Вот и еще одна девушка меня обманула.

Ну что же! Как говорит мама, все, что ни делается, все это — к лучшему. Три года я вынашивал идею нового мотоцикла, три года бегал к седовласому математику и механику Созонту Петровичу и завел его так, что теперь уже сам он звонил в половине двенадцатого и, будя засыпавших соседей, кричал хрипло и радостно: «Вилку! Вилку делай с увеличенным ходом!»

Три года собирал по колечку, по винтику, доставая самое лучшее: магний, стеклопластик и электронику. Я ничего не жалел, и выменивал, и выклянчивал, и рылся на свалках, добывая детали, и скупал вынесенное из-за забора, над которым ершилась колючая проволока, и вот, наконец, заперся в мастерской.

Сессию сдал — и закрылся. Никаких больше девушек: только я — и она, мотоцикла. На первый взгляд — суровое дело. А я так вам скажу: лучшего нельзя и придумать.

Когда случалось переночевать дома, утром я так торопился, словно без меня там все умирало. Я отворял двери, зажигал голую лампочку, свисавшую с потолка, включал электропечку, если было прохладно, и говорил: «Здорово, ребята!»

Миниатюрный токарный станок, моя гордость, опора, отблескивал стальною улыбкой; тиски раскрывали в тяжелом приветствии губы, электродрель взвизгивала: «Заждались, заждались, ваше-сство!» И, наконец, Афродита… Ну да, мотоцикл!

Афродита, покуда не собранная, заполняла своими частями пространство; я же, перепроверяя наличие (вон — колеса, притулившись в углу, ожидают резину, вон — томится мотор без колец), я себя чувствовал как бы растворенным внутри мысленного образа мотоциклеточки, стягиваемой нитями воображения из этих частей… Забудем о Стелле! Забудем о Стасе!

Забудем о Стелле, забудем о Стасе…

Могу вас уверить: забыть о них — это действительно суровое дело.

Вот и у меня есть приятель, Леней зовут, между прочим — кандидат физматнаук, вот он, скажем, умеет ходить босиком по воткнутым вертикально иголкам. А вы попытайтесь наступить хотя бы на кнопку. Вы наступите! Я разок наступил — больше не хочется. А если кнопки разбросаны всюду, куда ни попадя?

Вот так и в случае Стеллы и Стаса — куда ни шагну, всюду они!

А ведь уже была Афродита! А теперь уже — все и закончено! Все закончено, все!

Я стоял и глазел на свою мотоциклу, и никак не мог успокоиться, руки так и чесались. Было то горячечное состояние, когда предметы видятся словно через розоватый туман, в котором сгущаются тени как раз за миг до того, как врежешься лбом.

В таком состоянии можно свободно пробежаться по троллейбусным проводам — если что-то поманит, зато яичница точно сгорит! Или забудешь сковородку намаслить, или все сделаешь правильно, да отвернешься, на секунду заглянешь в чертеж, а очнешься тогда, когда сечения и общие виды расплывутся в дыму.

Но теперь было закончено все! Гордый стан, лебединая шея, гладкие выпуклости… Ну, Стас, держись!

Покрутившись по мастерской, оглядывая Афродиту справа и слева, я вдруг осознал, что в руке — пустой краскопульт. Куда его? Ну? Руки вдруг затряслись. Издав дикарский воинственный клич, я выскочил из мастерской и запулил его в груду хлама.

Железо ответно бабахнуло.

И тогда Стас явился. Он всегда там, где бабахает. Настоящий мужчина.

— Твой багаж? — спросил он, небрежно цепляя носком хоботок краскопульта.

Я не собирался ему отвечать. Раз сто проигрывал ситуацию, когда он подойдет так вот и спросит, а я не отвечу. Вместо ответа наклонюсь холодно за какой-нибудь гаечкой.

Я не собираюсь ему отвечать. Но внутри меня совершилось предательство. Сдавленно, жалко оно промычало:

— Багаж мой!.. Потерялся… — и выскочило вдруг еще, уж совершенно ненужное: — Знаешь, я закончил ее. Назвал Афродитой!

— Опять за свое?

Я угодливо хохотнул. Вокруг меня все еще был розоватый туман. Голыми руками Стас мог меня взять, и он, кажется, именно этим и собирался заняться. Спасаясь, я прищелкнул намекающим языком:

— Назвал Афродитой!.. В честь, понимаешь, одной… У меня теперь, знаешь, новая девушка…

— Поздравляю! — гаркнул он и прищурился. — Может быть, они и стоят друг друга!

Что он имеет в виду? Я тупо кивнул. Проследил его взгляд. Его взгляд так и рыскал, так и обшаривал мою Афродиту. Она смутно светилась в проеме ворот. Серебристая, гладкая… Мне показалось, что слова его несли положительный смысл.

— Что, все Афродиты такие жирафы?

В том горячечном состоянии, в котором приятно носиться по троллейбусным проводам, но невероятно трудно изжарить яичницу, я никак не мог уяснить положительный смысл его слов. Но я чутьем ощущал, что она ему нравится. Я ревновал.

— Отдай краскопульт! — вскричал жалко я.

— Жирафа! Длинна, как жирафа! И зачем ты подвесил ей фару? Разве нужны фары на кроссе? А никакой новой девушки у тебя не имеется! Никакую дурищу таким багажом не заманишь!

— Отдай краскопульт! — настаивал я, не зная зачем.

— Ты же выбросил! — ледяным тоном отрезал он. И пошел себе. Деловито, спокойно, как будто что-то обдумывая. Помахивая себе краскопультом.

Вот теперь и придется признаться вам кое в чем. А то вы подумали, видимо, обо мне: что за чокнутый мужик? У него девушку умыкнули — а он общается с умыкателем как ни в чем не бывало. Краскопульт увели — он вроде как и прощает. Наконец, оскорбили творение, то, чему было отдано несколько лет, — а он ни слова в ответ! Благо был бы хиляк, а то грудь — колесом, руки-ноги — железные, мотогонщик к тому же, значит — синяков не боится! Он не чокнутый случаем?

В том-то и дело, что чокнутый!

Я хотел бы признаться вам кое в чем, но… Скажем, ветка багульника. Знаете, эти невзрачные красноватые веточки, которые продаются ранней весной? Вы покупаете эту кривую ветку с сучками, круто, странно изломанными, на которых там и сям пришлепаны малозаметные темноватые почки. Вы покупаете и дарите девушке. Потому что и вы, и она тоже знаете, что стоит поставить эту веточку в воду, как через какое-то время из букашковидных багровых пришлепок вылезут вдруг нежно-сиреневые цветки. А ведь дарите вы, казалось бы, сухие, нелепые ветки. Да о чем разговор! Какое «казалось бы»! Ведь дарите вы вовсе не ветки, а гроздья необыкновенных весенних улыбок — соцветий! Вы их — и она тоже, конечно, — уже видите наперед. Хотя никаких цветков пока нет и в помине.

Запутал я вас?

А как иначе? Как иначе мне вам признаться… А-а, все равно не поверите!

Ну вот, скажем, обмолвился я про приятеля Леню: «Кандидат физматнаук», — я сказал. А какой он кандидат, когда ему двадцать один, он мне ровесник и пока еще учится на мехмате! Но дело-то в том, что как на ветке багульника вы мысленно уже видите нежные звездочки, так… Да нет, вы не видите! Вы — представляете! Вы предвкушаете! А я знаю доподлинно. Его вижу — будущим. Я вижу: кандидат физматнаук, тощий, нервный мужчина под сорок пишет рассказ, и рассказ этот помещается в книгу, куда помещаются и эти заметки. Посмотрите в конец этой книги! Увидели? Потом я увижу его еще режиссером в кино…

Вот также я вижу и Стаса в будущем времени, который в сегодняшнем времени отбил у меня Стеллу и увел краскопульт, но если бы знали вы, каким я увидел его через четырнадцать лет! Лучше не надо. А Стеллу?

И как я могу к ним относиться иначе, если через четырнадцать лет они станут… А вот не скажу! Вы же не верите!

