Предыстория подвига
Асом асов называли в годы Первой мировой войны в России и за рубежом Александра Казакова. На его счету — 32 победы. Причем первые самолеты буквально «сняты» с неба на безоружном «моране» хитроумным приспособлением — «кошкой»-якорем. Один из них, когда «кошка» не сработала, — тараном.
Во французских и германских ВВС самолеты вооружались пулеметами уже с 1912 года. Знаменитый французский летчик Р. Гарро одним из первых установил пулемет с синхронизатором, стреляющий сквозь вращающийся пропеллер. Был сбит в бою над позициями германцев. Авиаконструктор Фоккер, изучив бортовое оружие Гарро, создал свой пулемет и поставил его на самолеты своей фирмы.
В России тоже задолго до войны предлагали военному ведомству свои конструкции огнестрельного бортового оружия летчики-изобретатели Виктор Поплавко, Василий Иордан и другие. Но следовал стандартный ответ: «По инструкции пулеметы авиаотрядам не положены…»
Все, что могли сделать наши авиаторы при встрече с неприятельскими самолетами в военном небе первых двух лет войны, — это, как гласят донесения с фронтов, «угрозой столкновения отогнать аэропланы противника от позиций наших войск» (то есть продемонстрировать намерение к тарану!) и, по воспоминаниям самих летчиков, — в бессильной ярости грозить кулаком.
Но успехи германско-австрийских войск на Восточном фронте и отступление нашей плохо вооруженной пехоты (бывало, одно ружье на троих!) многие военные спецы России все чаще стали связывать со страшным уроном от нового рода войск в германской армии — бомбардировочной авиации.
Впервые в истории войн за считанные минуты гибли и калечились тысячи солдат, бесчеловечно добивались раненые в санитарных поездах.
Восторг от массированных бомбежек в России цинично передал известный германский ас Манфред фон Рихтгофен в своих воспоминаниях «Красный истребитель» (он летал на «фоккере» красного цвета): «Мы бросали бомбы на их замечательные железнодорожные сооружения… Место называлось Маневичи. Русские планировали наступление (Брусиловский прорыв. — Л. Ж.), и вокзал был забит огромными поездами… Сбросив бомбы, ты чувствуешь, что чего-то достиг… Я был в восторге от бомбометания и часто вылетал дважды в день».
В перечне побед барона фон Рихтгофена — 80 сбитых на Западном фронте французских и английских самолетов, пилоты и наблюдатели которых педантично перечислены пофамильно. Русских имен среди них нет — русские на безоружных аэропланах одним угрожающим маневрированием отгоняли бомбёров от цели. Тактика же Рихтгофена-истребителя заключалась в том, «чтобы уничтожать максимум сил противника при минимальном риске для себя и своих коллег». «Возможно, это — неблагородная позиция, — комментирует автор предисловия, — но термин «рыцарство» вообще излишне муссировался в описаниях Первой мировой войны».
Это восторженное варварство германских асов и «неблагородная позиция» не могли не вызвать яростной ненависти к бомбёрам.
Истребительную авиацию (от русского, не оставляющего надежд на спасение слова «истреблять») первыми, как ответ на вызов германских бомбардировщиков, создали русские летчики.
Командиром первой истребительной авиагруппы был назначен летом 1916 года ротмистр 4-го корпусного отряда Западного фронта Александр Казаков, известный своим истреблением неприятельских самолетов «кошкой», и вторым — после Нестерова — таранным ударом весной 1915 года, когда «кошка» подвела.
Казаков вместе с Евграфом Крутенем, командиром 2-й истребительной авиагруппы на Юго-Западном фронте, у Брусилова, стали создателями тактики русского воздушного боя. Но если о Крутене, погибшем летом 1917 года, многое можно узнать из книг по истории авиации, энциклопедий и справочников, то об Александре Казакове, пережившем Октябрь, прочтем лишь сухую констатацию: «В 1915 г. повторил подвиг воздушного тарана П. Н. Нестерова и остался в живых, чем снял трагическую печать с этого смертельно рискованного, как считалось, приема воздушного боя».
Слово о подвижниках
Собирая в 1969 году материал о героях воздушного тарана, узнала от бывалых исследователей причину умолчания имени аса асов: «Он то ли к белым перешел, то ли эмигрировал. Вот красные историки и соскоблили его имя со скрижалей истории авиации».
Умолчание в СССР имени аса асов привело к тому, что и в зарубежных изданиях оно либо опускается, либо перевирается, а число побед преуменьшается. Так, к примеру, во французской мини-энциклопедии Д. Прюнье «Великие летчики» только из контекста понимаешь, что речь идет о Казакове: «Казабов (именно так. — Л. Ж.) Александр. Русский ас 1915 года (позднее обладатель 17 побед), придумавший оригинальный способ отправки на землю своих врагов: со своего «морана» он спускал на веревке якорь, которым отрывал крылья у самолетов противника».
Между тем по отечественным источникам блистательный список побед русских асов выглядит так:
Александр Казаков — 32
Евграф Крутень — 23
Петр Маринович — 22 (война застала его, семнадцатилетнего, во Франции, там и сражался)
Павел Аргеев — 15
Виктор Федоров — 15
Александр Прокофьев — 13
Иван Смирнов — 12
Борис Сергиевский — 11 и 3 привязных аэростата
Михаил Сафонов — 11
Иван Орлов — 10
…Какая-то неведомая сила не дает стереть со скрижалей истории имена Героев! Будто по наитию свыше, кому-нибудь из бескорыстных подвижников, воссоздающих родную историю, чудом попадает в руки информация о забытом Герое, чтобы снова воссияло в созвездии отважных его имя. Таких подвижников в благом деле воскрешения имени русского аса асов оказалось трое: А. Матвеев, Э. Меос, В. Лавринец-Семенюк.
