После похорон Насти случилось еще одно захоронение. Михаил-старший решился наконец покончить с проклятием всей их жизни – с книгой. Он никому не говорил, но считал ее причиной Настиной болезни и смерти. Выводы следствия, что, дескать, книга сыграла роль спасательного круга, его не убедили. Ведь слишком тяжелая она и, наоборот, как камень, должна была утянуть Настю под воду. Но как в огне не сгорела, так и в воде не утонула, что в принципе невозможно… Ему хотелось поскорее покончить с этими загадками. Как он и обещал Насте, книгу не отдал, да и уничтожить не попытался. Снова закопал ее под елкой, чтобы в исполнение еще одной просьбы жены передать книгу внукам. Сомневался, правда, что доживет до этого момента, но огорчать своей смертью Мишку, его неумную жену Клаву, верную Серафиму, Танечку Карпинскую и ее Котика, которые изо всех сил старались ему помочь, не хотел – вот и жил по инерции.

В снах часто приходила Настя – веселая, молодая. Однажды приснилась с младенцем на руках, смешным и щекастым. «Держи внука, следующего Михаила. Третьим будет, – рассмеялась она. – Дай бог, не последним».

Он проснулся в недоумении. Откуда же внук? Клава и Миша давно отчаялись детей завести. Возраст у Клавы подпирал – ей уж за сорок перевалило, а все никак. Да и у Мишки здоровье пошаливало, пьянки даром не проходят. Врачи утешительных прогнозов не давали. Никакие воды, никакие грязи и бабки Клаве не помогали, а усыновлять они никого не хотели.

Сон был таким ярким, что Михаил поделился с невесткой. И в душе Клавдии снова загорелась надежда: если уж с того света оповестили, значит, так тому и быть, только надо не сидеть на месте, а бороться. Вот, например, одна женщина посоветовала съездить на Даниловское кладбище. Призналась, что никак не могла забеременеть, а после того, как стала ходить к могилке какой-то Матроны и землю оттуда брать, так сразу двойню и понесла. Многим женщинам помогает. Еще хорошо на камень Девий сесть, что в Чудовом овраге Коломенского парка лежит, хуже не будет. Ну и, конечно, в церковь сходить, свечку поставить. Сначала Клава решила попробовать первых два способа, а церковь оставила на крайний случай, если другое не поможет. Неприятности ей ни к чему.

В итоге она все прилежно исполнила: посетила кладбище, посидела на камне и даже в церковь тайком заглянула. А Мише достала дефицитные кубинские настойки на роме, которые поднимали активность сперматозоидов. Миша был не против употреблять настойки в любое время суток, после чего сам был готов к употреблению почти круглосуточно.

Что из этого помогло, неизвестно, но через три месяца Клава и вправду забеременела. Счастью не было конца. Как и положено, Клава никому ничего не собиралась говорить, пока живот не попрет, чтобы не сглазили, но свекор, который, конечно, о беременности знал, не удержался и разболтал Карпинской. Этого-то Клава больше всего и боялась. Татьяна была товаркой по несчастью – не было у них с Котиком детей, и от этого их брак, как считала Клава, трещал по швам. Котик все чаще уезжал и все реже проводил время с женой. Клава нутром чуяла – к хорошему это не приведет. Что за семья без детей?

Узнав, что Клава в положении, Татьяна пришла с подарками будущему младенцу, что было вообще не по правилам. Она недавно приехала из гастрольного турне по Америке и видела, как там подружки будущей мамы устраивают «младенческий душ» – задаривают ребеночка подарками, чтобы тот захотел появиться на свет. «А какой же дурак откажется появиться, когда его ждет такое приданое?» – шутила она. Но Клаве эти объяснения не понравились и ничуть не убедили. Она считала, что вообще нельзя говорить о младенце, нельзя заранее поздравлять и сразу, как родится, тоже показывать нельзя – так ее бабки в деревне учили.

Проходила она беременность без особых проблем. Пришло время рожать, но заветный день все не наступал. Перенашивала она немного, но всего пугалась: врачей, давления повышенного, белка в моче. Хотя чего пугаться, всю беременность в рот ни капли не брала, ни одной затяжки сигаретной не сделала.

