Роберт Силверберг

15 января 1935 г.

 

~

На детекторе, что стоял в углу небольшой комнаты, засветилась розовая точка. Малер взглянул на грустного путешественника во времени, сидевшего перед ним в громоздком космическом скафандре, и усталым жестом указал на детектор.

— Видите, еще один. Попав на Луну, вы найдете там многих своих коллег. За те восемь лет, что я руковожу Бюро, мне пришлось отправить туда более четырех тысяч человек. Почти по пятьсот в год. Не проходит и дня, чтобы кто-то не посетил наш 2784 год.

— И вы никого не отпустили. Каждый, кто прибыл к вам, тут же отправлялся на Луну, каждый?

— Да, — твердо ответил Малер, вглядываясь в защитное стекло, скрывавшее лицо пришельца.

Он часто думал о людях, покинувших Землю по его приказу. Взять хотя бы вот этого, маленького роста, хрупкого телосложения, с венчиком седых, мокрых от пота волос. Наверное, ученый, уважаемый человек своего времени, почтенный отец семейства (впрочем, почти все, кто попадал к нему, семьями не обзавелись). Возможно, его знания могли бы принести неоценимую пользу и в двадцать восьмом веке. Возможно, и нет. Но это не имело ровно никакого значения. Так или иначе, его путь, как и путь его предшественников, лежал на Луну, где ему предстояло провести остаток дней в отвратительных, примитивных условиях под куполом.

— Не думаете ли вы, что это жестоко? — спросил старик. — Я прибыл сюда с мирными намерениями, не собираясь причинять вам никакого вреда. Я всего лишь научный наблюдатель из прошлого. Движимый любопытством, я решился на путешествие во времени и не ожидал, что наградой мне будет пожизненное заточение на Луне.

— Весьма сожалею, — Малер встал.

Пора заканчивать разговор, так как его уже ждал следующий гость. Бывали дни, когда они появлялись один за другим. Хорошо еще, что их вовремя засекали.

— Но разве я не могу жить на Земле, оставаясь в скафандре? — торопливо спросил путешественник, чувствуя, что его вот-вот выпроводят из кабинета. — В этом случае также будет исключен любой контакт с атмосферой.

— Пожалуйста, не усугубляйте моего и без того трудного положения, — ответил Малер. — Я уже объяснял, что это абсолютно невозможно. Исключения не допустимы. Уже двести лет, как Земля не знает болезней. За этот период наши организмы утратили сопротивляемость, приобретенную бесчисленными поколениями прошлого. Я рискую собственной жизнью, находясь возле вас, даже несмотря на ваш скафандр.

Малер подал сигнал высоким, мускулистым охранникам. Они ждали в коридоре, закованные в скафандры, которые предохраняли их от инфекций. Приближался самый неприятный момент.

— Послушайте, — нахмурившись, продолжал Малер. — Вы же ходячая смерть. Микробов, гнездящихся в вашем теле, вполне достаточно, чтобы уничтожить полмира. Даже простуда, обычная простуда может лишить жизни миллионы людей. За последние два столетия сопротивляемость болезням практически утрачена. Она уже не нужна человеческому организму. Мы победили все болезни. Но вы, путешественники во времени, появляетесь здесь с их полным букетом. И мы не можем оставить вас на Земле.

— Но я…

— Знаю. Вы поклянетесь всем святым, что никогда не снимете этот скафандр. Сожалею, но даже слово честнейшего из людей ничто по сравнению с безопасностью миллиардов землян. Мы не можем разрешить вам остаться. Это жестоко, несправедливо, но другого выхода нет. Вы, разумеется, не предполагали, что вас ждет такая встреча. Повторяю, мне очень жаль. Но, с другой стороны, отправляясь в будущее, вы знали, что не сможете вернуться назад, и, следовательно, всецело отдавали себя в руки живущих там. — Малер начал складывать лежавшие перед ним бумаги, показывая, что разговор окончен. — Чертовски жаль, но вы должны нас понять. Само ваше присутствие пугает нас до смерти. Мы не имеем права позволить вам ходить по Земле, даже в космических скафандрах. Это абсолютно невозможно. Для вас есть только один путь — на Луну.

Он взглянул на охранников:

— Уведите его.

Стража направилась к старику и по возможности деликатно выпроводила его из кабинета.

После их ухода Малер с облегчением откинулся в пневмокресле и прополоскал рот. Длинные речи всегда выматывали его, после них саднило в горле. «В один прекрасный день я заработаю себе рак от этих бесконечных разговоров, — подумал он. А это сопряжено с операцией. Но кто, кроме меня, будет всем этим заниматься?»

Из коридора все еще доносились протестующие крики старика. Когда-то Малер готов был уйти с этой работы, испытывая жалость к нив чем не повинным пришельцам из прошлого. Но восемь лет закалили его.

Впрочем, именно твердость характера Малера послужила причиной его назначения на должность директора Бюро. Работа была тяжелая и требовала от исполнителя сильной воли. Кондрин, его предшественник, был сделан из другого теста, и в результате сам оказался на Луне. Возглавляя Бюро всего лишь год, он настолько размяк, что разрешил уйти одному путешественнику. Тот обещал спрятаться в Антарктиде, и Кондрин, полагая, что Антарктида столь же безопасна, как Луна, по недомыслию отпустил его. Тогда-то директором и назначили Малера, и в последующие восемь лет все до единого пришельцы из прошлого — а их набралось четыре тысячи — неукоснительно высылались на Луну. Первым был беглец, отпущенный Кондрином и пойманный в Буэнос-Айресе (его смогли засечь по болезням, охватившим регион от Аппалачей до протектората Аргентины), вторым — сам Кондрин. Работа отнимала много сил, но Малер ею гордился. Возглавлять Бюро мог только сильный человек.

Он откинулся в кресле в ожидании очередного путешественника. Неслышно открылась дверь, и в кабинет вошел дородный мужчина с таймером в руке. Это был доктор Форнет, Главный врач Бюро.

— Взял у нашего последнего клиента, — сказал доктор. — Тот уверяет, будто этот таймер действует в двух направлениях, и я решил, что вам будет любопытно взглянуть на него.

Малер выпрямился. Таймер, обеспечивающий перемещение не только в будущее, но и в прошлое? Маловероятно. Однако, если это так, лунной тюрьме придет конец. Но откуда мог взяться подобный механизм?

Малер протянул руку к таймеру.

— Похоже, обычная конструкция двадцать четвертого века.

— Но обратите внимание на второй циферблат.

Малер присмотрелся по внимательнее и кивнул.

— Да, вероятно, он предназначен для перемещения в прошлое. Но как это проверить? И потом, почему у других нет такого таймера? Откуда он взялся в двадцать четвертом веке? Даже мы не научились путешествовать в двух направлениях, только в будущее, а наши ученые считают, что попасть в прошлое теоретически невозможно. Однако, было бы неплохо, задумчиво произнес Малер, — если бы его слова оказались правдой. Надо хорошенько исследовать этот таймер. Хотя, признаться, мне не верится, что он работоспособен. Приведите-ка сюда нашего гостя. Кстати, что показало медицинское обследование?

— Как всегда, — угрюмо ответил Форнет. — Полный набор самых заразных заболеваний. Чем быстрее отправим его на Луну, тем лучше.

Доктор махнул рукой, и охранники ввели в комнату пришельца из прошлого.

Малер улыбнулся. О сверх осторожности доктора Форнета в Бюро ходили легенды. Даже если бы путешественник прибыл из двадцать восьмого столетия, когда на Земле уже не было болезней, Форнет все равно нашел бы у него что-нибудь подозрительное, начиная с астмы и кончая проказой.

Гость оказался мужчиной довольно высокого роста и, по всей видимости, молодым. Хотя его лицо едва просматривалось сквозь стекло шлема, без которого ни один путешественник во времени не имел права появляться на Земле. Малеру показалось, что незнакомец чем-то напоминает его самого. Когда пришельца ввели в кабинет, его глаза удивленно раскрылись.

— Вот уж не думал встретить тебя здесь! — воскликнул путешественник. Его голос, усиленный динамиком, наполнил маленький кабинет. — Ты Малер, не так ли?

— Совершенно верно, — сказал директор Бюро.

— Пройти сквозь все эти годы — и найти тебя. И кто-то еще смеет говорить о невероятности!

Малер пропустил его слова мимо ушей, не позволяя втянуть себя в дискуссию. Он давно уяснил, что с путешественниками нельзя вести дружескую беседу. В обязанности директора входило лишь краткое объяснение причин, по которым пришельца следовало отправить на Луну, причем как можно скорее.

— Вы утверждаете, что эта штуковина обеспечивает перемещение как в будущее, так и в прошлое? — спросил Малер, показывая на таймер.

— Да, — подтвердил пришелец. — Работает в двух направлениях. Нажав эту кнопку, вы окажетесь в 2360 году или около того.

— Вы сделали его сами?

— Я? Нет, конечно, нет. Я его нашел. Это долгая история, и у меня нет времени, чтобы рассказать ее. К тому же, попытайся я это сделать, все совершенно запутается. Давайте по быстрее покончим с формальностями. Я понимаю, что у меня нет ни единого шанса остаться на Земле, и прошу отправить меня на Луну.

— Вам, разумеется, известно, что в наше время побеждены все болезни… — торжественно начал Малер.

— …а я битком набит вирусами и микробами, которых вполне достаточно для уничтожения человечества, — продолжил пришелец. — И оставить меня на Земле абсолютно невозможно. Хорошо, не буду с вами спорить. Где тут ракета на Луну?

Абсолютно невозможно! Его любимая фраза. Малер хмыкнул. Должно быть, кто-то из молодых техников предупредил пришельца о том, что его ждет, и тот смирился, поняв безнадежность своего положения. Ну что ж, тем лучше. Абсолютно невозможно. Да, думал Малер, эти два слова полностью характеризуют его деловые качества. Скорее всего, он останется единственным Директором Бюро, который никогда не поддастся на уловки пришельцев из прошлого и отправит на Луну каждого, кто попадет к нему в руки. А другие, до и после него, в какой-то момент дрогнут, пойдут на риск и оставят кого-то на Земле. Но только не Малер. Абсолютно Невозможный Малер. Он понимает, какая ответственность возложена на его плечи, и не собирается подвести тех, кто доверил ему это важное дело. Все пришельцы из прошлого, все до единого, должны отправляться на Луну. И как можно скорее. Здесь не должно быть смягчающих обстоятельств.

— Ну и отлично, — сказал Малер. — Я рад, что вы понимаете необходимость предпринимаемых нами мер предосторожности.

— Возможно, я понимаю далеко не все, — сказал пришелец, — но знаю, что мои слова ничего не изменят. — Он повернулся к страже. — Я готов. Прикажите меня увести.

По знаку Малера охранники вывели пришельца в коридор.

Удивленный директор Бюро долго смотрел ему вслед. «Если бы все были такие, как этот, — подумал он. — Пожалуй, он даже мне симпатичен. Здравомыслящий человек, понял, что обстоятельства выше его, и не стал биться головой об стенку. Даже жаль, что он не остался на Земле. В наши дни не часто встретишь такого человека. Но я не имею права на симпатию! Я не могу расслабляться».

Ему удавалось так долго и так хорошо выполнять свою работу только потому, что он смог полностью подавить симпатию к этим несчастным, которых ему предстояло приговорить к пожизненному изгнанию. Если бы открылась возможность отправить их куда-то еще, предпочтительно назад, в их собственное время, он бы первым выступил за уничтожение лунной тюрьмы. Но, не имея другого выхода, он чрезвычайно ответственно относился к порученному делу.

Малер взял со стола прибор и еще раз внимательно осмотрел его. Двустороннее перемещение во времени решило бы проблему. По прибытии путешественника хватали бы и отправляли обратно. И скоро они перестали бы появляться. Такой исход вполне устроил бы Малера. Он нередко задумывался над тем, что говорят о нем пленники Луны. И вообще, двусторонний таймер изменил бы весь мир. Если люди смогут перемещаться во времени вперед и назад, прошлое, настоящее и будущее сольются в единое целое. Трудно даже представить, что тогда произойдет.

Но, даже держа таймер в руке, Малер продолжал сомневаться. Практическая возможность перемещения во времени была открыта почти шесть столетий назад, но никому не удавалось создать прибор, обеспечивающий движение в обоих направлениях. Более того, никто не встречал пришельцев из будущего. А между тем, если бы двусторонний таймер существовал, они появлялись бы ничуть не реже, чем гости из прошлого.

Значит, этот пришелец солгал, с сожалением заключил Малер. Двустороннего таймера нет и быть не может. Очередная выдумка, чтобы ввести землян в заблуждение. Нет прибора, с помощью которого человек мог бы отправиться в прошлое, потому что это невозможно. Абсолютно невозможно.

Но Малер не мог оторвать глаз от таймера. Один циферблат, как обычно, предназначался для установки даты в будущем, другой указывал дату обратного путешествия. Тот, кто изготовил эту подделку, затратил немало времени, чтобы придать ей хотя бы внешнюю достоверность. Но зачем? А что, если пришелец говорил правду? Если бы он мог проверить прибор, попавший к нему в руки. Всегда оставался шанс, что таймер работоспособен, и тогда его перестанут называть Абсолютно Невозможным Малером.

Он повертел таймер в руках. Довольно грубое устройство, обычный преобразователь темпорального поля, еще без веньерной системы, изобретенной в двадцать пятом веке.

Малер прищурился, стараясь получше разглядеть инструкцию.

«НАЖМИ ЛЕВУЮ КНОПКУ», — прочитал он.

Он внимательно посмотрел на кнопку. Мозг пронзила заманчивая мысль, но он тут же прогнал ее прочь, однако ненадолго. «Это же так просто!» Что, если… Нет!

Но…

«НАЖМИ ЛЕВУЮ КНОПКУ!»

Искушение было слишком велико.

«Только попробовать чуть-чуть…» Нет!

«НАЖМИ ЛЕВУЮ КНОПКУ!»

Малер дотронулся до указанного места. Послышался щелчок электрического разряда. В следующее же мгновение Малер отдернул руку и хотел положить прибор на стол, но у него зарябило в глазах, и кабинет куда-то исчез.

Тяжелый, наполненный миазмами воздух не давал вздохнуть полной грудью. «Наверное, сломался кондиционер», — подумал Малер и огляделся.

Гигантские уродливые здания, устремленные ввысь. Черные облака дыма, плывущие по серому небу. Визг тормозов, грохот машин, хриплые гудки большого города.

Он стоял посреди огромного города, на улице, запруженной людьми. Нервными, сердитыми, куда-то спешившими. Сколько раз он видел эти пустые взгляды у путешественников во времени, удирающих в благословенное будущее.

Малер взглянул на прибор, зажатый в правой руке, и все понял.

Таймер обеспечивал перемещение не только в будущее, но и в прошлое.

Лунной тюрьме пришел конец. Начинался новый период человеческой истории. Но что он делает в этом ужасном мире? Левая рука Малера потянулась к таймеру.

Его резко толкнули сзади. Толпа несла Малера с собой, и ему едва удалось устоять на ногах. Тут же чья-то рука схватила его за шиворот.

— Документы, прыгун.

Малер обернулся и увидел широкоплечего мужчину в темно-коричневой форме с двумя рядами металлических пуговиц. Глаза-щелочки подозрительно оглядывали Малера.

— Ты слышал? Показывай документы, не то я отведу тебя куда следует.

Малер вырвался и нырнул в толпу. Ему требовалась лишь секунда, чтобы настроить таймер и покинуть этот зловонный пропитанный микробами век.

Это прыгун! крикнул кто-то. Держи его!

Одиночный крик перешел в рев.

— Держи его! Держи!

Нет-нет, он не мог оставаться тут слишком долго. Малер свернул налево, в боковую улочку, а за ним неслась ревущая толпа.

— Пошлите за полицией! — прогремел чей-то бас. — Они схватят его!

Открытая дверь влекла к себе. Малер вбежал внутрь и захлопнул ее за собой, оказавшись в магазине.

— Чем я могу быть полезен? — Навстречу ему заспешил продавец. — У нас имеются последние модели…

— Отстаньте от меня! — рявкнул Малер, вглядываясь в таймер.

Озадаченный продавец молча смотрел, как он поворачивает маленький диск.

Веньера не было. Малеру оставалось только надеяться, что он попадет в свой год. Внезапно продавец вскрикнул и устремился к нему. Но Малер уже нажал на кнопку.

Сладкий воздух двадцать восьмого столетия пьянил, как молодое вино. «Не удивительно, что так много пришельцев из прошлого стремятся сюда, — думал Малер, сдерживая биение взволнованного сердца. — Наверное, жизнь на Луне и то лучше, чем там».

Прежде всего следовало привести себя в порядок, умыться, залечить синяки и ссадины, полученные во время недолгого путешествия в прошлое, переодеться. Едва ли его узнают в Бюро таким с заплывшим глазом, с распухшей щекой, в порванной одежде. Малер огляделся в поисках ближайшего «Уголка отдыха». Заметив знакомый знак, он уже направился к нему, как услышал позади мелодичный звон, и оглянулся. По улице медленно катилась низкая тележка с детектором, а следом за ней шли два охранника Бюро в защитных скафандрах.

«Ну разумеется», — вздохнул Малер. Он же прибыл из прошлого, и детекторы, как и положено, зафиксировали его появление в двадцать восьмом веке. Ни один путешественник во времени не мог проскочить мимо них незамеченным.

Малер быстрым шагом направился к охранникам. Их лица были ему незнакомы, но он особо не удивился, так как не мог знать лично каждого из многочисленных работников Бюро. Да и вид тележки со звенящим детектором доставил ему огромное удовольствие. Они начали использоваться по его инициативе, а это означало, что он вернулся практически в то время, из которого отправился в прошлое.

— Рад вас видеть, — приветствовал Малер охранников. — У меня тут кое-что не заладилось.

Не обращая внимания на его слова, охранники вытащили из тележки космический скафандр.

— Хватит болтать, — сказал один из них. — Залезай сюда.

Малер побледнел.

— Но я же не пришелец из прошлого! Подождите, ребята! Это ошибка. Я — Малер, директор Бюро. Ваш начальник.

— Хватит шутить, приятель, — пробурчал охранник повыше, в то время как его спутник напялил на Малера скафандр. Вне себя от ужаса, директор Бюро понял, что его не узнали.

