? Ну, для начала Бакинскую, мы бы наладили связь с Туркестаном.

Подбельский решительно хлопнул ладонью по столу:

— Нет уж, Аким Максимович, просить, так все сразу. Я, знаете, что… лучше-ка я посоветуюсь с Владимиром Ильичем. Сразу станет ясно, как нам быть.

 

3

Через день выяснилось, что Ленин проект организации гражданского радиотелеграфа одобряет и целиком поддерживает. Подбельский рассказал о разговоре с Предсовнаркома, не скрывая возбуждения, часто вставал из-за стола, снова садился. Николаев понимал, что это не только удовлетворение, это еще и предощущения груза на плечах, который нарком должен взвалить и на себя, и на коллегию, и на комиссариат. Тяжести, однако, приятной: Подбельский, по всему видно, давно о ней мечтал. Он тут же дал задание Николаеву приготовить проект декрета, но не отпустил его, еще с час сидели, обсуждая пункт за пунктом.

Когда Николаев выводил на бумаге условия отношений с военным и морским комиссариатами, Подбельский, усмехнувшись, сказал:

— Вот увидите, военные без нас не обойдутся. Мы создадим радиостанции, которые они будут просить, чтобы ставить их на броненосцы, аэропланы и подводные лодки. — И помолчав, прибавил: — Но это дело будущего.

— При такой поддержке… Сам Предсовнаркома!

— Поддержка поддержкой. Но и спрос!

— Справимся, Вадим Николаевич. Нам сейчас надо выявить специалистов, взять на учет. Посмотреть, какой промышленной базой располагаем. Я, признаться, вчера съездил на Шаболовку, там заводик есть, ничего, жизнь теплится, наладим… В Петрограде покрупнее, бывший Айзенштайна, в сущности, филиал фирмы Маркони, работал на Главное военно-техническое управление… И еще я бы хотел съездить на какую-нибудь станцию, ну, хотя бы в Тверь, ближе всего; Ходынскую я знаю, а эта в паре с ней построена, чтобы передача Ходынской и Царскосельской не мешала приему.

— Езжайте, смотрите, решайте. Между прочим, я заодно обсудил с Владимиром Ильичем важный пункт: в ближайшие дни вы будете утверждены членом коллегии Наркомпочтеля.

— Я? Так сразу?

— У вас теперь прибавляется обязанностей, а значит, нужны и права. Ничего, Аким Максимович, мы еще повоюем!

Подбельский не сказал Николаеву, о чем подумалось ему в кабинете Ленина, когда решалась судьба будущего декрета о едином центре радиотехники. Даже не в самом кабинете, а когда проходил через приемную. Там сидели ходоки — котомки на полу, двое в лаптях, а один, видно, после солдатчины, в выгоревшей зеленой рубахе и обмотках. И вот тогда подумалось: на Северном Кавказе бои с белогвардейцами, Украина оккупирована, и нет оттуда обычного обильного хлеба, а в серединных районах такая начинается свара с кулаком, не желающим отдавать зерно, и голод уже, натуральный голод захлестывает города, а ты идешь говорить о будущем радиотелеграфа… Вот у этих бы спросить, у ходоков, что им радиотелеграф, чем поможет? Но он остановил набегавшие с грустью и немного с растерянностью мысли, привычно одернул себя, как одернул бы каждого, услышав такое. Да, радиотелеграф — будущее. Иначе зачем же голодать, бороться? Ради чего?

Но, может, не только потому так подумал, что взял себя в руки? Точно, не оттого. Ленин сидел за столом, вороша какие-то бумаги, отхлебывал чай из стакана; от него вдруг повеяло такой незыблемой уверенностью и спокойствием, что стало немного стыдно за мимолетные мысли, за посетившее вдруг сомнение — гоже ли говорить о будущем, пока не устроено настоящее. И он впервые с того времени, когда получил возможность входить в кабинет Предсовнаркома как ближайший его сотрудник, член правительства, подумал о Ленине, что его вообще нельзя представить растерянным и сомневающимся, он всегда готов к самому трудному, самому худшему и потому он всегда сильнее обстоятельств, потому он вождь.

Засигналила лампочка на столе вместо звонка. Ленин взял телефонную трубку, произнес несколько слов и сокрушенно подул в микрофон — видно, связь прервалась. Потом опять разговор со многими «Повторите! Плохо слышно!» — и опять перебой. Владимир Ильич терпеливо ждал, и наконец линия заработала, он договорил и аккуратно поместил трубку обратно на рычаги. Поднял взгляд на вошедшего наркома и с обезоруживающим спокойствием — мог бы и выговорить за подвластный Подбельскому телефон — заметил: «Такое прекрасное по идее средство руководства и так несовершенно на практике! Я представляю, как мучаются в наркоматах!»

Потом — только о радиотелеграфе. Да, надо продвигать декрет о централизации, не боясь возможных возражений военных, вообще ничего не боясь. И тогда-то Подбельский снова подумал о как бы излучаемом Лениным чувстве уверенности. Вышел из кабинета медленно, стараясь сохранить и это чувство, так счастливо укрепившееся тут, и мощную силу поддержки своего и Николаева начинания, которое теперь надо было передать дальше, другим людям, которым предстоит сделать его и своим собственным начинанием, и долгим радостно-необходимым делом.

Он рассказал обо всем Залежскому и Семенову, не очень пока налегая на детали, ища поддержки в главном, и тут же перевел разговор на работу московского телефона, не ссылаясь на Ленина, только про себя помня; как сокрушался Владимир Ильич, что плохо слышно.

Вызвал Вольского, нового члена коллегии, делового и собранного, приказал дать предписание московской телефонной сети взять под особый контроль телефоны правительственных и советских учреждений. Помолчав, прибавил:

— Тщательно разбирать жалобы и виновных наказывать.

Залежский согласно кивнул. Семенов молчал. А потом как-то все разом заговорили, что строгости строгостями, но с телефоном надо что-то делать, нет провода, телефонные аппараты изношены, коммутаторы требуют ремонта, а условия военного рынка вряд ли позволят в скором времени заполучить необходимые материалы. Семенов усмехнулся:

— Тут радиотелеграф не внедришь.

Подбельский дернул плечом, раздражаясь:

— Плохая шутка, Анатолий Аркадьевич! Одно другому не мешает. А с телефоном мы поступим так: постепенно, в течение месяца, сократим объем работы московской станции на пятьдесят процентов. За счет паразитических слоев населения. Освободившийся провод и аппараты пустим на ремонт.

— Это даст примерно пятнадцать тысяч номеров, — определил Вольский.

— Вот и достаточно. Мы еще сможем, я думаю, установить телефоны в учреждениях, революционных организациях и на предприятиях, особенно на окраинах.

Семенов заерзал на стуле, недовольно бросил:

— Если учреждения имеют аппараты, это еще не значит, что в городе есть телефон. Надо ведь и поговорить с близким человеком, и вызвать врача. Телефон — благо цивилизации, и город, население нельзя просто так, за здорово живешь, лишить его!

— Да кто же лишает? — заволновался Залежский. — Мы сокращаем сеть, как я понимаю, до пределов ее возможной устойчивой работы. И потом… Вадим Николаевич, я думаю, что мы даже при минимуме телефонов можем добиться максимума благ для населения. Трудового, я имею в виду. В доме, предположим, живут два буржуя. У одного мы аппарат снимаем, а другой делаем аппаратом коллективного пользования. Пусть каждый из жильцов приходит и звонит. Понимаете, Анатолий Аркадьевич?

— Правильно! — поддержал Подбельский. — Телефонов у врачей, акушерок трогать не будем. А коллективные телефоны вынесем в подъезды домов…

— Это сложно, — негромко заметил Вольский. — В подъезде пусть весит объявление, где находится общественный телефон.

— Хорошо, пусть. Главное, что пользование общественным телефоном бесплатное и совершенно свободное. Это будет благом, Анатолий Аркадьевич?

Семенов замахал руками:

— Ну уж и насели на меня! Если так, то я согласен.

Поговорили еще, разбирая детали, советуясь, как привлечь к новому делу Моссовет. Решили подготовить проект декрета, который Подбельский согласует с Председателем СНК.

Члены коллегии расходились, а Подбельский, отчеркивая в блокноте запись, проставляя необходимую цифру срока, подумал: не надоесть бы Владимиру Ильичу с декретами. Всего ничего в наркомах, а вон их сколько уже набралось.

На чистом пространстве листа он написал: «Радиотелеграф», ниже — «Телефон», еще ниже — «Телеграф» и поставил жирный вопросительный знак.

 

4

Поезд уходил через час, а заседание Совнаркома затягивалось. Подбельский решился черкнуть записку Ленину, что уезжает, как договорились, во все дела посвящен заместитель. Почти одновременно Фотиева передала Владимиру Ильичу еще две записки, но ответ на узкой, такой уже привычной полоске бумаги пришел быстро: «Все ли сделает Залежский для связи с Восточной Сибирью?» Подбельский быстро написал на обороте, что связью ведает член коллегии Вольский. Ленин согласно кивнул, можно было идти.

Накануне в секретариате Совнаркома Горбунов ознакомил с телеграммой, где просили подтвердить, правда ли, что Ленин распорядился возобновить телеграфную связь с Омском. На телеграмме быстрым ленинским почерком стояла резолюция: «Запросить Подбельского». Он тогда повертел листок в руках и пожал плечами: «Никакого распоряжения не было, и никто связь не открывал…» — «Но вы лично распоряжений не отдавали?» — с настойчивостью спрашивал Горбунов. «Нет конечно». — «Ну и хорошо, — Горбунов успокоился. — Владимир Ильич в ответной телеграмме написал, что не давал разрешения на связь с Омском, советовал не устраивать сделок с контрреволюционерами. Все, выходит, правильно, я доложу».

У него свои заботы, у Горбунова, где ему знать, что стоит за всеми этими «омскими заботами». А ведь получилось здорово, ну совсем как в продолжение того разговора с Николаевым про радиотелеграф, что-де он, и только он, поможет развязать тяжелое положение с проводным телеграфом. И без всякой подготовки, по тревоге, так сказать, по-военному.

Совнарком получил наглую телеграмму двух временщиков из Омска — командира Степного корпуса полковника Иванова и уполномоченного временного Сибирского правительства Ляховича, они «уведомляли» о падении Советской власти в Сибири и своей якобы готовности обеспечить скорейшую и непрерывную отправку продовольствия в голодающие губернии России, правда, на условиях исключения «попыток со стороны Совета Народных Комиссаров вторгнуться в пределы Зауралья с целью восстановления низвергнутых Совдепов». В ответ СНК принял обращение ко всем трудящимся о борьбе с восставшим чехословацким корпусом и контрреволюцией в Сибири. Среди самого неотложного — задача восстановить связь с Восточной Сибирью, прерванную с падением Омска, — с Новониколаевском, Барнаулом, Иркутском, Красноярском. И тогда-то в эфир пошла радиотелеграмма за подписью Ленина, предлагающая принять все меры, чтобы восстановить сообщение обходным путем, используя одновременно телеграф и радиотелеграф. Ташкент должен был вести связь через Семипалатинск и Томск. А Иркутск и Томск — выходить на Ташкент, чтобы тот мог радиотелеграфом вести связь с Ходынской радиостанцией в Москве и международной приемной в Твери. Вот об этом и спрашивал в записке Ленин: все ли будет сделано, чтобы столь сложный вариант действовал безотказно? Все. Все!..

Вспомнил о Николаеве. Тот как раз должен быть этими днями в Твери, на станции, посмотреть, что да как, прежде чем декрет о централизации радиотехнического дела будет окончательно готов. А сам вот отправляется в Ярославль, тоже познакомиться, только проверить самое обычное — почтовые конторы. Сколько он уже с нею связан, с почтой, да все Москва, Москва, хотя в подчинении вся Россия. Больше не могу, сказал и в Совнаркоме и в коллегии, должен посмотреть на почтовую провинцию своими глазами.

На платформе вокзала кучкой стояли сопровождающие его ревизоры, покуривали, чему-то смеялись. Подбельский поздоровался и сразу прошел в вагон, сел в угол, в темноту, с наслаждением ощущая, как его охватывает блаженство одиночества и беззаботности нескольких дорожных часов.

И тут же задремал. Его не беспокоили. Сквозь сои слышал, как обрывался стук колес на остановках, громче доносились голоса. В памяти даже остался Александров и как кто-то из ревизоров передавал свой разговор с дежурным: «Мера картофеля пять, а то шесть рублей, а ржаная мука — триста пятьдесят». Кажется, еще подумал: «Неслыханно! В стране полно хлеба, лежит необмолоченным урожай семнадцатого, даже шестнадцатого года, а пуд муки стоит триста пятьдесят рублей — столько получает квалифицированный работник почты за месяц!»

В Ярославле сияло раннее летнее солнце. У вокзала ждали несколько пролеток, но встречавший работник губисполкома оправдывался:

— Хотели авто подать, товарищ народный комиссар. Да сломались оба у нас, черт их дери… не обессудьте.

Подбельский глухо отозвался:

— Не суетитесь. Я приехал по делу.

Ретивость губисполкомовца неприятно настораживала. Бог с ним, с автомобилем, но даже эта вот кавалькада пролеток, дробный, сливающийся цокот копыт, лихие позы кучеров с раскинутыми локтями, с разудалыми выкриками заставляла прохожих останавливаться, смотреть вслед. И значит, возле почтово-телеграфной конторы неминуема суматоха новой встречи, начальник, ошеломленный обилием гостей, выбежит, разве что не сгибаясь в пояснице, как в прежние времена, и… как с ним быть? Разыгрывать сановную особу? Или, наоборот, изо всех сил стараться выглядеть подемократичней, отчего он, встречающий, несомненно, будет еще больше сбит с толку?

Проехали обширную базарную площадь, и губисполкомовец гордо сказал, что недавно упразднили ее старое название — «Сенной рынок», назвали площадью Труда. Подбельский одобрительно кивнул в ответ, откинувшись вбок, к гармошке сложенного верха пролетки, стал смотреть в набегавшую спереди даль с еще одной площадью, с желто-белым, в опояске невысоких колонн зданием театра, а потом других мрачноватых старинных домов, не затененных ни единым деревцем. Кучер, громко понукая лошадь, стал сворачивать влево, как оказалось, к губисполкому, чтобы пока, как объяснил провожатый, напиться чаю, а руководители губернии появятся позже.

Вот как! Опасения насчет излишне торжественной встречи не оправдывались. Но теперь уже злило полное невнимание к приехавшим, Подбельский вспылил:

— Ну, если так, то и у меня нет никакого желания встречаться с местными властями. Так можете и передать! Когда уходит пароход в Нижний?

Провожатый не понял, на что гневается нарком, и испуганно заморгал.

— Так позже, сказали… Вы ведь, наверное, сначала по своей части, по почтовой… А пароход… это мы узнаем, не сомневайтесь!

В столовой с низким сводчатым потолком Подбельский выпил только, чаю, к хлебу не притронулся. Несколько раз нервно прошелся вдоль глубоких оконных амбразур, густо затененных листьями орешника. Показалось, что ревизоры назло завтракают слишком долго, и как только один из них поднялся из-за стола, направился к выходу.

Он попросил кучера погонять, но до почтовой конторы, двухэтажного здания с грязно-серым фасадом, сплошь залепленным афишами и объявлениями, и, напротив, чистым, тщательно подметенным тротуаром было недалеко. Качнув пролетку, он спрыгнул на землю, мельком оглядел просторно расстилавшуюся площадь перед конторой, купола собора рядом и шагнул в полусумрак за входной дверью.

Какой-то человек, вероятно начальник конторы, преградил путь — в почтовой тужурке со споротыми петличками, с лицом, застывшим в напряженно-приветливой улыбке. Сзади слышалось, как подъезжали отставшие экипажи с ревизорами, и Подбельский помедлил, ожидая, когда его спутники окажутся рядом, протянул руку встречавшему, пошел следом за ним в зальчик, обведенный деревянным барьером со стеклянными окошками; из-за барьера сквозь распахнутую дверь доносился стрекот телеграфного аппарата.

Народу в зальчике было немного, человек пять, и все они как по команде обернулись на входящую группу, а из крайнего окошка показалось лицо чиновника с близоруко сощуренными глазами.

Начальник конторы уже не улыбался, держался со спокойным достоинством, но Подбельский не мог Отделаться от охватившего его чувства досады и осознанного понимания, что вся эта его инспекция выглядит не так, как должна была бы выглядеть. А как — он не знал и сердился, чувствовал, что действительно уедет сегодня же дальше по намеченному маршруту, в Нижний Новгород.

— Ну что ж, — сказал он, стараясь, чтобы голос его звучал поспокойнее. — Контора как контора. Ревизоры займутся своим делом, а нам с вами, товарищ, — он слегка дотронулся до руки начальника, — надо бы поговорить отдельно.

— Извольте. Прошу.

В кабинетике на втором этаже царил чинный порядок. Уютно тикали стенные часы. Со стен смотрели железнодорожные карты, а за настежь растворенными окошками лежала уже знакомая площадь, вся в зеленых пятнах травы, разросшейся на необхоженных местах.

С минуту молчали, как бы прилаживаясь друг к другу, и Подбельский прибавил к тем, прежним мыслям еще одну — что вот и не знает, с чего начать, хотя многое хотел бы узнать от начальника конторы. Вернее, не то чтобы не знает, а просто хочет, чтобы ритуал наркомовского посещения был строг и по-деловому краток, но чтобы не был он похож на старорежимные ревизии с их подобострастием снизу и высокомерным презрением сверху, с обоюдным равнодушием к делу. Вместо всего этого, отторгнутого, решительно отброшенного революцией, хотелось простого товарищеского общения и вместе с тем какой-то торжественности, что ли, откровенного уважения — нет, не к нему лично, к Подбельскому, а к тому званию, которое он носил: народный комиссар…

— Скажите, — произнес он наконец, прерывая свое затянувшееся молчание, — вы давно заведуете конторой?

— С марта прошлого года.

— А до этого были чиновником, да? Ну, тогда позвольте мне задать вам вопрос, минуя многое, что, быть может, следовало выяснить прежде. Как вы оцениваете работу Комиссариата почт? Вы чувствуете наши намерения поставить дело, победить разруху?

Начальник конторы чуть заметно усмехнулся:

— Как же не чувствовать! Ведь мы не дальние. Такая поговорка есть: «Ярославль-городок — Москвы уголок…» — Он ласково, по-северному обкатывал звук «о». — Циркуляры пошли посвоевременней. А насчет саботажа, так мы с ним, пожалуй, справились — в разрезе ваших требований, товарищ парком. Распростились кое с кем недавно, ячейка Потельсоюза заводилой была…

— А коммунисты в конторе есть?

— Двое. Один вот ячейкой руководит. А сам я сочувствующий…

— И новые работники приходят? Где берете?

— Так где, в городе, Ярославль по грамотности с каким хочешь городом в России поспорит. Гимназист, известно, к нам не пойдет, а нам и не надо. Лучше, который к народу поближе. Барышни вот две неплохо работают. Раньше-то как бы мы их взяли? Должны были в браке с почтовыми служащими состоять, не иначе, кастовость поддерживалась. А теперь хорошо… Ставки, конечно, маловаты по теперешним ценам, так говорят, повышение будет, правда?

— Будет, обязательно будет.

— Приятно слышать. Голодно ведь в городе. Я за Коростелью живу, тут у нас речка есть, за конторой, в Волгу впадает, а дальше слобода возле знаменитой Ярославской мануфактуры. Так скажу вам, товарищ народный комиссар, беда, как с питанием рабочим приходится.

Подбельский слушал и чувствовал, что освобождается от прежних своих трудных, настороженных мыслей. И все потому, что напротив, за столом, покрытым истертым сукном, сидел человек, в сущности близкий, полный тех же забот, что и он, народный комиссар, и, наверное, вот только для того, чтобы увидеть его, этого человека, стоило приехать сюда, в «Ярославль-городок», как он мило и просто сказал, — приехать, чтобы потом, в Москве, знать, что этот человек все всегда услышит и все поймет.

Они поговорили еще с час — и о продотрядах, о том, что почтовикам тоже придется выделять в них людей, чтобы обеспечить себя хлебом, и о вновь открываемых в губернии почтовых отделениях, о графиках движения почтовых вагонов и желательных размерах ставок оплаты труда, о состоянии почтовых трактов, и о лошадях для почтовой гоньбы. В дверь заглядывали ревизоры, намереваясь что-то спросить, но Подбельский просил не мешать.

Со второго этажа он спустился довольный, прошел за почтовую перегородку, посмотрел, как идет ревизия. Повсюду были разложены учетные книги; две барышни и тот близорукий чиновник, что выглядывал давеча из окошка, метались от своих мест к столам ревизоров. Начальник конторы поглядывал на суматоху спокойно, как бы даже с удовольствием, и это понравилось Подбельскому: совесть его наверняка была чиста.

Из висевшего на стене расписания выяснилось, что днем уходит почтовый пароход в Нижний, и Подбельский подумал, что решения, принятого хоть и в раздражении, не стоит менять; прежде было намечено, что он пробудет в Ярославле сутки, ну, так теперь можно и скостить несколько часов; двое ревизоров останутся закончить дело, а остальные с ним вместе поедут дальше.

Но прежде он все-таки заехал в губком. Приняли душевно, а заботами поделились неутешительными: сотрудники ЧК докладывали, что в Ярославле и Рыбинске объявилось подозрительно много бывших офицеров. Уж не затевается ли что? Впрочем, это так, будто бы вскользь, среди иных разговоров. Губкомовцы держались уверенно и о своем крепком духе просили доложить в Москве.

 

5

Почтовый пароходик плыл споро, ранним утром должен был пристать в Костроме. Подбельский в одиночестве стоял на палубе. Над пенистым следом пароходных колес вились, взмывая и падая, чайки; раздвигались, отступали назад изрезанные оврагами, в суглинистых осыпях берега, среди густой зелени деревьев и травы по взгоркам темнели избы деревень. Ветер доносил запах дыма — извечный запах покоя, нерастревоженной жизни.

Вспомнилось: такая же сочная зелень травы и глубокие овраги, только река другая — Вычегда, холодная, северная, покрытая в запанях под берегом бугристым слоем притопленных сплавных бревен. И тоже дымом тянет — от костра; дым плывет неторопливо над голубой до боли в глазах водой, и хочется стоять тут, как бы навсегда вбирая грудью влажный воздух, и шум сосен, и внезапный всплеск рыбины за низким, в осоке, мыском. Но Аня и Оля Банникова тянут идти по тропке в лес, им охота гулять, и рослый анархист, по шутливому прозвищу Тренога, зычным голосом поддерживает их, зовет сниматься на близкой вырубке. С ним и фотоаппарат, он промышляет им здесь, в Яренске, подрабатывает к скудному царскому пособию ссыльного, благо отец, добропорядочный харьковский фотограф, снабжает его всем необходимым для изготовления карточек. А они идут следом, по тропке, разговаривая, споря, — он, Иван Фиолетов и Яков Зевин. Впрочем, спорят двое. Иван только посмеивается. Он и постарше возрастом, и в партии с девятисотого года, и характер у него в дело устремлен сильнее, чем в слова. А Якова хлебом не корми, дай поговорить, и в авторитеты зовет Плеханова, и сам же никак не может выбраться из всяческих плехановских «но»… Впрочем, к меньшевизму Якова Зевина потягивало только тогда, в Яренске. После ссылки, в двенадцатом году, возвратившись с Пражской конференции, он прочно стал на большевистские позиции…

Отчего человек так мучительно бьется над своим мировоззрением? Яков говорил: «Ты, Вадим, родился, наверное, большевиком, а мне надо все, что в книгах написано, заново передумать и решить, кто прав». Родился! В семье народовольцев родился, вот где. Но уже к какому-то там классу гимназии понял, что невозможно, хочешь не хочешь, победить самодержавие теми методами, которых держались отец, мать и их товарищи. Так вот и потянулся к Марксу, к «Капиталу», сразу отвергнув целое море бесплодных идей. Но главное — повезло, что еще в гимназии удалось связаться с тамбовскими рабочими кружками. А мировоззрение, оно только укреплялось — в беспрерывном чтении, в твердом правиле, которое принял для себя: быть безоглядно верным пролетариату, ни в чем, даже в самой малости, не идти на уступки буржуазии. Там, в Яренске, с соглашательскими идейками и шли в основном бои. Зевин спорил, ломал себя, выбирался на верную дорогу…

Дома где-то должны быть письма Якова, надо посмотреть. И карточка, помнится, осталась: Ольга и Иван сидят на обрубке чуть обгорелого бревна — красивые, улыбчивые, молодые. Муж и жена, они и в ссылку угодили вместе из Баиловской тюрьмы в Баку. А он нашел Аню там, в Яренске. Как похоже… Но почему они тогда тоже не сфотографировались на вырубке? Анархист конечно же предлагал. Аня, наверное, развеселилась, разбегалась по поляне. С ней случалось. То строгая, не улыбнется, а то веселится без удержу… Иван Фиолетов и его Ольга теперь в Баку, и Яков Зевин там, он ведь тоже бакинец. Доходили слухи, что все трое — крупные работники партии. Да и как же иначе? Яренская ссылка выковывала настоящих людей… И впрямь жалко, что не сохранилось карточки, чтобы они с Аней вместе где-нибудь в лесу, на пеньке, как, бывало, ходили-бродили, взявшись за руки. Только в группе, в два ряда: кружок совместно штудировавших марксизм. А для немногих (можно выделить кое-кого в тех нешироких рядах) редколлегия подпольного журнала ссыльных с ним, носившим псевдоним Торин, во главе… И вот что помнится: его-то всегда усаживали в середину — заводила, авторитет, а вот Аня непременно устраивалась в сторонке, в заднем ряду, так что ни за что не скажешь, глядя на фотокарточку, что началось-то их счастье там же, где и кружок, и журнал, и исправник, и голубая вода Вычегды…

Снова потянуло дымом от берега. Острая тоска по дому, прежде заглушенная делами, усталостью, вдруг больно кольнула, он почувствовал, что многое отдал бы сейчас, чтобы Аня была рядом, чтобы можно было с нежностью коснуться ее руки. Вот ведь как получалось: там, в Москве, вместе, а почти и не видятся; тут же, на пароходике, делать, собственно, нечего, а Ани нет…

В Нижнем Новгороде на пристани, среди ломовых телег, сваленных в груды тюков и ящиков, среди кучками сидящих оборванных мужиков, баб и ребятишек, которых голод гнал в неведомые хлебные места, Подбельский расстался с сопровождавшими его ревизорами, приказал им идти в город, в Верхнюю, как тут называлось, почтовую контору. Сам отправился в другую, поблизости от берега Волги, как бы взятую в кольцо трактирами, ночлежками и оптовыми складами.

Двухэтажное здание, дальним своим концом подпиравшее крутой откос берега, было просторным, Подбельский прошелся по зальчику, обведенному с трех сторон отгородкой, оглядел заляпанные чернилами конторки, давно не метенный пол. У стекол растворенных настежь окон вились, жужжа, мухи, вдали, за тесно приткнутыми друг к другу баржами, ходко шел по волжской сини буксирный пароход с красным флажком, и на верхнем мостике его, рядом с рулевой рубкой, был ясно различим пулемет.

Сзади прошаркали шаги, и Подбельский обернулся. Низкорослый мужчина в лаптях, одетый, несмотря на жару, в армяк, с лубяной, красиво сплетенной котомкой подошел к окошку, помялся в нерешительности, потом спросил:

— В Луганск бы телеграммку отбить… Можно?

С Волги вдруг донесся протяжный гудок, может быть, с того буксира, превращенного в военный корабль.

— Телеграммку, — повторил мужик. — В Луганск…

— Если срочная, — скрипуче послышалось за окошком, — то можно.

Мужик, наклонившись, стал развязывать котомку. Подбельский рывком, в два шага приблизился к нему, потеснил, заглянул в окошко, в просвеченное солнцем пространство со столом, денежным ящиком, желтым деревом коробки телефона, висящего на стене; был там и человек, лицо его не различалось, к окошку была обращена лишь шишковатая, наголо обритая макушка.

— И мне телеграмму, — сказал Подбельский. — В Киев. Можно?

И опять заскрипело:

— Только срочную.

— А в Екатеринослав?

— Я же сказал русским языком: срочную можно!

— Так, понятно… А кто начальник конторы?

— Инженер Охрименко, второй этаж…

Подбельский взлетел по лестнице. Распахнул дверь, уже заранее отрицая возможность для неведомого пока Охрименко руководить почтовой конторой.

— Что у вас тут творится? Принимают телеграммы в Луганск, в Киев. И это, когда Украина стонет под немцами! Вы что, сознательно занимаетесь провокациями?

Пухленький человек в белой рубашке даже на секунду не оторвался от бумаг.

— Закройте дверь… Мешаете работать!

— Я народный комиссар почт и телеграфов Подбельский…

Черные зрачки все-таки стрельнули в его сторону, всего на мгновение.

— Очень приятно! Но вы все равно мешаете.

Ступени деревянной лестницы прыгали, кривились под ногами. Подбельский слетел в нижний зальчик, рванул дверцу в перегородке, что есть силы завертел ручку телефона.

— Барышня, срочно соедините с администрацией почтового округа. Неважно кого… Любого!

Кто ответил, он не разобрал. Кричал в эбонитовый рожок на желтом ящике, что всей силой своих наркомовских прав немедленно требует представителей администрации сюда, в контору. По очень важному делу. Не позже, чем через полчаса!

Дал отбой. Выбежал из-за перегородки. Уставился на засиженные мухами объявления о закрытии телеграфных линий в связи с установленным перемирием с Германией: на Ревель, Минск, Псков. Искал Украину, тот самый Луганск, который спрашивал мужик, все еще шаривший в своей лубяной котомке, и не находил; не находил и Киева, который спрашивал сам, и Екатеринослава. «Мы, это мы в комиссариате прошляпили, и они имели право так держать себя, манкировать…»

Вышел на воздух. Заходил взад и вперед по пыльной обочине мостовой. «Комиссариат, конечно, виноват. Там тоже надо устроить нагоняй кому следует. Но эти-то бюрократы, формалисты! Газет, что ли, не читают? Могли бы и догадаться!.. Могли, да не захотели — вот в чем дело. Могу, да не делаю — вот лозунг саботажников».

Две извозчичьи пролетки подкатили неспешно. Из первой, неуютно озираясь, не зная, видно, как следует себя держать, выбрались двое чиновников, вальяжных, в летних почтовых тужурках, разом щелкнули портсигарами. Сзади подходили ревизоры — хмурые, чем-то расстроенные, показывали на него, Подбельского.

Портсигары пришлось убрать. В молчании все затопали наверх, в кабинет начальника конторы, по-прежнему не пожелавшего даже повернуть головы от бумаг. Ну, да теперь это уже не имело значения!

— Первым делом, — твердо, уже успокоившись, сказал Подбельский, — объявляю об увольнении гражданина Охрименко со службы. Без права занимать какие-либо должности в почтовом ведомстве. Второе: прошу вас, представителей администрации округа, объяснить, чем руководствуется чиновник там, внизу, принимая телеграммы в города Украины, хотя известно, что связи с Украиной нет. Прошу, отвечайте!..

Молчание длилось довольно долго. Охрименко встал, лицо его было заметно растерянно. Сказал заикаясь:

— Мы… Все циркуляры исполняются… Насчет Украины их не было… ей богу!

Подбельский поднял руку:

— Ваше мнение нам не интересно. Я, кажется, ясно сказал, что вы уволены со службы. Мне важно знать мнение работников округа.

Один из тех двоих, в летних тужурках, повернулся, сказал, чуть подрагивая пухлой бледной щекой:

— Почтовый округ никогда не был самостоятельной единицей, распоряжения из центра… Да, действительно, насколько я помню, циркуляра насчет Киева и других городов Малороссии не поступало.

— Так. Не поступало. Верю. — Подбельский язвительно сощурился. — А скажите мне, пожалуйста, хотя бы один процент творчества, служебного творчества, разве не по плечу почтовому округу? Или на его вывеске теперь стоит жирно: «Формализм»?

Бледная щека снова дрогнула.

— Простите, это проповедь или выговор?

— Полагайте, как вам удобнее. Главное, усвойте, что нам не нужны бюрократы, которые к тому же еще и обманывают народ!

Подбельский повернулся, стал спускаться вниз. Ревизор догнал его, взяв за руку, отвел в угол.

— Нам в Верхней конторе устроили обструкцию, Вадим Николаевич. Верите? Мы в округ и кинулись, а тут вы звоните. Обстановочка ой-е-ей! Главные оппозиционеры тут, в Нижнем, — организация телеграфных техников. Эсеры и меньшевики ими руководят. На общем собрании решили не исполнять приказаний комиссара; потому-де, что он назначен новым Потельсоюзом… Белогвардейское гнездо прямо, а не советская почта!

Подбельский слушал и думал о своем. Ему до странности пустыми показались охватившие в Ярославле сомнения насчет ритуала встречи, каким должен быть приезд наркома. Он вдруг понял, что во встречах и проводах вообще нет нужды, потому что, куда бы он отныне ни заявился, он приедет не инспектировать, не осенять своим присутствием подчиненных, а руководить. Да, так же просто и обыденно работать, как в Москве. И он сказал ревизору:

— Значит, так. Вечером мы соберем общее собрание и постараемся здешних господ телеграфистов посерьезнее призвать к порядку. А вас я назначаю временно начальником конторы, на место зажиревшего Охрименко. Бог с ней, с проверкой. Надо дело делать.

Ревизор не сразу понял сказанное, растерянно моргал. Потом улыбнулся:

— А что, верно, Вадим Николаевич! Я готов. Чего нам ждать?

 

1

В Москве, возвратившись из поездки, он пробыл всего день. Тревогой и болью за родной город хлестнуло сообщение: в Тамбове мятеж.

Он сразу вспомнил, что говорили ему в Ярославле про скапливающихся в городе офицеров, по-новому, еще острее ощутил задиристую наглость нижегородских эсеров-телеграфистов. В Тамбове все это перешло в крайность: арестованы партийные и советские работники, три комиссара расстреляны, объявлено о свержении Советской власти — ее заменил «военный комитет», куда вошли офицеры, приехавшие в город с Западного фронта на демобилизацию, местные эсеры и кулаки. Правда, быстро пришло еще сообщение: стоявший неподалеку от Тамбова Минский отряд при поддержке местного интернационального отряда мятеж подавил, порядок восстановлен.

И ему, Подбельскому, ехать расследовать обстоятельства мятежа. В ЦК ведь известно, что он тамбовец. А может, еще и потому, что уж очень гадко проявили себя его подчиненные — почтовики. Председатель окружного комитета, эсер, и несколько его сообщников угодливо передали почту и телеграф в руки мятежников, даже помогали арестовывать большевиков.

Он не успел толком повидаться с матерью, с братьями. Провел совещание партактива, собрал комиссию, которая скрупулезно разобралась в предательстве почтовых служащих. Было ясно: мятежа могло не случиться, если бы в городе имелось побольше толковых руководителей. А то объявили первую мобилизацию в Красную Армию, а к ней не подготовились. Крестьяне явились в город возбужденные, не понимающие, как это — мир объявлен и снова под ружье? Им бы растолковать, их бы сагитировать, но кому?.. А они собирались толпами, митинговали, пускали по ветру разорванные в клочки мобилизационные листы, накаляя себя, сплачиваясь для неосознанных безумств. Эсерам и втихую поджидающим момента золотопогонникам оставалось только подать клич — и пошли громить оружейные склады, сводить арестованных в самый большой в городе кинематограф «Колизей»…

Подбельский возвращался в Москву, увозя с собой решение партактива, в котором выражалась просьба помочь губернским организациям опытными партийными работниками — иначе новой вспышки не миновать. Про свое же, про Тамбовскую почтово-телеграфную контору, решил так: на первой же коллегии предложит уволить всех ее служащих, примерно уволить, с циркулярным оповещением по всей стране. Ничего, недельку дело постоит, зато новые, кто придет на смену, будут свои, надежные.

И еще весь в тамбовских тревогах, уставший, вымотанный бессонными ночами, с неутихшим, похоже, стуком вагонных колес в ушах, подставил себя комиссариатским заботам, с первых же докладов ощущая, что тут, к счастью, вести ждут хорошие.

Николаев приготовил проект декрета о централизации радиотехнического дела, его уже распространили в коллегии, чтобы потом собраться, обсудить. Но главной новостью, как бы уже во исполнение декрета, была открытая Николаевым в Твери, на международной приемной радиотелеграфной станции, хоть и кустарная, по, оказывается, на ходу, еще с войны действующая и по сей час лаборатория или мастерская, трудно сказать, производящая усилительные лампы для приемников. Военное ведомство лабораторией не интересовалось, средств на исследования и приобретение материалов не было, и потому начальник радиостанции Лещинский (его рапорт Николаев считал своим победным козырем) просил Наркомпочтель рассмотреть вопрос о принятии лаборатории под свою опеку со всем ее оборудованием и штатом в пятьдесят девять человек, среди которых находились такой выдающийся инженер и изобретатель, как Михаил Александрович Бонч-Бруевич, и еще несколько опытных, незаменимых специалистов в области радиотелеграфа.

— Я ему говорю, Лещинскому, — с жаром объяснял Николаев, — а если бы у вас было подходящее помещение, станки, если бы вас снабжали, как надо, продовольствием, вы бы сумели покрыть всю потребность в радиолампах? А он: «Еще бы, пожалуй, перекрыли. Только вот насчет станков, продовольствия, простите, очень уж отдает фантазией». Я снова. Говорю, что доложу товарищу Подбельскому, он доложит Владимиру Ильичу… Ленин, говорю, так горячо поддержал идею гражданского радиотелеграфа…

Подбельский улыбнулся.

— Словом, в рапорте начальника станции есть немалая доля и вашего участия?

— Есть, конечно. Ну и что же, Вадим Николаевич? Люди идут к нам, хотят работать, и мы уже сейчас решением коллегии, не дожидаясь утверждения декрета в Совнаркоме, можем реорганизовать лабораторию в Твери. Залежский и Семенов эту идею вполне поддерживают. Да вы вспомните, как налаживали связь с Сибирью! Фактически мы, Наркомпочтель, уже взяли радиотелеграф в свои руки! Но его нам же и развивать, технически усовершенствовать…

— Согласен, я согласен, Аким Максимович, — Подбельский пристукнул ладонью по столу, как бы припечатывая сказанное. — Не тратьте слов, готовьте решение коллегии. Но Владимиру Ильичу пока говорить ничего не будем. В первых числах поставим декрет на утверждение СНК, а потом… потом я, знаете, хотел бы сам съездить в Тверь, посмотреть. Владимир Ильич, он ведь, знаете… его не проведешь общими словами. Спросит, а мне что, краснеть? Нет уж, давайте потерпим. Лабораторию возьмем, а с дальнейшей ее судьбой чуть повременим.

