Бинетти с ласковой улыбкой палача, затягивающего на шее приговоренного петлю, остановила одну из самозабвенно выделывающих пируэты девушек.

— Мадемуазель Катай. Ныне — актриса.

Начало не сулило ничего доброго. Его дорогая подружка, кажется, лезет на рожон, забыла об осторожности. Но та… Казанова немного знал, что такое женская зависть и какова цена вторжения на чужую территорию, но скрывать свои чувства не захотел, да и вряд ли сумел бы. Девушка буквально его ослепила. Слегка запыхавшаяся, в кроваво-красном, выгодно оттеняющем смуглую кожу платье, она прямо-таки источала флюиды чувственности.

— Джакомо Казанова. Ныне — зритель.

Он постарался смягчить колкость Бинетти, не показывая при этом своего восхищения, однако петушиная нотка в голосе все испортила. Катай громко расхохоталась, что в иных обстоятельствах Джакомо посчитал бы просто оскорбительным, и повернулась на пятках, что в другое время показалось бы ему верхом невоспитанности. Но сейчас… Сейчас он всего этого как бы и не увидел. Видел только крепкие бедра, красивую линию ягодиц под платьем, стройную ножку, изящно опустившуюся на пол. Что же ее так насмешило? Джакомо ощутил тепло внезапно опершейся на его руку Бинетти, ее пальцы, стирающие что-то со щеки. Ах ты, Господи, помада. Он измазан помадой. Смешно. Вероятно, Бинетти сделала это умышленно, словно хотела пометить его своим клеймом, дать понять сопернице, что он уже кому-то принадлежит, занят, недоступен. Действительно, смешно. Но у нее ведь были совсем другие планы.

— Не скромничай. Ты автор, а не зритель.

Тут бы следовало поклониться с изысканностью придворного, одаренного монаршьей милостью, однако Джакомо не стал этого делать, чтобы ни на секунду не упускать дам из виду. Он понимал, что в любую минуту могут посыпаться искры, и потому лишь крепче сжал рукопись, как щитом заслонил ею грудь. Полсотни страниц словесной шелухи, пустячок, сущая безделица, сочинять которую после мучительных пыток, которым подвергал его безжалостный Хольц, было легко и приятно. Почти не выходя последнюю неделю из дома, он с отчаяния написал комедию. И похоже, не зря.

Катай перестала смеяться, подошла поближе — Джакомо почувствовал запах ее пота и резких духов.

— Спа-се-ни-е дев-ствен-ни-цы. — Голос низкий, чувственный, как и она сама. — Для меня?

— Да.

— Серьезно?

Теперь засмеялась Бинетти, хотя трудно было назвать это смехом: скорее, она выплюнула комок ярости, лишь снаружи замаскированный иронией. Опять не сумела сдержаться. Портит ему всю игру, идиотка. Но, может, и это значится в их уговоре? На всякий случай Джакомо отступил на шаг:

— Вернее, для всех прекрасных дам.

В дверь заглянул карлик в огромном парике и бархатной ливрее, вопросительно посмотрел на Катай.

— И прекрасных мужчин, — добавил Казанова, подмигнув девушке. Катай, слегка смутившись, сердито фыркнула на карлика, но тот и ухом не повел; тогда она швырнула в него гребень, бросилась к двери и… была такова.

Спасение девственницы. Поистине, мысленно усмехнулся Джакомо. Смех, да и только. И не девственница, и спасения не жаждет. Сегодня же была бы его, если б не убежала. И если бы не Бинетти. Эта, как всегда, начеку: едва он направился к двери, загородила ему дорогу. Кажется, он переборщил. Сам ведь обещал оставить за ней первое место. Десять дней лечения у доктора Хольца и ни минуты дольше. Драгоценная Бинетти.

Казанова увлек ее на пол и в течение последующего получаса побывал во всех странах света, покорил все вершины, пустыни и болота, был неутомим и пылок. И Бинетти старалась, как могла, но Джакомо продолжал думать о ее сопернице, пока не сосредоточился исключительно на своей ноге, придерживающей дверь и ужасно затекшей; в результате он решительно слишком долго мучился, пока — с трудом — не закончил то, что столь лихо начал.

Днем позже, после недолгой борьбы, уже и вторая оказалась под ним: внезапно притихшая, утомленная или, скорее, сраженная его чарами; конечно же ее сопротивление было показным, данью приличиям, не больше. Даже когда так вели себя профессиональные шлюхи, у него это не вызывало насмешки. В любовной игре, когда главное — поярче разжечь пламя, все средства хороши. И слова — якобы сухие и равнодушные, — какими Катай встретила его в своем заваленном множеством разноцветных ковриков будуаре, где стоял стол на остроугольных ножках и неудобное кресло. И смех, которым она ответила на его признание в горячих и сильных чувствах, переполняющих его со вчерашнего дня, с их первой встречи. И даже ее неожиданная попытка убежать, возня у стены, когда тела то стремительно сближались, то отдалялись; все это лишь подогревало его страсть. Знакомые способы, он знал, какое наслаждение они сулят.

Поначалу Джакомо почему-то преследовало ощущение, что все предметы в комнате на него ополчились. Пестрые коврики выскальзывали из-под ног, или он цеплялся за их завернувшиеся углы; острые ножки стола больно атаковали голени; кресло в самый неподходящий момент загораживало дорогу. Но сейчас наконец все успокоилось, замерло, затихло. Джакомо оттолкнул стол, крепко уперся пятками в пол и опустил на продавленную тахту вдруг переставшее сопротивляться тело. Победа. Она сама поняла, сколько в этот суп положить соли, чтобы не пересолить. Сейчас она будет его. Со спокойствием великого ловчего Казанова протянул руку к добыче.

И вдруг грянул гром. Жуткая боль заставила Джакомо вскочить; казалось, все льды Сибири, вся смола из всех адских котлов с убийственной силой обрушились на низ живота. И — прежде чем он успел понять, что произошло, прежде чем услышал смех Катай и увидел ее подтянутое к подбородку колено, — скорчившись в три погибели, полетел назад, ударился спиной об стол и рухнул на ковер, в этом месте протертый до голых досок. Взревел — не только от боли, но и от изумления. В чем дело? Что эта ненормальная себе позволяет? Темперамент темпераментом, игра игрой, но такое… Боже, если б он машинально не закрыл рукой свою мужскую принадлежность, выл бы сейчас, как грешник на сковороде, или — сто тысяч вонючих чертей! — пел петухом.

Но… не все так плохо. Она подбежала, озабоченная, участливая. Что-то лепечет — то ли ему, то ли себе — на языке любви. Поняла, что переборщила. Впредь пускай будет осмотрительнее. Он может и не прийти в себя так быстро, и тогда никакая податливость, даже самая изобретательная, не восстановит его силы. Никакое мурлыканье над ухом и щекочущие прикосновения язычка.

— Сто!

Он что-то услышал? Ослышался? Приснилось?

— Сто дукатов. И ни одним меньше.

Курва! Сто дукатов. Сотня жгущих пальцы чертей! Но в конце концов он их достал. Добыл для нее — а как же: pacta servanda sunt. Потребовался целый день, двести проклятий и триста заклинаний, чтобы вырвать эту сумму из глотки бородатого банкира с обязательством вернуть долг, когда придет посылка из Венеции — с недавних пор он стал раз в два месяца получать оттуда деньги. Это легкомыслие, глупость, безумие, убеждал он себя, что они будут два месяца есть? Но… соблазн оказался сильнее. И однажды на исходе дня, вскоре после первой неудачи, опять был рядом с Катай — на этот раз в большой массивной кровати. Она сама выбрала позицию: покорно опущенные плечи и дерзко выпяченные, ягодицы — полушария безукоризненной формы. О, он хорошо знал любовную стратегию, заставляющую добродетель украшать себя капелькой разнузданности, а шлюху — прикидываться великосветской дамой. Катай одинаково нравилась ему в обеих ролях, но у него были некоторые основания полагать, что лишь к одной из них она относится серьезно. Что ж, в конце концов он заплатил и, стало быть, может без зазрения совести требовать своего. Восхитительная предстоит ночь, думал Джакомо, выпутываясь из штанин, если б еще не обошлась в сотню дукатов…

И все равно такой добычей можно гордиться, утешил себя он, коснувшись пальцами теплой спины. Девушка не была обнажена, как несколько минут назад, когда разрешила посмотреть, как она моется, и когда полные груди, бедра и черный треугольник внизу живота так быстро привели его в боевую готовность, что он, точно школяр, был близок к немедленному извержению. Теперь она накинула на себя что-то прозрачное. Ладно, сейчас он сдерет эту пакость и выяснит, что купил за сотню оторванных от сердца золотых монет. А она, эта строптивая девка, не оценившая его чувств, убедится, что получила, кроме… — Джакомо невольно оглянулся, на месте ли дукаты, — кроме солидной кучки золота.

А это еще что? На пути к укромному местечку, куда он теперь подбирался, пальцы наткнулись на что-то твердое, плотно прилегающее к телу. Казанова рванул шелк, но под ним оказался кожаный корсет, впившийся в живот и ягодицы. Что она придумала, черт подери? Издевается над ним или хочет сильней возбудить? Крепко прижал к себе негодницу, но — увы! — вместо бархатистой попки, стоящей не сотню, а всю тысячу дукатов, беспомощно ткнулся в задубевшую от старости козлиную задницу. Дернул раз, другой — без толку. Ощупью поискал застежку, пуговицу — что угодно, лишь бы проникнуть за это проклятое заграждение. Катай, словно не слыша его сердитого бормотанья, лежала не шевелясь, как мертвая. Но она не была мертва. В ее жилах пульсировало тепло, жизнь, страсть — с каждым прикосновением к неподвижному телу он до боли остро в этом убеждался.