— Не волнуйтесь, — успокоил его невысокий охранник. — Мы отвезем вас к шефу, который все объяснит и…

— Но шеф — это я! — запротестовал Малер. Я изучал таймер, который обеспечивает перемещение в обоих направлениях, и случайно отправил себя в прошлое. Снимите с меня эту штуку, и я покажу вам удостоверение. Тогда вы сможете убедиться в моей правоте.

— Послушай, приятель, не надо нас ни в чем убеждать. Если хочешь, расскажи все шефу. Ну как, сам пойдешь или тащить тебя силком?

Малер решил, что бессмысленно объяснять случившееся и тому молодому врачу, который его осматривал в Бюро. Все только еще больше запутается. Нет, он подождет, пока его проведут к шефу.

Постепенно Малер начал понимать, что произошло. Видимо, он попал в будущее через несколько лет после своей смерти. Бюро к тому времени возглавлял кто-то еще, а о нем, Малере, давно забыли. (При мысли о том, что в этот самый момент пепел от его останков покоится в урне, по спине Малера пробежал холодок.) Встретившись с новым директором Бюро, он просто и спокойно объяснит создавшуюся ситуацию и попросит разрешения вернуться назад, на десять, двадцать, тридцать лет, в то время, к которому он принадлежал и где он мог передать двусторонний таймер соответствующим властям и возобновить жизнь с момента отбытия в прошлое.

И тогда, скорее всего, уже не придется отправлять путешественников во времени на Луну и отпадет необходимость в Абсолютно Невозможном Малере.

Но вдруг его осенило: «Если я это сделал, то почему до сих пор существует Бюро?». Малер почувствовал леденящий холодок страха.

— Заканчивайте поскорее, — поторопил он врача.

— Не понимаю, куда вы спешите! — огрызнулся тот. — Или вам нравится жизнь на Луне?

— Обо мне не беспокойтесь, — уверенно ответил Малер. — Если б вы знали, кто я такой, то подумали бы дважды, прежде чем…

— Это ваш таймер? — устало спросил врач.

— Не совсем. То есть… да. И будьте с ним осторожны. Это единственный в мире таймер, способный перенести человека не только в будущее, но и в прошлое.

— Неужели? — удивился врач. — И в прошлое тоже?

— Да. И если вы отведете меня к шефу…

— Минутку. Я хочу показать ваш таймер Главному врачу.

Врач вернулся через несколько минут.

— Все в порядке. Шеф вас ждет. Я бы не советовал вам спорить с ним, это ничего не изменит. Вам следовало оставаться в своем времени.

Вновь появились охранники и повели Малера по знакомому коридору к маленькому, залитому ярким светом кабинету директора, в котором он провел восемь лет. Правда, по другую сторону стола.

Подходя к двери, Малер еще раз повторил про себя все аргументы, которые он собирался высказать новому директору Бюро. Он кратко обрисует свое путешествие в прошлое и обратно, докажет, что он — Малер, и попросит разрешения воспользоваться таймером для возвращения в свое время. Директор, естественно, сначала встретит его слова враждебно, потом заинтересуется и, наконец, рассмеется, слушая рассказ о злоключениях коллеги. А затем, несомненно, удовлетворит его просьбу, но не раньше, чем они обменяются мнениями о работе, которой и тот и другой занимались, казалось бы, одновременно, но вместе с тем разделенные временной пропастью. Малер поклялся самому себе, что, вернувшись, никогда не коснется таймера. И вообще, уйдет из Бюро. Пусть другие отправляют путешественников во времени на Луну или в прошлое.

Он шагнул вперед и пересек луч фотоэлемента. Дверь беззвучно отворилась. За столом сидел высокий, крепко сложенный мужчина с суровым лицом.

Он, Малер, собственной персоной.

Сквозь стекло гермошлема Малер глядел на сидевшего перед ним человека.

Малер! За столом сидел Абсолютно Невозможный Малер. Человек, отправивший на Луну четыре тысячи пришельцев из прошлого, не сделав ни для одного из них исключения.

И, если он — Малер, кто же тогда я?

И тут Малер понял, что круг замкнулся. Он вспомнил того самого путешественника во времени с твердым голосом, уверенного в себе, заявившего, что его таймер обеспечивает перемещение не только в будущее, но и в прошлое, а затем без долгих споров отбывшего на Луну. Теперь он знал, кто был этим путешественником.

У Малера закружилась голова. Выхода не было. Он взглянул на директора Бюро и шагнул вперед, чувствуя, как вокруг поднимаются стены лабиринта, а попытка выбраться из него обречена на неудачу.

Спорить не имело смысла. Во всяком случае, с Абсолютно Невозможным Малером. Только зря сотрясать воздух. Он — пришелец из прошлого и мог считать, что уже попал на Луну. Когда Малер вновь посмотрел на человека, сидевшего за столом, в его глазах вспыхнул мрачный огонь.

— Вот уж не думал встретить тебя здесь, — воскликнул путешественник во времени. Его голос, усиленный динамиком, заполнил маленький кабинет.

 

Кирилл Берендеев

17 августа 1974 г.

 

~

Журналист отдела новостей газеты «По родному краю» Иван Хохряков с утра сидел в редакции, болтал по телефону с Сонечкой из книжного: интересовался, как расходятся его первая книга и почему уже вторую неделю продан только один экземпляр. На этой почве он и познакомился с симпатичной продавщицей, все это время либо захаживал в магазин, либо созванивался с ней, а вот вчера сводил Соню в кино. Как убедился Иван наутро, книга от этого лучше распродаваться не стала, но на душе все равно было приятно.

Некоторое время он посидел, грея душу в приятных воспоминаниях, и совершенно забыв о статье, которую надо сдать до семи сегодняшнего вечера, устремив взоры в окно, где, за толстыми немытыми стеклами вовсю дышала зноем августовская природа. Там, в грезах, его и встретило время обеда. Спохватившись, Хохряков метнулся к шефу и отпросился на часок-другой: сегодня ему надо было навестить редакцию журнала «Фатум» — толстого ежемесячника мистической прозы, не платившего авторам ни копейки, зато известного на весь край. Или даже дальше — раз его редакция, скрепя сердце, высылала аж два авторских экземпляра по всей территории России.

Две недели назад, после знакомства с Соней, Хохряков пришел в газету с таким рабочим подъемом, что немедленно сел за компьютер и, не отрываясь, просидел за ним до позднего вечера — одним духом написав новый рассказ, название коего и вынесено в заглавие этого документального опуса. И затем отправил в «Фатум». Откуда сегодня утром пришел ответ. Довольно странный, если учесть специфику журнала. Письмо гласило: «Здравствуйте, Иван! Ваш рассказ был прочтен главным и в целом одобрен, осталось только проработать мелкие технические недоработки. Если Вас это не затруднит, подъезжайте сегодня или завтра в редакцию, желательно, не ранее 15–00».

Перед выездом, Иван еще раз пересмотрел рассказ, в поисках тех самых «технических недоработок», ничего не нашел и позвонил по указанному ниже в письме телефону. Ему ответила секретарша; представившись Юлией, сообщила: главный редактор журнала Герман Степанович Трисмегистов, на месте, приезжайте. После чего Хохряков и полетел: сперва к шефу отпрашиваться, а затем в редакцию.

«Фатум» располагался на первом этаже полузаброшенного здания в центре города. Весь этот квартал был застроен подобной участи строениями конца позапрошлого века, надежно защищенными от взоров любопытствующих туристов лубочными фасадами домиков в немецком стиле, приведенных в порядок к юбилейному дню города.

Зайти внутрь квартала можно было только в одном месте — юркнув в арку одного из домов, минуя будку мирно дремавшего вахтера. Поначалу Иван понадеялся на себя и, проходя мимо спавшего стража, не стал его беспокоить вопросами, решив, что и так найдет приметное трехэтажное здание красного кирпича с железной крышей, на краю которой выросла небольшая березка.

Однако, совершенно напрасно. Проплутав в крошечном квартале около получаса, и обойдя каждое строение по пять раз кряду, Хохряков сдался, вернулся к сторожу, — тот уже пробудился и пил чай из припасенного термоса — и робко попросил листок с маршрутом.

Тот молча выдал требуемую схему прохода. Несколько удивившись длине многократно изгибавшейся стрелки, Иван снова вошел в квартал. Следуя указаниям, он быстро обогнул одно двухэтажное здание желтой краски, прошел мимо второго, завернул за третье, дойдя до его конца — вообще-то, проделав сей путь, он должен был бы снова вернуться к арке. Однако, ничего подобного не случилось. Вместо этого Хохряков увидел два грязных пятиэтажных корпуса, ни разу за все время блужданий им не встреченных, прошел вдоль их, снова свернул налево, мимо полуразвалившегося деревянного склада, обогнул бойлерную, прошел мимо асфальтированной стоянки, где догнивал «АМО-Ф-15», добрался до пролома в заборе, ограждавшем какую-то фабрику, прошел мимо двух ее зданий, снова преодолел забор и выбрался на довольно просторный пустырь, протопав который, добрался до длинного ряда обветшавших ангаров; миновав их, обогнул два корпуса красного кирпича и внезапно уперся носом именно в тот дом, что и нужен был — трехэтажный с металлической крышей и березкой. За дверью с надписью «ремонт», написанную пальцем по пыли на стекле и находилась редакция.

Правда, сперва ему пришлось преодолеть длинный, метров пятнадцать коридор, освещенной одной лишь тусклой красной лампочкой, висевшей у самого входа. В конце него Хохряков буквально наткнулся на дверь, глухо бухнувшую железом, постучал в ее мягкую обивку, не дождавшись ответа, нащупал ручку и отворил.

Трудно сказать, что же он ожидал увидеть за дверью. Наверное, поэтому и не удивился ничему. Открывшееся помещение походило скорее на уютный загородный дом, посещаемый наездами: нехитрая, зато удобная, слегка потрепанная мебель, располагающая к отдохновению — диваны, кресла этажерка, засиженные мухами эстампы на стенах. В большой комнате, откуда вышла девушка, немедленно представившаяся Юлией, лишь стеллажи, с номерами «Фатума» напоминали о располагавшейся здесь редакции. Да, пожалуй, работающий компьютер, в самом уголке, у окна, рядом со столом, заставленным немытой посудой и пустыми коробками из-под печенья и кексов. За окном, к немалому удивлению Хохрякова, шумела волнуясь, природа какого-то пустыря или довольно запущенного парка: хилые деревца никак не могли войти в силу, и лишь робко постукивали в окна редакции.

Незаметно оторвавшись от Юлии, Иван подошел ближе к окну, разглядывая необычный, какой-то нездешний пейзаж. И только шум за спиной, означавший появление главного редактора, проникший в сознание Хохрякова, заставил того вздрогнуть всем телом и, очнувшись от дум, оборотиться на вошедшего.

К нему подошел невысокого роста плечистый мужчина лет шестидесяти с вьющейся шевелюрой и короткой бородкой, отчасти напомнивший Хохрякову знаменитую фотографию Эйнштейна. Однако, подошедший главред, в отличие от великого физика, языка не высунул, просто подал руку, здороваясь, указал на диван.

— Располагайтесь, — Иван присел на краешек, чувствуя себя в присутствии этого человека как-то не по себе. Словно заранее ожидал нагоняя. — Если не возражаете, сразу к делу. Ваш рассказ меня заинтересовал, скажу больше, заинтриговал, — Иван зарумянился, аки красна девица, тем временем редактор бросил взгляд на Юлию. Та сидела у компьютера, занимаясь своими обязанностями не поднимая головы, однако, взгляд почувствовала и молча протянула распечатку. — Да, спасибо… Пишите вы хорошо, слог четкий, выразительный, не растекаетесь в определениях, держите интригу с первой строчки до последней. Вы, я понимаю, еще где-то печатались?

Иван кивнул и заикнулся про только что вышедшую книгу. Трисмегистов улыбнулся:

— Вот и признание заслуг. Однако, вернемся к рассказу. Я говорил о некоторых погрешностях, — в распечатке, как немедленно увидел Хохряков, красным маркером было расцвечено немало предложений. Да что же такого на выделял главред «Фатума»?

— Вы описываете интересную ситуацию. У вас довольно опытный, хотя и еще молодой колдун уводит из-под носа приятеля девушку, прибегнув к магии. Главный герой, внезапно получая отказ от своей благоверной, потихоньку догадывается о колдовстве, и о том, кто за ним стоит, что, в сущности, действительно нетрудно, ведь героев всего два. А затем разрабатывает хитроумную комбинацию по отъему у колдуна его зелья, а заодно и самоучителя магии. Более того, наш хитрец заставляет самого колдуна изготовить, а после ненароком принять зелье, отшибающее память — так что тот уже никак не может ни произносить заклинания, ни готовить отвары, — Трисмегистов кашлянул, — Все это остроумно конечно. Есть только одно «но». Либо вы сознательно выставляете своего колдуна невежей и олухом, не чующим элементарных вещей, либо сознательно дискредитируете сами основы магии.

Вопрос застал Ивана врасплох. Он изобразил на лице неловкую улыбку, пожал плечами, потер пальцем переносицу.

— Да нет, что вы, — хмыкнул он, чувствуя предательское дрожание голоса. — Магия тут ни при чем. Это же все шутка. Гм, юмористическая фантастика.

— Значит, колдун глуповат, — уточнил редактор.

— Да, вроде того, — Хохряков смутился совершенно, никак не в силах уразуметь, почему прямого ответа на такой вопрос Трисмегистов столь упорно добивается.

— А на первых порах не заметно. У вас он с самого начала предстает высокообразованным магом, способным на многое. В самом деле, увести буквально из-под венца невесту, нежно любящую совершенно другого человека, и подчинить ее волю себе — на это не всякий колдун способен, уверяю. И вдруг такая промашка.

— Но рассказ-то юмористический, — еще раз пискнул Иван. Редактор только пожал плечами.

— Это не меняет сути вопроса. Герой рассказа вообще не знает магии, — и, тем не менее, умудряется одолеть опытного соперника на его поле. К тому же фактически, случайно найдя подсказку в книге последнего.

— Она открылась как раз на нужной странице. Это же шутка… Вот…

— То есть надо понимать, и магическая книга пошла против воли хозяина.

— Именно. Он ведь с ней плохо обращался, я писал об этом вначале. Ставил тарелки с супом в наказание за первоначальную несговорчивость… — Юлия фыркнула и тут же отвернулась.

— А вот это совсем не смешно. Уважающий себя колдун на такое не пойдет, а задумается прежде, что от этого супчика с его желудком будет. Если бы колдун поступал так с самого начала, до поединка с героем, он бы просто не дотянул.

— Да он же зазнался, стал допускать нелепые ошибки, считая, что ему все позволено — попытался выгородить своего антигероя Иван. Голова у Хохрякова начала кружиться.

— Но в своих чародействах, заметьте, как нарочно, нигде не ошибся. Даже когда колдовал против себя. А ведь всякий колдун, даже начинающий юнец, прежде всего двадцать раз проверит возможную опасность, исходящую от приготовляемого зелья, а уж только потом начнет его варить. А у вас…, — Иван молчал, подавленный невообразимой аргументацией собеседника. Трисмегистов, посмотрев выразительно на журналиста, продолжил: — И потом. Сами заклинания.

— А что они?

— Вот именно — что. Они же подлинные. Настоящие. По ним можно работать. И вы все это хотите публиковать, не изменив ни буквы, ни слова, ни ударения хотя бы. Послушайте, откуда вы их выкопали? Ведь не сами же изобрели.

Редактор произнес последние слова таким тоном, что у Хохрякова мурашки пробежались взад-вперед вдоль спины.

— Подождите, — немедленно возопиял Иван, — я не совсем понимаю, какое отношение…

— Самое простое, — в голосе Трисмегистова прозвенел металл. — Вы пихнули в текст заклятие, и даже не удосужились проверить, а что будет, коли его правильно произнести. У нас тираж сорок тысяч — вы думаете не найдется любопытного, который попытается ляпнуть его вслух?

— Но ведь… ну, скажите, кто сейчас верит в магию.

— Все, — ответствовал Трисмегистов, хлопнув свернутой в трубочку распечаткой по коленке. От этого хлопка Хохрякову стало дурно. — Иначе не читали бы наш журнал и подобные ему. Не покупали бы всяких «основ обеих магий», «гаданий на каждый день» и подобной белиберды на развалах. Так я спрашиваю, откуда у вас книга?

Только теперь, с километровым запозданием, до Ивана начала доходить вся серьезность поставленного вопроса. Когда он снова попытался за шуткой уклониться от ответа, то получил дикую головную боль и открытый в корчах правильного ответа рот. Ноги уже готовились отправиться в поспешное бегство, но вот предательский язык, пометавшись по гортани, выложил название книги, купленной не так давно на домашней распродаже. Молодая хозяйка за бесценок распродавала нехитрые пожитки, пытаясь тем самым хоть частично компенсировать расходы на похороны своего дяди, жившего в старом полуразвалившемся доме долгие годы совершенным бирюком. Иван возвращался с задания редакции, увидел самодельную табличку на калитке; разглядев старинные фолианты, решил завернуть, а потом долго копался среди пахнущих пылью томов, пока, наконец, не наткнулся на этот. Самый толстый, в кожаном переплете, с застежкой. Буквально легший в руки. Тогда он расплатился с женщиной всем, что наскреб в карманах.

— «Окулюс мунди», — прохрипел Хохряков. — 1598 год, издание второе, исправленное и дополненное, — после чего попытался натурально прикусить себе язык от чрезмерной говорливости — не получилось. Редактор аж крякнул, услышав это название.

— Так… значит, старик Гогенгеймов отбросил валенки. Странно, почему же я не узнал об этом?

— Мне еще предложили камень истины, — добавил Иван, по прежнему не в силах сдержать слов, — всего за пятьсот рублей. С таким указанием, — положить в ведро воды на пять минут, и через указанное время в ведре образуется водка. И не какая-то из Осетии, а самая что ни на есть кристалловская. Если колодезной воде дать настояться, то будет просто как очищенная молоком, мягкая, лучших сортов…

Редактор стукнул пальцами по губам, и Хохряков замолчал на полуслове. Более того, рот его скривился так, словно он съел ну очень незрелую хурму, да не одну, а с десяток. Говорить он все еще хотел, но уже не мог. Впрочем, сказанного и так было предостаточно.

