— Пойдём посидим, — говорит папа.

Я люблю, когда он так говорит. У нас с папой есть «наше место», мы там сидим. Вдвоём. Даже Арину с собой не берём. Это «наше место», мы с папой его давно выбрали. Мы его даже облюбовали. Раньше папа меня на плече нёс, теперь я сам очень хорошо иду.

— Может, поднести? — говорит папа.

— Ну вот ещё! Что я, маленький?

— Уж я бы не отказался! — смеётся папа.

А я отказался. Интересней идти. Я в папины следы наступаю. Прыгать приходится, чтобы попасть. Вон я как прыгаю! Сразу попал.

— Успеваешь? — говорит папа.

Он привык, что за ним никто не успевает в песках. Все его просят потише идти, шаг у папы широкий. Но я успеваю. Папа сейчас не очень спешит. Иногда останавливается, на песок смотрит.

— Ежик прошёл, — говорит папа. — Гляди, какой ровный след. Ежик у нас мужичок аккуратный.

Здесь ёжик, конечно, аккуратный. А дома — не очень. Папа газеты принесёт с почты, а ёжик сразу утащит. Так любит газеты! Завернётся в них и шуршит. Папа говорит: «Лёдик, зачем ты газеты взял? Я же не читал!» А я не брал, это ёжик.

— Ого, Лев Владимирович! — говорит папа.

Папа так муравьиного льва зовёт. Он никакой не лев, у него гривы нет. Это просто букашка. Но имя такое — муравьиный лев. Он в ямке сидит и ждёт, когда муравей поскользнётся и скатится ему на голову. Этот муравьиный лев такой хищник!

— Только слепой на нашем песке ничего не увидит, — говорит папа.

Я не слепой, я вижу.

— Зайчик скакал, — говорю я.

— Зайчик, — соглашается папа. — Сытый, судя по походке.

Так мы идём. Разговариваем немножко. Отдыхаем. Папа со мной всегда отдыхает. Даже когда про работу рассказывает. Он вообще-то отдыхать не умеет. Некоторые люди здорово отдыхать умеют. Но не папа. Папа только со мной отдыхает.

Мы на «наше место» пришли.

«Наше место» на рогатом бархане. Ветер надул ему такие рога, длинные, из песка. И бархан теперь так стоит, ждёт, пока ветер подует в другую сторону и надует ему другие рога. Этот бархан всё время меняется под ветром. Но мы его всё равно узнаём.

— Слышишь, как тишина звенит? — говорит папа.

Это не тишина звенит, а песок. Он с бархана тихонько сыплется. И звенит.

Но я ничего не сказал. Пусть — тишина, если папе нравится.

С «нашего места» далеко видно.

Видно железную дорогу, она блестит. По ней товарный поезд ползёт. Паровоз такой маленький! Ему, конечно, тяжело. Он пыхтит и бросает вверх дым. Платформы за собой тянет, на платформах острые куличи торчат. Мы с Ариной тоже такие делаем, из песка.

— Щебёнку повёз, — говорит папа: он всё знает, даже издалека.

Нашу платформу видно. По платформе ходит дежурная Люба в красном платочке и подметает платформу веником.

— Пустая работа, — смеётся папа.

Но Люба настойчивая. Пусть Люба свою платформу метёт, раз она такая настойчивая, это хорошо.

Ещё метеостанцию видно. Флюгер. Наш дом, крыша на нём блестит. Саксауловую рощу за домом. Дядя Мурад куда-то идёт, за ним катится Витя.

В другой стороне мы видим колодец, где Байрамчик живёт. Колодец едва-едва виден. К колодцу что-то движется из пустыни. Широкое, как туча. И чёрное. Но это не туча! Это овцы к колодцу бегут.

Солнце уже садится.

Папе особенно нравится с «нашего места» смотреть, как солнце садится. Оно тут необыкновенно садится, папа нигде таких закатов не видел. Нигде таких нет, вот он и не видел.

Только у нас такое солнце. Большое. Чистое. Оно садится в песок и сразу подпрыгивает. Ему горячо! Опять солнце забыло, что песок такой горячий. От песка брызги вверх летят. Тоже горячие. Красные, во всё небо. Солнце теперь боится закатываться. Осторожно трогает наш песок. Боком. Песок вроде немножко остыл. Тогда солнце опять начинает садиться.

Садится, садится…

— Смелее! — кричит папа. — Ещё чуть-чуть!

— Давай! — кричу я. — Давай, не бойся!

— Уф, кажется, село! — говорит папа. — Я даже вспотел… Без нас бы ему сегодня не сесть. Чувствуешь, какой песок?

Я чуть не обжёгся. Потом я песок под собой разгрёб, ничего. Папа тоже разгрёб.

— Человек должен на одном месте жить, — говорит папа.

— На этом месте? — спрашиваю я. Хорошее, конечно, место.

— На любом, — говорит папа. — На каком-нибудь Только тогда он может в землю врасти, и земля человеку прекрасна.

— Но корней же у человека нет, — говорю я.

— Ошибаешься… Только у человека и есть корни, мы просто не замечаем.

