Зрелость офицера
29. VIII, 23 ч. 50 м.
К сведению редакции. Обстоятельства сложились так, что на протяжении последних двух недель фронтовая судьба неоднократно, и притом в самых различных обстоятельствах, сталкивала нас с офицерами гвардейского полка Прошунина. Об этом полку, о его людях уже не раз упоминалось в наших корреспонденциях, Сейчас мы решили посвятить офицерам этого полка отдельный очерк. Фактические данные для него мы получили в беседах с воинами-гвардейцами в редкие часы передышки между боями — сначала в Белгороде, потом перед штурмом пресловутого Зайчика и, наконец, позавчера на Холодной горе.
Сейчас, когда передаются эти строки, полк уже ушел далеко от Харькова. Увидимся ли мы с ними еще? Кто знает… Во всяком случае, думается, что этот очерк не без интереса прочтут в действующей армии: история гвардейского полка, которым командует Прошунин, типична для многих наших частей.
Даю текст.
* * *
В шутку они называют себя баловнями судьбы: за полгода дивизия стала гвардейской, потом Белгородской, потом Харьковской, высокие звания, ордена, слава, почет. Они живут и воюют в особом ритме. Каждый день и каждый бой приносит им новую удачу, и в штабах уже привыкли повторять:
— Ну, харьковцы опять удивили мир.
Гвардейская этика требует скромности, и потому подполковник Прошунин, богатырски сложенный, светлоглазый, высоколобый, с черточкой пулевого шрама на лбу офицер, говорит, широко улыбаясь:
— Везет моему полку!
Но все знают, что дело тут не в случайных военных удачах.
И командир дивизии, такой же ладный, крепко сколоченный русский офицер с полковничьими звездами на погонах, в таких случаях неизменно поправляет своего любимца, Постукивая ногтем по серебряной суворовской звезде Прошунина, он говорит:
— Помнишь, как он говорил: «Сегодня счастье, завтра счастье, — помилуй бог, надобно когда-нибудь и уменье».
Обстоятельства сложились так, что нам довелось на протяжении почти целого месяца наблюдать за боевыми делами этой чудесной полковой семьи: прорыв 3 августа, Белгород, Харьков… Питомцы Прошунина везде были первыми. И когда перебираешь в памяти впечатления от встреч с ними на поле боя, когда вдумываешься в причины их военных удач, на ум приходит только одно слово, определяющее все: зрелость.
Право же, вовсе не случайно именно последнее полугодие принесло полку такую громкую славу, подняло его на гребень волны, Белгород и Харьков — итог великих и долгих трудов, начавшихся задолго до того, как дивизия вышла на эти направления. Нужно было огромное напряжение всех творческих сил офицеров полка, нужно было исключительное трудолюбие и терпение его бойцов, нужно было умение не падать духом при временных неудачах, учиться на них и в то же время умение трезво оценивать первые успехи и не зазнаваться после них. Все это нашлось у Прошунина и его офицеров и бойцов, которых он с гордостью называет солдатами.
Двадцать шесть месяцев назад они, по чести говоря, были неважными военными. Дивизия только что сформировалась. Прошунин пришел в полк с политической работы. По образованию он был инженером, но в военном деле был совсем не силен. Ему дали звание политрука и назначили комиссаром батальона. Надо было учиться самому и помогать командиру учить людей.
Майор Глаголев — ныне заместитель Прошунина, темпераментный, веселый офицер, охочий до личного участия в атаках, — тогда носил на петлицах новенькой гимнастерки всего лишь три квадратика и был политруком роты. Он только что приехал из Тулы, где был на комсомольской работе.
Олимпию Южанинову, теперь тоже майору, командиру батальона, который первым влетел и в Белгород и в Харьков, тогда исполнился всего двадцать один год. Он только что кончил физкультурный техникум, был завзятым волейболистом, мечтал стать летчиком. Судьба сделала его пехотинцем. Он получил звание младшего лейтенанта, под его начало поступил взвод, и он был горд и, по чести говоря, немного сконфужен тем, что ему доверили командование таким большим отрядом. «Чтобы умело водить взвод в атаку, надо много работать над собой», — думал Олимпий.
Ровесник Южанинова, ныне также комбат, капитан Михнович, лихой чубатый белорус, в ту пору вовсе не был командиром. Судьба сделала его военным фельдшером. И только в сентябре 1941 года командование дало положительный ответ на его несколько наивный, но полный искренности рапорт: «Меня медицина меньше интересует, чем командная работа. Убедительно прошу перевести меня в строй и дать мне хоть самую малую должность командира».