Николаев нетерпеливо взмахнул рукой:

— Так можно теперь съездить. За день обернемся, Вадим Николаевич!

— За день… Съезд Советов на носу, надо готовить отчет по ведомству. Тоже задачка — ничего не забыть.

Он стал говорить о съезде, о материалах, которые ему потребуются по радиотелеграфу, и Николаев записывал, кивая, а под конец все же спросил:

— Но после съезда, сразу, мы поедем в Тверь, да?

— Прямо с последнего заседания, — засмеялся Подбельский. — Мне как-то Бонч-Бруевич сказал, что я жму на него так, будто в правительстве нет комиссариата важней, чем почтовый, а вы — на меня, вроде у нас нет забот важнее, чем радиотелеграф!

Николаев посмотрел лукаво, тоже усмехнулся.

— А ведь и правда нет, Вадим Николаевич. И вы знаете, а вернее, чувствуете, что нет. Все отомрет в средствах связи, уступит место радиотехнике. И не только в средствах связи, она принесет живой театр в каждый дом, в избах зазвучат симфонические оркестры. Даже страшно подумать, что мы стоим у начала всего этого, что от нас зависит скорость головокружительного прогресса!

Потом, работая над докладом съезду Советов, Подбельский вспомнил эти слова Акима Николаева. Нет, в докладе нашлось место и традиционным средствам почты — сколько надежд вселяли те же три тысячи вновь открываемых отделений! Удлинялись почтовые линии и тракты, отделения брали на себя новые функции: распространение печатных изданий, прием объявлений, не говоря уже о том, что при каждом из них должна иметься сберегательная касса. Но рядом со всем этим прочно встала строка из «головокружительного» — о подготовке организации воздушной почты, а радиотелеграф, его настоящее и будущее, занял целый раздел — и о том, что газеты ряда городов уже получают радиобюллетени из Москвы, и о сотнях специалистов, разбросанных бурными событиями по стране, которых ведомство берет на учет, и о научной лаборатории, появившейся недавно у Наркомпочтеля, и даже о том, что ведомство имеет совершеннейший тип приемного радиоаппарата конструкции Бонч-Бруевича, который превосходит (данные Николаева) все существующие приемники всех стран.

Может быть, чуть-чуть в пику военному ведомству в докладе говорилось: «В будущем мы создадим радиостанции, которыми снабдим броненосцы и аэропланы, подводные лодки и города». Это была его, Подбельского, собственная мысль, его вера.

Стоило бы сказать и об эмблеме советской почты — новой марке, но он поостерегся: рановато, еще не все ясно. По поводу проектов марок, предложенных Луначарским, он ответил, что настаивает на том, чтобы вместо слов «Республика Россия» на них значилось: «Социалистическая Россия». Нарком просвещения, однако, не принял предложения, переговорил с Лениным, и вот Горбунов, секретарь СНК, передал, что Владимир Ильич согласился с новым предложением Луначарского, чтобы на марках стояло: «Советская Россия». Что ж, хорошо, так приемлемо. Но о рисунке новой марки все-таки надо еще подумать. Важно, очень это важно…

А с военными зачем пикироваться? Лучше с ними советоваться заранее. Переданный в СНК проект декрета о централизации радиотехнического дела после обсуждения был возвращен для доработки, с требованием в трехдневный срок представить заключения наркоматов по военным и морским делам.

Но это значит, что новое обсуждение не сразу, а после Пятого Всероссийского съезда Советов. Съезд открывался 4 июля.

На первое заседание съезда Подбельский шел в приподнятом состоянии — как же, собирается высший орган власти в стране, и он, его постоянный представитель, нарком, будет держать отчет в том, что сделано и что впереди. Анна Андреевна волновалась, стояла рядом, когда он перед зеркалом тщательнее обычного завязывал трикотажный, в поперечных полосках галстук, поправила ему шляпу — с тугим верхом, упруго загнутым краем полей. Он ободряюще кивнул ей, привычно прижал под мышкой портфель — там лежал его доклад съезду.

Уже накануне, на заседании большевистской фракции, стало ясно, как прочно спаяны делегаты-коммунисты: голосовали резолюцию и против не выступил ни один. Радовало и общее соотношение голосов на съезде: 773 коммуниста, а левых эсеров — 353. Политика СНК, судя по всему, должна бы получить одобрение.

Должна… «Левые», однако, думали иначе.

После доклада Ленина на трибуну ринулся член левоэсеровского ЦК Камков, и только громкий шум в зале остановил его ругательскую речь. Камкова сменил Черепанов, тоже член ЦК, и перешел к угрозам. Их продолжила Мария Спиридонова, лидер «левых», красивая, истерически взвинченная, она не скрывала, что мира между двумя правящими партиями отныне быть не может.

Подбельский оглядывал зал: сотни лиц, тянувшихся по рядам, по высоким, в тусклой позолоте ложам и ярусам. Не впервые уж находил взглядом темный пиджак, черную косоворотку и по-восточному выразительное лицо, чуть прикрытое стеклышками пенсне: Прошьян. Тоже член левоэсеровского руководства, он почему-то не выступал, даже не обнаруживал ни единым жестом своего отношения к происходящему. Застыл в широком кресле, чуть привалившись вбок. И вдруг вспомнилось: так же неподвижно он сидел в своем бывшем наркомовском кабинете на Большой Дмитровке. Хвалил Ленина, его политику, а потом, стоя возле двери, бросил: «Наша партия, верьте, момент не пропустит… Не знаю, встретимся ли, пересекутся ли наши дороги». Позже они не встречались: Прошьян работал в Высшей военной коллегии.

Но о чем же он думал теперь, каменный, непроницаемый Прошьян?

 

2

Комендант Большого театра заглянул в ложу, сообщил, наклонившись к самому уху:

— Вам нужно срочно в Кремль.

— А где Свердлов? — спросил Подбельский.

— Он там…

Подбельский подхватил портфель, быстро спустился к выходу.

После прохлады вестибюля площадь дохнула зноем; возле колонн горячий ветер гнал бумажки, шелуху семечек; над «Метрополем» висела низкая темная туча, обещая затяжной, бурный ливень.

Автомобиль стоял недалеко. Подбельский направился к нему, но тотчас передумал, прошел обратно в высокие двери театра. Свердлов должен был уже два часа назад открыть заседание съезда, партер и ярусы, полные делегатов, истомились в ожидании, а он, оказывается, в Кремле. И надо немедленно туда… Значит, что-то срочное, быть может, тревожное…

На первом этаже, в комендатуре, он снял телефонную трубку, вызвал комиссариат. Залежского на месте не оказалось, попросил других членов коллегии — их тоже не было. Телефонистка уже хотела разъединить, но вдруг попросила обождать: отвечают.

Послышался голос Николаева. Тот почему-то обрадовался звонку, намеревался, видно, чем-то поделиться, но Подбельский оборвал:

— Аким Максимович, я срочно еду в Кремль. Прошу вас, никуда не отлучайтесь от телефона! — И снова передумал: — Впрочем, нет. Вы тоже приезжайте. Можете понадобиться.

В здании Совета Народных Комиссаров сразу же, от первых встреченных на лестнице, узнал новость: около трех часов дня, совсем недавно, в германском посольстве брошены две бомбы, посол Мирбах тяжело ранен, возможно, уже скончался. Чье это художество, было пока неизвестно, но дело явно принимало худой оборот.

Бонч-Бруевич, торопливо выскочивший из кабинета, успел на ходу бросить:

— Позаботьтесь о телеграфе и телефоне, Вадим Николаевич! Я еду в Денежный, в посольство. Если что, обращайтесь к Свердлову, он сейчас у Владимира Ильича…

Свердлов почти тотчас же появился сам. Как всегда невозмутимый, медленно прошелся по приемной, повторил то же самое: телеграф, телефон, возможны всякие осложнения. Сам он вместе с Лениным и Чичериным собрался ехать в германское посольство, чтобы выразить соболезнование, а точнее, негодование этим актом политической провокации, чтобы сообщить о мерах, принятых правительством к обнаружению убийц.

Подбельский уже видел телефонограмму, подписанную Предсовнаркома, — она ушла полчаса назад во все райкомы РКП(б), Совдепы, штабы Красной Армии Москвы: «…Это явное дело монархистов или тех провокаторов, которые хотят втянуть Россию в войну в интересах англо-французских капиталистов, подкупивших и чехословаков. Мобилизовать все силы, поднять на ноги все немедленно для поимки преступников. Задерживать все автомобили и держать до тройной проверки».

В пустовавшем кабинете секретаря ВЦИК Подбельский набросал на листке бумаги, что надо сделать: остановить передачу телеграмм по всей республике, за исключением тех, что будут подписаны Председателем Совнаркома и Председателем ВЦИК, ну и, конечно, наркомом по военным делам. Это первое. Кроме того, нужен пароль, известный узкому кругу людей, — для телефонных разговоров; связь с другими городами только по этому паролю. Сбоку перечислил, кто должен знать пароль: Ленин, Свердлов, народные комиссары Чичерин, Луначарский (в Петрограде) и еще, пожалуй, два-три человека…

Снял трубку телефона, приказал никаких телеграмм больше не передавать — впредь до особого распоряжения. Потом позвонил на Загородную телефонную станцию и тоже отдал распоряжения насчет переговоров. Так. Что еще?

Посмотрел на часы — стрелка подползла к пяти. За окном ярко светило солнце, отбрасывало на булыжник плаца длинные предвечерние тени. Гроза обманула, не собралась.

А Николаев все не появлялся. Подбельский оглядел стол, за которым сидел. Справа, придавленный тяжелым пресс-папье, лежал список телефонов Кремля; в особом столбике все важные телефоны в городе. Подбельский наклонился, вглядываясь в фамилии, колонки цифр. В голове бухнуло: Центральная станция! Ведь если ее кто-то захватит, весь этот список обратится в нуль, в чепуху!.. Займет? А кто должен занять?.. Кто! В октябре прошлого года нашлось кому, а потом пришлось палить в Милютинском из бомбомета. И сколько часов и дней ВРК был без телефона — выключили барышни под смешки юнкеров… Ну нет, теперь будет не так. В случае чего разом выключаем станцию, пусть лучше весь город останется без телефонов… Мы выключаем, сами, а потом включаем только те номера, которые нам нужны. Вот так! Пусть это будет уроком Октября. Научились!..

Он взял еще один чистый лист и наверху написал: «Порядок включения телефонов». Потом, скользя пальцем по списку, стал заносить на лист нужные номера — сначала Ленина, Свердлова, Бонч-Бруевича, за ними штаба Московского военного округа, Моссовета, комендатуры Кремля…

Николаев все не появлялся. Подумалось: наверное, не оказалось автомобиля, надо было сразу послать свой. Он выписал из списка еще несколько номеров. За дверью послышались быстрые шаги, в отдалении коридора — возбужденные голоса. Подбельский встал, поднялся на третий этаж, в Совнарком.

Бонч-Бруевич, казалось, занял собой все пространство приемной — голосом, решительностью, тем, что непрерывно разговаривал по телефону, отдавал приказания, быстро черкал распоряжения на записках. И всегда-то убежденный в своей правоте, он теперь был убежден вдвойне, потому что успел побывать там, все увидеть своими глазами.

— Бомба, оказывается, разорвалась одна. А вообще-то Мирбаха застрелили. Блюмкин, левый эсер. Он и Андреев проникли в посольство по подложному документу ВЧК… Дзержинский, когда приехал в Денежный, в посольство, не поверил своим глазам: впопыхах налетчики оставили мандат, и там его подпись! Ну, а дальше все сразу выяснилось: восстал конный полк ВЧК, где командиром Попов… Блюмкин бежал в его штаб, что на Покровке, в Большом Трехсвятительском переулке. Дзержинский отправился туда, к Попову, и только что стало известно, что он арестован. Представляете? Дзержинский арестован!

— Значит, это «левые», — задумчиво, скорее самому себе, сказал Подбельский. — Начали криком, а кончили мятежом.

— Вы еще не знаете, что они потребовали заменить караулы в Большом театре, чтобы стояли их часовые. Убийство Мирбаха — это скорее всего сигнал, начало. — Бонч-Бруевич умолк, снял трубку телефона, но тут же положил на рогульки. — Подвойский уже получил указание двинуть войска. А сейчас Владимир Ильич распорядился собрать наркомов на экстренное заседание.

Подбельский покачал головой:

— Я не смогу, вероятно. Надо срочно заняться телеграфом, телефоном.

Бонч снова потянулся к телефонной трубке.

— Да, да, конечно, Владимир Ильич это одобрит. Несомненно.

— Я звонил на телеграф, там есть караул, пока все спокойно. Но я сам съезжу туда. А вот на Центральной телефонной станции охраны нет. С минуты на минуту я жду Николаева, можно послать его туда, но ему нужен караул.

— Поговорите с Данишевским. Латышский полк приведен в боевую готовность, вызваны грузовики… Впрочем, сейчас я напишу записку.

— Пометьте сразу, что она для Николаева. Я не буду задерживаться. Дождусь его — и на телеграф…

 

3

Митинг устроили во дворе, горой сбегавшем вниз, к булыжнику Подкопаевского переулка. Матросы, подбирая на колени деревянные коробки маузеров, укладывая рядом винтовки, стали первыми усаживаться на пыльную траву, а солдаты жались кучками, потом все же растеклись по сторонам, и когда Спиридонова, в широкополой шляпе, с игривой улыбкой на губах, прошла сквозь толпу, получилось как в римском амфитеатре. Прошьян хотел двинуться следом, но сделал всего шаг и остановился, смотрел, как к Марии приближался Карелии, сутулый, в несвежей рубашке апаш, выложенной на воротник пиджака; рядом с ним шагал Боренька Камков, длинноногий, в мягкой косоворотке, туго стянутой ремнем.

Прошьян перевел взгляд к стене дома, туда, где в окружении матросов стоял Дзержинский с Беленьким и еще двумя своими сотрудниками, и удивился двусмысленности своего стояния между теми и другими: похоже, с особым мнением! И, словно боясь, что кто-то именно так и подумает, стал боком спускаться к ораторам.

Карелин уже что-то кричал; Спиридонова смеялась, щеки ее густо, неестественно розовели, и только у Камкова лицо было хмурым, он прикусил губу и несколько раз с силой дернул за козырек фуражки.

— Товарищи! — вдруг громко выкрикнула Спиридонова. — Я хочу, чтобы вы поняли, какой груз взвалила история на ваши натертые ремнями ружей плечи. Вся Россия, преданная и проданная большевиками, смотрит на вас! В тяжкую минуту, когда правительство танцует под дудку немецких империалистов, когда революции, открывшей русскому крестьянству путь к светлому будущему, угрожает опасность, наш Цека, Цека партии социалистов-революционеров, пришел к единственно правильному выводу — смелым и открытым актом террора положить конец унизительному миру в Бресте, который заключили большевики!..

Крик не то радости, не то сочувствия прокатился по травяному склону. Многие повскакали с мест, и в ответ на эти крики Спиридонова одним движением сняла свою широкополую шляпу и помахала ею.

Карелин сложил руки рупором и попросил тишины. На склоне кое-как утихомирились.

— Согласно постановлению Цена, — объявил Карелин, все также держа руки у рта, — товарищ Спиридонова сейчас отправится на заседание Всероссийского съезда Советов. Она доложит там, что волею партии левых эсеров русский народ освобожден от Мирбаха!

На травяном склоне снова зашумели, но тонкий голос Камкова перекрыл шум:

— А вы, — Камков выбросил руку, указывая на стоящего возле дома Дзержинского, — вы будете служить нам гарантией безопасности Спиридоновой!

Все, словно по команде, обернулись к стене дома, куда указывал Камков. А оттуда вдруг донеслось неожиданно спокойное:

— В таком случае вам надо заранее нас расстрелять. Потому что, если Спиридонову арестуют, мы первые потребуем, чтобы ее ни в коем случае не освобождали.

Снова возник шум. Карелин что-то сказал Камкову, и тот кинулся вверх по склону, но наверху уже возникло движение, матросские форменки загородили фигуры пленников, двинулись за угол дома.

Спиридонова обеими руками поправила поля шляпы, повернулась к Прошьяну:

— Я не боюсь, Проша! Они меня не запугают!

Он кивнул в ответ, отвернулся. Ощущение бесполезности происходящего здесь, в штабе конного полка ВЧК, внезапно пришло минуту назад, когда он смотрел на матросов, уводящих арестованного Дзержинского, и не отпускало. Впрочем, может, оно пришло еще раньше, когда Дзержинский нежданно-негаданно явился сюда сам? Еще все ликовали, прибегали смотреть на возбужденного, прихрамывающего Блюмкина, повторяли его лихорадочные слова: «Мирбах убит!» А Беленький, такой ненужный в эту минуту, строгий, как гимназический инспектор, позвал Блюмкина за собой, и все уже сразу как-то поблекло, сбилось с задуманной колеи — он-то, Прошьян, сразу ощутил это, понял… Карелин, наверное, тоже. Ведь оправдывался, не наступал, не требовал, когда приехал Дзержинский: «Мирбах убит по постановлению ЦК партии левых эсеров!» Вышло ведь только дерзко, непослушно, не больше. И Дзержинский явился странный, не в военной форме, как всегда, даже сапог на нем не было — брюки навыпуск и какая-то гимназическая серая рубашка, подпоясанная тонким ремешком… Смотрел, как бы пропуская мимо ушей все эти громкие слова: «цека», «партия», «мир», «правительство», и только что ногой не топнул на них с Камковым: «Вы арестованы! Попов, если откажетесь их выдать, я вас пристрелю как предателя!» И пошел к своей машине в полной уверенности, что нашалившие Камков и Прошьян идут за ним… Вот потому-то они и не пошли! Не получалось политики, ерунда какая-то выходила. Юркнули в боковую дверь, и слава богу. Дзержинского окружили матросы, никто не заметил их вполне мальчишечьего бегства. Саблин, тот держался еще ничего, требовал у Дзержинского оружия, и ему помогали, громче всех слышался голос этого грубияна Протопопова, помощника Попова… Вот и теперь — митинг, опять громкие слова. И уж, наверное, в Берлин пришла телеграмма с известием о случившемся в германском посольстве, а здесь, в Москве, пока не видно, чтобы кто-нибудь всерьез принимал всю эту суету в бывшей Морозовской усадьбе. Между тем на нее-то, суету, главный расчет…

Молодой Саблин в щеголеватой военной форме, в новеньких наплечных ремнях вдруг возник рядом.

— Проша, вы что?

Прошьян вскинул голову, сделал вид, что заинтересован появлением Саблина.

— Где Жарков? Готовы они ехать?

— Уже, уже уехали. Вы говорили им о захвате телефонной станции? Экий вы, Проша, медлительный! Ну ладно, я сказал, напомнил. Сначала захватывают здание ВЧК, потом частью сил занимают станцию в Милютинском: там два шага всего от Лубянки… Но учтите, я не стану делать ваши дела, у меня свои. Даром, что ли, вы бывший нарком почт и телеграфов?

— Ладно, — Прошьян поморщился. — Можете не утруждаться.

Ему всегда не нравился Саблин. Не очень говорливый насчет идейных принципов и партийных программ, он ухитрялся исполнять в Красной Армии немалые обязанности комиссара Московского района Западной завесы и одновременно готовил выступление поповцев, взял на себя что-то вроде обязанностей их военного руководителя. «Наполеончик, паршивый Наполеончик», — мысленно обругал Прошьян Саблина и тут же подумал, что в нем заговорила ревность, не иначе. Ведь он сам, как член Военной коллегии, должен быть командиром; он и еще Александрович, этот прожженный авантюрист, под левоэсеровским давлением поставленный в помощники Дзержинскому. Они оба лучше других могли судить о положении в Московском гарнизоне, в отряде ВЧК, их данными пользовался ЦК, принимая решение о восстании. Но Саблину неймется, ишь раскомандовался… А впрочем, какая разница? Даже хорошо, что есть деловитый, в ремнях Саблин и полупьяный матрос Жарков, отправившийся завоевывать здание на Лубянке. Им ведь нечего терять, не о чем жалеть — что они, мальчишки, сделали для революции? Вот и ломают, крушат направо и налево. Вернее, готовы крушить и ломать…

Взгляд Прошьяна снова привлек травяной склон, по которому, кокетливо подхватив длинную юбку, поднималась Спиридонова. С криками, улюлюканьем ей помогали взбираться вверх несколько матросов — в пулеметных лептах, с бомбами у поясов. Вверху, возле угла дома, ломая кусты, выкатился автомобиль — наверное, для Марии, ехать в Большой театр, на съезд.

Где-то неподалеку, в толпе солдат, слышался зычный голос Попова:

— В Покровских казармах, ребята, лафа… Летят вверх тормашками комиссары! Теперь слушать меня! У кого с обмундированием плохо, в каптерку, справа от входа. Там и сапоги, и кое-что другое… душу повеселить. Понятно?

Радостный рев заглушил слова командира полка. Прошьян поморщился: хоть один там понимает, что происходит?

Подошел Карелин.

— Сейчас собираемся в большой комнате. Я хочу предложить, чтобы ты и Черепанов шли в Покровские казармы. Надо поднимать войска…

— А Попов? — сказал Прошьян. — Слышите, что орет? За него уже и казармы, и какие-то казаки, и весь сразу Восточный фронт.

— Энтузиазм, — усмехнулся Карелин. — На митингах всегда полезно.

С минуту они молчали. Прошьян оглядел Карелина с ног до головы и вдруг удивился мысли, что в этом же пиджаке видел Карелина на заседаниях СНК, — тогда еще, до марта, наркома имуществ Российской Советской Республики. Прошьян поморщился. Боже, какой фарс! Но тут же остерег себя, словно сдерживая, преодолевая тошноту: нет, на удар отвечают ударом, все видели, как настойчиво звали большевиков не идти на позорную сделку в Брест-Литовске. Черт с ним со всем, как это теперь выглядит! Снявши голову, по волосам не плачут.

Твердо сказал:

— После захвата Лубянки отряд Жаркова займет телефонную станцию. А телеграфом я займусь сам!

 

4

Подбельский не стал дожидаться, когда грузовики с латышскими стрелками отправятся в Милютинский: Николаев появился в Совнаркоме в седьмом часу, запыхавшийся и смущенный. Как и предполагал Подбельский, он долго и напрасно ожидал автомобиль в комиссариате и в конце концов отправился с Большой Дмитровки пешком. И все бы ничего, путь недальний, но уже раскрутилась по команде Бонча проверка прохожих на подходах к Кремлю, у Манежа патрули кое-как пропускали, а в Кутафью башню — никак; хорошо, объявился помощник коменданта, знавший Николаева в лицо, приказал пропустить. Подбельский к тому времени уже предупредил Данишевского, караул из латышей выделили и грузовики, правда, их еще надо было найти, погрузиться. Он оставил все эти заботы на Николаева, сам только проводил в путь добровольца-мотоциклиста, вызвавшегося сгонять на разведку в Милютинский и, если что, предупредить по дороге караул.

В Охотном ряду Подбельский вдруг изменил маршрут, попросил шофера прежде заехать на Дмитровку, в комиссариат. Долгое ожидание Николаева навело на мысль, что так, в одиночку, хоть и со всей полнотой власти, он ничего не сделает. Нужны помощники, и нет одного — пусть его заменяет другой.

К счастью, заседал ЦИК Потельсоюза. Подбельский стремительно вошел в зал, склонился над ухом Любовича — он был председателем, — попросил срочно предоставить ему слово.

Коротко рассказал о том, что случилось в Денежном переулке, в германском посольстве; осторожно, как бы вскользь заметил о пришедшем в неповиновение отряде Попова и о том, что события могут иметь отклик в других районах города. От слова «мятеж» он воздержался — уже когда начал говорить, вдруг пришла мысль, что перед ним не только коммунисты: в ЦИК союза, избранный первым пролетарским съездом, вошли и эсеры, и анархо-синдикалисты, и максималисты — кто знает, не было ли кому известно сейчас больше, чем ему?

Но опасения, пожалуй, были напрасны. Он видел на лицах неподдельное возмущение, с мест полетели реплики, предложения всем составом ЦИК поступить в распоряжение Совнаркома, и он поднял руку, остерегая:

— Пока, товарищи, в такой мобилизации нет нужды. Гарнизон Москвы приведен в готовность, и он справится, если что. Но я хочу заметить, что как народный комиссар горжусь вашим единодушием. Оно говорит о том, что наша борьба за единение в профессиональном союзе дала прекрасные плоды… Мы могли бы для верности выделить лишь нескольких человек и послать их на телеграф — для устройства контроля и содействия караулу. Трех, я думаю, было бы достаточно.

Любович встал и тут же предложил двоих: Ермоленко и Ефретова. Подбельский их знал: Ермоленко представлял в ЦИК Томский почтово-телеграфный округ, а Ефретов — Петроградский почтамт, оба были коммунистами.

С места крикнули:

— Лихобабина! Он боевой!

Любович чуть слышно пояснил: «Максималист». Подбельский понимающе кивнул. Лихобабин тоже был известен — действительно боевой, за ним шла слава человека, много сделавшего у себя в Харькове для того, чтобы повернуть почтовиков в поддержку Советской власти: входил в «комитет пятнадцати», резко высказывался против саботажнической забастовки, декларированной Нижегородским съездом, а в нынешнем ЦИК его избрали одним из секретарей президиума.

«Ничего?» — уже взглядом переспросил Любович, имея в виду партийную принадлежность Лихобабина, и Подбельский кивнул в ответ: ничего. В конце концов даже хорошо, Советская власть — общая, и защищать ее политику надо всем.

Он шел к машине и чувствовал, как удовлетворение, даже гордость, о которой он говорил там, в зале, физически ощутимо охватывает его. Оставило напряжение, которое он словно бы вез на себе из Кремля, и чувство тревоги, какой-то неясной неизбежности. Все выходило не так, как в Октябре. Тогда перед ним была стена, сущая стена людей, владеющих тайнами передачи телеграмм и отправки писем, они могли делать, что хотели, против власти, закона, сила была на их стороне, на стороне каких-то комитетов, союзов, резолюций, собраний, их почтовой «демократии», и нужно было все переменить — и комитеты, и прежние резолюции, чтобы безмерно огромная машина связи в России была послушна власти, чтобы саботаж не был прямым ответом на каждый приказ и декрет. И значит, путь борьбы за новый Потельсоюз был верный, значит, был прав он, Подбельский, добившийся, чтобы дело Советской власти было и делом союза, желанием людей, а не послушной реакцией на команду сверху, как хотел того прежний нарком Прошьян… Вот, кстати, он сейчас там, в головке мятежников, — член ведь их ЦК. И пусть он попробует приказать почтово-телеграфным служащим! Посмотрим, что они скажут!..

— Теперь на телеграф? — спросил шофер.

— Да, но прежде заедем в Цека Потельсоюза. Туда, ближе к Покровке, у Чистых прудов…

— Известное дело, — усмехнулся шофер. — Бывший ресторан «Прогресс»…

С Дмитровки свернули на бульвары, быстро миновали Трубную площадь, булыжную крутизну возле Рождественского монастыря. Навстречу попалось два трамвая, но прохожих на тротуарах было меньше обычного — это бросилось в глаза уже за Сретенкой, за широким въездом в Милютинский переулок.

На перекрестке возле Мясницкой шофер свернул, проехал дальше, делая круг по переулкам, чтобы потом выбраться на бульвары, как положено, по движению. Он, видно, поздно заметил двух всадников, как темные тени выступивших из-за угла, очень резко нажал на педаль, для верности рванул еще и тормозной рычаг.

Лошади напугались, затанцевали, выбивая подковами звонкую металлическую дробь; всадники, пригибаясь к гривам, удерживали их, стараясь все-таки загородить проезд.

— Чей автомобиль?.. Кто едет?

Подбельский привстал на сиденье:

— Народный комиссар почт и телеграфов!

Тот, что спрашивал, что-то сказал другому, но лошадь под ним дернулась, он взял ее шенкелями, туго натянул поводья и что-то снова спросил. И в эту минуту произошло неожиданное: автомобиль вдруг рванулся, вкатился боком на тротуар и, огибая всадников, почти касаясь стены дома, проскочил вперед, завывая мотором.

Подбельского отбросило назад, он повалился на сиденье и тотчас обернулся, провожая верховых взглядом, но они быстро пропали из виду, потому что автомобиль круто свернул в переулок, с разгона вылетел на бульвар.

— Вы что? — сердясь и не понимая, крикнул шоферу Подбельский. — У меня пропуск, патруль бы нас пропустил!

Шофер отозвался лишь через несколько минут, когда притормозил возле бывшего «Прогресса»:

— Простите, Вадим Николаевич. Не понравились мне эти конные. Латыши в Кремле, пока я вас поджидал, сказывали, что у них конницы нет. Может, эти и бунтуют? Здесь ведь до Покровских казарм рукой подать, и штаб в Трехсвятительском — рядом…

— Какая чепуха! Мы не вооружены, представляем Совнарком. Кто имеет право нас задерживать? — Подбельский громко хлопнул дверцей, вошел в подъезд.

Сторожиха объявила, что занятия окончены, все ушли, но он все-таки поднялся невысоким лестничным маршем в бывший ресторанный зал. Двинулся вперед, обходя столы, заглядывая в закутки между шкафами. И правда, никого. Жаль. Здесь бы, поблизости от телеграфа, от почтамта, можно было оставить верных дежурных. Да, жаль. И время потеряно.

Снял шляпу, вытер платком лоб. Вернулся назад, посмотрел в окно, выходящее на бульвар. Солнце клонилось к закату, и под деревьями бульвара тени густели почти как в сумерках, а левее чуть сквозила серебром вода пруда. Машина стояла под окнами, отсюда, со второго этажа, впрочем невысокого, была видна ее внутренность — кожаные сиденья, валик откинутого назад брезента, шофер, привычно застывший за рулем. Пожалуй, надо ехать. На телеграф. Скорей.

Он уже было двинулся с места, только еще раз, последний, окинул взглядом автомобиль и трамвайные рельсы за ним, и ограду бульвара, и деревья. И тут взгляд зацепился за что-то новое, чего не было прежде, — там, где сквозь листву отсвечивала вода, шли люди. Много, человек тридцать. Они шагали тяжело, расплывчатой, колыхающейся массой, и вот уже стало различимо, что это матросы. Над плоскими фуражками без козырьков торчали штыки, и темные рубахи у многих перекрещивали пулеметные ленты… Так уж давно никто по Москве не ходил. Кто они?..

Опять вспомнился конный патруль. Странно, почему конники не преследовали автомобиль? А теперь эти…

Подбельский сделал быстрый шаг в сторону, не отрывая взгляда от улицы. Матросы уже подходили к автомобилю, потом окружили его. Один, рослый, с маузером на боку, вскочил на подножку и что-то спросил у шофера, и все как по команде повернулись к окнам, похоже, смотрели на него, Подбельского.

Так было всего с минуту, и тотчас темные рубахи отхлынули от автомобиля, потянулись в подъезд, и Подбельский понял, что это — за ним. Значит, и патруль был их, мятежников, и эти тоже из Трехсвятительского — Бонн сказал, что в отряде Попова много матросов…

Он отпрянул от окна, почти бегом проскочил заставленное столами пространство, рванул шпингалет на раме окна в боковой стене здания — окно выходило в переулок. Выглянул: кажется, никого. Вскочил на подоконник, присел и прыгнул со второго этажа вниз…

 

5

Погрузить отряд латышских стрелков на два грузовика и тронуться в путь, на охрану Центральной телефонной станции, Николаеву удалось лишь в восьмом часу. Но ехали быстро — патрули своих не останавливали. Лишь в начале Мясницкой в крышу первого грузовика, где сидел Николаев, забарабанили, требуя остановиться. Из кузова спрыгнули трое, быстрым шагом направились к тротуару.

Николаев отворил дверцу, встал на подножку, сердясь и не понимая, что случилось.

На тротуаре в странном каком-то виде стоял солдат с винтовкой наперевес, а еще две винтовки висели у него на обоих плечах. Рядом с солдатом жались двое штатских. Как только стрелки приблизились, штатские вскинули руки вверх, а тот, с винтовками, что-то сказал и засмеялся. Потом засмеялись и стрелки, один махнул рукой, похоже советуя конвоиру продолжать свой путь.

— Ну что там? — нетерпеливо спросил Николаев рослого латыша, затянутого в ремни, с наганом на боку.

— Это же наш мотоциклист! Он поехал на разведку, проверить, как на станции. Мы удивились, что он идет пешком и у него столько винтовок, — губы латыша чуть заметно тронула улыбка.

— И где же его мотоцикл?

— Левые эсеры захватили. Их караул уже там, на станции. Они приказали трем своим дружинникам отвести мотоциклиста в Трехсвятительский, а он вот тут, неподалеку, выхватил у одного винтовку, направил на другого, и тот сдался. А третий — представляете? — бросил оружие и убежал без оглядки. Вот он теперь ведет своих пленников в Кремль.

Николаев покачал головой.

— Мятежники! Водевиль, настоящий водевиль! — Помолчав, он прибавил: — Сделаем так: как только остановимся у станции, сразу вынимайте из кузова пулеметы. Разговоров с караульными никаких не вести, говорить буду только я. Передайте всем!

Через несколько минут оказались на месте. Николаев чуть помедлил, ожидая, когда первый пулемет окажется на земле, потом вылез из кабины, подошел к металлической решетке, ограждавшей вход на станцию; оттуда с любопытством поглядывал на приехавших невысокий солдатик.

— Открывай! Мы из штаба Попова. Приехали вас сменить.

— Что-то рано, — возразил солдатик, но засов отодвинул, и металлический звук гулко отдался под каменным сводом. — С полчаса мы всего. Как ВЧК на Лубянке отвоевали, так и сюда…

— Приказано установить усиленный караул, — сказал Николаев и показал рукой, чтобы следом за ним катили пулеметы. — Где старший?

— Тут, рядом, — по-прежнему мирно отозвался караульный. — Все они тут, не разбрелись еще по дому.

За железными воротами под аркой входа стоял мотоцикл, и Николаев понял, что это тот, захваченный, хозяин которого преспокойно шагает сейчас в Кремль с трофейными винтовками на плечах. От этой мысли стало спокойнее, и он даже прикрикнул на человека в военной форме, вышедшего в коридор на голоса.

— Ну где вы там? Спите? Приехали вас сменить. Приказ Попова!

Встречавший вытянулся, козырнул.

— Слушаюсь! Нам на ваши автомобили погружаться?

— Еще чего! Строем пойдете. Грузовики предназначены для выполнения другого задания.

Молчаливые латыши тем временем уже вкатили два пулемета в караулку. В комнате было сильно накурено; караульные — человек десять — не реагировали на происходящее: кто стоял распоясанный, кто жевал, двое или трое разлеглись на деревянных диванах. Кроме винтовок, оружия у караула не было, и все в комнате с почтением и опаской поглядывали на ребристые стволы «максимов», угрюмо глядевшие от широко распахнутой двери.

Матрос, единственный в солдатском карауле, не вставая с дивана, мечтательно воскликнул:

— Вот это жизня! По мне… Час послужил — и смена! А что, братцы, остался еще спиртик в Трехсвятительском? Сейчас бы горло промочить, самое время!

Матроса затеребили, чтобы поторапливался, он стал искать бомбы, все приговаривал: «Да я их тут отстегнул, две… лимонки». Потом вспомнил, что отдал их кому-то из оставшихся на Лубянке, опоясался черным ремнем с кобурой, вразвалку пошел к выходу, и было видно, что спирту он уже хлебнул предостаточно.

Николаев тем временем вполголоса отдавал приказания, расставлял людей. Грузовики загнали во двор, и ворота снова закрыли. Один из пулеметов поставили в окне так, чтобы держать под прицелом вход на станцию. Три группы стрелков отправились в обход здания.

Первым из персонала телефонистов, кого увидел Николаев, был старший инженер Коробов. Они встречались прежде в комиссариате, Коробов знал, что Николаев занимается радиосвязью, и теперь был крайне удивлен его появлением на станции. Впрочем, удивлялся он недолго: два стрелка с винтовками, стоявшие позади Николаева, без слов, одним своим видом объясняли, в чем дело.

— В городе мятеж, — сказал Николаев. — Я уполномочен наркомом Подбельским выключить станцию.

— Как? Всю? — брови Коробова поползли вверх.

— Да, всю. Все телефоны до единого.

Коробов растерянно молчал.

— Я… не могу. Это противоречит правилам!

— А то, что станцию занял караул мятежников, — это не противоречит? И вы, между прочим, преспокойно сидите, занимаетесь обычным своим делом!

— А что я мог? — запальчиво возразил Коробов. — Они ничего не требовали, станция нормально обслуживает город…

— И штаб мятежников тоже! — Николаев уже терял терпение. — Вы начнете, наконец?

Коробов вышел из-за стола.

— Хорошо, я повинуюсь. Но вся ответственность ляжет на вас!

Пройдя коридор и несколько лестничных маршей, старший инженер несколько успокоился. Спросил:

— Вы имеете в виду обесточить станцию? Отключить питание?

— Ни в коем случае! Отдайте распоряжение отключать телефоны по залам, но полностью. Потом мы включим те, которые нужны. — Николаев достал из кармана листок, который передал ему в Кремле Подбельский, и показал Коробову. — Вот список, составленный народным комиссаром.

Стрелков с оружием, по два человека, Николаев направил для контроля по этажам, себе назначил зал «А». Коробов собрал техников, сам первый выключил несколько панелей. Черная фибра с сотнями гнезд выглядела непривычно сиротливой без проводников-соединителей. Телефонистки удивленно смотрели со своих высоких табуретов, снимали наушники, не зная, радоваться ли неожиданному отдыху или ждать чего-то худшего.

Осталось выключить еще несколько панелей, и вдруг в дверях зала, где стоял часовой, раздались голоса. Кто-то громко настаивал, чтобы его пропустили.

Николаев быстро подошел к двери. Это шумел, оказывается, комиссар станции Пупко. Круглое лицо его с темными густыми бровями покраснело от раздражения, голоса он не сдерживал, размахивал в такт словам сжатыми кулаками:

— Почему меня не спросили? Я сижу, работаю, а тут приезжают… с пулеметами! Или я не комиссар станции? Или меня уже уволили?

— Успокойтесь, Самуил Яковлевич. Время не терпит. А я исполняю приказ Подбельского. В городе мятеж!