В 30-е годы XX века в Германии русский летчик Александр Матвеев, сослуживец Казакова, на свои скудные средства эмигранта издал книгу «Разбитые крылья» — о русском асе, хорошо известном в кругах германских ветеранов авиации.
В 1937 году судьба сводит его в Варшаве с эстонцем Эдгаром Меосом, в недавнем прошлом также русским авиатором, выпускником Гатчинской авиашколы. Первая мировая война застала Э. Меоса на стажировке во Франции, где он и сражался храбро в знаменитой группе воздушного боя «Аисты» и сбил известного немецкого аса К. Менкгофа. После разрушения Российской империи и выхода Эстонии из ее состава служил на родине летчиком, был рано списан, занялся военной журналистикой. (Во время фашистской оккупации Эстонии был заключен в концлагерь, освобожден Красной Армией в сентябре 1944 года. Снова занялся военной историей.)
«Бойцы вспоминали минувшие дни» за столиком уличного кафе, молча поднимали рюмки за погибших товарищей, сетовали, что забыто имя их общего кумира — Александра Казакова. Эдгар Иванович, получив в подарок книгу «Разбитые крылья», поклялся, что сделает все возможное и невозможное, чтобы воскресить имя Героя в советской России.
В эстонской печати его очерки о Казакове публиковались еще до начала Великой Отечественной. Книга Матвеева «Разбитые крылья», пока Эдгар Меос томился в концлагере, исчезла. Хорошо, что в архивах сохранились газеты с его публикациями.
Их-то Э. Меос и послал Всеволоду Ивановичу Лавринцу-Семенюку в Москву, прочтя в периодике 50–60-х годов его статьи о русских первооткрывателях в авиации и космонавтике.
Но даже у В. И. Лавринца-Семенюка, лауреата Ленинской премии, не брали к публикации очерк о Казакове. И только в 2003 году смог он включить его в свой двухтомник «История русской авиации и практической космонавтики».
В марте 2004 года мы с ним встретились, говорили о том, что так ничего и не знаем о личной жизни русского аса — откуда родом, кто родители, был ли женат? Нет о том упоминаний ни в материалах Эдгара Меоса, ни в неизданной рукописи Вячеслава Ткачева, начальника Полевого управления авиации и воздухоплавания действующей армии в 1917 году, под началом которого был истребительный авиаотряд Казакова, ни в найденной мной статье старейшего авиатора и авиаконструктора России А. В. Шиукова, опубликованной в журнале «Вестник воздушного флота» в знаменательный 1945 год!
— Насколько помню, — говорит Всеволод Иванович, — Меос со слов Матвеева сообщил, что Казаков был холост, а вот любимая девушка у него была. Но сумятица Первой мировой войны, переросшей в братоубийственную Гражданскую, развела их далеко друг от друга.
…И все же мы порадовались, что теперь многое знаем о жизни, незаурядном характере и ратном пути аса асов.
КАЗАКОВ АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ (1889–1919)
Ротмистр 4-го корпусного авиаотряда 5-й армии Западного фронта.
1 апреля (по новому стилю) 1915 года в районе польских местечек Воля Шидловска — Гузов, западнее Вислы, сбил германский «альбатрос»-разведчик на подходе к нашему аэродрому чиркнув его сверху колесами своего «морана». То есть полностью повторил таран Нестерова — «чирканьем».
Приземлился на аэроплане с погнутыми колесами и оторванной лопастью винта.
1 августа 1919 года его «сопвич», сделав прощальный круг над пароходом, увозящим друзей-летчиков в Архангельск, а далее — в армию Колчака, вдруг камнем рухнул вниз. Друзья сочли эту трагедию самоубийством.
Похоронен на кладбище города Березник Архангельской области.
Награды: орден Святого Георгия, Золотое Георгиевское оружие «За храбрость», орден Святого Владимира, пять боевых медалей, высший военный орден Великобритании «За отличную боевую службу».
«Летал Александр Казаков много… смело, уверенно и, как говаривали солдаты, всегда радостно, — вспоминает о своем командире Александр Матвеев в книге «Разбитые крылья». — Его боготворили. Когда наш командир проходил, все расступались, давая дорогу и козыряя высокому худощавому штабс-ротмистру… Голубоглазый блондин с молодецкими усами казака и нежным лицом юноши. Кожаная куртка, фуражка с цветным околышем, золотые погоны с черными знаками летчика…
Сослуживцы знали, что он терпеть не может облаков, — продолжает воспоминания А. Матвеев, — и в этом проявлялась нелюбовь его ко всему неясному, мутному. «Говорите правду!» — требовал он от подчиненных, и казалось, в его васильковых глазах отражается ясность восприятия правды и серый туман понятой лжи…»
Его боготворили… За что? Только ли за первое место по победам среди русских асов? Только ли за отчаянную храбрость? Только ли за требование высокой правды от других и от себя — в первую очередь?
Он утвердил обычай хоронить врагов — сбитых летчиков по-христиански, предавая земле с почестями. Но он бесстрашно выходил на смертельный бой с ними, потому что они несли смерть русским солдатам, мирному населению. И тут никакого противоречия с христианской заповедью «Не убий!» он не видел, коль останавливал убийство соотчичей.
Выпускник Гатчинской авиашколы двадцатилетний Александр Казаков прибыл на фронт 28 декабря 1914 года, через четыре месяца после трагической гибели П. Н. Нестерова, «мертвую петлю» которого, как и другие фигуры высшего пилотажа, он исполнял с ювелирной точностью. К тому же отличался незаурядной изобретательностью, часами просиживал за схемами и чертежами.
