Страшная Маша

Ее никто не любил, кроме, конечно, мамы и бабушки, а что им оставалось делать – такая уродилась, а вот папа не выдержал, сбежал. Мама говорила, что ни один мужик с таким чудовищем в одном доме находиться не сможет.

– Вся в деда своего ненормального, – бурчала бабушка, – крикливый был, вредный. Хорошо, что помер при социализме, царство ему небесное, а то сегодня бы по митингам бегал, с коммунистами затрапезными глотку бы драл. А тебе чего орать? – спрашивала она, переворачивая с животика на спинку шумную черноглазую девочку. – В тепле, в сухости, накормленная, умытая. Ну чего плакать-то?

По поводу сбежавшего зятя у бабушки тоже была своя версия, которую она громко излагала в ежедневных перепалках с дочкой. Машку, внучку, она в крайние не записывала, но при этом странным образом все же числила ее одним их факторов развода. Вот, если бы ребеночка не нагуляли – свадьбу бы не сыграли. Значит, все-таки виновата Маша – не собирайся она появиться на свет, может, ее мама Наташа и папа Саша, нагулявшись вдоволь по студенческим пирушкам, накувыркавшись в постели и натанцевавшись в клубах, спокойно расстались бы, не отягощенные неудачным семейным и родительским опытом. Наташа могла бы продолжать ежегодно поступать в Театральный институт, в надежде бросить свой надоевший Технологический, а Саша мог бы всерьез задуматься о большой науке и как минимум сдать кандидатские. С рождением Машки их беспечность в отношении дня сегодняшнего и энтузиазм по поводу дня завтрашнего немного поубавились.

Наташа и прежде не умела подолгу находиться в доме. Всегда ходила по квартире, как неприкаянная. Насиженным местом был диван с тумбочкой для телефона. На ней, кроме нагретой ухом трубки, валялись огрызки яблок, косметика и сигареты. Еще таким местом была ванная, где она могла часами отмокать, умудряясь листать конспекты и что-то жевать. Саша, наоборот, поселившись у них, сразу наполнил собой тесное пространство двухкомнатной квартиры. Он был домосед, а Наташку отпускал на все четыре стороны: куда она денется на шестом месяце, с животом, торчащим на щуплом теле, как футбольный мяч? Но когда Маша вылезла из Наташи и заголосила, то всем вокруг захотелось выйти из дому по неотложным делам. Наташа перешла на вечерний и стала лучшая на курсе по посещаемости. Саша ночами просиживал в лаборатории, а бабушка Вера заявила, что им в няньки не нанималась и у нее есть своя личная жизнь. Все вокруг ругались, ссорились, а Машка дрыгала ногами, пускала слюни и ревела. А как она еще могла выразить свое возмущение – никто не желал с ней возиться. Всем и всегда хотелось видеть ее только спящей. И говорили они одно и то же: «Ну, просто ангел, когда спит зубами к стенке!»

После того как мама с папой доругались на почве распределения родительских обязанностей до развода, бабушка Вера отменила свою личную жизнь и взялась за внучку, но было уже поздно. Маше исполнилось три, но толком она ничего не говорила, только мотала головой, как ослик, мычала и ныла. Успокаивалась, когда надевали ей на голову наушники и ставили аудиосказку или просто музыку.

Врачи забили тревогу давно. Еще на первой неделе жизни патронажная сестра, ощупав младенца, заявила, что у ребенка слабый тургор, бледность тканей и нечетко выражен хватательный рефлекс. Нет ли в роду шизофреников? Бабушка Вера многозначительно усмехнулась и посмотрела на зятя. Это не осталось незамеченным, и, как только медсестра ушла, начался скандал. Все громко и долго ругались, а Маша старалась их перекричать. Через два года районный педиатр нашел у девочки все признаки запущенного рахита и послал к невропатологу. Возмущенный таким диагнозом невропатолог назвал самого педиатра рахитом и послал на энцефалограмму. Машу так и сяк вертели, просвечивали, прощупывали, простукивали, но безрезультатно. Все было в норме, а девочка не бегала, не прыгала, ходила медленно и часто, замирая, останавливалась, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. Если кто-то пытался вывести ее из этого ступора, начинала орать. Очень неприятно было смотреть, как ребенок сидит часами, уставившись в одну точку, по-старушечьи мусоля в руках кончик какой-нибудь тряпочки, все равно, платьица или скатерти, и беззвучно шевелит губами. В детский сад Машу приводили всегда зареванную, задыхающуюся от страха. Заведующая садиком заканчивала педагогический и поначалу заинтересовалась Машенькой. Но, испробовав все перечисленные в учебнике методики и не добившись ничего, кроме глухого молчания, к девочке охладела. А после одной неприятной истории посоветовала перевести ее в любое другое, а лучше специализированное детское учреждение, как несовместимую с нормальными детьми. Дело было в том, что Маша, обычно не говорящая ни слова, обозвала воспитательницу сукой и прокусила до крови руку. Случилось это в середине лета.

Старшая группа вышла на прогулку. Жара расплавила асфальт, высушила траву. В сквере, где обычно выгуливали детсадовских, достраивали к уже существующему ряду торговых ларьков новые будки. Горячий воздух был пропитан запахами стройки, но самый ядовитый шел от большущей бочки зеленой краски, которая стояла у дерева. Ни пыль, ни вонь не могли повлиять на решение воспитательницы перейти в другую часть сквера – она пришла сюда на встречу с любимым. Его звали Маратик, и был он прорабом на строительстве данного объекта. Познакомились неделю назад, когда материалы завезли, а потом, как только поставили строительный вагончик, сошлись ближе некуда. Восточная любвеобильность замученного семейной жизнью прораба и молодая похотливость одинокой Таньки творили чудеса. Роскошество бело-розового суфле Танькиных ляжек потрясло воображение седеющего ловеласа. Ему нравилось тихонько подкрадываться к Татьяне Олеговне и, прикладывая палец к губам, чтобы детишки не выдали, щипать ее за попу. Она вскрикивала, дети покатывались со смеху. Марат им нравился. Он угощал конфетами и уводил воспитательницу ненадолго в вагончик. Таня, выставив лицо в окно, а другую, противоположную часть тела под страстный и жесткий напор джигита, внимательно наблюдала за детьми. И случись что или даже не случись, а возникни опасная ситуация, Таня, натянув трусы, через секунду была бы возле детей. Упрекнуть ее в безответственности никто бы не смог. Но Таня на этот раз не рассчитала. Когда, закатив глаза на подходе к оргазму, она потеряла из виду небольшую группу детей, как раз и произошла эта неприятность. Дети зашвырнули воланчик на дерево, под которым стояла бочка с краской. Никто не решался его достать, хотя висел он низко, если встать на бочку, легко рукой дотянешься, но Татьяна Олеговна запретила туда подходить. Решили сбить его палкой, не получилось, тогда Маша, которая всегда была в стороне от коллектива, вдруг подошла вплотную к бочке и легко на нее взобралась. Крышка под ногой, обутой в коричневый сандалик, пошатнулась и съехала в сторону. Маша потеряла равновесие и провалилась внутрь бочки. Ей повезло, что краски там было на треть, но и того хватило, чтобы покрыть девочку почти по грудь. Дети закричали, а Таня вылетела из вагончика, не успев получить того, за чем туда ходила. Марат очумел от молниеносного исчезновения женщины, которая секунду назад так удобно притерлась и вдруг соскочила, оставив торчать в пустоте его распаленный отросток. Он раздумывал, стоит ли ждать Татьяну, но, выглянув в окно, быстро затолкал его в штаны и бросился на помощь.

Таня приказала всем детям сесть на корточки и не вставать. Она наклонилась над бочкой и заорала на Машу так, что с соседних деревьев слетели воробьи. Маша закрыла глаза, чтобы не видеть перекошенное злобой лицо воспитательницы.

– Тебе кто разрешил сюда подходить! Ты что, русского языка не понимаешь! Теперь будешь сидеть тут до ужина, пока родители за тобой не придут. Ты хоть понимаешь, во что ты превратилась, тебя же теперь не отмыть! Господи, что за наказание! Не ребенок, а черт какой-то.

Марат подошел сзади, легко потерся о Танькино бедро, но, когда увидел несчастного ребенка на дне бочки, тихо присвистнул:

– Надо вынимать.

– Пусть посидит, подумает о своем поведении, – строго ответила Татьяна.

– Краска плохая, дешевая, ядовитая сильно. Нельзя девочке так сидеть, плохо будет.

– Ну, куда ты полезешь, Маратик, испачкаешься. Мы домой ей позвоним, пусть мама полюбуется.

– Слушай, зачем говоришь так? Пока ее мама доедет, девочка заболеть может. Отойди, сам выну.

Марат сбросил с плеч рубашку, обнажив седеющую мохнатость груди, и, подхватив Машу под мышки, выдернул на поверхность. Один сандалик утонул в ядовитой жиже, но это было малозаметно, поскольку теперь казалось, что Маша одета в сплошной зеленый комбинезон, заканчивающийся чуть повыше пояса.

Весь путь назад к детскому саду Маша шла в конце строя одна. Дети поглядывали на нее и хихикали. Прохожие на улице с любопытством озирались.

Пока дозванивались маме, Машу пытались оттереть и отмыть. Это получалось плохо, краска действительно была ядовитой. Татьяна Олеговна вошла в медкабинет, где нянечка Шура и медсестра Тоня спасали девочку. Когда на детском теле, наконец, остался только как будто въевшийся под кожу зеленый замысловатый узор, Татьяна увела Машу. Она хотела провести перед старшей группой показательное наказание девочки, осмелившейся нарушить запрет, и наглядно продемонстрировать детям, к чему это может привести.

Дети уселись на низкие лавки, расставленные в зале напротив маленькой сцены, где проходили обычно утренники и родительские собрания. Татьяна Олеговна вышла вперед, а Маша осталась стоять у задника с плохо нарисованными небом и радугой. Она была закутана в простыню. Снизу торчали худенькие, зелененькие ножки, а вот глаза, щеки и уши, наоборот, налились малиновой краской. Маша дрожала, как продрогший щенок, и теребила край простынки.

Татьяна Олеговна спросила детей, помнят ли они, что она говорила перед прогулкой. Они помнили и хором ответили, что нельзя подходить к бочке, вагончику, мешкам с цементом, стеклам, мусору, а можно только играть с песком.

Она довольно кивнула и показала на Машу.

– А что сделала эта девочка?

Дети наперебой выкрикивали: «Залезла на бочку», «Запачкалась», «Не послушалась».

Воспитательница легонько подтолкнула Машу к авансцене и потянула простыню.

Маша попыталась вцепиться, но край соскочил, и все дети увидели голенькое девчачье тело, окраской напоминающее рептилию. Маша удержала кончик белой материи ниже пупка. Татьяна Олеговна с силой дернула, но девочкины пальцы не разжались, тогда она схватила ее за руку и начала отгибать согнутые пальцы, и тут Маша очень громко и отчетливо сказала: «Сука, – и добавила: – Убери руки». Татьяна Олеговна охнула, но простыню не выпустила. Маша наклонилась и впилась зубами в белую, тошнотворно пахнущую земляничным мылом руку воспитательницы.

Потом дети еще долго вспоминали в деталях, как все происходило. Как дурным голосом орала Татьяна, как Машка не разжимала челюстей, пока из-под зубов не выступила кровь, как прибежал весь персонал, чтобы оттащить Машку. Некоторые дети потом рассказывали своим папам и мамам страшную историю, как однажды их девочка подралась с воспитательницей, укусила и сказала, что ее съедят волки. И самое страшное, что это произошло. Татьяну Олеговну действительно изуродовали, правда, не волки, а одичавшая стая собак, не съели, конечно, но откусили нос и ухо, выдрали куски тела на пояснице, груди и ногах. Она потом скончалась в больнице от кровопотери. Когда же вокруг поползли слухи, что Маша «накаркала» смерть воспитательницы, бабушка припомнила, как однажды, когда Маше было почти три года, она пыталась заставить внучку доесть кашу. Маша сопротивлялась и, как всегда, мотая головой, тянулась к стакану с вишневым компотом. Бабушка сказала, что вишни Маша получит только после каши, а иначе сама их съест. Для пущей наглядности она выловила вишню и отправила в рот. Маша отодвинула тарелку и вдруг внятно и громко произнесла: «Смотри не подавись». От неожиданности бабушка закашлялась, вишня застряла в горле, но ей удалось ее вытолкнуть. Тогда они с Наташей не придали значения девочкиным словам. Радовал сам факт – Маша говорить умеет, может, только не хочет, значит, надо заставлять. Теперь, после всей этой истории с воспитательницей, бабушка задумалась и решила, что глаз у внученьки «черный» и хорошо бы ее окрестить.

Батюшка был молод и симпатичен. Он отводил глаза от глубокого декольте Наташиного сарафана и смотрел в сторону, пока договаривались насчет даты и цены предстоящего таинства. Машка стояла, прижавшись к маминым коленям, и, задрав голову, рассматривала картинки, которыми были расписаны стены и потолок церкви. С той, что была ближе всех, на нее смотрел строгий бородач, у которого на носу сидела большая жирная муха. Поползав немного по святому лику, муха слетела прямо на Машкин лоб. Маша вздрогнула и замахала руками. Муха отлетела, но, угрожающе загудев, опять спикировала с высоты. Девочка отскочила в сторону и закричала. Батюшка побледнел, а когда увидел, что Маша, отступая, теряет равновесие и падает, задевая подсвечник с горящими свечами, рванулся к ней, но огонь уже прихватил капроновую оборку ее платьица. Все обошлось. Священник продемонстрировал выучку и ловкость спасателя, сказывалась его прошлая служба в десантных войсках. Перепуганные мама и дочка вышли из церкви со строгим напутствием: «Крестить, и немедленно!»

После всех ритуальных и семейно-застольных процедур по обращению Маши на путь истинный девочка свалилась с температурой, и через пару дней ее тело покрылось мягкими, водянистыми пузырями, обозначившими необходимую и почти неотвратимую обязанность ребенка переболеть ветрянкой вовремя, желательно до старшего школьного возраста. Машина болезнь протекала легко, но сорванные из вредности оспинки на лбу и щеках долго потом служили маме поводом еще раз напомнить Маше, что она непослушная и теперь будет за это наказана, причем теперь она всякий раз приплетала к этому Боженьку.

– Пусть только попробует, – говорила себе Маша и при попытках завести ее в церковь ревела даже громче, чем на подходе к детскому саду. Но того худенького, прибитого гвоздями к кресту человека ей было жалко. Бабушка объяснила, что он Сын, а еще есть Отец и Дух. Все это было непонятно, и в результате Боженьку она представляла с тремя головами, смотрящими в разные стороны. Это было совсем не страшно. Одна голова смеялась, другая плакала, а третья посредине просто спала. Когда эта голова просыпалась, то поворачивалась то в одну, то в другую сторону. И от этого всем вокруг было то хорошо, то плохо. Вот такую картинку она и нарисовала. Получилось очень красиво, но бабушке не понравилось.

Когда Маша подросла, мама частенько говорила, разглядывая щербатую рожицу девочки:

– С такими дырками теперь тебя никто замуж не возьмет.

А Маше не очень-то и хотелось, особенно после того, как в их доме появился второй мамин муж.

Однажды среди ночи она проснулась от шума и криков. Мама верещала и захлебывалась от плача, отчим огрызался и, страшно матерясь, крушил мебель. Потом они помирились, даже целовались, но Маша слышала то слово, из-за которого ее тогда выгнали из детского сада. Тогда она пообещала маме и бабушке больше никогда так не говорить, а на вопрос, где она такое услышала, как всегда, промолчала. Ведь она просто вернула это слово Татьяне Олеговне, которая однажды, после тихого часа, сжав зубы, процедила: «Что же ты, сука, опять кровать обмочила? Когда же ты научишься на горшок проситься?»

Теперь дядя Володя сказал то, за что ее больно отшлепали по губам. Ей нельзя, а ему, значит, можно.

Каждый раз, натыкаясь в коридоре на его велосипед и больно ударяя коленку, она мечтала о наказании для дяди Володи. В голову приходила одна и та же картинка: он едет по улице, крутит педали. Его грязная майка намокла от пота, а коротко стриженный затылок перерезан двумя жировыми складками. Он, как черепаха, втягивает голову в плечи и не смотрит по сторонам. Вдруг резко сворачивает прямо под колеса идущего рядом автомобиля. Отчим кричит запрещенное слово и валится на бок. И все.

Так оно и случилось, но не сразу. Маша пошла в школу. Очень скоро выяснилось, что она не может усвоить таблицу умножения и что методика дяди Володи – по столбику натощак, а если не запомнила, то вместо завтрака, обеда и ужина – довела ситуацию в доме до критической. Мама, которой нельзя было волноваться из-за угрозы выкидыша, орала на Вову, чтобы он перестал измываться над ребенком, Вова орал, что Маша выродок и ему не нравится, когда на него волком смотрят, Маша орала, что ненавидит арифметику, школу и всех на свете.

В день, когда у Володи родился сын, он радостно щелкнул по носу Машку и сказал: «Ну что, старшая, нянькаться будешь. Смотри у меня, мальчишку обидишь – уши надеру», – и уехал отмечать с друзьями-рыбаками знаменательное событие. По дороге домой его сбила машина. Экспертиза установила, что он был абсолютно пьян и вообще непонятно, как в таком состоянии мог удержаться в седле велосипеда.

Маша видела, как на похоронах рыдала мама, как переживала бабушка, что мальчик будет расти без отца, как все вокруг вздыхали, поджимали губы и вытирали глаза. Она стояла возле гроба и думала, что в тот день, когда дядя Володя пообещал ей уши надрать, она разозлилась. А если бы она не сказала, что сначала он должен быть наказан за плохое слово, может, ничего бы не случилось. Но плакать ей совсем не хотелось.

Маленького Витьку называли искусственником, и в этом, казалось, была какая-то игрушечность, вроде искусственного мишки или собаки. Маша услышала это слово от бабушки и врачей, которые набежали в дом. У мамы пропало молоко и всякий интерес к жизни. Она не брала Витю на руки, а он заходился в плаче. Маша склонялась над кроваткой, и младенец затихал. Он улыбался и просто дрожал от счастья, когда старшая сестра попадала в его поле зрения. Когда Маши не было, Витя капризничал. Мать вздыхала: «За что мне такое наказание? Одна крикухой была, теперь этот кровь пьет».

Но Маша как раз считала, наоборот, что появление Вити – это самое радостное событие в их жизни, если не считать смерть отчима, и летела домой из школы на крыльях. Ее даже перестали мучить те мелкие и большие гадости, которые происходили с ней в классе. К тому, что никто с ней не хотел сидеть или стоять в паре и вообще дружить, она уже привыкла. В начале года ее пересадили на предпоследнюю парту из-за высокого роста и низкой активности. Сидела она у окна и за учебный год изучила ландшафт, открывающийся с высоты пятого этажа, так хорошо, что могла бы составить точнейшую топографическую карту окрестностей. Она, например, знала, сколько кустов и деревьев высажено по периметру школьной спортивной площадки, сколько скамеек у дома напротив и гаражей на противоположной стороне улицы, а вот в клеточках журнала успеваемости у нее по всем предметам, кроме чтения и рисования, кудрявились пухленькие троечки, вперемешку с глистообразными двойками. Классная руководительница, Полина Сергеевна, была педагог молодой и честолюбивый. Маша портила картину успеваемости. Обычно такие сложности возникали с непослушными, расхлябанными мальчишками, но чтобы девочка, которая писала изложения слово в слово, прослушав дважды незнакомый текст, так туго воспринимала бы все остальное, было диким. За три года Маша ни разу не подняла руку, чтобы ответить на вопрос, а когда ее вызывали к доске или просили ответить с места, она молчала, опустив голову. Дети прозвали ее Му-Му. Полина Сергеевна собиралась поставить ребром вопрос о переводе Маши в специнтернат для детей с отклонениями в развитии. На ее взгляд, было ненормальным то, что девочка вообще никак не реагировала на оценки. Выяснилось, что в доме у Маши в этом смысле как у всех – за плохие ругают и наказывают, за хорошие поощряют. Но фокус заключался в том, что девочке ничего не хотелось, а поэтому ее трудно было лишить чего-то или чем-то подкупить. Обычные детские радости вроде новой игрушки, похода в зоопарк, живой собаки и мороженого на Машу не производили никакого впечатления. Наказания вроде тех: не пойдешь гулять, не будешь смотреть телевизор, ничего не получишь на день рождения – тоже не работали. У нее было только одно по-настоящему сильное желание: чтобы ей разрешили находиться рядом с братиком весь день и всю ночь. Надо сказать, никто и не собирался лишать ее этого удовольствия. Витина кроватка очень скоро переехала в Машкин угол, и она могла, просунув руку между прутиков колыбельки, гладить малыша. Бабушка умилялась заботливости внучки, а мама находила в этом прямую выгоду. Лучше Маши успокоить мальчика никто не мог. А главное, Маша разговорилась. Она рассказывала Вите сказки, что-то все время бубнила, он отвечал ей лепетом и смехом. Они были счастливы вдвоем. Пока Маша находилась в школе, малыш нервничал, плохо ел, капризничал. Только на пороге квартиры появлялась Маша, ребенок издавал пронзительный крик радости, и они бросались друг к другу в объятия.

Очередной школьный год закончился. На родительском собрании Машиной маме вручили табель успеваемости, в котором были всего две хорошие отметки, по литературе и рисованию. По другим были тройки, двойки и даже один прочерк. Решено было оставить Машу на второй год, поскольку бабушка и мама слышать не хотели об интернате. Обычно в летние каникулы городских детей родители стараются увезти к морю, на дачи либо в деревню, поближе к природе, козам и коровам. Маша еще ни разу в жизни никуда не выезжала, даже на короткое время. Ей очень хотелось заснуть, например, в незнакомом доме, пройти по улице, которая неизвестно куда выведет. Она хотела убедиться, что четыре слова: река, море, горы и лес – это так же красиво, как на картинках. Но пока она опять оставалась в городе вместе с бабушкой, а мама уезжала куда-то по делам. Потом она приезжала, волоча на себе тяжелые чемоданы, мешки и сумки, набитые утрамбованными до состояния склеенности вещами, и опять исчезала. Она носила на образовавшемся пузе черненькую сумку-пояс, в которой всегда лежали калькулятор, сигареты и анальгин. Еще, совсем недавно, она добавила туда газовый пистолет. У бабушки болело сердце, она не спала по ночам, и Маша слышала, как она говорила по телефону своей подруге, что Наташа сама во всем виновата – вот если бы тогда она мать послушала и сделала аборт, то все бы иначе сложилось. А теперь ни мужа, хоть и малахольного, ни алиментов, только ребенок тяжелый. И Витьку рожать не следовало. Володя тоже не подарок был, запойный, неизвестно, во что бы все вылилось, кабы Господь не прибрал. Детей кормить надо, одевать, а на что? Надорвет свое здоровье на «челноке» этом. А дети – какая от них благодарность, хоть бы еще «удачными» были, так нет. Маша – второгодница, Витя – болезненный, у него, считай, одна почка работает, вторую придется оперировать, а может, и пересадка понадобится. Бабушка всхлипывала и качала головой, выслушивая утешительные советы собеседницы.

Маша заметила, что над головой бабушки бьется в тусклом свете ночника мотылек. Его гигантская тень мечется по стенам. Машенька стоит босая в ночной рубашке и плачет. Она уже видит, как с потолка стекла мгла, превратившись в черный поток людей, поднявших, как на гребень волны, лодочку гроба. В нем сейчас уплывет от них бабушка. Маше ее очень жалко, она уже давно простила все обидные слова и прозвища, она совсем не злится и молчит, только быстренько подбегает и, уткнувшись мокрым лицом в старушечью шею, шепчет на ушко: «Я тебя люблю и никогда, никогда тебя не забуду, и Витенька тоже. Мы в эти выходные цветочки тебе на могилку принесем. Вот увидишь…»

Бабушка вскакивает и отталкивает внучку. Маша падает на пол, больно ударившись о подлокотник кресла. Она видит, как трясет головой и размахивает руками тряпичное чучело бабушки, похожее на чудовище. Оно брызжет слюной и, наступая, выплевывает грязные слова, потом вдруг падает в кресло, хватает пузырек с каплями и замирает, страшно выпучив глаза.

После смерти бабушки маме пришлось совсем худо. Детей было не с кем оставить, а выйти из дела она не могла, иначе бы потеряла уйму денег. Через общих знакомых разыскала первого мужа, который жаловался на безработицу и неустроенность. Кандидатскую он так и не защитил, да и кому она теперь нужна. Подрабатывал где-то сторожем, жил с мамой в однокомнатной квартире. Наташа предложила переехать к ней, а квартиру сдать. Они помогут ей растить детей, а она поможет им материально, и, опять же, денежки за квартиру капать будут. Саша обрадовался и засыпал вопросами о Маше, вот только сказал, что надо у мамы спросить. В этот же день он перезвонил и ответил, что мама переезжать не хочет и ему не советует, но, если Наташе очень надо, они заберут Машу к себе, мальчика, конечно, не смогут, а Машу – пожалуйста. Наташа громко послала его вместе с его мамой куда подальше и бросила трубку.

– Чтоб они провалились! – сказала она дочке, тихо подошедшей и вопросительно глядящей на мать. – Тебя, говорят, возьмут, а Витьку – хоть на улицу выбрасывай.

Кровь отлила от лица девочки, глаза расширились, заблестели.

Через пару дней Наташе позвонили все те же общие знакомые и рассказали, что ее бывшие муж и свекровь буквально провалились сквозь землю, когда под их квартирой в подвале взорвался газ. Рвануло так, что рухнули перекрытия. Их доставали из-под завалов несколько часов. Оба выжили, но находятся в реанимации. Наташа в больницу не поехала, ей было не до этого. Маша опять замолчала, зато вокруг нее не утихали слухи и пересуды, из-за которых Наташа всерьез задумалась о переезде в другой район или даже в другой город. Причиной стала совершенно непонятная и чудовищная история, произошедшая в их дворе.

Был теплый летний вечер, когда разновозрастные ребята, как обычно, собрались в районе детской площадки. Те, кто помладше, оседлали качели, а компания постарше разместилась на лавочке. Где-то к часам девяти «сопливых» уводили, и старшие наконец в сгущающейся темноте могли начинать свои небезопасные подростковые игры. Вынималась бутылка, забивалась травка. Девчонки затягивались по кругу, хихикали и закидывали голые ноги на перекладины скамейки. Мальчишки тянули из горла пиво, матерились и жались к горячим бокам подруг. Маша никогда не сидела с ними, ее не звали. В этот вечер она в сторонке выгуливала Витю, который, уже наползавшись, мирно сидел в коляске и слушал с ходу придуманную Машей сказку. Маша поглядывала в сторону дома, ожидая, что вот-вот появится мама. Витю уже надо было уводить спать, она поднялась и покатила перед собой коляску. Проходя мимо компании сверстников, она услышала, как ее одноклассница Лера Малкина, сложив трубочкой губки, нараспев затянула: «Му-Му». Ребята весело подхватили и на разные голоса замычали вслед Маше. Маша даже головы не повернула, хотя внутри закипела злоба. Так бы она и перекипела, если бы Малкина не продолжила:

– А мама у Му-Му турецкая бля-я-я…

Мальчишки заржали и все хором заорали:

– Бля-я-я!

Маша повернула голову. Лицо ее побледнело, зрачки расширились. Ребята буквально покатывались со смеху. Кто-то прокричал: «А братик ублю-ю-док»… понеслось: «Му… бля… блю…»

И вдруг Маша громко сказала:

– Зато вы умрете сегодня, все до одного.

Она скрылась с коляской в подъезде, а на дворовой скамейке не утихало веселье. Две девочки и два мальчика еще долго не расходились. Неожиданно появился пятый, но они его прогнали, это был младший брат Леры. Он стоял над душой и грозился, что расскажет маме, что они курят. Лера дала Лешику десятку и сказала, что через полчаса будет дома. Лешик слышал, как девочки говорили, что Му-Му грозилась всех поубивать за то, что они над ней смеялись. Стас, самый взрослый и опытный в компании, отсидевший два года в колонии за драку, разлил остаток «левого» спирта себе и Борику. Девчонки пили пиво. Лере и без добавки было хорошо, лучше, чем Юльке, которая траву не курила. Стасик еще не решил, пойдет ли он с Леркой к гаражам, как вдруг ее круглая задница опустилась на Борькины колени, а хитрые глазки вперились в Стаса. «Во, падла, – подумал Стас, – я тебе покажу, а Борик, козел, куда руки тянет».

Зашумело в ушах, он встал, качаясь, подошел к Лерке и вмазал по шее так, что она слетела с колен и свалилась ему под ноги. Он небольно пнул ее в мягкое место. Лерка вскочила и заорала как резаная. Стас оторвал от скамейки дружка и коротко, но резко ударил в солнечное сплетение. Борька согнулся и повалился кулем под скамейку. Лера заткнулась, а толстая Юлька сказала, что пора по домам. Стаса переклинило. Он затрясся от злобы, по щекам заходили желваки.

– Всем стоять! – заорал он и для пущей убедительности сверкнул в полутьме лезвием ножа. Он приказал поднять едва дышащего Борю. Дружок не мог сидеть и заваливался на бок. Стас наклонился над ним и в тот же миг оказался облитым зловонной рвотой, извергшейся из Бориного желудка. Девочки сами чуть не вывернулись наизнанку от омерзения, но то, что произошло дальше, заставило теплые струйки мочи политься по их дрожащим ножкам. Стас тыкал ножом в Борькин живот. Он, не останавливаясь, бил и кромсал его, а тот, как тряпичная кукла, не издавал ни звука, только качался во все стороны. Юля присела и начала ползком отползать, таща за руку Леру. Стас преградил им дорогу.

– Отсюда никто не уйдет, – сказал он тихо, – сейчас мы перетащим его туда. – И он кивнул в сторону гаражей.

Девочки сидели возле окровавленного, но еще живого Бори. Он тихо стонал. В темноте казалось, что его белая футболка просто сильно испачкалась и намокла. Стас ковырялся в замке одного из гаражей. Девочки знали, чей это гараж и что за машина там внутри. Месяц назад отец Стаса поменял замок и пригрозил сыну тюрьмой, если тот хоть на шаг приблизится к его старому «Москвичу».

Через несколько минут гараж был открыт. А запасные ключи зажигания были давно припрятаны тут же в гараже. Он скомандовал девочкам помочь ему затащить Борю и самим сесть в машину. Они, ревя в голос, умоляли оставить их в покое, отпустить, ведь их родители искать будут. Они обещали никому ничего не говорить… Показаннный Стасом нож прекратил пререкания, и девочки подчинились. Их немного успокоило то, что Стас кому-то позвонил по мобиле и спросил о враче.

Уже через полчаса обеспокоенные семьи высыпали в ночной двор. Они искали и звали детей. Мама Борика, грузная женщина-гипертоник, устав ходить, присела на скамейку. В темноте разглядеть было трудно, но ей показалось, что вся скамейка залита чем-то липким и вонючим. Понюхав, выругалась по поводу свинства пьянчуг, распивающих свое пойло на детских площадках. За сына она особо не волновалась, он был хороший мальчик. Всегда хорошо учился и старался зарабатывать самостоятельно. Скорее всего, он и сейчас где-то что-то грузит или сторожит. А вышла она потому, что эти сумасшедшие Малкины панику из-за девки своей и ее подружки подняли. Подумаешь, гулять вышли и до сих пор нет. Хорошо, что вообще ночевать домой приходят, ведь вечно по улицам шастают, как бездомные какие. А братик ее, Лешик, тоже еще идиот, рассказал, что видел, как Борик со Стасом выпивал, а девчонки у них на коленях сидели и курили. А еще ерунду какую-то, что Машка собиралась их всех убить. Господи, до чего люди недалекие бывают. С кем жить рядом приходится…

Среди ночи в квартиру Маши сначала позвонили, а потом заколотили кулаками. Наташа долго не могла понять, что хотят от ее дочки соседи. Потом до нее дошло, что они обвиняют Машу в исчезновении детей. Наташа уже собралась открыть рот и ответить соответственно этому бреду, как на пороге комнаты появилась заспанная Маша. Она увидела перепуганных родителей и тихо прошептала:

– Один уже умер. Только не надо за ними ехать, хуже будет…

– Кто умер?! – охнула мама Леры, а папа заорал:

– Ты чего загадками говоришь, давай выкладывай! Что значит хуже будет? Куда не ехать?

Маша задрожала и заплакала. А Наташа завелась с полоборота. Она пыталась выставить из дому нахальных соседей, но они скандалили и требовали, чтобы Маша рассказала все, что знает. А она ничего не знала, кроме того, что увидела, как очень скоро машина с двумя девочками и мертвым Борей будет мчаться по трассе на бешеной скорости, уходя от преследования двух милицейских машин и одной «девятки» c отцами. Будут гудеть сирены, орать девочки, материться Стас, а потом, на крутом повороте, они просто вылетят на встречную полосу и превратятся в лепешку под колесами грузовика… Пока мама Наташа ругалась у двери с родителями, Машенька шептала: «Только не надо догонять, пожалуйста, не надо, не надо», – но никто ее не услышал.

После всего произошедшего Наташа задумала продать квартиру и переехать в другой город. Она пыталась поговорить с Машей, но разговора не получилось. Маша онемела. Наташа решила было хорошенько надавать дочке за вредность и нежелание разговаривать, но, когда замахнулась, наткнулась на широко распахнутые глаза. Сама не знала, почему остановилась. Обняла, прижала к себе и почувствовала, что дочкино тельце слиплось с ее собственным, как до рождения. В этот момент вспомнила, как после родов пыталась накормить Машу воспаленной от начинающегося мастита грудью, как заходилась в крике малышка, а Наташа хотела убежать на край света, чтобы не видеть и не слышать свою новорожденную дочь. Она подумала, что, может, тогда это все и началось, может, Машка это почувствовала. Но ведь я ее люблю, очень… Маша уперлась щекой в мамин живот и улыбнулась. Но мама этого не заметила.

Маше нравилась идея переезда, все равно куда, ей просто хотелось увидеть новую улицу за окном, пойти в новую школу. Она мечтала, что Витя, мама и она заговорят на другом языке, ведь бывает, что люди уезжают в другие страны. Ей очень хотелось говорить много, красиво, не так, как все, и для этого, казалось, нужен другой язык. Наташа суетилась, искала разные варианты, но мечтам пока не суждено было сбыться, по крайней мере в ближайшее время.

Витенька тяжело заболел. Все началось с гриппа, всю неделю держалась высокая температура, а в результате начались осложнения. Он отказывался есть, болел живот. Вызвали неотложку, а в больнице подключили к искусственной почке. Маша дежурила возле Вити постоянно. Сначала главврач отделения была против, но медсестры и нянечки прониклись Машиным упорством помогать всем вокруг и прятали ее от суровых глаз начальницы. Казалось, что Маша на своих русых кудряшках приносит в больничную палату жаркое летнее солнце. Детишки усаживались возле нее, она рассказывала сказки и рисовала цветными карандашами что-то смешное. Оттуда, где сидела облепленная детьми Маша, всегда доносился смех. Однажды Маша потрясла до глубины души молодую медсестру Зоечку интересными умозаключениями. Зоя разболтала всем вокруг, что маленькая девочка как бы изнутри видит болезнь каждого ребенка. Был у них в палате один мальчик, все огурчик солененький просил, а ему вообще ничего такого нельзя, считай, почек вообще уже нет, донора искали, так Машка спросила, зачем его мучаем, надо разрешить ему съесть все, что захочет, потому что червячки его уже доедают. Она тогда нарисовала Зое картинку, на которой с потрясающими анатомическими подробностями были изображены внутренние органы ребенка, по которым ползали зубастые червяки. В верхнем правом углу картинки были пририсованы крылышки. Она объяснила Зое, что на них душа мальчика завтра вечером улетит на небо. Так оно и случилось. Весь следующий день малыш провел в реанимации, а к вечеру умер. После этого девочку пригласили в процедурную, где собрались практиканты и медсестры. Им было любопытно посмотреть на картинки-диагнозы. На них переплетались, как лианы, кровеносные сосуды; едва обозначенная крона легких держалась на веточках артерий; бобы почек, улитка печени и баклажан желудка создавали причудливый натюрморт, а вокруг ползали и плодились червячки болезней. Они были прожорливыми и страшными. Маша водила маленьким пальчиком по картинке и объясняла потрясенным слушателям, где сидит болезнь и как ее оттуда выманить. Следующий, кто захотел ее услышать, была главврач Анна Борисовна, которая через год уходила на пенсию, поэтому уже ничему не удивлялась и почти ни во что не верила, а особенно в чудеса. После разговора с Машей она решила направить ее на обследование, только непонятно, куда. Ненормальность девочки была очевидной, но опасность она усмотрела в том, что Маша, нахватавшись каких-то отрывочных знаний из медицинских справочников, утверждала, что видит начало болезни, ее развитие и возможный конец. Приговор был суров – девочку к больным не подпускать и вообще запретить появляться на территории больницы.

Витеньке делал операцию молодой доктор. Когда он, добравшись до левой почки, нащупал неправильно сформированную систему каналов, то вспомнил Машин рисунок. Мама Вити принесла его за день до операции. Девочка изобразила огород, на котором выросла фасоль. Один боб вывалился из стручка и странно завис на перекрученном стебельке, по которому полз толстый зубастый червяк. Хирург что-то расправил, соединил, подвязал, и растение ожило. Витю скоро выписали из больницы, и он вернулся домой почти здоровым. В сентябре он радостно пошел в детский сад, ему там понравилось, и у мамы с ним не было никаких проблем. За Машку он уже не цеплялся. От сказок ее зевал и убегал к своим машинкам, конструкторам и телевизору. Они переехали в другой район, и Маша пошла в новую школу. Первую четверть она закончила с одними пятерками. Учительница всему классу читала сочинение Маши на тему «Кем я хочу стать». Маша мечтала быть доктором, художником, писателем и еще очень хорошей мамой. А ее мама Наташа, наконец, после всех потрясений пришла в себя и очень изменилась. Перестала мотаться по барахолкам, выбросила набрюшник с калькулятором. Подрабатывала то там, то сям, но чаще нянечкой в детском отделении больницы, где когда-то лежал Витя. Работу ей предложил тот самый хирург. Он пока не предложил ничего другого, но, похоже, это было только начало. Маша упрашивала маму взять ее в больницу. Для нее не было пронзительней счастья, чем счастье слышать радостный визг детей: «Маша пришла!» Но запрет главврача никто не решался нарушить. Надо было подождать до конца года. Анна Борисовна уже объявила всем вокруг, что уходит, и расстроилась, что никто ее не собирался удерживать.

Когда после рабочего дня уставшая мама возвращалась домой и садилась на диван рядом с Машкой, поджимая ноги, как если бы под ними протекал ручей, то это было еще одним счастьем. Она прижималась к дочке, гладила ее, легонько целуя. В эти минуты Маше очень хотелось рассказать маме про все то, что она знает. Например, что червяк, который должен был залезть в ее щитовидную железу, просто свалился, когда она не ударила Машу. Ей хотелось объяснить всем вокруг, что она видит, как люди сами торопят свою смерть. Дверца не заперта и всякий раз широко распахивается, как от сквозняка, когда прорываются гнев и злоба. Они сами открывают ее для себя и для других, когда перестают любить. Но как все это объяснить, она не знала, и потом кто поверит. Она тихо засыпала на маминой груди и думала о том, что больше никогда ни на кого не будет злиться, чтобы не вытолкнуть случайно за дверь тех, кто и сам скоро через нее выйдет.

Теплый войлок окутывал тело, мысли замедлялись, путались, растворялись. Было хорошо. Последнее, о чем подумала Маша, проваливаясь в глубокий сон, что мама у нее очень красивая и доктор сказал, что Маша на нее так похожа, ну просто одно лицо. Может, и правда…

А главврачу Анне Борисовне не повезло. На пенсию она так и не вышла. Было бы странным, если бы тогда она бросилась под нож и сделала операцию только потому, что десятилетний ребенок нарисовал скопление червячков в прямой кишке, но, когда метастазы пошли в печень, было уже поздно.

 

Они спустились к Рождеству

Вы видели, как светится синим и фиолетовым снег? А красным и зеленым? Он может зажечься золотистой искрой и вспыхнуть оранжевым пламенем, но все это – не просто так. Все это происходит от мельтешения огней наверху – неоновой рекламы, лампочек на домах и деревьях, разноцветных фонариков и ярких фар проезжающих мимо машин. Опять же – луна и звезды, как отмытые по случаю праздника, тоже добавляют немного света в этот фейерверк. Завтра Рождество, а сегодня вечер для вкусной еды, нарядной елки, назойливых песенок, конфет, орешков, блестящей мишуры и семейного единства. Плохо в эту ночь быть одиноким. Еще хуже умирать, но и рождаться, я вам скажу, тоже не легче, как, впрочем, в любой другой день года и века. И не важно, сколько людей вокруг, большой это город или маленькая деревенька, ведь никто не поможет, даже самый хороший доктор, если… Если Они не пришли.

Они сидели в опустевшем ресторанчике провинциального города. Наконец им удалось встретиться. Не виделись вечность. Последний раз их пути пересеклись очень давно, тоже под Рождество, но сейчас трудно было вспомнить, когда именно. Официантка собирала посуду и елозила по столу мокрой тряпкой. Крошки сыпались на их колени, но этого она не замечала. Подхватив поднос, полный грязных тарелок, женщина тяжело распрямилась. Ее крупное тело натянуло одежду, и вдруг, ойкнув, она грохнула подносом об стол, обхватив руками провисшую грудь. Пошарив по спине, попыталась нащупать расстегнувшуюся застежку лифчика, но не удалось. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что ресторан пуст, она опустилась на стул и просунула руки под свитер. Застежка выскальзывала, не поддавалась, как вдруг сама собой застегнулась. Ей показалось, что рядом послышался смех. Звякнули на окне стеклянные сосульки, мигнули лампочки, и официантка вскочила как ужаленная. Она посмотрела на стул, даже пощупала его. Стул был скользкий и холодный, как положено пустому пластиковому стулу. Но что-то все-таки было странным. Еще раз осторожно присев, опять с криком подпрыгнула – ее пухлый зад коснулся мягкой поверхности.

Они не могли сдержать смех. Тот, который был черноволос и черноглаз, противно скалился, а кудрявый блондин с ясными, светлыми глазами утирал слезы. Их рассмешило глуповатое изумление на лице официантки, ее полезшие на лоб брови и отвалившаяся челюсть. Она их не видела, но чувствовала. Светлоглазый перестал смеяться первым.

– Ладно, – сказал он дружку, – пошутили и хватит. Видишь, как ее напугали. Бедная, славная, сегодня с утра ее день не заладился, как, впрочем, вся жизнь с рождения. А ты еще добавил с этим лифчиком…

– Жрать надо меньше, – зло бросил в ответ брюнет, – вот сиськи и не будут выпрыгивать.

– Но ведь это ты расстегнул, я твои шуточки знаю. Вечно ты пакостничаешь. А правда, она хороша? Не находишь?

Черные воронки зрачков втянули волнистый силуэт женщины.

– Не нравится, – отрезал он. Ночные тени легли на худое лицо, он посмотрел на друга и мрачно произнес: – Мужа нет, детей нет, тот, которого ждет сегодня, обманет.

– А все потому, – завелся кудрявый, – что зеркала лукавят. Они показывают ей толстую и некрасивую, совсем не ее. А она – просто чудо, сейчас покажу.

Он встал, подошел вплотную к женщине и приложил ладонь к ее горячему лбу. Официантка закрыла глаза, улыбнулась, и лицо ее посветлело, расслабилось. Постояв так совсем недолго, она очнулась и увидела в ночном окне отражение рыжеволосой красавицы, на голове которой светилась разноцветными огоньками диковинная корона. И пусть это была всего лишь стоящая за спиной елка, женщине стало хорошо и весело. Она выпрямилась, качнула бедрами и легко пошла дальше сметать крошки.

Блондин радостно махнул крылом – колыхнулась юбка вокруг ее крутых бедер, взметнулись и повисли краешки скатертей и салфеток. Казалось, женщина вот-вот взлетит.

– Не поможет, – кисло усмехнулся Черный, – я ее мать вспомнил. Девчонку должны были сразу к нам забрать, никто ее тут не хотел. Родители – алкоголики. Она в семье четвертая, по пьяни сработанная. Вылезла из чрева синяя, слабая, даже кричать не могла, но ты тогда вмешался, неужели не помнишь? Кстати, она тоже в моем списке сегодня.

– Ну конечно, теперь вспомнил. Это лет тридцать назад было или побольше. Точно. В этот город нас тогда и спустили. Я тебя не забыл. Понравился ты мне. Обычно ваши несговорчивые, а ты уступил. Ведь часто между нами до драки доходит. Все никак вы не можете смириться, что жизнь сильнее смерти. Молодец, что тогда ее жить оставил. Видишь, какая хорошая выросла. Погоди, а зачем опять забирать?

– Ну что хорошего! Как не нужна была никому, так и будет. Ты у нее спроси, каково ей. Знаешь, сколько раз она меня звала?

– Тебя звала, а на меня надеялась. Ей сегодня только тридцать три стукнет – все впереди: и счастье, и горе, вся жизнь…

– Вот что меня всегда раздражает в Белых, так это их романтическая глупость, – сморщился, как от зубной боли, Черный, – ты же по первому крику знаешь, во что все выльется, кто и зачем на свет появился, ан нет – опять бредовые иллюзии, что там заметят, перепишут, вмешаются. Очень надо. Как заложено, так и будет, а мы вечно надоедаем Ему своими криками: помоги тут, помоги там.

– Миленький, мы же – Хранители! Нас зовут, мы приходим. Его руки и уши. Давай лучше решим, куда и к кому в первую очередь. А рыженькой нашей я все же сделаю маленький рождественский подарочек, не возражаешь?

– Да на здоровье, только не в коня корм. Ее хоть под принца или, как они теперь тут любят говорить, под олигарха подсунь – ничего не изменится.

– А мы попробуем, попробуем. А олигарх, он что, тоже на белом коне?

– Может и на белом, но чаще на «Мерседесе». А ты что, давно не спускался?

– Спускался, только не сюда.

– Ясно. А мне – хоть не улетай, каждый день работа.

Они парили над городом, похожим на праздничный пирог. Он был нарядным и вкусно пах свежим снегом. Узкие кривые улочки петляли, обтекая невысокие дома, и сливались в устье широкой площади. На ней стояла главная достопримечательность города – здание Городского Совета. Когда-то давно его поставили на месте полуразрушенного Храма. Почему так случилось, уже никто не помнил. Те, кто разрушал и строил, давно умерли, а их детей интересовали куда более важные вещи. Как, например, перестроить тот самый Совет, в прошлом Храм, в большой Магазин, где можно будет купить все – от бутылки кефира до «мягкого уголка».

Беленький вертел головой и восхищался изменениями, произошедшими в благосостоянии горожан. Ему нравилось, что на улицах много дорогих машин, а витрины магазинов заполнены снедью. Он видел красиво одетых женщин и толстые кошельки мужчин, ему нравилось заглядывать в окна квартир и ресторанов, за которыми ломились от еды и питья празднично накрытые столы. Черный замечал другое – как неприветливы лица горожан. Как скользят и прижимаются к домам пешеходы, стараясь не угодить под колеса никого не пропускающих машин. Как лихорадочно блестят глаза игроков и продажных женщин, сколько пьяных и злых, больных и бездомных.

Они опустились на крышу больницы. Так обычно начинался любой визит черно-белой пары. Тут их особенно ждали.

– Ты как хочешь, а я проявляться не буду, – поежившись, сказал Черный, – крылья за последнее время сильно разрослись. Под пальто уже не спрячешь, неудобно, болят, если сдавишь.

– Эх, не к добру, – поник головой Беленький, – значит, опять вам работы прибавится. Неужели война?

– Необязательно. Тут и без войны есть что делать. Назад посмотри.

Златокудрая голова обернулась вокруг оси. Ночной горизонт светился ядовитыми сполохами желто-зеленого света. Клубы дыма и огня вырывались из труб в небо.

– Химкомбинат, – прокомментировал Черный. – Хозяин тут не живет, не дурак. Его семейство давно и надежно обосновалось в чистенькой горной стране. Сегодня увидишь, кого родит молоденькая наладчица этого комбината. Даже наши выродки кошмарные – ни в какое сравнение. Но это так, экзотика. Предстоит борьба за власть. На днях, Хозяин «лыжи откинет» на горнолыжном курорте. Ему в этом помогут, а тут такое начнется! Работы будет – не соскучишься. Кстати, новый, который замочит старого Хозяина, сегодня уже кутит в этом городе, он – будущий олигарх, так что, если хочешь, можешь свою Рыжую подложить, только я бы не советовал, эти ребята – не подарок.

– А вдруг он влюбится? – мечтательно закатив глазки, спросил Беленький.

– Тьфу ты, глупость какая! Да он не умеет. Знает, что так бывает, но не получается. И потом, не в эту же корову. Он себе первых красавиц купить может.

– А наша не продается.

– Значит, не предлагали.

– А давай попробуем, – взвизгнул Беленький, невысоко взлетев от возбуждения. – Представляешь, он ей золото, брильянты, а она ему: нет, только любовь! Ничего не надо – только любовь до гроба.

Черный сочувственно посмотрел на порозовевшего от чувств дружка и покачал головой:

– Жаль мне тебя, идиота. Летел бы ты домой или еще куда подальше, нечего тебе в этом городе делать. Короче, ты проявляться собираешься или как?

– Знаешь, лучше я найду сегодня приятное тело и материализуюсь. Оно, хоть неудобно, но всегда надежнее, – заявил решительно Беленький, – люди не всегда понимают, что мы уже пришли. Неспокойные такие, суетливые, все чего-то боятся, не верят. А когда рядом сядешь медсестричкой ласковой или другом закадычным воплотишься, за руку возьмешь или там стаканчик нальешь, все сразу меняется. Я так недавно одну девчонку у вас выудил. Она на подоконнике восьмого этажа стояла, а ваш уже подлетал. Ну что мне делать, опять перья драть? Я в парнишку смазливого влез, сел на соседнем балконе и давай с ней заигрывать. Не прыгнула, а ваш покружил около да улетел ни с чем. Слушай, а я придумал! – вспорхнул Беленький и от радости просиял, как ночная звезда. – Я назад в ресторанчик слетаю, понравилась мне Рыжая, в нее и нырну. Теплая она, большая и добрая. Настоящий ангел. Вот мы сегодня вместе и поработаем.

– Ты это, дурака не валяй, ее два ублюдка уже заждались. Они там, в темном переулке стоят, им на выпивку не хватает, – мрачно предупредил Черный. – Ее в овраг затащат, волосами рыжими шею обкрутят, отберут все, а после надругаются. Но она сильная, будет отбиваться, за это и порешат. Так что учти, я через часок за ней приду.

– А ты не торопись, – хитренько хихикнул Беленький, обнаружив симпатичные ямочки на щеках, – мы с ними потолкуем по душам, может, от греха этого страшного отведем. А может, этот, на «Мерседесе», ее довезет.

– Давай, давай, голубь мира, старайся, только поосторожнее, а то не успеешь из тела выскочить, как засадят тебе по самые уши, – хрипло заржал Черный.

Случайный прохожий мог бы заметить, как с крыши сорвало серебристое облачко снега, которое поднялось выше цепких голых ветвей, выше острых антенн на крышах, выше колокольни бывшего Храма, а в будущем Магазина, и понеслось к ресторану, где у входа стояла официантка, надевая на покрасневшие после работы руки пушистые варежки. Облачко зависло над ней и просыпалось блестящими снежинками на голову и плечи. Она подставила широкое румяное лицо снежному ветерку и шумно втянула ноздрями морозный воздух. «Как хорошо!» – сказала и действительно почувствовала, что удивительно хорошо внутри и вокруг… Беленький удобно разместился в ее широком теле. Выставив грудь колесом, он поправил рукавичкой выбившуюся из-под шапки рыжую прядь и, поскрипывая каблучками, пошел по темному переулку.

Путь белого «Мерседеса» пролегал далеко от тех улиц, по которым официантка топала к автобусной остановке. Но сегодня их траектории должны были пересечься. Женщина подумала, что хорошо бы зайти, например… и растерялась. Она не знала куда. Еду и бутылку шампанского она несла с работы – шеф распорядился выдать всему персоналу. Платье, туфли и подарки были куплены заранее. Деньги она транжирить не собиралась, они предназначались для лечения матери, а что же еще…

Она оглянулась вокруг, и ей захотелось пройтись по нарядной площади, поглазеть на большую елку, богатые витрины, веселых людей. Возле цветочного магазина она зазевалась, разглядывая букет нежно-розовых орхидей, укутанных в иней серебристой кисеи и, оступившись, грузно навалилась на мужчину, несущего перед собой тяжелую хрустальную вазу, полную цветов. Ваза выскользнула из рук и, хрустнув, разлетелась на куски, ударившись о крыльцо. Официантка охнула, и глаза ее наполнились слезами. Мужчина ругнулся, но как-то незло, скорее лениво и, мазнув глазом по крутым женским формам, добавил: «Так и прибить можно». Как из-под земли вырос коротко стриженный крепкий парень и оттеснил официантку к стене. Она заныла, что не хотела, что случайно, что сейчас все соберет, вот только денег у нее нет за вазу заплатить: мама в больнице, она одна, на лекарства не хватает…

Мужчина поправил на запястье дорогие часы и посмотрел на циферблат. Он не попытался вслушаться в слезливый поток женского нытья, а развернулся всем корпусом и пошел к машине. Водитель открыл перед ним дверь белого «Мерседеса». Женщина смотрела ему вслед, глотая слезы, но успокаиваясь, что, видимо, самое страшное уже позади. Он оглянулся. Ему показалось, что уже встречал такие глаза, полные слез, печали, ангельской доброты и терпения, но вот где и когда – забыл. Так и не вспомнив, он сел в машину. Еще он подумал, что и без цветов обойдется. Та, для которой старался, была так себе, на троечку. Девочка недавно какой-то там конкурс красоты выиграла, стала нос задирать. Ну попка, ножки, ясное дело, при ней. А вот мордочка – капризная, недовольная, и глазки хитрые, злющие. А у той, у магазина, совсем другие – теплые, блестящие. Где же я такие видел?