В тот день вся страна праздновала день рождения Генерального секретаря, бессменного руководителя государства Леонида Ильича Брежнева. К ним пришли гости, и Мишка наклюкался как скотина. Она и сама не удержалась, рюмашку пропустила. Только и было разговоров, что надо бы поднатужиться и родить сегодня, генсеку в подарочек. Может, будет еще один Ленчик бровастенький. Еле этих гостей-бухарей она выперла. Миша свалился в постель, как шашкой порубанный. А ей не спалось – тянуло поясницу. Необъятный живот давил, как гиря, дышать было невмоготу. Клава ходила в туалет каждые полчаса, с трудом нащупывая шлепанцы под кроватью. Каждое движение отдавалось в пояснице, будто кол туда вставили. Муж теперь спал на самом краю, чтобы не мешать ей, и так всегда полной, а теперь и вовсе слоноподобной: отекшие столбообразные ноги, распухшие губы и нос.

– Миша, – вдруг застонала Клава, – Миша, пора.

– Что пора, куда пора? – Михаил со сна не мог сообразить, о чем речь. Глянул на часы – половина второго ночи.

– Ехать пора, я чувствую…

– Ой, Клава, потерпи, а? Утром поедем, дай поспать. Как я за руль сяду, ведь выпил же.

– Такси вызыва-а-ай! – Клава перешла на крик, утробный и страшный.

Кряхтя, кое-как слезла с кровати. С боку на бок переваливаясь, понесла живот на кухню звонить знакомому таксисту. Пока мылась и одевалась, трижды принималась стонать и охать. Потом таксист посигналил снизу, и она ушла, изобразив на лице смертельную обиду.

Михаил спохватился: натянул брюки, туфли прямо на босу ногу, куртку на майку надел, но лифт уже уехал. Он мчался с пятого этажа по лестнице вниз, хватаясь за перила, чтобы не упасть.

– Клава-а-а! – отдавалось эхом по всем этажам дома на Ленинградском проспекте.

– А-а-а! – вторила ему Клава из лифта.

Бежал он быстрее, чем спускался лифт. Успел, помог выйти, сесть в такси, и они поехали. Роддом тут же, на Ленинградском, всей дороги минут восемь от силы.

В приемном отделении сонная пожилая нянечка нехотя открыла дверь:

– И ходят, и ходят… Спать ночью надо! Людей бы пожалели!

Клаву разобрало не на шутку.

– Ты давай поворачивайся, – заорала она вдруг, – сейчас рожу прямо здесь, на пороге, а-а-а-ай!

– Так все говорят: «Сейчас рожу, вот прямо тут». Пугают только, а как до дела дойдет, так ни туда ни сюда. Щас кликнем доктора, он и скажет, когда родишь.

Не спеша выплыла нарядная акушерка в накрахмаленном халате и высоком колпаке:

– Схватки давно? Рожаем в первый раз? Мужчина, выйдите отсюда.

Она провела Клаву в родильный зал:

– Так, ложитесь на кресло. Думаю, хорошо, если к обеду родите, а то и к вечеру.

Но Клава решила по-своему: она издала еще один утробный вопль и поймала что-то, вдруг появившееся у нее между ног. На пол лилось…

– Ой! – растерялась акушерка. – Кирилловна, каталку живо, набор стерильный.

– Батюшки, да как же это, да не может такого быть. – Гремя каталкой, почти бегом одышливая Кирилловна понеслась к роженице.

Акушерка взяла наконец родившегося крепыша, довела Клаву до кушетки и уложила. Тут она увидела Мишу, который непонятно как в родильный зал просочился и оцепенел от увиденного.

– Мужчина, а вы что здесь делаете? – озлилась на него. – Ну-ка, марш отсюда!

Миша ретировался за дверь. Жена больше не кричала, и от этого было легче.

«Пойду напьюсь, все-таки сына родил!»

Победная мысль о законности пития вытеснила остальные, тревожные, мысли из его головы.

Клава отдыхала: живот не давил больше, дышалось легко.

«Господи, счастье-то какое: сыночек родился. Лёней, конечно, не назову, а Вольдемаром точно. Интеллигента растить буду, музыке учить, языкам иностранным. Маленький мой!»

Она заплакала вдруг – это были слезы облегчения.

Утром позвонила мужу, Михаил на звонки не отвечал.

«Бухает где-то», – отчаялась Клава и набрала номер свекра.