«Голь на выдумки хитра!» — со вздохом произнес начальник Гатчинской авиашколы Сергей Алексеевич Ульянин, сам изобретатель и конструктор, создавший первый в России аппарат для аэрофотосъемки. Вспомнил он русскую пословицу, услышав от выпускника Казакова просьбу испытать устройство «для снятия аэропланов с неба». Сложное по управлению, оно требовало от летчика хладнокровия, трезвого расчета и жертвенности. Вот что пишет в своих воспоминаниях Алексей Владимирович Шиуков:
«Под брюхом самолета подвешивался 100-метровый стальной крюк, на верхнем конце которого укреплялась полупудовая гиря, а на нижнем — многолапая «кошка». Посредством миниатюрной лебедки летчик мог в полете сматывать-разматывать трос. Расчет был таков: заметив вражеский самолет, летчик выпускал трос, затем сближался с противником и, пройдя над ним с превышением в 50–60 метров, старался зацепить «кошкой» за крылья или оперение самолета. В случае удачи, в момент зацепления «кошкой» неприятельского самолета, специально приспособленный нож перерезал проволоку, удерживающую гирю. Гиря при падении должна была описать кривую вокруг неприятельского самолета и, опутав его тросом, вызвать катастрофу.
Мне довелось быть свидетелем испытаний, которые проводились на Гатчинском аэродроме осенью 1914 года. Здесь же я и познакомился с самим Казаковым.
Опыты проводились следующим образом: в узком пролете между небольшими группами деревьев на высоте 5–6 метров от земли был натянут канат. Казаков на самолете с выпущенной «кошкой» с разгона задевал ею канат. При удачном зацеплении гиря срывалась с самолета и вместе со стальным канатом падала на землю».
На фронт «поохотиться за австро-германскими самолетами» Александр Казаков прибыл с тяжеленными ящиками, скрывавшими гири и тросы, и вскоре в первом же воздушном поединке опробовал свое оружие. И одержал первую победу. Но и его жизнь висела в тот миг на волоске.
А. В. Шиуков оставил нам описание того первого воздушного боя:
«Нагнав немецкий самолет, он выпустил «кошку» и зацепил ее лапой крыло вражеской машины.
Но против ожидания трос не сразу сорвался, и обе машины оказались как бы связанными меж собой. Германский летчик с «кошкой» в теле машины стал падать и тянуть за собой самолет Казакова. И только самообладание помогло ему несколькими движениями сорвать трос, отцепить свой аэроплан от вражеского и пойти на посадку».
Еще четыре самолета врага «снял с неба» таким рискованным способом Александр Казаков, заслужив почетное в летной среде звание аса. С «кошкой» на борту отправлялся в полет ротмистр Казаков и в несчастливый для европейцев день 13 апреля 1915 года.
Весело пошутив с техниками и мотористами, собиравшими хитроумное и опасное устройство, он перемахнул Вислу на быстроходном «моране» и вскоре обнаружил между польскими местечками Воля Шидловска и Гузов, обозначенными на полетной карте еле видными точками, немецкий биплан «альбатрос» — «жука», как прозвали его русские летчики за характерное жужжание мотора «мерседес».
Казаков начал преследование. Нагнав австрияка и поднявшись над ним, попытался зацепить его «кошкой». Неудача! Второй заход…
В. М. Ткачев, тогда есаул, командир авиаотряда, воспроизвел по памяти доклад ротмистра, вернувшегося на покалеченном самолете, в своей книге «Крылья России»:
«Но проклятая кошка зацепилась и болтается под днищем самолета! — объяснял Казаков. — Два фронта — сорок тысяч глаз, русских и немецких, смотрят из окопов!»
Можно представить ощущение пилотов австрийского «альбатроса», которых невидимая сила понуждает к падению, и все усилия удержаться в воздухе тщетны. Можно представить, что творилось в авиационных частях противника, узнавших от тысяч очевидцев — пехотинцев — подробности уникального поединка.
«— Тогда я решил ударить «альбатрос» колесами сверху, — продолжал доклад невозмутимый Казаков. — Недолго думая, дал руль вниз. Что-то рвануло, толкнуло, засвистело… в локоть ударил кусок от крыла моего «морана». «Альбатрос» наклонился сначала набок, потом сложил крылья и полетел камнем вниз.
Я выключил мотор — одной лопасти на моем винте не было. Начал планировать (вспомним, что парашютов тогда в русской авиации не было, и единственная надежда уцелеть — на умение планировать на поврежденном самолете и произвести посадку. — Л. Ж.)… потерял ориентировку и только по разрывам шрапнелей догадался, где русский фронт. Садился, парашютируя, но на земле перевернулся. Оказывается, удар колесами был настолько силен, что шасси было вогнуто под крылья».
Европейские журналисты, описывая этот беспримерный подвиг, напоминали читателям об удалых казаках атамана Платова, кони которых процокали по мостовым Парижа и Берлина сто лет назад. А командование германо-австрийской авиации назначило особую премию за уничтожение «русского Казака».
О высокой цене за свою буйную головушку Казаков узнал от сбитого и плененного им немецкого летчика. Тот сообщил победителю, что, вернувшись, даст бог, из русского плена, будет с гордостью рассказывать, что сразил его «сам русский Казак».
За таранный поединок ротмистр Казаков был произведен в штабс-ротмистры и награжден высокочтимым в России крестом ордена Святого Георгия Победоносца и Георгиевским оружием — клинком с надписью на позолоченном эфесе «За храбрость».
По статусу ордена, им удостаивались не просто за подвиг, а за подвиг особый, причем воины без различия в происхождении: «Ни высокий род, ни прежние заслуги, ни полученные в сражениях раны не приемлются в уважение при удостоении к ордену св. Георгия за воинские подвиги: удостаивается же оного единственно тот, кто не только обязательность свою исполнил во всем по присяге, чести и долгу, но сверху сего ознаменовал себя на пользу и славу Российского оружия особенным отличием».
Ордена положено обмывать, но ас асов и тут удивлял сослуживцев полным отказом от спиртного: «Голова должна быть ясной, особенно на войне».
Второй в мире воздушный таран, совершенный, как все понимали, от беспомощности русских самолетов при встрече с противником, заставил наконец русское командование форсировать разработку пулеметных установок для аэропланов. Но неповоротливый военно-чиновничий аппарат России умел растягивать даже простые дела на долгие годы.
