Ветер стих, бережно приземлив Погодина перед огромной бронзовой дверью. Окинув её взглядом, Семён беспомощно опустил руки. Растерянный, потрясённый её величием, он почувствовал себя ничтожно маленьким. Дверь, будто ощутив его душевный трепет, легко открылась, словно во всей этой подавляющей громадине было что-то неземное – воздушное.

Погодин шагнул в просторный зал. Белоснежные мраморные полы отражали воспалённый свет больших хрустальных люстр, увенчанных гирляндами, как каплями дождя.

Посреди зала стоял большой белый рояль. К нему, скользя по полу большими башмаками и путаясь в широких штанах, продефилировал размалёванный рыжий клоун. Тыкая пальцами в клавиши, он наиграл мелодию «Чижика-Пыжика». Затем рыжая бестия повернулась и скинула с себя парик и маску.

Семён узнал в нём того самого человека, с которого он писал портрет. Это был граф Сен-Жермен.

– Здравствуйте Семён Данилович! Безмерно рад! Надеюсь, мой экстравагантный вид вас не смутил? Решил придать нашей встрече непринуждённую атмосферу. Согласитесь, ведь чопорность светского костюма ставит в рамки этикета – этого не скажи, то не сделай. Получается, что только у шутовства осталось право говорить то, о чём думаешь и делать то, что захочешь. И при этом тебя не сочтут дураком. Да и ещё, – граф указал рукой на балкон, – сегодняшний вечер нам скрасит очаровательный оркестр.

Музыканты в приветствии встали, и тут раздался резкий звон упавшей медной тарелки.

– Жаль, что тарелка не фаянсовая – было бы на счастье! – пошутил граф. – Итак, с вашего позволения будем считать, что вечер открыт! Аплодисментов не надо, они приготовлены сегодня для вас.

Внезапно около Сен-Жермена появился человек средних лет с пронзительными серыми глазами. Граф покачал головой.

– Никогда не перестану удивляться вашему неожиданному появлению, мой дорогой друг, – сказал он и явно с большой симпатией раскрыл ему свои объятия.

– Я вижу, у вас гости, граф. Давайте тогда отложим мою аудиенцию на другой раз, – сказал визитёр.

– Ни в коем случае не лишайте нас вашего общества. Тем более что у меня есть к вам вопрос. Но вначале разрешите представить вам талантливого художника Семёна Погодина.

Визитёр приложил ладонь к груди и сделал лёгкий поклон.

– Байрон, – представился он и приветливо протянул Семёну руку.

Погодин стоял как изваяние, шокированный происходящим. Перед ним было не привидение, а реальный живой человек из прошлого – великий поэт эпохи романтизма и блистательный кавалер лорд Байрон.

– Вас что-то смущает, уважаемый Семён Данилович? – спросил граф.

Погодин вздрогнул, приходя в себя.

– Уже нет, начинаю понемногу привыкать к неожиданностям, – сказал Семён, отвечая рукопожатием великому поэту.

– Послушайте, Байрон, – обратился к нему Сен-Жермен, – задумал я на днях пьесу написать. Сюжет простой: он и она, между ними вспыхивает любовь. Какой финал вы бы посоветовали мне для этой пьесы?

Байрон улыбнулся.

– Этот жизненный сюжет в полной мере поможет дописать ваш друг Погодин. Я вижу, что его сердце переполнено любовью и он по-настоящему счастлив. Несчастен в любви только тот, кто, зачерпнув ладонями воду из родника, ищет в ней песок, а не отражение неба. В глазах же этого молодого человека небо, а душа чиста, как родник.

– Так, может быть, мы все пройдём за стол и за хорошей беседой отпразднуем нашу встречу? Снедь ждёт нашего прикосновения, – предложил граф.

Байрон учтиво поклонился:

– Извините, граф, я бы рад остаться, однако дела торопят. К полуночи надо закончить письма. Завтра у меня дуэль. И вы, молодой человек, – Байрон обратился к Погодину, – как дворянин, я полагаю, меня тоже понимаете и извиняете. Искренне был рад нашему, хоть и минутному, знакомству.

