Глава 1

Профессор Лиманский, заведующий отделением алкогольной и наркотической зависимости городской психбольницы, готовился к утреннему обходу. С ночи было несколько новых поступлений из «Скорой помощи». Среди доставленных – парочка наркоманов из завсегдатаев их отделения, доброволец с почти двадцатилетним стажем алкоголизма и молодая девушка после неудачной попытки самоубийства. Ни имени, ни фамилии девушки не значилось, только рост, вес и приблизительный возраст. В милицейском протоколе было зафиксировано, что она, раздевшись донага, попыталась прыгнуть под поезд. Машинист сумел затормозить в нескольких метрах. Тело лежало на рельсах, пока не приехали милиция и «Скорая». Машинист видел, что изо рта у самоубийцы идет пена, а пульс не прощупывается. Врач на «Скорой» оказался опытным, быстро провел реанимацию. Поведение девушки было агрессивным, она бредила и не помнила, кто она такая и откуда.

Доктор прочел протокол до конца и подумал, что если бы не музыкальное образование молодого врача, то все бы закончилось для этой несчастной довольно печально. Поначалу упекли бы в изолятор, потом малость покалечили. По описанию поведения и внешнего вида она смахивала на опустившуюся потаскушку. Тело было в ссадинах и синяках, она материлась и демонстрировала всем свои распухшие и кровоточащие гениталии. Состояние ее напоминало острую алкогольную интоксикацию. Девушка утверждала, что она великая пианистка, что училась у самого Иоганна Себастьяна Баха, ей рукоплескала Вена, а Моцарт целовал руки. Она требовала отправить ее в Тель-Авив к Хлебникову и позвать Анисова к телефону. Врач «Скорой» когда-то посещал детскую музыкальную школу при консерватории и слышал эти фамилии. Девушка хоть и не была похожа на студентку консерватории, но кто знает… Он лично привез ее в больницу с предварительным диагнозом «тяжелое аффективное психическое расстройство».

Виктор Юрьевич Лиманский решил, что после обхода обязательно свяжется с этим врачом и, если диагноз подтвердится, поблагодарит за профессионализм и спасенную жизнь. Сколько таких искалеченных в «предвариловках» молодых людей он повидал на своем веку, а сколько самоубийств случалось именно после помещения в тюремный изолятор, потому что за хроническим алкоголизмом и наркотиками вовремя не был распознан маниакально-депрессивный психоз. Им можно было помочь. Сейчас Лиманский надеялся, что сумеет помочь этой уличной пианистке. Болезнь, конечно, коварная, мучительная. Как на качелях. Раскачиваемый – вполне здравомыслящий человек, пока амплитуда его настроения не взлетает к небесам от запредельного счастья и не падает в пропасть абсолютной безнадеги. И так всю жизнь. А если момент упущен, то аттракцион становится еще опаснее. Финал – срыв. Хорошо, если подстраховали, а если нет – вылетишь к черту и разобьешься в лепешку.

«Что же пианисточку нашу так качнуло? – думал доктор. – Наследственность тут, конечно, большую роль играет. Если родители живы, надо бы выяснить, как там, в роду, насчет хронического алкоголизма и попыток самоубийства. А толкнуть качели, собственно, могло что угодно – и радость, и горе, даже, например, огорчение оттого, что на концерте не по тем клавишам сыграла. Дальше, как по нотам, – депрессия, жить не хочется, а надо куда-то идти, что-то делать, но не можешь. И спать не можешь, и есть. Все тело – боль. Внутри пусто. Алкоголь и наркотики облегчают, а после них еще хуже, как вдруг, опа, – полетели вверх. А там, тут как тут, «манечка» приехала. Головку напекло, уже ты и Моцарт с Пушкиным вместе, и Наполеон с Бонапартом, и на Землю тебя не зря спустили, а с миссией особой. И способности у тебя нечеловеческие, можешь слететь запросто этажа так с десятого или броситься поезду наперерез, чтобы остановить… Всякое бывает. Лечить девочку надо и, возможно, долго».

Она лежала привязанной к поручням больничной кровати. Грязные волосы спутались, глаза провалились. Медсестра доложила, что больная, когда приходит в себя, издает странные звуки. Хочет, чтобы все слышали, как она играет концерт для рояля с оркестром. Надо бы ее выключить, уже голова болит от ее «музыки», больные жалуются. Доктор наклонился над пациенткой и получил в лицо плевок. Девушка дико захохотала и матерно выругалась. Виктор Юрьевич достал носовой платок, который с этой целью держал всегда под рукой, и спокойно вытер лоб.

– А теперь, солистка, скажи, как тебя зовут, хочу познакомиться со знаменитостью.

– А то ты не знаешь, – огрызнулась больная и отвернула лицо к стене.

– Представь, нет. Может, ты Юдина или Гинзбург, а может, передо мной сам Рихтер, а я и не признал.

– Ты что, дурак? Рихтер – мужик, а те две уже на том свете играют. Я их учила, учила, а они взяли и померли. Обе так себе, троечницы. Я лучше. Никто так Баха не играет, как я и Гленн Гульд. Слышал такого? А я вот слышала. Пластинка есть такая. Он там сыграл и говорит – только Лиза Целякович так может, больше никто, ясно.

Доктору действительно стало ясно, что девушка, что называется, «в теме». Зовут ее, значит, Лиза, фамилия Целякович, а вот кто такой этот Гульд, доктор Лиманский не имел понятия, но решил фамилию запомнить и спросить врача «Скорой», что он об этом знает.

– А скажи мне, Лиза, где ты живешь? Есть ли у тебя родители, муж, друзья?

– Нет и не надо. Сирота я, понятно? Кому какое дело… А ты чего выспрашиваешь? Руки развяжи! Слышишь, урод! Больно, играть не могу.

Лиманский посмотрел на привязанные бинтами запястья, на багровые, обветренные ладони с грязными ногтями. Тяжело было представить, что эти руки когда-либо касались клавиш, но доктор и не такое повидал за тридцать лет работы в психиатрии.

– Значит, сирота. А кто такой… – доктор посмотрел в записи, – Анисов? Ты нас очень просила позвать его к телефону.

– А х… его знает, – все больше раздражалась Лиза. – Ты что, не слышал? Отвяжи, тебе говорю.

– Я отвяжу, если будешь со мной нормально разговаривать и отвечать на вопросы. Вопрос второй: кто такой Хлебников?

Тут доктору опять пришлось вынуть носовой платок. Девушка попыталась плюнуть, но не смогла собрать слюну. Она выгнулась, стараясь высвободить руки.

– Если тронете его, я вас всех поубиваю. Понятно? Только попробуйте! Он ни в чем не виноват, слышите! Я сама ему в штаны полезла. Не насиловал он меня, пальцем не трогал. Я люблю его, смерть как люблю! Он мой учитель, это понятно? Он ждет меня и скоро заберет в Израиль. Он каждый день мне звонит, спрашивает, плачет, скучает сильно. А недавно приехал на дочку нашу посмотреть. Я не показала, он обиделся и в поезд сел, а я бежала, догнать хотела…

– Итак, – записал Лиманский, – попытка самоубийства на почве несчастной любви. Так, значит, и дочка имеется.

– А девочку твою как зовут? – спросил он затихшую Лизу.

– Анна.

– Красивое имя. А сколько же ей лет?

– Нисколько. Вчера родилась.

Доктор поставил отметку в больничной карте: «консультация гинеколога», но и так было понятно, что если роды и имели место, то не вчера и не месяц назад. Живот больной чуть ли не прирос к позвоночнику, а грудь едва выступала над торчащими ребрами. Сильное истощение, отметил в бумагах доктор, и с пометкой «срочно!» назначил осмотр терапевта.

– Дорогая Лиза, – возобновил он допрос, – а с кем сейчас твоя дочка? Где вы живете?

– В Тель-Авиве. И дочка моя там, – уверенно ответила Лиза.

– А кто за ней смотрит?

Лиза вроде как задумалась, но с облегчением выдохнула.

– Так Муся же. Муся с ней нянчится.

– А кто такая Муся?

– Ты что, не понимаешь? Жена его – Муся. Учителя моего жена. Ненавижу, сука последняя, рога ему наставляла со всем оркестром.

– И все они в Тель-Авиве?

– А где им еще быть? Сначала в Италии, а потом туда. Уже несколько лет, как уехали.

– А как же ты им дочку свою отдала?

– Какой же ты дурак! Я же сказала, что она вчера родилась, там, в Тель-Авиве. Я точно знаю, что вчера. Маленькая такая, как курочка. Даже не плакала. Сразу умереть захотела, не дали. Вы всегда мешаете. Думаете, что бога перехитрите! Он сильнее, свое возьмет.

– Я вот что думаю, Лиза, – Лиманский встал и пошел к двери, – тебе надо отдыхать и спать побольше. Тебе сейчас сделают укол, а поговорим мы завтра.

Доктору, конечно, и в голову не могло прийти, что это сущая правда – рассказ про девочку, которая родилась вчера в Израиле. Назовут ее, действительно, Анной, а на еврейский манер с гортанным согласным в начале это имя будет звучать как Ханна, и виду она будет цыплячьего. И врачи много раз будут вытягивать ее с того света в надежде, что она еще какое-то время задержится на этом. Но вот откуда обо всем этом знала Лиза, вот в чем вопрос…

Между тем у доктора Лиманского тоже возникли вопросы к своему коллеге, доктору «Скорой помощи». Он набрал записанный на клочке бумаги номер и попросил к телефону Алексея. Ему ответили молодым женским голосом, что Алексей спит, но когда узнали, кто звонит, попросили подождать, видимо, он просил разбудить.

– Я слушаю, – охрипши спросонья, ответил Алексей. – Это вы, Виктор Юрьевич?

– Я, простите за беспокойство, может, в другое время…

– Нет, что вы. Ну как она?

– Спасибо вам, теперь уже в безопасности. То есть, конечно, положение серьезное, но это, безусловно, наш случай. Посмотрим через пару дней, когда промоем и алкоголь окончательно выйдет, но, думаю, вы правы. Маниакальный психоз с бредом величия, нарушение логического мышления, агрессия, сексуальная расторможенность. Будем наблюдать. Возраст соответствующий – ей примерно около двадцати. А вы вот мне расскажите, кто эти люди, по-вашему. Я, разумеется, не про Баха с Моцартом. Кстати, зовут ее Лиза Целякович, может, слышали? Нет? Ну я так и думал, до знаменитости ей далеко, а вот Глен Гульд кто такой? Пианист, говорите, а где живет? Умер? Понятно. Так. С Хлебниковым все ясно – это учитель, в которого она, скорее всего, влюбилась, а Анисов? Что вы говорите? Профессор консерватории! И вы его знаете? А как бы нам с ним связаться? Пока это единственный человек, который может нам что-то рассказать. Про родственников ничего не ясно, утверждает, что сирота, но вы же сами понимаете…

Буквально через час в кабинет доктора Лиманского зашла пожилая пара, слегка комичная внешне, но с такой драматической экспрессией в лицах и жестах, что первым делом доктор протянул им стакан воды. Грузный старик, опираясь на палку, опустился на стоящий у двери стул, а сухонькая старушка присела на край кушетки, непрерывно тряся головой. Они представились – это был профессор Анисов и его жена Юлия Изольдовна.

«Уж не родственники ли они нашей музыкантши, – подумал Виктор Юрьевич, – иначе, чего бы так убивались?» Но вскоре эта гипотеза отпала сама собой. Профессор Анисов рассказал, что в последний раз он пытался разузнать что-либо о Лизе у ее двоюродного дяди примерно полгода назад. Тот рассказал, что Лиза сначала ушла из дому, а потом объявилась и потребовала деньги за рояль, который сама заставила их продать. Она жила с каким-то приемщиком стеклотары и работала посудомойкой в ресторане. Дядя жаловался, что с ней невозможно жить под одной крышей, что стали просто бояться за детей, за добро свое. Все пропадало – вещи, деньги. Она грозилась всех поубивать.

– А ведь вы поймите, – в возбуждении Анисов стал ходить по кабинету, размахивая палкой, – она была невероятно одарена всем, что может человеку дать природа. Талант, ум, красота. Какой у нее был звук! А техника, и это в шестнадцать, а чутье какое, какая память! Вы знаете, я думаю, если бы она не осиротела, то не случилось бы этой беды. Мать ее умерла, когда ей и семнадцати не было, а дядя… Что дядя? Обыкновенный обыватель.

– Вы меня простите, – перебил профессора Лиманский, – знаете ли вы что-нибудь о ее любовной связи с человеком по имени Хлебников. Он, кажется, был ее учителем. Рожала ли она от него?

Профессор чуть было не сел мимо стула.

– Это вы о ком? О Паше Хлебникове? Какая связь, он уехал давно… Он ей в отцы годился. Кого она могла родить от него, ей еще шестнадцати не было, но она год у меня на глазах училась в консерватории, потом бросила учебу после смерти матери. В ней что-то сломалось, это точно, но чтобы с Пашей связь – это абсурд! Потом, он ведь был женат, у него жена Муся, виолончелистка хорошая.

– Точно, Муся, – сказал почему-то Лиманский, – ну а дети у этого Паши есть?

Юлия Изольдовна решила прийти на помощь мужу.

– Нет, у Пашеньки с Мусей не получалось, может, наконец, кто и родился, но мы не знаем. Связь с ними потеряли. Ребята в Израиле все из города в город переезжали, а потом сказали, что в Канаду поедут.

Юлия Изольдовна, правда, забыла уточнить, что они сами тоже сменили адрес. Обменяли старую трехкомнатную «сталинку» на хрущевскую «распашонку» c доплатой, и подумывали теперь, как уехать к детям, сбежавшим год назад в Западный Берлин. Анисов ушел на пенсию, когда кафедру отобрали, а Юлия Изольдовна как работала в балетной школе аккомпаниатором, так и собиралась до конца дней «играть в ногу», если в Германию не выпустят. Даже если бы Паша захотел сообщить им о рождении дочки, то весть дошла бы до них не скоро.

Лиманский приготовился записывать и задал следующий вопрос.

– Значит, учитель, как вы полагаете, не мог стать причиной попытки самоубийства?

– Ну что вы, – опять загудел Анисов, – больше двух лет прошло, с чего бы она вдруг под поезд бросалась. Но то, что после его отъезда она к музыке охладела, это уж точно. Невероятно, этому я до сих пор не могу поверить. Я столько талантливых ребят видел! Да, не все стали выдающимися исполнителями, но Лиза была уникальна, и так вот бросить, опуститься… Скажите почему? В чем причина?

– Думаю, это болезнь, – сказал доктор и увидел, что у старушки намокли глаза и задрожали губы.

– Вы хотите сказать, что Лизочка сумасшедшая, что это навсегда? – испуганно пробормотала она.

Лиманский хотел бы успокоить этих милых людей, но давать оптимистические прогнозы было рановато.

– Вы понимаете, должно пройти время, мы будем наблюдать, лечить. Если это то, о чем я думаю, то, поверьте, для психиатрии это как насморк. Будет она еще и на рояле играть, и жить и радоваться, даже знаменитостью стать может с большой вероятностью. Кстати, очень распространенный среди творческих личностей диагноз. Так что будем ждать. Но очень важно то, как и где она будет жить после выхода из клиники. Ей нужны забота и любовь, терпение и помощь. Она должна вернуться в здоровую, нормальную среду. Жить осторожно, разумно и заниматься тем, что любит. И будет тогда ваша Лиза ничуть не хуже прежней. Но это все при условии, что она признает в себе болезнь, будет принимать лекарства и с алкоголем в больших дозах завяжет навсегда. Тогда удержится.

– То есть надежда есть, – Анисов навис над доктором и заглянул в глаза, как в окошко, надеясь разглядеть среди нависших туч солнечную прогалину.

– Определенно, если мы имеем дело с так называемой болезнью настроения, а не сознания. Посмотрим, сейчас не могу сказать точнее. Но останется она у нас недели на три, может, больше. Вопрос, что дальше.

– А дальше, – твердо и уверенно ответил профессор музыкант профессору психиатрии, – мы Лизу заберем к себе. Все, о чем вы говорили, ей обеспечим.

Жена Анисова стремительно бросилась к мужу на грудь и разрыдалась, теперь уже от счастья. Она скороговоркой лепетала, что давно надо было забрать, что ведь предупреждала, как только родственничков этих увидела. Из чего доктор сделал заключение, что искать больше никого не надо, формально, конечно, необходимо сообщить опекунам, но по всему видно, что те не будут настаивать на Лизином возвращении. Теперь доктору оставалось надеяться, что девочка будет поправляться и захочет вернуться в ту жизненную колею, из которой, по разным причинам, была выбита на обочину.

Вот только история с этим учителем израильским казалась ему далеко не безоблачной. Анисовы, конечно, скорее всего, не в курсе, и без греха, видимо, тут не обошлось, хорошо, если без насилия и принуждения. Говорят, он в отцы годился, а она еще ребенком была. Тем страшнее. Ясно одно, все эти годы девочка страдала. А если полюбила и была обманута, потом брошена, а потом еще и осиротела, то картина вырисовывается самая благоприятная для развития болезни. Ну ничего, поборемся. Хорошо бы, как только из острого состояния выходить станет, к музыке вернуть. У нас в актовом зале и пианино, и проигрыватель с пластинками. Разрешим ей там почаще бывать. Если она действительно так одарена, как утверждает профессор, то будем лечить творчеством. Только бы заставить ее мозг и тело почувствовать эйфорию счастья не от бутылки, а от того, что сыграть сможет, ну, например, Первый концерт Чайковского или еще что-нибудь вроде «Аппассионаты». Надо бы спросить у Алексея парочку названий, что там, у пианистов этих, высшим пилотажем считается, и слегка так, в разговоре, поддеть, мол, слабо сыграть такое. Вдруг сработает. Но все это не сейчас – потом. И Анисовым совсем не обязательно ее показывать, хоть и просят очень. Испугаются еще и передумают, а через недельку посмотрим…

Лиза вышла из больницы спустя два месяца. Ее могли выписать и раньше, но она, вначале грозившая, что убежит, убьет себя и всех вокруг, притихла, успокоилась, потом впала в апатию. Она часто сидела одна, натянув на голову капюшон или простыню, пытаясь что-то нарисовать. Недорисованные картинки бросала. На них тем или иным образом Лиза старалась изобразить лицо мужчины в солнцезащитных очках. Лиманский изучал их, отмечая появление все новых и новых деталей: весьма условного изображения крыла, стрелочек, похожих на векторы, идущих от носа к уху. Когда на последнем рисунке он заметил предмет, напоминающий пионерский горн, постарался как можно деликатнее задать вопрос, чтобы не спугнуть.

– Лиза, мне очень нравятся твои картинки, но никак не могу понять, кто на них изображен. Это музыкант? Вон у тебя труба тут…

Лиза недовольно затолкала рисунок под подушку.

– А чего ты подсматриваешь? Что ты все время выслеживаешь?

– Да нет, просто они везде валяются. Ты сама их бросаешь где попало. Интересно стало.

– Лучше бы ты его ко мне не пускал.

– Кого, Лиза?

– Этого в очках. Каждую ночь приходит и на кровать садится.

– А что хочет?

– С собой зовет. Говорит, что выведет меня отсюда, из тюрьмы вашей. У него таких, как я, целые армии, но я буду главной, потому что играю хорошо. Он – генерал, но слепой. Видишь – в очках. Вот он мне трубу золотую принес – горн. Трубить буду сигналы – «в бой» и «отбой». Я музыку одну знаю – начинается она, как будто кто говорит: «Проснись!» Ему понравилась, сказал, что буду ее солдатам играть.

– А как его зовут?

– Не помню. Он говорил, но я забыла.

– А почему с ним не пошла?

– Он страшный.

– Ты гони его, если придет, а еще лучше позови меня. Я с ним поговорю.

– Ты его не увидишь.

– Почему ты так считаешь?

– Потому что он в моей голове, и ты это знаешь. Ты же врач. Уходи, я хочу спать.

