Мы — медведи

— Бачишь, шо робиться! — жаловался Виталик, — не можу нiяк у кiмнатi щілини заізолювати, от дитя й хворіє.

Тут их сын Макар начал так выть и капризничать, что я понял — пора идти.

Виталик виновато посмотрел на меня:

— Ще чаю? — безнадежно предложил он мне.

— Нет, уже пора. Мне Женьку скоро укладывать, — подыграл я Виталику. Понимал — им пора.

Мы с Женькой с радостью выпорхнули в сырую темную осень. Запахи, как телохранители, обступили нас во тьме и повели.

Наступило то самое благословенное время, когда поток возвращающихся с работы уже иссяк, а до начала плавного, нестройного кружения влюбленных и романтиков по вечернему городку было еще часа три. Мы с Женей это знали, поэтому быстро добежали до темного соснового леска и… нырнули в шкуры. Все-таки осенние ночи самые темные, поэтому побыть собой можно было подольше и не волнуясь, как летом и зимой. Но искушение перебежать дорогу, полную машин, в нашем четвероногом, мохнатом обличии пришлось побороть.

Брести человеками домой было не так уютно. Мы ёжились от холодного ветра, шмыгали носами и сплетничали о Виталике.

— Пап, а они и летом так жарко живут? — спросил Женька.

— Не, ну летом они могут плавать и в комнатной воде, а то и вообще в село, к реке двинуть.

— А почему они к морю не едут? — занудствовал Женя.

— А почему мы в леса и горы не уходим? — вредничал я.

— А правда, лучше быть просто людьми, тогда живешь себе и живешь, — рассуждал сын.

— По-разному, — уклонялся от прямого ответа я. Не хотелось впадать в крайности и травмировать ребенка.

В школе я очень страдал: меня часто обижали, называя толстяком, и на физре я не ловил успехов — бегал плохо, подтянуться нормально не мог, в футбол не гонял, поэтому мнения пацаны были обо мне невысокого.

А как им, придуркам юным, объяснишь, что я не такой, как все люди. А взрослым тем более не объяснишь и сыну не объяснишь, и себе не объяснишь.

Только вечерком вот так побегаешь по лесу, по деревьям полазишь, воздух понюхаешь и объяснять никому ничего не надо. Главное, чтобы лишних глаз не было.

Виталик с сыном родом из рыб, причем из тропических, холода очень боятся, а ведь живут в наших широтах издавна. Живут и мучаются.

Женя их тоже очень жалел, но с оттенком медвежьего превосходства, пришлось его пыл охладить.

Я ему про дядю рассказал, который с детства хотел служить в ВДВ, но отправили его в стройбат из-за плоскостопия, хотя был высок, могуч и собой красив.

— И у тебя плоскостопие может быть, — пугал я сына, — ведь у нас, медведей, стопа обычно плоская.

— А зачем же вы мне кроссовки с супинатором купили, а не те красивенькие! — парировал он.

— Круто! — ошизел я. У меня в детстве таких вопросов не возникало.

От ответа решил уйти.

— Кстати, а знаешь, у этого дяди, который в ВДВ не попал, была шкатулка для сигарет в виде осла. Ему на уши жмешь, а сигарета из попы появляется.

— Ого! А какого он был цвета? — спросил сын. Слава Богу, разговор я перевел.

— Сверху коричневого, а снизу бежевого.

— Ммм. — Женя задумался.

Остаток дороги шли молча. Женя нюхал воздух, а я переживал.

Про любовь дяди к ВДВ — был обман: медведю в людях тяжело, многие наши после армии из медведей выбывают.

Интересно, а как рыбы в армии устраиваются, — подумал я.

Надо будет у Виталика спросить, когда в следующий раз придем. Не он, так, может, отец или его брат там были.

 

Медведь

— Рад вас наблюдать и видеть. Давненько-давненько ваших не было видно, — сказано было доброжелательно и старообразно. Петрович любил такой стиль и манеру общения. Но все равно некоторое время привычно паниковал и соображал нервно, что сделать с собеседником и где он прокололся.

Собеседник его подплыл совершенно бесшумно на плоскодонке и был миленьким, щупленьким старичком.

Тэк-с! — соображал Петрович, как это дитя полей и огородов его узрело?

— Ага! Именно узрело, да это ж Неандертал! Щупленький, тонкокостный, с необыкновенно интеллигентным для человека лицом и удивительным зрением.

Петрович, перед тем как хвост распушить и когти выпустить, километров на пять берега просмотрел вверх и вниз — никого не было в округе, любого человека он бы сразу почувствовал, только не неандерталов. Что делать! Тупиковая ветвь!

— Здрасьте-здрасьте, — улыбнулся Петрович и окончательно озверел, то есть позволил себе полностью обрасти шерстью, а во рту появились клыки. Показывал рыбаку, что понял кто тот.

— А вы как тут бытуете? Не ловят Вас? — Петрович был рабочим человеком и интеллигентов не любил, а тут еще испугался было.

— Нет-нет, — заверил тот, — все тихо. Я бы тоже рассупонился, да боюсь рыбу распугать.

— По реке идти сейчас одно удовольствие, никаких человеков как вымерли все, — радовался старик.

— Хе! — крякнул Петрович, — тут за нами несколько банд идет, толпа молодежи на резиновых лодках, рыбаки и еще три байдарки.

— Байдарки ваши? — среагировал дед.

— Нет, чужие, мы их даже не видели, но чую — идут — подчеркнул интонацией Петрович.

— А мне ничего не почувствовалось. Помирать пора, — огорчился дед.

— Да, ладно вам, — смягчился Петрович.

Владимир Петрович был тертый медведь, его не проведешь, у него было прекрасное алиби для людей: человеческая жена из местных жителей, речь и манеры своего в доску парня и работа, на которой не дашь себе и другим расслабиться, а чтобы не сойти с ума — прекрасное хобби: туризм и рыбалка. Заподозрить его в нечеловечности было невозможно.

Турпоход на байдарках всегда был в одно и тоже время — первая половина августа, незадолго до открытия охотничьего сезон. Охотников еще нет, а местных жителей уже нет. Тут можно расслабиться и время от времени принимать свой обычный вид, ночью побродить по лесу, бурча и принюхиваясь, плавать по течению реки вверх вниз, а на берегу его сторожил Борька Пинчук — псоголовец по происхождению и походный приятель. Он редко превращался в животное во время похода надолго. Только однажды, лет десять назад, расслабился и дня три, без перерыва, бегал в зверином обличии, пугая грибников из окрестных сел. Пришлось потом с маршрута сойти. И не потому, что Петрович на работу опаздывал, а исключительно из-за конспирации: где это видано, чтобы по лесу гонял седой пес размером с теленка и насвистывал под свой собачий нос популярные мотивчики. Но пронесло тогда.

— А что ваша прекрасная спутница? — спросил рыбак.

Петрович прикрыл глаза и значительно покачал головой.

Для конспирации брали настоящего человека — тихую, мечтательную и ужасно застенчивую женщину Лилю.

Она с солнцем ложилась спать и с ним же вставала — прекрасно для таких ночных хищников, как Петрович с Борькой. И палатка у нее отдельная. Была тихая, как птичка, любила на дневках собирать грибы, ягоды, травы к чаю, но готовить Петрович ей не доверял, кто их, тихих, знает. Не ровен час — снотворное в котел, а проснешься в зоопарке или у кого-нибудь над камином, на полстены растянутый.

В их с Борей дела Лиля не лезла, на дневках часами гуляла в полях и лугах. Когда она возвращалась или просыпалась, они чувствовали и моментально обращались в человека.

— А все-таки жаль, что много людей на реке. Мне так долго времени нужно, чтобы в себя прийти, — не успокаивался рыбак.

Петрович снова стал человеком — седым и худощавым. Подошла Лиля и поздоровалась со старым рыбаком.

— Совсем перестал чувствовать, дорогой мой, — сокрушенно прошептал неандерталец Петровичу и отплыл восвояси.

Борька рыбалку не любил, потому гремел котелками и мисками, чего-то готовя. Петровичу было лениво лезть в дела готовки, потому он, спросив мастырки у деда, рыбачил верховодку и прислушивался к реке. Лиля, перестав быть тихой, упражнялась на дудочке, которую где-то раздобыла. Петрович подозревал жену, с которой Лиля дружила. Жена Петровича была музработником в бывшем доме пионеров и доступ к инструменту имела.

— Фью-фью, фью-фью-фью, — свистом помогал Петрович экзерсисам Лили, верховодка, понятное дело, от этого совсем не ловилась, но он рыбачил для конспирации, ему хотелось вынюхать, как далеко от них другие группы по реке.

Ночь грядет безлунная, хорошо бы полностью развоплотиться и побегать, — думал медведь Петрович.

Совсем стемнело, ужин был готов.

— Давайте на берегу поедим — предложил Боря.

— Ага, тоже хочет побегать, — замер Петрович и опять посмотрел вверх по реке.

— Даже если кто и поплывет, нас не увидят, — глядя вверх по течению сказала Лиля.

Петрович отвернулся и демонстративно зевнул. Борька веток в костер подкинул, Лиля залезла в палатку и продолжила тренировку — фью-фью, фью-фью-фью…

Владимир Петрович и Борька расслабились: вот уже час, как они выпивали и закусывали, костер дымился, грея чай. Расслабон был полный: Петрович оброс шерстью, выставив лапы к костру, Борька, лежа на боку, стучал хвостом о каремат, их уже не смущал свист дудочки из палатки. По реке пошел плеск весел и пение.

— О! пионеры поплыли, — Борька сказал.

— Совсем охренели, в ночи плавать, — бурчал Владимир Петрович.

— Ничего, сейчас за поворот заплывут и тю-тю, — успокоительно протявкал Борис.

— Эй, хозяин, мы к вам! — заорали с флагманской лодки.

— Фигули на рогули, — пробурчал Боря и потрусил за палатку в человека воплощаться.

Петрович расстроился — не то слово, зыркал на природу, на реку, всю в резиновых лодках, на палатку со свистящей Лилей.

— Ну щас я им! — свистел на молодежь Петрович.

Флагманская лодка подъехала к берегу, из нее вылез совсем молодой человек, улыбнулся дружелюбно и, сказав Петровичу: «Здрасьте, дядя», — бросился наверх, к ним в лагерь.

Владимир Петрович охренел малость и за ним двинулся.

Парень стоял у Лилиной палатки и перебирал копытами.

— Ага, кентаврос! Тебя еще не хватало, дурило ты парнокопытное, — прям ему врубил Петрович.

— Меня Федя зовут, — радостный кентавр тянул ему руку для пожатия. Так здорово! Вы! Мы! Музыка сбора!

— Ты, Федя, чего в таком виде гуляешь, а кроме грибов собирать мы ничего не собирались, — хрипел от злости Петрович.

— Да ну, — отмахнулся Федя, — никого ж нет вокруг.

— А можно рядом с Вами нашим лагерем стать? — попросил Федя.

— У вас тут берег высокий, луг заливной, музыка, свои…

Пока Петрович думал, что ему сказать: «Где ты тут своих увидел, скакун?» Или: «Можно-можно, только стань человеком, тут же кругом…»

Сзади послышался еще топот, Петрович увидел еще табунок Фединых приятелей, которые ржали и топотали.

— Быстро пришвартовались, — злился Петрович.

Боря тоже решил приструнить молодежь, а заодно и выпендриться, посему вышел во всей красе — огромным седым псом. Эффект удался, молодежь притихла.

— О! С нами в прошлом году тоже двое таких ходило, — кентавр махнул головой в сторону Бори. — Правда, они были поменьше, — добавил он.

— Мы без людей идем, — моргнул глазками кентавр, пытаясь успокоить Петровича.

— А мы с людьми, — значительно произнес Владимир Петрович, поэтому не расслабляемся, как некоторые.

— А как же! А где же! — затопотал человеколошадь.

— Не вижу! — топотал Федя дальше.

Клапан Лилиной палатки заерзал.

— Прячьтесь! — зашипел Владимир Петрович.

Федя непонимающе глянул на Петровича, но в тень скакнул, Борька нырнул в их общую палатку, один нерасслабленный и очеловеченный Петрович топорщился над лагерем. Он ждал, когда неуклюжая Лиля вывалится из палатки.

Надо ее заболтать, чтобы у этих парнокопытных время было убраться — соображал Петрович тему для разговора.

Молния расстегнулась, и из палатки вместо Лили вывалилось огромное двухметровое существо.

— Ой, мамочки! А Лиля где? — хренел Петрович.

— Владимир Петрович, вы не против, если я немного поиграю, — сказало существо плавным, Лилиным голосом.

— В смысле? — отупевал Петрович.

— На дудочке у костра поиграю, хорошо? — нависало существо над Петровичем, — Темнота вон какая.

— Лилька это чо, ты что ли? — задрав глаза, разглядывал древнюю морду Владимир Петрович.

— Я, если вы не против. Вы же с Борей тоже… и молодые люди…рыбаки опять же..

— А рыбаки что? — Петрович насторожился.

