Гуси Василия Серьги

Рассказ С. Бакланова

I.

Там, где Кубанская степь зелеными, бархатными берегами упирается я Азовские лиманы, там, точно пушистая щетина, колышется камыш. Стеной опоясал он зеркало вод, стоит неприступной крепостью. Скоси его, сожги его — опять он встанет: выпрет из илистого дна, опять будет колыхаться пушистой щетиной.

Камыш… Приют, излюбленный водяной пернатой ратью, милое убежище для всевозможных представителей гусиных, утиных и прочих пород.

Казачата прилиманных станиц — большие безобразники. Идут они по весне с корзинками — извольте-ка радоваться! — гусиные и утиные яйца собирать. Довольны бывают эти истребители птичьего потомства, если им удастся нагрузить корзины доверху; много в станицах любителей «дикой яичницы» и среди взрослых казаков.

Случилось заехать под конец августа в станицу Гривенскую — она в десяти километрах от лимана — одному москвичу. Наслышан он был, что около Гривенской прекрасная охота, и потому захватил ружье и собаку. Приехал, стал расспрашивать местных жителей, — и только от одних рассказов у москвича волосы зашевелились на голове. Пошел он, чуть свет, к лиману. В низине, шагах в пятистах, собака наткнулась на выводок бекасов, затем на другой. Пошла потеха— начал москвич палить так, что пробудившиеся гривенцы забеспокоились:

— Не от бандитов ли, случаем, за станицей отстреливается человек?..

Милиции дали знать, побежали на помощь. Подбегают — бандитов не видно. Спрашивают москвича:

— С кем ты воюешь, голубок?

Увлекшийся охотник свирепо вскинулся на казаков:

— Ни с кем не воюю! Бекасов) тут пропасть, — как же не стрелять!

— Это каких же бекасов? — задают гривенцы удивленный вопрос.

— А вот! — вытаскивает москвич из ягдташа свои трофеи.

— По этим бухаешь? — удивились казаки. — Ну, и бедовый же ты стрелец! Пробухаешься, голубок, до того, что без штанов пойдешь. Мы этих бекасов за болотных воробьев считаем. Разве ж возможно так беспредметно порох жечь?

Напрасно москвич уверял: бекасы, мол, превосходная, ценная дичь. Качали головами казаки…

II.

Около лимана, на груди широкой степи, в серебристой зелени тополей прячутся хутора. Хуторяне и хлеборобят, и рыбачат. Лишь некоторые из них имеют ружья, — постреливают дичь.

Один из хуторян, — Василий Серьга, — любитель рыбачить, но совсем не охотник. Он славится хитрыми выдумками. Прошлым годом, перед отлетом птиц на зимние квартиры, Серьга заявил соседям, что выдумал способ ловить диких уток живьем.

— Я, — сказал Василий, — чудаками понимаю тех, которые с ружьями таскаются за утями. Ну зачем же, например, трудить себя, когда утка прямо во двор прилететь может?

Посмеялись хуторяне на слова Василия, а он на другой день показывает соседям пять жирных крякуш, — живых и ничуть не поврежденных.

— Ну, вот! — говорит Василий. — Вчера вы меня полоумным сосчитали, а нынче я над вами посмеюсь. Ведь прошлою ночью утки-то сами ко мне на двор прилетели. Во дворе я их и пленил, а чтобы за ворота выходить, не ступал даже и шагу.

— Как же это мыслимо? — спросили хуторяне.

— Значит, мыслимо, — отвечает Василий. — Так уже и быть, по-соседски откроюсь вам. Утка — прожорное творенье. Она ночным временем за зерном куда хочешь полезет, лишь бы свету ей не видать. Моя домашность, сами знаете, на краю хутора, а клуня), в какую я ссыпаю зерно, прямо в матушку-степь глядит. Мною раньше замечены были утячьи следы на грязи, подле клуни. Какие это следы? — думал я, — ведь наши хуторские ути ко мне в гости ходить не имеют привычки? Эге, — догадался я, — а ведь это гости с лимана! Ну, что ж, — милости просим… Растворил я на ночь клуню, раскрыл зевы закромов пошире, — пожалуйте гости, отведайте хлеборобской пшенички… Раскрыл я закрома, дощечками крышки подпер, обвязал дощечки веревочками, да и протянул веревочки через двор в фортку хаты. За полночь мне спать смерть захотелось, однако терплю, дожидаюсь гостей. А как вспомнил, что вы вчера надо мной гоготали, — и сон отскочил. Пролежал я с час, выпучив глаза, слышу «ФУРР» Фурр»» — шуршат крыльями над хатой. Обрадовался я, — пожаловали! В> скорости слышу: полезли ути в закрома, а я веревочку— дерг. Так и пленил утей.

— Хитер ты, Василий, — сказали хуторяне. — Есть ли еще такие хитрые люди на свете?..

— Действительно, вся наша порода Серьгой очень хитрая, — согласился Василий.

III.

Весной нынешнего года гривенцы не очень-то лакомились «дикой яичницей» — крупная птица водилась в дальних, неприступных плавнях.

С июня стало заметно, что нынешний год урожайный по дичи: густо засеяли черные точки лиман.

— Молодых гусей богато), ох и богато! — говорили казаки. — Будут жрать пшеницу почем зря…

Серьга прислушивался к разговорам, и его мнение было такое:

— Да, нужно истреблять прожор, покуда они еще не окрепли. Нужно истреблять…

Свое мнение высказал Василий казакам.

— Но как лее ты станешь истреблять? — спросили Серьгу. — С подползу если бить, так гусь очень сторожкий, а в закром он к тебе не полетит. Хотя перехитрил ты утей, но чтобы гусей мог, — этого не ожидаем!

