В двадцать пять лет я эмигрировал в Канаду. Можно сказать, и бежал. Не от России, конечно, — она как раз вставала на ноги, и если и не успела еще выпрямиться во весь рост, то на полусогнутых перемещалась вполне сносно, — от себя. Вот начну с нуля на новом месте, может быть, там получится…

Не получилось. С год проживал в каких-то сомнительных кварталах, разгружал красивые, но большие фуры, гадая, заплатят или нет, без твердой уверенности в ужине, без друзей, без секса и без футбола в любимом кресле с шишкой от вылезшей пружины. Лишь одна мысль придавала мне сил, когда я с остервенением вбивал чужеземные костыли, мечтая расколоть эту землю пополам: на далекой родине мне, скорее всего, завидуют! Завидуют! Завидуют! За! Ви! Ду! Ют!..

Но однажды вдруг разом поняв, что мелким тщеславием голода не заглушишь и новые кроссовки на него не купишь, а уж тем более кожаные Nike последней модели, обозлился и начал медленно скользить под горку, постепенно набирая скорость.

Но это так, в качестве введения, исторической справки, что ли…

Одним словом, к первому моему «забугорному» июлю, выдавшемуся жарким, как объятия на пляже, когда я впервые увидел его, еще не подозревая, что это навсегда, Колотов Александр Анатольевич представлял собой жалкое зрелище: обозленный русский эмигрант, причем обозленный не на что-то конкретное, а так, на все и всех подряд. Не совсем чистый, не до конца сытый, беспомощно хватающийся за остатки былых амбиций и временами погружающийся в некую печальную кому, без цветов и запахов, где дни тянутся, как нескончаемый состав с одинаковыми невзрачными вагонами, причем вагоны становятся все короче и короче и проносятся все быстрее и быстрее, пункт назначения машинисту неизвестен и, что самое страшное, самому машинисту на пункт этот давно наплевать.

И вот когда этот унылый состав влетел на взорванный мост, конец которого срывался в пропасть этажей так в пятнадцать, я вдруг познакомился с Максом, примерно таким же типчиком, как я, страстно мечтавшим вернуться на родину, чтобы быстро разбогатеть и менять девушек два раза в неделю. Судя по энтузиазму, с которым он поведывал о своих планах, я сделал вывод: он здесь давно.

Как ни странно, но именно с его подачи мне удалось подрядиться строить коттеджи в малонаселенных районах северо-запада. Макс отрекомендовал меня прорабу, мистеру Дюкруа, как непревзойденного каменщика (по специальности я — учитель русского языка и литературы).

Еще более странно, что тот меня взял, и, как оказалось впоследствии, совсем не потому, что нуждался в непревзойденных каменщиках или учителях русского языка, а потому, что имел неосознанный вкус к расизму, недолюбливал эмигрантов, которые наводнили страну, сволочи, а особенно темнокожих (у меня русые кудри и кожа нежно-розового цвета), и просто-напросто рассчитывал заполучить дополнительный экземплярчик для выражения своих чувств в условиях малонаселенных районов.

Что до меня, то я не любил принимать чужую помощь и согласился только потому, что сразу почувствовал — хорошего со мной на этой отдаленной стройке не случится…

В тот памятный день я уже успел поцапаться с Дюкруа и работал с ленцой в ожидании, когда тот выполнит свое обещание и вышвырнет меня из компании, чтобы я уныло слонялся со своим черномазым рылом по малонаселенным районам да стрелял у лосей сигаретки.

Примерно так он и выразился. Шарль Дюкруа был уроженцем Квебека, принципиально изъяснялся на французском (в нашей бригаде его понимали только североафриканцы), но по интернациональной фразе «Bordel de merde!» намерения начальства в принципе уловил.

Бордель так бордель… Я отошел в сторонку, раскурил «Бельведерчик» (пока еще свой, не лосиный) и, брезгливо отмахиваясь от назойливого «Monsieur Kolotoff, au travail!», принялся размышлять, окончательно ли этот самый monsieur Kolotoff созрел, чтобы прямо сейчас собрать вещи и свалить. И удастся ли загнать мощную дрель Bosch, если прихватить ее на память.

Мною, помнится, овладело то самое дурацкое состояние, когда не хватает крохотного «за» или малюсенького «против», чтобы решиться. Неуютное состояние.

Впрочем… Я с ненавистью огляделся по сторонам. Необжитой поселок дышал неподдельным унынием. В двадцати метрах от меня что-то там ковырял в непослушном грунте Ахмед, полуоткрыв рот с верблюжьими губами. Впрочем, возможно, это был Мустафа. Какая разница! Рабочий день только начинался, а солнце уже жарило так сильно, что на его темный затылок, нагревшийся до двухсот градусов, было холодно смотреть… И ни одной тучки до самого горизонта, как будто дело происходило не в Канаде, а в каком-нибудь Марокалжире. Все к одному. Да, кажется, я принял решение. Возможно, если бы рабочий день подходил сейчас к концу, тени бы наполнились предвечерней свежестью, а в поле моего зрения не попал Ахмед-Мустафа, оно было бы другим…

Я поискал глазами мерзкую рожу Дюкруа, размышляя, какое бы французское словечко приклеить к тем двум, потом встал, щелкнул бычок и…

В жизни часто говоришь себе «вот если бы я тогда»… Вот если бы. Если бы тогда. Может быть, если бы я не проследил тогда краем глаза за полетом бычка, а сразу двинулся в сторону вагончика Дюкруа, ничего бы не случилось? Ерунда, конечно бы случилось! Не в тот день, так в другой. Нашей с ним встречи не произойти не могло.

Отчетливо помню, что на мгновение, а может быть меньше, я совершенно ослеп от солнца, которое оказалось точно перпендикулярно моим зрачкам. Это как бы открыло для меня совершенно другую картину. Как будто за ярким светом скрывался параллельный мир. Я увидел долговязого очкарика в черных перчатках, посреди кухни, заваленной какими-то распотрошенными компьютерами, и огромный эмалированный таз, до половины наполненный дымящейся жидкостью… Мгновением позже я понял, что это всего лишь бетонная пыль, поднятая колесами.

Бычок взорвался оранжевыми искорками в полуметре от красивого ботинка. Взорвался в пятне чьей-то тени, его тени, и искорки заплясали яркие, живые.

Здесь, где все было покрыто таким толстым слоем пыли, что от желания написать на каждом булыжнике в адрес Дюкруа что-нибудь личное чесались пальцы, ботинки были вызывающе чисты, словно только что из коробки. К тому же слишком дорогие для малонаселенных районов. Это были чистые и безумно дорогие ботинки.

Я поднял глаза и увидел их владельца. Он. Я прищурился, сделал грязную ладонь козырьком. Владелец неуместных ботинок стоял против солнца, и его светлый льняной костюм слегка светился аурой. Огромные черные очки, шляпа, а также ярко-красная спортивная машина поодаль, сверкавшая на весь малонаселенный район, являли собой самое странное зрелище, какое только может привидеться в здешних краях с утра пораньше.

Я изобразил на лице что-то наподобие «sorry, sir», постаравшись сделать это как можно менее искренне.

Очки незнакомца были такие здоровенные, что отражали решительно все: и строящийся коттедж без крыши у меня за спиной, и марево бетонной пыли, и задом ползущий экскаватор, и откуда ни возьмись появившееся в небе облачко размером с плевок, и работяг в фирменных робах компании и касках — короче, все то, что на данном этапе составляло мою персональную Вселенную. На первом плане был я сам, голый по пояс, то ли в знак протеста, то ли для загара. Рожа у голого по пояс тунеядца была вызывающая.

Что до красного кабриолета, кажется это был «Бентли», то износ тормозных колодок по дороге сюда обошелся его владельцу в сумму не меньше той, что я намеревался получить у куклуксклановца Дюкруа в качестве отступных.

Само собой, что в ответ на мою ехидную гримасу лицо незнакомца ничего не отразило. Только облачко криво проплыло в черных стеклах. Он просто стоял, сложив руки за спиной и немного расставив ноги. Он стоял и смотрел на меня, неподвижно, почти окаменев.

Я глянул на свои «Командирские», вытер со лба пот, почесал заживающую болячку на локте и уставился в небо в поисках уплывшего облака — под прицелом очков было чертовски неуютно. Конечно, я мог просто развернуться и уйти… Мог ли? Я был загипнотизирован. Загипнотизирован не столько странным явлением, сколько предчувствием чего-то огромного, с ним напрямую связанного, чего-то, что изменит мою жизнь, уже меняет.

Я заставил себя встать, почесал комариный укус, медля… Вот черт! Очки сбили меня с толку. Ну конечно: он смотрит не на меня. Просто смотрит. На стройку. На коттедж Позади меня. Это, может быть, вообще его коттедж. Или нет: он смотрит на фронт работ. Он, скорее всего, президент компании. Ну, не президент, так управляющий или коммерческий директор какой-нибудь. Короче, ответственное лицо, приехавшее полюбоваться на стройку. Отсюда, я для него — рядовой тунеядец, без фирменной куртки и каски, пренебрегающий техникой безопасности и ведущий себя вызывающе.