Конечно, я вижу не каждого в его будущем. Совершенно не вижу себя, например, в своем собственном будущем. И вообще прозрения эти накатывают совершенно случайно, но уж если накатит… А они говорят: чокнутый. Впрочем, говорят, конечно, не оттого, что знают о моей этой интересной особенности (я, естественно, не распространяюсь о ней), они судят меня по поступкам, которые им непонятны. Недалекий, доверчивый — это еще самое сладкое. Дурачок — это уже посильней. Ну и так дальше.

А я и в самом деле скорее всего недалек. Когда я с ними общаюсь, то путаюсь — с каким временем дело имею. Представьте, скажем, кто-то (не Стелла, не Стас, нет-нет) орет на меня, а я его вдруг вижу на смертном одре… Есть за мной и другое.

Может, и в самом деле когда-нибудь придут за мной санитары в белых халатах — этакая парочка бугаев с косыми ухмылками и стерегущими глазками?

А тогда… Восстановим цепочку событий. Итак, Стас испарился. Я начал в себя приходить. Что же случилось? Я был так счастлив, а он пришел и испортил. А воровство краскопульта? Нет, по какому праву он его прихватил?

Затем я пошел в мастерскую. Зачем? Не могу объяснить. Почему взглянул вверх? Чем заинтересовала меня эта грязная тряпка, свисавшая с антресолей?

Никогда не найду я ответа на этот вопрос!

Но я взглянул и увидел ее.

Можно было подпрыгнуть, но можно было и взять табурет. Я прыгнул — и не достал. Подпрыгнул еще — и только коснулся. Ах же, собака! Я кошкой взлетел и ухватил ее пальцами. И сжал их покрепче. А приземляясь, ухватил и другое: странный шваркнувший звук.

Этот странный шваркнувший звук, несомненно, не сулил ничего доброго. Он шел сверху, из-под ведра. А в ведре были тяжелые мотоциклетные цепи. Конечно, можно было отпустить вздорную тряпку. Еще можно было, приземлившись, немедленно отскакнуть. Но этот странный шваркнувший звук, словно укол, странно взбодрил во мне любопытство.

Конечно, это было странное, необъяснимое любопытство. Что-то вроде того, когда дворянин на спор закладывал одинокий патрон в зев семизарядной обоймы, чтобы, покрутив ее и приставив дуло нагана к виску, затем щелкнуть курком: пронесет?.. разнесет?..

Повисла тяжелейшая пауза, в которой я приземлялся.

Пронесет?.. Разнесет?..

Шарахнуло громоподобно.

День погас и красным золотом вспыхнула ночь. Словно огненный дождь, просыпались звезды. И следом — кромешная тьма.

Какой идиот взгромоздил на антресоли ведро?

Я вернулся из смерти благодаря Афродите. Нет, ее не мог никто завести, однако же фара («Бесполезная фара!» — говорил этот Стас) сама собой вспыхнула, и на меня хлынул поток слепящего света. Оживленный его ласковой теплотой, я приподнялся. Голова закружилась, я опустился перед ней на колени.

— О, смертный! (Мне верно послышалось: голос шел с неба.) Взгляни же: разве это не роза в металле? Не колесница, запряженная белоснежными лебедями? Не она ли, омытая пеной, — божественная жрица любви, Афродита?

Он шел с неба, этот громыхающий глас.

— Так протри свою физиономию тряпкой!

Я взял и протер. Тряпка — так показалось — пахла весной.

— А теперь поцелуй свою жрицу, благодари за возвращение к жизни!

Потрясенный, я припал к бензобаку губами. Однако почему глас небесный так подозрительно хрипл? Почему он словно ежится от щекотки? Ах, это не голос небесного наблюдателя!

— Пигмалион с шишкой на черепе! — слышу я хамское. — Чумазый создатель! Правду говорят, что ты — чокнутый!

Да, это — Стас. Я хватаю Афродиту за руль и выкатываю.

Он догоняет. Бьет меня по плечу:

— Обкатка — не дело полоумных механиков! Здесь нужны ноги кроссмена.

— Она-сс не для вас-сс, мотогонщик! — сдержанно я возражаю. Откуда вдруг выскочило старорежимное «‑сс», и сам не пойму. Но зато столько твердости оно придает! — Вам ее в жизни-сс не укротить-сс! Вы слишком грубы для дамы-сс!

— Для дамы? Все дамы мира, мальчишка, пасуют перед мужчиной с хлыстом! Все дамы мира-сс!

Он прямо-таки исходит слюной, высвистывая свое вторичное «‑сс»! Столько злости, столько напора — будто совершенно иное он имеет в виду. И я не мог не откликнуться на это совершенно иное:

— Ты заключил это, когда возил ее на заднем сиденье?

— Для тебя же старался, мальчишка! — как он вдруг заорет! — Тебе же глаза раскрывал! Этой дурище не важно, с кем ездить, была бы стальная нога, стальная рука, гибкий хлыст! Хорош же ты был со своей сиренью!

Для меня же старался? Я не верил ушам. С другой стороны, зачем ему Стелла? Зачем моя девушка, когда он в своих путается, числит под номерами? Неуверенно возражаю:

— О ком ты, парниша? Я лично толкую об Афродите!

— Так и я тоже о ней! — вопит он зарезанно. — Твоя Афродита — не она, а оно, железо, не более! Гибкий хлыст, стальная рука, стальная нога — и все дела, паренек!

А я все думал о том, что болтал он о Стелле. В этих словах кое-что было. Неужели для меня же старался?

И тут меня будто бы кто подтолкнул. Я прикусил свой язык. Я был рядом с той, кто — «железо, не более»! Я увидел! Услыхав оскорбления Стаса, Афродита бросила взгляд на меня. Взгляд лукавый и со значением. Мол, не связывайся, брось его, мол!

И я не стал связываться. Оставив ее, я вернулся к двери. Я раскрыл двери и так их оставил. Зачем? Не знаю, я действовал по наитию: обратный въезд Афродите был обеспечен. Затем вытянул краскопульт из руки Стаса, почему-то сразу разжавшейся, и вбил его под правую дверь. То-ли чтобы было покрепче, то ли чтобы заякорить краскопульт… Да-да, я действовал, отвечая неким призывам, исходящим ко мне от… да-да, Афродиты!

А Стас… О-о, этот Стас!

Он похлопал ее по месту ниже седла (она это позволила). Он назвал ее деткой (послышалось фырканье). Он взял ее за белые ручки (она склонила головку к нему). Он ее вывел на трассу.

Я все же засомневался. Стал догонять, отдирать эти грубые лапы с беленьких, вымытых ручек.

— Отзын-нь! — он заорал.

Тут Афродита громко, предупреждающе подхрапнула. Я отшатнулся:

— Эй, Стас! Так с ней нельзя!

— Ты, детка, впрямь спятил? С кем это — с ней? — преодолел он грохот мотора. И в этот момент руль выкрутился из его рук. Афродита отъехала и, коротко разогнавшись, поддала Стаса под зад. Зад вслед за ним взлетел в облака, а Афродита умчалась.

— Пигмалион с шишкой на черепе! — заорал он, взлетая. — Зачем ткнул кик-стартер задней ногой?

«Пусть себе полетает! — решил я промолчать. — Кто это ткнул кик-стартер задней ногой?»

— Трахнутый! — ругался он, возвращаясь. — Тебя следует познакомить со стоящей женщиной, понимающей кое в чем и суровой! Чтобы не трепался насчет мнимых новых дурищ!

«С женщиной? Я не против! Но не надо — суровой!»

— Чтобы вышибла сиреневую дурь из тебя! — кричал он с земли зло и разнузданно. — Ты был жалок со своим букетом сирени! Женщины, а равно и техника, хлыст а-ба-жа-ют!

Я продолжал хохотать. Но смех мой терял в убедительности. «При чем здесь сирень? Чтоб меня видели с букетом сирени?» Чем громче я хохотал, тем больше ощущалась в моем смехе натуга. «Чтоб когда-нибудь кто-нибудь мог меня видеть с сиренью? Нет, никто, никогда и нигде не мог меня видеть с букетом сирени!»