От такой лести Семён опешил:

– Простите, но какой же из меня дворянин, я всего лишь простой художник.

– Ваши дворянские корни выдают не только глаза, но и благородная стать. И если вы не знали, то знайте, что на ваших плечах лежит не только талант художника, а ещё и титул чести. И пусть для вас оркестр сыграет что-нибудь праздничное, например, вальс. Ну, а мне же разрешите откланяться. – Байрон склонил голову.

– На каком оружии будете драться? – спросил граф.

– Как настоящие мужчины, только на шпагах, никаких пистолетов, – ответил Байрон. – Порохом коптят небо только самоубийцы или же эгоисты, считающие, что только под их ногами крутится земной шар. Дуэль это философия, а не глупый выстрел. Это диалог о жизни и смерти. Ведь только каждый удар клинка определяет правоту и ценность того, что было сделано тобою в жизни.

Оркестр, находящийся на балконе, заиграл вальс Штрауса. Под исполнение этой чудесной музыки Байрон удалился.

Сен-Жермен пригласил Погодина к столу.

– Понимаю, вы устали с дороги, вам нужен отдых, путь к неизведанному тяжек, как терновый венец.

Семён сел за стол и хотел было прикоснуться к холодной закуске.

– Постойте, лучше налейте себе бокал красного вина, – сказал граф. – Возьмите его и посмотрите на свет. Вы не задавали себе вопрос: отчего так волнует красный цвет, чарует и кружит голову? Это цвет необузданной любви, сумасшедших страстей и порока. Согрейте бокал в чаше ладоней, вдохните аромат вина и затем чуть вкусите его терпкую пряность, и вы ощутите мимолётное прикосновение женских губ. Оно поистине божественно. В нём скрыта магическая тайна огня и отсвет багрового заката. Не правда ли, оно подобно крови, текущей в жилах и дающей жизнь?

– Причём так же, как и смерть, – сказал Погодин.

– Браво! – Граф захлопал в ладоши. – Да-а-а, – протянул он, с едва уловимой улыбкой, – никак, признаться, не ожидал. Однако, однако… Вот так вот легко, с плеча, этакое мрачноватое заключение на все мои напыщенные аллегории. Хотя, должен признаться, и это имеет место. Но, опять же, как принять сию услугу? То ли замёрзнуть от вина, как пьяный извозчик, то ли выпить с ним яду от неразделённой любви, или…

– Или же с помощью него разрешить любовный треугольник и быть отравленным, как Моцарт, – перебил его Погодин.

– Вот никогда бы не подумал, и даже представить себе не мог, что в смерти Моцарта замешана женщина, – рассмеялся граф. – Забавно, очень забавно.

– Позвольте, разве гениальность не женщина, с которой Всевышний обвенчал его с колыбели, и с той самой минуты этот союз стал для него роковым?

– Поскольку появляется ревнивый завистник и травит соперника ядом, – перебивая Погодина, продолжил граф.

– Да, именно так, – закивал художник, – а как же иначе.

– Если бы это было так, мой любезный гость, то это было бы до зевоты скучно и просто. Вы помните в детстве забавную игру? Накрываешь ладошкой солнечный зайчик, а он всегда ускользает, и, как бы ты ни старался его поймать, результат один и тот же. Так же и гениальность. Она, скорее, дар божий. Его не пришпилишь, как порхающую бабочку булавкой к нотному листу. Он подобен божественному лучу света, пробившемуся через серые облака, чтобы хоть на миг согреть озябшую землю. Я с вами согласен лишь в том, что действительно существовал треугольник. Но за этим стоит совершенно иное, нежели вы предполагаете. От самого начала и до конца судьбу Моцарта определяли три цифры «восемь».

– Так в чём же дело? Поведайте, растолкуйте, просветите, наконец. Развейте эту тёмную историю.