— Ваш учитель, — заметила Юлия, скользнув взглядом по нервно дергавшемуся лицу Хохрякова. — От него вы, как лучший ученик, получили золотой кадуцей.

— Ну уж, — поморщился и Трисмегистов, — учитель. Ты же знаешь, насколько мы не сходились во взглядах, я рассказывал тебе о вечном его затворничестве и боязни всякого серьезного магического действа. Поэтому я и бросил старика Гогенгеймова, что он больше баловался, местным помогал, то дождь вызывал, то корову лечил, чем по настоящему пользовался своим колоссальным знанием. И вот дожил, бибиторский камень изобрел, голубую мечту всех алкашей и пьяниц, и назвал как — камень истины. Ну конечно, где ж ему оную еще-то искать… — и редактор выразительно махнул рукой.

— Я слышала, он был о вас очень высокого мнения, и очень сокрушался о вашем уходе и о начавшейся вашей практике… Может, потому, что вы…

— Коли сокрушался — сразу отдал бы книгу, она мне больше нужна была, нежели ему, когда я только создавал вот этот дом, открытых в любую часть света дверей. И окон тоже. Я не раз приходил с поклонами, но нет. Держал до последнего. Уперся, старый дурак, умерев даже, сделал все, чтобы она попала первому встречному. Но только не мне, как ты говоришь, лучшему ученику.

— Я слышала, ему не нравились ваши устремления…

— А мне его, так что это взаимно.

После этих слов Трисмегистов стремительно повернулся к Ивану.

— Ты ее читал? — Хохряков кивнул. — Всю? — новый кивок. — И что уяснил?.. Ах, да…

Щелчок пальцами. Рот Хохрякова перекосился в обратном направлении, обретя привычные формы, и давая возможность говорить. Но Иван молчал. Лишенный возможности бежать, возможности увернуться от ответа, он задумал иное. Дерзкая мысль о сопротивлении нежданно завладела им. Насколько это будет возможным, против могучей воли главного редактора журнала. И именно эта мысль, как показалось Ивану, и не давала раскрыть рта по новому требованию Трисмегистова. И именно она помогла подобрать нужный ответ:

— Уяснил, что вы ее просто так не получите.

Трисмегистов, наверное, минуту сидел молча, откинувшись в кресле и вытаращив на Хохрякова глаза. Потом встал: в комнате разом потемнело, словно, редактор затмил собой солнце. Юлия испугано вскочила со стула и выбежала в коридор.

— Ты что же, за дурака меня держишь, мальчик? Шутки думаешь со мной шутить? Не-ет, ты сейчас же пойдешь к себе домой, возьмешь книгу, оттуда, куда ты ее спрятал, и принесешь мне. Живо! Дверь открыта. Я сказал, живо пошел! Ну!

Иван поднялся. Но и только. Перед его внутренним взором раскрылись страницы, недавно приобретенной и немедленно, за один тот самый вечер, прочитанной книги, на обложке которой был изображен глаз на фоне глобуса. Едва Хохряков коснулся этого странного символа, в ответ, книга, шелестя страницами открылась перед ним. И более, в течение нескольких часов он не мог отворотить взоров от пожелтевших страниц. Вот и теперь манускрипт распростер перед ним нужные страницы, на коих появилась всего одна строчка, с верно расставленными ударениями, придыханиями и возвышениями голоса произносящего заклятье. Именно ее необходимо было прочесть немедленно — ибо в руке редактора уже появился небольшой, поблескивающий червонным золотом кадуцей. Выделенная строчка увеличилась до тридцати пунктов, заняв весь внутренний взор Ивана. А затем натурально бросилась в глаза. Хохряков вздрогнул всем телом и произнес:

— Инклюзио ин протэктива сферам.

Затем быстро огляделся. Заклинание, прочтенное им, сработало незамедлительно — Хохряков оказался запертым в прозрачной сферической оболочке, чуть слышно потрескивающей статическим электричеством, и подергиваемой время от времени еле заметной рябью. Рябь усилилась и прокатилась волнами, когда главред нервно ткнул в нее кадуцей.

Затем он ткнул в сферу еще раз, куда сильнее. Затем размахнулся и шарахнул со всей силы, сферу заволокло белыми хлопьями, словно от свернувшегося молока, но и только, а вот кадуцей вылетел из рук Трисмегистова. Редактор недовольно затряс сведенной от удара кистью, потом рявкнул и произнес, буквально вдавливая слова в находившуюся меж ними преграду.

— Сапонэка весика.

Затем подобрал червленый кадуцей и легонько ткнул им. Хлопок — и сфера лопнула, разбрызгавшись по сторонам мыльной пеной. Иван отступил на шаг, но Трисмегистов легонько провел ладонью перед собой — и дверь за спиной Хохрякова разом исчезла, замазанная сдвинувшейся стеной. Теперь из комнаты был только один явно зримый выход — в полураскрытое окно. И на пути стоял главный редактор, легонько помахивающий кадуцеем.

Иван нервно сглотнул подступивший к горлу комок, и мысленно перелистнул страницы магической книги: чтобы отгородиться от Трисмегистова надо что-то мощное, непреодолимое, надежное.

— Гранитикус мурус.

Солнце исчезло мгновенно, сокрытое толщей огромных и даже кое-где замшелых гранитных блоков, разделивших пространство комнаты пополам. Иван быстро обернулся к стене, произнес полушепотом, просительно: «януа», — но дверь не появлялась. Хохряков вспомнил, что на нее было наложено дополнительное заклятье при помощи кадуцея, и обратился к книге, в поисках противодействия.

Но было уже поздно.

— Папирус, — едва донесся голос Трисмегистова до его ушей. Главред легким движеньем руки порвал монолитные блоки, бросил на пол обрывки и подошел к Хохрякову вплотную. Иван попытался вжаться в стену сильнее, но не вышло. Задним умом, который всегда у него был крепок, журналист понял, что надо менять тактику ведения поединка, что на подобные удары Трисмегистов всегда найдет ответ — и куда более мощный. Но вот только мысль пришла снова со значительным опозданием.

— Хоррибиле дикту! — рявкнул главред, и непреодолимый страх кляпом, закрыл Хохрякову рот. Строчки ответного заклятия, появившиеся немедленно, бросались ему в глаза, бросались, да уже без толку.

Увидев, что противник не может пошевелить прилипшим к гортани языком, Трисмегистов вздохнул с некоторым облегчением, прошелся взад-вперед мимо Хохрякова, помахивая кадуцеем, словно веером.

— Интересно, как же ты сумел с книгой договориться? — пробормотал он. — Надо будет потом выяснить. Хотя, что я говорю, ты ведь журналист, с кем угодно сумеешь договориться. Иначе не быть тебе в газете, — Хохряков скривил губы в подобие улыбки. Страх, сковавший его рот, начал потихоньку проходить. Главред увидел это, махнул рукой, и улыбка тотчас погасла. — Ладно, не хочешь по-хорошему, сделаем по-плохому. Поскольку книга тебе в память так хорошо впечаталась, мы ее просто оттуда извлечем. Прочтешь «Окулюс мунди» от альфы до омеги под запись.

Иван отвернул голову, но редактор успел прочесть неподдельный страх, мелькнувший в глазах Хохрякова. И скомандовал:

— Тэниа ад хэсива.

В воздухе из ниоткуда появилось толстое колесо скотча, которое немедленно размоталось и принялось слоями упаковывать Ивана начиная с самых кроссовок. Попытки избежать подобной участи оказались тщетны, лента скотча действовала значительно проворней метавшегося между редактором и стеной Хохрякова.

— Рапидэ! — рявкнул главред, и движения пеленавшей ленты ускорились. Когда первая катушка кончилась, ей на смену пришла вторая, покрупнее: к тому времени Хохряков был упакован наподобие мумии, до самого пояса. А чтобы не дать рукам, все тщившимся ухватить ленку, воли, новая катушка как раз и принялась с них, во мгновение ока примотав к куртке, а затем сложив на груди, как это и положено у добропорядочной мумии. Когда катушка закончилась, Иван мог только зло щуриться и недобро вращать глазами в ответ на улыбку Трисмегистова, уже не сходившую с его лица. Редактор подошел к творению рук своих, подергал ленту, убеждаясь в прочности, отошел на пару шагов, залюбовавшись с расстояния.

— А теперь разберемся с книгой, — произнес он и добавил авторитетно: — Инспицэ эт рецитэ «Окулюс мунди» аб инициис ад финэм.

Иван снова увидел книгу пред своим внутренним взором, полузакрытую. Пергамент листов сжался, подобно шагреневой коже. Робко шелестя страницами, она открылась на самом начале. Трисмегистов снова махнул рукой: перед ним оказался лист бумаги и вечная ручка, готовая выводить заклинания, проговариваемые Иваном. Следующая команда редактора немного запоздала, но Иван магическим чутьем, уже обретенным в борьбе, догадался, каков будет новый приказ: читать по слогам, без разбивки на слова и фразы, так, чтобы ни одно заклятие не было исполнено ни против говорившего, ни против слушающего. И перед тем, как произнести этот приказ, редактор, уверивший в свою безоговорочную победу, зачем-то выдержал мхатовскую паузу; во время которой, Иван, внове получивший возможность говорить, выпалил единственную фразу: ту самую, что настойчиво бросалась ему в глаза уже четверть часа, до полного одурения.

— Инверсия! — в отчаянии выкрикнул он. Мгновенно все замерло, замер от неожиданности и Трисмегистов. Заклинание относилось к разряду магии начального этапа высшего, третьего уровня, Хохряков, несмотря на весь благоприобретенный в прежних чтениях и нынешней схватке опыт, оставался всего лишь любителем, явно не готовым к произнесению столь сложных заклятий. Но, несмотря на это, спустя томительную секунду, с Ивана полезли, осыпаясь подобно осенним листьям, ленты скотча, медленно собирались на полу и поползли к главреду. В изумлении тот даже не махнул на них кадуцеем, когда ленты коснулись носка его ботинка.

И в этот самый момент заклинание все-таки сглючило. Скотч, поднявшийся с пола и упеленывающий ошарашенного Трисмегистова как невинного младенца, замер в удивительных спиралях, точно скульптура конструктивиста, застыл на месте, прикованный мощным ударом, буквально сотрясшим все здание. Грохот, смолкший было на самом пике своего звучание, неожиданно раздался снова, ударил по ушам нечеловеческой силы децибелами, темня сознание и затуманивая зрение. А затем земля, вернее, паркет, ушел из-под ног, все куда-то покатилось, полетело, стеная и посвистывая, поскрипывая и дребезжа.

Когда Хохряков проморгался, он понял, что сидит в кресле главреда, у самого окна. Сам же Трисмегистов, по-прежнему посреди сброшенной охапки скотча, рядом с ним, но спиной и всматривается в противоположную стену. И тут заклинание сглючило снова.

На этот раз глюк был краток, но существенен, и в конце новой порции кромешной тьмы, грохота, скрипа и дребезжания, комната оказалась вывернутой наизнанку. Нет, окно по-прежнему находилось рядом с Иваном, вскочившим было в перерыве между глюками, но снова оказавшимся в кресле. Но только подоконник его выходил во двор, а внутри оказалась голая кирпичная стена, пыльная, в потеках каких-то жидкостей, вероятно, выливаемых из окна за ненадобностью или из вредности. То же и с другими стенами: стеллажи исчезли, а заместо них на фоне светленьких в синий цветочек обоев образовались с одной стороны старенький диван, с другой пара стульев, один из которых занимала Юлия, внезапно перемещенная в эпицентр сражения.

Увидев преображенную обстановку, она вскочила, нервно вскрикнула. Трисмегистов обернулся, девушка проделала ту же манипуляцию с голосом, но на сей раз указывая на Хохрякова, благоразумно бросившегося к окну.

— Дэбилитас! — рявкнул главред, выбрасывая вперед руку с зажатым кадуцеем.

Иван вскочил на подоконник и собирался прыгнуть вниз, когда его скрутило последнее заклятье Трисмегистова. Да так, что он и пошевелиться не мог. Но к этому времени, центр тяжести Хохрякова, устремившегося всеми силами к свободе, уже находился вне пределов комнаты, так что Иван попросту вывалился из окна и рухнул в кусты жухлой волчьей ягоды. А пока он летел, видел, как главный редактор последовал за ним, но видно заклинание сглючило в третий, последний, раз: окно захлопнулось прямо перед носом подбежавшего Трисмегистова и не желало открываться.

Паралич, насланный Трисмегистовым, исчез, едва кроссовки покинули подоконник. С сознанием дела обстояли несколько хуже, не то от заклятья редактора, не то от трех подряд перезагрузок в разуме Хохрякова, но только книга, бывшая с ним прежде неотлучно, в результате всех пертурбаций оказалась вытряхнутой вовне внутреннего взора, и лишь частью своей еще держалась за сознание журналиста, последним заклинанием, слабевшим с каждой минутой. Внутренним взором Хохряков видел только слабый красный маячок в кромешной темноте, словно указующего на необходимость подзарядки.

Кряхтя, он поднялся и выбрался из кустов. Приземление было неудачным, он здорово ушибся, вывихнул ногу и к тому же, порезался о стекла, валяющиеся в кустах, кажется, от битых реторт и мензурок. Особенно пострадала правая рука, на которую он и приземлился. Прижав ее к груди, Иван огляделся в поисках дороги домой.

Только сейчас он сообразил, что находится далеко не в том месте, где должен был бы пребывать. Окна за его спиной не было, не то, что окна, вокруг не наблюдалось ни единого здания, ни куска асфальта, ни рассыпанного щебня, вообще ничего из того, мимо чего Хохряков проходил, добираясь до редакции. Только хлипкие осинки, полуживые березки, да ломкие кусты волчьей ягоды, в которые он и упал. Давно уже как стемнело, небо усыпали неяркие звезды. Хохряков долго вертелся, пытаясь понять, в какую сторону ему следует идти, чтобы выбраться к людям, но сориентироваться не мог, какая-то ущербная луна на небе, скорее сгущала вкруг себя темень, нежели пыталась хоть как-то ее разогнать.

Израненная рука раззуделась. Убаюкивая ее, Хохряков произнес вполголоса:

— Люкс ин тэнэбрис, — и тотчас маячок, мерцавший в темени его внутреннего взора, погас. Книга отсоединилась от его разума, отправившись к месту своего пребывания. Но, несмотря на явно сработавшее заклинание, света вокруг Ивана не прибавилось. Только в руке неожиданно обнаружился «вечный» туристический фонарик, который Иван тут же потряс здоровой рукой. Выработанной динамо-машиной энергии хватило на мощный пучок света, немедленно обнаруживший метрах в десяти от него заросшую тропку, тянущуюся куда-то вдаль. Он побрел по ней, не зная, в правильном ли направлении собрался. Однако минут через пять, убедился в верности принятого решения, услышав знакомое: «Стоять, милиция!», едва ли не над самым ухом.

Некоторое время Иван и двое молодых милиционеров просто освещали друг друга фонариками, затем старший по званию приказал предъявить документы и поинтересовался, что он тут делает в такой час. И главное, не так давно он это делает, судя по едва запекшейся крови, от силы четверть часа. А, кстати, чья это кровь на руке. Окровавленную руку, да и другую тоже, пожалуйста, за голову. Нет, в карманах мы уж сами посмотрим.

Через мгновение на свет фонарей появилось удостоверение союза журналистов, увидев его и сличив фотографии, стражи порядка приказали опустить руки и занялись оказанием первой помощи: разодрали рубашку Хохрякова на ленты и повязали бандаж.

— Где это вас так угораздило? — поинтересовался старший, и тут же задал второй вопрос: — Что, тоже маньяка разыскиваете?

— Маньяка? — переспросил Хохряков.

— А кого ж еще? Место здесь такое, да что я вам рассказываю, вы журналист, сами обо всех этих маньяках и пишите. О битцевском, например.

— Но, подождите, это же…

— Да, это не Битцевский парк, кто спорит. Но разве вы не в курсе, что и в Лосином острове, по всей видимости, действует какой-то упырь… Здесь, на Бумажном просеке мы сами, да вот и ребята из соседнего отделения, не раз тела находили. Главное, без единого следа насилия. Будто шел человек, упал и умер. И все один диагноз, неважно, молодой, старый — сердце остановилось. И все жертвы все вечером или ночью и все только в этом районе.

— А еще, — мрачно добавил его коллега, по моложе, — тут по вечерам обычно туман ложится на тропы, вот сегодня его что-то нет. Так говорит, стоит в этот туман зайти, все, не выберешься. Некоторые вот так по неделе блуждали. А некоторые так вообще от истощения…

— Серега, не мели языком.

— Старожилы говорят, леший чудит, — распаляясь, продолжал младший. — А не какой-то маньяк, которого мы второй год ловим. Не по нраву ему, что по ночам в его владеньях чужой ходит — ну и разговор короткий, либо дорогу заплутает, либо сразу…

Где-то щелкнула ветка, все трое разом вздрогнули.

— Да, водит, — откликнулся Иван, вспоминая свое недавнее путешествие. — Я вот тоже из редакции, гм… вышел. И вот… Послушайте, я после всего не соображу, не подскажете как до Фатьяновской улицы добраться, а то я тут…, словом, впервые.

— Не местный? — тут же загорелся младший, но старший его охолонул.

— До какой улицы? Я, считай, коренной житель, вот уже шесть лет здесь живу, а о такой ни разу не слышал. В каком она районе?

— В Девятинском. Это на севере.

— Мы сами на севере. А метро какое?

— Какое метро, вы что?

— Погоди-ка, а город?

— Вот именно, какой город?

Так Хохряков понял, что оказался в Москве. За шестьсот с лишком верст от своего жилья, почти без денег, без знакомых, с одним только удостоверением, мобильником и милиционерами, никак не могущими решить, куда его отвести вначале: в отделение, травмпункт или психдиспансер…

Через неделю, он голодный и небритый, на перекладных добрался до дома. Возвращение его вызвало бурю самого разного рода эмоций, особенно бурную у родителей, коллег и шефа, к слову, так и не дождавшегося обещанной к сроку статьи. А наутро Хохряков узнал интересный факт, вплотную касающийся его биографии недельной давности: оказывается, именно в тот день, когда Иван оправился в редакцию, та внезапно, без объявления, прекратила свое существование: телефоны замолчали, новые номера журнала не высылались ни авторам, ни подписчикам. Сам Хохряков, немного позже (снова отпросившись у шефа), окончательно придя в себя долго бродил по старому району, со старым планом, сохранившимся в кармане брюк, но так и не мог найти нужного здания с березкой на крыше. Поразмыслив, он решил, что окончательно сглючившее заклинание, все-таки заперло редакцию в вовремя оставленном им помещении. Этой версией он и утешился — сызнова наткнуться на Трисмегистова с кадуцеем ему не очень-то хотелось.