— Тритоны они, помните, лица у них отвислые были, — ответило существо по имени Лиля.

— Безобразие! — гаркнул очумело Петрович.

— Вы как в старые времена! Как будто ничего не было! И людей больше нет! И конспирации тоже нет! — громыхал он.

— Медведь Володя, окститесь! — воззвала бывшая Лиля.

— Ладно, чего-то шалею я от этого похода! Порядок на реке. Всем расслабиться! — скомандовал Медведь Владимир Петрович.

Затопотали молодые кентавры, ставя палатки, заплескались возле мыска тритоны, складывая удочки, большая седая собака вынырнула из темноты с охапкой дров и бросила их в огонь.

Огромный козлоногий Пан Лиля возле костра играл на дудке.

Медведь Петрович, развалившись на бревне у костра, с завистью наблюдал пана.

— Надо же двенадцать лет мне голову морочила! Ай да Лилька! А неандертал какой молодец! Вот это конспирация, вот у кого учиться надо! — сказал медведь псу.

— Не-не, она иногда фальшивит, — проговорил пес, думая о своем.

 

Про соседа

Дядя Вася Пирятинов жил на соседней улице. Наши дворы граничили, а потому мы были соседями. Еще во времена Советской власти все знали, что он волшебник, и дедушка его, дед Вася, тоже Пирятинов, был волшебник. Волшебство им через поколение передавалось и имя Вася тоже, поэтому все Васи Пирятиновы в их роду были волшебниками. Деда Васю я помню. Его, летчика, героя войны, майора в отставке, никогда не приглашали на встречу пионеров с ветеранами. Береглись, вдруг дед Вася какого-нибудь пионера заколдует, разбирайся после. Он, кстати, еще и беспартийным был, в партию тогда волшебников не брали. Опять же, если что-то с кем-то случалось: ногу подвернут на ровном месте, в глаз соринка попадет, просто недомогание (аллергии тогда еще не было), все валили на Деда Васю. А рассказов про то, как он черным котом, хромой собакой или мусорным вихрем домой возвращался, я в детстве много наслушался. Может, от этого, а может, от чего другого, но характер от всех этих пересудов у Пирятиновых портился еще с детства. Поэтому соседи, знакомые, сослуживцы — никто не мог понять, они добрые волшебники или злые.

Мой дедушка был коммунистом и верил, что Дед Вася Пирятинов — добрый волшебник, и вся наша семья с ними дружила, и я дружил. И со старым Васей дружил и с молодым. Старый Вася мне очень помогал от насморка. Регулярно я к нему от насморка бегал. Приду и говорю: «Дядя Вася, у меня…», тут он всегда перебивал и заканчивал за меня: «сопли прибрать надо». До сих пор помню, как мне неприятно было от этих слов, я на них всегда очень обижался. И дедушке уже не верил.

А он, пока я супился и расстраивался, корчил кислую рожу, делал пальцами «викторию» и её по носу себе водил. И передо мной сразу вставала картина: бежит мой насморк по льду, лед ломается, и он падает в полынью и мгновенно исчезает. Так и было — уходил от него с совершенно чистым носом.

Несколько раз я к нему лечиться бегал, и недуг этот меня оставил. Теперь, как носом зашмыгаю, сразу представляю, как насморк в полынье тонет, и все сразу у меня проходит.

А Вася очень животных любил, и я тоже. Тритонов или головастиков в банку наловим и наблюдаем, как они там. Вообще-то он был не очень общительный парень. Оно и понятно — вокруг на тебя все с прищуром смотрят, волнуются, слова взвешивают.

Поэтому характер у Василиев Пирятиновых портился с малолетства. Только головастиками его и можно было на улицу выманить. А еще котятами, котятами даже больше. Вася любил котят. Он всех котят подбирал, всех-всех!

А чтобы они не росли, он их усыпляет. Посмотрит на котенка своей недовольной пирятинской физиономией — котенок мгновенно цепенеет, а чтобы он ожил, новый хозяин должен его в руки взять.

У Васи в «детской» ковер огромный над кроватью висел. Полковра значки занимали, а на второй половине котята были развешаны на коготках-крючечках.

Висели они у него рядами, голова к голове, и бахрома из хвостиков… Я ему котят подобранных много перетаскал.

Котов Вася хорошим людям раздавал. Сядет у окна и прохожих рассматривает. Как хорошего увидит, из дому выскакивает, за руку хватает и к ковру с котятами тащит. А прохожий, делать нечего, снимает котенка с ковра и за пазуху кладет, вздыхает. Хорошесть ему не позволяет от котенка отказаться, даже если дома ругать будут, а котенок в момент оживал, к телу жался и мурлыкать начинал, как тут не взять.

Про Васю тоже непонятно, добрый он волшебник или злой: вроде и котят любит, а насморк не лечит. А вот папа у Васи точно хороший человек — инженер в очках, Мишей зовут.

 

Как я был на том свете

Вот этот вот последний их поступок был совсем несправедливым. Последние три дня они только и делали, что злили меня. Все какие-то придирки, тяжелые взгляды, неуместные сравнения.

Накопилось! Устал! Обрыдло! Жить так я больше не мог, потому выбросился из окна. Да-да! Взял и выкинулся!

Заругали меня совсем, загнобили, запреследовали!

Разбился о мамины грядки лука и редиски, полежал немного и побежал в рай. Рай был в километрах полутора от места моей смерти. Я был уверен, что надо бежать в рай. Я ничего плохого не успел сделать (кражи черешни в соседских садах и плевание косточками в Ленку не в счет), а хорошего много: червяков спасал из луж, не давил лягушек, а мог, а когда кидал камни по кошкам и собакам, то всегда мимо.

Тук-тук! Дзинь-Дзинь!

— Драсте, Дарья Ивановна, извините за черешню. Я ее с сарая вашего ел.

— Шо! Яку черешню? А ту! Та нехай! На здоровье, вона ж усе одно погана, не солодка, та водяниста. Ешь-ешь, дитя!

Теперь Ленка.

— Ле-н-ка! Иди сю-у-у-да! — кричу я ей через забор.

— Да пошел ты! Кто в меня косточками пулял! — хватает веник Ленка и идет на меня.

— А я, между прочим, Леночка, умер! Вот попрощаться к тебе пришел, а ты тут с веником!

- Ага, как же! Но щас умрешь. Обеспечу! — двигается на меня огромная во все стороны Ленка.

— Эх-эх, а ведь я только к тебе, Лена, — шепчу я, — мне пора, прощай.

Я стал удаляться.

- Эй-эй, а ты родителям сказал! Куда пошел? Вернись? — затрепыхалась она.

- Найдут, узнают, обрадуются. Я ж в рай. — шепчу я.

— А куда идти, знаешь? Это далеко? — прыгает она.

— Да тут….за полем он. Только многие это не знают, — говорю.

— Класс! Можно тебя проводить? — спрашивает Ленка.

Вообще-то без знакомых там не так весело будет, а тут свой человек, соседка — подумалось мне. Но начать решил со строгости.

— Нет, так нельзя — качаю головой — тебе сначала умереть нужно.

— Не-е-е-ет, ты уж как-то сам — хихикает Ленка.

— Зря. Могла бы быть в раю прекрасной гурией — отвечаю ей.

— И что там делать? — настороженно спросила Ленка.

— Плясать и радоваться в ярких одеждах, а все тобой будут восхищаться, — ответил я.

— Гурия-гурия, злобная, как фурия! — пропела Ленка, отбивая такт веником по забору.

— Не сомневайся, там ты будешь такой, какой захочешь, это ж рай, — уверял я, — редкой красоты и ума будешь, и никто тебе больше слова не скажет.

— Ладно, гляну на твой рай. Но смотри, если обманешь!!!! — положила Ленка веник и двинулась ко мне.

— Давай-давай, — торопил ее я. — Давай, как я, из окна.

— Не-е-е, не хочу из окна, — закапризничала она.

— Ну, с забора, — даю дальше советы.

— Я не заберусь на забор, — говорит.

— А ты поставь табуретку к забору и…

— Отстань! — гневается она.

— Можно, конечно, из пистолета, — говорю.

— А что есть? — спрашивает.

— Нет.

— А чего предлагаешь!

— Я вообще забор предлагал!

— Давай отравлюсь! Есть отравленные вареники с вишней и творогом.

— Здорово! — восхищаюсь, — тащи и мне парочку с вишней, мне все равно уже не страшно.

Мы пошли в рай вдвоем.

— А где он? — еще раз спросила Ленка.

— Там, где-то за полем, — отвечаю, — я еще не был там ни разу, но он там.

— Ух ты, за полем! — радуется Ленка.

Прямо возле поля нас догнал Вовка на велике.

— Далеко? — шепнул он.

— В рай, за поле, только с нами нельзя, мы умерли, а ты живой, — выдала Ленка.

— Как умерли? — спросил Вовка и прислонился вместе с великом к вишне.

— Он из окна выпал, — указала на меня Ленка.

— Не выпал, а выбросился. Меня родители мучили, — поправил Ленку я.

— А я вареники отравленные съела с вишней и творогом, — договорила Лена.

— А ты-то чего? — спросил Ленку, Вовка.

— А я там прекрасной фурией стану, и Оксанка Куринная Жопка околеет от зависти.

Вовка молча оттолкнулся от вишни, немного разогнал велосипед и, резко затормозив, рухнул плашмя, не слезая с велосипеда, на дорогу.

— Класс! Цирковой номер! — восхитились мы с Ленкой.

— Разбился насмерть. Поехали. — Только и сказал он.

— А ты чего? — спросила Ленка.

— Да мне все равно делать нечего, а дома дед выпивший.

Ленка хотела возразить, но я ее опередил.

— Давай, только с велика слазь, а то мы тебя не догоним.

Вовка ничего не ответил, с велосипеда не слез, но поехал медленно-медленно.

Уже в поле мы услышали сзади ругань и хруст. Какая-то тетка гналась за нашим общим приятелем Петрей. Он чего-то держал за пазухой и бежал как-то боком. Заметив нас, он нежно положил сверток и в несколько прыжков нас догнал. Тетка подобрала сверток, обозвала шпаной и пошла назад.

— Чо спер? — спросила Ленка.

— Яйца из-под курицы взял, думал себе цыпляток вывести — сказал Петря.

— Ничего не выйдет, они только под курицей появляются, — откликнулся с велосипеда Вовка.

— А ты про инкубатор слышал? — с вызовом спросил Петря.

— Слышал, — тем же тоном ответил Вовка, — А что у тебя есть?

— Будет! Я в «Юном технике» схему инкубатора нашел, его часа за полтора сделать можно.

— Полтора часа! Ха-ха! — злился тихоня Вова, — ты, главное, ко мне во двор за яйцами не сунься, у нас кур собака охраняет, она тебя быстро вычислит, да и я ноги поотрываю.

- У вас кур мало, а собака ваша меня любит. Тут тоже собака меня любит, — махнул Петря головой в сторону побега, — Там индюки, как собаки, гляньте, что с рукой и ногой сделали.

Места клевания выглядели впечатляюще, как будто молотком ударили.

— Ладно, идемте, — решительно прервал наше разглядывание Петря.

— Иди, — безразлично сказал Вова, — нам в другую сторону.

— Вы чо, не гулять идете? — Петря улыбался.

— Мы умерли и идем в рай — сказал я.

— Не хотите, чтобы я шел, пожалуйста, — обиделся Петря.

— Нет, серьёзно! Я из окна выбросился, а Ленка отравилась, Вовчик на велике разбился.

— А меня индюки смертельно покусали, — продолжил мою мысль Петря.

Лена и Вовчик воспротивились.

— Если бы мы тебе не сказали, что умерли, ты бы себе и дальше жил, — сказала Ленка.

— А чего делать? — ждал от нас подсказки Петря.

— Думай. Тебе жить! — торжественно произнесла Лена, и мы пошли в рай.

— Спокойно! — зазвенел Петря и вытащил из кармана горсть черешни.

— Дарьи Ивановны черешня-то? — спросил я.

— Ага! — кивнул Петря.

— Она ж невкусная — продолжил я.

— Ага, — еще печальнее кивнул он, скушал ягоду и пустил себе косточку в висок.

— Это чего? — усмехнулся Вовка.

— Трассирующая косточка с ядом, — объяснил Петря.

— Не, ну ты все испортишь! С тобой вообще дела нельзя иметь — ругалась Ленка.

— Тебе-то чего не хватает, жил бы себе и жил, кур воровал, — добавил Вовка.

— А мне без вас жить неинтересно стало, я от тоски умер, — задушевно плел Петря.

— А еще от чего? — нахальным голосом спросила Ленка.

— А еще от индюков. Ой-ёй-ёй-ёй-ёй, сссссс, больно-то как, — жалобился Петря.

В общем, все двинулись. Все равно от Петри не отделаешься.

В природе все было ярко и солнечно, иногда ветер поддувал, такой загробный — пшшш-ууууу. Деревья тоже скрипели не как всегда — скрип-ахх-скрип, а попечальнее — скрип-ахх.