– Хорошо. Тогда будьте, хотя бы на минуту, внимательным, пытливым слушателем, а не обвинителем.

– Я весь – внимание, – сказал Погодин, не скрывая улыбку.

– В 1756 году, накануне среды 27 числа, январское солнце уступило свинцовое небо Зальцбурга холодному свету ликующих звёзд. Высота его составила первую восьмёрку. Это были восемь градусов в созвездии Водолея. Этим же зимним вечером, когда часы пробили восемь раз, божьи уста поцеловали родившегося младенца. Это была вторая восьмёрка. Избранником же, которого приблизил к себе Создатель, был Моцарт. В этом подлунном мире он воздвиг за свои тридцать пять лет божественный храм музыки во спасение грешных душ. Сумма чисел его лет жизни составила ещё одну восьмёрку, третью по счёту. Он выполнил назначенную миссию, и ему на Земле уже делать было нечего. Сошлись три восьмёрки, открывшие ему дорогу к вратам вечности.

– Ну а что же тогда Сальери? – не выдержал минутного молчания Погодин.

– А что Сальери… – улыбнулся граф. – Он, разве что, травил жизнь Моцарта своими интригами, нежели ядом. Поверьте, можно быть другом, а за его спиной точить топор. Старый интриган Антонио закончил свою жизнь в психушке. И чтобы хоть как-то приблизиться к гению Моцарта, он и сочинил этот вздор о его отравлении. Причём сам настолько поверил в свою небылицу, что в искуплении вымышленной вины для большей убедительности полосонул себя по горлу бритвой. Самоубийства не случилось. Рана оказалась пустячной. Но что удивительно – его расчёт был верен: вся эта затеянная им интрига будоражит умы и по сей день. Ведь, чтобы остаться в истории, не обязательно быть гением, достаточно назвать себя его палачом. Так что, говоря о Моцарте, мы вспоминаем и Сальери. Причём не как композитора, а как отравителя Бога музыки.

– Знаете, граф, я, конечно, не был свидетелем загадочного визита чёрного человека, заказавшего реквием Моцарту. Однако мне даже страшно признаться себе в том, что ваше появление в моей мастерской чем-то походило на ту историю, произошедшую без малого два столетия назад. Не будь той громадной пропасти во времени, разделившей тот день с сегодняшним, у меня не осталось бы и тени сомнения в том, что этим чёрным человеком были именно вы.

– Ну а вдруг этим чёрным человеком действительно был именно я? – заговорщически тихо прошептал граф.

Погодин почувствовал, как его уши краснеют, будто разоблачили тайну из его детских снов о том, как он попадал в чьи-то ледяные лапы, сжимавшие его грудь, не дававшие дышать. И он, обливаясь холодным потом, боясь пошевелиться, ещё сильнее зажмуривал глаза, чтобы, не дай Бог, не увидеть чего-то страшного.

– Что ответить вам на эту шутку? – выдавил из себя Погодин. – Я, конечно, наслышан о вашем долголетии и могу разве что отметить, как вы хорошо сохранились.

– Вы уверены, что это была шутка? – Граф испытывающее посмотрел на художника.

Погодина вдруг охватил вихрь самых разнообразных чувств: неловкость, удивление, стыд. Стыд за то, что он беспардонно влез в чужую тайну. И, наконец, его с головой накрыл страх, тот самый, из детских снов.

– Не хотите ли вы сказать, что вам за двести лет?

Сен-Жермен молча сделал глоток вина.

– Но это же полный абсурд. – Семён на секунду замешкался. – Неужели слухи о вас не врут и вам пятьсот? Но столько не живут…

– Хорошо, тогда скажите мне, уважаемый Семён Данилович, можно ли назвать абсурдом всё то, что с вами произошло? Согласитесь, такое даже не присниться, и уж совершенно точно не явится в белой горячке. Хотите вы этого или нет, но это было. Вы приподняли завесу тайны и стали участником разворачивающихся событий, а не сторонним наблюдателем. Давайте закончим историю, которая началась у вас в мастерской 11 апреля в День всех Тайн.