– Хорошо. А когда проснешься, хочешь, музыку послушаем?

– Не хочу. Ты мне книгу одну принеси.

– Какую?

– Не помню. Там про кота. И про него.

– Про кого, Лиза?

– Не знаю. Я устала.

Доктор Лиманский после этого разговора усомнился в правильности предыдущего диагноза и решил, что психотропные отменять рано.

«Неужели все же шизофрения? – спрашивал он самого себя. – Да нет, никогда до этого она про голоса не говорила. Никто ее никуда не звал и ничего не приказывал делать. Психоз, тяжелый психоз. И немудрено. Когда ее на путях нашли, чего только в ее крови не было – коктейль из наркотиков и алкоголя. Лошадиные дозы. Что же это за книжка такая про кота?» Доктор терялся в догадках и однажды принес ей «Кота в сапогах». Лиза пролистала, посмотрела картинки и сказала, что все равно читать разучилась, но это совсем не та книга, которую она ищет. Выяснилось, что загадочный слепой генерал ей просто часто снится. Причем она осознает, что это сон. Это меняло дело. Лекарства постепенно возвращали ее в реальность, которая, и это хорошо знал доктор из многолетнего опыта, отвратительна его пациентам, умудрившимся выскочить из нее в яркий и восхитительный мир галлюцинаций. Сейчас Лизе плохо – очень плохо. Наркотические ломки – чепуха по сравнению с болью, выламывающей тело. Как если бы тебя из теплого моря вдруг резко вытащили на берег и поволокли по острому крошеву песка, ракушек и маленьких камней. Каждая клеточка твоего организма горит и кричит от боли. Ты хочешь назад – в ласковую воду полусна, забытья и твоих чудных фантазий.

Через какое-то время Лиза вспомнила еще кое-что из той загадочной книги, в которой, кроме кота, были мужчина и женщина, до смерти любившие друг друга, чья-то отрезанная голова, одуряющий запах роз и бал у Сатаны.

На следующий день доктор принес Лизе «Мастера и Маргариту».

Лиза взяла книгу. Это был второй том двухтомника, недавно изданного. Она взяла книгу в руки и равнодушно отложила.

– Я неправильно тебе сказала. Это была не книга, а журнал. Я хочу прочесть этот журнал опять. Мне очень надо.

Доктор обрадовался, значит, он на правильном пути, и Лиза когда-то читала «Мастера» в журнальном варианте. Не важно, где и когда, важно то, что она хочет прочесть опять. Захотела читать – вот что главное.

– Лиза, похоже, это то, что ты ищешь, просто эту великую книгу наконец издали без купюр. Если хочешь, я начну тебе ее читать, а ты сама решишь – продолжать или нет.

– Пожалуйста, – ответила она с мольбой в голосе.

Доктор открыл книгу и начал читать:

– Глава первая. Никогда не разговаривайте с неизвестными…

С этого дня Лиза начала заново учиться читать в том смысле, что прочитанное постепенно обретало хоть какой-то смысл. Не сразу, начала со странички, а потом втянулась и однажды, кинувшись к Лиманскому, заговорщицки прошептала:

– Я знаю, кто он, тот, который ко мне каждую ночь приходил. Я нашла его в этой книге. Даже имя его запомнила – Абадонна! Помните? Ну тот, которого Маргарита видит в хрустальном шаре глобуса. Она спрашивает Воланда, почему Абадонна не снимает очки, а тот ей отвечает, что он слепой и ему все равно, кто победит на войне. Я даже знаю, почему он мне трубу приносил – хотел, чтобы я со всеми воевала, и с вами тоже.

Доктор, с одной стороны, порадовался, что Лиза перестала ему хамить и «тыкать», перейдя на уважительное «вы», но стойкое зависание на идее общения с вымышленным персонажем опять его огорчило.

– Лиза, давай пройдем ко мне в кабинет и поговорим, – мягко предложил Лиманский.

Она согласилась.

– Твое состояние намного улучшилось, ты чувствуешь это, ведь так? – спросил доктор.

Лиза приветливо улыбнулась и подняла на него вполне нормальные, слегка заспанные глаза.

– Дорогой доктор, я знаю, чего вы боитесь. Например, того, что этот Абадонна будет преследовать меня. Не бойтесь, он ушел. С того дня, как вы принесли мне книгу, он не появлялся.

– А был ли он, Лиза? Подумай. Его же не существует вовсе, – он миф, который великий мастер, гениальный писатель Булгаков воскресил в своем романе. Знаешь ли ты, например, что его имя происходит от древнееврейского Аваддон – так называли ангела Апокалипсиса. В переводе это означает «прекращение бытия». У него есть еще и греческое имя, не помню точно какое, но что-то вроде Аполлиона, если не ошибаюсь, что значит «губитель». Как видишь, преопасный тип. А вообще-то он падший ангел. Красивое сочетание слов, правда? Падший ангел…

– Мне не нравится.

– Не понял, что не нравится?

– Зачем Булгаков его воскресил. Воскресил – значит, дал жизнь. Вот теперь этот губитель ко всем и лезет.

– Но это лишь образ – словесный портрет. У него нет плоти, его, по сути, – нет.

– Ему эта плоть не нужна. Но вы не беспокойтесь, я его прогнала. Спасибо за книгу. Можно я пойду? Хочу дочитать. Мне вот непонятно, почему он ко мне приходил именно такой, как в книжке.

– Это очень просто – подсознательно ты носила в себе этот образ с самого первого прочтения, и тогда, когда тебе было плохо, подсознание подбросило этого страшного типа. Он ведь страшный, правда? Ночные кошмары очень ясные и осязаемые – это частое явление при остром психозе.

– Но я ведь ее никогда НЕ ЧИТАЛА!

– Не понял, ты ведь ее искала. Кота вот припомнила, а потом и другие детали.

– У нас дома журналы были, бабушка Ася их прятала. Она говорила, вырастешь – прочтешь. Но я так и не прочла, а когда мы переехали, мама все журналы выбросила. А почему я вам про кота и про голову отрезанную рассказывала, не знаю. Может, Абадонна все это мне внушил?

Доктор с тревогой посмотрел на Лизу.

– Абадонна – плод воображения, он тебе ничего не мог внушить. И, скорее всего, книгу ты читала либо пролистывала, только забыла, а подсознание…

– Да я поняла уже. Сумасшедшая, что с меня возьмешь. Но я же выздоравливаю, правда? Вы же скоро меня отсюда выпустите?

– Выпустим, но ты должна быть очень осторожна. Мы об этом поговорим при выписке, ладно? А теперь иди, читай. Уверен, что душевные метания Мастера тебе интересны. Булгаков, что называется, был в теме.

Лиза опять улыбнулась, вынула из кармана скомканный листок с очередным рисунком незваного гостя в темных очках и разорвала на мелкие кусочки.

– Пусть летит туда, откуда пришел. Трубу жалко – красивая была, золотая, но рояль лучше. Можно мне иногда на том пианино играть, что в актовом зале стоит?

– Сколько душе угодно.

Теперь Лиза все чаще проводила время в зале, то слушая музыку, то играя. Некоторые не очень тяжелые пациенты приходили туда, как на концерты, и часами слушали гаммы и упражнения. Иногда она играла что-то из старого репертуара. Когда доктор Лиманский решил, что Лизу пора выписывать, возникла неожиданная проблема. К родственникам Лиза возвращаться не хотела, а предложение Анисовых переехать к ним оставила без ответа. Старики горевали и не могли понять, почему она молчит. Доктор тоже попытался выяснить, в чем причина ее нерешительности. Ответ показался ему забавным. Лиза долго по-детски юлила, отводила глаза, стараясь уйти от расспросов, как вдруг шепотом, словно раскрывая страшную тайну, сказала:

– Они будут заставлять меня играть по шесть часов в день, вот увидите. Я не выдержу.

Доктор пообещал, что поговорит с ними, и если это единственное опасение, то Лиза может быть абсолютно спокойна, заставлять ее никто не станет. Анисовым он объяснил, как непросто им будет с Лизой, что все может опять повториться, что даже лекарства не спасут, если опять ее потянет к бутылке. Еще он добавил, что возвращение пианистки может не произойти, а может, наоборот, проявиться нечто совершенно уникальное, но в любом случае – терпение, только терпение.

Рояль в квартире Анисовых занимал полностью центральную комнату, две другие расходились от него узкими рукавами. Он напоминал кита, запертого в клетку малометражной квартиры, и было абсолютно непонятно, как он сюда попал. Единственное объяснение, приходящее в голову, – дом выстроен вокруг рояля! В самом деле если не дом, то вся жизнь крутилась возле его величественной и значительной фигуры. Эмигрировать с хозяевами рояль не мог, он был невыездной, за рубеж выпускали инструменты только отечественного производства, поэтому Анисовы решили, что, когда дело дойдет до отъезда, сначала найдут стойло для их «рабочей лошадки», а хозяйский хлев пусть забирают городские власти, не жалко. Вся родня Анисовых уже выехала. Перестройка в стране набирала обороты, но до всяких полезных вещей, вроде приватизации и продажи жилья, дело еще не дошло, приходилось как-то выкручиваться – разменивать, прописывать, съезжаться и разъезжаться. Все это их мало занимало, а вот судьба кормильца волновала не на шутку. С появлением Лизы появились надежды все обустроить. Можно было сделать ей прописку, потом обменять их квартиру на однокомнатную, но главное, оставить их вдвоем – Лизу с роялем или рояль с Лизой, не важно. Что думал по этому поводу сам старик «Бехштейн», никто не спрашивал.

Он слегка дрожал и поскрипывал от усталости почти пятидесятилетнего рабочего стажа, мечтал об отдыхе, надеясь, что с годами его хозяева угомонятся, как на тебе, появилась новая мучительница по имени Лиза. Вначале ее появление не предвещало больших неприятностей. Она иногда подходила к нему, легонько касалась тонким пальчиком клавиш, вслушивалась, улыбалась и отходила. Роялю это нравилось, ее прикосновения были приятны, и он сожалел, что они столь кратковременны. Но вдруг, через месяц легкого флирта, девушка с азартом и диким упорством набросилась на клавиатуру и застучала по ней изо всех сил. Ей далеко не все удавалось, она злилась, начинала опять и опять. Это было невыносимо. Она работала по шесть, иногда восемь часов в день. Анисов даже отказывал ученикам и занимался только с ней. Таких мук рояль еще не знал. Измочаленный, охрипший, он стонал по ночам, боясь признаться себе, что с нетерпением ждет утра, чтобы поскорее почувствовать себя причастным к чуду. И чудо произошло, даже не одно и не два – все сразу.

Лизе расхотелось умирать. Пить тоже. Конечно, доктор Лиманский долго над этим работал, но и без рояля тут не обошлось. Несколько месяцев ушло на восстановление прежней формы, был сыгран весь «Хорошо темперированный клавир» Баха, сонаты Моцарта и Бетховена. Замаячила возможность выступить на молодежном фестивале музыки в ГДР. Решили, что Лиза должна ехать со Вторым фортепьянным концертом Рахманинова. Поездка была назначена на сентябрь. Лиза подготовилась к ней в рекордные сроки.

 

Глава 2

Фестиваль проходил в Восточном Берлине под эгидой комсомола, доживавшего последние дни на своей исторической родине. Собственно, Германской Демократической Республике тоже оставалось недолго существовать, стена еще стояла, но уже без колючей проволоки и автоматчиков на вышках. Анисовых в поездку не брали, все педагоги остались за бортом. Так решил комсомол – только молодежь, и точка. Предполагался приезд союзных делегаций. Лозунг «Музыка стирает границы» должен был работать для всех: для армянской флейтистки из Нагорного Карабаха и азербайджанского струнного трио; для фольклорного ансамбля турок-месхетинцев и узбекского танцевального коллектива; грузинский тенор должен был петь дуэтом с абхазским сопрано. Устроители старались в рамках фестиваля продемонстрировать нерушимость дружбы между народами разваливающейся на куски Коммунистической Империи.

Немцы жаждали воссоединения и полного демонтажа стены. По Александер-плац бегали ребята с дубинками и громили витрины, они орали что-то о единстве Германии и ненависти к советским оккупантам. Разговаривать по-русски в дружественном Восточном Берлине стало небезопасно. В первый же вечер, когда рыженькая немка Габриелла, инструктор и распорядитель музыкального фестиваля, попросила не задерживаться и проходить к автобусу, который повезет делегированных музыкантов в пансионат на берегу озера, произошел неприятный инцидент. Виолончелистка из Молдавии не могла понять, куда делся ее чемодан. Она охала, бегала по перрону и громко возмущалась: «Товарищи, да что же это такое! Вот только что он тут стоял, клетчатый такой, с тесемками…» Особого сочувствия в лицах не наблюдалось, может, люди просто не понимали языка, на котором она горюет. К ней подошел плотненький дядька в фетровой шляпе пирожком и, вынув из кармана потную, волосатую лапищу, взял девушку за подбородок, сдавив щеки и вывернув губы.

– Russische Schweine, – сказал он по-немецки, а потом на ломаном русском добавил: – Нам твой ничего не надо, иди домой, русский билиять.

Виолончелистка закричала и попыталась освободиться. Подбежала Габриелла, возбужденно затараторила, грозно наступая на местного хама и тыча ему в лицо какую-то маленькую синюю книжицу. Он плюнул ей под ноги и удалился, неся впереди себя пивное брюхо. Чемодан нашелся, а девушка весь путь до пансионата рыдала и говорила, что теперь выступать не сможет. Коллеги сочувственно негодовали, и все успокоились только на месте, когда закончилось расселение по коттеджам, стоящим в уютной тени рощи, переходящей в насыпь, за которой тянулась узкая полоса пляжей. Там было полным-полно молодого народа из некогда дружественного соцлагеря. Раскрепощенные девушки, в основном немки и венгерки, ходили без верхней части купальников, возле них спокойно сидели, лежали, играли в волейбол соотечественники мужского пола. Нашим делегатам, прибывшим из Узбекистана, Азербайджана и Грузии, такое самообладание и не снилось. Они сразу облюбовали деревья за насыпью, на которых расселись с биноклями, привезенными для продажи и обмена на местных рынках. Десятикратное увеличение давало возможность рассмотреть не то что грудь, даже форму соска бесстыдных пляжниц, а главное, совершенно безнаказанно. Со стороны пляжа деревья напоминали репродукцию картины «Грачи прилетели». Периодически очередной «грач» с грохотом валился на землю, не рассчитав прочность ветвей молодой лесопосадки. Женская часть музыкального фестиваля кидала презрительные взгляды в сторону обсиженных деревьев, и в то время как западные девушки раздевались, русские, наоборот, одевались, меняя наряд за нарядом. Только Лиза, казалось, была абсолютно равнодушна к происходящему. В коттедже стояло пианино, и был установлен график репетиций. Если никто не приходил, она сразу заполняла паузу. На пляж ни разу не вышла.

Лиза должна была играть чуть ли не в последний день фестиваля, но программу изменили, так как местная знаменитость с чудовищно шипяще-шикающей непроизносимой фамилией согласился сыграть две бетховенские сонаты. Иначе как учеником самого Шнабеля его не называли. Его выступление должно было стать кульминацией музыкального праздника, но по мнению Ханса Хейнца, ведущего музыкального критика, кульминация произошла намного раньше, в момент исполнения Второго концерта Рахманинова русской пианисткой Елизаветой Целякович. Он лично поздравил Лизу и спросил, у кого она училась. Лиза открыла рот и осеклась, но уже через секунду уверенно ответила:

– Я считаю своим учителем профессора Анисова. Если бы не он, то ничего бы не было. Ни-че-го!

Критик удивленно посмотрел на девушку, которая произносит слово «ничего» так, что холодок пробегает по спине. Он откровенно разглядывал ее и сравнивал ощущения от увиденного и услышанного в зале с этим словом. Ханс, путаясь в склонениях и временах, продолжал интервью на русском. Ему хотелось узнать о ее семье, детстве, учебе. Лиза извинилась, но давать интервью отказалась. Это был первый случай в его музыковедческой практике, когда «незнамо кто» плевать хотел на хвалебную статью и фотографию в «Melodie und Rhythmus». Большие знаменитости считали за честь дать интервью его издательству. Ошеломленный Ханс не удержался от вопроса вдогонку:

– Почему?

Лиза обернулась и весело ответила:

– Вспоминать не хочется, придумайте что-нибудь. Главное, что хорошо звучало, ведь правда? Вы тоже так считаете? Я счастлива!

Но, несмотря на Лизину несговорчивость, критик в статье о фестивале полстраницы посвятил ее выступлению. Это был успех, можно было возвращаться домой с высоко задранным носом.

За пару дней до отъезда небольшая компания музыкантов в очень узком кругу, состоящем из скрипача-одессита, кишиневской виолончелистки и киевского тенора, обсуждала авантюрный план перехода в Западный Берлин. Никто не собирался туда сбегать, хотели просто прошвырнуться. Скрипач Феликс Горелик, брызжа слюной, доказывал, что это плевое дело. Ему рассказали друзья с Большого Фонтана, что знают людей, слинявших туда совсем недавно. Он показывал от руки начерченный план, который сбежавшие прислали знакомым, а те уже дали Феликсу. На рисунке, напоминающем наскальную живопись, очень условно был изображен кривой мост, колючая проволока и столбики. Столбики означали вышки с автоматчиками, на криптограмме они были перечеркнуты, что означало их полную безопасность.

– Только и всего – перепрыгнуть через каменные заграждения на мосту, а там дырка, в общем, я вас доведу, – убеждал Феликс. – А давайте еще Лизке предложим, – добавил он. – Если поймают, а там, говорят, патрули ходят, скажем, что заблудились. Типа с подружками гуляли, местечко укромное искали и вдруг – бац, туда-сюда, и за границей. Лизка девочка сообразительная, клевая девчонка, давайте ее позовем.

– Позвать можно, – соглашались тенор и виолончель, – но вот стоит ли вообще идти. Стоит ли рисковать, а вдруг какой-нибудь стрелок еще там сидит…

– Да вы с ума спятили! – подскакивал Феликс. – Это уже не граница. Все нормальные люди спокойно через специальные проходы идут. Официально. Не пускают только русских и вьетнамцев. А мы, если на патруль наткнемся, на тарабарском говорить будем. В худшем случае они нас просто вернут назад.

Лиза с удовольствием приняла предложение, у нее был номер телефона анисовских детей. Она не знала, где находится городок под названием Бад-Фраенбальд, но ей казалось, если она позвонит, они обязательно встретятся.

На следующий день ребята вышли из лагеря ни свет ни заря. Потом ехали электричкой до Берлина. Точно сверяясь с планом, перешли границу, но, перейдя, засомневались, туда ли попали. Они шли по парку. Никаких опознавательных знаков не было. Вдалеке заметили женщину с собакой. Собака была большой, а женщина маленькой. Женщина была по-спортивному одета и бежала трусцой к ним навстречу. Собака обогнала ее, приветливо завиляв хвостом. В это время проехал полицейский патруль. Он что-то брякнул на немецком, рассмеявшись, и долго еще поворачивал голову, стараясь получше рассмотреть, как вкусно целуются слипшиеся в объятьях парочки.

Лиза вскрикнула, оттолкнув Феликса, но не потому, что было уж так противно, просто в ноги уткнулось что-то мокрое. Это был собачий нос. Пес казался сконфуженным. Он виновато смотрел исподлобья, но весь его вид выражал дружелюбие и готовность к знакомству. Хозяйка наконец добежала и, улыбнувшись, заговорила с ними с извинительной интонацией, это они поняли. Феликс выдавил из себя дурацкую, неграмотно сложенную фразу на английском, которая должна была означать, что они туристы, заблудились и хотят узнать, где находятся. Это уже Западный Берлин или еще нет? Было ясно, что женщина ничего не поняла, кроме слова Берлин. Она показывала куда-то вправо, потом влево, потом спросила, говорят ли они по-английски, отчего Феликс обалдел, но Лиза спасла ситуацию и довольно бойко завершила диалог с немкой по-французски. Немка опять ничего не поняла, кроме того, что перед ней французы, которые, скорее всего, не знают, как выйти из парка. Она жестами предложила идти за ней и вывела их на дорогу, ведущую в центр города.