— Сними это!

Замок, он нашел что-то вроде замка. Merde! Это же настоящий пояс целомудрия. И такое с ним в жизни случалось, но всякий раз это оказывалось возбуждающей шуткой, заканчивавшейся появлением ключика. Вот, значит, в чем дело. Ключик, где же этот проклятый ключик? Найти его, и как можно скорее. Такая уж ему отведена роль. Потому она и отказывает в помощи. Ладно, пускай. Он готов поиграть в эту игру.

На золотой цепочке между грудей. Нет. Хорошо хоть груди обнажены — напрягшиеся, пружинящие под пальцами. Быстрее. На ремешке, обхватывающем палец ноги? Кажется, нет, минутку… да, ничего. Уши, волосы? Нет. Ну ясно: она просто-напросто зажала ключ в кулаке. Итак, пальчик за пальчиком — заглянем вовнутрь. Пусто. Джакомо ощупал свою голову, памятуя забавы с княгиней Адольфиной, незаметно засунувшей ключик ему в парик. Это воспоминание вызвало другое, преудивительное. Хозяйка французской корчмы и вставной зуб, открывающий ее сокровищницу. Вот оно что. Уж не тут ли разгадка? Ключик у Катай во рту. Потому она так странно молчит. Шельма, сущая шельма.

Она позволила себя поцеловать, и Джакомо, призвав на помощь все свое мастерство, ловко раздвинул ее губы, а потом пустил в ход язык. Черт, возбуждение все усиливается, а цель ни на йоту не приблизилась. Не проверять же все зубы. Хотя… почему бы и нет? Она переигрывает, значит, и ему можно. А если язык устанет, он и пальцами подсобит. Или кое-чем еще.

Катай оттолкнула его так резко, что он не удержался на кровати и сполз на пол. Хотел подняться и показать этой психопатке, как надлежит обращаться с благородным кавалером, готовым заплатить за банальнейшую, в конце концов, услугу сотню настоящих дукатов, но не успел — увидел ее указующий под кровать палец. Там? Приподнял оборку покрывала. Чернота… впрочем, нет: на краю темного провала белел какой-то овальный предмет. Дотронулся. Ночной горшок. Просто горшок. Это что же должно означать? Новое издевательство? Чересчур далеко зашла… Тысяча чертей, ей это может дорого обойтись. Дороже, чем сотня выброшенных на ветер дукатов. Уж так себя дурачить он не позволит.

Однако нет — в голосе девушки не было издевки, когда, свесив голову с кровати, она нежно и смущенно шепнула, что, вероятно, туда, туда упал этот проклятый ключик, пока она готовилась к его приходу, пусть он ее простит, она не успела… Ну конечно, он там. Джакомо расхохотался бы, если б не ее непритворная растерянность. Чудесное приключение, ничего не скажешь. Так у него вообще всякая охота пропадет. Не только на пояс целомудрия плюнет, но и на само целомудрие, как бы оно прежде его ни возбуждало. Хоть бы только в этом горшке ничего не оказалось. Хоть бы он был пуст.

Джакомо на Мгновение заколебался, но Катай провела пальцами вдоль его позвоночника, и дрожь желания вновь пробежала по телу. Теперь ему уже было все равно. Он протянул руку, медленно опустил внутрь. Ничего. Ничего. Нет — что-то есть. Твердое на ощупь, у самой стенки пустого, к счастью, сосуда. Есть! Вот он, этот чертов ключ! Все, больше нельзя терять ни минуты. Джакомо вскочил, как тигр, и, как сто разъяренных тигров, прыгнул на кровать. Катай попыталась увернуться — поздно, теперь ей не уйти. Схватил девушку за ногу, притянул к себе, перевернул на спину. От одного запаха ее тела он чуть не взорвался. Безумие, чистое безумие! Замочек, маленький стальной замочек на вратах рая, пробка в бутылке с лучшим в мире вином, которую необходимо вытащить без промедления.

Однако это оказалось не так-то просто. Джакомо лихорадочно тыкал ключиком в замок, от нетерпения высекая искры, — без толку. Он не мог попасть в отверстие. И не по своей вине. Ключик был явно великоват. Только он это сообразил, как Катай выскользнула из-под него, заливаясь серебристым смехом, соскочила с кровати, и тут он наконец понял: перед ним совсем неплохая актриса. Все время играет, напускает туман. Демонстрирует свое искусство. У него от этого искусства уже яйца болят. И как бы еще хуже не обернулось. Он не забыл, чем кончилась предыдущая попытка овладеть этой притворщицей. И потому бросился за ней лишь после секундного колебания. О чем тут же и пожалел. Катай подбежала к окну, распахнула его, широко размахнулась. Джакомо успел схватить ее за руку, но кулачок уже разжался. Блестящий ключик на золотой цепочке, отскочив от оконной рамы, полетел вниз, на улицу. Сто тысяч охрипших фаготов! Ключик, который он искал… Что эта ненормальная вытворяет! До белого каления хочет его довести? Как бы ей самой это не вышло боком — всякое терпение имеет предел.

Джакомо бросился к окну, решительно высунулся, точно собираясь прыгнуть. Клочки редкой травы, выщербленная брусчатка. Слишком высоко и слишком темно, чтобы хоть что-нибудь увидеть. Предел есть не только у его терпения, но и у вожделения, убедился он, наваливаясь обнаженной грудью на холодный подоконник. Он остывал, как раскаленный ухналь, брошенный в воду, обмякал, как подстреленный на лету орел, увядал, как кактус на морозе. Он не мальчишка, черт побери, чтобы такие сражения проходили бесследно. Словно почувствовав, что с ним творится, Катай обняла его сзади, нежно прижалась. Не смеялась больше, затихла, только водила по спине губами. Джакомо не поворачивался, обозленный и слегка растерянный. Простудится, но не спустит этой комедиантке. Получит воспаление легких, но не признает себя побежденным. Превратится в сосульку, но не позволит над собой издеваться.

Однако надолго его решимости не хватило. Послышался тихий вздох, потом что-то капнуло на позвоночник. Боже, она плачет! Какой же он глупец! Безмозглый дурак. Ведь все это делалось для него. А он не оценил ее мастерства, обращался с ней как с уличной девкой, болван! Болван и хам. Не толкни он ее, она бы не выронила ключа; видно, просто хотела подразнить его, позабавиться. Ну полно, полно! Повернувшись, сжал ее в объятиях — полуобнаженную и, несмотря на слезы, пылающую. Тихо, тихо. Все будет хорошо. Он сейчас принесет этот важнейший на свете ключик, из-под земли его добудет, хоть бы пришлось перерыть всю улицу и обыскать полгорода. Сейчас. Ее все более смелые прикосновения снова его распалили. Сейчас. Пусть подождет немного. Не пожалеет. И пусть не плачет, он заклинает ее всеми святыми. Каждая ее слезинка его ранит. А каждая рана кровоточит. Он истечет кровью. Ни на что не будет способен. Не этого же она добивается. Она не такая жестокая. Она красивая, умная и добрая. Пусть его подождет — минутку!

Последнее слово он произнес по-русски. Почему? Ведь он не знает и знать не желает этого наречия! Точно какой-то дьявол потянул его за язык, точно адское пламя обожгло губы. Не важно. Сейчас важно совсем другое. Ключик.

Одеваться не имело смысла. Он ведь тут же вернется. Усадил девушку на кровать, закутал в шелковое покрывало. Сорвать его будет делом одной секунды. Сейчас, еще ми… опять по-русски! — ладно, еще минутку. Завернулся в плащ и поспешил к двери. Ах да, туфли. На лестнице полно кошек, а у него нет ни малейшего желания угодить босой ногой в вонючую лужу. Нагнулся, чтобы надеть башмаки, чуть не ударившись подбородком о край стола. Стол… Стол был пуст. Кучка золотых дукатов бесследно исчезла. Успела их спрятать? Но когда и как? Ведь все время была с ним рядом. Но если не она, то кто? Кроме них в комнате никого нет. Смешно. Смешно и не имеет никакого значения.

Он уже был на середине лестницы, когда услышал, как хлопнула дверь и щелкнул замок. Не поверив своим ушам, взлетел вверх по ступенькам, несколько раз дернул дверную ручку. Безрезультатно. Что-то случилось. Что-то страшное. Кто-то, прятавшийся в квартире, на нее напал. Чудовища! Бандиты!

— Откройте! — взревел Джакомо, чувствуя, как закипает в жилах кровь. Но вместо криков отчаяния и грохота переворачиваемых стульев услыхал за дверью невнятное попискиванье. И помертвел от ужаса. Но тут же страх вытеснила ярость: сдавленный писк превратился в заливистый здоровый смех. Словно какой-то дьявол вздумал над ним потешиться. Почему дьявол? Эта извращенная шлюха провела его, как последнего идиота. Ни сделать, ни сказать что-либо Джакомо не нашел в себе сил. Даже слюны, чтобы плюнуть, не хватило.

Потом все окончательно запуталось. Казанову раздирали противоречивые чувства. Он то задыхался от ненависти к коварной девке, то думал о ней с трепетным обожанием. Целый день со шпагой слонялся возле ее дома с твердым намерением убить, но, поскольку она так и не вышла, с карликом из театра послал ей цветы. Чуть не задушил, когда, снова распалив его на твердом кресле, она потребовала вторую сотню дукатов, но невольно разжал руки, не столько тронутый умоляющим взглядом ее меркнущих глаз, сколько испугавшись вопля карлика, накинувшегося на него сзади. Собирался привлечь ее к суду за вымогательство, скомпрометировать, высмеять в анонимном памфлете, но не рискнул, обуреваемый сомнениями: во-первых, стыдно, что он позволил себя надуть провинциальной, в общем-то, Мессалине; во-вторых, это может помешать осуществлению их с Бинетти планов, Катай, что ни говори, актриса королевского театра; да и как облить ее грязью, когда, кажется, он по-прежнему сильнее хочет ее, чем ненавидит.