И птицы молчали все, кроме стрижей, воробьев и сорок.

— Долго еще? — спросила Лена.

Я ничего не ответил — не знал. Был уверен, что рай уже близок, раз всё так в природе поменялось, и вел всех туда.

Рай появился в самый страшный момент — Вовчику в спицы заднего колеса попала проволока, и он упал вместе с велосипедом; на Ленку с дерева упал огромный паук, и она орала от ужаса; у Петри кончилась черешня, а мне в рот кислый жук залетел. Запахло непривычно, запахом, которым обычно не пахнет нигде. Загробной жизнью запахло.

Я и сам удивился, что мы так быстро здесь оказались.

Перед нами из земли торчала высоко-высоко райская земля, были видны только лапы сосен странного цвета на краю рая. Остров торчал прямо из земли, стены его были из глины и дерева, он высоко уходил в небо.

— Круто! — проговорил Вовчик, разглядывая нашу находку.

— И как туда….? — забегал вокруг острова Петря.

— Я так высоко не полезу! Я лучше домой пойду, чем так лазить! Пошли домой! — ругалась Лена.

— Ух ты! Что делать будем!? — шелестел я в восторге, не ожидая такого увидеть. Дико радовался, что к этой красоте друзей привел.

— Щас-щас, там еще посмотрю — бегал в разные стороны Петря.

— Щас-щас найдем, Вова, давай на велике туда сгоняем, там чего-то чернеется, — Петря показал в одну из сторон (лево, кажется).

— Да я сам. Я быстро! — ожил флегматичный Вова и, пробуксовывая в песке колесами, рванулся в сторону, где что-то чернелось.

Петря рванул в другую сторону, смотреть, что там.

Я двинулся навстречу Вовке, который быстро ехал мне навстречу.

— Там надо мной птица летела размером с теленка. Клюв! Клюв с твою голову — орал мне навстречу Вовка с блаженной улыбкой.

— Где! Где птица? — орал навстречу ему я.

— Да, там! На остров залетела! Ух, и здоровая! Розовенькая! Пузико, как у поросенка, голое! — восторгался обычно невозмутимый Вовчик.

— Пацаны, давай домой! Мне точно пора, завтра сюда с утра придём! — орал испуганный Ленкин голос. Его никто не слушал.

— Ты чего! Мы ж только пришли! — возмутился я.

— Там тополь и акация растет. Тык в тык с островом! Можно забраться. — прибежал, запыхавшись, Петря.

— Ура! Бежим туда! — заорал я.

— Бегом домой! — заорала Ленка.

— Иди сама домой, а нам туда! — крикнул Вовка.

На акацию сразу решили не лезть, а на тополь выдвинулись Вовка с Петрей. Я, как самый маленький, двинусь за ними. Ленка в рай лезть отказалась и требовала всем вести ее домой. Все смеялись.

Мелкий, хваткий Петря лез ловчее могучего Вовчика. Сыпались ветки хрупкого тополя, они ругались, я сидел на нижних ветках и ждал. Очень ждал!

Петря тоже чего-то увидел, сказал, что на бога похож, только рыжий сильно и улыбается, а Вовчик голоса невиданных птиц и животных слышал, а мне просто пахло другой жизнью.

И только Ленка внизу орала: «Мальчики, слазьте! Я все родителям вашим расскажу они милицию позовут!»

Но мы смеялись, лезть оставалось недолго.

— Ладно, елики-козелики, лезу за вами! — прокричала снизу Ленка.

Тополь ощутимо тряхнуло.

— Ого, сейчас он еще в землю уйдет, под такой-то тяжестью, — беспокоился я.

— Нормально-нормально, уже скоро, — пыхтел Вовчик.

Я набирал скорость, хватался за ломкие тополиные ветки и пер вверх, сзади, дрожа всем деревом, ползла Ленка.

Бах! Я ударился об задницу Петри.

— Чего тормозишь? — спрашиваю.

— Приехали. Слазь! — слышу охрипший голос Петри.

— Чего! — не понял я, но оглянулся. Потом еще и еще оглянулся. Острова не было. Тополь и акация стояли в чистом поле.

Слазили мы гурьбой, дрожа и наступая друг другу на руки. Ругались много.

Домой шли молча.

Вдруг, Ленка начала сокрушаться.

— Эххх! Охххх! А ведь совсем немного оставалось — вздыхала Ленка.

— Да, ладна гнать! Ты вообще скулила, домой хотела. Вот и доскулилась, радуйся, дура! — внезапно гаркнул Петря.

— Ты что, дурной? Ты что на меня кидаешься? — удивилась Лена.

Ворье! Шантрапа! — начинала обижаться Ленка, лицо покраснело из горла хрипы стали раздаваться, огромная лапа потянулась к Петре. Медленно потянулась: Лена размышляла, что с Петрей делать — просто ударить или малость в руке его поразминать.

Петря изготовился к прыжку, шансов против этой глыбы у нее не было, но был железный характер и уверенность, что это она во всем виновата.

Вовчик остановил велосипед и устроился в первом ряду, он был снова меланхоличен.

Я тоже грустил! Домой не хотелось, в рай не пустили. Я даже не видел чудных птиц, как некоторые. Пусть будет драка! Мне все равно! Лучше всех обиделся, лучше всех умер и ничего, совсем ничего не увидел!

Драка еще почти не началась, и я УСЛЫШАЛ! Услышал, как будто огромный змей по веткам верхушек деревьев ползет, легко и быстро переваливает необъятное тело с ветки на ветку, а в брюхе у него своя жизнь идет: существа какие-то кричат, ухают. Все это сразу навалилось, как волна морская схватила, перевернула и потянула в море ли, к берегу ли. То, что это оглушило остальных, я не заметил. Мы все стояли, вжав головы в плечи, Вовка даже велосипед бросил, и присел но было не страшно, было потрясающе. Следом за шумом выкатился мужик, правой рукой он держал кольцо, а левой придерживал веревку, которая уходила далеко вверх к верхушкам деревьев и выше. Этот человек был в синей спецовке, как у Виктора Александровича, нашего учителя по труду, он всеми силами удерживал веревку, упирался ногами в землю, но то, что было сверху, тащило его вперед, и он двигался вперед толчками и перебежками. А еще он ругался на непонятном языке, глаза на нас пучил, щеками дергал и ругался, а потом его вперед оттащило, и он исчез за деревьями.

— Ишь-ишь, раздухарился! — сквозь шум кричал ему вслед Петря, — Береги здоровье! — нахальничал он.

— Что он нам кричал? Это по-каковский он? — вопрошал я.

— Цыганский, еврейский, а может, грузинский, — разговаривал вслух Вовка. Он поднял велосипед.

— Шпионский, — добавила Ленка, и мы побежали вслед за шумом, чтобы еще чего-нибудь разглядеть, но догнать нам его не удалось.

Зверь на веревке с человеком рванулся сначала в одну сторону, в другую, а потом все исчезло.

Я всю дорогу домой молчал, переваривал. Молчали Ленка и Петря. Один Вовчик не мог успокоиться, он наворачивал круги вокруг нас на велике и говорил, говорил, говорил…

— А этих, с крыльями, видели!? — дурацким голосом спрашивал он.

— Видели-видели, и как оно двинулось видели, и как побежало, а этот, так вообще! — отвечал Вовчик себе от нашего имени.

Мы подходили к домам.

— Эх-х-х! Я поехал! — Вовчик рванул вперед и исчез в зелени улиц.

— Погуляем? — спросил Петря.

— Нет, домой пойду, мама скоро придет, — сказал я.

— А-а-а, ну пока, — сказал Петря и повернулся, чтобы идти.

— Покакаешь дома! — металлически встряла Ленка, напоминая, что война продолжается.

Петря тяжело взглянул на нее и двинулся домой.

— А-х-х-х! Вот бы рассказать кому, — мечталось Ленке.

— Подумают, что ты чокнулась. Нет, не надо. Пусть будет нашей тайной, — ответил я.

— Петря все равно разболтает, — аргументировала Ленка.

— А ему никто не поверит, — подыграл ей.

— Ха! Само собой. Такому-то козлу! — разрезвилась она.

Мы с Леной добрели до наших домов.

— Ну чего? Пошли ко мне вареники кушать, — предложила она.

— Давай лучше потом, — отнекнулся я.

— Хозяин — барин, — легко согласилась гурия.

 

Белка

В книжке «Как правильно сажать смородину» я прочел, что куст крыжовника должен расти у забора, где солнце, а мой куст всю свою долгую жизнь рос в середине двора в тени яблок.

Выкопать неправильный куст было делом пяти минут, он мне не очень-то и нравился, и если и был чем знаменит, то своими колючками. А вот мама этого крыжовничного кактуса действительно была кустихой знаменитой, кстати, она тоже неправильно росла — в тени яблок в самой середине двора.

Но она абсолютно не волновалась, на ней было много ягод, а по утрам под ним устраивали свидание гном и белка.

Гном меня не очень-то интересовал. Подумаешь, маленький, худощавый, морщинистый взрослый.

У меня в Детском Саду таких было полно: маленьких и худощавых противных детей и морщинистых противных нянь. А он еще какой-то серый был, а белка была нормальной, рыжей, как на картинке. Цокала, дралась с воронами и бросала в меня орешки осенью.

Так вот, когда она приходила к гному, к ней можно было очень близко подойти, пока она паслась возле его ног.

Она долго возле гномьих ног гуляла, можно было даже заскучать. А когда я соскучивался, то бросался с воем за белкой, чтобы ее поближе рассмотреть-погладить, а она прыгала на дерево. Я стоял под деревом и смотрел на красивую рыжую белку и радовался, как она цокает и бросается в меня орешками. И гном тоже стоял и смотрел.

Белочкины орешки я подбирал и клал в карман, и гном тоже подбирал. А еще гном любил разглядывал мои синие резиновые сапожки с белыми рыбками. Тут я ему не мешал. А потом мы расходились по домам.

По утрам я часто уходил в Детский Сад, поэтому виделся с гномом и белкой редко, а когда пошел в школу, то совсем перестал.

Оказалось, что у нас нет солнечных мест возле забора, поэтому куст крыжовника пришлось сажать в центре двора в яблочной тени.

 

Шибенник

В детстве Шибенника я боялся — мама за порог, на пару минут, ведро с помоями вылить, а мне уже страшно. Страшно даже когда он и не выглядывал из-за двери ведущей в коридор. А он выглядывал.

Помню, он голову высунет, и черными глазищами своими меня разглядывает, а я стою у входных дверей, практически на пороге, зимой, босиком и ору: ма-ма, ма-ма, ма!

Страшно мне! Хотя он ничего такого не делал, просто меня разглядывал. Глядел, как я боюсь, как ради этого страха на порог босиком, зимой…

Когда я подрос, то сам стал его наблюдать: как Шибенник с котом Васькой дружит, а с кошкой Дуськой нет (с Васей он потом тоже поссорился, почему — не знаю), как белок в окно наблюдает, грустно так наблюдает, и сорок с галками тоже.

Все это помню, а лица Шибенника не помню абсолютно. Сейчас мне кажется, что были усы и бакенбарды, а раньше чего-то другое казалось. Вроде все детство он в доме околачивался, иногда несколько раз на дню его видел — не помню лица. Хотя, чего уж там, своего лица не помнишь.

Шибенник вещами в кладовке шуршал, по чердаку топтался, было уже не страшно. Только раз испугался: я Дуську за невнимание к себе мучил, а он шкаф качнул очень неожиданно, вот после этого страшно стало и стыдно.

Стыдно, что он подсмотрел, как я Дуську за лапки дергал и за хвост, а она плакала.

Шибенник жаб земляных под полом разводил, сверчка принес.

Последние двадцать лет мы не видимся с Шибенником, и лягушки все разбежались. Но знаю точно — здесь он. Запах свой в разных местах оставляет, и каждый раз это разные места. Вещи берет, а потом подбрасывает. В сад штуки всякие складывает.

Здесь он, здесь. Враг мой. Ничего он мне не даст забыть и маме моей тоже. А вот дедушке моему повезло: Шибенника в семью прадед привел осенью 49-го. Кажется, в Воложине дело было. Дедушка на тот момент был уже взрослый и ничего такого не боялся.

 

Кузнечная страна

Когда идёшь мимо дяди Васиного двора, то сразу видишь, что никакого двора нет, а есть джунгли, что простираются на все пять, да уже практически шесть соток — так всё разрослось. На этом клаптике земли буреломы и заросли страшные. В центре двора должен быть сарай из сосновых досок, но есть ли он там, проверить можно только с помощью огнемёта. Периметр участка охраняют особо колючие кусты малины: рослые, мощные. В их прочной волокнистой древесине вязнет топор и мачете (соседу-преподавателю студенты кубинцы привезли). Вокруг растет город. Плохо, лениво, но всё по плану — дома выше, деревьев меньше, только эти пять (почти шесть) соток вступили с повседневностью в противоречие. Нагло вступили, давно, и успешно. Наглость эту так и зовут в народе: «Двор Дяди Васи». Дядю Васю я хорошо помню: высокий, вечно пьяный старик, и под нос он себе чего-то напевал: бу-бу, бу-бу, бу-бу-бу-бу. Он сгорел вместе со своим маленьким домиком, а потом всё заросло.