Как правильно сказала виолончелистка, то, что это Западный Берлин, было уже понятно по собаке, не говоря уже о хозяйке.

– А ты клево по-французски чирикаешь, откуда? – завистливо поинтересовался Феликс.

– Да так, по глупости учила, – ответила Лиза, – хотела с одним французом переписываться. Письма сочиняла, но не отсылала, адреса не знала. А если бы и знала, что с того. Крутой сильно, мировая знаменитость. Здрасьте вам, я Лиза. Кто такая? Да не помнит он ни фига. Бросила. Зато книжки читать стала, стихи. Офигенный язык! Даже не обязательно все понимать, просто слушать, как звучит, и то в кайф.

Прогулка оказалась утомительной, но чрезвычайно интересной. Каждый получил то, что хотел. Киевлянин сглатывал слюну возле каждого ресторанчика, мечтая о хорошем пиве, и, в конце концов, не удержался и потратил пару марок на сосиски и бутылку «Хайнекена».

Виолончелистка чуть не лишилась чувств, когда возле универмага «Ka De We» ее обступили девушки с флакончиками духов, тюбиками кремов и помады. Они рекламировали новую продукцию и раздавали маленькие мензурки с ароматным содержимым совершенно бесплатно. Это решило проблему подарков всей кишиневской родне. Феликса раздражали цыгане, которыми, как ему казалось, заполнены улицы. Лиза спорила с ним, убеждая, что это, скорее всего, арабы. Феликс недоумевал, откуда здесь взяться арабам, но не колеблясь шел к заветной цели. Цель была обозначена маленьким крестиком на обратной стороне листика с планом перехода германской границы. В случае провала план следовало уничтожить, дабы не выдать бывших одесситов, держащих магазинчик в американской части Берлина. Эта семейка помогала желающим зацепиться на западной стороне. Перебежчик получал мудрые советы и нужных людей для решения юридических вопросов, а потом трудился на благо семьи в их магазине, на молочной ферме и хлебном заводике, разумеется, бесплатно, пока документы не оформлены. А с другой стороны, не хочешь – не работай. Иди, сдавайся. А если ты, к примеру, не обрезан, и не мама, а папа еврей, дело усложняется. Процесс долгий, непредсказуемый. Жить как-то надо. В общем, многие им были благодарны, и пока еще никто одесских рабовладельцев не заложил. Феликс готов был на все. Возвращаться отсюда он не собирался. И паспорт он захватил, и метрику мамину. Ребят он взял для прикрытия.

Лиза просчитала его мгновенно, как только он заговорил о магазине и его хозяевах. Она промолчала и решила: как только туда дойдут, попросит созвониться с анисовским сыном.

Белла, хозяйка магазина, сверкала фарфоровой улыбкой и трясла мелкими кудряшками. Она обратилась к вошедшим на немецком, предлагая отведать вкусные булочки и фирменный йогурт. Но, присмотревшись, тут же перешла на русский. Глаз у нее был наметан. Ребята топтались в нерешительности, рассматривая роскошное разнообразие кондитерского отдела. Феликс подошел к хозяйке и что-то шепнул ей на ушко. Она нажала кнопку под прилавком, и через секунду из примыкающей двери вышел унылый господин. Его плавающий взгляд слегка зафиксировался на Лизе, но потом поплыл в сторону Феликса. Он подал знак головой и вместе с Феликсом скрылся за дверью.

Прошло около четверти часа неловкого ожидания. Виолончелистка, в целях экономии не евшая целый день, чуть ли не теряла сознание. Она жалобно спросила, сколько стоит маленькая булочка. Белла подумала и ответила, что продаст ее за полцены специально для дорогой гостьи. Полцены тоже оказалось недешево. Лиза знала, что девушка растратила все деньги, и достала кошелек. Белла очаровательно улыбнулась и предложила ребятам по стакану молока. Они замялись. «А если бесплатно?» – спросила она, хитро прищурившись. Никто не отказался. Пока пили вкусное молоко, Белла рассказывала, что давным-давно жила в Одессе, на Молдаванке, и просыпалась утром под бряцанье бидонов и крики развозчика «Коммуу молокаа?». Всегда на завтрак и ужин выпивала по стакану. И теперь пьет, только уже не с таким удовольствием. В детстве оно ничего не стоило, а теперь… Бесплатно только сыр в мышеловке. Лиза отставила стакан и спросила, сколько будет стоить звонок в город Бад-Фраенбальд.

Белла ответила, что все зависит от того, как быстро она поговорит. Если быстро, то марки три, не больше. А городок этот, собственно, – пригород Берлина. Если хочешь, звони. Давай три марки, и по рукам.

Лиза набрала номер. После двух гудков ей ответили на немецком, она растерялась, но по-русски попросила к телефону Олега.

– Олег слушает, – сказал тот же голос.

Она не ожидала такой теплой и радостной реакции. Когда Олег понял, откуда она звонит, то приказал оставаться на месте.

– Я через минут сорок, максимум час, за тобой приеду. Документы с собой?

– Нет… Я не собиралась… – мямлила Лиза.

– Что же ты так! Сходи за ними, потом возвращайся. Мы все сделаем. Старики уже оформлены, тоже скоро прибудут. Без тебя жизни не представляют, так что, подруга, бегом. Одна нога тут, другая там. Завтра в 12 буду ждать у Бэлки, ты ведь от нее звонишь? Между нами, гадина редкая, но я заплачу. Эх, что же ты так, без паспорта!

– А что я делать тут буду? – робко вставила Лиза.

– Как что? Как все – горшки мыть. Шучу. Тут хорошие музыканты на дороге не валяются или валяются. Как повезет.

Озадаченная разговором, Лиза положила трубку и посмотрела на ребят. Все были в сборе. Феликс вернулся и сиял, как медный грош.

– Он остается, – кивнул в сторону Феликса киевский тенор, – пошли, девчонки, или ты тоже? – он грозно посмотрел на Лизу. Она напряженно думала о чем-то, потом сказала:

– Пошли.

И, не попрощавшись с Феликсом, выскочила из магазина.

Возвращались они, плутая и по десять раз сверяясь с Феликсовым планом. Когда собирались перепрыгнуть через заграждения на мосту на восточную сторону, услышали окрик. Не останавливаясь, побежали, но Лиза оглянулась и увидела, как высокий немолодой мужчина, машет руками и, словно погоняя лошадь, кричит им вслед: «Ноу! Ноу!» Он вынул из кармана книжицу, возможно паспорт, и на незнакомом языке пытался втолковать безумцам, переходящим таким странным образом границу в неправильную сторону, абсурдность их поведения. Телодвижения его напоминали дикий танец, в котором свободный мир изображался прыжками, а восточный берег – решеткой, составленной с помощью пальцев, и сдавленным горлом. Лиза помахала ему рукой и сказала себе под нос: «Ну чего ты распрыгался, дурачок, не переживай. Завтра вернусь».

Она сдержала обещание. Засветло вышла из лагеря. Их еще с вчера не хватились после отвальной попойки. Опять на западной стороне встретила уже другую милую женщину с не менее милой собачкой. Сама вышла из парка, погуляла по городу и к полудню была у одесской молочницы. Олег уже ждал.

Лизина судьба опять совершила кувырок, даже, как потом выяснилось, лихое сальто. Но на этот раз Лиза приземлилась четко на ноги, с головой было все в порядке.

Старики Анисовы приехали два месяца спустя. Лиза находилась в Германии на птичьих правах, но процесс легализации был уже запущен. Рассматривался вариант фиктивного замужества, как самый быстрый. Лизе было «по барабану». Она жила, как будто только родилась на свет – радостно и возбужденно. Разучивала новую программу, аккомпанировала Олегу и Наде. Олег репетировал концерт для саксофона, а жена, меццо-сопрано, готовилась к прослушиванию в оперной компании. Попутно возникла идея поиграть на свадьбах и вечеринках. Получилось неплохо. Казалось, что у Нади, чернобровой хохлушки, в жилах течет африканская кровь. Она отлично справилась с парочкой блюзов, потом добавили несколько итальянских и немецких песен, но, конечно, гвоздем программы была «Колыбельная Клары». Когда Надя отдыхала, саксофон и клавишные накручивали такое, что публика выла от восторга. Платили поначалу не так уж много, но потом трио «Надежда», а по-немецки «Hoffnung», стало нарасхват.

Незаметно пролетали год за годом. Всем нравилась такая жизнь, кроме старика профессора. Он все настойчивей требовал прекратить размениваться по мелочам, грозился «закрыть лавочку», усадить всех за серьезный репертуар. В конце концов втайне от всех он написал французскому классику, что живет теперь в Германии, а молодая пианистка Лиза, которую тот имел удовольствие слышать, тоже рядом, вроде как дочь приемная. Так что, как говорится, будем рады принять. Еще он послал пару Лизиных фотографий и статью немецкого критика.

Француз ответил незамедлительно. Через пару недель приехал, и все повторилось. Лиза играла, француз обмирал. На колени уже не становился, постарел и здоровье не позволяло, но опять предложил Лизе уехать с ним в Париж. Он гарантировал протекцию при поступлении в консерваторию, уроки композиции, если захочет, а главное, полную финансовую поддержку. На этот раз предложение было принято. Трио «Надежда» безнадежно распалось, но никто не горевал. Лиза, наконец, вытянув счастливый билет, приняла его с благодарностью, даже не подозревая, какой редкий выигрыш ей перепал. И это касалось не только карьеры.

 

Глава 3

Великий маэстро был отпрыском знатного рода, корнями уходящего во времена рыцарей и трубадуров при дворе графа Раймонда, поплатившегося за свои симпатии к еретикам. Дух свободолюбия и творчества, видимо, передавался по наследству, поэтому потомки не гонялись за аристократией, и семейное древо разрасталось и крепло, подпитываясь свежей кровью на протяжении веков. Вскоре одной из его веточек станет Лиза и ее дети Поль и Анна. Их полные имена будут звучать так – Жан-Поль и Анна-Мария де Байе, де Ла Бержери де Пар. Для Лизы это произойдет так же естественно, как если бы она всю жизнь прожила среди лавандовых полей и вересковых долин Прованса, а не в грязном переулке, залитом выбросами засорившейся канализации.

Племянник великого музыканта, маркиз Этьен де Байе, был большой знаток музыки. Профессионалом, как дядя, он не стал лишь по той причине, что вовремя осознал некоторую недостаточность природных данных. Это избавило его от разочарований и заблуждений, неизбежных при неудавшейся карьере музыканта. Миллионы, доставшиеся по наследству после смерти родителей, всю жизнь занимавшихся музейным делом и антиквариатом, разделили три брата. Этьен был младшим, родился он, когда матери было под пятьдесят, а отцу перевалило за семьдесят. В двадцать он осиротел, получив двадцать миллионов своей доли и шато Золотой Пчелы. Братья не хотели связываться с постоянными проблемами по ремонту и уходу за ветхой стариной, как они называли их родовое гнездо, и выбрали смотрителем Этьена. Он не возражал. Мальчик он был домашний, серьезный и романтичный. Обожал Прованс, музыку и рос типичным гуманитарием. Не став пианистом, выучился на юриста и занимался вопросами авторского права. Одним из его клиентов стал великий родственник, по опусам которого можно было изучать теорию современной музыки. Ранние дядины композиции были написаны под влиянием импрессионистов, потом его потянуло к нововенской школе, а теперь его сочинения пестрели фольклором как Дикого Запада, так и не менее дикого Востока.

За пару лет до описываемых событий Этьен развелся со своей первой женой Венди, американкой. Она была родом из города Милуокки, а познакомились они в Париже на выставке собак. Этьен подыскивал себе четвероногого друга, но получилось так, что нашел двуногого. Они действительно поначалу долго оставались в приятельских отношениях, она уехала домой, писала ему смешные письма, звонила, он пригласил ее на Рождество в Париж. Приглядевшись, нашел ее хорошенькой, пикантной и очень естественной. Ему нравились ее простота в общении, равнодушие ко всякого рода условностям вроде дорогой одежды и ресторанов. Она могла запросто лопать хот-доги хоть по три раза на день и носить сандалии с отрезанными тесемками, если так удобнее. Роскошь ценила с практической, а не эстетической точки зрения.

Прожили они вместе три года. Детей Венди не родила, зато оставила после себя маленький зоопарк. В доме обитали две собаки, игуана, морская свинка и попугай. Семья сиамских кошек пополнилась потомством из трех котят, а черепахи расползлись по всему саду. Венди состояла в организации по защите окружающей среды и так умудрилась своими питомцами загадить дом, что Этьена тошнило. Кроме того, после появления зеленой макаки у него началась аллергия. Венди легко согласилась на развод, когда был поставлен ультиматум: муж или макака, и покинула дом с приличной суммой, достаточной для открытия частного приюта для экзотических животных.

Этьен долго не мог забыть отъезд супруги. В этот день она стояла возле дома с обезьянкой на плече. В сторону мужа не смотрела, зато подставляла своей любимице вытянутые трубочкой губы. Макака что-то искала в ее волосах. Обе кривлялись. Раньше он не замечал, до чего они похожи, а теперь поразился одинаковости мимики. У обеих глазастые маленькие мордочки, обе вертлявые и вредные.

После развода его еще долго преследовал образ женщины-макаки, и обзаводиться женой он не спешил. Этьену должно было исполниться сорок. У старших братьев подрастали внуки, а он все носился со своими хвостатыми и крылатыми питомцами. Возможно, он решил их не разгонять из-за привычки заботиться не только о себе. Так он был воспитан матерью-аристократкой.

Лизу он увидел и услышал на вечеринке, проходящей в узком кругу дядиных коллег и учеников. Это была чудесная традиция домашнего музицирования перед ответственными концертами. Удивительной красоты женские руки, казалось, стряхивали прозрачные капли звуков на клавиши и платье. Он смотрел на ее бледное лицо, морщинку между бровей, подрагивающие уголки губ. Впервые он не мог сосредоточиться на музыке. Этьен отводил глаза, опускал голову, не помогало. Безупречность мастерства молодой исполнительницы, ее очарование приводили к банальным мыслям о великой божественной загадке, именуемой искусством. Кто знает, что именно прячется за этим словом? Сейчас сама пианистка была искусством, а рассуждения о том, что искусство не есть красота тленная, а только ее воплощение, не имели никакого значения. Ему казалось, что он глохнет, что музыка останавливается и проваливается в пустоту, а зрение обостряется. Его глаза как воронки втягивали в себя мягкий овал лица девушки, ее обнаженные шею и плечи. И вот она уже на расстоянии прикосновения…

– Неужели это вернулось?! Уже не верил! Она станет моей, не важно – как. А вдруг замужем? Надо подойти? Надо успокоиться. Глубокий вдох, короткий выдох. Вперед…

Возле Лизы уже образовался маленький водоворотик восхищенных слушателей. Этьен поверх голов заметил, что она выглядит уставшей и растерянной. По всему было видно, что ей хочется поскорее закончить ритуальное общение на чужом языке, расслабиться. Он развернулся и прошел в прихожую, там лежал телефонный справочник. Пока набирал номер цветочного магазина, вспомнил, что последний раз заказывал цветы на шестнадцатилетие племянницы. Это был прекрасный букет, похожий на розовое облако. Для нее попрошу белое.

Букет доставили через двадцать минут. Он поднес ей цветы, сказал что-то комплиментарное. Лиза искренне поблагодарила и оживилась. Цветы положила на колени и потом посматривала на Этьена, как ему показалось, приветливо и с нескрываемым интересом.

«У него унылый нос, – подумала Лиза, – но веселые глаза. Даже красивые, я бы сказала, глаза. Но в целом так себе. Хотя фигура что надо. Высокий, сухой. На висках седина; скорее всего, где-то под сорок, может, старше. Улыбнулся хорошо, надо бы тоже улыбнуться в ответ. Кто он? Маэстро с ним как с близким человеком разговаривает, может, ученик или родственник. Ну почему он на меня так смотрит? Я же вижу. Нет, конечно, старается, чтобы я не заметила, но все время глазами встречаемся. Цветы классные! А ведь мне еще никто никогда цветов не дарил. Дождалась, наконец, к тридцати. Ладно, выясним, кто такой. Только бы не музыкант. Достали студентики консерваторские. Хорошо бы влюбиться, как человек. Надоело. Пора нормального мужика найти и замуж. Эх, Лиза, Лиза, и где же твоя любовь, страсть? Что случилось? Выздоровела? Ни фига. Иногда такая тоска к горлу подступает и все опять, как будто вчера, даже запах его помню. Надо же, у этого сухаря глаза, как у Паши, – зеленовато-серые, а брови черные, тяжелые, в одну линию. Ох, если бы еще он по-русски говорил. А собственно, зачем? И так будет все понятно, без разговоров». Уходя и прощаясь со всеми, она, изогнув длинную шею, по-королевски повернула голову в ту сторону, где должен был сидеть Этьен, но там его не оказалось. Ее глаза растерянно заметались по залу и мгновенно попались в западню. Этьен, казалось, прыгнул наперерез ее взгляду, чтобы поймать его и, не дай бог, не выронить. Показалось, что эта игра затеяна не случайно, для проверки произведенного впечатления. Лизе это не понравилось. Испытав чувство досады, она довольно холодно ответила на его поклон.

Не решившись подойти к Лизе в этот вечер, Этьен попросил дядю познакомить с ученицей, вызвав у того неподдельный энтузиазм. Но после недели томительного ожидания Этьену пришлось напомнить о себе. Оказалось, что Лиза не спешит знакомиться, хотя маэстро клялся, что старался ее заинтересовать, рассказывая красивые легенды их знатного рода. Он предложил Этьену «неожиданно» нагрянуть во время репетиции под предлогом чрезвычайной срочности, а потом подождать и вместе пойти выпить кофе. Дядя не сомневался, что Этьен, будучи тонким и просвещенным критиком, найдет правильные слова, для того чтобы расположить к себе русскую красавицу пианистку.

Этот спектакль вполне удался. Лиза с интересом выслушала профессиональный разбор ее исполнительских особенностей и даже согласилась с некоторой критикой. На предложение Этьена еще раз встретиться она ответила согласием. Их первое свидание, начавшееся еще до полудня поездкой в Авиньон и прогулкой по садам Rocher des Doms, а закончившееся после полуночи в уютном ресторанчике бокалом местного Сhateauneuf du-Pape, практически стало последним. Все, что происходило дальше, правильнее было бы назвать прелюдией семейной жизни, поскольку Этьен в первый же вечер сделал неожиданное признание.

– Увидев вас и влюбившись с первого взгляда, я загадал, что если вы, уходя, отыщете меня глазами, то станете моей женой. Я специально пересел и очень боялся, что этого не случится. И вот когда я увидел, что вы смотрите по сторонам, я сорвался с места и, как заяц, рванул навстречу вашему взгляду. Я хочу, чтобы вы стали моей женой.

Лиза спокойно ответила согласием, осчастливив Этьена, но удивив и разочаровав себя. О любви ее никто не спрашивал, и она тоже старалась об этом не думать. Этьен был хорош собой, умен, обаятелен. Он ей, конечно, нравился. Но она боялась, что может расколоться в постели, как радистка Кэт из «Семнадцати мгновений весны», которая во время родов кричала «Мама!», и выкрикнуть Пашино имя. Такое с ней случалось постоянно, но ее обкуренные партнеры по этому поводу не напрягались, а приемщика стеклотары тоже звали Пашка. Но ничего подобного не случилось, как не случилось особенного разочарования или потрясения. Вскоре состоялась официальная помолвка, на которую была приглашена многочисленная родня. Семейное древо в реальности напоминало гигантскую секвойю, местами экзотически дикую, местами хорошо ухоженную, но окультуренную по законам внутренней селекции. Лизин пальчик украсило старинное колечко с пчелой. Это был фамильный герб древнего рода. Она переехала в дом Этьена. Там быстро подружилась со зверьем. Даже сиамские кошки великодушно снизошли и позволяли гладить и чесать за ушком.