– Михаил Александрович, Клава это. Родила, да. Мальчика, четыре сто, пятьдесят пять сантиметров, богатырь. Спасибо, спасибо за поздравления. Выпишут к пятнице. Да, утром, часов в десять. До свидания, Михаил Александрович.

Позвонила заместительнице своей, спросила, все ли в магазине гладко, потом соседке по дому. Жаль, Карпинская сейчас на съемках в Крыму, а так бы точно организовала «сцену у роддома» с музыкой и цветами. Соседка к выписке обещала привезти все, что заранее подготовлено. На мужа надежды нет. А что поделаешь? Жалко его – слабый, бесхарактерный, зато свой в доску, не то что его папаша. Хотя, если бы спросили, на кого хочешь, чтобы сын был похож, когда подрастет, ни на минуту не задумалась бы – конечно, на деда.

В пятницу в роддом приехали все, кто только мог: муж, на удивление трезвый, дед Михаил, сотрудницы, соседки. Миша забрал кулек с синими бантами и сунул по традиции червонец в карман акушерке, которая вынесла мальчика. Расселись по машинам. Клава отобрала ребенка уже на выходе из роддома. Стало понятно, что маленького она никому не доверит и в обиду не даст. Дома, к ее изумлению, уже был накрыт стол. На кухне суетилась Серафима, которая, казалось, помолодела. Она приняла у Клавы ребенка, перепеленала и уложила в детскую кроватку. Дед расстарался: приготовил дорогое приданое для внука.

Выпили за здоровье новорожденного. Клава пила слабый чай с молоком.

– Ты вот что, Клава, скажи, как моего внука зовут? – спросил Михаил Александрович, наливая себе и дамам еще вина. – За кого пить будем?

– Вольдемаром назову, – с вызовом ответила Клава. – Интеллигентное имя, и судьба будет хорошая. Вольдемары в жизни завсегда устраиваются.

– В общем, так. – Михаил Александрович сделал паузу. – Моего внука зовут Михаил. Разве ты не помнишь, что во сне Настя сказала? Михаил Третий.

– Да что же это, да как же? – всполошилась Клава. – Я родила, я и имя дам.

– Дело твое, – спокойно ответил Михаил Александрович. – Но дачу тогда отпишу Дворцу пионеров. Пускай дети там биостанцию устраивают.

Клава замолчала, насупившись, но потом прикинула, что дачу жалко терять.

– А что, я согласна. Давайте за Михаила Третьего выпьем!

Когда гости разошлись, Клава, покормив маленького, подсела к Михаилу Александровичу:

– Я, это, сказать хотела, что год мне, так или иначе, с ребенком посидеть надо. А потом отправила бы его к вам на дачу. Фима присмотрит, а вы хорошему научите, языкам там всяким, да? – Она заискивающе посмотрела новоиспеченному деду в глаза. – Так ведь правильно будет, Михаил Александрович? Хочу, чтобы он на вас был похож – интеллигентный, умный. Лучше, если он от своего отца-алкоголика подальше будет.

– Да, Клава, это хорошее решение. Только я думаю, что его отцу надо дать еще один шанс. Но вы привозите мальчика, когда посчитаете нужным.

– А когда мы дарственную на дачу составим, Михаил Александрович?

– Да хоть завтра. К нотариусу съездим и сделаем все.

– Зачем же ехать? У меня знакомый нотариус на дом приезжает. Прямо сейчас можно позвонить.

Михаил вздохнул: торговая жилка невестки не давала ей покоя, все нужно делать сразу, чтобы шанс не терять, чтобы товар не ушел.

– Зови, Клава, своего нотариуса, зови сейчас.

Весть о рождении Михаила Третьего застала Таню Карпинскую в Ялте. Она снималась в очередном фильме старого друга-режиссера, который давно ее тянул не только на съемочную площадку, но и в творческо-семейный союз. От ролей юных женщин, переживающих пылкие чувства, она перешла на роли мам этих самых женщин, перестав играть любовь как на экране, так и в жизни. Выглядела она в свои «чуть за пятьдесят» роскошно, но пленка фабрики «Свема» – вещь жестокая, как ни свети, как ни гримируй, крупные планы почти все улетали в корзину, и ее лицо все реже мелькало на экранах.

Режиссер убеждал Татьяну, что гражданский брак с Константином – прекрасный фантом, которому все же пришло время исчезнуть. То, что у Коти кто-то есть, понятно всем, даже самой Тане, и пора признать это. Если бы Костя любил ее по-прежнему, не торчал бы сейчас в Москве или на своем Урале, а приехал бы сюда, в Ялту.

