Очерк К. К. СЕРЕБРЯКОВА .

Иллюстрации М. МИЗЕРНЮКА и Я. ГАЙДУКЕВИЧА .

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОРГАНИЗАТОРА ПЕРВОЙ КОМАНДЫ СБОРЩИКОВ ЛЕКАРСТВЕННЫХ РАСТЕНИЙ В СОВЕТСКОМ КРЫМУ.

— Это был страшный 1922 год в Крыму, когда на счастливый уголок солнца и юга свалились сразу все несчастья: и послевоенная разруха, и гражданская война, и неурожай, и голод.

Полуразрушенный и полуразграбленный Крым был объявлен «здравницей». Но что представлял собою в этот момент солнечный Крым? Груды развалин — пустые коробки покинутых домов и дач с черными безглазыми впадинами выбитых окон. Ни бинта, ни склянки лекарств не осталось в госпиталях и аптеках. Все уничтожалось, кидалось в море уходящими белыми.

В этот момент я, скромный ботаник, оказался на южном берегу Крыма и попал на митинг общественных работников Крыма и больных, съехавшихся сюда со всех концов. Старый профессор-фармаколог, заведывавший местным здравотделом, делал доклад об ужасном состоянии больниц и амбулаторий.

— Ничего нет, — говорил он, и из-за блокады нет возможности выписать из за границы ни одной унции порошков, ни одной банки экстракта, ни одного листа нужных нам лекарственных растений. — Перед нами один путь — создать все нужные нам запасы лекарственных средств самим, использовать богатые естественные производительные силы природы Крыма. У нас, в горах Крыма, дико растут многие из тех лекарственных растений, соки которых содержат в себе целый ряд целебных начал. Мы должны организовать правильный сбор и обработку этих лекарственных растений, чтобы обеспечить здоровье больных, съехавшихся сюда и жаждущих исцеления. Я объявляю, — продолжал старый профессор, — мобилизацию интеллигентных сил Крыма. Химики, ботаники, врачи, студенты и учащиеся! Вы должны отдать свои силы и знания для служения очередным и неотложным нуждам настоящего момента. Записывайтесь в команды сборщиков лекарственных трав, в команды рабочих на химический завод и в кадры специалистов лаборатории. Мы общими усилиями должны добыть из недр природы те целебные силы, которые нужны в настоящий момент.

Во время этой горячей речи старого профессора я ощупывал в кармане новенький, только что полученный мандат на должность научного работника Агрофака Крымского Университета, на спокойный паек и обеспеченное существование в течение всего лета в стенах роскошного, бывшего «министерского» павильона Никитского Ботанического Сада.

Но ведь молодость тем и хороша, что она заставляет нас забыть соображения эгоизма и личного спокойствия ради идеи общего блага.

Посоветовавшись с молодыми людьми, прибывшими вместе со мною из Грузии, я громко объявляю собранию о нашем решении сорганизовать первую команду сборщиков лекарственных растений в Крыму. Запись идет бойко. Записалось уже тридцать человек. Присутствующие на собрании администраторы и политические деятели не хотят скрывать от нас предстоящих опасностей нашей работы: нам говорят о шайках белозеленых, скрывающихся в горах и делающих набеги даже на города и местечки. Но трудно голосу рассудка заглушить порывы молодого, кипучего вина самоотверженности. К столу подходят все новые и новые волонтеры, желающие работать с нами — здесь и студенты, бросающие свои аудитории, и поэты, и художники, и девушки, которым на завтра судьба сулит спокойные очаги семьи. Все захвачены одной мыслью — быть полезными и нужными в этот тяжелый момент.

Через три дня мы уже выходим из Ялты с мешками и котомками за плечами, без всяких подвод и телег с запасами. В мешках у нас запас пищи на несколько дней. Большего — взять все равно нельзя. Подводы и лошадей у нас отняли бы бело-зеленые, под угрозой которых находится город, а лишний запас хлеба стеснил бы нас, да, пожалуй, вызвал бы и зависть среди местных татар, давно уже жующих сушеные фрукты, чтобы возместить недостачу хлеба. Хлеб в это время с трудом доставлялся на вьюках по опасным дорогам и перевалам из далекой степной части северного Крыма.