Погодин почувствовал необъяснимую, колющую занозой в сердце, тревогу. От лица отхлынула кровь.

Чтобы заполнить создавшуюся напряжённую паузу, граф миролюбиво наполнил бокалы вином.

– Понимаю вас, Семён Данилович, делать открытия – это порой очень хлопотная штука. Решение вроде бы уже найдено – вот оно! Но откуда-то вдруг возникают сомнения. Ах, эти сомнения…Чёрт знает, что это такое… Откуда они только берутся, и куда девается уверенность? Казалось бы, что мешает-то? Ан-н-н нет-с! Где-то там, внутри нас начинает грызть гнусный маленький червячок бессознательно зародившегося смутного страха. Ведь вдруг откроешь нечто такое, что потом и не знаешь, что с этим открытием делать. Нужно ли оно? Станет ли от этого кому-нибудь легче? И не потянется ли за ним цепочка вопросов, на которые придётся искать ответы, которые, возможно, изменят вашу дальнейшую жизнь. А может быть, и не только вашу, но и чью-то ещё. К примеру, вашего друга Ивана Стародубцева или той незнакомки, что вы утром, может быть, случайно, встретили в сквере и одарили цветами.

Погодин облизнул пересохшие губы и потянулся за бокалом вина. Непослушные пальцы скользнули по хрусталю, и он вдруг увидел всё происходящее со стороны. Да, вот он, именно он, а не кто-то другой, так неловко опрокидывает на стол бокал вина и, как в замедленной съёмке, плавно откидывается на спинку кресла, разводит руками, извиняется. Граф улыбается, кивает. И на скатерти так же медленно и тягуче расползается красное пятно.

Семён встряхнул головой, пробуждаясь от наваждения. И как бы очнувшись, он снова вернулся в самого себя, обретя вновь своё покинутое на миг тело, став снова тем самым Погодиным, сидящим за столом, промокающим салфеткой залитую вином скатерть.

Граф поставил опрокинутый бокал и вновь наполнил его вином.

– Что вы, в самом деле, что вы, Семён Данилович, не в ваших годах этак внезапно хандрить. Успокойтесь. Выпейте, расслабьтесь. Нельзя же всё так принимать близко к сердцу. Я понимаю, вы человек с тонкой, ранимой душой, – услышал Погодин до конца пробудивший его голос графа. – В конце-то концов я же не удав, а вы не кролик. Хотя, должен признать, к моему великому сожалению, бытует мнение, будто бы я являюсь вестником смерти. Ну, право же, обидно. Вот вижу – и вы туда же, – сказал с горькой досадой граф.

Сделав глоток вина, он постучал пальцами по столу в том месте, где багровело пятно. Затем, подавшись чуть вперёд, он пододвинул за собой кресло ближе к Погодину.

– Вроде бы, хочешь засвидетельствовать своё почтение или оказать посильную помощь, а тут – на тебе: кто в обморок падает, кто крестится, как ошалевший, причём вдобавок ещё и не добрым словом поминает. Как-то у меня случай был с вашим известным поэтом очень широкой русской души. Не успел я и рта открыть, как он в меня засветил тростью. А ещё лирик. К счастью, пострадало зеркало, в котором я отразился. Пожалуй, если бы не оно, трость точно угодила бы мне в переносицу. Может, конечно, поэт был с хорошей дружеской попойки, а может, спросонья… Понимаю, бывает, не разобрался. Бог ему судья. Обиды на него я не держу. Так что не вяжется у меня дружба с вашим братом, Семён Данилович. Право, не понимаю, вроде бы люди творческие, образованные, и вдруг ни с того, ни с сего голову теряете. Однако же всё это как-то прямолинейно, как в очереди за колбасой. Да что, собственно, говорить о вас – всё пустое, если сам гениальный Моцарт при виде меня испытал смятение.

– А Реквием? Как же тогда Реквием? Для кого он был заказан, как не для него самого. Ведь Моцарт считал этот заказ своим смертным знамением.