Сорри. Пардон. Виноват. Я, считайте, мистер, уволился уже. Таких работничков, как я, оплачивать, знаете ли… хе-хе. Себе в убыток. Так что, всего хорошего. Откланиваюсь. Кстати, не подкинете до центра? Монреаль, Торонто тоже подойдет. Расплачусь дрелью «Бош». Она такая мощная, что вам обязательно понравится. Можно делать дырки в железобетоне как в масле, если появится такое желание. Гм… Сейчас, только соберусь.

Я вытряхнул куртку, пару раз чихнув. Затем надел, чувствуя, как разом зачесались плечи, старательно застегнул одну за другой все пуговицы и лишь затем косо оглянулся на незнакомца.

Его не было! Исчезла и красная машинка. Лишь у самого горизонта полз клуб дорожной пыли да валялся мой бычок, уже успевший покрыться белой пылью. Чертовщина! Но этого же просто не может быть! Какой неслышный ход у дорогих машин. Мираж. Я, наверное, перегрелся на солнце. Когда-нибудь я себе такую же куплю, надену черные очки и буду разъезжать по малонаселенным районам, смущать честных тружеников.

Я похлопал себя по штанам и с отвращением отправился вкалывать, на ходу размышляя, что никакой это не управляющий компанией, если даже не переговорил с иезуитом Дюкруа.

Кажется, у меня тогда мелькнула мысль, что с этого момента жизнь моя изменится коренным образом, сейчас уже не помню…

Я свалил с Северо-Запада, как сам себе и обещал, но неудачно. Меня посадили за дрель и, кажется, намеривались депортировать из страны. Это означало бесплатную дорогу домой. Я был так счастлив, что даже негр охранник с тяжелым взглядом русского мужика, с похмелья натершегося черной ваксой, начал вызывать во мне тоску по родине. Он любил давать неожиданные тумаки и слово «фак».

В небольшом городке, куда меня перевезли — я даже не помню его названия, — одинокий узник заочно праздновал победу под тоскливый перестук осеннего дождика за окном, забранным нестрашной решеткой. Никого против сухой буквы закона! Во всей этой кленовой стране не было ни единой души, в которую могло бы закрасться сострадание к ничтожнейшему из воришек. Ни друга, ни родственника, ни любовницы. Разве что Дюкруа вздумает внести за меня залог, чтобы не расставаться со своими тайными пристрастиями. Пусть только попробует! С того момента, когда он перестал быть для меня начальством, ему лучше мне на глаза не появляться.

Вот только дни разом замедлили свой железнодорожный бег, как всегда бывает, когда очень ждешь чего-нибудь. От нечего делать я мечтал. Мысленно возвращался домой, крепко прижимал к себе мягкую и немного незнакомую маму, приносил с кухни табуретки и рассаживал дружков-приятелей в своей комнате, остепенившихся и потолстевше-олысевших. Летели на пол крышки от «Балтики», а я неспешно заводил рассказ про свою зарубежную лайфу, которую я обязательно приукрашал. А так как, от изобилия времени, мечтания мои имели спиралевидно-поступательный характер, то по истечении нескольких дней таких вот грез я успел сделаться прорабом, а Дюкруа — каменщиком и тунеядцем, который к тому же попытался спереть у меня дорогую дрель.

В один из таких моментов, когда я расчувствовался до того, что зачесалось вокруг глаз, загремела наружная цепочка и засов по-мясницки лязгнул в неурочный час. Это могло означать только одно — свершилось! Я ласково уставился на негра. Глаза у меня в тот момент были полны добротой, как у коровы, которую доят.

— Тебя выпускают под залог, придурок, — прохрипел охранник, давая мне самый что ни на есть последний подзатыльник. — Фак!

Шутка мне не понравилась. Еще меньше мне понравилось, что это и не была шутка. Ошарашенный, через каких-нибудь полчаса я стоял на улице, теребя в руках визитку адвоката и свои личные вещи, которые занимали в пластиковом пакете самое дно. Воздух свободы вперемешку с мелким холодным дождем был очарователен. Худшего случиться просто не могло.

Я стоял на серой пустынной улице, на задворках незнакомого мокнущего под дождем городишки, и мне было совершенно все равно, куда идти — направо, налево, а может быть, просто остаться под козырьком и проторчать здесь до тех пор, пока надо мной не сжалятся и не возьмут обратно.

Какая гадина внесла за меня залог? От невозможности дать ответ в голове у меня создалось неприятное тяготение. Все произошло так неожиданно, что я просто не додумался спросить о главном.

И вдруг я увидел ответ.

На другой стороне улицы, наискосок, сквозь серую мглу дождя, почудился красный мазок. Я двинулся в его сторону, прислушиваясь к себе. Ерунда, конечно, но нужно убедиться. Ноги шли сами собой. Потом сами собой побежали.

Когда до красной спортивной машинки оставалось не больше двадцати метров, она уркнула мотором и уплыла по блестящей пузырящейся мостовой.

— Скотина… — прошептал я первые попавшиеся слова благодарности, моргая от воды, которая затекала в глаза.

Я мысленно схватил булыжник и всадил его в заднее стекло размашистым броском. Стекло, ухнув, приняло камень и осыпалось внутрь. Тоже мысленно.

Когда подфарники утонули в конце улицы, я очнулся и бросился к дверям тюряги. Вряд ли до меня кто-нибудь ломился в эти двери с такой настойчивостью.

— Кто внес за вас залог, говорите? — Служащий в очках на кончике носа полез по своим бумажкам, как краб.

— Да, кто? — рявкнул я, гораздо громче, чем следовало в тихом месте.

Я весь успел промокнуть и чувствовал себя гадко. К тому же что-то мне подсказывало, что лучше бы было не дожидаться ответа на свой вопрос.

— Хочу отблагодарить товарища… — Я отлепил волосы ото лба и вытер капли с носа. — Памятник ему хочу поставить, тля, извиняюсь, вырвалось. Небольшой такой, может, барельеф всего лишь… На стенку!

— Сейчас… Сейчас… — Бюрократ медлил как будто специально. — Барельеф, хе-хе. Прошу здесь не выражаться… Оно же здесь, ваше досье, было. На видном месте лежало… Гм, гм. Двадцать штук — деньги немалые. За такого… Извините, я хотел сказать, что мне бы как раз эти двадцать штук очень даже не помешали. В аккурат этаж достроить хватило бы… Вот оно!

Он положил перед собой розовый лист и указательным пальцем придвинул очки к переносице.

Двадцать штук! У меня перехватило дыхание. Не может быть! Кто-то внес за меня двадцать распрекрасных штук! Мистика. Меня разыгрывают! Внести двадцать штук бакинских и даже не явиться, чтобы полюбоваться на мутную эмигрантскую слезу в моем левом глазу. Я тебе повешу барельеф. Ну же, кто ты?

— Залог за вас внес господин Шарль Дюкруа, — по бумажке прочитал служащий.

Подозрение, что Квасьневский играет роль, укрепилось во мне с первой же минуты, проведенной в кабинете адвоката.

Во-первых, роскошь самого кабинета. Вряд ли всем эмигрантам без роду и племени предоставляют юридическую защиту с пахучими кожаными креслами, огромным во всю стену окном с видом на парк и фотографиями в рамках из дорогого дерева, где защитничек позирует с сильными мира сего.

Во-вторых, поведение самого хозяина мест. Он принял меня с распростертыми объятиями, как блудного сына, мягко пожурил, явно любя…

Адвокат оказался стар, но бодр. И невероятно подвижен. Он совершал массу ненужных движений в минуту полезного времени, это завораживало.

Я пытался сосредоточиться на его словах, но куда там: передо мной появлялись и исчезали подошвы ботинок Квасьневский листал толстые тетради, с хрустом вырывал страницы, сдувал пыль с лампы, булькал минералкой и стучал кулаком. Корзина для мусора находилась в дальнем углу кабинета за моей спиной. Старикан непрестанно туда что-нибудь запускал. При всем при этом он говорил, говорил и говорил, так что его голос начинал существовать отдельно от беспокойного тела, как перевод Гоблина существует в голове слушателя вне оригинальной звуковой дорожки.

С его слов получалось, что я — трагическая жертва несовершенства местной системы социальной защиты. Я соглашался. Мой случай был отягощен тем фактом, что я нелегал и клептоман. Я соглашался. Но выкарабкаться можно, нужно выкарабкиваться, и он пообещал лично приложить к этому руку.

Я представил себе энергию старикашки, приложенную в одном направлении, увернулся от очередного бумажного кома и решил, что у такого может получиться. Даже в таком отягощенном случае, как мой.

Однако моя эмигрантская сущность была неспокойна. Мне уже тогда начала повсюду чудиться фальшь. Такое усердие! Конечно, это лучше, чем когда тобой не занимаются вовсе. Но хуже всего мучиться от незнания правды.

Главный вопрос оставался открытым: кто внес за меня залог, прикрывшись именем расиста Дюкруа? Разумеется, тот, из красного «Бентли». А вот кто он такой?

— Кто внес за меня залог? — прервал я словесный поток старичка и хмуро увернулся от чего-то острого.

Квасьневский замер. Это произвело на меня сильное впечатление. Ручка, которую он в этот момент подбрасывал, тоже замерла в воздухе, а на стене вдруг стали слышны часы, кусающие секундочки.

Бдзыньк! — упала ручка. Колпачок отлетел в сторону, а по полированной поверхности разбрызгались чернила.