Таня, вдыхая аромат голландского табака – режиссер курил трубку – и внимая сладким речам про неизменную к ней любовь, все же ждала вестей от своего Котика. Когда ей позвонили и сказали, что пришла телеграмма из Москвы, она чуть ли не закричала в трубку: «Читайте, читайте же скорее!» Ассистентка режиссера прочла: «Клава родила мальчика. Назвали Михаилом. Все счастливы. Ждем Москве». Ей стало грустно и радостно одновременно. Захотелось сообщить об этом Коте, но она опять не дозвонилась.

А Константин не отвечал, потому что рожала Даша, и он боялся, как бы все это плохо не кончилось. Роды были довольно тяжелые и проходили они в домашних условиях, так как у роженицы не было документов. Родила она девочку и назвала Анастасией – в честь бабки. Молодой матери недавно исполнилось восемнадцать, но выглядела она гораздо старше – рослая, крупная, располневшая за время беременности. Акушерке за молчание и профессиональную помощь были заплачены большие деньги, почти годовая зарплата.

Наконец, когда все тревоги улеглись, Котя позвонил Тане, поздравил с наступающим Новым годом и узнал, что у Степановых родился внук. Ему очень хотелось рассказать о дочке, но, по понятным причинам, он этого сделать не мог. Татьяну он по-прежнему любил, но все же не так, как раньше. Когда все начиналось, они были на равных, несмотря на разницу в возрасте, но постепенно Таня, следуя неизрасходованному материнскому инстинкту, превратила его в «сынка», что здорово раздражало, ну а собственные комплексы несостоявшегося отцовства подбросили Коте влечение к женщине-ребенку.

Замену Татьяне он не искал специально – Даша появилась в Котиной жизни как давно существующая ее часть, открывшаяся внезапно.

Прошлым летом вместе с коллегами из министерства Константин поехал в Сибирь для утверждения на месте объемов по закупкам древесины. В доме лесника приметил статную и рослую девчонку, которая, что бы ни делала по хозяйству, напевала себе под нос. Голос у нее был очень красивый, и песни странные, тягучие. Отец ее, Николай, как-то под рюмочку с закусочкой разоткровенничался с гостями, что семь лет назад внезапно овдовел и с тех пор один с ребенком мается. Обычно он был немногословен, а тут его как прорвало:

– Все бабы – дуры, им всем город подавай. Только Катька моя могла в лесу жить, потому что зверье любила. Может, даже больше людей. Если находила тварь какую пришибленную – птицу, там, с крылом оторванным, лисицу, в капкан угодившую, – то вылечить могла. Сам видел. Что-то пошепчет, руками помашет, и кровь через минуту останавливается. Заговаривать кровь умела, вот… Говорила, дед научил. И меня с того света вернула, когда медведь подрал. Хорошая женщина была, но со странностями, упрямая, как ослица. Ежели чего решит, ни в жисть не отступит. После войны с ней сошлись. Я-то сам из Тобольска буду, а она в селе Покровское жила. Как-то приехал я навестить сестру, которая замуж вышла за покровского мужика. Их двор неподалеку от распутинского стоял. Да это не того Распутина, не Гришки, а Катерины моей. Тот Распутин тоже был родом из Покровского. У них там, куда ни плюнь, везде Распутины. Дворов десять, не меньше. Ну вот, значит, встретились мы с Катюхой на базаре. Оба молодые, горячие, только она из семьи поганой. Хрен их там разберешь, кто такие – одним словом, сектанты. Через слово крестятся, песни поют, а дед Катькин – тот вообще как умалишенный: и плеткой мог себя отхлестать, и заставлял внучку ночь на коленях простоять, чтобы молилась. Катька боялась его как огня и рассказывала, что дед заставлял ее по сто раз на дню целовать икону, на которой что-то было написано рукой самого Григория Распутина. Он-то деду ее и подарил. Меня они сразу невзлюбили. Поняли, что чужой и что на дух не переношу все их поповские бредни. Я хоть и беспартийный, а за родную КПСС готов жизнь отдать. Наливай, Константин, выпьем за победу коммунизма во всем мире! Эх, хорошо пошло… Ну вот, значит… Замуж за меня Катерину не пускали, но она полюбила и решила по-своему. Сбежала со мной в Тобольск. Родня потом порог обивала, что только ни делали – угрожали, подкупали. А мы расписались и айда в лесничество, хозяйство налаживать. Егерем предложили стать, я и пошел. Дом, старую развалюху, подновил, веранду выстроил, а после уж и баню поставил. Сами видели, какая баня вышла складная, можем сегодня опять попариться. Когда прознали в округе про наше с Катькой хозяйство, стали возить сюда большое начальство из района, а потом и столичных. Рыбалка тут знатная и охота. Только недолго той радости было. Как-то пришло письмо из Покровского от сестры моей, в котором та писала о беде страшной, что случилась с Катиной родней. Ночью загорелся дом, и все погибли – мать, отец, брат с золовкой, только деду удалось выскочить на улицу в одних портках и с иконой в руке. Побежал по дворам людей будить, но мало кто этому психу верил – надоел всем пророчествами про геенну огненную. Пока до людей дошло, что дед не врет, дом сгорел, а старик от горя скончался. Поехала моя Катерина на родину. Вернулась другим человеком. Крепко ее это горе скрутило. Привезла с собой ту икону, которую дед из дому вынес, и стала день и ночь на нее молиться. Ух, и разозлился я тогда! Ни работы, ни еды в доме, только поет и крестится. Не выдержал, выхватил как-то из ее рук икону и об стену с размаху. Тут Катька на меня с топором поперла. Убила бы, но увернулся. С того дня не было больше покоя. Что ни день – драка. Тут еще с иконой хрень какая-то случилась. Думал, Катька ее слезами обливает, а все не так просто. На доске деревянной прям капли красные проступали. Слегла моя Катерина. Лежит, в потолок смотрит, губами шевелит, а со мною – ни слова. Так и померла тихо, с иконой в руках. С нею и похоронили. Вот я теперь думаю, что яблоко от яблони, как говорится… Если бы не родня сектантская, то и жил бы человек нормально. Сама же от них сбежала, а потом тем же боком и вернулась. Если с детства задурить мозги, так это ж на всю жизнь. Вот и за Дашку боюсь. Она – копия мать, и голос от нее достался. И песни эти – не песни, а молитвы. Мать научила. Когда Катерина померла, Дашка замолчала. Ей тогда чуть больше десяти было. Дома молчит, в школе молчит. Я взял да перестал возить в школу. Так на меня сразу РОНО наехало, требовало определить ее в школу-интернат, пугали, что одичает, что должна с детьми расти. А чем зверье хуже детей? Дашка сама по учебникам начала учиться и экзамены сдавать. Худо-бедно восьмилетку закончила, больше и не надо. Дел и так по горло. Спорая она, толковая, все умеет: и стряпать, и за скотиной ходить. Сюда, почитай, каждый месяц кто-то приезжает, и не скучно, всё с новым человеком поговорить можно. Только не до разговоров ей: надо корову на выпас погнать, потом подоить, кур накормить, поросенка, а еще в доме прибраться, обед приготовить, а если приезжие, то и готовки и хлопот больше. Она теперь и баню затопить умеет. Но есть у нее мечта: желает в белом халате ходить, уколы делать и людям помогать, кто заболел. В общем, хочет на медсестру выучиться, в больнице работать. А если ей что в голову взбрело, не удержишь. Вся в мать. Тьфу, тьфу… Пока не сбежала, потому как знает, что нужны женские руки в доме. Самое правильное – найти ей в мужья парня рукастого, чтобы жил тут и хозяйствовал. Есть один сплавщик леса на примете, только горазд выпить. А где теперь других найдешь?

После «исповеди» лесника Константину захотелось поговорить с Дашей, но все не решался. В голове его никак не укладывалось, как такое возможно. Став заложницей отцовской дури, эта юная красавица и, по всему видать, умница, если сама выучилась и закончила восемь классов экстерном, проживет всю свою жизнь в глуши, не получив ни малейшего шанса приблизиться к исполнению мечты. Наблюдая за ней издалека, он ловил себя на том, что любуется, не в силах отвести глаз.

Даша заметила, что гость ни баней, ни рыбалкой, ни застольем с водочкой не интересуется. Молчит и смотрит на нее, словно больной, а как уезжать стал, заперся с отцом в доме и минут сорок разговаривал о чем-то. Вот после этого впервые и обратился к ней:

– Даша, меня Константином зовут. Я в Москве живу. Знаю про мечту твою. Хочу помочь тебе в медучилище поступить. Поедешь?