А какие с его участка жуки-носороги выползают! А жуки-олени! Там, видимо, даже лисы живут, потому как окрестные собаки очень нервничают, а соседский спаниель даже туда экспедицию пробовал организовать, но быстро вернулся: глаза навыкате, шерсть всколоченная, уже два года со двора не выходит, характер стал отвратительный. То же самое стало с Богданом Лысым.

У него с Васиными зарослями один забор был, вот Лысый и решил в колонизатора поиграть — свой заборик бетонненький подвинуть, сотку-другую отхватить.

Откатился он быстренько с забором вместе. Практически под свой дом передвинул, а о событиях, этому предшествовавших, говорил громко и сумбурно — то ли его укусило там что-то сильно, когда он экспансию посредством забора проводил, то ли просто по мордасам отходило, он сам не понял, но кузнечиков видел размером со среднюю собаку. Как удачливый рыбак, показывал взмахами рук размеры кузнечиков и плакал. А еще про бабочек-грызунов рассказывал: у них место хоботков зубы и хари злобные.

— Не надо было лезть! — жестко отреагировал на размеры кузнечиков сосед с мачете (это у которого студенты кубинцы). Хватит вам того, что у вас рай за забором. Вася покойный еще при жизни хотел себе что-то такое устроить. Говорил мне, когда еще разговаривать мог: «Мне еще лет двадцать перекантоваться, а там смерть. В рай хочу, — говорил, — пить надоело».

— Козлина он! Я сожгу там всё! — неслось из красного от обиды Богданова черепа.

— Не-не! И не пытайтесь соваться. Мой Рудик, помните, сунулся, уже второй год под себя ходит, и шерсть клочьями из него лезет. Рай этот не для нас, тем более чужой. Расслабьтесь. Так же лучше. Вот продали бы этот участок, купил бы его какой-нибудь прохиндей, три этажа отгрохал, как это у них принято, машины бы все бензином провоняли, музыка дурная, громкая… а тут зелень, птицы, бабочки летают, — распинался сосед.

— Я на свою бетонку проволоки наверну, ток пущу, хрен у меня полетают, — бормотал Лысый.

Про то, что это рай, и про разговор я недавно узнал, а вот ключ от Васиного рая подобрал только я один, еще в юности.

Это случилось, когда настал мне возраст томиться и пить всякую гадость со сверстниками. Грустным и отверженным совершил я этот поступок и открытие — зашвырнул полупустую бутылку препротивного вишневого ликёра в кущи покойного Васи. Ночью, в пик душевного смятения, я и оказался в дядивасиных зарослях.

Ощущение было, что едешь по узенькой тропинке на велосипеде, и тропинка сама под тебя скатывается. Зайцем, вжав голову в плечи, скользнул я сквозь страшный малинник и еще какую-то гадость дикорастущую и оказался сидящим на древней поваленной яблоне среди кустов жасмина. Сидел я на этом бревне. Без времени сидел. В голове было пусто, а на душе тепло.

Двору дяди Васи нравился ликёр и десертные вина, а водку и портвейн он на дух не переносил. Вероятно, двору бы понравилось пиво, но пиво пить мне тогда еще не хотелось. Я заходил туда еще, и один заходил, и с Ленкой пару раз, и с Натой один.

Только соседям я про это ничего не сказал, чтобы Лысый чего не удумал, и тот, с мачете, не огорчился. Они ж с Васей, пока тот жив был, приятельствовали.

Пусть тайной для них останутся мои посещения и жасминовая полянка, и улыбающиеся во все зубы бабочки, и сверчок, размером и окрасом более всего похожим на собаку, что сидит на крыше сарая и поёт: «бу-бу, бу-бу, бу-бу-бу-бу».

 

Блудь

Блудь всегда начинал нырять в цветы ближе к вечеру. Зрелище это было пустое, хотя и красивое.

Тело кашалота с маленькими винипушьими задними лапками вылетало из вечернего воздуха и ныряло в разнотравье. Очень быстро тело в цветы ныряло, даже самые быстрые глаза могли только заднюю часть тела рассмотреть.

Смотреть на это успевали дети (кого в девять вечера не укладывали) и ночные сторожа (цветник Блудя и хозяйские огороды друг к другу примыкали).

Даже романтично получалось: сидишь у костерка, картошку охраняешь и за Блудем подглядываешь. Казалось бы, кранты цветам должны прийти от этих игр, однако цветы не мялись, не колыхались даже.

Пшыррррр — зашумело травой. Лапки мелькнули и канули, и снова из воздуха нечто выпрыгивало и пшырррр…

Земля эта всегда Блудя была, с ним даже Советская власть не справилась. Колхозники пытались там чего-то скосить или перекопать, но ничего у них не получалось.

Даже спеца, армянина из Баку вызвали, человека смелого, проверенного, настоящего советского агронома. Он вечерком папироску закурил и с товарищами, нукерами своими верными, к Блудю направился, прям к ныряющему, вечером, прям по его полюшку, своими ногами, а еще сказал: «Щас посмотрим, что это за птица».

А тут трах-бах! И видит он и приятели его, что на поле костер горит, мангал с бараниной дымится, а вокруг мангала девушки-красавицы хороводы водят.

Он — Вах! К девушкам этим бросился, даже тост начал придумывать витиеватый, как они там у себя в Баку умеют, и тут же во время тоста, бах и растаял. Друзья его опрометью с поля бросились, чуть ли не пешком в Баку рванули.

После к Блудю еще раз только человек сунулся. Ближний родич армянина того приезжал по законам гор мстить. На тракторе к Блудю ринулся, но практически сразу подорвался на авиационной мине. Может Блудь лютовал, а может наследие войны. У нас тут знаете, какие бои были! Родич еле-еле выжил после этого, и все успокоилось. Да и зачем из-за полгектара яриться, когда вокруг вон какие просторы.

Чего Блудем прозвали?

Это не мы, Блудом его еще баба Мотя обозвала, она старше всех. Говорила, такое раньше часто бывало, что людей что-то из дому уводило. В основном, молодых и красивых: юношей — девушки прекрасные, а девушек — мужчины в самом соку.

Между нашим околотком и Блудем вражды не было, он даже детям и пьяным позволял забредать в свои угодья, а днем там любой мог оказаться, и несчастных, что шутники на это поле заводили, он не трогал. Не злобствовал, в общем, за что среди наших уважение имел.

Опомнились все только, когда Блудьское поле — его еще «дурным полем» обзывали… как говорите? Ха-ха! Да и так обзывали, только шепотом — в общем, обнесли зеленым двухметровым забором поле Блудево, решили коттеджный поселок построить, как везде, в общем.

Только «ночную варту» нашему околотку оставили — скамейку, шалаш и цветник за шалашом — место, где огороды охранялись.

Там все и собрались.

Все мы там стояли, мужчины от 15 до пока ноги носят. Сели, кто успел, на скамейку, а остальные на земле расположились — лето было жаркое, прогревало хорошо — или стояли.

Никто не хотел начинать говорить о деле первым, трепались, многие долго не виделись… было, что обсудить, было.

Начал Коля. Коль в околотке полно, поэтому «Коля» — это приставка такая: есть Коля Будь Здоров, есть Коля Худой, есть Коля Мордастик. Разговор начал Коля Автобаза.

Он первым посмотрел на забор в упор и смачно на него харкнул. Вся толпа наблюдала, как плевок стекал с забора в траву.

— Да поджечь его и все! — сказал Витя Странный.

На Витю внимания не обращали даже голуби, но тут ситуация была наболевшая, реплика требовала реакции.

— Бетонный поставят, — в упор разглядывая свою «харкушку» на заборе, сказал Автобаза.

— Поставять, огого який! Такий поставять, шо кувалдою не визмэшь! — гремел палкой и словом дядя Вася Летний домик (Вась тоже достаточно было).

Учитель географии сказал, что тут нужен классовый подход…

— Спокойно, Буденовец! Знаем мы ваш классовый подход, до сих пор икаем, — это Коля Будь Здоров голос взял.

Все, понятное дело, затихли, разнимать готовились.

Географ на него только долго посмотрел и сказал своим самым ужасным голосом:

— Вон из класса!

Коля, хоть и не школьник давно, но решил не обострять.

— Да пусть строят! Сами потом нахекаются, — гыгыкнул он. — Наш Тюлень (Блудя за глаза так называли) им даст.

— И мы нахекаемся! Помните, что было в Товиловке? И где она сейчас, эта Товиловка? — гнул свое Географ, не снимая уничтожающего взгляда с Коли.

— И шо? Не побороли Синюю ногу? — очнувшись от дремы, спросил Дмитрий Леонтьевич. — Туда же МЧС приезжала, профессура со столицы.

Дмитрий Леонтьевич был старенький с очень плохой памятью и верой в прогресс, поэтому ему просто вежливо ответили — нет.

Истории с Томиловкой уже лет десять. Была в двух десятках километров от нас большая деревня, и у них в старой водонапорной башне Синяя нога жила. Жила, никого не трогала, топала по этой своей башне. Ее Синей ногой прозвали поэтому: топало что-то и синим отливало.

А после вот так же, как у нас: обнесли зеленым забором и башню разваляли, хотели то ли многоэтажку, то ли химсклад построить, а после передумали. Может, сами, а может, Нога подсказала. А потом она стала топать по всем тамошним хатам. Не вредит, младенцев не ворует, стариков не душит, а по домам шастает. Намекает на свое бедственное, бездомное положение. Томиловские года за два разбежались, не выдержали вторжения в частную жизнь.

Так вот, дальше собравшиеся речи всякие стали вести про законность и незаконность. Кто-то писать решил куда-то, у кого-то кум знает крупную шишку, а уж она… Кто-то предложил под Блудя пару огородов отдать, но кто ж отдаст…

Так бы все и продолжалось, да только из цветника, что рядом с шалашом, вдруг кааак зашумит и оттуда наш Блудь выныривает, и прямо на нас… Посмотрел на нас и-и-и-и … Какой он с головы? Ну ты спросил! Откуда ж мы знаем, это ж он на нас посмотрел!

В общем, в воздухе он много дольше обычного повисел и нырнул в сад ближайшего дома, а то дом был Игорька Седого. Тот руками заплёскал, к забору кинулся, а Блудь уже в другое место кинулся и за следующим забором исчез.

В общем, ультиматум нам выдвинул Блудь.

Говорит, буду как Нога.

Седой еще больше поседел от этого и сказал:

— Мирное решение нашей проблемы нам не подходит. Люди мои! Кто со мной? С ним оказался Богдан Лысый (то его двор был, следующий) и Географ, — местный радикал.

Ну и мы все поддержали, а чего делать: кто ж знает, чей двор будет следующий.

Сделали чего? Не волнуйся! Решили застройщику этому животное наше показать. Мы Блудем часто девок и городских пугали, а жиртреста этого коттеджного сам бог велел.

Взяли его за шкирданы и в цветочки блудевы пасанули, мол, пусть сам с ним договаривается.

Без крови все вышло и классового подхода.

Буржуин этот после встречи с Блудем, аж головой свой дурацкий забор протаранил, так торопился нам сказать, что про поселок он пошутил, а забор вокруг участка поставил из уважения.

А доски с забора нам потом очень в хозяйстве пригодились, дерево сегодня, сами знаете, кусается.

Чего спросил? Что Блудь зимой делает, в спячку впадает, или в снег ныряет?

Хм! Да не бывает на его поле зимы. Что «Ну да»! Да ну!

Так и есть — лето круглый год.

Откуда знаю? Так у нас же с его полем огород рядом.

Да какие там сказки! Блудь на этом поле всегда был, я его с детства там вижу. Вечером идешь с мамкой грядки поливать, а он там в цветы ныряет…

 

Фома

— Всё-таки сходи в «Канцтовары» за трафаретом, а то, что это такое! Почему я должен выслушивать от вашей Ларисы вот это вот всё. Хватит! На рупь и дуй в магазин, — папа раззадорился окончательно.

То есть, если сначала его пожелание мне трафарета носили скорее рекомендательный характер, то концу своей мысли он был от всего этого вне себя. Он разогнал себя, как велосипед с горки: с фазы «качусь аккуратно подтормаживаю педалями» до «педали уже не нужны, так качусь». Ни дура-училка Лариска, над которой папа с удовольствием смеялся, ни моя несчастная школа его не волновали. Вне себя он был от того, что я не взял ключ от дома и позвонил в дверь, а он спал сном ребенка после третьей смены и спал бы еще до вечера, и встал бы добрым, ласковым и лучезарным. Это моя дурацкая забывчивость лишила его радости ходить в хорошем настроении и жмуриться в окна, за которыми все серело бы и вечерело, а моя мама бы притащила ему блок сигарет, он бы еще покурил с удовольствием на веранде, а там газета «Советский спорт», программа «Время» и снова прекрасный сон.