Свадьбу решили отпраздновать в узком кругу родственников, но за время подготовки торжества круги, как на водной глади, разрослись до невероятных размеров. Казалось, что половина Франции непременно прибудет и почтет за честь… Родовая базилика не вмещала всех прибывших, а молодые сразу после ритуальных церемоний укатили в путешествие по Европе. Этьен предлагал Лизе кругосветное путешествие, но она попросила провести медовый месяц в Италии. Он удивился тому, что ее тянуло только туда и ехать куда-либо еще ей не хотелось. Еще одной неожиданностью стало для него упорное желание Лизы найти маленький городок под Римом с каким-то невзрачным фонтаном.

Название городка она не помнила, и фонтан, видимо, не был архитектурной достопримечательностью, а на вопрос – почему это для нее так важно, обещала когда-нибудь рассказать. Они исколесили прибрежные городки, останавливаясь в них на день-два, и находили разные фонтаны. Этьен шутил, уж не ищет ли Лиза клад, замурованный ее царственными предками под струями фонтана. Она смеялась и утвердительно кивала головой. Однажды в одном из городков они вышли на небольшую площадь, и Лиза остановилась как вкопанная – впереди по ходу возвышался неказистый фонтан. Этьен с интересом посмотрел на жену. Она легонько погладила шершавые камни.

– Где копать? – съехидничал Этьен.

Лиза ничего не ответила. Подняв намокшие глаза, сказала:

– Пошли!

Больше фонтанов они не искали. Переехав в Неаполь на роскошную запущенную виллу родной тетки, приезжавшей сюда крайне редко, но отвергающей даже мысль о продаже, Этьен погрузился в сладостную нирвану любви и покоя. Лизе нравилось плескаться в теплом море, гулять под пятнистыми платанами по улице Гарибальди. Неаполь, раскинувшийся амфитеатром в бухте Тирренского моря, напоминал ей родной город, а она, покрываясь бронзовым загаром, все больше походила на итальянку. Этьен любовался ее грацией и жалел, что не родился художником. Лизе тоже было удивительно хорошо и спокойно рядом с мужем. Никогда не знавшая отца, она нашла в Этьене то, что искала: заботу и защиту. А Этьен, давно созревший для отцовства, перенес нереализованный потенциал на жену. Она засыпала у него на плече под чтение французских сказок для детей, а днем читала вслух отрывки из подобранной им литературы, он исправлял, объяснял и очень терпеливо, шаг за шагом, обучал правильно и красиво говорить. Уроки не прошли даром, и Лиза все реже комплексовала в обществе друзей-интеллектуалов и разношерстной родни, удивляясь самой себе, когда неожиданно плавно и легко складывалась фраза. Иногда даже пугалась этого, как человек, который знает, что плавать не умеет, но брошен в открытое море и вынужден барахтаться. Он плывет до тех пор, пока не вспоминает, что плавать не умеет, и в этот момент – идет камнем на дно. Труднее всего было заставить себя поверить в то, что можно заговорить на чужом языке, и это так же естественно, как водить автомобиль, играть на рояле и много всего такого, что кажется невозможным в начале обучения и что потом становится твоей второй натурой.

Языковой дискомфорт проходил, а вот душевный – нет. Живя в сказочном воплощении обывательской мечты о счастье и богатстве, она не чувствовала радости, той внезапной, острой, как толчок трамплина и полет в пустоту. Ее жизнь с Этьеном напоминала теплую ванну с мягко щекочущей тело пеной, которая вкусно пахнет хвоей и розмарином. Когда она была совсем маленькой, мама добывала дефицитный шампунь со смешным названием «Ба-Ду-Зан». Эти «бадузания» были самыми приятными моментами Лизиного детства. Можно было болтать руками и ногами, взбивая пену, и представлять, что ты Снежная королева. Шлеп – и у тебя на голове белая шапка, а в руках снежный пирог. А если вода остынет, можно добавить горяченькой и смотреть, как постепенно тают пенные острова. Вставать не хочется, но мама подгоняет: «Смотри, Лизка, заснешь, плохо будет. Утонуть можешь. Давай выходи».

Вот и сейчас Лизе казалось, что если она не выйдет отсюда, то заснет навсегда.

«Может, так и лучше, – уговаривала себя Лиза. – На кой оно надо, чтобы в постели сердце выскакивало и в глазах темнело. Муж внимателен, нежен. Дело не в нем, а в прошлом. Ну его к лешему, это прошлое, со всеми его уроками и учителями! Теперь по-другому жить надо, не напрягаясь. Может, и ребенка родить? Главное, все забыть, себя прежнюю тоже. Нет больше Лизы Целякович, немножко больной, талантливой и очень влюбчивой девочки, есть Эльза де Байе, маркиза и полная дура, если всерьез думает, что можно от себя убежать».

Бегство не состоялось. Тепличное существование в родовом имении «Золотая Пчела», мужнино обожание и семейная идиллия подействовали на Лизу странным образом. Она очень старалась поначалу быть хорошей женой. Почти перестала серьезно работать, уделяя мужу как можно больше внимания. Могла днями не подходить к роялю, который был куплен ей в подарок и почему-то вызывал неприязнь, схожую с той, которою она испытывала к подарку Алексея Петровича. Но этот инструмент был безупречен. Возможно, ее как раз и раздражало абсолютное совершенство. Рояль показался ей чужим, холодным и надменным. Но, как говорится, дареному коню… Лиза спрашивала себя, а хочется ли ей чего-нибудь, и ватная пустота, наполняющая ее, не проходила даже при мысли о ребенке. Она соглашалась, что так надо, что этого хочет Этьен больше всего на свете, что врачи не видят опасности в ее болезни. Нужно только на время беременности и кормления прекратить прием лекарств, быть под контролем врачей, и она вполне может стать счастливой матерью. Все было правильно, кроме того, что внутри себя она никак не могла найти отзвук на младенческий лепет, розовую мягкость и молочный запах маленького тела. Все, что принято называть материнским инстинктом, казалось, отсутствовало в ней начисто.

Долгое время она уходила от разговоров на эту тему, ссылаясь, что должна окончить аспирантуру. Работа над программой остановилась. Лиза все никак не могла войти в нужную форму. Злости, что ли, не хватало, азарта? Все звучало плохо, безжизненно, вяло. Новый образ жизни, наполненный путешествиями, театрами и вечеринками, отвлекал от работы, но совершенно не увлекал. Поначалу было любопытно, потом привычно и в конце концов скучно. А вот когда поняла, что не радует удачно найденная фразировка и аппликатура, что не учащаются пульс и сердцебиение от технически отточенного пассажа, что может без этого прожить день и спокойно заснуть, испугалась. Куда это ушло? Почему обесцветилось море, не пахнет расцветший миндаль, а звуки рояля глухо ухают в басах и резко кричат в верхнем регистре? Что-то нарушилось, что? Ведь все хорошо.

Она старалась скрыть от Этьена свои страхи, но, когда дело дошло до бессонницы и внезапных провалов памяти, он заметил, что с ней что-то не так, а когда стал находить початые и пустые бутылки вина и водки, забил тревогу. Однажды она напугала его до смерти, заявив, что больше не подойдет к роялю, что ей нужен золотой горн, который когда-то не взяла у падшего ангела, а теперь согласна на все его условия. Вчера ночью этот ангел приходил, и они долго разговаривали. Это был чистый бред. Нужно было как можно быстрее показать Лизу врачам, но она упиралась и раздражалась, боясь опять оказаться в психушке. Тогда Этьен обратился к своей родственнице, которая, как ему казалось, сможет поговорить с Лизой по душам. Художница-портретистка Вероника Бишон, приходящаяся Этьену кузиной, была единственной из близких родственников, кто понимал и немного говорил по-русски. Ее предки принадлежали тоже к знатному русскому роду, который по какой-то заковыристой линии смыкался с родом де Байе чуть ли не с двенадцатого века, но прояснилась эта связь случайно, только в середине двадцатого. Мать Вероники, Александра, ребенком была вывезена родителями из России во время революции. Семья обосновалась в Париже и какое-то время была вынуждена продавать фамильные драгоценности и фарфор, чтобы выжить. Когда Александра выросла, она познакомилась с милым студентом Пьером де Байе, и во время знакомства с его родителями она расплакалась, увидев на столе во время семейного ужина кувшинчик для сливок. Оказалось, что это часть сервиза, который был распродан ее родителями, а на всех предметах – фамильный герб их дворянского рода. Родители Пьера были потрясены – они купили этот кувшинчик у перекупщика за баснословные деньги только потому, что поразились схожести картинки на его пузатом боку с их родовой геральдикой. Сходство гербов оказалось не случайным. Когда-то их давние предки уже вступали в семейные союзы и владели общими землями. Неясное и давнее родство не остановило Александру и Пьера. Они поженились, в результате чего родилась дочь Вероника, которой с детства мать прививала любовь ко всему русскому, поэтому Лизу она приняла как родную. Когда на вернисаже Вероника увидела молодую парочку вновь испеченных супругов, то ей бросились в глаза перемены, произошедшие с Лизой. Как человек артистический, она отметила, что совсем недавно, во время свадьбы, от невесты шел молочно-медовый свет, а теперь его поглотила грязно-серая туча, нависшая над головой молодой жены. Она настойчиво советовала поехать к шаману, который зовет себя Йахутка, и клялась, что за один сеанс он умудрился избавить ее саму от чудовищной депрессии, алкогольной зависимости и курения. Лиза заинтересовалась и с детским нетерпением ждала встречи с чудесным Йахуткой.

Чудотворец жил в пролетарско-азиатском районе Марселя, и, когда их «Порше» припарковался у обшарпанной многоэтажки, Этьен понял, что оставлять тут машину рискованно, но допустить, что Лиза войдет в этот дом одна, он тоже не мог. Захлопнув дверцу, он обнял Лизу и повел к дому. У входа он украдкой кинул прощальный взор на любимую машину.

Йахутка оказался смешным вертлявым старикашкой с запеченным яблоком вместо лица. Узенькие щелочки глаз были как семечки. Он сразу обратился к Лизе на вполне понятном русском и попросил Этьена остаться на кухне, а еще лучше – подождать жену в машине.

– Ты, иди, сторожи тачка, а то украдут. А жену не украдут – Йахутке жена не нужен.

Лиза вошла в темную комнату с медицинской кушеткой посредине. Шаман уложил ее, накрыл сомнительной свежести одеялом и присел рядом на пол. Лежать было жестко и неудобно. Она смотрела в грязный, потрескавшийся потолок и ругала себя за то, что послушала экзальтированную Веронику. Вспомнилась больница, заболели запястья и щиколотки, словно их кто-то опять крепко стянул медицинскими ремнями. Шаман сидел на полу и молчал, потом встал, наклонился над Лизой и принялся обнюхивать. Она дернулась, когда, добравшись до паха, он шумно втянул в себя воздух. Захотелось в ту же минуту вскочить и убежать, но Йахутка прижал ее к кушетке, приказал закрыть глаза и положил на них тяжелые камешки.

Все, что происходило дальше, Лиза только слышала, а то, что видела, уже происходило за пределами реальности. Из его корявых объяснений она поняла, что он отправит ее «высоко летать – далеко смотреть». Туда, откуда она «на земля пришел». Там ее встретит «сестра-душа» и разговаривать с ней будет. Лиза «спросит, что хочет, а сестра-душа, что хочет, ответит».

После шаманского вступительного слова, которое рассмешило Лизу, появился странный звук, похожий на тот, что издают металлические шарики, когда их раскручивают на ладони. Звук менял высоту, а шаман спрашивал у Лизы, какие цвета она видит. Она действительно видела, как растекается перед внутренним взором радужная река. Когда появился небесно-голубой цвет, то звук перестал меняться и дальше зудел не громче комара.

– Твоя – не с земли пришел, твоя – с неба упал.

Йахутка попросил Лизу вспомнить что-нибудь самое раннее из детства и сказать, сколько ей лет в этом воспоминании.

Мысли метались и прыгали как блохи, ничего четкого не вырисовывалось – музыкальную школу помнила, как привезли пианино – тоже, а до этого – туман. Про пианино она ему и рассказала, посчитав, что было ей тогда лет пять.

– Готовься! – произнес он грозно. – Йахутка считать будет: пять, четыре, три… а твоя будет маленький становиться, как пальчик. К мамке в животик пойдешь.

Лиза прыснула, но заметила, что кушетка уже не кажется такой жесткой. Она слышала, как считает шаман, и с каждым счетом тело ее теряло вес. Досчитав до единицы, он замолчал и усилил гудяще-звенящий звук голубого света. Лиза уже не чувствовала опоры под спиной, она колыхалась в воде бескрайнего океана. Сознание сопротивлялось – Лиза пыталась нащупать кушетку, но не могла, тогда она начала судорожно придумывать невероятные объяснения, вплоть до сложной технической конструкции: кушетка вовсе не кушетка, а заполненная водой емкость, с автоматически раздвигающейся крышкой. Между тем шаман объяснял, что она стала меньше самой маленькой рыбки и плавает в матке, а скоро превратится в ничто – ноль, тогда он начнет считать вперед, а Лиза полетит наверх – высоко-высоко, где нет ничего, но «ничего» увидеть невозможно, значит, она увидит знакомые картинки неба, облаков, землю с птичьего полета.

– Не бойся, – услышала она издалека, – Йахутка тебя не бросит. Твоя должен сестра-душа найди. Спроси – зачем ты жить приходил и что делать хорошо и что плохо.

Лиза перестала сопротивляться. Она торопила полет, зная, что он будет еще головокружительнее, чем плавание. Она ничего не боялась и скомандовала шаману: «Ну же, вперед!» – и в это же мгновение оторвалась от кушетки, прикованной к земле могучей силой, способной удерживать материю, но не способной помешать полету души.

– Я вижу! – охнула Лиза. – Сколько их – людей, тонких и прозрачных, как папиросная бумага, они колышутся и светятся. Как я узнаю себя? Это невозможно!

– Ищи давай, – шептал шаман, – сестра-душа рядом – она песня поет голубой, такой, как Йахутка делал.

Лиза сначала услышала завораживающий звук Йахуткиных шариков, а потом увидела, как от сонма прозрачных теней отлетела одна – бледно-голубая. Она приближалась и казалась Лизе абсолютно не похожей на нее саму, но очень симпатичной. Тень напоминала девочку-подростка. В ней было что-то стрекозиное – большие глаза, удлиненно гибкое туловище и стремительность движений. Подлетев, она широко улыбнулась, а потом, перехватив Лизины вытянутые руки крест-накрест и упершись коленками в коленки, раскрутила ее «каруселькой». Она все время смеялась, закидывая голову, а смех ее был звонкий и чистый. Сквозь него Лиза едва различила Йахуткин голос.

– Сестра нашел? Говори давай, а то плохо будет!

Лизино сердце бешено колотилось от радости, как в недавнем детстве, когда неожиданно налетало желание шалить – бросаться подушками, носиться из комнаты в комнату, скакать на одной ноге и прыгать с разбегу на диван. Смех и озорная мордашка души-подростка были заразительны. Лиза громко захохотала.

– Спрашивай твоя, зачем пришел, – слышала она приказания шамана.

Лиза, давясь от смеха, попробовала угомонить шальную девчонку, но та поволокла ее за собой, не отвечая на Лизины вопросы.

– Она молчит и тянет куда-то, – наконец ответила Лиза шаману, – я не уверена, что это я, то есть моя душа. Мы совсем не похожи. Она совсем еще ребенок.

– Ребенок – это хорошо! Учиться будет, жить будет. Здоровый станет. Хорошо будет, – успокоился Йахутка.

Показалось, что душа-подросток подняла Лизу на высокую гору, откуда простиралась бескрайняя белая пустота, как гигантский экран в кинотеатре.

Потом Лиза заметила, что бесцветное пространство начало скатываться в трубочку, как тонкая бумага, открывая сантиметр за сантиметром яркую переводную картинку. На ней вырисовывались очертания морской бухты с белым городом, вписанным в амфитеатр террас, сбегающих к морю; бирюзовое море, сливающееся с небом на горизонте, по которому бегут облака, похожие на парусники, а под ними, рассекая волны, несутся парусники – легкие, как облака. На небесных корабликах плывут радостные Ася Марковна и Майя Эдуардовна, профессор Анисов и пьяная Валентина, а на самом красивом – улыбающаяся и счастливая мама. Под ними, на лодках, похожих на отражения облаков, стоят и сидят знакомые люди: довольный Хлебников, обнимающий потолстевшую Мусю с ребенком; веселенькие Пластилин и Соломка; поскучневшая Лилька с невменяемым композитором-песенником; доктор Лиманский, доказывающий что-то врачу «Скорой помощи»; знаменитый французский маэстро, а еще Этьен, но не один. Он держит на руках непонятно откуда взявшихся двойняшек – мальчика и девочку. Они посылают Лизе воздушные поцелуи. Лиза машет в ответ и растерянно смотрит на свою провожатую, которая раскрывает кулачок с зажатыми в нем двумя фасолинами – черной и белой. Они похожи на символ Тайцзы. Переложенные в Лизину ладошку фасолинки Инь и Ян тают, словно проникая в тело и оставляя где-то у линии жизни маленькую родинку. Когда она поворачивает голову, чтобы еще раз разглядеть хорошеньких двойняшек, любимую маму и дорогого учителя, картинка исчезает, словно гаснет экран. На ее месте вспыхивает свет и распахивается, как от порыва ветра, гигантская дверь, ведущая в пространство, лишенное всех измерений. Оно пронизано мягким свечением, в нем осязаемыми становятся дивные звуки, которые тянутся к Лизе и льнут, цепляясь за пальцы. Они поднимаются от запястий к локтям и плечам, подбираются к шее, наливаясь у горла гроздьями гармоний. Божественная музыка разливается всюду, парализуя Лизу, она не может сделать ни шагу, а сестренка-душа уже далеко убежала, только переливчатый смех доносится издалека. Жмурясь от счастья, Лиза бросается за ней, но слышит отвратительный шершаво-резкий голос шамана:

– Назад, твоя! Ойох акаары! Мать твоя, назад!

– Не хочу назад, отпусти! – плачет Лиза, ей хорошо так, как никогда не было, только грудь болит от сдерживаемых рыданий.

Она мотает головой и дрожит от напряжения, устремляясь в воронку звуков и света. Но вдруг внутри этого калейдоскопа возникает черная точка – она расползается как клякса, потом превращается в зловещее грозовое облако, напоминающее очертаниями череп. Внутри облака сверкает золотом труба, Лиза тянется к ней…

– Назад! – кричит шаман ей прямо в ухо.

Лиза на секунду глохнет и падает с высоты. Тело, распластанное на жесткой кушетке, невыносимо ноет, лицо намокло от слез.

Перепуганный Йахутка дрожащими руками снял скользкие камешки с ее глаз и без сил опустился на пол.

– Зачем твоя убегал? Жить не хочешь? А чего помирать? Куда детенышей денешь?

Лиза молча лежала, уставившись в стенку, потом, ни слова не говоря, не отвечая на Йахуткины вопросы и предостережения, вышла из дома. Она слышала его ругательства, слышала, как он говорил Этьену по телефону, что ей может стать плохо в дороге, что надо еще лежать и плакать. Лиза спустилась к машине. Ее встретили испуганные глаза мужа, она его поцеловала и прижалась, дрожа всем телом, к его груди.

Дорога домой была долгой из-за пробок и проливного дождя. Лизе становилось все хуже – она старалась сдержать подступающую, как рвота, истерику. Только дома ее прорвало. Лиза непрерывно рыдала много часов подряд, а растерянный Этьен метался в панике. Он не знал, как успокоить Лизу, и позвонил среди ночи Веронике. Та отозвалась из Тайваня и удивилась, поскольку с ней ничего подобного не было, но Йахутке можно верить – он гений.