Мы идем по крутым горным тропинкам вверх на Яйлу и в высокогорные буковые леса, где растут кусты целебной белладоны и валерианы с листами и корнями, которые тогда ценились в аптеках на вес золота. Там в горах есть целые поляны душистого тимьяна и диких орхидей, целебные начала которых так нужны кашляющим больным, наполнившим город Солнца стонами и страданиями.

Конечная цель наших стремлений — горная цепь и плато Бабуган-Яйлы (Бабуган — местное татарское название лекарственного растения белладоны, а Яйла — высокогорное безлесное пастбище, — некоторое подобие высокогорных альпийских лугов в Европе).

Мы не знаем этих лесов и никогда не были в них, но по ботанической научной литературе нам известно, что именно здесь встречаются наиболее крупные заросли нужных нам лекарственных растений. Нас пока только 8 человек — это первый разведывательный отряд; в случае нашего успеха за нами пойдут и другие.

Наш состав — довольно пестрый: кроме меня, единственного ботаника в команде, здесь собрались два студента — один уже не молодой, бородатый химик Гриша Богданов с женой, рослой молодой дамой с волжским мужским говором; другой студент — совсем юный птенец, политехник Алеша с пушком на верхней губе и румянцем, как зарево заливающим его лицо при каждом обращенном к нему слове; две девушки, только что окончившие ялтинскую гимназию и ушедшие без ведома родителей; поэт футурист Владимир Гольцкопф, человек атлетического сложения с хорошим пищеварением и чрезвычайным аппетитом, но далеко не с большим литературным успехом. Предвосхищая приговор истории, он пытался в первые дни революции поставить себе памятник в Москве на Театральной площади, за что и был отправлен вместе со своей статуей в управление милиции. И, наконец, его жена, совершенная дикарка, с хорошенькими, бегающими, как у мышенка, глазками, — камчадалка Миррочка, увезенная поэтом в одно из его поэтических турнэ из города Петропавловска на Камчатке.

Проплутав полдня по обрывистым горным тропинкам, ведущим куда то ввысь, по скалам и отрогам гор, мы подходим, наконец, совершенно измученные, к татарскому селению, чтобы просить себе знающих местность проводников.

Минуя узкие улицы аула, застроенные саклями, как сотами, прилепившимися к отвесным краям обрыва, мы выходим на площадь перед мечетью. Здесь уже есть большой дом с эмблемой серпа и молота. Но великий ураган революции не сразу может поднять глубины и низы народного океана. В этом мы убеждаемся с первых шагов. Добрейший Мустафа-эффенди, председатель сельсовета, не может оказать нам, при самом горячем желании, никакой помощи.

Старики деревни, с муллой во главе, узнав о цели нашего путешествия, в один голос говорят: — «Олмас»! — (нельзя, недозволено). Нельзя в Великий Рамазан, пост мусульман, когда правоверному запрещается днем принимать пищу и только с восходом первой звезды он может утолять свой голод, нельзя в это время рвать или копать растения. Все созданные аллахом травы копят в это время свою силу и в особенности те растения, которые аллах назначил на пользу человека. Это — бабуган или целебная белладона, «такыр-трава», растущая на Яйле, а также травы, растущие в долине «Супружеского Согласия». Они не могут быть сорваны человеком раньше, чем Магомет назначил срок «Курбан-Байрама» или великого праздника, когда, после заклания баранов, начинается и время покосов, и сбора трав. Так сказал мулла, так подтвердили и старейшины деревни, поглаживая свои длинные седые бороды.

Старики деревни с муллой во главе в один голос говорят нам: «Олмас!» (нельзя).

Нам оставалось только отправиться дальше, чтобы своими силами, без проводников, искать пути к загадочной вершине Бабуган-Яйлы.

Потерявшись под зеленым пологом лиственных лесов южного склона Крымских гор, мы сразу оказались вне закона. Это полоса военных действий. Здесь разгуливают шайки белозеленых, требующих от каждого встречного горожанина предъявления креста на шее или других вещественных доказательств непричастности к революционной работе, а с другой стороны здесь постоянно рискуешь встретиться и с карательными отрядами, склонными видеть в каждом, «без дела шатающемся по лесу городском человеке» врага революции.