Теперь он один стоит посреди этого нескончаемого дня, в окна бьет солнце и зимняя слякоть, сигарет нет, газеты нет. Господи, как всё это пережить! Вот, что он думал.

И всё это из-за него, пухлого, медлительного двоечника, который эгоист и постоянно все забывает.

И вот за эгоизм и всё такое я выставлен с рублем на улицу, проваливаясь и промокая, брел в далекий магазин канцтоваров. Было одиноко и неуютно, у меня ведь тоже были планы: отлично перекусить и, соловым от еды, завалиться с книжкой на диван часа на четыре, пока никто не трясет из меня слова про школу, дневник, домашнее задание. А тут…

Хрум-хрум, хрум-хрум — хрустит снег, тяжело-то как!

Хрум-хрум, хрум-хрум — качает меня от тоски, одиночества, и ноги…эти…мокрые!

Разбудил я его, понимаешь!

Дорога идёт мимо противной-препротивной школы, а вон возле школьного забора стоят школьные рубаки: Стуфик, Виня и Наркоман, они говорят и курят, курят и говорят. Им уютно в этой жизни: еще лет пять и можно в армию, или на завод, или еще куда. А я смешон, потому что нет в моей фигуре и походке четких планов на будущее, им весело от этого, а поэтому разговор с ними может быть неприятным. Трусоватый Виня и хилый Наркоман поостереглись бы со мною связываться, но могучий Стуфик… А поворачивать нельзя, только вперед, дыхание учащенное, рубль мнётся в кулаке…

Но тут!

— Огогого! Здрасссьте! — доносится сзади, это Он хрустит снегом и торопится вслед за мной.

— Фома! Шо ты такой раздетый? — несется оттуда же.

— Нормально, дядя Коля! Я быстро! — хрумает по снегу голос.

Я знаю — это Фома. На душе теплеет, Лицо улыбкой прирастает.

Фома прыжками двигается, идти не может, скользят босые ноги на снегу утоптанной дороги, вздрагивают на щиколотках ошмётки домашних шаровар, куртка распахнута, из-под куртки видна майка, на шее зачем-то шарф верблюжьей шерсти.

В ответ на мой кивок начинает быстро говорить.

— На почту, на почту бегу. Квитанцию заполнить. До-го-няй! — орет он мне.

— А то!!!! — ору я.

Теперь легче, можно и по снегу, можно и до канцтоваров, можно многое.

Это Фо-ма! Бодхисатва, Дарума, Дед Мороз, тридцать третий праведник, человек, живущий на углу двух улиц, где поле и вороны. Ему всё простят склочные уличные старушки, его не тронут уличные собаки и слабоумная из дома без номера и центрального отопления, что вечно сидит на пороге, не обложит его бранью, не увидит.

И милиция не приедет за зимним, полуголым, шумным Фомой, а будут сидеть в прокуренном участке и поглядывать на мрачные, кутающиеся фигурки в камере предварительного заключения.

И я знаю, что он ветром влетит в здание почты, схватит мерзкое, раздолбанное перо, окунёт его в чернильницу с мухами, и оно запишет ровным, жирным, фиолетовым, и почтовые тетки всё примут от него, хотя он заполнит все не так и не там.

Я, совсем веселый, шел мимо околошкольных героев, громко хмыкнул возле них, и подмигнул Стуфику. Он пожал плечами и слабо помахал мне рукой, остальные воспринимали меня молча. Ведь я ЗНАЛ ФОМУ.

Я мелся у Фомы в кильватере совсем недолго, но и этого хватило. И должно было хватить еще надолго.

 

Рыбак

Мужа ее уже года полтора не было (точнее, год и месяц), но она говорила «года полтора», чтобы не думали, что она считает дни с его смерти.

Она молоком торговала, к ней через болотистый луг надо было идти и через родник, в котором жили два ужа, а там уже ее дом недалеко был. Как звали ее, уже не помню, но было ей лет шестьдесят на вид, а мне тогда было определенно лет 11.

Мы с дядей Валерой жили в доме отдыха и ходили в деревню за молоком, мы как пришли к ней, я первым делом по дому стал бегать, но она мне запретила и на лавку возле входной двери посадила, мол, не пачкай тут, пришелец за молоком, а сама к корове пошла.

Я уж было скучать собрался, но тут из-под скамейки выполз самый настоящий сом и, переваливаясь, пополз к выходу, с порога скатился и к птичьей поилке рванул, гусей-уток растолкал, в кормушку с объедками заполз и начал там квокать.

Я рванулся к дяде Валере во двор чудом поделиться, вижу — он мне навстречу несется, на лице удивление и в сторону хоздвора тычет, за руку меня схватил и к клеткам с кроликами потащил, а там еще один сом, огромный такой, под клетками ползает, помет птичий подъедает.

Смотрели мы на сомьи похождения, вдруг слышим: клац-клац — это хозяйка из хлева вышла и дверь за собой закрыла.

— Ага! На сомиков смотрите. Это не мои, это мужа моего покойного сомики.

Он не рыбак был: придет с реки, ему рыбу станет жалко, он ее во дворе и выпускает.

— А как же она дышит? — спросил я ее.

— Не знаю, жалел он ее сильно, любил, можно сказать, только ее и любил, свинтус, царствие ему небесное.

— А дышит-то как? — спросил ошалевший дядя Валера.

— Кто ее знает, как-то он с ними договаривался.

- Ее много раньше по двору бродило, а сейчас только эти сомы и остались, свиньи остальных что ли пожрали, или украл кто. При муже моем не посмели бы такого, чтобы съесть или украсть. Он тихий был, но если чего не так, всем мог показать и где рак свистит, и где черти зимуют. Все знал, злодеюшка мой!

— Шо ты там смыкаешься, паразит, — заорала она на сома в поилке.

— Гляньте на него, всю птицу распугал. Люблю его, и он меня любит, ходит за мной, как собака, а тот, здоровый, што под кроликами, тот с гонором, самостоятельный, только на зиму в дом перебирается.

— То есть сомы при определенных условиях могут адаптироваться и жить на суше, — умозаключал вслух дядя Валера.

— А тут еще где-то краснопер Нахал ползает в навозе и устеры немного. Давно ползают, — тетя закрыла стеклянную банку с молоком пластмассовой крышкой и обтерла банку тряпицей.

— Нате, с вас два пятьдесят, — сказала.

— Вот, пожалуйста, — отдал деньги охреневший дядя Валера.

— А почему Нахал? — спросил я.

— Да дурной он какой-то! Это ему муж мой, царствие ему небесное, кличку дал, а шо он хотел сказать, не знаю, — ответила тетя.

— В следующий раз, если хотите, то в среду приходите, — добавила она.

 

Черешневый рыцарь

У Андрюхи была любовь — дерево черешни, что растет в соседском дворе. Это дерево всегда было прекрасно: поздней осенью оно посылала ему привет последними листьями, которые летели в лицо, зимой смотрело на него, как девушка с черно-белой фотографии; жужжащим пчелами, цветущим кустом по весне, и летом с ягодами и без.

Дерево было всегда в Андрюхиной жизни, с первых дней. Он наблюдал его, засыпая или просыпаясь в детской коляске, которую мама оставляла во дворе. Позже он подъезжал к этому месту на трех, а потом двухколесном велосипеде. Войдя в возраст, когда можно безопасно лазить по деревьям и заборам, он стал немедленно лазить в соседский двор на черешневое дерево. Андрюха вторгался в чужие владения, как господин. Лез и брал свое. Соседи, Дарья Иоанновна и Симеон Иоаннович, негодовали, а внучка их, Ленка, дура крючконосая, кидалась в него палками и обломками кирпичей, а в школе обзывала «дыбилом». Андрюха страдал. Соседи не знали, что он Господин и Валет Дамы Черешни, и он уходил. Он никогда в жизни не осквернял себя, забираясь на черешню с бидоном или кульком, никогда не набивал карманов. Приходил к черешне и уходил от нее, как и всякое живое существо на планете приходит в жизнь, и уходит из нее, — ни с чем и, по сути, ничего не меняя.

Только наряды Андрюха себе позволял менять: вечерним индейцем с индюшачьими перьями в волосах прокрадывался он в волосы дерева. Бах! Бах! Это войска ее Британского Королевского Величества бросаются обломками кирпичей и грязно ругаются. Отступаем, братья индейцы…

Можно еще было ковбоем или Робин Гудом. Но удачнее всего Андрюха варягом оделся. К хоккейной каске стрелы-присоски прикрепил — рога вроде бы. Меч деревянный и топор туристический за поясной ремень воткнул и в поход к черешне двинулся.

Ах! Видели бы вы, как бежали от варяга Андрюхи Иоаннович с Иоанновной, как визжала Ленка-дура, когда рогатый Господин Валет Андрюха спрыгнул с Дамы Черешни, а в руках у него меч и топор.

Хе-хе! — басил Андрюха, размахивая всеми руками.

— А-а-а-а! Семка, звони в дурдом с милицией! — голосила Иоанновна.

Это был триумф!

Годы… И еще годы. Черешня и соседи продолжали жить за забором. Была еще любовь. Ее звали…м-м-м-м каким-то женским именем. Желтые длинные волосы, синие глаза, запах и голос приятные. Ее голос шелестел, Андрюха раскачивался на ветру, тыкался носом в ее румяные щеки, она улыбалась. Но она не соседское дерево у собственного забора — ушла осенью; она улыбалась, а черешня сыпалась листьями-лоскутками.

Она ушла, а черешню закрыли от него мощным металлическим забором, а еще у Ленки-дуры завелся мужик — Колян, охранник. Агрессивный, грубый с пневматическим пистолетом на поясе.

Полгода Андрюха сидел дома — рисовал, читал исторические романы и перечитывал старые семейные письма и открытки.

А потом снова весна. И снова настроение чувствовать и нюхать ветры, и черешня зацвела новым цветом и, жужжа пчелами, бросилась атаковать его, Андрюху, запахами.

Андрюха оценил черешневы старания и стал готовится к посещению своей Дамы. В это, новое свое лето, он решился явиться к ней во всей красе. Подсказку ему дала дедова открытка, которую он нашел на чердаке. В ней дед поздравлял с Днем Октябрьской Революции Андрюхиного прадеда Саида. Открытка отправлялась далеко, куда-то в Казахстан, но вернулась, не найдя прадеда, домой.

Прадед был крымским татарином, это и навело Андрюху на мысль о новом переодевании. Воином Крымского ханства, храбрым и быстрым, предстанет он перед Ней. Штурмовать соседский забор было решено во всеоружии, с веревочной лестницей и коротким кочевничьим луком, ибо не ставят препятствий перед настоящей любовью и смешон пистолет перед настоящим луком.

— Хе-хе-хе, — как встарь басил татарский князь Андрюха Иоанычам!

— Сеемка, звони в дурку! — сипела Иоанновна, древнему своему Иоанычу.

Жизнь налаживалась!

 

Видец

Я был маленьким еще, стоял на улице возле своего дома, а они мимо шли: два рыцаря в черных латах, с закрытыми забралами, оружия в их руках не было, а на ногах были тапочки. Было что разглядывать, и я разглядывал. Шли рыцари бойко и почему-то без железного грюка. Один повыше, другой пониже. Трепались о чем-то.

— Отец и сын, — мелькнула мысль.

— О! Очевидец! Надо же, у нас! — удивленно воскликнул сын-рыцарь (это он про меня).

— Не факт, — сказал отец. — Может, так, видец.

Рыцарям я не удивлялся, они частенько мимо нашей улицы ходили. Привык к ним, только однажды маму спросил, почему они в тапочках. Мама, как всегда, была задумчива и пробормотала, что, видимо, они натерли ноги.

— Но эти рыцари всегда в них ходят, — возразил я.

— Ты о чем? Какие рыцари в тапочках? — с напором спросила мама.

Больше я ее не беспокоил, тем более, что мне неоднократно поступало предложение сходить провериться к психиатру.

Опять же недавно был случай. Мы в посадке гуляли, а на деревьях сидели полутораметровые черные совы, и мама их не видела и очень нервно реагировала, что их видел я. Она вслух размышляла, что это у меня — богатая фантазия или очень печальная болезнь. Она всем своим видом умоляла сказать ей, что ее сын фантазер. Я легко согласился.

Я еще до школы разобрался, что и кто видит.

А за Кошачьего духа черной линялой шерсти, что во дворе детского садика за беседкой жил, меня воспитательница наша, Эвелина Казимировна, в трусах и майке в раздевалке на час оставила, пока все остальные дневной сон совершали. Кстати, та воспиталка стихийной ведьмой оказалась, но это я лет через шесть понял, когда ее вновь повстречал. Стихийные ведьмы поражают душевностью и участием в делах ближнего, гадости делают из альтруизма. Они ради зла даже на самопожертвование готовы.