Измотавшись, Лиза уснула. Наутро она проснулась абсолютно здоровой и счастливой. Единственное о чем она попросила: чтобы Этьен никогда не напоминал ей о шамане.

Но все, что с ней произошло по воле шамана, она запомнила на всю жизнь. Рассматривая маленькую родинку, возникшую на ладошке, она понимала, что случилось чудо и Йахутка действительно открыл ей ее собственную сущность. Оказывается, в ней живет совсем юная душа, почти ребенок, для которой мир – это бесконечный праздник, он видится ей голубым и солнечным, а самая лучшая его часть – это музыка. Этот мир был разрушен. Только ли учителя в этом вина? Наверное, нет. Все дело в ее собственной подростковой сущности, незрелой, требовательной, истеричной. А демон этот с трубой – не что иное, как страх. Тоже детский, необъяснимый и внезапный. Надо взрослеть. А что такое «взрослеть»? Уметь терпеть и прощать, а повзрослев, стать матерью. Какая же мать без терпения? Надо же, каких чудных детей мне показали! Двойняшки – похожи друг на друга и не похожи одновременно. Мальчишка в меня – черноглаз и темноволос, а девочка вся в Этьена – белокурый ангел. Спасибо тебе, Йахутка!

Через месяц Лиза забеременела. Она почти не сомневалась, что носит двойню, а когда врачи подтвердили, то безмерно обрадовалась, а уж про Этьена и говорить нечего – он летал от счастья.

Беременность протекала спокойно, неожиданно прибавились силы, вернулись звуки и запахи. Как некоторые будущие мамы готовят деткам приданое, Лиза подготовила небольшую концертную программу из детских пьес Чайковского, Шумана, Прокофьева. Ее выступление в «Эколь Нормаль» прошло с оглушительным успехом, особенно удался прокофьевский цикл. Музыкальный журнал рекламировал программу в духе американских шоу: «Выдающаяся пианистка играет детскую музыку так, как будто обращается к тому, кого носит под своим сердцем. Они вдвоем на сцене, они – дуэт, они – одно целое. Мастерство пианистки – доказательство совсем не очевидной для многих музыкантов истины, что простую музыку интерпретировать не легче, чем сложную. Именно тут раскрывается высочайший уровень музыкальной чуткости и высочайшего профессионализма. А ко всему сказанному хочется добавить, что госпожа де Байе удивительно прекрасна в нынешнем положении. Так что те, кто больше привык смотреть, чем слушать, будут тоже очень довольны».

Лиза читала отзывы, кривилась, порой посмеивалась, особенно в тех местах, где речь шла о дуэте. Только она и Этьен знали, что за роялем на самом деле сидит целое трио. Никаких признаков депрессии теперь у Лизы не было и в помине. Она понимала, что помогли ей в этом дети, которые все сильнее колотили изнутри, стараясь выскочить из нее до положенного срока. Последние два месяца Лиза пролежала в больнице, почти не вставая. Угроза преждевременных родов заставила прекратить репетиции и концерты, но Лиза совсем не сокрушалась по этому поводу. Она читала много книг по теории музыки и композиции. Увлеклась идеями исторического развития гармонии по единому принципу, рекуррентными математическими рядами, числами Фибоначчи и начала потихоньку сочинять музыку. Проиграть написанное не было возможности, но внутренний слух не подводил. Очень хотелось поскорее вернуться домой, чтобы сесть к роялю.

Наконец это случилось, и драгоценные чада мужского и женского пола, названные Полем и Анной, теперь лежали в колыбельке, придвинутой к роялю. Конечно, они были в точности такими, какими показала их душа. По всему было видно, что Анна собирается стать сероглазой блондинкой с властным характером, а Поль – жгучим брюнетом и покладистым весельчаком. У Лизы после рождения детей с лица не сходило выражение детского удивления – неужели это все мне? Эти потрясающие живые игрушки теперь мои? Она не отходила от детей и старалась все делать сама, оставляя няньке минимум обязанностей. Между кормлениями успевала и разыграться, и доучить недоделанное прежде, но все больше ее увлекало сочинительство. «Музыкальные» дети сладко спали при любой динамике звука – от едва прослушивающегося пианиссимо до громового форте.

Одуревший от радости Этьен носился по магазинам, задаривая Лизу подарками и заваливая игрушками детскую комнату. Он не сразу заметил, что повсюду валяются исписанные нотные листы, а когда подобрал и попробовал проиграть, партитуры оказались не по зубам бывшему слабенькому пианисту. Неужели это ее музыка? Наворотила-то как – ритм заковыристый, гармонии сложные! Попросить бы сыграть. Но Лиза отнекивалась, загадочно намекая на какую-то поговорку про «полработы», хорошо известную на ее родине. В общем, потом, когда закончит, конечно, сыграет.

Прослушивание первого Лизиного опуса состоялось в узком семейном кругу. Полугодовалые Поль и Анна тихо лежали в колясках, собаки – рядом на ковре, кошки развалились на диванах. Все остались довольны. Никто не скулил, не выл и не хныкал, только Этьен в конце представления прослезился. Он, как однажды его знаменитый родственник, встал перед Лизой на колено и поцеловал руку.

– Дорогая, это серьезно. Это хорошо и неожиданно. Давай, если не возражаешь, покажем дяде.

– Думаешь, это не стыдно показать? – неуверенно, но с плохо скрываемой надеждой в голосе спросила Лиза. – То есть ты считаешь, что все это не дилетантство. Конечно, мне нужен его совет, а может быть, уже пора стать его студенткой. Раньше, когда он слушал мои импровизации и предлагал взять класс композиции, сочинительство казалось дремучим, непроходимым лесом. Теперь мне что-то открылось – я нашла тропинку и вижу, что все стройно и разумно. Я сама – тот закон, по которому высаживаю этот лес. Тогда у Йах… в общем, не важно где, я увидела дивный мир, где звуки, как растения, живут вокруг.

– Ты про того шамана? – переспросил Этьен.

Лиза встала из-за рояля, подошла к заснувшим в коляске детям, поцеловала их и подняла на Этьена веселые глаза.

– Да, про того самого. Если бы он не удержал меня, я бы могла умереть. Но, как видишь, он вылечил меня капитально.

Этьен не понял, о чем говорит Лиза, и попытался уточнить, но она прервала его.

– Давай о другом…

Лиза опустилась на ковер у камина и пригласила Этьена сделать то же самое. Между ними лежал их новый питомец – лохматый сенбернар Рой, они почесывали ему спину, путаясь и встречаясь пальцами в его густой и мягкой шерсти.

Лиза смотрела на огонь. Ее глаза отражали всполохи пламени. Этьен тонул в них, поражаясь тому, как похожи они на темные вишни. Лиза что-то возбужденно говорила, и он заставил себя сосредоточиться.

– Музыка рождается где-то у горла, – провела Лиза ладонью по шее, – точнее – между ухом и горлом, потом растекается по всему телу и отрывает тебя от земли. И сразу – легкость, эйфория, счастье и несчастье одновременно. Взлетаешь и падаешь. Потом стоишь в пустоте, где нет времени, потому что наступила тишина. И понимаешь, что это смерть. Смерть – это абсолютная тишина. Но именно тишина рождает звук. Он возникает, как иголочный укол, и тянет за собой звучащий лес. Удивительное состояние. Мне кажется, – Лиза посмотрела в прозрачные сияющие глаза мужа, – мы сами, когда творим и любим, и есть то, что называем Богом. Только не смейся…

Этьен, театрально насупившись, скорчил серьезную физиономию и сразу стал похож на своего знаменитого дядьку.

– Я весь внимание, моя до-гх-огая ученица, – произнес он, картавя как маэстро.

Лиза замахала руками и захохотала.

– Да ну тебя! Весь пафос поломал.

– А ты без пафоса, попроще как-нибудь, мы в консерваториях не обучались, вернее, пробовали, но вовремя одумались…

– При чем тут консерватория? Творить – это не только искусство с его поиском звука, слова или формы. Пироги печь и крестиком вышивать – тоже творение, и строить, и вычислять, даже деньги делать. Из ничего возникает нечто – из пустоты звук, из ноля единица. Сотворение, понимаешь? Со-творение! Ты творишь вместе с НИМ! Это блаженство, а знаешь, почему блаженство? Потому, что творишь самозабвенно! То есть забывая о себе. Человек в момент творения забывает себя, но обретает ЕГО! А любовь… Вот уж где самозабвение и расстворение себя в другом! А при этом какой кайф! Пути разные, но все об одном. Человек хочет быть счастливым, а как? Да очень просто: твори и люби, отдавай себя, забудь о своем ненасытном эго. Ты замечал, как в самой малюсенькой капельке отражается солнце? Оно громадное, но помещается в ней целиком. И мы такие же отражения того, кто творит и любит.

– Девочка моя! – Этьен распластался у ног жены, продолжая играть роль сурового наставника, поверженного эрудицией юной ученицы. – Ты уж точно – мое солнышко! Как не по годам умна! Как талантлива и как красива!

Лиза опустила голову, поскучнев. Она поднялась, взяла на руки проснувшуюся Анну, хотела выйти из комнаты, но муж удержал.

– Лиза, а свою первую любовь ты помнишь? Кто он был? Ты никогда не рассказывала. Конечно, если не хочешь – не надо…

– Ну почему же, – Лиза усмехнулась, – только запомни, ни первой, ни последней не бывает. Она просто любовь. А рассказывать, собственно, нечего. Банальнейшая история…

Исповедоваться перед мужем в своем прошлом Лизе не хотелось. Ее рассказ был лаконичен и заканчивался отъездом учителя. А на вопрос мужа о том, где сейчас учитель и что делает, ответила, что не знает.

 

Глава 4

Кстати, и сам Паша Хлебников не мог бы ответить ясно, по крайней мере, на вторую часть вопроса. То, что географически его семья переместилась из одного полушария в другое, было понятно. Но для чего – вопрос оставался открытым.

Жизнь в Канаде резко отличалась от израильской по многим пунктам, за исключением главной составляющей – творческой самореализации.

В Израиле его карьера не сложилась, возможно, из-за принципиальной позиции не халтурить, не размениваться, а исследовать новые пути и возможности музыкального языка и формы. Это был во многом умозрительный путь, поскольку его музыку практически не исполняли. Только единожды он смог услышать свое произведение со сцены. Муся уболтала дирижера камерного оркестра, в котором они работали, разучить Пашин двухчастный концерт. Оркестр без особого энтузиазма распутывал довольно сложный полифонический клубок, но в результате концерт был сыгран достаточно бойко, без видимых, хотя скорее слышимых, огрехов, и вызвал в зале жидкие аплодисменты. Хотя многие советовали поднапрячься и записать диск, а как без этого?

В Канаде начались те же гонки по кругу, тому самому, который так осточертел в Израиле. Встречи с вежливо улыбающимися канадскими композиторами заканчивались томительным ожиданием звонков и обманутыми надеждами. Надо было зарабатывать деньги и опять вернуться к преподаванию, которое не приносило радости. Музыкальные школы тут открывали все кому не лень, были бы деньги, и ученики набирались в соответствии с этим принципом. Позиция преподавателя в консерватории требовала хорошего знания языка. А в языке, как в игре на музыкальном инструменте: научиться чижика-пыжика – это в два счета, а вот поди сыграй всеми пальчиками, да еще бегло и с настроением. Можно за всю жизнь чужой язык не осилить – тоже от многих факторов зависит: от способностей врожденных, усердия и ежедневной практики. Ситуация складывалась для Паши не лучшим образом – язык не шел, тяжело ворочаясь во рту и застревая в горле, как еда всухомятку. Оставалось одно – давать частные уроки, но опускаться на уровень репетиторства не хотелось.

Деньги улетучивались молниеносно. Неутомимый добытчик Муся, которая в Израиле работала за двоих, после рождения Ханки сдала. Ее донимали мелкие недуги и загадочные продолжительные болезни, излечить которые было невозможно по причине неопределенности диагноза. От подростковой щуплости не осталось и следа – Муся превратилась в толстуху. Что-то нарушилось в ее эндокринной системе, потянув за собой расстройство психики. В Израиле из-за частых нападений террористов она беспокоилась о дочке, тут, на далекой от палестинских смертников территории, она нашла новую почву для страхов. Ей мерещились маньяки-насильники, наркоманы-убийцы и водители-психопаты, подстерегающие пухлую, неуклюжую Ханну на каждом шагу. Когда приближалось время возвращения Ханки домой из школы, Муся бежала на балкон и, опасно перевесившись через перила, просматривала улицу. Завидев Ханку издалека, она радостно возвращалась на кухню, чтобы разогреть еду, а если случалось, что дочка хоть немного опаздывала, у Муси начиналась настоящая паника. Пашу это дико раздражало, он считал, что жена портит дочь, постоянно внушая всем вокруг, что Ханна слаба здоровьем, что она робкая и нерешительная, что за ней нужен глаз да глаз. Ему не нравилось, что Ханка вечно что-то жует и может, слушая музыку в наушниках, часами не вставать с дивана. Когда ему в итальянской церквушке привиделась дочка, то она была другой – озорной и тоненькой, а Ханка росла неповоротливой и вялой.

«Ей бы, что ли, на диету сесть и в спортзал походить, – раздражался Паша. – Ну что это, молодая девушка, а животик валиком и талии никакой! Вот у ее школьной подружки, пятнадцатилетней Илонки, фигурка отличная. Хорошая подружка: из-под юбочки узенькой ножки гладенькие торчат, майка коротенькая, пупок наружу. Смотрит лукаво, не стесняясь. Ходит порывисто, садится близко. Напомнила давно забытую историю…»

Появление Илоны в их семье произошло отчасти по инициативе Паши и с молчаливого согласия Муси. Знакомство это произошло на одной из барбекю-вечеринок, затеянной по случаю дня рождения Раисы – старой подружки по консерватории. Никто не подозревал тогда, что оно впоследствии круто изменит жизнь их семьи. Илона пришла со своим отцом – очередным, временно исполняющим обязанности мужа Раискиным сожителем, в то время как настоящий муж затерялся где-то в бескрайних просторах России, налаживая большой бизнес. Раиса по поводу его исчезновения не горевала – она была из тех, кто мужиков и судьбу хватает за яйца и держит до тех пор, пока от этого есть хоть какой-то прок. Когда-то давно Раиса сбросила на канадской земле заскорузлую шкурку советского образца и облачилась в новую, скроенную по западным лекалам. Теперь в ней с трудом можно было узнать прежнюю Райку – очкастую, прыщавую, с неправильным прикусом испорченных кариесом зубов. Раиса сияла белозубой улыбкой, щуря красивые здоровые глаза. Она почти без акцента стрекотала на английском и французском и рекомендовала всем, кто начинал обживать новое жизненное пространство, пройти процедуру «сбрасывания шкурки». По ее мнению, важно было почувствовать себя абсолютно другим человеком без привязок к прошлому – гнать воспоминания, не цепляться за прежний опыт и умения, заново учиться говорить и жить. Ей самой приходилось делать это неоднократно. Она несколько раз меняла мужей, фамилию, профессию и место жительства. Начало «больших перемен» было положено в юности, когда Раиса, томясь от скуки на музыковедческом факультете консерватории, обратилась в брачную контору, лаконично сформулировав требования к будущему мужу: «с перспективой выезда за рубеж». В результате появился разводной офтальмолог с детьми от первого брака и собственной «тяжелой» еврейской мамой. Он никак не решался переехать в Канаду, хотя там его ждала родная тетя, которая все уже организовала и устроила. Раиса, став женой немолодого доктора, быстро придала процессу ускорение, и вскоре ее новая большая семья переехала во французскую провинцию Канады. По прибытии на место выяснилось, что муж полностью профнепригоден и не желает доказывать обратное, вгрызаясь в гранит местной медицинской науки. Вместо того чтобы учить французский и сдавать экзамены, офтальмолог сел на пособие и скатился в депрессию.

Раиса без особого сожаления оставила бесперспективного мужа и, насмерть влюбившись в знойного восточного красавца – мастера женских причесок Руфата Ибрагимова, переехала с ним в англоязычную провинцию. Потом, разведясь с ним, признавалась, что ее «нюх подвел». Когда пришла первый раз к нему на стрижку, то не могла устоять, почувствовав исходящий от его тела забористый «мужской дух». Этот дух не забивался никакими одеколонами и дезодорантами. Когда Руфат, раскинув руки и расставив широко ноги, наклонялся над ней, выстригая, причесывая и укладывая, она втягивала его запах и готова была отдаться ему в этом же кресле. Позже, когда для открытия его авторского салона были взяты в банке большие кредиты, выяснилось, что далеко не все клиентки разделяют ее обонятельные восторги. Некоторые не выдерживали и, не расплатившись, уходили из парикмахерской. Руфат мылся в душе часами, менял рубашки по нескольку раз в день, но крепкий и, видимо, сильно волнующий канадских женщин мужской запах до конца не выветривался. Бизнес горел, женщины перебегали к мастерам с явно выраженной гомосексуальной ориентацией. И тогда Раису осенила догадка – вот почему так много «голубых» в этом деле. Они не пахнут мужчиной, и женщины рядом с такими абсолютно расслаблены – им плевать, что выглядят они перед ними, как черти с торчащими во все стороны волосами. А перед кем, собственно, красоваться? Другое дело, когда рядом чувствуешь самца, неуютно как-то становится, тревожно.

Руфат от неудач тихо спивался, забивая алкогольной струей свой «букет». Раиса, жалела его, но ушла. В тот момент, когда Муся и Паша переехали в Канаду, Раиса была на грани развода с четвертым по счету мужем, а Илонкин отец претендовал на звание очередной жертвы. Ей нравились в нем две вещи – готовность жениться и профессия риелтора. Он сейчас был позарез ей необходим. При разводе и разделе имущества продажа-покупка дома было делом первой важности.

Разговор на вечеринке крутился возле событий местного ресторанного шоу-бизнеса. Недавно Раискина подруга, которая, на взгляд всех присутствующих, проигрывала по всем параметрам (а как могло быть иначе?) хозяйке дома, стала знаменитостью, сев в кабриолет и уехав на нем не куда-нибудь, а в столицу бывшей родины. Ее лицо в журналах и на экране телевизора бесило Раису, и она предрекала выскочке провал, нищету и, как следствие, скорое возвращение ни с чем. Самой же Раисе уже давно надоело петь в ресторанах, но делала она это действительно хорошо. А ведь, если бы ни третий муж – вокалист, она бы так и не открыла в себе этот талант. Сейчас она подумывала: а не попробовать ли стать агентом по недвижимости?

Окинув гостей хозяйским взглядом, она заметила, что Пашка с семьей чувствуют себя неуютно. Они жмутся в уголке и, похоже, собираются уходить. Раиса сразу прощелкала ситуацию. Обычное дело – дочке скучно, и она тянет их домой. Сейчас развеселим. Она прошлась по комнатам в поисках Илонки, которая умудрялась растворяться в толпе, и, отловив ее на балконе с бокалом вина в окружении взрослых дядек, потащила в гостиную. Илонка упиралась, не понимая, чего это вдруг она должна кого-то развлекать, быть вежливой и приветливой. Она не хотела знакомиться с этим толстым чучелом, которое не отходит ни на шаг от родителей, и твердила, что, даже если они познакомятся, ничего хорошего из этого не выйдет.

– Хочешь, подарю тебе это? – и Раиса сняла с руки широкий кованый браслет.

Хлебниковы уже стояли в дверях, когда Раиса, таща за собой одетую во все черное девочку, преградила им дорогу.

– Стоп, граждане, никто никуда не уходит. Илона хочет познакомиться с Ханной и показать ей фотографии нашего путешествия на Кэйп-Кот. Правда, Илона?

– Разумеется, буду счастлива.