Печати советских учреждений на наших документах и мандатах как будто — наше оправдание, а с другой стороны — улика, влекущая за собою расстрел и зверскую расправу белозеленых. Поэтому на первой же остановке в лесу у костра мы решили уничтожить все документы, делавшие нас членами оффициальной советской миссии и остаться буквально в положении «голых людей» на голой земле.

Когда поэт Гольцкопф размешал веткой в костре пепел от наших мандатов, сделавших нас равно бесправными и перед карательными отрядами, и перед бандами бело-зеленых, мы решили не идти проторенными дорогами и тропинками, а скрываться от всяких встреч, чтобы целыми пройти зону горных лесов, ставшую ареной сражений. Целый следующий день карабкались мы по скалам, прячась в кустах при малейшем шорохе. Мы видели на дороге одинаково свирепые и одинаково оборванные фигуры всадников разных отрядов, из которых одни носили на головах «буденовки», а другие — кубанские папахи. Мы не разводили первую ночь и костра, а питались разболтанной в воде мукой, чтобы не быть обстрелянными враждующими сторонами. Мы лезли все выше и выше в горы без дорог и тропинок. Перед нами смешались зоны горной растительности; из полосы веселых лиственных лесов дуба, граба, дикой груши и яблони, мы поднялись в величественный пояс буковых лесов, где серые колонны бархатно гладких стволов среди желтого ковра опавшей листвы напоминают великолепие древних храмов египетской или древне-эллинской постройки.

Здесь, где мертвый покров желтых листьев заглушает шаги и звуки, и только гулкий рев оленя говорит об обитаемости этих первобытных мест, мы нашли по обрывам и осыпям земли целые заросли высоких травянистых растений с черными и зелеными ягодами. Это были знаменитые заросли белладоны, листья и ягоды которой содержат страшный яд — атропин, такой важный в медицине, где употребляют его в минимальных дозах при удушье и в глазных болезнях.

Богатый сбор листа белладоны был одним из призов, вознаградивших нас за наши лишения в пути.

Белладона.

Мы остановились здесь на несколько дней, набили наши мешки свежим, чуть завяленным на солнце листом белладоны. Мы увеличивали запас листьев по мере того, как таяли в наших местах запасы питания. Мы съедали последние крохи хлеба и муки. Это был торжественный ритуал поглощения последних крох человеческой пищи, после чего мы готовились уже перейти на питание земляникой, корнями диких растений и буковыми орешками. У костра в эту минуту царило гробовое молчание; каждый сознавал всю серьезность положения и только один поэт Гольцкопф легкомысленно возглашал свой эго-футуризм в стихах, от которых пропадал всякий аппетит. В конце концов мы запретили ему декламировать в нашем обществе у костра и он уходил под дальние своды буковых крон, чтобы в одиночестве тешить себя творениями своей чрезвычайно своеобразной музы.

После одной из таких отлучек он неожиданно явился к нам с целым мешком муки на плечах. Изумлению нашему не было границ, когда он рассказывал нам необыкновенную историю приобретения этого сокровища. Оказывается, что наш поэт вышел на горную просеку проезжей дороги, стал в обычную любимую свою позу разгневаннаго Юпитера и начал декламировать стихи голосом, которому могло бы позавидовать целое стадо оленей.

Как раз в это время по горной тропе спускался татарин с вьюками только что размолотой на горной мельнице муки.

Увидев лохматого поэта-футуриста без шапки, с голой шеей и грудью, в безрукавной кофте оранжевого цвета, зычным голосом произносящего страшные и непонятные заклинания, он принял это видение не то за злого духа лесов, не то за бандита, умилостивить которого во всяком случае можно лишь щедрым даром. Сбросив на землю один из мешков муки, татарин стегнул свою лошаденку и поспешил скрыться за изгибами дороги. После Гольцкопф говорил нам, что ни разу в жизни его литературные выступления не вознаграждались так щедро.

Поэт декламировал стихи голосом, которому могло бы позавидовать стадо оленей…

Для нас же этот мешок муки был истинным спасением от голода. Мы провели в лесу целую неделю и за это время успели набить свои мешки корнем валерианы, в изобилии растущей здесь по опушкам, и набрали изрядное количество пучков коры крушины, ценной как желудочное средство. Когда после этого мы выбрались на окраину леса, выше которой поднимались только одни горные луга яйлы или пастбища, мы чувствовали себя совсем одичавшими лесными людьми.

