Что там происходит

13. VIII, 20 ч. 23 м.

Наши части подошли к самым воротам Харькова и, перерезав дорогу Харьков — Полтава, лишили противника удобных путей отхода. Немцы оказывают упорное сопротивление. Двое суток шла кровопролитная битва на рубеже деревни, что севернее Харькова. Танкисты полковника Попова выбили немцев из этой деревни. Сейчас борьба идет на северной окраине города. Одновременно наши войска теснят немцев и с запада. С утра противник ведет ураганный минометно-артиллерийский обстрел наших боевых порядков.

Со вчерашней ночи над городом стоит зарево, которое видно за много километров. По всей вероятности, гитлеровцы жгут склады горючего.

Сегодня на фронтовой дороге мы повстречали двух женщин, которым удалось вырваться из Харькова навстречу нашим наступающим войскам. Ольга Николаевна Власенко, бывшая работница кондитерской фабрики Кофок, и Антонина Трофимовна Тучкова, бывшая продавщица Дзержинского пищеторга, вышли из Харькова в воскресенье 8 августа, направляясь якобы в родное село. В одном из пунктов они дождались подхода частей наступающей Красной Армии.

Власенко и Тучкова рассказывают много интересных деталей о том, как живет в эти дни Харьков, вокруг которого все туже сжимаются клещи наших армий.

В Харькове уже 5–6 августа возникло замешательство среди немецких солдат и офицеров. Резко усилился поток автомашин, удалявшихся в направлении Полтавы, а в самом городе движение автомобильного транспорта стало настолько интенсивным, что некоторые улицы трудно было перейти.

Гитлеровцы начали принудительную эвакуацию мирного населения. На харьковский вокзал пригоняли эшелоны, в которые силой загоняли жителей города. Люди прятались в развалинах домов, стараясь не попадаться на глаза немцам и полиции.

С наступлением сумерек на улицах уже нельзя было заметить ни одного человека в гражданском платье.

Широко распространились по городу слухи о приближении Красной Армии. Гитлеровцы ответили тем, что повесили в центре города на Павловской площади двух женщин. На груди одной из них прикреплена табличка: «Немцы отступают»; на груди другой: «Красные придут».

Жители города внимательно следили за передвижением немецких частей, стараясь по нему угадать, что происходит на фронте. Было заметно, что многие немецкие подразделения уходят из города, вывозя свое имущество. Некоторые солдаты говорили Власенко и Тучковой: «Нам придется еще раз оставить Харьков дней на десять».

В последние дни фашисты усилили посылку харьковчан на строительство укреплений. Людей, пойманных во время облав, сажали на грузовики и увозили в прифронтовую полосу. Те, кому удалось бежать со строительства укреплений, рассказывали, что работать приходилось с четырех часов утра до поздней ночи.

Власенко и Тучкова рассказывают о том, как жилось харьковчанам после того, как немцы в марте этого года вторично вошли в город. Харьков с первых же дней повторной оккупации снова погрузился в летаргию. Вся жизнь замерла. Усиленно действовали отряды гестаповцев и полицейских: они вылавливали всех подозрительных, всех, кто казался им настроенным в большевистском духе.

Вновь были открыты публичные дома. Вновь загремели по ночам залпы расстрелов. Вновь начались повальные облавы и грабежи.

Нынешней весной голодные горожане усиленно занялись разведением огородов, но плодами урожая им воспользоваться не удалось: едва овощи стали созревать, как фашисты начали их забирать. Оживление царило только на рынках: одни варили мыло из дохлых лошадей и продавали его; другие перешивали тряпье и выносили его на базар, стремясь обменять на продукты; третьи ездили за продуктами за десятки километров, обходя немецкие патрули, и потом перепродавали эти продукты на рынке.

Ежедневно можно было встретить на рынке немецких солдат и офицеров, спекулировавших пудрой, одеколоном, галантереей. Коробка пудры, например, стоила на рынке 150 рублей.

Многие женщины и дети часами дежурили на перекрестках с ручными тележками в надежде, что какой-нибудь немец наймет их для перевозки тяжестей. Плата — крохотный кусочек хлеба или несколько пфеннигов, на которые ничего нельзя купить.

Между прочим, уже в пятницу 7 августа на рынке торговки отказывались принимать немецкие деньги. В ходу были только советские денежные знаки.

Комиссионные магазины, открытые в городе немцами, прекратили торговлю в субботу. С витрин были сняты все сколько-нибудь ценные вещи. Их хозяева спешили покинуть город. Из Шевченковской картинной галереи гитлеровцы и их приспешники уже в пятницу растащили все оставшиеся там сколько-нибудь ценные картины.

Город, по рассказам советских женщин, выглядит страшно. Большинство домов разрушено. Вдоль улиц непрерывно тянутся вереницы людей с тачками; люди растаскивают на дрова разрушенные здания. Как и в прошлом году, электрическое освещение работает только в тех домах, где живут немцы. Трамвай бездействует. Заводы не работают.

Подавляющее большинство семей оплакивает своих родных, умерших от голода в 1942 году и от тифа, эпидемия которого распространилась в городе в этом году.

Письма от тех, кто угнан в Германию на рабский труд, приходят редко и идут очень долго. Одна из знакомых Власенко недавно написала: «Своих подруг я отдала замуж за американских хлопцев. У меня новое красное платье с одним рукавом». Тайный смысл письма: во время бомбардировки ее подруги погибли, а сама она осталась без руки.

По Харькову распространялись советские листовки, сброшенные с самолетов. Содержание их передавалось из уст в уста.

Уходя из города, Власенко и Тучкова прошли через весь Харьков — от площади Дзержинского через Сумскую улицу, улицу Свердлова, район вокзала, Холодную гору.

Вот их последние впечатления.

Площадь Дзержинского представляет собой страшный пустырь, окруженный сгоревшими остовами зданий. Дом промышленности, Дом проектов, здание обкома партии, гостиница «Интернациональная» остались теми же руинами, какими немцы оставляли их в феврале. Так же разрушена Сумская улица. В городе не восстановлен ни один дом. Гитлеровцы предпочитали жить в тех зданиях, которые еще сохранились, а жителей этих зданий они выгоняли на улицу, давая им три часа на вынос вещей. Все, что они не успевали вынести, переходило в собственность гитлеровцев.

У Павловской площади торопливо работали немецкие саперы, спешившие закончить восстановление разрушенного моста. Вереница машин ждала очереди у переправы. В районе вокзала царила подлинная паника. Здесь скопилось огромное количество немцев. Одна железнодорожница сказала Власенко и Тучковой, что поезда на Ахтырку уже два дня не идут. Отправляются эшелоны только на Полтаву и Лозовую, и то нерегулярно.

Виадук, соединяющий район Холодной горы с центром города, разрушен.

На Холодной горе женщины увидели несколько раненых пленных. Их гнали к зданию тюрьмы, которая приобрела страшную известность дома смерти еще в прошлом году.

Женщины заплакали, увидев раненых бойцов, которых гнали немцы. Один из пленных успел с гордостью сказать им: «Не плачьте, сестры, все равно нас отобьют наши!»

 

Обитель бессмертных

14. VIII, 18 ч. 30 м.

К сведению редакции. Учтите, что корреспонденции, аналогичные моему рассказу «Что там происходит», переданы одновременно Коробовым в «Правду» и Островским в «Известия». Можете добавить, что этих женщин мы встретили близ Ахтырки, а также пропущенный факт: в июле, во время немецкого наступления, гитлеровцы устраивали облавы на мирное население в городах прифронтовой полосы и увозили людей закапывать трупы немецких солдат. Видимо, трупов было очень много. Увозили людей даже из Ахтырки.

Учитывая, что события под Харьковом развиваются очень быстро, выезжаю туда. Еду вместе с Коробовым. Сегодня встретил Фишмана. Он также едет в район Харькова.

Передаю «Обитель бессмертных». Снимки кладбища выслал: они на той же пленке, что и Белгород.

* * *

Если ехать из Москвы в Харьков по широкому удобному тракту, то неподалеку от Белгорода обязательно заметишь невысокие холмы, изрытые воронками, словно какая-то страшная злокачественная оспа испятнала лицо земли. Местами зеленый покров совершенно содран, искромсан. Раскрошен, развеян по ветру благодетельный черноземный слой, и мертвая рыжая глина кажет свое равнодушное обличье загрустившему путнику.

Здесь шла знаменитая летняя битва 1943 года, решившая исход Отечественной войны, и ожесточение ее было столь сильно, что терпеливой, работящей природе потребуется немало времени, чтобы залечить эти раны.

Победы над фашистами достались нам не даром. Надо было пролить много крови и пота, чтобы в жаркие июльские и августовские дни сначала остановить гитлеровские дивизии, рвавшиеся на север, а потом погнать их на юг. Вот здесь, на этой узкой полоске земли, вдоль шоссе сражалась наша гвардия. Ее трудам и подвигам мы и наши потомки обязаны тем, что новые сотни городов и селений на Белгородском, а затем Харьковском направлениях вернулись под сень советского флага.

Когда-нибудь на этих покатых высотках лучшие ваятели соорудят изумительные памятники гвардейцам. Быть может, здесь создадут исторический заповедник, сохранив в неприкосновенности поле боя таким, каким мы видим его сейчас— выжженным, перекопанным бомбами, изрытым траншеями, усеянным разбитыми танками, пушками, пулеметами, А может быть, вон на том холме архитекторы и живописцы соорудят величественную панораму по образу и подобию Севастопольской, и путешественники, едущие из Москвы на юг, будут останавливать у подъезда свои запыленные автомобили, чтобы войти под ее своды с благоговейным трепетом в сердце.

Фронтовики любят помечтать о будущем в час передышки между боями. Они часто говорят о том, как после войны приедут в эти места с женами, невестами, с гордостью покажут им безыменные лощины и рощи, превращенные их трудами в рубежи славы и бессмертия, и вместе поклонятся праху погибших друзей. Все чаще и чаще на полях битв появляются сооруженные искусными руками воинов временные памятники — ориентиры для будущих историков. Эти памятники сооружаются наспех, торопливо: ведь надо идти вперед и вперед, задерживаться на месте не приходится. Но в каждый из временных памятников вложено столько чувства, надписи на них дышат такой искренностью и теплотой, что они невольно трогают сердце.

Неподалеку от деревень Покровка и Яковлево, вошедших в историю войны как рубежи беспримерной стойкости советских танкистов, у кромки Белгородского шоссе стоит на невысоком холме израненный вражескими снарядами зеленый советский танк. Он славно поработал в бою — вся броня его рябит от следов бронебойных снарядов, ствол пушки разорван. Под танком — могила танкистов, и сам он — памятник им. На башне — аккуратно сделанная пирамида, увенчанная звездой, и четыре снаряда, точно четыре негасимых свечи, стоят по углам.

Луч солнца играет на медной табличке, на которой искусный гравер вывел имена одиннадцати танкистов, заплативших своей жизнью за взятие этого холма, командующего над местностью. В конце траурного списка— прочувствованные слова из приказа Верховного Главнокомандующего:

«Вечная слава героям, павшим на поле боя в борьбе за свободу и честь нашей Родины!»

Чуть поодаль от этого памятника мы видели еще один. На широком каменном постаменте стоит мощное орудие, его хобот обращен на юг — туда, откуда еще недавно лезли на эту высоту оголтелые орды фашистов; недреманное око пушки зорко глядит в степь. По сторонам орудия памятника высятся две мощные колонны, увенчанные пирамидами снарядов. Лаконичная надпись на медной табличке: «Славным героям — гвардейцам, артиллеристам и минометчикам, павшим в сражении с немецко-фашистскими захватчиками с 6 по 15 июля 1943 года на Белгородско-Обояньском направлении — от артиллеристов и минометчиков Гвардейской армии».

Подходили и подъезжали к этим памятникам бойцы и офицеры, молча в раздумье останавливались, снимали пилотки, читали надпись и долго-долго глядели туда, на юг, где теперь открывался простор чуть ли не до самого Белгорода. Торжественная тишина царила в степи, реял в небе ястреб, шелестели неубранные колосья. Изредка погромыхивал тронутый ветерком обгорелый железный лист, сорванный бомбой с чьей-то крыши и силой взрыва занесенный сюда, в пустое поле. И снова становилось тихо, словно в храме.

А несколькими километрами южнее, еще ближе к Белгороду, я видел истинную обитель бессмертных, большое кладбище гвардейцев части, которой командует товарищ Бобров. Сюда по приказу командира перенесли прах всех гвардейцев этой части, погибших в дни боев за Белгород, чтобы и после смерти не разлучались они. Могилы аккуратно, с любовью убранные и украшенные, увенчаны массивными памятниками, которые простоят долго. Надписи, выгравированные на металлических нержавеющих пластинках, донесут до наших сыновей рассказы о доблести тех, кто почил вечным сном на этом поле славы.

Гвардейцы лежат в сырой земле шеренгами, как шли они в бой. Каждое подразделение имеет на кладбище свой участок, и специально выделенные бойцы приезжают время от времени сюда, чтобы поддерживать на нем порядок.

У входа на кладбище гвардейцев высятся два могучих столетних дуба, срубленных в роще и привезенных сюда. Они глубоко врыты в землю, их сучья картинно обрублены, и металлические буквы, накрепко прикрепленные к ветвям, извещают о том, что здесь погребены гвардейцы, павшие смертью храбрых в битве за Белгород.

Усыпанная песком дорожка, по сторонам которой стоят аккуратно сделанные скамеечки, ведет в глубь кладбища. Слева и справа — многочисленные памятники, сделанные с любовью и заботой.

Вот два поставленных наклонно ствола от пушек, подбитых в бою, скреплены толстой цепью, спускающейся до земли. Высеченная из меди звезда венчает их. Красные флаги полощутся на ветру.

Высокий дуб простирает ветви над могильным холмом В его ветвях поставлен пулемет, смертельно раненный в то же мгновение, когда погиб и его хозяин. В пулемет вставлена лента, которую не успел выпустить по врагу пулеметчик Лента обвивается вокруг дерева. Вверху алеет гвардейский значок…

Памятников много, и каждый из них неповторим.

Выгравированные на медных и алюминиевых табличках надписи сжато характеризуют тех, кто нашел здесь вечно успокоение. У изголовья одной из могил на широком, в два обхвата, обрезке дуба, украшенном металлической резьбой, я прочел эпитафию командира:

«Гвардии майор Каретников Дмитрий Александрович, 1908–1943 гг. В жестоких боях с немецкими захватчиками в районе деревни Крапивенские Дворы, сражаясь как герой, был смертельно ранен 21 июля 1943 года. Скончался от ран 25 июля. Вечная слава герою!»

Рядом на соседнем памятнике выгравирована трогательная надпись:

«Здесь похоронена геройски погибшая в борьбе с немецкими оккупантами гвардии сержант медицинской службы Морошилина Евдокия Устиновна. Была награждена за боевые подвиги медалью „За отвагу“. Вынесла с поля боя 82 тяжелораненых бойцов и командиров. Награждена орденом Отечественной войны 2-й степени пожизненно».

Я долго вчитывался в эту эпитафию.

Гравер, несомненно, ошибся, написав «пожизненно» вместо «посмертно», но, того не подозревая, он тем самым при дал еще более глубокий смысл этой надписи. Пожизненно — именно пожизненно! — награждена Евдокия Морошилина, ибо она, как и все. лежащие на этом поле славы, продолжает жить среди нас, идущих вперед. Она и ее боевые друзья, сложившие головы под Белгородом, вне всякого сомнения, переживут многих из нас, ибо с каждым годом слава их будет разгораться все ярче, и потомки наши не раз придут на это поле, огражденное и с любовью украшенное, чтобы приобщиться к героизму этих людей.

Гвардейская часть, которая нашла время и возможности в час жарких наступательных боев так любовно и бережно запечатлеть память однополчан, погибших за Родину, сильна своими традициями. Гвардейское знамя она завоевала еще на полях подмосковных битв. Его древко украшено орденом Красного Знамени. Молодые пополнения здесь воспитываются в духе величайшего уважения к славному боевому знамени части, к доблести ветеранов, к памяти тех, кто отдал жизнь под знаменем гвардии.

В дни нашего летнего наступления эта дивизия прошла огромный путь, вначале отбросив гитлеровцев на исходные рубежи, а затем обратив их в бегство, На многие десятки километров углубилась она в расположение противника и продолжает успешно наступать. Кладбище, оставленное гвардейцами под Белгородом, — один из символов великого гвардейского братства, перед которым не в силах устоять никакой враг.

Я уезжал дальше на юг под вечер. Солнце клонилось к закату. Лучи его золотили звезды на памятниках, ласкали теплом таблички, на которых рассказывалось о подвигах тех, кто здесь погребен. У входа на кладбище часто останавливались машины. Бойцы, офицеры и генералы, отряхивая пыль с мундиров, входили под сень ветвистых дубов, читали надписи, подолгу задерживались у тщательно, любовно сделанных памятников, выслушивали пояснения работавших тут саперов, которые кончали украшать свежие могилы бойцов, погибших уже на Харьковском направлении…

На лицах посетителей я читал глубокое волнение и благодарность командирам части, учредившим эту обитель бессмертных.

 

В предместьях Харькова

15. VIII, 23 ч. 15 м.

К сведению редакции. Прибыв в район Харькова, установил, что нашего корреспондента здесь все еще нет. Буду давать ежедневно материал о ходе Харьковской операции. Учтите, что на участке, откуда я уехал, близятся новые события и корреспондент там крайне нужен.

* * *

Широкая лента асфальтированного шоссе рассекает огромный пригородный парк, так хорошо знакомый каждому, кому приходилось бывать в Харькове. Перед войной сюда, в эту летнюю пору, шли сплошной чередой переполненные автобусы, Люди в нарядных платьях выходили из них и рассыпались по прохладным лужайкам. Пестрели майки, взлетали волейбольные мячи, бойко торговали ларьки газированной водой, бутербродами, играли баяны… Люди веселились, отдыхали.

Кажется, сейчас все то же: и аллеи, рассекающие лесопарк, и асфальт шоссе, и стройные клены и тополи… Только людей не видно.

Но вот из-за поваленного киоска вдруг раздается сухая дробь пулемета, а посреди зеленой лужайки с противным звуком шмякается мина и клочья зеленого дерна взлетают к небу. Здесь, в предместьях Харькова, среди нарядных дач, на окраинных улочках, в студенческом городке сегодня с новой силой возобновился жаркий бой.

— Начался последний акт спектакля, — сказал нам, улыбаясь, офицер штаба дивизии, прошедший с боями путь в 115 километров за десять дней.

Да, это последний акт Харьковской эпопеи. Ему предшествовали военные события небывалого размаха и напряжения — начиная с 4 августа и по сей день на широком фронте, от берегов Северного Донца до Ахтырки, бушует пламя величайшего сражения. На протяжении одиннадцати дней с исключительной четкостью и слаженностью работают все винтики большой и сложной машины наступления. Танки прокладывают дорогу пехоте, пехота помогает танкам, авиация прикрывает с воздуха тех и других, артиллерия дробит немецкие узлы сопротивления и расчищает путь.

Широко задуманный маневр крупных соединений обеспечил быстрое продвижение войск вперед. Мощные танковые кулаки, появлявшиеся внезапно то на одном участке немецкой обороны, то на другом, оказывали на противника деморализующее воздействие, лишали его возможности организовать прочную оборону на новых рубежах. Когда наши танковые соединения, обошедшие Харьков с запада, перерезали железную дорогу Харьков — Полтава и заперли город на этом направлении, положение харьковского гарнизона еще более ухудшилось. И все-таки гитлеровское командование, отдающее себе отчет в стратегическом значении Харькова, решило упорствовать в своем стремлении удержать город.

В Харькове оставлен мощный гарнизон, перед которым командование поставило задачу: умереть, но из города не уходить. Население Харькова, как мы уже сообщали, на протяжении последних полутора месяцев изо дня в день выгонялось на стройку мощных оборонительных сооружений на дальних и ближних подступах к городу. Немецкие саперы тщательно минировали все подступы к окраинам Харькова. И когда вчера, 14 августа, наши части, сломившие сопротивление противника на дальних подступах к городу, взяли штурмом цепь опорных пунктов, опоясывавших Харьков в радиусе 50–60 километров, и вышли непосредственно к городу, они натолкнулись на новый пояс оборонительных сооружений, возведенных на окраинах Харькова. И здесь опять разгорелись жаркие бои.

Вчера на закате мы въехали в живописную лощину лесопарка, изрытую воронками от мин и снарядов. Отсюда узкая тропа вела к наскоро отрытым блиндажам, в которых работал штаб уже знакомой нашему читателю 89-й гвардейской дивизии, которой также было присвоено почетное наименование Белгородской.

Воинам Белгородских дивизий, мужеству которых весь мир отдал дань восхищения 5 августа, вновь выпала честь решения больших военных задач. Теперь они — участники освобождения Харькова.

На траве перед полковником Васильевым был раскинут огромный план города. Острые красные стрелы указывали направления ударов дивизии. На лицах всех работников штаба была запечатлена какая-то особенная гордость, я бы сказал — торжественность. Ведь именно этой дивизии удалось сегодня первой ворваться на северную окраину города и занять район медицинского училища и прилегающего к нему поселка!

Из полков по телефону и по радио непрерывно поступали донесения. За день они с яростными боями углубились в предместья города примерно на километр, сражаясь на улицах, на огородах, в домах. В ходе боя непрерывно уточнялись детали немецкой системы обороны. Только что разведка доставила данные, подтверждающие показания мирных жителей, что немцы на этом направлении соорудили мощный противотанковый ров, что дома, расположенные за рвом, превращены в сильно укрепленные узлы сопротивления, оснащенные большим количеством пулеметов, что подступы к ним густо минированы.

Один из таких домов-крепостей стоит как раз у Белгородского шоссе, и немцы, засевшие в нем, преграждаю! ураганным огнем путь машинам, идущим к городу. Такое стойкое сопротивление не ставит в тупик белгородцев: они прекрасно знали, что гитлеровцы будут держаться за Харьков до последнего, и потому сейчас надо думать только о том, как эти неизбежные трудности преодолеть с наименьшими для нас потерями.

Офицеры, склонившиеся над картой, определяют маршруты, которыми должны будут пойти через час полки. Они рассчитывают, как будет производиться в ходе уличного боя снабжение их боеприпасами и продовольствием, дают заявки на помощь артиллерийским огнем и бомбовыми ударами с воздуха. Тем временем в окраинных кварталах Харькова, куда с ходу ворвались белгородцы, с новым напряжением разгорается перестрелка. Оттуда доносятся отголоски громового «ура» — это пехота штурмует еще один очаг немецкого сопротивления на подступах к знаменитой площади имени Дзержинского.

Подполковник Бочаров — заместитель командира дивизии, бывалый солдат, не раз испытавший всю тяжесть труда на переднем крае, — пробирается в эти часы в батальоны, чтобы там на коротких митингах рассказать бойцам о великом значении битвы за Харьков. В подразделении, которым командует товарищ Городецкий, смастерили красный флаг. Бойцы поклялись водрузить его на Клочковской улице, вдоль которой с боями будет продвигаться это подразделение. Флаг вручен самому испытанному воину полка— автоматчику Коновалову, который поклялся любой ценой выполнить поставленную перед ним задачу. Вместе с Коноваловым в бой идут 18 его боевых друзей. Все они сказали на митинге, что флаг будет водружен в Харькове даже в том случае, если из 18 останется в живых только один.

Уже темнело, когда мы поднялись на скат лощины и осторожно выглянули вперед — туда, где лежал израненный, измученный, истосковавшийся по родным людям Харьков. Всякому, кто хоть немного знает Харьков, кому до войны доводилось пройтись по Сумской улице или площади имени Дзержинского, равной которой нет в мире, надо будет побывать в этом городе, когда его освободят, чтобы составить себе представление о том, какая страшная участь его постигла из-за подлой воли фашистов.

Еще минувшей зимой гитлеровцы выжгли и взорвали перед уходом центр Харькова, все лучшие дома, которыми справедливо гордилась страна: Дом госпромышленности, Дом проектов, здание обкома партии, гостиницы и многие другие. Тогда казалось, что предел хаоса и разрушения достигнут. Но изобретательные гитлеровцы умеют находить объекты для уничтожения; и когда мы взглянули из-за гребня высотки вперед, нам открылось зрелище, от которого мороз пошел по коже: Харьков снова горел. Клубы дыма вставали до неба. Фашисты жгли то, что они не успели сжечь минувшей зимой. Вдали, озаренная мертвенным светом полной луны, лежала призрачная площадь Дзержинского. Скелеты мертвых многоэтажных домов зияли пустыми глазницами, и как-то жутковато и просто не по себе становилось от мысли, что в одном из крупнейших городов СССР в эти минуты гитлеровцы расправляются со всеми, кто хоть бы словом обмолвился о своих радостных чувствах в связи с приближением Красной Армии.

Чуть поближе виднелись в сумраке контуры пригорода Алексеевка. Это большой поселок, Наши подразделения уже прошли через него, направляясь к городу. Сейчас в поселке относительно тихо, а ведь буквально несколько часов назад немцы с бешеным ревом, улюлюканьем и свистом бросались отсюда в контратаки против наших наступающих подразделений, Они рассчитывали задержать наше движение, но ничего, кроме новых огромных потерь, не достигли.

Здесь, в Алексеевке, вчера произошел трогательный случаи. Местный сапожник Литвинов несколько дней назад видел, как немцы минируют шоссе. Заметив, где лежат мины, он решил во что бы то ни стало предотвратить потери наших частей на минном поле. И как только разгорелся бой за Алексеевку, дед потихоньку, по-стариковски побрел на перекресток, где проходили машины, остановился под градом осколков и начал сам регулировать движение автомобилей.

Поперек дороги — там, где было расположено немецкое минное поле, старик положил преграду из огромных ярко-желтых тыкв, сорванных тут же, на бахче. Потом он достал где-то ящик из-под мин, поставил его вертикально и написал на нем размашистым стариковским почерком: «Мины!» Но и этим старик не удовлетворился. Стоя у минного поля весь день, он неустанно повторял всем идущим и едущим: «Так не забудьте же, тут мины! Понимаете, мины!..»

Старик ушел с дороги только тогда, когда саперы сняли все мины. Проверив, не пропустили ли они хоть одну, старик ушел и спрятался в щель от дьявольского обстрела.

…Впереди слышался непрерывный грохот не стихающего много дней боя. Мины и снаряды то и дело рвались и здесь, в лощине, — немцы нервничали, опасаясь накопления в ней наших частей, и потому старательно обстреливали ее вслепую. Вскоре немецким минометам и пушкам пришлось замолчать: на них обрушила ураганный огонь наша артиллерия.

Но все же немецкие артиллеристы успели нанести непоправимый урон белгородцам: прямым попаданием снаряда был убит только что вернувшийся из трудной боевой разведки храбрый воин-москвич старший сержант Александр Корженков. Бережно подобрав его останки, товарищи отнесли их на опушку леса и начали заступами рыть могилу В эти же минуты неподалеку отсюда составлялась реляция на представление Корженкова ко второй награде — ордену Отечественной войны 1-й степени — за доблесть и отвагу в наступлении. Только в последние дни Корженков со своими товарищами атаковал и уничтожил немецкую самоходную пушку с прислугой, подорвал машину с 19 вражескими автоматчиками, а сегодня одним из первых ворвался на окраину Харькова в районе медицинского училища и уничтожил четырех солдат и двух офицеров.

Вот так и живет сейчас напряженной, полной контрастов жизнью наш передний край, проходящий уже по территории самого Харькова. Сейчас, когда пишутся эти строчки, наши части ворвались на окраины города с ряда направлений. Они ведут бой в районе Тракторного завода, у станции Лосево, сражаются в районе южнее этой станции, ведут бой в Сокольниках — харьковчане, как и москвичи, имеют парк, именующийся Сокольниками, — углубляются в северную окраину города, держа курс к центральным площадям.

Немцы сопротивляются с упорством отчаяния. Сюда брошены все силы, какие гитлеровскому командованию удалось собрать. Против белгородцев, например, дерутся заново пополненная 320-я немецкая дивизия, остатки 106-й немецкой дивизии, растрепанной еще в начале наступления, остатки 6-й немецкой танковой дивизии — немецкие танкисты понесли за эту декаду такие огромные потери, что четвертый танковый полк, например, входящий в эту дивизию, имеет сейчас всего четыре танка — один «тигр» и три средние машины. Эта дивизия была буквально разгромлена силами белгородцев, Достаточно сказать, что только в одном бою они вывели из строя у немцев 58 танков. 6-я немецкая танковая дивизия потеряла в этих боях своего командира генерал-лейтенанта и командиров танковых полков.

Невзирая на огромные потери, гитлеровцы пытаются удержать Харьков, но каждый час обстановка меняется не в их пользу. Количество путей, связывающих их со своим тылом, все время катастрофически для немцев уменьшается.

Сегодня белгородцы перерезали последнюю ниточку, которая связывала Харьков с Полтавой, — Полтавское шоссе. Теперь у них остается лишь путь через Днепропетровск— круговой и к тому же весьма ненадежный. Поэтому надо ожидать, что немецкие контратаки будут по-прежнему направлены главным образом на Богодухов: гитлеровцы будут упорно пытаться пробить себе в этом направлении дорогу на запад.

Сейчас, когда дописываются эти строки, окутанный дымом пожарищ и облаками пыли Харьков чутко дремлет сном бывалого солдата. Прислушиваясь к каждому шороху, к каждому выстрелу, он с напряженным вниманием ждет, когда придет Красная Армия, чтобы вторично и навсегда освободить его от фашистского рабства.

 

Битва разгорается

16. VIII, 19 ч. 00 м.

К сведению редакции. Продолжаю передавать материалы, которые в нужный момент вы сможете объединить в одно большое выступление «Бой за Харьков». Даю текст.

* * *

Когда наши дивизии, сметая со своего пути гитлеровцев, отчаянно цеплявшихся за укрепленные узлы, сооруженные вокруг города, вышли на окраины Харькова и завязали бой в его парках, на дачных железнодорожных платформах и в студенческом городке, гитлеровское командование предприняло еще одну попытку взвинтить нервы своих солдат, поднять их воинственность — во всех подразделениях офицерами был зачитан приказ Гитлера об обороне Харькова.

В этом приказе, как заявили сегодня многие пленные, в частности ефрейтор Фридрих Вигеаус из 5-й роты 240-го полка 106-й немецкой пехотной дивизии, сказано, что ни один немец не вправе уйти из Харькова, что Харьков должен быть удержан любой ценой, так как он по своему значению является вторым Сталинградом. Солдатам было сказано, что на помощь полуокруженному харьковскому гарнизону спешат эсэсовские дивизии «Райх» и «Мертвая голова» и что надо любой ценой продержаться до их прихода. Им щедро обещаны всяческие блага: так сказать, для души — награды, а для брюха — шоколад и водка.

Для харьковского гарнизона отменили всякие ограничения и нормы потребления, и начиная со вчерашнего дня каждому солдату выдавалось столько водки и шоколада, сколько он захочет, благо эвакуация складов Харькова после того, как наши войска перерезали дороги на Полтаву, сильно затруднилась.

…Пьяные, обожравшиеся гитлеровцы, укрывшись за толстыми каменными стенами городских зданий, несколько приободрились и в течение сегодняшнего дня яростно отстреливались, прилагая все усилия, чтобы закрыть огнем подступы к центру города. Дивизии немцев яростно обороняются на узком фронте. Однако это упорство им дорого обходится.

Пленные из 106-й немецкой дивизии, захваченные вчера, рассказали, какие огромные потери несет это соединение. 106-я дивизия — старая знакомая нашей 39-й гвардейской дивизии, ведущей с нею бой. Генерал Форст, командующий ею, вероятно, давно уже проклял тот день и час, когда его дивизия была брошена на оборону Белгорода, — там гвардейцы нанесли ей сокрушительный удар. Они гнали ее до самого Харькова. 240-й полк 106-й немецкой дивизии уже 13 августа насчитывал всего 150 штыков, а сейчас в нем и того меньше. Пятая рота, например, сведенная в один взвод при трех ручных пулеметах и одном приданном ей станковом, 13 августа имела 35 солдат и офицеров и в одном только бою 14 августа у пригородной станции Северный пост потеряла еще 15 человек, в том числе командира роты Пантека и два из трех ручных пулеметов.