– Поеду. Но отец не отпустит.

– Я с ним договорился.

Хитер оказался Николай, ой как хитер. Сговорились на том, что Константин все уладит с районным руководством и Николаю выделят женщину в помощь по хозяйству. Ей будут выплачивать приличную зарплату, что справедливо, ведь охотничий домик известен всем министерским как лучшее место отдыха. Да при таких условиях от желающих отбоя не будет, и Даша, так уж и быть, поедет в Москву учиться.

Со своей стороны Константин обещал, что поможет Дарье, чем сможет. Если надо, устроит в вечернюю школу, найдет работу в больнице – тогда и поступать легче, – и общежитие он ей подыщет. На первое время предлагал пожить у них. Жена – человек добрый, будет только рада.

Николай вроде как согласился, правда, попросил задаток. Костя удивился: о каком задатке речь? Разве он Дашу покупает? Билет ей возьмет, даже деньги на дорогу выделит.

Николай надулся, кивнул и на этом разговор прекратил, а утром посадил дочку в погреб под ключ и пригрозил «задницу прострелить, если рыпнется».

Константин ждал Дашу у машины, которая с минуты на минуту должна была везти москвичей на вокзал. Рядом с ним топтались скучающие коллеги, которые никак не могли понять, какого черта так переживать и на кой ему вообще сдалась эта девчонка. Если на молодую потянуло, так в столице таких цыпок пруд пруди.

Костя чуял неладное: вчера, когда Даша узнала, что судьба ее может так круто измениться, чуть не расплакалась от счастья, прыгала на месте и хлопала в ладоши, как ребенок. Обещала утром принести выписку из табеля с оценками за восьмой класс. Представить, что передумала, было невозможно. Ясное дело, не обошлось без Коли-лесника. Ждать дальше грозило опозданием на поезд, и Костя сел в машину с тяжелым сердцем.

Состав уже тронулся, когда на перроне появилась Дарья. Она бежала, заглядывая в окна вагонов, и все время озиралась, словно боялась погони. Заметив ее, Константин сломя голову кинулся в тамбур и сорвал стоп-кран. Тут же на него набросилась проводница, угрожая милицией. Костя сунул ей в руку свой бумажник:

– Вот деньги, заплачу штраф, обещаю. В тюрьму сяду, но только не мешайте! Там девочка на перроне: вопрос жизни и смерти!

Проводница отступила, в сердцах выругавшись:

– Псих грёбаный! Иди уж.

Спрыгнув на платформу, он быстро схватил Дашу за руку и втянул за собой в вагон. Она упала к нему в объятия, рыдая и смеясь. Далеко не пустой кошелек Кости помог уладить дело и с проводником, и с начальником поезда. Никто из пассажиров и не заметил минутной остановки. А после того, как Костя отдал начальнику «дары природы», которые припас для Москвы, нашлось даже отдельное купе.

Даша рассказала, как сбежала из погреба: ей удалось задвижку на замке палочкой сдвинуть. Когда выбралась наружу, обратно задвинула, чтобы отец не заметил. Потом ползком в овраг, бегом через лес и вплавь на другой берег реки, а оттуда уже близко до станции.

Четверо суток, пока ехали, Даша ластилась, как кошка. Не соблазняла, просто истосковалась по ласке, теплу, любви. Причину смерти матери объясняла жестокостью отца. Рассказала, что лаялись родители друг с другом нещадно, да и кулаки в ход пускали, и вот после одной из таких стычек мать слегла со сломанными ребрами и ключицей, а началось все из-за иконы, которую отец чуть не уничтожил. Потом началось крупозное воспаление легких, и мать в одночасье умерла. С тех пор Дашу никто не обнимал и не целовал.

Константину было тяжело бороться с искушением, когда на расстоянии вытянутой руки, через проход, спала влюбленная в него девушка, и он убегал в купе к друзьям. Но в одну из ночей не выдержал. Даша сама попросила не уходить, прильнула к нему, быстро стянув с себя одежду. Терпеть больше не было сил.