Несколько мгновений понадобилось Квасьневскому, чтобы собраться с мыслями. Вслед за этим он ушел от ответа с элегантностью матерого словоблуда. Канцелярские фразы, которые старикан нагромоздил, имели подлежащее, сказуемое, прямые, косвенные и очень косвенные дополнения, равно как и обстоятельства, порой невероятные, но обладали чудеснейшим свойством — они не передавали информации! Я как бывший филолог был задет за живое. Однако ответа не получил.

Квасьневский принял во мне участие, и принял, как и обещал, энергично. По мановению невидимого смычка нашелся фонд, который как раз и занимался такими вот клепто-бедолагами, как я, и сыграл мне марш на золотых трубах. Вступила фирма со звучанием хорошей скрипки и улыбчиво согласилась оплатить обучение в наивной надежде, что я, по окончании, осчастливлю ее полученными знаниями. Нашелся банк-контрабас и бодро отыграл свою партию, выдав кредит на жилье. Много всего нашлось, как в увертюре, написанной сытым композитором. Увертюре моей новой жизни.

Я хмуро принимал дары, сжигаемый изнутри ненавистью к тайному покровителю. Да, я оказался неблагодарной тварью. Я не умел и не хотел принимать чужую помощь. Во мне не было ни капли признательности.

Но он и не просил благодарности. Он просто помогал. Он прятался за спиной Квасьневского, чудился в банковских коридорах, постоянно исчезая за углом. В черных очках бесконечно проплывало облако.

Я спешил на занятия, кутаясь в шарф, а в руках моих зудело желание резко повернуться и влепить по очкам так, чтобы нереально брызнуло черным в разные стороны. Я поворачивался, но видел лишь прохожих. Им было не до меня, они спешили по своим делам. Я смотрел на вереницу машин. Иногда внутренне вздрагивал, замечая красную, но всякий раз ошибался. Во мне развилась фобия. Я становился раздражительным и неприветливым.

Хрусть, и чтобы черным во все стороны! Хрусть… но его нигде не было.

Так прошло два долгих года, оказавшихся, как только я оглянулся на них, одним мигом.

Вот ведь совсем недавно сидел в кабинете Квасьневского, несчастный, подозрительный и даже, кажется, мокрый (я почему-то всегда в своих воспоминаниях мокрый, как будто тот период жизни пролегал у меня исключительно в муссоны), без копейки в кармане и с жабой на сердце, а сейчас… Благодаря стараниям старичка адвоката Александр Эй Колотов представлял собой довольно-таки рекламный образчик выбравшейся из цементной пыли североамериканской мечты.

Выкарабкавшийся жил в двухкомнатной квартире приличного дома, невыкупленной, конечно, но дело к тому шло, являлся помощником супервайзера на строительстве крупного объекта и имел все то, что делает некоторых людей счастливыми: почти новую машину, выходной костюм почти от кутюрье, подружку для секса, симпотную и умненькую, почти тунеядца в бригаде, на которого можно было накричать, трудное прошлое, почти светлое будущее, счет в банке, кое-какие наметки и друга. Почти настоящего друга.

Мне даже почти полностью удалось забыть его. Я сумел бы убедить себя, что он здесь ни при чем, что я сам, что мне просто повезло, а он — не что иное, как плод моей фантазии, если бы однажды я не столкнулся со знакомым автомобилем цвета раздавленной клубники на парковке перед зданием, где располагался офис Квасьневского.

Я даже не вздрогнул, не удивился, не испугался. Тонированные стекла были наглухо закрыты, и я пялился на них с минуту, слегка загипнотизированный чернотой. Стекла отражали мир, оставаясь черной бездной. Мало-помалу тревога намочила мне ладони, а сердце начало стучаться быстро и как-то через раз.

Сглотнув комок в горле, я подкрался к машине сзади.

Как мне не хотелось, чтобы это была его машина. Мало ли на свете таких вот дорогих красных машин? Зачем будоражить прошлое, все забылось, мне так хорошо без…

Я глубоко вдохнул, задержал воздух в легких и, резко распрямившись, прильнул к стеклу, сделав ладони домиком.

С мгновение я ничего не видел, пока вдруг весь интерьер машины не возник передо мной в малейших деталях.

Черная кожа, деревянная лакированная панель управления, блестящие хромированные ручки и он.

Он сидел за рулем вполоборота и смотрел на меня. Я ткнулся взглядом прямо в черные очки и отпрянул. Я успел разглядеть только то, что он был совершенно серьезен. Хотя что может быть смешнее, чем тип, который заглядывает к вам в машину, сделав ладони домиком и зажав сумку между колен? Но он никогда не улыбался.

Я опустил лицо, как будто меня наотмашь по нему двинули, а выказать боль нельзя, и быстро пошел прочь, с трудом передвигая ноги из толстого поролона.

Себе я твердо сказал, что мужик с красной машиной не имеет к моей жизни никакого отношения. Ни-ка-ко-го.

Другом моим стал Квасьневский. Он так ловко удивлялся способности нынешней молодежи разгребать себе дорогу в вонючей пучине капитализма, что я просто не мог не заглатывать лесть, да так жадно, что она проскакивала чуть ли не до прямой кишки, и там теплело. Несмотря на преклонный возраст, он был своим в доску, с ним можно было посплетничать обо всем на свете, начиная с секс-туризма в Таиланд и заканчивая последним Chemical Brothers, очень, кстати, удачным.

Неудивительно, что, когда он внезапно умер, сделав это по своему обыкновению энергично, я искренне горевал, вновь почувствовав себя бесконечно одиноким. Перед смертью старикан хотел мне что-то сказать, нечто очень важное, судя по выражению лица, которое он состряпал из-под кислородной маски, но, как в пошлом кино, не успел — сработала привычка делать разом несколько дел.

Стояла золотая осень 99-й пробы. Листья тихо ворочались под ногами, умиротворенно шурша, священник что-то бесконечно говорил, но это не было утомительным, а лакированный гроб Квасьневского беспечно поблескивал на солнце до тех пор, пока его не начали опускать в яму и он не потух навсегда.

В толпе провожающих поговаривали, что Колотов упомянут в завещании. До меня даже долетел обрывок фразы, что «упомянут, стервец, прилично». Что до меня, то я собирался напиться и позвонить маме. Именно о ней я думал, кидая на Квасьневского комок земли с дождевым червем, обрубленным лопатой.

Прилаживая корзиночку с мертвыми цветами между маслянистых комьев земли, я чувствовал себя занозой в этой сумрачной толпе, а маму и родной дом — тем центром мира, куда труднее всего добраться и откуда постоянно сочится теплая живительная энергия.

Именно в этот момент что-то толкнуло меня изнутри. Я резко поднял глаза и застал его врасплох.

Он стоял в скорбном кольце по другую сторону могилы и пожирал меня взглядом через черные стекла очков. Впрочем, может быть, он смотрел себе под ноги или поверх моей головы?..

Во всяком случае, он был плотно стиснут со всех сторон и не успел скрыться в толпе. Впервые я сумел хорошенько рассмотреть моего протеже.

Несомненно, пожилой человек. Даже старый. Однако удивительно свежая кожа почти без морщин и совершенно незагорелая. В какой норе он просидел все лето? Вдруг в линии подбородка, форме головы, а может быть, в осанке незнакомца померещилось что-то знакомое… Вот если бы не тень от шляпы!

Левую руку тот держал в кармане, правую безвольно опустил вниз. Белая кисть на фоне черного костюма, который он в этот раз напялил, смотрелась отвратительно. К тому же указательный палец был без первой фаланги.

Я задом попятился в толпу. Вежливо, но настойчиво начал продираться сквозь лес скорбных фигур, чувствуя, что зверею. Содрать с него очки, вот что сейчас важнее всего на свете!

Я не успел. Он уже сидел в своем «Бентли» с убранной крышей. Машина стояла в стороне, как бы противопоставив себя веренице остальных машин, все как одна невеселой раскраски.

Наверное, даже на расстоянии чувствовалось, что у меня зудят от ярости кулаки. В эту минуту я осознал, что в жизни случаются моменты, когда энергию, которая вас переполняет, ничто не в состоянии остановить.

Я споткнулся, но удержался на ногах и в открытую побежал к нему. Именно в этот день у меня исчезли последние сомнения, что этот типчик в черных очках попадается мне на жизненном пути не случайно. Я бежал к «Бентли», осознавая, что он в любой момент может рявкнуть мотором и исчезнуть. Я был смешон, но он не улыбался. Он… ждал.

Когда до машины оставалось метров пятнадцать, он свесил руку через дверцу и разжал пальцы. На пыльную траву упала коробочка. Затем он отвернулся, положил вторую руку на руль, мотор повысил голос, и «Бентли» не очень быстро, но безапелляционно уплыл от меня.

Уродливый палец произвел на меня почему-то самое сильное впечатление. Да такое, что мой собственный потеплел и даже заболел ноготь.

Как это часто случается — накликал беду. Через неделю, когда я отчитывал на стройке одного румынского бездельника, мне его защемили двумя блоками и ампутировали.

От коробочки я ожидал чего угодно. За те десять шагов, что отделяли меня от нее, я успел подумать, что в ней если и не ключ от банковского сейфа, то, во всяком случае, ключ от разгадки.