Наши части действуют умело и осторожно, прощупывая систему немецких укреплений и потом нанося по этим укреплениям мощные удары. Стремясь избегнуть лишних потерь, они маневрируют, выбирая наиболее уязвимые места немецкой обороны и нанося фланговые удары. В то время как чаши войска, действующие далеко на запад от Харькова, все глубже вгоняют танковые клинья, отсекающие город от немецкого тыла, части, вышедшие с севера и с востока на ближние подступы к последней линии немецкой обороны, мертвой хваткой сжимают свои клещи. Внешнее кольцо обороны Харькова было прорвано с ходу; немцам не удалось на нем задержаться, и теперь борьба идет уже у внутреннего кольца укреплений.

…Бои за Харьков отличаются особенным ожесточением. Немцы ведут бешеный огонь— ведь сюда они стянули всю свою артиллерию с южного участка Курской дуги, какую только успели увести, а боеприпасов на харьковских складах много. Часты контратаки. Гитлеровцы оголтело лезут вперед и дерутся с яростью отчаяния. На одном из небольших участков вчера контратака их пехоты была поддержана 30 танками. Группа около 10 танков, оказавшаяся в мешке на территории городского парка, курсирует взад и вперед по асфальтированному шоссе и по аллеям парка. Она ведет яростный огонь по нашим частям, преграждая им путь.

…Огромную роль в нынешних боях играет авиация. Немцы стянули в район Харькова очень крупные воздушные силы и применяют их массированно. Несколько дней назад мы наблюдали, с каким упорством и методичностью на протяжении круглых суток группы по 40–70 бомбардировщиков налетали на Богодухов — небольшой городок к западу от Харькова, в котором остались немецкие склады. Они решили во что бы то ни стало уничтожить их, чтобы наши войска не смогли ими воспользоваться. Кстати сказать, гитлеровцы опоздали: склады уже были эвакуированы нашими трофейными командами.

Наша авиация отвечает тройными ударами на каждый удар немцев. Достаточно сказать, что только на одном участке Харьковского направления штурмовиками одного лишь соединения за десять дней было уничтожено большое количество танков, автомобилей с войсками и грузами, орудий, разбито много складов боеприпасов, дзотов и блиндажей, уничтожены многие переправы.

Вся эта гигантская работа была проведена нашими штурмовиками под надежным прикрытием истребителей. Немецкими самолетами сбито всего 14 наших штурмовиков. Истребители наши, прочно овладевшие харьковским небом, чувствуют себя хозяевами его. За эту же декаду они провели 222 воздушных боя и провели их с блестящим, поистине небывалым итогом. Истребители уничтожили 255 немецких самолетов, в том числе 185 «мессершмиттов» последних моделей и восемнадцать «фокке-вульфов», потеряв лишь 22 свои машины! Такие летчики, как капитан Сергей Луганский, уничтоживший в индивидуальных боях 20 немецких самолетов, как майор Меркушев, на счету у которого уже 18 индивидуальных побед, как Корниенко, Дунаев, Андрианов, Матиенко, Сочин, Шутт, Базаров и многие другие, надежно прикрывают наши войска, вышедшие на ближние подступы к городу и ведущие бой здесь.

Положение немецкой авиации на этом участке осложнилось еще больше в последние дни, когда большинство аэродромов, расположенных в районе города, перешло в наши руки, Вчера, в частности, бой шел уже на территории Центрального харьковского аэропорта — пехота вышибала из ангаров засевших там гитлеровцев. По сути дела, немцы сейчас лишены возможности пользоваться харьковским аэродромным узлом, за исключением полевых аэродромов, расположенных южнее и западнее города. Это сильно стесняет маневренность их истребительной авиации.

…Сейчас вечер. С окраин Харькова доносится неутихающая канонада. Только что мы вернулись с одного наблюдательного пункта, откуда Харьков виден словно на ладони. Сквозь стекла бинокля отчетливо различаешь контуры обгорелой громады Дома промышленности. Кварталы новых жилых домов, окаймляющие это здание, также несут на себе следы страшных разрушений. Правее в голубоватой дымке порохового тумана еле видны очертания городских кварталов, церквей, садов, поблескивают рельсы Северного поста, превращенного немцами в один из мощных узлов сопротивления. Наша пехота сейчас ведет бой, прокладывает себе путь вперед, обходит узлы сопротивления, блокируя их. Вдали высится Холодная гора, доминирующая над городом.

В одном из подразделений при нас группа разведчиков готовилась к трудному и опасному походу. Ей предстояло проникнуть в глубь города и разведать там систему немецкой обороны. Младший сержант Костюченко, возглавляющий группу, был спокоен и неторопливо инструктировал своих спутников. Не далее как позавчера он с тремя товарищами под прикрытием сумерек пробрался до самого центра Харькова — задними дворами, переулками, по крышам домов.

Костюченко собрал в ту ночь важнейшие данные: разведчики обнаружили на северной окраине города новый подготовленный немцами оборонительный рубеж, засекли большое скопление автомашин на одной из центральных площадей. На улицах, ведущих к центру Харькова, они видели большое количество противотанковых ежей. Под домами на перекрестках виднелись замаскированные противотанковые орудия и пулеметы. Уже 8 августа в городе были заминированы все мосты. На улицах — усиленное автомобильное движение. Мирных жителей разведчики не встречали.

Большое сражение за Харьков разгорается все шире, достигая самого высокого накала.

 

В канун важных событий

17. VIII, 19 ч. 05 м.

К сведению редакции. Сегодня на фронте краткая пауза: войска готовятся к новым боям за Харьков. Использовал свободное время, чтобы побывать в штабах, информироваться об обстановке.

Был в штабе фронта, которым командует Конев. Там встретил много корреспондентов, ожидающих развития событий. Общее впечатление — Харьков будет взят довольно скоро, но предстоят еще тяжелые, кровопролитные бои.

Справка артиллеристов: в обороне у немцев — 150 орудий на километр фронта. Цифра говорит сама за себя. К тому же, как я уже сообщал, гитлеровцы очень сильно укрепили город, создали целый ряд мощных оборонительных сооружений.

Вывод: судьбу города решат в огромной мере действия частей, которые сейчас рвут коммуникации гитлеровцев к западу от Харькова. Я имею в виду танкистов Катукова и другие войска, которые, прорвав фронт под Томаровкой, устремились на юго-запад и вышли к Богодухову и Ахтырке. Там эсэсовские танковые дивизии ведут ожесточенные контратаки, стремясь во что бы то ни стало сохранить в своих руках выход из Харькова на запад.

Как только наши войска окончательно обрежут нити, связывающие Харьков с немецкими тылами, его судьба будет предрешена. А в ожидании этого момента, войска, действующие в районе Харькова, стремятся решить ту же задачу здесь — удар наносится по коммуникациям, ведущим на запад. Харьков должен быть блокирован. Тогда его удастся взять с меньшими потерями.

Был у начальника штаба 69-й армии, генерала Бецкого, подтянутого военного с седеющим ежиком волос, в пенсне — типичного аккуратного штабиста. Он ознакомил меня с обстановкой. Считает, что Харьков можно взять только обходным маневром, захватив Холодную гору, которая доминирует над городом. Именно таким путем Харьков был взят нашими войсками прошлой зимой. Весьма возможно, что так и будет. Но следует учесть, что после Сталинграда гитлеровцы стали необычайно чувствительны к угрозе окружения, Недаром они так яростно контратакуют сейчас западнее Харькова, стремясь освободить коммуникации, пересеченные нашими танкистами. Значит, еще и еще раз внимание к освещению этих операций.

Как только Гитлер почувствует, что харьковскому гарнизону грозит та же участь, которая в прошлом году выпала на долю фон Паулюса, он отдаст приказ об эвакуации города. В этом можно не сомневаться.

А пока что на фронте идут поиски разведчиков, наши части перегруппировываются, получают пополнения, подвозят боеприпасы. Идет подготовка к решающим боям.

…Вечером вернулся в 89-ю Белгородскую гвардейскую дивизию, беседовал с командирами и бойцами. Собрал очень много интересных фактов.

Гвардии подполковник Прошунин рассказал о том, как его полк шел с боями от Белгорода до Харькова.

Особенно жаркие бои шли в районе селений Алексеевка и Черкасское-Лозовое. Понадобились целые сутки, чтобы прорваться вперед.

Алексеевка была взята в 22 часа 30 минут вечера 42 августа. На подступах к ней действовало много немецких шестиствольных минометов, которые представляют собой сильное оружие. Из садов била артиллерия, Повсюду трещали автоматы. Наши бойцы шли в атаку под огнем по берегам безыменной речушки, все мосты через которую были взорваны. Один батальон наступал вдоль правого берега, два других — вдоль левого. На подступах к господствующей над местностью высоте 130,5 наши бойцы несколько раз откатывались — такой сильный огонь вели немцы. Но в конце концов эта ключевая высота была занята, и наши подразделения с ходу атаковали Черкасское-Лозовое.

Взять это село тоже было нелегко. Немецкие танки, курсировавшие по дороге из Русского-Лозового в Черкасское-Лозовое, вели огонь по нашим наступающим бойцам. Кроме того, на них сыпали град снарядов немецкие артиллеристы и минометчики, занявшие позиции в лесу у совхоза «13 лет РККА».

На помощь гвардейцам пришли наши танкисты, но и им довольно долго не удавалось ворваться в лес, чтобы подавить там немецкие очаги сопротивления. Только в результате упорной борьбы и эта задача была решена. Гвардейцы овладели Черкасским-Лозовым.

Но и здесь отдохнуть им не довелось. Сразу же поступил новым боевой приказ: теми же боевыми порядками, огибая берега пруда, двигаться вперед с задачей захватить деревню Лозовенька и одноименную железнодорожную платформу на пути из Белгорода в Харьков. И эта задача была решена. Деревней овладел батальон, которым командует майор Южанинов. Это довольно большое селение, в нем 296 дворов.

Неподалеку отсюда, в Дергачах, еще шел ожесточенный бой. Наши бойцы заняли район огородов в низине близ этого населенного пункта. И снова приказ: вперед!

Так полк Прошунина ворвался в пригороды Харькова. Он сунулся было на железнодорожную станцию Северный пост, но встретил там такой ураганный огонь, что вынужден был остановиться на берегу Лопали— этот рубеж вплотную примыкает ко внутреннему кольцу немецкой обороны, о котором я завтра передам подробную корреспонденцию.

Гвардейцы Прошунина находятся на своем рубеже уже три дня. Они немного перевели дух, готовятся к новой битве.

Сегодня встретил здесь Ющенко, который прибыл из-под Орла. Вместе с нами продолжает работать для «Правды» Коробов. Мы втроем ездим на его вездеходе. Фишман от нас отделился, он занят фотосъемками. Привет.

 

Бой у внутреннего кольца

18. VIII, 23 ч. 45 м.

К сведению редакции. Сейчас начну передавать корреспонденцию, являющуюся логическим продолжением переданных ранее «В предместьях Харькова» и «Битва разгорается». Все эти материалы в нужный момент надо будет как-то объединить в одно большое выступление.

События развиваются своим чередом, и предугадать их ход невозможно. Поэтому то, что мы делаем, — единственно целесообразный метод.

Даю текст.

* * *

Вчера вечером мы побывали на командном пункте нашего старого знакомого — командира гвардейского белгородского полка Прошунина. Мы прибыли туда, когда его полк вместе с другими частями готовился к штурму внутреннего кольца обороны Харькова.

Рослый офицер с серебряной суворовской звездой на груди сидел над развернутым планом города. Две зловещие зубчатые линии обегали многоугольник Харькова — это грани немецких долговременных рубежей обороны. Задумчиво вглядываясь в непроницаемую зеленую стену лесопарка, в котором укрепились гитлеровцы, Прошунин постукивал карандашом по карте, словно выверяя точность работы топографов, и говорил:

— Мне вспоминается Коротояк… Когда паша дивизия шла в наступление через Дон, там было то же — река, обрывистый берег и лес на нем. Но Харьков— не Коротояк. И если немцы держались тогда изо всех сил за этот городок, то теперь в Харькове они поставили на карту все… И нам завтра придется поработать вдесятеро сильнее.

Командный пункт полка помещался в каменном погребе на берегу широкого светлого пруда. Искромсанные снарядами бетонные ступени недостроенного водоспуска были сухи. Чуть поодаль стояли шеренгами хилые растеньица запущенного питомника. Он создавался в самый канун войны. И если бы не война, сейчас здесь красовался бы молодой красивый сад, а саженцы отсюда перекочевывали бы на улицы и площади Харькова… Прошунин хорошо знает Харьков, любит его, и унылое зрелище гибнущего питомника огорчает командира гвардейцев.

Десять дней назад, когда мы впервые встретились в Бел городе, подполковник с серебряной суворовской звездой был весел — гвардейцы праздновали свою большую победу, Сейчас на лице его написана озабоченность: предстоит решить трудную, очень трудную боевую задачу. За эту декаду белгородцы прошли с боями 135 километров, тараном вклинились в оборону Харькова и с ходу прорвали ее внешнее кольцо. Но дальше продвинуться не удалось — немецкие дивизии зацепились за внутреннее, наиболее мощное кольцо укреплений. Теперь предстоит выбить их и отсюда.

— Мы знаем цену немецким инженерам. Это неплохие специалисты своего дела, — говорит Прошунин. — Завтра будет горячий денек!

Внутреннее кольцо немецкой обороны удавной петлей стискивает Харьков. Сплошная линия укреплений тянется на десятки километров, то ныряя в глубину окраинных переулков, то прячась на заводских дворах, то выходя на опушки лесопарков. Здесь каждый метр земли простреливается орудиями, установленными в подвалах и в верхних этажах высоких каменных зданий. Многоярусные минные поля преграждают путь к центру города. Берега тихой Лопани, заросшие ивняком, изрыты траншеями. Ее дно в тех местах, где реку можно перейти вброд, густо усеяно минами. Плотва, шевеля плавниками в светлой воде, с трудом маневрирует в каверзных малозаметных спиралях Бруно, На лесистом обрыве над Лопанью разбросаны сотни и сотни пулеметных гнезд. Где-то в глубине леса скрыто огромное количество минометов. Еще дальше — на городских площадях, во дворах на учебных плацах — множество артиллерийских батарей. Их снаряды крестят небо над городом во всех направлениях.

На карте уже нанесена узкая полоса, по которой Прошунии должен с рассветом повести своих солдат. Он так и именовал бойцов — солдатами, вкладывал в это слово глубокий, проникновенный смысл. С ними он прошел дорогу от Дона до стен Харькова, с ними он рассчитывал пройти путь от Харькова до Днепра и дальше до Берлина.

Теперь наши войска должны нанести мощный удар по касательной к немецкому кольцу, отсечь Харьковскую оборонительную зону от немецких тылов, зажать гарнизон города в стальные клещи. Части, наносящие удар западнее Харькова, вынуждены идти под фланговым артиллерийским обстрелом с харьковских окраин, но зато успешное их движение вперед предопределяет успешный исход всей операции.

Прошунин понимает, насколько трудна задача, поставленная перед ним, и методично, без громких фраз, поистине по-солдатски готовится к своему часу. Такое впечатление оставила у нас эта вечерняя встреча.

…Ночью прошел дождь. Утро было холодное, северный ветер гнал рваные облака — первое, едва уловимое дыхание осени пахнуло на неубранные поля пригородных немецких «имений». В зарослях кукурузы и подсолнуха, в заботливо вырытых окопах поеживались в шинелях артиллеристы. За копнами пшеницы лежала пехота. На наблюдательном пункте, развернутом на опушке рощицы близ домика, в котором когда-то помещалась детская колония, собрались генералы, Здесь и знакомый нам по Белгороду генерал Труфанов. Когда багровый диск солнца выглянул из-за зубчатой синей гряды городского парка, взвилась ракета. И все то, что на протяжении долгих недель готовилось на заводах боеприпасов для этого фронта, подвозилось сюда в эшелонах железнодорожниками, укладывалось и хранилось ради этой минуты на армейских складах, — все это разом обрушилось на внутреннее харьковское кольцо…

Теперь это кольцо было реальным, зримым, выпуклым: на кольцо укреплений легло кольцо огня, и клубы дыма обозначили черту немецких укреплений. За ними стоял молчаливый, израненный, изуродованный, но по-прежнему величественный и гордый Харьков. Немецкое кольцо сжимало ему горло, но молот нашей артиллерии уже бил по этому кольцу, расшибал его; и бойцы, поглядывая на высокие здания города, думали о том, с каким волнением и затаенной радостью прислушиваются к гулу нарастающей канонады харьковчане, прячущиеся сейчас в подвалах этих домов.

С наблюдательного пункта город был виден из конца в конец. Мы узнавали знакомые здания, улицы, площади. В дымке дрожали контуры высоких колоколен Холодной горы, Университетской горки. Солнечные лучи насквозь рассекали рваные стены Дома госпромышленности и Дома проектов. В лощине, рядом с вокзалом, у подножья Холодной горы белело знаменитое здание почтамта, напоминающее плавучий корабль.

— Черт побери, а почтамт-то, кажется, цел! — сказал связист, расправляя на миг спину. Его выговор изобличал харьковчанина.

— Ошибаешься, друг, — хмуро возразил рыжеусый сапер, кончавший углублять ход сообщения. — Я в феврале там был — сожгли, сволочи! Это только издали кажется, что он цел…

Среди воинов, находившихся на командном пункте, было много людей, знающих город от Тракторного завода и до Холодной горы со всеми улицами и переулками. Одни знали город по воспоминаниям университетской юности, другие сами строили его заводы, третьи обороняли его в трудную осень сорок первого года, четвертые дрались на харьковских улицах минувшей зимой.

Передний край на участке, где мы находились, пролегал по берегу все той же тихой Лопани. Внизу, сразу за рекой, высилось огромное четырехэтажное здание нового, построенного в канун войны, зоотехнического института. На широком дворе института с мощеными проездами и многочисленными хозяйственными строениями было пустынно. Лишь изредка в зеленом саду мелькали искорки— то били наши минометы. Пехота на этом участке форсировала Лопань еще вчера и создала плацдарм для дальнейшего движения вперед.

На солнце поблескивали не успевшие заржаветь рельсы: левее института линия железной дороги рассекала горящую деревню и разбегалась несколькими колеями пригородной станции Северный пост. Там, в гуще каменных многоэтажных строений, таились многочисленные немецкие батареи, и наша артиллерия методически разрушала их. Над Северным постом стлался тяжелый свинцовый дым. Высокие столбы его стояли над лесом — артиллерия обрабатывала немецкую оборону на всю глубину, обрабатывала ее основательно и методично. Только на один участок внутреннего немецкого оборонительного кольца протяжением в полтора километра артиллеристами 305-й стрелковой дивизии сегодня утром было обрушено 9 тысяч снарядов.

Артиллерия глушила, ослепляла гарнизон внутреннего кольца, не давая противнику возможности бить по нашим частям, пробивавшим дорогу на юг, в обход Харькова.

В 8 часов утра пехота поднялась в атаку. Бойцы скатали шинели, надели скатки через плечо и, высоко подняв винтовки, вошли в холодную воду Лопани. С наблюдательного пункта было отчетливо видно, как густые цепи гвардейской пехоты взбирались на крутые откосы голых холмов перед лесным массивом. Откуда-то по склонам этих холмов с заунывным воем били мины. Их посылали немецкие минометные батареи, уцелевшие в глубине города. Сизые облака дыма на миг заволакивали поле боя. Но через минуту дым рассеивался, и цепи нашей пехоты были видны уже впереди разрывов. Из леса стрекотали пулеметы и автоматы. Наша пехота отвечала на огонь огнем.

На наблюдательный пункт командира соединения стекались весточки о первых минутах боя. Командиры двух полков 89-й Белгородской гвардейской дивизии сообщили, что они совершенно неожиданно натолкнулись на сильный узел сопротивления, созданный гитлеровцами на хуторе Зайчик, расположенном в глубине леса. Лесной бой всегда полон неожиданностей — никакая далее самая тщательная разведка не в состоянии точно установить, что приготовил враг в глубине леса, в густых зарослях дубняка, на небольших полянках. Только в ходе боя выяснилось, что крохотный хуторок с таким безобидным именем приобрел важнейшее тактическое значение на этом участке внутреннего кольца.

Укрепившись в четырех домиках, окруженных тенистым садом, на высоком холме, откуда открывался широкий обзор на реку и на луг перед нею, немцы не давали нашей пехоте, переправлявшейся через Лопань, продвигаться вперед. Гарнизон Зайчика держал под обстрелом и соседние высотки. Надо было во что бы то ни стало взять Зайчик, иначе задержалось бы движение вперед на всем участке. Снова заговорила артиллерия. Град снарядов обрушился на хутор, красные кровли которого укрывали немецкие огневые точки. Вскоре над одним из зданий взметнулся соломенно-желтый язык пламени, и сразу туча дыма встала над ним. Несколько секунд спустя загорелись и соседние дома.

Сквозь стекла бинокля было отчетливо видно, как двое гитлеровцев, уцелевших в этом огненном аду, выскочили из подвала и бросились в лес. Один немец, подняв руки и пошатываясь, медленно, безнадежно побрел навстречу нашим пехотинцам. Но гарнизон хутора в массе своей продолжал отчаянно сопротивляться. Засев на огородах, под деревьями, автоматчики и пулеметчики яростно отстреливались, били по реке и по соседним высотам.

Бой разгорался все жарче. Правее Зайчика на безыменной высоте, исклеванной минами и снарядами и порыжевшей от огня, наша пехота попала под особенно сильный минометный обстрел. Мины ложились рядами и на гребне высоты и у ее подножия, где вилась неширокая дорога, ведущая в глубь леса. Но пехота, накапливавшаяся в садах за зоотехническим институтом, вновь и вновь бросалась вперед, стремясь прорваться сквозь огонь. Было видно, как падают раненые. К ним спешили санитары. Цепи смыкались и шли вперед. Раненых уносили в лощину, где их ждали санитарные двуколки.

Солнце поднималось все выше. Тягучий осадный бой длился часами. Когда приходится иметь дело с такой сложной, разветвленной, заранее подготовленной системой укреплений, солдат должен обладать особым терпением и выносливостью. Ведь в таком бою пройденное расстояние измеряется не километрами, а метрами, и нужны очень, очень крепкие нервы, чтобы хладнокровно вести им счет. Опытный воин знает зато, что эти метры стоят многих километров впереди — именно в боях за опорные пункты он открывает себе путь далеко вперед. И когда, наконец, пехота окончательно скрылась за голым гребнем высоты, на командном пункте облегченно вздохнули. Но тут же только что прибывший сюда генерал Крюченкин, старый, опытный военный с глубоким сабельным шрамом на бритой голове — след давно минувших битв, — сердито сказал:

— Видите, справа пылят машины. Наш сосед ушел вперед. Разве пристойно вам, белгородцам, отставать?..

И все снова почувствовали неослабевающее напряжение долгого боя.

Опять в районе Зайчика начали рваться снаряды — надо было во что бы то ни стало выбить оттуда остатки немецкого гарнизона. В кустах над обрывом вспыхивали огоньки. Это немцы вели ружейный огонь по нашей пехоте, карабкавшейся вверх к хутору. Радисты непрерывно вызывали командиров подразделений; и оттуда, из самого пекла боя, шли донесения о движении вперед — трудном, медленном, но упорном и неотвратимом, Все так же часто рвались немецкие мины на переднем крае, да и здесь, в районе наблюдательного пункта. Все так же грохотала артиллерия, все так же упорно бросалась в атаку пехота, И порою казалось, что битве этой нет конца. И все же как ни был высок накал боя, здесь среди людей, непосредственно участвующих в сражении и управляющих им, чувствовалось какое-то особое, пришедшее с годами войны ощущение привычной солдатской жизни. Люди работали! Они именно работали — более точное определение их деятельности в эти часы трудно подобрать. Здесь же, на переднем крае, под минометным огнем люди обедали; наскоро, буквально на бегу, выслушивали полученные по радио сообщения о боях под Карачевом; получали письма от письмоносца, который, запыхавшись, догонял батальоны.

Близ наблюдательного пункта, зарывшись в снопы овса, сладко спали двое офицеров связи в ожидании приказа. Они не спали сутки, и теперь никакая канонада не мешала им.

Дело шло уже к вечеру, когда наступил тот кризисный, трудноуловимый миг, которого с волнением ждет всякий военачальник, — миг перелома. Что и говорить, нам было нелегко его дождаться, но немцам было совсем уже невмоготу. Оглушенные и ослепленные, засыпанные сталью и землей, опаленные огнем, немецкие солдаты, наконец, дрогнули. И когда в небе зарокотали моторы десятков наших бомбардировщиков и штурмовиков, которые наносили мощный удар по железной дороге Харьков — Полтава непосредственно у города, огонь немцев на земле как-то сразу увял, притих, расстроился, и почувствовавшая миг неуверенности в стане врага наша гвардейская пехота мощным рывком бросилась вперед, ворвалась на опушку леса и завязала там ожесточенный бой.

Грохот сражения сразу начал удаляться. По лесным дорогам, поднимавшимся на высоты и уходящим по логам и долинам, запылили десятки новых машин — это 116-я стрелковая дивизия, которой командует генерал-майор Макаров, входила в глубь леса, сбив гитлеровцев с основного оборонительного рубежа. В немецкий фланг врезался острый стальной клин, стесывавший обводы внутреннего харьковского кольца.

…Сейчас над полем боя уже сгустились ночные сумерки. Полная луна висит над черным Харьковом. Где-то там, среди полуразрушенных кварталов, опять вспыхивают зловещие языки пожаров: гитлеровцы жгут еще то, что не успели сжечь раньше. Внутреннее немецкое кольцо становится все тоньше. Наши войска, обтекающие город с запада и востока, накладывают на него свои стальные клещи, которые неминуемо рассекут харьковский узел. Грохот боя не утихает ни на час, и гроздья ракет, висящих над городом, заставляют забыть о смене дня и ночи.

 

Северо-западнее Харькова

19. VIII, 20 ч. 05 м.

К сведению редакции. Сегодня очень много путешествовали, ориентируясь в обстановке и собирая материал. Думаю, что завтра смогу передать интересную корреспонденцию о наступательных боях 116-й стрелковой дивизии, которая действует северо-западнее Харькова, нависая над коммуникациями гитлеровцев. Она воюет сейчас в густом лесу. Сейчас для вашей ориентировки коротко расскажу о том, что мы делали сегодня.

Ночевали в Русском-Лозовом, в полуразбитой избе. С утра были в штабе фронта. Узнали общий оперативный итог вчерашнего дня: северо-западнее Харькова наши части продвинулись на восемь километров и очистили от гитлеровцев лесной массив; юго-восточнее Харькова продвинулись на два километра, отражая танками контратаки танков противника. В воздушных боях сбили 12 немецких самолетов, зенитным огнем — один.

Из штаба фронта помчались в 53-ю армию, части которой и обеспечили главным образом продвижение северо-западнее Харькова. Начальник штаба армии генерал-майор Деревянко рассказал, что наши части встречают сильное сопротивление.

Вот как складывается обстановка: правофланговая 84-я дивизия Буняшина заняла высоту 197,3. Противник отходит к роще севернее Гавриловки, контратакует у колхоза «Пересечная», вводит в бой танки, Действующая левее 28-я гвардейская дивизия Чурмасва сражается на опушке леса. Сегодня с утра ее подразделения уничтожили пробивавшийся из окружения немецкий отряд — около 100 человек убито, 13 сдались в плен. 146-я дивизия Макарова, ведущая бой на левом фланге, ломая сильное сопротивление, движется вперед. Занят совхоз «Животновод». Высота 208,9 — уже у Макарова.

Гитлеровское командование с 10 августа ввело в бой на этом направлении уже пять маршевых батальонов. Они брошены в бой с ходу, и машина нашего наступления тут же перемалывает их. 14 августа здесь был обнаружен переброшенный сюда гитлеровским командованием из Полтавы учебный танковый батальон в составе 470 человек. Его придали 3-й немецкой танковой дивизии. К 16 августа от этого батальона, по показаниям пленных, осталось всего 25 человек, из них 6 сдались нашим бойцам. Пленные говорят, что гитлеровцы очень обеспокоены угрозой нашего прорыва западнее Харькова…

53-я армия ведет активные боевые действия с 20 июля. Она начала наступление от Беленихино — с того рубежа, где противник во время своего наступления достиг наибольшего продвижения. Перед нею были две гитлеровские танковые дивизии—19-я и 6-я — и одна пехотная — 167-я. Они медленно откатывались на юг и юго-запад, пытаясь сдержать и измотать наши части. В их расчет входило задержаться на рубеже долговременной обороны, откуда гитлеровцы начали свое наступление 5 июля. Однако эти расчеты были биты. Возобновив наступление в первых числах августа, наши войска смели оборонительную полосу гитлеровцев и устремились дальше на юг. Всего 53-я армия прошла с боями за время этого наступления уже 120–130 километров.

Противостоящие ей немецкие войска понесли огромные потери. Их обе танковые дивизии, стоявшие перед фронтом 53-й армии, потеряв все танки, ушли на переформирование еще до начала нашего нового наступления, а 167-я пехотная дивизия, в ротах которой из 160–170 человек осталось по 10–15, была отведена в тыл 4 августа. На смену им поставлены также потрепанные в предыдущих боях 163-я пехотная и 3-я танковая дивизии, спешно переброшенные из Золочева, и остатки 198-й пехотной дивизии, сведенные в полк. Вчера в районе Пересечная — Гавриловка снова появились остатки 167-й дивизии, так и не получившей подкрепления.

Так работает мельница нашего наступления, беспощадно перетирающая своими жерновами одну дивизию Гитлера за другой…

Из штаба 53-й армии мы направились прямо в 116-ю стрелковую дивизию, которая ведет наступление в лесистой местности. Как я уже сообщал, она рвется вперед, стремясь еще более подрезать коммуникации, ведущие из Харькова на запад. Нам с большим трудом удалось разыскать ее штаб уже на закате в крохотной лесной деревушке Семеновке. Эта деревушка только вчера вечером была освобождена от гитлеровцев, и даже трупы убитых убраны пока не все. Полки дивизии углубились далеко в лес, а здесь мы застали только начальника штаба дивизии подполковника Демура, молодого офицера с тонкими усиками и испанскими бачками. На столе перед ним в хате с выбитыми стеклами стоял букет астр.

Подполковник был в прекрасном настроении. Он сообщил нам, что дивизия уже ведет бой за селение Куряжанка, довольно далеко отсюда. События развертываются быстрее и лучше, чем предполагалось. Когда начиналась вчерашняя наступательная операция, имелось в виду, что 22-я гвардейская и 116-я дивизии будут только сковывать противника, а главный удар нанесут другие части. Но, как это часто бывает в бою, обстановка сложилась по-иному. Оказалось, что в этом лесу немцы оставили лишь остатки своей 168-й пехотной и 3-й танковой дивизий; их подразделения, часто Меняя позиции, создавали видимость сильной обороны. Ведь в лесу очень трудно ориентироваться, и когда огонь возникает то слева, то справа, то впереди, может создаться впечатление, что противник действительно силен.

— Нам была отведена полоса в пять километров, — сказал подполковник Демура. — Задача: тревожить гитлеровцев, оттягивать их на себя. Но наши командиры решили пойти дальше. Первым в атаку бросился полк подполковника Ивана Андреевича Ищенко. Это старый вояка, он прошел всю гражданскую войну, а до войны был Начальником отдела боевой подготовки Саратовского областного совета Осоавиахима. В боях под Сталинградом за участие в штурме Тракторного завода он получил орден Красного Знамени… Нажали на немцев — они отступают! Значит, надо теснить их!

Выскочив из вездехода по лесной дороге в глубь рощи, мы разыскали уже поздно вечером командира дивизии генерала Макарова. Он рассказал нам, что удар по правому флангу деморализовал гитлеровцев. Опасаясь окружения, они бросили свой рубеж и бежали по лесным тропам на юг, поставив тем самым в тяжелое положение свои части, упорно обороняющиеся на станции Северный пост и у Зайчика, о чем я так подробно писал вчера.