А книгу «Окулюс мунди», уже не вступавшую с ним в контакт через внутренние взоры, он благоразумно перепрятал подальше, рассказ же, послуживший началом всей этой истории и вовсе стер. После чего переключился на детективную прозу, с такими, порой, мистически жуткими описаниями баталий на страницах, что у читателей кровь застывала в жилах. Подобных книг он за неполных три года настрочил уже шесть штук, и выходят они на порядок лучше, и расходятся не в пример чаще, нежели прежние творения. Что значит приобретенный опыт.

 

Джек Финней (Jack Finney)

2 октября 1911 — 14 ноября 1995

 

~

На одном из верхних этажей нового Дворца правосудия я нашел номер комнаты, которую искал, и открыл дверь. Миловидная девушка взглянула на меня, оторвавшись от пишущей машинки, и спросила с улыбкой:

— Профессор Вейганд?

Вопрос был задан только для проформы, — она узнала меня с первого взгляда, — и я, улыбнувшись в ответ, кивнул головой, пожалев, что на мне сейчас профессорское одеяние, а не костюм, более подходящий для развлечений в Сан-Франциско.

Девушка сказала:

— Инспектор Айрин говорит по телефону. Подождите его, пожалуйста. Я снова кивнул головой и сел, снисходительно улыбаясь, как и подобает профессору. Мне всегда мешает — несмотря на худощавое, задумчивое лицо истинного научного работника — то, что я несколько моложав для должности ассистента профессора физики в крупном университете. К счастью, я уже в девятнадцать лет приобрел преждевременную седую прядку в волосах, а в университетском городке обычно ношу эти ужасающие, оттопыренные мешками на коленях шерстяные брюки, которые, как принято считать, полагается носить профессорам (хотя большинство из них предпочитает этого не делать). Такого рода одежда, а также круглые, типично профессорские очки в металлической оправе, в которых я, в сущности, не нуждаюсь, — вкупе с заботливо подобранными чудовищными галстуками с дикими сочетаниями ярко-оранжевого, обезьянье-голубого и ядовито-зеленого цветов, — дополняли мой образ, мой «имидж». Это популярное ныне словцо в данном случае означает, что, если вы хотите стать настоящим профессором, вам надо полностью отказаться от внешнего сходства со студентами. Я окинул взглядом небольшую приемную: желтые оштукатуренные стены, большой календарь, ящики с картотекой, письменный столик, пишущая машинка и девушка. Я следил за ней исподлобья, на манер, который перенял у своих наиболее взрослых студенток, изобразив на лице отеческую улыбку на случай, если она поднимет голову и поймает мой взгляд. Впрочем, я хотел только одного: вынуть письмо инспектора и перечитать его еще раз в надежде найти там не замеченный ранее ключ к ответу на вопрос — что ему от меня нужно. Но я испытываю трепет перед полицией — я чувствую себя виновным, даже когда спрашиваю у полицейского дорогу, — а потому подумал, что если начну перечитывать письмо именно сейчас, то выдам свою нервозность, и мисс Конфетка незаметно сигнализирует об этом инспектору.

В сущности, я знал наизусть содержание письма. Это было адресованное в университетский городок официальное вежливое приглашение в три строчки — явиться сюда для встречи с инспектором Мартином О. Айрином: если Вас не затруднит, когда Вам удобно, не будете ли Вы так любезны, пожалуйста, сэр.

Я сидел в приемной, размышляя, что бы он предпринял, если бы я в таком же учтивом стиле отказался; но тут зажужжал зуммер, девушка улыбнулась и сказала:

— Заходите, профессор.

Я поднялся, нервно глотая слюну, открыл дверь и вошел в кабинет инспектора.

Он встал из-за стола медленно и неохотно, словно колебался — не отправить ли меня в скором будущем за решетку?

Протянув руку и глядя на меня подозрительно и без улыбки, он процедил:

— Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли.

Я поздоровался и сел у его стола, догадываясь, что могло меня ожидать, откажись я от приглашения инспектора. Он просто-напросто пришел бы в мою аудиторию, защелкнул бы на мне наручники и приволок сюда.

Я вовсе не хочу этим сказать, что у инспектора Айрина было отталкивающее или вообще чем-либо примечательное лицо, оно было вполне заурядным. Столь же заурядны были его темные волосы и простой серый костюм. Он был чуть моложе средних лет, несколько выше и крупнее меня, и по его глазам видно было, что во всей Вселенной его ничто не интересует, кроме службы. У меня сложилось твердое убеждение что, помимо уголовной хроники, он ничего не читает, даже газетные заголовки; что он умен, проницателен, восприимчив и начисто лишен чувства юмора; что он ни с кем не знаком, разве что с другими полицейскими, которые ему также безразличны. Это был ничем не примечательный и все же страшный человек; и я знал, что улыбка у меня получилась вымученной.

Айрин сразу же приступил к делу; чувствовалась, что он больше привык арестовывать людей, чем общаться с ними. Он сказал:

— Мы не можем найти несколько личностей, и я подумал, не окажете ли вы нам помощь?

— Я изобразил на лице вежливое удивление, но он оставил это без внимания. — Один из них работал швейцаром в ресторане Хэринга, вы знаете это заведение, ходите туда много лет. В конце уик-энда он исчез с полной выручкой — около пяти тысяч долларов. Он оставил записку, где написал, что любит ресторан Хэринга и с удовольствием там работал, но десять лет ему недоплачивали жалованье, и теперь, как он полагает, они квиты. У этого парня своеобразное чувство юмора.

— Айрин откинулся в своем вертящемся кресле и бросил на меня хмурый взгляд из-под бровей.

— Мы не можем его найти. Вот уже год, как он исчез, а мы все еще не напали на след.

Я решил, что он ждет от меня ответа, и выпалил первое, что пришло в голову:

— Возможно, он уехал в другой город и сменил фамилию.

Айрин посмотрел на меня удивленно, словно я сморозил еще большую глупость, чем он мог от меня ожидать.

— Это ему не поможет, — сказал он с раздражением.

Мне надоело чувствовать себя запуганным, и я храбро спросил:

— А почему бы и нет?

— Люди воруют не для того, чтобы спрятать добычу навсегда; они крадут деньги, чтобы их тратить. Сейчас он уже истратил эти деньги, думает, что о нем забыли, и снова нашел где-нибудь работу в качестве швейцара.

— Наверное, у меня был скептический вид, потому что Айрин продолжал:

— Разумеется, швейцара, он не сменит профессию. Это все, что он знает, все, что умеет. Помните Джона Кэррэдайна, киноактера? Я видел его когда-то на экране. У него было длиннющее лицо, один сплошной подбородок и челюсть; так вот, они очень похожи.

Айрин повернулся в кресле к картотеке, открыл ящик, вытащил пачку глянцевых листов бумаги и протянул мне. Это были полицейские объявления о розыске преступника, и если человек на фотографии не слишком походил на киноактера, то, во всяком случае, у него было такое же запоминающееся лицо с длинной лошадиной челюстью.

— Он мог уехать и мог сменить имя, — отчеканил Айрин, — но он никогда не сможет изменить это лицо. Где бы он ни скрывался, мы должны были найти его еще несколько месяцев назад: эти объявления были разосланы повсюду.

Я пожал плечами, и Айрин снова повернулся к картотеке. Он вынул оттуда и протянул мне большую старомодную фотографию, наклеенную на плотный серый картон. Это был групповой снимок, какой сейчас редко можно увидеть: все служащие мелкого заведения выстроились в ряд перед его фасадом. Человек десять усатых мужчин и женщина в длинном платье улыбались и щурились на солнце, стоя перед небольшим зданием, которое я сразу узнал: это был ресторан Хэринга, и он не очень отличался от нынешнего.

— Я обнаружил это на стене в конторе ресторана; не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь за все годы хоть раз взглянул на эту фотографию.

Крупный мужчина в центре — первый хозяин ресторана, основавший его в 1885-м году, когда и был сделан снимок. Всех остальных на фото никто не знает. Но вглядитесь внимательней в эти лица.

Я послушался и сразу понял, что он имел в виду: одна из физиономий на снимке как две капли воды была похожа на ту, в объявлении о розыске. Такое же поразительно длинное лицо, такой же лошадиный подбородок, по ширине чуть ли не равный скулам. Я взглянул на Айрина.

— Кто это? Его отец? Дедушка?

— Возможно, — ответил он неохотно. — Конечно, это не исключено. Но не слишком ли он смахивает на того парня, за которым мы охотимся? И посмотрите, как он ухмыляется! Словно специально устроился снова на работу в ресторан Хэринга в 1885 году и теперь оттуда, из прошлого, насмехается надо мной!

— Инспектор, — сказал я, — то, что вы рассказали — необычайно интересно и даже захватывающе. Поверьте, вы полностью завладели моим вниманием, и я ничуть не тороплюсь. Но я не совсем понимаю…

— Вы ведь профессор, не так ли? А профессора — народ сообразительный, верно? Я ищу помощи всюду, где могу ее найти. У нас накопилось с пяток нераскрытых дел вроде этого — люди, которых мы, безусловно, должны были поймать, и притом без труда! Вот еще один — Уильям Спэнглер Грисон.

Слышали когда-нибудь это имя?

— Еще бы! Кто же не слышал о нем в Сан-Франциско?

— Это точно, его хорошо знали в обществе. Но известно ли вам, что у него за душой не было ни цента собственных денег?

Я пожал плечами.

— Откуда мне знать? Я был уверен, что он богат.

— Богата его жена. Полагаю, из-за этого он и женился на ней, хотя люди болтают, что она сама за ним гонялась. Она намного старше его. Я беседовал с ней: женщина со скверным характером. Он молод, красив и обаятелен, но, по слухам, очень ленив; вот почему он на ней и женился.

— Я встречал ее имя в газетных столбцах — в театральной хронике.

Кажется, он имел какое-то отношение к театру?

— Всю жизнь он питал страсть к сцене, пытался стать актером, но не смог. Когда они поженились, она дала ему денег, чтобы он мог ездить играть в Нью-Йорк; это сделало его на некоторое время счастливым. Он летал на Восточное побережье на репетиции и загородные пробные спектакли. Там он сблизился с молоденькими смазливыми актрисами. Жена наказала его, как маленького ребенка. Притащила его обратно сюда, и с той поры — ни цента на театр. Деньги на что-нибудь другое — пожалуйста, но он не мог купить даже билета на театральное представление: он был провинившимся мальчиком. Тогда он сбежал, прихватив с собой 170 тысяч ее долларов, и с тех пор о нем ни слуху ни духу. И это — противоестественно, потому что он не может — понимаете, не может! — быть вдали от театра. Он давно уже должен был объявиться в Нью-Йорке — под чужим именем, в парике, с усами и прочей ерундой. Мы должны были поймать его несколько месяцев назад, но не поймали; он тоже словно канул в воду. — Айрин встал с кресла. — Надеюсь, вы говорили всерьез, что не торопитесь, потому что…

— Вообще-то, конечно…

— …потому что у меня назначена встреча для нас обоих. На Пауэлл-стрит, возле Эмбаркадеро. Пойдемте.

Инспектор вышел из-за стола, взяв лежавший на краю большой конверт. Я заметил, что конверт был с обратным адресом нью-йоркского полицейского управления и предназначался Айрину. Он направился к двери не оглядываясь, словно не сомневался, что я последую за ним. Внизу, возле дома, он сказал:

— Мы можем взять такси — вместе с вами я смогу за него отчитаться.

Когда я езжу один, то пользуюсь трамваем.

— В такой чудесный день, как сегодня, брать такси вместо трамвая — такое же безумие, как идти работать в полицию.

— Будь по-вашему, мистер турист! — сказал Айрин, и мы отправились в молчании. Трамвай как раз делал круг, и мы заняли наружные места. Рядом с нами никого не было. Трамвай лениво пополз к Пауэлл-стрит. Стоял типичный день позднего сан-францисского лета, полный солнца и голубого неба; но Айрин мог с таким же успехом ехать в нью-йоркской подземке.

— Так где, по-вашему, находится сейчас Уильям Спэнглер Грисон? — спросил он, уплатив за проезд. — Я запросил нью-йоркскую полицию, и они разыскали его для меня за несколько часов — в городском историческом музее.

Айрин открыл конверт, вынул оттуда пачку подколотых листов серой бумаги и протянул мне верхний лист. Это была фотокопия старомодной театральной афиши, длинной и узкой.

— Слыхали когда-нибудь о такой пьесе? — спросил он, читая через мое плечо. Афиша гласила: «Сегодня и всю неделю! Семь гала-представлений!» А ниже крупным шрифтом: «ЗДРАВСТВУЙТЕ, Я ВАШ ДЯДЮШКА!»

— Ну, кто же ее не знает! — ответил я. — Шекспир, не так ли?

Мы проезжали Юнион-сквер и отель Св. Франциска.

— Приберегите свои шуточки для ваших студентов. Прочтите лучше список действующих лиц.

Я прочел длинный перечень имен; в те давние времена на сцене бывало не меньше народу, чем в зрительном зале. В конце списка стояло: «Участники уличной толпы», а дальше — добрый десяток исполнителей, и среди них — Уильям Спэнглер Грисон.

— Этот спектакль шел в 1906-м году, — сказал Айрин. — А вот другой — зимнего сезона 1901-го года.

Он сунул мне в руки вторую фотокопию, ткнув пальцем в самый конец списка действующих лиц. Я прочел: «Зрители на Больших скачках», мелким шрифтом шла целая куча имен, третьим из которых было: Уильям Спэнглер Грисон.

— У меня имеются фотокопии еще двух театральных афиш, — сказал Айрин, — одна от 1902-го года, другая — от 1904-го, и всюду среди исполнителей — его имя.

Трамвай остановился, мы вышли из вагона и пошли дальше по Пауэлл-стрит. Возвращая фотокопию, я предположил:

— Это его дедушка. Может быть, свою страсть к сцене Грисон унаследовал от него?

— Не слишком ли много дедушек вы обнаружили сегодня, профессор? — спросил Айрин, вкладывая снимки обратно в конверт.

— А что обнаружили вы, инспектор?

— Сейчас я вам покажу, — ответил он, и мы продолжали путь молча.

Впереди виднелся залив, очень красивый в солнечном освещении, но Айрин даже не смотрел в ту сторону. Мы подошли к невысокому зданию, и он кивком головы показал мне на табличку на дверях: «Студия 16: коммерческое телевидение». Мы вошли внутрь, миновали пустую контору, затем громадную комнату с бетонированным полом, на котором плотник мастерил переднюю стену маленького коттеджа. Пройдя помещение — инспектор явно уже бывал здесь ранее, — он толкнул двойную дверь, и мы очутились в крохотном кинозале. Я увидел белый экран, с десяток кресел и проекционную будку. Голос из будки спросил:

— Инспектор?

— Да. Вы готовы?

— Сейчас, только вставлю пленку.

— Хорошо. — Айрин показал мне на кресло и уселся рядом. Тоном доверительной беседы он начал: — В этом городе жил некий чудак и оригинал по имени Том Вили — фанатик спорта, настоящий маньяк. Он посещал все боксерские схватки, все спортивные игры и соревнования, все автогонки и дерби, и все они вызывали у него одно лишь недовольство. Мы его знали, потому что он то и дело бросал свою жену. Она ненавидела спорт, придиралась к мужу, а нам приходилось ловить и возвращать его, когда она подавала жалобы на беглеца, не желающего содержать семью. К счастью, он никогда не удирал далеко. Но даже когда мы его ловили, все, что он говорил в свое оправдание, — это что спорт умирает, а публике на это наплевать, и самим спортсменам тоже, и что он мечтает вернуться в те славные и далекие времена, когда спорт был поистине велик. Вы улавливаете мою мысль?..

Я кивнул. Кинозал погрузился во тьму, и над нашими головами зажегся яркий луч света. На экране замелькали кадры кинофильма. Он был черно-белым, квадратным по размеру кадра; движения — отрывистые и более быстрые, чем мы привыкли видеть. К тому же фильм был немой, даже без музыки, и было странно следить за движущимися фигурами, не слыша никаких звуков, кроме жужжания проектора. На экране показался «Янки-стадион» — его общий вид, затем я увидел человека с битой в руках. Камера приблизилась к нему, и я узнал знаменитого бейсболиста Бэйба Рута. Он приготовился, ударил битой по мячу и побежал, радостно смеясь. На экране возникла надпись:

«Бэйб снова совершил это!», дальше говорилось, что это его пятьдесят первый успех в сезоне 1927-го года и что, похоже, Рут поставит новый рекорд.

Лента кончилась, на экране замелькали какие-то бессмысленные цифры и перфорация, и Айрин сказал:

— Голливудская киностудия устроила этот просмотр для меня бесплатно.

Они иногда снимают здесь свои телевизионные фильмы про полицейских и гангстеров, так что им выгодно сотрудничать с нами.

Неожиданно на экране появился Джек Демпси, он сидел на табуретке в углу ринга, над ним хлопотал секундант. Пленка была плохой: ринг находился на открытом воздухе, солнце мешало съемкам. И все же это великий Демпси собственной персоной, во всей своей красе, года в двадцать четыре, небритый и хмурый. Покружив по рингу, камера показала ряды зрителей в соломенных шляпах с плоским верхом, в жестких воротничках; одни засунули носовые платки за воротник, другие вытирали ими пот с лица. Затем, в странной тишине, Демпси вскочил, низко пригибаясь, пошел к центру ринга и стал боксировать с необычайно медленным противником; мне показалось, я узнал Джесса Уиларда. Внезапно лента оборвалась.

— Я потратил шесть часов на просмотр всех этих фильмов и отобрал три, — сказал Айрин. — Сейчас будет последний.

