1

Каждая человеческая жизнь – это драма. Иногда в ней преобладают элементы трагедии, комедии или даже фарса, но в основе своей человеческая жизнь всегда остается драмой.

«Не судите, и пусть вас не судят», – сказал когда-то Иисус, но люди либо не помнят этих слов, либо пренебрегают ими, когда берутся делать выводы и умозаключения о Работе тех или иных мистиков. Судить других – значит оправдывать самих себя, и рассуждать о том, кто чего добился и к чему пришел, – это лучший способ не помнить о том, где находишься ты сам. Полностью забыть себя можно, только переключившись на разбор ситуаций окружающих и на то, чтобы знать все обо всех, ничего не зная о себе самом. Или стараясь забыть то, что ты о себе знаешь, и то, чего тебе о себе знать совсем не хочется.

Не зная ничего о себе, люди тем не менее берутся судить жизнь и дела мистиков. Судят они, как и положено, по делам; и если кто-то из мистиков покинул наш мир, не оставив после себя ничего, кроме учения, если нет теперь у кого этим самым людям учиться, то обычно такой результат расценивается как однозначно неудовлетворительный и неудачный. Им невдомек, что работа мистиков не обязана быть доступной всеобщему обозрению и что совсем не обязательно они должны создавать комфортные условия для «новых» ищущих. Цепь преемственности совсем не обязательно должна быть видимой для всех желающих; учитывая, как люди подпадают под воздействие авторитетов и громких имен, она должна быть скрытой, чтобы преемник не задохнулся под наплывом всех видов идиотов.

Тем не менее почему-то считается, что только преемник учения, равный своему предшественнику, а лучше всего – превосходящий его во всем, будет показателем успешности Работы того или иного мистика. Никому при этом не приходит в голову, что преемник далеко не всегда должен будет продолжать дело своего учителя, поскольку и его задача в следовании Воле может быть иной, а сам он получит свой уникальный опыт, из которого и станет действовать. Заурядным умам нравятся копии и предсказуемый путь, но на мистическом Пути нет ни того, ни другого. Современные приверженцы суфизма жаждут обнаружить у каждого, кто претендует на обладание Знанием, так называемую иджазу (разрешение на обучение людей, выданное таким же патентованным наставником) или подтверждение принадлежности к цепочке передачи силсилы – то есть перечень учителей, которые предшествовали твоему Мастеру и через которых ты и он его получили. Вся эта духовная бюрократия появилась ровно из того, что теперь нет мистиков высокого уровня, которым не нужны были бумажки, чтобы понять, с кем они имеют дело; и она же поспособствовала тому, чтобы заурядные личности могли объявлять себя истинными суфиями. Закрытому сердцу нужен ум, чтобы «понять» духовный уровень человека, а уму нужны правила, ритуалы и некие подтверждения права мистика на обладание Истиной. Бог – как Источник Истины и права на ее передачу – забыт, теперь всем правят династии и имена тех, кто имеет право передавать право. Именно так и вырождаются мистические течения и школы.

2

Когда-то я сам был склонен судить людей, о которых ничего толком не знал, по тому, что они оставили после себя. Мне казалось, что я способен понять, что оставил после себя тот или иной мистик. И если его Работа как бы повисала в воздухе и непонятно было, как стать таким же, как он, то это значило, что она не очень-то удалась. Нет сомнений, что этому способствовали книги Ошо, в которых он критиковал всех и вся; для неокрепших и закомплексованных умов свержение авторитетов всегда кажется очень привлекательной затеей. Впрочем, и Работу самого Ошо я не считал очень-то удавшейся, потому что всех его «достигших» учеников, с которыми мне довелось пообщаться, я бы не отнес к примерам того, каким должно быть достижение Истины или Любви. Все они не имели индивидуальности, а именно того, что и обретает человек, достигший духовной реализации. Все они паразитировали на наследии Ошо – на его практиках, словах (благо их он оставил более чем достаточно) и его подходе к жизни, добавляя к нему свое, как правило, довольно примитивное «понимание».