Наконец Казанова принял решение. Провались она пропадом — и он вместе с нею: он заплатит. Еще раз заплатит! Был источник, а вернее источники, к которым он до сих пор не обращался.

Долго искать не понадобилось. Стоило погрозить кулаком одному из постоянно таскавшихся за ним подозрительных типов, как они не замедлили приблизиться. Этих двоих Джакомо не знал. По рожам нетрудно было догадаться об их профессии, но не о том, в каких они чинах. Тем не менее он не стал церемониться. Ему нужны деньги. Он человек, а не верблюд, ест три раза в день, пьет еще чаще, да прислугу иногда надо кормить. А одеться? В лохмотьях, что ли, пожаловать ко двору, ослепить короля голым задом? Так они это себе представляют? Уговор — он чуть не поперхнулся этим мерзким словом, — был не такой.

— Сколько?

Казанова не ожидал, что все получится так просто, и, не задумавшись, назвал вертевшуюся в голове сумму. Старший насмешливо фыркнул:

— Всего-то?

Младший скривил рот в оскорбительно-любезной улыбке.

— Прошу.

Merde! Мало того, что берет деньги у своих преследователей, еще и оценил себя слишком дешево. Он вырвал бы себе язык, если б не было уже поздно. Бандит помоложе протянул довольно объемистый кошель — в таком вполне бы поместилась и не одна сотня дукатов. Идиот, мог потребовать больше! Подставил ладони, но блестящая струйка побежала под ноги к этим мерзавцам, золото засверкало на грязном песке. Свиньи! Как они смеют?! Сейчас получат за оскорбление, зубами будут поднимать каждый дукат. Потянулся за шпагой, но шпаги не было. Ну конечно — он ее вчера заложил в корчме. Венецианский кинжал? Проиграл на рассвете в карты. Осталась только шляпная булавка. Это даже получше кинжала.

— Хватит, — старший сделал знак рукой, — довольно.

— Почему хватит? Что значит: довольно? Тут нет ста дукатов.

— Нет? А сколько?

Младший скомкал кошель — вовсе не затем, чтобы удостовериться, сколько в нем осталось. Разбойники? Булавка… нет, уже не успеет.

— Не знаю.

Пусть сами считают, хамы. Они, словно угадав его мысли, шагнули вперед. Отступать было некуда. Густой кустарник за спиной, который должен был служить защитой от любопытных взглядов, оказался ловушкой.

— Сколько?

Младший внезапно ударил его рукой, в которой был зажат кошель, а когда он скрючился от боли, добавил кулаком по затылку.

— Ну, сколько ты получил?

Что было делать? Не рисковать же головой из-за пары жалких дукатов. Стоишь на коленях — забудь о достоинстве.

— Сто, — прохрипел Джакомо не своим голосом, чувствуя, как кто-то снова над ним наклоняется. Но их уже не интересовали ни его пах, ни затылок, ни даже незащищенная макушка. Огромная лапа с потрескавшейся кожей и грязными ногтями зарылась в песок и выгребла несколько монет.

— А сейчас?

— Сто, ровно сто.

Дукатов было пятьдесят шесть. Ровно. И то хорошо. Пусть только эти скоты не думают, что он позволит и впредь так с собой обращаться. Они у него еще попляшут. Воры! Посмотрим, как запоют на суде. Вот будет потеха! Уж об этом он позаботится.

Вначале, однако, предпочел позаботиться о себе. Отдал долг князю Любомирскому, выкупил шпагу, отсыпал золота своим рыжим кухаркам, Иеремии справил атласный кафтан, похожий на шутовской, наконец нанял карету с кучером на всю зиму и — уверенный, что фортуна ему улыбнется, — сел за карточный стол. Проиграл, выиграл, опять проиграл. Отказался от кареты и уплаты остальных долгов. Про Катай вспомнил, когда вырытых из песка монет осталось немногим больше половины.

Что было делать? Честь — штука святая! И не для того он ею поступился, чтобы теперь остановиться на полдороге.

Где найти ганноверцев, он тоже знал. Как-то увидел на улице бородатого коротышку, который — вот уж была бредовая идея! — вздумал выдать себя за него, Казанову. Джакомо последовал за ним из чистого любопытства. Что эти прохвосты здесь делают? Почему не уехали? Не боятся разоблачения? Верно, слишком мелкие сошки, чтобы для кого-нибудь представлять опасность. Или слишком крупные — дал волю воображению, — чтобы их осмелились тронуть. Один он воздал им по заслугам. В упряжку двух прусских агентов! — так и въехал на них в город. До сих пор не может без смеха вспомнить эту сцену. Рассказать бы князю Казимежу или — вот это было бы замечательно! — самому королю. Может, когда-нибудь…

Здесь. Небольшой опрятный каменный дом. Скромная вывеска в подворотне, ведущей в песчаный дворик. Джакомо огляделся: нет ли другого пути к отступлению — но застройка была сплошная. Конечно, можно убежать по плоским крышам. Но куда? Там, дальше — он проверял в прошлый раз — начинались сады его сиятельства посла короля Пруссии. Этого спесивого Фридриха, который хотел засунуть его воспитателем в провонявшую конюшней школу кадетов. Поразительная бестактность!

Подобных обид не прощают даже монархам. Нет, он не станет обращаться за помощью к послу неотесанного государя. Тем более что убегать, возможно, придется от его людей.

«Типография. Штайн и сыновья». Ради Бога. Пусть будет типография. Пусть будет даже хлев, лишь бы там нашлось то, что ему нужно. Через маленькие оконца трудно было что-нибудь разглядеть, хотя нет… вон стоит человек, склонившийся над какими-то пачками: скорее всего, старший из ганноверских «купцов». Штайн? Интересно, сколько этих сыновей?

Джакомо постучался и, не дожидаясь ответа, толкнул дверь. Темные сени, пропахшие смазочным маслом и разогретым металлом. Здесь он потерял несколько секунд. Этого хватило. В помещении, тесно заставленном диковинными машинами, никого не было, если не считать рыжего подростка, огромной лопатой размешивающего краску в бочке. И тишина. Поразительная для места, в котором должна бы ключом бить жизнь. Похоже, он попал куда надо. Где же люди? Дверь в полутемную контору. Ну конечно. Подождем минутку. В конце концов, через дверь не только выходят, но и входят. Он сделал первый шаг, теперь их черед.

В общем-то, он оказался прав. Только не приметил второй двери. За спиной скрипнули петли: кто-то вошел. Маленький, добродушный на вид старичок смотрел на него прищурясь. Чем он может быть полезен вельможному пану? Джакомо растерялся, но лишь на мгновенье. У них хватает ума, чтобы брать на службу не только угрюмых детин с разбойными рожами, но и маленьких симпатичных стариков. Он хочет кое-что напечатать, — Пресвятая Дева, вразуми, подскажи какую-нибудь здравую мысль! — нечто чрезвычайно для него важное, воспоминания, вернее, путевые заметки, да, да, именно: его последнее путешествие изобиловало необычайными приключениями и даже — слава Богу, сам он остался жив — на его глазах были убиты несколько человек. Он иностранец и хотел бы поделиться своими впечатлениями со здешним читателем, которого — он не сомневается — его рассказ позабавит, а возможно, и заставит задуматься.

Старичок сделался еще меньше ростом; смущенно заулыбался. Такими вещами они, собственно говоря, не занимаются, печатают только Библию, Священное Писание, ничего больше. Но он может дать адреса других типографий, там с удовольствием… О, не стоит так уж сразу отказываться. Вещь очень впечатляющая. Ну, может, не такая, как Библия, но местами не менее любопытная. Например, загадочная история гибели русского офицера, обнаруженного в погребе среди бочек с капустой, — разгадку можно найти лишь на последних страницах. Золотая жила, сущая золотоносная жила для того, кто оценит важность подобного документа. А он, поскольку с некоторых пор испытывает материальные затруднения, продаст рукопись дешево, буквально за гроши. Но, если здесь это никому не интересно, что ж… придется поискать кого-нибудь другого. За стеной что-то зашуршало — негромко, но явственно. Рыжий замер над своей бочкой. Старичок медленно распрямился. Он не был ни таким старым, ни таким добродушным, каким в первый момент показался. Скорее, пожалуй, те два бандита у него на службе, а не он у них. Штайн и сыновья. Накинутся прямо здесь или подождут, пока он выйдет?

— Сколько?

Он не ослышался, не ошибся — дело сделано? Быстро прикинул: то, это, сколько нужно, сколько ни сбавят.

— Сто.

Никакой реакции. Тишина. Столько не дадут. Пиши пропало. Опять он свалял дурака. Сглотнув, Казанова уныло пробормотал:

— Пятьдесят.

«Штайн» смотрел куда-то поверх его головы; повернуться и проследить за его взглядом Джакомо не рискнул. Окно. За окном кто-то есть. Внезапный блеск в глазах, юношески живой и словно бы чуть насмешливый — должно быть, собеседник увидел то, что хотел увидеть. А он… снится ему или вправду услышал?

— Ладно. Пускай будет сто пятьдесят.

С этой минуты все отступило на задний план — Джакомо уже не боялся ни насмешек, ни гнева своих покровителей, ни уколов собственной совести. Даже обещанное Бинетти приглашение на ужин к королю не произвело ожидаемого впечатления. Куда важнее были записочки, которыми он обменялся с Катай, и радость от удачного хода, который не только позволил приобрести карету с четверкой лошадей и новый фрак, но вновь привел его в ее постель.