— Мятеж — это когда захватывают Центральный телефон! Вот, как вы!

— Мы его, между прочим, только что освободили. У вас на станции стоял караул левых эсеров… Или они вас больше устраивают?

Пупко снова замахал кулаками:

— Пусть меня сначала отстранят как комиссара, только потом я разрешу бесчинствовать на станции! Я здесь хозяин…

Николаев помолчал, выразительно вздохнул, показывая, что терпение его кончилось.

— О вашей дальнейшей судьбе говорить сейчас нет времени. Простите. — И приказал стрелку: — В зал не пускать!

Коробов поджидал его с наушником и рожком микрофона в руках. Вместе они подошли к щиту с гнездами кремлевских телефонов. Телефонистка слезла с табурета, посторонилась. Николаев достал из кармана список.

— Первым включаем телефон Предсовнаркома…

Коробов взялся за проводник со щупом, но тут же положил его на место. Приладил на грудь Николаева микрофон, надвинул на голову пружинящую скобу с наушником. Делал он это тщательно, будто готовясь к торжественному событию, лицо его порозовело.

Волнение передалось и Николаеву. Он кивнул, чтобы Коробов включал, напряженно следил, как штекер плотно вошел в латунное, тускло блестящее гнездо, и почти физически почувствовал, как по проводам пошел ток, как вот теперь в переговорной будке, рядом с кабинетом Ленина, уже звонит звонок…

— Алло!

Он ждал ответа, был весь в напряжении, но голос Владимира Ильича все равно показался неожиданным. И мнилось, прошла вечность, пока он смог сказать первое слово:

— Докладывает Николаев. С Центральной. Здесь был караул левых, мы его удалили. Станция теперь полностью выключена. Работает только ваш телефон, Владимир Ильич…

— Немедленно включайте по списку наши телефоны. Включайте Московский штаб.

— Хорошо. На всякий случай, Владимир Ильич, мой телефон… — Николаев осекся, вскинул глаза на Коробова, тот сразу понял, шепотом подсказал. — Мой телефон: тридцать пять — восемьдесят один…

 

6

Подбельский пробежал несколько шагов и лишь тогда почувствовал, как все-таки больно ногам после прыжка со второго этажа. Левую лодыжку сдавило, на пятку можно было ступать с трудом. Но он бежал и бежал, прижимая к боку портфель, а другой рукой придерживая шляпу.

Впереди переулок был безлюден, погони тоже пока не было, он видел, что не было, и все же поминутно оглядывался назад, пока не попалась подворотня и он не юркнул в нее, надеясь, что двор проходной, — тогда матросы совсем потеряют его из виду, а путь к недальнему отсюда зданию телеграфа окажется даже короче.

Теперь он понял, что конный патруль, как и предполагал шофер, был левоэсеровский, а не погнались всадники за автомобилем потому, что не очень надеялись сами справиться с арестом; они просто сообщили матросам, и те пришли… Черт! Надо же было попасть в такую ловушку!

Радости от того, что избежал ареста так удачно, прыжком со второго этажа, нашел выход из здания, он не испытывал; чувствовал только злость. Мятеж, восстание, которое прежде представлялось лишь как печальная возможность, обернулось для него грубой, насильственной реальностью.

Еле переведя дух от бега, с еще большей силой ощущая боль в ноге, он сразу, без лишних слов протянул часовому пропуск, и тот почтительно посторонился в дверях, пристукнул прикладом. Показал пропуск и начальнику караула, рослому молодцу со светлым чубом, не умещавшимся под фуражкой, — этот сидел за столом и преспокойно читал газету; пропуск он внимательно изучил тоже сидя и лишь потом встал, справился, что угодно.

— Немедленно выделите мне десять солдат. Надо отбить у мятежников мой автомобиль и шофера… Это недалеко здесь. Они сделали попытку меня арестовать.

Начальник караула сложил бумажку пропуска по сгибам, вернул, зачем-то выдвинул и снова задвинул абсолютно пустой ящик стола.

— Не могу.

— Как так? Ведь угонят! Наличие автомобиля усилит противника!

— Может быть. Но меня поставили здесь охранять телеграф, а не гоняться за автомобилями.

Боль в ноге не проходила, теперь болела и рука, которой он, видимо, оперся, когда коснулся каменных плит тротуара. Взялся другой рукой за край стола, сказал, как мог, твердо:

— Я вам приказываю!

И на эти слова чубатый не прореагировал.

— Приказывать начальнику караула может только лицо, которое его поставило сюда. Пришлите новый караул и командуйте им, как хотите!

— Ну что ж, я постараюсь это сделать.

Подбельский, прихрамывая, выскочил из караулки. Следом послышались шаги, он сразу не понял, что его догоняют, но в коридоре кто-то окликнул, и он, досадуя на задержку, остановился. Невзрачного вида солдат в выгоревшей, застиранной рубахе и такой же, совсем потерявшей защитный цвет, фуражке подбежал с радостным видом, прижимая руки к бокам, отрекомендовался:

— Я вот… Цыганов. Не помните? Ну, в октябрьские дни к вам в Моссовет приходил. Дождь еще, помню… Вместе, товарищ комиссар, в санитарной карете сюда ехали… чиновников усмирять от саботажа…

Подбельскому было трудно перестроиться, отойти от своих недавних забот, и он отозвался торопливо:

— Да, да, как же. Помню.

— Нет, вы как следует представьте, — настаивал солдат. — Цыганов моя фамилия. Дождь, помню, как из ведра, шинель аж до нитки промокла. А Никита Морозов, начальник караула, говорит, чтоб без комиссара не возвертался! Я двое суток тогда совсем не спал, сижу у вас там в комнате, вы совещаетесь, а я и заснул на стуле…

Подбельский улыбнулся.

— А верно! Вспомнил, хорошо теперь вспомнил… И вот тот, — он кивнул в сторону караулки, — и есть Никита Морозов?

— Где там! С чехословаками Морозов воюет. А этот — Матвеев, тоже строгий человек. Мы раньше, до революции, в пятьдесят шестом запасном служили, а потом переформировки, то да се, теперь в первом караульном полку… Я слышал, вы просили Матвеева подмогу дать. Ну, автомобиль ваш… Так он не может, Матвеев. Вы лучше у нас в Покровских казармах спросите, там — разом! Хоть роту, хоть целый батальон.

Подбельский покачал головой.

— Мне только и не хватает отправиться в Покровские казармы. На полдороге к ним все и случилось, возле Чистых прудов. — Он помолчал секунду, решительно прибавил: — Ну хорошо, товарищ. Спасибо за поддержку. Стойте тут крепко!

Он миновал часового. Сошел с крыльца. Наступавшие сумерки умерили жару, но воздух был душный, пахло пылью и, похоже, липовым цветом, — наверное, этот запах несло ветерком с недалеких бульваров. Решил идти в противоположную сторону, чтобы Кривоколенным переулком выбраться на Мясницкую, и там уже рядом — Милютинский.

На начальника караула, так решительно не признавшего над собой никакой власти, он уже не сердился. В сущности, это даже хорошо, что тут, на телеграфе, все так спокойно и надежно, он ведь сам хотел спокойствия и надежности. Но автомобиль! Автомобиль и судьба шофера не давали покоя, и как бы умноженная болью в ноге, росла досада, что ничего еще не сделано, чтобы сбить спесь с тех разухабистых матросов. Разговоры с Матвеевым, а потом с милым этим старым товарищем Цыгановым отвлекли от важного: лучше было подняться наверх, поговорить с начальником телеграфа Тимаковым, проверить, появились ли Ермоленко, Лихобабин ему на поддержку… Разве что в разговоре с Цыгановым пришла дельная мысль отправиться в Милютинский переулок, на Центральную телефонную станцию, — Николаев уже должен быть там, а латыши не ослушаются, небольшой отряд из них можно будет послать к «Прогрессу», чтобы отбить этот чертов автомобиль!..

Ушибленная нога разошлась, не так сильно ныла, но он чувствовал, что устал, шагал все медленнее. Иногда встречались прохожие, но все-таки кругом было пустыннее, чем обычно, это бросалось в глаза. Интересно, как быстро обыватель чует, что в городе неладно.

Он шел и прикидывал, что сейчас происходит в Кремле. Экстренное заседание Совнаркома, наверное, уже закончилось. Подвойский и Муралов стягивают войска… Но что мятежники? Выстрелов до сих пор не было слышно. Может, все начнется завтра? И вот еще что важно: удалось ли Николаеву выключить Центральную? Лишить мятежников телефона — это много, очень много, это значит разобщить их. А с разобщенными будет легче покончить.

Он пересек Мясницкую, миновал церковку Евпла на углу, обрадовался, когда услышал, как говорит часовой за решеткой железной двери — с твердым латышским акцентом.

Николаева он нашел наверху, в кабинете главного инженера станции. Попереживал за него, выслушивая, как пришлось освобождаться от караула левых, по, главное, как он и приказывал, станция была уже вся выключена, а телефоны по его списку «оживлены». Ленин по вызову отвечает сам, первое, что он потребовал, — дать ему возможность иметь связь со штабом Московского округа, и теперь, наверное, к Трехсвятительскому уже подходят войска.

Командир латышских стрелков живо отозвался на просьбу отправить отряд к «Прогрессу»; через несколько минут в открытое окно послышался гул мотора — это выкатился из ворот станции один из грузовиков.

Время потянулось медленнее. Николаев выходил в залы проверить, все ли там в порядке, возвращался, молча усаживался за стол, потом снова выходил. Наконец грузовик возвратился. Подбельский нетерпеливо поднялся навстречу рослому латышу, но тот, деловито козырнув, сообщил неутешительное: ни автомобиля, ни шофера на указанном месте не оказалось.

Подбельский хмуро молчал. Молчал и Николаев, видимо не зная, чем помочь, что посоветовать. И все-таки решил утешить:

— В конце концов важнее, что вы избежали ареста, Вадим Николаевич. Ваш арест означал бы успех бунтовщиков.

— На полчаса бы раньше — и были бы здесь и я, и автомобиль!

Командир латышей снова козырнул, повернулся на каблуках. Он не успел выйти из комнаты — дверь тут же распахнулась и появился встревоженный Коробов.

— Только что звонил начальник телеграфа. Туда явился отряд поповцев, человек сорок… Словом, они заняли телеграф!

Подбельский вскочил со стула.

— А Матвеев? Ну, этот пр-ринципиальный начальник караула? Куда он смотрел?

— Тимаков сказал, что поповцы не встретили со стороны начальника караула никаких возражений. — Коробов замялся. — Тимаков сказал, Вадим Николаевич, что эти, из отряда мятежников, заявили, будто они присланы самим наркомом Подбельским, то есть вами…

Тяжелая, гнетущая тишина повисла в комнате. Было лишь слышно, как Подбельский постукивает костяшками пальцев по крышке стола. Наконец он спросил:

— А Тимаков что? С ним есть связь?

— Он сказал, что ему как начальнику телеграфа условий никаких не поставили. Пока…

 

1

Шли бульваром, построившись по трое, кто-то запел, но его не поддержали, и не говорил никто, только бухали по булыжнику сапоги, и мерно покачивались штыки над головами.

Цыганов шел замыкающим. Он давно, еще с царской службы, облюбовал вольготное место в задней шеренге: гляди себе в пропотелую спину шагающего впереди или на котелок, пристегнутый у него к поясу, и думай о чем хочешь…

Он и думал теперь, Цыганов, вернее, продолжал думать, потому что, когда ушел комиссар Подбельский, разводящий сразу отвел его на пост во двор телеграфа, и он успел немного посмотреть на белесое к вечеру небо, на воробьев, копавшихся в старом навозе в том месте, куда ломовики привозили дрова, а потом явился Матвеев и сказал, что пришла смена, а им собираться в казармы. Время, вообще-то, подходило для смены — закатный час, но в последние месяцы никто за этим не следил, они вот караулили без смены, двое суток с лишком, и Цыганов спросил, кто пришел на смену, своей роты или другие, а Матвеев заявил, что вообще не ихнего полка, а чекисты, прислал, как они сказали, сам нарком Подбельский в силу особой важности положения. Такого прежде не случалось, ЧК, конечно, делала свое дело, но караулы все шли из Покровских казарм, из 1-го Советского полка или полка имени 1 марта, и Цыганов вдруг вспомнил, как Матвеев не хотел посылать солдат за автомобилем, и сказал ему: «Это ты дождался. Грозил Подбельскому — назначьте сами караул и распоряжайтесь; вот он и назначил. Тебе еще холку намылят!» А Матвеев только рассмеялся в ответ — очень уж он независимый, Матвеев, никого не боится. В караулке, когда пришли, уже стоял дым коромыслом, потому что не помещалась эта орава матросов, они стаскивали диваны в коридор и там располагались, похоже, сразу на ночлег, а многие завидно доставали из сидоров съестные припасы — консервы в жестяных банках; вскрывали банки ножами и еще гоготали, как молодые жеребцы. Цыганову все это не понравилось: в карауле себя так не ведут, но он все-таки позавидовал чекистам — харч у них уж больно хороший, в Покровских казармах про такой и знать не знали…

Мысль о еде заставила подтянуться, прибавить шагу — Цыганов заметил, что он приотстал; но строй тотчас стал притормаживать, а потом донесся спереди голос Матвеева, чтобы брали правей.

Впереди еще кто-то закричал, опять заговорил Матвеев, уже непонятно, неразборчиво. Цыганов толкнул в спину шедшего перед ним, чтобы узнать, что там случилось. А толкали уже друг дружку все, сбились с ноги, пока не вернулось назад: «Окоп там, у Покровки, выясняли, куда идем».

Скоро и вправду показался вывороченный булыжник и на нем пулемет, остро глядевший вдоль бульвара на телеграф и почтамт, откуда они недавно ушли.

Рядом с пулеметом, на цинковом патронном ящике, сидел матрос с цигаркой в зубах, и ему крикнули из строя:

— С кем воюешь, парень?

Матрос не удостоил ответом, но из окопа выглянул его напарник, видно веселее характером, отозвался:

— Топай, топай, пехота, пока немцы по заднице шрапнелью не шарахнули!

— Какие немцы? Откуда?

— Откуда они прежде тебе на мушку лезли? Иль не знаешь? Под самой Москвой уже корпус… восемьдесят тысяч!

В строю притихли. Опять стало слышно одно: как тяжело бухают сапоги.

В расположение зашли не главным входом, где колонны, а с переулка, через ворота, и Цыганов понял расчет Матвеева: может, во дворе еще топят полевые кухни и удастся подхарчиться. Расчет, по обыкновению, был верный, но теперь, под стать неожиданно возникшему у Покровских ворот окопу, в казармах творилось что-то странное.

Уже первый двор был заполнен солдатами, больше, как понял Цыганов, из 16-го летучего отряда, они стояли кучками, многие с оружием, а возле стены казармы, под высокими окнами, кто-то орал с зарядного ящика, но что — разобрать было трудно. На втором и на третьем этажах светились редкие огни, в провалах растворенных по-летнему рам тоже виднелись солдаты. Всеобщее возбуждение царило и в другом дворе. Здесь просто шел митинг, и вокруг были свои, из 1-го караульного полка.

Матвеевский строй сразу распался, растворился в толпе, и Цыганов стал проталкиваться вперед, чтобы услышать, что говорили какие-то двое — один в штатском, другой в форме.

Он подобрался уже довольно близко к крыльцу, но все равно ничего разобрать не мог, потому что почти на каждую фразу тех двоих слушавшие взрывались негодованием, чего-то не хотели, и было одно непонятно, почему они не расходятся, а слушают.

Цыганов двинулся назад, остановился возле коновязи, присел на дышло распряженной повозки. Солдаты курили рядом, и он тоже скрутил козью ножку, попросил огонька.

— Что за буза? — спросил, кивая на митингующих, на далекое отсюда крыльцо. И тут же не удержался, сообщил свое: — Матрос давеча, когда шли возле Покровского плаца, сбрехнул, будто немцы под самой Москвой. Про это, что ль?

— Оно самое, — отозвался солдат, давший прикурить. — Я спервоначалу слушал, да надоело. Они куда меня зовут? Воевать. А я хочу? Только-только Расеюшка вздохнула, Ленин говорит: землю пахать надо, фабрики оживлять, сил наберем, потом все у немца отвоюем… И правильно! А энтим бы, — солдат указал на крыльцо, — энтим только бы наганами махать. Булки-то на чем растут, поди, с молодых лет так и не узнали.

— Враки все это, — сказал Цыганов. — Про немцев. Я двое суток на телеграфе караулил. Там бы уж такое не утаили. Не было никаких телеграмм…

Он хотел сказать еще, что видел самого народного комиссара Подбельского, разговаривал с ним и тот ничего тревожного не сказал, но толпа митингующих как бы разом охнула, и следом отчетливо, соединенные вместе сотнями глоток, возникли слова: «Не пойдем! Долой!»

Торчать во дворе стало неинтересно и хотелось есть. Цыганов все-таки отыскал кухню, похлебал жидкого супа из котелка. В казарме прилег на нары, хотел подремать, но во дворе шумели, казалось, пропустишь что-то важное, и он встал, устало побрел вниз. По малознакомым лицам во дворе понял, что теперь митингуют другие, полк имени 1 марта. И оратор был другой, высокий, черноволосый и в пенсне. Цыганову показалось, что он видел его однажды, стоя в карауле на почтамте. Или на телеграфе? Видел, видел, помнилась его властная манера держаться и как говорил, ну, точно приказывал каждым словом. В феврале это еще было, в конце зимы.

Но он все-таки спросил у соседа, кто выступает, а тот не знал, растолковали сзади:

— Шаян, в Цека у левых эсеров, почти что главный в партии.

— Не Шаян, а Прошьян, — поправили. — В наркомах состоял, пока с немцем не замирились. Против мира он, сам только что объявил.

С боков зашикали, и говорившие притихли. А над головами летели размеренные слова:

— …Нам, левым эсерам, власть не нужна! Мы согласны оставить большевиков у власти. Пусть Ленин будет ее главой! Но мы хотим — и не скрываем этого — не позорного мира с Германией, а революционной войны с ней, ибо, сделав уступку большевикам во внешней политике, мы им завтра уступим и в политике внутренней, мы предадим крестьянство, как предали Украину, Прибалтику и другие области страны, брошенные ныне под кайзеровский сапог!

— Сам воюй! — истошно крикнул кто-то в задних рядах. — Не пойдем!

— Власть не нужна, а бунтовать зовет! Видал?

— Сво-о-лочь!

Оратора совсем не стало слышно, и стали кричать другое — чтобы не мешали. Постепенно успокоились, настороженным молчанием отзывались на доносившиеся с крыльца слова.

— …Назад не повернуть… Мирбах убит… Или вам его жалко, революционные солдаты? Может, вы вообще за немцев, а?

Отозвались злым гулом, и Прошьян сразу уловил эту злость, резко, громче, чем говорил прежде, выкрикнул:

— Кто за немцев, становись вот сюда, к стене! Ну?

И будто дрожь прошла по толпе. Цыганов почувствовал, как его подтолкнули в каком-то общем движении в сторону, — чтобы не попасть к стене казармы, на которую твердо, выбросив руку, указывал человек в пенсне.

— Ага, молодцы! Я так и думал, что среди вас нет изменников. Ну, а кто против германцев — двигай в другую сторону… Смелей!

И уже явственно качнулись все, разом. Будто строем, разве что не сведенные в шеренги, затопали в сторону, освобождая булыжную, в мусоре, плешь возле казарменной стены. Разбирались привычно в строй, равняли носки. Несколько матросов, неизвестно откуда взявшиеся, бегали вдоль фронта, торопили:

— Живей, живей! Обленились на нарах, пе-хо-та!

— Раз против немцев, теперь с нами пойдете, с отрядом товарища Попова!

Цыганов оказался в первой шеренге, не отрываясь смотрел на того, кто говорил речь, а теперь так ловко построил сотни три солдат: или к стенке, или в строй. Выходит, и вправду другого пути нет. А тот негромко приказал матросу, повелительно кивнул, и матрос рявкнул на весь казарменный двор:

— На-пра-а-а-во!

И всё, казалось бы, пошли. Цыганов тоже бы пошел, он чувствовал, что какая-то непонятная сила привязала его к этому долгому строю, хоть он был и чужой тут; может, через минуту выскочил бы, юркнул в дверь, кинулся к своим, но теперь стоял, ощущая локти соседей и горячее дыхание в затылок кого-то из задней шеренги, — команда, такая громкая и повелительная, лишила воли, незримым эхом висела в воздухе, ожидая лишь одного: беспрекословного ее исполнения. Но прошла секунда, другая, третья, а строй все так же стоял лицом к матросам, напоминавшим красными своими рожами царских фельдфебелей. Не вышло с командой! Не пойдет, значит, эдак вот: кто к стенке, а кто «напра-во!». Цыганов вдруг почувствовал, что радость освобождения от чего-то мутного, тяжелого, как дурман, распирает его, и он крикнул, как мог громко:

— Дураков нашли! Немца воевать! А где он, немец-то? Иль в матросов переодетый?

— Га-а-а, — смехом отозвались сзади.

— Никуда из казарм не пойдем, — донеслось с фланга.

— Командиров зовите! Где наши командиры?

— И комиссара!

Шеренги заходили, готовые распасться, снова обратиться в митингующую толпу, но черноволосый уже без помощи матросов опередил, выкрикнул неожиданно слышное всем:

— Солдаты! Разве мы зовем вас сейчас воевать? Мы хотим только, чтобы вы пошли в Трехсвятительский переулок… здесь рядом, через бульвар… Пошли и убедились сами, кто вас зовет на помощь. Там ваши друзья! Они готовы поделиться с вами и пищей и обмундированием, потому что знают, как голодно в казармах. А там есть консервы, сапоги…

— И спиртик… Кто пожелает! — прибавил матрос, кривляясь, похлопывая себя по деревянной коробке маузера.

И теперь уже строй забурлил неудержимо. Сосед ткнул Цыганова в бок:

— Айда!

Но Цыганов не тронулся с места, растопырив руки, он пытался задержать других солдат, вдруг торопливо зашагавших к воротам.

— Враки, братцы! Заманивают они… На обман берут…

Его пихали, отталкивали, зло бросали на ходу:

— Посмотрим! Вернуться всегда успеем. Командиры уж, поди, все там!

Казарменный двор стремительно пустел, только распряженные лошади у коновязи, как и прежде, жевали сено — равнодушные к крикам, суете и этому быстрому бегу людей…

Цыганову вдруг смертельно захотелось курить. Он вытащил из кармана кисет, но тотчас передумал. Пересек двор, обогнул выступ казарменного здания, застучал каблуками по ступеням лестницы.

Света в этой части казармы было меньше; подремывали на своих местах дневальные, на долгих нарах почти все места были заняты: полк, как и положено ночью, спал. И вдруг Цыганов заметил Матвеева. Тот сидел на табурете, оглядывал в освещенное огарком зеркальце, видно, только что побритые щеки, на шее у него белело полотенце.

— Слышь, полк… полк Первого марта взбунтовали! Беда!

Матвеев не поднял взгляда от зеркала.

— Не ори, людей разбудишь.

— Да что! Все одно будить… эсеры их, слышь… В Трехсвятительский увели. Сейчас и за нас примутся. А, Матвеев?

— Вот, когда примутся, тогда и станешь орать.

Больше слов у Цыганова не было. Он стоял с открытым ртом, будто онемелый, потом, сразу все решив, кинулся к пирамиде, выхватил винтовку, подбежал к парам.

— Па-а-адъем! В ру-у-жье!

Перехватывая винтовку то в одну, то в другую руку, он теребил спящих, дергал за ноги, радуясь, что команды его слушаются, вскакивают, натягивают сапоги, еще ничего не разбирая со сна.

Гурьбой скатились по лестнице, спорым шагом заторопились к воротам, на ходу выясняя у Цыганова, что случилось. Сколько теперь времени, никто не знал, но по тому, что небо еще не светлело, определяли, что полночь, может, чуток больше; столпились у ворот, выглядывали в пустынный переулок, ежились от зябкого ночного ветерка.

— Ну где, кто тут бунтует?

— Ложная, поди, тревога…

— Эх ты, Цыганов!

Но тут со стороны бульвара, из будто бы сильнее сгустившейся темноты послышались голоса, топот ног. Конечно, так не наступают, но у ворот насторожились… Без команды, по общему разумению подкатили две двуколки, составили их поперек ворот, преграждая путь на булыжный казарменный двор.

Шаги уже слышались ближе. Двое солдат, переговариваясь, подошли к воротам, остановились в недоумении, заметив караул с винтовками.

— Кто такие?

— Свои… Первого марта.

У одного из подошедших к воротам через плечо была перекинута связанная ушками пара сапог, другой что-то держал в подоле рубахи — какие-то банки.

— Теперь не свои, — строго сказал Цыганов. — Как иуды, продались. В изменниках будете теперь числиться.

— Ну, ну, беседуй! — грубо отозвался солдат с сапогами на плече. — Ишь, командир.

Другой, с банками, плаксиво поддержал:

— Кабы мы не вернулись! Какие такие изменники, когда обратно туточки. Там пьянка, в штабе-то у Попова, разгул…

И уже подходили новые, копились сначала кучкой, потом толпой, запруживали тесный переулок. Похоже, все, кто давеча побежал в Трехсвятительский, были уже тут.

Кто-то тронул за плечо Цыганова, и он обернулся, сразу узнал Матвеева. Тот был в фуражке, туго запоясанный, на боку оттопыривалась кобура.

— Слушай меня! — привычно распорядился Матвеев, и Цыганов первым сделал то, что было приказано: растянуться цепочкой, как бы отгораживая двор от ворот, оставляя лишь небольшое пространство под высокой каменной стеной и конюшнями; потом растащили в стороны и двуколки.

Вернувшиеся в казармы в хмуром молчании входили в ворота, скапливались у стены. Потом кто-то опустился на булыжник, за ним другой, постепенно уселись все.

Матвеев, довольный своим маневром, подравнял цепь охраны, объяснил сидевшим:

— Вот так до утра отдохнете. А там решим, елки зеленые, кто куда ходил и зачем.

 

2

Члены ЦИК Всероссийского почтово-телеграфного союза Ермоленко, Лихобабин и Ефретов, те самые, которых выделили на заседании в комиссариате, когда туда приходил Подбельский, явились на телеграфную станцию в девять часов вечера. Сначала доголосовывали резолюцию, потом возник вопрос, достаточно ли будет троих, не надо ли добавить, и решили, что хватит; а дальше — как добираться, ждали трамвая, долго ждали, а он подошел, шагов сто проехал и встал — выключили ток; отправились пешком.

На телеграф их пустили спокойно, только проверили циковские мандаты и ощупали одежду — нет ли оружия, и когда вошли в комнату к начальнику, к Тимакову, были весьма удивлены его словами, что на станции караул уже левоэсеровский, из отряда Попова.

— Ну и как же теперь? — изумленно спросил Ермоленко. — Выходит, мы в ловушке? Арестованы?

Тимаков был странно спокоен.

— Можно считать, что так. А можно и не считать. Важно, что приказ Подбельского выполняется: с пяти часов ни одна телеграмма из Москвы не ушла.

— А сам-то парком где? — поинтересовался Ефретов.

— На Центральной телефонной.

— И не реагирует на то, что происходит здесь?

Начальник телеграфа усмехнулся:

— Я когда с ним по телефону разговаривал, даже удивился вначале — он ли. Такой разъяренный был… Ведь как получилось: являются эти, матросы, говорят нашему караулу, что прибыли по приказу самого Подбельского, а тем что — уж двое суток здесь сидели. Сдали посты, как положено, и ушли. Ну, я стал разыскивать кого из начальства. Снимаю трубку, а телефонистка отвечает с Центральной и как-то жмется, вроде не все телефоны работают. А я ничего не понимаю. Мне одно известно: был здесь Подбельский, просил солдат, чтобы отбить его автомобиль, — кто-то пытался его арестовать, но солдат из караула не дали, и он ушел…

Глаза у Ефретова расширились.

— Хотели арестовать наркома?

— Ну да. Меня все это и насторожило. И еще новый караул… Телефонистка говорит: могу соединить только с Коробовым, ну, с Милютинской старший инженер… А мне что, соединяй, говорю, хоть кому весточку дам, как Робинзон на необитаемом острове…

— Слушайте, — не выдержал Ермоленко, — а короче нельзя?

Тимаков обиделся. Потянулся за какой-то бумагой, положил перед собой, похоже, собирался заняться делами.

— Я вообще имею полное право ничего не докладывать. Вы сами спросили.

— Ну ладно, ладно, — сказал примирительно Ермоленко. — Мы же вам в поддержку пришли. Нам надо все знать. Вот вы сказали — Подбельский звонил разъяренный. Это когда?

— Да сразу, как я с Коробовым поговорил, — Тимаков сменил гнев на милость. — Я потому и догадался, что парком в Милютинском. Побушевал, побушевал и уже спокойнее: отправляйтесь, мол, на разведку, товарищ Тимаков, выясните для начала, что у вас за караул, что он собирается дальше делать.

— И вы пошли?

— А как же иначе? Предварительно обошел аппаратные, там все спокойно. Потом нашел матроса, который тут распоряжается, говорю для маскировки: «Мне, если что, с вами связь держать, давайте познакомимся». А он: «Нечего мне с тобой знакомиться. Будешь нужен, так тебя под конвоем приведут». А я ничего, не сержусь. Всегда готов, говорю, только хотел бы знать: вы что-нибудь собираетесь передавать по телеграфу, а то, говорю, городская станция ток перестала подавать, а у меня с аккумуляторами неважно, на подзарядке много, так я хотел бы знать заранее…

До сих пор молчавший Лихобабин вдруг насторожился.

— А что, действительно тока нет?

— Да нет, это я так — для отвода глаз. А матрос мне:. «На кой ляд твои аппараты? Бабушке депеши на тот свет посылать?» И гогочет, а с ним и все другие скалят зубы. Отхохотались, и тот матрос, с которым я беседовал, добавляет: «Учти, наше дело тут только охранять, а за аппаратами ты сам смотри. И чтобы все в ажуре было! А то…» Я успокаиваю: «Ладно, ладно, все будет по инструкции. А если что, значит, лично с вами связь держать?» Матрос вдруг обиделся, даже возмутился: «Ты что, чиновная твоя душа? За кого меня принимаешь? Чтоб я братвой командовал? Я что тебе, офицер? Или не знаешь, зачем мы р-революцию делали?»

— Странно все как-то, — заметил Ермоленко.

— Что ж с того, что странно. Для нас, по крайней мере, хорошо. Я когда доложил все Подбельскому по телефону, он, по-моему, даже обрадовался. «Так, сказал, значит, у них нет ответственного руководителя». А я: «Выходит, нет, Вадим Николаевич, во всяком случае, они совершенно не в курсе своего дальнейшего пребывания на телеграфе». Мы еще поговорили, и нарком посоветовал позондировать почву: нельзя ли изолировать отряд, ну, держать в одном каком-нибудь месте, где его было бы легче обезоружить даже небольшой воинской силой. Я так понял, что она есть у него там, в Милютинском, эта сила. И именно небольшая, вот он и настаивал, чтобы матросы были собраны потеснее…

— И удалось? — спросил Ефретов. — Удалось вам это сделать?

Лихобабин вдруг подошел к выключателю и повернул его. Под высоким потолком тускло засветилась лампа. Это было неожиданно, и все повернулись в его сторону, — похоже было, Лихобабин с той минуты, как спросил про электричество, все еще думал о нем и вот теперь решил проверить. Но в комнате начальника телеграфа уже стало сумеречно, свет был нужен, и никто ничего не сказал.

— Так о карауле, — напомнил Ермоленко.

— Вы знаете, удалось, — спокойно отозвался Тимаков. — Матросы расположились вольготно, заняли коридоры, комнаты дежурных, но я объявил: раз они признают за мной право технического руководства телеграфом, я вынужден соблюдать инструкции. Велел находиться только в караулке, а чтобы не вызвать подозрений, оставил им еще одну комнату рядом, за поворотом коридора. Они подчинились. Я тут же позвонил Подбельскому и все рассказал. Он велел ждать.

— Вот, значит, почему вы так с нами… подробно беседуете, — Ефретов усмехнулся: — Сказки Шахразады!

— Ничего себе сказки, — мрачно отозвался Ермоленко. — Я во всяком случае спущусь вниз, проверю, как они там.

Лихобабин быстро поднялся со стула, взялся за ручку двери.

— Лучше я. Не беспокойтесь.

 

3

После разговора с Тимаковым стало ясно: нужен отряд, который бы срочно отбил телеграф. Однако звонить Бонч-Бруевичу было неловко: латышские стрелки, которых тот мог выделить, — здесь, на телефонной станции. Обратиться в Московский штаб? Но вряд ли там кто-нибудь в столь серьезной обстановке откликнется на призыв прислать новый караул — твое заявление, что ты парком, по телефону ничего не значит, нужен согласованный со штабом пароль…

Поразмыслив еще минуту, Подбельский попросил телефонистку соединить с наркомом по военным делам Троцким — уж этот-то признает голос! Для верности сразу спросил: «Вы узнаете меня?» И услышав согласное «узнаю», объяснил положение на телеграфе, попросил срочно распорядиться об отправке туда отряда из верных войск, хотя бы в пятьдесят человек.

Трубка отозвалась не сразу и до странности вяло — да, мол, хорошо, постараемся. Что ж, спасибо и на этом.

Вошел Николаев. И тотчас за ним появился Коробов с чайником, протянул Николаеву кружку, но тот отмахнулся, стал рассказывать, что, оказывается, звонил Ленин, попросил немедленно связаться с Ходынской радиотелеграфной станцией и передать от имени Совнаркома распоряжение сообщить по всем станциям, что бандиты заняли Центральный телеграф и, стало быть, телеграфные распоряжения из Москвы надо рассматривать не иначе как провокационные.

— Это я звонил в Кремль, — сказал Подбельский, еще думая о своем, об отряде, который просил у наркомвоена. — Хорошо, что Владимиру Ильичу быстро передали.

Коробов разлил кипяток в кружки, снова пригласил к чаепитию, и Николаев было присел к столу, но тут же вскочил, сказал, что лучше, пожалуй, пойдет в зал, посмотрит, как там дела.

В комнате стало тихо. Подбельский снял трубку и вызвал Тимакова. Тот сообщил, что у него на телеграфе все по-прежнему, разве что караул теперь изолирован, находится в двух помещениях. Весть была утешительной, оставалось ждать, когда на углу Мясницкой и бульваров появится ожидаемый отряд, но к этой прежней заботе примешивалась другая: из того, что рассказал Николаев, следовало, что Ленин обеспокоен не столько тем, в чьих руках находится телеграф, сколько возможностью его использования в интересах мятежников, распространения их влияния на другие города и губернии. Тимаков, надо думать, помнит о данном ему распоряжении — не отсылать никаких телеграмм, и Ленину известно, что такое распоряжение отдано, а вот беспокоится. Значит, что-то еще произошло. Или должно произойти…

Стрелки часов показывали половину двенадцатого. Подбельский встал, заходил по комнате. Странно, что Тимаков не упоминал в разговоре Ефретова и Ермоленко. И этого… Лихобабина. Где они? Пришли на телеграф? Их присутствие сильно бы пригодилось — в сущности, они чрезвычайные комиссары Наркомпочтеля…

Он взял телефонную трубку, хотел попросить вызвать снова Тимакова, но передумал, назвал номер наркомвоена. Ответ получился быстро, и он, назвавшись, спросил, как с отрядом для телеграфа. В проводах трещало, и он не сразу различил раздражение в голосе:

— Вы излишне настойчивы! Было же сказано, что вашу просьбу учтут. Но войска правительства еще не начали разворачиваться, это сложная операция!

— Что же сложного — прислать отряд? Я не вижу никакой связи с тем, что войска еще не начали разворачиваться.

— А я вижу! — Троцкий вдруг сорвался на крик. — Неужели вы, товарищ Подбельский, не понимаете, что сейчас дело не в войсках, а в командующем! Подвойский и Муралов уже два часа бьются — кого назначить. В такой момент отдать кому-то в руки горстку верных нам и боеспособных — слышите? — бое-спо-соб-ных войск — это значит вверить ему одному судьбы революции! А если он изменит? Или возомнит себя диктатором? Неужели это не ясно вам, наркому, члену правительства? Отвечайте; вам это ясно?

— Нет.

— Как это «нет»?

— Телеграф в руках мятежников, но он пока не работает на них, я его контролирую. Но он может заработать. На всю Россию. От имени диктатора, которого вы опасаетесь, но другого, левоэсеровского. Пятьдесят человек на телеграфе вряд ли изменят положение в городе, но обезопасят страну от возможной лжи и демагогии мятежников. По распоряжению Владимира Ильича на Ходынку уже передано предупредительное сообщение, однако, как ответственный за телеграф, я вновь настаиваю на присылке туда отряда…

Трубка молчала. Трещали, гудели провода. Потом послышалось недовольно-утешительное:

— Ну хорошо, хорошо!

 

4

Тимаков с завидным спокойствием занимался своими делами: что-то перечитывал, перекладывал бумаги в панках, и Ермоленко, притулившийся возле окна, вдруг затосковал, предложил Ефретову сходить в аппаратные. Тот отрицательно мотнул головой. И вправду не стоит, полчаса назад были. Что там могло перемениться? Лихобабин — тот разболтался с дежурными, нашел кого-то из бывших харьковских сослуживцев или знакомых тех сослуживцев. Сказал даже, что побывал в караулке, там не страшно — обыкновенная матросня. Ефретову общительность Лихобабина не понравилась, он язвительно хмыкнул: «По Сеньке шапка!» — и потянул обратно, в комнату начальника. На лестнице Ермоленко сказал: «Ну зачем ты так на него? Правильно, что ищет контакты. Наших-то все нет, а так хоть какое, да влияние». Ефретов усмехнулся: «Смотри, как бы они на него самого не повлияли. Знаю я этих максималистов!»

Теперь, взглянув на Ефретова, Ермоленко почему-то подумал, что тот по-прежнему мысленно ругает Лихобабина. И он сказал:

— Чем так сидеть, лучше устроить собрание. Ненадолго. Объяснить, что ждем с минуты на минуту войска, поддержать дух. А, Ефретов?

Тимаков, не поднимая головы от бумаг, возразил:

— Нет уж, товарищи, вы мне тут свою обедню не заводите. Вы, как я понимаю, прибыли не с особыми полномочиями, а мне на поддержку. А я пока сам не хвор исполнять распоряжения наркома, — он встал, быстрым шагом пересек комнату и исчез за дверью.