Только после страшных германских бомбардировок железнодорожных станций Маневичи, Ружище, Луцк, нанесших огромный урон войскам и мирному населению, шеф авиации великий князь Александр Михайлович, известный своей гражданской позицией, решительно потребовал от Министерства финансов средств и на разработку огнестрельного бортового оружия, и на закупку французских скоростных и маневренных «ньюпоров», вооруженных пулеметами.
Теперь реальной стала давно созревшая в среде русских авиаторов мысль о создании особого рода военной авиации — истребительной. Главная цель истребителей была определена на полвека вперед — прежде всего защищать наземные позиции наших войск и тылы от бомбежек.
Среди личных дел пилотов-«моранистов» с бойцовским характером, запрошенных шефом авиации, характеристика на аса Казакова выделялась: «Прекрасный летчик, летает на многих типах самолетов и имеет возможность руководить полетами. Выполняет задания часто, во всякую погоду». А про пять личных побед на безоружном «моране» знала вся Россия.
Казаков был назначен командиром первого истребительного авиаотряда, носящего, правда, номер 19. Командиром второго стал его задушевный друг по Гатчине и доброжелательный соперник Евграф Крутень.
Вскоре прибыли одноместные «ньюпоры», к которым прилагались густо смазанные маслом пулеметы «виккерс», и еще несколько двухместных «ньюпоров» в качестве учебных. Разработки бортового оружия русских конструкторов по-прежнему тормозились. И все-таки умелец Василий Иордан, известный пулеметами своей конструкции для уникальных четырехмоторных гигантов И. Сикорского «Илья Муромец», создал персональное огнестрельное бортовое оружие для Александра Казакова.
Про войну в истреботряде на время забыли: изучали новую технику, осваивали новые машины, с нескрываемой радостью разбирали-собирали пулеметы, занимались стрельбой по неподвижным и движущимся мишеням — вначале на земле. Поднявшись, наконец, в воздух, стреляли по несущимся ввысь шарам-зондам. Сдав экзамены строгому командиру, посчитали себя готовыми к встрече с противником в небе.
Оставалось выбрать для первого истребительного авиаотряда опознавательный знак. У других отрядов на борту красовались белые орлы, лики русских витязей или, как у Б. К. Веллинга, — арийская свастика.
Казаков предпочел череп с перекрещенными костями — истребители призваны уничтожать противника, а значит, должны быть готовы не щадить жизни ни врагов, ни своих.
Но может быть и другое объяснение: на черном знамени одного из прославленных казачьих полков — 17-го Баклановского и папахах казаков устрашающе красовался череп с костями.
Сохранившиеся в архиве донесения с фронта лаконично рассказывают о первых воздушных боях новорожденной истребительной авиации, сразу же показавшей свое бесстрашие:
«Происходили боевые столкновения с немецкими аэропланами наших летчиков: штабс-ротмистра Казакова, поручика Дукалу и прапорщика Башинского, причем каждый раз неприятельские аппараты, атакованные нашими, не выдерживали атаки и отступали».
А вот краткое сообщение от 1915 года: «Соединенные авиационные отряды армейской группы Штольц атаковали аэродром нашей 5-й армии под Двинском, успев сбросить до 40 бомб. Немедленно поднялись в воздух наши 12 аппаратов и атаковали немцев, принудив к поспешному отступлению, во время которого противник для облегчения себя сбрасывал бомбы в поле.
При этом командир 19-го авиаотряда штабс-ротмистр Казаков, избрав для своей атаки ближайший немецкий самолет, преследовал его до озера Дрисвяты, где после ожесточенной схватки сбил над районом деревень Скрипки — Шакштели».
Лето 1916 года вошло в историю Первой мировой войны знаменитым Брусиловским прорывом. Схемы позиций врага добыла генералу безоружная разведывательная авиация. 12 сентября 1916 года Брусилов сообщал заведующему авиацией и воздухоплавания: «В настоящее время лишился воздушной разведки, столь драгоценной для управления, что ставит дело управления в крайне трудное положение».
В пору Брусиловского прорыва малочисленная русская истребительная авиация продолжала закреплять свои успехи. Воздушные бои стали обычным явлением. Вячеслав Ткачев, за годы войны дослужившийся от казачьего есаула до полевого генерал-инспектора военно-вооруженных сил воздушного флота при Верховном главнокомандующем, так сформулировал особенности тактики русской истребительной авиации: «Действиями первой боевой группы Казакова в сентябре 1916 года было положено начало организованного применения истребительной авиации. Здесь впервые появилась групповая тактика и определилось значение господства в воздухе. Интересно подчеркнуть, что под Луцком в сентябре 1916 года повторилось примерно то, что произошло в феврале того же года под Верденом: наша истребительная авиация полностью обезопасила тылы русских войск в районе Луцка от ударов с воздуха». (Выделено мною. — Л. Ж.)
Тактика воздушной войны, выработанная Казаковым, на десятилетия вперед определила приоритеты русской авиации.
«Обычно Казаков шел на противника с твердым решением не сворачивать никуда в сторону, — свидетельствует Алексей Шиуков. — На предельной скорости сближения давал короткую пулеметную очередь и чаще всего сражал пилота. Редко кому удавалось уйти от него живым. Если его попытка оказывалась безрезультатной, он повторял атаку до тех пор, пока противник не был сбит или принужден к бегству».
Казаков высчитывал еще на земле подходы к вооруженному пулеметом аэроплану противника с выгодной для себя позиции — со стороны солнца, и вел атаки, невзирая на огонь врага.
Бывал ранен, но каждый раз легко. Судьба хранила.
Двинск (Даугавпилс) — Луцк — Проскуров (Хмельницкий) — таков район боевых действий истребительного авиаотряда штабс-ротмистра Казакова, сопряженных с частым и спешным перебазированием с аэродрома на аэродром — на помощь наземным войскам, попавшим в сложное положение.