Благодаря речам Ошо, под впечатлением которых я находился довольно долго, Работа Гурджиева мне тоже казалась неудавшейся, хотя я не знал даже приблизительной ее цели. Всем искателям кажется, что главная задача любого Мастера – прокладывать путь для тех, кто пойдет за ним, и всем невдомек, что Путь для себя придется прокладывать тебе самому и максимум, что может сделать Мастер, – это подготовить тебя к прохождению своего собственного Пути. Да, Мастер – это дверь, да, Мастер олицетворяет собой Путь, но, вступив на него, ты начинаешь свое собственное путешествие. Помощь Мастера неоценима, но пройти предлагаемый Путь можешь только ты, и опыт твой все равно станет только твоим и вполне уникальным. Никто не сможет сделать за тебя того, что ты должен сделать сам.

Мир устроен так, что почти все в нем противостоит Работе мистика, а потому она практически никогда не может быть успешной с точки зрения обычного человеческого представления об успехе. Тем не менее они работают, и сейчас я понимаю, что для многих из них не является главной целью оставить после себя удобоваримое учение или же целую школу последователей, возглавляемую «законным» наследником этого учения.

Как и многие другие искатели, о Гурджиеве я узнал из книги Успенского «В поисках чудесного». Прочитал я ее в начале 1993 года, и она произвела на меня весьма сильное впечатление. В первую очередь, конечно, впечатлял сам образ Гурджиева, нарисованный Успенским, – образ человека Знания, имеющего совершенно неординарные взгляды на все вещи; человека, владеющего невероятными способностями и силами, и вообще того, кто находится на совершенно ином уровне бытия по отношению к остальным. Если не брать во внимание содержание учения, излагаемого Успенским в своей книге, то одного образа Мастера уже хватало для того, чтобы захотеть стать таким же сильным и мудрым, как он. Причем большинство тех, кто идет в современные гурджиевские группы или кто заинтересовывается его учением, в первую очередь тянутся к образу Гурджиева, созданному и Успенским, и другими авторами мемуаров с названиями вроде «Непостижимый Гурджиев». К Гурджиеву, как правило, притягиваются те, кто ищет силу, и в меньшей степени – те, кому хочется создать в своих умах красивую, мистически обоснованную и притом непротиворечивую картину мира. Его идеи до сих пор остаются вполне оригинальными, хотя (да простят меня его последователи!) в массе своей не очень полезными с практической точки зрения. Точнее, попытки их применения на практике заводят людей в тупик размышлений и вообще в бесконечное умствование. Как, в конце концов, это произошло с самим Успенским.

Мне, конечно же, захотелось силы. Знание, которое излагал Успенский, в целом было интересным, но значительная его часть на тот момент для меня не имела почти никакого значения. Я искал того, чего ищет каждый настоящий искатель, – не описания законов мира, которые хоть и давили на меня, но сделать с ними все равно нельзя было ничего, – мне нужны были конкретные рецепты продвижения к тому состоянию бытия, которым обладал Гурджиев. Их нигде не было, но, как я понимаю сейчас, и быть не могло.

Существует множество ситуаций и состояний, которых нельзя понять умом; их можно только пережить, а ум потом подберет некие слова для описания пережитого. Вера в силу ума или, если угодно, разума очень распространена среди современных атеистически обусловленных людей. Им кажется, что можно понять все, что хорошо разъяснено, и поэтому интеллектуалы обычно живут иллюзией понимания в том, что касается внутренней работы и мистического опыта. И судьба, и опыт Гурджиева были слишком уникальными, чтобы пытаться передавать их словами, к тому же его Работа требовала привлечения к себе внимания, и таинственность Учителя и источника учения были частью замысла по ее воплощению. Описывать упражнения, которыми занимался Гурджиев в разных местах под руководством разных людей, было бессмысленным в силу того, что они должны были выполняться под руководством; к тому же тогда еще была сильна тенденция скрывать практики и знания от непосвященных. Мистический Путь был уделом избранных, и это подчеркивалось внешней секретностью деятельности суфийских орденов и секретностью их практик. Теперь многие знания стали открытыми, и в силу этого их немедленно извратили, а мистический Путь как был уделом избранных, так и остался.