На экране возникла зеленая лужайка для игры в гольф, тут и там у кромки стояли зрители. Спортсмен, улыбаясь чарующей улыбкой, примеривался клюшкой к мячу, на нем были бриджы, волосы разделены посередине пробором и зачесаны назад. Это был Бобби Джонс, один из сильнейших игроков в гольф в мире, в зените своей славы в 1920-х годах. Он ударил клюшкой по мячу, мяч завертелся и упал в лунку, Джонс поспешил за ним, а толпа зрителей кинулась на травяное поле за своим любимцем — все, кроме одного.

Ухмыляясь, этот зритель пошел вперед, прямо на кинокамеру, остановился, помахал полотняной фуражкой в знак приветствия и отвесил поясной поклон.

Камера повернула от него, чтобы следовать за Джонсом, который наклонился, доставая мяч из лунки. Затем Джонс двинулся дальше по лужайке; человек, салютовавший нам фуражкой, тоже последовал за игроком вместе с толпой зрителей, пересек весь экран и скрылся из виду навсегда. Лента кончилась, в зале зажегся свет.

Айрин повернулся ко мне лицом.

— Это был Вили, — отчеканил он, — и бесполезно уверять меня, что это его дедушка, так что и не пытайтесь. Он еще даже не родился, когда Бобби Джонс выиграл чемпионат по гольфу, и все же это был, вне всяких сомнений, Том Вили — фанатик спорта, исчезнувший из Сан-Франциско полгода назад.

Он умолк в ожидании ответа, но я не отвечал, что я мог возразить?

Айрин продолжал:

— Это он сидел на стадионе, когда Рут делал перебежку, хотя его лицо было в тени. И я подозреваю, что это он, Том Вили, корчил гримасы вместе с другими зрителями возле ринга, когда Демпси вел бой, хотя и не полностью в этом уверен.

Проекционная будка открылась, из двери вышел киномеханик со словами:

— На сегодня все, инспектор?

И Айрин ответил:

— Да.

Механик взглянул на меня, бросив: «Привет, профессор!» — и удалился.

Айрин кивнул:

— Да, профессор, он вас знает. Он помнит вас. На прошлой неделе он крутил для меня эти ленты, и, когда мы смотрели фильм про Бобби Джонса, он заметил, что уже демонстрировал его кому-то несколькими днями раньше. Я спросил — кому же? — и он ответил: профессору из университета по фамилии Вейганд. Профессор, мы с вами — единственные два человека во всем мире, кто заинтересован в этом маленьком отрывке кинофильма. Поэтому-то я и занялся вами: выяснил, что вы — ассистент профессора физики, блестящий ученый с незапятнанной репутацией, но это мне ни о чем не говорит. Вы не зарегистрированы в уголовной полиции, во всяком случае, у нас, но и это ничего не значит: большинство людей не зарегистрированы как уголовники, хотя по меньшей мере половина из них этого заслуживает. Тогда я обратился к газетам и обнаружил в архиве «Кроникл» подборку вырезок, посвященных вам.

Айрин поднялся.

— Пойдемте отсюда.

Выйдя наружу, мы свернули к заливу, прошли до конца улицы и вышли на деревянную пристань. Мимо проплывал большой танкер, но Айрин даже не взглянул на него. Он сел на сваю, указав мне на другую, рядом с ним, и вынул из нагрудного кармана газетную вырезку.

— Здесь сказано, что вы выступали перед американо-канадским обществом физиков в июне 1961-го года в отеле «Фэйрмонт».

— Разве это преступление?

— Возможно, я не слышал вашего доклада. Он назывался «О некоторых физических аспектах времени» — так написано в заметке. Но я не утверждаю, что понял остальное.

— Это был научный доклад, рассчитанный на подготовленную аудиторию.

— И все же я уловил главную мысль: вы заявили, что существует реальная возможность отправить человека в прошлое.

Я улыбнулся.

— Многие люди думали так же, включая Эйнштейна. Это широко распространенная теория. Но только теория, инспектор!

— Тогда поговорим кое о чем более практическом, чем теория. Мне удалось выяснить, что более года назад Сан-Франциско стал очень бойким рынком сбыта старинных денег. Все торговцы старыми монетами и банкнотами приобрели новых заказчиков — людей странных и эксцентричных, они не называли себя, их не волновало, в каком состоянии находятся старинные деньги. И чем больше банкноты были подержаны, грязны и измяты — а значит, и дешевы, — тем больше их это устраивало. Одним из клиентов примерно год назад был человек с необычайно длинным худым лицом. Он скупал монеты и банкноты всех видов и достоинств, лишь бы они были выпущены не позже 1885-го года. Другой клиент, молодой, привлекательный и обходительный, скупал деньги, выпущенные не позднее начала 1900-х годов. И так далее. Вы догадываетесь, почему я привел вас сюда?

— Нет.

Он показал на пустынную пристань.

— Потому что здесь никого нет. Мы тут одни, без свидетелей. А теперь расскажите мне, профессор, — я ведь не смогу использовать ваши слова как доказательство вины, — каким образом, черт побери, вы это делали? Мне кажется, вы жаждете с кем-нибудь поделиться. Так почему бы не со мной?

Как ни странно, он был прав: я действительно жаждал рассказать кому-нибудь! Поспешно, чтобы не передумать, я начал:

— Я использую маленький черный ящичек с кнопками. Медными кнопками. — Я остановился, несколько мгновений смотрел на белый сторожевой катер, ускользавший из виду за островом Ангела, потом пожал плечами и снова повернулся к Айрину.

— Но вы же не физик — как я смогу вам объяснить?

Скажу лишь одно: человека действительно можно отправить в прошлое. Это намного легче, чем предполагал любой теоретик. Я регулирую кнопки и циферблат и фиксирую черный ящик на объекте наподобие фотокамеры. Затем включаю специальное устройство и выпускаю наружу очень точно направленный луч — поток электронов. С этого момента человек — как бы это лучше выразиться? — словно плывет по течению, сам по себе, он фактически свободен от времени, которое движется вперед без него. Я высчитал, что прошлое нагоняет его со скоростью двадцать три года и пять с половиной месяцев за каждую секунду того времени, пока включен поток. Пользуясь секундомером, я посылаю человека в любой период прошлого, куда он пожелает, с точностью плюс-минус три недели. Я знаю, что это срабатывает — ведь Том Вили только один из примеров. Все они пытались, так или иначе сообщить мне, что прибыли благополучно. Вили обещал разбиться в лепешку, но попасть в кадры кинохроники, когда Джонс выиграет открытый чемпионат по гольфу. На прошлой неделе я посмотрел эту хронику и убедился, что он сдержал слово.

Инспектор кивнул головой.

— Хорошо. А теперь скажите: зачем вы это делали? Они преступники, вы это знали и все же помогли им бежать.

— Нет, инспектор, я не знал, что они преступники. И они мне об этом не говорили. Просто они были похожи на людей, которые не могут справиться с грузом своих забот. А я им помогал, потому что нуждался в том же, в чем нуждается врач, открывший новую сыворотку, — в добровольцах, чтобы испытать ее! И я их нашел: ведь вы — не единственный, кто прочел то сообщение в газете.

— И где вы это делали?

— За городом, на берегу. Поздно ночью, когда вокруг никого не было.

Почему именно там?

— Есть опасность, что человек окажется на участке времени-пространства, уже занятом — каменной стеной или зданием. В таком случае его молекулы перемешаются с другими чужеродными молекулами, что будет крайне неприятно. Но на берегу залива никогда не было зданий.

Конечно, в различные времена уровень берега мог быть немного выше, чем сейчас. Поэтому, чтобы исключить всякий риск, я предлагал каждому из них подняться на спасательную вышку в одежде того времени, в которое он собирался отбыть, и с запасом денег в кармане, имевших хождение в тот период. После этого я осторожно направлял на него черный ящичек так, чтобы исключить вышку из сферы действия аппарата, включал поток электронов на определенное время, и человек оказывался на том же берегу пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят или девяносто лет назад.

Некоторое время инспектор сидел, кивая головой и глядя отсутствующим взором на шершавые доски пристани. Потом он снова посмотрел на меня и сказал, энергично потирая ладони:

— Так вот, профессор, а теперь извольте-ка вернуть их всех назад!

Я энергично замотал головой, но он мрачно усмехнулся:

— Нет, вы их вернете или я поломаю всю вашу карьеру! Это в моей власти, вы это знаете. Я выложу все, что рассказал вам одному, и докажу, что вы замешаны в этом деле. Каждый из пропавших посещал вас не раз, и, вне всякого сомнения, кого-нибудь из них заметили. Вас даже могли видеть на берегу. Как только я выложу все это, на вашей педагогической деятельности будет поставлен крест.

— Я все еще мотал головой, и он спросил с угрозой: — Хотите сказать, что не желаете это сделать?

— Я хочу сказать, что не могу это сделать, идиот! Каким образом, черт побери, я до них доберусь? Они находятся в прошлом — в 1885-м, 1906-м, 1927-м или других годах; совершенно невозможно вернуть их обратно! Они ускользнули от вас, инспектор, — и навеки!

Айрин буквально побелел.

— Нет! — закричал он.

— Нет, они преступники и должны быть наказаны, должны!

Я был изумлен.

— Но почему? Никто из них не причинил большого вреда. Для нас они больше не существуют. Забудьте о них!

— Никогда, — прошептал он и перешел на крик: — Я никогда не забываю тех, кого разыскивает полиция!

— Я вас понял, Жавер.

— Кто-кто?

— Вымышленный полицейский из романа под названием «Отверженные». Он потратил полжизни, охотясь за человеком, которого никто уже не разыскивал.

— Настоящий служака. Хотел бы я иметь его в своем управлении!

— Обычно о нем отзываются невысоко.

— Но он в моем вкусе!

— Айрин начал размеренно ударять кулаком о ладонь, бормоча: — Они должны быть наказаны, должны быть наказаны!

— Затем, метнув на меня гневный взор, заорал: — Убирайтесь отсюда! Живо!

Я с радостью выполнил приказ и пошел прочь, но пройдя квартал, обернулся: он все еще сидел на том же месте у пристани, ударяя кулаком о ладонь. Я думал, что никогда больше не увижу его, но ошибся. Мне пришлось встретиться с инспектором Айрином еще раз. Однажды поздно вечером, дней через десять, он позвонил мне на квартиру и попросил — нет, приказал — немедленно явиться с моим черным ящичком, и я подчинился, хотя уже приготовился ко сну: Айрин был не из тех, кого можно легко ослушаться.

Когда я подошел к большому темному зданию Дворца правосудия, он уже ждал в подъезде. Не сказав ни слова, он кивком головы указал мне на машину, мы уселись и поехали в полном молчании в тихий, малонаселенный район.

Улицы были пусты, дома затемнены; время близилось к полуночи. Мы остановились на освещенном углу одной из улиц, и Айрин сказал:

— С тех пор как мы виделись в последний раз, я много размышлял и провел некоторые изыскания.

— Он показал на почтовый ящик около фонаря шагах в десяти от нас. — Это один из трех почтовых ящиков в городе Сан-Франциско, которые находятся на одном и том же месте в течение почти девяноста лет. Разумеется, сами ящики могли смениться, но место — то же самое. А теперь мы отправим несколько писем.

Инспектор вынул из кармана пальто небольшую пачку конвертов, надписанных пером и чернилами, с наклеенными марками. Он показал мне верхний конверт, засунув остальные обратно в карман:

— Видите, кому они адресованы?

— Начальнику полиции.

— Совершенно верно: начальнику сан-францисской полиции в 1885-м году!

Это его имя, его адрес и тот вид марок, который был тогда в ходу. Сейчас я подойду к почтовому ящику и буду держать конверт у щели. Вы сфокусируете ваш аппарат на конверте, включите поток в момент, когда я буду опускать конверт в щель, и он упадет в почтовый ящик, висевший здесь и 1885-м году!

Я в восхищении покачал головой: это было очень изобретательно и остроумно!

— А что говорится в письме?

Он усмехнулся зловещей, дьявольской усмешкой.

— Я вам скажу, о чем там говорится! Каждую свободную минуту с тех пор, как мы виделись с вами последний раз, я тратил на чтение старых газет в библиотеке. В декабре 1884 года произошло ограбление, похищено несколько тысяч долларов, и после этого в течение многих месяцев в газетах не было ни слова о том, что преступление раскрыто.

— Он поднял конверт вверх.

— Так вот, в этом письме я советую начальнику полиции заняться расследованием личности одного человека с необычайно длинным и худым лицом. И если они обыщут его комнату, то, возможно, найдут там несколько тысяч долларов, в которых он не сможет отчитаться. И у него — это совершенно точно! — не будет алиби на время совершения грабежа в 1884-м году!

Инспектор улыбнулся, если только это можно было назвать улыбкой.

— Этого для них вполне достаточно, чтобы отправить его в Сент — Квентинскую тюрьму и считать дело закрытым; в те времена не церемонились с преступниками!

У меня отвисла челюсть.

— Но ведь он же не виновен в этом грабеже!

— Он виновен в другом — почти таком же! И он должен быть наказан; я не позволю ему скрыться, даже в 1885-й год!

— А другие письма?

— Можете догадаться сами. В каждом говорится об одном из тех, кому вы позволили удрать, и каждое адресовано полиции в соответствующее место и время. И вы поможете мне отправить все эти письма — одно за другим. А если откажетесь — я вас уничтожу, профессор, обещаю вам твердо!

С этими словами он открыл дверцу, вышел из машины и направился на угол, даже не оглянувшись. Кое-кто наверняка скажет, что мне следовало бы отказаться от такого применения своего аппарата независимо от последствий. Что ж, может быть, и так. Но я не отказался. Инспектор говорил правду, когда угрожал мне, — я это знал и не хотел разрушать свою карьеру, нынешнюю и будущую. Я сделал все, что мог: просил и умолял. Когда я вышел из машины с аппаратом в руках, инспектор уже ждал у почтового ящика.

— Пожалуйста, не принуждайте меня! — воскликнул я. — Пожалуйста! В этом нет необходимости! Вы ведь никому не рассказывали о своем плане, не так ли?

— Конечно, нет — меня бы подняла на смех вся полиция!

— Тогда забудьте об этом! Зачем преследовать несчастных людей! Не так уж они и виновны. Они никому не причинили большого вреда. Будьте гуманны!

Простите их! Ваши взгляды противоречат современным представлениям о реабилитации преступников!

Я остановился, чтобы перевести дух. Инспектор Айрин насмешливо посмотрел на меня.

— Надеюсь, вы кончили, профессор? Так вот, знайте: ничто в мире не заставит меня переменить свое решение. А теперь включайте ваш ящик, будь он проклят!

Я беспомощно пожал плечами и принялся подкручивать стрелки на циферблате.

Я глубоко убежден, что самый загадочный случай за всю историю сан-францисского Бюро розыска пропавших никогда не будет раскрыт. Только мы двое — я и инспектор Айрин — знаем ответ, но мы никогда не расскажем.

Некоторое время имелся ключ к разгадке, и кто-нибудь мог на него случайно наткнуться, но я его обнаружил. Ключ этот находился в отделе редких фотографий в публичной библиотеке; там хранились сотни снимков старого Сан-Франциско, и я все их просмотрел, пока не нашел нужный. Затем я украл этот снимок; одним преступлением больше в моем списке провинностей — это уже не имело значения.

Время от времени я достаю эту фотографию и рассматриваю ее: на ней изображена группа людей в форме, выстроившихся в ряд перед зданием полицейского участка Сан-Франциско. Снимок напоминает мне старинную кинокомедию: все полицейские одеты в длинные форменные пальто до колен, а на головах — высокие фетровые шлемы с загнутыми вниз полями. Почти у всех — обвисшие усы, и каждый держит на плече длинную трость, словно собирается обрушить ее на чью-то голову. С первого взгляда эти люди похожи на каменные изваяния, но приглядитесь к их лицам внимательней, и вы измените мнение.

Особенно внимательно вглядитесь в лицо человека с сержантскими нашивками, что стоит в самом конце шеренги. На этом лице застыло выражение лютой ярости, и оно смотрит (или мы это постоянно кажется?) прямо на меня.

Это неукротимое в своем бешенстве лицо Мартина О. Айрина из сан-францисской полиции; он находится в прошлом, к которому по праву принадлежит, в прошлом, куда я отправил его с помощью моего маленького черного ящичка, — в 1893-м году.

 

Роберт А. Лэфферти

7 ноября 1914 г. — 18 марта 2002 г.

 

~

— Скажи, мама, ты хочешь, чтобы что-нибудь исчезло? — спросил Кларенс Уиллоугби.

— Пожалуй, неплохо, если бы исчезла эта груда грязных тарелок. А почему ты спрашиваешь?

— Я только что построил Исчезатель, мама. Это очень просто: берешь жестяную консервную банку и вырезаешь дно. Затем вставляешь в нее два круглых куска красного картона с отверстиями в середине, и Исчезатель готов. Для того чтобы исчезло что-нибудь, нужно просто посмотреть на этот предмет через отверстия и мигнуть.

— О-о!

— Вот только я не знаю, сумею ли вернуть исчезнувшие тарелки обратно. Давай попробуем сначала что-нибудь другое — ведь тарелки стоят денег.

Как всегда, Мира Уиллоугби была восхищена умом своего девятилетнего сына. Сама она никогда бы не додумалась до этого, а вот он додумался.

— Попробуй-ка Исчезатель на кошке вон там, под дверью Бланш Мэннерс. Если она исчезнет, никто, кроме самой Бланш Мэннерс, не заметит этого.

— Хорошо, мама.

Мальчик приложил Исчезатель к глазу и мигнул. Кошка мгновенно исчезла с тротуара.

Мать с интересом посмотрела на сына.

— Интересно, а как работает Исчезатель? Ты знаешь, как он работает, Кларенс?

— Конечно, мама. Берешь консервную банку с вырезанными донышками, вставляешь вместо них два кружка из картона и мигаешь. Вот и все.

— Ну ладно, иди поиграй на улице. И не вздумай без моего разрешения играть с Исчезателем в доме. Если мне понадобится, чтобы что-нибудь исчезло, я сама скажу тебе об этом.

После ухода сына мать почувствовала какое-то смутное беспокойство. «Может быть, мой Кларенс — гениальный ребенок? Не всякий взрослый сумеет построить Исчезатель, а тем более действующий. Интересно, хватилась ли Бланш Мэннерс своей кошки?»

Кларенс вышел из дому и направился к таверне «Гнутый пятак» на углу.

— Хочешь, чтобы у тебя что-нибудь исчезло, Нокомис?