В воздухе еще таяли выхлопные газы «Бентли», а я уже схватил блестящий прямоугольник. С минуту разглядывал. Ожидал чего угодно, только не этого…

Почему-то сам факт, что теперь он надумал взяться за мое здоровье, взбесил меня больше всего остального. Хотя, казалось бы, что в этом плохого?

Патчи от курения. Обыкновенное средство, помогающее избавиться от никотиновой зависимости. Намек на то, что надо бы бросать курить. Задуматься о здоровье.

Я — подопытный кролик. Меня ненавязчиво раскармливают. Поддерживают здоровый тонус для чистоты эксперимента. Какого эксперимента?

Я пожирал патчи яростным взглядом девочки, воспламеняющей взглядом. И если коробочка не воспламенилась, то только потому, что я смотрел недостаточно долго: бросив подарок ангела-хранителя на асфальт, я с остервенением раздавил его каблуком.

Не зная, как отомстить таинственному ублюдку, я раскурил разом две сигареты и отправился напиваться, как сам себе и обещал.

Квасьневский действительно упомянул меня в завещании и упомянул действительно неплохо.

Я решил так: не потрачу ни копейки. Ни единого гребаного кленового цента.

У меня появилась замечательная возможность проверить его силенки, ее не надо упускать! Поставим эксперимент. Как там у Люмьера было? Политый поливальщик? А у нас будет проэкспериментированный экспериментатор.

Обналичив свое «приданое», я вложил его без остатка в заведомо пагубный проект. Если ему суждено было реализоваться, он принес бы мне богатство. Однако шансы на это были ничтожны. Шансы, что мой ангел-хранитель сломает об него зубы, были гораздо больше.

Проект реализовался.

Не так размашисто, как мог бы, но достаточно, чтобы позволить мне перекочевать в класс состоятельных бездельников. На все про все ушло не больше года.

Я смотрел на цифры в выписках из банковского счета.

Да что же это такое? Он что, всесильный?

Цифры впечатляли. Я мысленно пробовал их материализовать. Трудно было себе представить, сколько это денег в объемном отношении. В кубических сантиметрах. Куча? Средняя кучка? Большая куча? Очень большая куча денег. Что мне с ней делать?

Подозрение, что за эту кучу нужно благодарить его, не позволяло мне насладиться ею по-настоящему. Радость победы была с запашком. Однако я решил воспользоваться деньгами, решив для себя, что они «отмытые».

Первое, что я сделал, так это купил красный «Бентли». В точности такой же, как у него. Ход оказался верным — это нанесло серьезный удар по его божественной сущности.

Затем проплатил советника-финансиста, специалиста по биржам и прочим способам легко нажить или потерять капитал. Тот компетентно посоветовал мне, куда вкладывать и в каких количествах

Да, я больше не хотел бездумно рисковать. А вдруг он — всего лишь плод моей фантазии? А я рисковал такими деньгами! Да даже если и не плод. Если и существует на свете чудак, который вознамерился мне тайно помогать жить. Это его проблемы. Я его об этом не просил и не прошу. Я его не замечаю. Его нет. Да и что это за помощь? Копейки. Я завалю его помощь горою купюр, заработанных самостоятельно.

Сказка тем временем набирала обороты. Писатель приложился к бутылке. Строка пошла отрывистая. Тон — крещендо. Я богател как на дрожжах. Деньги к деньгам. Заразная болезнь. Снежный ком, от которого нельзя увернуться, а только, растопырив руки, как для объятий, ждать, когда он навернет тебя на себя.

Вошел во вкус, понял, за что любят лошадей и какие мышцы развивает гольф, почему нельзя доверять скромным порядочным женщинам, а кокаин нюхать с полировки, почему не стоит бросать десятку в шляпу попрошайки и вкладывать в нефть, если уже вложено в недвижимость, осознал, что есть вещи, которые не купишь за деньги, и что от этого они в сотни раз желаннее, и бросил курить.

Может быть, он и следил за моими успехами, может быть, что-то там подправлял, а где-то ненавязчиво подтормаживал, главное, что я этого не знал. До той поры пока он действовал втихомолку, в свое удовольствие, мне на него наплевать. Наплевать!

Познакомился с умной девушкой и пережил такой особенный роман, что вдруг подумал, а не пора ли завести Колотофф-джуниора.

Конечно, я прозондировал почву, хотя и чувствовал себя при этом циничным покупателем. Оказалось, что Мишель и в действительности — дочка владельца яхт-клуба. Так что после условного слияния наших с тестем капиталов на воспоминании о нем можно будет поставить такую жирную точку, что не увидишь и кончика ботинок. Черт, вот въедливая штука! Все еще продолжаю рассматривать каждый свой шаг в преломлении к его особе… Свадьбу назначили на конец июня.

Мама не смогла приехать, сославшись на здоровье. Я настойчиво продолжал успокаивать совесть тем, что высылаю ей много денег. Да только что ей до них? В Канаду переезжать она не хочет, на новую квартиру тоже… Ей хочется, чтобы я просто всегда был рядом, а не прилетал пару раз в год. Обычный родительский эгоизм. Обычный родительский эгоизм?

За сутки до церемонии, выслушав подробный доклад секретарши о том, что все, что только можно приготовить к такому важному событию, как это, готово и большего просто невозможно придумать, я купил огромные солнцезащитные очки, сел в свой красный «Бентли» (я эту машину не любил и пользовался редко) и покатил на стройку — решил пригласить Дюкруа.

Стареющий расист работал теперь на меня, не подозревая, откуда на него свалился ответственный пост. Да еще и на старость глядя: он уже пару лет как был на пенсии, когда его по моей просьбе отыскали и предложили непыльную работу консультанта с хорошим окладом.

Несмотря на то что на спине его красовалась эмблема Kolotoff Inc, мой бывший мучитель и не подозревал, что является пружинкой в механизме, который с утра до вечера тешит мое самолюбие. А не подозревал он об этом, потому что я его оставил «на потом», в качестве самой пикантной закусочки.

На объект я явился в сопровождении подобострастного руководителя стройки, который в моем присутствии не знал куда себя деть и пристраивался то слева, то справа, то сзади. Кончилось все тем, что я просто решил забыть про его присутствие.

Дюкруа я заметил издалека. Сгорбленный, но еще бодрый, он что-то там объяснял двум верблюдовидным работничкам-эмигрантам, вероятно делая все возможное, чтобы максимально унизить их.

Дорогу мне преграждала лужа грязи с белесой пленкой из цементной пыли. Я хотел было поворчать на ее счет, но мой подобострастный сопровождающий уже поскакал на пятках прямо по ней, чтобы позвать Дюкруа.

Он сказал моему бывшему мучителю пару слов, тот оторвался от чертежей и рассеянно посмотрел в мою сторону.

Что-то не давало мне насладиться моментом. А ведь я смаковал его заочно годами. Я хмуро следил за тем, как руководитель стройки вытаращил на Дюкруа глаза и что-то нашептал ему в ухо. Наконец до ветерана куклуксклана дошло, что его хочет видеть «самый главный босс». Он подбоченился, постаравшись выглядеть моложе, кивком послал слушателей куда подальше и поспешно принялся сворачивать чертежи в трубочку.

Дюкруа уже семенил в мою сторону, без разбору шлепая по луже и заискивающе щурясь против солнца, когда я резко развернулся и пошел обратно к машине. Не доходя пары метров до «Бентли», я сорвал с носа очки и с хрустом раздавил их об асфальт.

К двухэтажному особнячку, в котором Колотофф теперь проживал, я подъехал, когда сумерки превратили садик перед домом в нехорошую темную массу.

Я подумал, что скоро, когда я буду возвращаться поздно вечером, то в окнах будет уютно гореть огонь, а из кухни — доноситься славный запах жареного мяса. Мишель так славно готовит телятину со сморчками! Последний день холостяцкой жизни, а я так и не отпраздновал как следует. Не хочется признаваться самому себе, но… Не отметил, потому что не с кем. Так друзей себе здесь и не нажил. Сначала менталитет, а теперь вот деньги. Трудно отличить искренность от прилипалы, времени много нужно, чтобы проверить человека, а времени нет. Эх, где же вы мои старые дружбаны с бутылкой «Балтики»! Ничего, напиться никогда не поздно.

Покрышки захрустели гравием по дорожке, ведущей к гаражу. В свете фар промелькнула чья-то тень. Или показалось? Пора бы уже обзаводиться охраной… И свет не включился, механизм сломался что ли?

Точно, нет электричества. Гараж тоже не открывается. Я отбросил дистанционку и вылез из машины.

Не успел я сделать и двух шагов, как почувствовал за спиной чье-то присутствие, а через мгновение стальная рука сомкнулась повыше моего локтя, не то чтобы очень грубо, однако достаточно уверенно, чтобы не сомневаться в компетентности ее владельца. Я порывисто обернулся. Их было двое, оба крепкие и хмурые. Недовольные тем, что приходится заниматься ерундой по ночам.

Тот, что был справа, сунул мне в нос полицейский значок, а тот, что слева, ослепил светом фонарика.

— Господин Колотоув? — Изо рта говорившего пахнуло сэндвичем, в котором был лук.

— Угу.