Капитан Рындин, командир третьего батальона, самый старший в этой семье. Ему уже около тридцати. У него за плечами житейский опыт, и он прославился своим умением исключительно экономно воевать. Осторожный и неторопливый, он действует только наверняка. Потери у него всегда минимальные, а успех верный. Но двадцать шесть месяцев назад и он был всего лишь младшим лейтенантом и командовал взводом.
Их всех учила и воспитывала война. Она немилосердно била и трепала их. Она жестоко обходилась с ними. Не раз все они, с трудом переводя дух, недоуменно озирались по сторонам и сотый раз спрашивали себя: «Как же вышло так, что мы, черт побери, остались живы?»
На войне шел великий и трудный процесс естественного отбора, и только те, в душе которых теплились искры подлинного военного таланта, постепенно двигались вверх, росли, оперялись, приобретали спасительную уверенность в своих силах, твердость, умение молниеносно принять важное решение и точно его выполнить — качества, без которых нет настоящего офицера. Надо было пройти весь долгий путь от тихих белорусских Чаус до среднего Дона и обратно до Харькова, чтобы познать науку боя, чтобы полк стал гвардейским Белгородским и Харьковским.
Серебряная суворовская звезда на груди у командира полка — это больше, чем личная награда храбрецу. Это знак, определяющий военный стиль Прошунина и его питомцев, Суворовское дерзание, суворовский натиск, суворовская воля к победе — черты этого стиля.
В этом полку воюют с удивительной внешней легкостью, за которой скрывается величайшее внутреннее напряжение, огромный ратный труд. Смелость и дерзость гвардейцев опираются на математически точный расчет командиров. Именно поэтому в ту незабываемую ночь, когда вырвавшийся вперед Южанинов донес по радио командиру полка: «Вижу Харьков!», а Прошунин с веселой интонацией в голосе так же лаконично ответил: «Бери его!», ни у кого не возникло ни тени колебаний.
Расчет был смел, но реалистичен: батальон, прошедший с помощью старого лесника тайными тропами в тыл противника, миновавший противотанковые минные поля и дьявольские гирлянды висячих противопехотных мин и внезапно появившийся там, где его меньше всего ожидали, смело мог рассчитывать на успех. На его стороне была внезапность, и он мог поступить так, как учил Суворов: «Неприятель нас не чает, считает нас за сто верст, вдруг мы на него, как снег на голову, — из-за леса, из-за крутых гор».
И Южанинов ринулся со своим батальоном в город, а рядом с ним — Михнович и Рындин, а дальше другие полки и другие дивизии. И ошеломленный, измотанный враг дрогнул и постыдно оставил город, к длительной обороне которого он готовился так долго.
Воинское мастерство не укладывается в рамки шаблона. Никакие правила и законы не в силах объять и учесть все возможности и неожиданности капризной военной судьбы. Мог ли думать во вьюжную ночь на 25 января 1942 года Прошунин, тогда еще командир отдельного пулеметного батальона, что ему придется принять бой с тремя немецкими полками? Дивизия, тогда стремительно двигалась вперед, преследуя немцев, разбитых на среднем Дону. В селе Жабское, в 30 километрах от Россоши, взятой стремительной ночной атакой, пулеметчики остановились перевести дух.
Людям надо было отдохнуть хотя бы два часа: они всю ночь шли по глубокому снегу. Пурга слепила глаза Затяжной, многодневный маневренный бой изматывал силы. И вдруг Прошунину позвонил командир дивизии и сказал:
— С севера на тебя идут три полка. Они пытаются пробиться из окружения. Смотри не пропусти!..
Прошунин побледнел. Его пулеметы — сильное оружие, но… три полка! Он знал уже об этой волчьей стае, бродившей по вьюжной степи: то были отборные части, сколоченные главным образом из офицеров и унтер-офицеров, упорно отказывавшихся сдаваться в плен и решивших драться не на жизнь, а на смерть. Сражаться с таким противником одному батальону было бы дьявольски трудно. Но другие части поблизости отсутствовали, и командир дивизии требовал держаться любой ценой, пока не подоспеют подкрепления.