Она взяла Ханну за руку и потянула за собой. Ханна испуганно улыбнулась, не в силах оторвать взгляда от странной девочки, чьи черные губы растянулись в широкой улыбке, а отливающие зеленью волосы свесились на глаза. Муся что-то промямлила, что они, собственно, должны уйти, ведь у Ханны много уроков, но Паша остановил.

– Пусть отдохнет, поговорит, наконец, с кем-то своего возраста. Сколько можно одной сидеть!

Муся и Паша пошли к гостям, поблагодарив Раису, которая тут же принялась читать им лекцию, что канадские подростки отличаются от всех остальных своей доброжелательностью, а экстравагантность внешнего вида – это дань моде. Илонку, правда, трудно назвать стопроцентным канадским подростком – она в стране всего шесть лет, но уже многому научилась.

Когда они ехали домой, Ханку было не узнать – она подпрыгивала на заднем сиденье автомобиля и без умолку рассказывала об Илоне, о ее друзьях и школе. Ей хотелось перевестись туда и учиться в одном классе с этой девочкой.

– А что, неплохая идея, – ответил Паша.

Муся поджала губы и возмутилась, что значит – в другую школу? Эта за углом, а туда ездить придется.

– И пусть ездит. Школа же в нашем районе. Зато у нее там будет подруга, Ханка не будет чувствовать себя изгоем.

Ханна завизжала от радости и обхватила отца за шею, отчего он чуть не выронил руль.

– Ну ты силен, братец кролик! Хватка у тебя – дай бог! А мама все охает да ахает – слабенькая, болезная. Все с тобой в порядке. Пару килограммчиков сбросишь – и не хуже своей новой подружки будешь.

Ханна надулась, вжалась в угол и отвернулась к окну, чтобы никто не заметил ее мокрых глаз. «Опять он за свое! Всю жизнь пинает, хватит уже! Надоело», – мысленно взбунтовалась Ханна.

Сколько она себя помнила, все время старалась заслужить папино одобрение и похвалу. Самыми обидными были замечания о полноте и постоянные сравнения с другими девочками. Эти сравнения возникали где и когда угодно. Стоило ей, например, показать школьную фотографию, как он тут же тыкал пальцем в какую-нибудь худышку и ставил ее в пример Ханне. Даже если он молчал, она замечала, как на прогулках он приклеивается взглядом к хорошеньким тоненьким девочкам. Она часто плакала, но ничего не могла с собой поделать. Разные способы голодания, вплоть до отказа от школьных обедов, приводили к обморочным состояниям. Докторам не нравились ее анализы, и они предупреждали об угрозе развития диабета. На уроках физкультуры Ханна честно старалась не отставать от самых спортивных ребят, но быстро уставала и сильно потела. Вес не уменьшался, зато аппетит становился зверским. Борьба с постоянным голодом лишала ее обычных детских радостей, интереса к окружающему миру и даже сна. Характер ее портился, она ходила вечно хмурой и сонной. Всего бы этого не было, если бы не цель – стать самой лучшей и самой красивой в глазах любимого папы, ее идеала мужской привлекательности. Был еще один путь – удивить его своими талантами, поэтому она очень добросовестно и усердно занималась музыкой. Но и тут ничего не вышло. Папа все время раздражался, когда приходилось разучивать то, что задавали в музыкальной школе. Любимая его присказка была про природу, которая на дочери отдыхает. Маленькая Ханка не понимала ее значения и думала, что это вроде комплимента: отдыхает – значит, хорошо. Когда ей растолковали, она опять, как всегда, тихо рыдала в подушку, чтобы папа не заметил и не называл нюней. Желание бросить музыкальные занятия никто из родителей не встретил в штыки. Не хочешь – не надо, не тот случай. Занятия она бросила, но музыку нет – она стала ее постоянным спутником. Музыка заменила ей подруг, даже телевизор и компьютер. Ханна слушала все подряд, как иные по молодости читают все подряд, без разбору. Можно сказать, что музыка заменила ей книги тоже. В звуках было много всего – веселье и печаль, счастье и горе, а вот в словах – не всегда. В книгах надо было кому-то сочувствовать, видеть те картины, которые видел автор, а музыка рождала то, что никто бы не смог выразить, только она сама. С ней они были один на один.

Взрослея, Ханна начала понимать, что ее отец страдает в поисках утраченной музыки, и тихонько, по секрету от всех, сочиняла одну мелодию за другой, мечтая, что когда-нибудь она принесет их ему в подарок. Ханна представляла, как это будет: она вырастет и похудеет, ведь случается же, что девочки перерастают свою подростковую неуклюжесть, распустит по плечам свои роскошные волосы и сядет к роялю. Папа услышит все, что годами сочиняла и записывала его дочь, и не поверит своим ушам.

Эту картинку, как кино, она прокручивала в голове много раз и сейчас, уткнувшись носом в темное стекло автомобиля, представляла себя взрослой красавицей, и всякий раз та, воображаемая Ханна, была с красной розой в черных, как смоль, волосах. Тому было свое объяснение. Ей было лет пять, и самым любимым занятием была игра в лошадку. Она взбиралась на папины колени и подпрыгивала, радостно вереща от ожидания, что сейчас произойдет самое захватывающее дух действо – папа разведет ноги, и она свалится с «лошадки» на пол с криками: «Тпрру! Приехали!»

– Так, хорош, – через минуту охал папа и сбрасывал Ханку с колен. – Слонята на лошадках не ездят. Я устал. Сколько сегодня конфет слопала?

– Ни одной. Пожалуйста, ну покатай еще. Ну любименький мой, папунечка!

– Слонят не катаем.

– Я не слоненок, я Ханночка, покатай!

– А не пошла бы ты, Ханночка, к себе в комнату и с куколкой поиграла.

– Не хочу с куколкой – она сидит и молчит, а Ханна хочет прыгать и танцевать.

– Давай, танцуй! Нет, подожди, сейчас поставим музыку. Потрясающую музыку! Слушай – это танго Пяццолы. Чувствуешь, как музыка стонет, словно ей чего-то очень хочется.

– Конфетку?

– Почти. Я буду показывать тебе, как танцевать, а ты повторяй. Давай расплетем твои косички – у тебя ведь очень красивые волосики – черные, шелковые. Воткнем в них цветочек. Вот эту розу. Теперь ты не Ханна, а Донна Анна – моя маленькая испанка! Давай, танцуй!

Потом он рассказывал маме, как они с Ханной танцевали. Она тогда даже не обиделась, что папа, изображая Ханкин танец, топтался на месте, как медвежонок. Главное – целовал ее и гладил по волосам. Цветок Ханка спрятала под подушку, а на следующий день устроила истерику. Она не давала причесать себя, заплести косички. Она дралась, кусалась и, рыдая, требовала прицепить к волосам смятую розу. Папа разозлился и сказал, что такое чучело он любить не будет. Ее наказали, но гораздо большим наказанием стало то, что после этого папа никогда с ней не танцевал, хоть она его очень просила.

Теперь, глядя в свое отражение в темном стекле, Ханна потянула резинку и распустила свои густые, черные локоны.

– Может, у Илонки и хорошая фигура, но зато три волосины на голове, и те зеленые, а ему мои нравятся.

Идея перевода Ханны в другую школу казалась Мусе дикой.

– Еще чего! – кричала она. – Не стану я ей в этом потакать! Ты посмотри, как эта девица выглядит! – обращалась она к Паше.

– А по-моему, совсем не плохо. Ультрасовременно! У них это готикой зовется.

– Как чучело! Хочешь, чтобы твоя дочь тоже так ходила?

– Да пусть хоть так, но не с постной рожей.

– Ханку как подменили, только и слышу: «Илона то, Илона это». Я однажды к ним в комнату заглянула, когда эта чума в гости приходила, и, знаешь, чем они там занимались?

Заинтригованный Паша вопросительно посмотрел на Мусю.

– Неужели сексом?

– Идиот! Они слушали музыку, но как! Лежали в обнимку, поделив наушники, и орали от экстаза, как драные кошки. Раньше такого с Ханкой не было.

– А с тобой было. Я помню, как тебе дали послушать «роллингов» в «ушах». Что ты вытворяла, забыла? Джаггеру – делать нечего! Он так бы не смог. Успокойся и не превращайся в наседку. Растишь из нее свое подобие. Сзади уже и не разберешь, где кто.

– Опять! Совесть имей, она, как и я, – мученица!

– Жрать меньше надо.

– Какая же ты скотина!

Хлопнув дверью, Паша уходил в свою комнату и выползал, заметно оживляясь, когда Ханка приглашала Илонку заночевать. Это часто практиковалось у канадских подростков. Девочки всю ночь хихикали и шептались, а Паша не спал. Он подходил к роялю и старался поймать в себе потерянное состояние легкого парения, когда кажется, что зависаешь над землей вместе со звуком, родившимся где-то внутри, между ухом и горлом, и растекающимся по телу веселящим газом, выталкивающим к небесам. Он ненадолго взлетал, слушая внутри себя постепенно наполняющуюся невнятными звуками пустоту, как вдруг падал, сбитый, как картечью, звонким хохотом, доносящимся из дочкиной комнаты. Тихонько подкрадывался к двери и подсматривал за девочками.

Когда Илонка стала появляться в их доме, он придумал, как изловчиться, чтобы наблюдать бесконечные переодевания девочек у себя в комнате. Вынув из двери старый, якобы сломанный замок, он поставил новый, который купил на «блошином рынке». Его особенность была в скважине для ключа, но обзор все равно был недостаточным, и он мечтал о скрытой камере. Но кое-что ему все-таки удавалось рассмотреть. Когда девчонки готовились ко сну, обычно это происходило далеко за полночь в субботние и воскресные дни, Муся уходила в свою спальную и с храпом засыпала, тогда Паша немного выжидал, надевал на голое тело просторный махровый халат и приникал к маленькой дырочке – источнику его наслаждения и, как считал, вдохновения. Девчачья кровать находилась напротив двери, и последнее переодевание Илонки перед сном было сказочным действом, приводившим его в исступление. Она сбрасывала со своего кукольного тельца одежду и, перед тем как облачиться в пестренькую пижамку, обязательно разглядывала себя в зеркало и демонстрировала Ханке густоту волос на лобке, приставая с расспросами, насколько выросла ее грудь за последнюю неделю. Они, конечно же, не знали, что за ними наблюдают, но Паша иногда не был в этом уверен. Илонка, диким глазом зыркала в сторону двери и принимала такие позы, что Паша отскакивал, боясь себя выдать. После этого он к роялю возвращался редко. Состояние творческого подъема, которое должно было наступить, заканчивалось, как правило, не у рояля, а под струями душа. Потом он складывался калачиком в углу дивана, как нагадивший промокший пес, и напряженно, до слез размышлял о мучительных, опасных желаниях, преследующих его всю жизнь.

Много раз перечитывая «Лолиту», он поражался дерзости Гумберта. В Пашиной системе представлений о добре и зле Гумберт был преступник, но невольный. Паша оправдывал его и заодно себя в том, что оба стали жертвами малолетних искусительниц. После грешка с Лизой он ни разу не переступил эту опасную черту, но то, что его сексуальная природа от рождения была другой, не такой, как у миллионов нормальных мужчин, знал наверняка.

«Существует же природа гомосексуальная, – думал он. – Ну не могут эти ребята хотеть женщин – на здоровье, но я тоже не хочу, но по-другому. А может, тут дело не в природе вовсе, а в том, что первый раз это произошло как бы невзначай, в момент игры с тринадцатилетней Муськой. С тех пор в башке, как спусковой крючок, – обветренные руки в цыпках, коленки в зеленке, розовые трусики на толстой резинке и плоская грудка с острыми шишечками сосков. А если бы на месте вечного подростка оказалась классическая «гувернантка» с полным набором женских прелестей – от полной груди до широких бедер, то, может, в голове все сложилось бы иначе. Тогда, в то дремучее советское время не попадались ему глянцевые порножурналы, а жаль. Теперь-то он понимает, что это полезно для здоровья. Может, если бы картинки с арбузоподобными сиськами и задами вызывали непроизвольное семяизвержение в юности, то сейчас не пришлось бы загонять себя в угол. Надо же, – думал Паша. – Как мы похожи с Гумбертом, но он маньяк, а я себя контролирую. Лиза не в счет, она сама хотела. А если любила? Скорее – влюбилась, а это несколько другой оттенок. Хотя, может, и это неправда. Судя по рассказу Шейниных, она стала чуть ли не уличной проституткой. Жила с каким-то уродом – продавцом бутылок, музыку бросила. Такое не может произойти на пустом месте. Что ее толкнуло? Ну не одна же ночь со мной? В ней, как в закупоренной бутылке, бешеная сексуальность сидела, я только откупорил. Столько раз хотел ей написать, рассказать, что она значила для меня тогда, попросить прощения. Может, это ее как-то удержало бы, хотя – вряд ли… А теперь, что теперь? Появилась новая Ло, как у Гумберта. Была маленькая Ли-за, а теперь малютка Ило-на. А вместе, на языке, как карамелька на палочке, – Ли-Ло, Ло-Ли… Вкусный сладенький шарик лоли-поп – так его тут называют. Он бывает с разными ароматами, разных цветов – ванильный и клубничный, а мне по вкусу – зеленое яблоко. Неужели я опять испытаю это яркое, невероятное удовольствие?!»

После рождения Ханны секс между Пашей и Мусей вообще прекратился за ненадобностью. Сначала Муся болела всеми немыслимыми женскими болезнями, а потом растолстела, и Паша не мог преодолеть в себе чувство неприязни, граничащей с брезгливостью. Ее горячая, влажная потливость проступала через одежду, и, сидя рядом, он старался отодвинуться подальше. Приходилось отводить глаза от ног, покрытых паутиной фиолетовых капилляров и веточками разбухших вен, от широкой, со складками жира спины, похожей на перевязанный бечевкой батон колбасы, чтобы не обижать ее неприязнью.

«Вот если бы она удержалась в том детском размере, что была всегда, – убеждал себя Паша, – то, может, у нас еще что-то получалось бы, а так живи как знаешь – с теми, кого хочешь, – нельзя, а с теми, кого можно, – не хочешь». Но самое печальное, что все это приводит, как считал Паша, к полной творческой импотенции. Он не мог забыть, как фонтанировал идеями, как звучал и пел внутри, когда сладкое наваждение по имени Лиза вошло в его жизнь. Лучшее из того, что написал, было сделано именно тогда и еще во времена их юношеского романа с Мусей. Удивительно то, что больше никогда он не испытывал подобного, а ведь были ученицы и прехорошенькие. Сидел рядом, разглядывал, запоминал, а потом выуживал из памяти их мяконькие завитушки на шеях, детскую округлость щечек и локотков, их сладкие запахи и свои прикосновения к их бархатным ручкам, но это все помогало только в постели. Ни с одной из них он не воспарил, потому что ни одна из них не захотела увидеть в нем мужчину. Они видели перед собой лысеющего дядьку с мешками под глазами, не похожего на их сказочных принцев, занудство которого приходилось терпеть по нескольку раз в неделю. Постарел он, конечно, что говорить, но не только в этом дело. Не попадались ему среди них те самые, особенные – Гумберту привет, – и вот наконец такая появилась.

Когда эта маленькая чертовка Илона пришла в их дом, он понял, что попался. Опять что-то похожее на вдохновение заворочалось в душе. «Только бы не спугнуть. Надо удержать девочку поблизости. Интересно, что могло привлечь ее в Ханке? Они разнятся между собой как домашняя и дикая кошки. А если вдруг поссорятся? Так уже ссорились, а она опять пришла. А если предположить невероятное, что Илона тут из-за меня? Бред, конечно, но тогда ночью на кухне она устроила представление, сделав вид, что меня не замечает». Он помнил, как не спалось, как вышел и сел у кухонного стола. В это время она влетела, прошмыгнув мимо него к холодильнику. Паша оказался у нее за спиной, но не заметить его было невозможно – кухня небольшая и достаточно хорошо освещена. Выпив сок, она поставила стакан и, оттянув пижамные штанишки так, что стали видны ее маленькие ягодицы, резко хлопнула резинкой по животу и пояснице. Задрав высоко майку, почесала узкую спинку и, проделав еще пару манипуляций с распусканием и собиранием волос, прошлепала в своих тапках «банни» назад в Ханкину комнату. Тогда он, немного отдышавшись, взял стакан и прикоснулся губами к тому месту, где отпечатались ее губки. Показалось, что в коридоре кто-то прыснул со смеху. Паша чисто вымыл стакан, а наутро, подвозя девочек в школу, попросил Ханну не оставлять за собой грязной посуды. Ханка возмутилась, что не было такого, они, наоборот, вечером с Илонкой все перемыли.

– Значит, мне показалось, – сказал Паша, бросив исподлобья взгляд в лобовое зеркало, которое рикошетом послало ему в ответ озорной прищур черных, как угольки, глаз.

– Это я забыла, – прозвучал извинительно голосок Илоны, – в следующий раз не буду. Честно, я потом вспомнила, вернулась на кухню, чтобы вымыть, но его уже кто-то вымыл вместо меня.

Тогда Паша решил, что это совпадение, но такие мелкие провокации эта девочка устраивала на каждом шагу, чему он был только рад. Во всяком случае, почувствовал небольшое оживление, вернулось желание что-то делать.

За шестнадцать лет эмиграции им был закончен всего один концерт для камерного оркестра, а та замечательная тема симфонии, которую он записал в Италии, так и осталась в набросках. Эта тема родилась в поезде, увозящем его к западной границе родины после той единственной фантастической ночи. Бесчисленное количество исписанных листов и кассет звукозаписи так и не стали музыкой. По многу раз переписывал, мучился, задыхался, сетовал на отсутствие творческой среды, на элементарное невезение и невозможность завести нужные знакомства и связи. Он даже решился написать французскому классику письмо, но ответа не получил. Успокаивал себя, что оно просто не дошло. Однажды, разгребая старые записи, наткнулся на телефон маэстро, написанный рукой Анисова. Когда-то перед отъездом Анисов записал его прямо на клавире Пашиной сонаты, которую очень любил и рекомендовал показать французу. Представив, что, набрав этот номер, придется о чем-то попросить, Паша останавливался. Вряд ли этот великий музыкант помнит его, и что он, Паша Хлебников, может ему предложить? Но просто забыть о существовании этого номера телефона уже не мог. Обложившись словарями, сложил на французском речь, которую собирался озвучить по телефону. Не доверяя себе, обратился к Раиске, чтобы та поработала с произношением.

Раиса смутно помнила из курса музыкальной литературы фамилию французского гения и пообещала по своим каналам проверить – не прибавились ли к этому номеру телефона новые цифры. За столько лет это могло случиться. Вскоре Паша получил исправленный номер, за что был очень признателен Раиске и ее парижской подружке. Прошло еще несколько недель, а позвонить Паша так и не решался. Это обстоятельство возмутило Раису: она ведь так старалась – исправляла текст, просила подругу, а Паша, оказывается, просто трус. Под ее нажимом пришлось сдаться и сделать пробный звонок.

 

Глава 5

Лиза ездила из Прованса в Париж часто – это был последний год аспирантуры, и с маэстро они встречались по нескольку раз в месяц. На днях он вернулся из России, где побывал на Московском международном фестивале авангардной музыки. Маэстро был полон впечатлений, потрясен увиденным, а главное тем, как его принимали.

– Приезжай поскорей, – торопил он Лизу, – и не в консерваторию, а ко мне домой. А еще лучше, если ты приедешь с детьми, – я так соскучился по Анне и Полю. Знаю, что Этьен сейчас в Лондоне, но мы не будем его ждать. Когда вернется, еще раз встретимся. Я детям подарки привез, а с тобой хочу поговорить о России. Просто не могу успокоиться – ты же помнишь, как там раньше жили? Теперь все по-другому. Я туда не приезжал почти двадцать лет – какой дурак, что отказывался! Это совсем другая страна! Они не забыли меня, устроили овацию. Лизонька, приезжай, уважь старика. Захочешь – немного поработаем, ты покажешь, что сделала. Вероника тоже обещала приехать, – будет у нас «Русский бал».