Ефретов насмешливо произнес:

— Ясно?

Тимаков появился минут через пять. С хитрой улыбочкой на губах, довольно потирал руки.

— А из Кремля, доложу я вам, депешки проходят! Невзирая на столь почтенный караул… У меня в самой задней комнате есть два аппаратика, и люди надежные. Полный порядок! И еще, доложу, в этом скромном моем деле замечательно помогает ваш товарищ…

— Лихобабин?

— Кажется, так он назвался, когда вы пришли. Собрал народ, заливает, как он взятием Харьковского телеграфа лично установил в семнадцатом году власть над всей Украиной. — Тимаков вновь уселся за стол и повторил: — Над всей Украиной, надо же!

Ефретов хмуро и тревожно взглянул на Ермоленко, и тот, словно почувствовав укор, встал, подошел к темному, обращенному в настороженно молчавший город окну.

— Где же эти войска, черт их побери?

 

5

Из Покровских казарм в Большой Трехсвятительский Прошьян вернулся упругой походкой удачно потрудившегося человека. Всю дорогу — наискосок через плац и по переулку — его обтекала, спеша, орава солдат, и он ухмылялся, слушая топот сотен ног, представляя, как посмотрит сейчас на аккуратненького Саблина: вот, убедились, что за Прошьяна не надо утруждаться?

Во дворе морозовского особняка было не протолкнуться. В смутных отсветах фонарей метались матросы, пытались построить пришедших из казарм, десятка три солдат штурмовали подвал, где был устроен склад одежды и продовольствия; гулко рокотал мотор автомобиля, и кто-то истошно кричал, призывая вторую роту занимать оборону по Колпачному переулку.

В большой комнате, где обосновался ЦК, Прошьян застал Карелина и Камкова. Они сидели за столом, почти касаясь головами, и что-то разглядывали на плане города.

В дверь просунулся Попов, с порога крикнул:

— Ну, лафа! Все казармы теперь — наши! Ух, я дам! — Он погрозил кулаком в потолок и исчез.

Прошьян грузно уселся на свободный стул.

— Это вы распропагандировали? — спросил Камков, не поднимая взгляда от карты. — Поздравляю!

Прошьян круче отвалился на спинку. Смутное чувство бестолковости происходящего вокруг, овладевшее еще днем, когда со съезда приехала Мария, вдруг снова захватило его. Отчетливо вспомнился Саблин, готовый на подвиги, в новеньких офицерских ремнях, и это видение наложилось на что-то смутно-черное — кишащая толпа во дворе, медные лица матросов в колеблющемся свете. Видения не складывались.

— А вы все устройство московских улиц изучаете? — спросил он зло.

— Не устройство улиц, а маршруты движения, — недовольно отозвался Карелии.

— Броневик к Большому театру пойдет, — пояснил Боренька Камков. — Надо наших отбивать из-под ареста. И Марию в первую очередь. Она нам не простит бездействия.

— Я, между прочим, тоже не прощу. — Прошьян помолчал и в раздражении грохнул ладонью по столу. — Для чего было поднимать казармы? Чтобы солдаты тут пьянствовали?.. Где Саблин?

— Успокойтесь, здесь он, — сказал Карелии. — А насчет солдат… Зря вы так. Главная часть решения Цека выполнена: мы выступили. Надо ждать отзвука, наши действия не могут его не иметь. Уже то, что Дзержинский здесь, под замком…

Прошьян резко встал.

— Ну, ждите! Проверяйте замки! А я так не привык… Сказавши «а», надо говорить «б».

Камков подскочил, крикнул фальцетом:

— Поучите, поучите алфавиту! Ночью, что ли, Кремль приступом брать? Или вы не голосовали за то, чтобы не идти на открытый бой с большевиками?

— Я голосовал за то, чтобы революционеры остались революционерами. Голосовал за то, что мы будем стремиться разбудить патриотизм не у одних москвичей, а по всей России… Да-с. — Он повернулся и, грузно переступая, направился к двери.

Карелин крикнул вдогонку:

— Что вы собираетесь делать?

— Представьте себе, примерно то же, что и вы. Только с расчетом на более громкий, как вы заметили, отзвук!

Во дворе, казалось, стало еще оживленнее, но это было все то же оживление бестолковой вольницы. Прошьян схватил кого-то за рукав, потом другого, спрашивал, где командиры, но никто не знал и, судя по всему, знать не хотел. Попов, окруженный матросами, сам чудом вышел на него, Прошьян спросил, нет ли автомобиля, он намерен ехать на телеграф, и Попов радостно закивал:

— На телеграф? Так почтовый автомобиль и имеется. Самого наркома возил, а теперь наш… Вот, братишки к рукам прибрали… Жаль, самого голубчика упустили, сбежал!

Попов, размахивая руками, показывал в темноту, туда, где смутно угадывались каменные столбы ворот и хмурый контур башни броневика. Матросы галдели, радуясь, что нашлось дело, гурьбой двинулись к воротам.

Кто-то рядом кричал, чтобы искали шофера, но тот, оказывается, сидел в машине под охраной двух солдат с винтовками. Солдат тотчас прогнали с заднего сиденья, туда набилось человек шесть матросов, а Прошьян сел вперед. Попов инструктировал охрану:

— Чтоб там… того, обеспечить! И караулу — инспекцию. Не дремать!

Отвечали нестройным хором, что-то согласно-одобрительное, и разом, в несколько крепких рук, колотили шофера по плечам, чтобы заводил.

Мотор загудел, вспыхнули фары, обливая призрачным светом забор и кирпичные стены за ним, можно было ехать, но Прошьян внезапно откинул дверцу, крикнул, чтобы ждали, и почти бегом направился к дому.

Камков и Карелин удивленно уставились на него, торопливо выдергивающего из пачек, наваленных в углу, желтые листовки, которые утром матросы притащили из соседней, через переулок, типографии: «Бюллетень № 1», «Ко всем рабочим и красноармейцам», «Воззвание Московского областного комитета партии левых социалистов-революционеров» — все, что удалось насочинять и отпечатать. Листки рассыпались по полу. Прошьян подхватывал их, тихо бранясь, засовывал в карманы пиджака.

— Вы что? Зачем? — Боренька Камков подскочил, похоже сострадая, заглядывал в лицо. — По городу уже расклеивали! Вы еще хотите, да?

Прошьян выпрямился задыхаясь.

— Город спит! Городу наплевать вот на это, — он смял и отбросил листовку. — Где воззвание крестьянской секции ВЦИК? — Он снова начал шарить в пачках.

— Вот, здесь они. — Камков подал пачку листовок. — Но объясните же, Проша, зачем они вам!

Карелин перегнулся через стол, взмахнул рукой.

— На телеграф? Да? Молодец. Правильно… Давайте, давайте. На всю Россию!

Камков все еще не понимал, растерянно вертел крупной, в черных кудрях головой.

— При чем тут телеграф? Он же наш, там караул…

Прошьян не дослушал, распахивая створки дверей, расталкивая каких-то солдат, запрудивших коридор, выскочил во двор. Матросы в автомобиле встретили его радостными воплями. Он плюхнулся на сиденье, сказал шоферу, чтобы трогал.

Фары снова облили светом бледный кирпич домов; булыжник за передним стеклом дрогнул, запрыгал, потянул, придвигая, темные деревья на исходе переулка.

У Покровских ворот, возле низкого, с торчащим пулеметом окопа, их остановили на минуту, но, узнав поповских телохранителей, пустили дальше, в ровный тоннель бульваров, прочерченный тускло блестевшими полосками трамвайных рельсов. Матросы притихли, как будто бы короткое, в минуты пробитое автомобилем пространство до телеграфа было уже зоной противника, будто они ехали разведчиками или парламентерами, и Прошьян, вылезая из машины, постарался посильнее ударить дверцей, бодро сказал:

— Двое остаются здесь. Один — в караулке, для связи. Остальные — со мной!

Ему вдруг вспомнилось, как весной семнадцатого года он в Гельсингфорсе вот так же ходил в окружении матросов. Славное было время! И какую газету он делал — посланцы с кораблей чуть ли не в драку разбирали тираж! Злость и раздражение, завладевшие им в присутствии Камкова и Карелина, теперь прошли; хотелось действовать, быть решительным и смелым.

Миновать караулку незамеченным не удалось — оттуда выбегали матросы, засидевшиеся в безделье, окружали толпой, и он тянул эту толпу по ступеням вверх, за собой, пока не отворились перед ним двери аппаратного зала — просторного, с какими-то людьми, уже насторожившимися, в тревоге обратившими на него бледные лица.

На мгновение он задержался в дверях, еще не выбрав слов, которые скажет, лишь только ощущая себя как бы на вершине намеченного, оставив позади не эту умолкнувшую разом толпу матросов, а все начиная с марта прошлого года — и должность наркома, и странную, для компромисса с большевиками, службу в военной коллегии, и вчерашний день с маятным ожиданием взрыва в германском посольстве, и приход Дзержинского в Трехсвятительский, и свое почти ребяческое бегство от него в гулкий простор комнат морозовского особняка. И как бы проверив себя этим почти молитвенным стоянием, он бросил в зал слова, как ему казалось, неопровержимые, способные увлечь любого:

— Мы убили Мирбаха! На нашей стороне все, кому ненавистей империализм и дороги интересы трудящихся! Это говорит партия левых эсеров!..

Позади, в толпе караульных, негромко выкрикнули «ура». Но он ждал не этого. Казалось, люди возле аппаратов хотя бы встрепенутся, кто-то подойдет ближе. А они все так же стояли, не меняя тревожных поз. И он сам пошел вперед, надеясь, что его поймут и поддержат.

Какой-то человек в люстриновом пиджачке, с галстуком, попался первым, а может, просто бросилось в глаза, что смотрит не с тревогой, а с ненавистью, и он спросил, разжигая ненависть и в себе — отрывистой резкостью слов, своим взглядом, брошенным как бы на вопрошаемого и в то же время мимо:

— Кто такой?

— Член ЦИК Союза почтово-телеграфных служащих… Ермоленко.

— Служите на телеграфе?

— Нет. Прислан сюда для поддержания правильных действий средств связи. В соответствии с их полной подчиненностью Совету Народных Комиссаров.

— Коммунист?

— Разумеется.

Рядом стоял еще один — в расстегнутом френче, со зло сомкнутыми губами. Уже по инерции Прошьян накинулся на него:

— Что, тоже «для поддержания»? Отвечай! Ну!

— Прошу повежливее. — Сомкнутые губы разошлись почти с трудом, и было странно видеть, как они тотчас сложились в язвительную усмешку. — Я не германский посол, меня бомбой не возьмешь.

— Вижу, что не посол! Тоже цикист?

— Избран на первом пролетарском съезде Потельсоюза. Фамилия — Ефретов. Могу прибавить, что большевик. Достаточно?

— Вполне! — Прошьян уже не замечал, что кричит. — И сколько же вас здесь избранных на про-ле-тар-ском съезде? Сколько идет про-тив пролетариев, с Вильгельмом?

Ермоленко спокойно отозвался:

— Трое нас. — Он поискал кого-то взглядом среди сгрудившихся возле телеграфного аппарата людей. — У нас полномочия от наркома Подбельского!

Прошьян усмехнулся, сделал рукой жест, подзывая матросов. И тут раздался голос, которого он ждал там, стоя у настежь распахнутых дверей. Он сразу уловил, что это тот голос, взглядом подхватил приближающуюся фигуру — плетья рук, узкие подрагивающие щеки, сильно потемневшие от проступившей щетины.

— Двое, двое их! От ЦИК нас трое, но я не большевик.

— Эсер? — радостно переспросил Прошьян.

— Максималист. Лихобабин моя фамилия, из Харькова… Это, конечно, сейчас дела не меняет, что из Харькова, но ответственность момента сознаю.

— Так… — Прошьян, волнуясь, снял пенсне и, подержав у груди, снова надел. Сказал: — История следит за каждым из нас и все взвешивает на своих весах. Вы еще имеете возможность выбрать…

— Дело не во мне, я же сказал, а в самом акте политической свободы. Или она есть, или ее нет! Бросив бомбу в Мирбаха, вы утвердили, что политическая свобода существует. И телеграф должен служить ей.

Прошьян чуть поморщился: говорун, плетет ахинею вместо того, чтобы объяснить «за» он или «против» случившегося. Но вслух сказал другое:

— Правильно! Я попрошу вас помочь мне. Включайте аппараты, сейчас начнем передачу по всем линиям. Россия должна проснуться.

Матросы, опираясь на винтовки, стояли рядом. Лихобабин спокойно оглядел их и, круто повернувшись, направился к столу дежурного. На секунду вдруг стало тихо, и было слышно, как прицокивают по полу подковки на его сапогах.

— Предатель! — звук голоса словно взорвал тишину.

— Вернитесь, Лихобабин!

Прошьян хмуро посмотрел на кричавших — тот же распахнутый френч и люстриновый пиджак. Взмахнул рукой на глазах у матросов, как бы сгребая этих двух, — ненужных, мешающих. Бросил на ходу, уже направляясь следом за Лихобабиным.

— В Трехсвятительский обоих. Под арест!

Будто вторя ему, через стол или два застрекотал аппарат и умолк. Кто-то кинулся туда, плюхнулся на место, Лихобабин вопросительно выглядывал из-под опущенного абажура с тускло светившей лампой. Прошьян выхватил из кармана пачку листовок, рассыпал по столу.

— Вот, передавайте! Сначала…

Он хотел продолжить, но телефон на столе вдруг затрезвонил. Спросили комиссара, и он с раздражением человека, которого отрывают от дела, бросил в трубку:

— Здесь нет никого!

Снова взялся за листки, но звонок раздался опять, еще, казалось, более громкий.

— Кто у телефона? — прежним голосом, но уже узнаваемо послышалось в трубке. Без сомнения, и раньше и теперь спрашивал Бонч-Бруевич. Из Кремля или еще откуда.

— Прошьян… — отозвался он, чувствуя, что смешался, почти так же смешался, как прежде, днем, перед Дзержинским. Резко положил трубку.

А Лихобабину не терпелось.

— Так что передавать? Вот это? — он взял в руки желтую, измятую листовку.

— Да… Хотя нет, подождите. Записывайте. — Прошьян выпрямился, посмотрел в темное окно и, будто читая в нем, стал диктовать: — «По постановлению ЦК партии левых социалистов-революционеров убит летучим боевым отрядом представитель германского империализма граф Мирбах. Агенты германского империализма…» Записали? «Агенты германского империализма и контрреволюционеры пытаются вести агитацию на фабриках и заводах и в воинских частях…»

Невдалеке снова застучал аппарат. Телеграфист крикнул:

— Из Казани. Запрашивает представитель штаба Восточного фронта!

— Ответьте, что телеграф занят левыми эсерами. — Прошьян постучал пальцами по столу, снова сосредоточиваясь на диктовке. — Так… — «Все эти попытки встречаются единодушным негодованием рабочих и красноармейцев, горячо приветствующих решительные действия защитницы трудящихся — партии левых социалистов-революционеров… Да здравствует восстание против империализма! Да здравствует власть Советов!..»

Он смотрел на Лихобабина, как тот дописывает сказанное, подправляет неразборчивое. Торопя его, подтолкнул листовки с «Бюллетенем № 1», с воззваниями.

— И это, и это тоже… Передавайте!

Сзади, у входа в зал, возник какой-то шум. Двое матросов, тех, из охраны Попова, с которыми вместе приехал, ввалились в зал, приближались явно в возбуждении, с желанием что-то рассказать. Один, рябой, с потертой коробкой маузера на боку, сдернул фуражку, смял в огромной ладони, заговорил усмехаясь:

— Ну дела, товарищ Прошьян! Смидовича схватили. Представляете? Самого пред-се-да-теля Мос-со-ве-та! Как миленького!

Другой, пониже ростом, с белесым чубчиком из-под ленты с буквами, захихикал:

— По Мясницкой проезжал в автомобиле, а тут наши, что с той стороны караулят, у главного входа — цап-ца-рап! Доездился… туда его, в Трехсвятительский покатили, в компанию к Дзержинскому…

Прошьян растерянно смотрел на матросов. Ему представилось такое знакомое лицо Смидовича — высоколобое, профессорское, аккуратно завершенное клинышком бородки. И тотчас всплыли в мыслях собственные слова, диктованные Лихобабину: «Да здравствует восстание против империализма! Да здравствует Советская власть!» Набатное «против империализма» оставалось в силе, а вот насчет Советской власти «да здравствует» теперь не выходило. «Против» получалось. Как он ни старался, чтобы такого не случилось, как ни схватывался с другими членами своего ЦК, а выходило именно так: не восстание против далеких и грозных немцев, а мятеж, обыкновенный мятеж против близкой, в версте отсюда, в муках и борьбе творящей свое трудное дело власти!..

Он словно очнулся, почти в панике спросил:

— А не ошибка? Точно Смидович?

— Уж куда! Сам рекомендовался, думал, потрафят его мандату!

— Ладно… Ступайте к автомобилю. Сейчас поедем в штаб Попова…

Бесцельно поплелся за Лихобабиным, совавшим свои листки телеграфисту, обходил стол за столом с молчащими, в желтой меди аппаратами. Про себя отметил, что людей в зале стало отчего-то меньше, почти совсем не осталось, но не стал решать, как их вернуть. Единственное, что утешало, — то, что он чист перед самим собой: в неразберихе душного дня и злой, предательски настороженной ночи он все-таки делал дело — как хотел, как верил, до конца.

У дальней стены остановился, громко сказал, слыша эхо собственных слов под высоким потолком:

— Лихобабин! Я вас оставляю здесь за старшего. Никаких телеграмм не принимать. Все, что сказал, отправить! — И пошел быстрым шагом через лабиринт столов, к той, еще недавно так приветливо распахнутой двери.

Харьковский говорун не то почтительно, не то насмешливо склонил голову:

— Слушаю-с. Ради акта политической свободы!

 

6

О приезде Прошьяна на телеграф, об измене Лихобабина и начавшейся передаче левоэсеровских воззваний Подбельский узнал по телефону от Тимакова. Тот мудро поступил, не обнаруживал себя, оставаясь в кабинете, куда ему приносили вести два телеграфиста. Деловым своим видом — пачки бумаг в руках, вежливое «позвольте пройти» — они не привлекали внимания караульных. Появись Тимаков на глаза Прошьяну, он, конечно, был бы либо арестован, как Ермоленко и Ефретов, либо вынужден был под угрозой оружия официально распоряжаться и тем самым довел бы захват телеграфа мятежниками до самого края, его полного им подчинения.

— Вы молодец, — устало поблагодарил в трубку Подбельский Тимакова. — Правильно действуете.

— Как вы приказали, Вадим Николаевич… А что наши-то войска? Скоро? Что-то уж больно чешутся!

Небо за высокими окнами телефонной станции начало светлеть. Ночь уходила, оставляя в притихших улицах густой, казалось, почти осязаемый туман. Слабо различимые в нем, изредка раздавались винтовочные выстрелы.

Безуспешно переговорив с дежурным по штабу гарнизона, Подбельский в сердцах кинул трубку на рычаги и пошел в зал, где у коммутатора прилежно дежурил Николаев. Ему придвинули стул, он присел на краешек и тотчас вскочил.

— С Бонч-Бруевичем есть связь?

— Только что звонили, нет на месте.

— А ну-ка еще попробуем!

Телефонистка, придерживая на вытянутых руках проводок со штекером, долго вызывала номер. Молодое ее лицо выглядело усталым и серым. Взглядом показала на отводную трубку: ответили.

Голос Бонч-Бруевича был бодрым:

— Ну как, все ждете войска? Считайте, что дождались. Сосредоточение окончено, все в движении. Начальство неумолимо применяет все правила тактики и стратегии… Скоро ваш предшественник на телеграфе почувствует силу красноармейского удара!

Подбельский рассказал то, что узнал от Тимакова: Прошьян надавал для передачи разных воззваний, а сам уехал.

— Знает кошка, чье мясо съела! — Бонч заразительно рассмеялся, и было так странно слышать этот смех впервые за долгую тревожную ночь. — Значит, воззвания до адресатов не дойдут?

— Кто знает, там исполнителем остался один подлец, Лихобабин. Он из наших, к стыду моему, член ЦИК Потельсоюза. Да вот переметнулся. Эсер-максималист…

— О, это уже почтовый саботаж наоборот! Ну, ничего, разберетесь. Недолго музыке играть.

«Недолго» все-таки выросло в целых три часа. Уже шел восьмой час, а Тимаков ответил, что опасность еще не ликвидирована, — так он сообщил в Кремль, когда оттуда попробовали передать пробную телеграмму. Но вскоре радостно отозвался на звонок Подбельского:

— На Мясницкой стреляют! Слышу пулемет… и гранаты рвутся… Подождите, подождите… Ой, Вадим Николаевич, бегут мои караульные, вон видно в окно… Пойду встречать наших!

Выстрелы и разрывы были слышны и да телефонной станции. Они доносились не только со стороны бульваров, но и правее, через Маросейку: видно, наступление шло и на Большой Трехсвятительский.

Солнце все сильнее посверкивало над городом, прогоняя туман. Начинался новый день.

 

1

За узким проездом под железнодорожной насыпью открылось обширное поле — с пожухлой травой, с темной полоской березняка вдали, у берега Волги; на середине плоского пространства сбились в кучку несколько бараков уныло-военного вида, над ними вздымались высоченные мачты с еле различимой издали паутиной антенн. Туча дорожной пыли потянулась за автомобилем, сразу окутала все вокруг, пока не остановились возле давно не крашенной, до тусклого серого цвета вымытой дождями стены барака. Рядом тотчас появились люди. Видимо, тут, на радиотелеграфной станции, за городской чертой Твери, всякий гость — событие, а автомобиль увидели издалека, гадали, кто такой едет… Сразу бросилось в глаза, что кругом одни мужчины и большинство в военной форме, — сказывалась недавняя принадлежность станции.

Сидевший рядом Николаев кивал, здороваясь с кем-то из стоявших у крыльца, негромко предложил:

— Я вас представлю, Вадим Николаевич?

Подбельский отрицательно мотнул головой и приподнялся с сиденья. Он сразу стал выше собравшихся возле машины, как бы взошел на трибуну. Поздоровался, представился сам. Пояснил:

— Давно обещал вот Акиму Максимовичу Николаеву приехать, посмотреть вашу станцию. Кто тут старший?

Он ожидал, что объявится кто-нибудь с крыльца, но к дверце машины шагнул человек совсем не оттуда, а от стоны барака. Он был высок ростом, его лобастая голова была не покрыта, но ворот летней офицерской рубахи аккуратно застегнут, и под ремнем ни складочки, а руки тотчас привычно опустились по швам, выдавая кадрового служаку.

— Начальник станции Лещинский, — доложил он, и тут же еле заметная улыбка тронула его мясистое, с крупными чертами лицо. — Очень рады вашему приезду, товарищ народный комиссар!

Подбельский шагнул с подножки автомобиля, его обступили, он пожимал руки тех, кого называл Лещинский, но фамилии, как это водится при беглом знакомстве, не задерживались в памяти; запомнилось только, что большинство из представленных — инженеры, но были и мотористы, аккумуляторщики, радисты-слухачи, даже один стеклодув. Так, гурьбой, и поднялись на крыльцо.

За дверью, за темным коридором обнаружилось просторное помещение, снова все в августовском солнце, с окнами, распахнутыми в истомленное жарой поле. Здесь, как оказалось, самое сердце станции — на столах стояли похожие на огромные деревянные сапоги коробки приемников с черными рукоятками переключений; тонкие отводы соединяли приемники с мачтами там, на поле, и было что-то таинственное в этой связи — как, почему выуживают эти ящики из голубой беспредельности неба вполне осознанные, написанные человеческой рукой и только лишь переведенные в дробь морзянки тексты? Сейчас приемники молчали. Радисты праздно стояли возле столов, откровенно, как диковинку, разглядывая наркома.

— Приемники у нас старые, еще с войны, — объяснил Лещинский. — Тут усиление сигнала производилось механическими прерывателями. А с пятнадцатого года появилось новшество… — Начальник станции замолчал и вдруг опять улыбнулся, как прежде, почти незаметно, лишь уголками губ. — Ну, да вам, думаю, известно, товарищ парком, о работах нашего главного изобретателя Михаила Александровича Бонч-Бруевича… Словом, он создал совсем иной усилитель. С катодным реле. Вот… — Лещинский указал на довольно большой ящик со стеклянным окошком вольтметра и несколькими рукоятками. Наверху в царственном одиночестве красовался стеклянный шар, а с боков его, будто краники у самовара, отходили проводники, плотно привернутые к клеммам на крышке ящика.

Подбельский потрогал округлую стеклянную поверхность.

— Так вот она какая, радиолампочка! По виду не скажешь, что готова творить чудеса.

— А в технике все так, — спокойно подтвердил Лещинский. — Велосипед — разве сложно? Два колеса, две педали… Когда лампы Бонч-Бруевича испытали на фронте, оказалось, что и грозовые разряды станциям уже не помеха, и сами они меньше мешают друг другу, если расположены поблизости. А здесь, в Твери, мы на низкую антенну… представляете, всего метр над землей, стали слышать передачи за сто пятьдесят верст от нас, а на проволочную рамку прекрасно принимали Науэн и Лион. Главное военно-техническое управление тотчас же дало заказ на сто ламп для полевых радиостанций. С тех пор у нас и существует ламповая мастерская. Правда, теперь…

— Теперь все должно быть по-другому, — перебил Подбельский. — А где она, ваша мастерская? Покажите.

Небольшая комната, куда они вошли, похоже, не имела никакого отношения к приему радиодепеш. Черные, прокопченные стены, полки, уставленные склянками разных размеров, в углах — бачки, бидоны; но главным в комнате, видно, были два стола, тоже в копоти, с неровными отметинами огня от горелок. Снизу, с подстольных полок, к ним тянулись резиновые трубки, соединенные с небольшими баками, и еще рядом имелось что-то похожее на кузнечные мехи.

В комнате и так было тесно, а теперь и совсем не повернешься, но Лещинский подал кому-то из стоявших возле двери молчаливую команду, и человек быстро уселся за стол, подкачал мехами воздух, зажег горелку, взял с полки стеклянную трубку и стал нагревать ее.

Все молчали, в тишине лишь мерно всхрапывали мехи, и потому так резко и неожиданно прозвучал голос откуда-то сзади, от двери:

— Хватит! Испортишь.

Слова явно относились к стеклодуву, но он не прореагировал на них, только передернул плечами.

Подбельский обернулся и встретился взглядом с человеком, которого не видел прежде, но отчего-то сразу почувствовал, что роль этого человека очень важна здесь, на станции. И трудно сказать почему: невысок ростом, голова втянута в сутулые, как-то даже безвольно уроненные плечи. Короткие волосы, клинышком начесанные на лоб, сильно простили лицо, и только большие, очень по-русски серые глаза серьезно и требовательно смотрели из-под полукруглых, трогательно опущенных бровей. Сквозь какую-то будто не отпускавшую думу глаза его спрашивали: «Ну-с, чем же кончится ваша экскурсия по радиостанции?»

Лещинский что-то говорил стеклодуву, и тот довольно засмеялся, подымая вверх готовый сосуд для лампы, а человек, стоявший возле двери, ленивым голосом поблагодарил:

— Ладно, молодец…

Лещинский повернулся к Подбельскому и теперь уже улыбался не украдкой, как прежде, а во всю ширину белозубого рта.

— Вот и он сам, товарищ нарком, наш Бонч-Бруевич. Надежда, так сказать, отечественной радиотехники…

Подбельский протянул руку и в пожатии снова уловил самостоятельность, а может, и жесткую неподвластность натуры Бонч-Бруевича всему тому, что шло вразрез с его собственными намерениями и интересами. Вялость руки инженера, соединенная с тем взглядом, вызвала нечто вроде ответной неприязни, но Подбельский подавил ее в себе: наверное, таким, себе на уме, и должен быть выдающийся техник.

Бонч-Бруевич, почувствовав свою руку свободной, сказал:

— Летом прошлого года к нам тоже приезжали. Тогда — из министерства (он сделал ударение на этом слове) почт и телеграфов. Замечательные такие люди, один будто бы даже товарищ министра. Посмотрели, покачали головами и сочли, что все-таки лучше покупать лампы за границей. А вы как считаете?

Подбельский нахмурился. Надо было найти слова, чтобы не вести дальше ироническую игру, которую так явно предлагал инженер.

— Зачем же ввозить, если можно делать самим? Но вы действительно можете сделать лучше, чем французы?

Бонч-Бруевич усмехнулся.

— Мы-то можем. А как вам нравится наш завод?

Рука инженера сделала широкий, обводящий все в комнате жест, и Подбельский, следя за ней глазами, вдруг рассмеялся:

— Завод прекрасный! Я вообще, знаете, удивляюсь, как вы тут еще не сгорели дотла в этой саже и копоти…

Он смеялся легко, радуясь энтузиазму собравшихся вокруг людей, даже задиристым вопросам Бонч-Бруевича, собственно вызванным все тем же энтузиазмом, и все это поняли, заулыбались, загалдели, что иначе не выходит, некогда чистоту навести, а наведешь — так самодельные горелки быстро снова все закоптят. И что было, пожалуй, дороже всего сейчас, — улыбался и Бонч-Бруевич, уже по иронически, а как бы зачеркивая свою фразу о пустопорожних посетителях из церетелиевского министерства.

Подбельский сделал шаг к двери, ему открыли дорогу, и он быстро вышел из барака и зашагал прочь от него. Он еще не знал, куда именно идет, ему хотелось одного — увести хоть ненадолго этих людей, тяжело топавших следом, от их повседневных дел, от трудных обстоятельств, загнавших их, похоже, в ловушку, чтобы они взглянули друг на друга и почувствовали, что могут трудиться по-иному; нет, они и теперь работали неплохо, но им нужен был иной масштаб; и не только Бонч-Бруевичу с его идеями, не только Лещинскому, судя по всему способному руководить куда большим, чем теперь, делом, но и ловкому стеклодуву, и вон тем, что прыгают с подоконников приемного барака и тоже бегут следом…

Он вдруг увидел впереди мачту антенны — толстые, наращенные друг на друга столбы, уходящие в безмерную высоту, в небо, и как бы тянувшие за собой вверх тугие тросы растяжек, — и понял, что идет к мачте, к ее основанию и именно здесь станет говорить с радистами о том, за чем приехал. Мерно тарахтевший вдали движок вдруг смолк, и сразу стали слышны кузнечики в сухой, сожженной солнцем траве. Подбельский снял пиджак и перекинул через руку; остаться в одной холщовой косоворотке было приятно; он остановился и подождал, пока его не окружат, не соберутся плотным кольцом.

— Так вот, — начал, как бы продолжая разговор с Бонч-Бруевичем, и тот это понял, вскинул внимательный взгляд, — нам нужны не просто лампы, нам нужно их много. Значительно больше, чем вы изготовляли до сих пор. — Обернулся к стоящему позади Николаеву: — Аким Максимович, тысячу в месяц нам пока хватит?

— Да… Пожалуй…

— Вот так: тысячу. Что для этого нужно?

Недоверчивое молчание было ему ответом. Впрочем, возможно, цифра и не обескуражила, просто считали, переводили в потребные материалы эту «тысячу в месяц».

Первым отозвался Лещинский, стал перечислять: стекло необходимо, вольфрам, никель, алюминий для электродов.

Кто-то вставил:

— Станки не забудьте. На чем детали точить?

— Да, станки, — подтвердил Лещинский. — Но главное, нужен газ. Видели, чего мы отчудили, чтобы питать горелки? Бензин испаряем воздухом, мехи стеклодув качает, а вместо температуры — одна копоть. Газовый завод, определенно, нам нужен, товарищ нарком, уж как хотите…

Подбельский отрицательно замахал рукой.

— Строить здесь газовый завод — это уж слишком! Думайте, как иначе выйти из положения.

До сих пор молчавший Бонч-Бруевич предложил:

— Газ можно возить из Питера. Город же им освещают. Вот только на чем?

— На поездах! — подхватил Подбельский. — В почтовых вагонах, они же в нашем распоряжении. А за своевременность доставки я буду сам отвечать. Согласны?

И опять засмеялись — дружно, теперь радуясь, что и он, Подбельский, будет с ними заодно. И теперь уже требованиям не было конца, как будто парком — волшебник. И он отбивался, снижал предлагаемые цифры, а когда выяснилось, что нужна электроэнергия, переменный ток, и для этого требуется построить собственную электростанцию, умолк, давая понять, что разговор вполне вышел за рамки реальности.

Все ждали, когда он заговорит снова.

— Водопровод, переменный ток — все это Тверь вам не обеспечит. Я думаю, легче переехать в другой город.

— В какой? — не понял Лещинский.

— А в какой хотите! Где есть все, что вам нужно. Но чтобы потом уже к этим вопросам не возвращаться… Посидите, подумайте крепко все вместе. — Тут он вскинул глаза на Бонч-Бруевича, и тот ответил внимательным, понимающим взглядом. — А что решите, пусть будет записано на бумаге. И тогда приезжайте ко мне в Москву. Договорились?

К автомобилю его провожали гурьбой, как слушали там, возле радиомачты. Открыв дверцу, Подбельский протянул руку Бонч-Бруевичу.

— Надеюсь, вы не станете сравнивать мой приезд, ну, с теми… с товарищем министра? В прошлом году.

Он ждал согласия, ждал шутки, в крайнем случае, но услышал:

— Так ведь чем все еще обернется… Цыплят, знаете, по осени считают.

Подбельский встал на подножку, усмехнулся:

— Цыплят ваших, Михаил Александрович, придется считать не вам, а мне. Если, конечно, удастся выполнить все ваши требования… Но давайте заключим условие: первая партия ламп — к первой годовщине Октября. Идет?

Бонч-Бруевич вместо ответа метнул взгляд в сторону Лещинского, и Подбельский впервые в этом умном обычно, ироническом взгляде уловил растерянность.

Лещинский расхохотался.

— Что, попался, Фома Неверный! Давай принимай обязательство.

— Принимаете? — настаивал Подбельский.

— Я-то принимаю, — наконец промолвил инженер. — Но… но давайте прежде все-таки выберем город, где разместится лаборатория. Пока же я уверился, что лампы нужны. А это для меня немало!

 

2

Петр Николаевич Миллер шел по Большой Дмитровке в Комиссариат почт и телеграфов, боясь и ускорить шаг, чтобы раньше завершить назначенную себе муку, и замедлить, чтобы не остановиться, не свернуть в переулок, не отказаться от необходимого, как он понимал, и унизительного в своей неизбежности похода.

Несмотря на скудность питания, фигурой Петр Николаевич не изменился и потому шагал грузно, заложив руки за спину, выставив вперед голову с задиристо торчащей бородкой. Навстречу двигались люди, по брусчатой мостовой грохотали телеги, и ему было странно чувствовать рядом эту суету и движение после долгих дней добровольного затворничества, когда казалось, что все на веки кончилось, — не только его служба, а вообще все — город оцепенел, замер и никогда уж не вернется к сытой и деятельной жизни. Жена распродавала вещи на толкучке, по вечерам не было электричества, и бессмысленно было даже мечтать о каком-нибудь топливе на зиму. Заходили знакомые, делились новостями, и он либо угрюмо молчал, либо становился не в меру разговорчив, вопрошал, размахивая руками: «Ну хорошо, мои принципы общественного служения оказались им ненужными. А знания? В университетах ведь почтовому делу не учат, нет-с! Тут опыт, тут практика не одного года — десятилетий! Выслуга, если хотите. Или они из Америки специалистов надеются выписать?» Ему отвечали, что, напротив, многих старых чиновников приглашают на работу, особенно техников и инженеров, немало сами просятся, получают назначения в провинцию, где посытнее, да и вообще с августа почтовики декретом правительства в продовольственном отношении приравнены к железнодорожникам, уже поставленным на особое снабжение. Но так просто решать вопрос Петр Николаевич не хотел, так получилось бы, что судьбу определяет брюхо, а не принципы, долой, значит, и забастовки в условиях царизма, и сидение в Бутырках, и его, Миллера, что бы там ни говорили, вклад в профессиональное единение почтовиков.

Он часто думал о феврале семнадцатого года, том времени всеобщей вольницы, когда служащие почтового узла избрали его почт-директором. Как просто! Не нравился сановный Фон-Фик, и вот вам другой, что по душе, — Миллер. Теперь, когда прошло больше года, угар февраля, охватившее всех желание все переделать в два счета казались чудовищным наваждением. Надо же, в разгар с треском проигранной войны возжелать немедленно основать демократию! Срочно!.. Нет, в этом бедламе только большевики и сохраняли здравый смысл, только у них и были сила и вера, как, не переча половодью демократических надежд, вогнать его все-таки в берега разумного: покончить с войной, обуздать разруху и двигаться ко всеобщему счастью не дележом того, что еще наличествует в городах и весях, а свободным трудом, созиданием разумно потребляемых ценностей…

Размышляя так, Петр Николаевич удивлялся, как он мог тогда не понимать столь простых истин. Был бы занят сейчас прежней работой, не остались бы втуне его заслуги перед истинно благородным движением пятого года. Н-да… Теперь, выходит, он был другим, раз думал по-другому. И ему казалось, что его смиренные мысли не могут не быть замечены, он даже намеренно делился ими кое с кем из приятелей, с теми, кто был у дел, и ждал, ждал письма или курьера, искренне надеялся, что его позовут. После левоэсеровского выступления, в июле, правда, осекся, решил, что зря ждал, что его боятся, как боялись, наверно, бывшего наркома почт Прошьяна, так ослепительно храбро мелькнувшего на политическом горизонте, а потом вдруг неизвестно куда исчезнувшего. Нет, как выяснилось, не боялись и не хотели звать. И тогда он решил кончить все разом, пойти и спросить, что все-таки думают новые руководители ведомства, эти доблестные борцы с синдикализмом, насчет права служить отечеству таким людям, как он, Миллер. Может, они полагают, что ему лучше податься к Деникину, на Дон?

За мыслями — и даже не за ними, так, обрывками, отзвуками того, что было днями тысячу раз передумано, — Петр Николаевич не заметил, как миновал Козицкий переулок, подошел к перекрестку Глинищевского, и тут вдруг услышал, как его окликнули. Извозчичья пролетка сворачивала перед носом, мешала, но он разглядел подходящего: Руднев. Всегда такой щеголеватый, он теперь был облачен в пыльно-серый френч и галифе, правда, икры обтягивали вполне элегантные краги, но фуражечка была явно не первой свежести, какая-то неподходящая к неистребимо розовощекому рудневскому лицу. И Петр Николаевич не без удовольствия отметил, что сам он еще не пал, не опустился до таких вот угодных времени фуражечек, — на нем сюртук и шляпа, все, как подобает, и Руднев это, несомненно, почувствовал, по его глазам было видно, что он восхищен — пусть, может быть, и притворно — этой несломленностью и достоинством.