Прошунин поднял батальон по тревоге. Борясь со сном, люди молча натягивали сырые валенки, нахлобучивали шапки, брали согревшиеся пулеметы и выходили в метель, в ночь, в снег. Прошунин бросил все, что у него было, на северную окраину села. Он полагал, что бродячие немецкие полки еще не осведомлены, что в Жабском наши войска, и потому пойдут по дороге колонной. Расчет был верен. И когда в ночной белесой мути замаячили силуэты немцев, 14 пулеметов сразу резанули мрак. Бой начался неожиданно для противника, и это уже хорошо. Но Прошунин понимал, что одной неожиданности хватит ненадолго: опытные немецкие офицеры быстро сумеют разобраться в обстановке.
Так оно и получилось. Немецкие полки быстро развернулись в боевые порядки и начали сражение по всем правилам. Одетые в белые маскировочные халаты, вооруженные пулеметами и автоматами, гитлеровцы ползли к селу со всех сторон, а их пушки и минометы накрывали Жабское сплошным покровом разрывов.
Пулеметчики Прошунина часто меняли позиции, укрывались в домах и за домами, берегли патроны, стреляя точно по цели, и всячески тянули и тянули время: нелегко идти пехоте по глубокому снегу, и далек был путь резервного полка, спешившего на подмогу Прошунину. Люди понимали это и не роптали, хотя им становилось уже невмоготу. Пулеметов оставалось уже совсем немного, когда в полуразбитую избу, где сидел у радиоаппарата Прошунин, вошла соседка и тихо сказала:
— Товарищ начальник, у меня полна хата немцев…
Комбат схватил свой собственный пулемет, с которым он никогда не расставался, поднял его на руки, словно это была игрушка, — товарищи всегда завидовали его богатырской силе — и выскочил на улицу. Светало. Прошунин увидел, что с юга в деревню уже просочились гитлеровцы. Он с разбега упал в сугроб, поправил ленту и нажал гашетку.
Так было отбито несколько атак. И вдруг немцы встали, подняли руки, бросили автоматы и стеной пошли к селу.
Прошунин удивился: этого трудно было ожидать от такого упорного врага. Но успех опьянил его, и он, вскочив на свою любимую кобылицу Рыбку, пришпорил ее и поскакал навстречу сдающимся гитлеровцам. На всякий случай четыре станковых пулемета глядели ему вслед, готовые в любую минуту прикрыть комбата своим огнем.
Санитарка Катя Балашова и повар Василий Иванович Гущин, любимцы дивизии и почитатели смелого комбата, поскакали за ним. И вдруг, когда они втроем подлетели к немцам почти вплотную, Прошунин увидел: вслед за цепью поднявших руки гитлеровцев крадутся, пригнувшись, немецкие автоматчики, готовые к бою.
— Огонь на меня! — прогремела команда комбата, обращенная к пулеметчикам.
И в ту же секунду немецкий офицер в упор выпалил в него из парабеллума. Пуля ударила в лоб Прошунина. Уже впадая в беспамятство, он цепко ухватился за гриву верного коня, и тот унес его от смерти. Комбат опомнился, когда мягкие руки санитарки Кати уже стягивали на его голове тугую повязку. Рана была опасна, и кровь сочилась из-под тугого бинта, но Прошунин вернулся к горсточке пулеметчиков. Он продолжал командовать, хотя временами в сознании наступали провалы и голос отказывался повиноваться ему.
Люди, видевшие Прошунина рядом, понимали, что каждый настоящий солдат должен вести себя в критический момент именно так, и противнику до семи часов вечера так и не удалось взять Жабское. А в семь часов вечера подоспел, наконец, наш резервный полк, и судьба обреченной гитлеровской стаи была решена.
Историю эту Прошунин рассказал нам в Белгороде в памятный вечер, когда полк его, за несколько часов до этого прошедший с боем до самого центра города, получил долгожданную дневку и офицеры собрались в брошенной квартире какого-то крупного немецкого командира поужинать, поболтать о том и о сем, отвести душу. Кто-то играл на пианино лирическую, берущую за душу мелодию, в соседней комнате двое офицеров склонились над шахматной доской, а здесь, за столом, в кругу молодежи, смотревшей горячими глазами на командира, Прошунин, только что принявший по телефону поздравление командира дивизии с присвоением звания подполковника, неторопливо вел рассказ.