На этот раз ничто не предвещало приступа ярости, а она уже была на нем, нагая и покорная, как в его мечтах. Еще немного, и он получит свое, проникнет под влажную шерстку, щекочущую живот. Ах, эта влажная шершавость — чудо природы, божественное творение, рай! И минута, секунда, отделяющая его от высочайшего блаженства, — это стоит побольше, чем все осуществившиеся мечты! Безумие, космическая страсть. Ничего не видеть — тяжесть ее волос на лице; ничего не слышать — прохлада обхвативших голову ладоней; только чувствовать кровь на разбитых поцелуями губах и боль нацеленного в потолок ожидания.

Никаких кожаных поясов, застежек, замочков — лишь упругое, дышащее теплом тело, которое сейчас примет его в себя. Джакомо положил ладони на высокую грудь, легонько, ласково надавил. Но девушка не шелохнулась, не передвинулась, куда он хотел. Еще раз, сильнее. Какая грудь! Может с лихвой заменить все остальное. Но не сейчас — ведь и все остальное рядом. Уже. Пора. Самый подходящий момент. Она что, не понимает? Взяться за плечи, слегка приподнять и подтолкнуть назад. А потом уже только смотреть, как она гарцует, и следить, чтоб не вылетела из седла. Но Катай не подчинилась ему, застыла. Опять за старое? Нет, просто не привыкла сдаваться сразу. Ну конечно. Следовало бы с первой же встречи это понять. Не церемониться, навалиться, дать пару раз по физиономии и безо всяких отодрать недотрогу. Только не в его обычаях так поступать. Сопротивление? Пожалуйста — если в меру, для остроты, для пикантности. Перец, гвоздика, сладкий лук.

Сера. Горчица. Крапива. Джакомо понял это несколько минут спустя, когда уже все кончилось и — сто тысяч злобных чертей! — опять кончилось ничем. Едва он усиливал натиск, она резко его отталкивала, едва приближался к цели — стремительно вырывалась; что ни удар, то промашка. Это уже перестало его забавлять; темный зверек, скачущий по животу и груди, уже не щекотал, а обжигал кожу. Женщина сильнее его, не без удивления убедился Джакомо. Силу ей придавала ярость и какое-то дьявольское упорство: она сдерживала его руки, ляжками сжимала бока. Сумасшедшая! Какой неподкупный бес снова в нее вселился? Сатанинское отродье! Еще своим задом, бешено скачущим по всему телу, покалечит его властелина, сломает, сомнет, — раздавит. Мало ли рассказывают подобных историй?

— Пусти!

Она засмеялась ему в лицо, и он затих, собираясь с силами. Довольно, баста. Сейчас он ее с себя сбросит, согнет на полу и так отдерет, что она будет то молить о пощаде, то просить: еще, еще.

Но… не успел. Катай внезапно завела руку за спину, стиснула его плоть, и — сто тысяч зловредных чертей! — через секунду все было кончено.

Подлая, подлая! Он лишь по чистой случайности ее не убил. Не попал в метнувшуюся к двери бесовку, только до самых кирпичей разворотил стену. И не стал ее преследовать, сил почти не осталось и уж совсем не хотелось тратить последние на выламывание этой проклятой двери, за которой она спряталась. Сжечь все, расколотить, вышвырнуть на улицу мебель. С испугавшей его самого трезвостью Джакомо посмеялся в душе над этим желанием. Но трезвость была тупой, липкой, горькой на вкус. Невозможно жить с таким чувством. Но не умирать же?.. Чтобы заснуть в ту ночь, потребовалась бутылка вина. Весь следующий день он пролежал в постели, ни с кем не разговаривая, а когда встал, безо всякой причины наорал на девочек, разорвал все, что написал в последнее время, залепил оплеуху Василю за недостаточно сочувственную мину. Желчь по-прежнему жгла нутро и рвалась наружу.

В общем, приглашение от Бинетти пришло в самую пору. Надо взять себя в руки, собраться с мыслями, припомнить, с каких пор и зачем он добивается встречи с королем. Вот и пожалуйста: одна Бинетти сдержала слово. Ради нее ничем не жалко пожертвовать. Хорошо хоть, от последней авантюры осталась карета с четверкой лошадей и фрак. Чем не успех — он не позволил обобрать себя до нитки! По крайней мере, внешне останется прежним Казановой.

И вот наконец он добился своего. Сидит — как и хотел — против самого государя, его величества короля, оказавшегося более худощавым и гораздо более молодым, чем на парадном портрете. Оскоплять надо таких художников, которые прибавляют человеку лет, кровожадно подумал Джакомо, старательно избегая весьма недружелюбного взгляда рябого земляка. Этот мазила раздражал его не только потому, что испоганил королевский портрет и демонстрировал неприязнь к нему, Казанове. Куда важнее была другая причина: тосканец сидел неподалеку от короля. Как другие, как многие другие. Только не он…

Казалось бы, все получилось как нельзя лучше: он принят при дворе, допущен в высшее общество, ужинает с польским монархом, но это место… На самом конце стола, далеко, слишком далеко, чтобы привлечь к себе внимание, чтобы с помощью удачной остроты заглушить хор титулованных болтунов, непринужденно перебрасывающихся Шутками с королем и дамами. Ох уж эти дамы! Ни одна не блещет красотой. Разве что они не дамы. Как и те, рядом с которыми его посадили.

Чтобы лучше оценить обстановку, Джакомо слегка откинулся на спинку стула. Да. Красавица Шмит, жена королевского секретаря и любовница короля. О них даже не сплетничали — настолько явной была эта грязь. Лицо простоватое, но грудь… грудь поистине достойна монаршьего внимания. Сидит напротив. А рядом… С одной стороны — благодарение судьбе! — Бинетти, его Бинетти в ярко-красном платье, прибавляющем ей очарования, правда несколько двусмысленного, зато убавляющем лет. Но с другой стороны… Сто тысяч чертей! В первую секунду Джакомо захотелось провалиться сквозь землю, убежать, упасть в истерическом приступе смеха на заставленный яствами стол. Катай! Прическа, напоминающая вершину вулкана, простое черное платье, украшенное золотом. Невинный взгляд и груди, обнаженные до сосков. Девственница и девка, монашенка и распоследняя шлюха. За сколько она сегодня продается — за сто, а может, уже за двести дукатов?

Но никаких глупостей он не наделал. Поздоровался, сел, а она как ни в чем не бывало одарила его лучезарной улыбкой. Ладно. Пускай живет. Мир от ее подлости не погибнет. И он тем более. Ответил ей кривой улыбочкой, больше похожей на звериный оскал.

Итак, обе были рядом — красивые, но немного скованные, не сводящие глаз не с его — увы! — а с королевского конца стола. К сожалению, это не темная театральная уборная, где ему не составило бы труда их расшевелить, отпустив несколько фривольных шуточек. Здесь он сам не в своей тарелке, и даже говорить ни с кем нет охоты. А может, все-таки… Бинетти, в последние дни все настойчивее старавшаяся прибрать его к рукам Бинетти. Что бы она сделала, если б он сейчас признался, во сколько ему уже обошлась эта шлюха? Или если б сообщил, что был по отношению к ней столь пылок благодаря сопернице да еще, быть может, неплотно закрывающейся двери? Достаточно наклониться и шепнуть ей это на ухо. Интересно, как она поступит? При короле даст ему пощечину? Выколет вилкой глаз? Откусит нос?

А эта вторая, Катай… Провинциальная гусыня, невесть что о себе возомнившая, думал он еще неделю назад, когда она со смехом заперлась от него в своей спальне. Наглая, опасная шлюха — теперь в этом не приходилось сомневаться. Спасение девственницы! Это уже не смешно, а противно. Хотя, возможно, нуждающаяся в спасении девственница — он сам, по уши, как нетронутый юнец, влюбившийся в заурядную — о нет, в худшую из худших! — потаскуху. На что он, собственно, надеялся? Вчера только родился на свет? Не знает театральных нравов? Полжизни провел за кулисами, а сейчас, как последний дурак, позволяет водить себя за нос! Да ведь таких, как она, выпускают на сцену, только когда ими попользуются все мужчины за кулисами и половина зрителей. Почему Катай должна быть исключением? Потому, что у него в голове помутилось? Сентиментальный ловелас, вот он кто. Сентиментальный ловелас и хитрющая шлюха. Тема для романа, достойного его пера. Особенно при той поганой жизни, которую он вынужден тут влачить…

Никто на него не смотрел, так что необязательно было прикидываться, будто он не голоден. Джакомо начал с устриц и чуть об этом не пожалел: спазма внезапно сжала глотку, и ему лишь с превеликим трудом удалось избежать позора. Вот был бы номер, если бы он взял да выплюнул на стол перед его королевским величеством королевскую же устрицу. Но может, тогда они там, на почетном конце стола, перестали бы на минуту молоть языками, может, хоть по такому случаю удостоили бы его своим вниманием?

Но что же с ним все-таки, черт побери, творится? Заболел? А может, какая-нибудь из этих ведьм его сглазила? Джакомо покосился влево. Бинетти? Не исключено. Что-то ведь его старинная подружка замыслила, какие-то не до конца понятные интриги против Катай плетет — правда, не без его участия, но как знать, кто падет их жертвой — соперница или он? Скорее всего, оба.