30 июля при таком спешном перелете в ветреную погоду, когда легкие «ньюпоры» мотало, бросало, кренило в воздушных потоках, случилось несчастье, которое очень изменило невозмутимого до того аса асов. «Во время перелета штабс-ротмистра Казакова на новую стоянку, — сообщается в донесении, — вследствие сильного рему (болтанки) и попадания в воздушную яму около 10 часов утра с высоты пятьсот метров выпал летевший с ним механик Петр Кире и разбился насмерть. Летчику удалось выправить самолет и благополучно опуститься».
Но в душе Казакова «благополучия» уже не будет никогда. Вина за гибель боевого товарища и друга угнетала, не давала покоя. С этого дня он исправно отсылал вдове Кирса деньги. У его могилы не смог сказать прощального слова — прерывался голос. С того дня перестал радоваться своим воздушным победам.
«Ничего не понимаю! Что за поздравления? К чему? Вы ведь знаете, что я с предрассудками: не люблю считать свои победы!» — досадливо отбивался Казаков от поздравлений боевых товарищей, спеша к сбитому им австрийскому «бранденбургу».
Он с отрешенным лицом глядел на обломки самолета, на недвижное тело погибшего пилота с Железным крестом на груди, на чудом оставшегося в живых молоденького австрийского летчика-наблюдателя. Устремив взор в небо, выслушал доклад поручика Карпова и пошел прочь, нервно покусывая травинку.
Александру Матвееву врезалась в память речь Александра Казакова на похоронах сбитого им в трудном бою немецкого лейтенанта Франца Миллера: «Последние звуки, которые ты слышишь, летчик: треск мотора своего «фоккера», треск пулемета и… глухой стук комьев земли о твою гробовую крышку…». Но, сострадая погибшему врагу, командир наставляет своих молодых летчиков: «Поэтому присутствующим здесь надо помнить, что всем победам, одержанным асом в воздушных боях, он обязан лишь самому себе, своей отваге, своей находчивости и главное — летному мастерству, которое следует неустанно совершенствовать».
Заканчивался третий год мировой бойни, унесшей уже миллионы жизней с обеих сторон и не меньше сделавшей калеками навсегда. Брусиловский прорыв, не развитый армиями, вызвал разочарование в войсках и обществе и неверие в победу.
«Наступление по существу выдохлось. Наши войска несли большие потери, — напишет через много лет участник тех боев, Георгиевский кавалер, унтер-офицер, будущий маршал Победы Георгий Константинович Жуков. — Среди солдат нарастало недовольство, особенно когда приходили письма из дому, в которых сообщалось о голоде и страшной разрухе. Солдаты уже понимали, что они становятся калеками и гибнут не за свои интересы, а ради «сильных мира сего», за тех, кто с них же драл, как говорится, последнюю шкуру».
Желание прекратить взаимное истребление вызвало небывалое в истории войн явление — братание недавно стрелявших друг в друга врагов под лозунгом: «Штык — в землю и — по домам!»
В начавшемся хаосе авиачасти по-прежнему оставались верны воинской присяге, но на пилотов с той, вражеской, стороны теперь глядели как на братьев по небу, волею правителей своих государств принуждаемых убивать.
Вячеслав Михайлович Ткачев, куратор 19-го корпусного авиаотряда Казакова, отправляя пленных летчиков в тыл, стал разрешать им писать письма матерям и женам и сам сбрасывал их в капсулах над неприятельскими позициями.
Прославленный ас Евграф Крутень, встретив задушевного друга Казакова в Луцке, признался, что стал жалеть врагов. Недавно вот передали ему солдаты бумажник сбитого им германского аса с довоенной фотографией: молодой счастливый парень в летной форме обнимает улыбающуюся жену и сынишку. Места себе не находил, пока не сбросил снимок в капсуле над немецким аэродромом с запиской: «Сожалею об убитом муже и отце. Но война есть война: не я его, так он меня».
19 июня 1917-го убили его…
Боевой дух войска, который и созидает победу, истощился с обеих сторон к концу 1916 года. Но даже после отречения императора Николая II от престола перехватившее власть в стране Временное правительство Керенского продолжало призывать к войне «до победного конца». Но армия, что недавно показывала чудеса храбрости, отступила за реку Збруч.
Истребительная авиагруппа Казакова перебазировалась в местечко Дунаевцы, что северней Каменец-Подольского. Летчики на общем сборе приняли решение не заниматься политикой — воевать! Тем более что противник, видя воочию разброд и шатание в русской армии, усилил напор.
…В августе 1917 года в Петрограде, как была переименована столица с началом войны на русский лад, всерьез ждали появления немцев. А почему бы нет, если их корабли почти беспрепятственно бороздят Балтику и даже Баренцево море, стоят в Архангельске, на Западной Двине?
Многие бегут из Питера — кто в глубь России, кто за ее пределы. Газеты пишут, что старейший русский изобретатель Александр Николаевич Лодыгин, творец первой в мире электролампы, создатель электролета по типу вертолета, строивший в 1916 году в своей квартире в Питере боевой самолет для русских асов, ожидая, что вот-вот немцы войдут в город, порубил топором уже готовый аэроплан и отбыл с семьей за границу…
Но русские летчики продолжали держать оборону в небе даже в октябре 1917 года. Донесения тех месяцев свидетельствуют, как нелегко давались победы над врагом нашим истребителям. Казаков получает ранения, но продолжает сражаться.
27 июня: «Штабс-ротмистр Казаков сбил неприятельский самолет, опустившийся в своем расположении. Во втором бою с тремя немецкими самолетами Казаков ранен в правую руку».
28 июля: «В воздушном бою четырьмя пулями ранен в правую руку доблестный летчик штабс-ротмистр Казаков».