Было условлено, что каждый расскажет о самом трудном случае из своей жизни. Но было нетрудно заметить, что и здесь, в тесном интимном офицерском кругу, Прошунин остается верным себе: рассказ-то велся явно неспроста, не ради того, чтобы скоротать время, а чтобы присутствовавшая здесь молодежь кое-чему научилась. И точно, закончив эту историю, подполковник сказал:
— Из четырнадцати пулеметов у нас тогда осталось четыре. Что касается меня, то хирург госпиталя, куда меня привезли ночью, сказал: «Вы в рубашке родились, почтеннейший. Еще немного, и я вам был бы уже не нужен», Но Жабское-то мы удержали! И вот что тут было главным — нет, не чудеса — чудес на свете не бывает, — а наша психология, та самая психология солдата, которой у нас еще мало занимаются. Мы вбили себе в голову, что Жабское нельзя отдать ни при каких условиях, и никто из нас даже не представлял себе, что такое может случиться. Ну, а если твердо веришь в исход дела, то тут у тебя этакая кошачья цепкость появляется, вертишься, как черт, изворачиваешься поразительно, так что потом сам себе удивляешься, и в конце концов удача за тобой…
Подполковник машинально поправил пальцем белоснежный подворотничок. Перед нами был настоящий офицер, профессиональный воин, гвардеец, и в нем, пожалуй, трудно было бы узнать человека, который каких-нибудь три года назад и не помышлял о военной карьере.
В тот день офицеры гвардейского полка показали нам путь, по которому шел полк, врываясь в город. Следы боя были еще свежи, и кровь не успела впитаться в пористую меловую почву Белгорода. Все вокруг было изрыто сотнями воронок — только на командный пункт Прошунина немцы обрушили 500 снарядов. Если бы не свежие следы боя, трудно было бы поверить, что именно этим путем полк гвардейцев мог ворваться в город. Казалось, никакая сила не сумела бы тут проломить немецкую оборону: справа — высокая меловая гора, являющаяся ключом к Белгороду; слева — заболоченная долина; посреди — полоска суши шириной в 15 метров — железнодорожная насыпь и шоссе. На горе — немецкие пулеметные гнезда, в болоте — мины. Спасительная полоса суши также нашпигована минами и вся простреливается. Но это был кратчайший и наиболее удобный путь. Вывод: надо идти по шоссе и по железной дороге.
Во избежание потери времени и ради уменьшения потерь людей было решено идти побатальонно — в затылок, колоннами, совершая стремительный бросок под прикрытием ураганного огня нашей артиллерии, которой было приказано загнать гитлеровских пулеметчиков и артиллеристов в их норы и не давать им поднять головы.
Это была, если можно так сказать, линия наибольшего сопротивления, линия опасного риска и дерзания. Но она давала выигрыш времени и к тому же шанс внезапности. Гитлеровское командование не могло предположить, что гвардейцы осмелятся наперекор всему ударить в лоб, да к тому же пойти под огнем колоннами.
И полк совершил маневр, который, казалось бы, неприменим в современной войне с ее предельным насыщением поля боя автоматическим оружием. Он рванулся вперед узким дефиле, стиснутый меловой горой и болотом, атакованный тысячью смертей. Рванулся и прорвался, потому что люди действовали опять-таки по-суворовски:
«На войне деньги дороги, жизнь человеческая дороже, а время дороже всего».
В Белгороде полк пробыл недолго. Войска уходили вперед, к Харькову, и майор Глаголев шутливо говорил тогда:
— Мы — белгородцы, и это очень здорово. Но разве это может помешать нашему полку стать Харьковским? Ведь дорожка нам знакома хорошо. В феврале мы уже побывали в Харькове, первыми входили тогда в него со стороны Тракторного….
Подполковник сконфуженно улыбался, слушая своего немного восторженного заместителя, но по всему было видно, что он разделяет эту мечту. И когда по фронту разнеслась весть, что белгородцы лихими, дерзкими ударами прорвали плечом к плечу с другими дивизиями внешнее кольцо обороны противника, а затем вклинились во внутреннее кольцо, уверенно стесывая его с запада, мы невольно вспомнили этот памятный белгородский вечер и мечту майора Глаголева.
А в 10 часов утра 23 августа мы, как уже об этом писали, встретились с Прошуниным в Харькове, на площади имени Дзержинского, у обгорелого, полуразрушенного здания обкома партии, и узнали, что именно его полк первым ворвался сюда еще ка рассвете.
К этому времени и другие части уже подходили сюда. На площади, в разных ее уголках уже шли стихийно возникавшие митинги. Взволнованному подполковнику харьковчане совали какие-то бутерброды, свертки. Он, сняв фуражку с шоферскими запыленными очками, отмахивался и весело кричал:
— Милые! Беру только цветами…
Тогда со всех сторон потащили букеты и завалили ими коляску мотоцикла.