Сейчас, когда я пишу эти строки, уже темнеет. Посоветовавшись с генералом, мы решили вернуться в Семеновку, чтобы переночевать там, а как только рассветет, помчимся вдогонку за его дивизией, чтобы подробнее описать и ее сегодняшний бой в лесу, и то, что произойдет завтра утром, По последним сведениям с переднего края, полк дивизии уже прорвался сквозь лес и сейчас окружает Куряжанку.

 

Лесными тропами

20. VIII, 18 ч. 20 м.

Неширокий проселок, то карабкаясь на лесистые холмы, то опускаясь в низины, ведет в крохотную, едва заметную на карте деревушку Семеновку. Она притаилась на опушке большого дубового леса, который тянется на десятки километров — от голых, выжженных солнцем и артиллерией белгородских холмов до тихой степной реки Уды, обнимая зеленым кольцом харьковские предместья.

Именно здесь, у Семеновки, пролегал вчера передний край немецкой обороны. Гитлеровцы изо всех сил держались за опушку, боясь впустить русских в глубину леса. Вчера нам довелось наблюдать с командного пункта, как на этом крохотном клочке земли разыгрывалась ожесточеннейшая борьба. Сотни мин и снарядов рвались буквально рядом, четко обозначая передний край. Стена разрывов медленно двигалась вперед — сначала по холмам, где чернели бугорки немецких окопов, потом по лощине, по опушке, и, наконец, в глубине леса.

Когда снаряды начали рваться в лесу, один из командиров облегченно вздохнул и сказал: «Ну, теперь дело сделано, люди в этой дивизии боевые, в лесу они, как у себя дома…»

И вот Семеновка, лесная деревушка. Из ее 52 домов осталось меньше половины. Еще дымятся пожарища, еще не убраны убитые немцы, еще не собрано трофейное оружие. Заборы, словно кружево, — так иссечены они мелкими осколками мин, иные пробоины диаметром в миллиметр, а глубиной в палец. Взрывные волны разметали по огородам соломенные крыши хат.

Ворота одного двора распахнуты. У крыльца большая воронка. Рядом четыре мертвых фашиста, и тут же туловище и руки пятого. Куски мяса прилипли к забору. Хозяйка дома Матрена Дмитриевна Завгородняя роет заступом яму, чтобы закопать гитлеровцев.

Немцев выбили отсюда лишь несколько часов назад, но население уже вернулось из лесу и пытается найти в хаосе развалин свои очаги. Старик, склонившийся над обгорелым сундуком, вертит в руках уже бесполезную мембрану патефона, искалеченного осколком. Дети подбирают изорванные фашистами учебники. Колхозница рассматривает ведро, рассеченное пулеметной очередью. Маруся Гливко плачет над убитым длинноухим кроликом. У входа в погреб санитарки бережно перевязывают окровавленную старушку. Ей шестьдесят лет. Зовут ее Матрена Васильевна Завгородняя — в Семеновне почти все носят эту фамилию. Она вдвоем с такой же престарелой Еленой Ивановной Завгородней пряталась в часы боя в погребе. Вдруг туда ввалились двое гитлеровцев и приказали старухам убираться вон:

— Отсюда мы будем стрелять по русским!

Старушки выползли из погреба.

— Русс шпион! — крикнул вдруг гитлеровец и послал им вдогонку очередь из автомата.

— Елену Ивановну насмерть, а меня вот в спину и в ногу… Ползу я, кровь хлещет, сил моих нету. Ну, тут господь смилостивился, послал в наш погреб снаряд, и тех фашистов насмерть. Как увидела я это, стало мне легче… Доползла до соседей… А потом вскорости и вовсе прогнали супостатов. — Матрена Васильевна говорит глухо, отрывисто. Ей очень тяжело, но в глазах ее живет огонек надежды: может быть, вылечат наши, может быть, доведется дожить до мирных времен.

Бой идет неподалеку, в глубине леса. Раскатистое эхо многократно повторяет разрывы снарядов, очереди автоматов, щелканье разрывных пуль. Но командир 116-й дивизии, взявшей эту деревню, снова перенес свой командный пункт вперед, почти вплотную к переднему краю: в лесном бою особенно важно иметь крепкую, надежную связь с каждым, даже небольшим, подразделением.

Чтобы догнать командира, надо было проехать еще несколько километров по узкой лесной тропе, по обеим сторонам которой слышался грохот боя — там добивали остатки разбитых и полуокруженных немецких частей.

Генерала Макарова мы нашли, наконец, в гуще леса, на склоне холма, поросшего дубняком. Он полулежал на плащ-палатке, и казалось, что, кроме него, здесь никого нет — все большое и сложное штабное хозяйство было скрыто в густом кустарнике, в наскоро отрытых окопчиках под искусно замаскированными палатками. Тоненькие шпили антенн радиостанций прятались в ветвях кустарника, телефонные провода скрывались в траве.

Бывалый командир, сражающийся уже третью войну, командует этим соединением полтора года. Ему достаточно перекинуться несколькими словами с командирами своих частей, вместе с которыми он дрался под Москвой и под Сталинградом, чтобы они поняли и выполнили его замысел. По интонации, по случайно оброненному словечку генерал угадывает настроение своих офицеров. Он отлично знает, кого и когда надо поощрить, кого и когда пожурить.

Бой шел третьи сутки, генерал сильно устал, но то особое, труднопередаваемое ощущение воинской удачи, которое рождается у солдата, безостановочно идущего вперед, бодрило его, и он сохранял остроту и свежесть суждений.

Перекликаясь по радио с командирами частей, генерал пристально вглядывался в лежавшую перед ним карту, исчерченную стрелами, и тут же отдавал боевые распоряжения, подчас менявшие первоначальный замысел, но зато определявшие кратчайший путь к успеху.

— Сибирский стрелок в лесу хозяин, а не гость, — сказал генерал, закончив переговоры по радио. — Среди наших солдат много знаменитых таежных охотников; здесь они чувствуют себя, словно рыбы в воде. Случится вам побывать в полку у Ищенко, обязательно повстречайтесь со снайпером Пашкевичем, Замечательный стрелок, доложу я вам! Он из Забайкалья, есть там станция Хилок, — ну вот, он оттуда. Завзятый охотник, лес знает и любит. Он перебил уже сто восемьдесят шесть гитлеровцев, два ордена ему дали, думаю, что и третий заработает. А сколько у нас таких!..

Макаров прислушался к нарастающему гулкому рокоту автоматов, глянул на часы и сказал:

— Ищенко опять пошел в атаку! Он опережает график боя уже на два часа. Ну что ж, за это мы не наказываем…

В густом лесу невидимые и грозные своей неуловимостью сибирские стрелки с золотистыми медалями Сталинграда на груди продолжали вести бой. Короткие донесения, рассказы связных, прибывших на командный пункт из частей, сводки давали возможность составить представление о ходе этого сложного, трудного боя. Вклинившись в расположение немцев, наши полки смело уходили вперед, не оглядываясь на фланги, помня, что в лесном бою побеждает дерзкий и решительный. Четкая связь обеспечивала бесперебойное управление и маневр.

После того как наши части сбили немцев с основного рубежа, пролегавшего по берегу реки и опушке леса, полки 167-й и 168-й немецких дивизий начали откатываться в глубь лесной чащи. Они были в значительной степени деморализованы нашим мощным ударом и обескровлены, но все еще цеплялись за рубежи. На каждой опушке немецкие солдаты наспех отрывали окопы; в траве располагались автоматчики и пулеметчики; в кустах устанавливались пушки и минометы, поддерживавшие их; тут же вползали в ямы танки и самоходные пушки — их теперь уже немного. Действующая здесь 6-я немецкая танковая дивизия понесла огромные потери, и боевые машины в ней насчитываются единицами. Поэтому немцы их очень берегут, применяют лишь в критические моменты боя.

Сибирские стрелки быстро разгадали немецкую оборонительную тактику и научились парировать ее. Лесными тропа ми шла вперед разведка, за нею двигались передовые отряды, прочесывавшие чащу. Основные силы, экономя энергию, шли колоннами, прикрытые надежным боевым охранением Как только разведка натыкалась на немецкий рубеж, передовые отряды обрушивались на врага. Главные силы умелым маневром обходили его. Начинался бой на истребление противника.

70 процентов всех орудий, которыми располагает дивизия, а также приданная ей артиллерия двигались непосредственно в боевых порядках пехоты. При соприкосновении с против ником все эти орудия открывали огонь не по немецкой пехоте, а по огневым позициям вражеской артиллерии и минометов, подавляли их. Лишенные артиллерийской и минометной поддержки немецкие автоматчики начинали откатываться. Вражеские танки немедленно открывали массированный орудийно-пулеметный огонь, прикрывая отход пехоты, но наши артиллеристы тут же обрушивались на них, и немецкие танки поворачивали снова и снова на юг, спасаясь бегством и бросая на произвол судьбы своих автоматчиков.

Рассеченные на мелкие группы, растерявшиеся в незнакомом дремучем лесу, лишенные продовольствия, немецкие солдаты бросались то в одном направлении, то в другом, и трескотня автоматов вспыхивала в самых неожиданных направлениях. Она не пугала хладнокровных сибирских стрелков. Выделяя на ходу небольшие отряды для блокирования оставшихся в тылу немецких частей, командиры вели свои полки все дальше вперед.

Вчера на тылы одного гвардейского подразделения вышли сразу около 200 немцев. Гвардейцы приняли бой перевернутым фронтом, не прекращая при этом движения в заданном направлении. Почти все гитлеровцы были истреблены, 13 солдат попали в плен. Они рассказали, что эта группа — все, что оставалось от одного из немецких полков, попавших в окружение, Ликвидируя на ходу окруженные батальоны и полки, наши войска шли от опушки к опушке, от высоты к высоте, и это безостановочное, неотвратимое движение сибиряков оказывало страшное воздействие на психику измотанных многодневным отступлением немецких солдат.

Лес страшил немцев. Лес веселил, бодрил сибиряков. Они чувствовали себя его хозяевами и действовали с каждым часом все увереннее.

Офицеры вели бой расчетливо, экономно, малыми силами, избегая потерь, сохраняя ядро своих частей свежим, боеспособным. Командиру полка Атонену, хладнокровному невозмутимому карелу, разведчики сообщили, что на пути движения надо ждать сильного огневого сопротивления. Но командир был хитер и предусмотрителен. Он послал одновременно с этой группой разведчиков другую в сторону от основного маршрута. И именно вторая группа принесла ценнейшие сведения: там, куда она проникла, немцев вовсе не было. Атонен принял решение молниеносно: он на ходу перестроил движение полка, круто свернул влево, решительным броском продвинулся вперед и без потерь вышел к заданному рубежу, обойдя подготовленный немцами узел сопротивления. А сколько таких эпизодов можно было бы насчитать за эти два дня, полные боевых событий!

В лесном бою побеждает тот, кто отчетливо видит противника, оставаясь при этом невидимым. Сибирским стрелкам и их соседям все время удавалось соблюдать эту заповедь. Тысячи глаз следили за каждым шагом мечущихся в лесной чаще немцев, тысячи пуль подстерегали их за каждым кустом. Гитлеровцы же не могли составить представления о том, сколько здесь русских и где они. Командир сибиряков не побоялся пойти на риск и оставить вчера открытым свой фланг ради быстрейшего движения вперед. Он оценил обстановку и решил, что на этом этапе противник морально не готов к контратакам и не будет их предпринимать. Так и получилось. Даже тот небольшой заслон, который Макаров выдвинул на своем открытом фланге, просидел всю ночь без работы. А к утру сюда подошли наши новые части, и открытый фланг из уязвимого места превратился в исходный рубеж для флангового удара по немецкой группировке, нависшей над сибирскими стрелками, которые дерзко вырвались далеко вперед.

Немцев уже вышибали из лесу. Впереди лежала река, переправы через которую вот уже три дня подряд непрерывно бомбила и штурмовала наша авиация, громила наша дальнобойная артиллерия. Еще дальше на юг лежали жизненно важные для Харькова магистрали. Немцы знали цену километрам на этом направлении, и потому сопротивление их приобретало все более и более упорный характер. Цепляясь за последние лесные опушки, они оглядывались на большую пригородную деревню Куряжанку — дальше уже не было спасительных лесистых рубежей, дальше начинался скат. Оставив эти последние опушки, они неминуемо должны были откатиться за реку и дальше на юг.

Бой шел всю ночь. Впереди стояло зарево — горели строения, превращенные немцами в опорные пункты, колыхались звезды осветительных ракет, медленно опускавшихся на парашютах, непрерывно гремела артиллерия, громкое «ура» перекатывалось в лесу, зловещая музыка минометов многократным эхом отдавалась на опушках. Генерал-майор Макаров не покидал наблюдательного пункта. Мысленно прикинув путь, пройденный с начала нашего наступления, он подсчитал, что Куряжанка лежит на 230-м километре этого пути. В прошлом сибирякам пришлось сломить немало ответственнейших рубежей, и штурм Куряжанки — не особо трудная задача в сравнении с такими, как прорыв основного пояса немецкой обороны у Непхаево, или штурм белгородской зоны, или бой на внешнем харьковском кольце, когда немцы в течение двух часов обрушили на боевые порядки двух наших дивизий десять тысяч снарядов. Но теперь, в непосредственной близости к Харькову, значение каждого опорного пункта удесятерялось, и за боем на подступах к деревушке, имя которой еще вчера никому ничего не говорило, с напряженным вниманием следили штабы.

Командир дивизии ни на минуту не сомкнул глаз в эту ночь. Он держал непрерывную связь со своими полками, которые, охватив Куряжанку клещами с трех сторон, теснили врага. И только в 3 часа ночи радисты перехватили лаконичную радиограмму капитана Тикова, адресованную командиру полка: «Моя штурмовая группа находится в селе, я вместе с нею. Жду дальнейших указаний».

Ранним утром мы вместе с командиром сибирских стрелков направились в Куряжанку. Узкая лесная дорога петляла среди высоких дубов, кроны которых смыкались над нею. По обочинам лежали убитые лошади, мертвые гитлеровцы, Еще тлели зажженные нашими минами зарядные ящики разбитой батареи. Солдаты из команды по сбору трофеев стаскивали в кучи брошенное немцами оружие. Связисты тянули провода. Саперы расставляли аккуратные таблички: «На дороге и на сто метров по сторонам мин нет — проверено». На последней опушке, там, где полоса лесов обрывалась и открывался вид на холмистую голую местность, тянулась линия немецких траншей, в которой всего несколько часов назад кипел жаркий бой.

Куряжанка еще была под обстрелом, и клубы дыма вздымались над ее узкими улицами, обнесенными плетнями. Но это нисколько не волновало командиров — полки уже шли к реке, тесня врага, и каждому было ясно, что не позже завтрашнего дня Куряжанка станет тыловой деревней, как уже стала к этому часу тылом Семеновка, которую мы посетили накануне.

Командный пункт полка Ищенко, чьи бойцы первыми ворвались в деревню, еще находился в Куряжанке. Тростинка радиостанции торчала из маленького блиндажа. Заросший черной седеющей щетиной командир с орденом Красного Знамени и сталинградской медалью на груди строгим тоном допрашивал по радио своих подчиненных: накормлены ли бойцы, все ли помыли ноги, доставлена ли почта, розданы ли газеты. Через час подразделение снова уходило в бой, чтобы оседлать переправы через реку, и Ищенко хотел, чтобы бойцы к этому моменту были свежи, бодры, сыты — самочувствие солдата играет огромную роль в бою.

Отдав все распоряжения, подполковник Ищенко сел бриться. Поглядывая то на часы, то в зеркало, он сжато, отрывисто рассказывал о последнем бое. Сидевший рядом его заместитель, спокойный и добродушный майор Суворов, тоже с орденом Красного Знамени и сталинградской медалью, дополнял этот рассказ отдельными деталями — он также принимал непосредственное участие в этом бою, и картины были свежи в его памяти.

Штаб полка на всем протяжении лесных боев двигался вслед за батальонами, находясь в непосредственной близости от их командных пунктов.

Радиостанции непрерывно держали связь, и когда Ищенко нужно было собрать все свои силы в один кулак, ему требовалось на это всего два часа. Но предусмотрительный командир редко прибегал к этой крайней мере. Экономя силы, он предпочитал в условиях лесного боя действовать мелкими группами, поддержанными мощной артиллерией.

И когда на опушке у животноводческого совхоза он встретил особенно упорное сопротивление — это был, по сути дела, последний серьезный лесной рубеж немцев, — Ищенко принял решение: бросить вперед штурмовые группы. Быстро были укомплектованы две такие группы по 30 человек, щедро оснащенные автоматическим оружием, ручными гранатами, противотанковыми ружьями. Каждой группе была придана 45-миллиметровая пушка. Штурмовые группы повел в бой старший лейтенант Балабанов. Впереди двигалась разведка во главе со старшим сержантом Шпагиным.

Разведчики сумели незаметно подползти к опушке леса, где пролегали траншеи немцев. Мгновение — и дождь гранат обрушился на гитлеровцев через бруствер. Они дрогнули и выскочили из траншеи. Вдогонку им грянули очереди автоматов — это подоспели штурмовые группы. Ворвавшись в траншеи, наши бойцы опрокинули гитлеровцев и погнали их прочь.

Но это было еще не все. Часть немцев, уцепившихся за лес, продолжала бить по подразделению с фланга. Была уже поздняя ночь, когда в чаще вдруг начали порхать светящиеся огненные трассы, сотни разрывных пуль гулко защелкали о вековые дубы Ищенко развернул взвод автоматчиков для прикрытия фланга. Они открыли такой ураганный огонь, что уже через несколько минут на этом фланге все стихло.

Только теперь, несколько перегруппировав свои силы, Ищенко бросил вперед подразделение Тикова, и оно к рассвету ворвалось в Куряжанку. Почти одновременно в нее вступили бойцы командира Соболева.

В блиндаже наблюдательного пункта еще несколько часов назад помещался командный пункт 417-го немецкого пехотного полка. В углу красовалась неизвестно зачем поставленная сюда гитлеровцами православная икона, украшенная кукурузной листвой. Как попала она сюда? Командир пожал плечами и вдруг нахмурился:

— Пожалуй, неспроста! Мы знаем, какие богомольники фашисты. А ну-ка, сапера сюда!

Икону тщательно осмотрели, осторожно сняли. Предчувствие не обмануло опытного командира: в тщательно выдолбленной нише за иконой лежала мина замедленного действия. Ее тут же разрядили.

Только кончили возиться с миной, на улице зафыркал немецкий автомобиль. К блиндажу автоматчики провели бледного, растрепанного немца. Вслед за ним шагал сержант, тяжело нагрузившийся какими-то папками. Через плечо у него были перекинуты два ярких опознавательных флага со свастикой.

— Так что, фриц к нам приехал, товарищ командир! — доложил он.

И тут мы познакомились с одной из тех любопытных историй, которых так много разыгрывается в эти дни лесных боев. Немецкий младший офицер с документами разбитого вдребезги 417-го пехотного полка 168-й стрелковой дивизии ехал в Куряжанку на машине, не подозревая, что здесь уже русские. Увидев у въезда в деревню бойцов со звездами на пилотках, водитель круто развернул машину и понесся к переправе через Уду. Очереди автоматчиков догнали шофера.

Машина остановилась. Автоматчики вытащили бледного немецкого офицера из автомобиля, обезоружили его, потом усадили обратно, как пленника, и привезли в штаб.

В немецкой машине лежали груды бумаг. Мы просмотрели их. Среди многих документов, имеющих узковоенный интерес, лежала любопытная папка, принадлежавшая командиру батальона Карлу Рауту, убитому в сегодняшнем бою. Раут был ветераном. В его папке мы обнаружили старые, потрепанные карты, на которых он отмечал свой путь: здесь были карты Чехословакии, Польши, Бессарабии, план Киева, снимки русских деревень. Последняя карта — план Харькова с пометками, показывающими огневые позиции немецких батарей на 19–20 августа. Здесь, у стен Харькова, для Карла Раута война окончилась.

Когда мы покидали Куряжанку, бойцы заканчивали приготовления к новой атаке. Рослый сероглазый Пашкевич — довелось-таки с ним встретиться! — старательно чистил свою снайперскую винтовку и что-то рассказывал обступившим его молодым бойцам. Сталинградцу, участнику боев за Тракторный и герою белгородской битвы, ему было о чем рассказать. Чуть поодаль, собрав новичков, молодой автоматчик Евлампий Речкин, только что вступивший в комсомол, в десятый раз повторял историю о том, как под Непхаевом рота, в которой он служил, пробивала немецкий рубеж:

— Расшибло у меня автомат осколками, я отнял у фрица винтовку. Опять не повезло — отбило пулей приклад! Подхватил на земле парабеллум. Расстреляв из него все патроны, взял у раненого бойца автомат. Ну, и этим долго повоевать не пришлось — вскорости меня ранило. Трудный бой был, конечно, ну, а фашистов все же мы тогда погнали к чертовой бабушке. Значит, сегодня и подавно за реку их отбросим…

Молодые бойцы горящими глазами смотрели на своего ровесника, который успел в эти дни заработать орден Красного Знамени и громкую славу дивизии. По их задору и горячности было видно, что и сегодняшняя боевая задача сибирскими стрелками будет решена с честью.

По дороге, ведущей на юг, шли и шли войска. Артиллерия, занявшая новые огневые позиции, уже била по переправам через Уду. Небо содрогалось от гула наших штурмовиков, совершавших к этим переправам непрерывные рейсы группами по 20–30 машин.

Леса оставались позади. Теперь перед войсками, вышедшими на простор, открывались новые широкие возможности.

 

В бой вступают танкисты

21. VIII, 18 ч. 05 м.

К сведению редакции. Находимся в Дергачах — отсюда ближе к интересующему нас участку. Задача действующих здесь частей по-прежнему состоит в том, чтобы надежно перекрыть коммуникации, ведущие от Харькова на запад, и облегчить таким путем освобождение города.

Сегодня весь день Пятая танковая армия Ротмистрова, прибывшая сюда на рассвете, пыталась пробить брешь и выйти на станцию Люботин. С нею взаимодействовала 53-я армия, в которой мы сейчас базируемся. Гитлеровцы обороняются с небывалой яростью, контратакуют: от исхода этих боев во многом зависит результат всей Харьковской операции.

Завтра, несомненно, бой возобновится с новой силой. Поедем на наблюдательный пункт. Постараюсь подготовить репортаж об одном дне наступления — час за часом, шаг за шагом.

Передаю на всякий случай некоторые детали, которые могут вам пригодиться.

* * *

Дергачи — огромная деревня, растянувшаяся вдоль крутых холмов и оврагов на 10 километров. По пыльным дорогам все время снуют броневички офицеров связи и мотоциклисты с донесениями. К фронту беспрерывно тянутся грузовики с боеприпасами, снаряжением, продовольствием — подтягиваются тылы танкистов, только что прибывших сюда маршем на своих боевых машинах. Они прошли с боями уже около 200 километров: наступают от самой Прохоровки. Причем им не раз приходилось менять направление своих ударов.

Погода сегодня с утра для этих мест уже холодная, ветреная. Зелень в огородах желтеет и сохнет. Чувствуется дыхание приближающейся осени.

Люди устали от непрерывных, затяжных боев, но ни от кого не услышишь ни слова жалобы. Заботит всех одно: как бы до наступления осенней распутицы отогнать гитлеровцев возможно дальше на запад. Все с интересом прислушиваются к скупым военным известиям из Донбасса. Сегодня Советское информбюро сообщило: «На юге, в Донбассе, в районе южнее Изюма и юго-западнее Ворошиловграда продолжались бои местного значения, в результате которых наши войска снова улучшили свои позиции». Опытные штабные работники, умеющие читать между строк, делают из этого скупого сообщения далеко идущие выводы. Один полковник сказал нам сегодня: «Не спускайте глаз с Донбасса! Там произойдут важные события».

Этих событий давно уже со страстным нетерпением ждет народ. Скорее бы!

 

Канун большого дня

22. VIII, 23 ч. 20 м.

Сейчас, когда в разбитой минами хате на ближних подступах к Харькову пишутся эти строки, еще нельзя с полной уверенностью сказать: «Да, вот-вот мы вступим на площадь Дзержинского». На войне бывает всякое, и до утра обстановка может измениться. Все же весь фронт твердо надеется и верит, что это произойдет не позднее завтрашнего утра. У всех такое настроение, какое бывало у каждого из нас в канун Первого мая, — ждешь большого праздника и заранее предвкушаешь то огромное, радостное волнение, которое охватит тебя праздничным утром, когда загремят оркестры, взовьются флаги, грянет салют и миллионная толпа со всех концов Москвы хлынет к Красной площади.

И пусть мы сейчас мерзнем в этой полуразрушенной хате, пусть сырой, холодный ветер врывается в разбитые окна, пусть с воем проносятся над нами и гулко взрываются где-то неподалеку немецкие снаряды — пусть! Самое важное, самое главное — это то, что мы находимся сейчас в непосредственной близости от переднего края и что с рассветом можно будет двинуться вперед, в наш Харьков…

На чем основана эта уверенность воинов? Она родилась в итоге большого и напряженного боевого дня, который, судя по всему, был последним днем сражения за Харьков. И сейчас, кое-как разбирая при свете свечи прыгающие записи в блокноте и выстукивая эти строки на видавшей виды трофейной пишущей машинке, я стараюсь воспроизвести этот день час за часом, шаг за шагом. Быть может, когда-нибудь и эта запись найдет своих читателей.

6 часов утра. Заехали в штаб фронта, встретились с военными корреспондентами, которые осаждают работников оперативного отдела: «Скоро ли?..» Наиболее осведомленный, как всегда, «правдист» Полевой убежден, что скоро. Некоторые поспешно заготовляют проекты статей, руководствуясь вчерашними сводками и сегодняшними прогнозами. Один корреспондент, желая быть первым, даже заранее сдал корреспонденцию о взятии Харькова на узел связи и уговорил телеграфисток передать ее в Москву немедленно, как только он им позвонит и скажет: «Давайте!»

Мы после некоторых колебаний решили не отступать от установившейся традиции: писать только о том, что видим своими глазами. Водитель коробовского вездехода, который чувствовал себя совсем не плохо близ штаба фронта, где есть и горючее для машины и горячая пища по продовольственному аттестату, глубоко вздохнул, нажал на стартер и сказал: «Поехали». Беспокойные пассажиры попались ему!

9 часов. Стоим на лесной троне близ Пересечной: сбились с дороги. Злые от хронической бессонницы и поэтому переругавшиеся между собой Коробов и Ющенко ушли в разместившийся здесь штаб 18-го корпуса, чтобы разузнать, как проехать в Пятую танковую армию. Где-то совсем близко стреляют наши пушки. Бьют орудия большой мощности. В воздухе непрерывно висит наша авиация группами от 10 до 70 машин. Гитлеровцы хранят полное молчание. Но всякий раз, когда наши части поднимаются в атаку, они начинают огрызаться с упорством смертников. По-видимому, сюда брошена отборная эсэсовская часть, и ей приказано умереть, но не позволить нам отрезать Харьков от гитлеровских тылов.

10 часов. Наконец-то добрались до штаба Пятой танковой! Нас принимает гвардии полковник Краснов. Вот его рассказ — по-военному четкий и лаконичный:

— Вчера в четыре утра армия прибыла маршем на исходный рубеж. Противник, чувствуя надвигающуюся угрозу окружения, стремится всеми силами сохранить коридор, связывающий Харьков с юго-западом. Он вывел из Харькова и поставил на прикрытие фланга этой отдушины новые пехотные и артиллерийские части. В частности, вчера здесь появились новые части зенитной артиллерии. Они прикрывают линию Ольшаны — Старый Люботин — западная окраина Харькова. Правда, сегодня с утра количество тяжелой артиллерии у гитлеровцев здесь уменьшилось. Это говорит о том, что они все же оттягивают свои силы.

Вчера из района Курортная немцы сняли шесть противотанковых орудий, хотя они им крайне необходимы перед лицом наших танковых частей. Вслед за пушками ехали грузовики. В то же время здесь появилась немецкая пехота, она быстро Начала минировать подступы к высотам юго-западнее Пересечной. Наши накрыли их огнем. Однако противник все-таки укрепился на этих высотах. В садах и огородах засечены позиции немецкой артиллерии.

Вчера в исходе дня и ночью части под командованием Скворцова и Труфанова и мотоциклисты Докудовского переправились основными силами через реку и сегодня с восьми утра пошли в атаку На Казаровку и Коротич. Одновременно 44 наших бомбардировщика и сто штурмовиков обрушили удар на Казаровку, Старый Люботин и Коротич. Танки пошли в атаку из района занятой нами платформы Курортная и станции Шпаковка.

Немцы контратаковали. Они бросили против нас 88 самолетов, а через десять минут еще 10. Самоходные орудия и противотанковая артиллерия вели сильный огонь с укрепленных высот.

Сейчас бой продолжается…

12 часов 35 минут. Мы на наблюдательном пункте генерала Ротмистрова, близ хутора Шпаки, на высоте 123,1.

Здесь два кургана. Явственно видно, как наши танки движутся вперед под огнем с обоих флангов. Это уже третья атака за сегодняшний день. С утра они продвинулись на полтора километра.

Гитлеровцы по-прежнему яростно обороняются. Из района совхоза «Коммунар» ведут огонь четыре самоходные пушки «фердинанд» и три артиллерийские батареи. У Казаровки в роще — немецкие танки. Их только что накрыли градом реактивных снарядов наши гвардейские минометы. Гитлеровцы отвечают огнем своих шестиствольных минометов.

Основная задача нашими войсками почти решена: железная дорога Харьков — Полтава закрыта для немцев огнем. Но для того чтобы добиться прочного успеха, надо занять ее войсками, и наши атаки продолжаются с неослабевающей силой.

Нам рассказывают подробности ночного боя. Трудно было переправляться через реку. Ее ширина — шесть-семь метров, а берега илистые, заболоченные. Танки пытались форсировать реку с полного хода. Часть машин застряла. Танкисты 110-й танковой бригады сумели до утра вытащить из реки 15 танков, сейчас они продолжают бой. Некоторые машины, застрявшие в реке, ведут огонь с места, помогая своим боевым товарищам продвигаться вперед. Передний край — в 500 метрах за рекой…

Саперы упорно пытаются под огнем навести переправы.

13 часов 30 минут. 84-я стрелковая дивизия, которой командует полковник Буняшкин, прорвалась вперед и оседлала шоссе Харьков — Полтава! Эта новость встречена на наблюдательном пункте с большим подъемом. Дивизия хорошо ведет бой. Ее полк под командованием майора Лепешкина еще вчера вечером форсировал реку. Сейчас он сражается уже по ту сторону шоссе, на подступах к совхозу «Коммунар»…

14 часов 30 минут. Из 84-й дивизии сообщают о непрерывных контратаках у совхоза «Коммунар». Немцы ведут усиленный огонь. Контратаки проводятся силами до трех рот при поддержке трех танков и самоходной пушки «фердинанд».

Слева 21-я гвардейская дивизия еще не достигла шоссе. Справа 252-я стрелковая дивизия ведет бой в садах, севернее Старого Люботина. Бой разгорается, упорный, затяжной бой.

15 часов. 17 немецких пикирующих бомбардировщиков «юнкерс-87» и два истребителя «мессершмитт-109» бомбят и обстреливают Куряжанку, занятую нами два дня назад. На горизонте — туча дыма…

С неприятным для слуха шуршаньем падают бронебойные снаряды, свистят осколки. Немецкие танки и самоходные орудия ведут огонь по нашей высоте: видимо, заметили здесь какое-то движение.

15 часов 30 минут. Только что сообщили, что в штаб доставлены захваченные сегодня пленные. Мчимся туда. Выехать не просто: дорога ведет через бугор, который находится под обстрелом — гитлеровцы охотятся за машинами. Шофер припал к баранке руля и выжимает из своего потрепанного мотора все, что можно. Была не была!.. Впереди, метрах в пятнадцати, как бы вспыхивает клубок пыли, раздается характерный шуршащий звук — это бронебойный снаряд. Крутой поворот!.. Полный вперед!.. Сбоку, на том самом месте, где мы были бы, если бы шофер не сделал этот вираж, падает второй бронебойный снаряд. Еще быстрее вперед!.. Мы уже по ту сторону гребня. Проскочили!..