Нам оставалось для окончания наших ботанических сборов добыть еще некоторое количество душистой травы тимьяна, растущей на горных пастбищах и ценной, как средство при легочных заболеваниях, и клубней дикорастущих орхидей, известных в медицине под именем салепа (лекарственного средства при болезнях горла). Мы, как «лесные люди» — были очень осторожны и, прежде чем выйти из леса на ровную, открытую поверхность альпийских лугов крымской яйлы, долго сидели на опушке среди кустов и зарослей, боясь встретить здесь человека, который в острый момент междуусобной войны может оказаться куда опаснее всякого зверя.

Корень валерианы.

На возвышавшейся перед нами пологой каменной гряде яйлы паслась отара овец с одним молодым пастухом; все время он беспокойно глядел в сторону нашего леса и как будто поджидал кого то. Заметив нас, он замахал руками, приветливо улыбаясь. Скоро он уже сидел в нашем кругу и рассказывал о себе. Его зовут Мемед, — он — чабан или пастух, а не много людей охотно пойдут на эту тяжелую долю одинокого скитания со стадом овец и сторожевыми собаками в заоблачной выси Крымских гор.

— Отец, — рассказывал юноша, — выгнал его из дома за то, что он не держал «ураза», — великого поста мусульман, — не ходил в мечеть и смеялся над муллою. Юноша не заглядывал в Коран, а все читал книжки, которые ему в Ялте подарили красивые русские девушки в красных повязках. За это отец и старики выгнали его из аула, как заразу, и только сестра Эмине раз в неделю ходит сюда на яйлу, приносит брату чистую рубашку и десяток тайком испеченных лепешек. Он ее ждет здесь каждую пятницу — день отдыха, когда старики чабаны делают свой «намаз» и молятся аллаху.

Ждал он и нас. Он догадался сразу, что мы те самые гяуры, которых старики деревни и мулла поручили чабанам затравить собаками и не допустить до сбора травы в «Долине Супружеского Согласия».

Старики рассказали, что мы хотим унести из гор те травы, у которых есть два корня, сплетенных, как две руки в дружном рукопожатии, и которыми «хаджа» лечит татарских глупых баб, надоевших своим мужьям.

Услышав это, наш будущий приятель сам проник в долину, нарвал несколько этих колдовских корней и убедился, что не было ни грозы, ни грома, чтобы поразить его, как предвещали старики и мулла.

— Вот корень. — Тут юноша достал из-за своего широкого пояса прекрасный образчик двойных клубней дикой орхидеи, которую и мы искали, чтобы сдать ее в наши аптеки.

Дикая орхидея (салеп).

Юноша признался, что давно уже ждал случая увидеть нас и попросить взять его и сестру с собой в город, где старики и муллы не имеют никакой власти. Он обещал показать нам дорогу к долине, где ростут эти орхидеи, и уберечь нас от чабанских собак, караулящих нас на пути.

— Эй, Эмине, иди сюда, не бойся, — вдруг закричал он, делая знаки рукой маленькой татарке, появившейся на опушке леса и остановившейся в недоумении, при виде своего брата в кругу чужих, городских людей.

— Не закрывай лица яшмаком (чадра), — это наши друзья, они возьмут нас отсюда обоих.

Союз был заключен. Наши спутницы приняли 16-летнюю Эмине, как доброго друга.

Чтобы не попасться на глаза старикам, Мемед повел нас в обход каменного уступа яйлы, вдоль опушки леса и, наконец, сделав версты три крюка, мы выбрались на прелестное плато, защищенное от холодных северных ветров бело-розовыми скалами известняка. Красота этого места превзошла все наши ожидания. Представьте себе пологую, залитую солнцем котловину, огражденную как рамой с одной стороны розовыми скалами Юрских известняков, а с другой — темно-зеленою зарослью приземистого можжевелового стланика (карликовая порода высокогорного крымского можжевельника, никогда не растущего вверх, а как бы стелющегося по земле). Изумрудный ковер альпийского луга был украшен мириадами крупных голубых и фиолетовых стрелок цветов двух пород дикой орхидеи. В воздухе носился тонкий аромат, напоминающий слегка запах левкоев.