Я хватал себя за бока, я давился и кашлял от смеха. Нет, он не мог меня видеть с сиренью! Было темно, и этот букетик я кинул в окошко. Никто, никто не видел меня, и даже Стелла не видела, когда я подкидывал этот букетик.

— Букетом заманивал эту дурищу? Он так и втерся в пространство между нашими энергичными животами — какая точность, маэстро! Мы смеялись над этим как дети!

Смех из меня вышел, как газ из воздушного шара. До сих пор простить себе не могу, что просипел в тот момент. Да, в тот момент я просипел:

— Слушай, Стас, но ты говорил, что мне глаза раскрывал? Что для меня же старался! Так зачем же смеялся с ней?.. Надо мной?

Есть во мне дурацкое свойство: все думаю, что относятся ко мне хорошо. Вот они делают пакость, а мне все кажется, что до конца не дойдут. Что спохватятся, спросят себя: за что мы его? Дурацкое свойство, ох же дурацкое!

Вот спросил его и тут же понял: ну, я и дурак! Потому что, пожалуй, никогда раньше не видел, чтобы так менялось лицо. Даже челюсть у него отвалилась: так удивился. А затем этак ехидненько начинает хихикать: хии… хии… хии… Словно вытягивает старый гвоздь из ссохлой доски.

— Я, котик, так для тебя постарался (и опять клещами за гвоздь: хии… хии…) — что до сих пор я… болят!

Я подумал, что теперь-то он напросился. Пора ему врезать. Надо врезать ему, вот прямо сейчас: ногой в подбородок! А пока будет барахтаться, той же ногой да в то самое место, которое болит до сих пор.

Он прищурил глаза. В них будто что-то сверкнуло. Как бритва.«Нет! — решил я. — Пусть сначала поднимется!»

— Вставай, Стас, — сказал я. — Вставай же!

Он резво вскочил и сразу отпрыгнул назад — для разбега. А у меня вдруг почва ушла из-под ног. Нет, я не трус, я уверен, что я сильнее. У меня руки — длинные, загребущие. И хотя он повыше, пожилистей, а я — приземист, широк, но у меня культуристские бицепсы, трицепсы, трехглавые и разгибатели плеч. Я прямо-таки физически ощутил, как сжимаю его, а он — хоть и верток и жёсток — но он трещит всеми своими костями в объятиях… Коряги мои, знаете, можно быку голову отвернуть! Мне бы только его ухватить…

Он сделал прыжок в сторону и как-то по собачьи подвигал ступнями, готовясь.

— Ну ты, чокнутый! — скрипучий смех оборвался, гвоздь был выдернут из доски. — Так я встал!

И я вдруг увидел, как он взглядом нащупал булыгу. Гладкий камень, килограммов под шесть, и для обхвата удобен.

Что-то притянуло и мой взгляд, что-то напомнило о себе: краскопульт! Ах, кто его вбил под железную дверь? Впрочем — чушь, напрасная подстраховка: все равно я не смогу метнуть его в Стаса! А если метну — хоть с полуметра! — не сумею попасть.

Но Стас так и косит глазом на камень!

И я сказал без напора. Не сказал — бормотнул для порядка:

— Врезал бы я тебе… Да неохота мараться!

Однако даже эту пустячную фразу сказал я напрасно! Как он кинулся, как ловко нагнулся за камнем! С какой ненавистью уставился на меня, как непреклонно пошел, сузив ямочки на щеках! Не друг был перед ним — мразь, гнойный нарыв! И руки у меня опустились.

Он шел на меня, и я тут же представил, как он вобьет в грудь кулак (если не камень), как грудная клетка гулко откликнется, и как ни один мой мускул не шевельнется, чтобы ответно ударить.

Но тут услыхал. Дальний рокот мотора. И что-то влилось в меня. Не стронувшись с места, как сделал шаг навстречу. И Стас это мгновенно почувствовал, на мгновение замер. А рокот слышался громче. Однако Стас, думаю, был слишком втравлен в предстоящую драку, в общем, он снова пошел.

И я промолчал. Только он повел левой рукой для обмана (а камень-то в правой!), как Афродита выскочила на гребень холма, и… И Стас опять отведал прелесть полета!

… — Ну хорошо, хорошо, — похохатывал он, смущенно и тайно массируя шею, — пусть там, за холмом, никто не дежурил, пусть неким мистическим способом она самостоятельно развернулась, в конце концов, я не спорю: это нормальная техника, но именно техника, именно Это! В лучшем случае — самоуправляемый робот!

— Я дам тебе денег! — он продолжал. — Сойдемся в цене!

И я снова не спорил. Он и сам понимал, что предложение денег нелепо. Афродита заменила мне Стеллу — какие тут деньги!

И я не слушал его. Этот камень не давал мне покоя. Что толку в его запоздалых признаниях Афродите, если секунды назад он поднимал на меня камень! Надо было бы взять его за грудки, как куклу, поднять и, глядя в глаза, объясниться.

Но тут Афродита, словно проснувшись, плавно тронулась с места и покатила к воротам.

— Ах, так! — и Стас, словно очнувшись, вскочил и рванулся за ней. Она въехала в мастерскую — он следом за ней.

Я не вмешивался: пусть! Крики, ругательства Стаса, ответные взрывы мотора, чем дальше — тем яростней. И все более грозно звучали ответы, а что кричал Стас!

На какое-то время затихло. И вдруг — точно выстрел из пушки! Гром, затем — оглушительная тишина. С громом они вынеслись быстрее торпеды и мгновенно истаяли в тишине.

Однако не успел я успокоиться, как сзади послышался нарастающий вой. Еле успел вскочить, едва успел увернуться, как мимо пронеслась Афродита. На ней…

Нет, об этом надо с отдельной строки!

На ней восседал Стас. В алых доспехах, величавый и важный. Торжествуя, он выкликивал: «Нырав-ноитех» — я разобрал. Что это значило? Но звук его голоса тут же пропал, потому что они скрылись за курчавым холмом. Рев мотоцикла, вонь выхлопных газов, неясная фраза, серебристо-красный бурунчик и ничего! Я поспешил на вершину холма, но сзади вновь слышалось:

— Ник-ах-лы — …

— Умерь скорость! — с досадой кричу. Неужели она покорилась? Нет, неужели? Я стал расстегивать рукав кожанки, чтобы взглянуть на часы, но сзади послышался новый шум — они исхитрились совершить полный круг!

— Ста-ба-жа-ют-да-а-ба-жа-ют! — доносится до меня, и они исчезают.

Нет, скорость такая невероятна! Спешно я занялся вычислением, но не успел: треск мотоцикла раздался снова внизу.

— Сбавляй газ! — ору что есть силы. — Двигатель разнесет!

Но их уже нет.

Кричать что-либо бесполезно. Я и пляшу на холме, и свищу — все не впрок, и слышится будто бой барабанов, и визги труб, грохот медных тарелок, и, сопровождаемый этим музыкальным фейерверком, крутится вихрь.

Изловчившись вращать голову соответственно этому вихрю, я наблюдаю не только контур движения, но различаю гримасы и даже оттенки гримас на лице Стаса. Вот рот распахнут. «Стальная рука!» — угадываю смысл восклицания, они исчезают. «Стальная нога!» — улавливаю на новом витке. Умчались. «Гибкий хлыст!» — их снова нет.

А что Афродита? Молнии освещают ее, восторгом светится фара.

У меня кружится голова. Бессильно опускаюсь на траву.

— Ах ты, зараза! — шепчу, потрясенный изменой, изнемогая от слабости. — Да будь же все проклято!

В тот же миг, тормознув передним колесом, она принимает вертикальную стойку задком вверх. Взлетает и холосто вращается в воздухе заднее колесо, спицы блестят, в то время как Стас летит кувырком через руль. Сама же красавица опускается и, слегка виляя ладным задком, плывет в мастерскую.