— Петр Николаевич! Куда же вы? Погодите! — Руднев кинулся наперерез, ухватил за руку повыше локтя. — Тысячу лет не видались!

Миллер в смятении топтался на месте, отталкивал Руднева животом, бормотал невнятное:

— Живы? Здоровы? Я слышал, держитесь. О, вы всегда у нас были молодцом, вас за чечевичную похлебку не купишь! — Руднев не отпускал руку, заглядывал в глаза. — А я, знаете, путешествовал, имел счастье созерцать мир в его, как Тютчев определял, минуты роковые. Вернее, не мир, а сошедшую с ума нашу Расеюшку. А прибыл в белокаменную — и сразу сюда, на Дмитровку — потолкаться, узнать, что сотворили господа Подбельские из нашего некогда передового почтового ведомства…

Миллер наконец высвободил локоть.

— Да-с, много чего происходит. Но я… простите…

— Представляете, — не отставал Руднев, — они ликвидировали деление чиновников на классы! Какие-то комиссии станут определять, кому сколько платить, а так все одинаковые. Представляете? Армия без офицеров и генералов, без унтеров и рядовых. P-равенство, ха-ха! Я — эсер и не хочу состоять на этой безалаберной государственной службе. Но будь и максималистом каким-нибудь или анархистом, так и то бы не пошел на таких условиях в ведомство. Почта — это порядок и дисциплина, тут чин, знаете ли, основа, кто кому подчиняется, кто приказывает… Да вы слушаете ли меня, Петр Николаевич? А? Вы пошли бы?

— Да… нет. — Петр Николаевич сдернул шляпу, поклонился. — Уж простите, тороплюсь. Честь имею!

Кинулся вправо, по Глинищевскому, вверх. «За чечевичную похлебку», «без генералов», «вы бы пошли». Ох-хо, как они, эсеры с большевиками, остро все чувствуют! И сами потому непримиримы: хочешь с чином остаться — давай направо катись, к буржуям; плачешь о доле народной, так опростись, пой славу равенству — и налево отваливай. Но разве нельзя как-то все совместить? Чтобы сильного и умного не затирал наглец и невежда и чтобы слабому, не способному на мощное действие не грозили голод и нужда?

Над тротуаром свисала уже тронутая желтизной осени ветка дерева, солнце сквозило сквозь листья, а ниже распластались длинные тени. Кто-то загораживал проход, какие-то двое. Петр Николаевич поднял плохо глядящие свои глаза, уставился, ужасаясь, на будто во сне возникшие перед ним лица: одно под черным блестящим цилиндром, с накрашенными ярко губами, другое — под козырьком кепи и на щеке красный ромб…

— Не изволите ли рассудить нас? Какое, по-вашему, понятие точнее — «эра» или «эпоха»?

Это произнес цилиндр. А щека бубновой масти прибавила:

— Только не задумываясь, сразу. Эра или эпоха?

Петр Николаевич глухо застонал. Их еще недоставало сейчас, господ футуристов! Круто повернулся и зашагал обратно. Ему вдруг стало все равно. Не заметил, как пересек Дмитровку, как вошел в здание комиссариата, как спросил у кого-то, охранявшего вход, где кабинет наркома. Спросил машинально, как будто ему было назначено, и стал подниматься по лестнице. Его узнавали, здоровались, и он кивал в ответ, по не испарившейся еще привычке барственно наклоняя голову, аккуратно прижимая шляпу к бедру.

В пустой приемной молодая женщина-секретарь осведомилась, кто он и зачем пожаловал, неслышно исчезла за высокой дверью и тотчас вышла обратно, приглашая его войти. Он взялся за ручку двери и вдруг ощутил, как повлажнела ладонь, и еще, что он решительно не знает, зачем пришел и что станет говорить.

Большой кабинет наркома обнял тишиной и покоем. Дальнюю стену занавешивала огромная карта, похожая на задник сцены, а перед ней стоял стол — обычный, прикрытый изумрудом сукна, с мрамором и медью чернильного прибора. Человек за столом сразу не поднял головы, Петру Николаевичу показалось — специально, и он недовольно засопел, затоптался на месте.

— А, это вы! — вдруг донеслось громко и весьма доброжелательно, хотя нарком по-прежнему не поднимал головы и рука его, державшая перо, легко летела по бумаге. — Все-таки пришли!

Петр Николаевич, в сущности, не уловил, как хозяин кабинета поднялся, пошел навстречу. Видел только спокойно и весело глядящие на него глаза и торопливо провел влажной ладонью по пиджаку, отчего-то пугаясь предстоящего рукопожатия. Он немного успокоился, уже сидя в кресле, отделенный от наркома равнодушным пространством стола. Ему хотелось немного озлиться, вернуть решительный напор мыслей, с которыми шел сюда, он даже чуть прочистил горло: кхе, кхе, но сердитее от этого не стал, в голове отчего-то пронеслось давнее: комната на телеграфе, он сам, стоящий под тускло светящим абажуром, члены комитета вокруг, и внезапно растворенная дверь, солдаты, и этот вот человек, тогда еще неизвестный, в английского покроя пальто, намокшем под дождем… Петр Николаевич медленно поднял взгляд, сравнивая то, привадившееся, и нынешнего Подбельского, и удивился, как мало изменился он, несмотря на истекший и куда как нелегкий год.

— Я пришел, Вадим Николаевич… — Что-то сдавливало горло, мешало говорить, и он усилил голос: — Чтобы убедиться… то есть определить… вернее, получить разъяснения по некоторым имеющим, так сказать, принципиальное значение вопросам…

Подбельский рассмеялся.

— Давайте скажем проще: правильно сделали, что пришли. Значит, период размежевания, борьбы и выяснения точек зрения уходит, а может, и ушел совсем в прошлое. Наступило время работать. Так?

— Ну, в какой-то степени…

— Вот видите, вы согласны. Теперь прибавим к сказанному, что вашему приходу в немалой степени способствовало то, что наркомат живет, действует наперекор всевозможным мрачным предсказаниям. И все, кто хочет помочь в борьбе с разрухой, могут найти здесь полезное народу занятие. Верно?

— Да, конечно. Я, собственно…

— Не сомневаюсь, Петр Николаевич, что дело российской почты вам дорого и вы готовы служить этому делу. Мы ценим таких, как вы, специалистов. Есть, конечно, горячие головы, полагающие, что пролетариату не нужны люди, верно служившие буржуазии. Но ведь не все так уж верно ей служили, а?

Петр Николаевич приосанился.

— Когда-нибудь напишут историю революции пятого года и что в ней значили мы, московские почтовики!

— Напишут, — согласно кивнул Подбельский. — И вас там, несомненно, упомянут. Правда, напишут и о семнадцатом годе, и тут, пожалуй, выйдет посложнее… Но — оставим. Я хочу сказать, что и у старой интеллигенции, лучшей ее части, есть столь же большие основания бороться за социализм, помогать его строить, как и у пролетариата. К тому же революция призвала к управлению страной массу людей, не имеющих знаний и опыта, и старые специалисты для нас… знаете, без них трудно разобраться, трудно идти вперед.

— Вперед? — Миллер иронически усмехнулся. — Кажется, сначала следует основательно отбежать назад. Вы не думаете?

— Ну, этими словами вы меня не удивите. Вот вы сказали, что напишут историю. А я иной раз думаю… — Подбельский подался вперед и со смешком прибавил: — Как бы меня в этой истории не прославили наркомом почт и телеграфов без почты и телеграфа! — Все еще усмехаясь, он откинулся в кресле. — И тем не менее, Петр Николаевич, мы идем вперед. Должны идти! Революция свершилась не для того, чтобы латать прорехи, нанесенные войной. У нее свои, высшие цели и задачи.

— У почты задача одна: быть средством связи.

— А вот и нет. Это — у прежней почты. И той, что в Англии, во Франции, в Америке. А социалистическая почта может и должна быть еще и светочем культуры.

— Это каким же образом, позвольте спросить.

— Все тем же: почтовыми вагонами, конторами, сумками почтальонов. Только кроме приветов от родственников она должна доставлять даже в самые глухие углы еще и газеты, журналы, книги.

Некоторое время Миллер молчал.

— Газеты почта и прежде доставляла. Журналы, приложения к ним… Но я, пожалуй, понимаю, что вы хотите большего. Стать, так сказать, центром, распространять издания смело, активно…

— Вот именно, — подхватил Подбельский. — Не столько доставлять, сколько рас-про-странять. Продавать в розницу! И, знаете, мы готовим об этом специальный декрет, его утвердит правительство. И чтобы вы сказали, если бы я предложил вам включиться в это дело? А, Петр Николаевич?

— Включиться? Каким же образом?

— Очень просто. Вы поступите в комиссариат, и в вашем ведении будет прием подписки и продажа периодических и непериодических изданий в почтовых учреждениях.

Миллер задышал громко, рука его, теребившая стакан с карандашами, перекочевала куда-то на шею, порывисто оглаживала бородку, похоже, раскачивала ее.

— Как я понимаю, — сказал он наконец, — вы предлагаете мне должность делопроизводителя. Что ж, это почтенное занятие. Но, судите сами, Вадим Николаевич, человеку, который… Я вот и пришел. Хотел объясниться, так сказать…

— Ах, вот вы о чем! Не-е-т, почтамт мы вам под начало не отдадим. Во-первых, там прекрасно справляется с делом небезызвестный вам Булак. А во-вторых, мы с вами, Петр Николаевич, сейчас не перемирие заключаем, наш бой с вами окончен, и вы, ничего не могу сказать другого, побеждены. Так что уж принимайте условия: делопроизводитель первого отделения Народного комиссариата почт и телеграфов. Впрочем, я полагаю, вы догадываетесь, что уговорами мы тут не занимаемся.

Миллер достал из бокового кармана снежно-белый платок, вытер лоб, щеки.

— Да, конечно. Уговаривать… зачем же. Булак прекрасно справляется. Два письма и три посылки. Комиссар почтамта! — Он встал и сразу обнаружил свой рост и полноту. — Честь имею, Вадим Николаевич!

Медленно пошел к двери. Медная ручка, испорченная, свернутая вниз, отчего-то привлекала его внимание, казалось, в ней содержится какая-то отгадка, что-то похожее на положение его самого.

Петр Николаевич с усилием обернулся, как бы проверяя, действительно ли он был у наркома, сидел возле его стола, разговаривал. Подбельский быстро макал перо в чернильницу. Вот так: и пришел — пишет, и ухожу — тоже строчит, подумал Петр Николаевич. Взгляд его скользнул от стола к окну. Там, в светлом солнце, краснел кирпич домов, слабой осенней голубизной светилось небо. Петр Николаевич внезапно представил, как выйдет сейчас на улицу, побредет на Тверскую — обратно домой. Но отчего-то страшней безнадежного возвращения к молчаливо-сочувствующей жене показалась новая встреча с Рудневым. Да, да, сказал себе Петр Николаевич, он ждет в своей фуражечке, чтобы посмеяться, чтобы вставить что-нибудь завлекательное про эсеров. Или те футуристы: «Эра или эпоха?» Все ждут…

Он взялся за ручку двери и тотчас отпустил, будто она обожгла. Грузно повернулся.

— Вадим Николаевич! Простите, что снова отвлекаю. Но я… я согласен.

Подбельский стремительно вскинул голову.

— Отлично, Петр Николаевич. Надеюсь, мы сработаемся не как раньше!

 

3

Редактор «Почтово-телеграфного журнала» Мончинский вошел несколько боком, оглядываясь, и уже у стола, склоняя высокую тощую фигуру, спросил:

— Неужто сам Миллер пожаловал?

— А что? — Подбельский глядел весело. — Я его врагом никогда не считал. Обыкновенный российский либерал. Такие залезут на баррикаду, смотрят сверху и никак не могут решить, с какой стороны им удобнее находиться. Если, конечно, слезть.

— Однако крови он вам попортил!

— Если бы только мне… Ну, да ладно. Дело он знает превосходно, вызвался в комиссариате служить. Рассчитывал, правда, по-старому, на товарища министра, но уж чем богаты…

Мончинский согласно кивнул. Сосредоточенно вынимал из портфеля бумаги, раскладывал по столу. «Почтово-телеграфный журнал», который он редактировал, издавна, еще с царских времен, разделялся на две части — официальную и неофициальную. Первую составляли приказы и циркуляры по ведомству, неофициальная часть была призвана служить трибуной для обмена мнениями. Здесь печатались статьи о служебном опыте, экскурсы в историю почты, заграничные обзоры. Мончинский все ждал, когда в журнале объявится что-нибудь написанное известным сотрудником «Русского слова», то бишь наркомом почт и телеграфов. И теперь, разложив на столе оригиналы счетверенного за отсутствием бумаги майско-августовского номера, не преминул сказать:

— Не хватает только вашей статьи.

— А доклад наркома съезду Советов? И вот я вижу у вас протоколы первого пролетарского почтового съезда. Здесь тоже есть мое выступление. Лучше скажите, есть ли статья о новом в телефонии, я просил…

— Вот она, здесь.

— А о мятеже левых эсеров? Об этом мерзавце Лихобабине?

— Две статьи. Вот в этой — как действовал ЦИК Потельсоюза; говорится об осуждении предательских действий Лихобабина и исключении его из состава ЦИК. И все-таки, Вадим Николаевич…

Подбельский с виду равнодушно грохнул ящиком стола, достал пачку исписанных листков.

— От вас не отделаешься!

Оглаживая пальцами усы, глядел, как впился взглядом Мончинский в листки, пытался по выражению лица редактора понять, хорошо ли получилось. Он назвал написанное «На местах», в общем-то это заметки о поездках в провинцию — в Ярославль и Нижний Новгород, в Тамбов и Тверь. Захотелось собрать воедино мысли, возникшие от поездок, а когда сел за стол — дома, вспомнился старик крестьянин с лубяной котомкой в Нижегородской конторе, и пошли вроде как воспоминания или очерк — с диалогами, с откровенным описанием собственных чувств. Но закончил вполне по-деловому: о необходимости развивать не формальное — творческое отношение к делу.

— Прекрасно! — Мончинский в своем редакторском удовлетворении даже привстал.

— Годится? — спросил Подбельский. Ему хотелось сказать, что на днях пришла мысль еще кое-что вспомнить из недавно пережитого, из самого главного, что ли, времени — октября семнадцатого года, как стал комиссаром почт и телеграфов Москвы. Только что сидевший тут Миллер еще более укрепил это намерение. Хорошо и его вставить в воспоминания, и того солдата, что пришел под злым дождем в Московский Совет за подмогой, а потом снова встретился на телеграфе, в июле. Цыганов, кажется, фамилия? Да, Цыганов.

Мончинский, однако, хвалить начальство больше не собирался. Спрятал рукопись в портфель и, порывшись там еще, извлек папку с пометками красным карандашом по верху.

— А это, Вадим Николаевич, готовлю впрок. Следующий-то номер какой? Ноябрьский, первая годовщина Советской власти!.. Вы что улыбаетесь?

— Как странно совпало: я сейчас подумал, что надо бы написать о той ночи, когда стал из журналиста и партийного работника почтовым служащим. Назвать можно «Страничка прошлого»…

Мончинский радостно схватил карандаш.

— Записываю! Обещали!

— Ну, как еще будет со временем.

— Нет, нет, условились. А я вас вознагражу, Вадим Николаевич, от лица вверенного мне журнала. — Мончинский развязал тесемки, основательно разгрузил папку и потряс ею, сильно потощавшей, в воздухе. — Вот, такого вы еще не видели! Сюрприз!

Подбельский с любопытством откинул картонную крышку. На первом листе было написано: «Дело отделения по охранению общественной безопасности и порядка в Москве при управлении московского градоначальника о потомственном почетном гражданине Вадиме Папиеве Подбельском. По описи № 1089–1915 г.».

— Я узнал, что идет разборка архивов охранки, — пояснил Мончинский, — и вот достал выписки.

— А зачем? И почему обо мне? — спросил Подбельский волнуясь.

— Как зачем? Я же сказал: целая рубрика будет о деятелях переворота. Ведь это же важно — показать по документам революционное прошлое руководителей ведомства, их заслуги в борьбе с царизмом. Ну, и не только о вас напечатаем, Вадим Николаевич. Еще и о Залежском, об Авилове…

Подбельский заглянул в следующий лист с переписанным в углу штампом: «Особый отдел Московского охранного отделения, 17 августа 1915 года». Дальше — расшифрованный, судя по особой пометке, текст телеграммы из Тамбова: «Поездом номер первый Москву выехал социал-демократ Вадим Подбельский. Прошу наблюдении. Начальник жандармского управления Волков». Внизу приписана резолюция господина начальника отделения: «Р. Ганько — к разработке. М. Подгаевскому — установить наблюдение».

Он быстро захлопнул папку.

— Спасибо, Фотий Захарьевич. Оставьте, я посмотрю.

До конца дня толком не мог работать: папка все время напоминала о себе. Нет, он, конечно, всегда знал, что за ним следят, перехватывают письма, и он хоронился, как мог, но теперь эта потаенная от него жизнь всплыла наружу, словно крысиное гнездо, развороченное половодьем, и вместо сохраненного памятью чувства опасности, с которым он жил годами, сейчас возникали почти зримыми физиономии людей в жандармских мундирах, в филерских котелках и папахах.

Папку он взял домой. Выходя из машины и все еще думая о ней, вдруг понял, что уже успокоился, отогнал прошлое. Стало даже как-то отважно весело, будто при оглядке на бревно над пропастью, по которому прошел, не сорвался. А вот Анне Андреевне еще предстояло пережить волнение, которое пережил он, и собственную тревогу за мужа, хотя тот стоял рядом.

— «Прошу розыска и наблюдения, — читала она вслух, — появлением Москве потомственного почетного гражданина Вадима Папиева Николаева Подбельского. Отрицательно не отвечать. За начальника ротмистр Знаменский». Боже, это когда?

— Пятого сентября. Они меня прошляпили, а потом дали вот эту телеграмму всем приставам Москвы. И еще запрашивали Тамбов: не ошиблись ли там, что я уехал.

Анна Андреевна перевернула несколько листков.

— A-а, вот: «Карточку Подбельского прилагаю, но предупреждаю, что она давнишнего производства и Подбельский сравнительно с этой карточкой пополнел…» Ай, Вадим, — Анна Андреевна засмеялась, — как нехорошо вводить в заблуждение!

Дальше они уже вместе теребили папку, отнимали друг у друга. По очереди, стараясь подражать унылым голосам следователей, перечитывали справки о клиенте, его местожительстве, обо всем замеченном сыщиками при «наружном» наблюдении и секретными сотрудниками при «внутреннем». Очень веселило, что один «сексот» носил кличку Зоя, Анна Андреевна притворно упрекнула:

— Я преспокойно училась в Петрограде и не знала, что тебя донимают женщины!

— В Москве Зоей мог быть только мужчина! Ты смотри, как обстоятельно вывел: «На собрании двадцатого и двадцать первого ноября в помещении Хлебной биржи уполномоченных о-ва «Кооперация» после обсуждения продовольственного вопроса собрание занялось своими внутренними делами… По предложению Подбельского… образовалась демократическая рабочая группа. Группа эта будет существовать не только во время собраний уполномоченных, но и постоянно». Не иначе эта Зоя в нашей же группе состояла. И числилась среди самых активных!

Анна Андреевна задумчиво разглаживала складки на скатерти, долго молчала.

— Я, знаешь, что думаю, Вадя, — сказала наконец, — вот с ними ты отвоевался. — Она показала на папку. — Потом саботажники, любители мятежей. С ними ты тоже вроде покончил…

— Не я один.

— С другими вместе, конечно. Еще — голод, повальный тиф. Сколько можно испытывать людей? Знаю, скажешь: у революции долгий путь, ибо велики цели ее. Правильно! Но сколько же еще? Сколько? Не достало ли?

Подбельский молчал. Тихо приблизился, поцеловал жену в висок — ласково и благодарно.

 

1

Еще в августе, когда возвратился из Твери, он рассказал Ленину о находке — чудом существующей радиолаборатории. Сказал и о своем решении перебазировать специалистов в более подходящее место. Поскольку видел все собственными глазами, был готов отвечать на многие вопросы Владимира Ильича, но они выходили за рамки переезда, касались строительства мощных радиостанций, возможности передачи голоса на расстояние, его усиления до большой громкости, и он взмолился: «Владимир Ильич, я лучше пришлю Николаева. Не хочу придумывать, чего не знаю. А Николаев — специалист». Ленин усмехнулся: «Давайте, давайте. Только пусть не тянет, в ближайший же день».

Николаев вернулся из Кремля возбужденный, теперь уже совершенно уверенный, что дело пошло на широкую ногу. Говорил: «Я ведь что? Я доказывал, что лаборатория должна быть подальше от Москвы. Иначе ВСНХ быстренько слопает нас, заберет всю продукцию, станет делить по ведомствам, и нам достанутся крохи. А так мы полные хозяева. Правильно, Вадим Николаевич?»

Тем временем Лещинский и Бонч-Бруевич объехали несколько губерний, добрались до Казани, только что освобожденной от чехословаков. Казань, большой университетский город, в общем подходила, но все же показалось, что далековато от Москвы. Остановились на Нижнем Новгороде, благо в губисполкоме тут сразу пошли навстречу, предложили на выбор несколько помещений. Больше других понравилось здание бывшей духовной семинарии, каменное, трехэтажное, на крутом откосе над Волгой. Дали телеграмму в Тверь, чтобы готовились к срочному переезду, а сами пустились в обратный путь.

Вскоре нехитрое оборудование мастерской было уже в Нижнем. Подбельский сам проследил, чтобы к этому же времени туда прибыли в почтовом вагоне обещанные им баллоны с газом из Петрограда.

— Пусть Лещинский даст подтверждение, что газ получил, — говорил он Николаеву. — И еще спросите у него, помнит ли, что я ему десять тысяч рублей на обзаведение не зря давал: первая партия ламп должна быть готова к первой годовщине Октября!

Черные глаза Николаева Сверкнули недовольством, он уже явно чувствовал себя на стороне дорогих ему нижегородцев.

— Ну зачем же дергать? Помнит, помнит Лещинский! Главное, развернуть производство… Они нашли на путях бесхозное имущество Рижского политехникума. Бог знает, когда эвакуировано, теперь пойдет в дело. Но им еще надо помочь выбить оборудование завода Айваза, металл им нужен…

— Что же, помогайте. Но о сроках я сказал Ленину. А прожектером не хочу выглядеть!

Ему вспомнился недоверчивый, иронический взгляд Бонч-Бруевича, невольная молчаливая пикировка с инженером. И снова, как во время поездки в Ярославль, мучили мысли о своем наркомстве: не оказаться бы добрым дядей, которого можно обвести вокруг пальца посулами и бодренькими рапортами. Нет, пожалуй, Бонч-Бруевич на хитрую бестию не был похож. Деловой, сосредоточенный, он был под стать своему совнаркомовскому однофамильцу.

Он и самому себе назначил тот же срок — первую годовщину Октября — в нелегком деле выпуска первой советской почтовой марки.

Еще летом запустили в производство так нравившуюся ему марку «Рука с мечом, разрубающая цепь». Номиналы ее были назначены по тарифу, проведенному еще Прошьяном, в феврале. Но кто мог знать, что так подожмет голод? Правительство принимало срочные меры к укреплению хлебной монополии, но цены на хлеб все-таки росли, и к ним приходилось подтягивать заработную плату рабочих и служащих. И все же одно лишь повышение заработка — не мера, пришлось изыскивать возможности и в чем-то уменьшить расходы трудового населения. А тут уж начни оглядываться — упрешься в почту. Срочно готовили новый тариф, снижающий почти наполовину почтовые таксы: за пересылку открытки — десять копеек, письма, если иногороднее, — двадцать пять. А на прекрасном клише Зарриньша помечены совсем другие достоинства марок, выше нового тарифа, — как их теперь людям использовать?

Перед праздником подписал специальное постановление Наркомпочтеля: «С 25-го сего октября поступают в обращение новые революционные почтовые марки стоимостью в 35 коп. и 70 коп. с рисунком «Рука с мечом, разрубающая цепь», причем цвет марок: в 35 коп. — синий и 70 коп. — коричневый. Означенные марки с указанного числа будут действительны для оплаты почтовых отправлений».

Со смешанным чувством радости и грусти смотрел на первые образцы — глянцевитые, с четким рисунком и остренькими зубцами по краям. Утешала мысль, что так некстати сошедшиеся марки и новый тариф вообще, видимо, скоро отойдут в сторону. Если уж избавлять население от денежных трат, так не лучше ли поступить куда решительнее: установить бесплатную пересылку писем?

Вот об этом и надо переговорить с Лениным — о политическом аспекте такого решения, это ведь здорово двинет вперед связь города и деревни. И конечно, надо показать новые марки Владимиру Ильичу. У республики есть уже герб, есть знак отличия — орден Красного Знамени и, что там ни говори, законная первая государственная марка!

Выходит, свое, наркомовское, обязательство он сдержал.

 

2

— Ну вот, Вадим Николаевич, конец вашим тревогам и недоверию. — Николаев, входя в дверь, подталкивал кого-то, приглашая с собой. — Вы только посмотрите, что за чудо!

Подбельский поднял голову, узнал рядом с высоким, длинноногим Николаевым крепко сбитого Лещинского. Поднимаясь, запротестовал:

— Какое еще недоверие? Что-то не помню.

— А насчет нижегородцев, сделают ли к празднику первые лампы на новом месте. А они не просто сделали, они новый усилитель сотворили, понимаете, новый, совершенно замечательной конструкции! — Николаев повернулся к Лещинскому и потянулся к фанерному ящику, который начальник лаборатории держал под мышкой. — Ну дайте я, Владимир Михайлович, покажу! Небось сами-то насмотрелись вволю!

Лещинский не уступил. Поставил ящик на стол, выдвинул крышку. Там что-то поблескивало, укутанное ватой.

Крепкие пальцы Лещинского освободили упаковку, и на зеленое сукно легли сразу два стеклянных баллона с остренькими верхушками, отороченные снизу никелированными цоколями.

Подбельский осторожно взялся за стеклянный баллон, приблизил лампу к глазам. Хрупкость ее рождала какую-то нежность или даже восторг перед странной гармонией металла и стекла: пластины внутри будто бы вовсе не касались колбы, парили в ней, невесомые, но вместе с цоколем, с крепко вникшим в него стеклом производили впечатление чего-то на редкость делового, стремительного, способного на деяния, в миллионы раз превосходящие размеры самой лампы. Она что-то молчаливо утверждала, но еще больше — обещала, а может, и куда-то звала, в какую-то иную цивилизацию, в царство Машины, где человеку не надо будет тяжко трудиться, где дни его превратятся в праздники…

— Бонч-Бруевич назвал ее «ПР-один», — тихо и торжественно сказал Лещинский, — «пустотное реле первое». В отличие от наших прежних, тверских, лампа уже не газовая, а чисто электронная, внутри у нее пустота, вакуум.

— Вакуум… пустота, — задумчиво повторил Подбельский, все еще вглядываясь в мерцающее нутро стеклянной колбы. — Молодцы, ай молодцы!..

— Наверно, намучились с откачкой газов? — деловито осведомился Николаев.

— Было, — усмехнулся Лещинский. — Но теперь нам жаловаться не положено: не кустарная мастерская, а завод! Да и изобретатель наш помог — два вывода у лампы, так легче вести откачку.

— А где же он сам, Бонч-Бруевич? — запоздало встрепенулся Подбельский. — Что ж не заходит? Главный виновник торжества!

— Не приехал, сидит в Нижнем. Передай, говорит, поклон наркому и спроси, исполнено ли наше с ним пари, а я, говорит, лучше полезным делом займусь, чем трястись в поезде да по Москве разгуливать…

— Передайте обязательно, что пари состоялось и он выиграл! Или нет: что все выиграли, а он замечательно сдержал слово. Истинное инженерное благородство… Теперь я прошу докладывать мне, как лампа станет работать на станциях радиотелеграфа, заменит ли французскую. Лабораторию в Нижнем надо оформлять серьезным правительственным документом, и данные нам такие будут очень нужны. Без них я к Ленину не пойду. Понятно?

— Еще бы! — Лещинский стал укладывать лампы обратно в ящик. — Уж кой-какие цифры есть, но надо больше. Через месяц пришлем полный отчет. Но вообще-то вы не сомневайтесь, Вадим Николаевич. Такой штуки, — он решительно постучал по фанерной крышке, — нет сейчас нигде в мире. Как старый радист вам говорю.

— Графики, цифры! — сказал Николаев. — Небось, как мне заявки пишете, на них не скупитесь…

— А всего ли хватает? — спросил Подбельский.

— Да в смысле оборудования, материалов не жалуюсь. Сейчас главное — развернуть производство. Люди вот приходят, с ними в первую голову теперь заботы… Ну, разве что… — Лещинский неопределенно покрутил пятерней в воздухе и умолк.

— Что, что, говорите?

— Нижегородская ЧК что-то к ним придирается, — вздохнул с пониманием Николаев. — Подозрительным кажется: приехали невесть откуда, заняты чем-то вроде военным и на поверку — все бывшие офицеры… Лещинский, Бонч-Бруевич, Остряков — поручики бывшие. А кем же им быть? Раньше-то радио считалось монополией военного ведомства! Да и война всех студентов-политехников на фронт потянула…

— Это правда? — спросил Подбельский хмурясь.

Лещинский молча кивнул. Взял со стола, ящик, держал на весу.

— Придется вам съездить в Нижний, Аким Максимович, — сказал Подбельский Николаеву. — Растолкуйте. А не поможет, будем решать здесь, в Москве. — Помолчав, переменил тему: — Ну, а в праздник вы где будете, Владимир Михайлович? В столице затевается что-то необычное — манифестация, митинги. Видели, уже улицы украшают.

— Спасибо за приглашение! — Лещинский сунул ящик с лампами под мышку, видно, ища момент, когда можно будет уйти из кабинета. — Еще кой-какие дела в комиссариате решу — и домой, с вашего позволения. Начальник я, сами назначили, негоже от своих отрываться, да еще в такой день. И поздравление ваше вот с этим, — он хлопнул ладонью по желтому боку ящика, — хочется в срок привезти.

— Что ж, и правда, поезжайте. А привет передайте большой-большой, скажите, у Нижегородской лаборатории громадное будущее. Когда-нибудь, когда приемники радиоволн придут в каждый дом, люди с благодарностью будут вас вспоминать. Так и скажите от имени тех, будущих!

 

3

Халепский, тот самый бравый член Ревцекапотеля, которого Подбельский впервые увидел в апреле на памятной встрече в гостинице «Марсель» и в котором с первых же его слов почувствовал верного соратника, всегда отличался по-гусарски лихим, как-то даже не идущим почтовому служащему видом, а с тех пор как был назначен в октябре чрезвычайным комиссаром всех фронтов с обязанностью руководить политической и деловой работой во всех штабных и прифронтовых учреждениях связи, приобрел уже вполне воинский вид: носил зеленую фуражку с круто заломленной тульей и красной звездочкой в околыше, офицерскую рубаху с ремнем и наплечиями и в особо серьезных, по его разумению, случаях прицеплял к ремню шашку в потертых, похоже, одетых в старый бархат ножнах. Суконная рубаха была ему велика, он перешил пуговицу на широком вороте так, чтобы воротник облегал шею; велик был и ремень, он затягивал его на самую последнюю дырку; и только фуражка была по голове, под ней по-детски топырились уши, но светлые, немного прищуренные глаза смотрели на мир со зрелой решительностью и интересом.

Последние две недели Иннокентий почти каждый день появлялся в кабинете наркома — с папками или устным докладом, ездил в Наркомат по военным делам и, возвратившись, усаживался за стол и сводил в длинные столбцы число мобилизованных в армию телеграфистов, расход выделенной Наркомпочтелем из своих скудных фондов линейной проволоки и телефонных аппаратов, а потом, покачивая в сомнениях головой, снова шел в кабинет наркома. Он хорошо понимал, отчего Подбельский в ущерб другим делам пытается разобраться в военных тратах почтового ведомства: с каждым днем доля участия Наркомпочтеля в гражданской войне становилась все ощутимее. Понимал и то, что на наркома жмут в СНК, требуя поддерживать хоть в каком-то сносном состоянии телеграфные и телефонные линии. Но как восполнить убыль аппаратуры и материалов, если они не производятся, представить себе не мог, и думал лишь о том, где еще может со своей молодой энергией подтолкнуть, мобилизовать, реквизировать, хотя втайне от всех начал уже сомневаться в могуществе и всесилии своего «чрезвычайного» титула: с ним меньше всего считались там, где он, казалось бы, должен был находить наибольшее понимание, — в Наркомвоене.

Бумаги, которые он приносил Подбельскому, по поскольку дней не исчезали с обычно пустынного, аккуратного стола. Но однажды с удивлением заметил, что они сложены ровной пачкой, а сам нарком смотрит с какой-то особенной решительностью. Показал на кресло возле стола, и дождавшись, когда Халепский усядется, встал, сделал несколько шагов и резко взмахнул рукой.

— Дальше так работать нельзя! — Лицо наркома чуть порозовело, чувствовалось, что он пришел к трудному решению и не столько ищет поддержки, сколько ему нужен слушатель, чтобы напряжение разрядилось в словах, жестах, в ответных взглядах. — В конце концов идет гражданская война, и спорить о том, кто работает в должной мере, а кто нет — бессмысленно. Надо решать, решать, решать…

Голос Подбельского затихал постепенно, пока он возвращался к столу. Быстрым движением взял несколько листков, протянул Халепскому.

— Я написал Ленину. Вот.

Иннокентий проводил наркома взглядом, пока тот снова медленно отходил к окну, явно специально, чтобы не мешать, и уткнулся в бумаги.

Речь шла о положении с телеграфной связью в воюющих войсках, о том, что все усилия добиться порядка ни к чему не привели.

«Я указываю Вам, — писал Подбельский Ленину, — на основную причину царящего хаоса: в Военном ведомстве совершенно отсутствует тот полномочный орган или то должностное лицо, которое бы обладало полнотой власти и несло бы ответственность за положение телеграфной, телефонной и почтовой связи на фронтах…

Почтово-телеграфный аппарат Военного ведомства оказался ниже критики. К моменту развития гражданской войны в его распоряжении не оказалось ни проволоки, ни аппаратов, ни живой технической силы. Я не сомневаюсь, что здесь дело не обошлось без предательства и саботажа. Все материалы и живую техническую силу стал давать Комиссариат почт и телеграфов. Теперь это богатство растрачивается Военным ведомством без всякой системы. Здесь также вполне возможно ведется такая преступная линия: растратить наши телеграфные технические силы, а затем оставить фронт без связи…

Единственный выход из положения: немедленно создать тот полномочный орган, который бы имел право диктаторски распоряжаться в вопросах телеграфной, телефонной и почтовой связи на фронтах. Необходимо немедленно созвать совещание тех представителей Военного ведомства, которые имеют право образовать такой полновластный орган. Я прошу Вас сделать распоряжение о созыве такого совещания и приглашении на него представителей ведомства Почт и Телеграфов».

— Ну что? — спросил, не отходя от окна, Подбельский.

— Что? Замечательно. Я бы еще не так сказал. Ходишь, ходишь там по кабинетам, у военных…

— А по существу того, что написано?

— По существу, вы, Вадим Николаевич, предлагаете основать новые войска в Красной Армии: войска связи. Посудите сами: ведь если такой орган, как вы тут написали, соберется и наведет порядок в уже существующих силах и средствах, так под его началом окажутся и телеграфные колонны, и тыловое снабжение связи, и станции радиотелеграфа… И еще придется особый персонал готовить, чтобы и связь вел, и при случае стрелять смог.

Подбельский медленно подходил к столу, усмехаясь.

— Что ж тут плохого? Куда как было бы замечательно.

— Но ведь… и командующий тогда потребуется. Или там начальник войск связи.

— Пусть, пусть и начальник. Вот возьмем и предложим тебя назначить. Чрезвычайным комиссаром уже назначили, потребуется — откомандируем в армию. А там уж пусть решают: начальник так начальник.

Халепский не ответил, только слабо махнул рукой, как бы говоря, что считает слова наркома шуткой.

Через час Подбельский отправил свое письмо в Кремль. А через день ему показали резолюцию Владимира Ильича: «23 ноября 1918. В Наркомвоен. Необходимо сегодня в СНК назначить такой центр. Дайте сегодня же своих кандидатов. Ленин».

 

1

В Арзамас, где стоял штаб Восточного фронта, приехали утром. Иннокентий Халепский собрался первым, стоял у окна одетый в ладную шинель, с прицепленной на боку шашкой. Продышал глазок на заиндевелом стекле, но ничего, кроме теплушки на соседнем пути, не увидел, недовольно хмыкнул и обернулся, ища глазами Подбельского. Тот сосредоточенно ходил от стола к полкам на стене старого, замызганного салон-вагона, перебирал бумаги, укладывал в портфель.

— Ну вот, Вадим Николаевич, прочили меня в главные начальники военной связи, а теперь сами…

— Если бы… — не поднимая головы, отозвался Подбельский и тоном дал понять, чтобы Иннокентий не приставал.

— А здесь морозяка, — не унялся Халепский, попробовал начать разговор с другой стороны; всю ночь поезд шел почти без остановок, он хорошо выспался и теперь жаждал деятельности. — Может, сразу разделимся? Я — на узел связи, а вы — к командующему. Быстрее управимся.

— Нет уж! — Подбельский наконец нашел бумагу, которую искал, и застегнул пряжки портфеля, с хрустом натягивая кожу. — А где Бакинский?

— Ждет на перроне. Душно, видать, ему.

Старый партиец Сергей Бакинский был третьим в составе Особой комиссии, как гласило их общее удостоверение, выданное Советом рабоче-крестьянской обороны. Там говорилось, что комиссии приказано «обревизовать постановку дела почтово-телеграфной связи в учреждениях, управлениях военных сообщений как в центре, так и на местах и в Полевом штабе Революционного Военного Совета Республики». В центре ревизовать было нечего, привычную неразбериху со средствами связи надо было просто ломать, а вот на местах и в штабе… Впрочем, тут инициатива принадлежала Ленину: «Вот удостоверение, поезжайте». И из скупых его замечаний насчет ревизии стало ясно, что надо ехать и налаживать связь, что-то делать с проклятым телеграфом, без которого фронт против Колчака, отдельными очагами обороны протянувшийся на тысячу верст, от Вятки до Оренбурга, оставался для Москвы чем-то самостоятельно и таинственно действующим, чем-то постоянно таившим угрозу, даже когда ее реально не существовало.