Лиза объявила детям, что завтра они едут к дяде в Париж и после этого долго не могла их успокоить. Двойняшки обожали ездить к дяде в гости, зная, что их там всегда ждут сюрпризы и подарки. Далеко за полночь они еще не спали – Анна прыгала у зеркала, примеряя одежки и собирая в дорогу куклу Барби, а Поль паковал в рюкзачок электронные игрушки. Наутро Лиза не могла их добудиться, и весь путь до Парижа они посапывали у нее за спиной – на заднем сиденье автомобиля.

Ей нравилось водить машину, даже если приходилось это делать по многу часов подряд. Сейчас был как раз тот случай. Не хотелось будить детей, и она гнала по трассе без остановок.

«Хорошо, что спят, – думала она, – иначе пришлось бы останавливаться на каждом километре – поесть, попить, пописать, а потом опять – поесть, попить…»

За окном мелькали уже такие знакомые и родные картинки, которые не могли примелькаться по причине их живописности – сиреневые холмы, зеленые виноградники, голубые речушки и почти сказочные замки, как по мановению волшебника, внезапно появляющиеся то по одну, то по другую стороны дороги. При въезде в Париж она автоматически свернула на дорогу, ведущую к Девятнадцатому округу, где располагалась Paris Conservatoire, и только вопли проснувшихся детей, заметивших за окнами парк De la Villette, в котором они обожали гулять, заставили Лизу очнуться. Утихомирив детей, она свернула по направлению Шестнадцатому округу, где жил их маэстро. Его дом стоял на пересечении двух «композиторских» улиц – Rue Berlioz и Rue Pergolese, недалеко от респектабельной Аvenue Foch. Это было случайное, но знаковое совпадение. Ей пришло в голову, что после дядиной смерти, возможно, одну из улиц Парижа тоже назовут его именем. Дай бог, чтобы это случилось как можно позже, ведь уже девятый десяток пошел, и последнее время его здоровье пошаливает.

Когда Лизина «Ауди» подкатила к дому, дети пулей выскочили и понеслись к стоящему в дверях дяде.

«Неплохо выглядит», – подумала Лиза, глядя на старающегося удержаться на ногах под натиском облепивших его двойняшек дядю. Она обвела взглядом дом, сад. Тут ничего не менялось годами. Собственно, менять, как она считала, ничего и не следовало. Роскошный, легкий и светлый дом с удивительным зимним садом стоял в глубине небольшого садика. Казалось, что нет границы между деревьями, кустами и цветами вокруг дома и теми же деревьями, кустами, цветами внутри его. Прозрачные стены и потолок оранжереи растворялись среди зелени, делая границу незримой, и только растения внутри дома, выдавая свое экзотическое происхождение, устанавливали ее. Как хохолки диковинных оранжево-лиловых птиц торчали тут и там цветы бананового дерева, а перепончатые лапы пальм тянулись к сводчатому стеклянному потолку. Среди тропической зелени зимнего сада матово белел рояль, а его черный собрат занимал соседний зал. Они располагались друг с другом в относительной близости. Разделяющая их прозрачная стена отодвигалась, и тогда они напоминали черно-белый свадебный дуэт.

Дядя повел детей в кабинет, где собирался вручить им подарки, а Вероника, которая приехала раньше, бросилась к Лизе, троекратно облобызав родственницу. Из дальних странствий она привезла трофей – нового ухажера-китайца, который, как ни странно, немного говорил по-русски.

– Душа моя, – повиснув на Лизиной руке, зашептала на ломаном русском Вероника, – сколько лета, сколько зимы прошло. Скучала. Правда-правда…

– Сколько лет, сколько зим, – поправила Лиза. – А ты все молодеешь, и женихи твои тоже. А паренька как зовут? Повтори, извини, не запомнила.

– Можешь говорить ему – Ванья. Он думал, я думал – красивый русский имя дадим Хуйдзяу, чтобы русским нравилось.

– А Хуй… – и Лиза захохотала, – ой, прости меня! А имя Хуйдзяо не нравилось русским? Очень даже, вполне…

– Почему смеешься? Его папа, мама в университете русский учили. Он тоже русский понимает. Правда Ванья красивый? Совсем молодой. Любит меня сильно.

– А ты его?

– Я не люблю. Я обожаю.

Лиза захохотала, глядя на вдохновенно-блудливое лицо стареющей художницы.

– Вероника, я от тебя тащусь.

– Тащишь куда?

– Это русский сленг. Понимаешь?

– Не очень. Думаешь, мне надо поехать на родина?

– Ты считаешь Россию родиной?

– Конечно! Там есть наш дом. Дядя видел. Большой дом – как палац.

– Это уже давно не твой дом, не твой язык, не твоя родина.

– Но я там все очень люблю!

– Ты же ни разу в России не была!

– Уже поехали. Запрягай! Я правильно сказала?

Их разговор прервался приглашением к столу. Еда была заказана в русском ресторане, оттуда прибыли и официанты, которые в стилизованной одежде смотрелись как артисты ансамбля «Березка». Казалось, что они, подняв подносы над головами, сейчас поплывут, семеня ногами, по блестящему паркету, а потом, собрав грязную посуду, радостно бросятся в пляс. Дети посматривали на них с любопытством, но с еще большим любопытством они по десятому разу разбирали и собирали огромных матрешек, полученных только что в подарок. Конечно, к столу были поданы блины с красной и черной икрой, водка и разные пирожки, а на горячее – щи с кулебякой. Дети вяло ковыряли вилками в непривычных для них блюдах, зато китайский Ванья наворачивал и выпивал не хуже любого русского, а дядя, не замолкая, рассказывал об открытии новой России.

– Знаете, что поразило больше всего – изменились люди. Да как изменились! Много мыслящих и говорящих с тобой на одном языке молодых ребят. Много красивых женщин, даже слишком много. Вот-вот, правильное слово «слишком». Все в Москве чуть-чуть слишком – и хорошее, и плохое. Знаешь, что радует, – нет той хмурости и напряженности в лицах. Ты же помнишь, Лиза?

– Я в Москву ездила всего один раз в раннем детстве. Это была школьная поездка для отличников. Остались смутные воспоминания о зубчатом заборе на Красной площади и о страхе перед встречей с мертвецом в Мавзолее.

– Представь себе – он и поныне там, но к нему нет очереди. Вообще очередей нигде нет. А я помню, когда первый раз приехал в СССР, поразился длинным вереницам людей на улицах. Думал, что туристы к достопримечательностям выстраиваются, ну как у нас. Теперь действительно много туристов. Всего много – очень богатых и очень бедных, и слишком много машин. Люди стоят в огромных пробках часами, но при этом стараются покупать мощные автомобили. Что интересно: чем дороже машина, тем моложе в ней женщина. Хорошенькие – глаз не оторвать. А в ресторанах, представьте, очень вкусно кормят. Вот эти пирожки – берите-берите, я попробовал в уникальном месте. Ну что, нравятся? Догадайтесь, что внутри.

– Капуста! – выкрикнула Вероника, укусив пирожок.

– А вот и нет – соленые огурцы. Меня у Пушкина такими угощали.

– Я знаю! Нет, я знаю! – закричали наперебой двойняшки. – Мама нам читала про петуха, и кота, и рыбку. Мы тоже хотим к Пушкину в гости.

– Тишина! – скомандовала Лиза. – Дайте дяде сказать. Поэт Пушкин давно умер, а дядя сейчас нам объяснит, у какого Пушкина он был.

– Это ресторан такой напротив памятника поэту, называется «Кафе Пушкин». Вот, я даже карточку у них взял.

Лиза провела пальцем по золотому тиснению и улыбнулась твердому знаку в конце слова Пушкин. За этим столом только она одна могла оценить эту изюминку. Дядя разложил на столе несколько фотографий, на которых он позировал в каминном зале ресторана, возле книжных полок библиотеки, у аптекарской стойки. Лиза отметила, что его аристократическое лицо абсолютно соответствует интерьеру.

– Вы думаете, что это здание аутентично? Ан нет! Когда я узнал историю его строительства, то не поверил своим ушам и глазам. Оказывается, наш Шарль Азнавур пел песню, в которой он с русской девушкой Натали заходит в кафе «Пушкин» выпить шоколаду. А в Москве такого кафе никогда не было, и они его построили Пушкину в подарок. Ему 200 лет исполнялось. Нет, ну каково! Шарль спел, а они построили! И кормят там пристойно. Вот эти необычные пирожки я ел именно там. Наслаждайтесь!

Вероника подозрительно посмотрела на пирожок.

– Ты вез их оттуда?

– Нет, конечно, попросил сделать похожие в нашем русском ресторане. Может, они получились не такими вкусными, что думаете? Говорят, что скоро у нас в Париже откроют кондитерскую «Пушкин».

Дядя еще долго и подробно рассказывал о Москве и фестивале, но Лиза унеслась мыслями в детство, где остался ее Пушкин, как забытая на выброшенной новогодней елке блестящая игрушка. Детство давно прошло, праздник кончился, но маленькое сияющее чудо осталось с ней на всю жизнь. Вдруг ей стало грустно, она вспомнила маму и Асю, их старую квартиру, комнату без окон.

«Может, действительно пора навестить родные места, – подумала Лиза. – Посмотреть на памятник, который установили на маминой могиле по макету друга семьи – известного скульптора, показать детям родной город, в котором так много французского. Надо только пересилить ночные страхи, в которых постоянно застреваешь и никак не можешь оттуда уехать – то обратных билетов нет, то на самолет опоздала, то пожар, то наводнение. Просыпаешься в холодном поту. А иногда еще хуже – бежишь за поездом, в котором уезжает кто-то очень родной и близкий, а ты не можешь его догнать, остановить. Споткнувшись, падаешь в грязь. Лежишь не в состоянии встать, даже пошевелиться, потому что пьяная и больная. Платье на тебе в клочья изодрано, а под ним нагота. Все нараспашку – подходи, бери. И подходят, и берут – страшно и больно».

Лиза встряхнула головой, отогнав ужасную картину, выстрелившую из подсознания. Резко зазвонил телефон. Дядя взглянул на определитель и, убедившись, что номер незнакомый, дал возможность звонившему записать сообщение.

– Потом прослушаю. После каждой поездки столько звонков! И хроникеров этих чертовых развелось, а вопросы у них все дурацкие. Больше всего их заботит, почему я после смерти Жаннет так и не женился. Какое ваше собачье дело! Все, пардон, рядом дети. Погорячился.

Пока они ели, потом смотрели фотографии с видами Москвы, телефон звонил много раз. Лиза всякий раз вздрагивала. Ей все время казалось, что звонят ей, но не могут дозвониться, чтобы сообщить о беде, случившейся с Этьеном в дороге. На сердце было неспокойно. Ближе к вечеру она созвонилась с мужем и, удостоверившись, что с ним все в порядке, почти успокоилась.

– С чего это я вдруг? Все ведь нормально, надо детей укладывать.

Через пару дней ей позвонил дядя. Он подробно разбирал ее последнюю работу и, в целом одобряя, сделал много замечаний по контрапункту. Лиза записывала его рекомендации.

– Ты знаешь, в тот день, что вы у меня гостили… – дядя неожиданно сменил тему. – Еще раз хочу сказать, что дети прелесть, а ты красавица и талант, спасибо, что приехали, но я не об этом… Так вот, в тот день мне, оказывается, звонил некий Павел Хлебников. Ты помнишь такого? Он вроде был твоим учителем, если я не ошибаюсь.

Лиза вздрогнула и почувствовала, как горячая волна ударила в голову.

– Да, – ответила она, – помню. Он был моим учителем. Он звонил из Парижа?

– Нет, сказал, что живет в Канаде, что хочет прислать мне свои записи. Просил перезвонить, если я сочту это возможным, но номера не оставил. Наверное, он подумал, что номер появится у меня на определителе, но на нем какой-то бессмысленный набор цифр. Что думаешь?

– Думаю, что звонил он по специальной карточке в целях экономии, поэтому номер не определился. А что он еще говорил?

– Ой, ты знаешь – много чего, но непонятно. Очень странный французский и плохое произношение. Я сохранил запись. Когда опять приедешь, дам послушать. Только все равно мы не сможем ему ответить. Как, куда? Но, может, он еще раз позвонит.

Завершив разговор, Лиза дрожащей рукой положила трубку и решила, что завтра же поедет в Париж. И так же, как много лет назад, ей захотелось жалобно спросить: «А привет он мне не передавал?» «Какая глупость! Но как стойки детские страхи и переживания!» – подумала Лиза.

Запись Пашиного сообщения она прослушала много раз. Французский его действительно мог показаться непонятным, но не для Лизы. По сей день любого эмигранта она слышала и понимала лучше, чем коренные французы. Сбивал ее, собственно, только Пашин голос. Он совершенно не изменился и принадлежал тому тридцатисемилетнему красавцу, которого она полюбила. Казалось, что его, как джинна, заточили в коробочку телефона. Откупорь, и все опять завертится – любовный жар, безумие, пронзительное счастье и острая боль.

– Это болезнь, и я не хочу туда возвращаться, – приказывала себе Лиза, но опять нажимала на кнопку автоответчика и прослушивала запись вновь и вновь.

После этого звонка прошло много времени. Случайное напоминание о прошлом должно было забыться, но Лиза ждала.

– Ну неужели он не позвонит еще раз? Какой идиот! Почему не оставил телефон? Волновался, наверное, забыл, а теперь мучается, что ему не перезванивают. Можно, правда, попробовать его разыскать. Он даже не сказал, в каком городе живет. Но надо выбросить эту дурь из головы. Не хватало, чтобы я теперь поселилась в телефонной трубке, как тогда в почтовом ящике. А ведь как, в сущности, легко соскользнуть в придуманный мир, кажущийся куда более реальным, чем видимый. Надо попробовать разыскать Хлебникова. Зачем? Да за тем, чтобы отпустило.

 

Глава 6

Паша тоже ждал звонка, мучился сомнениями, догадками. Муся и Раиска не понимали его метаний.

– Позвони еще раз, делов-то, – настаивала Раиса. – А может, он номер не расслышал? Ты точно уверен, что продиктовал?

– Точно, несколько раз, только показалось, что в трубке что-то щелкнуло.

– Вот видишь, – заводилась Муся, – сидишь и ждешь у моря погоды, когда неизвестно вообще, получил он это сообщение или нет. Звони опять.

– Да что вы пристали! – взрывался Паша. – Кто я, кто он. Даже если он мне ответит, чем я могу быть ему интересен? Глупости это все. Зря вообще звонил.

Тем не менее спустя пару месяцев Паша заявил, что собирается в Париж. Муся психанула и напомнила, что в прошлом месяце они с трудом расплатились за машину. Чего ехать, если даже отсюда Паша не может сделать такое простое дело – вызвонить нужного человека и договориться о встрече. Неужели он думает, что в Париже это будет легче сделать? У кого он собирается жить? Ах, у Раискиной подружки! Поблядовать захотелось. Не поможет. Импотенция всего организма неизлечима, тем более в такой запущенной форме.

Паша с трудом себя сдержал и решил взять в банке кредит на пару тысяч.

Слушая их постоянные перебранки, Ханка страдала. Она по секрету рассказала Илонке, что папа собирается в Париж по делам, но у них сейчас плохо с деньгами, поэтому родители вечно ссорятся. Илонка неожиданно близко к сердцу приняла вероятный отъезд Паши. Однажды, когда все спали, она подстерегла Пашу на кухне и смело, совершенно не по-детски предложила ему помочь с деньгами, но с одним условием, что он увезет ее в Париж. С папой можно договориться, а Раиске «по барабану». В Париже живет ее родная мать.

Она начала рассказывать душераздирающую историю развода родителей, но Паша никак не мог сосредоточиться. Он старался не смотреть на ее ноги, едва прикрытые мужской футбольной майкой, надетой на голое тело. Девочка утверждала, что знает наверняка, где раздобыть пару «кусков». Главное, договориться с отцом – и это должен сделать Паша, пообещав, что он привезет Илону назад. Весь сыр-бор из-за матери, которая может не отпустить ее от себя, а если Илона поедет в сопровождении Паши, все будет нормально. Заканчивая свой возбужденный спич, она брякнула такое, что Паша лишился дара речи.

– Я же не просто так предлагаю. Что я, не вижу? Не маленькая. Будем спать вместе. Хочешь сейчас посмотреть? – и она раздвинула ножки, стянув майку с коленок.

Паша остолбенел и не мог оторвать взгляда от ярко-розового, влажного, еще не раскрытого полностью цветка. Илонка взяла его руку и потянула к промежности. Паша почувствовал, как холодную ладонь обожгло, и этот жар побежал вверх к сердцу, ошпарив кипятком все внутренности. Он испугался, отдернул руку и ни слова не говоря, убежал в свою комнату, опрокинув по дороге стул.

Потом он там лежал в темноте, скрючившись, в чудовищном ознобе и посматривая на дверь в страхе, что сейчас в комнату войдут Илона или Лиза. Сознание путалось. Ладонь жгло, ему показалось, что на ней кровоточит расползающаяся, как на горящей фотопленке, дыра. Боль становилась невыносимой. Надо было сунуть руку под холодную воду, но он боялся выйти из комнаты. Вдруг дверь распахнулась, ударив по глазам ярким светом из коридора. На пороге стояла Муся.

– Ты чего воешь, как собака, разбудил.

Включив свет, она в ту же секунду бросилась к дрожащему Паше, пощупала лоб, погладила по голове.

– Да у тебя жар, дружочек, сейчас проверим, я за термометром схожу. Что с тобой? Рука болит? Дай посмотрю, да ничего на ней нет, никакой дыры. Ты что, бредишь? Плохо дело, а может, «Скорую»? Не хочешь. Ну иди ко мне, согрею. Сейчас-сейчас чайку с малинкой, носки шерстяные с горчичкой. Горло не болит? Язык покажи. Нормально. Давай, обними. Тепло?

Паша лежал, уткнувшись в большое Мусино тело. Он еще вздрагивал, но постепенно успокаивался, засыпая у нее на руках. Поглаживая и постукивая его по спине, она думала о том, что бог послал ей в детстве этого сироту, для того чтобы научиться терпеть. Раньше ничего никому не спускала, а теперь успокоилась. «Наверное, для того и живем, чтобы с глупостью своей бороться, – думала Муся, – и людей нам соответствующих для этого подсылают, и болезни, и беды. А если вовремя не понял, не изменился, все – приехали, задний ход и по наклонной, а там – на выход. Бедный мой Пашка, ты медленно сползаешь куда-то. Совсем вот заболел. Что мне с тобой делать? Всю жизнь терплю и люблю, а ты хамишь, унижаешь, но не бросаешь – уже хорошо, значит, и тебе это зачем-то надо. Потом поймем. А пока спи, мой хороший, спи. Уже не дрожишь и жар спал. Как давно вместе не засыпали и не играли. Вон моя виолончель стоит рядом с пианино и график – кто и когда репетирует. А хорошо у нас в молодости получалось – все говорили, что такой дуэт редкость. Ладно, мой любимый сиротка, спокойной ночи!»

В эту ночь Мусе приснился тревожный сон, который она истолковала по-своему. А снились ей толстенные канаты, по которым она должна ходить и взбираться на высоту. Канаты были скользкими, и она понимала, что это не обычные канаты, а гигантские жгуты-пуповины. Она была беременна – в животе сидела взрослая Ханка, но маленького размера. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы она родилась, – ей грозила опасность. Схватки уже начинались, и Муся из последних сил терпела, чтобы задержать роды. Она почувствовала острую боль и от нее проснулась. Когда поняла причину внезапного пробуждения, то улыбнулась и закусила губу. Муся лежала спиной к Паше, продолжая делать вид, что спит, чтобы не спугнуть момент. Он довольно нетерпеливо и больно тыкался ей в пах, но хватило его ненадолго, оргазм наступил стремительно. Паша куснул Мусю за плечо и облегченно откинулся. Если бы он видел ее счастливые, блестящие от слез глаза! Она боялась шелохнуться, замерев от неожиданности. В этот момент Муся подумала: а что, если вдруг произойдет чудо и она сейчас забеременеет? Может, этот сон к тому и приснился – беременность, но не Ханкой, а кем-то новым, кого обязательно надо сохранить. Естественно, без сохранения она и не выносит.