— Нормальная техника! — крякает Стас. — Забираю ее! — И отключается.

А у меня кружится голова. Боком сползаю с пригорка, кручу вентиль, подставляю затылок под струю прохладной воды.

Когда подошла Стелла (уж не она ли была за холмом?), мы представляли жалкое зрелище. С волос по лицу моему растекались ручьи, Стас вообще не вставал, так и валялся в грязи. Стелла смеялась.

— Чего ржешь? — мрачно приветствовал ее Стас.

— Я не ржу! — ответила Стелла и опять засмеялась.

— Что она, лошадь? — спросил я, отжимая свои длинные волосы.

— Что же ты скалишься?

Он, похоже, приложился весьма концентрированно. Разве было похоже на Стаса — пропускать небрежность подобных ответов.

— Я не скалюсь! — смеясь, сказала она и положила руку мне на плечо.

— Ты, похоже, приложился весьма концентрированно! — говорю ему. — Что она, тигр саблезубый, чтобы скалиться?

Стас вопросительно глянул — она не сняла свою ладошку с плеча. Я распрямил грудь. Он шевельнулся, скривился, схватился за бок. Перевалившись на четвереньки, встал на колени, игнорируя то, что вокруг была жидкая грязь. Опираясь на лапы, поднялся.

— Вы будто не прочь повеселиться вдвоем?

— А как же! — ответила Стелла и засмеялась.

— Смотри, котик, держись молодцом!

Вместо ответа я выставил большой палец.

— Он всегда молодец! — сказала Стелла, прижимаясь ко мне. (Она! Кто же еще был за холмом?)

— Я знаю, — сказал Стас. — Он такой молодец, прямо ух! Что на трассе, что…

— Прямо ух! — я вмешался.

Было неясно, к чему надо готовиться: он возился с пуговицами на своей куртке — то расстегнет, то снова начинает пропихивать в узковатые петли; он разглядывал себя в зеркальце — поворачивая лицо так и сяк; долго-долго расчесывал волосы щеткой — нет чтобы для приличия почистить штаны! И то казалось, что без скандала, без драки не обойдется — так он нарочито медлил, то вдруг верилось, что он вот прямо сейчас по-доброму подмигнет, как один он только умеет, и отправится восвояси. В конце концов, Стелла явно отдавала предпочтение мне!

— А вот это, — начал он, но Стелла перебила его. Лицо ее изменилось — враждебность появилась на нем. Странным, металлическим голосом, обращаясь к нему так, как будто меня не было рядом, она протянула:

— А вот это — россома-аха…

И Стас вздрогнул. Приценивающе посмотрел на нее — так, будто меня здесь и не было. И неожиданно неловко, тяжело повернулся. Ничего не сказал, не оглянулся — пошел прочь, загребая по-ковбойски носками.

Что-то щелкнуло, хрястнуло. Это челюсть моя отвалилась. Чтобы Стас так просто взял и ушел? А обмен взглядами между ними? Гордость не позволила накинуться на Стеллу с расспросами, а когда я узнал продолжение намекающей Стеллиной фразы (много позже, из глуповато-похабного анекдота о том, как в рифму отделывался от посетителей экскурсовод зоопарка: а теперь идите на …), меня больше всего поразил не цинизм, а отчаянность этой пичуги: ведь непредсказуемый Стас мог в ответ выкинуть что угодно и в этом же роде, мог и ударить, и пустить что-нибудь тяжелое в ход — из песни слова не выкинешь, иначе это был бы не Стас (и была бы не Стелла).

А в этот момент в голове не уложилось только одно: почему покорился?

Ласковые пальцы пробрались по плечам к шее — я и растаял, но и надулся: что это за сговор у меня за спиной?

Она забежала, заглянула в лицо. Я отвел глаза в сторону. Она опять выскочила, веселая и шкодливая. Я не выдержал, рассмеялся. Она прыгнула на меня, повисла на шее, болтая ногами. Пятясь, я отступал внутрь мастерской, не отрываясь от сильных, упругих губ. А войдя, сразу повалился назад, на спину.

Пол, земляной, присыпанный от влаги опилками, мягко принял меня. Стелла была в дорогих, со множеством иностранных наклеек вельветовых джинсах. Я помнил об этом и осторожно придерживал ее на себе; она же зачем-то пыталась соскользнуть в сторону, вбок. Наконец она открыла глаза, губы наши отклеились. Из-под коротких, но очень густо растущих ресниц выполз затуманенный взгляд. Вот он заострился. По лицу еле заметно пробежала гримаска испуга.

— Почку застудишь! — шепнула она и быстрым движением просунула под меня узкую руку.

Сердце растеклось от забавной заботы, я опять потянулся к губам, но лицо ее, голова ушли вниз вслед за рукой, утепляющей мою поясницу.

— Подожди, — послышалось глуховато, — она нам мешает.

— Кто?

— Афродита! Так смотрит…

Я искоса глянул: в позе мотоциклетки, отвернувшей от нас фару и руль, и впрямь проступало беспокойное недовольство.

— И ворота! — напомнила Стелла, когда я выкатывал упирающуюся Афродиту проветриться.

Ликующая надежда и тревожное ожидание раздирали меня. Наконец! Неужели? Да, произойдет несомненно!

Лихим ударом выбив краскопульт из-под заклиненной двери, я замкнул наше убежище. Столь же лихо мазнул пятерней по выключателю: лампа, свисающая с потолка, желто вспыхнула.

— Не надо! — послышался голос, показавшийся незнакомым.

Я глянул и тут же отвел глаза: Стелла (мне показалось — дрожащая) сидела в углу на топчане. Она была в моем рабочем халате, под ним ничего не было — я понял это пронзительно.

— Иди ко мне! — услышал оттуда.

Что-то во мне дрогнуло, ухнуло, обвалилось. Я сделал шаг на обмякших ногах и, споткнувшись, упал. Шмякнулся, дери его в гвозди, зашиб локоть, коленку!..

Если бы она хмыкнула, если бы кашлянула, что-то сказала — не знаю, что бы случилось со мной! Но она промолчала. Будто и не было этого грохота, этого дурацкого возгласа («Дери его в гвозди!»), которым я защитился, словно не было ничего: она терпеливо ждала!

И я вошел в нее — плотно и распирающе. А она — горячее тельце — раскидывалась подо мной и вертелась, как червячок под неловкими пальцами, натягивающими его на крючок. Я был больше ее, она металась и вскрикивала и поощряла меня, и с тем большим упорным садизмом я терзал и терзал ее, расширяя и углубляя, и все громче стонала она, разжигая этим меня, и вдруг напряжение, ставшее невыносимым, лопнуло… Так и не понял: было ли ей хорошо?

В мастерской царил кавардак. Непостижимо, что может натворить женщина за мгновенья хозяйничанья!

Повсюду валялась одежда, на голой земле распластался поднос со стаканами, в одном из них дрожала петля кипятильника, а на раскладном рыболовном стульчике стояла консервная банка с толстой свечой. Свеча, точно роскошная, вольная женщина, опиралась на зазубренный край, воск капал на матерчатое сиденье, а от колыхания пламени на стенах ожили тени.

Вот пламя выгнулось, и кошка с ушами торчком, вытянув длинную спину, хищно прицелилась в нашу сторону. А на другой стене таился шпион. Острый нос, козлиная борода, плоская кепка.

Стелла слушала вполуха меня. Счастливый, я порол всякую дичь, она молча лежала, положив голову мне на плечо. Может быть, я в принципе не о том говорил? Может быть, в такие минуты положено говорить что-то особое?

— Почему он послушал тебя и ушел? — ни с того ни с сего вырвалось у меня, и тут же во мне все напряглось.

Но она не ответила. Наставив карманное зеркальце, искоса смотрела в него, и заскребло на душе: вспомнилось, как разглядывал себя в зеркальце Стас. Приподняв голову, я увидел в гладком блестящем прямоугольнике бровь вразлет, из-под которой выглядывал глаз, казавшийся живущим отдельно — как птенчик в гнезде.