При этом Гурджиев не был Учителем мистического Пути, хотя, несомненно, являлся Мастером, но цель его работы с западными людьми была иной. Он сам об этом писал, но люди обычно не склонны воспринимать всерьез то, что им не нравится, поэтому мало кто поверил тому, что его целью было продолжение исследования психологии человека. Западного человека, добавлю я от себя. При этом нельзя сказать, что к моменту начала своей Работы в России и потом на Западе Гурджиев не знал психологии человека. Он понимал ее прекрасно, что абсолютно ясно следует из его опубликованных бесед с учениками и даже из той же книги «В поисках чудесного». Значит, его задачей было не столько исследование психологии, сколько изучение особенностей обусловленности западных людей, их типичных психоэмоциональных реакций и возможности проведения Работы с ними.

3

Первое, что поразило меня в книге Успенского, – утверждение Гурджиева о том, что все люди являются машинами. Вся моя обусловленность восстала против этого, и до сих пор помню, в каком сильном возмущении я пребывал несколько часов кряду. Когда же я успокоился, мне вдруг открылась истинность слов Гурджиева, и я как бы увидел себя со стороны – молодого человека, живущего во власти привычек и невротических реакций, склонного обижаться по всякому поводу и зависящего от самых разных внешних влияний. Я понял, что Гурджиев весьма точно описал мою ситуацию, в которой я был пленником своих механических реакций, и потому меня вполне можно было назвать машиной. Это открытие очень меня отрезвило, и дальше я стал читать с удвоенным интересом и прилежанием. Безусловно, книга Успенского содержала в себе множество откровений, но вторым сильным впечатлением (и крайне полезной информацией) стало для меня то место, где описывалась практика осознания себя. Образ обоюдоострой стрелы, направленной вовне и внутрь себя одновременно, помог понять мне как по-настоящему начать осознавать себя. До этого я читал об осознанности у Ошо, но из прочитанного никак не мог понять, как ее практиковать. Книга Успенского очень мне в этом помогла, и с того момента осознание себя (или самовспоминание) стало моей главной практикой.

Затруднение большинства искателей, пытающихся практиковать осознанность, сродни тому, что когда-то испытывал я, – непониманию. Для человека, привыкшего жить в уме, для кого внимание никогда не являлось отдельной силой, отдельной энергией, и всегда было слито с внешними вещами или внутренними состояниями, понять, как отделить и разделить его, бывает довольно сложно. Мало получить точные указания, нужно еще понять, как их осуществить на деле. С этим обычно и возникают проблемы. Разделение и удержание внимания – это практический навык, овладев которым один раз, человек всегда может пользоваться им. Выйти из привычного отождествления с умом бывает непросто, но регулярные, правильно выполняемые усилия всегда дают результат. В понимании того, как правильно действовать, мне помогли слова Гурджиева, изложенные Успенским. Начало практики по осознанию себя стало для меня первым шагом к тому, чтобы встать на Путь, и к тому, чтобы вообще обнаружить его.

4

Что тогда, что позже уровень бытия Гурджиева казался мне недосягаемой вершиной. Со временем, однако, я понял, что уровень бытия мистика может быть разным в разные моменты – то есть может меняться. Существует базовый уровень бытия – например, степень полноты осознанности, связи с Богом и возможности взаимодействия с Ним и ряд других «параметров», причем неодинаковых для каждого мистика. И есть возможности и сверхсилы, возникающие на время, когда мистик, например, становится проводником определенной Воли Бога, обретая высочайший уровень бытия, недоступный для него в обычном состоянии. В такие моменты он может творить истинные чудеса, но позже вновь возвращается к своему привычному уровню бытия, и продемонстрированные им способности могут больше никогда не проявиться в силу отсутствия условий и необходимости для их проявления. Так, например, базовый уровень бытия Порфирия Иванова позволял ему переносить любой холод, оставаясь раздетым, а возможность исцеления неизлечимых болезней возникала далеко не всегда. Подобные «взлеты» происходят с каждым мистиком высокого уровня, и на основании их люди порой приписывают им совершенно невероятный и запредельный уровень личного бытия, но так не бывает. Проблески запредельного случаются, возможности для того, чтобы явить присутствие Бога, происходят тоже, но это не то, с чем мистик живет постоянно, хотя каждый, конечно, имеет в своем базовом уровне бытия ряд качеств и способностей, которых нет у окружающих.