— Да вот я не прочь расстаться со своим брюхом.

— Если я сделаю так, что оно у тебя исчезнет, вместо живота у тебя будет дыра, и ты умрешь от потери крови.

— Пожалуй, ты прав, парень. А почему бы тебе не попробовать Исчезатель на пожарном гидранте во-оо-он там, у ворот?

Это был, несомненно, самый счастливый день для ребятишек всей округи. Они сбегались отовсюду поиграть на затопленных улицах и переулках, и если кто-нибудь из них утонул во время этого наводнения (мы совсем не утверждаем, что кто-то утонул, хотя это и был настоящий потоп), ну что ж, этого следовало ожидать. Пожарные машины (слыханное ли дело, пожарные машины были вызваны для борьбы с наводнением) стояли по крышу в воде. Полицейские и санитары бродили по затопленным улицам, мокрые и озадаченные.

— Возвращатель, Возвращатель, кому нужен Возвращатель? — тонким голоском кричала Кларисса Уиллоугби.

— Да замолчишь ли ты наконец? — сердито прикрикнул на девочку один из санитаров. — И без тебя много хлопот!

Нокомис, буфетчик из таверны «Гнутый пятак», отозвал Кларенса в сторону.

— Пожалуй, я пока никому не скажу о том, что случилось с пожарным гидрантом, — сказал он.

— Если ты не скажешь, я тоже никому не скажу, — пообещал Кларенс.

Полицейский Комсток заподозрил неладное.

— Существует только семь возможных объяснений этого загадочного случая, — сказал он. — Несомненно, один из семи сорванцов Уиллоугби сделал это. Вот только я не знаю, как это ему удалось. Для такой работы понадобится бульдозер, и все-таки что-то от пожарного гидранта останется. Как бы то ни было, один из них сделал это.

У полицейского Комстока был несомненный талант находить правильные пути решения запутанных проблем. Именно поэтому он был рядовым полицейским и патрулировал улицы, вместо того чтобы сидеть в кресле в полицейском участке.

— Кларисса! — сказал он голосом, подобным раскату грома.

— Возвращатель, Возвращатель, кому нужен Возвращатель? — продолжала она выкрикивать тонким голосом.

— Подойди сюда, Кларисса. Как ты думаешь, что случилось с этим пожарным гидрантом? — спросил полицейский Комсток.

— У меня есть невероятное подозрение, только и всего. Ничего определенного. Как только будет известно что-нибудь определенное, я вам сообщу.

Клариссе было восемь лет, и она очень любила невероятные подозрения.

— Клементина, Гарольд, Коринна, Джимми, Сирил, — обратился полицейский Комсток к пяти младшим отпрыскам семьи Уиллоугби. — Что, по-вашему, случилось с пожарным гидрантом?

— Вчера около него бродил какой-то человек. Наверно, он взял гидрант, — сказала Клементина.

— Да не было здесь никакого гидранта. По-моему, вы поднимаете шум из-за пустяков, — заметил Гарольд.

— Городской муниципалитет еще услышит об этом, — сказала Коринна.

— Уж я — то знаю, — сказал Джимми, — да не скажу.

— Сирил! — закричал полицейский Комсток ужасным голосом. Не громовым голосом, нет, а ужасным. Он ужасно себя чувствовал.

— Тысяча чертей! — воскликнул Сирил. — Да ведь мне всего три года, Кроме того, я не понимаю, почему я должен отвечать за какой-то гидрант, хотя бы и пожарный.

— Кларенс! — сказал полицейский Комсток.

Кларенс судорожно проглотил слюду.

— Ты не знаешь, куда делся пожарный гидрант?

Кларенс просиял.

— Нет, сэр. Я не знаю, куда он делся.

На место стихийного бедствия явилось несколько самоуверенных парней из отдела водоснабжения, которые перекрыли воду на несколько кварталов в округе и поставили на то место, где раньше был пожарный гидрант, заглушку.

— Нам придется представить шефу самый невероятный отчет за всю мою жизнь, — сказал один из них.

Расстроенный полицейский Комсток зашагал прочь.

— Отстаньте от меня со своим котом, мисс Мэннерс, — сказал он. — Представления не имею, где его искать. Я даже пожарный гидрант не могу найти, а вы ко мне со своим котом.

— У меня идея, — сказала Кларисса. — Мне почему-то кажется, что и кот и пожарный гидрант находятся в одном месте. Пока я не могу ничем это доказать.

Оззи Морфи носил на голове маленькую черную шапочку, закрывающую лысину. Кларенс направил на шапочку свое оружие и мигнул. Шапочка исчезла, а из крошечной царапины на макушке начала медленно сочиться кровь.

— Я бы не стал больше играть с этой штукой, — сказал Нокомис.

— А кто играет? — спросил Кларенс. — Это взаправду.

Так начались семь дней ужаса в этой тихой, до сих пор ничем не выделявшейся округе. Из парков исчезали деревья; фонарных столбов как не бывало; Уолли Уолдорф приехал с работы, вышел из машины, хлопнул дверцей — и машина исчезла. Когда Джордж Малендорф направился по мощеной дорожке к своему дому, почуявшая хозяина собачонка Пит с радостным визгом бросилась ему навстречу. В двух метрах от него она подпрыгнула ему в руки — и словно растаяла. Только лай слышался еще несколько мгновений в озадаченном воздухе.

Но хуже всего пришлось пожарным гидрантам. Второй гидрант был установлен на следующее утро после исчезновения первого. Он простоял только восемь минут, и наводнение началось сначала. Следующий пожарный гидрант был установлен к полудню и исчез через три минуты. На следующее утро был установлен четвертый.

При операции присутствовали: начальник отдела водоснабжения, главный инженер муниципалитета, шеф полиции со штурмовым отрядом, президент «Ассоциации Родителей и Учителей», ректор университета, мэр города, три джентльмена из ФБР, кинооператор, ряд видных ученых и толпа честных граждан.

— Посмотрим, как он теперь исчезнет, — сказал городской инженер.

— Посмотрим, как он теперь исчезнет, — сказал шеф полиции.

— Посмотрим, как он те… Смотрите, а где гидрант? — сказал один из видных ученых.

Гидрант исчез, и все основательно промокли.

— По крайней мере, теперь у меня в руках самые сенсационные кадры этого года, — сказал кинооператор. В этот момент киноаппарат со всеми принадлежностями исчез прямо у него из рук.

— Перекройте воду и поставьте заглушку, — распорядился завотделом водоснабжения. — И пока не ставьте нового гидранта. Тем более что это был последний.

— Это уж слишком, — вздохнул мэр. — Хорошо, хоть ТАСС об этом не знает.

— ТАСС об этом знает, — сказал маленький кругленький человечек, поспешно выбираясь из толпы. — Я — ТАСС.

— Если все вы, господа, пройдете в «Гнутый пятак», — провозгласил Нокомис, — и попробуете наш новый коктейль «Пожарный гидрант», вы почувствуете себя гораздо лучше. Этот превосходный коктейль состоит из отличного пшеничного виски, кленового сахара и воды из этого самого гидранта. Вам принадлежит честь первыми отведать его.

В этот день дела в «Гнутом пятаке» шли, как никогда, хорошо. Да это и понятно, ведь именно у его дверей исчезали пожарные гидранты в сопровождении гейзеров бурлящий воды.

— Я знаю, как мы легко можем разбогатеть, папа, — сказала несколько дней спустя своему отцу Кларисса. — Соседи говорят, что лучше уж продать свои дома за бесценок и убраться отсюда как можно скорей. Давай достанем много денег и скупим у них дома. А потом можно будет снова их продать и разбогатеть.

— Я их даже по доллару за штуку не куплю, — сказал папа, Том Уиллоугби.

— Три дома уже исчезли, и семьи, живущие в оставшихся, вынесли всю мебель во двор. Только мы одни ничего не вынесли из дома. Может быть, к утру на месте не останется ни одного дома, только пустые участки.

— Отлично, тогда давай скупим пустые участки. К тому времени как дома начнут возвращаться назад, мы будем готовы.

— Возвращаться назад? Так дома вернутся назад? Ты действительно что-то знаешь?

— Не более чем подозрение, граничащее с уверенностью. Пока ничего более определенного мне не известно.

* * *

Трое видных ученых собрались в гостиничном номере, который по царящему в нем беспорядку напоминал опочивальню пьяного султана.

— Это превосходит все метафизическое. Это граничит — с квантум континиум. Некоторым образом даже опровергает Боффа, — сказал д-р Великоф Вонк.

— Самый таинственный аспект — это контингенция интрансингенции, — загадочно выразился Арпад Аркабаранан.

— Да, — вздохнул Вилли Мак Джилли. — Кто бы мог подумать, что этого удалось добиться с помощью консервной банки и двух кусков картона? Когда я был мальчишкой, мы пользовались коробкой из-под толокна и цветным мелом.

— Я не совсем вас понимаю, — сказал д-р Вонк. — Вы не могли бы выражаться яснее?

Пока никто не исчез и даже не был ранен, если не считать капельки крови на лысине Оззи Морфи, нескольких капель на мочках ушей Кончиты, из которых исчезли ее любимые причудливые серьги, поврежденный палец, владелец которого схватился за ручку входной двери своего дома в момент его исчезновения, вывихнутый большой палец на правой ноге у соседского мальчишки, собиравшегося пнуть консервную банку, исчезавшую в этот самый критический момент, что вызвало соприкосновение большого пальца с поверхностью тротуара. Только и всего, не более пинты крови и три — четыре унции пострадавшей плоти.

Теперь, однако, положение изменилось. Исчез м-р Бакл, хозяин бакалейной лавки. Это было уже серьезно.

В доме Уиллоугби появились подозрительные личности из полицейского участка в центре города. Однако самым подозрительным и надоедливым оказался мэр города. Обычно он не был таким плохим, но ужас в городе царил уже семь дней.

— В городе ходят ужасные слухи, — сказал один из подозрительно выглядящих типов, — которые связывают определенные события с вашим домом. Что вам об этом известно?

— Я распустила большинство этих слухов, — сказала Кларисса, — но я не считаю их ужасными. Скорее таинственными. Но если вы хотите докопаться до самого дна, задавайте мне вопросы.

— Это ты вызвала исчезновение всех этих предметов? — спросил сыщик.

— Это не тот вопрос, — сказала Кларисса.

— Знаешь ли ты, куда они исчезли? — спросил сыщик.

— И это не тот вопрос, — ответила Кларисса.

— Можешь ли ты вернуть их обратно?

— Конечно, могу. Это любой может. А вы разве не можете?

— Не могу. Если ты можешь, пожалуйста, верни их — поскорее.

— Мне нужно кое-что для этого. Во-первых, золотые часы и молоток. Затем отправляйтесь в магазин и купите мне разные химикалии по этому списку. Кроме того, ярд черного бархата и фунт леденцов.

— Ну, что ты на это скажешь? — спросил один из полицейских.

— Действуйте, ребята, — сказал мэр, — это наша единственная надежда. Достаньте все, что она попросила.

И все было доставлено.

* * *

— Почему это все только с ней и разговаривают? — спросил Кларенс. — В конце концов я заставил все это исчезнуть. Откуда она знает, как вернуть их обратно?

— Я так и знала! — закричала Кларисса, глядя с ненавистью на мальчишку.

— Я знала, что он во всем виноват. Он прочитал в моем дневнике, как делается Исчезатель. Если бы я была его мамой, я бы выпорола его, чтобы он больше не читал дневник своей младшей сестрички. Вот что происходит, когда что-нибудь серьезное попадает в безответственные руки.

Она положила золотые часы мэра на пол и замерла с поднятым молотком.

— Я должна подождать несколько секунд. В таком деле нельзя спешить. Всего несколько секунд.

Секундная стрелка описала круг и достигла деления, предназначенного для этого момента еще до сотворения мира. Молоток в руке девочки внезапно с силой опустился на великолепные золотые часы.

— Вот и все, — сказала она. — Все ваши тревоги кончились. Смотрите, вон там, на тротуаре, появился кот Бланш Мэннерс — там, откуда он исчез семь дней тому назад.

И кот появился на тротуаре.

— А теперь давайте отправимся к «Гнутому пятаку» и посмотрим, как возвратится первый пожарный гидрант.

Им пришлось ждать всего несколько минут. Гидрант появился из ниоткуда и с грохотом покатился по мостовой.

— Теперь я предсказываю, — сказала Кларисса, — что все исчезнувшие предметы возвратятся точно через семь дней после их исчезновения.

Семь дней ужаса окончились. Исчезнувшие предметы начали возвращаться.

— Как, — спросил мэр девочку, — ты узнала, что они вернутся через семь дней?

— Потому что Кларенс построил семидневный Исчезатель. Я могу построить девятидневный, тринадцатидневный, двадцатисемидневный и семилетний Исчезатель. Я сама собиралась построить тринадцатидневный Исчезатель, но для этого нужно покрасить картонные кружки кровью из сердца маленького мальчика, а Сирил плакал всякий раз, когда я пыталась сделать глубокий разрез.

— Ты действительно знаешь, как построить все эти штуки?

— Конечно. Только я содрогаюсь при мысли, что будет, если этот секрет попадет в руки безответственных людей.

— Я тоже содрогаюсь, Кларисса. А зачем тебе понадобились химикалии?

— Для моих химических опытов.

— А черный бархат?

— На платья моим куклам.

— А фунт леденцов?

— Как вы сумели стать мэром этого города, если не понимаете таких простых вещей? Как вы думаете, для чего существуют леденцы?

— Последний вопрос, — сказал мэр. — Зачем тебе понадобилось разбивать молотком мои золотые часы?

— О-о, — ответила Кларисса, — для драматического эффекта.

 

Петр Любестовский

18 января 1947 г.

 

Часть первая

Кольцо с сапфиром

 

1

Густые сумерки залегли над Красным Бором, когда Галина Лясникова возвращалась с фермы домой. На небе не было ни единой звездочки, а из-за дальнего леса огромным черным языком грозно наползала туча. В поселке установилась непривычная гнетущая тишина. Смолкли голоса людей, лай собак. Не слышно было тарахтенья телег, гудков машин, стука калиток и скрипа колодезного журавля. Все вокруг словно замерло в ожидании ненастья.

Галина отметила про себя, что накануне вечером, когда они с Тоней Василевой шли домой с фермы, все было иначе: небо было ясным, зажигались первые звезды, а из-за кромки леса выплывал тонкий серп луны. Поселок жил обычной размеренной жизнью. Подруги залюбовались тогда вечерней картиной родного села, вспомнили безвозвратно ушедшие годы молодости, друзей и подруг, покинувших малую родину.

Весело было в то время в Красном Бору — молодежь целыми классами оставалась в деревне. С фермы возвращались с песнями, дружной девичьей компанией. Наспех переодевались и бежали в клуб. Смотрели фильм, танцевали до полуночи, а потом гуляли с ребятами до первых петухов. А чуть свет, бежали на утреннюю дойку. Чудное было время…

Сегодня Тоня задержалась на ферме — осталась готовить бидоны для утренней дойки, а Галина торопилась домой, чтобы успеть накормить скотину и убраться в доме. Впереди суббота, приедет на выходной дочь — студентка сельхозинститута. Тася любит порядок и в каждый приезд наводит в доме чистоту до блеска. А матери хочется, чтобы дочка отдохнула, сберегла силы на учебу. И еще поговорить побольше, расспросить обо всем, а то уж больно скрытной стала…

Галина открыла калитку, поднялась на крыльцо, нащупала в кармане халата ключ… Резкий выстрел разорвал тишину. Женщина пошатнулась, попыталась оглянуться. И вдруг подалась вперед, ткнулась головой в дверь и медленно сползла на крыльцо.

 

2

Он долго и напряженно вслушивался в потревоженную тишину. Потом, словно спохватившись, вынырнул из укрытия и, озираясь, поднялся на крыльцо. Небрежно, носком сапога, перевернул обмякшее тело женщины лицом кверху и склонился над ней. Убедившись, что женщина мертва, выпрямился и тихо сказал: «Видно, суждено тебе было погибнуть от моей руки…»

Крадучись, самыми темными задворками, он пробрался на околицу села. У крайней избы спустился по обрыву к реке. На кладках, где бабы стирают белье, завернул пистолет в тряпку, предусмотрительно снятую с чужого забора, и швырнул его в воду. Пистолет ему теперь был не нужен. Он столько лет хранил его в надежде, что когда-нибудь пригодится. И вот этот час пробил. А теперь необходимо было, как можно скорее, избавится от этой серьезной улики.

В поле, за поселком, он залез в скирду соломы, достал из кармана плаща смятую пачку «Памира», дрожащими руками вытащил из нее сигарету. Торопливо затянулся несколько раз и потушил сигарету о каблук сапога. Покопался в соломе — отыскал велосипед и направился к дороге, ведущей в город.

Упали первые крупные капли дождя, и убийца почувствовал облегчение. Черная ненастная ночь поглотила его.

 

3

Рано утром, когда ударили первые петухи и на востоке едва начало светать, Тоня Василева уже бежала на дойку. Проходя мимо дома Лясниковой, постучала в окно.

— Галка, бежим скорее, время поджимает!

Эти слова Тоня неизменно произносила каждое утро. И всегда следовал ответ: «Тоська, задержись у калитки. Я мигом…»

Но на этот раз ответа не последовало. Тоня настойчиво постучала еще раз: «Ты что, сонная тетеря, еще в постели нежишься?» Но изба отвечала гробовым молчанием.

Тоня робко прошла вдоль стены, повернула за угол, толкнула калитку. И тотчас увидела Галю, распластавшуюся на крыльце. На ватных ногах Василева поднялась на крыльцо. Подруга лежала, задрав голову кверху, удивленно уставившись в светлеющее небо остекленевшими глазами. Рядом с телом алело загустевшее пятно.

«Помогите!» — закричала во весь голос Василева и бросилась прочь.

Ближе к полудню в поселок прибыла оперативно-следственная группа в составе следователя районной прокуратуры Анатолия Кируты, оперуполномоченного уголовного розыска капитана милиции Олега Езерского и эксперта-криминалиста лейтенанта милиции Вадима Анисимова. Следователь и эксперт приступили к осмотру места происшествия, а Езерский стал опрашивать сельчан, толпившихся у дома Лясниковой.

Пару часов спустя опергруппа подводила первые итоги.

— Итак, что мы имеем? — начал Кирута и вопросительно посмотрел на Езерского.