Как Беленький ни старался, ему не удалось заставить этого человека вспомнить, как…

Мама стоит на крыльце и плачет. Она не останавливает, знает, что бесполезно – сын так решил. Пылит дорога под ногами, дымит сигарета в зубах. Позади синяки и шишки, впереди раны и кровь. Мальчик выходит в большую жизнь, а мать смотрит вслед, замирая от ожидания, – вдруг обернется, вдруг передумает. Нет, он уже никогда ни перед чем не остановится, не оглянется назад. И не вспомнит тех глаз, полных слез, печали, ангельской доброты и терпения…

Осторожно сложив большие черные крылья, Черный сел в уголке предродовой палаты. На кровати крючилась от боли маленькая женщина, почти девочка, которая должна была этой ночью разродиться. Простыни были измазаны кровью, подушка слезами. Схватки шли уже каждые семь минут, и слышать ее вопли не было сил. Голос у нее был высокий, тоненький, почти кошачий. Акушерка и врач заперлись в ординаторской и тихонько выпивали по случаю праздника. Опоздать они не боялись, так как уже поняли – без кесарева не обойтись. Плод лежал непонятно каким боком, голова не прощупывалась. Роженица, как положено, кричала: «Помогите!», потом – «Умираю!», потом звала врачей и, наконец, в углу заметила Его тень. Осипшим от крика голосом взмолилась: «Забери меня, прошу», – но тень не шелохнулась. Вдруг ее тело изогнулась, как в падучей, ноги, нащупав железные прутья кровати, напряглись, и она вытолкнула из себя комок темной и бесформенной плоти. Это нечто плюхнулось между ног, оставаясь привязанным к ее нутру мягким шнуром пуповины. Она затихла, глядя перед собой, и увидела, как над головой расправились и взмахнули черные крылья. В палату вбежали врач и акушерка. Роженица была жива, но без сознания, что было к лучшему. Родившийся ребенок смахивал на кальмара, сдавленно хрипел и хищно пялился фиолетовым глазом на перепуганный медперсонал. Акушерка закатила рукава, оголив мясистые, твердые руки, и брезгливо перерезала пуповину. Моллюск судорожно дернулся, забился, агонизируя, и через минуту уже не подавал никаких признаков жизни.

– Господи! – выдохнул доктор. – Какое счастье – похоже, этот умер!

Акушерка кивнула и добавила:

– Уже третий случай за последний год. Те два еще живы. Этому повезло и мамке его вместе с ним, вот бы намучались! Это им подарочек. Умирать – оно даже иногда правильнее. Пусть спасибо скажет.

Акушерка дала указания нянечке, та, как полагается, отмыла роженицу, положила ей на живот пузырь со льдом. В сознание они ее привели и тут же вкатили снотворное, чтобы отдохнула и они вместе с ней. Женщина, проваливаясь в сон, увидела, как посветлело все вокруг, когда от стены отделилась темная тень крылатого человека с ребенком на руках. Малыш был смешной и забавный. Он подмигивал круглым глазом, выдувал пузыри и лепетал что-то, размахивая ручками и ножками, которых было, как показалось маме, немного больше, чем положено. Она вспомнила, что забыла спросить, это мальчик или девочка, но тут же решила, что это не имеет никакого значения. Кто бы это ни был, она его уже любила больше жизни…

Автобус, тяжело отфыркиваясь, вывалил из своего прогретого и затхлого нутра кучку пассажиров. Это была его последняя остановка – городская окраина. Люди разбегались по белому полю пустыря, как тараканы, торопясь поскорее залезть в многоэтажные норки своих жилищ. Официантка тоже вышла, но не спешила. Ей было совсем не холодно и почему-то весело. Она засмотрелась на бегущую яркую точку на небе, то ли звезду, то ли самолет. Ей захотелось тоже сейчас куда-нибудь лететь. Только один раз в жизни она села в самолет, когда летала в столицу вместе с подругой, надеясь там что-то купить, а потом продать, в общем, как-то заработать. Ничего не получилось, только последние деньги потеряла. А здорово было бы сейчас сидеть в синеньком двойном кресле с любимым человеком и смотреть в иллюминатор на город, который бы исчезал из виду и стирался из памяти по причине набора высоты. А потом оказаться на острове с пальмами, вроде как на фантике конфет «Южная ночь», и целоваться, сидя и лежа под этими самыми пальмами.

Она уже прошла перерытую траншеями стройплощадку нового микрорайона, уже было до дома рукой подать, как путь ей перегородили двое. Один, который повыше, сжимал в руке кусок арматуры, второй – щуплый и маленький, сверкал ножом. Женщина побежала назад и тут же услышала за собой тяжелые шаги и грязную брань. Она думала только о том, что в сумочке ее получка и добавка к празднику, чаевые, и всего этого может хватить, а если еще немного занять…

Додумать не получилось. Сзади навалились, толкнули в спину. Она упала лицом в натоптанный лед. Шапка свалилась. Щуплый намотал на руку разметавшиеся волосы и дернул. Она взвыла от боли, а в глазах потемнело, как если бы кто-то большой и черный встал, заслонив собой все пространство мира. Показалось, что рядом захлопала крыльями огромная птица.

– Ну, хватит, голубь, вылезай, – раздраженно сказал Черный, наблюдая в сторонке, как бьется в судорогах полузадушенная женщина. – Тебе что, мало? Они не отстанут, а ее только мучаешь. Давай, отпускай и полетели. Не люблю я эти штучки с вживлением. Чего ты добился? Этот, в «Мерседесе», не то что глаза материнские, саму мать-то с трудом бы вспомнил. А этих, конченых, ты собирался разжалобить, образумить. Да они слов таких не знают.

Беленький, по всему видно, не собирался сдаваться. Женщина собрала последние силы и вонзила острые ногти в нависшие над ней безразличные глаза. Вдруг руки на ее шее разомкнулись, и в этот момент мурашки пробежали по спинам бандитов – из ее сдавленного горла извергся чудовищной силы звук. Это был крик и вой одновременно. Он метнулся в сторону больницы, чтобы слиться со стонами и воплями молодой матери, оплакивающей своего мертвого уродца. Звуки эти нарастали, ширились, отражаясь эхом от стен многоэтажек. Люди прилипали к окнам, выпрыгивали из кухонь и спален, выходили на улицу. Им было страшно. Кто-то сказал, что так, наверное, трубят Ангелы перед Концом Света, а кто-то возразил: «Чепуха! Просто люди празднуют, выпивают. Рождество ведь! Христос родился!»

 

Два кольца, два конца…

Чик, чик – пощелкивают ножницы в Зоиных руках. Сегодня уже восьмая стрижка и укладка, впереди – две завивки и три покраски.

Зоя выгибает спину. Ноги гудят, хорошо бы домой на диван. Лежать, уставившись в телевизор, и смотреть, засыпая, как люди встречают Новый год. А чего его встречать? Хочешь не хочешь, все равно придет. И чему радоваться? В прошлый раз все было: елка, гости, подарки. А чем кончилось? Встречали всей семьей, а провожать – одной. Первым ушел муж, потом дочь. Оба влюбились без памяти. Даже кошка по весне сошла с ума и сбежала в поисках любви. Так никто и не вернулся.

– Зоенька, тут над ухом покороче, пожалуйста, – подает голос медно-рыжая голова.

Острые ножнички срезают завиток. Он падает на белый кафельный пол. Толстый рыжий вопросительный знак. Сплошные вопросы без ответов.

Если человек не умирает, значит ли, что он продолжает жить? Что остается от семейной жизни, перекочевавшей из бытия в небытие…

– Мне бы цвет такой светленький, как солома, что думаешь – пойдет? Зой, а Зой, ты чего, заснула?

Зоя смотрит в зеркало. Там два лица. Одно – ярко-румяное, другое – Зоино, словно грязной тряпкой размазанное. Румяному – в самый раз солома.

А вот Зое цвет не поможет, разве что голову отрезать. Хорошо бы. Думать нечем будет.

– А мы сегодня в ресторане встречаем, – стрекочет клиентка. – Зоя, ты слышишь меня? Где встречаешь?

– Дома.

– А что хорошего дома? Ну нажрутся все, напьются. И не надоело тебе готовить?

Зоя включает фен, чтобы закончить укладку и заглушить болтовню. Как бы ей хотелось весь день простоять у плиты, накрывать на стол, суетиться, прихорашиваться. Взять бы да испечь их любимый торт, а потом самой съесть. Раньше даже распробовать не успевала, да и не хотелось, пока приготовишь – глаза бы не глядели. А у Леши большого и Лесеньки маленькой рты не закрывались. Перемазанные клубничным кремом, они подползали к ней поближе и целовали… Леша большой – в губы, а Лесенька – куда дотянется.

Леся теперь взрослая – почти двадцать. Зовут ее Линор, и живет она в Калифорнии с мальчишкой без профессии и мозгов. Уходя, кричала: «Ты мне не мать! Что ты понимаешь в любви? Если он не белый, так значит – не человек? Ты хоть раз слышала, как он играет на гитаре? Я сама буду работать и кормить его всю жизнь. А тебя больше не хочу видеть!»

Но, может, по случаю праздника позвонит…

Бывший живет по соседству с новой женой, он уж точно не позвонит. Ему не до нее. Но ведь жили все вместе почти двадцать лет. Или не жили?

Черные вопросительные знаки падают на пол с очередной головы. Быстро порхают Зойкины ножницы. Ровная линия, волосок к волоску. Безупречная работа, настоящее мастерство. Закончен рабочий день, последний день уходящего года.

Она села в заледеневшую машину и включила дворники, которые некстати быстро размели мокрый снег с лобового стекла, открыв прохожим беззвучно рыдающую женщину с телефоном в руках.

До Нового года оставалось четыре с небольшим часа.

Она промокнула глаза, высморкалась и выехала на дорогу. Проезжая мимо магазина, вспомнила про торт. Идея была бредовая, поэтому и застряла в башке как клещ. Она давно заметила: чем бредовее мыслишка, тем тяжелее от нее избавиться.

Купила все, что надо, даже больше. Взяла свежей клубники, чтобы добавить в сливочный крем. Забросила в багажник кульки и опять проверила мобильный. Никто не звонил.

– А кто же позвонит? Даже друзьям наврала, что уезжаю.

До того как подняться на свой этаж, Зоя проверила почту: а вдруг там письмо или открытка от дочки? Леська в детстве собирала открыточки с морем, пальмами, солнцем. Их она тоже уволокла с собой – туда, где живые пальмы, море и солнце. Все взяла, ничего не оставила.

В почтовом ящике оказалось несколько конвертов со счетами. Внезапно из пачки малоприятной почты выпал небольшой листик – извещение на посылку. Зоя замерла, стараясь разобрать адрес отправителя, но ничего внятного она не обнаружила. Почта закрывалась через пятнадцать минут. Мысль о том, что посылку можно получить после праздников, отмела мгновенно. Это был сюрприз, возможно, подарок. Хотелось получить его тут же, а главное – понять, от кого. Зоя сразу загадала: «Если успею до закрытия, то все в жизни наладится».

По дороге перебирала в голове варианты возможных отправителей. Больше всего хотелось, чтобы посылка была от дочки. Это означало бы, что обиды забыты и открыт путь к примирению. Подарок от «бывшего» был вроде сказки про Деда Мороза. Он и в прошлой жизни не баловал, а теперь-то чего?

Машины ползли, как жуки по льду. Сверху сыпалась ледяная крупа. Зоя с тоской посмотрела на часы. Надежда таяла быстрее, чем льдинки на лобовом стекле. Светофор, поворот. Опоздала. Зоя вышла из машины, еле удержавшись на ногах от порыва ветра, вонзившего в нее сотни острых ледяных иголок. Она толкнула дверь почты, и та неожиданно открылась. У стойки стоял улыбчивый седоволосый мужчина в круглых очках. Он взял извещение и тут же извлек из-под стойки пакет, вид которого отозвался в Зоиной памяти давно забытым словом – бандероль. Кирпич, завернутый в грубую коричневую бумагу, поверху перетянутый разлохмаченной веревкой. Зоя вчитывалась в расплывчатые каракули, выведенные химическим карандашом, и не могла понять даже фамилию отправителя. Казалось, что посылка пришла из далекого прошлого, из тех времен, когда папина родня отсылала им из деревни в город намертво забитые маленькими гвоздиками фанерные ящики. Они были наполнены стружками, из которых извлекались яблоки, сушеные грибы, мед, орехи. Зоя обожала эти посылки. Кроме витаминного содержимого, в них всегда находился для нее гостинец – бело-розовый пряник величиной с блюдце, который никогда не черствел. Обычно все это приходило в канун Нового года. Орехи заворачивали в фольгу и вместе с яблоками развешивали на елке. Пряник она ела по крошечке и не расставалась с ним даже в постели…

Ей показалось, что кто-то сказал на ухо: «Извините, но до Нового года осталось пять минут. Вам надо поторопиться…»

Она очнулась у себя на кухне. Как доехала домой, как поднялась в квартиру – не помнила. На кухонном столе лежала бандероль. На полу – кульки с провизией. Вопросительно изогнутая синяя тень настольной лампы дотянулась до потолка. Часы показывали без пяти минут полночь. Зоя вскочила, протирая глаза, и рванулась к телевизору. Там по русскому каналу шло в записи приветствие президента. Куранты на Кремлевской башне отбивали последние минуты года, Зоя, широко зевнув, откупорила шампанское и глотнула из горлышка. Вино полилось по щекам, шее, намочило платье, грудь. Она разделась и опять приложилась к бутылке. Пока не осушила до дна – не остановилась. Пузырьки лопались в ушах и животе, щекотали под ложечкой. Захотелось закружиться, взлететь, упасть, расхохотаться и заплакать одновременно.

Зеркало с протокольной беспристрастностью отразило немолодую, полуобнаженную женщину без следов былой красоты.

Тяжелые груди мешали, раскачиваясь в такт пьяной синкопе, но Зое захотелось свободы. Пошатываясь, подошла к столу, на котором лежал некрасивый пакет. Но снова отвлеклась – по телевизору хороводила Бабкина, подмигивая и притоптывая. Зоя поймала ритм и, завывая, пустилась в пляс. Она шлепала себя по мясистым бедрам, трясла плечами, приседала. Широко загребая руками, чуть не опрокинула вазу. Наконец, Бабкину сменил струнный квартет, и Зоя упала на диван. Укутавшись в плед, она никак не могла вспомнить, что же такое важное собиралась сделать. Свело живот, она с трудом поднялась. По дороге в туалет взгляд упал на кухонный стол. Как же она могла забыть?!

Посылка была от бывшей соседки Тамары. Та уже два года как вернулась в Россию и называла себя декабристкой. Поехала в Сибирь за мужем, чтобы предотвратить утечку из нефтяной скважины. Он присосался там намертво, а Тамара опасалась появления возле него какой-нибудь длинноногой «скважинки», которая сама превратится в насос. Мужа нельзя было оставлять без присмотра, и она сменила север Америки на север России.

Зоя частенько вспоминала золотые времена посиделок на Тамариной кухне. Гадала Тамара на кофейной гуще просто фантастически. Все видела. Если бы она не уехала, то Зоя хотя бы заранее знала, чего ожидать, а так все случилось как гром среди ясного неба.

В посылке, кроме футляра с ржавыми ножницами, было короткое письмо и пара фотографий пополневшей подруги в роскошной шубе. Она стояла у дома, размером и видом напоминавшего районный Дворец культуры.

В письме Тамара путано объясняла, почему она решила отослать эти странные ножницы подруге: их нашли при раскопках какого-то кургана, и главное их достоинство состояло в том, что они никогда не тупились. Советовала быть с ними поосторожнее. В общем, такой профессионал, как Зоя, во всем разберется сама.

Зоя никак не могла понять суть объяснений и, отложив письмо, взяла в руки странный подарок.

– Господи, да как же такими можно работать? – Она с трудом продела пальцы в узкие фигурные колечки. – Не тупятся, говоришь, так куда же больше… Ржавчина везде, тяжелые. Не ножницы, а кусачки.

Зоя подхватила бечевку, которой была перевязана посылка, и, держа на весу, поднесла ножницы. Они, взмахнув лезвиями-крылышками, мгновенно рассекли ее пополам. Это произошло молниеносно, а в руке осталось приятное ощущение тепла и легкости. Зое даже показалось, что они слегка вибрировали, а в голове шипело, как от шампанского:

– Еще, еще! Режь, режь!

Оглянувшись, что бы еще разрезать, она стала кромсать бумагу от посылки. Ножницы входили в нее, как в масло горячий нож, срезы были ровные, без загибов и зазубринок, а рука все яснее ощущала теплую волну. В какой-то момент Зое стало страшно, она хотела остановиться, но они ее не слушались. Глаза расширились от ужаса: под ее рукой, которой она уже не владела, из бесформенной бумаги возник трафарет головы Тамары, и в это же время вся ее жизнь оказалась у нее как на ладони: что было, есть, будет. Страх господний! Она ясно увидела, как за Тамаркиным мужем идет охота. Вон бандиты в черных куртках рассыпались по снегу, как тараканы. Что-то в машину подложили, бомбу, что ли? Один толстый в длинном пальто руководит, перчаткой машет, на «Ролекс» свой посматривает…

Зоя вдруг ясно услышала: «Отрежь!» Она щелкнула в воздухе ножницами и увидела, как тот, в пальто, завалился набок, схватился за сердце, а бандитская стая к нему кинулась… И все, дальше темно. Ножницы заледенели, и она, как гадкого паука, сбросила их с руки.

Зуб на зуб не попадал. Зою трясло, она оделась, даже куртку с капюшоном накинула. Просидела в оцепенении довольно долго, не отрывая глаз от страшного подарка. Уже слышно было, как в телевизоре затих новогодний попсятник и началось кино. Наконец, решившись, она пальчиком притянула их к себе. В голову пришла трезвая мысль – ножницы как ножницы, а все это привиделось после шампанского. Конечно! На голодный желудок…

Зоя смело продела пальцы в колечки и подошла к зеркалу. Ей давно хотелось сотворить со своей головой что-то невообразимо новое, неожиданное. Она оттянула челку и легко отхватила край. Никакой реакции. Резали ножницы легко, она умело придавала волосам форму модной стрижки. С каждым движением настроение поднималось, ей все больше и больше нравился результат. Умывшись, глянула в зеркало. И как-то опять стало не по себе: на нее смотрела женщина лет на двадцать моложе. Куда делись мешки под глазами, опущенные уголки губ, отвисшие щеки?! Такой Зоя помнила себя в дни знакомства с Алексеем. Она улыбнулась, прижала ножницы к груди и, задрав голову к потолку, прошептала: «Спасибо, Тамарочка. И тебе, Господи, спасибо».

Накрутившись у зеркала, поняла, что спать совершенно не хочется, а хочется продолжить волшебные эксперименты. Она в задумчивости оглядела квартиру.

– Ведь они не только раскрывают судьбу – они ее меняют!

«Раз – и отрезал, – крутилось в голове у Зои. – Я ведь теперь все смогу. Раз – и Лешка вернется, два – Леська прискачет».

Она вошла в спальню. В шкафу стоял чемодан со старыми вещами мужа и дочки. Давно уже собиралась его выбросить, да руки не поднималась. Хуже – она, как токсикоман, раскладывала вещи на кровати и вынюхивала из швов линялых маек и рубах запахи родных тел, доводя тем самым себя до полного исступления.

Выудив из вороха уже почти ничем не пахнувшего тряпья Лесину блузку и Лешкино белье, она вернулась на кухню.

Ножницы вонзились в область ширинки. Сразу руке стало не просто тепло – горячо. Зоя увидела Лешу, сидящего под елкой рядом с новой женой. Он целовал ее запрокинутое скуластое лицо, тонкую шею, плечи. Он был возбужден и счастлив. Дальше, как в кино, понеслись кадры их семейной идиллии: рождение детей, покупка дома, повышение по службе, переезд в Европу… Все хорошо, даже очень… А в голове так пакостно кто-то подзуживал: «Отрежь!» Зоя расплакалась и отодвинула искромсанную ткань.

Никогда она не видела мужа таким счастливым и красивым. Двадцать лет обоюдной тоски. Дочь, конечно, права – ничего-то Зоя в любви не смыслит. Лешка был ее первым и единственным мужчиной. Жил по инерции, он Лесеньку жалел, бросить не мог, ждал, когда повзрослеет. А с этой женщиной ему хорошо, она же видит. Заодно насмотрелась на то, чего все эти годы не знала. Нет, не нужен он ей такой. Отрезай не отрезай – не в новой жене дело. Дело в нелюбви.

Леськина блузка была совсем выношенной, с плохо отстиранными пятнами кетчупа и оторванным воротничком. Зоя осторожно надрезала краешек блузки и отпрянула, увидав заплаканное лицо дочери. Беременная Линор стояла на кухне перед горой грязной посуды и утирала слезы. Ее возлюбленный лежал на диване, запрокинув голову. Дочь что-то крикнула ему, он не отреагировал. Она швырнула в него тарелкой и схватила телефон. Когда в Зоиной квартире раздался звонок, она уже знала, кто звонит. Спокойно выслушав стоны и рыдания дочери, жалобы на то, что она больше так не может, что ненавидит его и себя, саму жизнь, Зоя скомандовала:

– Собирай вещи и бегом в аэропорт. Что он кричит? Угрожает? Что значит не пустит… Пусть попробует! Убьет, говорит? Скотина! А мы его сейчас отрежем! В каком смысле? А в прямом! Жалеть не будешь? Точно? Ах, еще и наркоман! Что же ты молчала, господи! Не клади трубку!

Зоя подхватила Леськину блузку и быстро заработала ножницами. Она увидела, как в калифорнийской квартире, пошатываясь, встает с дивана парень, как хватает за гриф гитару и приближается к ее дочке, замахивается… Чик, чик, чик… Замелькали ножницы…

И вот он теряет равновесие, падает затылком в угол и там затихает. Леся кричит в трубку:

– Мамочка, он не шевелится!

– Он что, не дышит? – замирает Зоя. – Проверь.

– А вдруг очнется, он же уколотый!

– Ладно, давай бегом на такси и в аэропорт. Деньги есть? Записывай номер «Визы»…

Зоя перевела дыхание, только когда узнала, что дочь вылетает ближайшим рейсом. Она собрала обрезки блузки, предварительно сделав еще парочку надрезов, проливших свет на ближайшее будущее ее дружка – смерть от передозировки. А у Зои скоро появится внучка, абсолютно здоровенькая и очень хорошенькая. Зоя спрятала в коробочку ножницы и засобиралась в аэропорт встречать своих девчонок.

На этом можно было бы и закончить новогоднюю сказку с почти счастливым концом, ведь он мог быть гораздо хуже…

Но вскоре по городу поползли слухи. Все только и говорили о таинственном парикмахере, который владеет секретом омоложения. Еще говорили, что стрижка избавляет от лишних килограммов, лечит депрессию, алкоголизм и наркоманию. Женщины становятся неотразимыми, а мужчины сильными. К Зое выстраивалась очередь на год вперед. Она открыла свой салон «Два кольца, два конца». Стригла сама, а вокруг вились помощники. Зоя разбогатела и похорошела. У нее не было отбоя в поклонниках, многие звали замуж, но она не спешила. Ждала настоящую любовь.

Как-то вдруг из Сибири приехали по делам Тамара с мужем. Тамара взахлеб рассказывала Зое удивительную историю. Партнер мужа попытался организовать покушение, и если бы не инсульт, разбивший злодея прямо во время подготовки, то все – мужу была бы крышка.

– А нашли его на снегу в длинном пальто с зажатой в руке перчаткой, – закончила Зоя.

– А ты откуда знаешь? – выкатила глаза Тамара.

– Так ножницы те, что ты прислала…

– А причем тут ножницы?

– Ты что, не знаешь? Сама же писала – поосторожнее…

– Ну острые были, вот и писала. А что с ними такое?

– Тамарочка, ты мне новую жизнь подарила, а я тебе жизнь твоего мужа спасла. Волшебные они….

– Так, мать, я ими год резала – и никакого волшебства, только что не тупятся. Железка, видимо, особенная…

Зоя задумалась и не стала спорить. Возможно, Тамара не хотела признаваться, что отослала их от греха подальше. А может, действительно, только в руках профессионала происходит чудо.

Как бы там ни было, Зоя знала, что самые банальные истины – самые сложные.

Все знают, что семь раз отмерь, – а режут вслепую. Мелькают острые лезвия, никого, ничего не жалея. Отрежешь – не склеишь, а если и да – швы останутся. Так и ходим с рубцами на душах. Одна надежда на новогоднюю ночь. Чудеса еще иногда случаются.

 

Диван

Наконец кончилась зима. Это произошло примерно в мае. И тут же без перехода, всяких там оттепелей и капелей шарахнуло жарой. Деревья трещали от лопавшихся почек, покрываясь буйной зеленью, трава прокалывала еще не до конца стаявший снег, а люди всех возрастов сбрасывали шерсть и мех, подставляя голые животы и коленки яркому солнцу. Все это напоминало съемку в режиме time lapse. Здорово это на экране получается – за пару минут солнце описывает дугу с востока на запад, день сменяет ночь. Цветок распускается и увядает. Листики, шевелясь, вылупляются, растут, как вдруг скукоживаются, желтеют и вот уже полетели. А тут и дождь полил, но на глазах загустел и уже крошится снежной пылью, метет, воет. Как вдруг опять солнце, и все полилось, размякло, растопило…

Зима – лето. Восход – закат. Тик-так, клик-клак. Стоп. Все, приехали. Конец фильма.

Алексей Маркин – опытный кинооператор, знал, как делаются подобные фокусы в кино. Еще он знал, как красиво выстроить кадр, куда посветить, где шторку поставить, а куда отражатель. Его глаз всегда умудрялся найти точку и угол, откуда все может выглядеть иначе – не буднично-скучно, а с эдакой изюминкой, чуть-чуть интереснее, внезапнее. Особенно ему удавались кадры, снятые одним планом, широко, долго, с рассмотренными по ходу деталями. Умел он мазнуть глазом, вроде мимоходом, а потом повернуться и пристально вглядеться в муху, сверкнувшую изумрудом на солнце, в пятно плесени на стене, похожее на карту мира. А его знаменитые «белые на белом» голуби на окне, за которым заснеженный город, стали просто хрестоматийными. В живописи, например, такого художника, как Алеша, называли бы анималистом. С пейзажами и натюрмортами у него тоже было все в порядке, а вот с портретами – беда, особенно женскими. Однажды его пригласили на съемки художественного фильма, но уже по первому отснятому материалу картины о трагической и безответной любви возникли претензии режиссера, недовольного тем, как выглядит на экране его молодая любовница. Актриса она была никакая, но мордашка, фигурка – все как надо, а Маркин умудрился испортить. Невесть откуда в лице героини, по сюжету – ангельской кротости и доброты, проступил волчий оскал, остекленевшие глаза ничего не выражали, а ноги косолапили.

Алексея вежливо попросили, и он ушел с картины. Потом опять попытался на телевидении в сериале поработать. Та же история, только хуже. Знаменитая, именитая, недавно после новой пластической операции звезда чуть ли не в суд грозилась подать на телеканал, если оставят крупные планы, снятые Маркиным. Сам Алексей не понимал, как такое происходит. И в мыслях у него не было обидеть актрис, хотел их живыми сделать, передать индивидуальность, приоткрыть душу. А в итоге – уроды. Нет, видимо, не дорос он до живой, тонкой, бесконечно меняющейся женской натуры. Надо искать, думать, работать.

В жизни тоже кое-какая проблема имелась с натурой этой неуловимой.

Женщины проходили мимо, пробегали, не повернув головы. Только если навстречу выбежать, поймать, остановить и попросить выслушать… Но удавалось это редко. Своего отражения он не помнил и потому часто не узнавал коренастого, плохо выбритого парня в растянутом свитере и дырявых джинсах, насупленно глядящего на него с зеркальных поверхностей витрин, лакированных боков автомобилей и мельхиора хорошо начищенных чайников.

«Конечно, не красавец, – думал Алеша, – но бывает и хуже. Не старый, не толстый, не лысый, как Аракелян – продюсер наш хренов. А девицы возле него какие, с ума сойти можно. И чем он их заманивает? Деньги, конечно, красят, но он же скупой как черт. Говорят, что у женщин чутье на суперсамцов, может, Аракелян секс-гигант? Да нет, в прошлом году он в киноэкспедиции на Алтае устроил скандал в аптеке, что виагра была несвежая. Так за что же его женщины любят? Ладно, любят и любят… А вот за что меня не любят?»

Алексею Маркину перевалило далеко за тридцать, но семьей он пока не обзавелся. Оно и лучше при его профессии. Он вроде геолога из советской мифологии – мотался по стране, забывая родной дом ради золотой жилы сюжета для документального кино. А дом его теперь пуст. После смерти мамы он сдает одну комнату в квартире на Крещатике, а другую отпирает на время своего возвращения. Комната его напоминает склад ненужных вещей, из которых половина не его, а маминых. Рука не поднялась выбросить. Он и диван ее любимый перетащил к себе. На нем он в детстве раскладывал игрушки, в юношестве валялся, сгрызая тонны яблок и зачитываясь фантастикой, а однажды чуть не разломал со своей семнадцатилетней подружкой в процессе совместного прочтения Камасутры. Пришлось срочно чинить, забивая гвозди куда попало, а потом по ночам прислушиваться, не рассыпался ли под мамой проломленный диван. Но диван выстоял мамину болезнь, смерть и до сих пор стоит. Но скоро они расстанутся, потому что Алексей Маркин переезжает на постоянное место жительства в другую страну. Почему? А почему нет? Это как при жизни заново родиться. Интересно. Хорошо заговорить на другом языке, есть другую еду, дышать другим воздухом. И потом, кто теперь говорит про постоянное место жительства? Оно постоянное для тех, кто боится, как говорят, начинать с нуля, то есть себя самого называет пустым местом. Алексей же считал самым увлекательным делом – процесс выживания в экстремальной ситуации. Еще в школе он до дыр зачитал «Робинзона» и перечитывал его до сих пор. Правда, страна, в которую он собирался, была совсем не похожа на необитаемый остров, хотя бы потому, что в ней жил его престарелый папаша, о существовании которого Алеша даже не подозревал. Только перед смертью мама открыла страшную тайну Лешкиного происхождения. Его отцом был вовсе не геолог-полярник, замерзший в снегах, а канадский гражданин украинского происхождения. Встретила она его в Киеве на конференции переводчиков. Мама переводила канадских поэтов на украинский, а он наоборот – украинских на английский. Он был женат, она не первой молодости. Влюбилась страшно. Сказала, что это были десять дней, которые потрясли ее мир. В результате этого потрясения родился Алеша, а мистер Иван Щегол до сих пор не имеет понятия, что в Киеве живет его сын тридцати семи лет от роду. Еще мама добавила, что Алеша теперь одно лицо с отцом, и рассказала о письмах, которые писала Ивану всю жизнь. Естественно, что они никогда не были отправлены по многим причинам, одна из которых – отсутствие сведений об адресате. Она даже не пыталась их раздобыть, зачем, но теперь думает, что была не права. Иван через их институт несколько раз пытался ее разыскать, но она не отзывалась. Глупость, конечно, но времена были такие, и потом он ведь женат. Нет, не имела права.

– Лешенька, – погладила она слабенькой рукой сына, – как умру, найди его, передай мои письма.

Обещание, данное маме, мучило его, не давало покоя, но все запросы через посольства, подключение наших людей за рубежом, не дали результатов. Скорее всего, что по-английски имя и фамилия канадского папы звучали как-то абсолютно иначе. Например – Иван, наверняка, мог быть Джоном, а Щегол, каким-нибудь Stchegolom. Поиски почти зашли в тупик, как неожиданно выяснилось, что Украина и Канада что-то там подписали и ценных украинских специалистов Канада принимает с распростертыми объятиями. Как говорится, «Шановно просимо, панове!». Алексей Маркин решил проверить, насколько он ценный специалист, и оказалось, что еще какой! Канада остро нуждалась в кинематографистах, наверное, ей хотелось создать свой Голливуд. Алексей готов был этому способствовать за соответствующую плату.

Та долгая зима, внезапно перескочившая в лето, о которой шла речь в начале рассказа, была первой зимой Алеши в чужой стране. Настолько чужой, что он часто вспоминал где-то услышанную или прочитанную байку про первое впечатление Бродского от Нью-Йорка. Когда Бродский посмотрел в окно, то не смог найти рифму. Может, это и вранье, но Алеша мог подписаться под этим на все сто. Он тоже смотрел в окно и ничего не видел, кроме просторного и скучного жизненного пространства. Он замечал его удобство, чистоту, но абсолютно не ощущал одушевленности людей и предметов.

– Ничего, пройдет, – успокаивал себя, – Иосиф тоже потом Нью-Йорк на всю жизнь полюбил, даже с Питером и Венецией сравнивал, значит и я «догоню» рифму эту. Торонто —…Моронто, Доронто, может быть, – Курортно? Ничего себе курортик!

Снега по яйца намело, раскапываться надоело. Никому ты тут на фиг не нужен со своим документальным кино, и операторов своих как собак нерезаных. В подвале жить приходится, потому как дешевле, деньги экономишь, а они рекой утекают. Ничего, прорвемся. Один мужичок предлагал протекцию на должность развозчика пиццы, а там и квартирку снимем поприличнее. А главное, уже кое-какой план имеется по поиску затерянного папаши. Мама, не горюй! Получит он твои письма чудные. Какая ты у меня была удивительная женщина! Встретить бы такую. Как же! Теперь тем более ку-ку… Живешь в логове феминизма. У них даже в столице монумент стоит «Женщина – это человек». А кто спорит? Даже можно добавить из нашей плакатной классики: «Человек – это звучит гордо». Я даже согласен объединить эти два лозунга: «Женщина – это звучит гордо» потому, что она тоже человек. О, если бы меня услышали местные дамы! Растерзали бы. «Что значит – ТОЖЕ человек!» А я бы им ответил: «Подруги, успокойтесь! «Женщина-человек», как и «мужчина-человек», – это вымирающий вид, достойный внесения в Красную книгу. Если они вымрут, останутся только особи, отличные друг от друга половыми признаками».

Так, в легкой эмигрантской депрессии Алексей Маркин пережил долгую канадскую зиму и, получив работу развозчика пиццы, перебрался в квартиру на пятом этаже многоэтажного дома, считавшегося «русским». Район тоже считался русским, но точно так же своим его считали китайцы, корейцы и, конечно, евреи. Евреи тут в основном тоже считались русскими.

Дом стоял на улице Голдфинч, что означало в переводе с английского птицу щегла и еще – золотую монетку, но, как бы там ни было, Алексей посчитал это очень хорошим знаком и снял квартиру, явно переплатив. Чуть севернее можно было поселиться значительно дешевле.

В день переезда он увидел диван, стоящий кособоко возле контейнеров с мусором. Он остановился, чтобы рассмотреть получше. В этой стране на помойку очень часто выбрасывали совсем неплохие вещи, а при условии строжайшей экономии, которую он для себя установил до возвращения в киноиндустрию, находка дивана могла сэкономить пару сотен долларов. Диван сильно попахивал котами, кое-где был расцарапан до набивки, но имел одно громадное преимущество: он раскладывался по европейскому образцу. Откинул спинку – и вот тебе двуспальное ложе. Местные собратья раскладывались гораздо мудренее. Алеша потянул и нажал. Что-то в диванных внутренностях кликнуло, но спинка осталась стоять колом.

– Э, да ты калека. Потому тебя и на помойку спровадили. Нет, такой сломанный и вонючий ты мне не нужен.

Алеша уже отошел, как вдруг опять вернулся. Он сел, попрыгал на пружинах, они отлично амортизировали. Потом лег. Даже не разложенный диван был удобен и достаточно широк. Самое удивительное, что, несмотря на, вероятно, почтенный возраст, его поверхность была абсолютно гладкой, без характерного кратера посредине, продавленного чьей-то попой. Это свидетельствовало об отличном качестве пружин или о том, что на нем, кроме кошек, никто подолгу не сидел.

Рассуждая, стоит или не стоит тащить старый диван в новую квартиру, Алеша даже не заметил, как сзади подошли двое и на русском языке стали переговариваться:

– Нет, Эллочка, не пойдет. Подумаешь: «Как дома раскладывается»… Ну почему тут тоже все должно быть как дома? Мы в другой стране, мире, а ты все хочешь, как там.

– Вадик, миленький, ну посмотри, он так похож на мамин! И обивка, и форма.

– Тем более! Слава богу, твоя мама осталась там, где ее диван. И потом, вот человек стоит, он первый пришел, может, он его забирает. Эксьюз ми…

Алеша повернулся к супружеской паре:

– Нет, это вы извините. Я его беру. Он мне очень даже нравится.

Прошел день или два после переезда. В углу комнаты еще стояли нераспакованные коробки и чемоданы, но Алеша упорно старался понять, что мешает дивану раскладываться. С механикой было все в порядке, ничего не сломано, пружинки и крючочки на месте. Ржавчину он удалил, добавил смазку, но спинка так и не откидывалась. Похоже, что прежние хозяева даже не пытались устранить поломку. Это было очевидно по мусору, который Алеша выскреб из ложбинки между двух сомкнутых половинок. На таком не поспишь. Его палец извлек несколько шариковых ручек, вязальный крючок, клоки кошачьей шерсти, прилипшие к размякшей конфете. Но самой удивительной находкой были пять копеек 1972 года с гербом и надписью «СССР».

– Вот это да! Значит, у наших людей стоял.

Леша перевернул его на попа и увидел надпись, которая не оставляла сомнений в том, что диван эмигрировал вместе с хозяевами… На деревянном днище после серийного номера стоял товарный знак с плохо различимым названием города, то ли Киров, то ли Киев.

– Надо же, может, ты еще и земляк! Сколько ж тебе годков? И чего это они тебя оттуда потащили?

Хотя понятно, – не переставая что-то прикручивать и откручивать, отвечал самому себе Леша. – Кто же тогда с добром расставался? Волокли мебель, сервизы, казаны и подушки, даже лампочки, а потом выбрасывали, потому как напряжение, да и вообще все другое. Это сейчас про жизнь заграничную всем все известно, никаких иллюзий, один прагматизм, а тогда: «Эх, ох! Америка!»

Диван по-прежнему не раскладывался. Алексей устал и завалился спать на одну половинку.

Утром Леша проснулся полный сил и энергии. Запах котов почти улетучился. Уходя, он вроде как попрощался с диваном и пообещал вечером продолжить ремонт, а когда вернулся, ремонтировать уже было незачем. Две створки его теперь находились на одном уровне, образовывая довольно широкое лежбище, которое во времена его молодости называли «cексодром».

– Здорово, а как это? Cам, что ли? Наверное, смазочка подействовала. Ух!

И Леша с разбегу плюхнулся животом на упругие пружины. Диван теперь легко складывался и раскладывался. Леша расстелил широкую постель, вынув из чемодана новенький набор простыней и наволочек.

В эту ночь ему снились неразборчиво-приятные сны, какой-то лужок, ручеек и собачка рыженькая, маленькая такая, на лисичку похожа, шустрая, все бегает туда-сюда.

«Собаки – это вроде к друзьям, – подумал Алеша, хлебая за завтраком йогурт, – а что к деньгам снится? Говно вроде, не к столу будет сказано».

– Слышишь, друг, – он повернулся к дивану, – ты мне к деньгам, того самого, и побольше.

На следующую ночь ему опять приснилась рыженькая собачка. Она жалобно скулила, виляла хвостиком, а из-под хвостика выпрыгивали кучи, размером с коровьи лепешки. Лужок был почти весь загажен.

Леша проснулся среди ночи от страшной вони. В его туалете что-то клокотало, бурлило. Он открыл дверь и увидел, как по стенкам унитаза стекает на пол темно-коричневая жижа. Казалось, что чашу с фекалиями держат на огне, а она урчит и хлюпает, доходя до кипения. Надеяться на чью-то помощь в это время суток было безумием. Пришлось самому барахтаться в дерьме, тыча скрученной железкой в зловонное нутро унитаза. Наконец, прощально булькнув, пошел процесс всасывания, и вскоре от всего остался только гадкий запах и паскудное настроение. Остаток ночи Леша провел в душе, а утром, даже не позавтракав и не застелив постель, убежал на работу. Весь день его клонило в сон, и он еле дожил до вечера. Когда, вернувшись домой, подошел к лифту, увидел объявление о пропаже собачки. На фотографии был точь-в-точь тот же пес, что снился накануне. Объявление было написано по-русски и по-английски, а в конце обещано щедрое вознаграждение. Он зашел в лифт, поднялся до своего этажа, но, передумав, поехал вниз. Он вдруг понял, что знает точно, где надо искать собачку. За домом был парк, в парке ручеек, за ручейком полянка или лужок. Там по выходным народ собирается, сосиски жарит. Возле ручья много расщелин и коряг всяких. Может, куда провалилась или застряла среди валежника.

Алексей пошел в парк. Искать пришлось долго, но он точно помнил, что во сне собака бегала вокруг большой елки. Там он ее и нашел. Провалившись в яму между корней, песик поскуливал, теряя последние силы без еды и воды. Алеша освободил собаку и отнес на девятый этаж их дома, там она жила до своего исчезновения в шумной семье цирковых артистов. Еще в квартире, кроме папы-канатоходца, мамы-гимнастки и сына-клоуна, жил толстый кот и попугай. Радости не было границ. Алексея кормили, поили и вручили конверт. Он слабо отнекивался, но хозяин грозно предупредил, что обидится, и Леша подчинился. Его провожали всей семьей к лифту и твердили, что всегда рады и готовы помочь, если что.

Уставший и немного захмелевший, он еле дошел до дивана. Заснул без задних ног. На этот раз ничего не снилось, а если и снилось – не вспомнил бы.

В конверте оказалось две сотни. Леша улыбнулся, восстанавливая ход событий.

– Надо же, собачка точно такая же приснилась, и елка, и даже какашки ее – к деньгам. Ну, прямо вещий сон!

Он посмотрел на расстеленный диван и усмехнулся:

– Это как же понимать? Может, ты совсем не простой диванище, а Вещун? Ладно, больно ты много места, братец, занимаешь. Надо бы тебя собрать. Мне пока двуспальный вариант ни к чему, а когда понадобится, тогда и распахнем на всю ширину.

Алеша сложил диван и завалился на него перед телевизором. Сегодня можно было никуда не спешить. Это был его законный выходной. Но расслабиться не удалось.

В дверь постучали. Он нехотя поплелся к двери и, открыв, растерялся. На пороге стояла хозяйка рыжей собачки. На ее стройное гимнастическое тело было наброшено легкое кимоно, не скрывающее длинных ног и упругой груди. Она томно посмотрела на Алексея и попросила разрешения войти. Алексей посторонился, пропуская в комнату грациозно виляющую бедрами женщину. Она объясняла свое неожиданное появление тем, что только что испекла пироги и решила принести. Ведь мы так благодарны, так благодарны! Так хочется сделать ему что-то приятное. Гимнастка села на диван, изящно откинувшись на спинку, и в тот же момент ее ноги взлетели к потолку. Диван резко принял горизонтальное положение, продемонстрировав обалдевшему Леше прозрачные трусики на мускулистых ягодицах соседки.

Леша бросился к ней со словами: «Вы не ушиблись?» Но беспокоиться было не от чего. Циркачка продемонстрировала ловкость и быстроту реакции, а потом целый час удивляла Лешу выносливостью, гибкостью и хорошим чувством ритма.

После, еле отдышавшись, Леша искоса поглядывал на лежавшую рядом взмыленную партнершу.

«Ничего себе, – думал он, – давно такого не припомню. А чего это она вдруг завелась? Неужели из-за собачки? А может, с мужем поссорилась? А муж у нее, кстати, опасный тип – горячий кавказский мужчина. Зарежет, глазом не моргнет. Вот влип! Надо бы как-то намекнуть, что, мол, пора ей домой. Вот если бы муж уехал куда-нибудь далеко и надолго…»

Алеша ерзал, складывая в мозгу вежливую фразу-напоминание, что, мол, не заждалась ли ее семья, как Эльвира (наконец он вспомнил ее имя), заговорщицки подмигнув, сообщила, что завтра муж улетает в Тбилиси, а потом в Москву и раньше чем через полгода не вернется. Алексей почти не удивился.

Когда за Эльвирой захлопнулась дверь, Алексей подозрительно осмотрел диван. Раскладывался и складывался тот абсолютно нормально, но не покидало ощущение, что иногда он делает это самопроизвольно, причем словно читая Алешины мысли. Он еще раз попытался проанализировать события последних двух дней.

– Приснилась собака, скорее всего, не случайно. Объявление висело у лифта три дня, значит, когда я переезжал, то просто не обратил внимания, но глаз запомнил и спроецировал в подсознание. Вот она и приснилась. Хорошо – а почему в парке, у елки? Откуда я мог знать? Дальше – шутил по поводу говнеца, которое к деньгам снится, так на тебе… Всю ночь выгребал. А секс? Ведь только сказал – разложу постель, когда понадобится, так сразу и… Что за чертовщина! И про мужа ее, стоило подумать… Чепуха! Обычная мебель – диван как диван. Может, уже головой еду от эмигрантской жизни, будь она неладна!

Он прилег, закрыл глаза, и мрачные мысли, вроде ядовитых змей, обвились вокруг души. Они шипели и жалили, отравляя ностальгической тоской. Алеша, как живьем, увидел крымское побережье, Коктебель, молодую маму и себя, маленького мальчика, бегущего с фотоаппаратом за разлетающимися от него сварливыми чайками. Всегда он хотел только одного – остановить мгновение бесконечно меняющегося мира. Удержать то, что уже никогда не повторится. Не будет точно такого же рассвета и заката, той же игры света в воде, той же птицы на ветке. И людей уже тех же не будет. Все неповторимо, но можно прокрутить пленку…

– Раскисать не надо, – сказал самому себе, – можно поехать на озера, взять камеру и самому снимать, для себя, чтобы глаз работал. Неужели опять пролет по всем предложениям и объявлениям?! Им же нужны были квалифицированные специалисты! Ну вот он я, замечательный кинооператор, с кучей призов и заслуг. Берите. Хоть фильмы мои посмотрите, ленивые бюрократы!

Алексей заснул с мокрыми глазами. Сквозь сон он слышал, как звонит телефон, но просыпаться не хотелось, иначе, максимально приближая трансфлокатором притаившегося в кустах тигра, он упустит момент броска, молниеносного нападения на жертву, и потеряет роскошный кадр.

Уже был глубокий вечер, когда Алексей продрал глаза. Сначала ему показалось, что за окном раннее утро, но часы свидетельствовали обратное. На автоответчике было сообщение. Алеша нажал кнопку и от услышанного текста опустился на пол. Ему звонили из офиса крупного телевизионного канала Discovery, его любимого, на котором шли круглосуточно фильмы о природе, и предлагали интервью на вакантную позицию кинооператора в сериале «Сафари». Он вскочил, забегал вокруг стола, немножко пошлепал себя по щекам, опять прослушал сообщение. Взял карандаш, бумагу, записал телефон, имя. Понял, что теперь пиццу будет развозить кто-то другой и что его прекрасное Завтра началось уже сегодня. И тут от этой мысли про завтра, которое начинается сегодня, голова его развернулась к дивану.

– Понедельник начинается в субботу – так, что ли? Ты что же, тот самый?

Так, не надо путать – тот транслятором был, преображал обычную реальность в сказочную – русалки там, коты говорящие. А ты что делаешь, не врубаюсь. Желания исполняешь? Да нет. Засорения канализации я не просил, и не больно нужна была эта аэробика постельная. Ты чего вытворяешь? Стоп, что-то крыша совсем съехала. Глупости. Ряд совпадений. При чем тут диван – мебель как мебель. Знаем, где все чудеса происходят, – в голове больной. А жаль, неплохая была бы история. Лег, приснилось, что мульон выиграл – утром получите и распишитесь.

Но больше ничего волшебного не происходило. Собранный диван тихонько стоял в углу. Снилась на нем обычная невнятная чепуха, зато в реальной жизни все было удивительно здорово.

Интервью с руководством телеканала прошло замечательно. Один из сотрудников, правда, был шибко любознательный, вероятно, потому, что его бабушка и дедушка когда-то, лет сто назад, приехали в Канаду из Одессы. Он долго объяснял Леше, что Одесса – это где-то недалеко от Киева, может, знает город такой? Леша возбудился: да кто ж не знает! Тогда этот потомок обрадовался и сказал, что его любимый писатель Айзек Бобель тоже из Одессы. Нравится ли он Алексу? Алеша оторопел, он знал Айзека Азимова, но Бобеля – не имеет понятия. Любознательный загрустил. Ну как же, он – мировая знаменитость! Вы не любите литературу? Алеша покрылся испариной. Нет, очень любит. А этот Айзек что писал? И только когда в потоке английских слов он уловил знакомое сочетание Беня Крик, понял, о ком идет речь. Господи, Исаак Бабель, родной и любимый! Как все же странно они произносят наши имена и фамилии! Вот с отцом, наверное, та же петрушка. Пойди, выуди из моря фонетических несовпадений Ивана Щегла, зашибешься….

Несмотря ни на что, Алекс Маркин произвел хорошее впечатление, а о фильмах и говорить нечего. Через неделю он уже работал в съемочной группе канала Discovery.

После первого дня работы он возвращался домой, проезжая мимо знакомых улочек. Закатное солнце стекало апельсиновым соком на кирпичные стены домов, поджигало листву и вспыхивало огнем в окнах высоток. Он раньше не замечал, какой красивый город пролетает за окном автомобиля и сколько в нем улыбающихся людей. Он купил большой букет цветов, торт и шампанское. Решил так – если муж Эльвиры не уехал, то ничего страшного – вместе посидим, отметим. А если его нет, то тогда тоже посидим и отметим, но уже у меня.

Эльвира обрадовалась сразу двум обстоятельствам: тому, что Алеша зашел, но больше тому, что они сейчас уйдут. Муж уже дней пять как уехал, а сынишка, ясное дело, спит и видит, чтобы мамка пореже дома сидела.

Когда, наконец, после шампанского и Эльвиркиного коньяка они разложили диван, в голове у Алеши набирала обороты хмельная карусель. Почему-то слышался цокот копыт, ржание лошадей и мотив «цыганочки». Ему казалось, что он лихо отплясывает вприсядку, выделывая диковинные коленца, а потом взлетает в седло и с гиканьем уносится в степь.

Среди ночи он проснулся от головной боли и озноба. В глаза бил яркий свет луны, низко висящей на усыпанном звездной шелухой небе. Он пошарил рукой, чтобы натянуть съехавшее одеяло, но пальцы нащупали что-то влажное и колюченькое.

– Эльвирка! – простонал он. – Принеси водички, умираю!

Но, приоткрыв глаза, понял, что рядом никого нет, а рука его елозит по мокрой траве, на которой он, собственно, и лежит. От неожиданности он отрезвел и попытался сесть. Это не сразу удалось, а когда сообразил, как с четверенек повернуться так, чтобы опять не упасть, увидел дивной красоты картину, которая привела его в ужас. Вокруг простиралась степь, синяя от лунного света. Остервенело трещали цикады, рядом стояла лошадь. Он, дрожа всем телом, повернул голову и заметил невдалеке костер, возле которого сидели люди. Кто-то встал и пошел к нему. По колышущейся вокруг ног длинной юбке, широким рукавам кофты и шали на плечах он понял, что это женщина, причем скорее всего цыганка. Так оно и было, за маленьким исключением. Цыганка подошла ближе, и он признал в ней Эльвиру.

– Золотой мой, – запричитала она, – замаялся совсем. Уже не мутит?

– Эльвирочка, что это? Мы где, в степи? А ты – цыганка? У тебя и лошадь есть, а ты не говорила.

– Яхонтовый ты мой, совсем заболел. Ты же сам кричал: «К цыганам!» – а я тебе все втолковать пыталась, что не нужны они нам, и потом, где их тут возьмешь, в глуши канадской. Если бы ты к индейцам захотел – дело другое. Но ты, как ребенок, просил. Я позвонила ребятам нашим, они в русском ресторане халтурят – цыган изображают, вот и приехали. Я с ними тоже иногда балуюсь – «цыганочку» пляшу. Тебе, кстати, очень понравилось, все просил плечами потрясти, за грудь хватал. А лошадка – она не наша, просто мужик тут хороший ферму держит, мы сейчас у него. Не степь это – поле. Пойдем, сладенький, пойдем к огню. Чайку попьешь.

– А я подумал, что диван этот опять… Ой, плохо мне, Эльвирочка, с ума сошел, все чудеса мерещатся. Как же это, ничего не помню! А скажи мне, я-то сам не танцевал? На коне не скакал?

– Еще как! Еле остановили. Ты у меня любого цыгана за пояс заткнешь. Только перебрал чуток, бывает.

– Мне на работу завтра, давай домой поедем.

– Поедем, рубиновый, поедем. Ты спи, спи… Довезем тебя с песнями в кибиточке, а ты спи, драгоценный, ни о чем не горюй. Дорога тебе дальняя, вечерняя, случайный интерес в казенном доме, хлопоты пустые. Утро вечера мудренее…

Леша слушал эту невнятицу, проваливаясь в мягкую пустоту. Где-то звякнуло, потом опять и уже непрерывно затрезвонило.

Будильник неистовствовал. Леша стукнул по нему. Звон прекратился, но не в голове. Он лежал на диване абсолютно голый. Рядом, на спинке стула, висели джинсы, трусы и рубашка. Произведя насилие над собственной личностью, Леша поднялся и, пошатываясь, пошел в ванную. Став под горячие струи душа, намылил голову. Что-то твердое уткнулось в ладонь. Он медленно извлек из волос не то веточку, не то колючку и сразу все вспомнил.

– Черт, не может быть. Так это не сон? Сколько же мы выпили? Ни черта не помню. Эльвирка-зараза, цыгане какие-то, лошади… Так, пора завязывать с нею. Хотя при чем тут она, сам хорош. Надо ей позвонить, извиниться. Кто бы мог подумать? Когда же я лег? Но сейчас вроде получше. Голова не болит, словно и не пил ничего. Все, на работу пора. Вечером разберемся.

Он немного опаздывал, поэтому диван остался стоять разложенным, с ворохом смятых простыней и раскиданных подушек.