Вот и Эвелина Казимировна тоже. Так обрадовалась, встретив меня, что немедленно попыталась нас с Горелым и Петровым с перрона столкнуть под электричку — вместе с собой, конечно. Меня — понятно, я про Кошачьего духа и про вывески знал, а Горелый — тот вообще ни при чем был, мы на тренировку вместе ездили, а Петров, когда вырос, грабителем товарных вагонов оказался.

Но подвиг ведьма совершила, и скоро. Бегал по нашей местности в начале 90-х армянин, беженец из Баку. Врач был отличный, но в больницу его не брали, прописки у него не было, он так лечил, без больницы. Эвелина Казимировна пробралась к нему в дом под видом пациентки и вместе с собой спалила. Во какая героическая ведьма! Но ее не жалко, у нас таких еще много было.

А вот видеть разные вещи получалось только у меня и у Васи Пирятинова.

Ну еще Саша Рог знал, хотя он не видел многого, даже рожек своих замечательных не видел. Они кривенькие были, аккуратные, цвета слоновой кости и едва-едва выглядывали из его шикарной курчавой шевелюры.

А когда я его рожкам вслух позавидовал, Саша обиделся — думал, я обзываться пришел, не знал, что они на нем всегда растут и какие они красивые.

Вася Пирятинов гыгыкал по поводу Сашиных рожек частенько (тоже завидовал).

— От ты сотри, никто рогов не видит, он сам о них не знает, а девки при встрече с ним млеют и потеют, и малолетки женские тоже глазками зыр-зыр. Чувствуют, лярвы, чувствуют! А Санёк тупит и шарахается.

— Что чувствуют? — искал я откровенностей у Васи.

— Шо-Шо? Рога чувствуют! — жарко говорил Васька.

Хоть с рожками Саша был и незнаком, но эриний именно он мне показал.

— Видишь уродок в небе? Это эринии.

Руками Саша не показывал, только взглядом, опасался, что кто-то может быть рядом.

Удивительные, изящные дамы со скотскими лицами парили в воздухе.

— Над тем домом, где они кружатся, обязательно человек умрет, — прокомментировал их полет Саша.

— Дурня это всё, Рог. Они пока просто летают, а жрут людей только во время войн и эпидемий, — сказал Пирятинов. Он домой торопился, но, увидев нас, подошел. Хорошо быть среди тех, кто понимает, а нас, кажется, всего трое таких в нашей местности было.

— Сам ты Рог! — бесился Саша. — Что? В мирное время люди не умирают? Им нужно твоей войны ждать? Ну не сразу умирают, позже! Но болеют или плохо себя чувствуют точно. А если не умирают, сразу, то вероятно, плохо себя чувствуют.

— Значит, твой дедушка сейчас плохо чувствует, и Наталья Ивановна, ваша соседка, тоже. Они ж над вашими домами кружатся, — примирительно сказал Вася, он спорить не любил, даже когда был прав.

— Ха! Дурня! — сказал я, но домой рванул со всей возможной скоростью, даже упал разок очень больно, потому что в небо смотрел, а не под ноги. На дур этих смотрел.

— Дед, ты как? Чувствуешь как? — тяжело дышал я.

— После такого вопроса, да еще с таким видом, уже и не знаю, — хихикнул дед.

Я вздохнул и пошел в комнату.

— Чайник поставь, — крикнул он мне.

Пару лет я кучу всего видел. Бывало, проснешься — и как в сказке, не сходя с кровати: белые коты с черными хвостами по дому бродят (кстати, один демон у нас так и жил, кошкой, лет восемь), шусики разные под кроватью копошатся, ведьмины жабы размером с детский танк, домашние черти, не сквозняками и паутиной бесхозной притворяются, а чинно восседают на столах и подоконниках, и мордочки у них грустные, интеллигентные, как у профессуры после Великой Октябрьской революции, а не как в сценах Страшного суда.

Перед отъездом из нашей местности я изменился.

С детства старался не вмешиваться в то, что видел, побаивался. Даже себе не всегда мог помочь: в 12 лет мне какой-то демон пояс с фляжкой повесил, а я снять не смог, потом болел неделю. Еще меня на прогулке черт толкнул, а я ему даже вслед не плюнул, хотя уже сам здоровый был. А тут… Началось всё с того, что я пнул жука-упыря. Откуда они берутся, не знаю, но передвигаться предпочитают на людских ногах. Встанет такой обормот у обочины, лапки свои для объятий раскроет и к штанине цепляется. Я их частенько с папы снимал и аккуратно в траву кидал, тайком, конечно. Мужчины для них вообще предпочтительней. А тут я домой возвращался, и мне навстречу алкаш пер, и на каждой ноге у него по жучиле, да еще ведьма Илона Казимировна (невидимая, конечно) на шее сидит. Алкаш думал, что я его разглядываю и осуждаю, ну и нахамил мне сильно и даже ногой задеть пытался, но Илона Казимировна ему шею придавила (она торопилась куда-то), и он дальше почесал. Когда алкаш ногой махал, с него жучила один свалился и пытался на мою ногу пристроиться. Тут я совсем обиделся и дал жучиле пенделя. Пендель удался, и жучила влетел в забор-рабицу.

Так я осмелел.

Девушка с улицы Колхозной часто спешила куда-то. Личико свеженькое, а на руке у нее была змейка, желто-зеленая, а на голове рожки. Как-то я подвыпивший шел, а девушка мне навстречу брела, грустная, поблекшая, а змейка на плече у нее сидела. Я подошел и змею с плеча сбил, кажется, перчаткой, а потом еще и пнул в сугроб (дело зимой было). Девушка не шарахнулась, даже, наверное, не заметила, что я сделал.

А рыцари в тапочках меня с тех пор Очевидцем звали.

В другую местность я уехал в том же году. Это был большой город с метро и троллейбусами. Видеть дурню всякую перестал через неделю, но болел долго, все во мне болело, а потом прошло. Десять лет человеческой жизни кончились внезапно, когда, проезжая по одной из центральной улиц автобусом, увидел вывеску «Ноги больших размеров», а после в лавке «Срочный ремонт любви» пытался у ящера одного то ли молока купить, то ли штаны подшить, впрочем, неважно, в любом случае это было глупо, и ящер шипел на меня осуждающе и по делу.

Пару дней назад видел женщину с больными ногами. Ее родные разлапистые, упырьи ноги были больны и истрепаны, тяжело ей в человеческой обуви. Она, как и Саша Рог, не видит себя, но про магазин я не стал ей говорить, забоялся. Вечерами стал видеть стаи собак, которых выпасают шустрые полуодетые лилипуты, а на алкашах тут разъезжают какие-то одутловатые упыри с болезненными мордами (у нас-то этим дамы занимаются). Только однажды по дороге к метро я встретил Ведьму Любви — чернявую, красивую девку, она как раз подбирала себе кого-нибудь в лошадки, но, увидев меня, очень обрадовалась, даже несколько алкашей и одного наркомана пропустила, мы с ней минут пятнадцать трепались, а потом она уселась на какого-то молодчика и сказала мне: «До встречи». Мы с ней почти земляки были, звали ее Альбина Казимировна. Она меня с собой звала, но я отказался, не мог я «Шанхай» пропустить. «Шанхай» — лучшее средство от депрессии и головной боли, а они у меня частенько бывают. Возраст.

 

Баба-Яга

До Баби-Яги легко можно добраться пригородной электричкой, и от перрона она недалеко живет. А если маршруткой из центра, то минут сорок-пятьдесят, только это раза в два дороже по деньгам будет.

Баба-Яга верила в «прекрасное вне тела» и потому враждебно относилась к богатырям, что толклись, возле ее избушки. На заданные исключительно из вежливости вопросы герои отвечали формулой тройного требования «ты сначала накорми, напои, в баньке попарь, а после спрос держи».

Говорить нахлынувшему невесть откуда герою, что ее ветхое жилище не столовая, не странноприимный дом и не банно-оздоровительный комплекс было как-то неуместно, поэтому случалось по настроению: кого накормишь, а кого и в котел.

Голодные мужчины, принцессы одичавшие, дети из неблагополучных семей все к Бабе-Яге скатываются, у всех она под горой.

Сомнительное одиночество в чаще пришлось оставить.

Поселилась Баба-Яга в нашем пригороде, в частном секторе. Относительно давно, сразу после войны. Народу с разных мест тогда много приезжало, вот и она тоже.

Откуда она — не говорит. Но у нас многие не говорят, откуда они, и я не говорю. Тут своя традиция сложилась. Всем тогда трудно было.

Я до второго курса часто видел ее, как она в окружении стаи собак ходила на рынок торговать, кажется, козьим молоком. А потом перестал ее видеть.

И вот недавно один сказал, что Баба-Яга давно работает у них в институте, в учебной части. Коллеги про Бабу-Ягу говорят, что она настоящая ведьма — злая, но справедливая.

 

Желудев

Желудев и подельник его делали так: приходили на бульвар, чтобы будний день, тепло и народ, Желудев разваливался на скамейке, засовывал руки в карманы и, склонив голову, начинал наблюдать за деловыми двуногими. Вот развязывается шнурок у молодого человека с целеустремленным лицом, вот расстегивается сумочка у накрашенной фурии, а вот рвется шлейка и падает в грязь дорожная сумка приезжего, а если уцепиться было не за что, можно просто обрушить на прохожего злобный собачий лай. А пока люди приходили в себя, поправляли развязанное, открытое и испорченное, любезный подельник Желудева Михал Сергеич изымал из людей кошельки, телефоны, зажигалки и чего изымется. Работы было минут на сорок, после этого Желудев рвался домой читать книги, смотреть телевизор и раскладывать компьютерный пасьянс. Михал Сергеич тоже уходил куда-то. И так каждый день. Когда у Желудева было хорошее или страшно злобное настроение, кошельки из людей сами выпрыгивали, но такие настроения были не часты, обычно Желудев грустил или переживал.

А еще Желудев этим даром мог болезни лечить: родную тетю он вылечил от язвы двенадцатиперстной кишки, друга детства Фиму — от диабета. Все соседи его, родственники и крайне немногочисленные друзья чувствуют себя прекрасно. Только Коську, друга детства, он спасти не смог — его убили. Желудев по этому поводу переживал особенно свирепо, поэтому Коськина бабушка в свои девяносто семь лет ездит в магазины на велосипеде, лазит по деревьям за яблоками, перекапывает огород… И хотя ей это все страшно надоело и она очень хочет умереть, ничего не получается, даже простуды у нее не бывает.

Но Желудев тут бессилен, он лечит, как шнурки на ботинках развязывает, — только если глаз цепляется. И в самом деле, ну не душить же ему бабушку Коськи покойного.

А вообще, Желудев против человечества, он его ненавидит. Кстати, когда мы с Желудевым были в детском саду, он меня обижал и отбирал игрушки и теперь у него при виде меня просыпается чувство вины, а так как вижусь я с этой сволочью часто, то обладаю несокрушимым здоровьем и розовым румянцем.

 

Воробьишки

Случайно в нашем Ботаническом Саду тогда оказался и на пустую скамейку сел. Солнечно было и самшитом пахло, и я сидел, сжимая в руках рюкзачок, нюхал и щурился. А когда эти мужчины подошли к соседней, пустой скамейке, я ими сразу заинтересовался. Восемь их было, семерым под шестьдесят, а восьмому около 20-ти. Стали они кружком, молодой в центр круга крошек хлебных набросал, а потом один из стариков громко хлопнул в ладоши, остальные сказали «Аминь» и превратились в воробьев. Крупные красавцы воробьи стали жадно склевывать эти крошки, потом в песке купаться, а после и вовсе разлетелись. Волшебно это было, волшебно! Я в Ботанический Сад зачастил, и всегда, всегда они приходили. А однажды я с другом своим Димычем туда пришел. Сидим, ждем. Они, конечно же, пришли, но, увидев, что я не один, растерялись, потоптались и ушли, а тот, который в ладоши хлопает, очень сурово на меня посмотрел.

Месяц я после этого взгляда там не появлялся, стыдно было.

А один раз я сильно на работу опаздывал и решил через Сад дорогу срезать. Там они меня и ждали, все восьмеро.

— Неужели целый месяц сюда ходили! — ужаснулся я.

Стояли у меня на пути кучкой и смотрели, один из них шел мне навстречу и громко что-то говорил, а друзья сзади его подбадривали. И вот мы сошлись. На меня смотрел седой крепкий дед с монгольским лицом. «На японца похож», — мелькнуло в голове.

Старик прижал руку к сердцу и сказал:

— Вы должны нам помочь. Без вас все не так получается.

— Что не получается? — настороженно спрашиваю я.

— Мы не знаем, — беззащитно улыбнулся «японец», — сами не понимаем, причем здесь вы, и почему именно вы должны сидеть на садовой зеленой скамейке и удивленно на нас пялиться, теперь это часть нашего ритуала. Нас не пускают в воробьи без вас.

— Хе! Ну да? — потеплело мне.

— Давайте вы опять просто будете сидеть на соседней скамейке и с удивлением пялиться на нас.

— Ладно — застенчиво ответил я.

— Он согласился! — прокричал своим старик, те ответили радостным гулом и разошлись.