Подполковник попрощался с харьковчанами, нажал педаль мотоцикла и умчался на свой командный пункт, оставив майора Глаголева устанавливать связь с войсками, входившими в город с севера, и представителями юродских властей.
В последний раз мы видели Прошунина и его орлов на Холодной горе. Полк опять наступал, пробивая дорогу на юг, Харьков лежал за спиной у полка — широкий, величественный, молчаливый, уверенный в своих защитниках. Подполковник, оглядываясь на него, с некоторой досадой говорил:
— Жаль, что не пришлось моим хлопцам погулять по Сумской!
Но по всему было видно, что мысли подполковника заняты уже другими делами, что Харьков при всей значимости этой победы для него — пройденный этап. Пять дней на войне — великий срок.
Командиры батальонов, только вчера получившие одновременно с Прошуниным ордена за Белгород, сражались за деревушку, носящую безобидное имя Минутка. На подступах к этой деревушке враг уже в течение нескольких дней оказывал дьявольское сопротивление. Взять Минутку и прилегающие к ней населенные пункты значило бы успешно решить важнейшую оперативную задачу, и вся дивизия с волнением глядела, как Южанинов, Рындин и Михневич прогрызают своими батальонами немецкий рубеж.
Речь шла о чести полка, и даже связные и выздоравливающие из санитарной роты выпрашивали у подполковника разрешение уйти в строй.
В строй пускали не всех, и это вызывало много обид, Обиженным оставался, в частности, комсорг батальона Руденко, боевой ветеран полка, начавший свой путь в батальоне рядовым красноармейцем, а теперь уже младший лейтенант. Он был ранен в голову еще у Белгорода, когда вел поднятую им роту в атаку с лихим кличем: «Даешь Харьков!»
С того дня его все еще Не пускают в строй. Он мирился со строгостью врачей, но вчера солдатам и офицерам полка вручили ордена, и на его долю пришлись сразу две награды — орден Красной Звезды и медаль «За отвагу». Теперь Руденко категорически требовал, чтобы ему разрешили вернуться в родной батальон, но подполковник оставался непреклонен.
— Еще рано, — сказал он, — врачам виднее, чем нам с вами, когда вы будете здоровы. Посидите еще в санроте.
А мне Прошунин тихо шептал, так, чтобы не слышал Руденко:
— Вы думаете, я его не понимаю? Сам когда-то вот так же спорил, чтобы быстрее вернуться в полк! По-моему, это самое драгоценное, что у нас есть, — удивительное чувство семьи. У меня в санроте двадцать восемь выздоравливающих, Услать их в госпиталь нет никаких сил: боятся, что потом не удастся вернуться в полк, пошлют в какую-нибудь другую часть…
Большая дружная семья гвардейцев прошла дальний путь. Много за спиной у нее освобожденных городов и деревень, много битых гитлеровцев, много трофеев, много изумительных, смелых и неожиданных маневров, которые когда-нибудь будут описывать в специальных военных изданиях, и молодежь в военных училищах будет учиться по ним, как надо воевать.
Выйдет на кафедру преподаватель, вооружится указкой и скажет, показывая схему:
— Итак, вернемся к операции «Черной Поляны», являющейся одним из удачных примеров прорыва долговременной оборонительной линии…
Или пригласят в аудиторию возмужалого воина с серебряными нитями в волосах, одного из тех, кто сейчас комсомольцем дерется на окраинах Минутки, пригласят и попросят рассказать о битве за Харьков. И заслуженные военные теоретики будут внимательно слушать его и делать выводы, которые войдут в их ученые труды.
* * *
От автора. Мы не виделись с Прошуниным пятнадцать лет. И вдруг столкнулись лицом к лицу в коридоре кисловодского санатория «Красные Камни», Навстречу мне шел высокий статный человек с пулевым шрамом на лбу. Он был одет в штатский костюм солидного покроя. Прошунин? Не может быть!.. Но это действительно был он. Пятнадцать лет прибавили ему морщин и седины в висках, замедлилась походка, но глаза его были все те же — молодые, веселые, и душа не постарела.
Мы долго разговаривали о былом. Оказывается, Прошунин довел свой полк до самого Берлина, Правда, он чуть не отдал душу на ближних подступах к этому юроду: там он получил очередное тяжелое ранение. Но полк дошел до конца, до самою конца пути, который простерся от Сталинграда до Берлина.
А потом… Потом Прошунин, как и многие миллионы его соратников, снял военную форму и вернулся к мирному труду. Он стал председателем Ставропольского облисполкома. Недавно он уехал за границу — работает в одном из наших торгпредств.