А Катай? Казанова незаметно, дабы не нарушить правил придворного этикета, поглядел направо. В той стороне всеобщее внимание было приковано к королю: он громко смеялся, что, впрочем, ничуть не умаляло монаршьего достоинства. Не дай Бог оскорбить государя назойливым взглядом или чересчур выразительной мимикой. Вообще в этом паноптикуме истинные чувства лучше спрятать подальше. Однако и это оказалось непросто, поскольку Катай вдруг медленно повернула голову и посмотрела так, что Казанова забыл обо всем: о Бинетти, о его королевском величестве и об устрице, застрявшей в горле. В ее глазах он увидел насмешку и вожделение, обещание ласк и предсказание боли, нежность и холодную тень измены. Почувствовал запах кожи, пота, непонятные, загадочные слова… Да она не одного, а сотню таких, как он, может сглазить. Ведьма!

Тоже любит устрицы. Взяла одну в пальчики и с вовсе не обязательной для этой процедуры величавостью поднесла ко рту. Издевается над его манерами или пытается заинтриговать? Еще хуже! Дело вовсе не в том, что у нее в пальцах, а что на пальце — тонкой огранки бриллиант в золотом гнездышке. Ну конечно! Сто тысяч чертей! Пока он травится самым дешевым вином, напрашивается на обеды и прячется от кредиторов… Это же его дукаты, его несостоявшиеся ужины с шампанским, туфли из генуэзской кожи и шляпы с венецианскими кружевами. Его деньги! Его бриллиант! Его глупость! Казанова закрыл глаза, чтобы не убить Катай взглядом.

Боже, этот польский король либо очень учен, либо крайне остроумен. Ничего не ест, только пьет вино и поминутно цитирует малоизвестных римских поэтов. Марциал. Плиний Младший. Кто о них слышал? Сиренайские манускрипты? Наверное, существуют только в его воображении. Четыре тезиса Симпликия об относительном характере добродетели и абсолютном — безнравственности. Ну ясно, король забавляется. Все дружно расхохотались. Видно, знакомы с этим пунктом программы. Необходимо включиться, сказать что-нибудь не менее оригинальное, заинтересовать короля. Второй такой случай может и не представиться.

Честная добродетель нагоняет тоску, неприкрытая безнравственность обостряет чувства. Пятый тезис Симпликия, после смерти найденный в его бумагах. Или шестой, зашифрованный в пяти предыдущих: «Когда на троне добродетель, при дворе царит безнравственность». Джакомо уже раскрыл было рот, но решился только отхлебнуть вина. Ничего. Пустота. Ни страха, ни желаний. Ничегошеньки. Безнравственность — сестра бессилия.

Зря он пустился во все тяжкие, подумал уже спокойнее, глядя на улыбающееся лицо короля, удовлетворенного ответной остротой сидящего рядом с ним епископа. Часть денег следовало бы приберечь, не спускать все сразу. Тогда сегодня не пришлось бы с пустым желудком слоняться по парку и теперь за столом чуть не подавиться от жадности. Нужно было… Выбросил на ветер двести дукатов. Даже больше. Ладно, карету можно продать; даст Бог, выкрутится. Ни о чем не надо жалеть. Было да сплыло. Не в первый раз и не в последний.

Только стоила ли игра свеч? Что ж — Джакомо заерзал на стуле, словно от одной этой мысли в задницу вонзилась сотня иголок, — дурак или всегда дурак, или лишь временами таковым становится. Теперь, видно, настал его час. Бывает. Не в первый и не в последний раз. С мисс Шарпийон в Лондоне он натворил еще больше глупостей. Коварная сука! Тоже воспользовалась его минутной слабостью. Следовало приказать высечь ее после первого же обмана или упечь в долговую тюрьму, а не позволять водить себя за нос. И этот парикмахеришка, с которым он ее в конце концов застукал! Что за безвкусица, безобразные усики, впалая грудь и кривые ноги. Карикатура на мужчину. И такой оказался его удачливым соперником. Их счастье, что у него не было при себе шпаги. Шарпийон. Да. Сколько он из-за нее настрадался. Но никто прежде, ни одна из женщин, которых у него были сотни, будь то дама, шлюха или девица, не могла так быстро привести его в боевую готовность, молниеносно превратить в безмозглое молотило, в пушку с подожженным фитилем. Никто и никогда прежде. Но сейчас — он нечаянно задел локтем Катай, извинился, однако прежде, чем отвел взгляд, заметил, что ее пальцы отгибают оборку на груди, прикрытой веером от посторонних взоров, и из-под платья торжествующе вырывается на свободу темный сосок, — но сейчас, тысяча чертей… Да. Дьявольское отродье!

Что с ним? Ума лишился — почему сидит и молчит, как истукан? Неделями добивался возможности предстать пред монаршьим ликом, а во что ему это обошлось: сколько было сказано притворно льстивых слов, сколько получено жестких отповедей, сколько неподдельных дукатов истрачено? Чересчур много, чтобы теперь сидеть, проглотив язык. Он что, забыл, какова в этой игре ставка? «Ставка — твоя жизнь, идиот», — несколько раз мысленно напомнил себе Джакомо, но даже это его не расшевелило — напоминание было негрозным, бессодержательным, словно адресованным вовсе не ему. Мякоть устрицы казалась куда реальнее, чем эти неопределенные предостережения. Даже Бинетти, даже Катай были чужими и далекими, будто персонажи давно забытого сна.

Пресвятая Дева, да он, наверное, заболел. Ведь мог бы увлечь короля своей идеей публичной лотереи, выдержавшей проверку во всем мире, а вместо этого глотает устриц, как воробей мух; хотел заставить сидящих за столом восхититься чудесными свойствами картофеля, но только работает челюстями; намеревался поразить воображение этих важных, озабоченных судьбой страны государственных мужей рассказом о колючей проволоке, способной сдержать натиск любой вражеской армии, однако сидит, как столб, обмотанный этой самой проволокой, и молчит.

Святые угодники, неужели он состарился? Ладно, нет денег, нет свободы выбора, но почему ни на что нет охоты?! Нищий старик, способный только жевать. Опозорят тебя, старикашка, убьют, бросят на съедение псам. Защищайся, пока еще можешь.

Вольтер — чем не тема, способная заинтересовать высокое общество? Или животный магнетизм; он им расскажет про Иеремию, почему нет? Пообещает продемонстрировать при дворе его необыкновенные способности, ослепит всех сиянием подлинного чуда. А панталоны с разрезом спереди — это ли не предмет для обсуждения в кругу избранных? Если же и последнее не подействует, он, возможно, позволит дамам упросить себя и в сотый раз поведает, как бежал из Тюрьмы Под Свинцовой Крышей.

Чепуха все это. Не знает он никакого Вольтера. Его отравили, а может, сам отравился… При воспоминании о картофеле хочется блевать. Он спит. Знать ничего не знает ни о магнетизме, ни о панталонах с разрезом. Да и вообще смутно себе представляет, где находится, — то ли в тюрьме, то ли на куче колючей проволоки…

Что-то коснулось левого бедра, защекотало; Джакомо не сразу сообразил, что это пальчики Бинетти. Бинетти, девочка моя, кажется, одна о нем еще не забыла. Но не слишком ли увлеклась, неужто не боится, что ее поведение сочтут оскорбительным для монарха? Ох уж этот монарх, не устающий смеяться и сыпать шутками; похоже, он не столь уж чувствителен, хотя кто его знает? Ежедневно рассказывая свои байки при дворе Фридриха, Казанова никогда не мог угадать, куда попадет вечером: в казну или в темницу. Но здесь не байки нужны. Здесь… Джакомо почувствовал руку на правом колене.

Катай. Ого, дело принимает нешуточный оборот. Сговорились они, что ли? Чепуха, эти красотки скорее выцарапают друг дружке глаза, чем найдут общий язык. Очаровательные тигрицы не способны делиться добычей. Во всяком случае — живой добычей.

Кровь резвее побежала по жилам, оцепенение как рукой сняло. Необходимо что-то сделать, воспользоваться моментом. Без денег, без расположения короля, без знакомств при дворе он погибнет. Его просто разорвут в клочья. Загрызут. Опозорят. И в первую очередь эти две красивые хищницы, уже испытывающие остроту своих коготков на его ляжках. Первая осторожно, незаметно, миллиметр за миллиметром, приближается к месту, где невинная забава перестанет быть таковой. Вторая действует быстрее, решительнее, она уже почти у цели. Обезьяний вопль. Громы небесные. Хруст размозженных костей. Это ему грозит. Гораций. Образец. Придворный поэт. Гораций?

— Если вы, кавалер, не разделяете нашего мнения, почему не выскажете своего?

Аббат Джигиотти. Разве они знакомы? Бедный священнослужитель. Знал бы, какой поединок ведется сейчас под столом. Гораций бы лопнул от смеха. Но, черт побери, нельзя допустить, чтобы его очаровательные соседки встретились у цели. Никакому поэтическому гению не передать, что тогда произойдет. Гораций. Печальный придворный без яичек. Льстивый импотент. Педик, прикидывающийся жеребцом.

— Если вам угодно выслушать мое мнение о Горации, — Казанова встал, вдруг почувствовав прилив сил и энергии, — осмелюсь заметить, что есть поэты, куда лучше понимавшие дух двора и его язык. Произведения, которыми вы, господа, восхищаетесь, полагая их образцом изысканности и хорошего вкуса, в сущности, всего лишь топорная сатира.

Он проснулся, это главное, и разделил гарпий, готовых его растерзать. Только бы не упустить момент, дарованный судьбой. Король уже смотрит на него, улыбается — нельзя сказать, чтобы сдержанно.

— Ну как же так, кавалер, — Джигиотти, кажется, искренне изумился; добродушный глупец, такой ему и был нужен, — ведь сочетание тактичности с правдой в сатире — верх мастерства.