Телефон Эльвиры не отвечал. Леша оставил шутливое сообщение, ласково назвав Эльвиру «моей цыганочкой», но она не перезвонила. Алеша не выдержал и вечером, как бы интересуясь, не желают ли они посмотреть фотографии зоопарка, постучал в дверь ее квартиры. Открыл сын. Фотографии ему очень даже хотелось посмотреть, а вот про мать сказал, что она еще вчера ночью улетела к отцу. Там возникли какие-то проблемы, и она срочно рванула. Алеше пришлось весь вечер развлекать семнадцатилетнего обалдуя и выслушать художественный пересказ трех фильмов, одного сериала и страшную тайну о беременности коварной подружки с грудью четвертого размера. Когда эта пытка кончилась и парень ушел, обессиленный Леша свалился на диван. Все, что случилось прошлой ночью, так и осталось покрыто мраком.

Сон, который снился Леше на этот раз, казался продолжением вчерашнего кошмара. Опять играла залихватски скрипка, крутилась карусель, на ней мигали лампочки и скакали лошадки, а цыганка-Эльвирка вынимала из-за пазухи карточки с цифрами. Первой была цифра 4. Сползая с карточки, четверка увеличивалась и вдруг, перевернувшись, превратилась в стул, на который запрыгнула рыжая собачка. Она держала в зубах цифру 16. Цыганка пыталась отогнать попугая, который кружил над ее широким декольте. Он изловчился и вонзил клювик в складочку между грудей, вытащив оттуда карточку с числом 23. В его зеленый хвост вцепился толстый кот, попугай выронил карточку, и цифры на ней поменялись местами – теперь это уже было число 32. Цыганка замахала руками, закричала на них, все присмирели, и она, хитро подмигнув, приложила палец к губам. Щеки ее надулись, губы вытянулись трубочкой, и прямо изо рта выпрыгнул шарик. Он стал раздуваться, и на нем ясно были видны три цифры 4 1 0.

После всей этой белиберды вся компания захлопала, заверещала, зазвучали фанфары:

– Выиграл! Миллион Миллионыч Маркин! Слава победителю, золотому нашему, яхонтовому… Ура! Пей до дна, пей до дна…

Леша вскочил в холодном поту. За окном светало. Он прислушался – в углу комнаты что-то шебуршало. Он зашвырнул туда подушку и, кажется, попал. Оттуда зло мявкнули и бросились наутек. Леша в утреннем сумраке разглядел толстого кота. Он готов был биться об заклад, что это был Эльвиркин.

– Ах ты, подлец, как ты сюда попал?

Но кот, проигнорировав грубое обращение, чухнул по направлению к балкону и выскочил в приоткрытую дверь.

– Вот скотина, по ночам квартиры потрошит!

Леша встал, чтобы закрыть дверь, и в этот момент он увидел в окне попугая, который, свернув голову набок, укоризненно смотрел на Алексея. Попугай вежливо поздоровался, сказав, однако, «Добрый вечер» вместо «Доброе утро» и, потоптавшись на подоконнике, слетел вниз. Леша похолодел. Он ущипнул себя. Было больно.

Часы показывали половину шестого утра. Сна не было ни в одном глазу. Он автоматом налил воду в чайник и сел за стол. Немного подумав, взял карандаш и бумагу и написал числа 4,16, 23, 32, 410. Чего-то не хватало или было лишним. Дважды повторялись числа 4 и 1, и какой-то непонятный ноль в конце. Должно было быть шесть цифр, если это числа лотереи. Шесть из сорока девяти. Тогда, конечно, миллион, даже несколько.

Алеша подошел к дивану и погладил его по упругому боку.

– Это уже серьезно. Значит, так. Если я выигрываю на этих числах, то памятник тебе поставлю. Представляешь – памятник Дивану. Громадный такой черный диван из мрамора или лучше в бронзе, на всю ширину площади, а на нем, в уголке, лежит ма-аленький человечишка, ничтожный такой, спит, скрючившись, коленки обхватив. И все сразу въезжают – кто тут главный. Понял? Сегодня куплю карточку лотереи. Проверим, какой из тебя джинн. Так, хорошо, а чего же ты туману напустил возле чисел этих? Ну, допустим – 4,16, 23, 32, 41, а потом что за ноль? Бред! Если они не по порядку и 0 надо прибавить к единице, чтобы получилось десять, то тогда опять одного числа не хватает, два раза ведь четверка. Что-то не так. Думай, Леша, думай…

В этот день Алекс Маркин не мог работать. Творческий процесс не шел, семья канадских гусей довела до бешенства. Гуси не хотели взлетать и плавать. Они только лениво щипали траву и рыли ямки. Он матерился на непонятном для окружающих языке, гуси в ответ шипели, а съемки не шли. За обедом он покрывал салфетку колонками цифр в разных вариациях и только вечером по дороге домой наконец заскочил в магазин и заполнил десяток карточек. Завтра был розыгрыш, джекпот составлял двадцать миллионов.

Ночью он практически не спал, ворочался с боку на бок. Диван после того цыганского табора он так и не складывал, постель не убирал, бутылки не вынес и, конечно, не мыл посуду. Сейчас волновало только одно: завтра, возможно, он станет миллионером. Что это значит? Как теперь жить и где? Лучше всего переехать в тропики, мечтал он, или, наоборот, на Аляску. Надо объездить весь мир, научиться управлять самолетом и яхтой, купить супер-дуперкинокамеру и оборудовать свою студию. Да! Научиться снимать женщин, причем во всех смыслах этого слова. Много-много красивых женщин с разных точек, в разных ракурсах, при разном освещении – женщины-лани, женщины-пантеры, кошечки, птички, рыбки. Наконец его сморило, и он заснул.

На следующий день идти на работу не хотелось, но до розыгрыша оставалось больше двенадцати часов. Леша лежал, смотрел в потолок и не мог встать.

Можно было бы прикинуться больным, подумал он, но, наверное, не стоит, а вдруг с миллионами пролет. Хотя вряд ли. Все, что случилось в последнее время, каким-то странным образом связано с диваном. Скорее всего он энергетически воздействует на подсознание, и я могу видеть во сне то, что должно произойти. Предположить, что сам диван материализует сны, – это уже слишком. Во-первых, мало ли что может присниться – это же опасно, кто может себя во сне контролировать? Даже представить страшно, нет, слишком фантастично! Другое дело – первая версия, она как-то более материалистична. Удобная конструкция дивана расслабляет, раскрепощает область подсознательного, и срабатывает обычная животная интуиция, которая у человека, как у существа сознательного, в обычной жизни сильно угнетена. Вот и все. Значит, я увидел эти числа не зря, и кричали там «Выиграл, выиграл!» тоже не просто так. Ладно. Пора вставать, прибрать квартиру и подготовиться к новой жизни. А кстати, ведь сегодня еще кое-что приснилось.

Леша пытался вернуть ускользнувший сон, но, кроме смутного образа женского затылка, ничего вспомнить не мог. Но образ был приятным. Светлые волосы, собранные в пучок, тонкая шейка и красивые плечи. Очень красивые плечи – не прямые и не покатые, а вроде закругленного изгиба отполированного дерева. Теперь таких не делают, подумал он, и перед глазами всплыл деревянный подлокотник маминого дивана, а на нем – выгнувшееся тело семнадцатилетней подружки. И вдруг такая радостная и теплая волна поднялась в душе Алеши! Он вспомнил, что тогда первый и единственный раз в жизни был по-настоящему влюблен. Он мог часами щелкать фотоаппаратом, ловя каждый жест и ужимку светлоглазой и светловолосой девочки. Ее фотографиями завесил все стены, не было миллиметра на ее теле, который не был бы им запечатлен. Потом, когда она ушла к другому и потребовала уничтожить все снимки и негативы, он подчинился. Отдал ей все, кроме одной фотографии. На ней она сидела спиной к камере и смотрела в окно. Волосы, заколотые высоко на затылке, открыли шею и плечи. Свет, льющийся из окна, казалось, пронизывает ее насквозь. Что-то похожее приснилось сегодня.

– Ну, все понятно. Ожидание счастья – и мой мозг выуживает из глубин подсознания образ, который когда-то и был этим счастьем. Но на этот раз, диван, ты не прав. Миллион – это значительно интереснее.

Числа на шариках, скатывающихся по желобку аппарата, не имели ничего общего с Алешиными. Лотерея закончилась. Ни одно число не сошлось. Леша сидел на прибранном диване и тупо глядел в телевизор. Он развернулся и врезал, как под дых, по спинке дивана.

– Издеваешься, да?! Какашки – пожалуйста, сколько угодно, всю ночь. Работу от восхода до заката – извольте, а чтобы в кайф пожить и быть счастливым, так – накося выкуси. Что же не сработало, а? Ведь ни одно число не сошлось! А может, это другая лотерея, а, диванчик?

Прошло около полугода, и опять наступила зима. Эльвира прилетела ненадолго, чтобы забрать сына и завершить кое-какие дела. Они решили вернуться в Россию. Ее муж в Москве организовал замечательное шоу, театрально-цирковую программу, с которой они теперь собирались объездить полмира.

Алешу она встретила в подземном гараже. Сначала ей показалось, что он ее не узнал, а потом, что сама обозналась. Человек, который безразлично кивнул в ответ на ее восторженное «Алешенька, как я по тебе скучала!», был угрюм и бледен. Он что-то вяло бормотал про то, что уже недолго осталось и скоро он разбогатеет. Еще немного, и будет разгадан секрет приснившихся чисел. Он уже сыграл почти во все лотереи этой страны, скоро выйдет на мировую арену. Пару раз чуть не взял большой куш, но пока что-то мешает.

У Эльвиры сжалось сердце, грешным делом, она подумала, что Лешенька обезумел. Надо было спасать парня. Она чмокнула его в щеку и предупредила, что сегодня вечером зайдет. Леша не возражал.

Впервые после той неудачи в лотерее и распущенных кулаков Алексей разложил диван. Все это время он спал на одной половинке и в одиночестве. Сны вообще не снились. Волшебство кончилось. Его жизнь превратилась в подобие рулетки. Все деньги, которые зарабатывал, он спускал на игру. В доме валялся ворох лотерейных билетов разных цветов и фасонов, он постоянно что-то зачеркивал, вычеркивал, тер по карточкам монеткой, вносил в клеточки заветные цифры. Но судьба смеялась над ним. Уже ничего не радовало. Работал он по-прежнему на телеканале, но ведущим оператором проекта не стал. В последнее время его материал изобиловал пустыми, скучными планами. Животные, казалось, вот-вот сдохнут перед объективом его кинокамеры. Ведущим взяли нового парня, и это обстоятельство абсолютно не огорчило Алешу. Про отца он вообще не вспоминал. Мамины письма так и лежали в коробке от обуви, и он чуть не выбросил их на помойку, но остановился, наверное, подсознание сработало.

Эльвира тихонько поскреблась в дверь, Леша крикнул: «Открыто!» – но глаз от экрана монитора не поднял. Там крутилась виртуальная рулетка.

Эльвира присела рядом на диван и провела коготком по Лешиной спине. Он реагировал слабо. Тогда она перешла к решительным действиям и уже через минут сорок смогла добиться стойкой эрекции.

Диван бодро пружинил, радостно поскрипывал и терпел все выкрутасы истосковавшейся гимнастки. Алексей заснул со счастливой улыбкой на лице. Эльвира поцеловала его в губы и тихонько вышла.

Боже мой! Какой дивный и светлый сон приснился в эту ночь Алеше.

Он стоял у зеркально чистого озера. Солнце проникало до самого дна, а на дне были видны знакомые улицы и дома, казалось, что их город просто опустился под воду и что теперь вся жизнь проплывает перед его глазами. Проплыл Алешин автомобиль и плавно занырнул в подземный гараж многоэтажного здания телевизионной компании. Машины сновали вокруг, как разноцветные рыбки. Одна серебристо-белая, как селедочка, юркнула в гараж, и из нее выплыла светловолосая девушка с удивительно красивыми плечами. Леша погреб в ее сторону. Она легко рассекала воду и оставляла вокруг себя сверкающий след пузырьков. Леша чувствовал, что не хватает воздуха и он сейчас утонет, как вдруг она подхватила и вынесла его на поверхность озера. На берегу сидели мама и сухонький старичок. Они читали вслух письма, которые вынимали из обувной коробки, а потом делали из них журавликов и пускали в небо. Журавликов было много, они кружили над озером. Один подлетел к Алеше и упал возле ног. На его крыле были написаны знакомые числа. Выстроившись в ряд, цифры теперь напоминали номер телефона, который Леша, конечно же, сразу запомнил.

Впервые за много месяцев он проснулся со спокойной душой. Лотерейный кошмар отступил. Алеша даже не сомневался, чей это был телефон. Конечно, отца. Вот что это были за цифры.

– Как же я сразу не понял, вот идиот! А ведь диван-то работает только в разобранном состоянии! Точно. Сны снятся, а тем более реализуются, если его раскладываешь. Хорошо, а почему тогда приснился выигрыш? Что это значит?

Будем считать, что выигрыш впереди, а сейчас надо позвонить по этому номеру.

Приятный женский голос ответил, что Иван Щегол год назад умер, а говорит с Алексом нотариус Мария Берг. А кем, собственно, приходится мистер Маркин покойному? И когда Алекс брякнул, что сыном, на другом конце провода возникло некоторое замешательство. Рассказывать всю историю по телефону Алексу не хотелось, да и нотариус вдруг спросила, а не Наталкой ли звали его мать. Когда Алекс ответил утвердительно, Мария сказала, что им необходимо встретиться. Договорились на вечер в знакомом обоим ресторанчике.

После разговора Алешу не отпускали угрызения совести. Он ругал себя, что плохо искал, занимался ерундой, забыл, для чего ехал и что обещал своей замечательной маме. Он взял с собой ее письма. Теперь это было уже никому не нужно, но так, на всякий случай. А вдруг эта нотариус подумает, что он самозванец или будет качать права по наследству. А ведь она, оказывается, знает мамино имя. Интересно, откуда.

В ресторан вошла стройная светловолосая женщина. На вид ей было не больше тридцати. Она лучезарно улыбнулась и протянула Алексу руку.

– Я вас сразу узнала, – сказала она по-русски, но с заметным акцентом. – Вы очень похожи на мистера Голдфинча.

Заметив удивление на его лице, объяснила, что Иван Щегол – это был литературный псевдоним, а на самом деле существовал человек по имени Айван Голдфинч, что является переводом фамилии Щегол на английский.

Вот почему, вероятно, Алекс не мог его разыскать.

– Я живу на улице имени моего отца?

– Ну что вы, Айван Голдфинч не стал знаменитостью. Он был просто очень хорошим человеком, прекрасным переводчиком и замечательным семьянином. У вас, Алекс, есть брат и сестра.

– Думаю, что они не очень обрадуются этому обстоятельству, – кисло заметил Алеша.

– Напрасно, они бы мечтали с вами встретиться. Дело в том, что жена Айвана, Моник, оставила его сразу после рождения первого ребенка, а девочку, которую она родила через пару лет неясно от кого, он усыновил уже после ее смерти. Моник плохо кончила. Она была алкоголичкой. Так что в момент встречи с вашей мамой Айван, хоть и формально был женат, жил один и воспитывал маленького сына.

Мария выложила на стол увесистую папку.

– Вот тут письма, которые Айван писал всю жизнь вашей маме.

В Алешином горле застрял ком, и он положил рядом свой пакет.

– Она тоже писала…

Мария, как девчонка, всхлипнула и закрыла глаза руками.

Потом они до полуночи сидели и читали вслух письма. Мария раскраснелась от вина и чужой любви. В ресторане было жарко. Она заколола высоко волосы, сняла пиджак, и Алеша забыл, о чем говорил. Тонкая бретелька ажурной маечки соскользнула с круглого плеча. Это было оно – то самое, как во сне.

Дальше тоже все происходило, как во сне. В этот вечер они поняли, что замечательно понимают друг друга, через несколько дней – что замечательно друг другу подходят, а через пару месяцев вообще уже не представляли, как жили порознь столько лет.

В конце зимы, которая опять кончилась чуть ли не в мае, Алеша сделал Марии предложение. Она приняла его вместе с колечком и заявила, что уже присмотрела хорошенькую квартирку для их семьи.

Алеше пришло время расстаться со своей холостяцкой жизнью. В период ухаживаний он ни разу не разложил диван и все чаще ночевал у Марии. Она снимала комнату неподалеку от их телекомпании.

Мария лишь однажды зашла к Алеше домой. Попытка уложить девушку на диван закончилась неудачей. Увидев засаленные бока дивана, торчащую со всех сторон набивку, она брезгливо присела на краешек и, через минуту подпрыгнув, потащила Алешу гулять.

Дело подходило к свадьбе и переезду на новую квартиру. Алеша не представлял, как объяснить Марии, что с диваном он не расстанется никогда. Он уже не сомневался в его волшебных свойствах и поэтому боялся экспериментировать. А вдруг из подсознания вылезет страх перед женитьбой, и что? Прощай, Мария? Нет – он будет последним дураком, если потеряет такую девушку. Диван так и стоял уже полгода неразложенным, а Леша старался лишний раз на него не садиться. На всякий случай он зафиксировал его механизм таким образом, чтобы исключалось внезапное откидывание спинки. Тем не менее отказаться совсем от этого чуда он не мог. Важно было найти убедительные доводы, чтобы Мария согласилась перевезти это ободранное старое чудовище в новенькую, чистенькую, суперсовременную квартиру. Она оказалась большой любительницей уюта и свивала семейное гнездышко только из качественных материалов. Неважно из чего – соломки или перышек, все должно было быть стильно и красиво. Ясное дело, диван никак не мог вписаться в этот интерьер. До переезда оставалось меньше недели, а свадьбу назначили на конец месяца.

Алексей не знал, как правильно объяснить невесте, что диван не простой, а волшебный. В процессе рассказа, в котором фигурировали Эльвира, цыгане, лотерея и девушка с красивыми плечами, Мария все тревожнее вглядывалась в жениха. Под конец она расплакалась и попросила Алешу в ближайшее время обратиться к психиатру. Она ушла, попросив не провожать, а лучше лечь, отдохнуть и завтра же позвонить врачу.

Леша упал на диван и в остервенении заколотил по нему кулаками, потом, извиняясь, гладил и целовал. В эту ночь он аккуратно разложил его. Леша лежал, сложив на груди руки, и смотрел в потолок. Все очевиднее вырисовывалась ситуация – Мария или Диван. Абсурд! Какие-то сомнительные чудеса вместо замечательной жены, дома, семьи. Сколько можно быть идиотом! Сейчас позвоню ей, скажу, что это все была глупая шутка. Кстати, кретин, зачем про Эльвирку-то рассказал! Нет, точно, никакой диван не поможет, если в голове пусто. Но Мариин номер не отвечал, он оставил ей сообщение, в котором каялся, признавался в любви, просил прощения за сегодняшний бред.

После этого показалось, что на минутку провалился в сон, который и на сон-то был не похож. Алексей видел, что лежит на диване и смотрит телевизор, а там идет церемония награждения «Оскаром». В номинации «Лучшая документальная картина года» приз вручается фильму «Роман в письмах». Режиссер Алекс Маркин. Алеша держит золотую статуэтку, потом поднимает над головой и говорит, что благодарен маме и папе за их любовь, жене Марии за ее терпение и понимание, а еще любимому дивану за вдохновение и поддержку. В зале хохот и овация.

Вряд ли теперь, после всего случившегося, хоть у кого-то могут возникнуть сомнения в том, что приснилось все это зря. Конечно же, Мария не оставит Алексея и станет его женой. Она будет отчаянно бороться с его помешательством и нежеланием вставать с дивана. Алеша, лежа на диване, начнет писать сценарий об истории любви Ивана и Наталки. Он заметит удивительную вещь – отца и мать разделяли тысячи километров, но письма друг другу они писали чуть ли не в один и тот же день и почти одинаковыми словами. Сценарий получится совершенно изумительным. Известный голливудский продюсер ухватится за него, пригласит двух звезд и знаменитого режиссера. Фильм получит «Оскара», а во время вручения статуэтки, Алексей скажет, что если бы не его диван, то не стоять ему тут…

Все нашли эту шутку забавной, хотя немного надуманной. Никто в зале, кроме жены Марии, конечно, не мог бы себе представить, что это – самая что ни на есть чистая правда.

 

Cказка про обратную связь

Соня сидела за рулем своей уютной маленькой машины, как на иголках. Она возвращалась с работы, одуревшая от усталости. Перед глазами стояли биржевые графики. Весь день они, как змеи, извивались на экране монитора, и теперь казалось, что на лобовом стекле дождь продолжает чертить кривые и прямые взлетов и падений. Соня работала художником-дизайнером в аналитическом журнале, и в статье, над которой она билась весь день, этих графиков было никак не меньше тридцати. В конце рабочего дня, еще раз перепроверив и убедившись, что все на месте, она усмехнулась любопытному совпадению.

Речь в статье шла о крупной финансовой компании, которая весьма быстро и успешно развивалась. Все прочили ей большой взлет, как вдруг шесть лет назад возник партнер, который высосал ее активы. Потом произошел раздел, и теперь акции компании находятся «на дне», а все аналитики гадали, как могло такое случиться, ведь у компании были и есть все составляющие успеха – потенциал, активность и несомненная инвестиционная привлекательность. Число графиков в статье соответствовало Сониному возрасту, а шесть лет связи с Марком и безжизненная прямая где-то у нулевой отметки после их разрыва каким-то образом роднили ее с невезучей компанией.

Эти аналогии не улучшали настроение. Руки повисли на руле, нога нервно дергалась с тормоза на газ, а пробка на дороге не рассасывалась. Она отключила радио, сморщившись, как от зубной боли. На всех волнах радио эфира проскакивала реклама завтрашнего праздника. Часы показывали время и дату – 7.45 вечера, 13 февраля. Соня уже больше часа добиралась домой и хотела, чтобы завтра не наступило или чтобы она его, например, проспала. Никому быть не нужной в День всех влюбленных, когда тебе тридцать, а ты умница и почти красавица, просто абсурд. Но именно так обстояло дело. Год назад, 14 февраля, она окончательно поссорилась с Марком и ушла, почувствовав одновременно пустоту и легкость. За шесть лет их совместной жизни слияния не произошло. Как были партнерами, так партнерами и расстались. Каждый извлек свои плюсы и сбросил со счетов минусы совместного опыта. Сначала она просто отдыхала и наслаждалась одиночеством, чувствуя сладость отступающей боли, потом вернулись силы, и она бросилась догонять все, чем жертвовала в надежде создать семью: карьеру, возможность тратить не задумываясь и не откладывая на «черный день», если Марк опять не найдет работу. Но веселая карусель, кружившая молодую хорошенькую женщину, вдруг заскрипела и завалилась набок. Что-то сломалось.

Подруги считали, что Соню заговорили. Так не бывает, чтобы за целый год ни одного, даже хиленького варианта. Она перестала нравиться мужчинам, а они ей.

При этом если бы такая ситуация ее устраивала, то не было бы никаких проблем, но Соня никак не могла отделаться от надоедливой мысли, что это приобретает хроническую форму. Пару раз поймала себя на том, что замужняя подруга со щекастыми мужем и точно таким же щекастым ребенком вызывают глухое раздражение. С негативной энергией надо было бороться, и она выбрала путь визуализации позитива. Настраивала себя по утрам, как музыкальный инструмент, стараясь услышать камертон вселенской гармонии. Обычно начинала с образа распускающегося лотоса. Соня была художником и фантазировать умела. Сознание так ярко рисовало картинку фарфоровой хрупкости и белизны его лепестков, что возникали запахи и звуки. Но для полного восстановления положительной энергетики рекомендовалось выудить из подсознания свое первое сексуальное желание. Эта часть удавалась с большим трудом. Она, правда, хорошо помнила, как в ранней юности на уроке живописи с ней случилось что-то непонятное. Стараясь как можно точнее передать все анатомические подробности обнаженного тела юноши-воина работы античного скульптора, Cоня покрылась испариной, ей показалось, что на живот плеснули кипятком. Но это было не больно, а очень приятно. Теперь она старалась этим ощущением дополнить воображаемую картину: река, лотос и античный красавец с отбитым фиговым листком, а там…. Но материализация прекрасного не наступала. Сексуальные образы не работали. Реальность мстила, мелко пакостничая и крупно подставляя. Из последних происков материального мира было посещение салона красоты. Все, что было сделано мужчиной-стилистом с ее волосами, лицом, руками и ногами – было не ее. Словно все это было взято у донора, но не прижилось по причине несовместимости группы крови. Сейчас Соне хотелось только одного – поскорее добраться домой, закутаться в одеяло и вместе с любимым котом Люшиком лежать на диване, уставившись в телевизор. Этим вечером ее желание исполнилось на все сто. Люшик сопел рядом, а она заснула не раздеваясь.

Утром ее разбудила мелодия заводной румбы. Не так давно, по совету подруги, Соня установила ее на своем мобильном. Катя считала, что для возвращения Сони в ряды «самых обаятельных и привлекательных» пересмотреть надо все – от цветовой гаммы и фасона одежды до музыки на мобильном телефоне.

Соня нехотя взяла трубку, но телефон молчал. На определителе обозначилось, что кто-то оставил ей текстовое сообщение. Открыв его, она несколько опешила. Текст гласил: « Любимая, я желаю тебе счастья! Ты прекрасна, и я не перестаю любоваться тобой. Твой А.Х.»

Cоня посмотрела на номер отправителя. Цифры выстроились в длинный и незнакомый ряд явно междугородней связи. Мужчин с такими инициалами она припомнить не могла, скорее всего, кто-то ошибся номером.

Отложив телефон, она еще раз вслух произнесла чужое признание в любви и закрыла глаза, настраиваясь на картинку распускающегося лотоса. Телефон опять заиграл и сообщил о новом послании:

« Этот день я сделаю самым счастливым для тебя! Готовься… Твой А.Х.»

Соня решила перезвонить пылкому влюбленному, чтобы предупредить, что его письма не доходят до адресата и попадают по ошибке к ней. На другом конце она услышала механический голос сервисной службы телефонной компании. Прослушав все варианты, по которым, набрав кучу номеров, начиная с единицы, она сможет оплатить счета, заказать новую модель телефона и много всего другого, она не поняла главного, как и кому надо оставить сообщение.

Бросив это гиблое дело, она глянула на часы и поняла, что опаздывает на работу.

Когда в очередной раз услышала танцевальные позывные, возмутилась, но увидела знакомый номер подруги.

– Любимая, – запела в трубке Катерина, – с праздничком! Только не грусти, без мужиков плохо, а с ними еще хуже, не мне тебе рассказывать. Ну как ты?

– Кать, а может, кто-то был у нас в классе или на курсе с инициалами А.Х.?

– А что случилось?

– Да ерунда какая-то. С утра эсэмэски идут с признаниями в любви от какого-то А.Х. Скорее всего – ошибка, но вдруг…

– Подожди, подожди… Почему ошибка? Это же Аркашка – Хорек, точно! Он же весь десятый класс по тебе сох.

– Ты чего придумала, какой хорек? Его фамилия Кривцов была, причем тут А.Х?

– Так все же вокруг его Хорьком называли.

– Стал бы он прозвищем таким подписываться! А где он сейчас?

– Говорят, что в тюрьме, а что?

– Фу, глупость какая… При чем тут он?

– А что пишет этот А.Х.?

– Бредятину любовную. Ладно, вечером звякну. Мне бежать надо, опаздываю.

Перед выходом из дома Соня застряла перед шкафом. Месяц назад Катя уговорила ее купить вишневого цвета сапожки. Так ни разу и не надев, Соня отложила их до лучших времен, по крайней мере до тех, когда появится настроение докупить им в тон шарфик, сумочку и перчатки. Сейчас же надо было решить, в чем будет удобнее – в растоптанных серых ботинках или же вполне можно проскочить по тонкому снежку в кроссовках. Из раздумий ее вывел танцевальный мотив, донесшийся из недр сумки.

Соня нашарила телефон и прочла очередное сообщение:

« Я заказал на вечер столик «У Монэ». Все, как ты любишь. У них даже есть твой любимый вишневый десерт. Заеду за тобой на работу, твой А.Х.»

Эти строчки, вызвали некоторое недоумение и бредовое ощущение, что адресованы они именно ей. Ведь она тоже любит этот десерт. Ничего себе – совпадение! Постояв еще немного у шкафа, отодвинула ботинки и достала те самые, масляно лоснящиеся новой кожей нарядные сапоги. В голове пронеслась идиотская мысль, а вдруг этот А.Х. действительно заедет за ней и они пойдут в ресторан. Как же она пойдет туда в ботинках? Надев яркие сапожки, растерялась.

Нужно было срочно подыскать в своем гардеробе хоть что-то соответствующее по цвету. Переворошив все наряды, убедилась, что болотно-серо-черная гамма, покрывшая, как тина, ее одежду и жизнь, никак не вяжется с радостным цветом и блеском ее обутых ножек. И тут она вспомнила про три красные пуговки. Наконец то самое платье с пуговицами-ягодами было найдено, и она пулей выскочила из дому.

Весь путь от дома до работы ругала себя за глупость, наивные фантазии и дурацкий наряд. Вести машину по обледенелой дороге в сапогах на высоком каблуке было неудобно. Коленки, привыкшие прятаться в джинсы и брюки, вылупились наружу и отчаянно мерзли, но опять зазвучала музыка, и Соня быстро схватила телефон.

Звонила секретарша и предупредила, что Главный свирепствует и требует немедленно зайти к нему. Если бы не глупые переодевания, то Соня была бы на работе почти вовремя.

Казалось, что в редакции журнала разорвалась осколочная граната. Все, как подстреленные, бегали с перекошенными лицами по разным траекториям. Ничего необычного в этом не было. Нормальное начало трудового дня. Странной была срочность, с которой Главный редактор требовал к себе художника-дизайнера, оформлявшего вчерашнюю статью. Если учесть, что само по себе появление Главного в офисе в столь ранний час было сродни той самой разорвавшейся гранате, то можно понять, на каких «полусогнутых» туда заползла Cоня.

Главный редактор был не один, перед ним сидел симпатичный, коротко стриженный мужчина с красивым загаром и белозубой улыбкой. Он поглядывал на экран лаптопа, но в момент, когда на пороге появилась Соня, что называется, прилип к ней взглядом. Она подумала, что выглядит сейчас полной дурой в этих пошлых сапогах и в облепившем ее крутые формы платье. Главный редактор представил их друг другу, но она и без этого знала, кто этот красавчик. Он был настоящей знаменитостью. Его имя часто мелькало в их журнале, а лицо – на экране телевизора. Однажды она даже сидела с ним рядом на каком-то совещании, только вряд ли он об этом помнит. Мысленно она уже обозвала его плейбоем и отметила про себя, что слухи о его гениальности и почти мистических способностях по части финансовых предсказаний скорее всего правда. Было в его внешности что-то копперфильдовское, и поговаривали, что его вилле на Бермудах мог бы позавидовать даже сам великий фокусник.

Ничего страшного не произошло, просто вчерашнюю статью нужно было срочно переделать. Слава богу, что она не вышла в таком виде! Дело тут не в Соне, а в той везучей компании, которая вчера в конце торгов взлетела на 200 пунктов и сегодня продолжает резкое восхождение. Иначе, как чудом, это назвать нельзя. Когда Виктор делал предыдущий обзор, над оформлением которого пришлось вчера помучиться Соне, то был чересчур осторожен в прогнозах, хотя намекал на положительные тенденции, но такого!.. Короче, как ни печально, работу придется переделать заново. Сегодня к вечеру она должна быть закончена. Более того, необходим тесный контакт. Поскольку Виктор ежеминутно наблюдает динамику торгов и делает заключения, то решено, что он будет сидеть рядом с Соней и оперативно руководить процессом. Виктор добавил, что постарается быть неназойливым и почти незаметным.

А как же! Весь день она только и делала, что старалась как можно короче отвечать на его вопросы. Ему, кроме биржевых сводок, еще хотелось знать, что думает Соня по поводу финансового кризиса, экологии, войны и мира. Ее лаконичные ответы нравились Виктору, а ей было приятно, что он с интересом вникает в тонкости ее профессии. Несколько раз они случайно ударились лбами, склонившись над компьютером, потом невзначай его пальцы коснулись ее руки, потом он придвинулся слишком близко.

Время от времени звонил телефон, но она не отвечала, поскольку видела тот самый номер загадочного А.Х., зато поймала себя на мысли, что раз от разу ей становится все веселее и она почти готова пуститься в пляс под музыку телефонной румбы. Виктор уже не скрывал к ней своего интереса и спрашивал, как могло такое произойти, что они не встречались до этого в офисе, ведь он бывает тут довольно часто. Соня, рассмеявшись, припомнила, как он опрокинул стакан с водой во время совещания в кабинете Главного редактора. Она сидела рядом, пришлось потом сушиться феном. Стакан он помнил, но девушку – нет.

– Вы шутите, Соня, я бы запомнил. Таких, как вы, не пропускают. Вы – настоящее чудо!

Когда Виктор ненадолго отлучился, она прочла новые письма чужого А.Х.

Все они были об одном и том же, но Соне хотелось читать это еще и еще:

« Дорогая моя, знаю, что ты долго не могла поверить в то, что я рядом. Я и сам сначала прошел мимо. Но теперь все будет по-другому», «Я послал тебе темно-вишневые розы, они подойдут к твоему наряду, только ответь: да или нет».

Одно сообщение опять заставило Соню удивиться странному совпадению:

« Ты – настоящее чудо! Если хочешь, поедем на Бермуды! Надоела слякоть и зима – впереди солнце, тепло и любовь! Твой А.Х.»

Почему именно Бермуды? Но Соня не успела порассуждать на эту тему, как в комнату вошел Виктор. В его руках был роскошный букет тех самых роз. Она уже открыла рот, чтобы задать глупейший вопрос: «При чем тут А.Х?», как он скороговоркой выпалил, что совсем забыл, какой сегодня день, а встретив Соню, тут же вспомнил. Он понимает, что наверняка у такой красивой девушки сегодняшний вечер не может быть свободен, и тот, кто назойливо пытается к ней дозвониться, уже сгорает от нетерпения, но все же… Тут неподалеку есть чудесный ресторан «У Монэ» c потрясающим вишневым десертом, она непременно должна его попробовать. В общем, не согласится ли она хотя бы ненадолго… Да или нет?

Выражение Сониного лица несколько озадачило Виктора, он осекся. Соня поспешила закрыть рот и вернуть на место вылезшие из орбит глаза. Она глотнула воздух и вытолкнула из себя твердое «Да!».

А дальше – дальше было как в сказке. С этой встречи Соня и Виктор уже не расставались. Вскоре она уехала к нему на Бермуды и стала его женой. Но в тот вечер, после ресторана и вишневого десерта, она, наконец, дозвонилась в телефонную компанию.

– Вы недовольны нашим сервисом? – спросил уставший голос.

– Нет, вы не поняли, кто-то все время по ошибке попадает ко мне и оставляет сообщения, которые адресованы другому человеку, а тот человек их не получает, что очень жаль.

– Хорошо, мы проверим. А вы сами не пробовали отправить сообщение на этот номер?

– Я звонила, но попала к вам.

– А вы напишите.

Действительно, почему раньше это не пришло в голову Соне. Она написала коротенькое письмо: «Дорогой А. Х., к сожалению, вы ошиблись номером. Я совсем другая женщина. Но все равно – большое спасибо».

Через несколько секунд к ней пришел ответ: « Ты она и есть! Будь счастлива! Твой Ангел Хранитель».

Больше, как она ни пыталась дозвониться к нему, не удалось. Но Соня теперь знала – обратная связь существует.

 

Васька, брысь отсюда!

Василий еще окончательно не проснулся. Ему очень хотелось удержаться внутри сладкого бесчувствия сна, но противные утренние звуки, наполнившие квартиру, заставили разлепить один глаз и зевнуть так, что хрустнуло где-то в ушах. Можно было зарыться под подушку, но он по опыту знал, что это мало помогает.

Ну на кой она каждое утро принимает душ, а потом полчаса сушит свои патлы этим чертовым феном! А этот мерзкий шелест целлофановых пакетиков, бррр! Колготки, ей, видите ли, нужно надеть, мышь скребучая. О да, конечно, а без пшиканья дезодорантом и хлюпанья кремом никак не обойтись. Так – один ящик уже выдвинула и захлопнула, теперь второй, третий. С ума сойти можно! Когда же, наконец, угомонится, оденется, причешется и выйдет из комнаты? Спать хочу. Всю ночь она ворочалась, сопела, даже в бок коленом заехала. Может, в гостиную на диван перебраться, так обидится же. Уже столько лет вместе спим. Ладно, терпи, Вася, мужики еще не такое терпят. Он сладко потянулся и прислушался. Звуки переместились в район кухни и стали наполняться гораздо более приятным содержанием.

Забулькал чайник, чихнул тостер, хлопнул холодильник – все это означало, что Полина сейчас выпьет кофе, всосет свой неизменный ягодный йогурт и помчится на работу. Но завтрак ему оставит и обед тоже. Она всегда в ответе. Дай бог здоровья тому писателю французскому. Вот только без нежностей этих, пожалуйста. Замучила совсем. Так, опять зашла. Ну что еще надо? Конечно, а как же – меня поцеловать забыла….

– Васенька, спишь, радость моя? Ну спи, спи, сладенький. У-уу, дай поцелую в носик. А теперь ты меня, вот сюда, в щечку. Не хочешь, ну пожалуйста. Все, все, ухожу. Веди себя хорошо, не скучай.

Да уж не соскучусь, только форточку не захлопни и занавеску отдерни. Вот так, а теперь иди, любимая, твой котик будет тебя ждать.

Когда, наконец, хлопнула входная дверь, Василий решил, что пора вставать. Он лениво побрел в уборную, там долго шелестел газетой.

И ведь читает кто-то эту гадость. Одно и то же: взорвали, ограбили, олигархи, президенты, голые бабы, ищу, продам, требуется. Вся эта пресса только для горшка и годится.

Он долго умывался, потом, немного попрыгав для разминки, направился в кухню.

Так, опять Полинка молоко не подогрела. Охрипну когда-нибудь. Ведь не мальчик уже, связки беречь надо. А тут что у нас – колбаска. Тоже холодная, как будто с того света вернули. А слабо было на сковородочке с маслицем поджарить? Как же! Все в спешке, бегом, только бы из дому поскорее выскочить. А на обед что? Курочка отварная, а гарнир?! Тьфу ты, вот крыса, опять сметаны нет. И о чем она только думает! Еще ведь позавчера всю съел, неужели так трудно купить. Вообще в последнее время ее как подменили. Перед зеркалом крутится, часами на телефоне висит. Если так будет продолжаться, уйду к чертовой матери. Такого красавца быстро подберут.

Василий посмотрел на свое отражение в пузатом мельхиоровом чайнике и остался доволен, но мыши на душе скребли все сильнее.

– Изменщица, – пропищали хвостатые твари, – тебя в носик целует, а с другими лижется. Заходил тут один как-то, когда тебя дома не было. Как же, помню-помню… Стоило на пару ночей отлучиться, так сразу слезы, крики, и утешитель тут как тут. Кстати, тогда такая киска подвернулась, что держись. Оторвались, напрыгались, еле до дому дополз. А дома – на тебе. Валерианкой повсюду пахнет, аж голова кругом. Полинка в истерике, вцепилась в меня, рыдала и все чепуху несла, мол, думала не вернусь, покалечили, убили… Несчастная, сериалов насмотрелась. Ну я тогда отбиваться не стал, отъелся, отдохнул и в постельку к ней под бочок, как чую, что-то не так – запах какой-то чужой. Откуда идет – не знаю, но точно есть. Походил, поискал и нашел. Под кроватью оберточка такая розовенькая, вроде как от конфетки, только резиной от нее несет. Принес, положил перед ней и в глаза смотрю. Только не надо врать, что, мол, не знаешь, откуда взялась. Уж точно я тут ни при чем – этой дрянью отродясь не пользовался. Засмущалась, покраснела и давай бумажку комкать.

Эх, и чего ей только не хватает. Красивый, холеный. Все вокруг завидуют. И веду себя не хуже других – дольше, чем на ночь-две, не исчезаю. Хочешь тискать – тискай, сюсюкаться – пожалуйста, я ведь не зверь какой. И помурлыкать иногда могу, и лизнуть, и о коленку потереться. Вот у ее подруги муж – так тот действительно скотина редкостная. Только и слышишь: «Опять загулял, грязное животное! Дай ему пожрать и поспать, а в постели никакого толку, только храп. И все ему не то, и все не так. Детей наплодил, а толку с него, котяра паршивый…» На кой тебе это сдалось, Полиночка? Если хочешь знать, мы так устроены, что сколько дома ни корми, все на улицу тянет. Без охоты наш брат хиреет. Воля нужна, азарт. Нет ничего вкуснее добычи. Вот и рыщем по улицам, городам, странам, деремся, хитрим, воруем, соблазняем. Добыча – это наше все. И ты, птичка моя, тоже добыча. Знаешь, сколько нас таких, в засаде сидящих. Ты – прыг, прыг, а мы – хвать, и конец. А потом стоны, упреки, оскорбления: «Изуродовал, жизнь сломал, в клетку запер, а сам – Котяра!»

Тяжело вздохнув, Василий сел у окна и с тоской посмотрел вниз на заснеженную улицу. Смотреть было не на что. Люди спешили, стараясь поскорее добежать туда, где можно было бы укрыться от снега и ветра, а машины медленно ползли по оледеневшей дороге, но бросалось в глаза обилие красных сердец вокруг – в окнах магазинов, на капотах машин, в руках прохожих. Двери цветочного магазина за углом не закрывались ни на минуту. Он быстро сообразил, к чему все это. На дворе стоял мерзкий месяц февраль, а значит, сегодня четырнадцатое – День всех влюбленных. Придумать день любви в такую погоду мог только кастрат. Носа на улицу не высунешь, какая, к черту, любовь, вот в марте – другое дело, можно и погулять. Эх, скорее бы! Весна, солнышко, птички, киски.

Василий мечтательно поднял глаза к небу, но тут же опустил. Неба не было. Вместо него из распоротой перины валилось на землю пух-перо.

Выскочивший из магазина хиленький мужичонка поскользнулся и шлепнулся на спину. Эх, если бы не дурацкий громадный букет в руках, то сбалансировал бы, удержался, а теперь вот лежит. Крепко, видать ударился, не встает. Люди вокруг собираются. А кто виноват – праздник этот паршивый. Ведь, если бы не букет…

А попробуй не принеси – сгрызут живьем.

Вася хотел досмотреть развязку драмы, в которой уже появилась карета «Скорой помощи», как дверь распахнулась, и за спиной он услышал Полинкин визг:

– Васька! Ну где ты прячешься, иди сюда скорее. Смотри, кого я привела! Он тоже Василий, представляешь! Тезка твой.

Полина стояла на пороге с цветами, а рядом с ней мужчина с розовым от мороза лицом.

Он приветливо улыбнулся и протянул руку. Василий увернулся и важно прошел мимо. Пусть знают, кто в доме хозяин.

Полинка щебетала, увлекая гостя в глубину квартиры.

– Тебя я буду называть Василием Вторым. А он – Первый. Видишь, как чудненько – два котика, два Васика.

Василий Второй заржал, пытаясь уточнить, в каком это смысле Васька первый.

Они заперлись в спальне и долго выясняли, сколько у Полинки было этих первых. При этом она так стонала, пищала и орала, что у Васи вдруг возникла стойкая мартовская эрекция. Он попытался дать о себе знать, но холодное молоко, выпитое утром, действительно ударило по связкам. Другие ухищрения вроде поскребывания двери тоже не принесли результата. Сейчас ей было не до него.

После шума, воплей и скрипа в комнате воцарилась тишина, и Вася ясно услышал, как его Полина приторно, с придыханием говорила розовощекому хорошо знакомые слова: «Васенька, сладкий мой, дай я тебя поцелую в носик, а теперь ты меня, вот сюда…» Предательница! Как ты могла!

И тут дверь отворилась, и голый мужчина, розовый не только лицом, но и попой, пробежал на кухню. Вася попытался проскочить в спальню, но тезка преградил ему дорогу и дружелюбно сказал: «Васька, брысь отсюда!»

Такого унижения он перенести не мог. Страшно заорав, он бросился на самозванца, но тот успел захлопнуть дверь перед его носом. Из-за двери он услышал вопрос, который довел его до бешенства:

– Поленька, а чего ты его не кастрировала? Был бы поспокойнее и поласковей.

– Вот гад! Я тебе кастрирую!

Вася рванул к входной двери, где стояли ботинки гостя, и наложил в них вонючую кучу, причем постарался выложить ее в форме сердечка, это не очень удалось, но и без этих изысков сойдет.

Потом он сел на кухне и загрустил. Уже не просто мыши, а кровососущие летучие твари, которых тоже почему-то называют мышами, скребли на душе.

Он с тоской подумал, что на каждого Васю Первого всегда может найтись Вася Второй, который скажет: «Брысь отсюда!» – и залезет в твою постель. Сейчас Вася был бы счастлив проснуться рядом с Полинкой и слушать, как она плещется в душе, подставляя теплому дождику красивое, гибкое тело, как сушит феном роскошные золотистые волосы, как брызгает духами, позвякивает браслетами, как идет в кухню и хлопочет над незатейливым завтраком.

Он понял, что на самом деле новый Вася стал для нее теперь Первым, а он Вторым, что бы она ни говорила. И еще, что добычу иногда приходится делить.

 

Хозяйка Неба

Посвящается Ю.Л.

Членистоногие твари, скрежеща панцирями, толпились на всех уровнях пещеры. Они гроздьями свисали с потолка, карабкались по стенам и копошились в проходах. По виду они напоминали консервные банки с торчащими во все стороны конечностями то ли пауков, то ли крабов. Их наступательное движение хаотично рассыпалось от мощного потока янтарного света, в котором постепенно все яснее проступал контур женской фигурки. Силуэт приобретал объем, форму, на лице оживали блестящие глаза. В их зеркальной поверхности отражалась кишащая масса уродливых насекомых, уже заполнивших почти все пространство экрана….

Полл уставился в монитор и остановил картинку. Опять появилась мысль, отозвавшаяся болезненным спазмом внутри желудка, что весь этот новый проект, вобравший в себя труд сотен людей на протяжении двух лет жизни, – большая ошибка Компании. Завтра они полетят к японским инвесторам, которые были инициаторами этого многоступенчатого пакета, включившего в себя анимационный фильм, серию иллюстрированных книг и вот теперь компьютерную игру, и начнут завоевывать рынок. Полл, высококлассный и высокооплачиваемый программист, уже не первый раз работал в подобном проекте, но этот давался особенно тяжело. Каждый шаг шел под диким давлением азиатских партнеров. Бесконечные переделки и противостояния сторон привели к результату, который, на его взгляд, был малоинтересен. Он хорошо помнил, как появилась главная героиня истории – глазастая Хозяйка Неба. Как их Президенту был навязан ее немного глуповатый имидж. После в многочисленных интервью ему приходилось отшучиваться по поводу непомерной ширины глаз виртуальной красавицы, ссылаясь на то, что всем, в том числе и японским партнерам, хочется видеть нечто на себя не похожее. А вот на взгляд Полла Хозяйка очень даже смахивала на одну из бывших сотрудниц дизайнерского отдела – молодую, глазастенькую программистку, уволенную шефом по причине несносного характера и низкой трудоспособности. Лично Поллу она не мешала и даже нравилась, особенно во всем том, что не касалось работы. Но, надо сказать, парочку оригинальных решений она выдала блестяще и только потому, что старалась оптимизировать процесс, доводя его до такой простоты, которая граничила с примитивом.

– Это от лени, – злорадствовал шеф. – Ее результаты – это результаты борьбы с собственной ленью.

Полл соглашался и думал о себе теми же словами, добавляя еще к собственной лени дикое равнодушие. Причем он почувствовал это совсем недавно, когда работа практически подошла к концу. Теперь, всматриваясь в симпатичную рожицу Хозяйки, он, ко всему прочему, ощущал еще и чудовищное раздражение к Игре.

– Дикая хрень все это! Зачем крошить плохих ребят на Земле, чтобы потом перетаскивать их в Поднебесье, где они тут же превращаются в пай-мальчиков, но при этом ползают, как сонные мухи. Зачем строить Город в Небесах и разрушать на Земле? А Хозяйка Неба – просто жадина, которую невозможно остановить. Тоже нашли Освободительницу! Она же форменная Паучиха! Точно, Паучиха и есть. Чего только стоят эти длиннющие ножки, эти ручки. Господи, да что же в ней хорошего! Как ее смогут полюбить миллионы детей во всем мире?!

Добавить бы ей немного человеческого тепла, улыбки. Лучше бы ее глаза отражали не металлический блеск клинков, а свет бесконечно меняющегося Неба. Ладно, не его дело. Свою работу он сделал хорошо. Пора спать. Завтрашний день придется провести в самолете. Как он этого не любит! А кто, интересно, любит? Пожалуй, только их Президент уже просто не замечает: день, ночь, самолеты, поезда – это его жизнь.

Полл приготовился выключить свой компьютер, как неожиданно на экране появилось сообщение, что есть новая почта. Это была Викки, их секретарь. Она напомнила, что в 7.30 утра за Поллом придет такси и повезет в аэропорт. В письме не было ни слова о том, что хорошо бы подхватить по дороге вице-президента Мартина Бонга, живущего неподалеку. Это было в духе их Компании. Полл представил, как утром пятнадцать такси подъедут к разным домам, находящимся друг от друга порой в двух шагах ходьбы, но каждый из сотрудников будет доставлен к самолету индивидуально. Хорошо, когда графики стоков Компании напоминают Гималаи, и даже убогость содержания новой Игры вряд ли изменит эту картину. Съедят, все съедят! – озвучил свою мысль Полл. Перед тем как выключить компьютер, он решил послать ответное «спасибо» Викки за напоминание и заботу, как обнаружил, что ее сообщение исчезло. Наверное, случайно стер, решил Полл. Он не помнил ее домашний e-mail, и пришлось просмотреть почту последних дней. Викки обычно после окончания рабочего дня еще долго трудилась. Уже сидя дома, она по заданию шефа забрасывала подчиненных информацией организационного порядка.

Погоняв курсор несколько раз вверх и вниз, Полл вдруг осознал, что адрес Викки отсутствует. Он удивился, но не сильно, решив, что недавно, подчищая почту, избавился от несущественного. Тогда, сложив из плохо складываемых по причине усталости слов шутливое послание, он, наконец, отправил его на рабочий e-mail и выключил компьютер.

Семья уже спала. Даже полуночница Грейс, девятнадцатилетняя дочь, погасила свет в своей комнате. Скотти сопел в подушку. На потолке и по стенам кружились светлячки вертящегося ночника. Скотти боялся темноты, а Полл не понимал, как можно уснуть, когда перед глазами мелькают все цвета радуги. Сын спал тихо, но пальчики его вздрагивали. Полла пронзила неприятная догадка – рука во сне управляла «мышкой». Два года назад, когда Скотти исполнилось шесть, Компания проверяла на нем уровень сложности Игры для младшего возраста. Скотти справлялся мгновенно. Потом решили усложнить и подняли возрастные рамки. Теперь считалось, что Игра для 14 и выше. Полл знает наверняка, что сын выучил ее назубок и легко выигрывает. Он просил Эрику проследить за ребенком и не позволять ему просиживать часами за Игрой, но жена всегда бурно реагирует на его просьбы ворчливой скороговоркой: «Если отец живет в виртуальном мире, где, по его мнению, должен находиться сын?»

Утром Полл проснулся за полчаса до прихода такси. Мысленно поблагодарил Эрику за собранный чемодан. Она это делала всегда и всегда правильно. Знала точно, что может понадобиться и сколько этого надо положить. Все спали. Полл, боясь разбудить, тихонько поцеловал жену, сына, постоял у дочкиной комнаты, не решившись войти, и приготовился ждать машину. Попивая на кухне кофе, он нарисовал на салфетке самолет, под самолетом дом, а из самолета спускались веревочки. Получалось – то ли дом летит за самолетом, то ли самолет никуда не улетает, потому что он привязан к дому. Полл взглянул на часы. Такси уже опаздывало на пятнадцать минут. Он еще десять минут подождал и позвонил Викки, она не ответила, он набрал еще один номер, не зная, какой из них мобильный, опять молчание. Включая компьютер, был абсолютно уверен, что там уже есть объяснение происходящему, но никакого сообщения не было. Вместо этого был какой-то бред. Отправленная почта на рабочий адрес Викки вернулась со странным объяснением, в нем говорилось, что такой адрес не существует. Что за ерунда! – возмутился Полл, он иногда по нескольку раз в день связывался с секретарем, и уж этот адрес знал назубок. Он еще раз проверил и почту и сообщения последних дней, но Викки там не значилась.

Полл позвонил на мобильный Бонгу, тот уже подъезжал к аэропорту. Единственное объяснение, которое напрашивалось само собой, было, что в последнюю минуту Полла исключили из состава презентационной группы, но и в этом случае, его, разумеется, должны были предупредить. Очень скоро зазвонил телефон, это был Бонг. Он успел связаться с Президентом, который был обескуражен происходящим. Все уже находились в аэропорту, самолет вылетал через сорок минут, а Викки по-прежнему молчала. Президент требовал Полла немедля к самолету. Полл, не раздумывая, прыгнул в свой «Фольксваген» и, превышая скорость, помчался по автостраде.

Буквально через пару километров его остановила полиция. Первое, о чем он подумал, когда полицейский медленно развернул документы и медленно пошел к своей машине, что к самолету он уже не успеет, и был этому очень рад. Набрав, наверное, уже в пятый раз за сегодня номер вице-президента, он с облегчением сообщил о случившимся. Бонг неожиданно очень жестко и недвусмысленно отреагировал: «Делай все возможное, чтобы успеть».

Поллу оставалось еще километров двадцать и двадцать минут до вылета, как зазвонил мобильный. На определителе был домашний телефон. Полл хотел было проигнорировать, скорее всего это Скотти со своими вечными дурацкими вопросиками из разряда многочисленных компьютерных головоломок, но что-то подсказало, что надо ответить. Это была жена. Она, трудно сдерживая волнение, сказала, что обнаружила постель Скотти пустой, что никто не имеет понятия, куда он мог так рано уйти. Школьный автобус ушел без него. Она уже обзвонила всех вокруг, может быть, Полл что-то знает. Полл успокоил, что утром видел спящего сына, а значит, это было полчаса назад. У Эрики отлегло от сердца, и она решила, что Скотти где-то спрятался, чтобы не пойти в школу. Она пожелала Поллу удачи, а он ответил, что перезвонит, как только доедет.