8 августа: «Во время воздушного боя в районе Кудринцы легко ранен в правую ногу штабс-ротмистр Казаков».
Служивший в группе Казакова известный ас Иван Смирнов (на его счету 12 побед) свидетельствует, что, по подсчетам группы, командиром одержаны 32 победы: 17 — над нашей территорией, 15 — над вражеской, не засчитанные как не подлежащие проверке. Эту же цифру — 32 — называют В. М. Ткачев и Э. И. Меос.
Пытаясь сохранить престиж Временного правительства в армии, военный министр провел массовое повышение в чинах солдат и офицеров.
В конце сентября Казаков после трех лет пребывания в штабс-ротмистрах был произведен в подполковники. Уже в начале октября — в полковники. Не успел сменить погоны, как разразилась Октябрьская революция, отменившая чины, сословия, звания и даже заслуженные личной храбростью награды. (Эта несправедливость стала в России дурной традицией — ныне «отменены» советские ордена и медали…)
По указанию новоявленного народного комиссара военных и морских дел Льва Троцкого, автора лозунга «Ни мира, ни войны!», командиры, особо отличившиеся перед старой властью, подлежали переизбранию. Отмеченный многими наградами бывший полковник Казаков — в первую очередь.
Новым командиром был избран Иван Ульянович Павлов. Тоже выпускник Гатчины, он недавно прибыл на русский фронт из Франции, где стажировался в авиашколе города Шартра, в школе воздушного боя г. По, в школе воздушной стрельбы в Казо. За короткий срок службы в группе Казакова проявил себя, по аттестации самого командира, «отличным воздушным стрелком». После октябрьского переворота, как тогда называлась революция, действительно совершившая переворот в общественном устройстве страны, Павлов перешел на сторону Советской власти. (За бои на фронтах Гражданской войны был награжден тремя орденами Красного Знамени, занимал высокие посты в советских ВВС до самой своей кончины в 1936 году.)
Павлов предложил Казакову остаться в отряде рядовым летчиком. Невозмутимый, как всегда, Казаков только покачал головой. Его избирают командиром 7-го авиадивизиона, но массовое дезертирство из армии парализует и авиацию. Уверенный, что служить Родине нужно при любом правительстве, Казаков с товарищами после четырех лет пребывания на фронте едет в Петроград, чтобы понять, что происходит в стране, что ждет его любимую авиацию.
Многие фронтовики — солдаты, офицеры и даже генералы переходят на службу в создаваемую Красную Армию. Среди них и знаменитый генерал А. А. Брусилов, и потомственный военный, генерал граф А. А. Игнатьев, автор мемуаров «50 лет в строю»; полковник Б. М. Шапошников, в 1941–1942 годах бывший начальником Генштаба Красной Армии; генерал М. Д. Бонч-Бруевич, в 1917–1918 годах — начальник штаба Верховного главнокомандующего… Вокруг Бонч-Бруевича — сотни военных чинов, наслышанных о знаменитом асе. Они и определяют Казакова военспецом — помогать в организации Красного воздушного флота. Но он-то хочет летать сам! Как уже летают в красных авиачастях многие фронтовики — Бабушкин, Бруни, покоритель штопора Арцеулов…
Такие же, как Казаков, отлученные от неба военспецы-авиаторы на одном из совещаний требуют от нарком-военмора Троцкого вернуть их к летной работе. «Но «демон революции», — как пишет Александр Матвеев в книге «Разбитые крылья», — не доверял бывшим офицерам, считая, что «эти орлы» хотят сделать «красный» воздушный флот «белым», и в оскорбительной форме отказал в желанном возвращении в небо».
— Мы в слепом полете, — грустно шутили пилоты. — Ни зги не видно по курсу. Где приземляться?
Кто-то заговорил об адмирале Колчаке — он собрал большие силы в Сибири, объявил себя Верховным правителем Российского государства, но, по слухам, принимает помощь иностранных государств вплоть до Японии! Кто-то звал на юг, в белую армию, к генералу Деникину. А между прочим, страны Антанты продолжают войну с Германией на Западном фронте. Вот где они, фронтовики, по-настоящему нужны.
К Казакову явился летчик Сергей Карлович Модрах, ставший летом 1917 года, после гибели Евграфа Крутеня, командиром истребгруппы. Поделился новостью — англичане высадились на Русском Севере, интернировали, между прочим, германские суда с Западной Двины — вон куда действительно дотянулись было загребущие руки Германии, если б не спасители-англичане! Некий сэр Хиль вербует в Москве русских летчиков в создаваемый в Архангельске Британо-Славянский корпус, чтобы перебросить его во Францию, на Западный театр военных действий.
«Казаков колебался, — вспоминает Александр Матвеев, — но его уговорил Модрах. Завербованные офицеры, снабженные шифрованными явками, бежали в Архангельск. Казаков, руководитель группы, отправил по договоренности с Хилем телеграмму: «Мурманск. Английское командование. По предписанию капитана английской миссии в Москве сэра Хиля пять русских летчиков и тридцать офицеров пробрались до разъезда 26. Примите паровоз и вагон».
Фронтовики затерялись в толпах мешочников, без особых приключений добрались до означенного разъезда.
Англичане отвели русским авиаторам базу в 30 километрах от Архангельска, в городе Березник, на берегу хмурой Северной Двины. Выделили два десятка «сопвичей» — обучайтесь!
Сконструированная профессиональным летчиком, англичанином Сопвичем, эта летающая лодка была известна нашим пилотам по восторженным сообщениям в печати: на международных соревнованиях именно биплан Сопвича вышел победителем. С мотором в 80 лошадиных сил он развил скорость до 150 километров в час, обойдя все остальные гидросамолеты.
«Сопвич» мог легко взлетать с воды и садиться на воду. Считалось, что у него высокий уровень мореходности, то есть способность надежно держаться на воде при волне. Но это — на спокойных реках Европы. А при яростно дующих со студеного моря ветрах, на штормовых волнах могучей Северной Двины «сопвич» сдавал позиции, что скоро почувствовали на себе видавшие виды ветераны.