В тяжелых санях, запряженных парой мохнатых, прикрытых попонами лошадей, быстро докатили до места. Командующий фронтом, как оказалось, был в отъезде, направились сразу к члену Реввоенсовета Гусеву, в большой кабинет, увешанный картами, с холодной голландкой в углу.

Гусев, придерживая полы наброшенной на плечи шинели, приветливо пошел навстречу, вскоре на столе появился чай, и он, сняв пенсне, задумчиво поглаживая переносицу, стал говорить о событиях на фронте, в общем-то неутешительных после падения Перми. Приезд комиссии, возглавляемой наркомом почт, он всячески приветствовал, со связью действительно трудно: линии телеграфа износились, за ними смотрят плохо, а ветер валит столбы, метель заметает; железнодорожные пути хоть удается расчищать прицепленными впереди паровозов снегоочистительными машинами, а тут как? Надо подтянуть работников, подчиненных Наркомпочтелю, они видят, что телеграф работает, в сущности, только на армию, и решили, что им лучше посидеть в сторонке…

— А может, они правы? — неожиданно резко возразил Подбельский.

— То есть как это «правы»?

— А так… Они ведь не воюют. Привыкли стихию пережидать. А вы воюете, вам надо действовать.

Гусев надел пенсне, и лицо его стало строгим.

— Насколько я понимаю, вы считаете, что инициатива в ремонте линий связи должна принадлежать армии. Так?

— Именно… Инициатива! Работникам военных сообщений надо больше проявлять власть. Организовывать, руководить. Та же первоочередность ремонта — им ведь лучше известно, где надо быстрее…

В комнате повисло тягостное молчание. По виду Гусева, зябко поддергивающего сползавшую с плеча шинель, было заметно, что ему неприятно слышать еще одно требование: надо. Сколько у него этих ежедневных «надо»? И вот еще телеграф. Приехали помогать, кажется, так и помогайте!

— Фокус тут простой, — нарушил молчание Халепский. — Монтеры, надсмотрщики линий часто боятся уходить из города. Они безоружны, вот и боятся.

— Что же, прикажете каждого взводом охраны сопровождать?

— Зачем взводом? Самого вооружить, сделать солдатом.

Подбельский коснулся руки Иннокентия, тот замолчал.

— Я отдам все необходимые распоряжения, чтобы улучшить обслуживание линий телеграфа со стороны нашего ведомства, добьюсь фронтового пайка для рабочих телеграфных колони, которые устанавливают оперативную связь, это поднимет производительность. Но я прошу понять, товарищ член Реввоенсовета, что до тех пор, пока ваши работники не сочтут связь таким же родом боевой деятельности, как разведка, скажем, — ничего не выйдет. У вас есть право формировать войсковые части. Так формируйте из наших служащих! Создавайте специальные отряды! Мы, если хотите, бросим клич добровольцам, наши коммунисты поймут задачу. Но, повторяю, мы не воюем, мы можем только помочь.

Гусев сидел молча, потом протяжно вздохнул, завершая какую-то свою трудную мысль.

— То, что вы говорите, сулит в будущем большие выгоды. Армейские формирования связи…

— Не в будущем, а сейчас! Почтовое ведомство выделило в войска уже сотни специалистов. Где они? Вы уверены, что все используются по назначению?

— Ну, данных у меня нет, но я надеюсь… Впрочем, вы, наверное, сами станете проверять, за тем и приехали…

Подбельский поднялся, протянул, прощаясь, руку.

— Проверим. И спросим с кого следует, благо есть полномочия. Для будущей выгоды!

Остаток дня провели на центральном пункте связи. Помощник начальника военных сообщений фронта Языков, довольно молодой, но уже успевший в царской армии стать генералом, отвел комиссии отдельную комнату, куда Подбельский по одному ему ведомому принципу приглашал то телеграфистов, то самого Языкова, то бригадира монтеров, только что на дрезине вернувшегося с ремонта линии. Бакинского он послал выяснить дела в местной почтовой конторе, в особенности попросил проверить, не залеживаются ли письма красноармейцев, а Халепского засадил выяснять расход телеграфной проволоки по фронту за последние три месяца.

Языков держался уверенно, его профессиональная память хранила подробности многих операций, и он с некоторым даже щегольством перечислял потери средств телеграфа в отданных колчаковцам районах. Попутный вопрос, почему аппаратные некоторых железнодорожных станций и почтовых контор не эвакуировались, не вызывал у бывшего генерала волнений, он называл даты отхода войск, и у него выходило, что хорошо отступили и так, не потеряв артиллерии и пулеметов.

Вскоре будто бы на подмогу Языкову объявился начальник военных сообщений Высшего военного совета Загс, тоже бывший генерал. Не такой спокойный, как Языков, он особых тревог по поводу перебоев в связи тоже не проявлял, полагая, что все это в боевой обстановке да еще в период неуспешных действий фронта обычно и что приезд «самого наркома», несомненно, улучшит положение.

Слушая Языкова и Загю, телеграфистов и монтеров, Подбельский исписал целую тетрадь и на третий день, не объявив никакого окончательного мнения, укатил в своем видавшем виды салон-вагоне в сторону Самары.

Под стук колес, сложив руки на груди и откинувшись на спинку жестковатого дивана, он поделился своими впечатлениями с Халепским:

— Белякам они, конечно, много добра раздарили. Но не такие уже бедные и теперь. Слышал, что телеграфисты говорят? Москве по полсуток не отвечают, потому что аппараты забиты всякой местной ерундой — сколько у кого фуража и почему не прибыл вызванный кем-то чин!

— Я разгреб немного, — похвалился Иннокентий. — Пересмотрел груду входящих и все неспешное велел вернуть для пересылки почтой. А была бы моя воля, так и в мусорную корзину отправил…

— Это не ты должен делать, а Языков. А он себя чувствует царским генштабистом: по пла-ну все, сог-лас-но дис-по-зи-ции! И Загю, его начальник, потакает нераспорядительности.

Бакинский, сидевший рядом, за столом, оторвался от книги и несколько невпопад вставил:

— А мне в Арзамасской конторе понравилось. Ячейка, профсоюз крепкие! Прошу показать отчеты на проверку, а они мне: «Да разве мы сами допустим?» И правда, не допускают проволочки… А кто это, Вадим Николаевич, придумал бесплатную пересылку писем? Такое, скажу вам, политическое дело… Каждое письмо агитирует за Советскую власть!

Подбельский подмигнул Иннокентию.

— Да уж придумали, нашлись мудрые головы. Один тариф к черту полетел, а за ним — второй… Вот и решили с начала этого года совсем обойтись без них. Да еще чтобы, как вы говорите, каждое письмо агитировало. Впрочем, красноармейцам уже давно бесплатно.

— Ну и бог с ними, с почтовыми доходами. Наживемся, когда кончим войну. А выгода политическая огромная получилась, я вам говорю!

Подбельский устало склонил плечи, потер ладонями колени.

— Что ж, хорошо, что хоть с письмами пока без прорех… Теперь у нас главное — телеграф. Осмотрим все узловые станции, что там можно будет сделать…

Пока были в Самаре, Халепский двинулся дальше, сначала на Бузулук, потом на Малый Талкай. Из последней своей поездки вернулся довольным, еще не сняв шинели, только сдернув папаху, протянул Подбельскому жесткий листок телеграммы:

— В двадцать шестой дивизии обнаружил. Начальник телеграфа просил обеспечить ремонт линии охраной от казачьих разъездов, а ему семь раз отказывали. Он пожаловался в штаб фронта, и вот что ему ответил Языков, полюбуйтесь!

Лицо Подбельского, пока он читал, наливалось кровью. Вскочил, выкрикнул, косясь на Халепского, будто тот был виноват:

— «Сил для помощи, к сожалению, не имею». Изменник! Он еще, видите ли, сожалеет… Ну, это я так не оставлю!

Когда вернулись в Арзамас, уже было готово заявление в органы ВЧК, в котором нарком почт и телеграфов требовал арестовать Языкова и Загю, обвиняя их в бездействии и нераспорядительности. Гусев узнал о случившемся, когда оба деятеля военных сообщений находились уже под стражей. В последний свой разговор с Подбельским спросил:

— А не получится так, Вадим Николаевич, что мы держим полезных работников под замком вместо того, чтобы потребовать от них дела?

— Не получится, — резко отозвался Подбельский. — Я попрошу поставить вопрос об их освобождении на Совете Обороны. И выпустить только под поручительство замнаркомвоена Склянского и начальника Всероссийского главного штаба. Пусть они наконец узнают, где у них сидят бездельники. Хватит на Наркомпочтель валить, Сергей Иванович! Пора нашей армии иметь собственные войска связи!

Гусев вдруг рассмеялся.

— Ну, если вы так же энергично продолжите их создавать, они, я думаю, будут уже через полгода…

— Сегодня, — не согласился Подбельский, — они нужны уже сегодня!

 

1

— Вадя, ты снова опустил голову! Смотри чуть выше…

Так наставлял Подбельского его сводный брат Всеволод, а сам тер резинкой по ватману. Портрет не получался.

Вот прошлым летом вышло быстро и замечательно; рисунок даже побывал на выставке, устроенной губпролеткультом, а теперь висел на стене тут же, в комнате. Всеволод изобразил брата таким, как тот впервые явился в Тамбов после долгого отсутствия, сразу же после июньского мятежа, — в шляпе, темной рубашке и галстуке, с похудевшим лицом, на котором резко выделялись задумчивые глаза. Сейчас Вадим сидел со сложенными на груди руками, ворот косоворотки расстегнут; волосы, обычно короткие, ежиком, теперь отросли.

— Я думал, у тебя за год мастерства прибавилось, — усмехнулся Подбельский, старательно задирая подбородок.

— Прибавилось, прибавилось! — Карандаш Всеволода быстро скользил по бумаге. — Меня Фонвизин хвалит.

— Дружок, наверно.

— Ага. Талантище! Колорист…

— А кто это хоровой студией руководит? Я пришел в Нарышкинскую читальню… ну, в очередной раз заседать, а там концерт. Прямо как в консерватории, не скажешь, что репетиция.

— Что, самому попеть захотелось? Я помню, как ты прежде заливался… А хоровик — это Васильев-Буглай. Он и сам сочиняет. И между прочим, революционные песни. Пока там у вас в Москве чухаются… — Всеволод снова взялся за резинку. — Нет! Не получается… надежды в лице у тебя нету.

— Смотря какой. Надежды, что я так еще буду сидеть битый час, у меня действительно нет.

Всеволод засмеялся.

— Что у меня получится, как у Репина. Ты должен верить в меня, художника, и надеяться. А сам думаешь бог знает о чем. Приехал две недели назад, а мы с мамой тебя сегодня, в сущности, первый день видим. Все по уездам мотаешься. Дались они тебе! Там все равно одно кулачье.

— Да, кулаков хватает, — негромко отозвался Подбельский. — Образцовая в этом смысле у нас губерния.

— А ты зачем приехал? Почту свою проверять или губисполком?

— И то и другое.

Подбельский снова потянулся подбородком вверх. В общем, Сева правильно думает: проверять почту и губисполком. Точнее, конечно, наоборот, да какая разница! И зачем ему знать больше? Про Пленум ЦК и решение Оргбюро…

Мысли потекли привычно, и сидеть, позируя, стало легче.

Он приехал в Тамбов в середине мая с группой слушателей агиткурсов ВЦИК и с первого же дня начал разбираться в делах губернских организаций. Но главным были армейские дела, ради них он приехал. Как ни труден был восемнадцатый год, а в начале весны стало ясно, что текущий станет еще труднее, может, решающим для Советской власти — быть ей или не быть. В городах голод, тиф повсюду валит людей. И мощное давление белых. В марте деникинцы заняли Донбасс, а значит, подобрался еще и топливный голод. И во что бы то ни стало надо было решать с Колчаком, отбиваться от войск Юденича, наседающих на Петроград. А для этого нужны люди. Много. Сотни тысяч. Миллионы. Миллионы должны стать под ружье! Мобилизация — вот что было теперь вопросом вопросов. И… дезертирство. Крестьяне жаждали немедленного мира, но не все были способны понять, что гражданская война навязана Советской власти, и разбегались из частей, только-только влившись во взводы и роты. Часто даже с оружием. Прятались в лесах, пополняли банды «зеленых», искавших в войне третьего пути…

Реввоенсовет поставил в апреле перед Оргбюро ЦК вопрос о посылке крупных деятелей партии, наркомов и членов коллегий наркоматов в губернии — они наделялись полномочиями решать вопросы от имени ЦК, Совнаркома и ВЦИК со всеми вытекающими отсюда правами, но, пожалуй, больше — обязанностями: на важность мобилизации указал Восьмой съезд партии.

Он, делегат съезда, как явился в Тамбов, так и кинулся сразу в глубинку — в сторону Моршанска, Кирсанова, Усмани, объезжая уезд за уездом. Пропылился, пропах степным ветром, охрип, выступая на сходах, на заседаниях партийных ячеек, а то и просто перед собравшимися в кружок крестьянами. Итоги из поездок вынес неутешительные, о том и телеграфировал в Москву: в сельских и волостных Советах верховодят кулаки и правые эсеры, они срывают сходы крестьян, отказываются посылать новобранцев в Красную Армию. Но телеграфировал так, конечно, не для того, чтобы расписаться в бессилии; взялся за организацию губернского мобилизационного бюро: во главе — сам, и еще губвоенком, и представитель губкома партии, и целая сеть уполномоченных. Дело, стало быть, решать будут не волостные Советы, есть кому нажать.

Теперь бы вплотную заняться губернскими делами, хлебом, так насел заместитель председателя Реввоенсовета Склянский. И с полномочиями от самого Ленина! Нет, ты там, в Тамбове, не просто мобилизуй, а еще и обмундировывай. Что это за армия без обуви, зеленых штанов и рубах? Оказывается, не обмундировали мобилизованных в Сасово, а они возьми да отбей телеграмму Владимиру Ильичу. А он резолюцию: «Склянскому на отзыв». А отзыв какой? Сасово Тамбовской губернии? Тамбовской. Кто туда поехал уполномоченным ЦК? Подбельский. Вот и давай, действуй.

Но разве он этим не занимался? Губерния еще до его приезда вовсю поставляла лапти для армии, и он обратил внимание на промысел, узнавал, не надо ли помощи. Нет, плетут, поставляют… А может, тем, недовольным, как раз лапти и выдали для обувки, а они совсем голенькими прикинулись?..

— Нет, Вадим, — Всеволод кинул на стол карандаш и стал отдирать ватман от пюпитра. — Знаешь, на кого похож получился? На фельдфебеля… — Он засмеялся. — Усищи — во! Так и заорет сейчас: «Смир-р-на!» Прости, не могу сегодня.

Подбельский встал. Торопливо застегнул ворот рубахи, сдернул со спинки стула пиджак.

— Фельдфебель, говоришь? Просто завидуешь моим усам.

Он быстро пересек комнату, в коридорчике задержался возле открытой двери в кухню.

— А ты все возишься, мама?

Екатерина Петровна обернулась.

— Вадик, ты… Опять уходишь?

— Надо. Я и так с утра бездельничаю. Целый час перед Севкой просидел, а он, оказывается, за мое отсутствие совсем разучился рисовать, хоть и зовется выдающимся художником Тамбова. Какой-то Фонвизин захвалил его.

— Сева много работает, подает большие надежды…

— Т-с-с, — шепнул Подбельский и громко добавил, так, чтобы было слышно в комнате: — Эй, художник, иди помоги маме! Не можешь увековечить старшего брата, так хоть замени его на фронте семейного труда!

Он вышел из дому — на яркое солнце, в прогретый воздух июня, — еще храня на лице улыбку. Накануне вечером, возвращаясь из Рассказово, с суконной фабрики, рассчитывал забежать в губком, но в город въехали уже в густой темноте — шел двенадцатый час, — и он, ссадив по дороге своих спутников, двух парней из военкомата, данных ему в охрану, попросил кучера везти домой. Ночь в собственной постели оставила ощущение долгого-долгого отдыха, ему казалось, теперь он мог бы шагать десятки верст, или в один присест написать большую статью, или… ну, в общем, действовать.

Послеполуденный зной обезлюдил улицу; где-то за забором охрипло тявкала собака, и лай ее словно бы специально подчеркивал тишину. Он свернул в переулок, стал забирать еще дальше в сторону — хотелось пройти там, где давно не бывал, получше рассмотреть город.

Шагал, а рядом, как вагоны медленно проезжающего мимо состава, тянулись дощатые, серые от времени и непогоды стены домов с чисто протертыми окнами, с пунцовыми цветками гераней за ними. И ничего, кроме церковных куполов вдали, не возвышалось над крышами этих домов, будто придавленных к земле… Все тут, на жирном тамбовском черноземе, испокон веку решалось сохой. Шестьдесят тысяч жителей в губернском городе, а он даже в предвоенный и военный бум российской промышленности не родил у себя ни одного путного завода, словно боялся гула станков, а главное — людей, управляющих этими станками и потому способных смотреть вперед, видеть дальше конца борозды.

Эсерам это нравилось. В дремучем деревенском консерватизме губернии они находили аргументы своим программам и теориям. А большевики только в железнодорожных мастерских собирали силы под свои знамена.

Когда уезжал в пятнадцатом году в Москву, хотелось размаха, широты деятельности. А теперь снова здесь, и размах — вся губерния, только действуй, но заботы старые: в Рассказово, на суконной фабрике черт знает что творится — производство стоит, рабочим не выделяют хлеба и некому взяться за поддержание производства хоть на минимуме, организовать снабжение, призвать к делу рабочих. Партийцев — раз-два и обчелся, да и те какие-то инертные… А в губкоме разводят руками, когда он указывает на такие вот бездеятельные ячейки, — мол, где же взять людей. Тамбов, известное дело.

И внезапно пришла мысль: нужна помощь. Срочная. Он так и сообщит в ЦК, пусть присылают из Москвы, из Питера опытных партийцев. Иначе дела не вытянуть.

Так вот этим сейчас и заняться. А насчет Рассказовской фабрики написать статью в «Известия Тамбовского Губсовдепа». И самому Рассказово из поля зрения не выпускать — это как раз то место, где можно решать вопросы обмундирования армии: лето не вечно, к осени нужны будут шинели. Сукно потребуется.

Ветка липы свисала над забором, и он быстрым движением, почти безотчетно сорвал лист, растер в пальцах, понюхал, ощущая безмятежную свежесть.

С мостовой, погромыхивая ободами колес, сворачивали в растворенные ворота телеги. Одна уже прошла, за ней тянулись еще две, груженные туго увязанными тюками кожи. Пахнуло дегтем и еще чем-то кислым и затхлым — оттуда, из-за ворот, и Подбельский сначала только поморщился, отбросил сорванный лист, а потом удивился, обнаружив, что стоит возле ворот свечного завода, такого известно-привычного рядами окон на низкой кирпичной стене, выходившей на улицу. Он бы наверняка не обратил внимания, что идет мимо, но кожи — зачем везут на свечной завод кожи?

Телеги уже скрылись. Хмурый парень в длинном холщовом фартуке прикрывал воротины, и Подбельский успел протиснуться в щель.

— Я из губсовета, — сказал. — Хочу посмотреть, как тут у вас…

Парень не ответил. Смотрел недоверчиво, набрасывая тяжелую щеколду на ворота, потом подошел к темному на солнце прямоугольнику двери, крикнул:

— Михеич! Зовут тут тебя.

Окликнутый Михеич долго не появлялся. Подбельский прошел вперед по двору, огляделся. Знакомые телеги стояли теперь подле навеса; там же, под кровлей, со стропил свисали оттянутые каменными грузами, туго перекрученные кожи, а еще дальше виднелись большие деревянные чаны, от которых тянуло тяжелым запахом.

— Ну, чего требуется?

Голос был недовольный, и, обернувшись, Подбельский увидел бородатого человека лет за пятьдесят, тоже, как и парень у ворот, в длинном холщовом фартуке.

— Из губсовета я… Интересуюсь.

— Коль из губсовета, так там все знают. Сами нам помещение выделяли. Чичканова знаете?

— Самого-то председателя? — Подбельский усмехнулся. — Как же, каждый день видимся!

— Вот и спрашивайте его. Чичканов нам бумагу подписал. А мне толковать с вами недосуг.

— Да я недолго. Понимаете, я в губсовете по другим вопросам. А сам-то тамбовский. Привык, что от свечного завода ладаном тянет, а тут вот иду — и что-то новое. Интересно… Откуда такая перемена?

Бородач с минуту молчал, что-то соображая; потом, видимо, решил, что появление незнакомца с серым пиджачком через руку не грозит ревизиями или еще чем неприятным, и сменил гнев на милость:

— Оренбургские мы, артель шорников. От Колчака эвакуировались. Мыкались тут, мыкались без дела, пока Чичканов нам энтот завод не предложил занять. Епархия вон год уже как ничего тут не выпускает. А нам лишь бы место. Вот и устроились…

— Что-то не слыхал я прежде про шорные артели. Шорник обычно кустарь-одиночка. Или вы на армию работали? — спросил Подбельский, следя за Михеичем.

— Дак, конечно, на войско, еще с конца германской. А про шорника вы правильно говорите. Двоим за хомут что же держаться, не с руки… Да и сбыт какой, ежели, скажем, фабрику организовать? Сбруя, известно, не меньше трех лет служит, а то и все пять. Ну, сделал, ну, купили у тебя… Чинить? Кучер сам починит. Вот и кукуй. И машины, обратно, в нашем деле никакие не приспособишь, шило да нож станком не заменишь…

Они прошли тем временем полутемным коридором, прохладным от толстых каменных стен, и оказались в просторном помещении, всю середину которого занимал длинный, сколоченный из свежих досок верстак. По обеим сторонам верстака на низких скамьях сидели, склонясь над работой, шорники. Воздух, правда, в помещении был тяжел — к застарелому запаху протухшего сала густо примешивался запах дегтя и спиртовой, мутящий запах свежевыделанной кожи.

— Что, не нравится? — усмехнулся Михеич, заметив, как гость подергивает носом. — Наше дело, известно, грязное, на любителя. Зато кормит!

Кое-кто на скамьях поднимал головы, но большинство не отрывалось от работы, а в конце стола даже слышалось негромкое пение.

— Значит, на армию работаете, — сказал Подбельский, не зная что теперь спрашивать, что смотреть. — Ну, а зарабатываете прилично?

— Кто же теперича прилично зарабатывает! Если бы не армия… Вы вон заметили, что на рынке конины прибавляется? Забивает крестьянин лошадок, потому как кормить нечем. Нужны ли ему в таком разе хомуты да чересседельники? Мы вот ужо и задумались… Хорошо, среди нас пяток сапожников есть, так стали в доход себе добавлять…

— Сапоги? — с интересом и удивлением переспросил Подбельский. — И много ли шьете?

Бородач снова, как на дворе, задумался, видно, соображая, что ему выгоднее — сказать правду или малость потемнить.

— Дак ничего, хватает на рынок выйти. Сапог, он ходко нынче идет. Один человек сказывал, если в Москву везти, так там по пятьдесят тыщ рублев за пару дают!

— А сколько пар вы в день изготовляете?

Михеич не ответил, только повел плечами. Подбельский двинулся вдоль верстака.

Сразу стало ясно, что артельщик темнит. С хомутами возились только двое, остальные тачали сапоги. Под острыми лезвиями ножей ловко отваливалась кожа, округляя будущие подметки, мелькали в руках шила, текла навощенная дратва, стягивая края голенищ. Сколько же их тут, сапожников? С одной стороны верстака десять, с другой — двенадцать. По две-три пары в день на каждого, в месяц, значит, больше сотни пар. А если еще приналечь?..

Михеич заволновался, темные глаза его вспыхнули, недобро провожая любопытного незнакомца.

— Это сейчас обувкой занялись… Пока сбруи наделали в запас… Сдадим и опять шорничать начнем. Временно это — сапоги…

— Зачем же временно? — Подбельский подошел вплотную, смотрел ободряюще. — Сапоги армии ой как нужны! Вы мне лучше скажите, постараться сможете? Ну, чтоб побольше сапог шить…

— Побольше! А кожа? Энту вон с каким усилием добывали.

— Кожу дадим.

— Вы? Губисполком?

— Мы…

— Так какая ж у товарища Чичканова кожа? Одни бумажки…

— Пусть вас это не заботит. Еще людей в артель возьмете? Сколько тут, на свечном, можно сапожников посадить?

Михеич помолчал, размышляя, и вдруг рассмеялся.

— Фабрику задумали открыть? Советская власть даст вам — фабрику. Ишь, буржуй какой… — И внезапно посерьезнел: — Для армии намечаете?

— Для армии. Сто человек еще сапожников возьмете? С подручными, так, чтобы поток организовать. В одном месте раскрой, в другом — шить. Мы людей по городу мобилизуем, в уездах…

— Люди что? Вы кожу сначала найдите. И Чичканов чтоб не протестовал. Тут, на заводе, хоть триста человек рассадить можно, а чей завод? Епархии. Она дунет, а Чичканов утрется… И вы со своим потоком, — Михеич снова засмеялся, довольный, что и проявил готовность, и не встрял не в свое дело.

А через полчаса Подбельский стремительно вошел в здание губисполкома. В кабинете председателя, к счастью, никого не было — только белесое, выжженное солнце смотрело в распахнутое окно. Подбельский спросил с порога:

— Свечной завод передавал шорной артели?

— Ну, передавал, — председатель губисполкома насторожился. — Что, спекулируют? Так я ЧК нашлю… Иль пожар? Сгорел, что ли, завод? Не тяни, Вадим Николаевич…

— Цел, цел завод, не волнуйся. И я хочу его забрать. Вернее, советую тебе его забрать и за несколько дней переоборудовать под производство сапог для армии. Человек сто… нет, двести мобилизуем по губернии, так, чтобы в месяц давать тысячи полторы пар…

Чичканов смотрел растерянно.

— Тысячи полторы… Скажи: две!.. А епархия? Они уже ко мне приходили на разведку, пора, мол, им воск топить.

— Ничего, потерпят. И бог без их свечей потерпит.

— Бо-ог! Ты что, на самовольную конфискацию завода меня толкаешь? А закон? Ты, что ли, отвечать будешь?

— Вместе, вместе будем отвечать. Только не за конфискацию, а за то, что не используем прекрасную возможность развернуть военные заготовки.

— А шорники? Или сбруя уж армии не нужна?

— Сапоги нужней. Да твои шорники и не шьют сбрую. Я сейчас там был. Тачают прекрасные сапоги… Ты лучше подумай, где мы рабочих этой новой… обувной фабрики разместим. А конфискацию, как ты говоришь, завода я беру на себя. Буду телеграфировать Ленину.

Чичканов молчал. Посмотрел в окно. Снял крышку с чернильницы и снова надел.

— Тебе хорошо, Вадим Николаевич. Чуть что — самому Ленину… Только неизвестно еще, станет ли Владимир Ильич таким мелким делом интересоваться. — И вдруг встрепенулся: — А кожу я на себя не возьму! Людей — да, наберу и размещу, а юфть пусть получает и за нее отчитывается военный комиссариат. Ему сапоги, пусть и вертится!

— Вот это уже разговор. — Подбельский шутливо, как бы в благодарность протянул руку Чичканову. — Нам бы еще с тобой, Михаил Дмитриевич, с обмундированием дело наладить. Комплектов эдак тысяч по тридцать в месяц шить, а?

— Ладно, не фантазируй. — Чичканов с ухмылкой пожал протянутую ему руку. — Сначала завод заполучи для сапог, тогда и поговорим…

— А ты не веришь?

— Я-то верю, только, знаешь, цыплят по осени считают.

Спор разрешился через несколько дней. Подбельский показал телеграмму из Москвы. В ней говорилось:

«Подтверждаю ваше решение немедленно отдать свечной завод для производства обуви; также чтобы тамбовский губкож выдал тамбовскому губвоенкому материал на 25 000 пар в месяц. Исполнение телеграфируйте.

Предсовобороны Ленин».

 

2

Черный пыхтящий паровоз, необычно поставленный в середину состава, обдал жаром. Подбельский чертыхнулся: хватит и степного июльского солнца — так печет. Гравий натужно скрипел под ногами. Но вот и последний вагон, вернее, первый, гаубичная площадка, сделавшая из состава теплушек ударную военную силу, — а всего-то угольная металлическая платформа со снятым передним бортом и внутри — орудие.

— А наверх подняться можно? — Он показал на крышу теплушки, прицепленной сразу за гаубичной платформой.

Шедший сзади командир отозвался:

— Отчего же? Запросто!

Пачкая руки угольной пылью, Подбельский стал подниматься по железной лесенке, прикрепленной к краю платформы. Вправо сразу открылись мерным рядом крыши вагонов со струйкой дыма над паровозной трубой, и до ближайшей крыши было совсем недалеко. Он чуть задержался, примеряясь к прыжку, взмахнул руками, восстанавливая равновесие, и тут же забыл обо всем, стараясь сразу целиком вобрать в себя открывшийся впереди простор.

Серо-блестящие полоски рельсов делили надвое обширное пространство — слева желтое, в поспевающих хлебах, изрезанное межами, волнисто повторяющими неровности земли. Справа черно и неровно стлалась пустошь с морщинами разбитого проселка, с каким-то сараем невдалеке, а дальше, на косогоре, плавно сбегающем к невидимой отсюда речке, торчала водонапорная башня, гордо краснела на солнце, и под ней темно грудились пристанционные склады и домишки Романовки. И все, что виделось отсюда — от гаубицы на платформе до складов и домов, — было исколото людскими фигурками. Собранные в цепи, с винтовками наперевес, они двигались к станции.

Полторы недели назад под натиском основных сил Донской армии Деникина фронт 9-й армии, проходивший от Новохоперска к Елани, начал отползать к северу. И без того расстроенный левый фланг Южного фронта оголился. В срочном порядке Тамбов был превращен в крепостной район; его слабые силы отважно взяли на себя борьбу с бандами «зеленых», чтобы обезопасить тылы частей 9-й армии, и это помогло перейти в контрнаступление против Деникина. Станция Романовка на линии железной дороги, ведущей к Камышину, была следующей после оставленного было и отбитого накануне Мучкапа, а этот находился уже на ближних подступах к Тамбову…

Подбельский не заметил, как рядом оказался командир, тот, что шагал прежде сзади, не разобрал его слов, адресованных кому-то внизу, и только когда ухнуло и ударило огнем, когда звонко заложило уши и обдало кислым запахом пороха, он понял, что это выстрелила гаубица с железной своей платформы.

Разрыва снаряда не было видно. Командир, не отрывая глаз от бинокля, снова крикнул, и вслед за хищным звоном досылаемого снаряда с платформы ухнуло опять, казалось, тише, и почти тотчас черный всплеск земли вырос перед наступающими цепями и донесся похожий на гром звук разрыва. Следующего попадания опять не было заметно, Подбельский вглядывался вперед, чувствуя, как губы непроизвольно растягиваются в улыбке, и тут же командир сунул ему в руки бинокль, закричал, сам оглохший от выстрелов:

— Пугнули и хватит!.. Они теперь до Балашова пятки салом смазали!

В бинокль наступающие виделись уже не точками. Бледно-зеленые выгоревшие рубахи, серые скатки шинелей через плечо. Он разглядел и пулеметы, которые несли на плечах, кто — ствол, кто — лафет.

— Как идут! Как идут! — не выдержал, сказал вслух.

Огибая цепь, на проселок вылетел всадник. Нахлестанный нагайкой конь шел галопом. Вскоре можно было разобрать, что скачет ординарец командира Тамбовской бригады. Возле гаубичной площадки осадил коня, замахал руками.

— Товарищ уполномоченный! Велено передать: противник отходит, не принимая боя!

Подбельский опустил бинокль. Что сказать в ответ? Он здесь не командир и все же старший. Отдал бинокль артиллеристу, сложил руки рупором:

— Передайте, я восхищен наступлением. Порядок, дисциплина образцовые!

Ординарец что-то крикнул в ответ, козырнул и, развернув коня, снова ускакал к ушедшим уже далеко цепям красноармейцев.

Звон в ушах проходил. Явственно слышалось пыхтение паровоза и тут же, как бы все усиливаясь, громкое пение жаворонка — с той стороны железнодорожного пути, где золотились хлеба.

— А все Мучкап, — радостно сказал Подбельский артиллеристу. — Вышибли вчера одним ударом, так теперь и не сопротивляются!

— Да я ж говорю, они теперь салом пятки до Балашова смазали. Зеленые, они и есть зеленые. Захлебнулось наступление Деникина, так они вмиг, сволочи, сникли.

— Не скажите! Все же вам и вчера и сегодня пострелять пришлось.

Теперь уже улыбался артиллерист.

— Война… кто — кого!

Через час на малом ходу военный поезд вышел на главный путь Романовки и остановился у платформы. Комбрига Подбельский нашел на телеграфе. Путаясь в ленте, тот сам хотел что-то прочитать, ругался, дергал в больших руках белую полоску бумаги.

— От бисова душа! Поздравляют, что взял Романовку и что-то еще балакают, а что — не пойму.

Подбельский подошел, привычно, как бы отмеряя, раздернул ленту. И вдруг ощутил, что тоже воюет — не только принимая важные решения там, в Тамбове, не только сообщая в Москву, в Совет Обороны все, что видит и понимает здесь, в толчее отходов и наступлений, но и вот этим, телеграфом, который сейчас так значимо связывает нетерпеливого комбрига со штабом фронта в Козлове. Телеграфом воюет он, нарком Подбельский.

Мотнул головой, как бы прогоняя обдавшую радостью мысль, внятно прочел с ленты:

— «Поздравляем боевым успехом ваши товарищи ведут бой за Борисоглебск завтра надеемся овладеть городом».

— Ну вот, теперь ясно. — Комбриг сиял фуражку, тыльной стороной ладони отер потный лоб. — Те Борисоглебск вернут, а мы, глядишь, и Балашов. И пусть тогда Деникин похваляется, что наступает аж на самую Москву. Ему Антанта даст по известному месту за такое наступление, плакали ее денежки!

Стоявшие рядом командиры загалдели, одобряя слова комбрига. А тот, снова надевая фуражку, уже отрешенный, в своих делах, спросил, как бы прощаясь:

— Вы, товарищ уполномоченный, и дальше с нами? Айда, весело будет!

— И я уверен, что весело. — Подбельский протянул руку комбригу. — Если бы не дела…

Возвращаясь в Тамбов, он задержался в Мучкапе.

В городок входили армейские обозы. Шустрые политотдельцы уже расклеили по улицам желтые листки походной армейской газеты. Местные жители, крестьяне из близлежащих деревень собирались возле листков, читали фронтовые сводки, толковали, переводя на свое, житейское, пафос политотдельских лозунгов.

Курсант, сопровождавший Подбельского, приотстал, послушал, что говорили в толпе на углу, потом, догнав, возбужденно комментировал:

— Клянут на чем свет деникинцев… Они по деревням такой разбой учинили! Дедусь один заявил, что он бы этих пьяных бандитов сам бы всех перестрелял. И все парня какого-то, что с ним, в штаб отсылал. Иди, говорит, проси ружье…

— А парень что?

— Да пацан еще, желторотый. Рано ему.

Впереди, с поперечной улицы сворачивал, пыля, вроде бы солдатский строй. Неровные шеренги выглядели странно, кое-кто одет в военное, а больше люди в крестьянском, в холщовых рубахах и лаптях; у многих за плечами торчали стволы винтовок. И лица были разные: смущенные и равнодушные, пугливо-настороженные и веселые. Вдоль строя перебегали командиры, подравнивали ряды. Подбельский спросил:

— Дезертиры?

— Они самые! И объявлений для них не успели развесить, а с рассвета на базарной площади вон сколько набралось… В Козлов отправляем, на переформировку!

Курсант тем временем пересчитывал ряды.

— Двести сорок, двести сорок пять… Вадим Николаевич, да их тут, наверное, целый полк!

Подбельский усмехнулся:

— Когда все поймут, где их настоящий противник, то будет целая армия!

В политотделе ему показали свежее донесение: в Новохоперском уезде крестьяне поднялись с оружием в руках против деникинцев, несколько дней сдерживали натиск казаков, а потом стали пробиваться навстречу частям Красной Армии, атакующим Борисоглебск; число восставших оценивается в двадцать тысяч, они не страшатся даже артиллерии.

— Вот, смотрите. — Подбельский показал донесение своему помощнику. — Двадцать тысяч — это целых две дивизии.

Стоявший рядом политотделец сразу понял, о чем речь.

— Вы еще про Богучарский уезд не знаете. Там тоже крестьяне в бой пошли. Противнику пришлось целый полк направить, девяносто шестой казачий.

Тут же, в политотделе дивизии, Подбельский составил телеграмму в Москву: «Лично объезжаю полосу фронта и совершенно не узнаю ее… Наступление по всему Балашовско-Борисовскому фронту развивается весьма успешно, казаки, зеленые отступают… Храбрость наших войск выше всякой похвалы».

 

4

Председатель ВЦИК Калинин поднялся с дивана, сделал шаг навстречу. Они крепко лгали друг другу руки, и Подбельский вдруг почувствовал, как рад этой встрече. В Москве видел Калинина мельком, правда, уже тогда разглядывал с интересом — новый Председатель ВЦИК, на место так безвременно ушедшего из жизни Свердлова, — а потом вот час назад суматоха встречи агитпоезда «Октябрьская революция», на котором Михаил Иванович так долго, с весны, разъезжал по фронтам, по городам и весям России.

Окна в салон-вагоне были открыты. Душный воздух начинавшегося августа доносил запахи пристанционных путей — шлака, пыли, усталого паровозного дыма. Вдоль вагонов расхаживали люди, переговаривались. Длинный состав «Октябрьской революции» возбуждал интерес: по вокзалу уже была расклеена газета, выпускаемая тут же, на колесах, раздавали брошюры и книги, а к вечеру обещали сеанс кинематографа.

— Так я хотел бы доложить о здешних тамбовских делах, — сказал Подбельский, все еще откровенно разглядывая Калинина. — Вы надолго к нам?