Встречаемся с пленными. Это берлинский пекарь Рудольф Гольнов и плотник из Пауэна Вальтер Ферих. Обоим война осточертела, и они добровольно сдались.

Рудольф Гольнов в армии с 15 октября 1942 года, а на Восточном фронте с апреля этого года. Рассказывает, будто 12–14 августа в Харькове был Гитлер. Он посетил госпитали и приказал легкораненых вернуть в части, а тяжелораненых увезти в Киев. Отдал приказ: «Положение тяжелое, но не безнадежное. Уверен, что каждый из вас, мои солдаты, будет драться до последнего дыхания, потому что Харьков — основной опорный пункт на востоке Украины». Приказ читали перед строем во всех частях, без всяких комментариев.

Гольнову и его товарищам не захотелось драться до последнего дыхания. И когда у них в роте осталось всего пять человек, все пятеро при отступлении полка спрятались в яму и… «заснули». «Разбудили» их наши бойцы.

Вальтер Ферих — давно не стриженный, обросший пухом юнец. Ему всего восемнадцать лет. Его ранило в ногу, и он побрел в тыл. Заградительный отряд остановил его и послал обратно, грозя пристрелить за дезертирство. Тогда Вальтер решил перебежать к нашим. Он спрятался в лощине у совхоза «Коммунар» и дождался, пока подошли наши наступающие бойцы.

Теперь оба рады-радешеньки. Война для них кончилась!

17 часов 20 минут. Возвращаясь в Дергачи, вдруг увидели с бугра огромный пожар в Харькове. Над городом клубились страшные, неправдоподобные тучи — черные, серые, белые, синие. Очагов огня становилось все больше. Постепенно весь Харьков заволокло дымом.

Я влетел в кабинет начальника штаба 53-й армии:

— Харьков зажгли!

Генерал Деревянко, оторвавшись взором от разостланной перед ним карты, распрямил усталую спину, улыбнулся кончиками губ и сказал:

— Знаю. Советую вам теперь быть поближе к передовым подразделениям. Только что наши радисты перехватили переданную открытым текстом, без шифра, телеграмму начальника люботинского оборонительного узла: «Сил больше нет, вынужден уходить из Люботина. Шлите резервы, иначе не ручаемся за вторую линию обороны». Примерно в эти же минуты и вспыхнуло пламя над Харьковом — словно это был ответ Люботину. Им уже нечем держаться, резервов в Харькове нет, и они решили уходить. Потому и зажгли город, мерзавцы…

Люботинский узел играл важную роль в обороне Харькова. Захватить его означало не только окончательно закрыть пути отхода на запад, на Полтаву, но и лишить немцев возможности отступления на юг, на Лозовую, — из Люботина можно воспретить движение на Лозовую артиллерийским огнем. Вот почему оборону Люботина гитлеровский штаб приравнивал по значению к обороне самого Харькова.

Нанеся сегодня утром сокрушительный удар по этому оборонительному узлу гитлеровцев, наши пехотинцы, танкисты, летчики, артиллеристы предрешили освобождение города.

19 часов 45 минут. Уже темнеет. Мы примчались в Померки, район парков и дач на северной окраине Харькова. Царит удивительная, мертвая тишина. Отблески зловещего зарева ложатся на белые колонны парковой ограды, на изуродованные фасады заброшенных дач. В глубь сада с израненными деревьями ведет глубокий след танковых гусениц.

Находим командный пункт полка майора Сажинова. Майор рассказывает, что, начиная со второй половины дня, было замечено движение от Сокольников к центру города. Ушли четыре машины с орудиями на прицепе, две машины с пехотой. Потом в тыл потянулись подразделения немецкой пехоты пешком.

Сейчас немцы открыли сильный огонь из шестиствольных минометов по позициям левого соседа. Очевидно, хотят продолжить отвод войск под прикрытием огня.

Полк имел до сих пор задачу: занимать прочную оборону на случай гитлеровских контратак. Только что получен приказ готовиться к атаке. Будет произведен огневой налет нашей артиллерии, и вперед! Даешь Харьков!

Среди бойцов — огромное оживление, все готовятся к этой решающей атаке, как к празднику.

22 часа. И вот мы, отъехав чуть поодаль, спешим привести в порядок свои записи, немного перевести дух и подготовиться к завтрашнему дню, к большому военному дню, ради которого весь фронт вел бои на протяжении этих недель, грозно и неотвратимо двигаясь на юг и на юго-запад. Дождались! Это радует и бодрит. И только одно тревожит сердце: что-то сейчас творится в Харькове? Можно представить себе, как свирепствуют там гитлеровцы в эти последние часы своего шабаша.

Скорее бы, скорее войти в город!..

 

Харьков свободен!

23. VIII, 15 ч. 05 м.

Да, Харьков свободен. Это самая главная новость сегодняшнего дня. С этого мы начинаем свое сообщение, которое я диктую сейчас сияющей от радости телеграфистке Павловой. Она держит связь прямо с Москвой.

Харьков свободен! Мы только что были там, ходили по Сумской улице, видели город, беседовали с харьковчанами, фотографировали их встречи с нашими бойцами. И — удивительное дело! — бывает же так на войне: свершилась встреча, обещанная нам полушутя-полусерьезно подполковником Прошуниным в Белгороде. Мы встретились-таки с ним на площади Дзержинского, у руин здания обкома партии в 10 часов утра.

Его полк принял самое активное участие в решающем штурме Харькова. После битвы у Северного поста, где мы виделись в последний раз, прошунинцы сражались у совхоза «Животновод», как вдруг этой ночью был получен приказ: повернуть на девяносто градусов и наступать на город; исходный рубеж — Серяки-Савченки; удар на запад — через Залютин Яр и южнее — лесом.

Противник ждал, что полк будет продолжать атаки на юг, а тут вдруг белгородцы поворачивают и движутся вдоль немецкого оборонительного рубежа, параллельно ему и наносят удар совершенно в другом направлении… Гитлеровцы растерялись от неожиданности.

А полк двигался вперед под покровом ночи. Саперы в кромешной тьме расчищали немецкие минные поля. Наш генерал, командир дивизии, рассказывает Прошунин, потом удивлялся: «Как мог пройти полк?» По полк прошел.

У Залютина Яра начались контратаки немцев. Возникла небольшая заминка. Но тут лихой командир второго батальона двадцатитрехлетний офицер Южанинов, награжденный орденом Александра Невского за взятие Белгорода, вдруг донес:

— Вижу Харьков!

— Бери его!

Было около 2 часов ночи. Весть о том, что Харьков совсем рядом, буквально наэлектризовала бойцов, и они, забыв об усталости и пренебрегая смертельной опасностью, устремились вперед.

И вот уже Южанинов воткнул первый красный флаг в землю в городском квартале и донес:

— Я в Харькове… Флаг воткнул и у флага поставил часового!

Прошунин перебросил в подкрепление Южанинову роту автоматчиков. Дело пошло веселее, и через сорок минут Южанинов доложил подполковнику по радио:

— Подошли к берегу Лопани. Мосты взорваны. В восьмистах метров от нас — Дом госпромышленности.

— Вперед! — приказал командир полка и тут же сам вскочил на мотоцикл, схватил походную рацию, посадил на заднее сиденье своего заместителя майора Глаголева и помчался в город — прямо на площадь Дзержинского, где уже находился батальон Южанинова. Сделал круг по площади, остановился у развалин здания обкома партии и радировал командиру дивизии:

«Я в городе, на площади Дзержинского», — это было в 5 часов утра.

— Прошунин! — взволнованно откликнулся генерал. — Ты понимаешь ответственность своих слов? Это Харьков, а не какая-нибудь деревня! Ты действительно на площади Дзержинского?

— Так точно, товарищ генерал!

И вот теперь мы встречаемся, как и условились в Белгороде, в 10 утра у здания обкома.

Но нам пора рассказать то, чего прежде всего ждут сейчас наши читатели: как выглядит сегодня сам Харьков, освобожденный, наконец, от гитлеровской неволи.

Мы уже писали, что перед отступлением гитлеровцы подожгли город. Все то, что осталось еще целым, неразбитым или полуразбитым, все то, что как-то уцелело, сохранилось в городе, — все было облито бензином, нашпиговано динамитом, обложено минами, зажжено и взорвано.

Кто видел этой ночью пламя Харькова, тот никогда не забудет о нем…

Это беспримерное злодейство было осуществлено гитлеровцами обдуманно и планомерно. Видимо, они готовились к этому давно, и очаги пожаров были заранее оборудованы и подготовлены с чисто немецкой предусмотрительностью. Поджигатели только ждали сигнала. Поэтому пламя объяло город с непостижимой быстротой.

Первые пожарища вспыхнули на Холодной горе. Высокие черные столбы дыма поднялись к небу, потом как-то странно осели и окутали непроницаемой пеленой весь этот район с его церквами и многоэтажными зданиями. Почти одновременно запылал район железнодорожного узла. Зловещие белые клубы встали над ним: видимо, там горели какие-то склады. Пламя очень быстро распространялось вдоль улицы Свердлова и Клочковских улиц. Дым поднимался стеной уже над центром города. И только каменные громады Дома госпромышленности, Дома проектов стояли над этим морем огня, холодные и безразличные: эти здания выгорели еще зимой, и теперь там не было пищи огню. Но вскоре и они потонули в тучах дыма.

Лишь высокие взлеты взрывов расталкивали эту дымную толщу, и над ней вдруг появлялись новые кольцеобразные облака. И тогда даже здесь, в нескольких километрах от центра города, содрогалась земля.

Солнце уже заходило, и лучи его упирались в эту зловещую стену дыма, бессильные пробить ее. Стена розовела, и казалось, что это кровь Харькова сочится из его ран.

Мы проехали пустынной широкой автострадой к участку фронта, лежащему ближе других к центру города. Это был уже городской Дзержинский район. Черта переднего края пролегала по краю двора школы пограничников — только вчера батальон Богачова добился огромного по здешним масштабам успеха: он занял немецкую траншею, продвинулся на 100 метров, прорвал проволоку в четыре кола и завязал затяжной и упорный гранатный бой.

Полк майора Сажинова взял штурмом последние четыре дома пограничной школы. Несколько часов дрались за большое здание, построенное в виде буквы «П», — здесь приходилось воевать за каждый подъезд.

Теперь командный пункт полка помещался в здании туберкулезного санатория, в голубых стенах которою много ран от осколков снарядов. Под бетонным навесом дремал на уютной санаторной качалке связист с катушкой провода на коленях. Густой аромат зреющих яблок плавал в воздухе. На старых, давно пустовавших клумбах минометчики наскоро вырыли окопы, и задранные к небу зеленовато-черные стволы их минометов плевались огнем в сторону врага.

Тут же рядом с клумбами высился аккуратно сделанный могильный холмик. Надпись на дощечке гласила:

«Здесь покоится тело освободителя Харькова героя-комсомольца минометчика Николая Петровича Шашкина. Пусть вечно сияет твоя звезда!»

— Душевный был парень, — с затаенной грустью сказал командир расчета, снимая каску. — Правительственной наградой был отмечен, медаль носил. Жить бы ему, жить да медалью перед девушками красоваться…

Он взглянул вперед, туда, где над верхушками высоких дубов в вечернем сумраке накалялось небо Харькова, и злым, сухим голосом скомандовал:

— Огонь!

Полк готовился к атаке.

Луна в эти дни всходит поздно. По-южному черное небо накрывает землю бархатом, и звезды кажутся особенно яркими в эти прохладные и уже темные августовские ночи. Но на этот раз звезды поблекли — страшное багровое зарево обняло полнеба, и Млечный Путь, опускавшийся прямо в костер Харькова, как бы растворялся в нем.

Теперь особенно отчетливо было видно, что горит действительно весь город. Отдельные очаги пожара слились в одно море золотисто-желтого накаленного пламени. В районе вокзала не утихали взрывы. Видимо, там рвались цистерны с горючим. Молочно-белые кипенные столбы поднимались к зениту, и в степи становилось светло. В некоторых районах горели склады с боеприпасами, и зловещие фейерверки трассирующих снарядов будоражили и без того беспокойное небо.

В окрестных деревнях и пригородах никто не спал. Женщины, дети, старики стояли на улицах и долго, безотрывно глядели на город. У многих там остались родные, знакомые. Каждый думал в эти минуты об их судьбе.

— Боже мой, боже мой, — говорила стоявшая рядом с нами колхозница села Русское-Лозовое Александра Андреевна Безъязычная, — да что же ты не караешь ту нечистую фашистскую силу?!

Слезы катились из се глаз.

К рассвету грохот канонады утих. К городу потянулись колонны пехоты, артиллерии. С грохотом пошли тягачи, танки. Незабываемый, волнующий час освобождения!

Мы въехали в город ранним утром, вслед за полками Сажникова и Ткачева, которые последней ночной атакой взломали северные ворота города на том участке, где мы были вчера вечером. Над обгорелыми корпусами пограничников уже весело реяли красные флаги. Мост на автостраде был взорван. Саперы с миноискателями, в наушниках, сосредоточенные и взволнованные, выслушивали, словно доктора больного, землю по обочинам дороги. Узкий объезд был уже расчищен, и машины, украшенные зелеными венками, увитые гроздьями рябины, непрерывным потоком вливались в город.

Навстречу из всех переулков уже бежали дети с букетами астр. С треском летели на асфальт обломки немецких указателей. На каждом перекрестке стояли толпы людей. Десятки добровольцев-проводников указывали путь, советовали, как объехать минированные немцами участки и говорили, говорили без конца, торопясь рассказать всем о наболевшем.

Город все еще горел. Тучи дыма поднимались над районом вокзала, городским рынком, руинами фабрик «Красная нить», Кутузовка, Кофок, хлебозаводом. Жители наперебой рассказывали, как фашисты вчера взрывали здания управы, гестапо, водокачку, электростанцию, мельницы, хлебозавод— разве счесть все то, что сделали они в эту страшную ночь?

Мы свернули на Совнаркомовскую улицу. Здесь еще в 1942 году гитлеровцы устроили тюрьму. Мировую прессу обошли тогда документы, свидетельствовавшие о страшных зверствах, творящихся здесь. Отступая в феврале этого года, фашисты сожгли тюрьму. Вернувшись, они снова оборудовали ее — на этот раз в подвалах здания и в доме, стоявшем во дворе.

У въезда во двор уже толпились жители города, боязливо заглядывавшие туда. Из-под арки тянуло тошнотворным трупным запахом. Подъехавший офицер зашел во двор, рванул двери тюрьмы. Мы вошли в это страшное учреждение. Здесь было трудно дышать: из наглухо закупоренных подвалов все сильнее сочился запах разлагающихся человеческих тел. Несколько изувеченных трупов в гражданской одежде валялось в распахнутых настежь камерах. Женщины, бледные и заплаканные, обходили камеры, отыскивая своих родных.

— Две недели — понимаете, две недели! — стояли мы вот там, на тротуаре, и все ждали, не увидим ли кого своих, — говорила, плача, Мария Нечипуренко. — А они, гады, все в крытых машинах возят, и никого не увидишь…

Да, в последние две недели гестаповцы разгружали тюрьму. Две машины смерти — одна из них с прицепом — дважды в сутки совершали свои роковые рейсы. На стенах камер мы читали выцарапанные ногтями последние записи обреченных. Многие записи затерты палачами. Разбираешь лишь несколько слов. «Здесь сидел Довгин с Москалевки. Повешен…»; «Кадничанский Матвей Федорович. 8 мая 1943 года. Передать Паше Кадничанской в село Слатино Дергачевского района»; «Недужа Мария. Голова Союза украинок»; «Дмитро Ф. Сова. Село Остра Верховка. Передайте моим…»; «Умерли в воскресенье. Загнали, вороги! Казюта и Пономаренко».

В каждой камере десятки таких записей. Люди читают их со слезами на глазах и с гневными возгласами. Тела замученных гитлеровцами жертв окружены плотным кольцом граждан города. Они долго, безотрывно глядят на них, и крупные слезы катятся по лицам.

За углом, через несколько домов, — учреждение, где не пахнет трупами, но где делалось еще более страшное дело. Здесь умерщвляли душу человека. В большом особняке Дома ученых в Мироносицком переулке помещалась «Эрика Пропаганда Штафель». Зондерфюрер Бек со своим многочисленным аппаратом много и усидчиво работал, пытаясь выдрессировать советских людей на фашистский лад.

Сопровождающий нас художник Сафонов, которого фашисты «в целях воспитания» четыре месяца продержали в тюрьме, а потом заставили расписывать кафе для господ офицеров, бледный, исхудалый человек, рассказывает, что зондерфюрер Бек бил по щекам артистов городского театра, когда ему почему-либо не нравился тот или иной номер «Цирка-ревю». На сцене театра имени Шевченко шли спектакли, программа которых гласила: «Оркестр. Балет. Акробаты. Иллюзионисты. Неожиданности». Видимо, пощечины господина Бека относились к последнему пункту этой программы…

Сторож здания «Эрика Пропаганда Штафель» Игнат Женов сообщил нам, что Бек и вся его свора удрали из Харькова еще недели две назад — обходным путем через Конград. Они уезжали так поспешно, что бросили неприкосновенным все свое хозяйство.

В многочисленных отделах этого комбината лжи, организованного ведомством Геббельса, лежат целые кипы нераспакованной литературы, плакатов, газет и журналов. На столах — рукописи газетных статей, которые так и не успели пройти визу зондерфюрера, непроданные билеты в кино, где шел фильм «Моя дочь находится в Вене», списки работников ведомства пропаганды и печати.

На столе зондерфюрера лежала рукопись передовой газеты «Харькiвъянинъ», так и не увидевшая света. Она многозначительно называлась «Когда будет мир». Ее автор, подписывавшийся пышным титулом «Вiдповiдальний за випуск доброволець Ю. Boвкiв», долго ругал тех, кто мечтает о мире, и доказывал прелесть затяжной войны. Передовая заканчивалась советом: «Нужно всем пользоваться в своих действиях словами вождя затяжной борьбы Европы Адольфа Гитлера: „Помоги себе сам, тогда и Бог тебе поможет“».

Мертвечиной, гнилью пахло от всех этих рукописей, книг, списков. Хотя господин Бек облюбовал для себя один из лучших особняков Харькова, здесь было так же душно, как и в казематах тюрьмы. Скорее прочь отсюда, на вольный воздух, туда, где сейчас ликует освобожденный Харьков!..

На Сумской, на Чернышевской, у памятника Шевченко, на площади Дзержинского уже шумели толпы горожан. Против руин здания обкома партии, встав на бочку, старший лейтенант с орденом Красного Знамени на груди отвечал на вопросы харьковчан. Его обступила огромная толпа. Вопросы сыпались дождем:

— Что в Москве?

— Чей теперь Ворошиловград?

— Как насчет союзников?

— Какие газеты выходят у нас?..

У подъезда одного из домов, опираясь на руку женщины, стоял бледный забинтованный человек. Улыбаясь, он глядел на входящие в город войска и махал им рукой. Это был наш летчик. Немцы сбили его несколько месяцев назад над лесопарком. Вот эта женщина, Лаптева, подобрала его, обожженного и израненною, спрятала и выхаживала. Сегодня он впервые показался на людях.

Еще горят пожары, еще встают до неба черные столбы дыма, а город, изувеченный и сожженный, уже поднимается из пепла. Зелень латает дыры окон, в которых нет стекол, солнце красит асфальтированные проспекты. Всюду улыбки, гомон, радость. По тротуару едет кавалерист, лихо сдвинувший фуражку на ухо. На седле он держит патефон. Патефон играет залихватскую мелодию. За кавалеристом — долгая гурьба мальчишек. Они подпевают:

С грохотом втягиваются в город тягачи, везущие тяжелую артиллерию, катит на грузовиках мотопехота, на площадях развертываются зенитные расчеты. На каждом углу — импровизированный митинг. У зданий банка и театра имени Шевченко работают саперы — здесь заложены немецкие мины.

Грохот канонады постепенно отдаляется. Только в некоторых районах еще рвутся немецкие снаряды. Еще немного, и Харьков окончательно станет мирным городом.

 

У руин тракторного

24. VIII, 23 ч. 50 м.

Порою кажется, что это сон, страшный и нелепый. Трудно рассказывать о том, что видишь, трудно передавать то, что слышишь, обходя руины прославленного нашего завода, любимца народа, Харьковского тракторного, чьи машины до сих пор бороздят колхозные поля от Тихого океана до степных просторов Кубани. Страшнее всего тишина. Звенящая, тяжелая, физически ощутимая тишина. И запах гари, неистребимый, всепроникающий, нестерпимо едкий. Под ногами хрустит стекло, раздробленное адской силой взрывов. Истолченный бетон лежит слоями, из-под которых вырисовываются контуры изувеченных станков. Кое-где еще дымятся непогасшие двери, оконные переплеты. Налетит ветер, громыхнет оторванным листом железа, засвистит в спутанных проводах, и снова тихо. Только шуршат подошвы сшитых из тряпья туфель старых работниц, сгибающихся под тяжестью ведер, — городок Тракторного сейчас лишен воды, ее носят через территорию бывшего завода из дальнего бассейна.

К руинам, в очертаниях которых с трудом можно угадать знакомые цеха, мы пришли в сопровождении группы ветеранов завода. На глазах у них он родился, мужал, стал знаменитостью и потом пережил страшную трагедию. Хмурые, сосредоточенные, они обходили цех за цехом. Народ знает, как сильно пострадал завод от рук гитлеровцев минувшей зимой, когда немцы отступали из Харькова. Тогда был сожжен кузнечный цех, некоторые заводские здания были повреждены бомбовыми ударами. Но все это бледнеет в сравнении с тем актом вандализма, которым ознаменовали гитлеровцы на этот раз свой уход из Харькова. В расправу с Тракторным заводом они вложили всю свою злость, всю горечь неудачника, который хлопает дверью, проиграв окончательно и бесповоротно большую игру.

Кровельщик Сергей Никитич Сидин, бледный, заросший щетиной, медленно шагал по чудесной асфальтированной аллее между разросшимися тополями. Он осторожно переступал через скрученные силой взрыва детали станков, вышвырнутых из механосборочного цеха, нагибался, подбирая и откладывая в сторону обломки камня, засорявшие аллею, за которой на заводе всегда так ухаживали до войны, и говорил сдавленным голосом:

— Вот как оно получается… Крыл крыши, берег их, а потом все это ушло в воздух. Пойди-ка найди теперь мои крыши!..

Такой же бледный, с ввалившимися глазами фрезеровщик Тимофей Иванович Чулков осматривал изувеченные станки и с горечью говорил:

— Заново, все до последнего винтика придется заново делать!..

Тимофей Иванович вздохнул и добавил:

— Не помогли наши надписи! Мы ведь в последнюю минуту ходили и писали везде на дверях по-немецки: «Минен», чтобы сбить с толку поджигателей. Все-таки разнюхали, подлецы! Ну что ж. хорошо и то, что не удалось им вывезти оборудование. Хотя оно нам не досталось, зато и им теперь не послужит…

И он рассказывал о той страшной, молчаливой, смертельно опасной борьбе, которую рабочие Тракторного вели на протяжении последних трех недель, срывая тонко организованным саботажем эвакуацию завода.

Как известно, минувшей зимой гитлеровцы много шумели о восстановлении Харьковского тракторного завода. Когда наши войска заняли город в феврале, было документально установлено, что завод при немцах не только не выпускал новых машин, но даже не справлялся с ремонтом подбитых танков: рабочие не хотели работать на Гитлера, да и важнейших видов оборудования на заводе не было — его бетонные коробки опустели еще в 1941 году, когда завод был эвакуирован на восток.

После того как гитлеровцы вновь заняли Харьков, в Берлине опять вспомнили о Тракторном. Гитлера лишала покоя мысль о том, что ему никак не удается заставить работать на себя один из лучших и крупнейших заводов Европы. И вот в мае здесь снова появились немецкие инженеры. Приехал майор Вольт. Он был назначен директором завода. С ним появились Рот, Шаль и многие другие.

Немецкие инженеры обошли пустынные цехи, обосновались в домике у проходной, и на воротах появилось объявление, что завод возобновляет работу и что все рабочие обязаны явиться к господину Роту, ведающему кадрами. Рабочие не пошли на завод. Тогда, пользуясь услугами некоего Козенко, инженера, переметнувшегося к фашистам, агенты майора Вольта начали организованную охоту за рабочими. Люди разбегались по деревням, прятались в подвалах, уходили в поля, но гитлеровцы ловили их, приводили на завод и под страхом смерти ставили к станкам.

Вначале станков было немного, но постепенно немцы привозили новое и новое оборудование — воздушные бомбардировки индустриальных центров Германии давали знать о себе все сильнее, и военный транспорт немецких вооруженных сил ощущал острую нужду в запасных частях. Правда, здесь делали лишь самую грубую, несложную работу — точили болты, гайки, реставрировали коленчатые валы, но, видимо, немцы были заинтересованы и в этом. Берлин следил за работой завода и регулярно запрашивал майора Вольта о ходе дел.

15 июня из Берлина пришла телеграмма: срочно создать комиссию, выяснить, возможно ли восстановление завода в полном объеме и какие затраты и сроки потребуются для этого. Комиссия в составе начальника строительства Плотникова, главного инженера Козенко, прораба Зуба и других специалистов спешно собрала все необходимые материалы и представила их начальству. Она считала восстановление завода теоретически осуществимым, поскольку все основные здания цехов сохранились, за исключением сгоревшей кузницы. При условии переброски оборудования с заводов Германии, указывала комиссия, цеха можно было бы быстро привести в рабочее состояние. Оставался нерешенным только вопрос о рабочей силе. Полуторагодичный опыт достаточно убедительно показал гитлеровцам и их агентам, что рабочие Тракторного не хотят работать на них.

Все же восстановительные работы начались. В первую очередь ремонтировали теплоэлектроцентраль. Одновременно восстанавливали корпус, в котором раньше помещалась лаборатория. Из Германии приехали мастера. Они контролировали работу рабочих, принудительно загнанных в цеха. Кроме того, по механосборочному цеху, растянувшемуся на километр, непрерывно патрулировали на велосипедах одетые в военную форму надсмотрщики. Они ничего не смыслили в технике, и на их обязанности лежало лишь битье палками тех рабочих, которые, как им казалось, пошевеливаются недостаточно быстро.

Электроэнергии еще не хватало, и станки крутили приводы от тракторов. В помещении инструментального цеха ремонтировались автомобили и танки. Работа здесь шла так же медленно, как и в механосборочном. Рабочие предпочитали делать под шумок зажигалки, чем ремонтировать немецкую военную технику. Как только в цех втаскивали на буксире подбитую машину, ее быстро «раскулачивали», снимая и пряча наиболее сложные детали, чтобы затруднить ее восстановление.

К началу июля работы на теплоэлектроцентрали, наконец, приблизились к концу. В цехах уже говорили, что дней через пять будет дан ток. Немецкие монтеры суетились у привезенной из Германии турбины. Но уже через несколько дней, когда развернулись бои на Курской дуге, среди немецких мастеров поднялся переполох. Они забегали, засуетились. Монтаж турбины был приостановлен. А вскоре на заводском дворе собрали всех рабочих, и директор с постной миной на лице объявил:

— Я должен сообщить вам печальное известие. Триста русских танков прорвались через линию наших укреплений. Наши танки сейчас заделывают эту дырку, но вам придется уехать из этого города. Необходимо немедленно приступить к демонтажу станков, погрузке их в эшелоны и начать готовиться самим к эвакуации…

Что говорил дальше директор, никто уже не слушал. Советские танки прорвали немецкую оборону! Видимо, дела у гитлеровцев действительно в критическом положении, если они так открыто заговорили об этом. Люди, демонстративно поворачиваясь спиной к майору Вольту, расходились. Немецкие солдаты оцепили завод, но рабочие прятались в тоннелях, пробирались разными путями прочь, лишь бы не эвакуировать станков.

Те, кому удрать не удалось, работали нарочно медленно. Как ни злились гитлеровцы, как ни свирепствовали надсмотрщики, за две недели немцам удалось вывезти с завода всего два эшелона оборудования. Дальнейшую эвакуацию оборвали наши войска, перерезавшие пути сообщения немцев.

В эти дни гитлеровцы и начали свою зверскую расправу с заводом.

Тонны взрывчатых веществ закладывали гитлеровские саперы под основания массивных железобетонных колонн, которые тринадцать лет назад, соревнуясь в великом творческом напряжении, возводили бетонщики Марусин, Осокин, Мовлев. Их имена тогда гремели на весь мир. Страшной силы заряды подвешивались к величавым стальным перекрытиям цехов, сооруженных искусной рукой героя тридцатых годов «железного прораба» Мельникова. Цистерны горючего выливались на станки, на деревянные шашки пола — на все, что может хоть как-то гореть. И когда сгущались сумерки, команды подрывников и поджигателей начинали творить свое страшное дело.

В колеблющемся свете разгоравшихся очагов пожара мелькали фигурки в мятых зеленых мундирах с факелами в руках. Саперы уже закончили приготовления к взрывам, чтобы колонны, фундаменты, станки взлетели на воздух в ют самый миг, когда пламя обнимет цеха, — сила взрыва должна была умножить количество очагов пожара. Пламя вздымалось над цехами зловещим багровым пузырем, Тучи дыма затмевали звезды.

В рабочем городке, пренебрегая опасностью быть пойманными и угнанными на запад, слесари, фрезеровщики, кузнецы выходили из своих тайных убежищ и глядели долгим, безотрывным взглядом в сторону пылающего завода, где сгорали плоды их многолетних трудов и все, с чем было связано лучшее в их жизни.

И вот теперь по заваленному обгорелыми головешками, толченым стеклом и дробленым бетоном заводскому двору, где три года назад бросить окурок считалось величайшей бестактностью, бродят чьи-то козы, пощипывающие траву на газонах, перекатываются гонимые ветром обрывки немецких объявлений. Над остовом обгорелого гигантского пресса порхает бабочка. Весело чирикает беззаботный воробей, усевшийся на кронштейн погибшего станка. Завод разрушен до основания — цех за цехом, пролет за пролетом.

Грудой обломков бетона лежит сборочный цех. Взорван до основания цех безрельсового транспорта. Разрушен литейный, испепелено все, что только могло гореть, в инструментальном цехе. Сквозь стены его отчетливо видны скелеты обгорелых немецких танкеток, вездеходов, автомашин. Их много — немцам не удалось не только отремонтировать их, но даже вывезти, и им пришлось сжечь свои машины вместе с цехом.

В первые минуты кажется, что теперь никакая сила не сможет восстановить этот мертвый завод. Но вот уже ходят по руинам рабочие, ходят инженеры, присматриваются, и никто не скажет: «Здесь нам нечего больше делать». Нет, они думают только об одном: когда и как должен быть снова возвращен в строй тракторный гигант.

— Слыхал я от одного бойца, что в Сталинграде еще сильнее досталось Тракторному, а вот восстанавливают же! Чем же мы хуже сталинградцев? Наш-то ведь сталинградскому — младший брат. Негоже ему отставать, — говорил бородатый седой токарь, шагая по обочине асфальтированной аллеи. Он за два года, пока немцы хозяйничали в Харькове, ни одного дня не работал на заводе, прикидываясь инвалидом, и страшно горд этим.

— А теперь что ж, — говорил он, подмигивая, — теперь побреемся, комбинезон наденем — и будь здоров!..

Августовское солнце, выглянув из облаков, вдруг заиграло лучом в искрящихся обломках стекла, озорной ветер зашумел ветвями тополей — и на душе стало как-то легче. Неисчерпаема сила людского оптимизма и безграничны возможности человека, твердо решившегося дойти до конца выбранным им путем, как бы долог и труден он ни был!