— Для Горация это не составляло труда: единственной своей целью — даже в сатирах — он избрал курение фимиама императору Августу. А тот заслужил бессмертную славу, оказывая покровительство писателям своего времени. Вот почему его имя столь популярно среди державных венценосцев, зачастую предпочитающих это имя собственному.

Казанова стоял и смотрел на сидящих за столом сверху вниз, а стало быть, и говорил свысока. Но не чрезмерная ли это дерзость — ведь здешний король при восшествии на престол принял имя Август! Неужто игра проиграна, еще не начавшись?

— Ты кого, сударь, позволь узнать, имеешь в виду?

Король, сам король к нему обратился! Он уже не улыбается, но разве можно говорить, одновременно улыбаясь?

— Например, шведского короля, который звался Густавом.

— А какова связь между Густавом и Августом?

— Одно имя — анаграмма другого.

Дальше, дальше, не сдаваться, и мир вновь будет ему принадлежать. Все ли это видят? Все ли чувствуют, как он летит? Как приближается к своему предназначению? Разве этот польский король с труднопроизносимой фамилией, в мире известный как Станислав Август, — не его предназначение? А он — разве не в его руках судьба короля?

— Где ж это ты, сударь, вычитал столь любопытные вещи?

— В некоем манускрипте в Вольфенбюттеле.

Сказал и испугался, не переборщил ли, но король оценил намек — не сам ли только что щеголял эрудицией? — коротко рассмеялся и шутливо погрозил Казанове пальцем. О, вот это был палец! Длинный, тонкий, озаренный блеском бриллиантового перстня. Достойный благороднейшей руки. Созданный, чтобы подпирать задумчивое чело, указывать путь целым народам и отыскивать самые потаенные уголки женского тела. И этот палец был к нему благосклонен, обещал, дарил надежду. Неужели этого не понимает Бинетти, уже несколько минут дергающая его за сюртук? Он сядет, сядет, когда придет время. А Катай, его несравненная коварная Катай? Верно, думает, прикрываясь сдержанной улыбкой, что он спятил. Пусть думает что угодно. И она, и все эти ученые старцы, удивленно взирающие на витийствующего перед королем смельчака.

Он не сядет. До конца приема будет стоять, пока его не попросят уйти. Не сядет, не погрузится вновь в тупую апатию, не поддастся отчаянию, заставляющему смириться с тем, что однажды поутру его найдут на городской свалке с ножом в спине или удавкой на шее. Не сядет, не заткнется, не уберется с глаз долой. Неужели эти господа, мгновенно понимающие любую литературную аллюзию, не услышали подлинного драматизма в его голосе? Неужели эти падкие на плоские шуточки дамы не оценят его позы римского трибуна? Неужели все они не чувствуют, что он борется за жизнь? И не только за свою, о нет. За жизнь короля тоже, а значит, и за их общую участь. Да, да, провидение избрало его своим орудием. Не узловатые лапы палачей Екатерины, а сам мудрый Дух Истории подтолкнул к действию. Сейчас в его руках не только собственная судьба, не только судьба короля и гостей, собравшихся у королевской любовницы, но и судьба всей Польши, да что там Польши — Европы. Европы? Всего мира, ожидающего его слов и решений!

Король коротко фыркнул:

— Ишь какой! А может, все же припомнишь хоть одно изречение Горация, удовлетворяющее твой придирчивый вкус?

— Пожалуйста. — Что делать, Господи, помоги. — Coram rege sua de paupertate tacentes plus quam poscentes ferent.

Секунда молчания тянулась дольше вечности. Но веселое королевское «Верно!» сполна вознаградило за тягостное ожидание. Сколько он получит? Сто? Может, и двести. Меньше, пожалуй, неудобно. Ни дать ни взять.

— Что, что он сказал?

Ее коровье сиятельство госпожа Шмит требовала разъяснения от сидящего рядом епископа. Встревожилась? Почуяла угрозу своим интересам?

— Кто от правителя бедность скрывает, больше получит, чем тот, кто просил.

Неприязненный взгляд королевской любовницы не сулил ничего доброго. Пятьдесят. Если вообще хоть сколько-нибудь.

— Совершенно верно, кавалер.

Король — это король. Не будут всякие там наложницы диктовать ему, что делать. Двести. Возможно, даже больше? Мира, Европы, Польши он этим не спасет, но себя — кто знает…

Что еще было в тот вечер, Казанова почти не помнил. Кажется, Бинетти с Браницким на лестнице о чем-то повздорили, но разве теперь его это могло интересовать? Он явился к Катай, довольный собой, приятно возбужденный лежащим в кармашке сюртука векселем, собственноручно подписанным королем. Все-таки двести. Noblesse oblige. Для начала совсем неплохо. Какое там неплохо. Отлично, Джакомо, подумал он, когда один из карлов Катай ввел его в спальню, благоухающую всеми соблазнами мира. Превосходно, решил, когда Катай появилась в дверях. Она его ждала. Темное прозрачное платье позволяло не только угадывать скрывающиеся под ним формы, но и видеть груди, соблазнительно подрагивающие в такт кошачьим шагам, сильные бедра, с которыми он так и не сумел справиться, и недосягаемый темный треугольник меж них. Под платьем Катай была нага. Сообразила. Ждала.

— Ты зачем пришел?

Он не сразу ответил. Сел на кровать, покачался на ней с минуту, потом неторопливо снял с ноги башмак и, внимательно его оглядев, будто запыленный клочок кожи скрывал тайну философского камня, отшвырнул в сторону. Сегодня он не станет спешить.

Второй башмак. Что за чувство им сейчас владеет: вожделение или ненависть? Катай не дала ему времени на размышления. Покорная и ласковая, села рядом, позволила себя обнять, поцеловать. Хорошо. Он забудет о том, что было. Не станет портить себе удовольствие, которого так долго ждал. Потом, позже, он ей за все отплатит. Да — за все. Посчитается с ней, как ни с кем в жизни. Обманет, разоблачит, выставит на посмешище. Сейчас ему, как никогда, этого хотелось. Впрочем… не надо увлекаться, черт побери, мстительность — не лучшее из человеческих качеств, подумал Джакомо, ощущая на ладони тяжесть ее груди, от которой захватывало дух. Чего он, собственно, от этой красотки хочет? Можно ли сердиться на хищника за то, что у него есть когти? В особенности теперь, когда когти спрятаны и, хотя кое-что еще не до конца прояснилось, можно не сомневаться в победе.

Любит ли он конфеты? О да, любит, любит, что бы конфетой ни называлось. Катай деликатно отвела его руку, раздвигающую ее бедра. В таком случае она предлагает ему полакомиться. Высунула язык с темной пуговочкой конфеты на кончике.

— Возьми.

Он взял. И вправду конфета. Обещание иных сладостей. Знак примирения. Чертовка! Почуяла, что начинает его злить. Прирученная змея склонна целовать, а не жалить. Превосходно. Катай сама языком раздвинула его губы и втолкнула конфетку в рот. От этой ласки в нем все перевернулось. Скользкая капелька, мрак, пекло.

Джакомо усилил натиск, однако немногого добился. Катай увертывалась, отталкивала его жадные руки, подтягивалась на кровати все выше и выше. Только не сегодня, нельзя, ей нездоровится, пусть приходит завтра, увидит, ему не придется жалеть. Джакомо не сдавался, не обращал внимания ни на слова, ни на тумаки, обрушивающиеся на его спину. Никаких завтра — сегодня, и прямо сейчас, немедленно. Она убедится, сколько до сих пор теряла. Пуговицы отлетали под нетерпеливыми пальцами. Черт! Был бы, где нужно, разрез… жаль, он не надел свои новые панталоны.

Нет, нет, пусть уходит, она его очень просит. Что, почему, с какой стати? Теперь, когда платье на бедрах задралось и он уже не в мыслях, а воочию видит цель своего многодневного путешествия? Как можно сейчас отступить? Как не прильнуть к этому роднику, не погрузиться в него, затаив дыхание, не добраться до самого дна?

— Горькая конфетка?

Что? А, да, горькая, и впрямь горьковатая. Даже очень горькая. Но какое это имеет значение? Ерунда, пусть лучше ему поможет. Видит же, что он запутался в штанине. Или, по крайней мере, пусть не мешает. Точно прочитав его мысли, Катай стала податливее. Обвила руками его голову, притянула к себе. Джакомо не сразу разобрал, какие любовные заклятия она шепчет ему на ухо.

— Знаешь, что это?

Не знает и не желает знать. Знает только одно: чего от нее хочет. И знает, что это получит.

— Стрихнин.

Он ослышался, сошел с ума, видит кошмарный сон.

— Что?

— То, что слышишь: стрихнин.

Подлая сука! Джакомо вскочил, завертелся волчком, выплюнул все. Все ли? Какое там! Горечь осталась на губах, во рту, смертоносный яд жег глотку. Можно плеваться до изнеможения — от этой гадости ему не избавиться. Стрихнин! Судороги и пена на губах. В Венеции он однажды видел подыхающих от яда крыс. Тьфу! Нет уж, если ему суждена столь страшная гибель, он умрет не один. Задушит эту коварную девку, прибьет, прежде чем отправится на тот свет.

— Это шутка? — прохрипел он, еще надеясь, что страшный сон рассеется. Катай не отвечала, наблюдала за ним невозмутимо, хотя не без любопытства. Как он в Венеции за извивающимися в предсмертной пляске крысами… Идиот! Поспешил отпрыгнуть, а надо бы вцепиться ей в патлы и трясти, пока оба не испустят дух. Хоть бы знать, кто отправляет его в это далекое путешествие. Кто ее нанял? Какой из его мучителей? За рубли или за талеры?