— Имеем труп Лясниковой Галины Семеновны, 1929 года рождения, уроженки Москвы, до замужества Ганиной, с признаками насильственной смерти, — подсказал сыщик.

— По поводу насильственной смерти подождем заключения эксперта, хотя это очевидно, а ты продолжай работать по горячим следам. Обстоятельно побеседуй с дочерью Лясниковой и дояркой, которая первой узнала о происшествии…

Анисимов зашел к следователю в конце дня.

— Акт исследования трупа и заключение еще печатаются, но я решил вас проинформировать раньше, зная ваше нетерпение. Буду краток: смерть насильственная и наступила между двадцатью одним и двадцатью двумя часами от нарушения функции головного мозга в результате сквозного пулевого ранения. Входное отверстие в затылочной области головы, а выходное — в лобной. Направление пулевого канала несколько снизу вверх. Выстрел произведен с близкого расстояния.

— Следов борьбы, мелких травм?.. — начал Кирута.

— Следов борьбы, сопротивления — не обнаружено, — не дал ему закончить Анисимов.

— Значит, можно допустить, что выстрел был для жертвы неожиданным?

— Принимая во внимание расстояние, с которого произведен выстрел, отсутствие других телесных повреждений, можно допустить, что выстрел застал ее врасплох, — согласился Анисимов.

— Выстрел произведен сзади, с близкого расстояния. Отсюда следует, что убийца к своей жертве подобрался скрытно или напал внезапно, либо его присутствие не вызывало у нее опасения…

— Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть ваши выводы, — заметил эксперт.

— Ну что же, еще раз тщательно осмотрим место происшествия. Надо найти гильзу, а еще лучше — пистолет.

 

4

В ходе осмотра места происшествия было установлено, что убийца мог скрываться за кустом сирени у крыльца.

Внимательно осмотрев куст, Езерский обнаружил сломанную ветку и несколько поврежденных листьев. Сымитировав выстрел из-за куста, капитан установил примерную траекторию движения пули. Он излазил куст и траву вокруг до сантиметра, и его упорство было вознаграждено — сыщик обнаружил небольшую гильзу. Окрыленный успехом, Езерский тщательно обследовал крыльцо. И здесь сыщика ждала удача — в притолоке дверной коробки он отыскал отверстие, из которого извлек пулю. Езерский сфотографировал это место, а затем выпилил часть притолоки с углублением, в котором обнаружил пулю.

Оформив эту процедуру соответствующим образом, Езерский попросил участкового подбросить его на мотоцикле в райцентр. Он забежал к эксперту, быстро решил вопросы по исследованию пули и гильзы и вернулся с участковым в Красный Бор. В этот день он наметил встречу с Антониной Андреевной Василевой и Таисией Лясниковой, которая теперь жила у подруги матери.

Приближаясь к дому Василевой, капитан поймал себя на том, что испытывает внутреннее волнение от предстоящей беседы с Тасей. Он мысленно прокручивал их диалог и понимал, как нелегко ей будет отвечать на его вопросы. Езерский видел, как убивалась девушка, провожая мать в последний путь. Он знал, что Тася потеряла последнего родного человека, самого близкого для нее, и в неполные восемнадцать лет осталась на этом свете одна. Конечно, добрые люди поддержат, не оставят ее один на один со своим горем. Вот и Василева пришла на помощь — пригласила жить к себе, помогает словом и делом.

Езерский сам в юные годы остался сиротой — отца настигла пуля преступника, а мать не смогла пережить потерю любимого человека. Воспитывала мальчишку бабушка, которая не уставала повторять: «Дела добрые, внучок, никогда не пропадают».

Чтобы помогать людям, Олег решил пойти по стопам отца — посвятить себя службе в милиции. Нелегко дались первые шаги, много людского горя пришлось увидеть, но как истинный врач, постоянно встречающийся с тяжелобольными, он не мог привыкнуть к страданиям людей — всегда остро чувствовал чужую боль. Настолько остро, что иногда задумывался — не оставить ли это дело и заняться чем-нибудь другим, скажем, педагогикой. Но как только представлял на своем месте черствого, бездушного человека, не способного сострадать, сопереживать, ему тут же хотелось остаться на прежнем месте.

С Тасей, как и предполагал Езерский, обстоятельного разговора не получилось. Он выразил ей сочувствие, задал несколько вопросов. Девушка крепилась вначале, а потом заплакала горькими слезами, и Езерский решил закончить разговор. Оформив протокол, он поспешил побеседовать с Василевой, которая собиралась на вечернюю дойку. И вот что она ему рассказала.

 

5

Галя Ганина приехала с мамой и младшей сестренкой в поселок Красный Бор в первые дни войны. Это были беженцы из Москвы. Во время оккупации мать и сестра погибли от рук полицаев, а Галя чудом спаслась. Тринадцатилетнюю девочку взяла на воспитание Катерина Петровна Романова — красноборский почтальон. Галя окончила школу и выскочила замуж за Ивана Лясникова — колхозного тракториста. Работала на ферме — вначале телятницей, а затем дояркой. Жили с мужем дружно. Родилась дочь, которую назвали в честь бабушки, Галиной мамы, Тасей. Вскоре муж пристрастился к спиртному, но Галя любила его и боролась за него, как могла. Иван несколько лет не пил, а потом вновь сорвался. И однажды пьяный выпал из кабины трактора и угодил под колеса. С тех пор всю свою любовь Галя отдавала дочке. Тася хорошо училась, помогала матери. После школы поступила в институт, чем Галя очень гордилась.

Родственников у Гали Лясниковой не было, и она всегда тянулась к людям. Ни с кем не ссорилась, была уступчивой. Ее уважали, с ней считались в поселке, нередко советовались. Уважали за трудолюбие и за то, что ни с кем не путалась, была хорошей матерью и хозяйкой. Занята была очень — с дойки бегом в свое хозяйство, не успеешь оглянуться — снова на дойку. Женихи находились, ведь красавица была, но она всем показывала от ворот поворот. Особенно настырным был Илья Кусков, колхозный конюх. Из-за врожденной хромоты его на фронт не взяли — находился в оккупации, а его брат Степка служил в полиции, и после войны куда-то сгинул. Может, поэтому Галя относилась к Ильюхе с неприязнью.

 

6

В кабинет к Езерскому заглянул участковый Михаил Родин.

— Олег Васильевич, можно зайти по очень важному делу?

— Заходи, коль по важному, — поднял голову капитан.

— Вот браконьеров привел, — сказал участковый, пропуская вперед двух поселковых мальчишек, лет четырнадцати.

Езерский удивленно поднял брови и уже хотел посоветовать участковому, самому заняться своими важными делами, но, взглянув внимательно на подростков, заметил, что те ничуть не огорчены приводом в милицию. Напротив, их загорелые веснушчатые лица расплылись в широкой улыбке.

— Выкладывайте, что у вас, браконьеры, — строго сказал сыщик.

Один из подростков понял Езерского буквально и, шагнув к столу, выложил из сумки увесистый сверток.

— Меня Колькой зовут, а его Васькой, — указал он на друга. — Мы решили поставить перемет на щуку в Ильюхином виру — щука в это время жир на зиму нагуливает, поэтому хватает все, что ни попадя. Когда разматывали сеть, Васька запутался и бултыхнулся с лодки в воду. А вода уже холодная, может судорога свести. Я, одетый в чулки от химзащиты, бросился Ваське на выручку. Когда тащил его, наступил на что-то твердое. Сразу догадался, что это не камень. Оказалось вот что — мальчишка развернул промокшую бумагу, затем влажную холщевую тряпицу и кинул гордый взгляд на инспектора: на столе лежал пистолет. Не ржавый, с остатками смазки. Было ясно, что в воде он оказался недавно.

Езерский вышел из-за стола, поблагодарил ребят, пожав им руки, и пообещал сообщить в школу об их бдительности и находчивости, а о браконьерстве обещал умолчать.

 

7

— Везет тому, кто много трудится, говорила мне бабушка, — с порога выпалил следователю довольный Езерский.

— Что у тебя, трудяга? — поинтересовался Кирута.

— Вот оружие, из которого убили Лясникову, — револьвер типа «Наган», калибр 7,62.

— Никогда не делай скоропалительных выводов. Это сделает специалист. Но, похоже, ты прав. Где ты его нашел?

— Мальчишки помогли — юные друзья красноборского участкового. Рыбачили в речке Вяхоревке и наткнулись на него. Причем в Ильюхином виру, — уточнил Езерский.

— И что из этого следует? — спросил Кирута.

— Этот вир — напротив дома Ильюхи Кускова. Видимо, в его честь и был назван. А Ильюха, как известно, к Галине Лясниковой неравнодушен был, в мужья набивался. Она отшила ухажера, да еще дояркам рассказала, а те его на смех подняли. Вот он и мог затаить на нее обиду. Его брат Степан — бывший полицай, после войны пропал бесследно. А еще в поселке судачат, что Ильюха сам немцам прислуживал — за их лошадьми ухаживал…

— Это всего лишь версия, — сказал Кирута.

— Ты считаешь, что этого недостаточно, чтобы задержать Кускова?

— Я предлагаю для начала провести у него обыск, покопаться как следует. Возможно, что-то и выкопаем, что даст основание задержать его. Но шансов у нас мало. Ведь Кусков мог спрятать оружие гораздо надежнее, нежели бросать его в воду напротив своего дома. Да и мотив убийства в твоей версии кажется недостаточно убедительным, — возразил следователь.

— Это так. Но чего не сделаешь в состоянии сильного душевного волнения. Что же касается надежности, то на дворе осень, вода уже холодная и мальчишки оказались в ней случайно. А за зиму оружие затянуло бы илом…

 

8

В конце дня Езерский зашел в управление внутренних дел за заключением баллистической экспертизы. Вручая документ, начальник центра заметил:

— Везучий ты, однако, Олег Васильевич. Мы не только дали ответ на вопрос — из этого ли оружия произведен выстрел в Лясникову, но и с помощью коллег из Москвы установили его принадлежность в прошлом политруку Красной Армии, павшему в боях под Рудней в 1941 году. Оружие много лет не использовалось, а последний выстрел произведен из него не более месяца назад.

Обыск в доме Ильи Кускова дал неожиданный результат. В старом, довоенных времен пятистенке, под стрехой, был обнаружен карабин, обильно смазанный и завернутый в толстое сукно.

Кусков был растерян и напуган настолько, что ничего вразумительного на вопрос, откуда оружие, ответить не мог. Прокурор дал санкцию на арест Кускова.

Сукно и оружие были направлены на экспертизу. И вскоре поступило заключение, что масло на карабине и на револьвере, из которого была убита Лясникова, — различной маркировки. Кроме того, было указано, что в сукне ранее другого оружия не хранилось. Что касается карабина, то из него стреляли много лет назад.

У самого Кускова было алиби. В тот вечер, когда погибла Лясникова, он находился на излечении в районной больнице — давала знать больная нога. Со слов Ильи Кускова карабин мог припрятать во время войны его старший брат Степан, который служил в полиции, а затем пропал без вести. Следователь вынужден был освободить Кускова.

 

9

Прошла неделя. Анализируя и сопоставляя все сведения, которые удалось собрать в связи с гибелью Галины Лясниковой, Кирута приходил к выводу, что в руках только обрывки нити и связать их воедино пока не удается. Единственное, в чем он был теперь уверен, что нить эта тянется из прошлого Галины, возможно, из ее военного детства. Лишнее доказательство тому — пистолет в Ильюхином виру. Вполне возможно, что это был отвлекающий маневр. Убийца хорошо знал, что о Кусковых в поселке идет дурная слава, и решил подбросить оружие, чтобы направить следствие по ложному следу. Выходит, он либо из местных, либо жил здесь в период оккупации. Предполагаемый убийца долгое время хранил оружие, чего-то опасаясь. Но чем могла напугать его Галина, обычная деревенская доярка, во время войны еще совсем девчонка, что он вынужден был пойти на крайнюю меру?

Кирута связался с Езерским и попросил его зайти, как только освободится. Капитан вошел тихо и, увидев, что следователь занят, расслабленно опустился в кресло и некоторое время наблюдал, как сосредоточенно работает тот, изучая какой-то документ.

— Что молчишь? — оторвался от работы следователь.

— Да вот, смотрел, как ты работаешь, и заодно немножко отдохнул.

— Видимо, правы японцы, утверждающие, что человек по-настоящему отдыхает лишь тогда, когда наблюдает за текущей водой, пылающим костром и чужой работой.

— Но работа-то не чужая, — напомнил сыщик об общем деле.

— Ну, коль не чужая — давай продолжать. Мало мы знаем о прошлом Лясниковой, о ее матери — Ганиной Таисии Павловне. Надо побеседовать с кем-то из старожилов поселка, кто был свидетелем ее гибели или хорошо осведомлен об этом. Это первое. Второе — Лясникова вольно или невольно притронулась к чему-то опасному, заглянула в чье-то подлое прошлое, и оно огрызнулось. В этой связи нам необходимо полностью, буквально по минутам, восстановить все, чем она занималась в последние дни жизни. Возможно, здесь кроется разгадка ее гибели. И последнее. Свяжись с участковым Родиным и выясни, на месте ли Таисия Лясникова, приехала ли она на выходной. Я хочу завтра встретиться с ней.

 

10

Утром следующего дня Кирута выехал в Красный Бор.

На стук вышла хозяйка, вернувшаяся с дойки.

— Мне бы с Тасей познакомиться и поговорить, — объяснил цель визита следователь.

— Только вы не томите ее расспросами — Тася не может смириться с гибелью матери, каждый день плачет, говорит, я в этом виновата…

Кирута присел во дворе на лавочке. Девушка подошла, поздоровалась, назвала себя.

— Следователь районной прокуратуры Анатолий Дмитриевич Кирута, — привстал следователь и жестом пригласил ее присесть. — Я хотел бы задать вам несколько вопросов.

— В последний свой приезд домой — за неделю до гибели мамы, вы не припомните, о чем беседовали с ней?

— Как обычно, мама интересовалась успехами в учебе, жизнью в общежитии, как питаюсь, с кем дружу. А я, в свою очередь, расспрашивала ее о работе, о здоровье, о поселковых новостях.

— Не выглядела ли мама в последнее время озабоченной, чем-то расстроенной, не жаловалась ли она вам?

— Нет, такого не было, — задумалась Тася. — Но за две недели до ее гибели я рассказала ей о своем друге Антоне Ковале, с которым знакома с первых дней в институте. Он из соседнего района, учится на механическом факультете. Когда я сообщила маме, что Антон недавно сделал мне предложение, мама замахала руками: «Слушать об этом не хочу. Куда такая спешка — надо окончить институт, а потом думать о замужестве. Где вы жить будете? Кто вам будет помогать?» Я ответила, что его отец работает на мясокомбинате, хорошо получает… С тех пор, как мама Антона умерла, отец ничего не жалеет единственному сыну. «Нет, доченька, на чужой каравай рот не разевай, — прервала меня мама. — Я категорически против твоего брака». И продолжила убеждать меня, что появится ребенок, и тогда учебу придется забросить. Видя, как мама разволновалась, я успокоила ее, что ответ Антону еще не дала — собиралась посоветоваться с ней, — тяжело вздохнула Тася.

А тем же вечером я случайно обмолвилась, что мне придется теперь сказать Антону «нет», а он уже и кольцо обручальное мне припас. Оно старинное, очень красивое — с ярким голубым камнем, будто ясное небо в нем отражается. Антон сказал, что это редкий камень — сапфир называется. Мама почему-то заинтересовалась, стала расспрашивать, как оно выглядит, и где Антон взял такое дорогое кольцо. Я сказала, что оно досталось ему от мамы, а ей подарил отец. Оно фамильное…

Мама спросила, как зовут отца Антона. Я ответила, что вроде Алексей. Мне показалось, что мама не спала тогда всю ночь: ворочалась и вздыхала. Я не могла понять и сейчас не понимаю, что ее так взволновало? Ведь я послушалась ее совета…

 

11

— Есть интересные факты, товарищ следователь, — сообщил вечером Езерский, который, как и Кирута, работал без выходных, урывая лишь несколько часов на сон. — Я разыскал одну старушку, бывшую учительницу Анну Михайловну Велижскую, и вот что она рассказала мне о судьбе своей ученицы Галины Ганиной.

В начале войны в поселок Красный Бор прибыли беженцы из Москвы. Среди них была и Таисия Павловна Ганина, женщина интеллигентная и весьма обаятельная, с двумя малолетними детьми. Старшей Гале шел одиннадцатый год, а младшей Оленьке — шестой. Старостой в поселке был назначен пришлый полицай Андрей Бруй. Поговаривали, что он уроженец соседней Белоруссии, и что немцы освободили его из колонии, где он отбывал срок. Он был угрюм, необщителен, за что и получил прозвище Умыч.

У Умыча была слабость, которая доминировала над другими его недостатками, — он был очень охочий до красивых баб. Как только полицай увидел благородную красавицу-москвичку Тасю Ганину, он стал преследовать ее. Но Тася ненавидела предателя, о чем, не скрывая, говорила ему в лицо. Узнав, что муж Таси на фронте, Умыч стал шантажировать ее — дескать, выдам немцам, и те пустят семью красного командира в расход. В поселке за бедную женщину вступиться было некому, и полицай вел себя бесцеремонно — напьется к вечеру и рвется в дом к Тасе. Та детей в охапку и огородами к Леве Маркину, своему соседу, одинокому человеку с чистой душой, но инвалиду детства.

Так продолжалось до тех пор, пока Умыч не разгадал ее уловку. Полицай пригрозил Леве, чтобы не мешал ему — иначе поставит к стенке. Но Лева не мог отказать Тасе — жалел ее детей, помогал одеждой и едой.

Умыч, взбешенный упорством Таси и бесстрашием Левы, однажды напившись вдрызг, стал избивать Леву. Тася увидела и вступилась. Тогда он упрекнул ее в том, что она сожительствует с калекой, променяв его, настоящего мужика, на этого урода. Тася крикнула ему в лицо: «Настоящие мужики воюют на фронте, защищают свою Родину, а ты, фашистский прихвостень, над беззащитными людьми измываешься…»

Разъяренный Умыч вытащил Леву из избы, сунул в руки лопату, и, притащив его вместе с Тасей и детьми под ивы у реки, приказал копать могилу. Тася тайком послала Галю за помощью. Полицай заметил убегающую девочку и выстрелил ей вслед, но не попал. Галя стучалась в каждый дом, но люди боялись связываться с полицаем. Откликнулась почтальонша — Катерина Петровна Романова. Когда она прибежала на берег реки под ивы, все уже было кончено — в яме лежал Лева, а сверху Тася с маленькой Оленькой… Катерина похоронила страдальцев, а Галю забрала к себе.