Полл вбежал в аэропорт буквально за пару минут до вылета. Его ждали и, возможно, задерживали рейс. Он еле поспевал за юркой японкой в красной униформе, которая бежала впереди него, прокладывая дорогу в густой толпе пассажиров. Опять зазвонил телефон. Полл, не глядя на определитель, нажал кнопку и остановился, как вкопанный… Яркое пятно японки растворилось где-то в конце терминала, а он с трудом старался вникнуть в смысл слов, произносимых рыдающей женой.

Скотти нашли там, куда ему запрещалось входить. Он лежал на полу технической комнаты Полла, заваленный грудой железных коробок, раздавивших его, как котенка. Сотни килограммов лазерных дисков высыпались из них, устелив пол и накрыв слабое тельце радужным ковром. Многие из них приобрели багряный отсвет, намокнув в детской крови. Видимо, мальчик неосторожно пытался достать что-то его интересующее и рухнули верхние полки, обрушив весь стеллаж, всю массу электронной библиотеки на его несчастную голову. Полл ясно увидел эту картину и, захлебнувшись от накатившей дурноты, бросился к выходу из аэропорта.

Самолет улетел без него. А он, теряя сознание, выжимал газ, чтобы как можно быстрее появиться в доме, увидеть, разобраться, хотя в чем и для чего. Скотти, его сын, его гордость, боль, радость. Что теперь? Что может быть теперь?!

Проезжая по улице, ведущей к дому, он удивился тишине и покою, царящему вокруг. Ни полицейских машин, ни карет «Скорой помощи», ни зевак с неприкрытым любопытством к чужому горю на равнодушных лицах – ничего этого не было. Дом стоял, просвеченный насквозь солнцем. За ним, сквозь кусты, серебрилась гладь бассейна, на дорожке в тени был припаркован незнакомый автомобиль. Полл вбежал по лестнице и толкнул дверь, она была заперта. Он попытался ее открыть, но не смог. Осмотревшись по сторонам и убедившись, что это все же его улица и дверь его дома, он заколотил по ней руками и ногами. На стук вышла молодая женщина и удивленно, даже скорее испуганно спросила, в чем дело. Полл обомлел. Он никогда не видел эту женщину, не знал, как ее зовут. Она стояла в дверях его дома и не собиралась туда его пускать.

– Это мой дом, – начал он, – у меня погиб сын, где моя жена, что вы тут делаете?

Женщина с тревогой посмотрела на Полла.

– С вами все в порядке? – спросила она озабоченно. – Может, я могу вам чем-то помочь? Мы с мамой живем в этом доме много лет. Вы скорее всего заблудились, это бывает. У вас случилось горе, я вижу. Вы сказали, что погиб ваш сын. Какой ужас! Как, когда? А может, это ошибка, может, еще как-то можно…

Полл напряженно всматривался в большие и ясные глаза незнакомки. Он силился понять происходящее, но никакого разумного объяснения этому не было. Тогда он вынул телефон и позвонил на домашний номер. Внутри дома раздался звонок. Полл слышал, как назойливо он звенел, как незнакомка делала вид, что не замечает этого, но неожиданно в трубке послышался голос жены, и Полл припал ухом к телефону.

– Эри! – заорал он, перебивая. – Где ты? Где Скотти? Что происходит? Я не улетел, а тут в нашем доме кто-то живет…

Эрика пыталась вставить в этот поток хотя бы слово, и ей, наконец, удалось:

– Полл, успокойся, я ничего не понимаю, почему ты не улетел, что произошло? У вас что, все отменилось?

Поллу показалось, что он сходит с ума.

– Ты мне дважды звонила и сказала, что наш сын, наш Скотти… – И Полл осекся, не в силах произнести это.

– Полл, Полл, – кричала в трубку жена, – ты где, откуда звонишь? Ты далеко от дома? Я должна уходить, но если ты в течение четверти часа приедешь, я тебя дождусь. Господи! Ну что случилось? Мне не нравится твой голос!

Полл выдохнул и произнес дикую вещь:

– Эри, я заблудился, я не знаю, где мы живем.

Эрика замолчала и медленно по слогам произнесла адрес. Полл взвыл. Это было где-то на противоположном конце города, а главное, это никоим образом не отложилось в его памяти. Он стоял перед домом, который еще час назад был его, а теперь эта женщина с ясными блестящими глазами не разрешала войти. Он шагнул ей навстречу, она отступила и быстро захлопнула перед ним дверь.

Полл еще раз набрал домашний номер и прислушался. Теперь телефон внутри дома молчал, но молчала и трубка. Эрика, которая минуту назад произнесла странный адрес, не отвечала.

Он набрал мобильный дочери, и она не сразу ответила. Полл прокричал, что, наверное, сошел с ума, но забыл, где их дом и пусть, ради бога, она объяснит, что со Скотти. Через довольно продолжительную паузу дочь процедила сквозь зубы, что он ошибся номером и она не имеет понятия, кто такой Скотти. Все дальнейшие попытки прозвониться по этому номеру оказались безуспешными. Грейс не отвечала.

Он, резко сдав назад, развернулся и покатил по давно знакомой улице на Юг. Там, около большого парка, стояла частная школа, в которой учился Скотти.

Ребята высыпали во двор. Было время обеда и небольшого отдыха между уроками. Среди многоликой толчеи ребят Полл, как ни силился, не смог разглядеть хотя бы одну знакомую детскую физиономию. Пару раз ему казалось, что пробегал Скотти, но он ошибался и, не выдержав, наконец зашел в школу. Дежурный преподаватель попросил подождать у входа и, спросив имя и фамилию разыскиваемого ученика, связался с кем-то по рации. Через некоторое время из темной глубины школьных коридоров пришел ответ в виде текстового сообщения на экран радиотелефона, что такого ученика нет и не было в списках учащихся.

Полл был почти уверен, что именно так все и будет. Происходила какая-то чертовщина. Банальную мысль по поводу сна он отбросил сразу. Ясное дело, что он не спит. Так стройно, последовательно и логично события во сне не развиваются. Возможно, он болен, и начались галлюцинации, свидетельствующие о наступлении психического расстройства. Сейчас важно было найти кого-то из близких и попасть в дом, который, возможно, совсем не его, а той ясноглазой, хоть и похож на его собственный, но тогда надо найти тот, где Эрика, дети, где его постель и компьютер. Мысли о сдвиге по фазе несколько успокоили Полла, поскольку внесли некую материалистическую базу под иррациональность происходящего.

Возле колледжа, где училась Грейс, он сразу наскочил на ее подружку – толстушку Зару. Она, долго юля и мямля, призналась, что сегодня Грейс не видела, но добавила, что не уверена, о той ли Грейс идет речь, поскольку ей казалось, что та живет одна с мамой и об отце от подруги она никогда не слышала. Фамилия тоже дела не решила, так как Зара училась курсом старше и фамилию Грейс не запомнила. Она посоветовала обратиться в учительский офис, но к концу разговора уже смотрела на Полла с возрастающей подозрительностью. Он поспешил удалиться, поскольку Заре могла прийти в голову самая неподходящая фантазия по поводу интереса немолодого мужчины к девочке, которая ни разу не обмолвилась о существовании отца.

Полл еще несколько раз попытался дозвониться жене, но безуспешно. Не страшно, успокоил себя сам, она могла поехать в спортзал, в магазины, к подругам. Он, по крайней мере, знает адресов пять, где можно ее поискать. Скотти скорее всего в школе, но другой, просто что-то перепуталось у Полла в голове. Ему даже кажется, что он припоминает, как жена искала хорошую школу неподалеку, но это совсем не значит, что речь шла именно об этой. Честно сказать, он ни в какой из школ ни разу не побывал. Приблизительно помнил адреса, но только на случай экстренной ситуации, но, слава богу, жена справлялась сама, и школьное существование детей находилось в другой, необитаемой плоскости его сознания. Еще в той же плоскости находился дом. Он с трудом мог бы ответить на вопрос, какого цвета диваны в их гостиной, что прикрывает окна – жалюзи или портьеры, чем старая кафельная плитка в ванных комнатах отличается от той, которую жена заказала для предстоящего ремонта. По большому счету он не был уверен, что сможет узнать собственный дом, не доходя до кабинета. Только в его полумраке, облокотясь на письменный стол и всматриваясь в светящийся квадрат монитора, он обретал убежище, надежность и смысл жизни. Все эти мысли опять успокоили его и придали уверенность в том, что произошло внезапное проникновение опасного вируса в его собственную операционную систему. В его мозгу стали разрушаться логические цепочки распознавания реальности, началось частичное стирание памяти и вытеснение объективной информации галиматьей. С чего это началось? – попытался проанализировать Полл. Первой потерей была Викки. Компьютер ответил, что нет такого адресата. Надо позвонить, если не ответит, подъехать к дому. Адрес Полл знает, это в получасе езды.

Викки молчала, и, что самое интересное, оператор утверждал, что ее номер не в сервисе, то есть его просто не существует. Полл, уже ничему не удивляясь, поехал в сторону океана, где у самой воды жила одинокая и романтичная Викки – старая дева, заботливый друг и беззаветно преданный делам Компании человек.

Небольшой домик стоял на горе, склон которой зарос колючей порослью серебристых олив. Подъездная дорожка была перекопана, пришлось оставить машину на середине склона. Он вышел и побрел под жарким солнцем наверх, к одноэтажному домику, возвышающемуся над взбитыми сливками бело-розовых пионов, высаженными руками трудолюбивой Викки. Возле дома стояла табличка, гласящая, что агент по недвижимости Майкл Хингис продал этот дом, а все желающие могут обратиться к его услугам по телефонам, указанным ниже. Полл тут же не преминул это сделать. Человек с сильным акцентом поведал, что сделка состоялась вчера. Ни о какой Викки Гринспан он не имеет понятия. Дом продавал банк, а прежний хозяин погиб, не оставив завещания, как, впрочем, и самих наследников.

Обойдя вокруг дома, Полл вспомнил, как месяц назад Викки рыдала по поводу потери своего единственного дружка – карликового пуделя Джерри. Она рассказывала, что похоронила его под старой маслиной и поставила вместо надгробия каменную вазу, усаженную ноготками. Их оранжевая яркость и закрученность лепестков напоминала ей рыжую кудрявость погибшего под колесами автомобиля любимца. Полл быстро нашел это место. Сдвинув вазу, он стал руками разрывать землю, словно стараясь докопаться до сути, до тайны произошедшего с Викки и с ним самим. Скоро рука нащупала тонкие косточки. Они остренько проклюнулись из земли, как молодые шампиньоны. Полл остановился. Перестав рыть, провел по лицу грязной рукой, закинув голову к небу. Он с болью спросил, обращаясь то ли к богу, то ли к еще кому: «За что ее? Что она тебе сделала?» Небо молчало, только медленно затягивалось облаками. Огромная серая туча, как ненасытный паук, наползала на солнце и, полностью закрыв его, вдруг ударила с высоты потоками дождя. Полл поспешил к машине, которая истошно выла. В кармане брюк он нашарил пульт управления, чтобы отключить сработавшую сигнализацию. Перепрыгивая через канавки перекопанной дороги, он старался не упасть на крутом скользком склоне. На его глазах машина, не переставая завывать, тронулась с места и покатилась вниз, набирая скорость по мере приближения к обрыву. Через несколько минут она подлетела к воде, описав плавную дугу и, как хорошо натренированный спортсмен, без лишних брызг, вошла в бурлящую поверхность океана. Полл, ошарашенный произошедшим, долго не мог тронуться с места, продолжая вглядываться в бескрайнюю гладь воды. Конечно, никакие силы не могли заставить автомобиль вынырнуть со дна океана, но ведь какие-то заставили его туда упасть. Становилось все более очевидным, что за эти шесть часов он стал мишенью в чьей-то игре. Сейчас надо было попробовать разгадать замысел основного игрока и постараться понять его цель.

Он пошел по дороге, ведущей в город. Этот путь занял бы часов пять. Можно было тормознуть попутную машину, но деньги, как и все документы, остались в бардачке автомобиля, который лежал теперь на океаническом дне. Конечно, и без всего этого найдется добрая душа на колесах, которая подбросит в город несчастного, промокшего до нитки человека. В конце концов, у него остался мобильный телефон, в памяти которого хранились пара десятков адресов и телефонов, полезных для жизни. Среди них львиная доля принадлежала сотрудникам фирмы, потом врачам и всяким агентам и нескольким тем, кого можно было назвать друзьями. Но просить у них помощи можно было только в крайнем случае. Полл попытался открыть записанные в телефонную память адреса и почти не удивился, обнаружив чистый лист. Ему показалось, что он начинает понимать правила игры. Кто-то старается удалить из реальной жизни близких ему людей. Он стирает их начисто, не оставляя следа и возможности вернуться. Скорее всего и у этих людей стирается память о Полле. Надо добраться до города и проверить эту догадку ну хотя бы на семье Бонга. Кстати, через пару часов можно будет его набрать. До Японских островов осталось часа три. Вопрос в том, стоит ли рассказывать о происходящем. Такая история смахивает на шизофренический бред, а если добавить ее к странному поведению в аэропорту, то вырисовывается довольно-таки безрадостная картина полного сумасшествия.

Сигнал машины вывел Полла из сложных раздумий. На обочине дороги стоял обшарпанный фургончик, на крыше которого были закреплены два велосипеда, а их хозяева, длинноволосые парень и девушка, выпрыгнули из машины в траву. Они подошли к Поллу и спросили, не знает ли он, как добраться к городу кратчайшим путем. Полл объяснил и напросился в попутчики. Ребята с радостью согласились и, свинтив пару крышек на пивных бутылках, предложили Поллу освежиться холодненьким «Хайнекеном». Это было первое приятное событие сегодняшнего дня. Полл с удовольствием всосал бутылку и только сейчас понял, что голоден как лев. Его тут же разморило, он отчаянно боролся со сном, в то время как ребятам хотелось поговорить. В двух словах он рассказал историю с машиной, деньгами и документами. Они удивились тому, что он не заявил в полицию. Хотя, может, он и прав, от этих копов только головная боль – разговоры, протоколы, показания… Парень еще долго рассуждал по поводу полицейских, но Полл провалился в глубокий сон.

Очнулся он, оттого, что его крепко трясли.

– Говори, как и куда ехать, – громко орал в ухо парень. – Не спи, а то опять с пути собьемся. Ты пока рулады носом выводил, мы кругами ездили. Не могли добудиться. Тебе чего снилось-то? Ты все с какой-то хозяйкой разбирался. Хозяйка – это жена, что ли?

– Нет, не жена, – приходя в себя, произнес Полл. – Хозяйка… это игра такая. Хозяйка. Стоп, точно! Это она! Ребята, как же я сразу не догадался! Это все ОНА!

Полла подвезли к дому Мартина Бонга. Как и предполагал Полл, жена Бонга его не узнала. Перед ней стоял абсолютно незнакомый мужчина, с которым, правда, еще вчера она сидела в кафе и обсуждала дела Компании и предстоящую поездку. Джина уже пять лет работала в исследовательской группе в подчинении у Полла. Он спросил о Бонге, Джина поинтересовалась, с кем говорит. Полл, стараясь не напугать, назвал себя, отдел, работу, которую они вместе делали. Он продолжал, не умолкая, рассказывать все, что знал о них, о Компании, об Игре, о том, что с ним произошло сегодня. Он ощущал почти физическое напряжение и желание Джины вывернуться из этого разговора. К ней пришел сумасшедший, который почему-то рассказывал всю ее жизнь. Полл остановился, чтобы перевести дыхание, и Джина наконец ответила:

– Вы ошибаетесь, фамилия моего мужа не Бонг. Он не занимается компьютерными играми. Он дантист. Извините, – и тихо прикрыла дверь.

Звонить Бонгу не хотелось. Чем и как он сможет помочь ему? Одна только мысль не давала покоя и заставляла думать, каким способом остановить процесс. Что, если Хозяйка надумала уничтожить не только его мир, но и Мир вообще – все Земное.

Очень хотелось есть. Он, сглотнув слюну, почуял запах вымоченных в маринаде и зажариваемых на углях стейков, которые Джина делала, как никто другой, и решил пойти на преступление. Зайдя с заднего двора, он прошел на кухню и схватил кусок мяса, но обжегся и выронил. Джина, или как ее теперь звали, стояла с вытаращенными глазами и раскрытым ртом. Не дав ей опомниться, он закричал, что хоть она его и не помнит, но он давний друг ее мужа. Он может это доказать прямо сейчас, только пусть она даст дозвониться до Японии. Женщина согласно кивнула и, стараясь не раздражать явно душевнобольного человека, нащупала за спиной на разделочном столе кухонный нож.

Полл судорожно сжимал телефон, мусоля его возле уха. Бонг молчал, но в трубке что-то попискивало и шуршало. Мешал звук из телевизора, и Полл попросил сделать потише, как вдруг картинка последних новостей заставила отнять телефон от уха и вернуть телевизору прежнюю громкость. Шел репортаж о чудовищной авиакатастрофе, произошедшей час назад над Японией. Самолет разлетелся на несколько частей перед посадкой. Трагедия произошла над океаном. Это был их рейс.

Полл посмотрел на женщину, она никак не отреагировала на репортаж и продолжала не выпускать из поля зрения опасного гостя.

– Твой муж погиб, – обратился Полл к женщине, – его тоже стерли с лица Земли.

Джина сдула упавшую на лоб прядь, не выпуская из потной руки нож.

– Он через несколько минут будет дома, – невозмутимо ответила она на его заявление и добавила: – Обычно дорога из офиса занимает не более получаса. Минут двадцать назад он позвонил, советую с ним не встречаться. Он носит оружие.

Полл отступил в сад, перепрыгнул через изгородь и зашел с торца дома.

«Я дождусь его, – решил он твердо. – Этот человек должен быть похож на Бонга как две капли воды, собственно, это и есть Бонг, только на другом уровне Игры, где меня уже нет. Ведь они все существуют, хотя вычеркнуты, удалены из моей реальности, как и я уже стерт из их памяти, а значит, и жизни. Где-то есть Эрика, дети. Они похожи на тех, прежних, но абсолютно чужие. Значит, есть и дом, мой дом, только надо его найти».

Бонг оказался таким же, как и был, только в джинсах и майке. Так он мечтал одеваться всегда, но должность не позволяла, и он парился в костюмах, проклиная этикет, деньги и замашки Президента. Они встретились глазами, Бонг вежливо кивнул незнакомцу и прошел в дом.

Полл перебежал улицу и пошел в никуда. Если его рассуждения были верными, то дом его там, где и был. Женщина в доме – его жена, только она еще об этом ничего не знает. Полл стал припоминать, как она выглядит, и только сейчас до него дошло, что она похожа на ту уволенную шефом программистку, еще она похожа на Хозяйку и на его Грейс. Господи, а ведь она – мать моих будущих детей! Значит, все это опять должно произойти. Женитьба, рождение дочери, потом сына, недолгий роман с большеглазой, создание Игры. Опять по кругу. Но можно выйти, просто не продолжать. Перескочить на другой уровень не получится, так работает программа, а спуститься на один ниже – не имеет смысла, все равно приведет сюда же. Значит, надо просто выйти, прекратить, закончить. Ведь если сейчас он зайдет в этот дом, если зайдет опять…

Он топтался на пороге и слушал доносившиеся из открытых окон звуки старой композиции из концерта, на котором два гениальных гитариста Сантана и Махавишн пытались переиграть друг друга.

В те времена они с Эрикой были хиппующими подростками, и ничто не могло остановить их в стремлении попасть на это представление. Впоследствии это привело его к двум несоизмеримым по значимости потерям – разбитому родительскому «Форду» и разбитым до конца жизни отношениям с отцом. Они так и не помирились, не успели. Полл ушел из дому, потом переехал в другой город. Гордился, что все сделал сам. Работал, где придется, чтобы платить за университет. Был лучшим на курсе и получал высокую стипендию. Не взял у родителей ни цента. А после смерти отца узнал, что старик все это время откладывал деньги. Он до последней минуты верил, что сын вернется, они сядут, пропустят по стаканчику, а потом он откроет гараж и скажет: «Помнишь ту старую развалину, которую ты без спросу взял, а потом, обкурившись, разбил по дороге из Нешвила? Помнишь, как я орал и гонялся за тобой по всему дому с ружьем? Я ударил тебя, а ты плюнул мне под ноги и ушел. Мы тогда оба погорячились. Это железо не стоило того. Теперь я могу подарить тебе это». – И он снимет чехол с новенького «Фольксвагена».

О смерти отца он узнал случайно. Мать в последние годы чаще находилась в клинике, чем дома. Прогрессирующий склероз разрушал личность. Она уже мало что помнила и соображала. Полл навещал ее. Она всегда плакала и жаловалась на мужа, на его бесчувственность, жадность, жестокость. Пока ее сознание как-то могло зацепиться за реальность, она стояла на своем: виноват отец, его солдафонские привычки, неумение ладить с людьми. Она не настаивала на примирении, просто ждала, что как-то все образуется и они хотя бы по праздникам будут собираться за одним столом. Отец умер внезапно от сердечного приступа. В доме никого не было. Поскольку с соседями он лет пять как перестал здороваться, то нашли труп только через неделю, когда на запах к дому стали сбегаться еноты со всей округи. Полл похоронил его, а потом, через полгода, мать. В гараже он нашел машину, которую купил ему отец. На ней он ездил до сегодняшнего дня. А если бы тогда он не ушел или вернулся с повинной? Чтобы изменилось?

Полл знал ответ на этот вопрос. Изменилось бы все. И ему бы не пришлось сейчас стоять перед выбором – выйти или продолжить. Ему бы не пришлось здесь стоять. Он знал закономерности и правила Игры – невозможно перейти на другой уровень, проиграв в предыдущем, иначе придется возвращаться и начинать опять и опять. И неважно, что ты играешь с Хозяйкой по ее правилам, что она расставляет ловушки, в которые ты обязательно попадешь. Пока она не вычеркнула тебя из Игры, у тебя есть шанс, вернувшись, дойти до конца.

Он постучал. Дверь, как и утром, открыла молодая хозяйка. Полл не знал, что сказать. Она улыбнулась. Тогда он, робко ответив на улыбку, выдавил из себя:

– Меня зовут Полл.

Она звонко рассмеялась и ответила:

– А меня Эрика, будем знакомы, ведь вы, кажется, тут живете?

– Нет, уже не кажется, – ответил Полл и посмотрел на небо, затянутое грязно-серой паутиной дождя. В проеме двери стояла женщина. Ее глаза в закатном солнце светились янтарным огнем, а в них отражались темные тени тающих у горизонта ресниц облаков.

 

Кома

Он весь день ждал ее звонка. Собственно, сказать, что ждал, было неправильным. Мысль о том, почему не звонит, выпрыгивала из потока других важных и сиюминутных дел. Она вонзалась и пульсировала где-то на краю сознания, и это раздражало, как все то, что в последнее время происходило между ними. День выдался тяжелый. Одолевали бесконечные переговоры с боссом и нервозность, возникшая после проведения последней сделки. Идея покупки Бостонской компании и дальнейшая распродажа по частям принадлежала ему, в недавнем времени рядовому брокеру. Полгода назад, проанализировав Бостонские активы и ситуацию на рынке, он вышел с предложением к финансовой верхушке их офиса и убедил в потенциальном выигрыше. Эту идею он подкрепил личной финансовой заинтересованностью, решив войти в долю. Тогда в покупку он вложил полмиллиона, взятые в банке под залог. А гарантией возврата стал собственный дом. В случае удачного исхода операции его позиция в рейтинге житейских благ значительно улучшалась, а неудача вообще не рассматривалась, так как переступить за ее черту он не имел права.

Телефон звонил не переставая. Всякий раз, поднимая трубку, он надеялся услышать ее голос, но вместо этого трубка ворчала, взвизгивала и жаловалась голосами обиженных клиентов. Ситуация на рынке складывалась не лучшим образом, и тут не было его просчета, просто никто не мог предположить, что камень преткновения в политическом споре двух азиатских государств станет камешком, обрушившим лавину мирового финансового кризиса. Но сегодня он думал еще о том, что ее мобильный уже третий день не отвечает. В дом он к ней никогда не звонил, как и она ему. За три года их романа они не попытались проникнуть в сферу того строго охраняемого пространства, которое называлось семьей. Да, у каждого из них была семья. Ее муж и дочь, его жена и три сына. Они оберегали их, спешили к ним и молчали о многом, чего никому не надо было знать, что не должно было вылезти из тесного и узкого пространства их близости.

С первой встречи, когда ее представили как журналиста, пишущего для известного бизнес-журнала, он почувствовал странное беспокойство. Хорошо помнит, как вспотели руки, как отвел глаза, чтобы не выдать желание подробнее рассмотреть, скользнуть взглядом по точеной линии шеи к плечам, а оттуда вниз, быстрее, к темной впадине, глубокой тени в прорези блузки, вздернутой торчащими бугорками.

Он тогда не сразу уловил суть вопроса. Помешали ее голос и улыбка – они сбили с толку, увели мысль далеко от предмета интервью, и, как она потом говорила, он показался ей косноязычным и достаточно неприветливым субъектом.

Перед выходом материала в печать она позвонила, и они договорились встретиться в кафе. Поедая суши и просматривая статью, которая расплывалась перед глазами, он пытался сфокусироваться на стройных ногах собеседницы, заложенных за перекладину стола. Он уже не помнит, чем рассмешил ее, но она звонко, по-детски рассмеялась, закинув голову. Тогда, именно тогда ему захотелось погрузить пальцы в темную волну ее волос, притянуть к себе и попробовать на вкус влажную розовость рта. Потом он поймал ее изучающий взгляд, даже не взгляд, а намек. Столкнулись зрачками, отскочили, но уже повело, протянулось, толкнуло.

Не пришлось городить массу пошлых уловок, обольщений. Все произошло как-то буднично и от этого еще невероятнее. Она оказалась живее и свободнее, чем он мог предположить. Хотелось смотреть со стороны и одновременно оставаться внутри ее, не разлипаясь. Всегда или почти всегда, заканчивая встречу ритуальными вопросами о следующем свидании, не покидала тревога, что следующего раза может не быть – слишком уж они были погружены в каждодневную круговерть их собственных жизней. Все свободное время, которое четко не было обозначено, он отдавал детям. Она – стопроцентный профессионал в карьере и семье – разрывалась между домом и работой. Встречаться удавалось не часто, но перезванивались каждый день. Иногда разговор состоял из двух-трех ничего не значащих фраз, вроде как настроение и что собираешься купить на ужин, но в них заключалась самая главная мысль – запомни, я о тебе думаю, мы рядом. Очень часто запланированные встречи срывались, но еще чаще их срывала с места и бросала друг к другу безумная тоска по касанию тел, по их теплу, влаге. Они впивались, слипались, не в силах удержаться на уровне игры, медленной раскачки, легких ласк. Их пробивала дрожь, перехватывало дыхание. Ему нравилось распинать ее, вылизывая складочки тела. Ей – в бешеном ритме уноситься далеко от всего в непреодолимом желании очутиться на пике удовольствия, не сдерживая в себе орущее и бьющееся в экстазе дикое животное. Потом, когда наступала пустота, они уходили в разные стороны, туда, где их ждали те, кто составлял смысл их жизни, откуда все виделось по-другому и никак иначе.

Последний месяц принес охлаждение. У него уже ни на что не хватало душевных сил. Жену и детей он отправил на юг Франции к родителям. Началась нервотрепка с продажей акций, и он приковал себя к офису. Несколько раз серьезно испугался, когда не смог подняться из-за стола. Голова кружилась, темнело в глазах, а сердце обрывалось в желудок. Мысль о ней тоже, вроде тупой иглы, вонзалась в подреберье. Она вела себя странно. Чувствовалось раздражение его временным холостяцким существованием. Однажды, позвонив ближе к ночи, чего никогда не бывало при жене и детях, спросила, хочет ли он прямо сейчас увидеться. Он честно признался, что нет, поскольку еще на работе, а в шесть утра улетает в Бостон. Последовала реакция, близкая к истерике. Посыпались упреки, что за неделю одиночества не нашлось для нее времени. Почему она должна узнать о поездке случайно, неужели нельзя было предупредить. А как же их планы провести несколько дней, а главное ночей, в каком-нибудь захолустье?

Ему не надо было об этом напоминать, и хотел он не меньше нее провалиться в сладкое забытье любовного отдыха, когда все в радость – долгие часы, проведенные в дороге, не лучший номер в отеле и недожаренный стейк с дешевым вином. Главное должно было происходить между всем этим, то, что сужает пространство, укорачивает время. Но они до сих пор не попробовали прожить вместе хотя бы сутки. Вначале, когда все бушевало на поверхности хаотично и радостно, он тянул ее в какие-то дали, к морям-океанам, но она отнекивалась и даже неожиданно резко отказалась провести с ним ночь. Как потом выяснилось, это была слабая попытка удержаться в рамках морали со смешным принципом – не сплю, значит, не подменяю, не допускаю, да, изменяю, но не до конца. При этом, конечно, она сама понимала глупость и ханжество подобного поведения. Но терзалась от этого не меньше. Помочь ей в душеспасительных метаниях он не мог. Они оба были дебютанты. Проживая в семьях второй десяток лет, романов на стороне не заводили и поэтому еще не чувствовали черту, за которую не стоило переступать. Они медленно подходили к этому опасному рубежу. Ей захотелось с ним заснуть и проснуться, ему – знать о том, как она проживает каждую минуту не связанной с ним жизни. Они уже озвучили запретные слова, уже попались на трусости и захотели вернуться в прежнее состояние игры, но не получилось. Они радовались и страдали, взлетали и падали – они любили.

Телефон не отвечал. Это было на нее не похоже. Она, как журналист-аналитик, понимала всю тяжесть его сегодняшнего положения. Глупая бабья ревность исключалась. Недовольство его зацикленным состоянием было понятным. Сожаление о том, что рухнули надежды на совместный отдых, тоже допускалось, но все это не могло быть, на его взгляд, причиной глухого молчания. Он мог позвонить ей домой. На самом деле он давно знал этот номер, как и домашний адрес. К стыду своему, пару раз попытался шпионить, желая подсмотреть, как выглядят ее муж и дочь. Жил он недалеко и частенько, сделав изрядный крюк, проезжал мимо ее дома, пытаясь разглядеть в светящихся провалах окон знакомый силуэт. В эти три дня, после приезда из Бостона, он ежедневно проезжал мимо ее дома, но дом казался необитаемым.

Он позвонил к ней на работу в журнал и попросил секретаря соединить его с миссис Аннет Бакли. Ему ответили, что ее нет, но он может записать сообщение на ее личный автоответчик, и она перезвонит. Это было вчера. За это время он оставил еще по крайней мере три весточки на ее мобильный. Аннет не отвечала. Всплеск злости, досады, тоски сменился тревогой, а поверх тревоги разрасталась ядовитая плесень сомнения: а вдруг это конец, что, если это разрыв? Последнее время все чаще звучали в ее словах жалобы на болезненную привязанность к нему, на саморазрушение от необходимости притворяться. Может быть, она просто сорвалась с семьей куда-нибудь на побережье, успокаивал он себя, чтобы не сидеть на привязи возможных свиданий. Скорее всего, это маленькая месть – освобождение. Ты не нашел времени, теперь ты не найдешь меня. Все – исчезла, уехала, растворилась. В глубине души он соглашался с тем, что Аннет имела право на такой ход, но жаль, ведь с завтрашнего дня он зарезервировал гостиницу на Островах. Агент уже сообщил номер рейса. Хотелось сделать сюрприз. После поездки в Бостон он неожиданно успокоился относительно дел, хотя объективно причин для оптимизма не было, но интуиция подсказывала, что выход найдется, не может не найтись.

Ближе к вечеру опять зазвонил телефон. На определителе был незнакомый номер, но показалось, что это каким-то образом связано с ней. Предчувствие не обмануло, но даже после разговора с детективом по имени Мэтт Дикси не хотелось верить, что речь шла о ней.

Детектив расследовал несчастный случай, произошедший на 93-й трассе, недалеко от Бостона, два дня назад. Пострадавшая была Аннет Бакли. Ее джип потерял управление на крутом повороте и сорвался в овраг. Последний телефон, по которому она попыталась дозвониться перед аварией, был его. Кроме того, уже после произошедшего на этот телефон продолжают поступать сообщения с того же номера. Детектив хотел бы встретиться с мистером Сержем Сагрине и задать пару вопросов.

Серж молчал. Детективу показалось, что прервалась связь.

– Вы меня слышите? Алло, алло…

Он восстановил дыхание, переждал спазм, сдавивший горло и спросил:

– Жива?

– Находится в коме. Врачи не дают никаких обещаний. Вы ее давно знаете? Я имею в виду, каков характер ваших отношений?

В голове у Сержа промелькнуло: «Это никому не надо, ничего не должно вылезти, только бы ищейка не пронюхал, иначе скандал».

Он очень спокойно объяснил, что знает миссис Бакли как замечательного журналиста, которая уже несколько лет пишет статьи, освещая работу их финансовой Компании. Он действительно часто звонил ей в последнее время, так как ждал материал, который мог бы помочь в работе с инвесторами. Вероятнее всего, она пыталась с ним связаться, чтобы сообщить о своем решении посетить бостонских клиентов. Возможно, именно поэтому она звонила ему с дороги, зная, что он в это время находится там. Детектив вроде удовлетворился услышанным и попросил разрешения еще раз позвонить, если возникнут какие-то вопросы. Серж согласился и повесил трубку. Руки дрожали, пробивал озноб. Сейчас он осознал, что не спросил, в какой она больнице, и тут же понял – этого делать было нельзя. Они ведь только профессиональные партнеры, даже не друзья, его волнение и заинтересованность могли показаться подозрительными. Что еще знает этот Дикси? Что еще он услышал на автоответчике? Обычно Серж никогда не допускал фамильярности и просто просил перезвонить, но скорее всего тон последних сообщений был далек от нейтрального.

Ему стало не по себе. Вместо того чтобы мчаться к ней, думать о том, что ее жизнь висит на волоске, он сосредоточен на собственной репутации и на одном-единственном желании – не дать сыщику докопаться до сути. Почему она оказалась позавчера в часе езды от этого чертового Бостона? Неужели решила, что он врет? Она звонила – значит, не собиралась нагрянуть неожиданно. Почему тогда не дала знать раньше?

Господи, о чем он думает, она может умереть! Стоп, надо приказать секретарше разыскать журналистку миссис Бакли, объяснить про аварию и дать задание выяснить у кого угодно – мужа, коллег, где лежит Аннет. Сделать это якобы для того, чтобы отправить от Компании букет в больницу и подписать коллективное пожелание скорейшего выздоровления. Когда будет известен адрес, он найдет способ, как увидеть ее.

Секретарша очень быстро принесла на подпись глупо выглядевшую в этой ситуации открытку с голубым зайцем, лежащим в кровати, под которым серебрилась надпись «Мы надеемся, что вскоре тебе станет лучше». Он сморщился, подписал и напомнил о цветах. Она ответила, что букет уже послан, а он спросил, далеко ли. Секретарша порылась в бумагах и назвала адрес клиники.

Госпиталь оказался частным и находился в получасе езды. Подъезжая, он плохо представлял, каким образом, не вызывая лишних вопросов, пройдет к ней, пропустят ли его вообще. В больничном парке было безлюдно, моросил дождь. Летняя зелень поблекла и уже начинала просвечивать желтизной. На одной из скамеек, втянув голову в плечи, сидел мужчина. По его согнутой спине, приклеенному к ботинкам взгляду не возникало сомнения – у него горе. Он промок. Вода стекала по волосам за воротник. Даже плечи не двигались, казалось, что он уже не дышит. Серж, проходя мимо по тропинке, ведущей к приемному отделению, замедлил шаг. Человек оставался неподвижен. Серж наклонился и задал вопрос – все ли в порядке и не нужна ли помощь. Ему хотелось удостовериться, что этот несчастный еще жив, слишком неестественной казалась его окаменелость. Ответа не последовало, как и хоть какого-то движения. Серж опустился на корточки и взглянул в лицо незнакомца. Тут же по спине пробежал неприятный холодок. На него смотрели широко открытые, мутные глаза. Но правильнее сказать – глаза не смотрели, они просто были. А человек с мертвыми глазами был ее муж, теперь он его узнал. Серж быстро вскочил на ноги и захотел отойти подальше, но был остановлен слабым голосом, который, скрипнув, просипел, как испорченный механизм:

– Простите, вы меня о чем-то спросили?

Cерж не сразу ответил. Страдание этого человека могло означать то, чего он больше всего боялся: Аннет уже нет ни у кого – ни у мужа, ни у него. Ее просто нет в их мире.

Протянув Сержу руку, он представился: «Лион Бакли». Серж сжал его мокрую ладонь и назвал свое имя. Он никогда не допускал возможности такого знакомства, считая, что, случись неожиданная встреча, правильным будет каким-то образом ее избежать. Теперь все эти условности не имели никакого смысла. Лион, кивнув в сторону клиники, безучастно спросил.

– У вас тут кто? Жена, дети, родители?

Серж ответил, что пришел проведать друга, испугавшись, что и ему придется задать этот вопрос, но Лион сам, не дожидаясь, выплеснул комок боли:

– У меня там жена, а ребенка я потерял два дня назад. Это был мальчик. Они так сказали. Ему было уже почти три месяца. Знаете, мы так хотели иметь еще детей. У нас взрослая дочь, но как-то не получалось. Аннет… мою жену зовут Аннет… ходила к врачам, безрезультатно. И вот такое счастье, и все, все рухнуло. Какая дикость, глупость! Один неправильный поворот – и конец.

Он беззвучно заплакал. Голова опять провалилась в плечи, глаза закрылись. Сержа пробила дрожь, а в горле застрял вопрос: что с Аннет? Мысли путались, сбивались. Он пытался понять, как так случилось, что он ничего не знал о ее беременности. Почему она молчала? Сомневалась в том, чей ребенок, или, наоборот, не сомневалась и пыталась скрыть? Зачем? Хотела родить или не хотела? Может быть, в этом причина истерик последнего времени и тех странностей, когда холодная отстраненность сменялась бешеной страстью. Бедная моя, хорошая, что мы наделали!

Только сейчас до него дошло, что Лион что-то бормочет, он прислушался:

– Сильная черепно-мозговая травма, внутреннее кровотечение, разрыв селезенки. В сознание после аварии не приходила. Операция шла несколько часов. Сейчас кома. Врачи сделали все, что могли, а что не смогли, доделает бог, если захочет.

Лион встал и, шатаясь, пошел к главному входу в госпиталь. На полпути он повернулся и сказал, что желает его другу скорейшего выздоровления. Серж кивнул и пожелал его жене того же. Сердце сдавило, рука потянулась к груди. Он застыл, боясь пошевельнуться. Согнувшись, просидел пару минут. Боль утихла, но не хватало дыхания. Он по-рыбьи захватил воздух. На секунду показалось, что больничный парк поплыл в густом, вязком течении реки. Она шумела в ушах, била по ребрам, сбивала с ног. Еще немного, и он бы упал. Кто-то подхватил его и выдернул из потока.

Он лежал на жесткой кушетке. Пространство вокруг было зашторено белым. Откуда-то сверху свисала трубочка, приклеенная пластырем к руке. Над ним, склонившись, стояла круглолицая женщина. Она приветливо улыбнулась, отчего ее веки сомкнулись, как створки раковины, прикрыв черную прорезь глаз. Сержу не пришлось задавать вопросов, вроде где он и что с ним. Женщина, по виду медсестра, объяснила случившееся. Потеря сознания, резкий скачок давления, предынфарктное состояние. Нужно поберечься, проверить работу сердца. Никаких перегрузок, нервных стрессов, все это может быть чревато очень плохими последствиями. Ему повезло, что он в этот момент находился на территории госпиталя, его заметил врач, поэтому удалось быстро и своевременно оказать необходимую помощь.

Когда она вышла, Серж прикрыл глаза и постарался восстановить в мозгу тот провал, который случился между скамейкой в парке и больничной койкой. Легкий аромат чая коснулся кончика носа и поплыл в сторону окна. Он повернул голову и увидел на прикроватной тумбочке дымящуюся чашку. Показалось, что где-то прошла Аннет, оставив запах бергамота, свежей зелени и лимонных корочек. Он постарался вспомнить ее всю, и вдруг пустота опять заполнилась водоворотом.

Река подхватила его, понесла. Не было сил сопротивляться. Погружаясь в мутную глубину, он увидел на дне нечеткие очертания обнаженного женского тела. Оно, казалось, растворяется в потоке воды, приобретая прозрачность. Это была Аннет. Она потянулась к нему. Он поплыл навстречу, но поток снес, он не смог удержаться и, задохнувшись кашлем, вынырнул из забытья.

Возле его кровати стоял строгий неулыбчивый человек. Этот был доктор. Он говорил о таких вещах, которые могли быть известны, только если бы он, например, знал Сержа очень давно и далеко не с лучшей стороны. Доктор отчитывал за вредные привычки питания вроде той, что завтрак сердечника не должен состоять из чашки крепкого кофе и сигареты. Он возмущался количеством еды, которую пациент поглощает в один присест в конце рабочего дня, когда до сна остается не более часа. Поинтересовавшись, когда последний раз Серж был на отдыхе или просто прогуливался, ответил за него: «Не помню». Сержу все время казалось, что он не спрашивает о самом главном, о том, что привело его в госпиталь, поскольку знает это наверняка. Уходя, доктор посоветовал провести эту ночь в больнице, а завтра взять отпуск и всерьез заняться здоровьем. Еще он добавил, что не рекомендует сегодня перегружать нервную систему, поэтому лучше, если он отложит посещение своего друга до утра.

«Кого он имел в виду?» – пронеслось в голове Сержа, когда за доктором закрылась дверь. Возможно, про друга сказал Бакли. Ведь когда это со мной случилось, он был рядом. Тогда почему этот всевидящий доктор так прищурился и, как змея, прошипел фразу: «Отложить посещение». Отвратительный субъект, неужели он тот, от которого зависит сейчас жизнь Аннет. Показалось, что легкий ветерок опять принес запах чая. Серж повернулся и посмотрел на чашку. Над ее поверхностью уже не поднимался теплый пар, она не дышала.

– Аннет, – прошептал он, – я тут, рядом.

Серж уставился в потолок, потом перевел взгляд на бутылочку, из которой в его вену стекала лекарственная жидкость. Он осторожно стал освобождаться от иглы, как опять в палату вошла круглолицая медсестра и что-то добавила в лекарство. Поправив на его руке пластырь, пожелала спокойной ночи и бесшумно удалилась.

Через четверть часа Серж почувствовал странное оцепенение. С трудом отодрав пластырь, вынул из вены иглу. Сердце билось медленно и глухо. Он спустил ноги с кровати, но не сразу нащупал пол, он проваливался и вибрировал. Наконец, найдя точку опоры, сделал первый шаг и медленно пошел к выходу.

В больничном коридоре было светло и пусто. Собственно, тут мало что напоминало больницу, скорее – приличный отель. Ее комнату он нашел довольно быстро, на дверях были таблички с именами и датами поступлений. Он оглянулся по сторонам, никого из персонала не было поблизости. Осторожно приоткрыв дверь, заглянул внутрь. На кровати лежала алебастровая кукла, непохожая на Аннет. Ее голова и плечи были скованы гипсовыми повязками. Маска неподвижности обезличила, изменила до неузнаваемости. Он подошел и, стараясь не смотреть теперь уже в чужое лицо, поднес ее холодную ладонь к своим губам. Рука была безжизненной, безвольной, но слабый пульс, как трусливый мышонок, подрагивал под пальцами. Серж сжал ее руку. Наверное, если бы она могла что-то чувствовать, то вскрикнула бы от боли. Борясь с желанием вытряхнуть из этого цементного панциря то, что когда-то было вожделенным телом, он прилег рядом и легонько провел по груди. Сосок ткнулся тугой пуговкой. Серж погладил его, чуть прижал и вдруг под пальцами, поверх рубашки, почувствовал липкое. Сначала испугался, что задел рану и это кровь, но потом, когда и над второй грудью расплылось маленькое пятно, застыл от дикой догадки. Ее слабенькая, неживая грудь просочилась несколькими каплями молока, которое уже никому не понадобится. Он зарылся в подушку, трясясь в нервном ознобе. Когда дрожь чуть улеглась, прошептал ей на ухо:

– Родная моя, вернись.

Что-то непонятное произошло вокруг. Застрекотали датчики, запищал сигнал на двери. Ее лицо приобрело страдальческое выражение. Серж вскочил и выбежал из комнаты. Когда завернул за угол, услышал, как по коридору протопали шаги, кто-то давал на ходу распоряжения, раздавались возбужденные голоса. Он заскочил в палату и прыгнул в постель. Шум продолжался недолго, все стихло. Он хотел было опять выйти из комнаты, но неожиданно на пороге появилась медсестра и, не проронив ни единого звука, вонзила в предплечье иглу. У Сержа в голове зашумело, он провалился в глубокий сон.

Аннет стояла на другом берегу реки. Увидела его, помахала и зашла в воду. Она не плыла, а шла к нему навстречу, все глубже погружаясь. Вода поднялась, покрыв голову. Он закричал, чтобы она не делала этого, что сейчас доплывет к ней сам. Но плыть не получалось. Он точно знал, что умел это делать, но движения рук не соединялись с ногами, тело провисало, тяжелело и тянуло вниз. Он тонул, как вдруг под ногами нащупал дно. Пошел вперед. Аннет шла к нему навстречу.

Они стояли посреди реки, разлившейся вдруг до горизонта, и жадно целовали друг друга. Когда на секунду разлепились, Аннет торопливо заговорила. Сказала, что у нее очень мало времени, что умоляет простить за все, за их ребенка, которого хотела и не сберегла, за глупость, подозрительность, нетерпеливость. Душа ее заблудилась, зависла между двух миров, но он может помочь. Что и как надо делать, она не знает, но поняла этой ночью, что только он один способен вывести ее оттуда. Сейчас она может свободно приходить в его сны, может видеть немножко вперед, заглядывая в завтрашний день и поэтому очень просит завтра быть терпеливым. Утром надо сказать секретарше, что он уезжает на пару дней, и, самое важное, действительно лучше, если он уедет. А главное – он должен выйти из больницы не позже полудня. Серж хотел спросить, что все это значит, но не успел. Аннет словно просочилась сквозь пальцы. Густой туман поднимался от воды. Ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки, даже, собственно, руки. Только казалось, что холодная мокрая простыня закручивается вокруг тела. Он постарался освободиться и проснулся.

Все тот же туман стоял перед глазами, застилая пространство больничной палаты. Из него вышел доктор и сел рядом.

– Как спалось? – спросил с усмешкой и тут же добавил: – Только не надо врать, у нас везде камеры наблюдения. Весь ваш ночной поход записан на пленку. Мне важно другое – понять, насколько вы можете воздействовать на нее. То, что она вас почувствовала и рванулась навстречу, – это очевидно. Вопрос, насколько сильно ваше притяжение. Кто вы для нее и она для вас – не спрашиваю, хочу только знать, насколько далеко вы готовы пойти, чтобы ее вернуть. Если да, то мы можем кое-что попробовать. Видите ли, любая наука, а медицина тем более, доходит до черты, за которой подразумевается нечто, что объяснить невозможно. На каждом этапе происходит внедрение все глубже и глубже, но картина не становится яснее. За пределами объяснимого возникают субстанции, поля, частицы, что угодно, которые можно принять за Бога. Простите, если я чем-то оскорблю ваши религиозные чувства, но со временем физики и математики просчитают модель Божественного и докажут Его существование. Меня же сегодня интересует, как вам объяснить, Его трансформации, Его дыхание и энергия в каждом из нас. Назовите это душой, но дайте понять механизмы, удерживающие ее в теле и отрывающие потом от него.

Так готовы ли вы пойти на эксперимент? Мне нужно не просто ваше согласие, а желание помочь этой женщине, ведь вы пойдете на риск. Вам, правда, не будет угрожать физическая смерть, я буду контролировать ситуацию, но изменения, которые могут с вами произойти, пока вы будете возвращать душу вашей подруги, могут быть значительными.

Сержу показалось, что он еще не проснулся и весь этот разговор – продолжение сна. Зазвенел его мобильный. Он посмотрел на номер. Это была секретарша. Серж не хотел брать трубку, но доктор неожиданно попросил ответить на звонок, сказал, что подождет, и вышел. Секретарша спросила, будет ли он сегодня в офисе. Утром позвонил некто Мэтт Дикси и просил назначить встречу, но она ничего вразумительного не могла ответить, поскольку в календаре отмечен его отъезд, но вчера он об этом не предупредил. Серж, еще не понимая, что делает, но чувствуя опасность, исходящую от назойливого детектива, просил простить свою забывчивость и сказал, что уже находится по дороге в аэропорт. Секретарь пожелала счастливого пути, а на вопрос о состоянии дел со вздохом ответила, что пока нет никаких положительных изменений. Похоже, их дела обстоят как нельзя хуже, но вряд ли его присутствие в офисе может как-то на это повлиять.

Доктор вошел, как только закончился разговор. Подслушивал, что ли, подумал Серж.

– Итак, – вопрошающе взглянул на Сержа, – Вы согласны?

– Собственно, я не очень понял суть предлагаемого эксперимента, но, если это может ей помочь, я сделаю все, что от меня зависит.

– От вас зависит только одно: согласиться на увлекательное путешествие – перелет души в Мир Иной. Обычно оттуда не возвращаются, но вы вернетесь и, если все пройдет удачно, найдете душу вашей подруги, а значит, вернете ей жизнь. Вы – идеальный вариант для этого. Во-первых, она чувствует ваше присутствие, даже, смею предположить, любит вас, а иначе не произошел бы рывок сегодняшней ночью, во-вторых, ваша душа вчера уже попробовала упорхнуть, но мы ее удержали. Но хочу вам сказать, наши души испытывают сильное притяжение Того Мира. Попробовав раз, они стремятся туда опять и опять. В конце концов, там их дом. Мне бы хотелось узнать, что вы помните из той недолгой прогулки по окрестностям Потустороннего. Встретились ли вы там с миссис Бакли? Что делали, о чем говорили? Все это важно, чтобы выбрать правильное направление поиска. Кстати, она вам снится? Если да, то как?

Серж ответил не сразу, стараясь осознать услышанное. В голове вертелось предупреждение Аннет: «Ты должен уехать из больницы не позже полудня». Часы показывали без четверти двенадцать. Он посмотрел на доктора и сказал:

– Мне надо сейчас уйти.

– Так вы отказываетесь?

– Нет, я сделаю это, но не сегодня.

Доктор повернулся и пошел к двери.

– Но учтите, у нее мало времени и сил. Можем не успеть.

– Постойте, доктор, – крикнул Серж ему вслед. – Я завтра вернусь и сделаю все, что нужно. Я видел ее в реке. Во сне тоже река была. Она стояла посреди воды. Что это?

Доктор повернулся и мрачно произнес:

– Возвращайтесь побыстрее.

Серж выехал за больничные ворота и помчался в сторону города. Через пятнадцать минут в эти же ворота въехала видавшая виды «Тойота», из которой вышел крупный пожилой мужчина. Он прошел к больничному корпусу, на ходу поздоровавшись с медсестрой, и постучался в дверь с табличкой «Доктор Робинс». Ему разрешили войти.

– Привет, Мэтт! Проходи, садись.

За столом сидел доктор. Они поздоровались. Детектив Мэтт Девис, а это был он, расстегнул ворот рубашки и спросил:

– Ну что нового? Как она? Мне сказали, что он улетел. Похоже, не в нем дело.

Доктор усмехнулся и бросил на стол больничную карту, в которой были описаны всякие медицинские подробности, связанные с внезапным сердечным приступом, произошедшим на территории больницы с неким мистером Сержем Сагрине.

– Он недавно уехал, но обещал вернуться. В принципе он согласен. Посмотрим. А она-то, она! Я думал, сама выскочит, когда он к ней прикоснулся. Знаешь, он так торопился, словно знал, что вы можете встретиться.

Детектив выглядел озадаченным.

– Слушай, а куда он мог рвануть, ведь не на работу? – задумался детектив. – Там сказали, что он уехал. Он ведь билеты заказал для них двоих, я проверял. Но представь: его финансовые дела настолько паршивы, что он должен просто не отходить от кнопок «купить»-«продать», какое уж тут романтическое путешествие…

– Вот это как раз то, что нам нужно, – воодушевленно заметил доктор. – Это значит, что она ему дороже, чем бизнес. Редкий случай. С нею понятно – женщина. Хоть и полумертвая, а завелась с полоборота, а для мужчины – нетипично.

– Ну ты мне как доктор объясни, почему она на мужа своего не реагирует. Он, этот Бакли, готов не то что душу, жизнь за нее отдать, а она не отвечает.

– Слушай, Мэтт, а ты сам-то, когда Туда ходил, когда пытался дочь вернуть, что произошло, помнишь? Не тебя она ждала, не твою душу, а того, с кем хотела быть, но ты не дал. Не было бы твоих угроз, что засадишь мальчишку в тюрьму, твоя Кэри не натворила бы глупостей и не лежала бы почти год без движения. Вот и в случае с Аннет Бакли муж является препятствием, а не помощью. Я даже могу утверждать, что она его любит и скорее всего бросать не собиралась. А вот душа ее уже давно приросла к душе этого Сагрине и как бы начала отрываться от тела еще при жизни. Вот и вырвалась, наконец. Ведь как оно происходит, понимаешь? Если душа с телом живут в разных измерениях, то они неизбежно отрываются друг от друга. Ну, например, твоя девочка хотела жить с этим парнем. Да, ты знал, что он конченый наркоман и бандит, что ничего хорошего из этого не выйдет. Когда она попыталась убежать из дому, ты привязал ее к кровати, а душу ведь не привяжешь. А дальше случилась неизбежная в этом случае беда. Саморазрушение оболочки. То, что Кэри таблеток наглоталась, был один из миллиона возможных вариантов разрушения тела при разделении с душой. Оно превратилось в дом без хозяина, в пустой, заброшенный, никому не нужный дом. А хозяин бросился догонять кого-то и не вернулся. Но мы поможем – найдем и пошлем навстречу. Ты нашел этого парня? Я слышал – он тоже пытался с собою что-то сотворить.

Мэтт посуровел и наклонил низко голову. Лысина покрылась испариной, он процедил сквозь зубы:

– Нашел паршивца. Жив, здоров, а если и отправится на тот свет, только обколовшись. Да не думает он о ней, ему доза нужна. Какая душа…

– Приведи его сюда, слышишь. – Доктор начинал раздражаться. – Учти, наркотики не уступают деньгам. Если Кэри окажется для него важнее этой дряни, то наше дело верное.