 

Пробуждение города

25. VIII, 9 ч. 10 м.

Бурный, полный событий день 23 августа кончался. В Москве в эти минуты грохотали 224 орудия, салютовавшие освободителям Харькова, и весь мир говорил о победе русского оружия, а здесь, на широких проспектах и площадях, жизнь начинала входить в свою колею, словно в городе несколько часов назад не было гитлеровцев. Около памятника Тарасу Шевченко нашу машину остановил патруль. Мигнул свет ручного фонарика. Мы увидели двух спокойных милиционеров в синих гимнастерках. Деловито и очень буднично они проверили документы, старший козырнул и сказал: «Можете следовать!»

В старинном особняке на Сумской мы встретили секретаря обкома комсомола. Правда, за плечом у него еще висел автомат, но беседовал он уже на темы сугубо мирного характера: об учете детских домов, о митингах в жилищных кооперативах, о ремонте пекарен. По ступеням особняка поднялись руководители партии и правительства Советской Украины: Совет Народных Комиссаров и Центральный Комитет Коммунистической партии прибыли в Харьков уже через несколько часов после того, как в него вступили войска.

Грохот канонады как-то сразу отдалился, притих, и только непрерывное движение через город войск, уходящих дальше и дальше на юг и на запад, напоминало, что, в сущности говоря, мы все еще находимся в прифронтовой полосе.

Войска шли через Харьков всю ночь, и эхо сапог, ступавших по асфальту, гулко отдавалось в пустых коробках выгоревших зданий. В домах, в которых жили горожане, окна были затемнены, но на балконах толпились люди, и вниз, на каски пехоты, летели букеты. Временами всплескивались аплодисменты, и чьи-то звонкие голоса выкрикивали слова приветствий.

Ранним утром харьковчане, вновь высыпавшие на улицы, прочли отпечатанное на розоватых листках воззвание Военного совета и политуправления Степного фронта, освободившего город: «Граждане города Харькова, товарищи, братья, сестры! Дорогие друзья! Наши харьковчане! Поздравляем вас с величайшим праздником, с днем освобождения от проклятой фашистской нечисти…» На всех заборах, стенах уже красовались наши, советские лозунги и плакаты, и хотя на улицах еще пестрели немецкие вывески, Харьков выглядел обычным советским городом.

С рассвета 24 августа началась кропотливая работа. Саперы с помощью населения таскали тяжелые бревна, балки из разрушенных зданий и спешно наводили мосты через харьковские речки взамен взорванных немцами переправ. От дома к дому переходили минеры. Их сопровождали толпы ребятишек, дворники, старушки: жители наперебой рассказывали, где и когда немцы заложили мины. Минеры тщательно, методически обследовали каждый дом. и, когда работа заканчивалась, на стене появилась еще одна скромная надпись: «Мин нет. 24. VIII. Минер Киселев». На зданиях, особенно густо начиненных толом, бойцы оставляли надпись: «Не входить. Минировано», и уходили дальше, чтобы позднее вернуться.

С раннего утра приступили к работе областные и районные организации. На Москалевке комсомольцы уже утром добились открытия парикмахерских, сапожных, портняжных, слесарных мастерских. В этом районе живет много кустарей, и с первого же дня они возобновили свою работу. Дел у них хоть отбавляй. Мы видели, как старый слесарь чинил остановившуюся машину фронтовика, как группа кустарей получала заказ на ремонт обуви, как домохозяйки, вчера только вышедшие из подвалов, потянулись в мастерскую ремонтировать прохудившиеся примуса, ведра, ванночки. Самые заурядные в жизни большого города дела сегодня приобрели какую-то значимость. Каждым движением своим город говорил: я уже вернулся к привычному образу жизни.

В обкоме комсомола, разместившемся в особняке, в котором еще позавчера пребывала одна немецкая коммерческая фирма, с раннего утра было людно. Приходили комсомольцы, сохранившие свои билеты, являлись целыми группами школьники, требовавшие, чтобы им немедленно дали хоть какое-нибудь поручение, входили юноши и девушки, спрашивавшие, когда можно подать заявление в комсомол.

Молодой инженер Сапожников пришел узнать, скоро ли потребуются услуги трамвайщиков — у него есть ряд предложений, как лучше и быстрее восстановить в Харькове трамвай, бездействующий без малого два года. Связной из Ленинского райкома принес донесение: райком обосновался в одном из домов на улице Карла Маркса и приступил к работе — телефонов в городе пока нет, поэтому приходится пользоваться связными.

В дверь стучатся двое студентов сельскохозяйственного института, Котов и Олтвеница, оба комсомольцы. Им удалось укрыться от принудительной эвакуации, и теперь они требуют любого задания — трудно сидеть сложа руки в такие дни! Почти одновременно приходят три студентки железнодорожного техникума: Шкуратова, Козерина, Гончаренко. Они не комсомолки, но слыхали, что в обкоме регистрируют молодежь, которая хочет принять участие в восстановлении города. Секретарь обкома тут же направляет их в райком — там будут рады принять пополнение для добровольных дружин.

Такие дружины уже сегодня созданы почти во всех районах. Одни помогают развертывать госпитали, выставляют пикеты, помогают идущим в город легкораненым ориентироваться в незнакомых кварталах; другие помогают восстанавливать мосты и расчищать завалы на тротуарах; третьи участвуют в восстановлении пекарен и хлебозавода; четвертые проверяют состояние разрушенного немцами водопровода; пятые собирают провода и электрооборудование…

На короткое деловое совещание собираются секретари райкомов. Сегодня уже приступили к работе районные комитеты Октябрьского, Дзержинского, Ленинского, Краснозаводского, Сталинского районов. Дзержинским райкомом руководит товарищ Рубан, которая работала на этом посту еще до эвакуации Харькова в октябре 1941 года, Октябрьским — Платонов, работавший здесь же в феврале этого года, когда наши войска занимали город.

Опытные, хорошо знающие город комсомольские работники действуют оперативно и четко. Уже вчера райкомы помогали формировать истребительные батальоны, которые будут помогать охранять важные объекты города. По квартирам агитаторы читали вслух советские газеты, которых здесь так давно не видали. Бригады школьников с большим азартом принялись за уничтожение немецких плакатов, указателей, вывесок и за расклейку советских лозунгов.

В разгаре работы к секретарю обкома комсомола подошел стройный юноша и, волнуясь, обратился к нему:

— Товарищ, у меня очень срочное дело. Понимаете, вы должны мне немедленно помочь. Мне уже исполнилось восемнадцать лет, и я должен срочно вступить в Красную Армию. Я не могу больше ждать! У меня особые счеты с гитлеровцами…

— А в чем именно заключаются эти особые счеты?

Юноша, волнуясь еще больше, тихо сказал сдавленным голосом:

— Я год пробыл в Германии…

Мы разговорились. Владимиру Архипенко действительно за его недолгую жизнь пришлось перенести столько тяжкого, что он на всю жизнь сохранит острое чувство непримиримой ненависти к фашизму. Вместе с другими он был пойман на улице, загнан во двор страшного дома на Малой Пана-совке, где помещалось так называемое «Вербовочное бюро», посажен в эшелон и увезен в далекий Брауншвейг, где ему было суждено в течение долгого года с утра до вечера грузить тяжелые, стокилограммовые мешки в речном порту.

Быстро-быстро, словно опасаясь, что кто-то оборвет его рассказ и не даст излить до конца наболевшее, Владимир рассказывал, как тяжело живется русским и украинцам в Брауншвейге, какие муки испытывают, в частности, те, кто попадает в 21-й штрафной лагерь, где людей беспощадно избивают и заставляют надрываться на непосильной работе.

С большим трудом Владимиру удалось вернуться обратно в Харьков: он заболел, и какой-то сердобольный немец помог ему получить разрешение на выезд. Добраться в родной город было нелегко. Уже началось наше летнее наступление, все пути были забиты встречными эшелонами, везущими раненых. Поезда стояли по нескольку часов на каждом полустанке. По бокам насыпи всюду валялись обгорелые остовы эшелонов, пущенных под откос партизанами.

Владимир радовался всему этому. Он все чаще вспоминал наказ, который ему дали его друзья, когда он уезжал из Брауншвейга на восток:

— Смотри же, помни, чью сторону надо держать!

И он стремился как можно дальше пробраться на восток, чтобы присоединиться к частям Красном Армии. Из Полтавы в Харьков поезда уже не шли: железная дорога была перерезана. Шофер попутной машины согласился взять с собой Владимира. Так он доехал до Валок, откуда надо было пробираться дальше. В Харьков Архипенко попал 15 августа. Мать спрятала его в подвале; там он просидел восемь дней. Только теперь паренек этот вышел открыто на улицу и сразу же поспешил в обком комсомола, чтобы узнать, как вступить добровольцем в Красную Армию…

Таких, как Владимир, немало в Харькове. Одни вернулись из Германии легально — после тяжелой болезни, другие бежали с каторги, хотя все знали, какая страшная судьба ожидает пойманных беглецов: или пуля в лоб и немедленная смерть, или посылка в штрафной лагерь и медленная, но неотвратимая гибель. Ненависть переполняет грудь этого юноши, ему хочется как можно скорее отправиться на фронт, и обком комсомола поможет ему осуществить его желание.

Солнце уже поднялось к зениту, когда мы собрались поездить на вездеходе по улицам города. Всюду, на каждом перекрестке, как и в первый день, — огромные толпы людей. Харьковчане останавливали машины, идущие на север, и требовали от проезжих самой подробной информации о том, как живет Москва. Вести были неплохие, и люди все веселее брались за дело.

Около одной из машин, окруженной тысячной толпой, мы увидели бухгалтера «Заготскота» Максименко, который громко читал вслух сводку Совинформбюро. Женщины слушали его затаив дыхание. Они так давно не видали советских газет! На переправе через Лопань был сметан на скорую руку неказистый горбатый мостик, и хотя по нему переезжать было довольно рискованно, машины шли сплошным потоком, не задерживаясь. А рядом уже строился стабильный прочный мост.

У служебного входа в театр имени Шевченко толпились актеры. Оказывается, гитлеровцы пытались вывезти театральную труппу, но большинство актеров попряталось, и с гитлеровцами уехали только их прислужники, вроде некоего Павлова, в прошлом бутафора, изгнанного из театра за воровство, а затем при немцах ставшего директором и художественным руководителем театра.

Сегодня в театр неожиданно пришел боец со значком гвардейца на груди, и сразу же несколько человек бросились к нему. Это был артист Баров, в прошлом настоящий художественный руководитель театра. Он ушел в марте нынешнего года с частями Красной Армии на восток. По счастливому стечению обстоятельств Баров сейчас снова попал в родной Харьков — зенитная батарея, в которой он служит, получила боевой приказ: занять позиции в районе города. Получив короткий отпуск, Баров примчался в театр.

Оставшиеся без всякого руководства актеры несколько растерялись, но замешательство это длилось недолго. Сегодня по совету Барова актеры сами взялись за учет костюмов и декораций, которые удалось припрятать в дни эвакуации. Тем временем представители труппы отправились договариваться с военным командованием о концертных выступлениях в частях.

Близится к концу второй день освобождения Харькова. Мы проезжаем городскими улицами, площадями, неведомыми переулками города-гиганта. Спускаются сумерки. За Холодной горой розовеет полоска заката. Остывает асфальт, раскаленный за день знойным августовским солнцем Украины. Грохот нашего наступления доносится издалека чуть слышно. Его можно уловить теперь только ночью.

По городским магистралям проходят запыленные пехотинцы, кровью своей завоевавшие своим дивизиям славное имя — Харьковские. На их солдатских гимнастерках лежит пыль степных дорог от меловых гор Белгорода и до полей Харьковщины. Грохочет по мостовой тяжелая артиллерия, зеленые стволы орудий украшены полевыми цветами. Проносится поток автомашин.

На перекрестках регулировщики в белых перчатках отдают честь воинам, отвоевавшим этот город. На ступени бронзового памятника Тарасу Шевченко девушки положили букеты алых пионов. А рядом в пыли тополевой аллеи валяется обломок фанеры с готическими буквами: «Площадь Адольфа Гитлера». Этим проклятым именем немцы назвали было пашу чудесную просторную площадь, которой теперь возвращено имя Феликса Дзержинского.

Жизнь города с каждым часом псе прочнее входит в обычное будничное русло, но атмосфера праздничной торжественности еще не утрачена, и люди, уставшие после дневной работы, стоят часами на главной, Сумской улице, приветствуя нескончаемый поток наших войск.

Сегодня вечером на площади Тевелева мы слышали, как ребятишки распевали перенятую у немецких солдат короткую ироническую песенку:

Эта песенка была популярна в Харькове. Немецкие солдаты вполголоса уныло пели ее под Белгородом, пели ее и в полуокруженном Харькове. Сам по себе этот факт многозначителен. Он убедительно говорит о том. как начинает изменяться настроение солдат Гитлера. Сколько городов им придется оставлять с этой грустной песенкой! И надо было слышать, как вдруг зазвучала их песенка сегодня на площади освобожденного города!

Сейчас ночь. Пожалуй, самое характерное сегодня для ночного Харькова — это глубокая, чуткая тишина на улицах, площадях и в парках. Но это не тревожная тишина, это мирный сон харьковчан, спокойствие, прочная, незыблемая уверенность в будущем города, который только что обрел свободу.

 

Сила организованности

25. VIII, 23 ч. 56 м.

Передаем беседу с комендантом города Харькова генерал-майором Н. И. Труфановым.

Сегодня третий день мирной жизни Харькова, и можно подвести некоторые итоги той большой работы, которая была проделана военными и гражданскими властями в целях установления нормальной жизни в этом огромном городе, являющемся второй столицей Украины.

Можно смело сказать, что в эти дни харьковчане и их освободители проявили исключительную организованность и четкость, и благодаря этому город уже на третий день освобождения начинает возвращаться к нормальному ритму привычной советской жизни.

Еще под стенами города кипел бой, еще немцы бросались в яростные контратаки, выполняя приказ Гитлера — обороняться на этом рубеже до последнего солдата, а неподалеку от Харькова уже шла согласованная кипучая работа будущих городских организаций, продумывавших до мельчайших деталей план установления в городе порядка и организованности. Уверенные в силе нашего оружия, организации Харьковской области заранее укомплектовали и подтянули к Харькову кадры работников городского хозяйства, специалистов. Изучались документы, показания людей, бежавших из города, о состоянии коммунального хозяйства, устанавливалось, какие объекты в первую очередь надо будет восстановить. Были подтянуты отряды регулировщиков уличного движения.

Мы, люди военные, заранее позаботились о решении задач, возникающих во всяком городе, только что оставленном противником: были выделены усиленные отряды минеров, саперов, С планами города в руках наши командиры часами изучали пути вероятного движения основных войсковых частей через город, прикидывали, где следует ожидать особенно неприятных «сюрпризов» от немецких минеров, какие мосты могут быть разрушены гитлеровцами при отступлении, и соответственно этому анализу давали задания своим саперам и минерам.

Каждый командир твердо знал, по каким улицам и площадям он поведет своих бойцов, где именно пролегают разграничительные линии его и соседних подразделений.

В 2 часа ночи на 23 августа передовые подразделения дивизий, ныне носящих имя Харьковских, начали втягиваться с жестокими уличными боями в городские кварталы, а в 7 часов утра была дана команда, которая привела в движение весь заранее сколоченный и подготовленный военный аппарат. В задачу аппарата входило по первому знаку обеспечить организованное вступление войск в освобождаемый город.

Первыми, как всегда, пошли минеры. Они вели разграждение путей, по которым двигались воинские части. Второй эшелон минеров вел общее разминирование по заявкам военных, а также мирных граждан, обнаруживавших мины, оставленные немцами, и доносивших нашему командованию об опасных очагах. Отряды саперов, шедшие с головными отрядами, быстро и умело наводили переправы через речки, пересекающие Харьков, — мосты были взорваны немцами. Переправы на основных направлениях были созданы буквально в течение нескольких часов, и притом такие, что они обеспечивали движение даже тяжелой артиллерии. Тут же началось строительство капитальных мостов. В этом деятельно участвовало гражданское население.

Вместе с войсковыми частями в город вошли отряды регулировщиков. Они сразу же заняли посты в точках, заранее намеченных на плане города. Аккуратные, подтянутые, в белых перчатках регулировщики четко направляли движение колонн транспорта, и сам вид их как бы говорил гражданам города, только что выходившим из подвалов: «Город вышел из боя, город начал жить мирной жизнью».

На улицах и площадях Харькова еще царило праздничное возбуждение, на каждом перекрестке шли летучие митинги, отовсюду навстречу бойцам выходили делегации с цветами, а в домах, только что осмотренных нашими минерами, уже начинали свою будничную кропотливую работу гражданские организации, прибывшие в город между 9 и 12 часами дня 23 августа.

Перед ними возникло множество сложных проблем. Сразу же выяснилось, например, что немцы оставили Харьков без всяких запасов продовольствия. Мы предвидели это и заранее подвезли на подступы к городу эшелоны с мукой и зерном. Теперь следовало все эти запасы перебросить в город, оборудовать пекарни — ведь хлебозавод, как и водокачку, как и электростанцию и другие предприятия, гитлеровцы разрушили, — быстро организовать распределительную питательную сеть и т. п.

Надо было принять меры, чтобы городские рынки продолжали бесперебойно работать. Центральный рынок открылся уже в 12 часов дня 23 августа, и жители, сидевшие много дней в подвалах, получили возможность приобрести здесь свежие огурцы, помидоры и т. д. Надо было немедленно взяться за учет уцелевшей жилищной площади. Таких будничных, прозаических, но жизненно важных для каждого большого города проблем рождалось множество. И хотя фронт был еще рядом, и тяжелые немецкие снаряды еще в течение нескольких часов рвались на территории города, нам приходилось вникать в эта проблемы и помогать гражданским организациям их решать.

В свою очередь, гражданские организации и сами мирные жители помогали нам, указывая наиболее удобные пути движения войск, помогая наводить переправы, рассказывая, какие важные объекты взорваны, где прячутся немецкие солдаты, не успевшие удрать из города. Помню, как по указаниям советских патриотов мы в первый же день выловили семерых гитлеровцев, переодевшихся в гражданскую одежду, — нам в комендатуру харьковчане принесли их список и точные адреса, причем под списком поставили свои подписи все жильцы дома, в котором пытались найти приют враги. Вспоминается еще один, несколько курьезный случай. В одном из домов в городе отчаянно кутила группа гитлеровцев. Пьяные, они не заметила, что город давно уже перешел в наши руки. Харьковчане указали бойцам квартиру, где пировали беспечные гитлеровцы, и их вытащили оттуда за шиворот.

С первых же часов пребывания наших частей в городе была четко поставлена караульная служба. Объекты, у которых должны были быть выставлены караулы, также были нами определены заранее. Теперь мирные жители Харькова помогли нам уточнить эти объекты. Они указывали, где находятся ценные склады, брошенные гитлеровцами, базы и т. д. Уже в 10 часов утра стояли караулы у военных объектов, у складов, у типографии, брошенной гитлеровскими пропагандистами на полном ходу. Здесь следует отметить инициативу комсомольских организаций, в первый же день приступивших к формированию истребительных батальонов, которые помогут нам нести караульную службу. Уже сегодня мы начинаем передавать взятые нами под охрану объекты местным властям.

В первую же ночь в городе начали функционировать ночные патрули, выделяемые как воинскими частями, так и милицией. Должен отметить, что в городе царит полный порядок, население соблюдает необходимую дисциплину, и никаких эксцессов ночью не было отмечено.

Когда в конце первого дня я объезжал город, всюду стояли посты милиции. Движение шло четко, организованно. Уже к вечеру последние обозы дивизий, проходивших через город на юг, покинули городскую черту.

К дому, где помещается городская комендатура, началось паломничество харьковчан. Нам приходится беседовать с сотнями людей, которые буквально засыпают нас вопросами. Одни настороженно спрашивали, навсегда ли ушли немцы; другие просили предоставить им хоть какую-нибудь работу, чтобы они не сидели сложа руки в такое горячее время; третьи горячо просили немедленно принять их в ряды Красной Армии. Нашим военным товарищам приходилось на первых порах быть и агитаторами, и организаторами, браться за сотни самых различных дел.

Городские организации очень быстро включились в кипучую созидательную работу. Уже к 12 часам 23 августа районные исполнительные комитеты, военные комиссариаты и другие организации обосновались на своих постах и приступили к работе. Они сразу же сняли с нас большую долю забот.

Сейчас в городе идет работа по учету предприятий, которые можно будет в какой-то мере использовать для налаживания производства. Быстро воссоздается сеть торгово-распределительных точек, открываются столовые, парикмахерские, сапожные мастерские.

Сегодня в двух кинотеатрах уже демонстрировались советские фильмы: «Секретарь райкома» и «Сталинград». В город приезжает концертная группа театра Вахтангова. В местных театрах идет регистрация артистов, которым удалось укрыться от принудительной эвакуации, проводившейся немцами, — в опере зарегистрировалось уже 130 человек, в театре Шевченко — около 110. Кстати сказать, актеры Харькова чувствовали на себе всю тяжесть фашистского ига — театры влачили жалкое существование. Гитлеровские надсмотрщики относились к актерам, как к рабочему скоту, и в театрах часто звучали пощечины. Одной из наиболее часто употреблявшихся мер взыскания было лишение и без того жалкого пайка.

С каждым днем и даже с каждым часом Харьков приобретает все более деловой вид. Все большая и большая часть населения находит себе работу. Перед харьковчанами стоят грандиозные задачи по восстановлению города, разрушенного гитлеровцами, и люди, которые на протяжении почти двух лет были выключены из творческой жизни, забыв о своих специальностях, заботились только о куске хлеба, занимаясь обменными операциями в деревне, теперь с большим жаром берутся за дело.

Поднимаются и первые ростки культурной жизни. Кончился страшный период Смутного времени, когда люди страшились произнести слово на родном языке, лишний раз выйти на улицу, поговорить вслух о Родине. Проявляя железную организованность, харьковчане уже заканчивают первый Период собирания сил и учета своих возможностей. Недалек тот день, когда Харьков снова станет одним из славнейших центров нашей индустрии и культуры.

 

Иго

26. VIII, 23 ч. 40 м.

На углу Пушкинской и Юмовской улиц Харькова стоит отлично сохранившийся двухэтажный дом. Стекла окон и обоих этажах до половины закрашены белой краской, как в бане. У подъезда аккуратной готической вязью выведена надпись: «Сант Пауль» — «Святой Павел». Но сразу же за дверью в прихожей — грязная порнографическая роспись, на которую нельзя глядеть без отвращения. Это был публичный дом, обслуживавший немецких летчиков. Оказывается, имя Святого Павла в Гамбурге носит квартал грязных ночных кабаков. И вот это же имя в Харькове!..

Когда перебираешь в памяти ворох впечатлений нынешних дней, просматриваешь наспех записанные в блокноте рассказы харьковчан, перелистываешь документы, брошенные немецкими чиновниками, перед глазами все чаще всплывает эта деталь — чинная, благопристойная надпись у подъезда, и мерзость, прикрытая именем святого. Она как бы символ поразительной по своему размаху и рекордной по циничности неутомимой деятельности гитлеровцев, поставивших своей целью унизить, заплевать, опоганить самую душу, самое сердце города.

Внешне все было чинно и благопристойно: жители Харькова могли ходить в театр, кино, читать ежедневную газету. Они могли поступить на службу, могли послать детей в школу. Но что за содержание вкладывалось гитлеровцами в каждое из этих понятии, столь привычных уху цивилизованного человека, и как, в сущности, гнусно и низко все это гитлеровское искусство — всегда и всюду делать белое черным, лгать, изворачиваться, денно и нощно оболванивать, опутывать мозг человека, вынимать из него душу и превращать его в автомат, в раба.

Руководитель управления пропаганды Харькова — «Эрика Пропаганда Штафель» — зондерфюрер Бек, лысый неврастенический толстяк, являвшийся на репетиции в драматический театр с парабеллумом у пояса, в редкие минуты благодушного настроения так разъяснял артистам свои задачи: «Мы перевоспитываем вас. Вы привыкли много рассуждать и много думать. Рассуждать вам вовсе не следует, а думать надо только о том, как быстрее и лучше выполнить то, что вам задано на день».

Целая армия немецких чиновников, коммерсантов, больших и маленьких фюреров была занята тем, что отучала людей думать, искореняла у них чувство собственного достоинства. С кем бы мы ни беседовали: со скульптором или с работницей пригородного совхоза, с актрисой или с уборщицей— от всех мы слышали одно и то же. Гитлеровский начальники всех рангов действовали совершенно одинаково — брань, кулак в зубы, палка, и тут же тошнотворно лицемерное разъяснение: «Это для вашей пользы».

В пригородном немецком имении директор, которого работницы прозвали «Холерой», бил женщин палкой за то, что они садились на телегу не так, как им приказывали, а по-своему, как привыкли.

В строительной конторе гнилозубый гитлеровец Вальтер, которого рабочие так и прозвали «Зубатым», избивал работниц «просто так» измерительным метром.

Зондерфюрер Бек, кичившийся своим меценатством, бил актеров и музыкантов по лицу кулаком «ради их пользы».

Все это именовалось воспитательными мерами.

Человека отучали думать. Человека приучали терпеть побои. Человека учили ходить, работать, жить от сих и до сих — ни дюймом дальше!

Со стены одного дома мы сняли объявление: «Внимание! Обращается особое внимание на то, что каждое гражданское лицо, которое без особого письменного разрешения соответствующих военных органов оставит свое местожительство, или не будет иметь постоянного местожительства, или будет задержано на дорогах вне города, подлежит строжайшему наказанию. Это относится и к лицам, у которых имеются разрешения, но которые будут обнаружены за пределами кратчайшего маршрута, указанного в их разрешении».

В этом приказе — гитлеровец во весь свой рост!

Фашисты любят болтать о любви к культуре и искусству. Они устроили в Харькове даже выставку «Чудесная Германия» — русским и украинцам показывали фотографии о том, как хорошо живут богатые немцы, чтобы рабы знали, на кого они работают, и трепетали перед ними.

— Германия! О, Германия — культурная страна! — говорил зондерфюрер Бек, избивая первую скрипку оркестра женщину Филонову.

А подленькая газета «Харькiвъянинъ» печатала издевательские заметки от имени интеллигентов, угнанных на каторжный труд в Германию: «Приобрел новую квалификацию. По профессии я художник-график. Таким и выехал прошлой зимой из Харькова в Германию. Четыре месяца я учился у немецкого мастера Гартмана, человека достаточно солидного и важного. Гартман научил меня другой профессии. Больше полугода я работаю самостоятельно электромонтером».

Гитлеровцы строили умиленные рожи, заставляя профессоров, учителей, художников браться за топор или лопату. «В Германии вполне достаточно интеллигентов для всей Европы. Вы позволяли себе роскошь, готовя слишком много специалистов. Здесь нам нужны руки, а не головы», — объяснял фашист Шталь инженерам Тракторного завода.

Мы видели женщину-врача, которая зарабатывала себе на пропитание тем, что собирала окурки, осторожно снимала с них папиросную бумагу, клеила крахмалом эти жалкие обрывки, адским кропотливым трудом делала из них гильзы и продавала на улице.

Мы разговаривали с одной из талантливейших женщин-скульпторов, чьи работы красовались на всесоюзных выставках. Она только что пришла из одной отдаленной деревни с мешком за плечами. Ее новой специальностью стал товарообмен.

Сколько таких встреч было в эти дни!

В порабощенном городе фашисты устроили для себя сеттльмент. Мы видели эти дома. Строительные команды отлично отремонтировали их, остеклили, провели туда электричество, водопровод. В котельных лежали запасы угля. Квартиры были прекрасно меблированы вещами, взятыми у харьковчан. В сеттльменте жили немецкие офицеры, купцы, чиновники со своими семьями, Представители немецких фирм в модных пиджаках и брюках-гольф важно разгуливали по Сумской, чувствуя себя вполне уверенно под бдительной охраной патрулей. Русским и украинцам под страхом смерти запрещалось входить в сеттльмент. Дома, где жили немцы, были обнесены колючей проволокой.

Немецкий капитал все глубже запускал свои щупальца на Украину. В Киеве уже работали отделения крупнейших немецких акционерных обществ, в частности фирмы Маннесмана. В Харькове гитлеровцы уже были пуганы в феврале, но к лету и здесь возобновил работу ряд мелких фирм, работавших по заказам военного командования.

Строительные конторы, дорожные фирмы, хозяйчики, эксплуатировавшие пригородные совхозы, переименованные в «государственные имения», плодились, как грибы. Этим летом немецкие предприниматели открыли в городе десять своих кафе и магазинов. Везде была примерно одинаковая организация дела: командовали представители фирм — дряхлые немецкие мастера, которых даже по тотальной мобилизации нельзя было взять в армию, а работали русские и украинские рабы, получавшие ничтожную оплату за свой труд. Хозяева получали большие барыши, и жизнь в сеттльменте текла, словно в раю.

Крупных заводов гитлеровцам так и не удалось восстановить. Тогда они занялись мелкими кустарными предприятиями. Немецкая газета писала: «После разрушения, которое в результате войны познала промышленность Харькова, домашние ремесла и ремесленная промышленность приобретают великое значение. Немецкий солдат уже знает изделия харьковских мелких предприятий. Знает их также и широкий рынок. Зимой на санках, а летом тачками харьковчане экспортируют на Полтавщину, Сумщину, Днепропетровщину собственного изделия ведра, тяпки, лопаты, выварки, пудру, брошки и прочий товар». Но «экспорт», который рекламировала немецкая газета, был настолько ничтожен, что, конечно, не мог играть сколько-нибудь существенной роли в экономике.

Рабочие и ремесленники Харькова упорно саботировали работу на оккупантов. Гитлеровцы отвечали на это глухое сопротивление высылкой людей на каторжный труд в Германию, — последний эшелон увез туда 2 700 человек 22 июля! Так как харьковчане всячески укрывались от мобилизации, оккупанты предприняли в июле поголовную регистрацию всего населения. В извещении обер-бургомистра О. Семененко было недвусмысленно сказано: «По распоряжению штандарткомендатуры лица, на паспортах которых после окончания регистрации не будет штампов 1943 года, будут рассматриваться как партизаны и подлежат соответствующим репрессиям». Но даже эта открытая угроза смертной казнью не запугала харьковчан. Люди укрывались от регистрации, чтобы их не угнали в Германию.

Верные своей политике лжи и подлога, гитлеровцы, сдавливая одной рукой горло харьковской интеллигенции и подавляя всякое проявление духовной жизни, другой щедро размножали декларации о том, будто они являются поборниками украинской национальной культуры. В помещении знаменитого театра имени Шевченко немцы разрешили наспех собранной труппе под тем же именем давать спектакли. Уже упоминавшийся нами зондерфюрер Бек любил при случае ввернуть словечко, что театр Шевченко является-де любимым детищем «Эрика Пропаганда Штафель» и что в этом — доказательство покровительственного отношения немцев к украинской культуре, которая якобы ставится ими выше русской.

В действительности имя Шевченко, конечно, было забыто в стенах театра. Театр не ставил украинских пьес. На его сцене главным образом шли оперетты и сборные концерты в стиле варьете худшего пошиба. Бек требовал, чтобы на сцене как можно меньше разговаривали и как можно больше пели и плясали, преимущественно в обнаженном виде.

Вчера актеры театра, которым удалось укрыться от насильственной эвакуации, проводившейся отделом пропаганды еще 8 августа, с чувством горечи рассказывали нам, как готовился последний спектакль — оперетта Легара «Голубая мазурка». По распоряжению Бека были убраны все диалоги и вставлены двадцать балетных номеров, не имевших никакого отношения к развитию сюжетной канвы спектакля. «Все равно наши солдаты не понимают вашего языка», — равнодушно сказал он актерам, попытавшимся заметить, что в таком виде спектакль будет просто нелепостью.

Спорить с Беком было небезопасно. Люди, осмелившиеся возражать, немедленно штрафовались — у них на неделю отбирали паек. А так как «штрафные» пайки поступали в личное распоряжение Бека, он каждую неделю педантично штрафовал двух-трех актеров.

На репетициях Бек, приходивший в театр с переводчиком, требовал, чтобы все сцены, независимо от их содержания, разыгрывались в быстром темпе. Какие-либо паузы строжайше запрещались. Зондерфюрер желал, чтобы актеры играли в солдатском темпе, и они маршировали по сцене, как заведенные, а он благодушно покрикивал: «Шнель, шнель!» («Быстрей, быстрей!»)