— Нет, ты ответь! Он такой неподатливый, а тут р-раз! — и отчалил без звука!

И вновь она не ответила. Закусив нижнюю губу, изучала прыщик на подбородке.

— Как-то странно, что он послушал тебя!

С легким вздохом отложив зеркальце, она потянулась, глянула на ручные часы, потянулась через меня за бельем. И все у меня вылетело из головы!..

— Я лучше оденусь! — сказала она. — Бронислав!

— Что, что, милая? — зашептал я, делая вид, что не понимаю ее.

— Он понял, что я за тебя, и отступил! — просто сказала она, отстраняя меня беспрекословной рукой. — Диалектика!

Спор не вел ни к чему. Но я спорил, оспаривал, горячась, но так, будто мало-помалу с ней соглашаясь. Как бы незаметно, как бы в пылу жаркого спора я выискивал путь.

— А гордость? — отводя ее руку.

— Какая гордость? — возвращала руку назад. — Гордость — стремление не уронить себя в глазах окружающих. А если он выше всех окружающих? — вскричала она и, вырвавшись, резко вскочила: — Бронислав!

Разочарованный, оскорбленный, я отвернулся к стене. Словно ничего до сих пор не было — поступает лишь так, как решила сама! Отвернувшись к стене, я подглядывал в зеркальце.

Она присела на корточки. Перебросила кипятильник в другой стакан, а в бурлящую воду высыпала порошок растворимого кофе.

— Аллес! — сказала она.

«Жуткое дело!» — подумал я. Мелькнула сумрачная физиономия Стаса. «Аллес!» — из его лексикона.

— Аллес! — повторила она и, прыгнув на топчан, сунула конфету в мой торопливо распахнувшийся рот.

На миг я ощутил тепло мягких бедер, запах духов, но она тут же и соскочила. Туда и дорога! Одним миром мазаны! Тоска скрутила меня: словно здесь, в моей мастерской, появилась тень человека, который в любой момент мог прокашляться и выпалить: «Ах, кофе? Конфеты? Было дело, мы ели и пили всю ночь!»

— Мне дышать не надоело, хоть печален наш удел. Жизнь — приятнейшее дело изо всех приятных дел! — внезапно донеслось до меня, а когда я медленно повернул к ней обиженное лицо, она приложила палец к губам и низким голосом детско-театрального волка провыла:

— И во сне и наяву-у с наслаждением живу-у-у-у!

— Ахматова? — отважился я. — Классная поэтесса!

— Маяковский! — серебристо рассмеялась она.

— Автор теории мотоцикла?

— Одоевцева! — серьезно сказала она. — «Ни Гумилев, ни злая пресса не назовут меня талантом. Я — маленькая поэтесса с огромным бантом!» — она процитировала это таинственно, страстно, и вдруг кто-то чужой выболтнул из меня:

— Слушай! Выходи за меня замуж, а? Стелла Агеева — неплохо звучит?

Слабый свет от свечи обтекал фигуру ее, на стене дрожала огромная тень. Отчетливо обозначились прямые острые плечи, узкая талия, расширение бедер. Рук не было видно, руками она обхватила плечи. Сосредоточенно изучал я тень на стене, пропуская светлевшую в полумраке натуру.

— Славушка-а! — простонала она. — Ты что хочешь: чтобы я — к плите и к пеленкам? Чтоб я? Не смешно?

— Все хотят замуж! — упрямо я возразил.

— Это тебе мама сказала?

Я уже не в силах был спорить. Я смотрел теперь на ее босые ступни. Размер двадцать два, честное слово!

— Ну, Секси, и нога у тебя! Поставь на ладонь!

И она мгновенно поставила. Посинеть можно, как легко это проделала! Эта махонькая ступешка вся уместилась в моей задубелой ладони механика. А поверхность подошвы — изнутри, из-под арки подъема — оказалась такой мягкой и нежной!

Сердце мое било как большой барабан. И весь я превратился в желание — огромное, торчащее, выпирающее…

— Зачем тебе Афродита? — слышу как будто во сне. — Отдай!

— Что? — шепчу я и прикасаюсь губами к ступне. Нет, это не рыцарский жест, это слабая попытка спасения.

— Она нужна не тебе, а ему, пусть и катается! А тебе нужна я-а-а! — шепчет она и с упора ладони ныряет в меня.

Ночь я проспал как убитый. Утром солнце светило, электричка, постукивая, катила по рельсам, все подозрения испарились. Но только отпер дверь, только на меня глянула подозрительно Афродита, как сразу и вспомнились полночные домыслы. И ревность скрутила сердце. А Афродита глядела на меня так осуждающе, так презрительно, горько, что я понял одно: я не буду прощен. И в самом деле, обкатать ее не удалось. Только я ее выкатил — тут он и явился. Мне показалось, что на нем другой шлем. Пригляделся: вроде бы тот, но… он был больше размером! Что скрывалось под ним?

Я не стал уточнять. Даже куртка мне показалась шире обычной. Может быть, она и была той же самой, но… что скрывалось под ней?

— Бронислав! — заявляет он, надевая перчатки. — Бронислав!

Слышите, слышите? Не котик, не Славка, а — Бронислав!

— Бронислав! — говорит он, надевая перчатки. (Ох, и приятно же повторить! Повторю-ка еще!)

— Бронислав! — говорит он, надевая перчатки. — Сегодня ты обалдеешь!

И ведь будто ничего не случилось! Он появился, не бросив: «Здорово!» — он сразу сказал: «Обалдеешь!»

Не отвечая, я удалился. Его уроки пошли мне на пользу: ничего не стал уточнять, переспрашивать, нет! Вот просто взял себе и пошел!

Пошел, унося один секретик с собой. Клянусь, это был первый сознательный акт, первый секретик! Клянусь!

И только тогда стукнуло: да ведь он изменился! Он будто совершенно другой человек! Он сразу начал о деле не потому, что, презирая условности, решил не здороваться и вовсе не от злопамятства на меня! Всего-навсего был погружен в предстоящее дело!

Я уже был на вершине холма — чтобы «балдеть» с полным комфортом. Не могу сказать, чтобы, ощупывая в кармане мяг202кую пружину сцепления, я не испытывал угрызений совести. Замечу, что та пружина, которую я только что приспособил к своей мотоцикле, о-о, это была не пружина, а черт: жмешь, жмешь — никакого движения, вдруг — р-раз! — и метнулась, да тут же и стоп.

— Эй, Бронислав! — окликает он. — Видишь: я ни фига не волнуюсь! Я хладнокровен, как ирокез. Посмотри.

И он вставляет в рот бумажную трубочку, скрученную из газеты. По краям губы сжаты, в центре — узкая дырочка, в ней — бумажная трубочка.

— Я взнуздаю твою мотоциклу! И, как бы она не брыкалась, эта трубочка останется в целости! — он заявляет, и голос его звучит так гнусаво, что я не сразу добираюсь до сути. А как странно извиваются кончики губ, в центре которых вертится трубочка! — Как бы меня ни трясло, я не сплюну, не сомну ее, Бронислав! Запоминай, Агеев, прием тренировки!

Прием мне известен, и он это знает. Неужели настолько поглощен предстоящей обкаткой?

Мне стало не по себе. Я уже собрался вытянуть из кармана ту мягкую пружину сцепления, как он:

— Запомни, Дуракеев: гибкий хлыст, стальная рука, стальная нога! Век живи, век помни Станислава Малокина!

Что толку напоминать ему, что фамилия моя звучит по-другому! Я разложил рыболовный стульчик, уселся.

— Нет, погоди! Спустись, Агеев, нужна малая помощь!

Он не смотрел на меня. Он скручивал новую трубочку. Возле ног его валялись останки пяти-шести прежних: изжеванных, мокрых. Что бы так волноваться?

Я подбежал к нему.

— Вчера заводилось неважно, — сообщил он, не глядя. Так говорят только в тех случаях, когда на карту поставлено все: он не смотрел на меня, говорил в сторону и будто ждал, что кто-то возьмет его за руку и отведет прочь.