– Всё вздор, приклеится же клеймо – не ототрёшь. – Вдруг граф понизил голос и, приблизившись к уху Погодина, почти зашептал: – Вот скажите мне, Семён Данилович, игра вашего воображения заходила когда-нибудь так далеко, чтобы вы себя видели на своих собственных похоронах, когда на крышку вашего гроба сыплются комья земли, вырастающие в могильный холм?

Погодин молчал.

– Я думаю, что вы себе это представляли, возможно, и не раз. Понимаю, вам неприятен этот разговор. Ведь даже мысль об этом холодит сердце. Вам страшно. Страшно, потому что вы смертны. Хотя я допускаю, что, возможно, страшит не сама смерть, а то, что за ней стоит. Что там, за этой чертой? Вечная тьма или свет? А вот я, представьте себе, Семён Данилович, счёл бы за счастье оказаться на вашем месте. Я бы не задавался этим вопросом. И мне, признаться, как мысль, так и беседа об этом – просто как бальзам на душу. Сколько бы я отдал, чтобы не только в своём представлении, но и в реальности перейти этот порог. И если мне отказано в смерти, то я могу хоть услышать её шаги в поминальной мессе, заказанной мною для себя в моём Реквиеме. Вас же, Семён Данилович, могу заверить, что смерть – это ещё не конец. И мой вам совет: относитесь к ней, как к очередному приключению.

– Так кто же вы на самом деле, граф? – взмолился Погодин.

Сен-Жермен загадочно улыбнулся.

– Продавец вещих снов, – ответил он.

– Это что, розыгрыш?

– Отнюдь. Входя в сновидения через «Зеркало судьбы», я могу не только поведать о будущем, но и спасти кому-то жизнь. Плата за эту услугу весьма символична для спасённого, но очень весома для меня – это свеча, поставленная в храме в знак благодарности. На вопрос, кто же я на самом деле, вы получите ответ позже. Единственное, что я могу сказать, ваши предположения о моём возрасте ошибочны, хоть и лестны для меня. Ведь даже пятьсот лет – слишком малый срок, чтобы искупить один большой грех, тянущийся за мной почти уже две тысячи лет.

Погодин хотел спросить что-то ещё, но граф остановил его жестом руки.

– Поспешим делать добро. Идите за мной, – сказал он.

Пройдя длинным коридором, они вошли в небольшую комнату. Стены и потолок её были задрапированы чёрным бархатом. На полу лежал ковёр с кабалистическими знаками. Во всех четырёх углах стояли золотые канделябры в форме драконов. Каждый из них сжимал в лапах по знаку одной из четырёх стихий – огня, воды, земли и воздуха. Их оскаленные пасти, задранные вверх, пожирали горящие свечи. Но более всего поражало взгляд овальное зеркало, обрамлённое кристаллами рубинов, янтаря, изумрудов и аметистов. Почти в рост Погодина, оно стояло посередине комнаты на двух мощных серебряных львиных лапах.

– Подойдите к зеркалу и загляните в него, – попросил граф.

Погодин молча выполнил просьбу.

Зеркало сразу ожило. Серебряная муть стала проясняться, и вот уже на зеркальной глади появилась московская пятиэтажка, выкрашенная в какой-то невероятно гадкий жёлтый цвет. Затем изображение стало приближаться.

В открытом настежь окне пятого этажа на подоконнике, на самом краю стояла та самая рыжеволосая незнакомка из сквера. За её спиной, как два крыла, развивались белоснежные занавески. Скрестив на груди руки, она смотрела в небо. Перед глазами у Погодина всё поплыло. Хотелось кричать, но нарастающий ужас, будто сапогом, наступил на горло.

– Стой, стой, за твоей спиной не крылья, – шептал он. – Ты не взлетишь, ты разобьёшься. Оглянись. Это просто льняные тряпки, терзаемые ветром. Тебя обманули, слышишь, тебя обманули!