Часто уже готовые спектакли запрещались отделом пропаганды, так как в последнюю минуту Бек решал, что они скучны и неинтересны для немецких солдат, на которых главным образом и ориентировался театр. Так были сняты с репертуара оперетты «Коломбина» и «Фраскита». Работников театра заставили бегать по городу и заклеивать уже вывешенные афиши табличками, на которых сообщалось, что в театре пойдет «разнообразный концерт».

В последние дни Бек носился с мыслью о постановке пьесы на немецком языке. Однако внезапная эвакуация заставила его забыть о всех планах. Зондерфюрер кулачными расправами с артистами пытался принудить их к эвакуации, но лишь 8 человек из 130 артистов и обслуживающих работников покинули Харьков.

Театр имени Шевченко был единственным, куда пускали русских и украинцев, и то не каждый день. Харьковчане могли появляться в партере только два раза в неделю, а по средам их вовсе не пускали в театр — он полностью предоставлялся немцам. Театр оперы в течение двух лет был закрыт для русских и украинцев. Он находился в подчинении роты пропаганды и обслуживал исключительно немецкие воинские части. Кроме этих двух театров, в городе было еще варьете под названием «Бюнте бюне», в котором выступали исключительно немецкие актеры и актрисы. Туда доступ местному населению также был запрещен.

Гитлеровцы последовательно насаждали в здоровом советском городе всю гниль и нечисть, свойственную их блудливой породе. Они стремились растлить, изуродовать души наших людей, сдавленных двойным прессом террора и пропаганды. Загоняя людей в мастерские частных хозяйств и ставя их в полную зависимость от новоявленных хозяев, оглушая харьковчан громкой болтовней радиорупоров, источающих потоки чудовищной лжи, заставляя специалистов отрешаться от своих любимых творческих дел и становиться чернорабочими, фашисты старательно пытались привить советскому человеку нравы, привычки и психологию немецкого бюргера. Они рассчитывали в конце концов сломить его характер, подчинить его своей воле. Может быть, именно поэтому здесь с такой последовательностью и циничной откровенностью возрождали проституцию, воровство, взяточничество.

Страшнее всего и гнуснее было массовое насаждение в городе домов терпимости.

Вначале мы упоминали об одном из таких гнусных учреждений, носившем имя Святого Павла. Мы видели его, говорили с людьми, живущими в соседних домах. На глазах у них разыгрывались страшные, полные глубокой трагичности сцены, когда гитлеровцы пригоняли сюда взятых обманом в городе девушек. Им говорили, будто их приглашают на работу в кафе, и только здесь, когда захлопывались ворота, у которых стоял немецкий солдат с автоматом, объявляли, в чем будут заключаться их обязанности.

Попав однажды в дом «Святого Павла», девушки исчезали бесследно. Их лишали имени, фамилии. Каждой давали кличку. На дверях комнат мы видели сохранившиеся таблички: «Тамара», «Антони», «Мари»… И только в день эвакуации женщинам, заключенным в это страшное заведение, разрешили вызвать матерей и детей, чтобы проститься.

— Если бы вы только слышали крики, которые раздавались тогда! — с горечью говорил нам старый механик Григорий Дмитриевич Жевахов. — Помню, одна с Москалевки — статная, красивая женщина — прощалась с сыном и с матерью. Плачет, волосы на себе рвет. Сын кричит: «Мама, не уезжай!» — а немецкий автоматчик ее уже в машину тащит. Их на аэродром увезли, а потом самолетом куда-то всех отправили.

Невыразимо тяжело, горько рассказывать обо всем, что творилось в доме «Святого Павла», но это необходимо сделать, — весь народ наш должен знать, до какой степени низости и одичания дошли фашисты, каким унизительным издевательствам подвергают они советских женщин. Документы, оставленные впопыхах гитлеровцами в доме «Святого Павла», — еще одна улика против этих оскотевших извергов.

Вот выдержка из «Правил поведения членов заведения»— полностью эти правила не поддаются воспроизведению в печати, настолько они омерзительны: «Точное появление к началу работы является законом. Все распоряжения и указания предводительницы заведения должны быть в точности исполнены. Девушки отвечают за оборудование и белье. Следует избегать каких бы то ни было разговоров через окно о заведении. Нарушители порядка будут караться пересылкой в рабочий лагерь».

«Рабочий день», о котором говорится в этих правилах, длился с 2 часов дня до глубокой ночи. Из дома «Святого Павла» разносились далеко по окрестным кварталам плач и стоны девушек, истязаемых гитлеровскими солдатами. Во дворе стояла длинная очередь равнодушно ожидавших летчиков Геринга со специальными пропусками в руках.

Все это трудно, почти немыслимо представить себе, не побывав здесь, не поговорив с очевидцами и жертвами фашистского «нового порядка», не просмотрев своими глазами многочисленных документов, оставленных гитлеровцами при поспешном отходе.

Пройдет еще много времени, пока во всей полноте выяснится картина всего, содеянного племенем Гитлера в нашем городе, Но уже сейчас, когда мы идем по горячим следам событий, отчетливо выясняется дьявольски коварный и жестокий замысел, который фашисты осуществляли с методичной последовательностью на протяжении многих месяцев— оболванить, принизить советского человека, переделать его так, чтобы он стал таким же покорным автоматом, существом без духовных запросов, без собственной воли, с чисто животными инстинктами, как солдат гитлеровской армии.

Эта задача решалась повсюду— от завода, где за рабочим следил надсмотрщик с палкой в руке, до кинотеатра, в котором демонстрировались низкопробные агитки, и «биржи труда», где людей, задержанных облавами, сортировали, словно рабочий скот для посылки на работы.

Товарищ Сталин сказал, что фашистское иго хуже ига татарского. Всю глубину этих слов особенно наглядно представляешь себе именно теперь, когда мы увидели на примере крупнейшего из всех, когда-либо освобождавшихся нами городов, что представляет собой это иго в применении к богатейшему центру культуры, науки, техники, индустрии. Тяжкое, гнетущее иго литыми оковами стягивает Украину, жмет ее онемевшие члены, не дает перевести дух.

Внешне, что ж, Харьков выглядит, невзирая на многочисленные разрушения, по-прежнему привлекательно: чистый асфальт, много зелени, тишина в глухих переулках, заросших садами. Но вот пройдешь дворами, в которых от домов остались пустые бетонные задымленные коробки, оглянешь железнодорожные пути, заросшие лебедой, встретишь в центре города пустырь, заваленный грудами битого кирпича, поговоришь с людьми, наблюдавшими в течение двух лет методическое физическое и моральное разрушение Харькова, — и у тебя рождается такое ощущение, словно перед тобой какой-то огромный провал, бездна, в зияющей пустоте которой тысячи и десятки тысяч искалеченных человеческих судеб.

Гитлеровцы ограбили город материально. Они увезли из него трамвайные провода и бронзовые скульптуры, решетки садов и примусы. Только зелень каштанов красит улицы. Придет осень, оголятся бульвары, и город предстанет перед нами в страшной своей наготе— разбитый, разъеденный ржавчиной, искромсанный.

Гитлеровцы ограбили город и духовно. Они отняли у людей радость творческого труда, превратили их в рабочий скот. Они подменили культурную жизнь Харькова балаганом. Они дали волю порокам и сделали все, чтобы пороки расцвели. И этот духовный грабеж оказался страшнее и губительнее всего — ужаснее виселиц, сильнее расстрелов и взрывов. Он омертвлял души людей, глушил в них творческую искру.

Сегодня Харьков снова свободен. Люди, вышедшие на улицы, встретившие своих ровесников в военных погонах, прочитавшие впервые после долгого перерыва советские газеты, услышавшие снова советские песни, узнавшие обо всем том, что так долго скрывали от них гитлеровцы, широко раскрывают глаза, полной грудью вдыхают чистый воздух и невольно спрашивают себя: не сон ли все это?.. Но жизнь идет своим чередом, город постепенно втягивается в нормальный рабочий ритм, и люди, освобождаясь от страшного кошмара, который давил на их мозг, начинают светлеть, оживать, на их лицах появляются улыбки.

Пройдет еще немного времени, Харьков окончательно оправится от перенесенной им тяжелой болезни, и страшная повесть о тяжком иге станет достоянием истории.

* * *

К сведению редакции. Просим учесть, что материалы на эту же тему переданы Островским в «Известия». Поэтому медлить с опубликованием нельзя. Тему надо было решать именно в этом плане, потому что здесь особенно остро чувствуется след глубокой моральной диверсии, которую гитлеровцы предприняли на Украине.

Там, где говорится, как фашисты физически изуродовали город, надо обязательно вставить две детали.

Первое — посреди площади Дзержинского, некогда самой оживленной в Харькове, самой красивой и одной из лучших по гармоничности ансамбля в мире, а ныне совершенно мертвой, сейчас растет поле подсолнуха — там, где раньше были газоны и клумбы.

Второе — возле Дома писателей харьковчане вспахали на коровах улицу и посадили на ней огороды.

 

Ожесточение

27. VIII, 22 ч. 30 м.

К сведению редакции. Весь день до позднего вечера были в полку, действующем на самом трудном участке, — за районом Холодной горы, где до сих пор держались гитлеровцы. Передаю очерк, показывающий острый характер нынешних боев в районе Харькова. Привет.

* * *

Этот четырехэтажный каменный дом — последнее здание на окраине Харькова. Когда-то здесь был медицинский институт. В полуразрушенных гулких комнатах известковая пыль плотным окаменевшим от времени слоем покрыла классные доски, студенческие скамьи, пустые стеклянные колбы на подоконнике.

От наших шагов с писком срываются с потолка летучие мыши, поднимая едкую, удушливую пыль. За дверью, на которой еще сохранился пожелтевший кусок картона с надписью «Кабинет анатомии», спят разведчики, вернувшиеся на рассвете из тыла немцев.

Выше, на чердаке, у полуразрушенной газовой камеры института помещается наблюдательный пункт командира взвода разведки тяжелых пушек лейтенанта Карпеева — невысокого веселого паренька-дальневосточника.

Если бы вас, не предупредив, привели к этому дому, вам трудно было бы заметить в первые минуты, что отсюда до противника только 800 метров. Вот и мы чуть было не проскочили через этот рубеж. Поставив свой вездеход у здания, которое показалось нам пустым, и прислушавшись к обманчивой тишине, мы пустились было резвым шагом вперед, в надежде встретить кого-нибудь, кто сказал бы нам, что тут к чему. И вдруг откуда-то из подвала раздался чей-то голос: «Идиоты!.. Стойте! Сейчас вас убьют…» Мы повернули бегом обратно, и это было как нельзя более своевременно: по булыжнику защелкали пули, и вскоре неподалеку шмякнулась мина.

Укрывшись за углом, мы перевели дух. Снова стало тихо, и мы вошли в дом медицинского института, где и наткнулись на разведчиков.

И сейчас, когда мы осматриваемся по сторонам с высоты наблюдательного пункта Карпеева, нас больше всего поражает именно эта обманчивая тишина. Здесь не в первый раз закипают ожесточенные бои, и местные жители, привыкнув к превратностям боевой обстановки, продолжают заниматься своими будничными делами. Вон там, внизу, в овраге, узенькими тропинками идут женщины с ведрами. Пригибаясь, пробежали на огород девушки. Старик копает картошку и не спеша складывает ее в мешок. В нескольких домиках дымятся трубы.

Как-то не верится даже, что каждый метр земли здесь начинен военной техникой и что в любой момент может вспыхнуть жестокий бой. Но вот Карпеев, в прошлом художник книжного дела, показывает нам свои огневые и разведывательные схемы, и мы начинаем глядеть на этот мирный пейзаж совсем другими глазами.

На кальку аккуратно нанесены каждый заметный дом, каждый холм, каждое отдельное дерево. Рядом — условные знаки, хорошо понятные военным людям. Всматриваешься в них, и перед тобой отчетливо вырисовывается линия обороны гитлеровцев, разведанная нашими людьми. Сейчас эта линия проходит вон там, в 200 метрах за рекой, — наши части ее форсировали 24–25 августа, но далеко продвинуться не смогли. Гитлеровцы контратаковали, ворвались снова а Куряжанку, Гавриловну, Подсобное хозяйство, но были остановлены.

Прямо перед нами — поселок Минутка и деревня Гуки. На подступах к ним лежит наша пехота, готовая к штурму.

Артиллерийская подготовка начнется в полдень, и сейчас озабоченный Карпеев снова и снова уточняет свои схемы, готовя необходимые данные по целям для артиллеристов. Он здесь находится уже четыре дня и успел наизусть заучить каждую деталь расстилающегося перед нами ландшафта.

Вот он, этот ландшафт. Асфальтированное шоссе проходит мимо здания института, мимо маргаринового завода и окраинных домиков и резко сворачивает вправо, вдоль полотна железной дороги и тихой неширокой речушки, которая змеится на широком лугу. Слева — городские кварталы, поднимающиеся ступенями на самый гребень Холодной горы с кирпичной водокачкой на вершине. Невдалеке по окраинной улице — передний край. Справа немцы занимают несколько домиков на лугу, и прямо впереди — там, где шоссе делает крутой поворот, за рекой, — небольшая деревушка, утопающая в садах. Дальше начинается обширный скат высоты, где ровными рядами лежат снопы сжатого хлеба.

Когда сличаешь открывающийся перед тобой пейзаж с разведсхемой и находишь отмеченные на бумаге ориентиры, карта как бы оживает. Вот отдельный белый дом, чуть видный отсюда. За его стенами засечена немецкая минометная батарея. Два красных дома с кирпичной оградой — на рассвете здесь было замечено движение автомашин. Весьма возможно, что в одном из этих двух домов стоит орудие, бьющее по нашим позициям прямой наводкой. Курган на гребне высоты. Там наблюдательный пункт противника. За мачтой линии высокого напряжения ночью были отмечены вспышки дальнобойных батарей. И, наконец, последний ориентир, самый заметный, — высокая водокачка на горе в конце сельской улицы, круто спускающейся к реке. Там, у подножия этой кирпичной башни, — осиное гнездо пулеметчиков. Оттуда гитлеровцы обстреливают шоссе, здание института и подходы к реке.

Как мы уже сказали, упорная борьба на этих рубежах идет уже четвертые сутки. Выбитые из Харькова остатки немецких дивизий — смертники, как их здесь называют, — зацепились за очень выгодные позиции и с отчаянием людей, обреченных на гибель, пытаются любой ценой задержать продвижение советских войск.

Разведчики, которые сейчас спят в кабинете анатомии, принесли донесение о подробностях боя, завязавшегося минувшей ночью. 18 наших бойцов ворвались в немецкие окопы, перебили передовую группу противника, закрепились и сильным огнем встретили гитлеровцев, немедленно бросившихся в контратаку. На горсточку наших храбрецов шло одновременно с трех сторон до 200 немецких солдат. Около 100 из них остались лежать на широком лугу. С наблюдательного пункта сейчас видно поле, усеянное серозелеными трупами. Они буквально устилают землю.

В такой ожесточенной окопной борьбе и прошли целых три дня. Сутки считались удачными, если удавалось захватить выгодный дом, удобную траншею, разбить артиллерийскую батарею врага. Все это имело одну цель — подготовить плацдарм для сегодняшнего наступления. И сейчас, когда подходит к концу кропотливая работа саперов, пехоты, артиллеристов и близится час атаки, все явственней чувствуется напряженное ожидание. Это затишье перед бурей.

С наблюдательного пункта хорошо видна наша пехота, лежащая на лугу за железнодорожным полотном. В тени здания института, под балкончиком, артиллеристы наводят тяжелую пушку. За соседними кирпичными домами рабочего поселка притаились танки генерала Ротмистрова. Вся эта масса людей, техники, огня придвинута вплотную к переднему краю. Тяжелые орудия, например, стоят на прямой наводке в 800 метрах от противника, впереди командного пункта полка!

Медленно, томительно течет время, приближаясь к часу атаки. В соседнем пятиэтажном доме мы встречаем старых знакомых — офицеров полка подполковника Прошунина, входящего в состав 89-й гвардейской Белгородско-Харьковской дивизии. С ними мы, как помнит читатель, встречались уже много раз: и в боях под Белгородом, и на военных дорогах к Харькову, а утром 23 августа — на площади Феликса Дзержинского. Этот полк первым ворвался на улицы Белгорода и первым прошел по харьковским площадям. Вчера в Харькове гвардейцам вручили ордена за взятие Белгорода, а сегодня они наступают дальше.

Полк готовился к атаке. На командном пункте обычная картина последних лихорадочных минут перед боем: связисты, пригибаясь, торопливо уходят ходами сообщений в батальоны и роты; непрерывно звонит телефон — из батальонов и с артиллерийских подразделений, поддерживающих сегодня полк, докладывают: «Все готово». Подполковник внешне весел, разговорчив, но все время чувствуется, что он думает только об одном — о предстоящем бое, мысленно еще и еще раз проверяя, все ли предусмотрено в плане атаки на сильно укрепленные рубежи. Волнение командира понятно — ведь это первая атака широкого масштаба после незабываемого дня 23 августа, когда 89-я дивизия стала Белгородско-Харьковской. Обеспечить успех полка в сегодняшней атаке — дело личной офицерской чести гвардейцев…

Полдень. Раздается первый залп артиллерии. Вздрогнули каменные стены здания, тонкая пыль повисла в солнечных лучах, пробивающихся сквозь узкие трещины. Эхо выстрелов многократно отдалось в гулкой пустой каменной коробке. Не успело оно затихнуть, как снова сверкнуло пламя, и вот уже сотни орудий непрерывно грохочут слева и справа, поднимая вихри горячего воздуха. С балкончиков видны орудия, ведущие огонь от соседнего дома, еще дальше — за шоссе и в саду справа. Куда ни взглянешь, над кустами и хатами, за заборами деревень, превращенных противником в укрепленные узлы, поднимаются голубоватые дымки разрывов.

1 час 25 минут. Уже многие сотни снарядов обрушились на деревушки и высоты, занятые гитлеровцами. Вначале можно было еще различать отдельные взрывы, но сейчас Минутку и Гуки затянуло сплошным серым облаком дыма и пыли. Иногда над этой серой пеленой взлетают комья глины, какие-то обломки; вырастает высокое оранжево-бледное пламя, и земля вздрагивает от тяжелого взрыва. Наблюдатели отмечают; взлетел на воздух еще один склад боеприпасов.

В непроницаемой пелене чуть светится пламя горящих хат. Через полчаса наш артиллерийский огонь ослабевает. Пушки бьют теперь только по заранее засеченным целям. Начинают оживать дальние, скрытые за холмами, батареи гитлеровцев — они огрызаются. Но наши артиллеристы, закончив шквальный налет, немедленно перетащили орудия на другие, заранее подготовленные позиции, и уже с новых мест ведут методический уничтожающий огонь. Немцы стреляют по пустому месту, но довольно точно — уже несколько снарядов разорвались в садике, метрах в ста от нашего наблюдательного пункта, там, где десять минут назад стояла наша минометная батарея.

Атмосфера боя накалилась. Артиллерийская дуэль крепчает, немецкие снаряды и мины рвутся все чаще.

13 часов 50 минут. Командир полка следит в бинокль за полем боя. От напряжения у него дергается щека. Он видит, что уцелевшие немецкие автоматчики вернулись из подвалов в окопы на окраине Минутки и подняли неистовую трескотню, обстреливая каждый дом, каждый метр земли на нашей стороне. Вот автоматная очередь впилась в кирпичную стену рядом с нашим наблюдательным пунктом. Значит, несмотря на наш шквальный артиллерийский обстрел, немцы сохранили свои силы и не собираются дешево отдать выгодный рубеж. Предстоит напряженная атака в условиях тактического преимущества немцев: деревня, которую должен взять полк, находится за рекой, между занятой противником группой домов на лугу и окраиной населенного пункта, где, по данным наблюдателей, стоят немецкие минометные батареи.

13 часов 55 минут. Вызвана наша авиация. Она бомбит и обстреливает позиции противника, а тем временем гвардейцы поднимаются и бросаются в атаку. Они идут вперед под фланговым огнем. Но приходится решиться и на это: Минутка — важный пункт в системе обороны врага, потеряв ее, немцы неминуемо вынуждены будут отвести и фланги.

14 часов. Пехота совершила первый бросок. Бойцы, наступающие на правом фланге, еще ночью перебрались через реку и лежали всего в 80 метрах от немецких траншей. Теперь они бросились к проволочным заграждениям, вырывают колья, перепрыгивают через колючую проволоку и, не сгибаясь, бегут к крайним домам Минутки.

На левом фланге солдаты вброд переходят неглубокую речушку. Немцы отлично видят нашу пехоту с высот и ведут по ней яростный пулеметный огонь. Нам видно, как пулеметные очереди поднимают на сухой земле цепочки пыльных столбиков. В глубине чердака одного сарая вспыхивают яркие огоньки — вероятно, там засел автоматчик.

14 часов 30 минут. Первая попытка ворваться в деревню не удалась. Гвардейцы лишь улучшили свои позиции. Но уже чувствуется где-то вблизи нетерпеливо ожидаемый каждым командиром момент боя, когда солдатам удается сломить пружину сопротивления врага… В такой момент высвобождается вся накопленная в солдатских сердцах ярость и сила, и наступающие рвутся вперед, сметая все на своем пути. Ни в коем случае нельзя упустить этот момент! И командир полка приказывает по телефону командирам батальонов: «Вперед! Людей беречь, но двигаться только вперед!» Вся сложная организация боя подчиняется сейчас одной цели: развить наметившийся успех. Вновь грохочут орудия, и вновь облака пыли и дыма повисают над Минуткой.

15 часов 30 минут. Под прикрытием артиллерийского огня из-за домов выходят танки генерала Ротмистрова и на полном ходу устремляются по шоссе к реке. Там, где полотно железной дороги было взорвано немцами, танки осторожно протискиваются через узкую брешь и резко сворачивают влево, под укрытие рощицы.

16 часов 40 минут. Подполковник Прошунин вызвал к телефону одновременно всех трех командиров батальонов: «Немедленно открыть частый ружейно-пулеметный огонь по переднему краю противника и затем — всем составом на решительный штурм!»

Три танка стремительно вырываются на луг к деревне. Стальные громады тяжело плюхаются в реку, поднимая тучи сверкающих брызг, и вот уже они выползают на противоположный пологий берег. То там, то здесь поднимаются облачка пыли — это гитлеровцы бьют по танкам бронебойными снарядами. Ночью саперы разминировали кратчайший путь к деревне через луг, и теперь танки идут в кильватер узкой просекой в минном поле. Им чудом удается проскочить.

Первый танк уже миновал цепь нашей пехоты. Вот он с ходу проскочил первые дома Минутки и скрылся в глубине сельской улицы. Вторая машина остановилась на окраине. Она обстреливает немцев, укрепившихся на огороде. Передовая цепь гвардейской пехоты, выполняя приказ командира полка, поднялась во весь рост, чтобы как можно быстрее пробежать последние 30 метров, отделяющие ее от деревни. Заместитель командира полка майор Глаголев, наблюдающий за пехотинцами в стереотрубу, кричит, охваченный азартом боя: «Давай, ребята, давай, хлопцы!..»

Фигурки людей, мелькающие в дыму пожаров и разрывов, приковывают к себе внимание всех офицеров, находящихся на командном пункте. Там, среди наступающих, их друзья, товарищи, с которыми они прошли тяжелый, по славный путь от предместий Белгорода до этих безыменных холмов.

Ведет свой батальон знаменитый в полку двадцатитрехлетний майор Олимпий Южанинов, первым ворвавшийся и в Белгород и в Харьков. Теперь его батальон первым врывается в деревушку Минутка. Южанинов представлен уже к третьему ордену.

Там же прославленные командиры батальонов тридцатилетний капитан Рындин и двадцатидвухлетний капитан Михнович.

Там, в самом пламени боя, комсорг полка младший лейтенант Барский, получивший только вчера орден Красной Звезды.

Там, на узких деревенских улицах, дерутся танкисты генерал-лейтенанта Ротмистрова, отличившиеся в боях за Харьков.

16 часов 05 минут. Ожесточение боя достигло наивысшего уровня. Уже трудно различить тонкий вой шестиствольных минометов, глухие взрывы гранат, резкие удары противотанковых пушек, деловитое постукивание автоматов — все слилось в одну яростную симфонию боя, в один бешеный взрыв натиска и сопротивления, от которого содрогаются массивные каменные стены зданий и в воздух взлетают десятки тонн сухой, каменистой земли.

Мы видим, как среди нашей пехотной цепи взрывается мина. Трое падают. Двое, встав, бегут дальше, третий остается лежать. Убит?.. Проходит несколько минут… Солдат пошевелился, отполз в воронку и выпустил в сторону немцев диск. Он стреляет, видимо, не будучи в силах подняться на ноги. Подоспевшие санитары оттаскивают его в безопасное место.

16 часов 15 минут. С левого фланга в Минутку ворвались еще два наших танка.

16 часов 44 минуты. Батальон Михновича ворвался в траншею гитлеровцев и ведет рукопашный бой.

17 часов 00 минут. Наступил долгожданный момент перелома: немцы дрогнули! Майор Южанинов сообщил по радио, что почти весь его батальон втянулся в деревню.

— Мои окопы только что накрыл шестиствольный, — слышится в микрофоне глуховатый голос Южанинова. — Но никто, к счастью, не пострадал. Все успели уже войти в деревню. Продолжаю наступать, выхожу на южную окраину…

В эту минуту мы видим в бинокль на окраине Минутки волнующую сцену: навстречу первым бойцам, перебегающим улицу, из крайнего дома выходит женщина в белом платье и бросается к своим, к русским, к освободителям.

Дым пожарища заволакивает на время деревню. Но вскоре он рассеивается, и мы видим, как под разбитой крышей каменного здания школы в деревне, еще затянутом пылью от разрывов, уже трепещет алый флаг освобождения.

Развивая наступление, наши войска движутся дальше, к охваченному пламенем Песочину. Гитлеровцы стремительно откатываются.

 

Харьковская трагедия

28. VIII. 21 ч. 10 м.

К сведению редакции. Передаю корреспонденцию, которую нужно обязательно дать в завтрашнем номере газеты. Аналогичный материал передан другими корреспондентами.

* * *

Где взять слова, чтобы рассказать о том страшном и чудовищном, что мы увидели и услышали сегодня? Об этом очень трудно писать — горе и ярость перехватывают горло…

Женщины, показывавшие нам могилы 800 солдат и командиров, замученных гитлеровцами, плакали навзрыд. За минувший год сердце русского человека, идущего по освобождаемой земле, изувеченной фашистами, вобрало в себя столько горя, что, казалось бы, ничто уже не может сравниться с увиденным. Но и на этот раз мы были глубоко потрясены.

Сегодня в кровавую книгу преступлений гитлеровского «нового порядка» вписывается новая страница — быть может, самая страшная из всех занесенных в нее до сих пор.

Проходишь по обширному двору Клинического городка на улице Тринклера, видишь сравненные с землей могилы погибших, обгорелые кости под обломками сгоревшего здания госпиталя, следы пуль на бетонном подъезде, и все же как-то не верится, не укладывается в мозгу, что в центре одного из крупнейших европейских городов в мартовские сумерки 1943 года было расстреляно и заживо сожжено около 800 раненых русских людей. Но это правда, беспощадная правда…

Клинический городок в центре Харькова. Это до 20 каменных корпусов, где в мирное время помещались больницы, клиники, медицинские исследовательские институты. В период, когда наши войска этой зимой занимали город, здесь размещались первый и третий армейские госпитали. При отступлении из Харькова в условиях оттепели и бездорожья не удалось полностью эвакуировать раненых, и 808 человек — преимущественно тяжелораненых, для которых перевозка была связана с риском для жизни, — остались в корпусах Клинического городка. Героическими усилиями медицинского персонала некоторых раненых удалось перенести на частные квартиры. Часть тяжелораненых была спущена в подвалы Медицинского института: врачи боялись воздушной бомбардировки.

Но опасность была совсем иная. 12 марта, около 4 часов дня, к госпиталю подъехали три автомашины с солдатами и офицерами эсэсовской дивизии «Адольф Гитлер». По приказанию офицеров солдаты рассыпались по корпусам. С этой минуты и до наступления темноты на территории Клинического городка не утихали крики и стоны раненых, выстрелы, вопли сгоравших заживо…

Вот у здания терапевтического отделения заросшая бурьяном могила длиной шесть-семь метров. Циничность палачей дошла до того, что они рядом с могилой своих жертв поставили уборную. Сестра первого отделения 3. В. Лободовская рассказала нам, как расправились фашисты с ранеными, находившимися в этом здании.

Солдаты во главе с офицером прошли по палатам и приказали выносить раненых во двор. В это же время другие эсэсовцы с пистолетами в руках заставили мирных жителей вырыть широкую яму у забора, метрах в двадцати от главного входа. Те раненые, которые еще могли двигаться, сами сползали вниз. По коридорам, по лестницам тянулись вереницы окровавленных, забинтованных людей. «Куда нас? — спрашивали они друг друга. — Наверное, в другой корпус?..»

Зоя Лободовская узнала здесь своих знакомых — танкиста Василия Горбачева, семнадцатилетнего разведчика Андрея. На носилках пронесли летчика Сашу, который уже четыре дня лежал без сознания. Все это были попавшие в плен раненые, неприкосновенные по международным правилам Красного Креста. Но в эти минуты во дворе уже загремели первые выстрелы. Эсэсовцы пристреливали раненых прямо у ямы и сбрасывали их туда.

Жители, выносившие тяжелораненых, в ужасе бросались прочь, но сейчас же вслед им загремели выстрелы и автоматчики погнали женщин обратно. Бойцы и командиры, еще находившиеся в здании, услышав выстрелы и крики своих товарищей, поняли, в чем дело. Некоторые прыгали из окон на улицу, разбивались о плиты тротуара. Другие, ползли в темные подвалы, в надежде спастись там. Но эсэсовцы методично обшаривали каждый уголок здания, и в яме росли страшные пласты из мертвых людей. Иногда из глубины могилы раздавался стон, крик. Тогда автоматчик давал вниз длинную очередь. Скоро яма была заполнена. Трупы забросали сверху тонким слоем земли. Рядом лежали десятки непогребенных расстрелянных. Выстрелы слышались в самом здании, где эсэсовцы добивали полуживых людей.

Офицер приказал женщинам переносить убитых в подвалы сортировочного отделения и рядом рыть новые могилы.

Здесь же у забора были расстреляны раненые, находившиеся в соседнем детском отделении. Некоторых пристрелили в подвалах детской клиники…

Страшно писать и читать такие строки, но гораздо тяжелее видеть следы этой чудовищной бойни, проходить по земле, где умерщвлены наши отцы, братья, товарищи, защищавшие Родину, выполнившие до конца свой солдатский долг; тяжело видеть вот эти невысокие холмики, бурьян над могилами павших, следы пуль на бетоне подъездов.

Нам показали выщербленные пулями крыльцо глазного отделения. Вера Ивановна Крейденко и шестнадцатилетний Виктор Катков были свидетелями расстрела на этом крыльце. Гитлеровские солдаты вытаскивали раненых через эти двери. Здесь стояли автоматчики и эсэсовский офицер с перевязанной головой. Раненых клали на бетон. Офицер тщательно прицеливался, стрелял и после каждого выстрела кричал: «Шнель, шнель!» Автоматчик охранял палача.

Убитых вместе с ранеными, лежавшими в детской клинике, отвозили на подводах в подвалы сортировочного отделения — эсэсовцы были не в состоянии расстрелять всех 800 беззащитных людей, и они сваливали живых и мертвых в одну кучу.

Раненые бойцы и командиры, находившиеся в глазном отделении, узнав о расстреле в соседних корпусах, через санитарку Иру Пономаренко передали эсэсовскому офицеру письмо с протестом против истребления своих товарищей, требовали в соответствии с международными правилами Красного Креста сохранить жизнь раненым. Офицер прочитал письмо, написанное на немецком языке, усмехнулся и приказал солдатам поторапливаться: уже темнело…

Когда шаг за шагом восстанавливаешь картину преступления, поражает методичность палачей, заранее подготовивших это злодейское массовое убийство: каждый солдат и офицер заранее знал свои обязанности и выполнял их с точностью. Ничто не могло тронуть палачей: ни стоны людей, ни плач женщин, ни хрипение умирающих. Они получили приказ расстрелять раненых до темноты и делали все, чтобы его выполнить. И когда эсэсовцы убедились, что не успеют всех расстрелять и зарыть, они прибегли к еще более ужасному методу умерщвления — к сожжению заживо.