— У нас ордер. Всю ночь выбивали. Пришлось главного прокурора с постели поднимать.

— Поздравляю…

— Идемте к машине, она за углом. — Рука правого уверенно потянула меня в темноту.

— Не понимаю… — пробормотал я, действительно не понимая. — У меня завтра свадьба!

Идиотский аргумент вылетел сам собой.

Левый перевел фонарик на машину и принялся шарить по бамперу и крыльям красотки. В его свете вспыхнула и потухла лупоглазая фарка. Правый встретился со своим напарником взглядом, потом проворчал тоном, которым раскрывают государственную тайну:

— Два часа назад вашу невесту сбил красный «Бентли». Пройдемте.

Как выяснилось, у меня имелись мотивы свести счеты с невестой. Мотивы, о которых я и не подозревал. Мишель оказалась женатой мошенницей с таким прошлым, что в нем разве что не хватало покушения на Кеннеди.

К счастью, разобрались достаточно быстро. В пользу моей невиновности говорил тот факт, что на моей машине не обнаружили ни единой вмятинки. К тому же руководитель стройки в один голос с Дюкруа подтвердили мое алиби.

В том, что мою невесту сбил очкарик-телохранитель, я не сомневался ни секунды. Волна горькой ненависти без выхода наполнила меня до краев.

Значит, он все еще жив. Значит, продолжает заниматься благотворительностью. Значит, все-таки все мои успехи принадлежат не мне — ему!

Он просто не вмешивался в открытую, потому что у меня все шло гладко. Достаточно было дергать за ниточки издалека. Но как только запахло жареным, а ведь неминуемый развод с Мишель облегчил бы мой кошелек, подмочил репутацию, расшатал нервы и веру в себя, — бросился спасать «напролом». Откуда же ты все знаешь, бледная гадина? Кто ты? Почему в моей жизни есть ты?

Переживать по поводу Мишель было глупо, но я переживал. Преступницы ее класса влюбляют в себя крепко. Бедняжка, она навсегда потеряла возможность соблазнять миллионеров. Остаток жизни ей суждено провести в инвалидной коляске, с дыркой в сиденье, чтобы справлять нужду.

Я простил ее. И поклялся, что найду и накажу убийцу.

Полицейским я сообщил, что не имею представления, кому бы могло понадобиться убивать мою невесту. Однако, судя по «послужному списку», у моей ненаглядной было столько врагов, что хватало бы на «Бурю в пустыне». Разберитесь, пожалуйста, накажите виновного!

Трем сыщикам из конкурирующих детективных агентств, которых я немедленно нанял, было дано больше наводок.

Я попросил их ничему не удивляться и рассказал про таинственного незнакомца в черных очках. Описал наилучшим образом. И бледную кожу, и очки, и отсутствующую фалангу на пальце. Дал наводку: легче всего его обнаружить в непосредственной близости от меня. Пообещал устроить так, что он обязательно появится. Для этого и надо-то всего только попасть в беду. Так что в их интересах не спускать с меня глаз.

Они сделали вид, что оценили мою находчивость, и взялись за работу с усердием, прямо пропорциональным обещанному гонорару.

Что до стражей порядка, то, проверив все состоящие на учете спортивные «Бентли» и не найдя ничего подозрительного, они принялись раскручивать клубок преступления со скоростью старухи, которая вяжет сложный свитер без очков.

Со своей стороны я поступил так же, как когда-то давно, — затеял крупную сделку. Сделка была всем хороша, кроме одного — на кон надо было поставить все мое состояние. И даже немного больше — пришлось бы взять в банке кредит. Верный способ выманить его. Хотя дело и казалось относительно надежным, риск все-таки был слишком велик и безрассуден. Такие дела надежными не бывают.

В фирме, которой я владел, схватились за голову. У их босса явно поехала крыша.

Сам босс был доволен собой. Прекрасная ловушка. «Проверим его силенки, — говорил он себе, потирая руки. — Раз и навсегда!»

Я попросил детективов быть начеку.

По мере приближения дня подписания во мне росло возбуждение. Я начал пить. Много пить. В основном водку. Во мне вдруг развернулась скомканная здешним менталитетом русская душа. Подзабытая удаль со стократной силой хватила по столу стаканом так, что прогремело до Камчатки. Кстати, у вас не будет сигаретки?

Сделка превратит меня в миллионера. Не просто в миллионера, а в Миллионера с большой буквы. Она не провалится. Она не может провалиться. Гарантом является он. Имя Колотова станет известно в России всем, маме будет кем гордиться на старости лет. На здоровье!

Самое невероятное в этой ситуации было то, что на этот раз я его использовал, я был на шаг впереди, я, а не он. Это меня возбуждало. Политый поливальщик, выходи! Поговорим с глазу на глаз. Он появится, куда ему деваться?

За три дня до подписания контракта я перестал пить и начал приводить себя в порядок.

А за два — получил пакет. В нем были документы, компромат на моего партнера по сделке. Черным по белому, но с цветными фотографиями, железобетонными фактами и неумолимыми цифрами анонимный автор обрисовал результаты предстоящей сделки: через месяц после подписания от моей фирмы не останется камня на камне.

Получалось, что даже чудо не могло спасти Санька Колотова от краха.

Саньку это очень понравилось. Перспектива разориться его даже развеселила. Оказаться на улице с десяткой баксов в кармане драных джинсов. Начать все сначала. Начать без него.

Пакет прислал он — в этом нет никаких сомнений.

Ты просчитался, голубчик, сделка состоится, что бы ни случилось!

Что же такое он может предпринять, чтобы воспрепятствовать подписанию? Не будет же он смотреть, сложа руки, как в одночасье разваливается дело всей его жизни! Как физически он помешает подписать? Еще одна автокатастрофа? Или выстрелит в моего партнера из винтовки с оптическим прицелом? Или выстрелит в меня? А может быть, нальет в ручку бесцветных чернил?

В день подписания по коридорам Kolotoff Inc. гуляла тревога. Слух о пакете таинственным образом просочился вниз, под мой кабинет, и расползся по офисам ядовитым газом. Атмосфера была такая удушливая, что сотрудники дышали с открытым ртом, дамы дули в декольте, а мужчины ослабляли узлы галстуков.

Меня хоть и любили, но немедленно записали в безответственные дураки. С отсутствующими лицами бедняги перебирали в голове все те места, куда можно будет попробовать пристроиться, когда компания объявит о своем финансовом капуте. О работе сотрудники Kolotoff Inc. в тот день напрочь забыли. Все поглядывали то на часы, то наверх, в сторону моего кабинета, выразительно крутя в виске дырку.

Лишь один человек во всей компании не переживал, а, наоборот, чувствовал себя как после пары рюмок неразбавленного адреналина. Он надел новый костюм, собственноручно покормил рыбок и ждал подписания с беспечной улыбкой на лице. Да, в тот момент я почему-то был почти счастлив…

Из всех приготовлений к встрече меня волновали только два пункта: в зале, где состоится подписание, должны быть задернуты шторы и я должен иметь запасную ручку.

Чтобы убить время, я расхаживал по залу для официальных встреч, безупречно вылизанному для торжественного случая, не отвечал на телефонные звонки и пытался мысленно нарисовать внешность партнера по сделке. Лично с ним я ни разу не виделся, только пару раз общался по телефону — формальностями, предшествующими подписанию, занимались секретари и другие доверенные лица, поэтому игра меня забавляла, я гадал: какой он, толстый, худой, лысый, молодой или старый?

Он не опоздал. Ровнехонько в три ноль-ноль секретарша потусторонним голосом доложила, что «они здесь».

— Запускай! — рявкнул я в селектор.

— А-а-ах… — застонала трубка в ответ — возможно, женщина упала в обморок.

Мой помощник-секретарь что-то нашептывал мне в ухо, тыкая в бумажки женским ноготком, наверное, давал последние рекомендации, а я впился в дверь, в ожидании.

А та как будто только этого и ждала — ожила, открылась, впустила.

Мягко открылась дверь, и я привстал, чтобы пойти навстречу. В кабинет вошли трое. Мой партнер был в центре, на шаг впереди своих спутников, было бы странно, если бы он занял другое место.

Я повалился обратно на стул.

Очень невежливо. Вошедшим пришлось самостоятельно вышагивать то расстояние, которое нас разделяло.

Согласен, невежливо. Не то чтобы я не умел соблюдать протокол, просто ноги больше не слушались меня.

Секретарь с натужным оптимизмом принялся что-то объяснять вошедшим, рассаживая их напротив меня, наверное, извинялся за невоспитанность шефа. Промелькнуло что-то насчет колена, которое я повредил, играя в теннис с одним из владельцев «Гугла».

Не зная, как поступить, я все-таки заставил себя привстать и пожать вялую руку. Его руку.

Ведь передо мной сидел он.

Я медленно приходил в себя. Медленно пытался вспомнить, зачем мы все здесь собрались. Сконцентрироваться на том, что меня больше совершенно не интересовало. На этой, как уж ее там, на сделке. А что мне оставалось делать? Сказать, что я его знаю? Вскочить, впившись в него указательным пальцем, и орать до дребезга в стеклах «Это — О-о-оН!!!»? Что видел в толпе? Видел на стройке. Видел на парковке. Видел, видел… Ну и что? Мало ли кто кого видел?