Может быть, глупо, но хотелось верить, что время, услышав его мольбу, подарит хоть один-единственный миг, как взмах крыла, остановит сумасшествие и не даст ей сорваться в бездну. Но что-то подсказывало, разрывая эту веру в клочья, как вечный стук маятника – всё не так, всё не так.

Казалось, что сейчас в эту самую секунду весь этот мир обрушится, обескровленный, растерзанный, мокрый от слёз. Её лицо было не по земному поразительно спокойно. Так бывает только тогда, когда решение уже принято. Когда оно одно остаётся единственным выходом.

– Боже мой, Боже мой! – застонал Погодин, обессиленно опускаясь на колени. – Почему, почему? – крутилось у него в голове. – Прошу тебя, только не она, только не она. Пусть лучше исчезнет, провалится в преисподнюю этот дом с его вызывающим тошноту жёлтым фасадом, с его безучастными, как глаза могильщика, окнами, бездушно пялящимися на мир, как на огромное кладбище, с его обшарпанными вонючими стенами, выплёвывающими из своего чрева ещё одну никем не замеченную жизнь.

– Так что вся надежда только на вас, голубчик! – сказал Сен-Жермен.

Погодин непонимающе посмотрел на графа.

– Да, да, Семён Данилович, именно на вас. Я бы и сам рад, но, увы, очень уж тяжело бороться с предрассудками, – он покачал головой, – очень тяжело. Если белое можно очернить, то чёрное обелить – безнадёжно. Поэтому лучше лишний раз не искушать вашего брата своим появлением. Боюсь усугубить и без того зыбкое равновесие вещей. Поскольку любое моё вмешательство в события, которые можно изменить в лучшую сторону, могут принять нежелательный оборот, и на чашу весов добавится ещё один груз моей отрицательной славы.

– Но только не она, только не она, – шептал Погодин.

– Успокойтесь, Семён Данилович, – вернул его к реальности голос графа. – Поверьте, земля, отстонав, залечит истерзанную плоть реками и озёрами и вновь зазеленеет девственными лесами. И путник, испытав страдания тернистого пути, вновь обретёт утраченные силы и, ощутив блаженство в плену некошеной травы, с упоением в сердце будет смотреть через лезвия осоки, как вырванные из сна хрустом сухой ветки, взбивая крыльями зеркальную гладь озера, взмывают к багрянцу восхода дикие утки. Как в глубине зелёного бора, тронутого первой зарницей, эхом отзовутся лесные птицы. И, встревоженные их криками, разрывая пелену тумана, понесутся за горизонт окрашенные восходом красные кони. А над всем этим цветущим раем будет парить белый ангел добра и милосердия.

Погодин, дрожа всем телом, встал.

Поддержав его под локоть, граф продолжал:

– Да очнитесь же, наконец, возьмите себя в руки! Вы же не кисейная барышня. Вы, дорогой Семён Данилович, всего лишь заглянули в недалёкое будущее. То, что предстало перед вашими глазами – это ещё не приговор. Всё можно изменить, причём это в ваших силах. Тем более что кто-то так желал написать её портрет. Не правда ли? И знайте, эта зеленоглазая незнакомка – Моцарт поэзии.

– Неужели доказательством гениальности служит смерть? – прошептал Семён.

– Исключим это из правил. Да, да, Семён Данилович, вся надежда на вас, только на вас. Беда уже стучится в её окно. Не допустите, чтобы она ворвалась в её дом. Соберитесь с мыслями. Всё поправимо. Сейчас я вас отправлю назад, на то самое место первой вашей встречи, но минутой позже. Дабы вы не встретили самого себя. Вы готовы?

– Теперь, я всему верю! – сказал утвердительно, с какой-то ранее им непознанной душевной силой Погодин.

Граф улыбнулся:

– Даже безнадёжность начинает оступаться, хромать под верой, и, в конце концов, отступает, если вера сильна, и только благодаря вере появляются и крепнут крылья. Тогда – в путь!

– В путь! – уверенно повторил Погодин.