То же самое было и с Гурджиевым. Взаимодействие с учениками открывало порой перед ним возможности проявления сверхспособностей, и так, в общем, происходит с большинством Мастеров. Весь мир стоит на взаимодействиях, и благодаря им иногда возникают сиюминутные возможности для воздействия высочайшего уровня – при условии, что человек может проводить Волю и открыт для проведения Милости Бога и Его благодати. Не берусь утверждать с полной определенностью, но полагаю, что передача увайси – посмертная передача духовного Знания – тоже относится к числу тех сверхвозможностей, которые открываются перед мистиком тогда, когда для них есть подходящие условия.

Даже сейчас я не могу сказать, почему Гурджиев осуществил передачу Знания именно мне. У меня, вне всякого сомнения, имелась высокая необходимость в духовном руководстве без всякой возможности ее получения в условиях моего тогдашнего существования. Я очень остро ощущал потребность в Учителе, но найти его не мог и практиковал по книгам, выбирая практики наобум и применяя их хаотически – используя то православные молитвы, то йогические упражнения. Такой подход не мог принести ощутимых плодов, поскольку нет никакой пользы от применения практик, относящихся к разным традициям и Путям, ведь у каждого Пути есть свой эгрегор и свои условия работы на нем, но узнать об этом тогда мне тоже было не от кого. Наиболее ощутимые результаты приносила практика осознанности, но все они лежали в плоскости освобождения от подавленностей – практически в плоскости психотерапии, что тоже, конечно, важно, но не очень-то помогает найти путь к Богу. Видимо, сила моей необходимости и создала возможность для получения передачи, которая привела к тому, что я стал мистиком увайси.

В разных мистических традициях имеются свои способы передачи духовного Знания. Передача, существующая в суфизме под названием «увайси», – это не только передача Знания, но и передача личного опыта и даже некоторых качеств базового уровня бытия того мистика, который ее выполнил. Сама по себе передача – это чистой воды мистический акт, связанный с получением энергетического импульса большой силы и замедленного действия. Человек, получивший подобную передачу, не в состоянии усвоить ее сразу, потому что сила полученного импульса, будучи высвобожденной сразу, попросту его убьет. Поэтому импульс опыта и Знания «всасывается» медленно, давая возможность тому, кто его получил, делать открытия, инициированные им, постепенно. Освоение полученного Знания происходит так, что человек начинает воспринимать его как собственное, а не как чужое, ведь рост понимания, приходящий вместе с ним, уже на самом деле – его собственный. Примерно то же самое, кстати говоря, происходит при получении мистиком Божественных атрибутов на стадии суфийского Пути, называемой внутренней бака, – стадии пребывания в Боге.

Как и многие другие мистики увайси, я получил передачу во сне. Сон является видом измененного состояния, в котором человек становится открытым для получения самых разных импульсов с различных уровней Реальности, и для получения передачи увайси подобное состояние подходит как нельзя лучше. При этом само содержание сна было очень простым. Гурджиев стоял передо мной, одетый в черное пальто, темные брюки и черные же ботинки, а я склонялся, точнее, припадал к его ступням, как это принято на Востоке. Лица Гурджиева в этом сне я не видел, но точно знал, что это был он. Во сне мне казалось, что я получаю некое посвящение или благословение; сон был коротким, и, собственно говоря, после того, как я совершил простирание перед Гурджиевым, он и закончился. Проснувшись, я не почувствовал ничего особенного и не придал этому сну какого-то серьезного значения. Более того, когда на следующую ночь мне не захотелось спать и я занимался разными творческими делами до утра, пойдя после этого на работу как ни в чем не бывало, я тоже не связал это со сном, приснившимся мне накануне. Я не спал тридцать шесть часов и при этом не чувствовал особой усталости, но мне и в голову не пришло, что подобный прилив энергии, совсем мне не свойственный, мог быть инициирован сновидением с присутствием Гурджиева. Который, кстати, до этого мне никогда не снился.