Приходим мы, как и раньше, порознь. Увидев меня, они улыбаются, машут руками, я отвечаю им кивками головы и улыбками, потом они становятся кружком и…

А если я занят, то так им и говорю:

— Собираемся тогда-то и тогда-то, а они кивают и усердно записывают назначенное мною время — не дай Бог забудут!

 

Простудиха

Вероятность подхватить в переполненном транспорте какое-нибудь воздушно-капельное заболевание — это не вероятность, а одна из вероятностей.

Простудиха, например, никогда не ездила в полных троллейбусах, даже в полуполных не ездила. Работать же невозможно! Ей было нужно с удобствами расположиться на сиденье у окна, присмотреться к пассажиру, почувствовать его, вступить с ним во внутренний монолог, а уж потом заразить, как водится.

Она была не из тех, кто вспархивает в едва открывшиеся двери рогатой машины на случайной остановке, самодовольно курлыкая: «Охххх, еле успела!». Таких Простудиха разила сама в первую очередь.

Нет, она тряслась на метро, потом на маршрутке, шла по зимней слякоте, брела к депо, чтобы сесть на конечной троллейбуса, усаживалась в «правильное» место и начинала свой путь, зорко присматривая клиента.

Сегодняшний рабочий день ей дал времени остановок пять поскучать, подумать. Мечты были традиционно зимние — о лете. О пиявках в лужах, о лягушачьем гомоне после летнего дождя, о клопах-вонючках, что сыпались с изможденной июльской сирени.

— Водитель, билет! Да, столько! Нет, мелких нет! Сами в такси и езжайте, а мне обязаны дать сдачу, — говорила девушка средней стройности со среднечерными плохо покрашенными волосами и подружкой такого же вида.

— Ага-ага… — начала настраиваться на девушку Простудиха.

Сели девушки в самом конце троллейбуса, но Простудиха все прекрасно слышала, а если хотела увидеть жертву, на то у нее зеркальце было. Очень даже невинный маневр — захотелось старушке на себя в зеркало посмотреть, на морщины свои благородные, а сама ррраз и на клиента сзади, чо он там…

— Я в шоке, просто в шоке! Какие они все-таки скоты! Пусть подкатится только завтра, я его просто убью.

— Ни завтра, ни послезавтра не убьешь, — оппонировала ей Простудиха. — Температура 38 и постельный режим.

— А я тебя предупреждала. А ты «не может быть! Не может быть!» — пищала ее подруга.

— Может! — соглашалась Простудиха, — сильные головные боли, слезящиеся глаза, и… — задумалась она.

— Ой, блин! Чуть не проехали! — всполошились девушки.

— Водитель, открой заднюю дверь! Дверь открой, гад! — просились на выход они.

— Да ну его! Давай с другой стороны выйдем, — сказала одна другой.

Они процокали мимо Простудихи. На одной из девичьих поп была нарисована кошачья попа.

— И… И понос! — возмущенно пыхнула пожеланием вслед хозяйке напопного кота.

— Ага-ага! — удовлетворенно сказала Простудница, наблюдая, как забегала одна из девица по остановке. Понос быстрого действия. Нечего на попах мурзиков разводить. Простудница была самозабвенная кошатница.

— Скажите, будьте любезны, этот транспорт на Пресню идет? — вопрошала водителя и пассажиров крайне интеллигентная старушка в сиреневой шляпке и желтом пальто.

— Ага-ага! — задумалась о старушке Простудница, — «Ах! В 60-е мы бегали в Политех слушать поэтов. И Женечка был такой эффектный, и Беллочка была молода», — видимо как-то так у вас, — размышляла о бабке Простудница. — Щас сбацаем тебе насморк и кашель, будешь в телефонную трубку сипеть: «Ах! Совершенно не понимаю, зачем меня понесло в город, я чувствовала же, что надо эту слякоть дома пересидеть, а теперь, голубчик, ты не представляешь в каком я плачевном состоянии!» — пообщалась с бабушкой Простудница.

— Всем привет! — сказал один.

— Садись не выступай, — сказал ему второй.

От них исходил аромат пьяного веселья и агрессии, они тыкали наперебой в окно троллейбуса, показывая друг другу «прикольных» пешеходов.

— Ах, какой материал пропадает — восхищалась Простудница.

— А все ей, фартовой Подзаборнице достанется, — завидовала старушка Простудница.

Обметав герпесом пару-тройку студентов, наградив давлением и частым сердцебиением с десяток пенсионеров, Простудница посмурнела. Общаться с людьми ей надоело.

— Господи! Как вся эта суета надоела, — печалилась Простудница. Вот у Подзаборниц! А у обморочниц работенка, мечта, а не работа!. Вышла только на балкон, старичка заприметила, бах его в обморок, а сама на кухню чаи гонять, а тут накатываешь километры, общаешься со всякими …. Э-х-х-х!

Всё, до конца не доеду. Домой! К чаю и кошкам. Я уж не молода, устаю быстро, начальство меня поймет.

Вот только… Напротив Простудницы уселась здоровенная тетя. Лицо пожилого шарпея, глазки лягушачьи и взгляд! Взгляд оскорбительный.

— Ну-с-с, Чемодан Тортиллович, что поиметь желаем — понос иль золотуху, — мысленно пристаривала себя к новому объекту Простудница. — Для начала головную боль, чтобы взгляд был страдающий, а не хамский, а потом ангина с осложнением.

— Да, да, дорогая и не спорьте. С таким лицом надо дома сидеть и даже к окну не подходить, дабы птичек, кошечек и других тварей божьих не волновать.

Но «чемодан» к проникновению болезни оказался глух.

- М-да, клиент пошел — чистый леопард, — задумчиво разглядывала тетку Простудница. Та отвечала обычным ненавистным взглядом.

— Таак, а если уши заложить? — спросила про себя тетку Простудница.

— Да-да, я так люблю больные ушки, они так смешно болят и гноятся, — соглашалась за тетку Простудница.

— Опять нет!

Шарпей продолжал громоздиться над Простудницей без изменений.

— Хм! Если бы я была юна и невинна, уже бы билась в истерике, а так скажу вам одно: Вы не мой клиент, — расслабилась и улыбнулась про себя Простудница.

— Ладно, удачи тебе, чудо неживой природы, — сказала опять же про себя «Шарпею» Простудница, вышла из троллейбуса и свалилась на тротуар.

— Где-то я ее видела, — вытягивая шею, рассматривала бухнувшуюся в обморок Простудницу Обморочница.

Где-то точно пересекались, — тяжело вращала мозгами она — Может, в школе?

— Ишь, «Шарпей»! Само чудо, — не могла успокоиться Обморочница.

Вероятность бухнуться в обморок возле дома — только одна из вероятностей. Можно, например, в троллейбусе или на троллейбусной остановке.

 

Яблоко

Когда пьяные солдаты в 1914 году стали ломиться в окна и двери лавки моего прапрадеда Гедалии, тот разобрал крышу лавки, посадил свою жену Хану и трех дочерей на спину и плюющимся огнем драконом перемахнул Днестр. Высадив женщин в Атаках, Гедалия вернулся в Могилев-Подольский, чтобы собрать кой-какие личные вещи и поджечь пару-тройку агрессоров.

Когда в 1916 году Днестр вышел из берегов и затопил дедов дом в Атаках, а семье пришлось спасаться на крыше дома посреди речного моря, тетя Циля серой цаплей таскала им рыбку и речных курочек.

Когда в 1918 году петлюровцы бегали за сестрой бабушки, огненной красоткой Малкой Ароновной по ее киевской квартире, она кошкой скакнула на потолок, чтобы обрушиться на негодяев огромным резным шкафом красного дерева с острейшими медными ручками.

Вот среди каких историй рос я! Я, бледно-желтое яблоко с двумя коричневыми родинками на шкурке. Яблоком хорошо лежать в маленьком заросшем дворике среди какой-нибудь антоновки или данешты и наблюдать, как муравьи пасут тлю на стебельках пионов, или как жуки за жужицами ухаживают, или как слизни плавно и быстро уносят свои тела в заросли помидорных грядок.

Дар быть яблоком был ни для чего и ни зачем.

В школе я однажды в сонной агонии закатился в парту, чтобы отоспаться, проснулся поздно, когда школа была уже закрыта, пришлось выбираться из школьного окна, рвать брюки, пачкать пиджак и выслушивать укоры от папы-мамы. С тех пор решил, что спать в школе надо человеком среди человеков.

А еще я мог яблоком завалиться спать прямо на земле летней ночью, и прекрасно высыпаться: ни холод, ни насекомые меня не беспокоили. Я мог стать идеальным туристом, геологом или на худой конец диверсантом, но мой яблочный бочок однажды больно куснул еж, и я стал бояться спать на земле.

С Гришей мы не росли в одном дворе, не ухаживали за одной девушкой, не пили водку на скамейке парковой аллеи. И встретились мы уже далеко-далеко от моего детства и юности.

Решение пошутить с ним пришло между четвертой и пятой кружкой глубокой ночью, холодной зимой, в московском общежитии.

Терять мне было нечего, надо было шутить.

Гриша печально смотрел на яблоко, которое появилось перед его глазами после моего исчезновения.

Он просто качался надо мной с глуповатой улыбкой, а потом сказал: «Ты смотри, как от тебя тараканы бегут — кучно, как буденовцы».

Став человеком, я увидел напротив маленького седоватого ворона.

— А чего такой некрупный? — спросил я.

— Зато жить буду долго, — прокаркал Гриша.

Но именно он сыграл главную роль в моей яблочной жизни. Знаете, бывает. Рррраз, и ты просветлен! Так вот Гриша мне сказал, что еж — хищник и не ест яблок, зато яблочный сок отпугивает паразитирующих насекомых: вшей, блох, клещей.

Представляете! Яблоко может отпугивать паразитов от ежа!

 

Пионерские сны

Проснулся Конский сам, без помощи родных и близких, не нуждались и они в его помощи. Лежа наблюдал в окно, как снег падает, и сон недавний переживал: Конский, кажется, с какими-то приятелями (их лиц он вспомнить не мог, да и неважно, а его самого тогда Саньком Педальным звали) ходит по городу и покупает в киосках Союзпечати значки на олимпийскую тему. А тут через стекло киоска (не того, что у вокзала, и не того, который возле школы, а другого, подальше) разглядел он значок исключительной красоты: со звездой, букетом и надписью на ленте: «9 мая». «А-а-а… — стонет Конский, Санек Педальный, от внутреннего восторга. — Б-е-р-у!» И взял! 29 копеек значок стоил.

Теперь лежит Конский, и восторг его переполняет. Хочется поделиться, крикнуть в пространство квартиры: «Ма-ам! Хочешь чего покажу?» Это он про значок. Но мамы рядом нет, есть враждебная его снам и восторгам жена и сын тоже враждебный. Они теперь в соседней комнате живут, отдельно от него. Сын в их комнату переехал, а его в «детскую» запёрли, «согласно теперешнему его развитию», как жена выразилась.

«Это даже лучше», — подумал Конский, и стало лучше. Он себе «детскую» оформил, как всегда мечтал. Коллекцию значков над кроватью повесил (когда был маленький, он ее в коробке, в шкафу держал, чтобы одноклассники не клянчили и не тырили), на дверь — дартс, на одну стену — Битлов (вырезка из «Ровесника»), на вторую — Kiss (футляр от пластинки, а пластинки отродясь не было).

Жена его последнее время смущала, особенно после сна про учительниц.

В том сне Лариса Витальевна (2–3 класс) его конфузила перед всем классом, а после другая учительница, Лариса Степановна (4 класс), громко и властно что-то трубила про несделанную или плохо сделанную математику. Подробностей Конский уже не помнил, только голос склочный, выражение лица свинское, а еще он перед всем классом стоял почти голый, со сна, в трусах и майке. И так ему от этого всего дурно стало, что он в воздух поднялся и медленно-медленно к форточке полетел. Он слышал, как ему вслед продолжают говорить глупости и как удивленно-осуждающе шумит класс.

«Да пошло оно всё!» — подумал Санька, и оно пошло. Из фортки он летел как ракета. Мелькнула даже мысль в милицию залететь и про Ларисок рассказать, а потом подумал: «Да ну их! Больше в школу ни ногой» — и проснулся.

Жена после этого сна, как профиль на монете, заиграла новыми гранями. То на одну Ларису похожа, то на другую, а то и вовсе на Ирину Константиновну (бедняжка молодой умерла), но это добрая учительница была, ее Конский вспоминал с симпатией. Про нее тоже сон был, но странный. Он подглядывает, как она переодевается, а она, вместо того чтобы кофточку снять, хватает себя за шикарную косу и р-р-р-раз — с себя волосы снимает. Ужас!

Сыну его, любимому сыну, был странен этот новый расслабленный и притихший папа. Взгляд отца стал какой-то птичий, шебутной.

Папа хвастался значками, монетками, разными уменьями — тем, что писал дальше всех в классе, и что горохом стрелялся и яйцами куриными бросался. В книгах сказано: радоваться такому отцу, но сын не радовался, а недоумевал.