Мы видели сегодня руины бывшего восьмого корпуса, где живыми сгорели около 350 раненых бойцов и командиров. Под обвалившимися бетонными перекрытиями и сейчас видны груды обгоревших человеческих костей и истлевшие лохмотья одежды. По рассказам многочисленных очевидцев, можно детально восстановить картину того, как это произошло.

Уже в сумерках автоматчики оцепили здание восьмого корпуса, в подвале которого лежали вперемежку раненые и убитые, свезенные сюда из других отделений. В верхних этажах находились тяжелораненые. Хирург Георгий Захарович Чунчуладзе, верный до последней минуты своему врачебному долгу, в это время заканчивал трудную, затяжную операцию трехлетней девочке, раненной утром во время воздушного налета С ранеными находились медсестры Нина Дыбовская и Дуся Резниченко, оказывавшие бойцам и командирам помощь. Даже в те часы, когда на дворе уже гремели выстрелы, они не покинули своего поста.

Эсэсовцы забили окна нижнего этажа и главный вход, набросали на лестницы солому, стружку, бумагу. Когда все было готово, у дверей бросили зажигательную бомбу. Расплавленная термитная масса зажгла краску на стенах, полы, лестницу. Густой дым начал растекаться по зданию. К главному входу сквозь пламя бросилась медсестра Нина Дыбовская: «Что вы делаете? Здесь раненые!..» Эсэсовский офицер выстрелил в девушку. Она упала на горящий пол. Пламя охватило все здание. Раненые задыхались в дыму. Те, кто еще мог двигаться, выпрыгивали из окон, пытались выбраться черным ходом, но падали мертвыми под автоматными очередями.

Хирург Чунчуладзе был вынужден выпрыгнуть в окно вместе с медсестрой Дусей Резниченко. Эсэсовцы не подпускали к горящему зданию никого из жителей. Вскоре своды дома рухнули, похоронив под собой до 350 раненых советских бойцов и командиров.

Случаются события, правдивость которых трудно доказать, но того, что произошло 12 марта в Харькове, никто не сможет отрицать. Сами палачи не скрывали своего черного дела. Они согнали из окрестных кварталов мирных жителей выносить раненых на расстрел. Эсэсовцы не нашли нужным даже отвезти тела убитых за город и распорядились закопать их здесь же, во дворе Клинического городка.

Сегодня мы осматривали одну из пяти общих могил, обнаруженных на территории городка. Под тонким слоем земли в несколько пластов свалены бойцы и командиры в зимних одеждах, валенках, ватных брюках, свитерах. Врачи медицинской комиссии установили на телах погибших следы пулевых ран. Сохранились десятки очевидцев расстрела, в том числе известный врач профессор Е. Г. Катков.

Об этом расстреле знал весь город. Во многих семьях тайком от гитлеровцев выхаживали немногих раненых, чудом спасшихся в темных уголках подвалов и в снежных сугробах в тот памятный день. Среди них есть несколько бойцов и командиров, случайно бежавших из горевшего восьмого корпуса.

Так по приказу командования эсэсовской дивизии «Адольф Гитлер» солдатами и офицерами этой дивизии ни территории харьковского Клинического городка 12 марта 1943 года были расстреляны и сожжены 800 раненых советских бойцов и командиров, а также два офицера и 24 солдата из чехословацкой части, сражавшейся на стороне советских войск.

Людям, которые видели следы этого преступления, невольно приходит в голову мысль: «Откуда у людей такая жестокость?» Но вспоминаешь фашистский лагерь пленных у хутора Вертячего, краснодарскую «душегубку», окровавленные казематы Орловского централа, и становится понятно, что харьковская трагедия — это лишь одно звено в страшной продуманной цепи методического уничтожения советских людей гитлеровцами.

Харьковчане навсегда запомнили сумерки 12 марта 1943 года у Клинического городка, когда центральные улицы города были освещены пламенем горящего корпуса. Они навсегда запомнили стоны и крики расстреливаемых фашистами раненых советских людей, Этого нельзя забыть. Это не только кровь 800 наших товарищей. Это кровь Харькова, кровь Украины, зверски пролитая фашистами.

 

Зрелость офицера

29. VIII, 23 ч. 50 м.

К сведению редакции. Обстоятельства сложились так, что на протяжении последних двух недель фронтовая судьба неоднократно, и притом в самых различных обстоятельствах, сталкивала нас с офицерами гвардейского полка Прошунина. Об этом полку, о его людях уже не раз упоминалось в наших корреспонденциях, Сейчас мы решили посвятить офицерам этого полка отдельный очерк. Фактические данные для него мы получили в беседах с воинами-гвардейцами в редкие часы передышки между боями — сначала в Белгороде, потом перед штурмом пресловутого Зайчика и, наконец, позавчера на Холодной горе.

Сейчас, когда передаются эти строки, полк уже ушел далеко от Харькова. Увидимся ли мы с ними еще? Кто знает… Во всяком случае, думается, что этот очерк не без интереса прочтут в действующей армии: история гвардейского полка, которым командует Прошунин, типична для многих наших частей.

Даю текст.

* * *

В шутку они называют себя баловнями судьбы: за полгода дивизия стала гвардейской, потом Белгородской, потом Харьковской, высокие звания, ордена, слава, почет. Они живут и воюют в особом ритме. Каждый день и каждый бой приносит им новую удачу, и в штабах уже привыкли повторять:

— Ну, харьковцы опять удивили мир.

Гвардейская этика требует скромности, и потому подполковник Прошунин, богатырски сложенный, светлоглазый, высоколобый, с черточкой пулевого шрама на лбу офицер, говорит, широко улыбаясь:

— Везет моему полку!

Но все знают, что дело тут не в случайных военных удачах.

И командир дивизии, такой же ладный, крепко сколоченный русский офицер с полковничьими звездами на погонах, в таких случаях неизменно поправляет своего любимца, Постукивая ногтем по серебряной суворовской звезде Прошунина, он говорит:

— Помнишь, как он говорил: «Сегодня счастье, завтра счастье, — помилуй бог, надобно когда-нибудь и уменье».

Обстоятельства сложились так, что нам довелось на протяжении почти целого месяца наблюдать за боевыми делами этой чудесной полковой семьи: прорыв 3 августа, Белгород, Харьков… Питомцы Прошунина везде были первыми. И когда перебираешь в памяти впечатления от встреч с ними на поле боя, когда вдумываешься в причины их военных удач, на ум приходит только одно слово, определяющее все: зрелость.

Право же, вовсе не случайно именно последнее полугодие принесло полку такую громкую славу, подняло его на гребень волны, Белгород и Харьков — итог великих и долгих трудов, начавшихся задолго до того, как дивизия вышла на эти направления. Нужно было огромное напряжение всех творческих сил офицеров полка, нужно было исключительное трудолюбие и терпение его бойцов, нужно было умение не падать духом при временных неудачах, учиться на них и в то же время умение трезво оценивать первые успехи и не зазнаваться после них. Все это нашлось у Прошунина и его офицеров и бойцов, которых он с гордостью называет солдатами.

Двадцать шесть месяцев назад они, по чести говоря, были неважными военными. Дивизия только что сформировалась. Прошунин пришел в полк с политической работы. По образованию он был инженером, но в военном деле был совсем не силен. Ему дали звание политрука и назначили комиссаром батальона. Надо было учиться самому и помогать командиру учить людей.

Майор Глаголев — ныне заместитель Прошунина, темпераментный, веселый офицер, охочий до личного участия в атаках, — тогда носил на петлицах новенькой гимнастерки всего лишь три квадратика и был политруком роты. Он только что приехал из Тулы, где был на комсомольской работе.

Олимпию Южанинову, теперь тоже майору, командиру батальона, который первым влетел и в Белгород и в Харьков, тогда исполнился всего двадцать один год. Он только что кончил физкультурный техникум, был завзятым волейболистом, мечтал стать летчиком. Судьба сделала его пехотинцем. Он получил звание младшего лейтенанта, под его начало поступил взвод, и он был горд и, по чести говоря, немного сконфужен тем, что ему доверили командование таким большим отрядом. «Чтобы умело водить взвод в атаку, надо много работать над собой», — думал Олимпий.

Ровесник Южанинова, ныне также комбат, капитан Михнович, лихой чубатый белорус, в ту пору вовсе не был командиром. Судьба сделала его военным фельдшером. И только в сентябре 1941 года командование дало положительный ответ на его несколько наивный, но полный искренности рапорт: «Меня медицина меньше интересует, чем командная работа. Убедительно прошу перевести меня в строй и дать мне хоть самую малую должность командира».

Капитан Рындин, командир третьего батальона, самый старший в этой семье. Ему уже около тридцати. У него за плечами житейский опыт, и он прославился своим умением исключительно экономно воевать. Осторожный и неторопливый, он действует только наверняка. Потери у него всегда минимальные, а успех верный. Но двадцать шесть месяцев назад и он был всего лишь младшим лейтенантом и командовал взводом.

Их всех учила и воспитывала война. Она немилосердно била и трепала их. Она жестоко обходилась с ними. Не раз все они, с трудом переводя дух, недоуменно озирались по сторонам и сотый раз спрашивали себя: «Как же вышло так, что мы, черт побери, остались живы?»

На войне шел великий и трудный процесс естественного отбора, и только те, в душе которых теплились искры подлинного военного таланта, постепенно двигались вверх, росли, оперялись, приобретали спасительную уверенность в своих силах, твердость, умение молниеносно принять важное решение и точно его выполнить — качества, без которых нет настоящего офицера. Надо было пройти весь долгий путь от тихих белорусских Чаус до среднего Дона и обратно до Харькова, чтобы познать науку боя, чтобы полк стал гвардейским Белгородским и Харьковским.

Серебряная суворовская звезда на груди у командира полка — это больше, чем личная награда храбрецу. Это знак, определяющий военный стиль Прошунина и его питомцев, Суворовское дерзание, суворовский натиск, суворовская воля к победе — черты этого стиля.

В этом полку воюют с удивительной внешней легкостью, за которой скрывается величайшее внутреннее напряжение, огромный ратный труд. Смелость и дерзость гвардейцев опираются на математически точный расчет командиров. Именно поэтому в ту незабываемую ночь, когда вырвавшийся вперед Южанинов донес по радио командиру полка: «Вижу Харьков!», а Прошунин с веселой интонацией в голосе так же лаконично ответил: «Бери его!», ни у кого не возникло ни тени колебаний.

Расчет был смел, но реалистичен: батальон, прошедший с помощью старого лесника тайными тропами в тыл противника, миновавший противотанковые минные поля и дьявольские гирлянды висячих противопехотных мин и внезапно появившийся там, где его меньше всего ожидали, смело мог рассчитывать на успех. На его стороне была внезапность, и он мог поступить так, как учил Суворов: «Неприятель нас не чает, считает нас за сто верст, вдруг мы на него, как снег на голову, — из-за леса, из-за крутых гор».

И Южанинов ринулся со своим батальоном в город, а рядом с ним — Михнович и Рындин, а дальше другие полки и другие дивизии. И ошеломленный, измотанный враг дрогнул и постыдно оставил город, к длительной обороне которого он готовился так долго.

Воинское мастерство не укладывается в рамки шаблона. Никакие правила и законы не в силах объять и учесть все возможности и неожиданности капризной военной судьбы. Мог ли думать во вьюжную ночь на 25 января 1942 года Прошунин, тогда еще командир отдельного пулеметного батальона, что ему придется принять бой с тремя немецкими полками? Дивизия, тогда стремительно двигалась вперед, преследуя немцев, разбитых на среднем Дону. В селе Жабское, в 30 километрах от Россоши, взятой стремительной ночной атакой, пулеметчики остановились перевести дух.

Людям надо было отдохнуть хотя бы два часа: они всю ночь шли по глубокому снегу. Пурга слепила глаза Затяжной, многодневный маневренный бой изматывал силы. И вдруг Прошунину позвонил командир дивизии и сказал:

— С севера на тебя идут три полка. Они пытаются пробиться из окружения. Смотри не пропусти!..

Прошунин побледнел. Его пулеметы — сильное оружие, но… три полка! Он знал уже об этой волчьей стае, бродившей по вьюжной степи: то были отборные части, сколоченные главным образом из офицеров и унтер-офицеров, упорно отказывавшихся сдаваться в плен и решивших драться не на жизнь, а на смерть. Сражаться с таким противником одному батальону было бы дьявольски трудно. Но другие части поблизости отсутствовали, и командир дивизии требовал держаться любой ценой, пока не подоспеют подкрепления.

Прошунин поднял батальон по тревоге. Борясь со сном, люди молча натягивали сырые валенки, нахлобучивали шапки, брали согревшиеся пулеметы и выходили в метель, в ночь, в снег. Прошунин бросил все, что у него было, на северную окраину села. Он полагал, что бродячие немецкие полки еще не осведомлены, что в Жабском наши войска, и потому пойдут по дороге колонной. Расчет был верен. И когда в ночной белесой мути замаячили силуэты немцев, 14 пулеметов сразу резанули мрак. Бой начался неожиданно для противника, и это уже хорошо. Но Прошунин понимал, что одной неожиданности хватит ненадолго: опытные немецкие офицеры быстро сумеют разобраться в обстановке.

Так оно и получилось. Немецкие полки быстро развернулись в боевые порядки и начали сражение по всем правилам. Одетые в белые маскировочные халаты, вооруженные пулеметами и автоматами, гитлеровцы ползли к селу со всех сторон, а их пушки и минометы накрывали Жабское сплошным покровом разрывов.

Пулеметчики Прошунина часто меняли позиции, укрывались в домах и за домами, берегли патроны, стреляя точно по цели, и всячески тянули и тянули время: нелегко идти пехоте по глубокому снегу, и далек был путь резервного полка, спешившего на подмогу Прошунину. Люди понимали это и не роптали, хотя им становилось уже невмоготу. Пулеметов оставалось уже совсем немного, когда в полуразбитую избу, где сидел у радиоаппарата Прошунин, вошла соседка и тихо сказала:

— Товарищ начальник, у меня полна хата немцев…

Комбат схватил свой собственный пулемет, с которым он никогда не расставался, поднял его на руки, словно это была игрушка, — товарищи всегда завидовали его богатырской силе — и выскочил на улицу. Светало. Прошунин увидел, что с юга в деревню уже просочились гитлеровцы. Он с разбега упал в сугроб, поправил ленту и нажал гашетку.

Так было отбито несколько атак. И вдруг немцы встали, подняли руки, бросили автоматы и стеной пошли к селу.

Прошунин удивился: этого трудно было ожидать от такого упорного врага. Но успех опьянил его, и он, вскочив на свою любимую кобылицу Рыбку, пришпорил ее и поскакал навстречу сдающимся гитлеровцам. На всякий случай четыре станковых пулемета глядели ему вслед, готовые в любую минуту прикрыть комбата своим огнем.

Санитарка Катя Балашова и повар Василий Иванович Гущин, любимцы дивизии и почитатели смелого комбата, поскакали за ним. И вдруг, когда они втроем подлетели к немцам почти вплотную, Прошунин увидел: вслед за цепью поднявших руки гитлеровцев крадутся, пригнувшись, немецкие автоматчики, готовые к бою.

— Огонь на меня! — прогремела команда комбата, обращенная к пулеметчикам.

И в ту же секунду немецкий офицер в упор выпалил в него из парабеллума. Пуля ударила в лоб Прошунина. Уже впадая в беспамятство, он цепко ухватился за гриву верного коня, и тот унес его от смерти. Комбат опомнился, когда мягкие руки санитарки Кати уже стягивали на его голове тугую повязку. Рана была опасна, и кровь сочилась из-под тугого бинта, но Прошунин вернулся к горсточке пулеметчиков. Он продолжал командовать, хотя временами в сознании наступали провалы и голос отказывался повиноваться ему.

Люди, видевшие Прошунина рядом, понимали, что каждый настоящий солдат должен вести себя в критический момент именно так, и противнику до семи часов вечера так и не удалось взять Жабское. А в семь часов вечера подоспел, наконец, наш резервный полк, и судьба обреченной гитлеровской стаи была решена.

Историю эту Прошунин рассказал нам в Белгороде в памятный вечер, когда полк его, за несколько часов до этого прошедший с боем до самого центра города, получил долгожданную дневку и офицеры собрались в брошенной квартире какого-то крупного немецкого командира поужинать, поболтать о том и о сем, отвести душу. Кто-то играл на пианино лирическую, берущую за душу мелодию, в соседней комнате двое офицеров склонились над шахматной доской, а здесь, за столом, в кругу молодежи, смотревшей горячими глазами на командира, Прошунин, только что принявший по телефону поздравление командира дивизии с присвоением звания подполковника, неторопливо вел рассказ.

Было условлено, что каждый расскажет о самом трудном случае из своей жизни. Но было нетрудно заметить, что и здесь, в тесном интимном офицерском кругу, Прошунин остается верным себе: рассказ-то велся явно неспроста, не ради того, чтобы скоротать время, а чтобы присутствовавшая здесь молодежь кое-чему научилась. И точно, закончив эту историю, подполковник сказал:

— Из четырнадцати пулеметов у нас тогда осталось четыре. Что касается меня, то хирург госпиталя, куда меня привезли ночью, сказал: «Вы в рубашке родились, почтеннейший. Еще немного, и я вам был бы уже не нужен», Но Жабское-то мы удержали! И вот что тут было главным — нет, не чудеса — чудес на свете не бывает, — а наша психология, та самая психология солдата, которой у нас еще мало занимаются. Мы вбили себе в голову, что Жабское нельзя отдать ни при каких условиях, и никто из нас даже не представлял себе, что такое может случиться. Ну, а если твердо веришь в исход дела, то тут у тебя этакая кошачья цепкость появляется, вертишься, как черт, изворачиваешься поразительно, так что потом сам себе удивляешься, и в конце концов удача за тобой…

Подполковник машинально поправил пальцем белоснежный подворотничок. Перед нами был настоящий офицер, профессиональный воин, гвардеец, и в нем, пожалуй, трудно было бы узнать человека, который каких-нибудь три года назад и не помышлял о военной карьере.

В тот день офицеры гвардейского полка показали нам путь, по которому шел полк, врываясь в город. Следы боя были еще свежи, и кровь не успела впитаться в пористую меловую почву Белгорода. Все вокруг было изрыто сотнями воронок — только на командный пункт Прошунина немцы обрушили 500 снарядов. Если бы не свежие следы боя, трудно было бы поверить, что именно этим путем полк гвардейцев мог ворваться в город. Казалось, никакая сила не сумела бы тут проломить немецкую оборону: справа — высокая меловая гора, являющаяся ключом к Белгороду; слева — заболоченная долина; посреди — полоска суши шириной в 15 метров — железнодорожная насыпь и шоссе. На горе — немецкие пулеметные гнезда, в болоте — мины. Спасительная полоса суши также нашпигована минами и вся простреливается. Но это был кратчайший и наиболее удобный путь. Вывод: надо идти по шоссе и по железной дороге.

Во избежание потери времени и ради уменьшения потерь людей было решено идти побатальонно — в затылок, колоннами, совершая стремительный бросок под прикрытием ураганного огня нашей артиллерии, которой было приказано загнать гитлеровских пулеметчиков и артиллеристов в их норы и не давать им поднять головы.

Это была, если можно так сказать, линия наибольшего сопротивления, линия опасного риска и дерзания. Но она давала выигрыш времени и к тому же шанс внезапности. Гитлеровское командование не могло предположить, что гвардейцы осмелятся наперекор всему ударить в лоб, да к тому же пойти под огнем колоннами.

И полк совершил маневр, который, казалось бы, неприменим в современной войне с ее предельным насыщением поля боя автоматическим оружием. Он рванулся вперед узким дефиле, стиснутый меловой горой и болотом, атакованный тысячью смертей. Рванулся и прорвался, потому что люди действовали опять-таки по-суворовски:

«На войне деньги дороги, жизнь человеческая дороже, а время дороже всего».

В Белгороде полк пробыл недолго. Войска уходили вперед, к Харькову, и майор Глаголев шутливо говорил тогда:

— Мы — белгородцы, и это очень здорово. Но разве это может помешать нашему полку стать Харьковским? Ведь дорожка нам знакома хорошо. В феврале мы уже побывали в Харькове, первыми входили тогда в него со стороны Тракторного….

Подполковник сконфуженно улыбался, слушая своего немного восторженного заместителя, но по всему было видно, что он разделяет эту мечту. И когда по фронту разнеслась весть, что белгородцы лихими, дерзкими ударами прорвали плечом к плечу с другими дивизиями внешнее кольцо обороны противника, а затем вклинились во внутреннее кольцо, уверенно стесывая его с запада, мы невольно вспомнили этот памятный белгородский вечер и мечту майора Глаголева.

А в 10 часов утра 23 августа мы, как уже об этом писали, встретились с Прошуниным в Харькове, на площади имени Дзержинского, у обгорелого, полуразрушенного здания обкома партии, и узнали, что именно его полк первым ворвался сюда еще ка рассвете.

К этому времени и другие части уже подходили сюда. На площади, в разных ее уголках уже шли стихийно возникавшие митинги. Взволнованному подполковнику харьковчане совали какие-то бутерброды, свертки. Он, сняв фуражку с шоферскими запыленными очками, отмахивался и весело кричал:

— Милые! Беру только цветами…

Тогда со всех сторон потащили букеты и завалили ими коляску мотоцикла.

Подполковник попрощался с харьковчанами, нажал педаль мотоцикла и умчался на свой командный пункт, оставив майора Глаголева устанавливать связь с войсками, входившими в город с севера, и представителями юродских властей.

В последний раз мы видели Прошунина и его орлов на Холодной горе. Полк опять наступал, пробивая дорогу на юг, Харьков лежал за спиной у полка — широкий, величественный, молчаливый, уверенный в своих защитниках. Подполковник, оглядываясь на него, с некоторой досадой говорил:

— Жаль, что не пришлось моим хлопцам погулять по Сумской!

Но по всему было видно, что мысли подполковника заняты уже другими делами, что Харьков при всей значимости этой победы для него — пройденный этап. Пять дней на войне — великий срок.

Командиры батальонов, только вчера получившие одновременно с Прошуниным ордена за Белгород, сражались за деревушку, носящую безобидное имя Минутка. На подступах к этой деревушке враг уже в течение нескольких дней оказывал дьявольское сопротивление. Взять Минутку и прилегающие к ней населенные пункты значило бы успешно решить важнейшую оперативную задачу, и вся дивизия с волнением глядела, как Южанинов, Рындин и Михневич прогрызают своими батальонами немецкий рубеж.

Речь шла о чести полка, и даже связные и выздоравливающие из санитарной роты выпрашивали у подполковника разрешение уйти в строй.

В строй пускали не всех, и это вызывало много обид, Обиженным оставался, в частности, комсорг батальона Руденко, боевой ветеран полка, начавший свой путь в батальоне рядовым красноармейцем, а теперь уже младший лейтенант. Он был ранен в голову еще у Белгорода, когда вел поднятую им роту в атаку с лихим кличем: «Даешь Харьков!»

С того дня его все еще Не пускают в строй. Он мирился со строгостью врачей, но вчера солдатам и офицерам полка вручили ордена, и на его долю пришлись сразу две награды — орден Красной Звезды и медаль «За отвагу». Теперь Руденко категорически требовал, чтобы ему разрешили вернуться в родной батальон, но подполковник оставался непреклонен.

— Еще рано, — сказал он, — врачам виднее, чем нам с вами, когда вы будете здоровы. Посидите еще в санроте.

А мне Прошунин тихо шептал, так, чтобы не слышал Руденко:

— Вы думаете, я его не понимаю? Сам когда-то вот так же спорил, чтобы быстрее вернуться в полк! По-моему, это самое драгоценное, что у нас есть, — удивительное чувство семьи. У меня в санроте двадцать восемь выздоравливающих, Услать их в госпиталь нет никаких сил: боятся, что потом не удастся вернуться в полк, пошлют в какую-нибудь другую часть…

Большая дружная семья гвардейцев прошла дальний путь. Много за спиной у нее освобожденных городов и деревень, много битых гитлеровцев, много трофеев, много изумительных, смелых и неожиданных маневров, которые когда-нибудь будут описывать в специальных военных изданиях, и молодежь в военных училищах будет учиться по ним, как надо воевать.

Выйдет на кафедру преподаватель, вооружится указкой и скажет, показывая схему:

— Итак, вернемся к операции «Черной Поляны», являющейся одним из удачных примеров прорыва долговременной оборонительной линии…

Или пригласят в аудиторию возмужалого воина с серебряными нитями в волосах, одного из тех, кто сейчас комсомольцем дерется на окраинах Минутки, пригласят и попросят рассказать о битве за Харьков. И заслуженные военные теоретики будут внимательно слушать его и делать выводы, которые войдут в их ученые труды.

* * *

От автора. Мы не виделись с Прошуниным пятнадцать лет. И вдруг столкнулись лицом к лицу в коридоре кисловодского санатория «Красные Камни», Навстречу мне шел высокий статный человек с пулевым шрамом на лбу. Он был одет в штатский костюм солидного покроя. Прошунин? Не может быть!.. Но это действительно был он. Пятнадцать лет прибавили ему морщин и седины в висках, замедлилась походка, но глаза его были все те же — молодые, веселые, и душа не постарела.

Мы долго разговаривали о былом. Оказывается, Прошунин довел свой полк до самого Берлина, Правда, он чуть не отдал душу на ближних подступах к этому юроду: там он получил очередное тяжелое ранение. Но полк дошел до конца, до самою конца пути, который простерся от Сталинграда до Берлина.

А потом… Потом Прошунин, как и многие миллионы его соратников, снял военную форму и вернулся к мирному труду. Он стал председателем Ставропольского облисполкома. Недавно он уехал за границу — работает в одном из наших торгпредств.

 

Только документы

29. VIII, 23 ч. 50 м.

Это было ранним утром 23 августа. Харьков был только что освобожден от гитлеровцев, и мы шли по свежим следам врага. Город был нам хорошо знаком: до войны довелось здесь жить и работать, и мы поспешили к дому, где помещалась когда-то редакция газеты «Коммунист», в которой печатались наши рабкоровские заметки. Наверняка это помещение гитлеровцы использовали для того, чтобы разместить в нем редакцию своей газеты, и нам, журналистам, хотелось поглядеть, как выглядело гнездо гитлеровской пропаганды.

Мы не ошиблись. У дверей висела вывеска: «Харькiвъянинъ». Минировано или не минировано? Кто его знает… Но вряд ли все-таки фашисты в той спешке, с которой они покидали город, успели это сделать. Мы рискнули и, разыскав черный ход, быстро пробежали по знакомым коридорам. Все двери были распахнуты настежь. На столах валялись недоправленные гранки, рукописи. В шкафах мы нашли подшивки газет, издававшихся фашистами в украинских городах, книги, брошюры, гонорарные ведомости, в которых расписывались предатели, сотрудничавшие в грязном фашистском листке, и бланки редакции. На этих бланках, кстати сказать, мы и пишем теперь свои корреспонденции — бумага неплохая, немецкая…

Мы с ходу сгребли подшивки фашистских газет и завалили ими свой вездеход, чтобы потом, на досуге, разобраться в них — тогда было не до этого. Вчера и сегодня мы, наконец, перелистали эти газеты. В них действительно можно найти много поучительных материалов. Это зеркало той страшной, придушенной жизни, которой жила Украина при гитлеровцах, которой все еще живут многие миллионы украинцев по ту сторону фронта.

Прочтите некоторые выписки из этих чумных фашистских листков. Они не требуют никаких комментариев. Мы приводим их с точным соблюдением стиля авторов.

Грабеж

«Приказ о молокосдаче на 1943 год.

Каждое крестьянское хозяйство и каждый владелец коровы обязан сдавать все молоко, оставляя наиболее экономно для собственных потребностей лишь минимальное количество.

Каждому крестьянскому хозяйству и собственнику коровы приходятся такие количества сдачи молока, как минимальная обязанность:

1. При содержании одной коровы в 1943 году сдать 600 литров молока при средней жирности 3,8 %.

2. При содержании второй коровы и каждой дальнейшей сдавать с каждой другой и дальнейшей коровы в 1943 году 900 литров молока при средней жирности 3,8 %.

Кроме того, те собственники коров, которые не выполнили в 1942 году план молокосдачи, должны довыполнить недоданное количество во втором и третьем кварталах.

Расход молока и молочных продуктов путем контрабандной торговли и обмене на еженедельных базарах и т. д. строго запрещается.

Я подчеркиваю еще раз, что при невыполнении собственником коровы его обязательной сдачи корова будет отобрана.

Сельскохозяйственный комендант».

(Опубликовано в газете «Костянтиноградськi новi вiсти» 21 апреля 1943 года.).

«Ко всем крестьянам и крестьянкам Константиноградского района.

Зима, которая рано положила конец полевым работам 1942 года, уже минула… И теперь надо понатужиться, чтобы достойно разрешить вопрос с питанием Немецкой Армии и украинского населения… Мы переживаем тотальную войну, и тот, кто не отдает ей всей своей энергии, всех сил, — тот есть вредитель относительно своего, а также немецкого народа. Как к вредителям, к таким людям я и буду относиться. Использование всей рабочей силы является безусловной необходимостью.

Невозможного нет. Невозможное надо сделать возможным. Итак, за работу! Как посеешь, так и пожнешь.

Крайсляндвирт Меггерс».

(Опубликовано в газете «Костянтиноградськi новi вiсти» 24 апреля 1943 года.).

«К населению Константиноградского района.

Несмотря на мои приказы о молокосдаче, которые объявлялись в газете и отдельными листовками, некоторые граждане к молокосдаче не приступили, кое-кто сдает очень мало (1–2 литра в день), и есть даже такие граждане, которые занимаются фальсификацией молока путем снятия вершков, разбавления его водой и т. п.

Частичной проверкой выполнения моих приказов выявлены такие граждане, и к ним применена мера наказания — забраны коровы у граждан, не выполняющих моих приказов (следует список из 28 фамилий. — Ю. Ж.)…

Поэтому еще раз предупреждаю, что ко всем гражданам, которые добросовестно не будут выполнять молокосдачу или сдавать некачественное молоко, при дальнейшей проверке буду применять такие же меры — отобрание коров.

Крайсляндвирт Меггерс».

(Опубликовано в газете «Костянтиноградськi новi вiсти» 23 апреля 1943 года.).

«Извещение.

Извещаю все население, что у каждого, кто будет ехать без разрешения крайсляндвирта за границами своей сельуправы, полиция будет отбирать коней или волов без их возвращения».

(Опубликовано в газете «Костянтиноградськi новi вiсти» 1 мая 1943 года.).

«Приказ.

Сдача яиц в счет обязательной поставки за март и апрель неудовлетворительна. Есть такие хозяйства, которые за это время не сдали ни одного яйца, и бургомистры не принимают соответствующих административных мер.

Приказываю: Каждое хозяйство должно полностью, в установленный срок, сдать то количество яиц, какое с него надлежит. Старосты должны выделить необходимое количество сборщиков яиц и проверять сдачу по каждому хозяйству. Бургомистры должны принимать меры к тем, кто не сдает яиц, накладывая штрафы в размере 10 рублей за каждое несданное яйцо. Уплата штрафа не освобождает от полного выполнения обязательной сдачи яиц. Сельскохозяйственный комендант».

(Опубликовано в газете «Костянтиноградськi новi вiсти» 15 мая 1943 года.).

«Из речи гебитскомиссара г. Кременчуга герра Рода.

Я даю теперь распоряжение господину бургомистру и господину голове райуправы избавиться от всех элементов, которые до сих пор не научились или не желают работать по-новому, Никаких оправданий плохой работы не может быть. Все вы должны нести жертвы во имя нового порядка в Европе.