— У меня нет, — говорю я.

Я думал, что папа шутит. Он так иногда шутит, что сразу не поймёшь. Марина Ивановна говорит, что она никогда сразу не разберёт, когда папа шутит, а когда нет. Но сейчас папа говорит серьёзно. У него глаза такие, серьёзные.

Я тоже стал серьёзный…

— Ты чего надулся? — говорит папа. — Что-то мы с тобой сегодня грустим. К дождю, что ли?

Я не знал, что мы сегодня грустим. Оказывается, папа грустит. Мы на «нашем месте» сидим, а папа грустит. Значит, он опять про маму подумал. Что вот мама не сидит с нами.

— Ты лучше отдыхай, — говорю я.

— Я отдыхаю, — улыбнулся папа. — Я с тобой отдыхаю душой.

Но глаза у него всё равно серьёзные.

— Вот вы куда забрались! — вдруг говорит кто-то.

Я даже вздрогнул. Это, оказывается, тётя Надя. Папа тоже удивился:

— Как это вы нас нашли, Надежда Георгиевна?

— А вас далеко видно…

— Чуть бы пораньше, — говорит папа. — Такой был закат!

— Я видела… Действительно — зрелище. Лёдик, я посижу с вами, можно?

— Что за вопрос? — говорит папа. — Конечно, можно.

Она же не его спрашивает. Это «наше место», мы тут с папой всегда сидим. Вдвоём. Но пусть тётя Надя тоже посидит, раз пришла.

— Красиво у вас, — говорит тётя Надя. — Будто сквозь жёлтое стёклышко. Помните такую игру?

Тётя Надя, когда была маленькой, в волшебные стёклышки играла. Разных стёклышек наберёт и смотрит. В зелёное смотрит — будто кругом лес, глаза от зелени ломит. Или в красное. Будто на солнце. Или в жёлтое стёклышко. Всё вокруг такое лимонное, как сейчас. Папа, наверное, тоже эту игру помнит?

Папа смутно помнит. Это девчачья игра. Девчонки бегали с какими-то стёклами, он помнит. А папа уже тогда мух во дворе ловил и на булавки насаживал. Он слишком рано зоологом стал, так его детство прошло. Даже в футбол никогда не играл.

Тётя Надя папе завидует. Как папа рано определился! Она до сих пор не определилась. Историк, а в библиотеке работает. Книги она, правда, любит. И с читателями ей нравится. Но иногда она недовольна. То ли ехать куда-то, то ли ещё что-нибудь — сама не поймёт.

— Вот вы к нам и уехали, — говорит папа. — Правильно.

— Наверное, — смеётся тётя Надя.

Ей нужно с Ариной побыть. Она вообще-то у нас быстро привыкла. Обычно она привыкает долго. А сейчас ей кажется, что она нас давно знает.

— А мы к людям легко привыкаем, — говорит папа. — Верно, Лёдик?

— А вдруг плохой человек? — спрашивает тётя Надя.

— К нам плохие люди не ездят, — говорит папа. — У нас все хорошие. Правда, Лёдик?

Всё меня спрашивает, а сам говорит. Я даже сказать ничего не успел, папа опять говорит:

— В хорошем коллективе плохие люди не держатся. Зачем нам плохие?

Если нет настоящего дела, тогда всякие мелочи лезут и мешают жить, так папа считает. А у нас дело. Зоологу нельзя сидеть в городе. Зоолог в городе теряет чутьё, как охотничья собака без охоты.

— А чутьё — это главное, — говорит папа.

Вон как всё любопытно в природе устроено. Нет ни вредных животных, ни специально полезных — это люди придумали, чтобы им было удобней. Неправильно разделили мир — на полезных и вредных, пора от этого отказываться. В природе все друг другу нужны, только все вместе могут существовать — и это прекрасно.

— Например, скорпион! — говорит папа. — Полезный он или вредный? Или тот же волк, которым детей пугают?

— Не знаю, — говорит тётя Надя. — Я как-то не думала.

— Вот именно. А биолог об этом обязан думать, чтоб не нарушить равновесие в природе. Это разговор долгий. И дело это длинное, жизни не хватит.

— Но ведь не все так живут, — говорит тётя Надя. — Многие ещё живут просто так.

Папа не знает, как многие. Он только знает, как он. Он не говорит, что иначе нельзя. Просто он иначе не может.

— Кто как хочет, так и живёт, — смеётся папа.

Скучный какой-то разговор. Чего только папа смеётся.

— Я хочу домой, — говорю я.

— Домой? — удивился папа. — Ну, иди, если хочешь. А мы с Надеждой Георгиевной тебя догоним.

Я думал, папа со мной пойдёт. Мы с «нашего места» всегда вместе уходим. Вдвоём.

— Может, вместе пойдём? — говорит тётя Надя.

— Сейчас пойдём, — говорит папа. — Что он, один не дойдёт? Сколько раз ходил.

Мне так обидно стало. Что папа говорит? Он же перепутал. Я отсюда один никогда не ходил. Я не отсюда ходил, не с «нашего места».