Нам казалось, что с этим ароматом цветов мы пьем свежесть весенних сил природы, здоровье и яркие лучи солнечного света, которыми был залит этот сказочный уголок Крымской яйлы. Мемед стал на страже, взобравшись на один из крупных обломков скал на краю поляны, а мы принялись, не теряя времени, делать наш сбор клубней салепа, выкапывая ножами и палками двойные клубни орхидей.

Стеснявшаяся вначале Эмине теперь деятельно помогала нам, набирая клубни в узелок, сделанный ею из платка, которым, по мусульманскому обычаю, ей полагалось закрывать лицо при посторонних.

Мы уже готовились закончить наш сбор, как вдруг в стороне раздался лай доброго десятка звонких собачьих глоток.

— Нас заметили, — с отчаянием крикнул Мемед, прыгая со своего наблюдательного камня. — Это проклятый одноглазый старик Ибрагим! У него самые злые овчарки. Скорей! В пещеру Биюк-Коба!.. Это недалеко… Скорей, иначе овчарки разорвут в клочки.

С тяжелой ношей мешков мы развили такую скорость, которой могли позавидовать и зайцы на яйле. Мы бросились за Мемедом через холмистый перевал к зиявшей вдалеке черным пятном расщелине в скалах. Когда мы достигли уже вершины перевала и готовились скатиться вниз к темному отверстию в горе, я оглянулся назад и увидел, как с вершины соседнего гребня, по пологому зеленому скату, на нас несется широким полукругом лающая и завывающая свора овчарок, науськиваемая с вершины двумя старыми чабанами с длинными посохами в руках. Несколькими отчаянными прыжками и скачками через камни мы достигли, наконец, узкого каменного входа в пещеру и ползком забрались под темные и холодные своды большой промоины, имевшей вид громадного каменного зала, стены и потолок которого были украшены гигантскими каменными сосульками — сталактитами. Вода веками размывала толщу рыхлых юрских известняков Крымского хребта и, просачиваясь сюда, в эту промоину, каплями падала с потолка, — испарялась и увеличивала год от года известковые натеки на каменных сосульках.

С вершины соседнего гребня на нас неслась лающая и завывающая свора овчарок, науськиваемая чабанами.

Чабаны не любили этой пещеры и не часто заглядывали в нее. Несколько человеческих черепов и костей человеческих скелетов, валявшихся у одной из стен пещеры, свидетельствовали о какой-то драме, разыгравшейся неизвестно когда под мрачными сводами Биюк-Коба и это место уже давно было объявлено стариками «нечистым», куда не следует без особой надобности заглядывать правоверному. Пока наши женщины пугливо жались друг к другу, разглядывая белевшие в полумраке на полу пещеры человеческие кости, мы приняли меры для самозащиты. Вооруженные камнями и дубинами, мы стали у низкого и узкого входа в пещеру, собираясь дружными ударами разможжить голову первой же овчарке, которая сунется в наше убежище.

Но, повидимому, чабаны решили взять нас измором, зная, что все равно, рано или поздно, мучимые голодом, мы должны будем показаться у выхода из пещеры. До позднего вечера мы слышали над собой глухие отзвуки собачьего лая и окрики старых пастухов.

Когда погасли последние лучи дня, скупо пробивавшиеся в наше подземелье через единственную глубокую и узкую щель входа, мы собрали в кучу сухую траву, листья и сучья сухого можжевельника, валявшиеся на земле, и развели костер. Пламя костра, то угасая, то вспыхивая, освещало теперь хоть на короткие промежутки всю громаду пещеры.

Красноватым заревом загорались колонны сталактитов на стенах и потолке пещеры и тысячами бриллиантовых блесток играли капли воды, стекавшие с древних сводов Биюк-Коба. Это был первый вечер, когда поэт Гольцкопф не декламировал своих стихов. Скучный и мрачный, сидел он у костра на камне и с ужасом смотрел на белые черепа у стены.

Он говорил вслух, беседуя с самим собою.