Телефонный звонок (не сотовый).

— Простите, это квартира Александра Конского? (мужской решительный голос)

— Да, а кто его спрашивает? (женский решительный голос)

— Это Сергей Ильич, работник С. Н. А. Вы, вероятно, жена Александра Конского?

— Да, позвать его к аппарату?

— Нет-нет, я с вами хочу пообщаться.

— Пожалуйста, слушаю вас.

— У вас как? Все в порядке?

— Да! А что случилось? (крепчает женский голос)

— Мы очень уважаем Сашу, он человек работящий, но с ним что-то происходит. Охранник наш жалуется, что Саша с крыши самолетики пускал и ему язык показывал, он уже милицию собирался вызвать, как по инструкции, а Саша ему угрожал, что он тогда окна побьет и его маме скажет, что тот курит и картинки с голыми женщинами в столе держит, а у охранника мама строгая. Он Сашу боится и обязанности свои выполнять не может. Техперсонал тоже смущен поступками вашего мужа: рисунками женщин в туалете, приклеенными жвачками и…и… вот! Он еще кнопки в лифте поджигал. Елизавете Георгиевне, секретарше нашей, подсунул безумный рисунок с подписью «Лизка дура» — это, конечно, так, но он ей волосы пластилином и жеваной бумагой заплевал. Безобразие же! А эти постоянные щелбаны подчиненным! Позавчера шеф зашёл за отчетом в его кабинет, вылетел с воем и теперь лежит дома с больным сердцем, и все из-за Саши. (Все это время жена Конского охает в трубку и приговаривает «Боже мой, Боже мой»).

— Да, да, я вас понимаю. Он сейчас сам не свой. Мы тоже страдаем, — всхлипывает она.

— Руководство С. Н. А. дает Конскому месяц. Сейчас лето, пусть отдохнет, — говорит мужской голос в трубке (Конский с этого места подслушивает). Если он продолжит чудить, больше пусть даже не приходит. Охранник говорит, что не пустит, да и нам с его состоянием тяжело ужиться, так ему и передайте, только помягче, может, все наладится, он же ценный работник. Был.

— Поняла.

— До свидания (кладет трубку).

Жена тоже кладет трубку.

— Саша, поди сюда, — властно и скорбно призывает она Конского.

Конский приближается боком, лицо его печально.

— Что ты сделал с шефом? Он из-за тебя заболел.

— Ничего я ему не сделал, он первый начал, — колюче вступил Конский.

— Что у вас произошло? Вы поругались? Подрались? Ты его ударил?

— А чо он! Подкрался и давай орать! «Что это такое — что это такое! Чем ты тут занимаешься»? Рот раззявил, а я ему: «У!», а он: «Ой!», а я ему р-раз — и саечку за испуг.

— Что ты ему? — ошалело спросила жена.

— Саечку! — победно сказал Конский. — За испуг.

— Ты совсем сдурел! — скорбит жена.

— А пусть не выступает! — победно вторит Конский.

— Ага! А за что он на тебя кричал? А?

Конский заозирался.

— Ну! Я жду!

У Конского краснеют уши.

— Может, мне сына позвать, чтобы ты при нем все сказал.

Удар действует. Конский закрывает глаза и шепчет.

— Танчики рисовал.

Жена немеет и голову вытягивает, стараясь понять.

— Ну-у-у-у, войнушка, понимаешь. Курскую дугу рисовал. Наши танчики против фашистских.

Конский с тупой тоской наблюдал, как жена, милая жена, с косой, как у Ирины Константиновны, превращается в обеих Ларисок.

Скорее бы все кончилось, — томился Конский. И все кончилось.

С сумкой через плечо он беззаботно катится к маме.

«У-х-х-х, все кончилось, — думает он. — Прогнали меня Лариски. Да и фиг с ними, маме чего-нибудь совру.

В сумке коллекция значков и календариков (сын успел вынести). Сейчас к маме, поесть и в лес клопов-солдатиков собирать. Круто было бы жужелицу найти. Жаль, мало их сейчас. Главное — спички взять и в кеды переодеться», — сосредоточенно бормочет Конский.

Впереди месяц каникул. Или больше.

 

Коллеги

По улице, кроме нас двоих, меня и мужика, что шел чуть впереди, народу было достаточно. Все деловито сновали в разгар рабочего дня, перебегая из одного помещения в другое, глаза у всех были вытаращенные, лица целеустремленные и слегка онемевшие. Мы же, я и мужик чуть впереди, были другие и шли иначе. Он крупный, лысый с двумя огромными баулами со сломанными молниями (в таких в начале 90-х тряпье в Польшу возили), брел рассеяно и неторопливо, немного боком, и я так же, только не боком, а покачиваясь. Потом из баула выпал плюшевый комок, я поднял и окликнул лысого, он кивнул и побрел назад, а я ему навстречу с комком. У него, пока он ко мне брел, еще один комок выпал, но уже большой, а вокруг луж полно, я ему глаза расширил и снова кивнул, он понял и в ответ тоже расширил, голову в шею вжал, развернулся и за большим бросился (он в лужу упал).

Тут я подоспел, протянул ему то, что было у меня. Он взял у меня из рук комок, улыбнулся, кивнул и сделал небольшой книксен.

Я ему тоже улыбнулся и двинулся дальше и вдруг вслед услышал:

— Спасибо! Ушей у меня очень мало, лап много, но их все равно жалко. Надо упаковать мою одежду плотнее.

— Ого! Одежду? — спросил я.

Мы некуда не торопились, и пошли рядом.

— Ну, не одежду, а реквизит, я из цирка, — говорил дядя и топтался.

— В этой сумке бурый и гималайский медведи, а в этой полторы львицы и леопард, — кивал лысый пальцем.

Я посмотрел оторопело. Он это увидел, и продолжил объяснять.

— Я по цирковому ведомству, в цирковом училище преподаю, — плавно он это проговорил, со вкусом и достоинством.

— Веду практикум по дрессуре с крупными хищными животными.

— Бывает же такое! — сказал я.

— Штучная профессия! Штучная! Таких человеков, как я, по пальцам одной руки считать можно, не то, что этих! — указал головой в сторону снующих вокруг нас людей.

— Очень ответственное дело — дрессура, — завелся он, — Будущего дрессировщика надо, во-первых, не испугать, во-вторых, не обнадёживать излишне, мол, вот ты на меня строго посмотри, а я лапки подыму, и в-третьих, не пришибить, так как козлов в нашем деле, как и везде, достаточно. Кстати, это ж ответственность большая, так как мне решать, пускать студента на сцену или не пускать с животными дикими работать.

У меня много известных учеников. Очень известны братья Пахучие, например, которые тиграм всякие штуки засовывают в рот и на львах катаются. Вы их точно знаете. Сколько я их на себе носил, сколько рычал на них, чтобы людей из них сделать. Вона теперь как выступают! Даже на мусорных баках из афиш вываливаются. Больших мастеров делаем.

В советские времена к нам, хищникам, серьёзнее относились. Отдельно и специально клетку со мной в училище цирковая машина привозила еще с вечера. Я уже в ней сижу, и, как вы изволили выразиться, в одежде. И даже вечерний корм в шкуре принимаю, чтобы весь следующий день студентов тренировать… Все по-настоящему! Не как у этих, — опять бросил он в ряды офисменов. — А среди них дураков!!!!!!!!! Мне и ребра стеком ломали, был там такой садист. На занятии еще люди были, пришлось со сломанными ребрами работать!

— А что с этим потом было? Который вас по ребрам? Его выгнали? — спрашиваю.

— Сам ушел. Сначала на больничный, а после совсем. Устал, понимаешь лицо лечить. И ребра (дядька поднял палец и заулыбался).

— И зубы мне лечить приходилось, — грустил он. — А они у меня хорошие были, белозубые.

Мне себя афишировать нельзя, меня как бы совсем нет. Вот я того садюгу подстерг и морду ему набил, чтобы он более зверей не мучил, чтобы понял: сегодня ты котенка подверг истязаниям, а завтра папа кот из тебя весь дух вышибет. Животные, несмотря на зубы, когти и вес, очень беззащитные, от злодеев нужно избавляться.

Вот я, как Зорро, и бегаю. Если разоблачат — конец карьере. Это самая большая неприятность для меня. Это на утреннике актер в плюшевой шкуре перед детьми попрыгал, гонорар взял, и в буфет — радоваться. А я — человек тайна. Прихожу за зарплатой в училище, все смотрят и не понимают, кто я. Ведомость перечитывают, паспорт пересматривают — не понимают. Знает обо мне только один человек в училище. Кто? Тоже тайна! Хотя, чего таить, и у меня прокол по части разоблачения был.

— А что было? — наконец и я подаю голос.

— Тут всё одно к одному было, — начал он издалека. — Страна развалилась, а с ней и цирковая школа. В 90-е это было, всё валилось, никакой заинтересованности ни в чем. Перестали меня из цирка на машине возить. Никулин покойный говорил мне: прости меня, но не можем мы сейчас технику гонять, трудно нам, бензина нет, машин мало осталось. Умоляю, говорит, давай сам! Потерпи! Я сразу понял — амба! Так быть не должно. Но Юре улыбнулся и сказал, что ладно, потерпим если надо. Месяц все было нормально, и вот как-то прихожу в сарайчик (на заднем дворе училища сарайчик был, его специально для меня построили, у меня там все, что нужно было). Начал раздеваться, зарядочку небольшую сделал, чтобы в шкуре было удобнее. Порычал тихонечко для порядку. Вдруг чувствую — кто-то на меня смотрит (мы, хищники, очень чувствительные: на запах, на интуицию и на это вот, когда смотрят), презрительно так смотрит, чувствую. Я за сумки с реквизитом прыг, а там, понимаете, развалились два студента и студентка с клоунского отделения. Лежат, портвейн хлещут и на меня смотрят. Я не обиделся, что с них взять, молодость. Думал, уже объясниться, а тут смотрю — а они сумки распаковали, на шкуре медведя устроились, а девица, гада, еще себе мой хвостик тигриный на попу привесила. А пацаны под спины головы мои положили (медвежью и ягуарью), чтобы валяться удобней было. Я плакал. Унизили они меня, дело жизни и всю мою уникальную траекторию жизни. Поэтому я молча шкуру льва (они ее не тронули) надел и на них бросился: лапами их царапал, зубами кусал, думал, загрызу. Они еле вырвались, да и то, потому что я опомнился. Но все они потом с рваными ранами в больницу попали, а пацаны еще в реабилитационный центр в нервном состоянии. А клоунесса нет, женщины они вообще психически здоровей. Студенты утверждали, что их цирковой оборотень покусал. Родители требовали батюшку позвать и окропить помещение, жалобы писали на училище. Если бы не Юра Никулин и не его авторитет, не знаю, что бы было. Но то, что на меня бюджет нужно выделять, это он запомнил.

— М-да! — это я ему.

— Знаете, продолжил он, — пока вам о работе своей рассказывал, догадался: что те дураки, что меня обнаружили, были испытанием, необходимым испытанием. Я и ученикам своим теперь такое устраивать буду. Дураков с портвейном хватает, а вот силу свою душевную и годность делу знать полезно.

— А вот хотите ко мне в ученики? — вдруг обратился он ко мне. — Вот вы чем интересным занимаетесь?

— Да так, ни чем особенным, — говорю.

— Давайте к нам. В цирковое училище. Любопытство гарантирую!

— Да я, знаете, не агрессивен.

— И прекрасно! В хищнике миролюбие очень ценно. Вот у вас дети есть?

— Есть, — настороженно отвечаю.

— Гордиться вами будут! А жена есть?

— И жена само собой.

— И еще будет! У хищников их обычно много. Вот у меня их пять или больше и все прекрасно. А главное — целостность и спокойствие обретете. Человек ведь явление штучное, а при таком деле вы это обязательное поймете. Вы же не эти домашние животные, что бегают от будке к будке целый день, — опять бросил он в толпы спешащих окружающих. Вы педагог, и царь зверей и человек-тайна. Подумайте! И грива у вас, и борода и ходите не как они. Вы другой! — громыхал мне он.

— Нет, я занят — строго глядя в глаза сказал ему я.

— Ага-ага, я вас понял — у вас что-то другое, но то же самое, — медленно произнес он, пристально глядя на меня.

Я мигнул ему.

— Я так и знал, — радостно прошептал он. — Самореализация и жизненный успех — это не для всех.

— Ладно, давайте разбегаться. Я вас не знаю, а вы меня еще больше не знаете. Такая у нас профессия.

— Именно так, — ответил я.

И мы разошлись.

Я не стал смущать старика и рассказывать о себе. И ходить люблю в рваных тельняшках и рубахах апаш, а не в шкурах зверей. Это моя спецодежда, ведь работаю я пиратом на Балеарских островах, где пугаю нечистоплотных туристов и жадных рыбаков. А в городском рюкзаке цвета хаки у меня пистоль и треуголка. Та-дам!