Пока мой помощник из кожи лез, чтобы спасти ситуацию и выдать мое ватное поведение за усталость, я в упор разглядывал его. Впитывал с болезненной жадностью, как будто утолял очень давнюю жажду и никак не мог до конца напиться.

Я наслаждался этой возможностью и особо не церемонился. От внезапности, а также от осознания того, что пришел конец моим многолетним страданиям и что я вот-вот прозрею, у меня слегка кружилась голова. А он не противился. Он даже как будто смаковал мою нездоровую заинтересованность, получал от нее удовольствие.

— Садитесь… — услышал я себя, хотя вошедшие уже расположились в кожаных полукреслах, а он даже успел скрестить ноги.

Я также с запозданием осознал, что моя правая рука сделала нечто похожее на приглашающий жест, а левая дернула узел галстука.

Последовал обмен любезностями и визитками. Все происходящее погрузилось для меня в вязкий туман, глушащий звуки. Я запаздывал на круг. Я сидел под стеклянным звуконепроницаемым колпаком. Я был из пенеплена, меня можно было взять вдвоем и поставить в угол. Я поглощал его, целиком и по элементам. Шляпа, черные очки больше прежнего, отсутствующая фаланга… Кажется, нос слегка заострился и появился легкий загар, а в остальном…

Честно говоря, я напрочь позабыл, зачем мы там все собрались. Сделка не просто отошла на второй план, она выветрилась из головы.

Натянуто улыбнувшись, я не к месту встал и отправился к окну. Заглянул за задернутую штору. Последняя проверочка. Дневной свет ослепил меня.

Внизу на парковке сверкал красный «Бентли». Не мой «Бентли» — его. Свой я загнал на длительное хранение сразу же после того случая с Мишель.

Что ж, кажется, теперь все стало ясно. Мы подошли вплотную к финальной сцене. Осталось ее сыграть. Значит, суть «эксперимента» все-таки заключалась в том, чтобы раскормить меня, как тупого поросенка, а потом все отнять. Но зачем? Просто чтобы посмотреть на выражение моего лица в эту самую минуту?

Пожалуйста. Я повернулся к присутствующим. Смотрите.

Но зачем же тогда он прислал пакет?

Все сидящие за столом действительно смотрели на меня. А куда же им еще было смотреть? Смотрел и он. Барабанил по столу подушечками пальцев и… улыбался.

Это-то меня и смутило. Смутная догадка промелькнула в голове. Он никогда не улыбался.

В наступившей тишине, которая лично меня оглушила своим звоном, я уперся кулаками в стол, воткнув их по обе стороны от кожаной папки с контрактами, и вонзился в него таким весомым взглядом, что на нем можно было вывешивать белье для просушки. В мире в тот момент ничего не существовало, только он и я.

Предположим, что это актер. Ему нацепили шляпу, очки, взяли в аренду красный «Бентли», отрубили фалангу, попросили сыграть роль. Зачем? Очень просто. Сделка — кидалово. Мой партнер узнал про пакет с компроматом — все про него знали — и решил, что я, как любой нормальный человек, откажусь подписывать. Он лихорадочно принялся искать возможности повлиять на мое решение. И нашел. Узнал про него. Про то, что я тащу через всю жизнь этот странный груз, который невозможно скинуть, невозможно передохнуть. Единственный человек, кто имеет право у меня все отнять, так это тот, кто мне все дал. Он. Ход верный. Я не могу отказаться поставить свою роспись, если расписался он.

Правда, есть одна загвоздочка — никто не знал про существование ангела-хранителя. Никто, кроме…

— Снимите очки, — сказал я и не узнал своего голоса.

Просьба была по меньшей мере странная. Мой секретарь опасливо зыркнул на меня и криво улыбнулся сопровождающим очкастого. Оставалась еще возможность спасти ситуацию, перевести мою просьбу в шутку.

— Господин Колотов имеет в виду… — простонал он.

Никто, кроме… Мишель! Ей я рассказал. Зачем тащить груз в одиночку, если можно переложить хотя бы часть на хрупкие плечики любимого человека? Любимые люди затем и нужны.

— Снимите очки, — повторил я.

На этот раз просьба прозвучала уверенней, торжественнее.

И тут случилось то, что подтвердило мою догадку. Визитер послушно ухватился двумя пальцами за дужку очков, в том месте, где она складывалась, на самом уголке, и легко сдернул очки.

Он бы этого не сделал. Я в этом был совершенно уверен.

Голубые, несколько водянистые, но все равно красивые глаза смотрели на меня с туповатой искренностью. Боже мой, обыкновенные голубые глаза!

— Я не буду подписывать контракт, — прохрипел я.

Это был не он.

Последующие лет десять я продолжал карабкаться к вершине горы. Там наверху прекрасно дышалось и росли только экологические фрукты. А на самой макушке сидело всего несколько человек — места мало. Эти несколько болтали ногами, обменивались любезностями и посмеивались над миром, который простирался далеко внизу и был, оттуда сверху, прост и понятен.

Мне не хотелось на макушку. Идиотское место — дальше нет горы. Хорошо, что хотя бы есть спуск вниз, хотя и крутой.

Вот только выбора у меня не было. Я знал: все, что бы я ни затеял, обречено на успех, поэтому в моих поступках на посту главы крупной компании не было ни логики, ни предсказуемости, ни ответственности за содеянное, а лишь сплошная дерзкая импровизация.

Конкуренты шалели от моих провокационных выходок, от невозможности их просчитать, от неизбежных джек-потов. Он толкал меня на самый верх, и от этого не было никакой защиты.

Уже третий год подряд я появлялся в списке самых богатых людей планеты, публикуемых ежегодно журналом «Форбс» с пометкой — зеленая стрелочка вверх, туда, к макушке горы, в том смысле, что здесь стоит ожидать дальнейшего продвижения в указанном направлении. Самый несчастный миллионер из всего списка.

Он не появлялся в открытую, но я был уверен, что за всеми моими попаданиями в десятку стоит он. Просто держит мишень и подставляет под пулю. Даже если это было и не так, я был обречен так думать. Я был заражен. Наверное, я даже слегка поехал головой, как раз настолько, чтобы это было не особенно заметно для окружающих.

Мысль бросить все и сбежать крепла во мне и наполнялась смыслом. Возможно ли это? Такое непросто осуществить даже обыкновенному человеку, главе семейства с сопливым сыном, женой Тамарой, собакой и злой тещей… А вот может ли свалить президент? Или Билл Гейтс? Исчезнуть, бросив свою империю на произвол судьбы. Спрыгнуть с макушки.

Судьбы миллионов людей зависят от закорючки, которую Бил Гейтс выводит на бумаге. На его плечах лежит огромная ответственность. Если у Билла болит живот, закорючка получается нервная и неряшливая, но он обязательно ее поставит. В принципе он даже не имеет права на понос. Он не принадлежит сам себе. Он принадлежит миллионам людей, которые ждут его закорючки.

И все-таки. Предположим, Билл Гейтс решил-таки свалить{Когда писался роман, Билл Гейтс еще не объявил о своем решении покинуть «Майкрософт».}. Предположим, что у него начался этот самый понос, на который он не имеет права.

Технически такой побег с трудом выполним. Хотя бы потому что Биллу никогда не удается остаться одному. Даже те несколько минут, что он просиживает на очке в «Майкрософте», мучаясь от колик в животе, он не один. Его ждут люди, посматривая на часы. Его постоянно ждут. Подкарауливают, подсматривают, присматривают, держат на прицеле. Телохранители, папарацци, конкуренты. Да и туалет у него свой собственный, в кабинете, с тройной туалетной бумагой, разукрашенной графиками роста продаж «Виндоус Виста» в Западной Европе.

Допустим, туалет в кабинете сломался. Или кончилась бумага, или очень приспичило по дороге к машине. Или Билл специально все подстроил. Итак, Билл в туалете первого этажа «Майкрософта».

Допустим, Билл кончил со своими делами, надел штаны, спустил воду и как бы случайно заметил, что окно туалета выходит в тихий дворик, а в тихом дворике никого нет. Нет папарацци, нет любопытных взглядов в окнах, нет охранников, а все камеры запачканы голубиным пометом. Благоприятное стечение обстоятельств или, наоборот, запланированный и осуществленный его доверенным лицом ход, какая разница?

Билл смотрит на себя в зеркало. Билл Гейтс или не Билл Гейтс, жизнь проходит, пройдет, исчезнет он, исчезнет «Майкрософт», исчезнет человечество, спалится Земля, лопнет Солнце, распрямится спираль Млечного Пути… А он так и не попробовал познакомиться с девушкой просто на улице. Не как Билл Гейтс. Вернее, он пробовал, но очень давно, до того как стал мистером Майкрософтом, и уже не совсем помнит, чем это закончилось.

Билл достает из своего сотового телефона сим-карту и кидает в унитаз.

Допустим, он решает сбежать разом, вдруг. Минуту назад он еще был Биллом, основателем, Гейтсом, самым, тем самым, единственным, а тут вдруг — понос и смысл жизни, подсмотренный в нечистом зеркале общественного туалета. Ну а может быть, побег был задуман давно, выстрадан, вымучен, взлелеян, какая разница?