Надо сказать, что еще несколько лет я не понимал, что произошло в июне 1994 года, когда мне приснился сон, повлиявший на всю мою жизнь. Первые изменения начались спустя две недели – я внезапно осознал, прямо-таки ясно увидел, что все мои практики никуда меня не ведут. К тому же не менее ясно мне открылось мое духовное эго, которое я развил в себе, став вегетарианцем и отказавшись от курения и алкоголя. Открытие это было шокирующим, а потому я мгновенно изменил весь образ жизни, оставив основной практикой работу над осознанием себя и забросив все остальное. Это было первое, но далеко не последнее проявление воздействия, которое на меня оказывал импульс передачи увайси, и потом, как-то почти незаметно для себя, я стал смещаться в сторону суфийского понимания Пути и Работы, ощущая их как нечто вполне естественно ко мне относящееся.

Позднее я не раз думал о том, что со мной стало бы, если бы я не получил передачи от Гурджиева. Однозначного ответа на этот вопрос нет, но, скорее всего, мой поиск мог бы закончиться ничем, и вполне возможно, что мистическая часть Пути так никогда и не открылась бы для меня. Я продолжал бы взращивать духовное эго, тыкаться то в одни практики, то в другие и блуждать в потемках собственного ума. И уж совсем маловероятно, что я пришел бы к суфизму, хотя сказать точно об этом совершенно невозможно.

5

Я продолжал читать все, что можно было достать, касающееся духовного развития, практик осознания и вообще разных Путей. В начале и середине девяностых ассортимент духовных и мистических книг был куда беднее, чем сейчас, и купить полную версию «Все и вся», например, мне удалось только в 1997 году. Читая книги разных направлений, я постепенно осознал, что ближе всего к моему, не совсем понятно, откуда взявшемуся, пониманию Пути и Работы – книги Идриса Шаха, в частности суфийские притчи, изданные и адаптированные им. У меня возникало неожиданное понимание их уровней смыслов; я бы сказал, что их прочтение открывало во мне некое знание, об источнике которого я сам не имел ни малейшего понятия. Тогда я по-прежнему ничего не знал о существовании мистиков увайси и знать не знал о том, что подобная передача Знания вообще возможна. Тем не менее мой интерес неуклонно склонялся в сторону суфизма и, более того, в сторону ислама, хотя сделаться правоверным мусульманином мне не приходило в голову – ни тогда, ни позже.

Суфизм и суфийский Путь возникли и сформировались под сенью ислама, тут не о чем спорить. Но как бы ни хотелось ортодоксам оставить все так, как было тысячу лет назад, этого сделать не удастся. То, что не развивается, деградирует. Жить опытом, полученным другими, совсем другими людьми, жившими в иных условиях, просто не получится. Пока развивался ислам, пока он был на подъеме – развивался суфизм. Теперь ситуация стала другой, и всем очевидна деградация, наметившаяся в большинстве суфийских орденов. Чтобы придать суфизму новый импульс развития, его надо было вывести из-под ислама, и эту Работу проделал Идрис Шах. Путь остается прежним, но формы работы на нем обновляются, обновляется учение – соответственно времени и возможностям понимания современных людей. Без этого обновления останется набор догматов, который уже не действует, и мистическая часть суфийского Пути окончательно будет утрачена. Люди будут говорить правильные, освященные столетиями слова, но не будут иметь соответствующего им опыта.