Тьфу! Она уже на него не смотрит. Кинулась к двери, аж загудел под ногами пол. Он — за ней; неуклюже и медленно, придерживая панталоны. Едва сделал несколько шагов, как она вернулась, заметно обеспокоенная. Неужели его дела так плохи? Она уже не боится его ярости. Это значит… Боже!

Прильнула к нему, обвила руками. Пусть сию же секунду уходит. Ему необходимо исчезнуть, как можно скорее, прямо сейчас, немедленно. Она требует, умоляет, потом она все объяснит. Рубашка, жилет, быстрее! Что? Избавиться от него хочет, отравительница? Не выйдет. Он упадет там, где она его убила. Башмаки? И не подумает даже. Вино? Ей еще мало! Чего эта женщина от него хочет? Чтобы он один яд запил другим? А вдруг… Ну конечно, это, скорее всего, противоядие. Попробовал вино кончиком языка. Очень похоже.

В ее голосе звенела тревога. Шутка, это была шутка, он не в своем уме, как можно было подумать, что она хочет его отравить. Но сейчас нет времени для объяснений. Сейчас — она потащила его к окну — он должен бежать. Не в его привычках было поднимать руку на женщину, но ничего другого не оставалось. Джакомо широко размахнулся. Катай уклонилась и сама двинула его кулаком в нос. Ну, это уже чересчур. Вцепился пальцами в ее парик, дернул — она взвыла от боли. Господи, эта негодяйка еще прекраснее без волос. Если б она могла убивать взглядом, он бы уже корчился в предсмертных судорогах — долгих и ужасных, страшней которых человечество еще не знает.

— Идиот, не понимаешь: он сейчас будет здесь.

— Кто?

— Кто, кто… Один человек. Который не должен тебя тут застать.

Нет, он, кажется, вырвет изо рта этой ведьмы ее проклятый язык, чтоб перестала издеваться над порядочными людьми.

— Король, — крикнула она, заметив, что глаза Джакомо наливаются кровью. — Сейчас сюда придет король.

Такое не может присниться даже в самом кошмарном сне, даже спьяну. Король! Нельзя терять ни минуты. Ну и положеньице. Откуда он мог знать, что посягнул на королевскую собственность. Теперь потеряет все, чего сумел добиться. Если не жизнь. Что сделают эти скоты, которые за ним охотятся, если король сочтет его присутствие здесь для себя оскорбительным, откажет ему в своем расположении? Одному сатане известно… Могла бы, идиотка, раньше предупредить.

К двери… Поздно — на лестнице уже слышны шаги. Окно. О нет. Он не самоубийца. Пусть лучше его прикончат за оскорбление монаршьего достоинства или за невыполнение задания, — добровольно ломать себе шею у него нет охоты. Кому он перебежал дорогу, почему ему постоянно норовят насыпать соли на хвост? В самом деле! Где сказано, что у короля больше прав на эту шлюху, чем у него? Это еще видно будет. Он, Казанова, принимает вызов. В конце концов, не в таких спальнях и не с такими соперниками расправлялся. Сейчас, только надо привести себя в порядок. Не принимать же короля в сваливающихся панталонах.

Но Катай пресекла его мятежный порыв. Под кровать. Какой стыд! Хуже мог бы быть только шкаф. Он что, персонаж дурацкого фарса, чтобы прятаться под кроватью? О ирония судьбы, о позор, страшней которого трудно придумать. До чего же он дожил! Ну ладно, так уж и быть. Он спрячется. Он артист и сделает это ради искусства. Ведь подлинное искусство произрастает на страданиях… Только не надо его подталкивать, не надо подгонять, он сам все достаточно хорошо понимает. Пусть лучше поправит парик, а то выглядит как чучело. Достоинство — вот что защищает человека от бесчестия. Даже под кровать можно залезть, не теряя лица, думал Джакомо, заползая в глубину темной расщелины. Башмаки. Да. Без башмаков из-под кровати с достоинством не выйдешь. Сюртук. Кинула ему вслед — отлично. Появиться в сюртуке, в башмаках — совсем другое дело. Еще бы только шпагу и шляпу… Хлопнуло окно. Через минуту опять. Что там происходит?

— Тихо.

Он подчинился. Лежал тихо, пока у них было тихо. Только шепот, неразборчивое бормотание, отдельные бессвязные слова достигали его до боли напряженного слуха. И продолжал лежать так же тихо, когда над ним тишина нарушилась. Скрипнул пол, застонала кровать под внезапно обрушившейся на нее тяжестью. И у него в груди что-то беззвучно застонало. Святой Онуфрий, покровитель рогоносцев, за что ему эти испытания? Он скорее умрет, чем такое вытерпит. Король — ну и что с того? Обыкновенный грабитель, отнимающий у него добычу. Но если он сейчас выскочит и прогонит этого похотливого кролика, его, ясное дело, обвинят в покушении на государя и отрубят голову. Дикая страна! Впрочем… разве во Франции поступили бы иначе? Да еще хуже — отрубить могли бы не только голову.

Поэтому он лежал тихо — слава Богу, пока живой. Разве не это главное? Остальное как-нибудь утрясется. Кровать наконец заскрипела и стала раскачиваться в однообразном ритме. Уже утрясается… Шлюха из пекла родом! Вытворяет черт-те что над его головой, тычет ему в рожу выпяченную задницу. Нет, это невыносимо. Джакомо перевернулся на другой бок — медленно, осторожно, потому что пол под кроватью был плохо оструган, а ему вовсе не хотелось в придачу к любовнице потерять еще и штаны. Но едва устроился в новой позе, скрип прекратился, чтобы возобновиться через минуту над тем местом, где он теперь лежал. Черт! Со всех сторон обложили. А эта… небось стоит на четвереньках, елозит коленями и локтями по кровати. Джакомо зажал руками уши, чтобы ничего не слышать, но воображение было ему неподвластно. Вот она, эта роскошная самка, прямо над ним, со свободно болтающимися грудями, широко раздвинутыми ногами, открытым от наслаждения ртом. Тьфу, сгинь, пропади! Не думать об этом. А о чем, о чем, о чем? О чем-нибудь страшном, омерзительном, противном до рвоты. Только бы не оскандалиться, не возжелать ее такой, раскачивающейся над его головой, нанизанной на королевский жезл.

Сифилитик, по шею зарытый в навоз. Гниение, разложение, смрад. Кривые ноги Екатерины, черная метина внизу живота, волосы на груди. Тьфу, тьфу, три раза тьфу! Но — без толку, без толку, без толку. Ничто не помогает. Копье его… напрягается, твердеет с каждой минутой. Еще немного — пробьет матрас или перевернет любовников вместе с кроватью… Или…

А что? Почему бы ему к ним не присоединиться? Ведь она уже почти на нем, самой малости не хватает. Растянулась бы сверху, щекоча грудь влажными от пота сосками, сунула в рот бесстыжий язык. С его величеством он бы договорился, оставил ему ту дырочку, что поменьше и подороже, а сам бы удовлетворился разъезженным трактом. Только тогда она поймет, чего себя лишала. И он наконец узнает, чего она на самом деле стоит. Ибо сколько, он уже примерно знал.

Коварная гадина! Вопит, как грешница в аду. Так уж ей хорошо с этим кроликом или нарочно старается, чтобы его унизить, втоптать в грязь? Не бывать тому! А ей не уйти от расплаты. И долго ждать не придется, черт побери! Сто тысяч чадящих фитилей! Опять он не может справиться со своим дружком. Нет, это добром не кончится…

Где вексель? Надо надеяться, не потерялся в этой суматохе. На столе? Не такой он дурак. В сюртуке. Пошарил руками вокруг. Есть. Нету. В карманах пусто. Еще только не хватает, чтобы этот коронованный бабник расплачивался его деньгами. Честно заработанными, что ни говори! Жилет, где этот проклятый жилет?

Нащупал в темноте скользкую ткань, потянул к себе. Краем ладони ударился о какой-то твердый предмет. Недоумение было недолгим, как и тревога, что они услышали стук.

Merde! Опять этот горшок. Недурной сюрприз она ему приготовила. После стольких надежд. И за такие деньги. За все, что он для нее сделал, за обожание и ухаживания эта беззастенчиво стонущая шлюха милостиво позволила познакомиться с содержимым своего ночного горшка. Нет, дольше ему не выдержать. Жилет выскальзывал из пальцев, кровать трещала так, словно вот-вот развалится, вожделение сменилось бешенством. Где же этот чертов вексель?

Чего-чего, а этого он не простит. Вырвет у нее деньги, хотя бы она их между ногами спрятала. Заставит запеть прелестное горлышко, пусть даже понадобится пощекотать его кинжалом. Стальным острием поблагодарит за чуткую заботу. Сочинит куплеты…

Есть. Вот он, драгоценный вексель, который завтра будет превращен в звонкую монету. Слава Богу, хоть обобрать себя не позволил. Да и горшок не перевернул. Вот был бы номер! Выстраданные дукаты могли превратиться в расплывшиеся чернильные закорючки. И что тогда — потребовать от короля возмещения убытков?

А почему бы и нет? Почему не воспользоваться случаем? Он хотел попасть в ближайшее окружение короля — и попал. Да как еще близко — можно сказать, добился интимной близости. Вот бы удивились его мрачные преследователи. Ну же, вперед, н-но, грех упустить такую возможность, вторая вряд ли представится. Ну! Из темноты выплыла рожа Куца: «Мы тебя сгноим, если вздумаешь водить нас за нос!» Да, он вынужден был водить их за нос, это была борьба за жизнь. Но сейчас — разве не подвернулась оказия, какая им и не снилась? Он бы мог насадить этого лихо трясущего задницей короля на шпагу, как на вертел, и даже не особенно замарать свою совесть.