— К вам ненадолго, пятого уеду. А с делами не торопитесь. Вот нам сейчас чайку принесут, тогда и начнете…

Большой жестяной чайник появился на столе быстро. Они пили чай из дорожных кружек, прихватывая из вазочки мелко наколотый сахар. И сразу стало ясно, что «не торопитесь» было сказано Калининым лишь для того, чтобы проявить гостеприимство, даром времени Председатель ВЦИК, видно, не любил терять. Он многое знал о Тамбовской губернии — вспомнил заметки Подбельского в «Известиях», — это были сообщения, которые тот слал Ленину как уполномоченный ЦК, а Владимир Ильич самое важное отдавал в печать. Но что сейчас, что кроме газет?

— Ну, если о мобилизационных делах, то в борьбе с дезертирством крупные сдвиги. Хорошо идут военные заготовки для армии — обувь, обмундирование. Да, скоро пополнятся местные боевые силы: с Восточного фронта возвращается отряд добровольцев-железнодорожников в пятьсот человек…

— У железнодорожников я обязательно выступлю, — сказал Калинин. — Обязательно.

Подбельский сказал, что после разгрома июльского наступления Деникина в деревнях заметно приутих кулак. Надолго ли — трудно решить, но крестьяне охотно участвуют в окопных работах, сдают много оружия, патронов.

— Это я сам видел на всем пути от Аткарска. — Калинин долил себе в кружку кипятку. — Деникин, конечно, преуспел, наступая. Но паники нет, нет у людей растерянности, наоборот, везде царит резко выраженное настроение победы… Вот вы говорите, кулак приутих. Правильно, так и должно быть, настроение колеблющихся слоев деревни изменилось. Даже у той части крестьянства, которая в лучшем для нас случае относилась равнодушно и старалась оставаться в стороне. — И добавил несколько неожиданно: — А урожай каков кругом, Вадим Николаевич… Какой урожай!

Заговорили о хлебных заготовках. Похвалиться Подбельскому было нечем: на обильной черноземной Тамбовщине заготовки составили всего четверть довоенной нормы. И сколько за всем этим труда, борьбы! Подбельский не сказал, что это по его предложению в ответ на сообщения о голоде в Москве и Петрограде трудящиеся губернии выразили готовность отчислять впредь до нового урожая от каждого пайка по четверти фунта, — не важно по чьему предложению, важно, что отчисления идут, складываются в пуды, в целые эшелоны, уходящие на север.

— А я еще буду просить нажать, — вздохнул Калинин.

Договорились, что оба выступят на совещании партийных, советских и профсоюзных организаций. Надо, чтобы местные активисты хорошо поняли всю тяжесть продовольственного положения в стране.

— Белогвардейцы притихли не надолго тут, на Юге, — сказал Подбельский. — Чует душа, ой как не надолго.

— Вот так все теперь, — глухо отозвался Калинин. — И хлеб, и винтовка… А я, знаете, что скажу вашим тамбовцам? Россия может остаться великой, независимой страной только при рабоче-крестьянском правительстве… Если у власти появится Колчак или Деникин, то России как России больше не будет. Это будет колония, данница европейского империализма.

Подбельский встал. Калинин проводил его до дверей. Стоял рядом, простой, щупловатый, в синей косоворотке с опавшим воротом. Ласково дотронулся до локтя:

— Ну, а как вы со своей почтой и телеграфом управляетесь? Наркомовских обязанностей, поди, с вас не сияли, послав сюда?

— Ох, не говорите, Михаил Иванович. Налетами бываю в Москве и там уж день и ночь просиживаю в комиссариате. Заместитель у меня хороший подобрался.

— Подобрался или сами подобрали? — чуть усмехнувшись, спросил Калинин.

— Да считайте, что подобрал. Любович Артемий Моисеевич. Прежде руководил нашим почтовым профсоюзом. Старый коммунист. Да он в Питере в октябре был! Из военных телеграфистов.

— A-а, кажется, помню. Из Кронштадта… Это хорошо, что он из профсоюза. Значит, душу рядового работника почувствовал, его заботы… Ну, до встречи!

Подбельский спустился со ступенек вагона и оглядел состав. Зеленые и синие прежде вагоны были ярко раскрашены. На стенке того, который он только что покинул, был изображен рабочий, со всего размаху вознесший молот над наковальней, а на соседнем красношинельные бойцы теснили штыками кучку буржуев, похожих на козявок.

Было жарко. Нагретая солнцем земля на путях, казалось, спеклась до каменной твердости. Он медленно пошел по направлению к вокзалу.

Приезд Калинина и этот его веселый, разукрашенный поезд радовали. Даже за два-три дня можно будет здорово подтолкнуть агитационную работу, многое в губернских делах наладить, укрепить силой слова и авторитета Председателя ВЦИК. Да, это хорошо… Но последние слова Михаила Ивановича будто бы остерегали: «А как вы со своей почтой и телеграфом управляетесь?» Слова эти могли ведь означать не только вежливое сочувствие, по должности своей Михаил Иванович мог и спросить с наркома тов. Подбельского В. Н. Мог!.. И отчего-то хотелось сейчас, когда медленно перешагивал через блестящие раскаленные солнцем рельсы, чтобы спросил. Нет, не потому, что чувствовал запущенность дел, просто, чтобы проверять себя, смог ли совместить наркомство с обязанностями уполномоченного ЦК на Тамбовском участке фронта.

Три месяца уже, с пятого мая, фронт проходит и в каждой почтово-телеграфной конторе, в каждом почтовом вагоне: по его, наркома Подбельского, предложению Совет Обороны издал постановление, объявившее всех служащих почтово-телеграфного ведомства мобилизованными; всех, а не только две тысячи триста человек, что ушли непосредственно в войска. Эта мера сдерживала текучку кадров, позволяла призывать разгильдяев и саботажников к ответу по строгим законам военного времени. Вот только линии телеграфа остались прежние. Нет, многие версты проводов прибавились, да все равно не настолько, чтобы можно было облегченно вздохнуть: с перегрузкой телеграфа покончено. Не только не покончено, а может, теперь-то эта самая перегрузка и дала себя знать, взяла за горло. А столбам и проволоке не прикажешь, их поголовно не мобилизуешь и аппараты не заставишь вдвое быстрее передавать точки — тире. Любович в Москве, в наркомате, ведет самую жесткую линию против перегрузки линий, а стихия нужных и ненужных переговоров расплескивается все безбрежнее. Вот о чем надо было рассказать Калинину!

И еще про то, как на днях засел в губисполкоме, стал просматривать копии переговоров, которые ведут по телеграфу. И первое, что попалось, — про масло, обыкновенное масло, которое намазывают на хлеб. Знал, масла в Тамбовской губернии достаточно, но оказывается, детские приюты и богадельни сидят без него. Что ж, дело надо поправить. Но вот телеграммы губисполкома: в Кирсанов, в Козлов? Нет, сразу в Москву, в Наркомпрод: «Прошу выдать разрешение на масло по смете, представленной губсобесом 9 июля, ввиду крайней необходимости для домов губсобеса». Ну ладно, пусть. А что отвечает Наркомпрод? «С вашим ходатайством обратитесь в Главмасло, Ильинка, 21». Вот это и взорвало: Наркомпрод находится в помещении бывших Верхних торговых рядов, а улица Ильинка — тут же, за углом; отправили бы посыльного, и делу конец! А они телеграфируют. В Тамбов. И отсюда по адресу «Ильинка, 21» летит новая губисполкомовская телеграмма: «Прошу выдать разрешение на масло по смете, представленной губсобесом 9 июля, ввиду крайней необходимости такового для домов губсобеса». А Главмасло будто нарочно отвечает: «С требованиями на масло для домов Совета обратитесь в Главкомгосор. Главмасло, Иванов». Что за чертовщина? «Комгосор» — это ведь «Комитет государственных сооружений»! Но поразмыслив, понял: у товарища Иванова, видимо, не было времени внимательно прочесть телеграмму, он не разобрал, что речь идет о «домах собеса», решил, что «домов Совета». А масла у бедных детишек по-прежнему нет, хоть телеграф и потрудился на славу…

Ну, устроил он бучу в губисполкоме! И тут же сел, написал и отправил в Москву, в «Известия»: «Настоящей заметкой я обращаюсь ко всем столичным и провинциальным советским работникам с призывом: «Щадите телеграф!» Мы должны обеспечить срочным телеграфным сообщением дела военные и продовольственные. Но сделать это подчас не имеется решительно никакой физической возможности в большинстве случаев потому, что телеграф оказывается загруженным целым потоком совершенно несрочных сообщений». А следом напомнил, что не только советские учреждения, но даже сами агенты военного и продовольственного ведомств не всегда понимают, что в их же интересах прибегать к пользованию телеграфом только в самых исключительных случаях. И предупредил: особая комиссия будет самым настойчивым образом следить за служебной перепиской, виновных в злоупотреблениях телеграфом ждет строгий суд. «Но я не сомневаюсь, — прибавил, — что многого можно достигнуть не только путем контроля и репрессий, но и путем неустанных призывов к благоразумию наших ответственных работников…»

Вот только что-то долго «Известия» держат, не печатают заметку. Поскорей бы, поскорей!

Дойдя до края пустынной вокзальной платформы, он обернулся. Рабочий, вознесший молот на вагоне Председателя ВЦИК, уже привычно привлек внимание. Там, у ступенек вагона, собралась кучка людей в промасленных куртках, и среди них взгляд сразу выхватил синюю рубаху Калинина.

Со щемящей радостью подумалось: «Вот она власть… о ней он говорил. Каждый может подойти к вагонным ступенькам и потолковать. И я правильно… эту заметку: щадите телеграф. Не все орать да приказывать. К людям — по-людски…»

Он приободрился, подумал, что, пожалуй, в «Известия» надо и про Иванова из Главмасла написать. Пусть по всей России посмеются. Это тоже будет… ну, вроде беседы у ступенек вагона.

 

1

Грузчик крикнул:

— Товарищ комиссар! Вы бы перекурили…

Булак замотал головой и наклонился за новым ящиком.

Тупая боль усталости все сильнее охватывала спину. Поставив ящик в штабель, он опять оглянулся на дверь и вгляделся в пыльно-зеленую стену багажного вагона — какая же прорва этих посылок! Раньше так не бывало; почтовый вагон, уютная теснота отсека для посылок, выгрузили тележку, ну, две и покатили к железнодорожному почтовому отделению, отобрать, что пойдет дальше, — и на ломовые дроги, везти на другие вокзалы, по девяти московским направлениям, грузить в те же тесные каморки почтовых вагонов. А теперь на́ тебе — посылки прибывают в битком забитых товарниках, и поди их сразу и выгрузи, и рассортируй, и развези по вокзалам! И ящики все десятифунтовые, в предельном весе, потому что в них зерно или пшенка — продуктовые сплошь посылки, потому что голод в Москве дошел до последней точки и только так жители более сытых мест могут спасти своих московских родственников, а красноармейцы, воюющие в этих сытых местах, — своих; но часто адреса идут и вовсе не московские, просто Москва самый что ни на есть в России узловой, перевалочный пункт, и чтобы посылка попала из Касимова в Псков, ей надо побывать здесь, в двух железнодорожных отделениях, полежать да покататься на тележках.

В прошлом, восемнадцатом году заботило сокращение почтового обмена — прямо на глазах умирал; из почти восьми тысяч работников почтамта и городских отделений две тысячи оказались лишними, их уволили, поснимали чуть не треть почтовых ящиков на улицах, а вывески почтовых отделений остались только в центре города, и малую толику писем сортировали в нетопленных помещениях посипевшими от холода руками. Впрочем, что сортировали, пожалуй, больше охраняли: весь второй этаж почтамта — пятая и шестая экспедиции — был завален мешками с письмами военнопленным, тем, кто сгинул где-то в Германии, — шесть миллионов скопилось таких писем, потому что прервалась связь с заграницей; потом, к концу года, письма все-таки ушли по назначению — помог Брестский мир. А теперь вот посылки…

Опять подкатили тележку, и Булак механически стал перекладывать ящики в штабель, все думая о своем, не слыша голосов вокруг.

В это утро он, против обыкновения, не появился в числе первых на почтамте, в своем кабинете с высокими потолками и широкими окнами на Мясницкую. Всю ночь просыпался, и, как помнилось, не от какого-то кошмарного сна. Несколько дней назад заняли под разгрузку посылок барак на вокзале бывшей Николаевской железной дороги, заняли потому, что вокзальное отделение было уже сплошь забито и что-то надо было делать еще, — ведь не скапливать посылки, приходящие в Москву, было делом его, Булака, и коллегии почтамта, которую он возглавлял. Он и просыпался поминутно, задавая себе все тот же вопрос, и только когда уже привычка властно позвала проснуться, еще в темноте, среди мутно проступавших углов мебели, он вдруг понял, что сортировать-то надо тут же, в бараке, и выдачу посылок наладить здесь. Не хворы получатели изменить обычаю, что только в шикарном зале почтамта выдают, в четвертой экспедиции, по правую руку от входа. Не-ет, захочешь получить зерно, перетолочь его в муку, так притопаешь и сюда, к бараку.

Шагая под дождичком, он представил себе, как все будет; знал, что в бараке с раннего утра должно находиться несколько сортировщиков: сам накануне назначал, а тыркнулся туда-сюда, и нет их… Особенно разозлило отсутствие одного, самого ловкого, из старых еще виртуозов; спросил, где он, сказали, что и вчера не был и двух напарников уговорил — не нравится грузить-то. Сортировщику обычно что: покрикивай себе на грузчиков да веди счет, а тут — таскай! Грузчики объясняли с ухмылкой, как бы гордясь надежной простотой своего труда, и Булак, вяло согласившись с ними, вышел на платформу, с опаской посмотрел на вагоны — их было три, и разгрузки, стало быть, часов на шесть.

Про себя решил, что ловкачей немедленно уволит, и тут же подумал, что так вот и разваливается почтовая сила: со сколькими уже квалифицированными людьми пришлось на почтамте расстаться, места их, конечно, не остаются пустыми, к стойкам с клетками, по которым раскладывают письма, становятся пареньки и девчата, чего-то делают, а подойдешь, проверишь, и хоть караул кричи: письмо в дом на Тверской оказывается в арбатской клетке, а конверт на Никитскую — в пресненской…

Подвезли тележку. Один из грузчиков встал на козлы, Булак подавал ему ящики, пружиня ногами, вскидываясь всем телом, чтобы помочь уставшим рукам.

— Товарищ Булак!

Кто-то коснулся плеча, он подал очередной ящик и обернулся, радуясь, что можно распрямиться, застыть на секунду.

— Я два «уайта» подогнал. С завода АМО, из ремонта пришли. Откуда посылки брать будем — из вокзального отделения или отсюда?

«Уайты» — это грузовики, и Булак наконец понял, что перед ним френч и кожаная шоферская фуражка Николая Гончарова, начальника центральной автобазы Наркомпочтеля; от собственной, что ли, усталости тот казался каким-то особенно молодым, свежим, да, впрочем, и есть молодой, двадцати вроде еще не исполнилось, но вот же забрал в свои студенческие руки автобазу, и у него дело крутится — пыхтят, раскатывают по городу грузовики и легковые и еще гараж возле Демидова дома, старого почтамта, выстроил, все чин по чину.

— Откуда брать? Отсюда, отсюда. Будем этот барак в дело пускать. Отделение — потом!

Пришли грузчики с «уайтов», Булак помогал им накладывать, и стали возить из барака, на внешнюю платформу, к краю которой плотно приникли кузова автомобилей.

— Я хочу тут наладить сортировку, — объяснял Булак Гончарову, толкая гнутую, как у широкой кровати, спинку тележки. — В посылочной экспедиции все забито, так мы в третью начнем складывать. В третьей-то прием и выдача денег и ценностей, а что сейчас ценнее пшена? — И засмеялся впервые за все утро.

Он сел в открытую кабину грузовика, смотрел вперед, на булыжник площади, заваленный, где не ездили, всяким хламом и мусором, потом, за крутым взгорком, на дома узкой, дугой изгибавшейся Домниковки, а когда сворачивали с Садовой в ровный простор Мясницкой, обернулся и помахал рукой Гончарову, ехавшему на втором грузовике. От радости движения помахал, а скорее, оттого, что маленькая удача сегодняшнего утра — с сортировкой в бараке, а потом, бог даст, с прямой, от вагона, выдачей посылок — таила надежду хоть на какое-то спасение, и он хотел разделить ее с кем-нибудь.

Грузовики свернули в ворота, въехали во двор почтамта, откуда раздолбанные тележками двери вели в посылочную экспедицию. Булан зашагал в глубь здания первым, касаясь на ходу штабелей ящиков и будто бы пересчитывая их. Гончаров поспевал следом.

В узких коридорах между штабелями ходили женщины-работницы, их разноцветные платки и косынки скрашивали монотонный фанерный цвет ящиков; но вот впереди, уже там, где барьер с выходом в главный операционный зал, послышался мужской голос, сильный и властный, и Булак тотчас узнал его, заторопился.

Подбельский стоял у барьера, распекал пожилого, понурого сортировщика, и было трудно сразу понять, за что; хотелось поздороваться, но казалось неловким так вот, с ходу прерывать наркома.

— Как это не ваше дело? А в коллегию почтамта обращались? В профсоюзный комитет? Вот они пусть и найдут того, чье дело добиваться быстрого востребования. Вы же тут погибнете, под этими штабелями, они обрушатся на вас и раздавят!..

Сортировщик мялся, что-то бормотал, и Подбельский, все еще строго глядя на него, протянул руку Булаку, потом Гончарову.

— В следующий раз приеду и специально поинтересуюсь, обращались в вышестоящие инстанции или отсиживались в уголке!

— Наверное, вопрос лучше решать со мной, — нерешительно вставил Булак. Ему стало жаль пожилого сортировщика, его безответности.

— И с вами, Александр Федорович, и с вами! — не остывал Подбельский. — Накопили, выстроили пирамиды? Радуетесь порядку, новые порции принимаете? А куда теперь — на второй, на третий ярус?

— Любович в курсе, — обидчиво возразил Булак. — Другого выхода нет…

— Любович! В курсе и Совнарком. А выход? Ищет кто-нибудь выход?

Булак смотрел в пол, на рыжие носки запыленных сапог, потом вскинул взгляд на Подбельского. Нарком загорел за лето, вот только еще больше исхудал лицом, резче обозначились скулы, и глаза блестели порывисто, нервно. Еще в прошлом году они потянулись друг к другу, Подбельский часто называл его Александром, Сашей, заезжал домой, пили подолгу чай и разговаривали о деле или просто так, о чем придется, а вот теперь будто всего этого и не было: «И с вами, Александр Федорович!» Официально и… обидно.

Подбельский вдруг зашагал проходом между штабелями, остановился у окна и присел на подоконник. Еще на ходу сделал жест рукой Гончарову, и тот последовал за ним, остановился, что-то говоря.

— Ну что же вы? Занимайтесь своим делом! — в сердцах приказал Булак все еще неясно для него провинившемуся сортировщику и двум работницам, с безмолвным почтением наблюдавшим недавнюю сцену.

Что делать дальше, Булак не знал, и не проходила обида, но он пересилил себя, направился к окну, прислушиваясь ко все явственнее доносившимся словам Гончарова:

— Самое главное, что прицеп поворотный… мы уже испытали… возить столбы можно начинать хоть завтра!

«А, они уже про телеграф, про столбы, — хмуро подумал Булак. — Гончаров рассказывал: он изобрел какой-то замечательный прицеп, чтобы возить столбы для ремонта проводных линий. Лошадей всех съели, так он намерен обойтись грузовиками… Вон как оба довольны!»

Подбельский одобряюще тронул начальника автобазы за руку, и тот сразу пропал за ящиками. «С каким-то, наверное, приятным заданием, более приятным, чем перевозка этих проклятущих посылок, — все так же хмуро решил Булак. — Везет студенту высшего технического; вообще всем, кто имеет дело с техникой, везет…»

За высоким окном проглянуло солнце, и в закутке, между каменной стеной и штабелем ящиков, стало светлее, даже чуть заблестел давно не крашенный подоконник.

Подбельский сдвинул шляпу на затылок, усмехнулся:

— Что, переживаешь? Не по шерстке?

— А то уж и погладили! — Булак говорил, отведя взгляд. — Еще раз — и подам в отставку. Не выслушать, не узнать ничего…

— Я тебе подам! Ишь сановник… А узнавать, правда, есть чего? Ну, хватит дуться, садись. — Подбельский требовательно похлопал по подоконнику. — Я знаешь от чего разошелся? Вспомнил, как впервые пришел сюда комиссаром. На галерее, вон там, с тобой впервые встретились… Так тогда с кем воевать приходилось? С людьми. Ты им слово — они тебе два. А эти, — он показал носком ботинка на ящики, — злые и бессловесные. Ни тпру, ни ну!

— С людьми тоже хватает, — негромко, все еще не расставаясь с обидой, отозвался Булак. — У меня вон трое молодцов в барак на Николаевском вокзале не явились и чуть все дело не сорвали. Может, и уволить придется.

— А что за дело?

— Так все одно — посылочное…

Булак стал рассказывать. О том, что ночь плохо спал, опустил, но про багажный барак, про идею выдачи посылок прямо на вокзале изложил подробно, и, уже забыв, что было прежде, закончил несколько невпопад:

— Но вы-то как, Вадим Николаевич, надолго в Москву? Одиноко тут без наркома.

Подбельский задумчиво поглаживал себя по подбородку.

— Совсем, совсем вернулся. Отозвали… А с выдачей на месте — это, знаешь, гениально. Только мало одного барака. Так мы не гарантированы от нового наплыва посылок. Урожай ведь только еще собирают. С продразверсткой покончат, и еще сильнее ящики повалят, вот увидишь.

— Можно еще один барак занять на Николаевском!

— Заберем, заберем. Но надо бы и по городу, понимаешь? Посылочные пункты, чтобы развозить к получателям в районы…

— А на чем развозить? Гончаров, я слышал, за телеграфные столбы принимается…

Подбельский вздохнул.

— Телеграф тоже не отменишь. Но я попросил осмотреть всю автомобильную наличность. Тут у нас еще с германской войны автопарк Варшавской почтовой конторы стоит… Может, пустят в дело.

С минуту они молчали. Булак сказал:

— Что еще можно — это ввести пеший обход почтовых ящиков. Нагрузка, конечно, людям будет изрядная, но думаю, разъясним. Вот и еще несколько автомашин. Все-таки посылки — это борьба с голодом, за письмами лучше пешочком пройтись…

— Правильно! А то послал красноармеец посылку и думает, что его детки хоть несколько дней сыты, а она в багажном вагоне лежит… И знаешь еще что, Саша, не обойтись нам без субботников. Я понимаю, устали, ослабли все, но — не обойтись…

Подбельский оборвал фразу, однако Булак понял его тревогу.

— Что и говорить, — отозвался тихо, — посылочных пунктов наворотим, да еще вагоны разгружать. А почтовый люд боролся, боролся с царем за восьмичасовой-то рабочий день, и мы ему снова: давай по двенадцать, да еще в субботу и в воскресенье, и чтобы православные праздники забыл… Не знаю, поймут ли нас.

 

2

В огромном «руссо-балте», некогда реквизированном у чаеторговца Высоцкого, — с высоким лимузином, с бархатными просторными сиденьями и довольно слабосильным мотором — заместитель председателя Радиосовета Николаев весь август проколесил по душной, пыльной Москве.

Концы были неблизкие: из Замоскворечья, с Шаболовки, на Пресню и дальше по Воскресенской дороге на Ходынскую радиотелеграфную станцию, а потом на Большую Дмитровку, в комиссариат, и снова на Шаболовку. Иногда в пути, измученный тряской по разбитому, давно не чиненному булыжнику, Николаев думал о том, какой черт дернул его уговорить Подбельского взвалить всю радиотехнику на Наркомпочтель, — ведь все это он предлагал, совершенно не учитывая, что ко всему прочему придется воевать, а каждый новый винтик радиодела прилаживать с таким трудом, что подсчитай кто усилия, затраченные на добывание и закручивание этого самого винтика, то он покажется золотым. Сам себя Николаев оправдывал только тем, что ни он, ни сам господь бог не смог бы тогда, в восемнадцатом году, представить масштабы и характер работы, которая свалится так скоро на радиотелеграф. Ну кто бы мог подумать, что колчаковский фронт так надолго перережет проводные линии и основная нагрузка — основная! — связи с Туркестаном ляжет на Ходынскую станцию? А у нее Ташкент не один, хоть и Чичерин из Наркоминдела станет жаловаться самому Ленину, что подписанные им радиотелеграммы лежат без движения по нескольку дней. И Чичерин у Ходынки не один, есть и другие наркоматы…

Еще в конце прошлого года, в лютую стужу, развернули в помощь Ходынке дополнительную станцию, достаточно мощную для связи с Туркестаном. А там возьми да и полопайся трубы центрального отопления. И виноватых нет! Чем топить? Да, да, вот вам радиостанция, товарищ Чичерин, только ни дров, ни угля нет!.. Подбельский мрачный, как туча, — ему звонил Предсовнаркома — выяснял, что с наркоминдельскими телеграммами, как будто он сам, наркомпочтель, не знает. Сам и поехал добывать топливо, два дня потерял, добыл всего вагон. Один! И радуется. Что они все к Владимиру Ильичу с жалобами? Ну, надо передать срочно, позвони мне, скажи, я распоряжусь, передам. Так нет, жалуются…

Нарком, конечно, может распорядиться, подтолкнуть — по это ведь за счет других телеграмм, а их все равно надо передавать, и это уже его забота, Николаева. Главная трудность — дальняя передача и прием. Мощность передатчиков наращивать начнем, значит, выход только в антенне. Поднять повыше, под самые небеса, — вот над чем он, Николаев, бился все лето. Составные, из бревен, как на Ходынке, мачты сразу отверг — там высота сто десять метров, выше не поднять, предложил строить металлическую башню, благо и автор подобных сооружений, удивительный по талантливости инженер Шухов, был жив-здоров и находился в Москве. В один из наездов Подбельского из так приковавшего его иными проблемами Тамбова все ему растолковал, получил поддержку, а потом начал работать с Шуховым. Тот, правда, обрадовался: «Давайте строить выше Эйфелевой башни, разве новая, советская Москва не достойна?» — «Достойна, достойна, Владимир Григорьевич, только когда это мы воздвигнем? Нет уж, пониже, да поскорей. Сто шестьдесят метров. Выше Ходынки и чтобы быстро». Шухов, молодец, согласился, и расчеты гиперболоидной башни у него, оказывается, лет уж пятнадцать как сделаны, только ведь не ему, автору проекта, печься об отводе участка, рабочих, средствах и еще бог знает о чем. Показал только место (тоже заранее углядел) — Шаболовка, высокое место над городом, а дальше уж вы управляйтесь, Наркомпочтель…

Николаев, сидя в роскошном своем автомобиле, на тряском пути загибал пальцы и удивлялся: дело все-таки шло. Есть уже и постановление Совета Обороны, и участок, идет набор рабочих для клепки уникальных, в витых решетках, секций башни и их подъема — и все это, невзирая на то что приходится воевать. Ходынская и Детскосельская станции работают, работает Тверь, Ташкент, Астрахань. Нет, пожалуй, в добрый час взято все это под крыло. Наркомпочтеля! Гражданская война ведь по вечна…

Быстро, с легкостью длинноногого человека перешагивая через две ступеньки, Николаев взбежал по комиссариатской лестнице. В приемной столкнулся с замнаркома Любовичем, чем-то озабоченным, с портфелем и кипой бумаг под мышкой.

— У него есть кто? — спросил, не очень рассчитывая на ответ, уже хватаясь за медную ручку двери с жаждой говорить, предлагать решения и выслушивать приказания.

Подбельский, как всегда в одиночестве, что-то писал, но тут вскинул голову.

Приближаясь к столу, Николаев заметил пачку книжек в желтоватых обложках. У него уже была такая — «Дело связи в Советской России», он прочитал ее в один присест, не зная, чему более удивляться — работоспособности Подбельского, успевшего за год с небольшим своего хлопотного наркомства еще и написать книгу, или самому духу написанного, широте взгляда на средства связи, на их будущее, а главное, убежденности автора в том, что почта у народа, связавшего свою судьбу с социализмом, должна быть не только самой передовой и удобной, но и самой доступной. Николаев положил руку на обложку верхней в пачке книги и спросил:

— Вадим Николаевич, я надеюсь, подарите?.. С дарственной надписью. Буду горд.

Подбельский резко отодвинул исписанный лист бумаги, откинулся в кресле. Еле заметная тень недовольства промелькнула у него на лице.

— Потом, Аким Максимович. Вы мне нужны для другого… Я только что из Совнаркома. Дела неважные. Петроград снова под ударом, противник вот-вот может начать наступление. Владимир Ильич серьезно обеспокоен сокращением эвакуации города.

Николаев еще не отошел от своих мыслей, от показавшейся теперь такой нелепой просьбы.

— А мы, Наркомпочтель, при чем?

— Вот, вот, такое-то непонимание момента и вызывает тревогу… О Детскосельской радиотелеграфной забыли? Или она в Сибири?

— Детскосельская? Неужели… Хотя да, я понимаю.

— Вопрос в том, сможем ли мы эвакуировать станцию без всякого перерыва в перехвате иностранных радио. Об этом я и хотел посоветоваться с вами. Если да, то нам нужно срочно составить план эвакуации. Оставлять станцию противнику мы не имеем права.

— Если добавить в Твери и здесь, на Ходынской, дополнительные вахты слухачей… я думаю, можно эвакуировать.

— А приемники? Найдутся?

— Так с Детскосельской вывезем! Ну, еще на складах надо поискать…

Подбельский грустно усмехнулся:

— Нет, Аким Максимович, давайте наоборот: поищем на складах, а уж как получится с вывозом — посмотрим.

 

3

Начальник бывшей Царскосельской, а теперь Детско-сельской радиотелеграфной станции Шорин, выпускник Петроградского политехникума, а потом офицер военного времени, подпоручик, пришедший на станцию в трудные послефевральские дни и переживший во время «гатчинского похода» генерала Краснова двухдневный захват станции казаками, терпевший присутствие в передаточном отделении самого бывшего министра-председателя (шутил: «Только потому, что мы оба Александры Федоровичи»), а потом, после скорого краха красновского мятежа, пославший в эфир знаменитую радиотелеграмму, в которой высказывалась просьба все депеши, переданные Царским Селом за подписью Керенского и Краснова, считать недействительными, — этот самый Шорин хмурым октябрьским днем вернулся из Питера на станцию чрезвычайно довольный и, стаскивая волглую, отяжелевшую от дождя шинель, рассказывал набившимся к нему в кабинет радиотелеграфистам и механикам:

— Шесть вагонов завтра придут. Три платформы и три теплушки. Они говорят: «Два вагона, и не обязательно завтра», а я говорю: «Нет, шесть, и завтра, иначе я закрываю передачу и прием и пишу жалобу в ЧК…»

Решение об эвакуации станции «в один из узловых пунктов Восточной России» было принято Советом Обороны 5 сентября. Через день Шорин получил шифровку, сильно его озадачившую, а вскоре явился посыльный от наркома Подбельского с подробным планом вывоза — предполагалось, что в несколько этапов, — и с пояснениями под расписку: в случае возникновения особого положения, то есть непосредственной угрозы со стороны противника, станция подлежит взрыву со всем невывезенным оборудованием.

Еще в мае, когда войска Юденича, тесня 7-ю армию, заняли Ямбург и Псков, а на артиллерийских фортах Балтфлота уже летом, в июне, вспыхнул мятеж, возникла опасность, что самая современная, прекрасно действующая Детскосельская радиотелеграфная станция окажется в руках противника. Наступление, к счастью, удалось остановить довольно быстро, подавили и мятеж на фортах, но Юденич снова наседает, и это в момент, когда деникинская армия готова ринуться на Москву…

На станции начали снимать с привычных мест приемники, кое-какие приборы — медленно, неохотно; тащили больше из кладовок, паковали запасные детали, потому что как ни обещали из Москвы, а работа в эфире по-прежнему шла плотно, в Петрограде будто и не слышали о решении Совета Обороны.

Шорин уже не раз ездил в Эвакуационную комиссию — настаивал, просил, уговаривал, но ему объясняли, что Совет Обороны требует отправлять из города не менее пятидесяти вагонов в сутки, а реально комиссия располагает двадцатью. Просили зайти через день, и он уходил на вокзал, подолгу ждал поезда на Царское, а потом забирался в вагон и все думал, как же быть: данное ему приказание не выполнялось не по его воле, в его личном распоряжении оставалась секретная инструкция о взрыве станции, но и не желая о ней думать, прогоняя эту мысль, он все-таки терзался оттого, что и представить не может, как станет исполнять крайнюю меру, случись что, — взрывчатки у него не было, и как его устраивают, взрыв, никто на станции тоже не знал.

Когда сходил с поезда, будто дразня, уши закладывала восхитительная тишина. Казалось, осень убирает царскосельские парки по-особому тщательно. На желтизну столетних лип ложился медный отсвет кленов, и томительно проглядывали из глубины поредевших аллей белые статуи и колоннады дворцов.

Шорин превратился из пехотного офицера в начальника радиостанции не сразу, и не только потому, что был ранен на фронте, а потом прошел радиотелеграфную подготовку. Еще студентом он все свободное время просиживал в лаборатории, пытался изобретать и, как только появился на станции, продолжил свои занятия, соорудил в отдельной каморке мастерскую и там испытывал разные возможности записи радиосигналов. Пока особых достижений не возникло, накопился только опыт, который в тысячах проб отсекает тупиковые направления поисков, да в каморке собралось много нужного для дальнейших исследований, и как это тащить с собой, если и станционного оборудования в вагоны не уместить?

И все-таки хорошо, что первый эшелон теперь уйдет. Надо начинать готовить погрузку. Он вышел во двор.

Труба кочегарки попыхивала дымком — уже подтапливали батареи в аппаратных и в казарме, уютно тарахтел дизель, а над антенным полем, громко каркая, вились стаи ворон. Все это было привычно Шорину, и, когда хлопнула дверь во флигеле напротив и оттуда выскочил человек в накинутой второпях шинели, это тоже показалось привычным: срочное, наверное, что-то, но разве бывает у них здесь несрочное?

— Вам, товарищ начальник!

Телеграмма была короткой: «Фронт прорван тчк насколько возможно ускорьте эвакуацию». И — подпись. Шорин опустил листок, снова поднял к глазам и недоверчиво определил, что телеграмма нешифрованная. Кто-то сознательно сеет панику или действительно дело так плохо, что не до шифра?

Торопливо зашагал на телеграф. Запросил подтверждения, оно пришло быстро. В сердцах отшвырнул обрывок ленты на клавиши умолкнувшего «бодо» и приказал позвать к нему дежурного по станции.

Дежурный прибежал, и с ним еще люди — лихорадка тревоги неведомым путем передавалась по аппаратным, в казарме. Оставалось только распоряжаться: прием и, передачу прекратить, механикам снимать дизели с фундаментов, затем генераторы; еще десять человек — готовить бревна под катки, тех, кто умеет плотничать, — к подъездному пути, строить «козел», примитивный подъемный крап из двух стоящих торчком и сомкнутых вершинами бревен; остальным на рабочих местах снимать оборудование…

Быстро смеркалось. Шагая по деревянным мосткам к силовому отделению, Шорин на минуту остановился. С антенного поля порывами налетал ветер, верхушки трех огромных, стодесятиметровых мачт уже были еле различимы, и было странно думать, что впервые с четырнадцатого года с медного канатика антенн не срываются в эфир сигналы — станция умолкла.

Один дизель уже висел на цепных талях. Шорин заметил, что возле фундамента возится куда меньше людей, чем он назначил, и понял: механики отослали лишних, так им способнее.

Прибежал посланный дежурным телеграфист. Раздетый, он продрог, еле растягивал губы. По его словам, выходило, что на подъездной ветке появились вагоны. Шорин помогал опускать дизель на деревянную подставку, но тут же оставил дело, — не обтерев измазанных маслом рук, не надев шинели, выскочил на ветер.

Далеко, у края территории станции, и правда, виднелись паровозные огни, слышались вздохи пара. Побежали с телеграфистом туда.

Паровоз с высокой трубой стоял у шлагбаума, преграждавшего въезд на ржавые, заросшие травой рельсы. Шорин ругнул себя за то, что не выслал людей открыть шлагбаум, но тут же разглядел за паровозом два низких провала платформ, а позади — тоже два — товарных вагона. Четыре! Но он же просил шесть…

— Я — Шорин, — сказал, угадывая в окне паровозной будки человека. — Вагоны на радиотелеграф? Обещали завтра…

— Про Шорина не знаю. А на радиотелеграф — точно. Приехал, да, вишь, загородились. Иль не нужны вагоны?

— Нужны, нужны! У тебя тяжелое что найдется? Кувалда… замок там.

Телеграфист сбил замок несколькими ударами, отвел на сторону шлагбаум. Паровоз пискнул свистком, но вместо того, чтобы идти вперед, покатил обратно на главный путь. За выходными стрелками опять засвистел, там что-то делалось в темноте, а потом рельсы снова загудели, и первыми на шлагбаум выкатились вагоны. Шорин вскочил на ступени паровоза, а следом подхватил за руку телеграфиста. Пол в будке качался. По лицу машиниста прыгали отсветы из открытой топки.

— А что ж вагонов-то четыре всего? — спросил Шорин. — Я шесть условился.

— Скажи спасибо, что эти есть. Мне шесть на все Царское Село дали… Кстати, ты учти, Шорин, я больше двух часов ждать не могу, управляйся!

— Может, потом еще пригонят? Мне мало четыре.

— Пригонят, — усмехнулся машинист. — Юденич тебе пригонит!

Бревенчатый «козел» уже поднимали. В дверях силового отделения слышалось натужное: «Раз-два, взя-ли!» Первый дизель на редкость легко встал на платформу, а второй еще там, в помещении, сошел с катков и застрял, его долго подпирали вагами, кое-как подтащили под цепные тали «козла». Шорин командовал погрузкой, пока и этот мотор не подняли и не опустили рядом с другим, потом заторопился в приемочное отделение.

Возле флигеля проводной связи он с удивлением заметил грузовик. Обрадовался: может, и это в помощь прислали из Питера? Бодро назвался, но красноармейцы ему не ответили, окликнули кого-то, похоже, своего командира, и тот важно козырнул, попросил пройти куда-нибудь, где есть свет. В ближнем флигеле, косясь на телеграфиста, снимавшего со стола аппарат, протянул листок приказа.

— Так… саперы, значит… — Шорин смотрел растерянно; он не ожидал, что назначенный ему в секретной инструкции взрыв станции будет производить не он, да и того, что это произойдет так внезапно и буднично.