Облегчившийся включает маленький диктофон, на котором записаны шумы туалета, вода, пердеж его величества, бряцание пряжки штанов. Чтобы дольше не спохватились. Ну, и обращение мистера Майкрософта к народу, после паузы.

Затем Билл выворачивает пиджак наизнанку, надевает кепку, приклеивает усы и мягким кошачьим движением выскальзывает в окно туалета…

Чушь! Даже если Билла не вычислят в первые полчаса и ему даже удастся покинуть территорию Штатов, побег обречен на провал. Слишком знакомое всему миру лицо, не удастся уединиться, даже на необитаемом архипелаге, даже затерянном черт-те где в океане.

Ну а если все-таки получится, то за судьбу «Майкрософта» волноваться особо не стоит. Он непоколебим, не развалишь. На первых порах исчезновение президента будет скрываться. Как можно дольше. До тех пор пока не станет ясно, что Билл свалил безвозвратно. Тогда найдут какого-нибудь пешку двойника, который через полгода-год заявит, что уходит на пенсию, и его место займет один из замов…

То же самое случится и с Александром Колотовым. В принципе, задача выполнимая. Вот только сначала нужно решить: а хочу ли я свалить в действительности?

Чтобы хоть как-то насолить ему, я ударился в благотворительность. Начал жертвовать направо и налево. Колоссальные суммы. О моих безумствах трубили газеты и кричали телевизоры. Я начал слыть «миллиардером со странностями». Таким я на самом деле и был. Как ни странно, жертвовать он мне не препятствовал, и мне это вскоре надоело.

Потом я решил написать книгу. Мемуары. Рассказать всю мою историю. Черным по белому. Я даже начал. Но бросил. Получалась ерунда. Одно дело мучиться тайной самому, другое — рассказать об этом всем.

Может быть, просто созвать конференцию? Чтобы официально прослыть идиотом? Просто и со вкусом.

— Господа, спасибо, что пришли! Дело в том, что, когда мне было 27 лет и я только что приехал в Канаду, у меня появился опекун…

— Опекун? Что вы имеете в виду? Кто он? Фамилия? Назовите фамилию, господин Колотофф!

— Фамилию назвать не могу. Не знаю. В чем заключается опекунство? Гм. Он… как бы это сказать… помогает, что ли. А еще спасает. И подстраховывает. Ну и направляет тоже.

— Помогает? Спасает? Направляет? Вас? ВАС?!! Это же сенсация! Разве такое может быть?

— Может. Все делает за меня, козел хренов. Ангел-хранитель? Ну да, отчасти. Какой он из себя? Да такой… такой обыкновенный. Мужик как мужик В очках, шляпе и на доисторическом бензиновом «Бентли». Такой, знаете, без возраста… Нестареющий такой. И невидимый тоже. Никто, кроме меня, его, кажется, никогда и не видел…

Попытавшись писать, я открыл в себе новую грань. Как будто снял тоненькую кожицу, за которой было нечто новое, чувствительное, к которому было страшно прикасаться. Ощущение чистого творчества. Создать то, что до тебя никто не создавал. Сочинить новый мир, породить персонажей, проиграть невозможные ситуации, объяснить белое черным. Суметь втащить читателя в искусственную реальность так глубоко, что он захлебнется и захочет там остаться. И все это волшебство — посредством обкусанной ручки. Мне показалось, что в этом есть нечто божественное.

Я написал рассказ. Перечитал его сотни раз. Мне лично он понравился. А в голове уже толкались новые идеи. Я заболел пером. Решил: напишу сборник, отправлю в издательство, и обязательно под псевдонимом. Это будет мой личный секрет. Моя собственная победа, если напечатают. Главное, чтобы про это не узнал он. Главное, чтобы…

А время знай себе бежит и бежит.

Вот уже и мама умерла.

Начальник службы безопасности категорически запретил лететь в Россию. «Ты что, идиот?» — возмутился я. «Да, — отвечает, — идиот. Вы мне за это платите. Но вы не полетите. Сейчас это очень опасно. У меня информация».

Мы большие друзья. Зовут его Анджело, а фамилия греческая, которую я, как и положено маленькому самодостаточному корольку, не удосужился запомнить. Заканчивается на «опулус», разумеется. Анджело — вечно загорелый, с толстой шеей. Левую часть его лица пересекает шрам, и от этой его загорелости шрам всегда кажется особенно нездорово розовым. Похоже на мазок какого-то суперклея, который, засохнув, сместил кожу на пару миллиметров вниз на лбу, на веке, на щеке. Короче, внешность у моего самого главного телохранителя сумрачная, страшноватая, опасная. От этого он кажется особенно желанным и безоружным, когда через внешность эту «переступаешь» и поближе его узнаешь. Может быть, Анджело — мой единственный настоящий друг? Вряд ли. Он просто на работе…

Не лететь на похороны мамы. Да этот «опулус» просто офонарел! И потом, со мной вообще ничего не может случиться. Я неуязвим, я почти бессмертен. Опулус этого просто не знает. Я под его крылом. Я в его майке, я… Я же не преступник, чтобы совершать на меня покушения. Я всего лишь очень богатый человек И потом… Не каждый день у вас умирает мама.

— Я полечу, — твердо сказал я и встретился с Анджело глазами так, что в воздухе затрещало и запахло озоном.

Мудрый мужик. Самый доверенный из всех моих доверенных лиц. Крепость.

— И еще. Я полечу один.

Мудрые люди на то и мудрые, чтобы читать по глазам, по интонации, в крайнем случае просто по воздуху…

Анджело ничего больше не сказал. Он просто понял, что спорить бесполезно, и не стал тратить время. Несколько минут он размышлял, затем брякнул:

— Полетите на рейсовом самолете.

Меня вдруг охватило то самое возбуждение, которого я не ощущал так давно. Все-таки жить под кислородным бронированным колпаком — опасная штука. Исчезает иммунитет. Можно погибнуть от укуса комара, оказавшись на настоящем воздухе.

Ха-ха. Этакий Билл Гейтс, путешествующий в бизнес-классе обыкновенного рейсового «боинга», храбро снующего между разрывами террористических ракет «земля-воздух», пробираясь все дальше и дальше, на родину, к маме. Я открыл глаза.

— Полетите в экономе, — рубанул Анджело. — Так будет лучше.

По интонации начальника службы безопасности я понял, что больше уступок он мне не сделает. А он продолжал чеканить команды:

— Никому ни слова. В курсе будет только один человек. Этот человек — я. С меня и спрос. Полетите в гриме. Смените личность. Полностью. Это — обязательное условие.

Анджело собственноручно купил мне билет. Наклеил на лицо органическую маску. О существовании таких штук я даже не подозревал. Совершенно прозрачная, она приклеивается к коже и дышит вместе с ней, изменяя структуру лица на те ничтожные миллиметры, которые делают вас другим человеком. Чтобы снять ее потом, мне придется неделю умываться специальным раствором.

Выдал документы на чужое имя. Тоже русское. Логично: несмотря на годы, прожитые в англофонной стране, я сохранил русский акцент. Я посмотрел на розовую страничку. Степан Свердлов. Фамилия мне понравилась. Твердая, честная. Фотография в красной книжечке была сделана с моего «нового» лица. Существовал ли этот Степан на самом деле, здесь, в Канаде, или там, в России, и дал ли согласие на использование своей личности, я не спрашивал. Я просто знал, что все, что делает Анджело, является лучшим из всего, что можно сделать.

Опулус работал профессионально. На всю подготовку ушло полдня. У меня даже не оставалось времени упиться горем, и я отложил это занятие на долгие часы полета. На следующий день я уже должен был быть в родном городе. Как раз к похоронам…

Анджело собственноручно отключил камеры наблюдения и заставил «королька» вылезать через окно туалета. Я ему доверял как себе и, как послушный баран, следовал инструкциям, которые он мне выдавал порциями по мобильному телефону. Значит, есть у него доводы, чтобы весь этот маскарад затевать. Значит, действительно владеет информацией. Мало ли. Конкуренция не дремлет. Colotoff Inc. многим перешла дорогу. А как же иначе в мире ну очень больших денег?

Одетый в простенькую курточку коммивояжера средней руки, я на обыкновенном такси доехал до аэропорта и затерялся в толпе отъезжающих. Увидь я сам себя со стороны, через какую-нибудь публичную камеру внешнего наблюдения, скорее всего не узнал бы. От могущественного господина Колотоффа со многими нулями, что устанет выписывать рука, у серенького «продавалы» с дешевым чемоданчиком на колесиках не осталось никаких следов.

А если заглянуть в чемоданчик… Запасные трусы (ужасного качества), носки, костюм, галстук с рубашкой, гадкий лосьон для бритья, идиотские тапочки — стандартный набор человека, привыкшего проводить в командировках большую часть своей жизни, — меня от этого наборчика, наверное, стошнило бы.

В бумажнике у меня теперь лежали чужой паспорт, незнакомые визитки, кредитная карточка с логотипом конкурирующего, а не моего собственного банка, в телефоне — номера неизвестных мне людей, а в зеркалах я сталкивался с зашуганным «человечком из толпы», которого я сам узнавал только усилием воли. На мой взгляд, весь этот цирк был слишком уж детальным.

Успокаивало то, что за серым муравьем-коммивояжером отовсюду и ниоткуда наблюдает страшный и добрый человек со шрамом.