— Я и гуся перехитрю, — сказал Василий, — и не только что молодого: вожатого) перехитрить беруся.

— Ну уж, извиняй, нет!

— Что ж, погрохочете надо мной, как прошлой осенью. Может, и мне на вас погрохотать доведется.

В июле начались гусиные нападенья на копны. Серьга соображал:

— Где бы место, полюбленное гусями, подметить? Не подметишь: в разные места они летают на степь. Видимо, на острове ловить их придется…

Спрашивала Василия жена:

— Что это ты чудное затеваешь?

— Мое дело, — отвечал хитрый Серьга. Он уже набил две четвертных бутыли горохом, теперь набивал третью.

— Ну-ка, поди достань виноградный спирт.

Жена Серьги заворчала:

— Еще выдумал! На всякую дрянь переводить спирт. На виноградном-то я намереваюсь настоять к празднику жердели).

— Ничего, настоишь и на хлебной. Мне спирт до крайности нужен. Крепость большая в нем.

— А для какой, все-таки, надобности тебе спирт?

— Говорю — мое дело!

Покачивая головой, пошла жена Василия за бочонком спирта.

Через три дня Серьга выкатил из четверти несколько горошин. Раскусил их, скривился и сказал:

— В самый раз будет…

IV.

Солнце склонялось к закату. Василий плыл на своей плоскодонке. В плоскодонке лежала груда чувалов).

Долго греб Василий. Оставил весла, когда плоскодонка ткнулась носом в берег острова. Серьга выгрузил чувалы, осторожно перекинул через плечо веревку, на конце которой были завязаны четверти о горохом, и, обремененный ношей, по зыбучему берегу зашагал.

Рассуждал сам с собой Василий:

— Не ранее утра дорвутся гуси до моей закуски: сытые они с хлебов прилетят. Эх, горюшко, — костер ночью распалить нельзя: гусей напугаешь. Ну, ладно, укроюсь чувалами, небось не сдохну.

Близ берега, на черноземной плешине, утоптанной птицами, раскидал Василий горох. Одну четверть высыпал, две про запас оставил. Угасала вечерняя заря, на зареве заката четко печатались птичьи треугольники, разноголосно стонал лиман. Василий, смастеривший камышовый шалаш, приспосабливал из чувалов постель.

Тяжело махая крыльями, проплыла над шалашам цапля. Зоркая птица увидела горох на черноземной плешине, снизилась, клюнула. Забеспокоился Серьга:

— Прогнать надо эту чортову дуру. Она немало гороха сожрет.

Уже собрался Василий пугнуть цаплю, вдруг хитрого казака осенила мысль:

«Зачем ее гнать: пускай наклюется.

Поглядим, будет ли она вытворять чудеса…»

Только четыре горошины проглотила цапля, — и заплясала, веселая.

— Действует, — радостно подумал Василий. — Ну, попляши, милая, я на тебя позабавлюсь!

Гуси запоздали. Луна уже глядела светлой, оловянной сковородкой, когда грузные гуменники), серые гуси) и казарки) зашлепали по воде с характерным гусиным разговором.

— Обмываются, сейчас на берег вылезут, — ждал Серьга, — Может, и ночью маленько поклюют…

Луна взлезла высоко. Из шалаша хорошо видно было, как выбрались гуси из воды, как спрятали они головы под крылья. Только один остался настороже, вытянув шею.

— Так и знал! Не ранее утра закусывать будут, — досадливо шепнул Василий.

Но в этот момент гусь-часовой протянул шею к земле и зачмокал клювом. Скоро тишину ночи прорезал веселый гогот.

Через несколько минут Серьга был зрителем редкостного представления.

Приземистые птицы танцовали на коротких, перепончатых лапах. Гуси бросались в драку, стремительно нападали друг на друга, но, споткнувшись в боевой схватке, нежно обнимались, волоча по земле крылья. Некоторые пробовали взлететь, нелепо кувыркались в воздухе, — и падали, словно подстреленные.

Пронзительный гусиный оркестр переполошил обитателей острова. Забухала выпь), прилетела на место птичьего болота болотная сова: она кинулась на мертвецки пьяную казарку.

Серьга выскочил из шалаша с чувалами:

— Вишь ты, какая охотница чужую добычу отбивать!

Появление человека ничуть не встревожило охмелевших гусей. Они масляно поглядывали на Серьгу, который неутомимо совал их в чувалы. До зари проканителился Василий с пьяницами. Заснувшую, укачанную пляской цаплю, он не взял.

Охмелевших гусей Серьга неутомимо совал в чувалы. До зари проканителился он с пьяницами…

— На кой бес мне она! — сказал Серьга. — Еще глаза повыклюет гусям, спьяну, в чувалах…

Малиновой зорькой плыл Василий до дому. Разговаривал он со своими пленниками:

— Приуныли теперь, гулены, а какие веселые вы были ночью. Помните, как притаптывали, али забыли? Понимаю — опохмелиться вам надо…

И Серьга поднес горсть гороха гусиной голове, высунувшейся из чувала. Унылый гусь «опохмелился» и загоготал в мешке.

— Вишь ты, и птичье нутро с похмелья горит! — определил Василий.

* * *

На базаре шумного кубанского города появился необыкновенный товар — живые дикие гуси.

— Желаете — башку им долой, желаете— к празднику раскормите, желаете — содержите для любопытства! — говорил покупателям Серьга.

Гусей покупали бойко. Два гуменника и четыре серых пошли почти по утроенной цене. Эти гуси были куплены для местного зверинца.

По дороге в Гривенекую, колыхаясь в можаре), широко улыбался Серьга.

— Эх, и погрохочу я на наших хуторских, — рассуждал сам с собою Василий. — Ишь ты, не ожидали они, чтобы Серьга перехитрил гуся!..