Весь Путь до сдачи Воле Бога я прошел, в основном практикуя осознанность. Мистическое Знание разной степени значимости стало открываться мне примерно с 1996 года, но какого-то решающего значения в моей практике оно не играло. У меня рос уровень понимания многих моментов, связанных с мистической стороной жизни, но радикальных перемен не происходило. При этом я не знал этапов классического суфийского Пути, а может, и читал о них, но не придавал им значения. Открытие Сердца было для меня полным сюрпризом, да и возможность сдаться Воле – тоже. Сейчас уже точно не помню, когда мне открылась суть сна с Гурджиевым и когда я осознал, что получил от него передачу, направившую в новое русло весь мой поиск. Кажется, это произошло уже после сдачи, но, может, и раньше. Одновременно с этим открытием я осознал, что Гурджиев и сам был мистиком увайси, причем принадлежал он к Линии Передачи увайси в Традиции Накшбанди, хотя сам Бахауддин Накшбанд вовсе не стоял у ее истоков. Тогда же я стал ощущать связь с этой Линией Передачи, а через нее – с Традицией, хотя мог иметь дело только с самим Гурджиевым и ни с кем больше.

Примерно в 2008 году мне снова приснился Гурджиев, причем снился он мне три ночи подряд. В первую ночь сон был какой-то незначительный, и сейчас я его совсем не помню. Во вторую ночь сон был странный. В нем мы с Гурджиевым ехали в лимузине – таком, какие обычно нанимают для свадеб, и он что-то у меня спрашивал, а я ему отвечал. Гурджиев был раздражен и не скрывал этого. Мы ехали вместе примерно двадцать минут, а потом он велел водителю остановиться и открыл дверцу машины. На обочине стоял цыганский ансамбль, который был приглашен в салон лимузина, где сразу стало тесно. После этого Гурджиев без лишних слов выпихнул меня из машины, и лимузин уехал. Был зимний вечер, и я сидел на снегу и смотрел вслед уезжавшей машине. Гурджиеву в этом сне было около пятидесяти лет.

Третий сон, приснившийся мне на следующую ночь, имел совсем другое содержание. Гурджиев предстал передо мной стариком, каким он стал в последние годы жизни. Было не очень холодно, на улице только-только начиналась осень, но он был одет в черное пальто и каракулевую шапку. Мы сидели на скамейке возле какой-то детской площадки и разговаривали. Гурджиев излучал доброту, мягкость и, я бы сказал, любовь. Говорил в основном он, а я слушал. Во сне наш разговор продолжался около двух часов. Он учил меня каким-то вещам, и я понимал, что получаю некую дополнительную передачу. Проснувшись, я не помнил ни слова из сказанного, но ощущение того, что мне было что-то передано, у меня осталось.

Я утверждаю, что передача увайси несет с собой не только Знание, но и опыт того, кто ее осуществил, не просто так – мне в полной мере довелось познать это на себе. Сначала, еще до вышеописанных снов, мне стали открываться методы гурджиевской работы с людьми. Знаменитые ужины, для которых Гурджиев сам готовил пищу и во время которых он проводил работу с отдельными людьми и общее воздействие на всех присутствующих, не имели у нас столь строгой ритуальной формы, да и порой бывали не ужинами, а завтраками, но суть моего взаимодействия с учениками, на них присутствовавшими, была той же самой. Я совершенно не умел готовить, и вдруг, в начале 2007 года, у меня появился интерес к готовке, и я очень быстро освоил основные ее принципы. Причем приготовление пищи стало для меня видом творчества, а в чем-то и проявлением наличия неких сверхсил. Я чувствовал энергию блюда, которое готовил, и научился насыщать ее баракой, потому что ряд приправ и продуктов могут особенно хорошо впитывать энергию того, кто их использует, и могут также становиться прекрасными «проводниками» благодати. Это знание пришло ко мне внезапно, как внезапно же я вдруг стал хорошим поваром. Я готовил много восточных блюд, и мне было абсолютно ясно, что все мои таинственным образом открывшиеся способности есть плод гурджиевской передачи. Более года я готовил каждый день самые разные блюда, делая к праздникам особую «священную» пищу, насыщенную баракой. В это время наши застольные встречи с учениками стали еще более похожими на гурджиевские ужины. Надо сказать, что все это кончилось так же внезапно, как началось. В 2008 году я начал писать книги, и тема творчества, связанного с едой, стала сходить на нет, а потом исчезла способность чувствовать ее энергию. Хотя знание свойств разных приправ и продуктов, а также умение готовить их с примесью бараки, конечно же, остались.