Должен отметить, что в час, когда не по вине немецкого командования в последние четыре месяца пришлось немного поступиться на фронте и военные операции приблизились к нашему гебиту, были, — я это точно установил, — такие, которые хотели воспользоваться положением и пойти навстречу другому режиму. Но их дело провалилось…

Можете быть уверены — я нахожусь здесь, чтобы устроить порядок и управление на много лет. Это говорю для тех, кто желал чего-то иного.

Большевики не придут никогда!»

(Опубликовано в газете «Днiпрова хвиля» 1 апреля 1943 года).

«Приказ украинцам и украинкам, жителям Кременчугского гебита.

По мере того как все выше поднимается солнце и на смену зиме приходит весна, перед нами в тылу боевого фронта снова, как и ежегодно, встают новые важные задачи. От каждого украинца, где бы он ни был поставлен трудиться, я жду выполнения их обязанностей и повинностей. Каждый украинец и каждая украинка имеют задачу, прилагая все свои силы к обработке и надзору за полями, этим помочь уничтожению еврейства и большевизма.

Если же то или иное лицо не будет выполнять как следует приказов или указаний районных вождей, старост или руководителей, то таких вредителей будут уничтожать.

Гебитскомиссар Род».

(Опубликовано в газете «Днiпрова хвиля» 25 марта 1943 года.).

Рабский труд

«Распоряжение рейхскомиссара для Украины Коха.

Все предприятия, служебные инстанции, частные хозяйства должны иметь разрешение Биржи труда на число разрешенной им рабочей силы.

Освобожденные рабочие силы должны объявиться в Бирже труда не позднее следующего рабочего дня после разрешения старых служебных отношений.

Нарушители этого распоряжения будут караться денежными наказаниями в неограниченной сумме и тюрьмой до года или только одним наказанием».

(Опубликовано в газете «Харкiвъянинъ» дважды -4 марта 1942 года и 23 марта 1943 года.).

«В добрый путь!

Вчера мы проводили 1 000 наших людей из Кременчуга и окрестных сел в Германию на работу. Это уже двадцатая партия, которая трогается с нашего вокзала. Разлука и жертвы временной утраты близких нам людей — это наш взнос в борьбу за наше будущее».

(Опубликовано в газете «Днiпрова хвиля» 20 марта 1943 года.).

«Обращение гебитскомиссара Рода.

Во имя победы необходимо, чтобы молодежь ехала работать в Германию. Я много раз обращался с призывом ехать добровольно. Но кое-кто понял это не так и думал, что с этим можно шутить.

Я еще раз подчеркиваю, что обращение с каждым украинцем, отношение к нему зависит от его труда. В этом понимании я жду от бургомистра и головы райуправы необходимых действий и даю им право и возможности научить работать всех тех, кто не желает».

(Опубликовано в газете «Днiпрова хвиля» 1 апреля 1943 года.).

«Извещение.

Рейхскомиссаром Украины установлено, что рабочее время должно быть, по крайней мере, 54 часа в неделю Если такое рабочее время еще не введено, его надо сразу же ввести.

Гебитскомиссар».

(Опубликовано в газете «Днiпрова хвиля» 15 апреля 1943 года.).

«Заявление генерального уполномоченного по набору рабочей силы гаулейтера 3аукеля.

Я знаю, что не легко то, чего я требую от ваших земляков, оторванных на тысячу километров от родины, что я обязываю их к труду, когда они не едут добровольно. Но с этим надо мириться».

(Опубликовано в газете «Новое украинское слово», Киев, 20 апреля 1943 года.).

«Приказ времени.

Немецкая власть вынуждена применять строгие меры потому, что законы войны этого требуют, но эти меры не только необходимы, но также справедливы. Нельзя подметать свиной хлев в белых перчатках. Как крестьянин не идет в свою конюшню в праздничной одежде и должен взять только грабли, чтобы выбросить навоз, так же точно должен немец, поставленный в соответствующее положение, быть несколько неразборчивым, чтобы навести порядок.

Это, правда, тому или иному не нравится, и кое-кто жалуется на те или иные примененные меры. Однако благо воюющего фронта не позволяет принять во внимание одиноких людей, не имеющих должного понимания. Война — для сильных сердец, и нельзя щадить малого меньшинства, которое не хочет подчиниться правам войны. Это малое меньшинство украинцев пытается при каждом случае критиковать немецкие меры….

Время не подходящее, чтобы заниматься бесполезными дебатами. Не может быть никаких дискуссий о тех или иных вопросах, о тех или иных мерах — хороши они или нет.

„ТРУД — ЭТО ПРИКАЗ ВРЕМЕНИ“».

(Опубликовано в газете «Костопiльскi вiсти» 29 марта 1943 года.).

 

В дни возрождения

30. VIII, 9 ч. 12 м.

В райкоме комсомола пели. Песня была новая. Незнакомая харьковчанам мелодия ее родилась в те дни, когда город был отрезан немцами от страны. Тем интереснее и милее она горожанам. Они останавливались на тротуаре, поднимали головы и, тепло улыбаясь, прислушивались. А песня лилась через выбитые, щербатые окна, и молодые голоса все крепли.

Нина Рубан тряхнула головой, устало расправила руки. Сегодня у комсомольцев было особенно много работы. Кончали приводить в порядок помещение госпиталя, переносили парты в две школы, расклеили сотни две плакатов, провели по нескольким кварталам перепись интеллигенции. Все дьявольски устали, но расходиться по домам никому не хотелось.

И оказалось очень кстати, что раненный в ногу молоденький лейтенант Пуштаев, родом из Куйбышева, по пути в госпиталь забрел сюда, увидев написанное карандашом объявление: «Здесь Дзержинский райком ЛКСМУ».

— А ну, еще раз сначала, — упрашивал чей-то звонкий голос, и лейтенант послушно начинал песню сначала.

— Это Шура Бушева, — рассказывала нам вполголоса, стараясь не мешать певцам, Рубан. Она пришла к нам на третий день. А до войны была моей ученицей, кончила семь классов. Немцы принуждали ее работать, но она скрывалась от них.

Звенели девичьи голоса. Они поднимались все выше, и Шура Бушева, привстав, дирижировала веселым хором.

Нина все еще была взволнована первыми встречами с родным городом. Из него ей пришлось уйти в трудную октябрьскую ночь 1941 года, когда над Харьковом вспыхивали первые сполохи взрывов и едкий дым застилал нарядные проспекты. Тяжело было покидать любимый город. Здесь Нина ходила сначала в пионерский отряд, потом в комсомольскую ячейку, потом в райком. Тогда у Нины была огромная комсомольская семья: в районе работало 17 тысяч комсомольцев. И вот снова Харьков, снова Дзержинский район. Нина Рубан — на старом посту секретаря райкома. Но как все изменилось, как ново и непривычно многое!

Рубан работала эти два года в далеком тылу. Она знала из газет, как разрушен Харьков, как трудно пришлось молодежи, не успевшей в октябре 1941 года покинуть город, как мучились люди в фашистской неволе. Но одно дело читать об этом, и другое — увидеть своими глазами тяжелые раны города.

Все надо было начинать с самого начала: искать, находить комсомольцев, спасшихся от насильственной мобилизации в Германию, в труднейших условиях оккупации веривших в свое освобождение. Надо было немедленно включать этих комсомольцев и молодежь в восстановительные работы, надо было разъяснить населению, что произошло в стране и во всем мире за эти два года. Надо было браться за сотни, тысячи практических дел. Израненный, полузамученный город требовал немедленно воды, электроэнергии, хлеба…

— И вдруг оказалось, что все это не так трудно, как думалось в первые часы, — тихо говорит Нина Рубан, — жизнь берет свое. Знаете, иногда встречаешь обгорелое дерево, живого места на нем нет, и вдруг где-нибудь прорвется листок, за ним еще, и уже тянется новая ветка. Ну, вот и мы так.

Райком живет всего несколько дней. Но прочтешь оперативные донесения, которые связные ежедневно доставляют в обком, пройдешься по району, потолкуешь с людьми и видишь, что комсомольская организация уже живет полнокровной, неповторимой, какой-то особенно романтичной жизнью.

Первой пришла в Дзержинский райком Вера Проценко. Осмотрелась, вынула комсомольский билет, протянула его Нине и сказала:

— Ну вот, дождалась.

На Сумской улице еще рвались снаряды, и последнее стекло в окне райкома надрывно звенело. Но Вера интересовалась только одним: какое поручение ей дадут. Она была убеждена, что сидеть сложа руки теперь, когда опять создан райком, просто немыслимо. Нина сказала:

— Очень хорошо, что ты пришла. Нам надо немедленно организовать санитарную дружину. Веди сюда своих подруг, и мы сообща возьмемся за дело.

Нина привела в райком свою ровесницу Галину Олешко. Галина с риском для жизни избегла отправки в Германию. Теперь ей очень хотелось взяться за любое дело, какое ей будет поручено. Эти двое привели еще группу девушек, те — новые группы. Так завязались узелочки длинной нити, которая постепенно охватывает весь район. Нина поручила руководство комсомольскими дружинами девушкам, которые первыми пришли в райком. В ее тетрадке записаны полные данные о каждой: кто она, откуда, какое у нее образование, где живет, какую работу выполняет. У некоторых нет комсомольских билетов: одни вынуждены были уничтожить их во время обысков, другие не были комсомольцами и только теперь хотят вступить в организацию. Таких уже 52 человека.

Вера Проценко успела уже многое сделать. У нее под началом 40 человек. В течение четырех дней дружина выгребала мусор из полуразбитых корпусов госпиталя, мыла полы, рамы окон, стены. Девушки отремонтировали кровати, починили матрацы, часть мебели собрали в пустующих, полуразбитых домах. Вчера отвоевали пустующий киоск, поставили там койку, добыли перевязочные материалы, установили дежурства сандружинниц, вывесили флаг с красным крестом.

Это санитарный пост райкома комсомола. Сегодня Вера Проценко и ее подруги хлопочут об организации курсов медсестер. Уже разыскали врачей, которые согласны читать лекции на курсах.

Работает школьная инициативная группа. Ею руководит Надя Архангельская. Она пришла в райком на второй день после вступления в город наших войск и попросила дать ей поручение.

Еще до войны Надя кончила десятилетку. Эти два года ей, как и ее ровесникам, пришлось влачить горькую и дикую жизнь. Главным в этой жизни было спрятаться, укрыться от немцев, а если придется попасть на работу, то делать как можно меньше и как можно хуже. Это иссушало мозг и опустошало душу, но иначе поступать было нельзя, и девушки настойчиво и упорно прикидывались неумелыми, глуповатыми. малограмотными. Тем жаднее теперь, когда пора одичания кончилась, они брались за настоящие, большие дела.

В школьную группу вошли шесть комсомолок. Им помогают еще двадцать пять девушек. Вооружившись ведрами, тряпками, вениками, они двинулись в пустующие здания школ чистить, мыть, приводить их в порядок. Открыть школы в ближайшие дни было крайне важно, и Нина Рубан сама включилась в работу школьной группы. Она отлично знала харьковское учительство — до войны была директором школы. Отправившись в дом, в котором жили педагоги, Нина разыскала знакомую ей учительницу Мищенко и попросила ее назавтра же пригласить в райком работников школ Дзержинского района.

В райком пришли 62 учителя. Председатель исполкома райсовета и секретарь райкома партии рассказали им, как жил эти годы Советский Союз. Посоветовались, как лучше и быстрее подготовиться к открытию школ. Учителя вызвались привлечь родителей школьников к ремонту помещений. Работа закипела еще дружнее.

Под вечер Нина зашла в полуразрушенный Дом промышленности. Ее влекли сюда воспоминания о мирных днях: здесь в одном из корпусов весной сорок первого года работал райком. Молча бродила теперь она по хрустящему стеклянному песку, открывала скрипящие двери, поднималась по лестницам, выщербленным осколками. Жуткая тишина камнем ложилась на душу. Гигантский дом, вмещавший когда-то в себе сотни учреждений, стал мертвым. И вдруг в одном из корпусов Нина остановилась, удивленная. Перед ней лежали огромные груды книг. Чья-то заботливая рука стерла с них пыль, начала сортировать, классифицировать литературу. Нина припомнила: до войны здесь помещалась центральная научно-техническая библиотека, располагавшая богатейшим книжным фондом.

Из сумрака выступила чья-то фигура, бледная, истощенная. Библиотекарша рассказала Нине длинную историю о том, как группа работников Дома техники спасла сокровища библиотеки от немцев. Уже был дан приказ вывезти в Германию уникальные научные труды, хранившиеся здесь. Но библиотекари, рискуя жизнью, саботировали выполнение этого приказа: днем они упаковывали книги, а ночью вынимали их из ящиков и ставили обратно на полку. Наиболее ценные труды были надежно спрятаны.

Теперь надо как можно быстрее привести в порядок сокровища библиотеки и открыть к ним доступ, Люди, занятые воссозданием Харькова, будут остро нуждаться в технической литературе. Нина пообещала работникам библиотеки комсомольскую помощь. На другой день сюда пришли шесть комсомольцев во главе с Соколовой, Лойко, знающими библиотечное дело. Сегодня научно-техническая библиотека Харькова уже обслуживает своих читателей.

По мере того как множилось количество зарегистрировавшихся в райкоме комсомольцев, шире, многообразнее становился размах комсомольских дел, Райком начал учет культурных сил района, Комсомольцы обходили дом за домом, узнавали, кто из профессоров, инженеров, врачей, артистов уцелел за дни фашистского ига, кто нуждается в помощи, кто мог бы быть привлечен к активной созидательной работе. Вчера по почину райкома комсомола было проведено районное собрание интеллигенции. На него пришли 89 человек. Педагоги, врачи, инженеры, научные работники с огромным вниманием прослушали доклад о международном положении. Тут же после доклада люди горячо говорили о том, какое участие они примут в восстановлении Харькова.

Райком создал инициативные группы — агитационно-пропагандистскую и культурно-массовую. Начали с малого: девушки срывали гитлеровские лозунги, расклеивали советские плакаты, вывешивали свежие газеты. Теперь Надя Шар-город, Вера Данько, Фаня Абдулова и другие организуют читки газет по кварталам, распространяют советскую литературу, вывешивают в витринах листки с последними известиями. Группа культурно-массовой работы на первых порах взялась за организацию кружков самодеятельности в школах. Девушки обследовали помещения разгромленных гитлеровцами клубов, выяснили, удастся ли их восстановить и что потребуется для этого.

Наступает время, когда в работе райкома все больше и больше места будет занимать производственная работа. Постепенно начинают открываться ворота полуразрушенных заводских дворов. На одном заводе рабочие собирают разбросанные повсюду заржавевшие детали станков, ремонтируют помещение. Пройдет немного времени, и завод начнет возрождаться. Там уже сейчас работают трое комсомольцев. Райком решил создать на заводе комсомольскую группу. Она послужит основой будущей первичной организации. На днях начались работы на обувной фабрике. Там комсомольцев пока нет. Что ж, сегодня нет — завтра будут! И райком начинает глубоко интересоваться делами обувной фабрики. Цехи фабрики музыкальных инструментов взорваны, но сохранились кадры людей, делавших инструменты. А раз так, значит фабрика возродится, и в райкоме уже подумывают, как бы помочь хозяйственным организациям быстрее найти новое помещение и восстановить это производство. Комсомолец Василий Гучок в доме № 9 по Сумской улице собрал часовщиков и организовал часовую мастерскую…

Каждый день в тесной комнатке райкома рождаются новые затеи, новые замыслы, новые практические дела. Ежедневно сюда приходят десятки посетителей. Происходят трогательные встречи с людьми, которых Нина знает уже много лет, с которыми сидела на одной школьной скамье. Как изменились друзья и подруги, как постарели они, как измучились!

Страшное бедствие пережил Харьков. И трудно найти слова, способные передать всю глубину его горя. Словно свирепая моровая язва прошла по его улицам. Было когда-то в городе около сотни тысяч молодых людей, одних студентов училось здесь 100 тысяч. Теперь во всем городе сочтешь едва 15 тысяч молодежи, но зато какая сильная эта молодежь, какой жизненной энергией, цепкостью обладает она! И Нина Рубан с огромным душевным подъемом собирает вокруг райкома эту молодежь.

…А девушки все пели. Уже отгремела задорная смешливая «Лизавета», уже разучили «Землянку», спели «Вечер на рейде», а расходиться все не хотелось. И тогда вдруг Шура Бушева звонко воскликнула:

— Ну, а теперь, девушки, нашу родную «Катюшу»!

Эх, и грянула же песня! Так грянула, что последнее стекло в окне райкома снова звякнуло.

Неспроста фашистская газета, выходившая в Харькове, специальные статьи посвящала борьбе с этой песней. Украинская молодежь берегла ее, как знамя своей борьбы. «Катюшу» в годы оккупации пели вполголоса, тайком.

Крупные южные звезды глядят в окно райкома. Поют сирены машин, шелестящих по асфальту. Откуда-то доносится веселый смех. Город постепенно оживает, просыпается от долгого летаргического сна.

 

Ликующий Харьков

30. VIII, 19 ч. 10 м.

Просьба к дежурному по московскому узлу связи! Немедленно позвонить в редакцию «Комсомольской правды» по телефону Д3-36-24 и сообщите, что мы начинаем передавать срочный материал, который желательно опубликовать в завтрашнем номере. Даю текст.

* * *

Вчера и сегодня в Харькове не слышно канонады. Гитлеровцы, отброшенные за Мерефу, бессильны чем-либо досадить городу, из которого их выбили восемь дней назад. Теперь даже снаряды дальнобойной артиллерии не достанут до улиц и площадей Харькова, и город торопится начать новую жизнь, жадный до настоящих, больших дел.

Сейчас, когда пишутся эти строки, нежаркое осеннее солнце золотит израненные кровли города. Еще не засыпаны землей глубокие воронки на площадях, и стекол нет во многих домах, и не все мины извлечены из тайников, но город уже приобрел деловитый рабочий вид, и с каждым днем ритм его жизни становится все более четким и уверенным.

Над реками города повисли прочные мосты с любовно сделанными резными балюстрадами, и крупные капли пахучей смолы выступают на табличках с тщательно сделанными надписями о том, кто эти мосты строил. Седоусые трамвайщики ремонтируют пути, к которым два года не прикасалась человеческая рука. По улицам мчатся грузовики со станками, откопанными из-под груд раздробленного бетона; по наскоро проведенной узкоколейке веселые девчата гонят вагонетки, груженные трофейным цементом: на бумажных мешках дрезденская фабричная марка. Немецкий цемент пойдет на восстановление холодногорского виадука.

Работа во всех концах города кипит с раннего утра до поздней ночи. Харьков трудится в поте лица своего, трудится жадно, самозабвенно, как человек, истосковавшийся по творчеству. Сколько бы ни сделал, все кажется мало, и хочется работать еще и еще. Вот готовили станцию к приему первого поезда из Москвы. Бригада пятнадцатилетнего Васи Азарова давно уже выполнила и перевыполнила свою норму. Но эти удалые ребята ни за что не соглашались уходить — лишь бы встретить поезд. Они проработали еще 18 часов и дождались-таки встречи с железным вестником из Москвы. И сколько таких фактов происходит в эти дни!

Жажда творчества, радость творчества, сила творчества — вот как можно определить сегодняшний день Харькова, дела и помыслы 250 тысяч его жителей. К черту нелепые, унизительные затеи, которыми горожане вынуждены были заниматься при гитлеровцах, прикидываясь неумелыми, неловкими, малограмотными, лишь бы не заставили их работать на Гитлера!

Теперь профессора технологического института могут вышвырнуть жалкие кустарные инструменты, которыми они изготовляли спички для продажи на рынке. Дирижер театра имени Шевченко может спрятать подальше сапожные колодки, с помощью которых он зарабатывал себе на кусок хлеба. Рабочие Тракторного могут выбраться из зарослей подсолнуха, в которых они прятались все лето, лишь бы их не заставили ремонтировать немецкие танки. Каждому найдется настоящее дело — по душе, по сердцу, по умению.

Уже висит на Сумской вывеска: «Управление харьковского трамвая и троллейбуса». Уже ходят по разрушенным цехам заводов инженеры, прикидывающие, с чего начать восстановление предприятий. Уже работают многие мастерские и артели.

Работники Украинского физико-технического института, которым удалось сберечь ценнейшее оборудование для опытов по расщеплению атома, возобновляют свои исследовательские работы.

Связисты тянут по улицам провода. Водопроводчики проверяют свою сеть. В детских садах принимают детей: их родители теперь будут заняты на работе. Город сразу берется за тысячи дел: ремонтирует машины, готовит к открытию школы, восстанавливает научно-исследовательские институты, прокладывает последние километры железнодорожных линий, которые соединят Харьков с жизненными центрами страны, печет хлеб, дает концерты, печатает газеты, выковыривает немецкие мины, упрятанные в стенах домов, лечит больных. У каждого харьковчанина — живое, жизненно важное, интересное дело, и это радует, волнует людей. Горожане стали еще приветливее, радушнее, разговорчивее, чем были в далекие мирные времена. Каждый испытывает горячее желание высказать то, что долгими месяцами таилось в душе.

И вот сегодня весь город вышел на улицы, чтобы громко, на весь мир провозгласить здравицу в честь тех, кто освободил его, кто дал ему возможность вернуться к любимым занятиям, к мирному труду.

С утра город был окутан легкой, прозрачной дымкой, — неуловимое дыхание осени тронуло каштаны легкой позолотой, овеяло свежестью проспекты, умыло теплым дождиком город. Нескончаемой вереницей проносятся через центр Харькова автомашины, везущие дальше и дальше на юг снаряды, муку, пушки, бензин, патроны. Идут полки пехоты, в небе проносятся с победным рокотом самолеты. На балконах Сумской улицы вывешены ковры, поставлены цветы. Всюду реют красные флаги. Радиотехники заканчивают установку мощных репродукторов. На машинах снуют взад и вперед кинооператоры. Еще никто не знает точно, когда и где начнется митинг, но в самом воздухе разлито такое острое ощущение праздника, что люди вдруг невольно останавливаются на тротуарах и ищут глазами трибуну.

На широкой зеленой площадке у памятника Тарасу Шевченко, у свежих могильных холмов в торжественном молчании стоят группами люди с букетами в руках. Здесь погребены герои Харьковской битвы — участник Сталинградского сражения, кавалер ордена Суворова, гвардии подполковник Ильичев; храбрый уралец, дважды орденоносец, меткий артиллерист, гвардии старший лейтенант Булдаков; спящие вечным сном в одной могиле гвардейцы майор Павловский и капитан Захаров и многие другие. Волею харьковчан эта площадь превращена во временный Пантеон нетленной славы тех, кто жизнью своей заплатил за освобождение города.

Всего лишь несколько часов назад здесь прибавился еще один могильный холм — танкисты простились с героем своей части бесстрашным гвардейцем Виктором Сливиным, который за два года войны прошел путь от рядового бойца до капитана. Под его командованием рота могучих «КВ» сожгла до 100 немецких танков только под Белгородом. Сливин со своими питомцами истребил 22 машины.

И теперь, когда Харьков празднует счастье освобождения, живые пришли к мертвым, чтобы воздать им долг чести и славы.

Трепещут на ветру красные флаги. Издалека доносятся песни — то идут делегации районов. С каким волнением глядишь на эти первые колонны демонстрантов с самодельными плакатами и портретами Ленина, извлеченными из тайников, в которых они сберегались на протяжении почти двух лет! Теперь эти портреты украшены кистями рябины, пунцовыми георгинами, махровыми астрами. Лозунги, поднятые над колоннами демонстрантов, написаны цветными карандашами на листах бумаги.

Когда-то по этим проспектам шли демонстранты с богатым, дорогим оформлением, с огромными оркестрами, с большими яркими знаменами. Придет час, когда они снова будут такими. Но именно вот эту, скромную, бедно оформленную колонну демонстрантов мы будем до конца дней своих вспоминать с особой теплотой, с особым волнением — ведь это первая демонстрация освобожденного города, первый выход харьковчан на улицы, их первое после долгого тягостного перерыва открытое изъявление своих дум, чаяний, чувств.

К памятнику Шевченко подкатывает кавалькада автомобилей, и сразу же гром оваций перекатывается по тротуарам, вдоль которых стоят толпы людей — харьковчане узнали Никиту Сергеевича Хрущева, узнали руководителей партии и правительства Украины, узнали полководцев, войска которых освободили Харьков.

Товарищи Хрущев. Коротченко, Конев и другие поднимаются на импровизированную трибуну, образованную двумя грузовиками. Над городом гудят моторы самолетов. Где-то за облаком раздаются пушечные и пулеметные очереди — это наши истребители перехватили фашистского стервятника. Ударили зенитки. Но никто на площади не проявляет и тени нервозности: Харьков знает, что наши летчики и артиллеристы надежно прикрывают его. И вот митинг — первый митинг граждан освобожденного города — уже открыт.

Колонны демонстрантов обступают трибуны тесным полукольцом. Тысячи горящих глаз устремлены к трибуне, убранной цветами и украшенной коврами. То и дело от колонн отделяются ребятишки, девушки с огромными букетами и устремляются вперед: каждому хочется вручить освободителям Харькова подарок от сердца, от души.

На грузовиках уже некуда складывать букеты, и они образуют большую ароматную гору на асфальте.

Речи ораторов слушают с напряженным вниманием. Часто вспыхивают горячие аплодисменты. Поднятые над головами руки плещутся над толпой, словно крылья.

Харьков видит перед собой тех, чьим ратным трудам он обязан своим освобождением, и по толпе то и дело проносится рокот: «Вот тот, тот — в голубом плаще с генеральскими звездочками», «А это гвардии полковник… Наверное, дивизией командует…», «Смотри, еще генерал!..»

Генерал армии Конев поздравляет харьковчан с праздником освобождения. Он рассказывает о победном наступлении войск Степного фронта, поддержанных Воронежским и Юго-Западным фронтами, и заверяет, что Красная Армия добьется новых успехов.

Гвардии полковник Серегин, командир легендарной 89-й Белгородско-Харьковской дивизии, которая первой ворвалась в Белгород и в Харьков, а сейчас сражается уже в десятках километров на юг от города, призывает жителей Харькова быстрее восстанавливать родной город и тем самым помочь Красной Армии нанести новые успешные удары. Представители харьковчан, выступающие вслед за ним, в ответных речах дают слово сделать все, чтобы Харьков как можно быстрее вернулся в строй советских городов-борцов.

Быстрее бьется пульс, и к горлу подступает горький ком, когда видишь подходящего к трибуне профессора Терещенко. Мы помним его, одного из любимых наставников советского студенчества, заботливого, полного сил и энергии деятеля Харькова. До войны здесь было свыше 100 тысяч студентов, и профессор Терещенко вместе с сотнями своих коллег творил великое дело, выращивая советскую интеллигенцию. И вот он снова перед нами. Его трудно узнать: немецкая оккупация наложила страшную печать на его лицо. Восковая бледность, медленные, скупые движения глубоко истощенного человека, шаткая походка… И только глаза профессора полны жизни, они блестят ярким огнем. В них столько силы, что невольно проникаешься уважением к этому человеку, сумевшему сохранить в адских условиях оккупации запас душевной энергии.

Профессор Терещенко вместе со своими коллегами делал спички, торговал содой и ваксой, но не шел в услужение к врагу. Профессорам удалось сберечь и спасти от вывоза в Германию ценнейшую библиотеку и аппаратуру. Теперь они берутся за воссоздание института. Рассказывая обо всем этом, Терещенко потрясает высохшей рукой и восклицает:

— К мести, к кровавой расплате зовут нас руины наших институтов, наших заводов, разрушенных фашистами. Мы знаем, что наша армия сумеет отплатить врагу за наши муки!..

Харьков слушает в суровом молчании речь седого профессора. Его слова — это думы жителей города, это крик сотен тысяч человеческих душ. И когда профессор Терещенко завершает свою речь здравицей в честь Красной Армии, которая спасла Харьков, над площадью вспыхивает и долго перекатывается «ура». Оно бьется волнами в обгорелые стены Дома проектов, откликается эхом из густого сада, нарастает и ширится.

Вслед за профессором Терещенко выступает инженер завода «Серп и молот» Борзый. Он также глубоко взволнован. В его речи звучат благородная страсть человека, истосковавшегося по большому творческому труду, и ненависть к врагу, разрушившему очаги творчества в Харькове.

— Перед нашими глазами, — говорит он, — еще качаются трупы наших родных и близких, замученных гитлеровцами. На наших лицах еще не высохли слезы, на наших улицах еще стоят лужи крови, которую пролили фашисты, замучившие наших товарищей. Наши заводы разрушены. В наших театрах мерзость запустения. Наши парки выведены из строя. Пусть же Красная Армия сполна рассчитывается с гитлеровцами за все это! А мы поможем ей своим творческим трудом…

Слово предоставляется секретарю ЦК КП(б)У товарищу Н. С. Хрущеву.

Бурей овации приветствует боевого руководителя Харьков. Много раз он встречал его в своих стенах. Много раз держал речь товарищ Хрущев перед харьковчанами, давая им указания по большим и малым практическим делам. Теперь Харьков видит Хрущева в генеральском мундире. На его груди — ордена, заслуженные в жестоких боях ка большом пути от Киева до Сталинграда и от Сталинграда до Харькова. Руководитель украинских большевиков возвращался на Украину рядом с солдатами, как солдат, рядом с воинами, как воин. И овации, которыми платит ему благодарный Харьков, долго-долго гремят не утихая.

От имени украинского народа товарищ Хрущев приносит глубокую благодарность Красной Армии, блестяще осуществившей Харьковскую операцию.

— Товарищи, — говорит Никита Сергеевич, — разрешите мне от имени Коммунистической партии большевиков Украины приветствовать бойцов, офицеров, генералов, все войска, которые доблестно сражались за освобождение Харькова. Мы празднуем в Харькове победу нашего славного советского оружия.

Выражаю благодарность от имени украинского народа командующему Степным фронтом генералу армии Коневу, командующему Воронежским фронтом генералу армии Ватутину, командующему Юго-Западным фронтом генералу армии Малиновскому. Мы чтим память героев, павших в боях за освобождение города Харькова и других украинских городов.

— Товарищи, — продолжает товарищ Хрущев, — враги мы разбили, но еще не добили. Враг еще силен, успокаиваться еще нельзя, надо добиться, чтобы первая столица Украины — наш славный Киев был освобожден.

Доблестные сыны Украины мужественно сражаются в боевом содружестве с сынами всех народов СССР. За своих воинов мы не краснеем. Наши генералы, бойцы и офицеры стойко сражались — они достойны Украины.

Н. С. Хрущев зовет сынов Украины еще крепче разить врага, чтобы быстрее освободить всю нашу советскую землю. Глубокое волнение, жар большевистской страсти звучат в голосе Хрущева, когда он восклицает, обращаясь к харьковчанам:

— Все за работу! Дружнее! Всё для фронта, всё для победы! Теснее сплотим свои ряды под знаменем, которое принесло нам победу. Вперед, на запад! Вперед, за Украину!

Да здравствует наша героическая Красная Армия, ее генералы и маршалы!

Да здравствует великий украинский народ!

Да здравствует Союз Советских Социалистических Республик — наша великая Родина!

И тысячи рук снова вздымаются вверх. Еще громче гремят овации и рокочет «ура», сотрясая ветви тенистого сада. А к трибуне все идут и идут дети с цветами. Они карабкаются на грузовик, одаривают Н. С. Хрущева, руководителей партии и правительства Украины и генералов букетами, целуют их, и теплые улыбки расцветают на лицах харьковчан, наблюдающих за трибуной.

Заслуженный деятель искусств Прохоров и артист Лойко предлагают послать письмо воинам — освободителям Харькова. Теплые, идущие от сердца слова любви и благодарности звучат над притихшей толпой, и снова овации, снова аплодисменты, слова приветственные возгласы.

Ликует Харьков, ликуют люди, очнувшиеся от долгого, тяжкого, кошмарного сна, в котором они пребывали на протяжении двух лет. А в небе города гудят и гудят самолеты, прикрывающие его своими тугими крыльями. Они со свистом рассекают воздух, прячутся в тучах, снова выскакивают из них, и город любуется ими, видя в них свою надежную защиту.