Значительно надежней вели себя летающие лодки русского конструктора Дмитрия Григоровича — М-4, М-5 и самая известная М-9, «девятка», с высокими летными и мореходными качествами, вооруженная либо пулеметом, либо первыми на гидросамолетах пушками типа «эрликон». Но «девятками» вооружен Красный воздушный флот — Григорович на их стороне…
Вскоре прибыли в Березник летчики Коссовский, Абрамов, затем совсем юный Александр Матвеев, очень подружившийся с Казаковым. На «ньюпоре» прилетел Бересневич.
Но англичане, как оказалось, и не собирались отправлять русских авиаторов на европейский театр войны. На их вопрос: «Когда же нас пошлют сражаться с немцами?» — последовал ответ командира Британо-Славянского корпуса полковника британских ВВС Моллера: «Где большевики, там и немцы. Зачем вам ехать их искать? Воюйте здесь».
Бессилие, полная зависимость от союзников, в одночасье ставших хозяевами, усугубилась моральным унижением.
Казаков был «произведен» из полковников… в капитаны, капитаны Свешников, Шебалин и Модрах (последний более всего разочарованный в лукавстве хитроумных сэров) — в лейтенанты. Летчики-наблюдатели и техсостав вовсе разжалованы в рядовые. Фронтовики только горько усмехнулись: в чужой монастырь со своим уставом не сунешься.
Из русских сформировали два летных отряда, назначив командирами капитанов Казакова и Белоусовича. Но со своими, русскими, воевать оказалось во сто крат опаснее, чем с германцами и австрийцами. Или, может быть, не меток, не прицелен был огонь фронтовиков по своим, которые, напротив, палили по «сопвичам» зло и яростно, считая, что бьют по «англичашкам».
В первых же налетах от меткого огня корабельных и береговых батарей красной флотилии погибли поручики Абрамов и Кравец, подпоручик Карелин, капитан Свешников. Все — боевые опытные летчики; капитан Свешников — подающий надежды авиаконструктор, создатель трех самолетов, развивающих скорость более 100 километров в час. В 1914 году 27-летний Александр Свешников добровольцем ушел на фронт, отменно командовал одним из истреботрядов боевой группы Евграфа Крутеня. Там, на войне с чужеземцами, остался жив. А здесь…
Во время разведывательного полета от огня батарей у «сопвича» Свешникова загорелся мотор. При вынужденной посадке крыло машины задело ель. Перелом ног лишил пилота возможности выбраться из кабины. Нашли его в канун Рождества, замерзшим, припорошенным снегом. Тяжелое молчание царило на похоронах этого неуспевшего реализовать себя гения. Впервые никто, даже философ Казаков, не знали, что сказать.
Политические и иные новости доходили до затерявшегося на Русском Севере городка с большим опозданием, обросшие слухами и домыслами архангельских газетчиков и комментариями «хозяев» — англичан. Слышали, что 3 марта 1918 года новое правительство России заключило «позорный», как считают британцы, мир с Германией и ее союзниками — Австро-Венгрией, Турцией, Болгарией. Потеряны большие территории, на земле которых не успела высохнуть кровь погибших русских воинов.
Взорвавшая Германию революция, прокомментированная газетами как «мина замедленного действия, заложенная большевиками совместно с их немецкими друзьями — социал-демократами», заставила германское правительство капитулировать 11 ноября 1918 года.
Но англичане и американцы продолжали сидеть на Русском Севере. Как и на нефтяном Кавказе, как и в Средней Азии. А французы — в Крыму и на юге Украины. Американцы и японцы — на Дальнем Востоке…
Не оставалось сомнений, что замысел их — разделить ослабевшую от войны Россию между собой. Их интервенция и финансовая помощь белым армиям — керосиновый ливень в уже возгоревшийся костер братоубийственной Гражданской войны.
Но не каждому русскому позволит душа хладнокровно стрелять в своих. Похороны в русских авиаотрядах продолжались.
Британское командование для поднятия духа русских провело повышение в чинах и раздало награды. Казакову был присвоен чин майора и высший британский орден «ДСО».
В январе 1919 года Казаков встретил над Северной Двиной летающую лодку М-9, грозную «девятку» Д. Григоровича. Она смело помчалась ему навстречу и облила свинцом пуль. Казаков ответил… («Не я его, так он меня»…)
Это была его 33-я победа, и последняя, никем из боевых товарищей не засчитанная, будто помнить о ней не хотели.
Эдгар Меос со слов Матвеева так объяснил то трагическое положение, в какое попал ас асов: «Сбив летающую лодку Красного воздушного флота, он окончательно перекрыл себе путь возвращения в Советскую Россию».
…Он впервые не отказался от кружки спирта. Ему уже не нужна была ясная голова. А доходившие из Архангельска вести о хозяйничанье британцев хотелось тут же забыть: больше 50 тысяч русских брошены в тюрьмы, тысячи расстреляны и потоплены вместе с баржами… Не могли же все эти тысячи быть большевиками?
Вскоре пришла другая страшная весть. Попавший в плен к красным капитан Коссовский расстрелян по приговору ревсовета «за измену Родине»…
Но — какой Родине? На этот вопрос ответить было не просто.
Потери среди русских летчиков подвигли вновь назначенного командира Британо-Славянского корпуса полковника Вандерспая «поучить русских летать… в штормовых условиях». Но учения 5 марта 1919 года проводил он на земле и столь долго, что три из поднявшихся при сильном ветре самолета разбились вдребезги. Погибли поручик Кропинов и мичман Смирнов, подпоручик Байдак получил тяжелые ранения.
На похоронах опять царило тягостное молчание, а через два дня поручик Аникин перелетел к красным. По скоро дошедшей вести — «его простили, летает». Кто знает, не встретят ли Аникина летчики Британо-Славянского корпуса в небе? И как стрелять в недавнего боевого товарища? А он, Аникин, будет ли палить в них?