Афродита стояла, опустив фару долу. Невинна. Из фары, казалось, закапают слезы.

Черный пузырь набух в моем сердце. Я сунул руку в карман.

— Подтолкни, Дуракеев! Дай ей по ж…!

Рука, в которой горела пружина, опустилась снова в карман. Другая легла на округлый задок. Но что тут случилось! Звук громоподобного выхлопа, вой разом взявшего двигателя. Афродита рванулась в сторону от наезженной трассы.

То, как помчалась по кочковатой лужайке, с большущей натяжкой можно было назвать движением колесного экипажа: непредсказуемые виражи и зигзаги, прыжки вверх — бло203хой, вертикально, а приземления — только и только! — на переднее колесо, которое при ударе выкручивалось, егозя. Однако же Стас…

Надо отдать ему должное: это был жокей, акробат, укротитель! Его массивная фигура, заключенная в кожанку, обладала величавой инерцией и все время припаздывала: если Афродиту заносило влево, он зависал справа, она взмывала вверх — он вжимался в седло, она ныряла в колдобину — он воспарял дельтапланом. И тем не менее он держался и даже, кажется, кое-чем управлял!

Это зрелище заворожило меня. И когда этот вихрь взлетел вверх по холму, приближаясь, я замер, оцепенел.

Сильнейший удар.

И вновь, как когда-то, погас день, и красное золото воссияло в ночи. Гордо и сказочно проплыл мимо корабль с алым, туго выгнутым парусом.

Потрясенный и онемевший, внимал я раскатам рокотавшего эха. О, Афродита!..

Стас сидел передо мной на коленях. В пыли. Прямой и стойкий как оловянный солдатик. В странной позе: на попе, а ноги, как у лягушки — назад, касаются бедер. Как только целы колени? Но самое главное — в губах его сохранилась трубочка!

Я еще сплевывал грязь, хлопал глазами, и в голове еще грохотали громы, но бумажная трубочка, сохранившая первозданную свежесть, она смутила меня!

— Стас!

Едва взглянув на меня через стекла огромных лягушачьих очков, он принялся за перчатки, да как! Возьмется за мизинец — перейдет к безымянному, чуть приспустит — и к среднему… И это-то с мотоциклетными крагами!

Вроде все как положено: небо — вверху, под небом — дорога, на обочине — грязь. В грязи сидит Стас, элегантно снимает перчатки. И эта бумажная трубочка!

— Стас! — шепчу потрясенно, — ты не чокнулся? Что это?

Он наконец повернул голову. Посмотрел на мой палец. Следуя ему, оглядел ноги. Выплюнул трубочку:

— Это? Иогическая поза героя. Помогает при ревматических болях в коленях, подагре и солевых шпорах.

— Стас! Но у тебя нет солевых шпор!

— Поза, единственная, может выполняться после обеда, принося облегчение при ощущении тяжести в желудке, — меланхолично он продолжает.

— Стас! — ахаю я. Угрызения совести терзают меня. — Ты же еще не обедал!

— Слышишь? — вдруг произносит он и прижимает палец к губам. Я затихаю. — Слышишь? Там кто-то поет!

Я слышу гул дальних моторов, даже урчанье у него в животе. Но чтобы кто-нибудь пел?

— Это — она, — говорит с невыразимой печалью, — твоя секс-бомбочка Стелла! С букетом сирени, она напевает стихи. «И во сне, и наяву с наслаждением живу!»

Боль в ладони приводит меня в чувство. Эта подлая пружина сцепления, она впилась в кожу, как клещ! А пальцы свело; дрожащие от напряжения, они все силятся выжать из подлой пружины ее подлую душу! Он читает стихи! Эти стихи!

— Мне дышать не надоело, я к пеленкам не хочу, жить — приятнейшее дело, а что далее — молчу!

Я беру свои пальцы свободной рукой и распрямляю их по одному. Пружина прилипла к ладони. Сколупнув ее ногтем, равнодушно наблюдаю за кровью, наполняющей линии-взрезы. Откуда он знает эти стихи?

— Отнеси Афродите! — протягивает он влажную кисть. Чтоб провалиться, это — сирень!

Кладу ее в рот. Рот наполняется горечью.

— Вижу девушку в серебре. Гордый стан, лебединая шея, гладкие выпуклости…

Отважно жую горькое лакомство. Запах сирени сводит с ума. И вдруг приходит догадка. Она удивительна, но это случается: он чокнулся тоже! Но если я, случается, вижу людей в их предстоящем, то он — слышит вне зависимости от расстояний и преград. Яснослышание — так называется это. Внимательно изучаю лицо его. Лицо ненормального. Слава Богу, у него лицо — ненормального! Ненормальное такое лицо! Братишка! Он смотрит за мою спину. Оборачиваюсь и вижу эту бесстыдницу-Афродиту. Он смотрит в упор на нее и бормочет странные фразы о кофе с конфетами и девушках с босыми ступнями… Догадка крепнет во мне.

— Стас, ты классно влупился! Это — не девушка в серебристом, просто-напросто мотоцикл. Тебе надо в больницу.

Иду к Афродите, поднимаю ее, не желающую подниматься. Подкатываю.

— Будем знакомы! — щурится Стас, и в руке его новый букет.

— Стас, очумел? Просто-напросто мотоцикл!

Он будто не слышит.

— Вы любите песни, стихи? Но замуж не хочется? Конечно, зачем становиться к плите, когда вокруг все поют и танцуют?

Кручу газ. Еще и еще. Треск мотора, клубы ядовитого дыма, вопли сигнала. На лице Стаса будто бы появляется напряжение. Словно силится что-то припомнить. Ну же, Стас, ну! Просто-напросто мотоцикл!

— Я волком бы выгрыз бюрократизм! — фальшиво, но с великим старанием запевает Стас на мотив гимна Союза. Глаза его голубеют. Неожиданно обнаруживаю, что он чертовски красив: он — черный, черные курчавые волосы, синеватый налет на щеках, глаза редкостной голубизны.

— Извините! — обрывает сам себя он, — дальше не помню. Однако там, дальше, там про любовь!

— Олл райт! Надо в больницу.

Однако он будто не слышит, будто не видит меня. Опускается на колено, протягивает Афродите новую кисть — тяжелую, обильно наполненную нежно-фиолетовыми цветочками.

Афродита склоняет свою длинную шею. Когда она ее поднимает, фара облеплена влажными лепестками.

Растерянно озираюсь. Афродита натарахчивает мелодию гимна. Стас томно вздыхает. Мучительное чувство третьего лишнего. Да что же это такое?

Опираюсь на руль, забрасываю ногу в седло и… отлетаю под мощным ударом. Афродита умчалась.

— Куда же вы! — жалобно вскрикивает Стас и бежит вслед за ней.

— Только ласково, только с нежностью! — выкликаю я и тороплюсь за ними обоими.

Стая ворон с хриплым граем взвивается в небо, бешеный смерч возникает из ничего и крутит в воздухе мириады песчинок, и в который уж раз грянул гром в совершенно безоблачном небе.

— Только мягко и бережно! — Раскаленный воздух схлопывает слова, я так быстро бегу, что обгоняю его.

— Стой! — кричит Стас, видимо, мне. — Куда же вы? — видимо, ей. — На место, щенок! — а это кому?

Тучами несутся мириады песчинок, вихрем кружат черные вороны, плавно проплыла в высокой траве Афродита, мягко притормозила в ромашках, чуть постояла и улеглась.

— Только ласково, только с нежностью! И без обмана! — Я подскочил первым. — Какая приятная неожиданность, какие травы, какие цветы! — выкликаю я торопливо.

— Ф-р-р! — отвечает она, а сзади уже слышится дыхание Стаса.

— Мы любим сирень, любим стихи! — быстро говорю я. — И мы еще любим кроссить. Быстрее всех, красивее всех! — горячо я шепчу и поглаживаю, и поднимаю, и устанавливаю, примеряюсь…

— Пошел! — слышится вопль.