Когда приехали в Москву, оказалось, что у Даши при себе нет ни одного документа. Квартиру удалось снять на чужое имя, а вот с учебой пришлось повременить. Отцу Даша сообщила, что не вернется и будет учиться в Москве. Николай опять потребовал денег. Костя, не раздумывая, отдал все, что собрал на строительство дачи. Но через полгода уже было не до поступления: с первых дней беременности у Даши начался токсикоз. Девушка таяла на глазах, не ела, плохо спала, а к врачам не пойдешь – опасно: несовершеннолетняя она. За такое Костю могли посадить, а этого Дарья допустить не могла и решила рожать дома, как ее мама и бабка делали.

Костя испугался: а вдруг что не так пойдет? Успеет ли помочь? Уговаривал себя, что, как только Даша родит, уйдет от Татьяны, словно это могло как-то помочь родам. Только бы все обошлось!

Удивляло, что Даша сама ни разу не попросила, даже не намекнула о женитьбе. Никаких упреков – наоборот: «Перед женой твоей виновата. Придет время, упаду перед ней на колени прощения просить. Сама я к тебе прилепилась, сама и отвечать буду». Когда узнала, что Константин с Татьяной не повенчаны и даже не расписаны, вроде успокоилась, но не надолго. Хотелось ей, конечно, как любой женщине, узнать, кто же та, другая, которую он называет женой, а узнав, не поверила. Да и как можно в такое поверить? Ее Костя – муж знаменитой Карпинской, портрет которой она в детстве вырезала из журнала «Советский экран» и пришпилила кнопкой над кроватью. Когда беременная ходила, услышала от кого-то: «Смотри на красивых людей, и ребенок родится красивым». Купила в ларьке «Союзпечать» фотографию любимой артистки – очень хотела родить дочку с ямочками на щечках и с золотыми кудряшками. Костя, увидев молодую Таню, улыбавшуюся с фотографии, спокойно сказал:

– Это моя жена.

Даша сначала обиделась, решив, что он подшучивает над ней, но оказалось, не врет. С этого момента она отдалилась, замкнулась, и, когда Костя сказал, что, как только родится ребенок, они поженятся, Даша ответила: «Никогда!»

Ее слова удивили Константина.

– Даш, я тебя не понимаю. Ты же любишь меня. Я хочу быть мужем и отцом ребенка. В чем проблема?

– В том, что твоя жена – мечта, идеал! А я простая девушка, каких миллионы. Ты всегда будешь маяться тоской по ней, потому что она НЕДОСЯГАЕМА! А на мне ты женишься из жалости.

– Брось глупости городить. Я люблю тебя. Даже не в этом дело… С тобой я живу по-настоящему, а с Татьяной все как на сцене или в кино. Иногда кажется, что у нее в голове кто-то командует: «Мотор, начали!» – и она бросается в объятия. Или кричат ей: «Твоя реплика – забыла?» – и Таня тут же отвечает как по писаному.

– Ну и что? Ты к этому уже привык. Она твоя богиня, и не только твоя. Вся страна ее любит, и я тоже. Никогда, слышишь, никогда этой женщине я не причиню боль. Ребенку дадим твое отчество, а фамилию мою. Я так решила. И очень прошу тебя, если ты хочешь, чтобы я не вернулась в лесничество и жила тут, растила ребенка у тебя на глазах, не заводи этого разговора, ладно?

– Ну, а если Татьяна сама тебя попросит? Скажет: «Дашенька, мой Котя совсем извелся, не может без вас жить, выходите за него», – что тогда?

Даша насупилась, наклонила голову, словно хотела боднуть больно. И в этот момент Константин, вспомнив слова Николая: «Вся в мать, упрется рогом, хоть кол на голове теши…», понял, что сморозил глупость. Она подняла на него глаза, полные слез, и твердо произнесла:

– Если она тебя прогонит, то поженимся, а по-другому – никогда!

То, что Татьяна, узнав о существовании Даши, отпустит (но не прогонит), было ясно как день. Костя раздумывал, как убедить Таню сыграть роль разлюбившей жены и поговорить с Дашей. Он почему-то находил это почти нормальным: бывшая жена спокойно передает будущей из рук в руки то, что ей было когда-то дорого, но со временем утратило ценность. К тому же Татьяна всегда повторяла: «Отпущу не к девке, не к бабе, а к матери твоего ребенка». Вот и пришло время. Для этого, правда, надо было выбрать подходящий момент. Уж точно не сейчас, перед ее любимым праздником.