Через считанные дни следом за Аникиным, но — поневоле, к красным попал виновник гибели Кропинова и Смирнова полковник Вандерспай: сел на вынужденную, бежал, был пойман в болотах красными и этапирован в Москву.
На одном из совещаний Казаков с Белоусовичем услышали и о немалых потерях в английских войсках: их били не только бойцы Красной Армии и моряки Двинской флотилии, их били простые русские люди — как захватчиков, оккупантов, врагов.
Но и русские летчики, как и английские, ходили в такой же военной британской форме — френчи, галифе, высокие ботинки на шнуровке, кожаные куртки, шлемы. На улицах города они ощущали себя чужими, ловя косые взгляды и часто слыша вслед брань.
Кто-то стал спешно учить английский язык — по всему было видно, что англичане готовятся к эвакуации.
Летом 1919 года Казаков получил официальное предложение отбыть в составе Британо-Славянского корпуса в Англию. На берегу тихой и ясной в тот вечер Северной Двины русские летчики негромко обсуждали создавшееся положение. Кто-то решил уехать с англичанами, а дальше как бог даст — хорошие летчики в Европе и США не пропадут. Отчаянные Модрах, Белоусович и Слюсаренко решили рискнуть пробиться к Колчаку с экспедицией Б. А. Вилькицкого, что сначала снаряжена была советским правительством для изучения Северного морского пути, но затем тридцатитрехлетний бывалый полярник перешел на сторону белогвардейского правительства Севера и интервентов, получил приказ доставить груз Колчаку. С ним и собрались отправиться в опасный путь через Северный Ледовитый океан трое летчиков — к устью Енисея. А там до Красноярска рукой подать…
Казаков молчал, опустив голову и потирая ладонью левую сторону груди: у этого крепкого здоровьем человека, перенесшего с десяток легких ранений, стало побаливать сердце.
«Эвакуироваться из Архангельска и как майор британских ВВС выехать в Англию он наотрез отказался, — свидетельствует Александр Матвеев, — перейти к Колчаку не хотел. К красным дорога была закрыта. Что ему оставалось?..»
Кто узнает, какое смятение чувств царило в душе этого бесстрашного человека, четыре года войны с честью выполнявшего свой воинский долг перед русским народом, который вдруг раскололся на две враждующие, ненавидящие друг друга части, безжалостно истребляющие друг друга…
«Не участвуй в делах тьмы», — гласит Священное Писание, а он — участвует… Впереди — та самая неясная муть, которую он так не любил ни в небе, ни на земле. Но в небе он был обязан летать и при плохой видимости, и летал. А жить на покрытой мглой земле обязан ли?
1 августа 1919 года Модрах и Белоусович уходили на пристань.
— Я провожу вас на «сопвиче», — будто озаренный какой-то мыслью, молвил вдруг Казаков и быстро зашагал, почти побежал к ангару.
У «летающей лодки» возился механик в новой кожаной куртке.
— Опять обновка? — спросил командир.
— Чужая! — махнул рукой механик. — Англичане перед отъездом подарили.
Свидетелю этого разговора Александру Матвееву навсегда врезались в память слова командира — последние его слова в этой жизни, что объясняют непрощаемый православием грех самоубийства: «Чужая… Да, все здесь чужое. Аэропланы, ангары, даже форма на мне… Только вот земля еще наша… Выводи!»
Он был спокоен. В васильковых глазах под нахмуренными бровями — решимость и неизъяснимая мука. Он шел по аэродрому медленно, о чем-то напряженно думая. Сорвал стебелек травы и, кусая его, опустил голову, зашагал еще медленней. Очнулся, лишь когда увидел перед собой «сопвич». По своему обыкновению, перекрестился, проверил рули и, взлетев, сделал обычный круг над аэродромом.
«От уплывавшего по течению парохода с боевыми друзьями стелился тонкой змейкой дымок. Казаков поднялся еще выше, как бы желая набрать достаточную высоту и быстро догнать уходящий пароход, — печально заканчивает свои воспоминания Александр Матвеев. — Вдруг… Резкий поворот… Камнем полетел «сопвич» вниз, грохнулся возле своего ангара. Треск, пыль… Тишина. Даже слышно, как в траве трещат кузнечики.
Издали сипло свистел пароход.
Бежали к разбитому аэроплану люди. Стоял возле груды обломков с непокрытой головой механик. Тут же лежал Казаков. Тонкой струйкой сочилась изо рта кровь. Он был мертв».
Бросил руль управления от безысходности или разорвалось изболевшееся сердце?
На кладбище в Березнике под двумя крест-накрест сколоченными воздушными винтами прибили строганую белую дощечку с надписью: «Полковник Александр Александрович Казаков. 1 августа 1919 года».
* * *
В Париже, в православном соборе святого Александра Невского на улице Дарю, в 20-е годы XX века русские летчики-эмигранты Александр Саков и Роман Нижевский установили икону-памятник русскому воздушному флоту и составили список всех погибших и усопших воздухоплавателей и авиаторов Российской империи. Есть в нем имя и аса асов Александра Казакова.
О первых дерзновенных таранах Нестерова и Казакова хорошо знали как белые, так и красные летчики.
Потому, когда красвоенлет Я. Гуляев на «ньюпоре», завидев пять самолетов белогвардейцев, готовящихся разбомбить понтонный мост над Каховкой, стал угрожать им тараном, все пятеро решили благоразумно покинуть поле боя. В донесении этот факт изложен коротко: «Угрожая тараном, красвоенлет Гуляев разогнал пять самолетов белой армии».
Через семнадцать лет первые воздушные тараны в истории ВВС Красной Армии совершат советские летчики в Испании, ночью первым сразит таранным ударом вражеский самолет Евгений Степанов.