— Самое, пожалуй, странное во всей этой истории, — продолжал Езерский, — что Умыч особо не свирепствовал до этого случая, да и после — иначе его убрали бы партизаны, которые заглядывали в поселок. Когда лесным мстителям понадобился проводник на железную дорогу, они обратились к Умычу, и тот беспрекословно провел их к железнодорожной магистрали, минуя немецкие посты. Той же ночью эшелон с техникой и живой силой противника взлетел на воздух. Учительница утверждает, что он еще несколько раз помогал партизанам. Однако, когда немцы напали на след партизанского связного и, ранив его, пытались захватить в плен. Умыч, видимо, опасаясь, что он не выдержит допросов и выдаст его, пристрелил партизана.

— Это любопытно, — заметил Кирута, — настоящий Двуликий Янус. Неужели партизаны не отомстили Умычу за связного?

— Анна Михайловна предполагает, что партизаны могли и не знать о том, что именно Умыч убил его. Ведь в операции поимки участвовали и другие полицаи, — уточнил Езерский. — А о том, что Умыч расстрелял беженцев и Леву, знали и якобы пригрозили ему. После войны брат Левы, кадровый офицер Советской Армии, пытался разыскать Умыча, но безуспешно. Когда немцы побежали — он как в воду канул.

— Ну что, Олег Васильевич, — обратился Кирута к Езерскому, — оформляй командировку в Белоруссию. Надо побывать на родине Двуликого Януса, выяснить, не осел ли он там или поблизости, не исключено, что под другим именем.

 

12

За окнами поезда проносились и уплывали вдаль вереницы телеграфных столбов, деревенские избы, опустевшие поля, тихие речушки с гроздьями алой калины над водой. Солнце золотом высвечивало не успевшие упасть листья берез. По земле плыла мягкая грусть поздней осени.

Лежа на вагонной полке, Езерский размышлял о том, что в эту прекрасную пору нет лучшего отдыха, как побродить с ружьишком по окрестным полям и перелескам. Свой отпуск он всегда планировал на осенние месяцы в надежде заготовить грибков, порыбачить, поохотиться. Но график, как правило, срывался. Вот и на этот раз предстоит иная охота…

Езерский отдавал себе отчет, что непросто будет отыскать людей, знавших Андрея Бруя. Белоруссия отдала войне каждого четвертого жителя, были сожжены тысячи хуторов и деревень.

Родственников Андрея Бруя, как, впрочем, и знакомых, отыскать не удалось — село, в котором он родился и вырос, было уничтожено фашистами. Но в районном центре сотрудник Комитета государственной безопасности майор Михнович, выслушав Езерского, сообщил, что из числа полицаев, сотрудничавших с немецкими оккупантами, не разысканы всего двое, и один из них — Андрей Бруй. Родом он из небольшой деревеньки, которую фашисты сожгли дотла. Перед войной был осужден. Наказание отбывал в Могилевской колонии. С приходом немцев стал им прислуживать.

— Как же ему удалось затеряться с такой биографией? — спросил Езерский.

— Ну, сразу-то его не искали, чем он и воспользовался. Потом, надо полагать, сменил фамилию, с прошлым порвал и отсиживается где-нибудь.

— Если бы порвал. А вдруг нет?

— Коль скоро им заинтересовался уголовный розыск, то уж точно нет, — констатировал майор.

Информация, полученная от сотрудника КГБ, не прояснила того, что волновало и не давало покоя Езерскому. Его растерянность не ускользнула от внимания майора Михновича. Прощаясь, он посоветовал:

— В областном управлении КГБ на Бруя имеется дело. Советую вам обратиться туда. Помнится, там были показания свидетелей, близко знавших его. Да и фотография его вам необходима…

В Могилевском управлении КГБ Езерскому выдали тоненькую папку с показаниями свидетелей о сотрудничестве Андрея Бруя с оккупантами на территории Белоруссии. Обязанности выполнял добросовестно, прислуживал охотно, но затем неожиданно исчез. По сведениям КГБ, он проник на территорию одной из соседних областей, где продолжил сотрудничество с оккупантами.

Имелись также сведения, что перед войной Андрей Бруй был осужден за кражу колхозного скота, но наказание полностью не отбыл: вступившие в Могилев немецкие части освободили его.

В фашистском досье, попавшем в руки советских воинов, имелась фотография и дактилоскопическая карта с отпечатками пальцев Бруя, изъятая немцами из канцелярии колонии. Полученные данные давали возможность не только разыскать предателя, но и опознать его.

И снова, в который раз за эти дни, Езерский подумал о том, как много предстоит еще поработать, чтобы разыскать и воздать по заслугам каждому отщепенцу, предавшему в годы войны свой народ, свою Родину.

Из печати он знал, что нет-нет да и происходят еще где-нибудь процессы над изменниками Родины. Пока жива человеческая память, люди не забудут и не простят их преступлений.

Прощаясь с гостеприимной Белорусской землей, капитан увозил в своем сердце и боль за неисчислимые страдания, выпавшие на ее долю, и восхищение несгибаемым мужеством ее народа.

 

13

Через сутки Езерский докладывал начальнику городского отделения уголовного розыска и следователю прокуратуры о результатах поездки. Выслушав доклад, Кирута удовлетворенно сообщил:

— У нас тут тоже есть интересные новости. Оказывается, за два дня до своей гибели Галина Лясникова возила скот на мясокомбинат в соседний район: выбракованных коров сдавала на бойню. В поездку напросилась сама — должна была ехать другая доярка. Это тем более странно, что раньше она всегда отказывалась сопровождать скот на бойню — жалела животных… Из беседы с водителем грузовика Сергеем Герасиным выяснилось, что там, на бойне, Галина встретила мужчину лет пятидесяти и о чем-то с ним недолго беседовала. А потом пришла сама не своя — взволнованная, растерянная, и всю обратную дорогу молчала да вздыхала. Если ты помнишь, — уточнил следователь, — дочь погибшей Тася Лясникова в своих показаниях упоминает, что отец Антона Коваля работает на мясокомбинате. Не с ним ли она встретилась там?

— Ну, хорошо, напросилась, встретилась и обговорили с ним некоторые вопросы относительно предстоящей свадьбы, а точнее то, что свадьбу следует отложить до окончания вуза. И что здесь особенного?

— Видишь ли, со слов водителя, Галина Лясникова вела себя на мясокомбинате несколько странно — никого ни о чем не спрашивала, и только пристально всматривалась в лица мужчин, работающих там, будто бы пыталась отыскать знакомого.

— Вполне возможно, что Тася показала матери фотографию отца своего друга, и она решила сама найти его, — предположил инспектор.

— В том-то и дело, что девушка это отрицает. Ее мать не была знакома даже, скажем так, с будущим зятем.

— Действительно странно… А может быть, она искала кого-то другого?

— Может быть. Водитель утверждает, что они сдали скот и уже хотели уезжать, когда Галина заметила знакомого мужчину. Попросила шофера подождать. Подошла к мужчине и о чем-то спросила его. А когда вернулась к машине, негромко произнесла: «Неужели я ошиблась?» И тут же твердо ответила себе: «Нет, это был он».

— И что из этого следует? — спросил Езерский.

— А вот что, — ответил Кирута. — Рискну предположить, что там, на бойне, Лясникова встретила своего убийцу…

Фотографию Андрея Бруя, не очень качественную, которую привез из Могилева Езерский, Кирута не просто рассматривал, а изучал, словно хотел убедиться, не доводилось ли ему когда-либо видеть этого человека. На следователя смотрел молодой человек в арестантской робе, с продолговатым лицом и глубоко посаженными глазами. Скулы были крепко сжаты, а взгляд выражал затаенную злобу.

Кирута поручил сыщику предъявить фотографию Анне Михайловне Велижской для опознания. Анна Михайловна, водрузив на глаза очки, сразу же узнала на снимке Умыча.

Это сообщение, похоже, не удивило Кируту.

— Олег Васильевич, завтра же отправляйся на мясокомбинат в соседний район и детально изучи в отделе кадров личные дела всех работников-мужчин, включая директора. Особое внимание обрати на личное дело Алексея Коваля. Меня интересует и фото, и почерк.

— Ты подозреваешь, что это и есть Андрей Бруй? — спросил инспектор.

— Есть у меня такая догадка. Водитель Герасин, который возил скот на бойню, подтвердил, что Лясникова разговаривала там с человеком, похожим на человека с нашей фотографии… Думаю, что мы вышли на Двуликого Януса. Не спугнуть бы только…

— Мир тесен! — воскликнул удивленный инспектор первое, что пришло в голову. — Страшно подумать, что внучка Таисии Ганиной могла выйти замуж за сына ее палача…

 

14

Утром Кирута пригласил Таисию Лясникову к себе, зная, что она приехала на выходной к Василевой. Попросил разрешения обращаться к ней на «ты». Девушка не возражала.

— На этот раз у меня к тебе всего два вопроса, — мягко сказал следователь. — Мама никогда не говорила тебе, были ли у твоей бабушки фамильные драгоценности?

— Мама рассказывала, что ее бабушка по матери когда-то служила гувернанткой у очень богатой московской графини. В благодарность за безупречную службу та подарила ей кольцо с драгоценным камнем из своей фамильной коллекции. Умирая, бабушка завещала его моей бабушке. Она берегла его как зеницу ока. Даже в оккупации, когда семья голодала, она не помышляла, чтобы расстаться с ним.

— Когда ты сказала, что Антон Коваль показал тебе кольцо с камнем, которое хранит для будущей помолвки, мать не высказала пожелание увидеть его?

— Нет, но она очень заинтересовалась, когда я сказала, что это редкое кольцо с ярким голубым камнем. Мама подробно расспрашивала меня о нем, а потом об отце Антона: кто он, откуда родом, сколько ему лет, воевал или нет…

 

15

Образец почерка и фото Алексея Коваля, полученные Езерским, были сданы на экспертизу. Из заключения почерковедческой экспертизы явствовало, что копия заявления Андрея Бруя о поступлении на службу в полицию и копия заявления из личного дела Коваля, хранящегося на мясокомбинате, принадлежат одному и тому же лицу. Эксперты дали утвердительный ответ и на другой вопрос: одно ли то же лицо изображено на фотографиях, полученных из разных источников.

Алексей Коваль был арестован в тот же день. При обыске у него в доме был обнаружен тайник — небольшая шкатулка была тщательно замаскирована в стене. В ней хранились драгоценности: несколько золотых монет, брошь с изумрудами, два золотых перстня, колье и золотое кольцо с голубым сапфиром.

Драгоценности были изъяты и приобщены к уголовному делу. А само дело было передано по подследственности в областное управление КГБ.

 

16

Первый допрос Коваля-Бруя следователь КГБ майор Широков провел через сутки после его ареста. Арестованный держался уверенно, утверждал, что вышло какое-то недоразумение. Следователь предложил ему ознакомиться с предъявленными обвинениями: в измене Родине, в карательных экспедициях против населения, в умышленном убийстве Таисии и Оли Ганиных, Льва Маркина, а также Галины Лясниковой с целью скрыть другое преступление, и в незаконном присвоении чужого имени.

Бруй читал долго и сосредоточенно, видимо, обдумывая при этом тактику своих дальнейших действий. Затем ему были предъявлены результаты нескольких экспертиз. Он не выдержал, бросил документы на стол следователя и первым делом сделал попытку напрочь отмести обвинение в карательных действиях.

— Я вынужден был подчиниться немцам, когда меня освободили из колонии. В противном случае меня расстреляли бы, как это сделали с другими заключенными, которые отказались сотрудничать с ними. Я действовал под принуждением, а не по своей воле. Выполнял отельные поручения гитлеровцев, но ни в каких карательных действиях участия не принимал. Более того, я помогал партизанам…

— Вы расстреляли беженку из Москвы Таисию Ганину с малолетним ребенком и Льва Маркина.

— Лева Маркин и его подруга Таисия Ганина помогали оккупантам: Лева чинил им обувь, а Таисия обстирывала фашистов. Немцы приказали мне расстрелять Ганину, когда узнали, что ее муж комиссар Красной Армии…

— Не вы ли сообщили им об этом?

— Нет, у них своя разведка работала…

— Ну, а Леву Маркина за что?

— Подозревали, что Лева еврей…

— Ну что же, будем проверять ваши показания, — сказал следователь — Мы располагаем сведениями, что вы убили партизанского связного, когда тот раненый был окружен фашистами.

— Немцы меня самого за это едва не расстреляли — связной им был нужен живым. Это произошло случайно. Но если бы он оказался в лапах гестапо — мог бы выдать партизан и всех тех, кто им помогал, в том числе и меня.

Андрей Бруй попросил прервать допрос, сославшись на недомогание. Следователь удовлетворил его просьбу, видя, как он истекает потом и бледен, как полотно. А на следующий день рано утром допрос возобновился.

— За что вы убили Галину Лясникову? — спросил Широков.

— Мы встретились на бойне, где я работал. Она вышла из машины, неожиданно подошла ко мне и спросила: «Как вас зовут?» Я ответил: «Алексей Тимофеевич Коваль». «А мне вы напоминаете другого человека», — с явным недоверием сказала она. «Ну, что же, бывает», — насторожился я. А она вдруг задала новый вопрос: «Откуда у вас кольцо с голубым сапфиром?» Я невольно вздрогнул, но тут же взял себя в руки: «О каком кольце вы говорите? У меня нет никакого кольца». «О том, которое ваш сын Антон показывал моей дочери», — усмехнулась она. «Не знаю ни о каком кольце. Вы что-то путаете. И, вообще, кто вы такая, чтобы учинять мне допрос…» Конечно, я уже догадался, что передо мной дочь Таисии Ганиной — Галина, очень похожая на свою мать…

— Как это кольцо попало к вам?

— Когда Таисия упала, прижимая к груди ребенка, я заметил на ее руке кольцо. И тогда я снял его с руки убитой. Остальное вы знаете.

— А другие драгоценности, которые хранились в шкатулке, как попали к вам? Они тоже сняты с расстрелянных вами людей?

— Нет, я больше никого не расстреливал. Все это я выменял на продукты питания.

— Зачем вы кинули в воду револьвер у дома Кускова? — задал новый вопрос майор Широков.

— Старший брат Кускова Степан был полицаем, и я решил, что в случае обнаружения оружия подозрение может пасть на него.

— Откуда у вас оружие?

— Этот револьвер я хранил с военной поры — мне подарил его офицер немецкой полевой жандармерии. Его звали Курт. Курт Вагнер. Но почему вы не спрашиваете меня о том, как я не раз выручал партизан? — возмутился Бруй. — Как, рискуя жизнью, был у них проводником, как собирал и передавал через связных ценную информацию? Вы видите, что я далеко не убежал, а фамилию сменил, чтобы смыть клеймо — полицай.

— А куда вам было бежать, разве что с немцами. Так вы им были не нужны. А на малой родине вам появляться было нельзя — не отбыли срок наказания, прислуживали фашистам. Вы знали, что вас будут искать и скрывались под чужим именем. И то, что вы помогали партизанам — делали это не из патриотических чувств — вы спасали свою шкуру, зная, что партизаны могут рассчитаться с немецким прислужником. У вас полное раздвоение личности. Жизнь, сплетенная из лицедейства…

— Неправда. Я хотел уйти в партизанский отряд, но мне дали понять, что я нужен здесь, в немецкой комендатуре, что принесу больше пользы.

— Вот вы и принесли ее. В святом писании сказано: никто не может служить двум господам, ибо одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а другому не радеть. Нельзя одновременно служить богу и мамоне, то есть богатству, — сказал Широков.

 

17

На судебном процессе, когда подсудимому предоставили последнее слово, Бруй встал и упавшим голосом сказал: «Я сам себя загнал в силки судьбы. И всю жизнь прожил в страхе. А Галину убил — хотел жить, но нам двоим места на земле уже не было…»

Он, сломленный судьбой, обессилено опустился на скамью, зажав голову руками. В зале стояла мертвая тишина. И вдруг среди этой тишины громко заплакала Тася…

Антон Коваль сидел, забившись в угол, низко опустив голову. Он не мог смотреть людям в глаза, не знал, как жить дальше среди людей…

 

18

После суда Езерский отвез Тасю в Красный Бор и вернулся в город.

Сыщик зашел в райотдел, открыл кабинет и расслабленно откинулся на спинку стула. Он договорился с Тасей встретиться через неделю, и теперь обдумывал, что скажет ей при встрече. «Вот как все обернулось, — подумал капитан. — Не случись эта трагедия — не видать бы мне этой замечательной девушки…»

Дверь открылась, вошел Кирута, и устало опустился рядом. Кажется, еще вчера он, выпускник юридического факультета, был начинающим следователем, и вот уже отдано следствию почти тридцать лет жизни. Тридцать лет ежедневных столкновений с людскими судьбами, характерами, поступками. Тридцать лет раздумий, мучений, чтобы не навредить, не допустить необоснованных обвинений… Но было всякое. Ведь не зря англичане говорят, что никто не может попробовать яблоко для вас. Только свой опыт, свои ошибки делают человека мудрее, обогащают его тем, что называется знанием жизни…

— Устал? — спросил Кирута.

— Устал, — честно ответил сыщик.

— Я давно хотел тебя спросить, как ты умудрялся выполнять в срок все то, что я тебе предписывал. Ведь в сутках всего лишь двадцать четыре часа?

— Во-первых, у меня хорошие учителя, — с теплотой в голосе сказал сыщик, взглянув на следователя. — Во-вторых, я не обременен семейными заботами…

— Пока не обременен, — лукаво улыбнулся следователь, — но, похоже, скоро все изменится. А в-третьих?

— В-третьих? — задумался Езерский. — Пифагор предписывал своим ученикам повторять каждый раз, входя в свой дом, вопросы: «Что я совершил? И в чем я согрешил? И чего я не исполнил?» Я придерживался этого правила — ставил вопросы и пытался объективно ответить на них. А каков результат — пусть судят другие…

(Продолжение в следующем номере)