Детектив кивнул, но добавил:

– Сначала попробуй этого финансиста. Вдруг он чего-то там разузнает и расскажет. Может, он и девчонки моей душу выманит. Если не согласится, то я его сам на тот свет отправлю.

– Опять ты ничего не понял. – Доктор сочувственно посмотрел на детектива. – Будем надеяться, что завтра он придет. Аннет в таком состоянии протянет не больше суток, а может, и меньше, сильное угнетение дыхательной системы, кровообращения. Будем надеяться, что успеем, иначе ищи-свищи ее душу грешную.

Серж, не включая света в квартире, зашторил окна. Позвонил жене, поговорил с детьми. Они хорошо отдыхали, много купались, загорали, объездили побережье, особенно понравилась Корсика. После разговора осталось неприятное ощущение, что он как-то наигранно восторгался тем, что слышал от них, и на языке все время вертелось предложение продлить отпуск. В конце концов он спросил, не хотят ли они задержаться на недельку, но все хором закричали, что очень по нему соскучились. Через пять дней он должен был их встретить.

Натыкаясь в темноте на мебель, он добрел до кухни и открыл холодильник. Там было не пусто, но противно. С момента отъезда семьи он ни разу не ел дома. Подумал, что надо бы все выбросить, и откупорил бутылку вина. В шкафу нашел консервированную кукурузу и чипсы. Вспомнил докторский спич по поводу вредных привычек и налил полный бокал любимого бордо. Путь к компьютеру прошел, не пролив ни капли, но когда увидел на экране острые углы графиков сегодняшних торгов, сорвавшихся до такой низкой цены, которую он не помнил за двадцать лет, то бокал выпал из его рук. Пробежав дрожащими руками по клавиатуре, он убедился, что сегодня потерял все. Все, что зарабатывал, строил, покупал, чем гордился и ценил. Надо было что-то предпринимать, подумать о вариантах, проанализировать ситуацию, но мысли путались, а главное, не покидало ощущение, что преследующий его в последнее время рок уже внутри дома и сейчас стоит за спиной. Он резко повернулся – в глубине комнаты зиял черный провал двери.

– Хочешь меня достать, да? Все забрать? Бери, но начинай с меня, – заорал он в темноту. Осушив из горлышка бутылку, откупорил другую и завалился на диван.

Аннет села в ногах, обхватила руками подушку. Он хотел встать, но она не дала.

– Ты спишь и видишь меня во сне, – сказала, коснувшись прохладной ладонью его лба. Голос звучал издалека, глухо и слабо. Темные тени легли под глаза, щеки втянулись. Ее полупрозрачный силуэт почти растворился в сумраке. Он протянул руку, и рука прошла в пустоту.

– Мне плохо без тебя, – прошептал, стараясь вглядеться в ее очертания.

– Тебе просто плохо. Я пришла помочь. Помнишь, я сказала, что вижу на день вперед. Пока только на день, но и этого может оказаться достаточно. Если улечу выше, увижу дальше, но боюсь. Завтра ты сможешь вернуть потерянное и заработать в десять раз больше. Постарайся не упустить ничего из того, что надо сделать. У меня очень мало времени. Запоминай…

Утро прорезалось в щели жалюзи, располосовав тело спящего Сержа. Он с трудом вытянул затекшие конечности. Всю ночь провел, скрючившись на диване, стараясь не потревожить Аннет. Перед тем как открыть глаза, испугался, что забыл сон, а в нем что-то очень важное. Она говорила, о чем? Господи! Он вспомнил мгновенно и ясно. Неужели это может оказаться правдой? Следуя ночным рекомендациям, подошел к компьютеру и сделал первый ход. Уже через пару часов понял, что Аннет спасла его и его семью. Он стонал от восторга. Каждая минута приносила тысячи. Зная наверняка, что сегодня можно ждать от каждого стока, он выигрывал, продавая и покупая. Скоро стало ясно, что можно остановиться. Выигрыша хватило бы пристойно прожить оставшуюся жизнь, но остановиться он не смог. От компьютера и телефона он отошел только вечером, после окончания торгов. Счастье теплым маслицем разливалось внутри. Захотелось вкусно поесть, выпить. Он решил позвонить в любимый ресторанчик и заказать ужин, как вдруг сознание царапнуло ощущение потери. Когда вспомнил, то кинулся к телефону и набрал номер больницы. Ему ответили, что доктора Робинсона не могут позвать, так как он занят и находится сейчас в реанимационном отделении. Серж выскочил из дома.

Закатное солнце пыталось раскрасить уже по-осеннему бесцветные тучи, набухшие свинцовой тяжестью собирающегося дождя. Ливень обрушился, забарабанив остервенело по капотам машин, медленно ползущих в чудовищной пробке. Серж посмотрел на часы и еще раз набрал доктора. Ответ был тем же – доктор в реанимации.

«Сейчас он там, возле нее, – пронеслось у него в голове. – Он спасает ее, он должен спасти. Я помогу, я скоро буду. Как его предупредить?»

Опять набрал номер больницы. Ответили не сразу. Серж просительной скороговоркой умолял сообщить доктору, что мистер Сагрине в пути, застрял в пробке, но он будет, обязательно будет. Трубка равнодушно ответила, что постарается передать, и связь прервалась.

Вместо получаса путь растянулся в двухчасовое переползание с улицы на улицу. Когда Серж наконец подъехал к больничной стоянке, к машине подошла женщина с большим черным зонтом. Это оказалась круглолицая медсестра, которая, судя по промокшей одежде, давно его тут караулила. Она попросила следовать за ней и не задавать вопросов. Обогнув торец дома, женщина потянула его за рукав, и они оказались в довольно темном, пахнущем сыростью помещении. Неоновый луч фонарика, чиркнул по железной лестнице.

– Нам наверх, – определила направление, вскинув голову. Серж пошел за ней, пытаясь не споткнуться на скользких ступеньках.

«Куда и зачем мы идем? – спрашивал он себя. – Как-то странно ведет себя вся эта больничная команда. Выживший из ума доктор гоняется за душами, медсестра, похожая на ведьму, завела черт знает куда. Предложили какой-то дикий эксперимент. Какие вообще души! Кто их видел? Прикрывают свою беспомощность сказками. Меня, в конце концов, интересует только, жива ли Аннет и что они конкретно могут для этого сделать. Если нужны деньги, ничего не пожалею, а со всем остальным пусть оставят в покое. Сколько можно идти в этой темноте, прямо какой-то путь в преисподнюю!»

Впереди открылся светящийся прямоугольник двери. Они вышли из темноты, и глаза ослепли от лампового солнца. Постепенно он стал различать, что находится в галерее зимнего сада. Над маленьким фонтанчиком, заросшим плющом, кружились разноцветные бабочки. Глянцево-яркие цветы переплетались с мясистыми плодами на фоне зеленого лабиринта искусственного ландшафта. Сержа подвели к беседке, где у стеклянного столика сидел доктор. Он выглядел уставшим и потерянным. Перед ним стояли початая бутылка вина и два бокала. Молча налив Сержу, он предложил выпить. Выпить за упокой души Аннет Бакли, которая много любила, а значит, Там ей простится то, чего тут не прощают.

Серж застыл с бокалом в руке, а доктор продолжил. Он подробно рассказал, как долго они боролись за ее жизнь, как она уходила и возвращалась, давала и отнимала надежду. Как неожиданно собрала последние силы, когда в реанимацию зашла сестра и передала, что мистер Сагрине в пути, но не удержалась, отпустила, выронила ниточку, за которую держалась. Теперь она уже далеко, уже не вернуть, опоздали.

Серж выпил и, посмотрев в глаза доктору, сухо произнес:

– Я сожалею о случившемся. Вероятно, вы сделали все, что могли, что было в ваших силах, ведь вы не Господь Бог, хотя вчера вы почти утверждали обратное. Теперь, после ваших бредовых обещаний и предложений, я чувствую себя глупо, как будто из-за меня миссис Бакли отправилась на тот свет. Советую впредь не играть на чувствах людей, которые готовы все отдать, чтобы их близкие остались живы.

Доктор кивнул:

– Вы правы, конечно, я ошибался. Ничего бы не вышло, она поняла это раньше. Теперь послушайтесь моего совета – сегодня вам лучше остаться тут. Во-первых, у меня есть основания полагать, что ваше сердце опять барахлит. Мне не нравятся ваша бледность и синева на губах. Кроме того, вам угрожает реальная опасность, и будет лучше, если вы на время скроетесь.

Серж нервно хохотнул:

– Нет, вы, определенно, сумасшедший, и даже опасный сумасшедший. Зачем все это, от кого и от чего я должен скрываться?

– Поверьте, есть причины.

– Я вам не верю, – отрезал Серж.

– Тогда сестра вас выведет тем же путем, что вы проделали, идя сюда.

– А что, тут нет другого выхода?

– Для вас нет.

Мэтт Девис уже пять часов сидел возле центрального входа, ожидая Сержа. Он находился в больнице с утра, собственно, с утра он его и ждал. Все было готово для эксперимента еще до полудня. После обеда состояние Аннет стало ухудшаться, Дэвис нервничал и не понимал, почему бы доктору не поторопить «Ловца», так он его теперь прозвал. Но Робинс не собирался этого делать, объясняя, что никакого давления, только желание и добрая воля. Когда стало ясно, что Аннет уходит, он, страшно матерясь, поклялся наказать этого парня. Он видел убитых горем мужа и дочь Аннет. Он все время задавал себе вопрос: почему ее душа не захотела удержаться ради них? Почему доктор так уверен, что никто из них не смог бы ее вернуть?

Его дочь Кэри лежала в палате этажом выше. Он каждый день заглядывал в ее неподвижное лицо и всякий раз надеялся, что увидит в нем знак возвращения. Иногда казалось, что восковая бледность исчезла, что порозовели губы и на них появилась тень улыбки. Он подолгу разговаривал с ней – так советовал доктор, да и ему самому хотелось. Раньше поговорить не получалось, она проживала свою безумную подростковую жизнь и редко дослушивала до конца то, что говорил отец. Сегодня он рассказал, как не удался эксперимент, но добавил, что все сработает, если…

Если ее дружок захочет, а если не захочет, то тогда он его точно посадит.

Доктор постучал по спине детектива, выведя того из глубокой задумчивости:

– Все сидишь, ждешь? А зачем? Что ты собираешься ему сказать? Он ни в чем не виноват, не в нем дело. Она сама не захотела. Я, наконец, понял это, когда Сагрине опоздал, и я даже догадываюсь почему. Скорее всего она ему помогала отыграться, а потом, может быть, захотела еще выше взлететь, чтобы дальше увидеть, и там ей открылось что-то такое, после чего она передумала возвращаться. Что это, мы не узнаем. Но ей оттуда виднее. Может, она его уже там ждет. Я ведь часто замечал, случается так: человек уже по всем признакам не жилец, уже не надеешься, и вдруг чудо – а это его душа поднялась высоко и прозрела. И увидела она, что есть еще не законченная работа в этом теле. Помню случай с одним пациентом. Уже ничего не ждали, кроме конца, да и никто его, собственно, тут и не стремился удержать, кроме докторов, разумеется. Человек был тяжелый, многим жизнь испортил, а у многих и отнял, так вот… не тут-то было, вернулся, еще лет двадцать прожил, а знаешь для чего? Душу свою наизнанку выворачивал, писателем знаменитым стал, потому и вернулся. А этого Сагрине оставь в покое, и бойфренда твоей Кэри тоже. Если душа твоей девочки поймет для чего, то найдет дорогу домой.

Среди ночи Серж проснулся от странных звуков. В ушах стоял звонкий смех, лепет, шушуканье и возня. Казалось, что где-то затевается веселая игра и его вот-вот туда позовут.

Очень хотелось встать. Тело и голова были легкими от удивительного состояния лопнувшей внутри оболочки. Близко, очень близко зазвенел тонкий девичий голосок. Серж хотел было посмотреть, откуда он доносится, но не смог повернуть головы. А голосок звал, манил. Наконец он ясно расслышал слова: «Ну чего ты застрял! Руку, руку давай!» Он изловчился, потянулся и почувствовал, как невероятная сила оторвала его от кровати и стремительно увлекла за собой. Он летел над землей, среди тысяч, а может, миллионов светящихся пузырьков. Они сталкивались и разлетались, кружились и падали. Он знал, что летит рядом с ней. Не видел этого, не чувствовал, но знал. Было хорошо, как никогда раньше. Хорошо, потому что теперь навсегда.

 

Сказка о перекрестке

Ничего особенного в этом перекрестке не было. Даже если с высоты птичьего полета посмотреть – простенький такой перекресток, хоть и возникший от пересечения двух самых больших и значительных улиц города. На одном углу бензоколонка, на другом – школа, на третьем – банк, на четвертом – маленькие магазинчики, химчистка и сапожная мастерская. Бывают другие перекрестки, где по углам расставлены театры, соборы, парки и рестораны. Над ними, расцвеченными огнями и наполненными чудными звуками и запахами, кружат подолгу птицы, щебеча и воспаряя к небесам в затейливых птичьих танцах. А над таким, как этот, они пролетают не задерживаясь. И тем не менее именно над этим скучным перекрестком однажды в промозглый февральский день зависло в небе серебристое облачко. Вряд ли кто-то смог бы разглядеть его легкую тень среди тяжелых сизых туч, посыпающих землю ледяными колючками. И кому охота в такую погоду поднимать глаза к небу?.. А жаль. Поэтому никто, кроме недовольно каркнувшей одинокой вороны, так и не увидел, как на долю секунды вспыхнуло солнце и превратило маленькое облако в гигантское белоснежное крыло, но, возможно, это только так показалось. Хотя, собственно, с этого все и началось.

На том углу, где сгрудились дешевые магазинчики, стояла сапожная мастерская. Старожилы могли бы подтвердить, что сколько существовал этот перекресток, столько и стояла в дальнем углу будка сапожника. Раньше будка, теперь – красивый павильон с тонированным стеклом во всю стену, на котором под позолоченным сапогом красовалась надпись: «Бенцион и сыновья». Внутри павильона в тот момент, когда на небе происходили непонятные явления, находился мужчина лет тридцати пяти, который был единственным праправнуком Бенциона. После всех войн, погромов и переселений из семи сыновей Бенциона осталось сначала три, потом из этих трех – один. Этот один родил четверых, но из них тоже остался один. У последнего родилась дочка, которая так и не вышла замуж, но родила мальчика, и его назвали Вениамин. Вениамин продолжил дело, начатое прадедом, развил его и приумножил, но женой и детьми так и не обзавелся, потому что много лет был влюблен в женщину, которая об этом понятия не имела. Почему так? Сложно сказать. Во-первых, он считал, что она для него слишком красива. Как в той басне: она – тонкая легкая Стрекоза, а он – тяжелый приземистый Муравей. Стрекоза – не значит вертихвостка. Вот уже пятый год она работает в соседнем банке, а Муравей каждое утро приникает к стеклянной стене своей мастерской, чтобы посмотреть, как Стрекоза выпрыгивает из автобуса и на высоких каблучках, едва касаясь земли, летит через дорогу по направлению к банку. Он знает, что ее зовут Юлия – об этом гласит табличка на ее груди, еще он знает размер ее ноги и много всяких подробностей. Про размер ноги – это не потому, что она к нему заходила и что-то там чинила. Нет. Эта девушка скорее купит новую пару, чем будет чинить старье. Он догадывался, что те туфельки и сапожки, в которые обуты ее красивые ножки, ей не по карману, но тот, кто два раза в неделю паркует свой «Порш» у химчистки, поджидая Стрекозу, и захлопывает за ней дверцу, как ловушку, должно быть, не скупится на подарки. Она ни разу за пять лет не зашла в мастерскую к Вениамину, а он мечтал об этом каждый день. Поначалу, когда открыли отделение банка, он даже не сомневался, что Стрекоза прилетит со сбитыми подметками и разболтавшимися застежками. Так не бывает, чтобы ничего не ломалось и не требовало ремонта. Но время шло, и Вениамин понял, что на этом перекрестке их улицы не пересекутся. Через год он открыл счет в новом банке и приходил туда каждую неделю. Стоя в очереди, старался в упор не смотреть на кассира по имени Юлия. Когда подходил к ее окошечку, то терял дар речи. Она поднимала глаза, но, казалось, не видела его, дежурно улыбалась и дежурно желала хорошего дня. Он возвращался к себе в мастерскую и вынимал кованый сундучок. Там лежал его секрет.

Этот секрет он смастерил собственными руками по старым сапожным выкройкам, доставшимся от прадеда Бенциона. Два удивительных обстоятельства сложились в одно, и всякий раз, вынимая пару изящных туфелек-лодочек цвета темного шоколада, он вспоминал, как это было. В тот день улица с ночи покрылась глубоким мокрым снегом. На этот раз Стрекоза не взлетела, увязнув в снегу, и сменила траекторию. Она прошла так близко от Вениамина, который, как всегда, стоял за стеклом, что у него забилось сердце и ему захотелось убежать, но ноги приросли к полу. Прошла, не повернув головы, а на снегу остались четкие следы. Он выбежал на улицу и быстро, чтобы никто не заметил, снял мерку. Как самую большую драгоценность, держал потом в руках слепок ее ступни, сделанный по снежному следу. Так случилось, что вскоре в мастерской протек котел отопления и пришлось провести небольшие ремонтные работы. Сняли пол, открыли подвал, а там нашли сундучок, обмазанный воском и укутанный в брезент. Ребята решили, что нашли клад, вскрыли и огорчились, зато Вениамин был счастлив, как дитя. В сундуке оказались образцы кожи, фурнитура, гвоздики, выкройки, краски и нитки. Сапожный скарб. Сундучок явно принадлежал самому Бенциону, поскольку на образцах стояли год и месяц. Все отлично сохранилось самым невероятным образом. На дне сундука лежала коробка с письмами Бенциона к девушке Мане Ясулович, которая стала его женой и прапрабабушкой Вениамина. В одном из писем жених интересовался, нравится ли невесте тот фасон и цвет ботинок, которые она получила. Там же он оправдывался, что, к сожалению, тот цвет кожи, который она заказывала, а именно «кофе с молоком», он достать не смог, поэтому он решил, что «темный шоколад» – в самый раз для нашего климата.

В этот же вечер Вениамин задумал сшить туфельки по стрекозиному слепку, взяв кожу и гвоздики из сундучка. Он не знал, для чего он это делает и сможет ли подарить их ей, да, собственно, так далеко он и не загадывал. Взял мягкую кожу и острые гвоздики и каждым движением шила и ударом молоточка вбивал в эти туфельки слова любви. Эти слова были припечатаны позолоченными шляпками в подошвы и в каблучки, нанизаны на шнурочки и застежки. Когда работа была закончена, Вениамин сам удивился, до чего невесомыми казались эти туфельки. Так бы и лежали они в сундучке, дав следующим поколениям повод судачить о странностях деда Вениамина и о его таинственной страсти, но в это время и в этом месте случилось то, что многие приняли за погодное явление. В тот момент, когда Стрекоза выпрыгнула из автобуса, Вениамин увидел, как ярко блеснул солнечный луч и по земле пронеслась легкая тень крыла. Он хотел посмотреть в небо, но не смог оторвать от Стрекозы глаз. Как хороша она была сегодня! Капюшон слетел с золотистых волос, рассыпанных по плечам, пальто распахнулось, открыв новые сапоги цвета «кофе с молоком». Она прошла совсем немного, как вдруг нога подвернулась на отколовшемся каблуке. Ее взгляд мгновенно сфокусировался на вывеске сапожной мастерской. Она сменила направление и с трудом доковыляла до потрясенного Вениамина. Никого из посетителей не было. Только она стояла перед ним, как балерина, на одной ноге и протягивала изуродованный сапог.

– Вы можете это починить? Мне нужно сегодня к шести. Я тут работаю недалеко, в банке. Зайду в конце рабочего дня. У вас нет каких-нибудь тапочек? Простите, сейчас позвоню подруге…

Вениамин остановил ее:

– Подождите, примерьте вот это.

Темно-шоколадные туфельки стояли у ног Стрекозы. Он осторожно, как хрустальную, поднес туфельку к худенькой ступне. Борясь с дрожью в руках, надел, и она, как перчатка, мягко обхватила Юлину ножку. Сама не зная почему, Юля вдруг вздрогнула и посмотрела на Вениамина:

– Простите, я вас не сразу узнала. Вы наш клиент. Вы обычно приходите к нам по четвергам. А эти туфли мне как раз впору. Они такие красивые! Жаль, что еще зима. А они продаются? Нет? Как жаль! А где такие можно купить? Вы сделали сами? Невероятно! Разве человек может сам сделать туфли? Ой, извините, я такую ерунду несу! Вы не подумайте, что я из тех барышень, которые не знают, как повидло попадает в конфеты, это я только сверху блондинка…

Стрекоза смеялась заливисто и звонко. Она встала, прошлась, потом закружилась.

– Послушайте, вас как зовут? Вениамин, да, да… редкое имя, я на работе обратила внимание… Вениамин, это невероятно, но мне кажется, что я сейчас взлечу. Такая легкость в ногах! Я ведь больше всего на свете люблю танцевать. Вот и сегодня пойду в клуб.

Она вдруг погрустнела, а Вениамин поспешил ее успокоить:

– Я с радостью подарю вам эти туфли.

Стрекоза вежливо поблагодарила, ответив, что не может принять такой дорогой подарок, но если цена будет подходящая, она их купит. Вениамин опустил голову и буркнул под нос, что туфельки не продаются. Сказка заканчивалась. Юлия уходила, договорившись, что зайдет за сапогами около шести, а пока, если сапожник так настаивает, она с удовольствием наденет шоколадные туфельки. Вениамин видел, как она вприпрыжку перескочила скользкую мостовую и скрылась за дверями банка. Сломанный каблук лежал возле сапога. Вениамин понял, что ему до тошноты противно их чинить. Его мутит от мысли, что она в этих сапогах поедет в клуб, а потом скинет их с ног, перед тем как улечься в постель с водилой «Порша». Но что он мог сделать? Можно, конечно, скрепить таким образом, чтобы через часок-другой каблук опять отвалился. Но что она тогда подумает о нем? Халтурщик! Безрукий халтурщик! И уж точно больше никогда не зайдет.

В то время как Вениамин терзался дилеммой ревности и профессиональной чести, с Юлией начали происходить необъяснимые явления. Стоя и сидя по многу часов за банковской стойкой, она хорошо знала, что такое усталость, когда думаешь только о том, чтобы вытянуть ножки. Туфельки Вениамина отрывали ее от земли. Она не чувствовала тяжести, а самое важное – тяжесть ушла из души. Ведь Юленька никому не рассказывала, что у нее давно нет сил сбросить с себя груз вялотекущего романа. Когда-то она ждала и надеялась, что, посадив ее в свой «Порш», он скажет: «Поехали! Я теперь с тобой навсегда. Я сделал выбор, и этот выбор – ты!» Чем дольше длились их отношения, тем меньше этих самых отношений было. Уже никто не говорил о любви, разве что упрекая. На календаре был День всех влюбленных, а на душе – февраль, серая муть и ледяной дождь. Юлия еще раз глянула на свои ножки в шоколадных туфельках и готова была поклясться, что они греют не хуже сапог. Сквозняки от постоянно открывающейся и закрывающейся входной двери гуляли по ногам, но сегодня она их не чувствовала. А вот тепло – да. И еще она все время думала про Вениамина. Когда он надевал на нее туфельки, по телу прошла теплая волна удовольствия.

«Он не просто так сидел у моих ног и преданно смотрел снизу вверх, – подумала Юля. – Что же это напомнило? Точно – собаку! Большого, лохматого пса. Глаза как угли, волосы черные. Знойный мужик. Видно, что добрый и сильный. Нет, правда, так еще никто ко мне не прикасался! Чуткие пальцы, аж дрожь пробивает… Господи, совсем с ума сошла! Он же тут торчит уже лет пять со своей мастерской, а мне и в голову не приходило! Это, дорогая моя, от безысходности. Надо же – туфельки сам сделал, как для меня. А как размер узнал? Совпадение…»

В половине шестого Юлия отворила дверь сапожной мастерской. У стойки стояли две женщины и забирали заказы. Вениамин, увидев Юлю, споткнулся и остановился, забыв, зачем шел. Дамы уходили, а Вениамин так и стоял, окаменев. Юля улыбнулась и произнесла невероятные слова. Невероятные не только для Вениамина, но и для самой себя:

– Я передумала. Мне сапоги со сломанным каблуком не нужны. Не хочется снимать шоколадные туфли. Если можно, я в них останусь навсегда.

Вениамин не сразу, понял о чем речь, но когда до него дошло, то позвал Юлю замуж. А в этот вечер они танцевали вдвоем сначала в ресторане, потом в клубе до самого утра. Вениамин от счастья не чувствовал земли под ногами, а Юлия летала над этой землей в шоколадных туфельках, опьяненная любовью, легкостью и танцем. Произошло ли все это по чистой случайности или действительно не обошлось без вмешательства белого крыла или хотя бы его светлой тени, пронесшейся над самым обычным и скучным перекрестком, – кто знает?

 

Переправа

В маленьком сквере населенного пункта N, именуемого поселком городского типа, лежал на скамейке странного вида гражданин. Странность его заключалась в одежде, абсолютно не соответствовавшей месту и времени суток. Скверик был пыльный и грязный, примыкающий к пристани, от которой ежедневно отходил паром, перевозивший редких пассажиров на другой берег реки, а человек был одет в роскошный, местами запылившийся смокинг, на манжетах белоснежной рубашки жарко горели брильянтовые запонки, и лаковые туфли, казалось, сейчас стекут нефтяной лужицей под скамейку, обоссанную котами и алкоголиками. Чудовищное несоответствие портрета и пейзажа вызывало волнение, если не сказать – беспокойство. Возле него стояли два солидных кожаных чемодана и множество мелкого багажа – баулы, сумки, рюкзаки и коробки, а под голову господина вместо подушки был подложен кейс.

Можно было бы предположить, что господин – заезжая знаменитость, отставшая от труппы или оркестра. Еще таким образом мог выглядеть жених, сбежавший с собственной свадьбы, или покойник, приодетый по случаю своих похорон.

На лице спящего застыла гримаса отвращения. Наконец неудобная поза, в которой он долгое время находился, измучила его, и он пошевелился. Открыв глаза, человек тотчас же принял вертикальное положение. Почти сразу же засунул руку в карман и вынул мобильник. После недолгих и, видимо, неудачных попыток с кем-то связаться отшвырнул его в сторону. Слова, которые он заорал в пространство, тоже не очень-то вязались с его респектабельным видом:

– Сраные мудаки! Сраный город и сраная связь!

Человек посмотрел по сторонам и, не заметив никого, кроме испуганно вспорхнувшего воробья, затих. Но молчание длилось недолго.

– Сорок лет прошло, а ничего в этой дыре не изменилось! – с горечью констатировал незнакомец. – Даже эта скамейка.

Человек повернулся к спинке скамьи, выкрашенной ядовитой зеленью, и провел по ней ладонью.

– Тут должно быть вырезано. Где это? А, вот, нащупал: «Толя + Оля = Бля!» Моя работа. Сколько мне тогда было, 13 или больше? Кто вообще эта Оля? Та, что села за недостачу в продмаге, или та, что с Бутцем спуталась и напоролась на его перо? Господи, о чем я думаю!

Господин тоскливо оглянулся по сторонам и посмотрел на часы. Они тоже абсолютно не соответствовали месту действия. Солнечный луч, попав на циферблат, усилился, вобрав в себя бесстыдный блеск роскоши и, как мечом, ударил по скульптуре Пионера с барабаном, стоящей посреди клумбы. Пионер не дрогнул, а господин еще больше затосковал:

– Зачем было сюда ехать? Что за бред! Кто сказал, что поможет? Кто вообще знает, что поможет? Ну заехал, посмотрел. И что? Дом развалился, могилы заросли, народ выродился. Гиблое место. Пьянство беспробудное вокруг. Свекольные поля, элеватор – все самогоном пропахло. И тогда все ломалось – техника, люди, – и теперь тоже. Вот – мобильник не работает. У них плотину снесло! Господи! Разве только плотину? У них крышу снесло! Можно ведь хоть как-то наладить связь с другим берегом! Паром у них есть. Замечательно! Так перевезите, уроды. Нет, какая-то бодяга возле этого происходит!

Он встал со скамейки, прошелся туда-сюда, посмотрел на мертвый мобильник и с раздражением спрятал его в карман.

– И эти дебилы в офисе – тоже, как всегда. Ну нет связи, так что? Отрядили вертолет, и через пару часов тут. А Паша, подонок, партнер гребаный, только и ждет, что на мое место сядет. Глаза прячет, свои бабки докторам платит, крутых эскулапов нарыл. Не торопись, Паша, и вы, господа коновалы, хоть оно там в моей башке метастазирует, еще не ясно, какой эффект попутно возникает. Вот, например, раньше ни хрена не мог вспомнить, что там было вчера – куда, с кем, зачем… А теперь чувствую – мозги разрослись, вроде брокколи. И что интересно: ясно вижу на двадцать лет назад. Не просто вижу – чувствую со всеми делами: звуки, запахи. До того четкая картинка, что кажется, тот, кто рядом стоит, подсмотреть может и там оказаться.

Господин обернулся, чтобы проверить, не стоит ли кто за его спиной. Никого не было, только воробьев прибавилось на дорожках. Его взгляд застыл, и казалось, что он проваливается в сон, как вдруг, очнувшись, быстро заговорил:

– А неплохо бы в прошлое провалиться и все по-новому развести. Вот недавно, натурально, видение было: река темная, дождем набухла, пристань эту туманом затянуло, а по ней банку консервную ветер мотает. Она дребезжит, а края ее зубастые, волнистые – сразу видно, что ножом вскрывали.

Господин встал со скамейки и пнул ногой воображаемую банку, потом подставил носок другого ботинка.

– Он мне спасовал, я – ему. Гоняем мы с дружком банку, заводимся, отталкиваем друг друга. Дружок старше и сильнее, зовут его Севка Бутц. Не оттеснить мне его, не дотянуться ногой. Я злюсь, кусаюсь, как щенок. Он захватывает мою шею и отрывает от земли. Ноги болтаются, я ими сучу в воздухе, а дыхания уже ноль. Придушит вот-вот. Дотягиваюсь до кармана, где ножичек перочинный припрятан, и ударяю им куда попаду. Моя шея свободна, а нож, как жало, торчит в Севкином бедре. А дальше – только свист в ушах и бег…

Догнать меня тогда Севка не смог, зато потом по жизни отыгрался на всю катушку. Запугал, что в милицию сдаст вместе с ножом этим, и превратил меня, сосунка десятилетнего, в своего раба. Эх, если бы провалиться туда…

Возбуждение утихло, и человек опустился на скамейку. Он огляделся вокруг мутными, как со сна глазами. Откинулся на спинку скамьи.

– Стоп, еще раз… Почему я тут? Почему еще до сих пор тут? Почему из этого города только один путь – паромом через реку? Что там с поездами и автотранспортом? Не на острове же я? Почему молчит мобильник? Почему паромщик – старый маразматик – требует багажную квитанцию, которую мне должны выдать в кассе, но не выдают, поскольку у меня перевес багажа? Все это – безумный бред! А может, я сплю или под «морфушкой»? Нет, не сплю. Вижу воробья, кассу, скульптуру Пионера с барабаном. Охренеть – Пионер с барабаном! Oтовсюду их вынесли, а тут стоит. И еще столько же простоит, пока сам не развалится, как все тут.

Солнце взошло высоко, и редкие сети листвы над скамейкой пропускали все больше света. Поблизости никакой другой тени не наблюдалось.

– Жара! Почему на мне этот идиотский костюм? Неужели я прямо из театра рванул? Ни хрена не помню. Нет… Помню мальчика. Там – в опере этих итальяшек глюкозных – мальчик пел. Вылитый я в детстве. Может, тогда я и затребовал вертолет? А Паша, значит, все быстренько организовал… Что-то не так. Почему без охраны отправил? Он же знал, что тут нет связи, почему вертолет отпустил? Тут лету до столицы часа полтора, не больше. Хорошо, ладно, я согласен паромом. Ну так дайте на него сесть! Не пускают с моим багажом! Ну не смех? Паромщик-идиот не знает знаменитого земляка – пионера с голосом Робертино Лоретти и бандита по кличке Cолист, а теперь уважаемого бизнесмена – Анатолия Сухинина. Эх, ребята, да я вас всех с этой речкой, пристанью, городом и паромом купить могу, а вы мне: «Квитанцию давай!» Я паромщику говорю: «Ты глаза-то разуй! Не видишь, кто перед тобой? Ты сам должен был мне мои вещички поднести и погрузить, а я тебе за это щедрые чаевые заплатил бы». А он аж трясется: «Перевес, – кричит, – не пущу!»

Господин окинул длинную вереницу чемоданов, баулов, рюкзаков, сумок и портфелей, которая закрутилась кольцами, как змея, вокруг старой скамейки.

– Мне этот хлам, может, и самому ни к чему, но это я решаю. Понятия не имею, откуда столько набралось. Вроде с пустыми руками пришел… Старик – гнус еще тот. Что значит, у других пассажиров по одному чемодану, а у некоторых и того нет! Давай доплачу за перевес, как везде в приличных местах. Так он такую херню понес – держись! Заявил, что не доплыву. То есть другие на этом же пароме доплывут, а я пойду ко дну со всем своим багажом. Подонок! И допускают же таких к перевозкам людей!

Господин Сухинин встал на скамейку и, поднеся козырьком руку ко лбу, попытался где-то вдали рассмотреть очертания парома.

– Надо бы опять туда сходить. Утром пассажиров было немного – человек семь, все налегке. Местные они, чего им возить, но старик говорит, что выписана дюжина билетов. Поплывут, когда все соберутся. Мой билет тоже был выписан, но в последнюю очередь, как дополнительный. Не ожидали, что я появлюсь. Так я и сам не ожидал. Старик сказал, что могут и не взять. Пусть попробуют! Камня на камне не оставлю. Фигня какая-то с пассажирами – сидят тихо, никто слова не сказал. И девочка вдруг ниоткуда появилась. Странная такая девочка, лет шести. Подошла, за руку взяла. Чувствую, что тянет меня к парому и молчит. Я оглядываюсь по сторонам, спрашиваю, где ее мама с папой, а она – как воды в рот набрала. Потом вдруг улыбнулась, рот до ушей растянула и вынула из-за щеки монету. Положила в ладошку и мне протягивает. Паромщик увидел монетку, отобрал и понес девочку на паром. Я решил, что самое время перетащить багаж. Понес по трапу, но дальше опять херня – чемоданы, как свинцовые, чисто с места не сдвинуть. Так и стоял, как идиот. Тут паромщик вернулся и опять завел шарманку: откажись от всего, не хитри, а то застрянешь на полпути. Что значит на полпути? Посреди реки, что ли? Кто-то из нас больной?

Неправильно одетый гражданин задумчиво пошел в конец багажной очереди. Последним в пыли лежал фельдшерский баул, напоминавший распаренный и мятый баклажан. Гражданин, а теперь мы знаем, что зовут его Анатолий, щелкнул замочком и заглянул внутрь.

– Может, и правда – мне это все ни к чему…

Недолго роясь, он извлек из чемодана фонендоскоп, покрутил его в руках, надел на шею.

– Это все, что осталось от отца. Мы так и не встретились. Не помню, чтобы мама рассказывала о том, как его забрали. Боялась. Это теперь я вижу то, чего раньше видеть не мог. И вижу, и чувствую… Снег идет. Тихо в комнате. Она просторная, с видом на Москву-реку. Вечереет. Стол накрыт к ужину. Тикают ходики, мама сидит за швейной машинкой. В прихожей слышны шаги. Мама поднимает голову. В комнату входит человек с длинным унылым лицом, на котором висит длинный унылый нос, а под ним на шее уныло болтается фонендоскоп. Мама обнимает его и ласково спрашивает:

– Яша, съешь супу?

Он вытирает носовым платком лысоватую голову, лицо, глаза и нежно гладит круглый мамин живот, обтянутый цветастым ситцем. Папа целует маму и говорит, что не голоден. Мама с волнением и немым вопросом смотрит в его глаза. Он вздыхает и говорит, что вызван по пустячному делу, что фамилия и национальность никоим образом с этим делом не связаны и волноваться нечего. Я сижу внутри маминого живота и уже точно знаю, что долго не высижу, что мама преждевременно родит после известия о папином аресте и что папа больше никогда не вернется. Ему просто не повезет. Он умрет во время следствия. Других врачей выпустят, реабилитируют, а он не выдержит допросов. Маму с младенцем на руках выселят из ведомственной квартиры. Она переедет в этот гнилой городок к дальней родне и будет остаток жизни отрабатывать угол и крышу шитьем и перелицовкой. От папы, знаменитого доктора, останутся пара фотографий, орден, фонендоскоп, аптечка и я, Анатолий Сухинин, по отцу – Каган, взявший в момент оформления паспорта девичью фамилию матери. Вот и вся память об отце. Мать об этом говорить не хотела, расспросы пресекала. О чем было говорить – вокруг сплошь безотцовщина. Во всей нашей дворовой гоп-компании только у Петьки был отец, но полный инвалид. Как говорила Петькина мать, да и моя с этим соглашалась, лучше бы он помер целиком, а не наполовину. Отцы наши гнили кто в земле, кто на нарах, а мы грызлись, как голодные псы. Время было такое. По большому счету в этом бауле нет ничего личного, лишь генетическая память всего поколения. Что уж теперь? На кого обижаться? Кому предъявлять претензии? Вождям, толпе? Взывать к справедливости, переписывать историю? Ее сколько ни переписывай, правды не сыщешь, но и не спрячешь. Правда – она в том, что у народа вырабатывается коллективный генетический код. Нас по пустыням води не води – сорока годами не отделаешься. Я вот, например, не просто сын своего отца, я еще сын Трудового Народа, Сын Полка и Сын Зоны. Они воспитали нас. С них теперь и спрос.

Господин во фраке возбудился, встал со скамейки, нервно обежал ее. Потом, вглядываясь в багаж, стал отбрасывать какие-то ящички, сумки. Наконец, найдя то, что искал, успокоился. В его руках был непонятный предмет, напоминающий коробку от торта.

– Это мамина коробка для шитья. Есть тут одна вещица. Где она? А вот – подушечка для иголок. Я очень хорошо помню, как мне, семилетнему шалопаю, пришло в голову на все иголки, воткнутые в нее, нанизать мух. В результате подушечка была изгажена. Мама плакала. Наверное, это был единственный раз в жизни, когда я почувствовал перед ней свою вину. Впоследствии ничего подобного не случалось – я был всегда прав.

Анатолий открыл коробку. Он выуживал оттуда какие-то лоскутки, шнурочки, тесемки, ленты, кружева и наконец выудил то, что искал.

– Новую подушечку я решил сделать сам. Вот она – кривой ежик. Мама тогда обрадовалась и поцеловала в макушку, сказав что-то про большой подарок. Ей было за тридцать, когда я родился. Женщина войны, вытянувшая счастливый билетик: ее Яшенька вернулся с войны живой, невредимый, с руками и ногами. Ей можно было позавидовать – умный, добрый, аккуратный, любящий. Он купил ей швейную машинку «Зингер» и не жалел денег на отрезы шифона, на шляпки и перчатки, туфельки и сумочки. Мария была модница. Ей вслед заглядывались мужчины. Столичная жизнь длилась недолго. После смерти отца она привезла в этот провинциальный город меня и швейную машинку «Зингер». Вот тут, в ее шляпной коробке, должны лежать шляпка, шарфик и перчатки цвета чайной розы. Где же они?

Опять руки Анатолия погрузились в коробку и осторожно извлекли почти бесцветный отрезок газовой материи. Он рассыпался на глазах. Анатолий осторожно отложил его и опять запустил руку на дно коробки. Оттуда он вынул сверток. Развернул старую газету и вынул конверт со старой пластинкой.

– Робертино Лоретти, – усмехнулся Анатолий, – как же! Он стал для мамы путеводной звездой и разбитой надеждой. Милая мама, как ты хотела, чтобы твой сын был таким же «золотым мальчиком». Ты уверяла всех, что у Толика голос не хуже, ему только надо выучить ноты и слова. Но мне не хотелось петь, мне хотелось смаковать папиросу в подворотне и кидать ножичек в старый пень. Откуда мама знала, что у меня замечательный голос, – не знаю, но это оказалось правдой. Петь я не пытался, но мелодии запоминал легко. Про мои необыкновенные способности ей рассказала школьная учительница, и мама абсолютно не удивилась. Очень хорошо помню, что к 45-летию Октябрьской революции нас всех построили в коридоре школы и велели петь «Варяг». Я, как всегда, волынил и кривлялся, но вдруг песня вошла в меня, и, бессознательно поддавшись ей, я запел. Это было так, словно запечатанный в тебе звук поднялся из груди и ударил в нос, как газировка, – приятно, щекотно, радостно. Я услышал, как мой голос взлетел выше хора, потом подскочил к потолку и вырвался из форточки наружу. Все затихли. Учительница строго обвела взглядом учеников.

– Кто? – cпросила она. – Кто пел?

Я, конечно же, не признавался, мало ли… Но те, кто стоял ко мне поближе, толкали и шикали, чтобы я вышел. Наконец по рядам пролетело: «Это Толик Каган. Он вдруг как запоет!» Пришлось выйти из толпы.

Наша учительница Софья Алексеевна была обо мне всегда самого плохого мнения, но при этом добавляла, что мальчик, безусловно, способный и может добиться в жизни многого, если не сядет. Теперь ей предстояло открыть во мне самые удивительные способности, о которых никто, кроме мамы, не догадывался.

– Каган, расскажи, почему ты никогда прежде не открывал рот и не пел? – спросила строго Софья Алексеевна, посмотрев поверх очков. – Мы не первый раз собираемся на спевки к праздникам, и мне непонятно, что тебе мешало запеть раньше? У тебя же уникальный дискант. Тебе 10 лет, и пройдет немного времени, как голос станет ломаться. Нужно показать тебя специалистам в этой области. Я поговорю с твоей мамой. А сейчас попрошу всех замолчать, а Анатолий нам споет песню «Варяг».

Я стоял, проглотив язык. Слов песни не знал и боялся, что все это закончится опять очередным колом за невыученное домашнее задание. Софья Алексеевна, не дождавшись ни звука, поняла, в чем загвоздка и попросила спеть все, что я хочу. Петь не хотелось, но и кол получать тоже. Я вспомнил пластинку, которую часто слушала мама. На ней пел мальчик на непонятном языке, но пел красиво. Я набрал в легкие воздух и затянул «Санта Лючию», подражая манере этого певца. По намокшим глазам учительницы я понял, что могу получить первую в жизни пятерку. Но все закончилось еще невероятнее. Софья Алексеевна села на стул, схватилась за сердце и сунула валидол под язык. Она прошептала:

– Невероятно! Второй Робертино Лоретти!

Потом я много раз в детстве слышал: «Он ничем не хуже итальянца, у него даже диапазон шире и тембр богаче». Это неожиданное открытие повлекло за собой поездку в город, прослушивание у профессора консерватории, направление на учебу в специальный музыкальный интернат. Вся эта история мне смерть как не понравилась. Наш дворовый авторитет и мой хозяин Севка Бутц, сплюнув сквозь выбитые резцы, называл меня канарейкой и ржал, как подорванный, заставляя взять самую высокую ноту. Он презрительно осматривал сшитый мамой костюм, повязанный галстук, новые ботинки и квадратную черную папку для нот с тисненым портретом волосатого композитора. Где же она, папка эта?

Не сразу удалось господину во фраке отыскать среди вереницы багажа ободранную нотную папку. Вынув ее из-под авоськи с фотоальбомами, он сдул пыль и развязал тесемки.

– Вот. Нотная тетрадь, «Сольфеджио» и композитор Бетховен с перевязанным горлом. Про перевязанное горло это Бутц заметил. Я сказал, что это мода была такая – шарф завязывать, а он задвинул меня своим авторитетом: «Ты, пацан, не в теме – Бетховену горло перерезали, и он стал немым». Я попытался возразить, что не немым, а глухим, но Бутц заткнул, как всегда, с полуслова, и я затих. Перед моим отъездом Севка загнал меня в угол и пригрозил, что сделает так, что меня вернут под конвоем и посадят в тюрьму. Артистом не стану, а буду на зоне песни орать. Я испугался. Что взять с десятилетнего пацана? Ехать мне и самому не хотелось, а хотелось быть похожим на Севку – грозу всей местной шпаны. Греясь в лучах его бандитской славы, я не понимал тогда, какое трусливое и подлое ничтожество Бутц. Многое не понимал сначала по сопливости, а потом по глупости. Да разве я один? Вся страна прогибалась под властью ничтожества. Я тоже строем ходил, но потом стал видеть и слышать другое. Голос собственный, например. Так ясно его услышал, что испугался. Поначалу он был слабый, еле слышный, потом окреп. Я его водочкой, девками глушу, а он – ни в какую. Однажды ночью раскомандовался: «Проснись! Встань! На колени!» Я ему – с какого такого бодуна? И вдруг сам не знаю, как получилось, только стою на коленях перед открытым окном. А из окна женщина на меня смотрит, и глаза у нее материнские.

И тут понимаю – Матерь Божья! Она и есть. Пришла и ждет. Горло перехватило, не продохнуть, что делать – не знаю. Рыдать хочется, а глаза сухие. Боль в груди невероятная и немота. Страшно стало, а в башке голос свой слышу: «Прости меня, мамочка, прости!» А потом одно за другим слова из горла полезли, да не простые, а молитвы покаянной. У кого, за что просил прощения – не знаю, да неважно это было. Наконец слезы полились, и сразу полегчало. Они были действительно горячие, лились по небритым щекам, а я старался глаза протереть, чтобы рассмотреть получше женщину эту в окне, да так и не смог. Колотило так, что зуб на зуб не попадал и, как не по своей воле, хотелось биться головой об пол и орать, вымаливая прощение. Была ли это Матерь Божья или моя несчастная мама – не знаю. Когда пришел в себя, то в пустом окне увидел розовеющее на горизонте небо. Понял тогда: новый день моей жизни наступает.

Господин Сухинин держал пластинку в руках. Он даже попытался что-то пропеть, но помешали воробьи, при первых же звуках шумно вспорхнувшие в небо. Анатолий вздрогнул и с грустью поглядел им вслед.

– Фррр! Шуррр! Ишь, разлетались. Я тогда тоже вроде испуганного воробья был. Из музыкального интерната сбежал. По всей стране меня искали, пока я попрошайничал и автостопом до дома добирался. Когда вернулся, то увидел поседевшую и постаревшую мать, которой уже было наплевать на музыку – нашелся, и слава богу! Но не к ней я вернулся, а под Севкино крыло. Бедная мама, как она страдала, а после моей первой отсидки в детской колонии тяжело заболела. Мой голос, как положено, прошел ломку, но природа, видимо, не хотела сдаваться. Голос вернулся и даже спас меня от большого тюремного срока, но это уже другая история, не имеющая никакого отношения к воспоминаниям о моей бедной маме. Она умерла, когда я еще не вышел на свободу. Умерла, раздираемая горем от непонимания того, что сделала не так. Почему Севка Бутц стал для ее сына важнее всего на свете – важнее славы, честной жизни, важнее матери? Почему его власть была сильнее?

Со стороны пристани донеслись звуки сигналов точного времени. Репродуктор, висящий над кассой, прохрипев, сообщил, что наступил полдень. Сквозь его щель робко просочились первые ноты «Санта Лючии». Анатолий подошел к кассе и постучал в окошко. Никто не ответил. Музыка лилась сверху. Казалось, что ею сейчас захлебнется все вокруг: и сквер, и воробьи, и сам господин в смокинге. Он рванул галстук и задрал голову к репродуктору. Он стоял, как в душе, под струями музыки в исполнении легендарного мальчика из далекого прошлого по имени Робертино Лоретти. Его лицо разгладилось, помолодело, а в уголках закрытых глаз блеснули слезы. Когда затихла последняя нота, упав из горловины репродуктора, господин очнулся. Он бросил на землю пластинку и стукнул по ней каблуком. Дальше на осколках старой пластинки им было исполнено нечто вроде дикой шаманской пляски, после которой он обессиленно свалился на скамейку.

– К черту все! Больно. Ух, как больно! Тяжело! Да, тяжело. Может, этот малахольный паромщик прав? Зачем этот груз? К черту все выбросить!

Господин бизнесмен встал, слегка покачиваясь, и нагнулся над багажом. Произошла удивительная вещь: вереница вещей поредела. Там уже не было фельдшерского баула, коробки с рукоделием, музыкальной папки, а глаза его метались в поисках чего-то важного. Наконец это что-то отыскалось. Рыжий облезлый чемоданчик, с вмятиной на боку и с вырезанными буквами А.С.

– Дружочек мой, – присел над ним гражданин Сухинин, – признал хозяина? Давай, браток, открывайся. Сколько ж ты намотал со мной по тюрьмам и лагерям?

Рука, поблескивая дорогими часами, нежно гладила мятые бока чемоданного уродца.

– Первый срок был два года в колонии для несовершеннолетних, а второй – пятнадцать строгого режима, но нам с тобой семерочку скостили, а Севка Бутц загремел под вышак. Не удалось ему нас с тобой затянуть, а как крутился – как вошь на аркане. Все на меня повесил, падла, если бы не ласточка наша – кранты.

Анатолий вытянулся на скамейке, положив руки за голову и мечтательно уставившись в небо.

– Помнишь ее? Это было ее первое дело. Она – вроде первоклашки – дело вела под надзором главного следователя. Любовь Ивановна. Любочка, Любонька… Молодая, не красавица, но глаз не оторвать. Краснеет, бледнеет. Волосы светлые, со лба наверх зачесаны, коса тяжелая, на носу веснушки и взгляд твердый. Говорила хорошо и вопросы четкие задавала. И ведь в конце концов раскопала, чего никому до нее не удалось. Правду на свет выудила. Севку засадила, меня вызволила. А как я на свободу вышел, любовь у нас с ней случилась настоящая, с большой буквы Любовь, как она сама. Тут в чемоданчике много чего от нее осталось, только вот ее самой уже давно нет.

Он порылся немного в чемодане и, как фокусник, извлек из него алые кораллы.

– Вот, например, бусы эти. Мой подарок Любаше. Это сейчас они одна к одной на ниточку нанизаны, а было дело, когда пришлось их в конус газетного кулька ссыпать пригоршнями. Случилось это перед самым Новым годом. Заехала она прямо с работы ко мне. На работе был короткий день, а она его еще короче сделала, чтобы успеть со мною повидаться. К вечеру должна была вернуться домой к мужу. Ох, как ясно и сладко помню этот день. За окном тогда мороз стоял лютый, а от нас жар шел такой, что можно было на животах блины печь. Целовал я Любашу сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее – губы, щеки, лоб, шею. Случайно нитку потянул, а бусины как из ружья выстрелили. Рассыпались вокруг, как рябина по снегу, по телу ее белому, по простыне смятой. Огорчилась она, ведь только надел их на нее. Я бросился собирать, а она в горсть сгребла и в меня швырнула. Хохочет, голову закидывает, как девчонка. Когда она ушла, я каждую бусинку отыскал, в кулечек сложил, а потом на леску нанизывал. Ждал ее прихода, чтобы отдать. Не взяла. Сказала, что бусы дорогие, муж не поверит, что сама себе купила. У него каждая копейка на счету. За пять лет их семейной жизни ничего ей не дарил, а если она что покупала без его ведома, то скандалил безбожно. А бусы ей очень понравились, она их у меня дома надевала. Я все ждал, что она наконец решится и уйдет от мужа. Не успела. Забеременела, но была не уверена, чей ребенок. Когда родила и ребенок подрос, все стало на свои места, но ей уже никто не смог предъявить претензий.

Господин Сухинин выудил из чемодана мятый лист, сложенный вчетверо. Он осторожно развернул его, еле удерживая в руках от дрожи.

– Неужели это афиша? С ума сойти! Та самая! Выступление тюремного хора в сопровождении, под управлением… и т. д. и т. п. А, вот! Солист – заключенный Анатолий Сухинин. Это Любочка ее сохранила. Она тогда в первом ряду сидела. Выхожу на сцену, как увидел ее – горло сдавило от волнения, а потом такой кураж наступил, что соловьем запел, не иначе. Тогда, наверное, она меня и полюбила и решила сделать все, чтобы помочь. Поверила мне, помогла, а чем я ей отплатил? Вот тут пучок травы лежит, вот уж сколько лет, а запах остался и его ни с каким другим не спутаешь. Полынь.

Он наклонил голову и втянул носом запах травы, растертой в руках.

– Нашли Любоньку в полыни на обочине дороги, истекшую кровью от ножевых ранений. Она тогда поперек одного авторитета стала. А возвращалась она в ту ночь от меня, со свидания тайного. Спешила домой, говорила, что грешница – муж с малым дитем нянчится, а она с любовником кувыркается. Я тогда не пускал ее, за руки держал, кричал, что не любовник я ей, что сейчас пойду к мужу и отберу мне положенное: и ее, и моего ребенка. Она смеялась, потом злилась, потом вырвалась и убежала. Конечно, следствие и до меня дошло. Чуть опять не загремел, но тут авторитет, убивший Любу, «спалился». Сдали его. Меня отпустили, но жить не хотелось. Муж Любы до ее смерти ничего не знал, а как все раскрутилось, так решил меня наказать. Сам мужик болезненный, хилый, но злой как черт. С ребенком замутил. Экспертизу затребовал. Экспертиза его отцовство не подтвердила, тогда он удумал мальчишку в детдом сдать. Я потребовал сына себе, а мне не дают – две судимости, нет постоянного места работы, жилищные условия не позволяют. Короче, спихнул он ребенка Любиной маме. Я к той прихожу, а она на меня волком смотрит. Говорит, что я во всем виноват. Сидела бы Люба дома с мужем, по свиданкам не шлялась, и не напали бы на нее бандиты. Пытался я ей объяснить, насколько глупы ее доводы, но куда там – крик, слезы, шум. Так Лешка и остался жить с бабой Шурой, не зная, что у него на свете родной отец есть.

Анатолий обхватил голову руками и встал со скамейки. Он нервно ходил взад-вперед, глядя под ноги. Как зверь в клетке.