Я никогда не пытался подражать Гурджиеву или вести себя так же, как он. То, что приходило, так или иначе осваивалось мной по-своему, сообразно моей индивидуальности и ситуации, в которой я работал. Работать с людьми я начал через полтора года после того, как принял Волю Бога, и принципы построения обучения диктовались ею, а не передачей Гурджиева. То, что я получил от него благодаря новым снам, относилось только к моим личным способностям, которые, по сути, мало влияли на общую Работу. После сна с беседой на детской площадке, например, у меня появилась возможность наводить морок на людей – то есть заставлять их видеть во мне то, что я захочу. О такой способности Гурджиева писал Успенский, и я на какое-то время тоже получил ее. Я пользовался полученной мной новой силой два или три раза, причем первый раз все произошло спонтанно, а еще пару раз – ради эксперимента. Сейчас я не чувствую в себе этой силы, но все равно я ею практически не пользовался, даже когда она у меня была. Были и еще проявления именно опыта Гурджиева, можно даже сказать, некий перенос на меня его привычек, но писать обо всем этом в подробностях я не вижу смысла.

Позже я получил возможность обращаться к Гурджиеву напрямую. Может быть, в классическом варианте правильнее было бы сказать – обращаться к духу Гурджиева, но я ощущал это так, как если бы обращался к живому человеку, пусть и не существующему на физическом плане нашей реальности. Пару раз я обращался к нему за помощью в ситуациях, когда заходил в тупик в своей индивидуальной работе, и, насколько я помню, всегда получал помощь в той или иной форме. Несколько раз мне приходилось обращаться к нему с вопросами по содержанию его учения и Работы, и тоже ответы всегда приходили. Сейчас уже нет необходимости ни в том, ни в другом, и я давно уже не выходил с ним на контакт.

6

В последние годы у меня было еще два сна с участием Гурджиева. Первый приснился в 2011 году, летом, и в нем я оказался в старом деревянном двухэтажном доме. Я поднимался по лестнице с первого этажа на второй, и между этажами оказалась большая площадка, на которой были расставлены стулья. На них сидели люди, мужчины и женщины, одетые по моде начала прошлого века, человек двадцать. Я понял, что это ученики Гурджиева, ждущие начала занятий. Тут на площадке появился Гурджиев, поднявшийся по лестнице вслед за мной. На вид ему было лет сорок пять. «У меня болит голова», – сказал он, обращаясь ко мне. После этого он лег животом прямо на пол, и я, присев на корточки, стал массировать ему голову. Через некоторое время мне удалось снять ему боль, он поднялся и сказал: «Ну, теперь они твои, занимайся с ними», имея в виду ожидавших его учеников. Сказав это, он ушел, а я остался с его учениками, сел на стул и начал что-то говорить. На этом сон закончился. Через пару месяцев я начал работать в Москве, и ко мне на встречи стали приходить люди, состоявшие в одной из московских гурджиевских групп. В целом общение было совсем неплодотворным, но несколько человек из тех, что участвовали в этих встречах, стали моими учениками.

Последний на сегодняшний день сон, в котором присутствовал Гурджиев, приснился мне года полтора назад. Он был несколько необычным. Во сне я лежал на кровати и как бы только что проснулся. Помещение, в котором я находился, было небольшим, в нем отсутствовали окна, а в углу напротив кровати стояло кресло, и в нем сидел Гурджиев. Внешне я его не узнавал, но точно знал, что это был он. Ему было двадцать восемь лет (это я откуда-то тоже точно знал), голова не была обрита, и ее украшала густая черная шевелюра. Он молча смотрел на меня, а я – на него. Это длилось какое-то время, а потом сон закончился. Что значил данный сон? Возможно, то, что больше Гурджиеву дать мне нечего и что я перерос ту стадию, на которой он мог меня учить. Так или иначе, больше он мне не снился и в контакт с ним я не вступал.