А Паша лежал рядом и думал про то, что он истерик и козел. Утром все страхи казались смешными, а желание обладать Илонкой очень сильным. Одно воспоминание о вчерашнем вызвало такую сильную эрекцию, что он набросился на Муську, хорошо, что она так и не проснулась, вот бы обалдела.

Он тихонько встал и пошел в ванную, обдумывая, как теперь себя вести с Илоной.

За завтраком все было как обычно, кроме того, что у девочек были планы на вечер, вызвавшие обычную тревогу Муси. Девочки жевали блинчики, Паша старался никоим образом не выдать своего волнения. Он с удивлением отметил, что сегодня Илона ничем не отличается от себя обычной – расслабленной и как бы не существующей здесь и сейчас. Ее равнодушные глаза смотрели прямо, и трудно было представить, что несколько часов назад на этом же месте она предлагала себя немолодому мужчине.

– Ма, – деловито заявила Ханна, – мы приглашены на день рождения к однокласснику Майку, ты его знаешь, он живет в двух кварталах от нас. Придем поздно.

– Что значит поздно? – грозно спросила Муся.

– Это значит, что нас ждать не надо. Нас подвезут.

– Кто подвезет? Ваши сопляки? Напьются и повезут. Отпускаю до одиннадцати. Позвоните, мы подъедем к дому и вас заберем.

– Там в девять только все начинается, – заныла Ханна.

– Перестань, – остановила Илона, – до одиннадцати, так до одиннадцати. А до двенадцати можно? Пожалуйста, мы ровно в двенадцать позвоним, ни минуточкой позже. Будем как настоящие Золушки.

Илона с выражением ангельской кротости на лице сидела напротив Муси и Паши. Он хотел уточнить и расспросить – будут ли в доме родители Майка, но Муся сдалась без боя, разрешив гулять до двенадцати, чем закрыла тему. Она сегодня была доброй. Девочки собирались пробежаться по магазинам, чтобы подготовиться к вечеринке. Пашино предложение их подвезти не вызвало энтузиазма. Они решили идти сами. Оставшись в доме, Муся и Паша не сказали друг другу ни слова, разбежавшись по своим комнатам.

Вечером, перед выходом из дома, девочки долго прихорашивались у себя в комнате. Муся прислушивалась, ей было не все равно, в каком виде Ханка выйдет из дому. В последнее время она все больше старалась походить на подружку. Пирсинг, черный цвет во всем – от ногтей до губ, сатанинская символика, техно и рок – Илонке весь этот мусор был к лицу, она напоминала хорошенького чертенка, веселого и заводного.

«Пусть ходит как чучело, если ей так нравится, но Ханке все это ни к чему, – считала Муся. – А с другой стороны, ничего страшного – сегодня мода на это, завтра на другое, главное, что дочь не одна, не замыкается в себе и не рыдает тайком в спальне. Даже в школу одно время ходить не хотела, а теперь бегом бежит. Но нужен глаз да глаз – эта Илона тот еще фрукт, чует мое сердце, а Ханка не бойкая, не красавица, всегда чуть в стороне от всех и всего на свете – сидит, стоит и живет с ощущением неуютности. Хотя кое-что в ней изменилось – она стала какой-то интересной, загадочной. Мне даже понравились эти несколько разноцветных прядей в ее змеевидных черных локонах, и темная вишня на губах, и черный цвет идет к ее перламутровой коже. Надо только не допустить зависимости Ханки от причуд этой ведьмочки».

Когда-то в самом начале дружбы двух девочек Муся пыталась разговорить Илонку и понять, чем та дышит, что на самом деле скрывает этот маскарад. Выяснилось, ничего плохого, и даже жаль ее стало. Без матери девочка выросла. Илонку вроде как продали. Когда мать к другому мужу уходила, отец попросил дочь оставить. Та согласилась за большие отступные. Он заплатил, но с условием, что до совершеннолетия Илонки мать не потребует дочь назад. Девочка росла под присмотром бабушки, выписанной для этого из России. Бабушка никак не могла въехать в специфику жизни канадских подростков, как, впрочем, канадской жизни вообще. Она жаловалась сыну на Илонкино поведение, особенно раздражало ее то, что внучка плохо понимает русский язык.

– Допрыгались! – возмущалась бывшая учительница русского языка и литературы. – Упустили, считай, ребенка своего, потеряли! Да-да, теперь это чужой человек. Чужой! А как он может быть своим, если вы на разных языках говорите.

В чем-то бабушка, безусловно, была права. И дело тут было не только в языке. Илонка без матери, при вечно занятом отце утратила привязанность к тому, что принято называть корнями. Похоже, не корешками слабенькими девочка решила за эту жизнь цепляться, а шипами и колючками.

Мусе удалось перехватить девчонок в коридоре, они, конечно, хотели проскочить незамеченными, но Мусин музыкальный слух не подвел.

Девочки стояли разукрашенные, с приклеенными татуировками на плечах и руках, с густо наведенными черным глазами, но в целом – ничего особенного. Ханна была на голову выше Илоны в сапогах на громадном каблуке. Таких сапог у нее никогда не было, но Илона, видимо, взяла поносить их у своей потенциальной мачехи. Размеры девочек настолько не совпадали, что они рядом выглядели комично – большая толстенькая Ханна, напоминающая вальяжную кошку, и щупленькая Илона, похожая на крысенка. Муся напомнила, что девочки в полночь должны покинуть вечеринку и выйти к машине. Когда за ними захлопнулась дверь, она ничего не почувствовала, кроме противной, ноющей собственной никомуненужности, всякий раз накатывающей, когда Ханка ступала за порог.

Когда за пятнадцать минут до полуночи в доме зазвонил телефон, Муся спокойно сняла трубку, уверенная, что звонит Ханна, и долго не могла понять, что говорят, а когда поняла, истерически завопила, оседая на пол.

Потом, когда Ханну с проломленным черепом под вой полицейских сирен увозили в госпиталь, Муся рыдала, крича на Пашу: «Куда смотрели! Гнать было надо эту тварь, поганой метлой гнать! А ты ее приваживал, я же видела, Илоночка – туда, Илоночка – сюда. Бери, Ханночка, с нее пример! Какие мы идиоты! Не разглядели. Господи! Только бы она выжила!» Паша молчал. Он знал, что это расплата, и знал, за что.

Беда разыгралась на вечеринке. Илонка, разругавшись с Майком за то, что он долго с Ханкой разговаривал, решила поиграть у него на нервах. В компании появились несколько ребят постарше, они приехали без девчонок. Илонка начала крутиться перед жгучим брюнетом – высоким, скуластым, сверкающим белозубой улыбкой на смуглом лице. Он не снимал солнцезащитных очков, постоянно выходил на балкон покурить. Илона следила за его перемещениями в компании и, заметив, что он опять направляется к балкону, вышла за ним следом. Парень, перевесившись за перила, разглядывал улицу. Перед тем как попросить зажигалку, Илона отметила дивный рельеф его ягодиц и то, как растянулся череп с крыльями на майке, обтянувшей его мускулистую спину. На балконе они разговорились, он дал ей пару затяжек, после которых Илонку крепко повело. Потом они танцевали, потом зажимались в темноте, а потом Апполиону стало скучно в окружении мелюзги, и он предложил Илонке поехать в клуб. В Илону как бес вселился. Она прижала Ханку к стене и жарким шепотом изложила план действий.

– Ты к родителям выйдешь сама и скажешь, что у Илоны заболел живот и она уехала домой на такси. Отец с Раиской укатили на пару дней в Штаты. Если твои и позвонят, им никто не ответит. Не поедут же они проверять! Потом я им навру, что просто спала и не слышала звонка. Мы с Апполионом едем в настоящий взрослый клуб – у него там друг в охране, меня пропустят. Он – полный отпад! Ты видела, какие у него мышцы? Я щупала. И знаешь, что у него в кармане? Думай… Ладно, темнота, у него пушка есть, представляешь? Ему уже почти двадцать один!

– Ты никуда не пойдешь, – мрачно сказала Ханна. – Ты их не знаешь, они мне не нравятся.

– Дура ты, что ли? Ты мне будешь говорить, что делать, а что нет! Фак ю!

Когда Илона уходила, Ханна схватила Майка за руку и потянула за собой, чтобы тот помог ее остановить. Майк струсил. Он упирался и просил Ханну не нарываться – ребята эти опасные, пришли сами, никто их не звал, просто один из дружков Майка им задолжал, они его тут искали. Ханна была сильнее Майка и буквально пинками выпихнула его на улицу. В это время парни уже усаживались в машину, заталкивая туда хохочущую и визжащую от удовольствия Илону. Ханна перегородила дорогу машине, раскинув руки и расставив ноги шире плеч, покачиваясь на высоких каблуках. Выглядела она в этот момент, как взбесившееся пугало. Майк стоял в стороне и готовился в любой момент дать деру. Отъехать назад машина не могла, она стояла почти вплотную к стене. Давить Ханку парни не собирались: сначала орали, чтобы она отошла, потом послали Илонку разобраться с придурочной подругой. Илонка, покачиваясь, подошла к Ханне и, толкнув ее, заорала дурным голосом:

– Пошла вон, слышишь! Тебя твой извращенец-папочка заждался. Иди, покажи ему свою письку, может, и твою погладит.

Ханна отшатнулась, но в тот же момент набросилась на Илону с кулаками. Та быстро побежала к машине и, заскочив в нее, высунула тонкий, как жало, язык. Ханна заколотила по боковому стеклу. Парни не стали дожидаться развязки драмы и, газанув, рванули вперед. Ханна отлетела на несколько метров, упав головой на железную ограду. Машина с Илонкой укатила, а Майк увидел, что Ханка лежит в луже крови и бьется в судорогах. Картина была кошмарная. Он дрожащими руками набрал телефон родителей Ханки и заодно 911. Это спасло жизнь девочки. Родители Ханны, живущие на соседней улице, приехали вместе со «Скорой» и полицией.

Операция шла несколько часов. Было проломлено основание черепа. Ханна осталась жива, но в больнице пролежала несколько месяцев. Она не помнила, что произошло, со слов Майка получалось, что Ханна была сама виновата в случившемся. Следствием травмы стали судорожные подергивания головы и рук, речевая и двигательная заторможенность. Доктора не обещали значительного улучшения, такая картина могла остаться на всю жизнь. Смотреть на это было невозможно. Личико девочки уродливо искажалось в спазматическом сокращении мышц. Если это случалось во время еды, пища вываливалась изо рта. Муся проклинала тот момент, когда она пустила Илону в дом, а Паша просто отупел от страха. Он-то отлично помнил, как старался покрепче привязать Илону к их семье. Сейчас он ненавидел себя, свой стыд и свою слабость. Как-то неожиданно перестал слышать музыку, то есть не абсолютную высоту звуков, а ту стихию, из которой они вышли. Музыка текла мимо бесцветным потоком. В ней не было ничего интересного.

Однажды в газете наткнулся на рекламу предстоящих гастролей французского оркестра, в программе которого значилось выступление талантливой пианистки и композитора Эльзы де Байе. Фотография молодой, очень строгой дамы, ее биография. Ничего похожего на Лизу Целякович, но припомнился рассказ Шейниных. Да, это была она. Концерт обещали в мае, а пока можно было заказать диски с ее музыкой. Паша подумал и не заказал. Он смотрел на фотографию чужой красивой женщины и пытался выудить из памяти события чуть ли не двадцатилетней давности. Обычная история – влюбленность юной ученицы в нестарого и талантливого учителя. Извела она его тогда, отдалась, как жертву принесла, и его подставила. А кто бы устоял, да еще перед отъездом? Но он, кажется, ничего не обещал, хотя, возможно, и плел что-то успокоительное. Сам верил, что вскоре распрощается с женой и тещей. Не вышло. Так правильно же поступил – не бросил их, не выглядел последней скотиной, деньги зарабатывал где попало, возился с ними, когда болеть стали. Да – не любил, но терпел. Все терпел – нытье, истерики, раздражение, отвращение. Вот только сон один и тот же иногда снился: сквозь проливной дождь мчится поезд, а он на полном ходу выпрыгивает. В глазах то ли от слез, то ли от дождя все расплывается, ничего не видно, только едва угадывается силуэт девочки, бегущей по путям к нему навстречу. Что за девочка – не разглядеть. Просыпался с мокрыми щеками, удивляясь, с чего бы это.

На концерт он пришел один, тайком от семьи. Купил билет в партере, хотелось рассмотреть Лизу поближе. В первом отделении она играла сольную фортепианную композицию, а во втором в программке значилась импровизация для двух роялей. Кто у второго рояля – не указано.

Когда она вышла, Паша подумал, что никогда бы не узнал, встретив ее, например, на улице. Коротко стриженные волосы, прямая спина, обострившийся подбородок. Только шея осталась с тем же мягким изгибом и выступающими бугорками позвоночника. Еще до концерта он настроил себя на немое кино с участием бывшей ученицы. Возможно, ее музыка талантлива, но в последнее время ему все тяжелее сосредоточиться, звуки не отзываются внутри, не трогают. Приготовился смотреть, но очень скоро потерял и эту способность. Произошел какой-то провал, вроде сна или галлюцинации. Последнее, что запомнил – Лиза наклоняется близко к клавиатуре и осторожно начинает вторую часть композиции – тягучее Largo. Ползучие секвенции жестких гармоний, назойливый рокот в басах. Темнота, спуск в преисподнюю. А дальше… Колодец. Он чистит колодец у друга на даче, в него перестала поступать вода из подземного источника. Работает целый день. Выгребает грязь вперемешку с разным хламом. Тут листья, веревки, дырявые ведра и рваные сандалии, размокшая книга и безрукая кукла – та самая, которую Муся подарила Лизе перед отъездом. Паша берет куклу и оттирает ее фарфоровое личико от налипшей грязи, переворачивает, чтобы воду слить. Кукла жалобно стонет: «Ма-аа – ма…» От неожиданности Паша вздрагивает и роняет куклу. Она лежит на земле с широко разведенными ножками. Резиночки, держащие их, сгнили, изо всех дырок вытекает вонючая слизь. Черными пустыми глазами она смотрит на Пашу. Тошно и страшно. Он поднимает ее дрожащими руками и несет на кучу мусора. Забрасывает подальше, чтобы глаза не видели.

Паша очнулся от жажды и боли в подреберье. Лизы уже не было на сцене, закончилось первое отделение. Он вышел в фойе, выпил подряд несколько стаканов ледяной воды и решил уйти. На улице, у театра, зажглись фонари. Они были круглые и молочно светились в наступающей темноте. Паша загадал: если нечет…

В зал вернулся, когда под плеск аплодисментов выходила из кулисы Лиза. Она посмотрела в его сторону, но как бы через него. Вряд ли узнала, а если бы и да, что изменилось бы? Он уже не сможет перескочить туда, встать рядом, быть ей под стать. Сейчас хорошо бы собраться и послушать. На сцене два рояля, но ко второму так никто и не вышел. Это был очень странный номер – солирующего и молчащего инструментов. Солирующий задавал вопросы, каждая фраза заканчивалась восходящей интонацией, повисала напряженным диссонансом, требующим разрешения и ответа, но второй немой и невидимый участник молчал. В паузы Лиза проваливалась, как в обморок, смотрела в пустоту, и всем казалось, что сейчас произойдет чудо, что второй рояль заиграет сам по себе, без всякого пианиста. Это напоминало массовый гипноз, люди начинали слышать несуществующую музыку. Он тоже слышал, но совсем другое. Вначале показалось, а потом все отчетливей прослушивалась музыкальная тема, которую Паша специально придумал для упражнений с Лизой. Они часто начинали импровизации именно с нее. Незамысловатая, простенькая, что-то вроде считалки. Начиналась она с восходящей кварты, как сигнал – «Проснись!», потом спускалась к начальной ноте по полутонам. Он много раз пытался усовершенствовать звукоряд, сокращал, наращивал, но змейка хроматизмов в конце и скачущий ритм – это оттуда. Так, стоп. Может, и у меня слуховая галлюцинация? Но его размышления были прерваны странным поворотом представления. Пианистка сняла руки с рояля и обратилась к публике. Паша замер. Сказанное Лизой заставило учащенно забиться сердце. Она предлагала любому желающему занять место у соседнего рояля и попробовать сыграть дуэт-импровизацию. Для этого не надо быть профессионалом, достаточно повторять один и тот же простенький мотив. Лиза наиграла заключительную часть темы, в которой чередовались черные и белые клавиши. Сыграть такое действительно мог любой. А все остальное она обещала доделать сама. Пару минут никто не решался. А Паша не мог поверить догадке.

Не может быть! Это не случайно, эти несколько нот из далекого прошлого, несколько наших нот. Неужели таким образом она меня ищет?!

Он нерешительно приподнялся на стуле и представил, как выйдет, как скажет ей: «Здравствуй!», а она не узнает. Еще бы! Какой-то лысоватый, немолодой и помятый господин. Но только они начнут играть, как все случится, как тогда, только теперь он уже не уйдет.

Пока он раздумывал и колебался, на сцену взлетел мальчишка-китаец и забарабанил по клавишам. Техничный и грамотный молодой музыкант хотел переиграть великую пианистку, а она снисходительно позволяла следовать за собой и, как королева, великодушно прощала ему тщеславную суетливость юности.

Но в финале все остались довольны – Лиза, китаец и зрители. Овации, цветы. У сцены выстроилась очередь за автографами. Поклонники протягивали загодя приобретенные диски, она с улыбкой их подписывала. За спиной у нее стоял высокий статный мужчина, который заботливо набросил ей на плечи норковый палантин. Паша не подошел не потому, что у него не было диска, – не было права.

Это был последний концерт канадских гастролей Эльзы де Байе. Закончить их в этом городе было ее условием. Она разузнала, что Хлебниковы живут именно тут. Лизе даже показалось, что она видела учителя в зале, а может, ей только так показалось. Закончив концерт, она поблагодарила публику за теплый прием и на выкрики из зала «Приезжайте еще!» пообещала, что непременно вернется. Услышав это, Паша обрадовался и сказал себе, что в следующий раз непременно решится и подойдет.

В эту ночь он опять прыгал с поезда под дождь. Теперь, наконец, разглядел, что идущая навстречу девочка – Лиза. Он бросился к ней, но споткнулся и упал в липкую грязь. Лиза протянула руку, он уцепился и встал на колени. Так и стоял перед ней долго и руку не выпускал. Не помнил точно – то ли прощения просил, то ли в любви признавался, или все вместе. Дальше ничего не было, проснулся счастливым. Больше она ему не снилась.

К концу года Павел Хлебников закончил большой цикл пьес для фортепиано и виолончели. Цикл понравился известному пианисту, профессору Royal Conservatory в Торонто. Он изъявил желание включить его в свой репертуар, а партию виолончели предложил сыграть Мусе. Она села разучивать партитуру. Получалось неплохо. Жена была крепким музыкантом, но такой чуткости и глубины, какая возникала теперь в работе над его музыкой, он раньше за ней не замечал. Их пригласили участвовать в международном конкурсе современной музыки, жюри которого возглавлял французский классик. Пашка работал не переставая. Музыка приходила ниоткуда, только успевай записывать. Они всей семьей поехали к другу на дачу и провели там лето. В колодце появилась вода, она была вкусная и чистая. Пили ее с удовольствием, готовили на ней, умывались, цветы поливали, а она все прибывала. Ханка поправлялась, голова уже не дергалась, руки почти не дрожали. Друг утверждал, что вода целебная. Может, так оно и было. Хорошо, что колодец вовремя прочистили.