– Скоро моя жизнь повернулась с ног на голову. Уехал я в столицу и разбогател. Про сына Леху забыл, а когда после бабкиной смерти он меня разыскал, то я понял, что легче откупиться, дав денег, чем тащить его к себе. Моя жизнь в то время не являлась образцом поведения для пятнадцатилетнего подростка. А оказалось потом, что сын мой ничего не хотел: ни денег, ни подарков – только меня. Только и нужно было, что плечо отца. А я – что я? Да мудак последний, ради чего сына оттолкнул? Ради пьянок, блядей, говна всякого. Тут где-то в чемодане его пустышка, мне ее Любаша принесла. Сказала Лешке, что волк унес. Думала выбросить, а потом решила мне принести, потому что я и есть настоящий одинокий волк. Хоть и отец Лехин, но тот еще волчара… И любит она меня за это сильно. Где же эта пустышка?

Господин Сухинин влез с головой в чемодан и стал выбрасывать из него какие-то бумаги и тряпки. Со звоном вылетели из него железные ложка и кружка, теплые носки, вязаная шапка. Он искал и не находил того, что хотел. Он высыпал все содержимое чемодана на землю и, как старьевщик, внимательно осматривал каждую вещь, поднося ее к глазам. Так и не найдя желаемого, он в ярости стал пинать рыжий чемодан.

– Ты не сохранил единственную память о сыне! Старый дырявый урод, ты специально ее уничтожил. Я ненавижу тебя!

Под натиском ударов чемодан развалился на две створки, как раковина, побитая волной. Гражданин Сухинин, он же зэк по кличке Солист, отошел от разбитого чемодана, увидев неподалеку неказистый рюкзак с оторванной шлейкой.

– Идиот, вот же Лехин рюкзак! Мне же его санитары отдали в больнице. Как же я забыл? А забыл, потому что больше всего на свете хотел это забыть.

Поставив его рядом на скамейку, Анатолий Яковлевич взялся за язычок «молнии», но тут же передумал и оттолкнул его от себя. Рюкзак откатился на край скамейки.

Схватившись за голову, А.Я. Сухинин завыл:

– Никогда, слышишь, больше никогда ты не откроешь этот ящик Пандоры! Достаточно было одного раза. Ты и так помнишь все, что в нем есть. Оно высасывает тебя, выедает, приходит в ночных кошмарах. Ты пил и ширялся, чтобы забыть и забыться, но не помогало. Твой мальчик, твой единственный сын опять и опять падает с моста на полотно автострады, а ты опять и опять вздрагиваешь, увидев в почтовом ящике конверт с прыгающими корявыми буквами. Этот конверт там, в рюкзаке. Письмо от твоего сына. Предсмертное письмо. Оно пришло по почте через два дня после его похорон. Ты помнишь наизусть его содержание, и, закрывая глаза, ты видишь, как поползли строчки вниз по правому краю, как расплылись в некоторых местах буквы. Ты почти ослеп от слез и с трудом различаешь текст, но ты читаешь опять и опять и не можешь остановиться:

« Здравствуй, папа! Я знаю, что ты хотел меня забрать, когда я был маленьким, но тебе не дали. Баба Шура сказала, что не хотела отдавать меня уголовнику. Я лично не вижу ничего страшного в том, что ты сидел в тюрьме. Я тоже хотел сесть. Тебе я на фиг не нужен, никому не нужен. Ты не хотел со мной жить, но я не обижаюсь. За деньги, которые ты присылал, спасибо. Мне на все хватало – и на дурь, и на кокс тоже. Стали меня насильно лечить, а доктор сказал, что не в наркоте дело, что депрессуха у меня и надо электричеством по голове шандарахнуть. Стало еще хуже. Я ничего не помню, но говорили, что я орал на всех, бросался и требовал на голову кожу вернуть. Меня связывали и делали уколы. Из больницы я вышел неделю назад. Чувствую себя хорошо, только жить не хочу и не буду. Я чего хотел сказать: ты не подумай, я тебя в своей смерти не виню. Это все баба Шура виновата. Ее и виню, но она уже и так мертвая. Если бы ты меня тогда у нее отобрал, то мы бы жили с тобой классно. Ну, прощай. Пусть напишут на могиле – Алексей Анатольевич Сухинин. Хорошо? А ты – супер! Я тебя в телике видел. Крепко целую и обнимаю, твой сын Алексей».

Анатолий Яковлевич Сухинин сидел, бубня под нос что-то вроде считалки:

– Отпусти меня, мальчик, прошу тебя. Все, как ты просил, я сделал. На памятнике написано – Алексей Анатольевич Сухинин (1990–2005) а под этим: «Любимому сыну – скорбящий отец», а памятник такой, что люди издалека приезжают на него посмотреть. Я лицей большой построил в память о тебе. Лешка, будь другом, отпусти.

Репродуктор над кассой прохрипел объявление о том, что отплытие парома задерживается на два часа по техническим причинам. Господин на скамейке никак не прореагировал. Он сполз на землю и, казалось, потерял сознание. Репродуктор продолжал хрипло вещать о технических причинах задержки парома, а господин валялся в пыли, не обращая внимания на стайку воробьев, которая, осмелев, подлетела к нему совсем близко. Самый смелый воробей вспорхнул и уселся ему на грудь, стараясь клюнуть брильянтовую заколку, болтающуюся на развязанном галстуке. Анатолий Сухинин очнулся и вслушался в текст, доносящийся из репродуктора.

– Какие еще технические причины? Не хватало тут подохнуть, на переправе этой.

Заиграла веселая румба, и Анатолий вздрогнул. Он стукнул себя по карману. Проснулся его мобильный. Быстро вынув телефон, простонал:

– Черт! Номер не высветился. Кто-то пытался дозвониться, может, Павел? А вдруг это была Она? Нет, после того, что я ей наговорил… Так, надо опять попробовать дозвониться хоть кому-нибудь…

После долгих отчаянных попыток набрать разные номера Анатолий Яковлевич безнадежно махнул рукой, но не спрятал телефон в карман, а продолжал гипнотизировать его взглядом:

– Ну, давай звони, зараза! Ведь так не бывает! Везде ловил, в любой дыре, а тут нет.

Анатолий поводил пальцем по экрану. Телефон был мертв.

– А ведь действительно Она могла на этот раз всерьез обидеться. Господи, что за бред! Не обижается она на меня. Уже давно не обижается умница моя, спасительница. Где же это, а, вот…

Анатолий открыл кейс, который все это время служил подушкой, и вынул из него маленькую рамку. Рамка была электронная. В ее памяти хранились дорогие его сердцу картинки. Он сдвинул рычажок и уставился на маленький экран. Его лицо осветилось и снаружи, и изнутри. Толик улыбнулся:

– Это наша первая с Ниной вылазка в Париж. Как она этого хотела! Боялась, что ее дочь пронюхает и устроит истерику. До чего злючая девка. Здоровая тетка – в этом году школу закончила, а мозги как у первоклассницы. Впилась в мать, кровососка. Ниночка рядом с нею – как воробышек, а дочь вся в мужа-бугая, царство ему небесное. Боксером был в тяжелом весе, потом в охранники пошел. Не повезло парню, погиб, как говорится, на рабочем месте. А мне повезло: девочка моя в тридцать пять овдовела, а в сорок меня встретила. В тот день гололед был чудовищный, а она как с неба свалилась под колеса моего «мерса». Водитель – Сашка, дай бог ему здоровья, в сторону машину увел. Побились страшно. А она лежала на дороге бледная, без сознания, с ногой странно вывернутой, будто кукла сломанная. Лицо ее тогда меня поразило – так ангелов рисуют, точно оно. Лоб чистый, высокий, нос тонкий, а губы детские, припухлые. Пока глаза были прикрыты, так я еще ничего, а как в чувство привели и она их открыла – так я аж зажмурился. Океан бирюзовый – вот какие глазищи! С ума сойти! Я потом, после того как в больницу привезли, у Сашки своего спрашиваю: «Это мне показалось или она действительно суперкласс?» А он мне: «Может, и была когда-то, но слишком уж того – старовата». Я еще раз вгляделся – все замечательно, и даже морщинки тоненькие, и тени у губ. Все только усиливает ее красоту. Вернее, даже не красоту, а что-то нездешнее, потустороннее. Прозрачность какая-то, что ли, чистота. Имя свое назвала – Нина, потом поправилась – Нина Александровна, чтобы возрасту своему соответствовать, который только в голове ее и есть. Нина, Ниночка – тоненькая ниточка. Оказалось, что она врач-педиатр. Не для меня вроде доктор, а лечит все мои болячки, и телесные, и душевные. Никогда у меня еще такой не было.

Анатолий отложил в сторону рамку с фотографиями. Он встал со скамейки и, возбужденно обежав ее, отжавшись руками о спинку, легко перепрыгнул.

– Я влюбился! Не думал, что это вернется. Казалось, что вместе с Любой утрачена безвозвратно эта особенность организма. И вдруг – вот оно! Все обострилось: зрение, обоняние, осязание, что там еще есть – не знаю, но как будто кожу содрали, из панциря вынули, ни вздохнуть, ни выдохнуть. Трясет и к телефону ведет, как под кайфом. По рукам бьешь, а хочется слышать ее голос, хоть сдохни. А когда слышишь – эрекция вдруг сумасшедшая. Она там деток простукивает, прослушивает, телефон отключает, а ты представляешь ее в постели с накачанным самцом. Бред, а хорошо! Все хорошо – и ревность, и ожидание, и обладание, и «пролеты». Я часто сравнивал это состояние с джекпотом и мгновенным проигрышем его же.

Самое удивительное, что никто вокруг не находил ее красивой. Собственно, я только раз решился представить Нину своим коллегам. Паша скривился и прямо сказал, что так и не понял, на кой ради нее я бросил всех моих прежних девочек. Он считал, что среди них были и большие красавицы, и большие умницы, а главное – их средний возраст ненамного превышал половинку возраста новой избранницы. Объяснять ничего не хотелось, мы с Ниной просто спрятались от всех. Кое-кто считал, что эта странная история с немолодой врачихой – следствие нервного перенапряжения из-за финансового кризиса. Всякое говорили, например, что врачиха закармливает меня какими-то таблетками, дабы поднять потенцию. Шушукались, что я стал полным импотентом и девчонок уже не тяну. Авторство этих мулек было очевидным: не могли мои киски смириться с такой потерей. Называя нас «сухофруктами», горевали, что навар становился пожиже. Дай бог им здоровья – юным подружкам, готовым ради лишней пары сережек или колес (кому как повезет) мириться с тем, что старостью пахнет наш пот, сыплются волосы, желтеют ногти. Они терпят и моются усердно после каждого соития. Они ждут и надеются.

Анатолий Яковлевич растянулся на скамейке лицом к небу. Солнце медленно катилось на запад, растекаясь по земле медовым предзакатным светом. Он прикрыл глаза и, казалось, заснул, как вдруг, сложив губы трубочкой, просвистел невнятную мелодию.

– Черт, забыл эту композицию. Ей она нравилась. Это был джазовый фестиваль в Эйлате – наш последний побег. Как я мог забыть мелодию! Очень известная композиция этого, ну как его… Как же так! Я же напевал это круглыми сутками… И под эту музыку мы круглыми сутками занимались любовью. Почему я должен был именно это забыть?! Самое плохое, что это даже не забывается, а стирается. Уже проверено. Хочу вспомнить то, что хорошо знаю, что должно быть на том самом месте, где было всегда, но оно пропадает бесследно. Остается черная дыра – пустота. Чем ближе по времени событие, тем больше вероятность, что я его забуду. Это началось как раз после той нашей поездки в Израиль. Сначала было ощущение грязи в мозгах, потом начались эти провалы. Ниночка тогда настояла на обследовании. Когда результаты получили, попыталась скрыть. Я по глазам ее опухшим догадался. Мой дорогой детский доктор пыталась вселить в меня надежду – медицина, мол, сейчас многое может, что этот диагноз не приговор, будем бороться. Знаю, что не в медицине дело. С диагнозом ты или без, никому не дано знать, когда и сколько осталось. Поэтому каждый день принимай как отсрочку. И проживи его, и засни, и проснись с радостью. А я изговнял все. Прогнал ее, чтобы не видела, как слюни пускаю, как падаю и блюю. Не уходила, как с ребенком капризным разговаривала. Все терпела – мат-перемат, грязные провокации. Улыбнется и голову мою лысую обцеловывает. Старый козел. Она ушла от меня, и я теперь долго тут не задержусь. Не хочу. Зачем?

Анатолий Яковлевич как-то на глазах постарел. Он сел, тяжело откинувшись на спинку скамейки. Его глаза смотрели в пустоту без выражения, а губы, сложенные трубочкой, слегка подрагивали.

– Давит эта мерзость на мозги, ох как давит. И все быстрее выпадают части целого. Я вот уже не помню, как тут оказался. Зато хорошо помню слова старика-паромщика про багаж и квитанцию. А о каком багаже он говорил?

Господин Сухинин огляделся по сторонам. Ни вокруг скамейки, ни на ней самой ничего не было. Куда делись чемоданы, баулы, рюкзаки и коробки, было неясно. Даже кейс, служивший подушкой, непонятным образом исчез. Теперь господин Сухинин был совсем налегке. Он снял галстук, скинул пиджак, расшнуровал туфли. Похоже было, что он собирается остаться без одежды, как вдруг со стороны причала раздался гудок и громкоговоритель хрипло загундосил:

«Сухинина Анатолия Яковлевича, родившегося 1 февраля 1953 года в городе N-ске, просят пройти на посадку. Необходимо иметь при себе документы. Быть одетым в парадный костюм. Паром отходит 27 июля 2009 года в 19.25. У вас есть пять минут для прощания с провожающими. Можно воспользоваться телефоном или оставить записку».

– Телефоном? Бляди! Издеваетесь, что ли? Записку… Какую записку? Почему я должен быть в парадном костюме? Кто ты такой, дед? Слышишь меня, там, на переправе, ты совсем что ли съехал, а, старичок? Я передумал ехать, понял?

Репродуктор кашлянул и невозмутимо продолжил:

«Сухинин Анатолий Яковлевич! Срочно пройдите на посадку. Паром отправляется через десять минут. Вам выписан билет вне очереди по вашему требованию».

– Какой билет, куда? Я никуда не еду, слышите!

Неожиданно зазвонил телефон. Анатолий Яковлевич дрожащими руками поднес его к уху. Преодолев спазм, он наконец произнес:

– Ниночка, чудо мое, ты дозвонилась! А я тут… должен ехать, меня зовут. Как ты? Где ты? Люблю тебя, вернись. Да-да, буду ждать. Сколько надо, столько буду ждать… Скажу им, что остаюсь. Ты же скоро, да? Да не волнуйся, никуда не поеду, тут паромщик малахольный какой-то. Связи ни с кем не было – ты одна дозвонилась. Умница моя, спасительница. Как хорошо, что ты позвонила! Все будет как тогда, как было… Они уже отплывают. Да-да, без меня… Что-то кричат, подожди…. Понял. Сказали, что мне на следующий паром, но когда – неизвестно. Как хорошо, что ты позвонила…

Хорошо одетый господин сидел на скамейке в сквере города N, и лицо его светилось от счастья. Он не видел, как за его спиной по реке плывет новый паром с паромщиком, похожим как две капли воды на того, прежнего. Паром медленно причалил, и никто в городе N не знал, по чью душу он прибыл на этот раз.

 

Мадам Дубирштейн

Никто из нынешних жильцов дома номер 5 по улице Тенистой не знал имени одинокой старухи, занимавшей семнадцатиметровую комнату в коммунальной квартире Каблуковых. К тому времени это была уже последняя нерасселенная квартира в приличном, хоть и старом доме, стоящем в окружении ведомственных построек. Район считался престижным. Из окон верхних этажей можно было увидеть море, которое отделяли от неба стоящие на рейде корабли.

Мало кто из соседей помнил ее заковыристую еврейскую фамилию – Дубирштейн. Кто-то утверждал, что старуха поселилась здесь еще до войны, а ее муж был тем самым архитектором, который спроектировал этот дом. Еще ходили слухи, что она была когда-то богатой наследницей и жила в городе Аккермане в особняке со львами. Может быть, поэтому ее, вечно грязную и дурно пахнущую, называли во дворе Мадам.

На самом деле, не случись известных социальных потрясений в истории России, маленькая Эстер, так ее назвал отец, большой знаток библейских текстов и банковского дела, действительно стала бы обладательницей приличного состояния, поскольку была единственным ребенком в семье. Отец тяжело переживал вдовство, долго не мог забыть молодую жену, умершую вследствие послеродовой горячки, и очень настороженно относился к претенденткам на роль мачехи Эстер. В результате он так и не успел жениться до того, как красный комиссар, приставив маузер к его голове, вышиб вместе с мозгами всю мнительность и осторожность еврейского коммерсанта. Девушка осталась сиротой. Особняк со львами был отдан через пару десятков лет пионерам, а Эстер лишилась возможности прожить легко и удобно свою долгую жизнь.

Теперь под конец этой не удавшейся с самого начала жизни Мадам Дубирштейн хотела как можно скорее порадовать соседей, не очень счастливую семью Каблуковых, своей долгожданной смертью. Но все как-то не получалось. Смерть добровольно не приходила, а инициативу по ее приближению старуха полностью доверила богу и соседям.

Жильцы сочувствовали Каблуковым и с пониманием относились к их неприкрытому желанию любым способом избавиться от старухи.

В самом деле, семья из четырех человек ютилась на двадцати квадратных метрах, а рядом пропадала большая светлая комната с балконом. Людка с больным мужем и двумя детьми измучилась в тесноте и неудобстве соседства с полоумной старухой. Правда, на кухню Мадам давно не выходила, грела чайник у себя в комнате на электрической плите, а что ела и ела ли вообще – это Людку не волновало. Волновало другое: что старуха когда-нибудь их спалит, а если не спалит, то доведет до психушки. В туалет после Мадам зайти было невозможно, воду она не спускала, то есть она пробовала, но тугая цепочка слива ей не поддавалась, а потянуть ее, как требовалось, сил у нее уже не было.

Ясно было, что терпению старших Каблуковых мог наступить конец, и если бы не нашелся бескровный способ разделаться со старухой, то Людка готова была пойти на что угодно.

Часто семейство отходило ко сну со сладкой мечтой о том, что утром старуха не выйдет из своей комнаты, а уже к вечеру, отвезя ее в морг, можно будет прибраться и захватить комнату. То, что их оттуда не попрут, было ясно как день. Во-первых, их много, во-вторых, Славик – инвалид, а у Мадам никакой родни вот уже тридцать лет не наблюдалось. Но каждое утро со щенячьим писком отворялась дверь, и шаркающие шажки затихали в закутке туалета. Людка лежала в постели с открытыми глазами, прислушиваясь только для того, чтобы еще раз удостовериться: «Опять воду не спустила, курва старая» – и в сотый раз пообещать себе упечь ее в богадельню, а если нет, то пусть ее бог простит…

Утром Люда кормила мужа, подтирая вытекающую кашу из его окривевшего рта.

– Что-то наша Мадам совсем плоха стала, – прошамкал Славик, – еле ходит…

После правостороннего инсульта он разговаривал и передвигался с трудом. Работа грузчика в порту – золотое дно – кончилась сразу и бесповоротно.

Людка, бедрастая, нечесаная баба, огрызнулась, глянув неприязненно на мужа:

– Она еще всех нас переживет. Скорее я тут дуба дам с вами со всеми.

Сквозняком шарахнуло дверь, и Людка выскочила из кухни.

– Ты посмотри, что делается-то! – истошно заорала она. – Дверь нараспашку, приходи, бери. Шалава старая, куда тебя черти носят!

Чтоб ты сдохла, – крикнула она в гулкое пространство подъезда, и эхо заметалось среди лестничных пролетов.

Солнце путалось в рваных сетях сухих акаций, билось об окна и падало растекшейся бронзой на землю. Старуха стояла в тени парадного, боясь переступить границу прохлады и оказаться в тягучей жаре летнего дня. Одета она была независимо от сезона в драный габардиновый плащ и шляпу, напоминавшую летнюю панаму, неопределенного грязно-серого цвета. Она переминалась с ноги на ногу и оглядывала слезящимися от солнца, полуслепыми глазами мир, в который предстояло выйти и прожить еще один день никому не нужной жизни.

Прошмыгнул мальчик-велосипедист, сплюнув ей под ноги. Она покачала головой и, обогнув плевок, вышла на солнце.

Людка захлопнула входную дверь и вернулась на кухню. Там она застала всю семью в сборе. Тринадцатилетний Валерка пальцами вылавливал черешню из компота, а семилетняя Ириша хмуро сидела, уставившись в тарелку с едой.

– Все, больше не могу, – заявила Людка с порога и плюхнулась на табурет. – Надо что-то делать. Соберем подписи, я позвоню куда надо… взятку дам, пусть забирают ее куда-нибудь. Ну кто я ей такая, чтобы лужи ее вонючие подтирать. Своего дерьма достаточно…

– Ну что ты опять с утра завелась, – вздохнул Славик, – ну сходи опять в архив, может, найдется родня какая…

– Ну что ты мелешь, – набросилась она на мужа, – зачем нам ее родня. Старуху не заберут, а вот комнату оттяпают точно. Тут все по-умному сделать надо.

– А давайте я ее пугну ночью, вроде как привидение, она со страху и помрет, – встрял Валерка.

– Сиди, жуй да помалкивай, – прикрикнула на него Людка.

Валерка выловил из компота последнюю черешню и ловким щелчком отправил косточку в Иришкин лоб. Лицо ее ожило и скривилось в плаксивой гримасе. Цыкнув на сына, Людка набросилась на дочь:

– Сколько можно сидеть, жри давай. Кожа да кости.

– Не хочу кашу, – заныла Ириша и попыталась выскользнуть из-за стола.

Людка дернула ее за руку и усадила на стул.

– Будешь сидеть, пока все не съешь.

Ириша брызнула слезами в тарелку. На гладкой поверхности каши они оставили кратеры и воронки. Иришка с интересом стала разглядывать причудливый ландшафт. Людка с раздражением отвернулась от дочери и увидела, что сын уже стоит на пороге, готовясь вылететь из квартиры.

– Чтоб, как стемнеет, был дома, – бросила мать, но, похоже, Валерка это выражение усвоил уже давно и не считал должным на него реагировать.

Мадам Дубирштейн, держась за стену дома, медленно продвигалась к цели своих ежедневных прогулок. Ей нужно было пройти метров тридцать до следующего подъезда. На это уходило не менее получаса. Сегодня особенно тяжело давался этот путь. Горячее солнце жарило немилосердно, и от его яркости старуха слепла. Помогала шершавость стены, которая должна была неизбежно привести к Дусиной двери. Если Дуся не пошла в магазин, то нальет супу, а если ушла, то можно подождать, ей не к спеху.

Дуси дома не оказалось, и старуха пристроилась в уголке подъезда, облокотившись о прохладную и пыльную батарею центрального отопления. Беспризорная кошка, потревоженная бесцеремонным вторжением на ее территорию, спрыгнула с батареи на пол, недовольно покосившись на Мадам.

– Ну, извини, – прошептала старуха, – я только Дусю дождусь.

Ждать пришлось недолго. Запыхавшаяся и потная Евдокия, груженная до зубов кошелками со снедью, вернулась домой. Она, как всегда, пригласила Мадам Дубирштейн войти и вскоре поставила перед гостьей тарелку куриного бульона с клецками. Старуха, похлебав ароматной наваристой жидкости, от клецок отказалась, извинившись перед хозяйкой. Она почувствовала, что прожевать их не хватит сил, как не хватит сил сейчас встать и уйти. Евдокия не гонит, но ведь и так понятно, что дел у той по горло. Надо наготовить на семью из пяти человек, постирать, убрать, да мало ли что. Еще она знает, что, когда уйдет, Евдокия тут же откроет окно. Последнее время все чаще не удается дойти до туалета вовремя, а каково ее соседям терпеть такое. Старуха сокрушенно покачала головой. Она отвлеклась от своих мыслей и посмотрела на суетящуюся у плиты Евдокию. Ее спина, обтянутая розовой линялой майкой, напоминала перевязанный во многих местах батон колбасы. Пухлые руки с крылышками отвисшего жира летали над кастрюлями, казалось, растворяясь в пару и жару кулинарного действа.

Мадам Дубирштейн хотелось сказать что-то хорошее этой мягкой, доброй женщине, которая зачем-то жалеет ее, кормит и даже разговаривает. Она собрала все силы и, тяжело встав со стула, произнесла витиеватую благодарность. Евдокия развернулась и в недоумении уставилась на старуху.

– Что это вы со мной не по-нашему говорите? Это что за язык чудной? Я и не знала, что вы иностранным владеете, надо же, и помнит еще, – удивилась Евдокия.

Мадам сконфуженно улыбнулась:

– Простите, вдруг на идиш сказала, сама не понимаю, почему. Но я хочу вам сказать, если вы так готовите курицу, то вы должны понимать на идиш.

– Ну вы и скажете, и чем это курица такая замечательная? – довольно отреагировала Дуся. – Вот фаршированную рыбу я действительно умею делать по-вашему. У меня с ней вообще одна крупная неприятность случилась. Да вы садитесь, куда спешить, чаю будете?

Старуха с облегчением опустилась на стул и приготовилась слушать.

Евдокия начала издалека, долго жалуясь на свою непутевую дочку, очень неудачно вышедшую замуж за алкоголика. Оказалось, что до этого к ней сватался сын большого начальника, и вот тогда как раз и случилось то, что Евдокия по сей день считала причиной расстроившейся помолвки. А дело было так. Отец жениха стал большим начальником после того, как его предшественник проморгал зятя-еврея. Тот полетел с поста вслед за дочерью, которая, плюнув на все, улетела с мужем в Израиль. Забравшись на вершину начальственной пирамиды их ведомства, будущий свекор очень зорко охранял национальную чистоту семьи. Придя в гости на смотрины невесты, был вроде бы всем доволен, как вдруг на столе появилась фаршированная щука и полагающийся к ней хрен. Евдокия гордо заявила, что это ее фирменное блюдо, а секрет приготовления именно такой рыбы передается женщинами их семьи из поколения в поколение. Это как бы их фамильный рецепт. А дело просто в количестве жареного и сырого лука.

– И представьте себе, этот идиот папа спрашивает: «Еще раз повторите, как ваша фамилия?» Я ему и отвечаю: «Квитницкая, что означает в переводе с украинского «цветочная». И знаете, что он мне сказал? «Мне не нравится окончание вашей фамилии». Как я пожалела, что мой Костик, царство ему небесное, не дожил до этого дня. О, как бы он намылил морду этому жлобу. Оксанка после этого надулась и сына его тоже видеть не захотела. Ну что вы на это скажете, Мадам Дубирштейн?

– Я скажу, что он поц, а вы ничего не потеряли.

Дуся усмехнулась и присела напротив старухи.

– Ну вы сегодня меня удивляете. Я раньше от вас таких слов никогда не слыхала. Вы про людей только хорошее всегда говорите, даже о соседях ваших, уж на что поганые, а вы вроде как жалеете их.

Мадам Дубирштейн обмякла и качнулась. Дусе показалось, что та упадет со стула, но старуха вдруг затряслась от смеха и очень ясно и громко выговорила:

– Хамы. Несчастные люди. Дусенька, мне их действительно жаль. Они так мало видели и знают и, самое печальное, так мало хотят…

– Мало! – возмутилась Дуся, отчего сразу покраснела и покрылась испариной. – Да они спят и видят, как вас на тот свет спровадить и комнату занять!

– Их можно за это простить. Я – не самое приятное соседство. Знаете, я никак не могу справиться с организмом. Он не перестает работать. Как ни приказываю, не слушается. Вот зачем-то супу поела, а ведь потом опять не добегу.

– Давайте, я вас до уборной доведу, – предложила Дуся, – на всякий случай.

– Нет, что вы. Мало того, что я у вас ем.

Старушка с трудом встала и, шатаясь, направилась к двери. Под столом что-то чернело. Дуся подозрительно всмотрелась в очертания предмета. Не то куча, не то мешочек какой-то. Она нагнулась и подняла затертый ридикюль, на котором, несмотря на проплешины осыпавшегося бисера, читались инициалы Э. Д.

Она окликнула гостью и протянула ей находку. Старуха удивилась:

– Как же он выпал? Я ни разу в жизни его не теряла. Вышила после свадьбы. Он всегда со мной. Там все, что у меня есть. Хотите покажу? А то вдруг потеряю совсем.

Дуся не горела желанием рассматривать старухины реликвии. Время подпирало, но для приличия она согласилась.

– Буква Э – это меня так называли в детстве, Эстер. Знаете, кто такая Эстер? Нет? Ну и не надо. Хитрая она была, смелая, а я – дура трусливая, в Эру переименовалась. Так дурацкой Эрой и помру.

Старуха высыпала на стол содержимое мешочка. Звякнул тяжелый черный ключ, к которому тряпочкой был привязан плоский английский ключик. Выкатилось грязное колечко непонятного метала. Трясущейся рукой она извлекла несколько порыжевших от времени фотографий и тощую стопочку денег, перетянутых аптечной резинкой.

– Я давно хотела вас попросить, но как-то не решалась. Не хотелось доставлять лишние хлопоты, но вот пенсию платят, мне она ни к чему. Кое-что собралось. Дуся, не откажите. Возьмите эти деньги. Не думайте, это не на похороны. Это для жизни. Купите внукам что-нибудь хорошее. А как меня похоронят, мне все равно. Муж и сын в печах лагерных сгорели. Живьем горели, а после смерти оно даже приятнее, чем гнить где-то.

– Да бог с вами, – возмутилась Дуся, – зачем мне ваши деньги? А похоронить вас не большие траты, лучше живите сто лет.

– Так я уже вроде около этого. Тяжело.

Дуся торопливо стала запихивать назад в ридикюль сомнительные ценности. Надо было выпроваживать старуху.

Путь назад к своему подъезду Мадам Дубирштейн проделала гораздо быстрее.

Даже смогла подняться на второй этаж, ни разу не остановившись более чем на несколько минут. Вошла в квартиру. Дверь в соседскую комнату была приоткрыта. Оттуда вытекал красноватый лучик света. Он сполз с багрового штапеля сборчатых штор и метнулся в коридор из духоты каблуковской комнаты. Было слышно, как храпит и кашляет Славик, как капает из крана вода на кухне, как тикают часы. Людки и детей не было дома. Мадам Дубирштейн с опаской прошла на кухню. У крана она остановилась и протянула под капельки сухую ладошку. Они приятно щекотали руку, просачиваясь сквозь плохо сомкнутые пальцы. Собрав с чайную ложку холодной воды, она плеснула в лицо и блаженно рассмеялась. Сдавленный, скрипучий звук собственного смеха удивил ее. В ушах звенел переливчатый, легкий смех молодой Эстер, той, которая, подставив лицо весеннему ливню, кружилась в диком и пьяном танце. Это был май 45-го. Она еще не знала о судьбах мужа и сына. Она была пьяна первый и единственный раз в жизни. Ее смех, будто рвущаяся в небо птица, бился в горле и, срываясь с губ, улетал, чтобы больше уже не вернуться никогда.

Старуха попробовала открутить кран, но сил не хватило. В глубине раковины расползлась паутина мелких трещинок вокруг давно отколовшейся эмали. Она провела рукой по выщербленному дну и улыбнулась. Тогда, много лет назад, чугунная гусятница выскользнула из мокрых рук и разбила молочную белизну новой мойки.

Шура, тогдашняя соседка по коммуне, распереживалась из-за своей нерасторопности. У нее подскочило давление, и пришлось вызывать врача. Они с Шурой жили душа в душу. Одинокие немолодые женщины. У Шуры, правда, никто не погиб, просто замуж так и не вышла. Многие считали, что они сестры. Так оно и было, наверное. Когда Шурочка умирала от рака груди, то врач не удивлялся стойкости Эстер, которая сутками не спала, не отходя от постели больной. Сестра, вот и должна. Он только ругал, что проглядела начинающийся разрушительный процесс в организме близкого человека. Рак не был вовремя прооперирован, пошел в легкие, вот и результат. Шура мучилась страшно, даже морфий не помогал. В бреду все время звала Эстер, просила лечь рядом, обнять. До болезни она очень любила поиграть, как маленькая девочка, в доктора или парикмахера. Усаживала Эстер перед зеркалом и начинала причесывать ее тогда еще густые и черные волосы. Потом она строго спрашивала соседку, когда та последний раз сдавала кровь и мочу на анализ и собирается ли наконец провериться у гинеколога. Эстер подыгрывала и жаловалась на тошноту по утрам, на головокружения. Шура вскрикивала и ворчливо заявляла: «Вы, женщина, что себе думаете? Вы же беременны! И не стыдно вам! И где вы только это находите?» После этого они веселились, зная точно, что давно не ищут и не ждут тех, от кого случаются подобные неприятности. А ведь тогда им было около пятидесяти, но, если честно, та и другая подзабыли, что вообще существует такой аспект женской жизни, как близость с мужчиной. У каждой из них были на то свои причины, но никто по этому поводу не страдал. Иногда игра в доктора заканчивалась неприятностями вроде Шуриных обид, когда Эстер отказывалась показать специалисту грудь или низ живота. Эстер ссылалась на застенчивость и необразованность пациента, а Шуркины странности объясняла себе искалеченной судьбой. Шура хлебнула лагерной жизни с тридцать седьмого по пятьдесят пятый. Хорошо, что не загнулась. А странности, у кого их нет? Умирая, Шура прижалась к Эстер всем телом, уткнувшись носом куда-то под грудь. Когда Эстер поняла, что это наконец случилось, она осторожно, как спящего младенца, отняла подругу от груди и увидела такое, что абсолютно и навсегда примирило ее со смертью. На Шурином лице застыло блаженство. Это было похоже на то, что произошло с Мишиным лицом после их первой брачной ночи. Поразительное совпадение она истолковала по-своему. Лучше всего подходило слово Облегчение, но она ошибалась. Это была Любовь.

Каблуковы были какой-то там Шуриной родней. После ее смерти они бросили хозяйство в райцентре и переселились в комнату в коммунальной квартире, но зато в городе, а главное, с хорошей перспективой на будущее, о чем свидетельствовал преклонный возраст соседки и ее абсолютное сиротство.

Поначалу все складывалось не так плохо. Эстер особенно радовало появление детей в доме. Но постепенно крутые бедра и локти новой соседки потеснили старушку. Ванная не освобождалась от замоченного белья, в коридоре и кухне растянулись веревки, отвисающие под тяжестью влажных, плохо выстиранных, сперва детских, а потом Славкиных пеленок, распространяющих острый аммиачный дух. Эстер не роптала и даже старалась как-то помочь Людмиле с детьми. Но та запретила им заходить к старухе в комнату.

– Вы меня, конечно, извиняйте, – сказала она соседке, – я брезгливая очень. Вот, к примеру, если волос где увижу или ноготь валяется, так меня уж всю прямо выворачивает. Откуда я знаю, что вы детей за лицо трогать не будете?

Старуха не обиделась, но очень огорчилась. Ей захотелось пореже бывать дома. Пока носили ноги, ей удавалось исчезать с утра и возвращаться ночью. Время шло, силы убывали, а соседи мучились. Мучилась и Мадам Дубирштейн.

Но теперь ей показалось, что она знает, как поступить. Бросив под кухонный стол свой ридикюль и немного подправив ногой, так, чтобы было виднее, она ушла в свою комнату. Прикрыла дверь, улеглась в кровать и представила, как все произойдет. Людка найдет кошелек, в нем ключ и деньги. Жаль, что Дуся отказалась. Вряд ли эти деньги Люда потратит на похороны. Но главное не деньги, а ключ. Ведь чего Людка опасалась больше всего, так это вызвать подозрение, если причина смерти не будет выглядеть абсолютно натурально. А теперь будет все так просто. Людка повернет ключ в замочной скважине, и все. Откроют уже потом и скажут, что соседка всегда на ночь запиралась, а чего не выходила пару дней, так это не их дело, а может, и выходила, так они не заметили. «А иначе, если меня не запереть, – подумала она, уже почти засыпая, – то опять утром встану и пойду, попью, поем, обделаюсь, и опять все сначала».

Людка нашла старушкину приманку тем же вечером и все сделала правильно, как и ожидалось. Она заперла дверь, убедившись, что старуха спит. Поразмыслив немного, она приняла решение никому в семье не говорить о случившемся и просто уехать всей семьей на день-два к родне. Всего-то час электричкой. Люда была не очень уверена в том, что в момент, когда старуха начнет дергать дверь, не дернется сама Людка. Ведь она не зверь какой-то, но не может она больше так, не может…

Каблуковы вернулись через четыре дня. Как Люда ни торопила их с возвращением, ничего не получалось. Славик не вставал из-за стола и пропускал стопку за стопкой с хозяином дачи, как будто не было инсульта. Дети не выходили из теплой лиманской воды, а сестра просила помочь с «закрутками» – вишня горела на солнце, надо было срочно распихивать ее по банкам.

Пока тряслись в электричке, на душе у Людмилы кошки скребли, а когда подходили к дому, она ожидала всего, что угодно. Теперь объяснить, как старушка могла запереть себя снаружи, будет невозможно. Скорее всего, уже и Дуська спохватилась, старуха к ней чуть ли не каждый день шастала, небось уже приходила и заподозрила что-то неладное.

На подходе к дому она высматривала «Скорую» или милицию, но все было спокойно. Она на негнущихся ногах вошла в квартиру. Дети скривили носы от отвратительного запаха, а Славик тут же обнаружил его источник – перед отъездом он забыл вынести кулек с рыбьей требухой, вот он и завонялся в жаре такой.

Люда подошла к старухиной двери, прислушалась. За дверью была гробовая тишина. Она толкнула дверь, и дверь поддалась. У Люды зашевелились волосы на голове.

Старуха лежала на кровати, вытянувшись в струночку. Она казалась стройной, длинной и молодой. Люда повернула выключатель, и тусклый свет по-другому осветил происходящее. На кровати лежала мертвая старая женщина. Ее голова была высоко закинута, подбородок надменно выступал, а горбатый нос, казалось, хотел клюнуть свисающую с потолка, обсиженную мухами, грязную лампочку.

Люда с опаской подошла ближе и взглянула в лицо усопшей.

– Господи, – перекрестилась Людка, – с чего же она так лыбится, будто хорошо ей, сил нету? Ну, дай ей бог счастья на том свете.

Она вышла из комнаты и торжественно объявила домашним о смерти соседки. Дети радостно завопили, Славик так разволновался, что схватился за сердце. Люда строго пресекла ликование и объявила, что надо все организовать по-человечески. Денег на похороны не жалеть, пригласить весь двор, а главное, сделать все быстро, поскольку по еврейским обычаям три дня не ждут.

Доктор засвидетельствовал смерть без лишних вопросов, и никакой экспертизы, чего всегда боялась Люда, не потребовалось. Единственное, что он сказал, похоже, смерть наступила совсем недавно, буквально пару часов назад. Постель под спиной покойницы еще была теплой. Скорее всего, во сне остановилось сердце.

Похороны получились очень приличными. Мадам Дубирштейн лежала в гробу вся в белом. Соседи шутили, что такой чистенькой ее не видели давно. Было много цветов и венков. Многие дивились Людкиной щедрости, только Дуся ничего не сказала, просто тихо всплакнула, одна среди всех.

Людка объяснила ту странность, что случилась с дверью, обычной житейской ситуацией, когда из-за невнимательности и волнения просто не провернула ключ до конца. Бог отвел, как бы теперь и не виновата вовсе. Теперь настало время вынести весь старухин хлам, сделать небольшой ремонт и можно вздохнуть спокойно.

На субботник по очистке жилплощади была организована вся семья. Дети сваливали в мешки старухины вещи, которых оказалось немало. Люда подивилась тому, с каким безразличием старуха относилась к довольно дорогим вещам. Вот, например, лисья горжетка, шуба панификсовая, все сгнило, рассыпалось. Мехам воздух нужен был, уход, а эта дура старая их в целлофан упаковала.

Иришка нашла альбом с фотографиями. Снимков было немного, но на одном из них стояла, облокотившись о колонну, смуглая черноволосая женщина с удивительными глазами вроде больших маслин, которые приносил папа с работы, когда он разгружал греческие суда. Фотография была не такая, как сейчас делают, а жесткая и толстая, вроде картона. Внизу и на обороте красивыми буквами значилось «А. Вознесенский и К. Князев. Фотография и Литография в Симферополе. Высочайшие награды Государя Императора, Его Высочества Эмира Бухарского и Королевы Сербской».

Иришка продемонстрировала матери свою находку. Та всмотрелась и узнала:

– Ты глянь, так это ж Мадам, точно. А ничего себе была. Навроде актрисы какой. А расфуфырена-то как, шляпа, перчатки. Какой же это год-то? Гляди, это прямо перед революцией. Надо же, точно барыня.

– А я буду такой, – спросила Иришка и уточнила, – когда вырасту?

Валерка залез под кровать и выудил оттуда тапок, старый календарь и связку ключей. Людка прикрикнула на него, чтобы перестал пыль пузом собирать. Нечего там лазить, все выкинем, и баста. Ее хозяйский глаз остановился на связке ключей. Среди нескольких ржавых и, видимо, давно бесполезных был один, который она не могла не узнать. Точно такой она спрятала у себя в комнате за плинтусом. Ей опять стало не по себе. Так что же это получается, старуха сама дверь и открыла, а может, все же дверь не была заперта?

Для верности Людка попробовала открыть и закрыть дверь найденным ключом, и ей это удалось. Но еще она заметила, что на связке нет маленького английского ключа от входной двери в квартиру, а на той был. И это ее успокоило. Значит, старуха, хоть и не могла из дому выйти, с голоду бы не померла – вона сколько еды в Людкиных ящичках: и тебе макароны, и картошка, и масла топленого банка, а в кладовочке – чай, сахар. Так что никто вас, дорогая, голодом не морил. Оно, конечно, сильно вы щепетильная были, могли чужого не взять, но, если бы припекло, как миленькая наелись, напились…

Мадам Дубирштейн уже не могла на это ответить, да и вряд ли бы стала. За долгую жизнь она ни разу не нарушила две заповеди – не лезть в чужую душу и чужой шкафчик. В общем, можно было с ней жить, но Люда считала по-другому.

Вскоре тяжелое соседство забылось. Комната была отмыта и перекрашена, и жизнь потекла своим чередом.

 

К чему снились яблоки Марине

Резко вынырнула из сна. Что это было? Остался ритм скачки и глухие удары пяток о твердую сухую землю. Мышцы болели, сердце бешено колотилось, вдруг оно сорвалось и ухнуло вниз. Вспомнила – большое яблоко тяжело упало с ветки в траву. А что же дальше было? Бежала, неслась с табуном лошадей. Или от них убегала? Вроде ничего страшного, а тоскливо как-то. Надо будет у Ленки спросить, к чему лошади и яблоки.

Дождь, что ли, опять? Темно. Утро, ведь семь уже. Дерево за окном судорожно бьется, листьев почти не осталось. Еще можно часок поспать. Первая пара в девять тридцать, успею. Все, теперь не засну – о нем подумала. Андрей, что же это происходит! Еще глаза не открыла, как включается картинка с твоим изображением, и так до самого вечера, а бывает, что даже во сне не отключается, тогда наутро совсем дурная хожу. Но сегодня не было тебя, только лошади и яблоки. Это, наверное, после фильма. Ты про это кино вчера весь вечер говорил, называл фамилию режиссера, а я не видела, не слышала, но надо запомнить – Андрей Тарковский. Тезка то есть моего Андрюшеньки.

Сегодня опять пойдем к морю гулять. В прошлый раз возле яхт-клуба нашли безлюдное местечко, только на куртку присели, как дружинник тут как тут. Интересно, что же такое Андрей сказал парню, отчего тот смутился и ушел безо всяких разбирательств? Целовались как умалишенные. Губы до сих пор болят. Обещал книгу принести перефотографированную из какого-то зарубежного издания, но писатель русский. Фамилию называл. Как же могла забыть? Позор! Рядом с ним – дурочка необразованная. Интересно, а он тоже это понимает? Конечно, надо больше читать, только все равно он читает другое – журналы, названия которых никогда не слышала, стихи, которые звучат совсем не так, как те, что в учебнике. Ведь она, между прочим, с отличием десятый кончила, даже до медали чуть не дотянула, теперь вот на филфак пошла, а он, хоть и физик-теоретик, а знает литературу в сто раз лучше. Часто, правда, они спорят. Недавно вот разревелась от обиды за Максима Горького. Он испугался, прижал к себе и зашептал горячо на ухо, что готов признать его великим писателем, только чтобы не видеть ее горьких слез. Как же вспомнить, о ком он вчера говорил? Название книги такое короткое, вроде «Они». Нет, кажется, «Мы», а вот фамилия писателя начисто вылетела. Он всегда говорит: «Прочла и тут же забудь, эти книги у нас не продаются, и за них можно в тюрьму сесть». Конечно, поверить в то, что у нас за книги сажают, невозможно, но ему пообещала молчать. А сколько он стихов помнит, и странных таких! Не всегда понятно, о чем они, но когда вслух читает – очень красиво. Почему мы этих поэтов не проходим, может, из-за их непонятности? Хорошо, когда в стихах про природу и любовь все ясно, как у Пушкина. Похвасталась, что может «Евгения Онегина» почти всего наизусть прочесть, так он погладил по головке, как маленькую, и сказал, что это обнадеживает. А что, собственно, имел в виду, что она со временем поумнеет, что ли?

Потянулась и перевернулась на живот, потом опять свернулась калачиком и сложила лодочкой руки в паху. Там было горячо и влажно. Мысли потекли сверху вниз, наполнив жидкостью полость, которая со вчера уже не хотела оставаться незаполненной и теперь сладко болела и пульсировала под руками. Сегодня все произойдет. Родители наконец уехали, а бабушка осталась. Но она подольет ей в чай мамино снотворное. Ничего плохого не будет. Андрей обязательно станет ее мужем, почему нет? Поймет, что он у нее первый. Ей уже скоро восемнадцать. Он, конечно, старше и опытнее. Про девушек своих не рассказывает, но наверняка было их немало, он же красавец и умница, а с ней так осторожен, никогда не настаивает, а ведь мучается, я вижу. В первый же день глаза отвел, когда она в своих брючках-дудочках перед ним вертелась. Потом долго встречались без поцелуев, а коснувшись губами, до дрожи задохнулся. А вдруг он испугается? Про план с бабушкой она, конечно, не расскажет. Лучше всего вообще не говорить, что бабушка дома. Когда снотворное подействует, надо запереть дверь в ее комнату и сказать, что бабушка ушла ночевать к подруге. А вдруг проснется? Надо побольше дать, чтоб наверняка. Ох, ей бы самой сейчас снотворное не помешало или валерьянка какая-нибудь, колотит всю. Оказаться бы с ним рядом, чтобы руками своими жилистыми обхватил и сжал сильно! Дрожать бы перестала, успокоилась, заснула на его плече, а потом бы проснулась…

* * *

Проснулась быстро, судорожно, как от испуга. Он рядом. Тихо. Дети еще спят. Во сне бабушка яблоки рассыпала. Они стучали, подпрыгивая и раскатываясь по полу в разные стороны. Бабушка нагнулась, чтобы собрать, и упала.

Совсем недавно бабушку похоронили. Сердце у нее пошаливало, может, после того снотворного? Вряд ли, давно это было. Просто годы взяли свое. Опять вспомнила ту ночь с Андреем, с тем аспирантом-физиком. Страшно было, больно, но так хорошо, как никогда больше в жизни. Любовью были наполнены тела, слова, дыхание. Простыни тоже были пропитаны любовью. Их можно было выжимать, из них сочилась любовь. Оказалась эта ночь первой и последней. Андрея взяли, и он получил срок за распространение самиздата. Стукнул его научный руководитель, жена которого накатала телегу в партком, застав мужа с аспиранткой-любовницей в постели. В доносе фигурировала книжка «Архипелаг ГУЛАГ», которую она нашла под кроватью после прихода аспиранточки. Руководителя сразу на ковер, а он – поди и скажи, что книжечку эту дал им почитать младший научный сотрудник Андрей Бирман. У Андрея обыск – и на всю катушку. Теперь, говорят, реабилитировали, через восемь лет. А может, он уже вернулся, поэтому опять во сне яблоки и бабушка?

Рядом на тумбочке журнал «Знамя», а в нем все то, что Андрюшка тогда фотографировал, перепечатывал. За что так несправедливо с ним и с нею судьба обошлась? А может, оно и к лучшему. Борис – муж хороший и человек деловой. Скоро уедут они далеко. Будут жить в Канаде. Детей вырастят в нормальной стране. Что же так неспокойно на сердце сегодня? Если бы они вдруг с Андреем встретились, неужели бы все началось сначала? Наверное, нет. Все проходит… Или не все?

Бешеная была после него, все не то и не так. Борька самый терпеливый оказался. Хоть и не доктор, а точно, любил, как лечил, настойчиво и упорно, по капле в день. Сутками не отходил и никого не подпускал, и так до самого излечения, пока в ней не забилась новая жизнь и не шарахнуло по ушам свадебным маршем.

Она потянулась, перевернулась на спину, а потом опять скрутилась клубочком. Хорошо ей, уютно. У Бори даже во сне брови сдвинуты. Тяжело идет их новое дело, постоянно нервничает. Везде бандиты и бюрократы, всем плати. А все для нас. Ничего ему не надо, только процесс игры и поиска. Правда, становится все азартнее и прижимистее. Саньке велосипед какой-то навороченный не купил, тот расстроился, сказал, что папа жмот. У мальчишек должен быть перед глазами положительный образ отца, а Боря все реже дома бывает. Она, конечно, старается правильно их воспитывать, но без него тяжело. Ничего, вот уедем, новая жизнь начнется.

Надо постараться опять заснуть. Дождь, что ли, на улице? В окне небо темное, тяжелое. Соседнюю многоэтажку туманом размыло, сквозь который несколько желтых пятен светится. Господи, это в такую рань кто-то уже встал, наверное, завтракает, на работу собирается. А ей уже никуда не надо спешить. Хорошо, только внутренний будильник всегда на семь.

Последнее время просто с ума сходила на работе. Что ни день – потрясения, то газету закрывают, то перепродают, а после дефолта вообще кисло стало. Хорошо, Борька их деньги вовремя из страны увел на будущее место жительства. Через неделю она уже будет просыпаться в другом доме, под другим небом. Как оно там будет? Закрыла глаза и постаралась представить их дом за океаном, который еще не видела, но Боря плохого не купит. Фотографии впечатляли, особенно большие елки вокруг и трогательная березка на бекярде, по-нашему, заднем дворике. Еще он говорил, что где-то поблизости парк, в котором целая аллея яблонь, но яблоки никто не срывает, они падают в траву, и только иногда под деревьями можно увидеть одинокую фигуру пожилой женщины, собирающей паданки. Наверняка из наших, утверждает Боря. Какая-нибудь воронежская старушка не может перенести, что добро пропадает, вот и собирает на вареньице для внучат. Они, конечно, жрать не будут, как и все, что им приготовит бабуля, поскольку дети в той стране очень быстро привыкают к местному фастфуду, и Боря уже сейчас предупреждает, чтобы я с первого дня взяла этот процесс под контроль. Возьму, куда денусь, то есть из кухни буквально не выйду. Ну и ладно, пора осваивать профессию домохозяйки. К черту газету, планерки, скандалы, расследования. И небезопасно становится. Жизнь дороже. Страшно в подъезд собственного дома зайти. Время пришло всерьез детьми заняться. Ради них и едем. А может, там еще девочку родить и назвать ее как-нибудь странно-иностранно, вроде Ребекки. Нет, ужас, какой, почти как Дебора! Лучше уж Джесика или Мэгги. Ладно, там разберемся…

* * *

Веселая, кудрявая девчонка побежала по яблочной аллее, прыгнула под дерево, упала в траву, и вдруг громадные, тяжелые яблоки посыпались на голову маленькой дочки.

– Даша-а-а!.. Родная-я!.. Осторожно!.. А-а-а!….

Она с криком подскочила в кровати и поняла, что это сон. Дашка сопела рядом. Опять приползла ночью из своей комнаты к маме под одеяло. Хорошо, что не испугала ее и не разбудила криком своим. Мальчишки, надеюсь, тоже не слышали, их спальни этажом выше. Внутри дома тишина, а снаружи дождик журчит по водостоку, барабанит по крыше. На елке за окном белка прячется, скоро вылезет и на окно прыгнет за орешком. Дарья ее подкармливает и зовет Кирой. Английское squirrel ей удается плохо, как и маме, и поэтому по обоюдному соглашению белка превратилась в Киру. У дочки непонятно откуда появилось грассирующее Р, и она, как камешек, перекатывает его во рту. Давно перестала этот камешек катать на папином имени. Боря приезжает теперь три, может, четыре раза в год, Даша успевает забыть его капитально, и не только она. Собственные тело и душа тоже уже не откликаются на короткие появления мужа. Когда на курортах соединяются, Борис с трудом входит в роль семьянина. И если заботливого папу еще удается сыграть, то истосковавшегося мужа все реже и реже. А ей все тяжелее изображать верную жену. Последний год вообще многое перевернул. И, что самое ужасное, ни он, ни она не задают друг другу вопросов. Каждый допускает наличие третьего, совсем не лишнего, в их сложившейся ситуации. Вчера Боря позвонил в тот момент, когда не могла не то что говорить, но и дышать. С трудом совладала с голосом, который срывался на стон, когда в развороченной постели ее тело, как глину, разминал новый любовник.

Боря попросил телефон знакомого брокера. Перезвонила через несколько часов, дома его уже не застала, мобильный молчал. Может, он был занят тем же, что и она. Только вот нет у нее права на отключенный мобильник – на ней дети, мало ли что.