Афродита вздрогнула и ринулась прочь. Как я оказался на ней — не могу объяснить. Может быть, это я сначала оказался на ней, и она из-за этого ринулась прочь, может быть, я потом оказался на ней, испугавшейся окрика Стаса, — впрочем, какое это имело значение в тот момент, когда она перемахивала через замершего от ужаса Стаса?

Она перемахивала через него, и, увидев его распахнутый, как бездонная яма рот, я успел подумать только о том, что такого прыжка ему вовеки не выполнить. И что все его хваленое мужество улетучилось через это ротовое отверстие. И что глупее мужчины с разинутой прорехой на физии ничего не бывает.

Все это промелькнуло в моей голове в течение микросекунды.

Ибо в следующую микросекунду Афродита уже была далеко, а в моей голове мчалась новая мысль: отчего это она так далеко? Стас, кажется, рядом, а она, кажется, далеко.

— Поза распластанной жабы, — обронил он, опускаясь в траву. Он лег, устремив глаза в небо: волевой подбородок, крепкий нос, выпуклый лоб. Что я по сравнению с ним?

— Черт с тобой! — сказал он, глядя в небо. — Предлагаю обмен: я тебе Стеллу, ты мне — свою мотоциклетку.

Я пластался на брюхе, руки, ноги раскинуты в стороны. Как я мог ответить ему? Я стал подниматься.

И в этот момент послышался рокот. В руках моих словно пробудилась исполинская сила. Я вскричал: «А фига не хочешь?» — и, когда она проносилась мимо меня, отжавшись и оттолкнувшись руками, ногами, я взвился в небо, чтобы опуститься в седло, летящее подо мной.

Если бы…

Если бы я опустился в седло!

Повторяю: в мышцах моих пробудилась исполинская сила, я взвился в небо, и взгляд мой, подобно щупальцу осьминога, намертво присосался к седлу; падая, я устремлялся точнехонько в его эластичную вогнутость, но… что-то случилось.

Что-то случилось невероятное. Как если бы Афродита сознательно решила оставить меня в дураках (да, меня!!!). Впечатление, что она вильнула задком в самый последний момент, до этого вводя в заблуждение прямолинейностью хода, — согласитесь, невероятная акция!

Проще поверить в гипнотическую силу Стасова взгляда… Как бы то ни было, со всего маху я шмякнулся оземь, ноги разъехались, и ладони раздернуло в стороны. «Поза распластанной жабы!» — услышал я комментарий человека, безмятежно изучавшего небо.

Разумеется, я промолчал. Суставы мои не болели — вопили от боли. Я лежал животом на земле, пускал пузыри в дорожную грязь, но физическое унижение было ничем перед унижением духа: неужели и она меня предала?

— Тусуем? — утверждал отдыхающий, загорающий человек. — Я тебе Стеллу…

Чувства вскипели внезапно. Будто миллионы иголочек вонзились в дремавший мозг, биение сердца отдалось в уши, перед глазами дрожало пятно — пушистое, желтое… солнце?

— Поверь, отдавать Стеллу тоже несладко! — бормотали рядом со мной.

Нет, чувствам поддаваться было нельзя! Нужно было все взвесить, нужно искать варианты. Легче легкого было послать его на …, но Стелла! Но Афродита!..

Овладев собой, я обнаружил, что пушистое солнце, ужавшись в размерах, сгустилось в зеркальный отблеск от фары, что грохот в ушах шел от работы мотора, и суставы ломило не столько от удара о землю, сколько оттого, что на мое распростертое тело наехало колесо. Афродита!.. Она, наблюдая, склонила ко мне свою любопытную мордочку. Какого решения она ждала от меня? А она ждала, несомненно!

— Хорошо! — сказал я. — Не сейчас! — сказал я. — Я подумаю! — сказал я. — Они сами решат.

Да что же это такое? Почему они все, все так и льнут к нему? Грубому и циничному? Даже моя Афродита, которая жизнью своей обязана мне, и она словно с ума сошла от властного обаяния этого нахального себялюбца! Разве неясно им, что игра, в которую он их всех затягивает, ведет к одному — разрушению?

Слепцы! Они не ведают, что творят, не знают, что их ждет впереди.

Я, впрочем, своего будущего тоже не знаю.

Я делал свой мотоцикл, чтобы выступить в мотокроссе. Зачем это было мне нужно? Я ведь — механик. Но был в моей жизни заезд. Стас тогда работал на мотоциклах с колясками, и однажды колясочник ушел от него накануне заезда. Он спросил: поедешь? Тут еще надо учесть: я тогда был допризывник, ему уже стукнуло тридцать. И он уже был столько раз чемпионом, сколько у годовалого бывает молочных зубов. А когда у меня еще были молочные зубы — к слову сказать, он уже и тогда был чемпионом!

И вот он говорит:

— Вот нас двое. Ты — колясочник, я — за рулем. Коляска, не жестко скрепленная с корпусом мотоцикла, болтается, как … у голого бегуна. (Ну почему он так и норовит украсить крепким словцом свои речи, когда рядом стоят девушки? А они и стояли неподалеку в этот момент, это я их привел, и мне стало стыдно на миг. А им?) Коляска, — Стас продолжал, — живет как бы сама по себе, и в этом, — тут он стал говорить уже только мне, на время отключившись от девушек, — твое счастье, твой кайф! Мы работаем так: я, клоня руль, ловча газом и щелкая передачами, намечаю контур движения. Ты же, — глаза его засверкали, он приблизился, наклонился ко мне, и я слушал завороженно, — ты же, стоя на полусогнутых, подпрыгивая и пружиня ногами, оседая то вправо, то влево, правишь путь собственным весом! И мы несемся, как вихрь! Мы — кроссмены, образцовая пара, мы работаем… — Тут он опять вспомнил о подружках моих, покосился, я хотел как-то вступиться, но он: — Мы работаем с синхронностью парочки, — он поймал их вспыхнувшие вниманием глазки и подмигнул, — в процессе любовного акта! (Наконец-то! И Таня, и Нина, обе — синхронно! — вздохнули, вздернули плечики и направились в поле.) Мы работаем с синхронностью кузнецов! — продолжал Стас с напором, но девушки не обращали внимания больше, и он опять стал говорить только мне: — С синхронностью кузнецов, из которых один споро подсовывает и поворачивает, другой — вовремя бьет! — вот так он воскликнул и уставился на меня. Скорее всего то, что было написано у меня на лице, удовлетворило его, и он, подмигнув — уже мне, — вполне свойски закончил: — И тогда, котик, нас победить невозможно!

…И вот первый в моей жизни заезд. Но на старте, в сумятице уже первых секунд, нас вдруг тряхнуло, и еще, и еще. Я завис в воздухе, растерялся, и пальцы мои вдруг зашарили в пустоте: произошло невозможное, жуткое, из коляски я выпал!

Никто не расскажет, кто из накатившей мотолавины, рискуя собой, обогнул меня, вывернул руль («Идиоты!» — назовет таких Стас), а кто не сумел — наподдал, переехал; в этом ревущем хаосе я вертелся как щепка в волнах океана, но тут страшной силы удар — через шлем — меня вырубил, и замолчали болельщики: тишина, багровый туман.

И показалось, что очнулся я через вечность.

Но очевидцы сказали, что не отсчитали и десятка секунд, когда он вернулся за мной. Да, очнулся я от ощущения Стаса. Он вернулся, весь дышащий гонкой, он рявкнул с высоты мотоцикла:

— Что, блуждающий противовес, отвалился?

И мгла сразу рассеялась. Захотелось что-нибудь сделать ужасное. Зарычать. Завопить — дико и яростно. Вскочить и ударить.

— Как, как ты сказал?

— Аллес! — скомандовал он.

«Аллес!» — команда дрессированным кошкам!

— Аллес! — будто щелчок бича. И — кивок в сторону трассы.

Как это случилось? Почему я не выдал ему? Почему, каким образом оказался снова в коляске?