Знание, полученное мной от Гурджиева, а также его личный опыт изменили всю мою жизнь, это факт. Тем не менее я иду собственной дорогой, и у меня своя Работа. Я не являюсь наследником или продолжателем его дела, и то, что я живу и работаю в России, никак не связано с тем, что он начинал свою Работу здесь же. Таков, как я понимаю, замысел Творца, и судить о нем я не берусь. По всей видимости, та Работа, которую я сейчас выполняю, нужна именно здесь и именно сейчас, а что из этого получится – покажет время.

7

Четвертый Путь, возможность познакомиться с которым Гурджиев предоставлял почти всем желающим, на самом деле есть Путь осознанности, и ничего более. К сожалению, говоря на языке своего времени, Гурджиев представил человека как машину, а потом, развивая этот образ, начал говорить о разных центрах, имеющихся в ней. Двигательный, инстинктивный, сексуальный и прочие центры должны были быть осознаны, а их взаимодействия отслежены и исправлены там, где есть сбой работы. Машина должна быть починена и налажена, чтобы иметь возможность пробудиться и развиться. И все было бы хорошо, кабы все описанные им центры на самом деле существовали. То есть они, конечно, существуют. Например, то, что можно назвать двигательным центром, расположено в пирамидных путях головного мозга; инстинктивный центр – это продолговатый мозг, а сексуальный разбросан по железам, ответственным за выработку половых гормонов. Но вот в чем загвоздка – осознать прямо их работу нельзя, никак не получится. Вы можете осознать очень многие процессы, происходящие в уме, физическом и эфирном телах, но осознать работу так называемых центров у вас не получится, потому что она никак не выделяется отдельно из общего потока энергий, более того, ее и не нужно выделять. Но когда вы ставите перед собой цель отделить импульсы и энергии каждого из центров, то вы будете не осознавать, а думать о них, потому что нигде их проявления найти не сможете или должны будете эти проявления вообразить и внушить себе сами. В результате вместо осознания начинается умствование, которое нам прекрасно продемонстрировал Успенский в книге «Четвертый Путь» – совершенно бессмысленной и бесполезной с практической точки зрения.

Работая с интеллектуалами и давая им пищу для ума, Гурджиев выдвинул немало новых идей, которые тоже малопригодны к практическому использованию. Закон трех, закон семи, эннеаграмма и прочие общие сведения бесполезны для практической Работы, но зато дают всем желающим основание для разного рода фантазий и спекуляций. За идеями и думаньем о них самовспоминание отошло на второй план. Иногда мне кажется, что в современных гурджиевских группах работают не над пробуждением от сна механистичности, а над его углублением, сопровождаемым чувством особой избранности.

Тем не менее Гурджиев знал, что такое настоящая Работа, и его высказывания о ней, как и о психологии человека, нисколько не устарели и по сей день.

Гурджиев предвосхитил приход Шаха, подготовив почву для начала его Работы. Шах создал возможность развивать суфизм вне ислама, в странах, где он не играет роли главной, доминирующей над всем религии. Я работаю в русле той возможности, которая была создана ими обоими.

Жизнь каждого человеческого существа – это драма. Жизнь мистика – драма вдвойне, ведь он живет на стыке энергий и обстоятельств, о которых большинство людей и знать не знают. Мистик всегда проигрывает в нашем мире, потому что так уж все здесь устроено – любые идеи искажаются и упрощаются, а принесенные людям способы пробуждения со временем перестают работать, потому что меняется ситуация и меняются люди. К тому же нельзя сказать, что каждый мистик имеет только одну цель в своей Работе. Следуя Пути, следуя Богу, каждому мистику приходится сталкиваться с тем, что его Работа принимает новые формы или же обретает новые, пусть и краткосрочные цели. Таков поток жизни, таков поток Бытия. Жизнь Гурджиева в этом смысле не была исключением из правил. Он делал то, что должен, и то, что мог сделать в той ситуации, в которой находился. Все мистики делают то же самое, а уж что у них получается, а что нет, знает только один Господь, которому они служат и ради которого живут.