Лежа на спине, потянулась и осторожно, чтобы не потревожить дочь, повернулась на живот. Побаливали поясница и бедра. Хорошо бы проверить, не осталось ли синяков. Силен мужик, измотал, но с удовольствием и самоотдачей, отчего в висках стучало и в глазах темнело. Так было только в молодости с тем физиком Андреем. Интересно, как он, где, с кем, вспоминает ли? А ведь удивительно, если к ней уж кто в постель сваливается, так крепко Андрюшу напоминает. И этот похож, правда, по-русски ни слова. Да и не нужны теперь ей слова, ни русские, ни английские. Все просто и понятно, по крайней мере честно. Хорошо бы с таким махнуть на Карибы или в Мексику. От аборигенов его будет не отличить, когда покроется свежим загаром. Андрюшу тоже всегда принимали то за грека, то за араба, а был он просто красивый еврейский мальчик с грустными глазами и терракотовым телом, сухим и горячим. А с Тонни она познакомилась в Кингстоне на риэлэстейт-семинаре по продаже «грязных» домов. Он очень много вопросов задавал докладчику по домам-плантациям. Особенно его поразил тот факт, что те дома, которые используются хозяевами под выращивание марихуаны, имеют повышенную температуру. Ночью, когда вертолеты специальными приборами с инфракрасным излучением замеряют температуру, эти дома сразу светятся. Тогда она подумала – наверняка покуривает, но ошиблась. Как выяснилось, ни вредных привычек, ни слабостей. Диета, вода, спортзал, массаж, маникюр и загар. В профессии уже лет семь. Успешен, деньги есть, семьи нет – идеальный вариант любовника и не только, но как-то скучно. Вчера он пытался выяснить, что не так в моей семейной жизни. Смешные вопросы задавал, еще смешнее выводы делал. В общем, все свелось к утверждению, что поскольку я изменяю мужу, то, значит, у меня есть планы с ним развестись, а иначе быть не может, ведь я достойная женщина. Я даже постеснялась переубеждать. Он вряд ли бы понял, если бы стала рассказывать, как люблю Борю, как скучаю, как разлуки и такие вот Тонни и Тани разрушают нас или помогают, не знаю, не знаю… А может, Борька все же успокоится? Но непохоже. Игра идет по-крупному. Полез в болото политики, теперь еще опаснее туда переезжать. Раньше боялись, что через детей к кошельку доберутся, теперь уже ставка – безопасность и жизнь. Вот так и проживает она заложницей в чужой игре. А ведь это все с того физика началось и в ее жизни, и в стране. Они раскачивали систему, боролись за свободу, а она платила одиночеством. Если бы не дети, то к чему все это? В последний приезд муж расчувствовался и стал восхищаться тем, как она их воспитала, как сумела удержать любовь к нему, как он благодарен за все и обещает устроить так, чтобы они ничего не боялись, переехав назад в Россию. Самое интересное, что он уже плохо понимает, чего на самом деле хотят его дети. Тот праздник, который на них обрушивается на родине, они расценивают как отдых, каникулы, а жизнь и будущее они теперь видят с другой точки зрения, именуемой западным менталитетом. Они замечают и понимают то, что Боре в голову не приходит. Не прощают они той папиной жизни – езды без правил, бизнеса вне закона, милосердия ради собственной выгоды. И планы отца по воссоединению семьи воспринимают только с оговоркой, что за ними останется свобода выбора. Они не станут заложниками, как она, как те, кто живет там. Они действительно по-настоящему свободны.

А ей остается только одна свобода – безнаказанно пускать в постель незнакомых мужчин, когда не может совладать с гормональными бурями, накрывающими посильнее, чем в молодости. Семейный доктор утверждает, что это нормально для переходного периода, имея в виду тот плавный переход из детородной в другую, уже не такую тревожную и проблематичную фазу сексуальной жизни. Тонни сейчас вроде витаминчика, помогает держать в форме тело и мозги. Детям нужна мама со здоровой психикой.

Она прикрыла одеялом дочку, погладила по вспотевшей во сне головке. Смешно, но ее верхняя губка вырезана по итальяшкиной выкройке. Уже несколько раз Дарью принимали за его дочь. Тонни был этим польщен и действительно находит в Дарье какое-то сходство с калабрийскими женщинами их рода. Она видела его сестру – простоватая, низкорослая, но лицо и улыбка Мадонны. Недавно провели у озера целый день. Шумное итальянское семейство понравилось Дашке, особенно младший отпрыск семьи ДеCико. Можно было биться об заклад, что эти два карапуза влюбились друг в друга. Марчи протянул Даше свое яблоко, она ему свое, и они ели, поочередно откусывая от двух плодов. Когда кончился пикник и все пошли к машинам, поднялся рев, полились слезы. Дети не хотели расставаться. Вечером перед сном пришлось пообещать Дашке, что они скоро опять пойдут в гости к Марчи и, конечно же, мама согласна, что Марчи будет Дашкиным бойфрендом.

– Что же это нас, подруга, на итальянцев потянуло? – прошептала, улыбнувшись дочке. – Не пора ли намекнуть папе о римских каникулах, похоже, мы уже созрели.

Закрыла глаза и попыталась представить Рим. Две пары ног побежали по ступенькам бесконечной лестницы. Потом чьи-то сильные, жилистые руки подхватили и поволокли с головокружительной быстротой вниз, к морю, разлившемуся и блестевшему, как масло, у подножия горы. «Почему море? – подумалось ей. – Почему гора?… Где сад, дождь, яблоки, где Андрей? Почему так тихо, где Даша?»

* * *

Проснулась опять, уже третий раз за ночь. Что-то разладилось в голове. В момент пробуждения кажется, что и не спала вовсе. Опять за окном моросит, жалобно поскуливает ветер в проводах и в душе. Стоп, во сне опять Дашу искала. Надо снова попробовать дозвониться в ее мичиганскую общагу. Сессия ведь уже закончилась, могла бы и позвонить. Паршивка, звонит только по праздникам и по необходимости, а просто так, как же, дождешься. Наверняка опять любовный кризис. Это ничего, это хорошо, несмертельно, а для творчества – самый раз. Последняя серия фотографий была просто удивительной. Итальянец, конечно, модель хорошая, выразительная, но что с этой моделью по жизни делать будешь? Разве что в постельных целях. Так ведь капризничает и мучает. Но Дарья, слава богу, не в маму. Никаких жертв, терпения, зависимости, но и привязанности тоже. Запросто может исчезнуть надолго, забыть позвонить, поздравить. Может находиться в часе лету от Москвы, но не долететь, а вместо этого оказаться в Австралии. Мальчишки – они другие. Установили очередность и давай по кругу звонить, уже даже некое расписание прочитывается. В выходные отзваниваются по старшинству – сначала Санька из Сант-Хозе, потом Лешка из Торонто, потом их жены, потом внуки. Обещали собраться на пятилетие со дня смерти отца, то есть в этом ноябре. Младшие еще не видели Москвы, интересно, понравится ли? После гибели Бори в автокатастрофе никто не хотел верить, что это Судьба заказала его пьяному дальнобойщику, а не спецслужбы или какие-то бандиты. Она сама долгое время была уверена, что Бориса убрали политические противники, но следствие доказало трагическую случайность, в которую поверили все, кроме ее детей. Они уговаривали уехать из России, но она отказалась. Никому не говорила, что есть еще одна причина, кроме Бориной могилы. Она пыталась разыскать Андрея, не для чего-то, просто снится он ей часто. Уже два года как ищет, но безрезультатно. Одна тетка в архиве сказала, что не там ищет, что все умные евреи уже давно уехали, скорее всего Андрей тоже. Она чувствует, что они обязательно встретятся, что мир тесен. И чем дальше, тем больше сужается, так ей, по крайней мере, кажется. Возможно, это теперь касается ее собственного узенького мира, состоящего из четырех стен, книг, телевизора, телефона. Все труднее передвигаться. Сердце ухает филином в груди, давление, одышка. Надо гнать плохие мысли, перестать мусолить в голове свои и чужие беды. Потому и не спится мрачной бабке, что ничего светлого вспоминать не хочет. Нудно ноет душа, поскуливает ветер за окнами. Хорошо бы крючочком памяти поймать петельку и вывязать красивый, хороший сон. Скорее бы снотворное подействовало.

Закрыла глаза, попыталась поглубже вздохнуть, хотела повернуться на бок, но замерла. Тупая игла вонзилась в подреберье. Рукой нашарила простыню, скомкала в кулак. Вдруг разжала пальцы, выдохнула и увидела, как…

Ветер поднял нагретую солнцем пыль. Она взлетела над проселочной дорогой и закрутилась в смерчик, веселенький, как юла. Разрастаясь, он втянул в себя легкий сор, золотистых мух и маленьких птиц, расшвырял ворох листвы и принялся за яблоки. Он терзал деревья, раскачивал, тормошил. Яблоки падали, глухо ударяясь о землю. Андрей собирал их в подол рубахи, но не удержал, выронил. Они посыпались, катясь и подпрыгивая на ухабах дороги, извилистой и длинной, идущей под откос в никуда…

 

Гололед

Все началось с вранья – несерьезного, глупого. Просто Таньке очень захотелось вечером слинять из дому. Еще утром в классе они с Майей договорились устроить маленький праздник по поводу Дня Советской Армии. Накануне уехали Майкины родители, и в доме, если не считать шнауцера Геры, оставались только две старухи – бабушка Лиза и ее сестра Софья Марковна. Одна была почти совсем глухая, другая – в такой же степени слепая. Обычно бабушки засыпали не позже девяти и, если удавалось не шуметь, то родители оставались в неведении, кто и зачем приходил, и можно было делать все что угодно. Пока, правда, дальше распития легкого винца и курения на балконе дело не шло. Ну, целовалась Майка с Виталиком, но несерьезно, чуть-чуть, не взасос. Тане нравился Роман, но он только разговаривал, танцевать не хотел и уходил первым.

Уже почти два года Роман и Виталик сидели за одной партой, а Таня и Майя сразу за ними. Шли последние минуты последнего урока, и девчонки томились ожиданием. Майка прищурила глаз и, склонив голову набок, отметила, что у Витальки за последние пару месяцев значительно расширился плечевой пояс в связи с увлечением культуризмом, а вот у Ромки как была куриная шея, так и осталась. Это испортило Танькино настроение. Она отвернулась к окну и, поправив сползшие очки, съязвила насчет того, что на этой шее, по крайней мере, сидит светлая голова медалиста, а не футбольный мяч серой посредственности.

Майка перебросила мальчикам записочку с приглашением, через пару минут последовал ответный бросок, и свернутая трубочкой бумажка блохой запрыгала по парте. Виталик ответил, что всегда готов, а Ромка написал, что у него сегодня шахматы до восьми тридцати. Встречу назначили на девять, а между собой подружки договорились, что Таня придет в семь, иначе родители не отпустят.

Майя жила в двух кварталах от Тани, пешком – минут пятнадцать, но район был не из лучших. Соседство стекольного завода и гастронома с винно-водочным отделом превратило обшарпанные парадные хрущовок в общественные уборные, а ночной покой то и дело нарушался дурными криками загулявших работяг.

Таня соврала родителям, что идет к Майке готовиться к контрольной по математике и что Майин папа проводит. Так обычно и было. Дядя Жора выгуливал собаку и провожал Таню до самой двери. Мать строго обозначила время возвращения – не позже одиннадцати. Таньку оно устроило, два часа им хватит с головой.

Уже после пяти небо набухло и навалилось тяжестью собирающейся снежной бури. Но после недолгой белой прелюдии пух и перья сменились острыми шипами ледяного дождя. Он сыпал бисером, налипая хрустящей коркой на дороги и дома. Деревья упаковывались в стеклянные футляры. Ветви звенели под порывами ветра и скреблись в окна, как бездомные кошки. Такая погода, как правило, заканчивалась разными бедами, вроде оборванных проводов, разбитых машин и переполненных отделений «Скорой помощи».

Конечно, никакой гололед не мог остановить возбужденную Таньку. Накрутившись у зеркала, она запихнула в портфель узенькую короткую юбочку и тонкий свитерок с большим вырезом. Тихо, чтобы мама не заметила, выскользнула на улицу в новых сапогах на высоченном каблуке. Сапоги ей были куплены перед Новым годом, но мать их припрятала до весны. Сказала, что сейчас нечего таскать, еще ноги сломаешь, а вот как снег сойдет – пожалуйста.

Танька скользила по ледяной крошке, быстро перебирая тонкими длинными ногами. Ей удавалось удерживать равновесие, может быть, потому, что внутри уже начинал раскручиваться моторчик веселья, набиравшего обороты по мере приближения к Майкиному дому. Ей казалось, что именно сегодня Роман захочет целоваться. Он подошел к ней после уроков и как-то по-особенному, уставившись в пол, пробурчал, что обязательно придет, если она не передумала. Его взъерошенный чуб ощетинился и торчал иголками в разные стороны. Он стал похож на испуганного ежа, и ей захотелось его погладить. Она, конечно, этого не сделала, но сказала с выражением, как в стихах или в кино, что будет очень его ждать.

Таньке уже было почти шестнадцать, а вот целоваться в губы она еще ни разу не пробовала. Об этом, правда, знала только Майка, такое стыдно было говорить кому попало. В их классе некоторые попробовали все и по многу раз, а про Любку Бычкову рассказывали такое, что просто тошнило, даже смотреть было противно, как она обсасывает леденец на палочке.

Впереди, в опускающемся тумане, расплывались желтыми пятнами окна Майкиного дома. Возле него давно прорвало трубу, и асфальт блестел, как лакированный, под толстым слоем льда, отполированного задами и спинами падающих прохожих.

Танька разбежалась и проехала. Чуть не сломала каблук, совсем забыла, что сапоги другие. Прохожих на улицах было немного, все попрятались. А красота вокруг разрасталась, сверкала и позвякивала прозрачной хрупкостью льдинок, покрывших грубый и скучный пейзаж заводского района. Танька задрала голову и потянула ветку с большой сосулькой. Ледяные колючки, слетевшие с потревоженных ветвей, обожгли лицо и руки. Стекла очков потеряли прозрачность. Она зажмурилась и отодрала большущую, похожую на оплывшую свечу, сосульку. Как в детстве, провела горячим языком по бугристой поверхности, потом вдруг остановилась и, вспомнив Бычкову, засунула ее почти целиком в рот. Сработал рвотный инстинкт. Сплюнув талую воду, скривилась и отшвырнула ее подальше.

Майка уже была при полном параде. Ее по-женски развитая грудь распирала тугой гипюровый батник, отчего бусинки черных пуговиц постоянно выскальзывали из петель и грудь выпрыгивала наружу.

Танька бросилась в комнату, вытаскивая из портфеля вещички и косметику. Конечно, рядом с роскошью Майкиных форм подростковая угловатость Таньки производила жалкое впечатление, зато ноги в новых сапогах были то, что надо. Как с журнальной картинки – почти безо всяких ненужных бутылочнообразных форм до самого того перехода, до складочки с небольшими ягодичными выпуклостями, которые в ее случае правильнее было назвать яблочными по причине их особой плотности и округлости.

Майя критически осмотрела подругу. Поплевав в подсыхающую тушь, протянула ее Таньке.

– Можешь не жалеть, все равно кончается. Ты посильнее намажь, а то глаза маленькими кажутся в очках. Может, снимешь?

Танька утвердительно кивнула:

– Когда придут, сниму.

Майка стояла у зеркала и пыталась изогнуть липкую от лака челку в нужном направлении. За дверью поскуливал Гера, он скреб и барабанил лапами изо всех сил, возмущаясь равнодушием девчонок. Зато бабушка Лиза, даже не подумав постучаться, распахнула дверь.

– Что это вы, барышни, собаку мучаете? И чего это вдруг разоделись? Никуда не пущу, родители приедут, тогда можете идти на все четыре стороны.

– А мы никуда и не собираемся, бабулечка. Мы к контрольной готовимся, сейчас только кое-что примерим и сразу сядем учиться, – глазом не моргнув, соврала Майка.

Баба Лиза не уходила и подозрительно рассматривала девчонок.

– Знаете, что по радио сказали, – не унималась она, – ночью начнется полное обледенение, могут отключить свет и воду. Сейчас уже транспорт почти не ходит.

Девочки переглянулись. Это означало, что ребята, скорее всего, не доедут. Ромкина шахматная школа в центре города, а Виталька месяц назад переехал в новый дом в получасе езды на автобусе.

Лицо бабушки Лизы раздвоилось, и вторая половина заговорила голосом Софьи Марковны:

– Девочки, пошли чай пить с вареньицем, я коржиков напекла.

Обе бабушки приветливо улыбнулись, отчего стали еще более похожими. Они были близнецами, но старели по-разному. Лиза быстрее облысела, а у Софьи почти не осталось зубов, но когда они оказывались рядом, их можно было перепутать.

Девочки нехотя поплелись на кухню. Шестое чувство подсказывало, что будет облом, ребята не придут и все приготовления напрасны.

На плите отплевывался закипающий чайник. В желтом пятне низко висящей над столом лампы золотилось медовое печенье, рядом с которым стояла полная до краев розетка вишневого варенья. Вокруг в зубчатых блюдечках хороводили нарядные чашки с блестящими лепестками ложечек, и пузатый заварочный чайник был укутан в вафельное полотенце. Эта уютная картинка буквально сразу была нарушена Майкиной неуклюжестью. Она потянулась за печеньем, и ее грудь, как снаряд, пролетела над чашкой, но ударила по вазочке с вареньем. На белой скатерти растеклось темно-багровое пятно. Таня вздрогнула. Бабушки синхронно всплеснули ручками и бросились спасать ситуацию. Майка выглядела не столько виноватой, сколько погрустневшей и раздраженной.

– Невезуха сегодня, – обреченно заметила она, – и все с этого контуженого началось.

Танька удивленно посмотрела на подругу. Бабушки заинтересованно прислушались.

– Утром перед школой военрук наехал, – продолжила Майка, – я даже и не очень опаздывала, спокойненько так себе шла. А он, как кретин какой: «Чего это ты еле ногами перебираешь, бегом давай, звонок скоро». Я ему: «Мне бежать тяжело сегодня», – а он типа разговорчики, беги давай. А у меня живот болит, сил нету, первый день месячных. Хотела объяснить, что у женщин бывают такие дни, когда их нельзя не только заставлять бегать, но и раздражать тоже. Тут он совсем озверел, стал орать, что к директору поведет, и, главное, в спину толкает, я чуть не навернулась. Я ему: «Вы чего руки распускаете», – а он: «Я войну прошел, за таких, как ты, кровь проливал», – а самого аж трясет. Знаете, что я ему сказала? «Ты на войне проливал, а я каждый месяц проливаю, и ничего».

Танька заржала, а бабушки после минутного замешательства быстро пришли в себя и набросились на внучку. Они возмущались, что Майка позволяет себе так разговаривать со взрослыми, что если она свой язычок не укоротит, то когда-нибудь договорится до цугундера. Что такое цугундер, девчонок не интересовало, как и то, что обе бабушки знали это не понаслышке, побывав в шкуре жен политзаключенных. Подружек больше интересовало другое: когда бабульки отойдут ко сну и, главное, придут ли мальчишки.

Неожиданно лампа над столом вспыхнула и погасла. Холодильник сдавленно рыкнул, и квартира погрузилась в глухую темноту. Сразу стало слышно, как в окна ударило ледяным ветром с дождем. Бабушка Лиза пошла на лестничную площадку справиться у соседей о наличии света в их квартирах, а Софья Марковна пыталась на ощупь найти в шкафчике свечу. Девочки прилипли носами к оконному стеклу и с ужасом констатировали, что вокруг не было ни одного светлого пятна, только некоторые окна начинали блекло светиться дрожащими огоньками свечей.

– Не придут, – сказала Майка.

Таня промолчала, потом отошла от окна и зашептала в темноту:

– Он придет, вот увидишь… Мы сегодня будем целоваться, точно будем, я знаю. Вот глаза закрываю и чувствую, что его губы теплые и сухие. У него на нижней губе ранка, а из нее чуть-чуть сочится кровь, а я так нежно и осторожно языком проведу, а потом прижмусь сильно…

В десять тридцать стало ясно, что гостей не будет. Телефона у Майки не было. Этот фактор был огорчителен, как сейчас, например, но если брать во внимание возможность дурить родителей, то это, несомненно, помогало, иначе они бы звонили и проверяли Таньку на каждом шагу.

Таня стояла в прихожей, раскачиваясь на тонких ногах. Она взяла протянутую подругой свечу и переступила порог. Ее лицо с влажными карими глазами, круглыми, как чашки чая, высветилось в проеме двери. Майя не сразу сообразила, что же в Таньке показалось ей странным и незнакомым. Только наутро, когда нашла очки, поняла, что именно, но было уже поздно.

Виталик прилетел в школу ни свет ни заря и в нетерпении стал поджидать девчонок. Только они могли объяснить происходящее. Вчера вечером, когда началось погодное светопреставление, он остался дома. Свет у них не отключали, и он смотрел хоккей, как вдруг, часов в одиннадцать, позвонили родители Ромки и спросили, дома ли Виталик и не знает ли он, где может быть Роман. После шахмат он не вернулся домой, и они очень волнуются. Виталик, конечно, не стал распространяться о том, что они собирались к девчонкам, и удивился, чего это Ромку понесло туда, уж не влюбился ли он в Таньку. Среди ночи был еще один звонок, но отец ответил, что Виталий спит, и посоветовал Ромкиным родителям прозвонить больницы, может, не дай бог, парень ногу сломал или еще чего, всякое может случиться в такую погоду.

Виталька нафантазировал бог знает что. Ночью ему снилось, что девочки абсолютно голые сидят за одной партой с Романом и не хотят пускать Виталика к себе. Он ругал себя последними словами и ревновал Ромку к обеим сразу.

В учительской было шумно. Несмотря на ранний час, собрались все учителя. В коридоре появились несколько милиционеров, которые тоже прошли в учительскую. Происходило что-то непонятно-тревожное. Виталька решил, что поджидать компанию на улице будет правильнее. Первой появилась Майка. Она сразу, как кошка, зашипела, что даже не хочет с ним говорить, что настоящие мужики плюют на плохую погоду и приходят, если обещали. Из ее слов Виталик понял, что Ромка все-таки пришел к девчонкам, хоть и поздно. Танька тогда уже минут пять как ушла, и он кинулся за ней вдогонку. Вид у него тогда был такой, будто его достали из морозилки. Он шел из центра города пешком и превратился в форменную сосульку, но, если человек любит… Виталик прервал Майкины рассуждения по поводу силы любви вопросом, который возмутил Майку:

– А где же они ночевали?

Майка выпучила на него глаза:

– Что значит где?

Виталик многозначительно усмехнулся и, выдержав паузу, произнес тише, чем обычно:

– Не знаю, не знаю, но Ромка домой не вернулся. Всю ночь его предки названивали. Я, конечно, вас не заложил. Но кто так делает? Могли бы и позвонить, сказать так и так, я бы придумал, что перенсам наплести.

Майкины брови испуганно взлетели, рот открылся и тут же захлопнулся. Ее взгляд остановился где-то далеко, за Виталькиной спиной. Виталик оглянулся и увидел, как по противоположной стороне улицы, легко скользя, спешит Танька. Она помахала ребятам издали и перебежала дорогу.

– Привет, – сказала весело, – Май, а я у тебя вчера очки забыла. Ты принесла?

Майка ответила вопросом:

– А Ромка где?

Таня в замешательстве уставилась на нее:

– Ты чего? Откуда я знаю?

Майка стала наступать на Таню и требовать, чтобы та прекратила придуриваться. Он вчера полгорода протопал и, когда узнал, что она только ушла, бросился за ней следом. Всю ночь Ромку предки ищут, а она не знает, где он…

Танино лицо сначала расплылось в улыбке, а потом застыло в испуге.

– С ним что-то случилось? Как домой не вернулся? А где же он? Вчера мы не встретились. Я через стройку пошла. За мной какой-то мужик побежал. А я оглядываюсь, но очки-то забыла, вижу только, что-то темное шатается и кричит. Что кричит, не разберешь, ветер воет. Пьяный, наверное, страшно, просто ужас. Снег лепит, ничего не видно, ноги скользят. Чувствую, не убегу. Я и решила путь срезать через стройку. Мы ведь ее как свои пять пальцев знаем, сколько лет уж там лазим. Гололед, конечно, но лучше ноги поломать, чем такому попасться. Я мимо котлована проскочила по мостику, а он стоит на нем и орет. Ну мостик, сами знаете, какой, пьяный точно навернется. Я еще отбежала и камень поднимаю, большой такой, булыжник. Кричу ему, если ты, сволочь, хоть еще один шаг сделаешь, убью. А он опять орет и по мостику бежит, за перила хватается. Я этот камень со всей силы как шваркну и, представляете, попала. Он зашатался, за голову схватился и грохнулся прямо в котлован. Там, конечно, невысоко. Думаю, не убился, ну а если убился, туда ему и дорога.

Ребята, выслушав эту душераздирательную историю, все же спросили опять:

– Ну а Роман-то где?

Танька покачала головой.

– Я его не видела, честно…

Его очень скоро нашли лежащим в котловане с разбитой головой. То есть голова просто раскололась от удара об арматуру. То, что вытекло из нее и застыло на льду, очень напоминало вишневое варенье.

Таньку и компанию затаскали по ментовкам. Родители Романа настаивали на суде. Дело проходило как непредумышленное убийство, но Виталькин папа подсуетился, и его закрыли как несчастный случай.

Танька, по мнению окружающих, так и не пришла в себя. Она даже внешне перестала напоминать прежнюю девочку на легких ножках. Стекла на очках становились все толще, голова опустилась, спина согнулась. Целоваться она так и не научилась, ей просто уже не хотелось. Замуж она, конечно, вышла, даже родила двух чудных детей, но поняла точно, что целоваться для этого необязательно.

 

Война, Любовь и Надежда

Еще с вечера прошел слух, что в бухту вошла кефаль. Рыбаки всю ночь жгли керосинки возле сточных ям мясокомбината, где в изобилии водился мохнатый червь, только на него она и шла, и то не всегда. Но Василий был уверен, что на этот раз не упустит удачу, и полночи ворочался от рыбацкого возбуждения, представляя тугую и толстенькую кефальку, бьющую о дно лодки хвостом и судорожно хватающую ртом смертельный для ее существования воздух. Жена Люба, тяжело повернувшись, ругнулась спросонья и приказала лежать смирно, иначе отправит его прямо сейчас на баркас, чтобы он уже наконец успокоился и дал ей спокойно поспать. Вася, скрипнув кроватным железом, встал и пошел попить воды.

Напившись из-под крана, глянул за ширму, где вытянулась на узенькой кроватке голенастая Надька.

«Надо же, – подумал, – здоровая уже, считай, через год-другой невеста, а ноги опять не вымыла. Вон, колени аж коркой покрылись, а пятки-то – ужас, как сажа».

– Рота, подъем! – скомандовал Василий, это у него получилось профессионально – комиссаром прошел Гражданскую, теперь руководил кинофабрикой и в глубине души считал, что в искусстве, которое Ленин назвал важнейшим, самое главное – это порядок и партийная дисциплина. Даже статисты на съемочной площадке вели себя прилично, зная, что у Василия есть именной наган, красные революционные шаровары и орден Красного Знамени.

Женщины вскочили, перепугавшись. Надька сразу схлопотала по шее и поплелась мыться. Люба, посмотрев на часы, в сердцах выругалась. Было четыре утра. Сердце заколотилось, потом провалилось в живот и заныло. В ушах гремел командирский голос мужа. На душе было неспокойно. Спать не хотелось.

Побурчав немного, она поплелась на кухню собирать еду для рыбалки. На баркасе в море должны были выйти трое. Лодку они в складчину с Федей-оператором и Мотей-гримером справили в тот год, что «Кармелюка» снимали. Тогда леса от декорации осталось много, выкупили и сами построили. Назвали красиво: «Апассионария». Это была Мотькина идея. Все вокруг думали, что это про музыку, а уж Люба точно знала, что никакая это не музыка, а баба. Испанкой она была. Погибла, а мальчонку ее, Родригеса, от смерти спасая вместе с сотней таких же, в их город привезли. Уже несколько лет живет он в Мотиной семье, и теперь его Родькой зовут. Хорошенький, сил нет, чернявый, все в кино лезет сниматься. На груди его медальон с маминой фотографией. Красавица, что сказать, вроде как на флаконе духов «Кармен».

Люба, думая о своем, перемыла помидоры, лук и молодой чеснок. Вынула из банки малосольных огурцов, наварила картошки и яиц. Солнце всходило под робкое чириканье воробьев. Начинался воскресный день.

Надька с дворовой ребятней побежала купаться и встречать возвращающиеся с рыбалки лодки, а Люба затеяла стирку. Уже в цинковом корыте намокло пересыпанное щелоком белье и на плите закипала полная выварка кипятку, как на входную дверь обрушился грохот ударов. Люба не разобрала, что кричат, но ноги подкосились, и промелькнула мысль: «Вася утонул». Она распахнула дверь и услышала, как простучали по ступенькам чьи-то каблуки, как ухнуло сквозняком входную дверь подъезда и как в гулком эхе повисло стоном: «Война-а-а».

На лестничную площадку вышел хромой скрипач Миша. Он продолжал держать скрипку между щекой и плечом, но смычок беспомощно повис. За его спиной из открытой квартиры доносился голос диктора: «Сегодня в четыре часа утра немецко-фашистские войска…»

Люба, не дослушав, вытирая о фартук мыльную пену с рук, понеслась вниз с лестницы, а потом через двор, улицу, через рельсы наперерез трамваю, через ограждения и заросли пыльной акации к морю, туда, где муж и дочь, которые еще не знают, еще ничего не знают.

На берегу, возле лебедок и куреней, было людно. Горячий воздух гудел как улей. Весть уже долетела сюда, и люди, в основном женщины, искали детей, всматриваясь в море и стараясь разглядеть на его спокойной глади темные точки рыбацких лодок. Надька увидела мать и, громко стрекоча, налетела, как чайка, которую нечаянно вспугнули. Люба, враз обессилев, опустилась на песок, усадила рядом дочь, и так они просидели до того, как вдали показались темные силуэты лодок, медленно идущих с большим уловом.

Причаливая, мужчины не могли понять, отчего так много народу собралось на берегу. Лиц было не разглядеть – солнце садилось за их спинами, и казалось, уже не люди, а их тени колышутся в предзакатном мареве.

Но рыбу этим вечером все же чистили, мыли, жарили и варили. Это был последний большой улов жаркого лета 41-го года.

Василия призвали на фронт. Проводив мужа, Люба решила пока погодить с эвакуацией. Война еще не докатилась до города, она шла где-то рядом, и даже детям пока было совсем не страшно. Надька со школьными друзьями бегала по крышам и сбрасывала на землю «зажигалки». Мальчишки вместо казаков-разбойников стали играть в войну, которая быстро заканчивалась победой Красной армии, поскольку фашистами быть никто не хотел. Светило солнце. В палисаднике зацвели георгины, а воробьи дружно клевали перезревшую вишню, но уже все чаще докатывался гром канонады. Когда над городом нависла угроза оккупации, поговаривали, что зайдут румыны и это лучше, чем немцы, и что при них вполне можно будет выжить, Вася прислал категоричное письмо семье с приказом срочно эвакуироваться. Еще он пытался втолковать жене, что румынская Сигуранца не простит Наде ее комсомольского прошлого, а Любе мужа – члена партии. Люба подчинилась приказу безоговорочно, как того требовали законы военного времени, но в мирное она бы сделала все наоборот, чтобы лишний раз напомнить красному командиру, кто в доме начальник. Как вольнонаемная, начала работать санитаркой, и в конце лета вместе с окружным военным госпиталем они с Надей покинули город. Их увозили в глубокий тыл на восток.

Войне шел второй, а Наденьке – шестнадцатый год, когда она получила диплом медсестры. В Самарканде их госпиталь объединился с Военно-медицинской академией имени Кирова, и Надюша смогла осваивать азы медицины под руководством тогдашних Пироговых. Академия была эвакуирована из Ленинграда перед самой блокадой и в срочном порядке готовила врачей для фронта. Учебными пособиями были тяжелые ранения, и материала было хоть отбавляй. Когда студенты и профессура, обессилев, сдавались, Наденьке, приходилось, привязав к трупу номерок с именем и фамилией, вносить в медицинскую карту не только причину смерти, но и подробное описание диагноза и лечения. У Надюши был каллиграфический почерк и легкая рука. Лучше нее никто не делал уколов, а уж внутривенные был ее конек. Голубоватые, слабо проступающие на обескровленных телах вены она находила безошибочно и точно вонзала иголочку. Сильные мужики, измученные болью, радовались, когда приходила со шприцем именно Надя. Может быть, потому, что Наденька была просто прелесть как хороша в беленьком халате с передничком, в крахмальной крылатой косынке с красным крестиком посредине. Эту форму прислали американцы, но казалось, что она была скроена по ее стройной фигурке. Надя выпускала из-под косынки пару завитков и становилась похожей на актрису.

Особенно ей нравилось участвовать в финальном обходе, что-то вроде выпускного экзамена. Тогда она чувствовала себя на сцене. Старалась держать спину прямо, подбородок чуть вверх.

Утром выстраивалась колонна. Впереди шел профессор генерал-майор Апрятин, за ним по ранжиру следовали полковники, подполковники, майоры и капитаны, а потом она с белым вафельным полотенчиком. Она всякий раз подавала его генералу после осмотра. Фронтовые врачи держали экзамен на умение быстро поставить диагноз и дать рекомендации по лечению. Вот на одном из таких обходов Надя заметила на себе взгляд Феди Ступова, не то чтобы в первый раз, он давно заигрывал, но кто этого не делал. Надя была самая красивая девочка госпиталя, а может, и не только госпиталя. Когда она, например, ходила с мамой на базар, то старые узбеки, желтые и сморщенные, как их дыни, говорили Любе, что такое лицо, как у Наденьки, надо прятать и до и после свадьбы, чтобы беды не было. Но ничего плохого пока не случилось. Она была девочка серьезная, скромная и кокетничала только со своим отражением в маленьком зеркальце.

Но Федя в этот раз смотрел так, словно ждал от нее помощи. Ей сначала показалось, что он не знает ответа и надеется на подсказку, но он спокойно ответил на вопрос генерала, диагностировав гангренозный процесс в отмороженных пальцах обеих рук молодого лейтенанта. Генерал принял ответ и отдал приказ готовить к ампутации. Ступов попросил разрешения взять в качестве операционной сестры Надю. Она была опытной помощницей, но в этот раз, когда Федя кусачками стал отщипывать один за другим фиолетовые пальцы, ей стало дурно. Заметив оседающую по стене Надю, он выволок ее на воздух.

– Ты чего это, – рассмеялся, – мне ребята говорили, что ты кость пилила, а тут пальцы, и на тебе.

Надя, дрожа, не могла отогнать видение изгибающихся, как червяки, пальцев, ей казалось, что их было гораздо больше, чем положено.

– Всего десяточек, – хохотнул Федя и прижал к себе Надюшу. – Тебе холодно? Идем в ординаторскую, согреемся.

Они сидели вдвоем на дежурстве. Федю завтра отправляли в часть. Тишину самаркандской ночи, черной и холодной, разрывали стоны раненых: «Сестричка, воды…»

Надя вскакивала и убегала. Возвращаясь, она садилась рядом с Федей, и он опять грел ее холодные руки. Он дышал теплом на ее пальчики, легонько целовал, это было так хорошо. Федя рассказывал о родителях, сестре, написал их адрес, чтобы не потеряться. Он смотрел на нее и молчал, осторожно прикасался к волосам, словно боясь обжечься, а потом привлек к себе и поцеловал в губы. Надя задохнулась, закрыла глаза и попыталась высвободиться, но неожиданно для себя обвила его шею руками и навзрыд запричитала, как взрослая:

– Как же я без тебя! Почему завтра? Я буду ждать, вот увидишь…

Федя держал крепко, тычась губами в шею, плечи, но не удержал. Один из раненых, страшно матерясь, орал, что помирает. Федя разомкнул объятья. Надя бросилась на крик. Раненый хрипел, бредил и терял сознание. Видимо, открылось внутреннее кровотечение и начался перитонит. Надя позвала дежурного врача. С Федей они договорились утром встретиться, а сейчас ему лучше было уйти, чтобы не попасться на глаза командиру. Дежурство заканчивалось в шесть. В семь тридцать Федя должен был прибыть к пункту отправления. Всю ночь она провела возле больного. Операция не помогла, ближе к утру он умер. Нужно было, как всегда, привязать табличку к ноге, заполнить бумаги, снести в морг, и только после этого можно было подумать о том, что в шкафу висит платье, сшитое из парашютного шелка. Из рваного немецкого парашюта получилось два платья. Одно для себя, другое для мамы. Свое она подкрасила красным стрептоцидом, и получилось ярко и нарядно.

Надюша, держа в руках туфли из боязни потерять прохудившиеся подметки, бежала босиком, стараясь не думать, что опоздала, что уже не увидит Федора, что надо было прямо из госпиталя. Но платье… Так хотелось, чтобы он увидел и запомнил ее красивой.

Когда Надя добежала до конторы, машина уже почти скрылась из виду. Она без сил осела в пыль посреди дороги, глядя на дымящую вдали точку. Платье надулось и опало, как парашют. И ее саму словно сдули. Она сидела, плавясь под солнцем, потеряв надежду проститься, но уже вынашивая новую. Это была надежда опять встретить Федю и опять целоваться и даже, может быть, выйти за него замуж. В голове крутилось одно: «Только бы его не убили, только бы вернулся, только бы кончилась поскорей война».

Но война продолжалась. Пришел 43-й и принес Любе и Наде плохие вести о Васе. Нет, не похоронку – как павший в бою он не числился, – просто пропал, пропал бесследно. Если он в плену, думала Люба, то обязательно выживет, а то еще, может, сбежит, как от батьки Махно когда-то. Он тогда своих охранников переагитировал. Еще Люба верила, что Васька верткий, что пуля его не догонит, что от врага он уйдет живой и невредимый.

– Господи, да чем же этот немец поганый сильнее, – уговаривала она саму себя, – мой Василий, считай, уже двадцать лет как воюет, то там, то тут. А сколько раз его ранило, сколько он испытаний прошел голодом и холодом! Нет, если в плену и жив, обязательно вернется.

Вскоре произошел перелом, и война медленно и тяжело покатилась на запад. С востока началась реэвакуация, и Кировская медицинская академия должна была вернуться в Ленинград.

Наденька рвалась туда, хотела учиться дальше, стать врачом. Люба была против, но решила, что без Василия лучше жить там, где паек и работа. Тем более что Люба давно приметила, как подполковник Шахов, талантливый хирург, черноусый красавец и шутник, засматривается на Надьку. Он овдовел еще в начале войны. Его жена была на сносях, когда разбомбили эшелон. Не доехала, значит, к нему, погибла вместе с ребеночком. С тех пор он пить начал, себя не жалел и других. Злой был, угрюмый. А теперь вот, как Надежду приметил, подобрел. Говорит, не отпущу, научу всему, а война кончится – пусть решает. У него в Ленинграде до войны была квартира большая в центре. А пятнадцать годков разницы, так оно бабе всегда в плюс. За ним будет как за каменной стеной. Только вот вбила себе в голову – Федя жених. Дело большое, целовались, так что ж теперь, ждать его, что ли. Ничего, кончится война, заживем хорошо, вот тогда и будет время подумать про женихов, а сейчас нечего.

Завтра эшелон под белыми флагами с красными крестами должен был начать свой долгий путь на запад, увозя из Самарканда госпиталь и ленинградскую Академию.

Госпитальная кухня перед прощальным ужином напоминала кладбище черепах. Особенным любителем черепахового супа был генерал Апрятин, он всегда посмеивался над Надькой и, закладывая салфеточку за воротник, обращался к ней с неизменной фразой:

– Отведайте деликатесного супчику, сестричка. Поверьте, такого даже в дорогих ресторанах Парижа не подают.

Она, зажмурившись, съедала, но знала точно: если бы не голод, то ни за что в жизни. У них в школе до войны был кружок юннатов. Надя в него записалась и взяла шефство над маленькой черепашкой. Подопечную свою она очень полюбила и стала читать все, что могло помочь правильно растить рептилию. Теперь сказывались последствия изучения и обычная брезгливость. Самаркандские черепахи были большие, всегда грязные и отвратительно пахли.

Надя уже собиралась встать из-за стола и пойти собирать личные вещи, как вдруг подполковник Шахов попросил передать ему гитару. Все с удивлением затихли. Капитан Гаврилов перестал играть и протянул ее через стол. Все знали, что Шахов не прикасался к инструменту со дня смерти жены. Гитара, простонав, легла в его руки легко и свободно. Он провел рукой по крутому изгибу гитарного бедра, легко нащупал колки. Пальцы, щекоча, пробежались по струнам, и она, как истосковавшаяся женщина, бурно и несдержанно ответила. Шахов пел, не отводя глаз от Нади. Она краснела, глупо улыбалась и мечтала поскорее уйти. Потом еще долго в ее голове крутились мелодия романса и хорошо знакомые с детства строчки: «Я встретил вас, и все былое…» Только теперь это каким-то образом имело отношение к ней, и как себя вести, она не знала. От Феди после долгого молчания пришло коротенькое письмо-поздравление с Новым 1944 годом, но не ей, а всему госпиталю. Там, правда, был особый привет медсестре Наде Ярцевой с пожеланием здоровья и счастья, и все, но Надя умудрилась между строк прочесть большее и продолжала считать Федю своим женихом.

Путь в Ленинград был долгим, мучительным, а Надя вдобавок еще и простудилась.

Здание ленинградской Академии было частично разрушено, и предстояло много работы по восстановлению. Всюду сновали разжиревшие на трупах крысы. Они уже давно перестали бояться живых людей, просто забыли об их существовании. Каждое ночное дежурство оборачивалось для Наденьки кошмаром. Раненые звали сестру, а она, сидя на столе, не могла двинуться, глядя, как под ногами колышется черный поток крысиной стаи. Обычно на крики прибегал кто-нибудь из охраны, но однажды, расстреляв всю обойму, к столу прорвался Шахов. Он снял дрожащую девочку со стола и на руках перенес через кроваво-липкое месиво. Ей было плохо, она почти потеряла сознание. Он отнес ее в ординаторскую, положил на диван. Она горела, лоб был мокрый, а на щеках проступили красные пятна. Надя закашлялась, в последнее время она часто покашливала, а тут вдруг на подушке, в которую она уткнулась носом, осталось пятнышко крови. Доктор Шахов нахмурился и приложил фонендоскоп к ее спине. Все, что он услышал в глубине ее щупленькой грудной клетки и предположил в процессе исследования, подтвердилось. У Нади нашли открытый туберкулез, и речь уже шла не о работе и учебе на врача, а о том, что надо отправляться на юг к солнцу, серьезно лечиться и надеяться только на то, что организм молодой и может справиться с болезнью.

Шахов неожиданно и как-то в спешке сделал предложение. Надя отказала. Незадолго до этого она получила, наконец, ответ на десяток своих писем Федору, в котором он написал, что, как кончится война, поедет в Ленинград доучиваться на хирурга. Она уже даже не очень помнила, как Федя выглядит, просила прислать фотографию. Шахова теперь избегала, но он все равно казался ей красивым и очень хорошим. Даже после отказа он с ней шутил, подкармливал сахарком из пайка и даже однажды принес виноград и бутылку кагора. Сказал, что это лекарство для самого красивого пациента. Он прописал еще морской воздух и солнце и помог организовать срочный отъезд Наденьки и Любы в родной город.

Люба резко постарела за последний год. О Василии ничего не было слышно, теперь и жизнь дочери висела на волоске, но согревало душу предчувствие конца войны. Ей было жаль Шахова. В день их отъезда на нем лица не было. Полюбил он Надюшу сильно, а она оказалась верной слову.

– И откуда на нашу голову этот Федька взялся с его поцелуем?

Когда Люба пыталась поговорить с Надей о Шахове, дочь всегда резко обрывала:

– Мама, сколько можно повторять, я же обещала Феде, что ждать его буду. Как же я могу обмануть!

– Ох, девка, – вздыхала Люба, – не пожалей.

Весть о Победе застала их по пути в родной город. Поезд остановился в степи. Люди посыпались из вагонов, крича, смеясь и плача. Военные палили в воздух, гудел паровозный гудок. Надя подпрыгивала и кружилась. Чьи-то руки оторвали ее от земли и подкинули высоко. Она, хохоча, взлетела в небо. Раскинув руки, как крылья, она вдруг почувствовала, что теперь уже не умрет от какой-то глупой болезни, что больше не будет вокруг смертей, что вернется Федя, найдется отец и заживут они счастливо. А как же иначе, ведь больше не будет войны.

Война давно прошла, но счастье не наступило, по крайней мере для Любы и Надюши. Главной бедой стала судьба пропавшего без вести отца. Прошло много времени, пока прояснилось, что Васю, полуживого, освободили из плена поляки. Он, умирая от истощения, долго добирался к своим. Там его, выжившего в немецком плену, осудили как предателя и отправили в сибирский лагерь, в котором в конце концов застрелили при попытке к бегству. Люба чуть не тронулась умом, когда узнала, что ее муж, неуловимый и дерзкий комиссар, легенда Гражданской и Финской, орденоносец и коммунист Василий Ярцев, погиб не от вражеской пули, а был расстрелян своими. Надя держалась и старалась хоть как-то утешить мать, но вскоре и ее настигла потеря, правда, не такая серьезная, но это – как посмотреть. Федя через несколько месяцев после окончания войны прислал письмо, в котором сообщил, что просит его не ждать и не писать родителям письма, так как собирается жениться на другой женщине – его боевом товарище, которая прошла с ним рядом последние годы войны, и теперь они ждут ребенка. Надя рыдала, а Люба, жалея доченьку, думала только об одном: скорее бы вылечить, на ноги поставить, а там за Шахова выдать… Но Люба еще не знала, что полковник Дмитрий Сергеевич Шахов после их отъезда запил. Потом вроде завязал, но опять сорвался и в момент белой горячки вскрыл себе вены. Спасти его не удалось.

Почти до конца шестидесятых Любовь и Надежда Ярцевы жили вдвоем. Мать и дочь, вдова и невеста – таких, как они, было много. Постепенно жизнь взяла свое. Надя выздоровела, округлилась и повзрослела. Долго не выходила замуж. Только к сорока наконец сошлась с каким-то «отставником», но прожила с ним недолго. Люба считала его контуженым и всячески способствовала разводу. Свою личную жизнь она тоже не устроила. Состарилась быстро, надорвала здоровье, работая за двоих все той же санитаркой в больнице. Ноги отекали, из бугристых синих вен сочилась жидкость. Еле ходила, а в ночные дежурства даже не думала прилечь. Больные детишки ее обожали, а она их. А вот своих внуков Господь не дал. Надюша горевала, что бездетная, но вокруг нее тоже детей было хоть отбавляй. Она на детского доктора выучилась и целыми днями то в поликлинике, то на вызовах – ветрянки, ангины, коклюши. А по ночам им с мамой часто снилась война, но не такая, как в кино и книгах, и не та, что обездолила. Это была война их молодости. В ней остались их красота, их мужчины и нерожденные дети. Все осталось там, кроме них самих – Любви и Надежды.

 

Слоеный пирог

Первое тепло втянуло в себя еще не настоявшиеся запахи лета. Заклубившаяся по придорожью трава, густо присыпанная лепестками отцветающих вишен, заправила воздух пряной горечью, начисто вытеснив прокисший дух отсыревшей земли. После майских ливней все вокруг набухло и сочилось, как слоеный ягодный пирог, который баба Вера пекла по большим праздникам. Сегодня как раз был такой день – день рождения внука Сережи. Мальчику перевалило за тридцать. Он защитил кандидатскую диссертацию по прикладной математике и принялся за докторскую. До последнего времени жениться не спешил, был домоседом, сластеной и книголюбом. Вера Егоровна гордилась внуком, одобряла его холостяцкий образ жизни и не разделяла страхов дочери Антонины, что Сереженька засиделся.

– Дело большое, – цедила она сквозь зубы в ответ на истеричные всплески Тониных стенаний. – Успеет еще, чай, не девка, чтобы с годами в цене падал.

Тесто для пирога замешивалось как-то неохотно – липло к рукам, собиралось в комок, и баба Вера знала, что это неспроста.

– И что это за имя такое – Майя? – бурчала она под нос. – Все равно что Марта… Ведь не русское же. И фотографию не показал, небось, носатая и очкастая…

Все это имело отношение к девушке, которая должна была прийти сегодня вечером в их дом, сесть с ними за стол, есть этот самый пирог и знакомиться с мамой и бабушкой Сергея. Ясно для чего – невеста. Об этом внук уже объявил, и на ее памяти она – первая, кого он решил привести на смотрины.

Тоня суетилась возле стола и в сотый раз перекладывала с места на место тарелки. Красный халат, голова в бигудях и тяжелый второй подбородок делали ее похожей на генерала Кутузова, склонившегося над картой военных действий. Не хватало только черной повязки на глазу, но свирепо-сосредоточенное выражение ее лица компенсировало эту недостачу.

– Мама! – рявкнула басом Тоня, тряся в воздухе ножом. – А где вилочки для рыбы? Ты куда их засунула? В ящике нет, в коробке тоже.

Вера криво усмехнулась и посоветовала дочке вспомнить, когда и кому из соседей она их одалживала.

– Опять ты за свое! Да не брала их Белла! Чуть что – сразу она. Между прочим, когда Белла что и одалживает, так всегда возвращает чистеньким, отмытым, отглаженным, не то что эти Курдюковы. После них противно вещь в руки взять, а ты им даешь. А вот когда Белла приходит, так ты – морду ящиком. Думаешь, я не знаю почему? А просто для тебя фамилия Курдюковы гораздо приятнее, чем фамилия Мильштейн. Мне надоели твои мерзкие штучки – щупаешь, проверяешь, зудишь, что Белла все подменила. И про ее еврейскую хитрость уже слышать не могу. Помнишь, как ты серебряную ложку в мусорное ведро уронила, а Беллу воровкой обозвала? А потом, вместо того чтобы извиниться, вспомнила про Исход. На смех курам! Что ты несла, забыла? Евреи, мол, одолжили у египтян на три дня золотую и серебряную посуду, а потом с этими тарелками сбежали. И по пустыне сорок лет ходили, лишь бы награбленное не возвращать. Как тебе не стыдно? И при чем тут Белла? Ты, мать, эти дела брось. Чтоб ты знала: у Сережкиной невесты дядя в Израиле, и родители ее туда собираются. Может, и молодые вырвутся, если поженятся. Ты глаза-то открой. Посмотри, что вокруг делается.

Баба Вера насупилась и ничего не ответила. Ей и правда уже давно не нравилось все, что происходило в стране. Война не война, а продуктов опять не хватает. Теперь в магазинах и с мукой перебои, и масло – польское, ничем не пахнет, и куры, что ли, нестись перестали. А этот – в телевизоре, на танке стоял, руками махал, а вокруг толпа кричала: «Яйцы! Яйцы!» Это ей тогда так послышалось, а оказалось, что народ кричал: «Ельцин! Ельцин!» Вот и докричались… Лучше бы яиц потребовали. Теперь вот даже на пирог не хватает. Искромсали на кусочки большую страну. И что хорошего? Где живем – сами не знаем. Только все равно – незачем уезжать. Стыдно ведь! За колбасой, что ли? За ней можно и в столицу съездить, ближе будет. Ишь, чего удумал внучок! Уедут они, как же. Пока жива – не дам. Костьми лягу. Да, ничего не скажешь, хороша невесточка. Гнать ее надо, поганой метлой гнать….

Пирог не удался. Кислые мысли и камень на душе отняли у теста легкость, а у начинки сладость, а может, во всем был виноват продуктовый дефицит.

Баба Вера косилась на девушку и не понимала, что мог Сережка в ней найти. Худая, чернявая, только нос торчит. А характер, сразу видать – не сахар: брови густые сводит, губы поджимает. Ох, намается с такой девкой, держись. Но аппетит хороший – во как пирог уплетает. Небось ее бабка такой не делает. Сейчас спрошу…

– Майя, может, тебе добавочки? – как можно равнодушнее предложила Вера. – Наверное, твоя бабуля пирогов не печет?

Майя чуть не подавилась, поймав на себе змеиный взгляд старушки. Она отложила кусок пирога и, не отводя глаз, негромко, но жестко ответила:

– Не печет. Во время войны ее саму в печь отправили. Сначала в газовую камеру, а потом в печь. Вам должно быть знакомо слово «Холокост», если нет, то я вам расскажу историю моей семьи.

Ее смуглое тонкое лицо пошло красными пятнами, глаза заблестели, и баба Вера тяжело встала из-за стола и, шаркая, пошла на кухню. По дороге она успела проворчать, что нечего тут пугать Холокостами – сами все видели и лучше вашего знаем, что и как.

Антонина выбежала за ней следом и прикрыла за собой дверь на кухню. Оттуда была слышна невнятная словесная перепалка на повышенных тонах.

Сергей пытался удержать Майю, которая рвалась к двери и твердила, что ни минуты не останется в их доме. Он схватил ее в охапку, рискуя получить зонтиком по голове, и крепко встряхнул.

– Майка, ты с ума сошла? Из-за чего?! Она же ничего такого не сказала! Ну, брось! Бабка вредная, но добрая, вот увидишь…

– Ты заметил, как она меня глазами сверлила? Понимаешь, я кожей чувствую, что она меня уже ненавидит. Пойдем, пожалуйста. Я перед мамой твоей извинюсь, она хорошая, но не могу я, пойми, а то расплачусь…

Они стояли, обнявшись, у Майкиного дома. Разлипаться не хотелось. Вечернее небо густело и наливалось темнотой. На его фоне профиль девушки, казалось, был вырезан из белого картона. Майя окаменела, смотря куда-то вдаль или, наоборот, в глубь себя. Сергей любовался ею и все старался как-то растормошить. Ничего интереснее не придумав, просто осторожненько подул в ухо.

– Вся белая, а уши красные. Горят, значит, кто-то о тебе вспоминает.

Майя повернула лицо, и он увидел горящие угольки глаз. Вот куда надо было дуть. Слезы, которые в них проступили, казалось, сейчас закипят.

– Сереженька, ты ведь не передумаешь, правда? Я боюсь, что ты не сможешь просто наплевать на своих бабку и маму.

– Ну, во-первых, между ними единства взглядов не наблюдается. Мама – это одно, а бабуля – совсем другое. Как я сказал, так и будет. Через три месяца свадьба, а потом – радостные проводы молодой семьи на Землю обетованную. А потом – суп с котом. Приедут обе как миленькие, что им тут без меня делать? Кстати, у нашей бабули в Израиле подруга детства живет. Ее, кажется, Раей зовут. Мать рассказывала, что были они неразлейвода, но потом та уехала, а бабка наша из вредности ни на одно письмо не ответила. Ей даже посылки оттуда приходили, а она их отсылала назад.