Что было дальше — не помню. Помню только нескончаемость этих минут, и что боли — совсем не было. Единственное, чем я держался, это страхом выпасть опять и пережить все сначала.

А когда наконец прикатили, я не сумел выбраться, так и осел, и те слова, которые обо мне говорили, когда тащили на носилках, они не достигали меня. А слова эти были ужасны:

— Как он? — Пустяки, оклемается! — Как же случилось? — Разиня! Маменькин сын! — А по виду не скажешь: здоровый, горластый! — Разиня! — Просто опыта не хвата́! Молод еще! — Вот-вот: половое созревание не закончилось!

Лишь позже, в больнице, уяснил я смысл этих слов. Кто их говорил? Может быть, и не Стас, но он был рядом! Да, рядом, и он не вмешался! А рядом ведь были и Нина, и Таня!

Вот тогда я и решил сделать свой мотоцикл и выступить сам. Вот зачем мне была нужна Афродита!

— Мастер! — обращается он. И, надо сказать, — это трогает, это звучит! — Ты свое дело сделал! Теперь отступи! Твой характер — не гонщицкий! А я на твоей Афродите их сделаю всех!

Разве нет в его словах правоты? Я — мастер, и это неплохо звучит! Он — кроссмен, пользователь, только лишь — пользователь! Я — крестьянин, выращивающий урожай, он — только едок, потребитель. Воин, если хотите. Воин, отбирающий урожай у другого. Поменять нас местами? Увы! Мое дело — мастерить, созидать, его — потреблять. Отбирать под угрозой меча. Черт побери, до чего же это печально звучит! Вся печаль мира в его правоте!

И я задаю последний вопросик. Из тех, на засыпку. Я говорю, отведя глаза к занавескам:

— Стас! Ответь, но так, чтобы я поверил тебе! Если поверю — считай, по рукам! Признайся: ты тогда подслушивал нас? Или ты… Или же у тебя… Или ты слышишь, скажем, на расстоянии? Говорят, некоторые обладают такими способностями.

— Какие способности, что с тобой? — он отвечает и опрокидывает в себя полфужера. — Эй, зачем было подслушивать? — восклицает с кавказским акцентом. — Достаточно было просто узнать у нее самой, дарагой!

Он вытянул весь коньяк, он пожевал лимонную корочку, он наливает по новой. А я чувствую: врет! И мне хорошо от того, что я чувствую: врет! В самом деле, если уж у него проявились такие способности, то никогда он не станет распространяться о них! «Чокнутый» — я могу это вынести. Он — ни за что!

Мы сидим в кафе (за его счет!), пьем коньяк (он разливает!), прихлебываем из маленьких чашечек кофе и тыкаем соломки в мороженое (он очень старается угодить!). И у меня вдруг все прекрасно сложилось!

Убежденный в том, что все на свете имеет благополучный исход, я говорю ему:

— Ид-дет! Догов-ворились: я дар-рю тебе Аф-фродиту!.. Но! Н-но, н-но, но, но! Стел-лу, я гврю, не беру! Она с-с… Она сама сделает в-выбор! Р-р-решили, и точка! Точ-чка!.. Аф… Аф… Ф-фродиту бсплатно, д-р-рю!

Я выглядел здорово пьяным. Ему пришлось попотеть, пока он меня втаскивал на пятый этаж моего родного дома (без лифта). Только перед прощанием он усомнился, настолько ли я пьян, и тогда я, приставив палец к губам, Стеллиным таинственным шепотом заключил:

— С-с-слово мжчины! Д-р-р-рю! За Стллу же буду бброться! Н-н-но… Но зачем тебе Аф-афр-афрдита?

И тут он сплоховал. Он растерялся. Он заорал:

— Слушай! Я никогда ни о чем не просил! Но сейчас! Если ты, падло, заставишь меня это сделать, со мной будет…

— Н-не надо! — перебил я его властностью человека, решившего, что ему хватит, и закрывающего рюмку ладонью. — Д-р-рю! Н-нпоминаю только о ее г-г-грдом характере!

— Гибкий хлыст! — завопил он в ответ. — Стальная рука!

— М-мжет быть, м-мжет быть! Н-но не слишком Вы г-грубы для дамы?

— Стальная нога! — заорал он так громко, что с потолка посыпалась штукатурка, а за соседней дверью зашебуршали цепочкой.

Ну что же, он сам так решил! И я с такой пьяной убежденностью мотнул головой, что и в самом деле чуть не упал.

— Д-р-рю! — сказал я и ввалился в квартиру.

Я сдержал свое слово и потом долго о них ничего не слыхал. Но сколь ничтожно может быть удивление алчущего алкоголика, на голову которого падает с неба бутылка, по сравнению с тем, что я испытал, когда встретил их. Через четырнадцать лет мои прозренья сбылись!

Тарахтя, на пригорок взбиралась… перенагруженная, погрузневшая, с объемистым задом и покрышками толстыми, в варикозных извилинах… Афродита? Стас, согбенный тяжестью пузатого вещмешка (картошка?), брел рядом, держа ее под руку.

— Стас! — крикнул я. — Ты что, бросил кроссить?

Услышав меня, он затоптался, оглядываясь. Вдруг пошатнулся так, словно получил неожиданный пендель под зад. И побрел. Из кармана брюк, обтянувших его толстые ляжки, торчало горло бутылки. Его брюхо свисало над бедрами, лысина венчала располневшую голову… он был жалок и стар!

— Афродита! — я крикнул. — Что ты с ним сделала?

Несомненно, это она лягнула его! Несомненно, она меня слышала! Невозмутимо она продолжила путь.

И тут следом за ними на пригорок взлетела стайка из семи крошечных мотоцикликов. Длинношеии, они были одинаковы: поблескивали веселые спицы, серебрились округло задки, лукаво светились желтые фары. Да, они были все как она — Афродита! Только руки и ноги у них были от Стаса — стальные.

Они были очень красивы, эти близняшки, и все — на одно лицо.

Однако для мастера такое увидеть убийственно: пошлость, штамповка!

Схватившись за голову, я провожал взглядом жужжащую кавалькаду. Утро выдалось теплое, славное, с внутренним солнцем в тумане, и, повинуясь спокойной радости утра, я поднял с земли тоненький прут. Гибкий хлыст?

Песок оказался влажно-покорным. Водя прутиком туда и сюда, стирая ладонью и приминая негодные линии, я вырисовывал силуэт. Новая мотоциклетка должна быть маленькой, юркой, быстрой в разгоне… Назвать ее Стеллой?

Тут колыхнулись две темные тени: одна от меня справа, другая — по левую руку. Было жарко, но те, от кого шли эти тени, были, похоже, одеты то ли в плащи, то ли… — да, ткань стекала от округлых плеч к ногам вольно, просторно — в халаты. На головах — прямоугольные тени от шапочек.

— Одну минуту! — заторопился я, пытаясь запомнить те линии, которые вспыхнули для меня на песке. — Подождите минуту!

Но они уже наклонялись ко мне…

Стелла?

Я видел ее за несколько дней до санитаров в халатах. Я встретил и признался ей — первой, единственной! — в своей странной особенности. Не дав ей раскрыть рта, я оттарабанил все то, что видел в прозрениях о ее сегодняшней жизни — тогда, четырнадцать лет назад. Затем поспешил сообщить о том, что узнал о ее будущем. Она и сейчас была не в порядке, впереди я обнаружил жуткую яму. Выворачивать руль нужно немедленно, бесповоротно! — так я считал и так ей объяснил. Вот для чего я раскрылся.

И она мне поверила. На удивление просто, легко, с ясной улыбкой. И пообещала, что обязательно примет необходимые меры. Обдумает хорошенько — и примет. Пока, до свиданья! — сказала она.

— Смотри же! — сказал я сурово. — Это очень серьезно.

И я решил никому не рассказывать, какой увидел ее. Может быть, она и сумеет еще вывернуть руль, не будем мешать.

Что вы спросили? Ах, это! Не хочу и думать о том, кто накапал на меня в психбольницу. Не хочу и не верю. Прощаю.