Только им, кажется, вовсе не то нужно. Они хотят короля похитить и постращать. Пожалуйста! Кляп в рот, кинжал к печенке — и вперед по темным улочкам к реке. Там на первую попавшуюся барку — и ко всем чертям. Куда именно, это уже забота чертей.

А как же королевские охранники? Может, никакой охраны и нет? Эти похитители чужих любовниц обожают риск. Ох, у него, кажется, и впрямь помутился разум. Выполнять приказы каких-то бандитов? Нет уж, честь ему дороже — даже под кроватью. Бороться за жизнь можно по-разному. Можно даже стерпеть бешеную скачку на собственной любовнице у себя над головой. И не обезуметь от этого, не взреветь от боли, не начать крушить все вокруг. Джакомо уже почти готов был почувствовать себя героем, но громкий треск кровати его отрезвил. Merde, того и гляди, ложе развалится.

Что делать? Забиваться глубже, к стене, не хотелось. Это могло оказаться гибельной ловушкой. Если дубовое сооружение рухнет, он будет раздавлен как клоп. Погибнуть под обломками рассыпавшейся кровати — на радость врагам? Никогда! Вдобавок где-то там, в темноте, ждет первого неосторожного движения этот чертов горшок — нет, дальше залезать не имеет смысла. И он начал перекатываться на прежнее место, которое несколько минут назад покинул, подгоняемый стонами проклятой девки. Минут? Секунд? А может быть, часов? Один черт знает… Время то неслось опрометью — с шумом, грохотом, скрипом, то замирало — как сейчас скованное тишиной, перешептываниями, шелестом простыней.

Джакомо замер на полпути. Его присутствие обнаружено или они просто кончили? Королевский жезл обмяк или, наоборот, напрягшись, застыл перед последним штурмом? Что сделает его величество — обрушит на соперника устрашающий вопль, тяжесть подкованных сапог и жгучий холод стали или преспокойно продолжит свое занятие? Если бы можно было перестать дышать. Или попросить ее потаскушью низость о помощи. Пусть бы закрутила задом, как колесом рулетки, пусть бы снова втянула партнера в игру. Ведь и она изрядно рискует. Может, даже больше, чем он. Как-никак, любовник под королевским ложем! Это же плевок в лицо государя, преступление, чреватое по меньшей мере немилостью и сплетнями по всему городу. А может быть, ему ничего и не сделают. Может, просто-напросто — какая чудесная перспектива! — вышлют из страны, довезут до границы и хотя на прощанье, скорее всего, пару раз съездят по физиономии, в конце концов отпустят на свободу — свобода, свобода, есть ли слово краше? И даже приспешникам Екатерины его не задержать.

Rien ne va plus. Его мольбы услышаны. Опять все колышется, стонет, трещит. Бояться больше нечего. Можно дышать. Спокойно, спокойно, не торопиться. Покинуть страну он всегда успеет. Сейчас главное — убраться подальше от этого угрожающего треска. И от ночного горшка. О да, да. И все же до чего было бы забавно, если б его в таком виде выволокли из-под кровати — в расстегнутой рубашке, всклокоченного, попахивающего чужим грехом. Джакомо с трудом сдержал смех. Сто тысяч рогоносцев! Он, кажется, совсем одурел.

Над чем тут смеяться? Ведь его унизили, превратили в вонючего труса… Что в этом забавного?

Да уж, совсем не смешно. Но чем отчетливее он это понимал, тем сильнее глотку щекотало какое-то проклятое перышко, а лицо кривилось в дурацкой гримасе. Джакомо уже видел себя выползающим из-под кровати: растерзанное страшилище, силящееся держаться с благородным достоинством. Ему вдруг не просто рассмеяться захотелось, а загоготать, взреветь, корчиться от смеха, колотить себя от восторга по ляжкам. Он подполз к самому краю кровати, уже не слыша ни скрипа, ни стонов наверху, не думая, какой себя подвергает опасности. Пусть лучше перед ними появится его смеющееся лицо, а не растрепанный парик. И вообще, будь что будет. Все равно он дольше не выдержит, взорвется, заревет во всю силу легких, загудит как иерихонская труба, аж полетят щепки с дубового ложа, а любовники взовьются под потолок и будут умолять, чтобы он унялся.

Воздуха, хоть немного воздуха. Джакомо отодвинул свисающий с кровати скомканный муслин, осторожно выглянул наружу. Охота смеяться прошла так же внезапно, как появилась. В комнате мерцал слабый огонек свечи, но, чтобы увидеть то, что он увидел, хватило бы и бледной полоски лунного света.

Перед ним, совсем рядом, буквально перед носом, стоял… башмак. Но не башмак башмаков, не королевская туфля, достойная изящной стопы истинного монарха, а заурядный плебей, стоптанный башмачище с лодку величиной. Джакомо не понадобилось долго думать. Он всего лишь на секунду оцепенел, и тут же, точно вспышка молнии, пришло озарение: он обманут. Это не настоящий король, не Станислав Август, а его ничтожный большеногий двойник, лжекороль, подделка. Кошмар! Ад на земле! Он вытирает под кроватью пыль и позволяет шворить свою любовницу жалкому натурщику! А она! Не женщина — дьявол во плоти! Ведьма с адским огнем между ног, курва, грязная сука!

Джакомо с такой силой рванулся вперед, что прикусил язык. Он их убьет! На свете слишком много несправедливости.

Секунда — ее станет меньше. Только бы дотянуться до шпаги. Он проткнет их насквозь. О да. Навеки соединит стальным острием сцепившуюся парочку.

Что-то шмякнулось на его вынырнувшую из-под кровати голову, сбив на глаза парик. Эта потаскуха, вероятно, его заметила, но ей все еще мало — она намерена забавляться дальше. Что ж, сейчас он ей покажет такую забаву, каких она еще не видела и, пока будет жива, не увидит. На четвереньках подполз к окну. Шпага. Подоконник скользкий, точно политый потом. Нету. Не важно, со шпагой или без шпаги, пусть случится то, что должно случиться.

Возле печки висела тяжелая кочерга. Джакомо схватил ее. Теперь можно и обернуться, и выпрямиться во весь рост. Он не станет, как воришка, подкрадываться к этим негодяям, посмотрит им прямо в лицо, пусть знают, от чьей руки им суждено погибнуть. О да, он отомстит с гордо поднятой головой.

Выпрямился, обернулся, посмотрел. Боже, такого не могло породить даже распаленное воображение.

Катай подпрыгивала вверх-вниз на жилистых ходулях этого ничтожества, подавшись вперед, повернув голову к окну, туда, где стоял Джакомо. Собственно, он почти ничего не увидел — в полумраке смутно белели только обнаженная спина и плечи, — скорее угадал, что происходит на кровати. И она заметила его не сразу, а лишь через секунду, когда внезапно отбросила упавшие на лицо пряди. В ее глазах не было ни удивления, ни гнева; гораздо хуже — там была насмешка. И — прежде чем Джакомо поверил в реальность увиденного — подскочила и подняла руки, открыв его взору тяжелые колышущиеся груди и блестящий от пота живот. Потом резко откинулась назад и, опершись на руки, еще шире раздвинула колени.

Люди, черти, конец света! Кочерга сама взметнулась в воздух. Темно, черно перед глазами, пепел во рту. Сверкающая расщелина под кустистым бугорком! Вожделенный ад, сладкий уксус, волчица с ощеренными зубами. Убить, чтобы не сойти с ума!

Что-то — крыса? — прошмыгнуло вдоль стены у него за спиной. Джакомо прыгнул вперед, готовый бить, колотить, стереть в порошок все, что видят глаза: этих скотов, комнату, душную от их шепота и пота, весь саднящий, как рана, мир, в котором ему выпало жить — за чьи грехи? Поганый мир, где он вынужден отстаивать свои интересы с помощью когтей, хитрости и с трудом добываемых денег, когда другие получают все, не пошевелив пальцем. Катай, видно разглядев выражение его лица, испуганно вскрикнула, попыталась встать, вырваться из объятий любовника, и ей бы это удалось, если бы лжекороль, не понимая, что с ней, прислушиваясь только к тому, что творится в нем самом, не держал ее крепко за бедра. Она рванулась сильнее, и, потеряв равновесие, опрокинулась навзничь. Ноги, ее великолепные ноги разлетелись на все стороны света. Теперь она была такая, какой Казанова когда-то хотел ее иметь: доверчиво раскрывшаяся, горячая и влажная, ожидающая удара… но — тысяча чертей! — не удара кочергой. Пекло, сущее пекло!

Джакомо уже замахнулся, но кто-то сзади схватил его за ноги. Неловко сделав полшага, как стреноженный конь, он стал клониться вперед подобно подрубленному дереву: все быстрее, все ниже. Пытаясь устоять, бросил кочергу и растопырил пальцы, но катастрофа неотвратимо приближалась. Он летел прямо на обнаженный живот, еще мгновенье — и ухнет с головой в разверстую расщелину, попасть в которую еще недавно так страстно желал, но которая сейчас внушала ужас. Эта дьявольская дырища поглотит его целиком, вместе с падающими панталонами, башмаками и векселем на двести дукатов, засосет и переварит, как трясина, как кипящая лава. Конец. Он проиграл. Сейчас долетит — на свою погибель.

Но — не долетел. Рука, лихорадочно ищущая опоры, наткнулась на что-то твердое и большое, похожее на кочан капусты или голову карлика. И в ту же минуту Джакомо почувствовал острую боль — откуда? почему? — в затылке. Жгучую, высекающую искры из глаз боль. И ничего больше.