— Я как раз один ходить люблю, — сказал я.

Я нарочно сказал. Думал, папа поймёт. А папа говорит:

— Ты у меня молодец!

Ладно, пусть разговаривают, если им интересно. А я домой побежал. Меня Арина там ждёт. Спрашивает у всех: «Где Лёдик? Я без него ничего не могу делать, у меня пластилин из рук валится». А Марина Ивановна говорит: «Я сама без Лёнечки не могу. Все поужинали, а его нет». И тут я прибегу.

Я так помчался, чуть рогатый бархан не свалил. Так по песку проехал. И даже не оглянулся. Только один раз оглянулся, уже потом. Папа с тётей Надей всё разговаривает, а мне рукой машет. Ладно, пусть догоняют. Я дальше бегу. По саксауловой роще. Прямо к дому.

У крыльца привязан рыжий верблюд. Интересно. Может, это не наше крыльцо? Нет, наше. А верблюд стоит и об наше крыльцо трётся своим рыжим боком. Где-то я этого верблюда видал…

Тут я вспомнил. Это же отца Мухаммеда верблюд. Рыжий. Он к нам приезжал на этом верблюде. Значит, снова приехал. Чего ему надо? Ведь он в папу стрелял…

Я открыл дверь и иду.

Вдруг вижу: у нас кто-то есть на веранде. Темно, но немножко видно. Кто-то в углу стоит, голова большая-большая.

Я выключатель нажал — чик!

Это отец Мухаммеда стоит! Я его шапку сразу узнал. Вот почему голова большая — он в шапке. А в руках у отца Мухаммеда ружьё.

Ружьё! Он ружьё так держит, прямо вцепился. И у нас на веранде стоит. В темноте. Тихо. Опять, значит, он за старое?

Я как закричу:

— Уходите отсюда!

А он шапкой кивает. Ружьё прижал. И стоит. Он даже не думает уходить. Разве он уйдёт, браконьер! А папа ведь ничего не знает. Он разговаривает с тётей Надей. Идёт. Может, он сейчас к дому подходит. Поднимается на крыльцо…

— Уйди! — закричал я.

И как брошусь к нему. Как ружьё дёрну.

Он некрепко, оказывается, держал. Считал: подумаешь — мальчик! А я вырвал. Ружьё такое тяжёлое. Я всё-таки поднял. И как брошу с веранды.

Сразу грохнуло где-то.

Со всех сторон закричали.

— Вах! Вах! — кричит сзади отец Мухаммеда.

— Кто стрелял? — кричит дядя Володя.

— Господи, что случилось? — кричит Марина Ивановна.

Я сижу на полу. Встать не могу почему-то. Все бегут. Все сюда бегут.

Дядя Володя меня схватил:

— Что такое? Лёдька, ты цел?

Тут мой папа. Он уже тут. Я вовремя успел. Папа уже тут. Отнял меня у дяди Володи, поставил почему-то на стол и за ноги держит. Даже больно, как папа держит.

— Пусти, — говорю я папе. — Я сам.

— Ага! — говорит папа. И отпустил.

Я сразу на пол спрыгнул.

Папа лоб себе потёр (он так трёт иногда, если забыл, что хотел сказать) и говорит:

— Чего это ты на людей кидаешься? Ружья бросаешь? Вроде раньше у тебя этой привычки не было. Как понимать?

Отец Мухаммеда тут же стоит.

— Вах! — говорит. — Вах!

Я говорю:

— Он тут стоял, тебя дожидался. С ружьём.

— Кто? — говорит папа. Никак не поймёт.

— Отец Мухаммеда, — говорю я. — Он же в тебя стрелял!

— Это я рассказала, Лёша, — говорит Марина Ивановна. — Я, Лёша, никак не думала! Разве я могла думать?

— Какой отец Мухаммеда? — говорит папа. — Это наш новый объездчик. Ты его до смерти напугал. Он по-русски не понимает.

— А верблюд рыжий? — спрашиваю я.

— Мало ли рыжих верблюдов?

— А шапка? Я его по шапке узнал.

— Мало ли таких шапок, — говорит папа. — Вся Туркмения носит.

— Лёдик, я к тебе бежала, — говорит Арина. — Я к тебе на помощь бежала, ты видел?

Значит, я ошибся…

— Ты эти глупости из головы выкинь, — говорит папа. — Тоже мне защитник нашёлся! Гроза браконьеров! Только на войне люди друг в друга стреляют, понял?

Вдруг наш Витя заплакал и говорит:

— Я боюсь…

Глупый какой. Кого нам бояться? Это наш новый объездчик стоит. В своей бараньей шапке. Он нам шапкой кивает. И уже смеётся. И лицо такое хорошее. Доброе. А я чего выдумал!

— Может, Лёдику пока к нам пойти, — говорит тётя Надя. — Поиграет с Ариной до ужина, успокоится…

— Спасибо, Надежда Георгиевна. Ничего не нужно. Я сам с сыном побуду.

Вот как папа тёте Наде сказал. Все ушли. А мы с папой дома остались. Вдвоём.