– Вот видишь! А ты говоришь: «Приедет как миленькая». Да твоя бабулька, наверное, и на свадьбу-то не придет. А я так мечтала понравиться. У меня комплекс семейной недостаточности. Все говорят, что я очень похожа на свою бабушку Голду. У нас была большая семья – бабушкины сестры, их мужья, дети, – всех уничтожили, кроме мамы моей – самой маленькой в семье – и дяди Иосифа, который ушел на фронт. Бабушка Голда, когда фашисты за ними пришли, просто накрыла свою маленькую дочь с головой одеялом и приказала молчать. Девочка слышала крики, автоматные очереди, но молчала. Она была очень послушной, и это ее спасло, никто не заметил ее под одеялом. Мама совсем не помнит, как оказалась в детдоме, помнит только, что долго куда-то бежала. Ей в детдоме хотели дать другие имя и фамилию, а она не могла возразить, поскольку онемела от шока, но когда к ней вернулась речь, то гордо заявила: «Я – Манечка Левина». Это спасло ее во второй раз, иначе вернувшийся с фронта дядя Иосиф не смог бы ее найти. А хочешь, я тебе бабушку покажу? Ее фотография с Иосифом всю войну прошла, а теперь с ним в Израиль уехала, но он попросил знакомого художника написать портрет Голды. Все, кто его видит, спрашивают, чего это я так чудно одета. Меня Майей назвали в честь Победы, а хотели Голдой.

– Нет, Майя лучше.

– Что лучше? Вот видишь – и ты туда же, главное, чтобы скрыть, чтобы не выпячивать, вроде физического недостатка. А если бы меня, к примеру, Марфой хотели назвать, тебе бы понравилось?

– Какая разница! Теперь вы, девушка, без пяти минут как гражданка Рубцова. Не возражаете?

Cергей улыбался, замечая, как с лица невесты сползает трагическая маска. Но вдруг Майя словно проснулась:

– Сереженька, ой, я совсем забыла тебе сказать! Я с дядей Иосифом на днях разговаривала. Он позвонил из Хайфы, ну я ему и рассказала про нас. Он за меня очень рад. Только фамилию он менять не советует. Ты же теперь понимаешь, что она значит для мамы, для меня. Он предложил тебе тоже ее взять. Сергей Александрович Левин. Неплохо, как думаешь?

– Так, дорогая моя, а обрезание он не предлагал?

– Ну, не обижайся, пожалуйста. Если хочешь, мы тут останемся. Я, конечно, буду по маме скучать, но ты ведь со мной.

Майкины глаза опять грозились намокнуть. Она уткнулась лицом в Сережину грудь, и ее худенькие плечики дернулись. Сережа втянул запах Майиных волос – они пахли дождем. Он просунул руки под ее блузку, захотев прямо тут, сейчас, стиснув ее до хруста в костях, прислонить к дереву и заставить уступить его желанию. Майя подняла голову и легонько оттолкнула Сергея.

– Не сегодня, пожалуйста. Лучше пойдем к нам, я тебе бабушкин портрет покажу, сам увидишь, как мы похожи.

В ответ на это предложение Сергей не очень удачно пошутил, что он тоже копия бабушки в детстве.

– Ты не заметила? Мы же с ней – одно лицо.

Майя, как-то нелепо пятясь, отходила от него все дальше и дальше. Потом она закричала:

– Никогда не говори это, слышишь! Ты не похож на нее, ни капельки! А если такой, как она, – уходи!

Она побежала к подъезду, как вдруг, споткнувшись, упала плашмя на асфальт. Сергей одним прыжком оказался рядом и увидел, что ее колено превратилось в кровавое месиво. Майя угодила им прямо на железную крышку люка. Девушка, хоть и кусала губы от боли, но была счастлива. Сережа дул на рану, называл ее Маюшечкой, кошечкой и еще сотней уменьшительно-ласкательных имен. Он нес ее на руках к дому, а она шептала:

– Ты не волнуйся, до свадьбы заживет.

– А если нет, – успокаивал он, – невесте подыщем изящные костыли.

– И туфли на шпильках, и платье в оборках, и фату в пол. Красота!

– Все будет, все, что захочешь, только не плачь…

– А я и не плачу, это от счастья…

До свадьбы зажило не все. Травма оказалась достаточно серьезной, и невеста только месяц назад избавилась от костылей. Колено все еще было стянуто тугой повязкой, но роскошные кружевные оборки свадебного платья, привезенного дядей Иосифом, скрывали от посторонних глаз эту неприятность. Торжество было решено провести скромно в Сережиной квартире, а на сэкономленные деньги поехать в Коктебель. Мечта отдохнуть в Планерском, пройтись по волошинским местам была для обоих самой заветной, если не считать той мечты, которая уже почти свершилась, и последним аккордом должен был стать «Свадебный марш» Мендельсона. Планы чуть не смешали два обстоятельства – приезд дяди Иосифа и вредность бабы Веры.

Когда подсчитывали гостей с обеих сторон, то Вера Егоровна с удовольствием отмечала значительный перевес в пользу жениха. Невестины ряды крепко поредели по причине не прекращающейся в последнее время эмиграции, и даже у родителей Майи было абсолютно чемоданное настроение. Вера все в толк не могла взять: «Дочь вроде замуж выдают, а сами палец о палец не ударят. Та еще семейка, лишь бы сбагрить поскорее девку. Ясное дело, кому такая красавица нужна, кроме нашего дурачка. Он-то бабами избалован не был, все на свои циферки пялился, а как глаза поднял, так эта швындра носатая нарисовалась. А мы вот посмотрим, как это вам удастся нашего парня захомутать…»

Вера Егоровна даже вынашивала план, который мог сорвать, а если не сорвать, то хотя бы отсрочить свадьбу…

Она придумала, что в тот день, когда молодым в ЗАГС идти, она встанет ни свет ни заря и примется месить тесто для пирога. Еще она будет жарить, шкварить, резать, чистить, а потом… То ли от усталости и волнений, то ли от старости и болезней как схватится за сердце, как упадет на пол, как заголосит! Тут тебе и «Скорая», и больница – вот-вот помрет! О какой свадьбе может идти речь? Но ее планам не суждено было сбыться.

Дядя Иосиф приехал за три дня до росписи, и все пошло кувырком. Когда-то до отъезда он был городской знаменитостью – лучший кардиолог города. Его помнили, любили, и гостей со стороны невесты заметно прибавилось. Квартира жениха уже не могла всех вместить. Иосиф решил сделать подарок племяннице и заказал самый красивый и дорогой ресторан. Такой поворот событий спутал планы бабы Веры. Можно было, конечно, просто так на пол упасть и за сердце схватиться, но она считала это неубедительным. Несмотря на заказанный ресторан, Вера Егоровна все же затеяла выпечку пирога якобы для того, чтобы не нарушать традицию и сделать внуку подарок. Встала рано, долго возилась на кухне, как вдруг сомлела и с грохотом завалилась. Шуму и крику было – не приведи Господь! Тоня рыдала, пытаясь привести мать в сознание. Сергей вызвал «Скорую», позвонил Майе и, успокоив как мог, попросил к телефону дядю Иосифа.

Иосиф приехал раньше «Скорой». Он склонился над старушкой и приложил ухо к ее груди. Лицо его выразило крайнее недоумение.

– Пульс и сердце как у спортсмена, – сказал он. – Возможно, легкий обморок. Откройте окно.

Он еще раз наклонился над Верой Егоровной и ласково сказал:

– Голубушка, ну нельзя так в вашем возрасте напрягаться. К чему эти кулинарные подвиги? Поверьте, в ресторане еды будет более чем достаточно. И пироги тоже будут.

– Таких не будет, – сказала несчастная баба Вера, разлепив один глаз.

В этом она была абсолютно права. И даже тающий во рту свадебный торт был не таким вкусным, как ее знаменитый слоеный пирог.

До отъезда в Израиль бабушка Вера не дожила, возможно, просто не захотела. Она так и не смирилась с мыслью, что внук с женой уедут, а за ними настанет их с Тоней очередь.

Теперь вся жизнь семьи превратилась в долгие сборы. Уже ничего не покупалось и не делалось просто так, только если это «там» пригодится. Вера чувствовала, что меньше всего им «там» нужна старая развалина, ну разве что пироги печь.

– Ничего, ничего, пусть Раиных пирогов попробуют, – злорадствовала она. – Как ее, безрукую, ни учила, а все попусту. Хорошо бы Райкин адрес отыскать, им там он не помешает. Где ж это я конверт видела?

Полночи Вера перебирала старые фотографии, открытки, письма и документы. На одном из клочков бумаги она нашла каракули на иностранном языке. Похоже, что это был адрес Раисы Пилцер – ее закадычной подруги юности, а ныне гражданки Израиля. Наконец, намаявшись, Вера легла в постель, но сон не шел. Она опять взяла старые фотографии и попыталась найти на них Райку, но вспомнила, что давно все разорвала на клочки и в мусорное ведро выбросила. Полуслепые глаза высматривали на фотографиях то, что не попало в объектив. Ей хотелось вытянуть из памяти подробности, а ничего особенного не вспоминалось. Почти забылись довоенные годы, немного яснее казались послевоенные, а саму войну помнила, как если бы она была вчера. Жизнь показалась такой короткой и незначительной.

Прикрыв веки, из-под которых потекли по бороздкам морщин слезы, она, как в кино, увидела перрон вокзала, с которого они с Раей провожали на фронт мужей, потом – эти страшные конверты с похоронками, пришедшие в конце войны один за другим, сначала Рае, потом ей. Вспомнила и то, что всегда вспоминать боялась: оккупация, немцы в городе, а у них с Райкой малые дети на руках….

Больно кольнуло сердце. Она попыталась лечь удобнее. Сердце ныло не переставая. Потом вроде отпустило, только трудно стало дышать.

– Надо бы окно открыть, – подумала, куда-то проваливаясь, но встать уже не было сил.

Ей вдруг показалось, что она громко кричит, падая с высоты в бездонную пропасть. Наконец она перестала падать и полетела вверх. «Значит, не умираю, – пронеслось в голове, – просто засыпаю. Полетели!»

Веру Егоровну хоронили под проливным дождем. Кто-то сказал, что по ней земля плачет, и еще, что Господь послал ей смерть во сне, как настоящей праведнице.

В то страшное утро, когда Тоня пыталась разбудить уже мертвую Веру Егоровну, из руки покойницы выпал кусочек конверта с израильским адресом. Уже после похорон Тоня внимательно изучила его и решила, что это скорее всего адрес Вериной подруги Раи. Она еще раз пересмотрела все бумаги, но ничего связанного с Раей не нашла. Попытавшись вспомнить, как выглядела Рая, поняла, что, кроме громкого смеха и черных волос, ничего не вспоминается. А вот ее детей – сопливого Семку и тихоню Ривку – она помнила отлично. Когда это было? В году так 47-м, а может, позже. Когда же тетя Рая уехала? Лет сорок назад или меньше? И все это время мать уничтожала ее письма, фотографии, саму память о ней. Что же между ними произошло?

Восстановить историю дружбы удалось уже в Израиле, и она оказалась куда более удивительной, чем кто-либо мог предположить. Достаточно сказать, что беременная Майечка, услышав ее от тети Раи, плакала так, что все не на шутку перепугались – не случилось бы беды.

Когда Сережа после долгих поисков обнаружил Раису Моисеевну Пилцер 20-го года рождения, проживающую в городе Ашдоде, а не в городе Хайфе, как было указано в старом адресе, то найти номер телефона уже не составляло большого труда.

Разговор начался просто: «Это Раиса Моисеевна? Вас беспокоит Сергей Рубцов, внук Веры Егоровны Рубцовой». Дальше ничего, кроме криков Раи, рыданий и просьб позвать Верочку к телефону, не было. Они поехали всей семьей на встречу с бабушкиной подругой.

Рая встретила их тоже не одна. По крайней мере человек пятнадцать сидело вокруг стола.

– Если бы не Вера, – горько рыдая, рассказывала Рая, – то никого бы из нас не было на свете. Погибла бы я, мои дети – Семочка и Рива, а значит, не появились бы внуки, а теперь вот правнуки. Посчитайте, скольким людям Вера жизнь подарила. Когда немцы оккупировали Украину, мы оказались в западне. Мы с Верой в одном дворе жили, окно в окно. Когда немцы вошли в город, было приказано наутро всем евреям собраться у здания комендатуры с вещами и документами. Я знала, что это конец. Они всех гнали к оврагам и расстреливали, а тех, кто пытался укрыть нас или как-то помочь, вешали на площадях. Вера решила увести нас на другой конец города к мясокомбинату, где директором долгие годы был ее дед. Она помнила, что в одном крыле здания есть подземный ход в складские помещения. Когда-то давно он был завален камнями по приказу деда, но под ними есть железная дверь с замком. Ключ от нее остался в их семье после дедушкиной смерти. В свое время была обнаружена большая недостача, и директор догадался, каким образом мясо выносят с территории. Мы понимали, что самое важное – ночью не попасться в руки патрулей. Она принесла метрику и свидетельство о крещении ее сестры Любы, умершей в юности от тифа. Приказала мне надеть нательный крестик и взяла ножницы. Отрезала мои черные косы и пергидролем высветлила волосы. Теперь мы хоть как-то могли сойти за сестер. Вера ведь беленькая была, как одуванчик. Нас тогда патруль засек, документы проверил, но отпустил. Всю ночь мы перетаскивали камни, чтобы найти этот ход, а когда вошли, страху было еще больше. Считай, как в могилу спустились, ни света, ни звука. Но вентиляция была, не задыхались. Осталась я там с детками: одному – пять, а другой – два. Так всю оккупацию и просидели. Боялись днем выходить, только по ночам, когда Вера приходила и еду приносила. И метрика эта нас бы не спасла – доносчики были на каждом шагу. А если бы с Верой что случилось?! Она пошла работать на комбинат, чтобы к нам быть поближе. Как она изворачивалась, чтобы не попасть на глаза немецкой охране, трудно представить. Отчаянная была. Что вам сказать, после освобождения города от фашистов мы вывели детей из подвала. Они долго солнца не видели, почти ослепли, так Вера отдала все, что у нее было, на лечение моих детей. Я всем ей обязана. После войны мы обе овдовели и жили одной семьей. Так бы и жили, но меня нашел наш дальний родственник, который после войны оказался в Израиле. Я решила уехать, чтобы больше никогда не бояться быть тем, кто я есть. Этого Вера не понимала и не простила мой отъезд. Почти сорок лет я ей писала, но она ни разу не ответила, а когда стали возвращаться посланные мною деньги и подарки, поняла, что прощения не будет.

А теперь вот поеду к ней, памятник поставлю от всех нас.

Через несколько лет на Вериной могиле был поставлен красивый памятник. Две женские фигуры из белого мрамора, словно выходящие на свет из черноты гранитной глыбы. Одна женщина поддерживает другую, едва стоящую на ногах.

В день, когда его установили, собралось много народу. Были даже официальные лица, которые сообщили, что Вера Егоровна Рубцова награждена посмертно званием «Праведник Мира» и в Иерусалиме на территории мемориала «Яд Ва-Шем» в Саду Праведников, где растут тысячи деревьев с именами тех, кто помог выжить евреям во время Холокоста, будет посажено еще одно дерево с именем Веры Рубцовой.

Майя, смахивая слезы, зябко прижималась к Сереже и думала, что не зря говорят: «Чужая душа – потемки», но в то же мгновение поняла, как уродливо это выражение. Ведь если так думать, то невольно будешь находить в человеке только самое темное и гадкое. А в душе ведь главное – это сердцевина. И если она светлая, то неважно, что вокруг наросло.

«Все дело в начинке, – любила повторять баба Вера, – а тесто – это только оболочка».

Майя могла поклясться, что в эту минуту она почувствовала во рту сказочный вкус и аромат Вериного пирога. Теперь она понимала, что он получался таким вкусным именно потому, что баба Вера вкладывала в него всю свою душу.

 

О женском начале

и мужском конце

То, что Милочка нравится всем вокруг, было ясно с пеленок. Воспитательница детского сада, накручивая на пальчик Милочкин локон, приторно сюсюкала: «А кто у нас такой хорошенький, у кого щечки яблочки, а губки ягодки, у кого глазоньки синие, а волосики золотые». Милочка сосала палец, слушала и запоминала. На зимних утренниках она была незаменяемой Снегурочкой, а в детских спектаклях Принцессой. Когда она пошла в школу, то буквально самый первый школьный звонок оторвал ее от земли. Директриса, несмотря на серьезность конкуренции девочек из «нужных» семей, выбрала именно ее, вручив медный колокольчик и усадив на щуплое плечо десятиклассника. Тогда Милочка еще не поняла, но уже почувствовала свое женское предназначение: надо сесть на мужскую шею, cвесить ножки, и пусть носит, пока не надорвется.

Обычно там, где она появлялась, возникало что-то наподобие электрического разряда, такая небольшая шаровая молния, отскакивающая от ее сияющих глаз и мгновенно ослепляющая оказавшихся поблизости представителей противоположного пола. Но очень скоро зрение у них восстанавливалось, и они, прозрев, исчезали в неизвестном направлении. Не потому, что она была, например, глупа, все было в пределах нормы, даже выше. Просто у нее были принципы, и отказываться от них она не собиралась. Школу почти на отлично закончила. Могла в любой институт поступать, но по причине красоты решила попробовать в театральный. Не взяли, но предложили в модели пойти. Она сходила на фотопробы, намучилась, устала и плюнула. На кой ей сдались эти психи-фотографы. Так и сяк вертят, да еще хамят, мол, глаза у вас пустые, а пальцы короткие, хорошо бы ручки за спину спрятать. В кино сниматься хотелось. На кинопробах уж точно самая красивая была, но после никто не перезвонил. Потом захотелось в конкурсах всяких красавиц поучаствовать, да рост и рельеф телесный не позволил. В ней всего было как положено, а не так, как требуется.

«И чего хорошего в жирафках этих тощих, – думала она, разглядывая свои сочные прелести, – у них что сзади, что спереди плоско, только кости торчат». И так думали многие, но не признавались, иначе бы Милочка без всяких там конкурсов стала Королевой красоты, по крайней мере их микрорайона. Но так и не стала, может потому, что знала себе цену или сама ее назначила, но к телу всяких там желающих за просто так не допускала. А влюбляться не получалось. Это было вроде как не про нее. А как влюбишься, когда подбородок только вверх, спинка прямо и шаг от бедра. А еще волосы могут растрепаться, косметика размазаться. Видела она своих подруг влюбленных. Смотреть страшно. Сначала вроде даже ничего, хорошеют, но потом все хуже и хуже. Даже если замуж вышли, дурнеют прямо на глазах. В общем, дело подходило к тридцати, неказистые подружки влюблялись без памяти, сходились и расходились, обзаводились мужьями и детьми, а вот Милочка все никак. Уже и планку понизила с большого бизнеса до среднего, на свидания ходила, но ни разу голову не потеряла. Тот факт, что она еще в девушках ходит, радовал только православную бабушку да маму – заслуженного работника дошкольного воспитания. Сама Милочка относилась к этому как к несомненному преимуществу в поиске потенциального мужа, способного щедро оценить ее женскую стойкость.

Целый год она всерьез занималась вопросами семьи и брака и решила, что правильнее всего создавать семью с русскими мужчинами, живущими за рубежом. Почему так решила? – да очень просто. Российские мужчины делились на тех, кто мог себе позволить все, в том числе покупку новой жены, когда старая пришла в негодность, и на тех, кто не мог даже старую привести в порядок так, чтобы она выглядела, как новенькая. А вот зарубежные соотечественники настолько напуганы финансовыми последствиями разводов и судебными исками о сексуальных посягательствах, что жен почем зря не бросают. Всяким там брачным агентствам она не доверяла. Все сама. Поискала в Интернете и нашла. Симпатичный, под сорок, детей нет. Развелся до отъезда в Канаду. Пишет, что материально обеспечен и без вредных привычек. Еще канадский жених писал, что предпочитает длинноногих блондинок до тридцати, и что самое интересное – для серьезных отношений и создания семьи. Ничего странного Милочка в этой формулировке не заметила. Она была то, что ему нужно. Написала приветливое, но сдержанное письмо и фотографии свои поместила – стоя, лежа, крупно лицо, улыбка. В общем, этот канадский гражданин, в недалеком прошлом киевлянин, был убит наповал. Он не мог понять, как такая красавица и до сих пор не замужем. Надо сказать, что и Милочка тоже не понимала, но предоставила Анатолию возможность исправить это упущение.

Анатолий был парень веселый и погулять любил. Перешерстив чуть ли не всю женскую часть русскоязычной общины, решил, что за женой съездит на Украину. Он считал, что женщины в Канаде чрезвычайно быстро портятся, как внешне, так и внутренне. Внешне, потому что сразу перенимают местные привычки – спортивные шаровары и кроссовки на все случаи жизни, а внутренне – начинают стремиться к финансовой независимости и распределению семейных обязанностей в быту. Ему хотелось осчастливить ту, которая по гроб жизни будет благодарна за все, что получит. А получит она дом с бассейном, не кривясь, что это не в самом дорогом районе, а точнее в Миссисаге, а не Форест Хилле. Еще он отдаст ей свою старенькую «Тойоту», а она не заявит, что в такую не сядет, так как мечтала об «Ауди». При этом он получит красавицу, слава богу, с этим на бывшей родине все в порядке, и никакие родители не будут морочить голову по поводу неуважительного отношения зятя к их сединам. Милочка была то, что надо. Красавица из неполной семьи со скромным доходом. Замужем не была и, что абсолютно невероятно, дала понять, что в интимные отношения с мужчинами не вступала и не сделает этого до брачной ночи. Надо было лететь в город Херсон, где жила непорочная красавица, и убедиться, что и в личном общении она не хуже.

В этом он убедился на все сто, только немного был разочарован фактом категоричной неприступности невесты. Несмотря на дорогие подарки, рестораны, на официальное предложение и кольцо с брильянтом, Милочка не сдалась. Прощупал он ее всю, насмотрелся на пляже со всех сторон, мысленно раздел, одел и сглотнул слюну, но вот того самого не получил. Обижаться было не на что, его об этом предупреждали. В общем, теперь она должна была приехать в Торонто, и там уже… От этого дух захватывало.

Свадьба была красивой, а какой еще могла быть свадьба с Милочкой в роли невесты. Ей чрезвычайно шли к лицу кружева, букеты роз и белый лимузин. Жених был в тумане и думал только о предстоящей ночи. Надо сказать, что его сильно подогревала миссия первопроходца. Он нервничал и не мог справиться с возбуждением. Под столом он сжимал Людмиле колено, дышал в ухо, целовал в шею и со всеми выпивал «за здоровье молодых». Свадебный банкет закончился выносом тела в дымину пьяного Толика, который всем по секрету обещал утром простыню показать, все как положено…

Наутро показывать было нечего. Молодые заснули, не раздеваясь. Бездыханного Толика перенесли в брачное ложе, а Милочка всю ночь рассматривала подарки. Осталась довольна.

Конечно, очнувшись, Толик попытался исправить положение, но Милочка после бессонной ночи крепко спала, и добудиться было невозможно. Шикарный номер в «Хилтоне» с розовым джакузи в виде сердца и видом на Ниагарский водопад надо было освободить к полудню, доплачивать за лишние сутки Толе не хотелось. Пришлось растолкать жену и ехать домой. Миле это не понравилось. Она надулась, в его сторону не смотрела, а Толику и не особо хотелось. Болели голова и живот. Пока ехали, успели разругаться, у жены оказался на редкость тяжелый характер. Она заявила, что с алкоголиком и импотентом жить не собирается, что он храпел и пукал всю ночь, а изо рта у него воняет. Толя возмутился и предупредил, что за такие заявления он ей и врезать может. В дом они зашли врагами и разбежались по разным комнатам. Конечно, такое начало ничего хорошего не предвещало. Очень скоро они развелись. И что самое удивительное – Милочка так и не лишилась своей застарелой девственности, но не потому, что Толик не пытался, а она отказывала, нет. Дело обернулось странной особенностью ее организма. Когда обиды первых дней улеглись и молодые наконец улеглись тоже, а Толя, дрожа всем телом и трепеща душой, попытался осторожно произвести необходимое действие, жена чихнула. У нее сильно зачесался нос и глаза. Вскочив с постели, она чуть не задохнулась от непрерывного кашля. Подумали, что грипп, решили подождать. Через неделю опять попробовали, теперь добавились слезы, зуд по всему телу и понос. Так промучились пару месяцев. Врачи разводили руками, делали тесты на аллергию – все было в порядке. Милочка и так не особо стремилась к семейным ласкам, считая, что Толик груб, глуп и все меньше ей нравится. А Толик остыл к своей жене настолько, что при мысли о сексе с ней его подташнивало. В общем, через полгода они разошлись. Толик фиг бы ей чего дал, но промахнулся. Мила оказалась умнее. Застукала она его. Бедный Толя, измученный воздержанием и потерявший бдительность, отправил жену на экскурсию в Квебек, но не учел Милочкиной осведомленности и проницательности. Откуда ему было знать, что она уже проконсультировалась у адвоката и кнопку фотоаппарата нажмет не для того, чтобы запечатлеть красоты французской провинции, а щелкнет затвором, когда, вернувшись на день раньше, увидит то, в чем не сомневалась – голый зад Толика, ритмично колышущийся между широко раздвинутых женских ног. После развода Милочке досталась приличная сумма, а вот если бы родился ребенок… И тут она испугалась, а как же теперь, а вдруг и с другими мужчинами так будет. Надо было срочно проверить. Найти желающего не составило большого труда, но глаза зачесались уже в процессе стягивания трусиков, а дальше, как обычно – сильный кашель, слабый желудок, слезы и сопли… Когда традиционная медицина бессильна, приходится прибегать к народным способам. Первым делом она обратилась к знаменитому китайцу, снявшему напряжение в нижнем отделе, всадив в этот отдел дюжину иголок, потом к знакомому гомеопату, давшему три шара под язык, и, конечно, к гадалке, которая ясно увидела рождение мальчика в скором времени. Еще эта самая гадалка наплела про Червонного Короля, который потом всю ночь снился Миле. Он бесстыдным образом пытался склонить ее к близости, после чего Мила проснулась с распухшим носом и красными глазами. Дело становилось все серьезней, если бодрствуя еще можно было себя как-то контролировать, то во сне – никак. Нужно было справиться с подсознанием… Что-то такое она читала или слышала про нирвану, когда уже нет желаний и все хорошо без всего. Записалась на курсы йоги. Инструктором оказался средних лет индус с тонкими, длинными конечностями, эластичной мускулатурой и маленькой головой. Он напоминал ей змея. Взгляд его глубоко посаженных глаз действовал гипнотически, и она поняла, что полной нирваны в ее понимании – это когда мужика уже не только не хочется, но даже мысли такой не возникает, – с таким учителем не достичь. О чем можно было говорить, когда при медитации на свечу в его присутствии в голову лезли всякие глупости вроде соотношения длины и диаметра, и тут же начиналось – глаза, руки, живот, в общем, было понятно, что это не ее путь. Тайский массаж и гимнастика у-шу тоже не принесли желаемых результатов – сексуальные фантазии возникали спонтанно, и сразу за ними следовала стойкая реакция. Подруга посоветовала обратиться к психологу.

Доктор оказалась моложавой брюнеткой и очень сочувственно отнеслась к Милочкиной проблеме. Она даже сказала, что у нее тоже иногда возникают похожие реакции на секс с мужем, но чтобы вообще на секс – это, конечно, патология. Отложив в сторону ручку и бумагу, доктор загадочно улыбнулась, отчего на щеках образовались симпатичные ямочки, и задушевно сказала:

– Я думаю, что лекарство тут одно – Любовь. Вы ведь никогда, судя по всему, не любили. Поверьте, не вы одна. Не каждому дано. Я где-то прочла, что человек может, если повезет, встретить настоящую любовь один раз в жизни, а если очень повезет, то ни разу. Вы понимаете… Нет? Это испытание, сильнейшая встряска для организма. Заставить полюбить невозможно. Это так же, как невозможно заставить себя не потеть. Ужас! Вы понимаете, какой это кошмар! Ты ничего не можешь с собой поделать. Любишь и потеешь, хоть застрелись. Когда вы влюбитесь, все будет иначе. Какой там насморк! У вас сердце может разорваться от счастья в постели с любимым человеком.

Милочка ушла от доктора, терзаемая сомнениями. Ничего себе лекарство. Поди достань. Его ни за какие деньги не купишь. Где искать, как…

И действительно, прошло много лет. Она уже и думать забыла про рецепт молодого доктора. Так и жила вместе с мамой, которую к старости перевезла из Херсона в Торонто. Маме не нравилось все: еда, климат, квартиры и люди. Только одно радовало – дочкино поведение. Она бы ей поставила пять с минусом. Пять – за то, что по мужикам не бегала, а минус – что до сих пор замуж не вышла. Сначала все удивлялись, что такая красавица, и на тебе.

А потом уже не удивлялись, сколько таких, невезучих. Но, наконец, ей повезло или не очень. Это с какой стороны посмотреть.

Познакомилась она с Алексом, а по-нашему Сашенькой, в турпоездке по Неваде и Аризоне. Он был невысокого роста, лысеющий толстяк, умно и много шутивший. Ходить долго не мог, страдал одышкой, иногда хватался за сердце. Все семь дней он развлекал унылую компанию путешествующих пенсионеров, не потому, что старался, так получалось. Его случайные реплики и замечания вызывали приступы смеха, и в конце концов строгая экскурсовод, которая вначале косила на него недобрым глазом, начала кокетничать и подсаживаться поближе. Но Алекс, он же Сашенька и Сан Саныч, с первой минуты, как только в серенькой кучке экскурсантов разглядел Милочку, стал на нее «работать», как первоклассный актер. Совсем недавно он пережил тяжелый развод и чувствовал, с одной стороны, недоверие, а с другой – непреодолимую тягу к женскому полу. Можно сказать, что в поездку они отправились одинокими, а вернулись оттуда вдвоем. Рядом с ними находиться было небезопасно, могло током ударить. Милочка заливалась краской, у нее горели щеки и уши, а Саныч вытирал постоянно потевшую лысину.

Им тогда перевалило далеко за сорок, в общем, самое время вспомнить почти забытое и броситься в приятные глупости внезапного романа, но кому глупости, а для кого – вопрос жизни и смерти. Для Сашеньки и Милочки все обернулось именно так.

Той же ночью, которая последовала за днем возвращения с утомительных экскурсий, они оказались в одной постели. Жаль, что рядом не было доктора, которая совершенно была права, обещая Милочке полное излечение. Больше ни о каком насморке речь не шла. Она изнывала от желания, и слезы счастья стояли в глазах. Да, жаль, очень жаль, что не было доктора рядом. Когда Саша понял, что это роскошное, слегка увядшее тело принадлежит самой настоящей девственнице, он опешил, растерялся и как-то поник. Пришлось собрать все самообладание, еще немного выпить, незаметно добавить еще одну таблеточку виагры и, наконец, решиться… Милочка в нетерпении ждала. Она так давно этого ждала, если бы он только знал! Сашенька сразу понял, не успев толком начать, что сейчас наступит конец. Силы и твердости не хватало, зато сердце схватило так, что дышать стало нечем. Он наткнулся на упругое препятствие, судорожно дернулся и почувствовал, что жизнь вылилась слабенькой струйкой из души и тела. Ноги дрыгалась, руки скребли одеяло, а из горла вырвалось хриплое бульканье. Мила закричала.

Что было дальше, страшно рассказывать. «Скорая» увезла труп Алекса, полиция допрашивала Милочку. Хоронили его через три дня. Бывшая жена и двое детей попросили Милочку на похороны не приходить. Потом на могилу – сколько угодно, но на похороны – зачем, только ненужные разговоры.

Первое время она ходила на кладбище чуть ли не каждый день, потом реже, потом стала ужасно уставать, голова кружилась, мутило и хотелось спать. Врач послал на анализ крови, в том числе гормональный, возможно, это было начало климакса. Анализы показали нечто абсолютно противоположное. Все указывало на возможную беременность. Гинеколог – поляк, когда приготовился осмотреть будущую немолодую мать, чуть не лишился дара речи. «Матка Боска!» – прошептал он и перекрестился. Лежащая перед ним женщина была девственницей! Потом, конечно, выслушав печальную историю Милы, доктор с научной точки зрения объяснил, как такое могло случиться. Просто ее возлюбленный не успел пройти природой созданный барьер, но вот его клеточка оказалась очень активной и нашла щелочку в мембране, несколько поврежденной временем и неудачными попытками прежних партнеров. Но у Милы было другое объяснение, которым она не поделилась с доктором. Она знала точно, что без Любви все бы закончилось, как всегда, ничем.

Когда пришел назначенный срок и Милочку привезли в больницу, то весть о чуде разнеслась в мгновение ока. Как бы случайно в палату заходили медсестры и врачи, посетители и роженицы. Всем хотелось рассмотреть ее и подойти поближе. Многие пытались коснуться, как бы невзначай, ее руки. Мальчик родился крупным и красивым. Он улыбался маме, миру и всем вокруг, а тем, кто смотрел на него, тоже хотелось улыбаться.

Люди хотят видеть чудеса там, где их и вовсе нет. А просто Любовь, разве это не чудо?

 

День несвятого Валентино

Ничего удивительного, необычного или просто хорошего от праздника Святого Валентина Люся уже не ждала. А чего дождешься, когда почти всю сознательную жизнь замужем, причем за одним и тем же, а пылких любовников не случалось, да и непылких тоже. Не потому, что была нехороша собой, если приглядеться, то очень даже ничего, особенно когда волосики светленькие завьет, серые глазки голубым оттенит и улыбнется игриво… Просто Люся была особа строгая, честная и принципиальная. Мужики к таким на пушечный выстрел не приближаются, чуют сразу потенциальный облом на выходе. Леньке, мужу ее, пришлось целый год отмучиться, пока женихались, не сдавалась она до свадьбы. Зато оценил он ее стойкость со свойственным мужчинам эгоизмом: «Ты, мать, просто клад – можно своими делами заниматься, хоть в рейс на полгода, хоть куда, тылы не подведут». Вот и не подводила она его, а уж когда в Канаду их понесло, после того как под флагом чужим наплавался и разных земель насмотрелся, то поняла, что оба они приплыли. В этой стране о легкомысленной ерунде вроде флиртов и, не дай бог, романов думать не приходилось. Моряк спустился на берег и пока ничего лучшего, чем работа на мебельной фабрике, не нашел. Уставал страшно, зарабатывал мало. Она к своим двум погодкам, мальчику и девочке шести и пяти лет, взяла еще двух соседских близняшек-трехлеток для присмотра и какую-никакую копеечку наваривала. Плата за жилье отнимала почти все доходы, а перспективы счастливой и безмятежной жизни так и оставались туманными, тут уж не до глупостей.

Соседские дети по-русски не говорили и вообще мало что понимали, ты хоть им по-английски, хоть на каком. Родились они тут. Отец их сначала туда-сюда ездил, бизнес в России налаживал, а когда там наладил, тут разладилось. Жена его Жанка была не такая строгая, как Люся, тылы не берегла, вот и пострадала на любовном фронте. Мужу донесли про грузина-фотографа, а он возьми и проверь. Пришел в мастерскую, дескать, хочу художественное фото, а там по стенам изображения хорошо знакомых форм, причем в таких ракурсах, что ни за что бы не догадался, чье это. До чего все же искусство доходит! Так глаза бы уже не глядели, а на картинках – прямо «Плейбой» какой-то. Но сила искусства не спасла ситуацию, а может, даже усугубила. Муж потребовал от Жанны развода, тем более что в Москве у него уже тоже вариантик наметился, очень даже симпатичный и со связями. В общем, разошлись они, но детям теперь он отстегивал столько, что Люся от зависти зеленела. Жанка ни дня не работала, а дети росли как сироты, пока их непутевая мамка искала подходящий вариант для замужества. Недавно та заявила, что вскоре они выезжают, поскольку ей сто процентов собирается сделать предложение один потрясающий мужик, и будут жить они на Бермудах. Люся расстроилась. Стало жаль не столько денег, сколько детей, к ним она уже привязалась, и ее не оставляло предчувствие, что сгинут они там, в этом Бермудском треугольнике связей их любвеобильной мамаши.

В дверь постучали. Весь домашний детский сад побежал на стук, тут же затеяв потасовку. Младшие были сбиты с ног старшими, Люся пыталась успокоить тех и других и внушить, что не важно, кто первый из них добежал, дверь все равно откроет только она. Дети на минуту притихли. В глазок она увидела огромную корзину алых роз, перетянутую бантом, на котором висела открытка с сердечками. Парень-посыльный объяснил, что цветы в соседнюю квартиру, но получателя дома нет, и он просит передать подарок по назначению. Конечно, цветы предназначались Жанне. Не прошло получаса, как в дверь опять постучали, и вновь уже другой посыльный стоял на пороге, держа в руках букет поскромнее. Очень скоро Люсина квартира превратилась в оранжерею. Дети в некоторых букетах обнаружили конфетки, которые тут же были съедены. Всем стало хорошо и весело, всем, кроме Люси. Она знала точно – муж цветов не принесет, он вообще этот праздник игнорирует. Вот 8 Марта – это дело другое, там, может, и пару тюльпанчиков подарит, если не забудет. А когда уже ближе к вечеру опять постучали, Люся, чертыхаясь, поплелась к двери. Открыв – обомлела. За дверью стоял темнокожий красавец, очень солидно одетый, сиявший белизной улыбки и золотом перстней. Такие экземпляры в их доме, считающемся русским, встречались не часто. В руках он держал необычные цветы и большие коробки. Галантно извинившись, попросил о том же, что и все предыдущие, – передать это Жанне. Еще он добавил, что они договорились о встрече в пять, а уже шесть, но ее пока нет дома. Ему надо отлучиться по делам. Ее автоответчик переполнен сообщениями, может ли он попросить об одолжении дописать к поздравлению пару слов по поводу сегодняшнего вечера. К сожалению, он оставил ручку в машине, не могла бы она дать ему свою. Люся не сразу въехала в содержание просьбы. Отвлекала внешность гостя, да и английский его звучал как-то необычно, а низкий, бархатный голос вообще отдавался где-то в утробной глубине, уводя мысли в какое-то доселе незнакомое русло. Как под гипнозом она отступила внутрь квартиры и совершила ту роковую глупость, от которой произошли все дальнейшие события.

Гость вошел, она его усадила в кресло перед журнальным столиком и пошла искать ручку. Притихшие дети сгрудились в углу. Он повернул к ним голову и, раздвинув объятия, широко улыбнулся. Дети, не задумываясь, подошли к нему, облепив со всех сторон. Когда Люся вернулась, все звонко хохотали, как от щекотки, а он им что-то напевал, имитируя звуки саксофона. Он сделал витиеватый комплимент, из которого Люся только поняла, что она похожа на девочку, а все ее дети – на младших сестер и братьев. Из чего она поняла, что он никогда не видел Жанкиных детей и, возможно, даже не знает об их существовании.

– Меня зовут Валентино, – представился он с улыбкой, – а вас?

– Надо же, прямо как святого этого. А я – Люся.

– О, я далеко не святой, но сегодня действительно мой день рождения. Но, судя по всему, это – не мой день. Все, что собирался сделать, не получилось.

Пока он дописывал что-то в открытке, Люся гадала, где болтается с прошлой ночи Жанка и не тот ли это бермудский миллионер, который якобы собирался сделать ей предложение.

Валентино поднял голову и застенчиво произнес:

– Вы не могли бы дать мне стакан воды, хочу выпить успокоительное, что-то сердце покалывает, волнуюсь. Понимаете, этот вечер должен стать особенным в моей жизни. Если не затруднит, постарайтесь передать все это Жанне как можно скорее. Спасибо, и простите за беспокойство.

Он проглотил залпом воду и направился к выходу. Послав детям воздушный поцелуй, повернулся к Люсе и сказал:

– Ваш муж счастливый человек, и, судя по количеству цветов в доме, он вас очень сильно любит. Пусть так будет всегда.

Люся покраснела, опустила голову, и вдруг за спиной раздался тонкий голосок старшего сына:

– Это не нашей мамы цветы, это их мамы Жанны. Она живет в 6001, а у нас 6003, вот и носят тут целый день. А там все написано, для Жанны от Алекса, Ромы, Пита, еще кого, не помню. Это я сам прочел. Я уже хорошо читаю, лучше всех в классе, у меня по чтению А+.

Валентино остановился как вкопанный и даже, показалось, стал ниже ростом. Он медленно повернулся, поднеся руку к сердцу. Окинул взглядом по меньшей мере семь букетов, стоящих вдоль стены, перевел глаза на близнецов и, подмигнув им, покачал головой.

– Нет, все-таки сегодня мой день. Пожалуйста, разрешите мне забрать записку. Все, что там написано, уже не имеет никакого значения. Еще раз простите за беспокойство.

Бедная Люська, бросив испепеляющий взгляд в сторону сына, стала что-то сбивчиво лопотать, мол, не стоит обращать внимание на то, что говорит ребенок, жаль, что так получилось, что Жанна вот-вот придет, может, стоит дождаться, поговорить…

Белозубый красавец остановил поток не только Люськиной речи, но и сознания, когда наклонился к ней близко-близко и попросил разрешения обнять в знак благодарности. Ведь сегодня его святой помог не совершить большую ошибку.

Люся опять попыталась возразить, но утонула в объятиях, почувствовав впервые в жизни, что, пожалуй, глупо сопротивляться, а главное, не хочется. Еще она почувствовала, что он как-то странно обмяк, и хотела спросить, все ли с ним в порядке, но не успела.

Именно в этот момент в замочной скважине повернулся ключ, и вошел муж.

Зрелище жены, обнимающейся с черным мужиком, повергло Леньку в ступор. С английским у него и так было неважно, а в этот момент забылось то немногое, что знал. Помянув по-русски мать, одним прыжком преодолел расстояние от двери до коварных любовников и обрушил на курчавый затылок гостя бутылку шампанского, которую вместе с букетом цветов принес домой. Впервые за три года жизни в этой стране Леня рассудил, что ничего плохого не будет, если он Люське лишний раз сделает приятное. Хотя уже, к черту, какая любовь, просто баба она хорошая, верная, не то что Жанка, к примеру, после которой на тот же стул садиться горячо. И вот тебе, получил.

Люся вскрикнула, дети заревели, а Валентино, зашатавшись, упал. Ленчик набросился на жену, но руками не тронул, только зашипел страшно:

– Придушу, и хахаля твоего тоже.

– Это не мой, – залилась слезами Люся, – это Жанкин миллионер с Бермуд. Что теперь будет? Он что, умер?

– Детей уведи, – скомандовал Леня и наклонился над парнем. Тот лежал без сознания, но дышал. Леня попытался привести его в чувство, но безуспешно. Люся запричитала, что бермудский на сердце жаловался, что надо звонить 911. Лене стало не по себе, а вдруг действительно помрет. Он схватил телефон, на ходу пытаясь втолковать Люсе версию происшедшего:

– Запомни, стало плохо с сердцем, упал, ударился головой, кто, что – не знаем, водички зашел попить, поняла? – Люся кивала, хлюпая носом.

Вдруг распахнулась дверь, и в комнату, дыша духами и ресторанами, вплыла Жанна.

Увидев лежащего на полу без признаков чувств жениха, бросилась ему на грудь.

То ли от ее визга, то ли от поцелуев бедный Валентино очнулся. Увидев склоненное над ним заплаканное лицо любимой женщины, он потянулся губами, и Жанка впилась в них, как вампир. Пока они целовались, Люся потихоньку стала выносить цветочки и показала глазами Леньке, чтобы тоже помог. На кухне попыталась ввести мужа в курс дела. Леня, поржав, выразил сочувствие миллионеру, но согласился, что не стоит встревать, сами разберутся. Выглянув из кухни, они увидели все ту же картину, но теперь уже на полу томно раскинулась Жанка, а Валентино покрывал ее поцелуями.

– Слушай, – повернулся Леня к жене, – а ведь бермудец того, ни черта не помнит. Вот повезло оторве нашей. Сейчас самое время детишек вывести. Кстати, если сказать, что это его, тоже поверит.

– Ты чего, они же беленькие, – не поняла шутки Люся.

– Какое это имеет значение? Мужик во что хочешь поверит, когда любит. Это потому, что бдительность его притупляется. Но ненадолго, ты это учти. Надо же, сам себе удивляюсь, – задумчиво произнес Леня, – а ведь точно Отелло какой набросился. Убью, задушу… С чего бы это? Может, во мне тоже африканская кровь играет?

– Это мы сегодня проверим, – кокетливо ответила Люся и добавила: – Просто ты, Ленька, все еще меня любишь.

– А ты как думала, – сурово ответил он и с удовольствием поцеловал жену.

Заскучавшие дети пугливо вышли из комнаты. Увидев, чем заняты взрослые, постояли, подождали и, не найдя в этом ничего занимательного, пошли опять смотреть телевизор. Там шел сериал Sex and the City. В кино на это смотреть было интереснее.

 

Почти как у классика

Миловидная тоненькая брюнетка, стриженная под мальчишку, запрыгнула в вагон метро. За ее спиной шумно сошлись створки двери, и от неожиданности она вздрогнула. Было заметно, что передвижение в общественном транспорте ей непривычно и что она плохо представляет маршрут, по которому предстоит проехать. Она вертела головой, ища глазами среди рекламы, расцветившей панели поезда, незамысловатый план Торонтского метрополитена, как вдруг где-то на уровне живота раздался родной говорок, явно хохляцкого происхождения. Опустив глаза, она увидела две женские макушки, обе с красно-рыжим начесом. Их щебет состоял в основном из названия фирм, магазинов, цен и всего того, что естественным образом волновало абсолютно всех в это время года, поскольку этот самый год медленно катился в небытие, доживая свои последние часы. Их Кристмас уже растворился в огнях свечей, оставив в воздухе пряный запах хвои и яблочных пирогов с корицей, а праздничный процесс в душах и желудках наших соотечественников только набирал обороты.

Брюнетка, а звали ее Женечка, присела рядом с громко русскоговорящими женщинами и прислушалась. В принципе ее уже вроде не интересовала информация что, где и почем. С подарками она разобралась – мужу и любимому человеку она решила подарить одинаковые вещицы. В этом она не видела ничего плохого. Во-первых, они оба ей одинаково дороги, водят одинаковые машины и, в чем она абсолютно уверена, никогда не встретятся. Уж об этом она позаботится.

Сегодня, пару часов назад, несмотря на то что ее машина не завелась, она рванула на метро к любимому. Совсем не за тем самым, а на минуточку, только для того, чтобы вручить подарок сейчас, а уже вечером – такой же мужу под елочку. Проведя пару дней в мучительных поисках, выбор остановила на восхитительных брелках для ключей с фирменным лого «Лексуса». Машины ее мальчишек отличались только годом и цветом. У мужа была старее и выглядела хуже. Любимый был приятно удивлен, а она огорчилась, не получив подарка. Он просто не ожидал, что они встретятся, и потому не спешил. Самым обидным было то, что ей представлялось, как он ходит по магазинам и раздумывает, какой цвет, запах или форма ей к лицу. Теперь-то ему придется немножко побегать. Хотя скорее всего никуда он не побежит. Ей все чаще кажется, что он помнит о ее существовании пять минут до и после свидания. Смешное совпадение, его машина тоже сегодня забарахлила. Надо же, как у них часто совпадают какие-то мелкие неприятности, но и приятности тоже. При мысли о приятных совпадениях она улыбнулась и, набрав воздух полной грудью, резко выдохнула.

Женщины стали говорить тише, но тема была куда интереснее предыдущей, и Женечка, хотя и старалась не подать виду, что слышит и понимает, заинтригована была выше всякой меры.

– И ты знаешь, что он мне подарил? – спросила подругу одна из рыже-красных. – Дешевый парфюм. Ему цена в базарный день полтинник.

– А как называется?

– Не помню, фигня какая-то, он у меня с собой, сейчас покажу.

Она полезла в сумку и вынула оттуда небольшой флакончик. По ходу дела прокомментировав, что наверняка подарил он ей это неспроста, что, вероятнее всего, такими же духами пользуется его жена, которая недавно, как он сказал, унюхала на нем чужой запах. Он, конечно, смекнул и решил купить точно такие же, а иначе – с чего бы это? Запашок так себе, на любителя, не в ее вкусе. Далее разговор свернул на тему разнообразных парфюмерных пристрастий, как вдруг Женю словно ударило. Соседка отвинтила крышечку, и по салону поплыл запах любимых духов, которым Женя не изменяла уже десять лет, с того момента, как Игорек, будучи новоиспеченным мужем, повесил на первую семейную елку маленькую серебристую коробочку с круглым матовым пузырьком внутри. Тогда ради этого он угрохал всю эмэнэсовскую зарплату, а вот теперь, здесь, это действительно стоит какие-то пятьдесят с небольшим долларов.

Женьке страшно захотелось рассмотреть получше сидящую рядом женщину. Скосив глаза, она заметила пухлый рот и вздернутый лисий носик, но неожиданно женщина повернулась, и глаза их встретились. У рыжеволосой оказалось молодое румяное лицо и озорной взгляд. Женя поняла, что выдала себя, отступать было некуда, и она неожиданно для себя сказала:

– Извините, что я невольно подслушала ваш разговор, но я, собственно, по поводу этих духов. Понимаете, вы не правы, это удивительные духи. Довольно редкие, особенно тут, в Америке. Это европейский стиль. Когда-то, давным-давно, мне такие же подарил муж, так, поверьте, после этого вот уже десять лет только ими и пользуюсь. Я бы хотела получить такой подарок, но, увы, никто не дарит, все сама.

Тень сочувствия набежала на лица слушательниц, и вдруг рыжеволосая протянула флакончик Жене и вложила в ее ладонь.

– Возьмите, дарю. Они мне не нравятся. Я их все равно выброшу.

– Ну что вы, – попыталась отбиться от неожиданной щедрости Женя. – Зачем?

– Берите, берите. Новый год ведь! Как начнется, так и будет. Хватит самой покупать, пусть вам дарят.

Подруги неожиданно вскочили и поспешили к выходу. А обалдевшая Женя так и осталась сидеть с флакончиком в руке.

У Игоря в гараже с утра творилось что-то невообразимое. То ли из-за непогоды, то ли по причине приближающегося с каждым часом праздника машин на срочном ремонте было вдвое больше, чем обычно. Кроме того, ближе к вечеру проявился его кредитор Антон, который притащил своего дружка с издохшим «Лексусом» и умолял лично посмотреть, поскольку у Игорька такой же. В другое время он послал бы всех к такой-то матери, но дела последнее время обстояли не лучшим образом – на шее висел новый дом, частная школа для сына и постоянное нытье жены по поводу отдыха у теплого океана.

Игорь подошел к машине. Антон представил ему долговязого смазливого парня, но Игорь тут же забыл, как того зовут. Они договорились, что Игорь отзвонит через час, а потом все зависит от сложности ситуации.

Сев в машину, он попытался завести мотор. Двигатель, ворчливо огрызаясь, не желал заводиться. На ключе зажигания болтался шикарный фирменный брелок. Похоже, штуковина совсем новенькая, ишь как блестит. Хорошо бы себе такой же.

Дело оказалось непростым, и перспектива провести последние часы года под капотом чужого «Лексуса» была все более очевидной. Долговязый уже давно стоял над душой, и, когда позвонила жена и пожаловалась, что мотор ее машины странно рычит, бухтит, но не заводится, Игорь в сердцах выругался. Он пообещал не забыть купить хлеб и минералку и окончательно смирился с мыслью, что Лисенка уже в этом году не увидит.

После долгой возни во внутренностях «Лексуса» что-то удовлетворенно заурчало. Когда клиент появился и узнал, что машина на ходу, то подпрыгнул от радости. Игорь бросил ему связку ключей, парень ловко поймал.

– Хороший брелок, где брал? – поинтересовался Игорь.

– Сегодня подруга одна подарила. А знаешь что, возьми, ведь у тебя тачка такая же. Ты меня просто спас. Я тут одной девчонке такого наобещал на эту ночь, а тут – упс, без колес.

Парень отстегнул блестящий диск и протянул его Игорю.

– Дарю, с Новым годом!

– Так ведь подруга заметит, что нет подарка, – напомнил Игорь.

– Нет, та не заметит, я с ней не скоро увижусь, а спросит, так и скажу – подарил хорошему человеку, который спас от позора. А сегодняшней лучше не видеть, а то начнет – откуда, кто, что…

До Нового года оставалось пара часов. Надо было хоть позвонить Лисенку, если встретиться уже никак не удается.

– С наступающим тебя, – устало проговорил он в ответ на журчащий поток ее возбужденной болтовни. – Дай бог, не последний, – соврал, подумывая, что уже устал и надоело. Он уже собирался свернуть разговор, как Лисенок задала абсолютно бестактный вопрос: что он дарит жене? В ответ он с трудом сдержался и подумал, что в Лисенке все больше стали раздражать две вещи: отсутствие мозгов и плохой вкус. По крайней мере, она хоть перестанет обливаться теми приторно-сладкими духами, от которых его тошнит.

В доме светились разноцветные огоньки, пахло пирогами и селедочкой. Стол напоминал пеструю, ароматную клумбу, над которой порхали изящные крылышки Женькиных рук. После двенадцати должны были приехать Милькины с детьми. По комнате неприкаянно ходил задумчивый сын Леша и, как рентгеном, просвечивал взглядом яркую обертку громадной коробки. Он точно знал: то, что под елкой, – это его, а то, что на ней, – это папа с мамой друг для друга развешивают.

Семья села за стол. Игорь открыл шампанское, часы били двенадцать, и Лешка, потягивая колу, отсчитывал вслух, как целуются родители. Так было всегда, сколько Лешка себя помнил, и казалось, так оно всегда будет.

Разлепившись, они наперебой стали рассказывать друг другу о том, как совершенно чужие люди подарили им новогодние подарки, и чем дальше продвигался рассказ, тем больше менялись их лица.

Лешка тянул их к елке, ему не терпелось приступить к самой интересной части праздника – вскрытию подарков. Но родители почему-то не торопились. Лешка не выдержал, разорвал обертку и завопил от радости – там было то, о чем он давно мечтал, – большой настольный хоккей. А вот папа с мамой, казалось, были чем-то расстроены. Игорь крутил в руках знакомый брелок, а Женя, стараясь изобразить лицом неземное счастье, пыталась найти объяснение, почему это он вдруг решил подарить именно эти духи. Ведь десять лет не дарил. Из оцепенения их вывела рулада входного звонка и Лешкин крик: «Милькины приехали! В хоккей играть будем!»

Дети играли, родители пили. Игорь и Женя танцевали, не глядя в глаза друг другу. Сегодня каждый из них получил то, чего желал, причем даже в двух экземплярах. Правда, это было совсем не то, что им действительно было нужно.