Вдвоем они обошли основные помещения станции. Шорин объяснил саперу, что Царскосельская радиотелеграфная была построена по английской схеме Маркони, копия станции в Карнарвоне, близ Лондона, — она искровая, радиоимпульсы создает мощный разрядник, а питание колебательного контура осуществляется от аккумуляторной батареи напряжением в двенадцать тысяч вольт.

— Вот они, аккумуляторы, — сказал, отворяя дверь в просторный барак. — А контур и разрядники там, в конце, видите? Батарею мы подзаряжаем… вернее, подзаряжали генераторами постоянного тока, мы их демонтируем, а это, — он показал на долгие ряды аккумуляторных банок, — придется того… их, тяжеленных, не вывезти.

Но отчего-то жальче всего было показывать саперу мачты антенн. Ветер гудел в оттяжках, края поля тонули в густом мраке, и казалось, мачты просят взять их с собой.

Паровоз, как и обещал машинист, подкатил через два часа, но еще не управились, еще таскали отовсюду, подвозили на пароконных повозках ящики с мелкими деталями Шорин охрип, убеждая не забивать вагоны ненужным, торопливо сортировал людей — кто поедет поездом, а кто с обозом отправится в Петроград.

Машинист изредка дергал за шнурок свистка, напоминал о себе, и действительно нужно было ехать, потому что и у саперов назначенное время, его оставалось совсем немного.

В последнюю минуту вспомнили, притащили откуда-то две печки-буржуйки, затолкали в теплушки, и паровоз свистнул с какой-то нетерпеливой болью, дернул, вызывая нестройный звон буферов, и потащил вагоны на главный путь.

Те, что оставались, некоторое время бежали рядом с коротким составом, махали руками, как бы расставаясь навек.

На основном пути подцепили еще два вагона. Семафор долго не открывали, тронулись, когда уже все вокруг — и покинутые здания станции, и вокзал, и кроны деревьев в парке — все подернулось серым, расплылось в слабом предутреннем свете.

Шорин стоял у растворенной двери теплушки, прислушиваясь к мерному стуку колес, к голосам механиков, прилаживающих к месту печку-буржуйку. И тут донеслось что-то похожее на гром — там, вдали, откуда они уезжали. Потом рвануло еще раз, громче, и он понял, что это саперы сделали свое дело.

 

1

Секретарь Совета Народных Комиссаров Фотиева с улыбкой протянула листок:

— Уж и про картошку в посылках вставили, Вадим Николаевич, ничего не упустили…

— Случай, Лидия Александровна. — Подбельский тоже с иронией улыбнулся. — В кои веки так генерально отчитываюсь! Если по шапке падают, так надо хоть что-то и выпросить — в виде компенсации.

С листком в руках он отошел к окну, смотрел на заснеженный кремлевский плац, на купола соборов. Подводить итоги по ведомству отчасти сам напросился. Не из желания, конечно, чтобы пожалели, а чтобы разом утвердить нужное: просить декретов по многим и часто мелким для СНК вопросам было бы глупо, а так, если поддержат, работать станет легче.

Главное в проекте постановления касалось горемычного, уже почти совсем разрушенного телеграфа. Он изобрел его заменители: посылку срочной корреспонденции в виде специальных записок со скорейшей их доставкой по железной дороге и курсирование по особым направлениям специальных курьеров, которым учреждения и ведомства с гарантией скорой доставки могут вверять свои депеши, прежде лавиной сваливаемые на телеграф. Ну, а уж кому нужно все-таки телеграфировать — пожалуйста, но по норме, как хлеб. И для всего этого ему нужна поддержка только в скорейшем продвижении почтовых вагонов…

Только!.. Он усмехнулся, уловив очевидное лукавство в этом пришедшем на ум слове. Скорейшее продвижение вагонов в условиях железнодорожного кризиса! Так, наверное, и скажут на заседании Совнаркома, когда станут слушать его объяснения. Но он ответит, что «в виде компенсации» он внес в проект постановления пункт о том, чтобы Наркомпочтелю разрешили прекратить пересылку картофеля по почте, — об этом и говорила Фотиева. Кажется, мелочь, а высвободит уйму вагонов. Взамен же просит одного: скорости. Не такой, как у электронов, бегущих по телеграфной проволоке, а хотя бы самой скромной, путейской, тридцать — сорок верст в час. И меры-то нужны — приструнить агентов железных дорог и военных сообщений, пресечь их халатность, забывчивость, нетребовательность, когда речь идет о почте.

Кое-какие меры он, правда, и сам может предпринять: есть теперь свои люди у военных, Иннокентий Халепский с августа прошлого года, с начала контрнаступления против Деникина, — начальник связи Южного и Кавказского фронтов, а Любович по совместительству с должностью замнаркома получил звание еще выше — начальник связи Красной Армии. Он, Подбельский, тогда еще смеялся, напомнив Иннокентию, как предсказывал ему военную карьеру. Но тот нашелся: «Вам же хуже, Вадим Николаевич, без помощников остаетесь». Прав, конечно, был этот добрый молодец с шашкой на боку. Только уж так водится: сам предлагал создавать войска связи, вот сам и выполняй, расплачивайся своими резервами. Но теперь-то хорошо, что Халепский на юге, он поможет решать с телеграфом и телефоном, а почтовые вагоны пойдут и без него…

По заведенному порядку наркомы собирались на заседание дружно, без опозданий, деловито рассаживались. Когда он приступил к докладу, показалось, что в зале заседаний СНК как-то по-особому тихо. Может, от прохладности воздуха — давно топили нежарко, а может, так показалось потому, что, когда собирались, шагов не было слышно — все почти были в валенках, и Владимир Ильич тоже — в черных, с подвернутыми голенищами.

В первый пункт постановления — какими признать объяснения Наркомпочтеля о деятельности учреждений почт и телеграфов — Ленин собственноручно вписал: «Удовлетворительными». А в число ответственных за продвижение почтовых вагонов к Наркомпути и Реввоенсовету республики добавил ВЧК, вычеркнув только что ликвидированный Особый комитет по проведению военного положения на железных дорогах.

Подбельский ждал, что Владимир Ильич поинтересуется, как идут дела с ремонтом телефона на Курск и Харьков, но тот ничего не спросил, видимо, счел достаточным, что неделю назад обменялись записками. Тогда Подбельский написал: «Три четверти вставок уже заменены на неделю раньше, чем ожидалось. С Курском уже можно говорить, кроме тех сравнительно редких моментов, когда телефон разобщается для ремонта».

Бодренько, конечно, ответил: с Курском. А с Харьковом? Это ведь еще полдороги, и там-то целыми верстами никаких столбов нет и проволоку растащили, а новые столбы поди поставь — мерзлую-то землю долбить! Он несколько раз выезжал на линию, сам брался за лом и лопату, а когда однажды не хватило столбов, приказал валить деревья тут же, возле полотна железной дороги, в запретной зоне, и сам, показывая пример оторопевшим рабочим, двинулся с топором к лесу, проваливаясь в снег…

А Предсовнаркома торопит. Даже когда не спрашивает, что с линией на Харьков, чувствуется, как нужен ему телефон на юг и юго-запад. Эх, если бы и тут радио обойтись! Как бы оно помогло заменять и дублировать телеграф! Но телефон, живое слово…

Был уже не один разговор с Лениным — и он, Подбельский, докладывал, и Николаев, как лихо идет дело у Бонч-Бруевича в Нижнем. Недавно еще только на длину коридора, на сорок шагов, доносилась не морзянка, человеческое: «Алло, алло, даю счет! Раз, два, три», а теперь бывает, радиотелефонный передатчик из Нижнего Новгорода слышат радисты за десятки, сотни верст — слово слышат. И Владимир Ильич согласен, что надо срочно строить в Москве мощную, чтобы доставала и за границу, радиотелефонную станцию. Летом, если Бонч-Бруевич не сбавит темпа с разработкой передатчика, надо будет взяться как следует за строительство. А пока даешь просто телефон, столбы и проволоку, линейные усилители, обыкновенных монтеров и техников!

Для ремонта телеграфных линий в прошлом году срочно создали больше двух десятков особых отрядов. Теперь такие же уходили на восстановление телефона.

По утрам в комиссариате Подбельский первым делом требовал сообщений оттуда — из-под Тулы, Орла, Харькова. Сведения приходили неутешительные: работу в одном месте закончили, а на новый участок перебраться — нет транспорта… За окном мела метель, швыряла в окна снегом, и он представлял, как это там, на линии, — не идти же пешком, чтобы потом бить ломом в землю, ставить столбы.

Звонил в Наркомпуть, справлялся, не могут ли помочь с переброской монтеров, а в ответ обычное: откуда, вы же знаете — кризис… Когда отчитывался на СНК, он побоялся вносить телефонные проблемы в проект решения, знал: вагоны и тут всплывут, а они нужны для почты, для почты всего нужнее — вот и остерегся. А как быть теперь?

Как? Снова требуется власть Предсовнаркома. Пусть не декрет, хотя бы особое предписание пойдет на места. И стал набрасывать необходимую телеграмму: «Вследствие сокращения движения поездов по Московско-Курской и южным железным дорогам предписываю незамедлительно организовать передвижение гужевым способом техников и рабочих народной связи, командируемых для исправления повреждений междугородного телефона Москва — Харьков, привлекая случаях надобности гужевой повинности население близлежащих сел и деревень…»

 

2

В просторной комнате бывшего семинарского общежития было давно уж холодно, с начала зимы, но в это утро, казалось, — особенно. Окна сплошь заиндевели, и не было видно ни ледяного поля замерзшей Волги, ни заснеженных, уходящих в синюю дымку заречных пространств.

Михаил Александрович Бонч-Бруевич поскреб ногтем белый налет на стекле и отошел к столу, над которым по всей стене распластались фанерные панели с красиво размещенными на них деталями радиотелефонного передатчика. Обычно он приходил в лабораторию первым, приносил из дому новые расчеты и не мог дождаться, когда соберутся сотрудники, а теперь уселся на стул и понуро уставился в пол.

Он уже привык работать, не снимая пальто и шапки, менял только рукавицы на перчатки с отрезанными кончиками пальцев, чтобы можно было писать, ощутимо брать детали. И теперь был в пальто с поднятым по-уличному воротником, только не надел перчаток-самогреек. Намолчавшись, сказал:

— Нет, я не могу продолжать… Надо что-то сделать.

Сидевший напротив, у верстака, инженер Остряков отозвался недовольным голосом:

— Но ведь ходили уже, добивались! Лучше примириться.

Бонч-Бруевич внезапно поднялся.

— Примириться? Если речь идет о законах, то с ними не надо примиряться, их следует выполнять… Шорин не преступил и буквы, а они просто не знают, кто он такой и что значит его присутствие здесь. Он не мог, не мог!

— Они как раз считают, что не только мог, но и сделал. — Остряков обидчиво отвернулся.

— Но может, ты сходишь еще, объяснишь?

— Без толку.

— Нет, — твердо сказал Бонч-Бруевич. — Без Шорина я работать не стану. В конце концов надо выяснить, что для правительства важнее — десять кубометров сырых дров или радиотелефонный передатчик!

Начальник Детскосельской радиостанции Шорин появился в Нижнем Новгороде в конце октября прошлого, девятнадцатого года. Изрядно поколесил по железным дорогам со своими четырьмя вагонами, впопыхах набитыми станционным оборудованием, — пока был в пути, конечный пункт следования дважды менялся — и несказанно обрадовался, когда ему было приказано вместе с подчиненными влиться в состав сотрудников Нижегородской радиолаборатории. Просил дать ему под начало исследования по пишущему радиоприему и телемеханике, но его пока определили управляющим хозяйством: нужен был человек с его знаниями и умением вести снабжение и командовать людьми. Он и командовал, подписывал накладные, но чаще всего находился в лаборатории Бонч-Бруевича, помогая отлаживать макет радиотелефонного передатчика. Михаил Александрович быстро почувствовал в нем своего ближайшего единомышленника и изобретательного помощника. При деятельном участии Шорина прошло первое серьезное испытание передатчика в январе, когда сигналы нижегородцев отчетливо и в заранее заданное время принимала Москва. Теперь надо было готовить новые испытания.

Бонч-Бруевич хотел дать управляющему железнодорожный вагон, оборудованный приемниками и измерительной аппаратурой, и послать в дальнюю поездку, — останавливаясь то там, то здесь, можно было всесторонне выяснить возможности радиотелефонного приема на различных расстояниях от Нижнего. Но Шорин вдруг пропал. Вскоре выяснилось, что он в ЧК и ему предъявлены серьезные обвинения.

Остряков, однокашник Бонч-Бруевича по инженерному училищу и Высшей офицерской радиотехнической школе, работавший вместе с ним в Твери и вместе же начинавший основывать лабораторию в Нижнем, тотчас кинулся выяснять обстоятельства ареста. Он предполагал, что причина задержания Шорина — какие-то сложности со взрывом подчиненной ему прежде радиотелеграфной станции, но оказалось, что управляющего обвиняли в спекуляции дровами.

Весть оглушила своей странностью. Когда же Шорин мог торговать? Весь день в лаборатории, а ночью — ночью, известно, тоже здесь, ночью самые лучшие условия для радиопередачи и приема. Правда, кое-кто, изведенный свирепым холодом в помещениях, все же поддерживал чекистскую версию: а что, мог и спекулировать — через подставных лиц!

К ужасу своему, Остряков обнаружил, что сам Шорин злополучных дров и в глаза не видел, — подписал доверенность на их получение своему помощнику по хозчасти, с коим вместе теперь и находился под замком. А дрова вместо лабораторных печек оказались в других, самых разных местах. Бонч-Бруевич в упор спрашивал Острякова: «Ты скажи, веришь, что боевой офицер, человек, вывезший из-под огня оборудование Детскосельской станции, способен на воровство?» — «Я, конечно, нет, — отвечал Остряков, — а они верят, тем более что он боевой, как ты говоришь, офицер».

Ходили еще не раз в ЧК, доказывали — безрезультатно. К тревоге за судьбу Шорина у Острякова примешивалась другая: Бонч-Бруевич, главная теоретическая сила Нижегородской лаборатории, опустил руки, перестал работать.

— Ну что, — спросил после долгого молчания Остряков займемся чем-нибудь сегодня?

Бонч-Бруевич мрачно отозвался:

— Я же сказал, что нет. Тут дело принципа…

И все-таки в выражении его лица что-то изменилось, Остряков видел. Потянулся к чернильнице и поболтал ею, убеждаясь, что чернила не замерзли; порылся в ящике, вынул пачку листков почтовой бумаги и расстегнул пальто, чтобы удобнее было писать; застыл, расставив по столу локти.

В лаборатории было тихо. Кто-то прошел по коридору, послышались голоса и умолкли. Остряков бесцельно трогал на верстаке холодный баллон паяльной лампы, кусок припоя, отвертки. Что он там пишет? Кому?

— Вот, — Бонч-Бруевич наконец поднялся, подошел. — Прочти.

— Ленину? — спросил Остряков удивленно, еще только коснувшись взглядом первой строки.

— Да. Именно ему. Подбельский приучил нас, что лаборатория — важнейшее дело Республики. Но ЧК Наркомпочтелю не подчиняется. Так что прямо председателю Совнаркома. Но ты прочти сначала!

Речь шла о Шорине. «Три недели тому назад, — значилось на листке, — как раз в момент первых удачных опытов по радиотелефонированию, его арестовала местная ЧК по обвинению в участии в спекуляции, которое теперь изменено в обвинение в преступлении по должности. Он выдал доверенность на получение дров, а этой доверенностью воспользовались для мошенничества…» Дальше излагались две просьбы: срочно помочь с освобождением арестованного и как-то повлиять на местные власти — не искать, где не надо, виновных в расхищении дров, а топить.

— И ты думаешь, что это дойдет до Ленина? — усомнился Остряков, закончив читать. — Проваляется месяц на почте…

— Дойдет! — уверенно оборвал Бонч-Бруевич. — Ты сейчас отправишься на вокзал и с первым же попавшимся поездом поедешь в Москву, передашь письмо. Лично Предсовнаркома…

— Через Подбельского?

— Можно через него, можно через Николаева. Важно быстрее, понимаешь?

Остряков кивнул. Он хотел спросить — а Ленин, что уж, так и должен сразу решить в пользу Шорина, но не спросил, слишком серьезен и хмур был Бонч-Бруевич.

…Вернулся посыльный через неделю. В лаборатории работа шла вовсю — так не похоже на прежнюю картину. Но больше всего Остряков удивился, углядев Шорина среди возившихся у панелей передатчика. Бонч-Бруевич, как обычно, был молчалив и сосредоточен, и только ироническое выражение его глаз отмечало, что он все видит и подмечает вокруг.

— Ты какого числа письмо-то передал? — спросил, когда Остряков поздоровался и перестал удивляться. — Пятого? Ну, мы пятого февраля и получили… — Покопавшись в столе, он достал телеграфный бланк. — На и ты порадуйся. Сам Предсовнаркома подписал!

— «Нижний Новгород, — прочитал Остряков, — председателю Чрезвычкома

Копия заместителю управляющего радиолабораторией

Копия Москва, ВЧК, Дзержинскому

Ввиду спешных и особо важных работ радиолаборатории немедленно освободите Шорина на поруки ее коллегии и комитета, не прекращая следствия по делу Шорина».

— Я везучий! — рассмеялся Шорин. — Не беспокоился.

— Ладно форсить, — недовольно остерег Бонч-Бруевич. — Станцию взорвал, теперь вот черт знает в какое дело впутался. Молчите уж…

— Впутался! На Царскосельской в семнадцатом году в плен к казакам Краснова попал — и ничего. А тут свои!..

Показали еще одну телеграмму, тоже подписанную Предсовнаркома и адресованную председателю Нижегородского губисполкома, копия — радиолаборатории: «Ввиду особой важности задач, поставленных радиолаборатории, и достигнутых ею важных успехов, оказывайте самое действительное содействие и поддержку к облегчению условий работы и устранению препятствий».

Теперь Остряков решил, что настала его очередь удивлять. Расстегнул полушубок, порылся в карманах и достал конверт. Молчаливо и торжественно протянул:

— Ответ Владимира Ильича на твое письмо.

— Ответ? Но есть же телеграмма…

Бонч-Бруевич глянул недоверчиво, — потом его лицо выдало волнение. Он торопливо шарил по столам, пока не нашел ножницы, не вскрыл аккуратно, обернувшись к заиндевелому окну, конверт. Читал, чуть заметно кивая головой, будто проговаривал про себя каждое слово, и, уже откровенно сияющий, обвел взглядом следивших за ним людей.

— Вот! Послушайте!.. Ну, тут сначала обращение ко мне: «Михаил Александрович…» А дальше, дальше: «Тов. Николаев передал мне Ваше письмо и рассказал суть дела. Я навел справки у Дзержинского и тотчас же отправил обе просимые Вами телеграммы». И дальше, слушайте: «Пользуюсь случаем, чтобы выразить Вам глубокую благодарность и сочувствие по поводу большой работы радиоизобретений, которую Вы делаете. Газета, — читал Бонч-Бруевич с расстановкой, — без бумаги и «без расстояний», которую Вы создаете, будет великим делом. Всяческое и всемерное содействие обещаю Вам оказывать этой и подобным работам». Подписано: «С лучшими пожеланиями В. Ульянов (Ленин)». А ты не верил, Остряков, друг любезный, что дойдет. Дошло!

— Как здорово, — сказал Шорин, — «газета без бумаги и «без расстояний»!

— Да, да. И заметьте, «будет великим делом»!

Остряков влюбленными глазами смотрел на Бонч-Бруевича, радовался за него, давнего товарища, и к этому чувству все отчетливее примешивалась гордость — ведь это он, Остряков, доставил такое письмо. И, чтобы продлить радость и разговор, шутливо поддел:

— Ну, я, ладно, сомневался с письмом… А кто-то, помню, не очень-то верил Подбельскому, когда он приезжал к нам на Тверскую международную, что с производством ламп дело пойдет. Не вы ли, Михаил Александрович? Какие-то, помню, сравнения приводили, насчет заезжавших на станцию равнодушных представителей Временного правительства, мол, не так ли получится и у новой власти. Было такое, а?

Лицо Бонч-Бруевича стало серьезным.

— В Твери? Тоже вспомнил! Я тогда Подбельскому сразу поверил.

— Точно, сразу? — не отставал Остряков.

— А пари кто с ним заключал? На лампы к первой годовщине Октября? Ты? И кто выиграл? — Бонч-Бруевич счастливо умолк и внезапно вскинул руку с листком письма и конвертом: — Нет, други, вы подумайте! Мы теперь… вы только подумайте, что мы теперь сможем!

 

3

Оркестр шагал впереди не в полном составе, и трубы немного фальшивили, но барабан и тарелки били отчетливо: бум-бум, бум-бум. И лозунги горели красным.

День назад стояла оттепель, а теперь подморозило, большинство шагавших в колонне были обуты в валенки, а то и в калоши; ноги обмотаны наподобие онучей сукном, дерюгой — кто чем смог, — и оттого общий шаг получался глухим. Однако шли в ногу, хоть и нескоро, устало.

Возле старого почтамта из переулка выкатились грузовики с флажками на радиаторах. Оркестр в это время примолк, отдыхая, и автомобили, пропущенные в середину колонны, своим стрекотом на малом ходу будто бы заменили музыку, не только не сбили шага, а вроде бы взбодрили всех: громче стали слышны голоса, заводили песню, а кто половчей, карабкался в кузов грузовика и озорно, весело поглядывал оттуда.

Подбельский присоединился к колонне на углу Орликова переулка. Издали, когда еще только приближались лозунги, узнал в идущих впереди руководителей комиссариата и, довольный, встал в ряд, пожимал руки на ходу, прилаживался к мерному движению колонны.

С облупленных, почерневших фасадов домов смотрели заиндевелые окна, жизнь за ними, казалось, умерла в холоде и в голоде, и только сами они, опушенные инеем, способны были печально взывать о помощи. Подбельскому это напомнило прошлый субботник: тогда весь почтамт и комиссариат работали на разгрузке дров — растаскивали из беспорядочных навалов возле москворецкой пристани заледенелые плахи, пилили, складывали в штабеля, грузили для развозки по городу. Теперь бы тоже могли помочь усмирять топливный голод, но на неделе комиссар почтамта Булак явился в наркомат и взмолился помочь разгружать посылки. Почтамтские давно ходили на вокзалы в субботы и воскресенья, теперь к продуктовым прибавились «партионные» посылки, продукция каких-то фабричек, артелей, мастерских, вдруг оживших в эту зиму шедшей на убыль гражданской войны, и надо было приветствовать, что они хоть что-то производят, рассылают по городам, а значит, и таскать, грузить, сортировать, караулить, и все тем же сокращенным, измученным составом служащих почтамта…

В конце Орликова переулка мелькнула вывеска посылочного пункта, и Подбельский показал на нее, призывая шедшего рядом Любовича тоже порадоваться. Идея, которую они с Булаком начали проводить в дело еще в начале прошлой осени, уже давала свои плоды.

Несколько человек отделились от колонны, направляясь в посылочный пункт, их провожали возгласами, что-то насчет того, кто больше сделает и быстрее — тут или на вокзале, куда шли остальные. А склон переулка, наезженный, навощенный полозьями саней, словно бы понес быстрее колонну, снова грянул оркестр, сначала нестройно — труба вырывалась, вела какую-то вроде отдельную мелодию, — но барабан объединил инструменты, они наконец заиграли в лад. И колыхались ярко лозунги, плыли под мостом окружной ветки, выбирались на простор привокзальной площади. Кумач словно пытался восполнить отсутствующее солнце, согнать, заменить собой серый и черный цвет февраля.

Булак поджидал возле второго грузового барака. Ловко отсекал людей, распределяя по работам, — сюда он определил хвост колонны и три грузовика, а остальные с оркестром во главе пошли дальше, к шестому и седьмому баракам.

Дорогу здесь сильнее сжимали кое-как разметенные валы снега, кругом валялись доски, ржавые листы железа — соседний с бараками пакгауз рухнул, свалился набок подгнившим углом, и вместо ремонта его стали растаскивать на дрова. Идти в ногу было уже немыслимо, оркестр перестал играть; комиссариатские, подавая друг другу руки, лезли на платформу, собирались кучками, сами распределяясь на бригады, а Булак уже был тут, громко командовал, с каких вагонов начинать разгрузку, где будет идти сортировка.

Подбельский сначала встал в одну цепочку с Любовичем, но потом отошел в соседнюю, нагружавшую низкобортный «уайт». Правда, в этой цепочке работать было хуже: рядом разваленный пакгауз, доски с хищно торчащими гвоздями валялись тут и там, приходилось все время следить, как бы не напороться на ржавое острие.

Начали в быстром темпе, не заметили, как наполнили первый грузовик, но подошел другой, и кузов его наполнялся уже медленнее.

— Товарищи, товарищи, отстаем! — крикнул Подбельский, стараясь, чтобы голос звучал повеселей. — Отстаем, бригада Любовича нас перегоняет! — Он рывком передал посылку, так же быстро вернулся с протянутыми руками и с удивлением обнаружил, сколь не подходит к его призыву лицо соседа, — исхудалое, с провалами глазниц, оно выражало досаду и злость одновременно.

Соседа он не знал — наверное, из почтамтских. Принимал из его рук посылку за посылкой и никак не мог отогнать мыслей, которые вызвал взгляд, ответивший на бодренькое «Товарищи, отстаем». Подумалось, что и верно, не надо так. Сил у людей уже не осталось, ими движет только воля, а ее не надо насиловать — раз пришли, то сделают; как могут, сколько смогут.

Раз-два — и уплыл ящик, раз-два — следующий. Темп, кажется, снова восстановился, вроде и побыстрей плывут посылки из рук в руки, чем в цепочке, где Любович… Впрочем, и у них будет так — силы уходят, а потом по неведомой причине прибывают вновь…

Вот только от досок с гвоздями он не уберегся. Шагнул не глядя назад, и вдруг больно, так что на секунду свело дыхание, кольнуло ногу. Чертыхаясь, пританцовывая на одной ноге, он оторвал доску с гвоздем от валенка, отбросил в сердцах подальше. Сосед с ящиком в руках терпеливо пережидал, пережидали и другие, и он заторопился, схватил ящик и послал дальше по цепочке, потом другой. Ноге стало жарко, в валенке намокло, но потом, он чувствовал, кровь идти перестала, только подергивало пораненное место.

Объявили перерыв, и он взглянул на часы. Оказывается, почти три часа кидали ящики из рук в руки. Пошел посмотреть, что в бараке, но там посылок не уменьшилось, только вагон у противоположной стороны барака был уже почти пуст. Вышел на платформу, где работали, прислонился к стене барака, освободив от веса пораненную ногу. Подумал, что надо бы сиять валенок, посмотреть, как там, но решил не трогать — само присохнет, успокоится, лучше не бередить.

— Покушайте, товарищ Подбельский! — Сосед по цепочке, оказывается, расположился рядом. На расстеленном чистом платке лежало несколько вареных в кожуре картофелин, соль на бумажке. — Подкрепимся — и снова…

Подбельский откусил желтой клейкой мякоти. Потянулся к соли, помакал и снова откусил. Показалось вкусно. Спросил:

— А я вас здорово давеча из терпения вывел, когда призывал, ну, побыстрее действовать?

— Ага, — спокойно отозвался сосед. — Было.

— Чего ж не сказали?

— А вы и так, смотрю, догадались. Субботник — дело деликатное, тут пережмешь — и вся его красота померкнет…

Они замолчали. Подбельский дожевал картофелину, спросил:

— А вы коммунист?

— Нет, беспартийный… С почтамта я, из газетной экспедиции. В стороне от общества не стою, в профсоюзный комитет выбран и вот присматриваюсь… Советская власть для трудящегося? Для трудящегося. А ему отдых положен? Положен…

— Ну-ну, и что же?

— Да вот все и думаю: чего же она, Советская власть, молчит, когда этот главнейший принцип охраны труда нарушается? Надо бы цыкнуть: а ну, сидите по домам, отдыхайте, сколько положено. А она молчит…

— Вот затем и на субботник пришли? — усмехнулся Подбельский. — Поглядеть, когда отсюда всех по домам погонят? А кто же погонит и кто послушает? Я вот коммунист, пришел по партийному долгу. И таких здесь много. — Он обвел пространство рукой. — Вон, вся наша комиссариатская ячейка. Решили работать и работаем.

— Это я понимаю, — вздохнул почтамтский. — Я не о партийных. Мне понять хочется, почему беспартийные идут. Вы среди себя постановляете, и они за вами. И скажи я про охрану труда, они, думаю, как вы, ответят… Я вот сам еле жив, оголодал, и работы в экспедиции по горло, жинка хворает, а хожу. Меня только погонять не след… Что-то само движет и движет…

— Вот-вот! — подхватил Подбельский. — И сила эта знаете какая? Хозяева мы тут. Вы, я, они. — Он снова обвел пространство рукой. — А хозяин разве свое добро бросит, разве он будет спокойно спать, когда у него забота есть?

— Может, и так, — неопределенно отозвался собеседник. — А может, и от стихийной силы, даже не хозяйской. Один пошел — и остальные…

Внезапно заиграл оркестр. Забытый, уже как бы несуществующий, он стройно выводил марш, и под гулкие раскаты барабана люди собирались в цепочки, по рукам проплыл ящик, за ним другой, третий — работа пошла сызнова.

Подбельский возвратился на свое место прихрамывая. Главное теперь, казалось, не сопротивляться усталости, а пристроить ногу как-то так, чтобы не было больно. Сосед заметил, встал к нему ближе, чтобы он мог передавать ящик не переступая. Монотонность, с какой шла работа, отвлекала, и тогда он размышлял о недавнем разговоре, ему не терпелось сесть за стол, взять ручку и снова все передумать о сущности субботников.

Разгрузку закончили под вечер; опустели шесть багажных вагонов и полбарака. Булак проводил прихрамывающего наркома до автомобиля, покачал головой:

— Э, Вадим Николаевич, да вы, я смотрю, совсем обезножели!

— Ерунда, — отмахнулся он, пошутил: — Уйти с поля боя раненым — великая честь.

Дома Аня корила:

— Ну что, не мог переобуться, посмотреть, что у тебя? — Она осторожно разматывала портянку, отмачивала присохшую кровь. — Или не обошлись бы на полчаса без одного грузчика?

— А вот и не обошлись бы! Меня знаешь один мудрец как наставлял? Субботник — дело деликатное. Один пошел — и остальные за ним. Стихийная сила. Да и нога — что? Вот рука, правая, — было бы хуже…

Вприпрыжку, опираясь на спинки стульев, он добрался до стола, начал писать. Мысль работала четко, и он понимал, что статья выйдет нужная.

«Практикует ли сейчас революция нарушение профессиональных интересов? Конечно, практикует. Один из принципов профессионального движения требует для каждого трудящегося сплошного еженедельного отдыха в течение сорока двух часов, а мы устраиваем «субботники» и «воскресники», где цвет рабочего класса, коммунисты, после своих достаточно непосильных дневных трудов снова напрягают нервы и мускулы на пользу торжества коммунизма…» Поднял взгляд от бумаги на темное окно, и показалось, что там выплыли настороженные лица Миллера, Руднева, Войцеховича. Вспомнилось, как спорил с ними о профсоюзных принципах — с этого начинал свое комиссарство. Прошло два года — и опять, только, пожалуй, с иной стороны. Снова начал писать: «Кто-нибудь из печальников за «принципы» профессионального движения поднимет по этому поводу свой негодующий голос. А если «великий почин» коммунистов увлечет за собой широкую беспартийную массу (а это будет) и на «субботники» и «воскресники» станет являться большинство трудящихся, разве мы остановимся перед тем, чтобы после такой моральной победы обратить в сторону дезорганизованного меньшинства силу принуждения, чтобы заставить их наравне со всеми трудящимися делить праздник и страду «субботников»?..»

Перо бежало и бежало. Он только не знал, не мог знать, что пишет свою последнюю статью.

 

4

Ночью нога не болела, но проснувшись, он обнаружил, что странно горит не только стопа, но и бедро. Боль словно бы поднималась все выше, и к вечеру — уже совсем странно — отдавало в плечо, начался жар.

В комиссариат он не пошел, лежал на диване, раз за разом проваливаясь в душный, горячечный сон.

— А может, у меня тиф? — спрашивал, очнувшись, жену. — Где я мог его подхватить?

Врач определил не тиф, посчитал, что хуже, — заражение крови.

Его перевезли в лечебницу, в Гагаринский переулок. Возле постели в маленькой одиночной палате хлопотали сестры — мерили температуру, давали выпить жаропонижающего, но Анна Андреевна знала, что лекарств, способных побороть заражение, нет — их еще не придумали.

На короткие минуты она выходила в коридор, упершись лбом в холодное стекло, смотрела на заснеженный двор, на голые деревья. Отчего-то все вспоминалась осень восемнадцатого, как почернел Вадим, узнав о гибели двадцати шести бакинских комиссаров, — среди них были дорогие его сердцу друзья по яренской ссылке — Иван Фиолетов и Яков Зевин. А прежде еще было грустное известие: на Урале пал в бою Гриша Усиевич. Вадим нервно расхаживал из угла в угол, приговаривал: «Черт… такие молодые… они еще столько бы смогли!»

«Такие молодые», — приговаривала теперь и Анна Андреевна, и слезы торопливо бежали по щекам.

Когда приходили проведать из комиссариата, она крепилась. Если больному было лучше, провожала в палату, если нет, выслушивала, записывала, передавала потом.

Больше других везло Николаеву. К его черным волосам и темным поблескивающим глазам очень шла белизна больничного халата, он прямо-таки излучал здоровье и жизнелюбие, и Подбельский, заслышав твердые шаги, тотчас забывал о сжигавшем его жаре, просил:

— Аня, это Николаев. Проси его, проси!

Гостю этому не нужны были наводящие вопросы, он был полон новостей, и даже трудное, какую-то очередную неудачу преподносил с усмешкой, словно бы специально приготовив рассказ для не способного сейчас что-либо предпринять наркома.

— Представляете, — деланно удивлялся Николаев, — Любович жив-здоров, должности вашего заместителя не оставлял, а попадает за все почему-то мне. Телефон этот проклятущий — Москва — Харьков… Ну, пустили линию, действует, Владимир Ильич может наконец говорить с Украиной. Только сам слышит прекрасно, а в Харькове какой-то головотяп поставил неисправный усилитель, и до Сталина не дошло ни слова. В одну сторону разговор…

— Ничего, бывает, — тихо вставил Подбельский, перебирая пальцами край одеяла. — Раз заработала линия, значит, победа. Остальное наладится.

— Да, ничего! — лукаво усмехался Николаев. — Владимира Ильича не проведешь. Звонит мне ночью, требует починки к полудню, я обещаю, и мне обещают, а потом выясняется, что монтер и не думал являться в назначенный срок. Ну что с ними делать, Вадим Николаевич?! В конце концов наладили. Но ведь заведующему телефонной связью — выговор, да еще с предупреждением, что в следующий раз Предсовнаркома предаст его суду… Представляете? Владимир Ильич потребовал назначить ответственного за его телефон и не вообще — срочно велел сообщить ему имя, адрес и телефон. И чтобы явился сам, представился по всей форме!

— Правильно, — слабым голосом поддержал Подбельский. — Вы на ус мотайте. Когда Владимир Ильич сердится — здесь и наука, учит он нас, горемычных, как надо работать…

— Это я понимаю! Да как в голову-то каждому вбить, что один человек может дело сорвать, где сто расшибаются в лепешку? Как?

— В том и задача… Иначе зачем мы с вами…

Пока не вошла в палату Анна Андреевна, не показала своим строгим молчанием, что Николаеву пора уходить, они говорили о радиотелефонном передатчике; оба пришли к мысли, что его надо ставить на Ходынке: там есть мачты для высокой антенны и так быстрее — на готовом месте.

— Они уже вовсю передают, — восхищенно говорил Николаев, — и знаете, на днях, мне рассказывали, с одним радистом случился нервный припадок. Это когда он вместо привычной морзянки услышал голос: «Алло, алло! Говорит Нижегородская лаборатория, слушайте!» Теперь бы заводы подключить, да с точным указанием сроков…

Подбельский лежал с прикрытыми веками, дышал тяжело. И вдруг сказал:

— Все будет, Аким Максимович… все. Главное мы сделали, взяли разбег. — И снова прикрыл веки.

Миновал день, еще один, а улучшения не наступало. Врачи понуро сидели возле постели, собирался консилиум, но все слабо верили, что изможденный работой, ослабленный скудным питанием организм возьмет верх над болезнью. Тяжелая тишина повисла в палате.

Метельным вечером, когда от ветра зябко подрагивали стекла, Подбельский еле заметным кивком головы подозвал жену. Лоб его горел. Анна Андреевна хотела приложить мокрую салфетку, но руки ее не слушались. Она только провела ладонью по волосам.

Подбельский приподнялся. Глаза его что-то искали в комнате, с трудом и болью остановились на окне и застыли неподвижно, как будто он хотел проникнуть взглядом за стекло, за метель. Было похоже, он мысленно проверяет и оценивает что-то, пока не откинулся на подушку, не поник облегченно.

Ночью он умер.

 

5

Поезд долго стоял в Ртищеве, а потом ходко пошел без остановок.

В теплушке готовились обедать, на раскаленной печке кипели котелки с варевом, но Цыганов не спешил скинуть с плеч шинель, стоял возле нешироко, для воздуха, отворенной двери и следил за тем, как пролетают мимо телеграфные столбы, как плывет и кружит мартовская, уже почуявшая весну степь; снег рыхло лежал по низинам, а на взгорках тянулись проталины, и там перелетали с места на место стаи грачей.

Взводный прихватил на станции пачку газет и теперь перебирал их, сидя на нарах, объяснял кому-то:

— Вишь, молодой, а уже нарком! Тридцать два года. А похоронили на Красной площади, где жертвы революции…

Цыганов обернулся, услышав о площади и, стало быть, о Москве, к которой привык; взял протянутую ему газету.

Из черной рамки на него спокойно смотрело знакомое лицо, и он сначала не поверил, что в рамке тот человек, с которым давно, октябрьской ночью, ехал на санитарной карете куда-то в дождь, в близкую перестрелку; потом вздохнул и пожалел его и себя.

Он снова стал смотреть на проталины и думал о том, что войне скоро конец, раз они уже без винтовок и армия их называется непривычно — трудовая. Черная рамка вокруг увиденного портрета печалила Цыганова, но недолго; над степью проглянуло солнце, слепило глаза, и вагоны, казалось, спешили ему вслед, в ветреную неоглядную даль.

1976–1979 гг.