Мне вдруг стало хорошо от мысли, что я стал таким же, как все. То ли от реалистичности мизансцены, то ли от моего внутреннего настроя, да только Colotoff Inc. вдруг разом перестала иметь ко мне непосредственное отношение. Спустя каких-то полчаса скитаний по аэропорту мне уже было странно подумать, что где-то существует кожаное кресло в безразмерном кабинете, развернутое к окну во всю стену, а за окном — город, да что там город — страна, простирающаяся внизу, под ногами, в прямом и переносном смысле слова.

Единственное, что мне напомнило о на время потерянной империи, так это надпись на дне пластикового стаканчика из-под кофе, когда я швырнул его в урну. Их, кажется, производил один из моих заводов, а кофе был таким отвратительным, что я долго не мог запить его водой.

В кармане у меня лежал пистолет из термопластмассы, и это было единственным, что меня тяготило и что, на мой взгляд, очень мало вязалось с моим новым имиджем.

Анджело обо всем позаботился на славу. Таможенник очень спокойно рассмотрел пистолет, не спеша ознакомился с разрешением на его транспортировку в салоне самолета, взял у меня отпечатки пальцев маленьким сканером, сверил их с компьютером, затем проделал то же самое с номером, нанесенным на рукоятке оружия, зачем-то пересчитал патроны, попросил поставить пару росписей и… с улыбкой возвратил! Кто же я теперь, черт побери, агент разведки? Анджело просто волшебник! Кстати, я давно не повышал ему зарплату.

Я без проблем прошел паспортный контроль и с удовольствием слонялся по магазинчикам Duty Free. Ситуация, при которой не самолет ждет меня, а я жду самолет, показалась весьма забавной. Получая от этого физическое удовольствие, я выстоял в очереди перед кассой, заплатил за флакон духов наличными деньгами, а затем, не зная, что с покупкой делать, очень ловко избавился от него, незаметно отправив в мусорный бак.

Я даже на время позабыл о цели полета, а когда вспомнил, то произошло это так внезапно, что на горле сомкнулись тиски и оказавшийся там воздух долго и до головокружения не получалось протолкнуть ни вперед ни назад.

Боже, неужели я… увижу маму мертвой.

Органическая пленка толщиной в несколько микрон, которая покрывала мне глаза, наполнилась влагой, и я решил попробовать выжать ее в туалетной комнате.

До посадки оставалось несколько минут.

Я скорее почувствовал, чем услышал: дверь за моей спиной открылась.

Я стоял, нагнувшись над умывальником, и колдовал над левым глазом, как будто вставлял непослушную линзу. Кажется, под пленкой образовался маленький пузырек воздуха, я гонял его туда-сюда, а он почему-то не хотел рассасываться, хотя пленка была воздухопроницаемая. У меня создавалось впечатление, что я трогаю подушечками пальцев свою собственную кожу, которая сильно намокла и слегка потеряла чувствительность.

Наверное, между нами существовало особое энергетическое поле, потому что меня «схватило» еще до того, как открылась дверь. Именно «схватило» — я на миг почувствовал все свое тело, всю его поверхность, слепленную из затвердевшей кожи. В висках застучало, во рту пересохло, я одеревенел.

Мне не надо было поворачиваться, чтобы увидеть вошедшего. Это был он.

Я нашел его отражение в зеркале перед собой.

Он запер за собой дверь, бегло оглядел помещение и сделал шаг мне навстречу.

У меня помутнело в глазах. Я с силой зажмурился, повернулся на сто восемьдесят градусов и увидел его совсем близко.

Нам не надо было тратить время на приветствия. Мы были слишком хорошо знакомы. Неотрывно знакомы.

В его черных очках отразились пластиковые дверки распахнутых кабинок и я, выгнутый как в дверном глазке.

Он молчал несколько длинных секунд глядя прямо на меня.

— Ты не должен меня бояться, — сказал он. — Я хочу тебе добра.

«Добра?» — хотел я воскликнуть, но мысли заметались в голове так бешено, что я не смог переложить их на слова.

Голос! У него был до боли знакомый голос. Такой голос можно услышать, если позвонить самому себе по телефону.

«Ты называешь добром все те годы, что я провел с занозой в мозгу? Да ты же не оставил мне ни секунды, чтобы полюбить себя самого! Ты насильно топил меня в шоколаде. Ты сделал из меня волшебника, который обречен всю жизнь исполнять чужие желания. Я ненавижу тебя больше, чем все зло, которое я мечтал встретить на этом пути, но не встретил — ты сдувал его прочь. Я…»

— Ты не должен лететь, — сказал он.

Я сделал шаг в его сторону. Мысли вдруг разом исчезли, голова стала ясная, простая, как пустая полка, из которой вытряхнули книги, чтобы протереть пыль. Пришла пора действовать. Я сделал еще один шаг. Нас теперь разделяло два метра.

Начать с кика в пах. Я не слишком хорош в драке, но для такого случая можно постараться. Не размахивать ногой, как футболист. Просто несильно, но точно пырнуть носком в пах. Прямо под яйца. А потом мочить. Я моложе. Я регулярно занимаюсь спортом. Я проворен.

— Я не должен лететь на похороны матери… — повторил я, чтобы озвереть.

Но как, как, КАК он разыскал меня? Как узнал, что я здесь? Как отыскал в этом огромном аэропорту? Как признал под маской?

Его каменная морда оставалась безучастной. Он знал, что я думаю. Он всегда это знал.

Я сделал еще один полушаг и вспомнил про пистолет.

Стрелять в него, пока не кончатся патроны. Добивать на кафельном полу. С треском давить очки, дробить пальцы. Посмотреть, что же там у него внутри кровь или что-то другое? Замочить тайну моей жизни в аэропортовском толчке. Выдернуть занозу. Вспоминать о нем в прошедшем времени. Жить без него.

Я доставал пистолет из кармана долго, неумело, схватившись за дуло, а тот цеплялся за подкладку и не поддавался, на это ушли годы.

Он смотрел на меня, он ждал.

А как же голос? У него мой голос. Мой.

Когда, наконец, оружие было направлено на него, а щелчок затвора проскакал по распахнутым кабинкам, он сделал то, что должен был бы сделать давно.

Он просто снял очки.

И тайны моей жизни больше не существовало.

Он снял очки левой рукой, а правой сдернул шляпу.

Тайны моей жизни больше не существовало, но я не почувствовал облегчения.

Скорее наоборот, хотя я и знал теперь, кто он такой, но факт его присутствия здесь одновременно со мной был еще более загадочен.

— Ты не можешь убить сам себя, — сказал он.

— Как такое возможно? — спросил я.

— Ты поймешь это, когда… доживешь до меня. А пока…

Он не смог договорить. Я выстрелил. Кажется, я выстрелил случайно. Просто нажал на курок. Просто попробовал, что из этого получится. Бессознательно. Не отдавая себе отчет в последствиях такого маленького жеста — несильно потянуть на себя последнюю фалангу указательного пальца. Фалангу, которой у меня не было.

Что получается, когда выстреливаешь сам в себя? Ничего необыкновенного. Я попал ему куда-то в грудь. Сантиметрах в семи от сердца, а может быть и ближе. Он развернулся, как волчок в тире, и ударился лбом о фен для рук. Черные очки выскользнули из его старческих варикозных пальцев и покатились по кафелю.

У меня было столько вопросов, а я не задал ни одного! Он ждал от меня благодарности, ублюдок…

Я перешагнул через него — он хрипло поскуливал, умирая. Затем я сделал то, о чем мечтал все эти годы, — раздавил его проклятые очки. Я давил их долго и старательно, планомерно превращая в сухую лужицу пластмассовой крошки. Затем я выстрелил еще раз, в затылок. Из-под него по кафелю брызнуло красным, а внутри моего собственного затылка взорвалась петарда, там запылало.

С минуту я ждал, когда боль успокоится. Затем швырнул оружие в корзину для мусора.

Одновременно с этим я почувствовал прилив большой Любви. Любви к нему. Мне захотелось притронуться к его шее, которую я никогда не видел под этим углом, или хотя бы подержать в руке его руку, погладить обрубок указательного пальца, заросший как боеголовка. Счастье мое стало бы полным. Это было бы вершиной блаженства. Жаль, что я не подумал об этом раньше. Просто лечь рядом, обхватить рукой, слиться, даже войти в него…

В этот момент объявили посадку.

— Как вам? — спросил Хабибуллин, прерывая затянувшуюся тишину щелчком кнопки.

— Неплохо! Совсем неплохо! — сразу же отреагировал Полежаев.

— А я вот только не совсем поняла, как это он…

— Я вас спрашиваю не как профессионала… — Хабибуллин не обратил на Вилену никакого внимания. — Я по сути.

— И вообще, я не верю, что он был таким… богатым, — как ни в чем не бывало продолжила Вилена и повертела плечиками. — У богатых остаются повадки.

— По сути, я думаю, что это не биографичный рассказ. Обыкновенная фикция.

Полежаев демонстративно глянул на часы. Хабибуллин послушно встал.

— Ну что ж… Теперь вы подготовлены. Пройдемте к нему… Только, прошу, ничему не удивляйтесь.

Он сделал приглашающий жест и раздвинул шторы.

Все трое проникли в смежную комнату…