— Безумный поэт, зачем ты здесь? Зачем оставил ты веселые, смеющиеся города, залитые солнцем и человеческой радостью. Зачем пошел ты в эту каменную братскую могилу в горах? Неужели затем, чтобы неделями сидеть здесь и ждать быть разорванным злыми собаками, караулящими у входа, или погибнуть от голода и сложить свою гордую голову здесь, рядом с этими белыми черепами, смеющимися страшным и беззвучным окостенелым смехом! Нет! нет, никогда! — Прочь отсюда, безумец! — Он кидался к черным сталактитовым стенам, обшаривая их и искал какого-нибудь выхода в гладкой отполированной веками и водой каменной громаде. Другого выхода нигде не было видно.

Когда костер наш разгорелся и языки пламени лизнули высокие своды пещеры, с них сорвалась с пронзительным писком целая стая спавших здесь летучих мышей; они бились, летая по пещере, близко проносились около лица, едва не задевая нас своими мягкими, кожистыми летательными перепонками. Некоторые из них падали на землю и, противно карабкаясь крючковатыми пальцами, ползли к выходу из пещеры.

Языки пламени костра лизнули высокие своды пещеры. С них сорвалась стая спавших летучих мышей…

Женщины сбились в кучу, закрыв головы одним общим большим платком, а Эмине горько плакала, изредка выглядывая из под длинных и мокрых ресниц на утешавшего ее юного Алешу. Мемед был занят чем-то очень важным. Он то вставал, поднимал голову вверх и за чем то следил своими зоркими, как у степного ястреба глазами, то собирал самые мокрые, сильно дымившие листья с полу пещеры и кидал их в огонь, наблюдая, куда тянет дым под высокими сводами.

Наконец он сказал нам:

— Должен быть еще выход. Смотрите, куда тянет дым. — Видите он идет, как в трубу, в правый угол пещеры? Там наверху должна быть отдушина, а значит и другой выход из пещеры наверх. Возьмите-ка ветви горящего можжевельника подлиннее, да посветите мне, а я полезу по каменному столбу в тот угол.

— Да, здесь есть большая и глубокая дыра, — глухо крикнул он нам через минуту, взобравшись по камням к самому потолку пещеры.

Мы видели только, как в черной дыре под сводами пещеры исчезла сначала голова, а затем все тело и ноги Мемеда и откуда-то издалека раздался его глухой голос:

— Идите сюда, я вижу наверху звезды неба!

Это был голос бодрости, сразу вернувший нам энергию и самообладание!

Даже наши спутницы стали шутить и смеяться. Оживление было настолько большое и бурное, что мне и Мемеду пришлось уговаривать товарищей, поднимавших мешки и своих спутниц:

— Имейте в виду, друзья, что чабаны и собаки близко и мы должны сохранять тишину, чтобы ускользнуть от них незамеченными.

Но молодость, молодость! Она имеет свои права и свою особую логику вещей и поступков! Быть может это была галлюцинация слуха, но в темном каменном колодце нового прохода, где над нашими головами виднелся кусочек неба с яркими звездами южной ночи, я довольно ясно различил недалеко от себя робкий звук чьих то поцелуев.

После этого Алеша попросил меня нагнуть спину, ловко вскочил на нее ногами и, приподняв маленькую Эмине, протянул ее к выходу наружу, где Мемед за руки поймал и вытащил наверх свою сестренку. Тем же путем, по очереди, выбрались все мы на склон холма, противоположный тому, где у входа в пещеру нас сторожили чабаны и собаки. Мы, конечно, не забыли и драгоценной ноши нашей — мешков с лекарственными травами — трофеями нашей разведочной экспедиции.

Мемед на склоне нарвал душистой травы тимьяна и велел нам натереть ею лицо, шею и руки и положить побольше этой травы за пазуху и в карманы.

— Собаки у нас очень чутки, — сказал он, — и за версту могут услышать человека. Надо, чтобы от нас сильно пахло этой травой, тогда ни одна собака не почует нас.

Мы не шли, а буквально бежали всю ночь за Мемедом далеко в обход чабанских костров и ночных стоянок. Мы пересекли яйлу и, спотыкаясь в темноте о камни, катились вниз по крутым горным тропинкам в лесу. Рвали себе платье и руки колючим терновником и кустарником, называемым здесь «держи-дерево», и, наконец, на рассвете, в туманной дымке далекого берега увидели перед собою сверкающие в восходящих лучах солнца золотые купола и белые дома Ялты.

В полдень мы стояли в здании Здравотдела, сложив свои мешки с добычей ценных лекарственных трав, а старик профессор с возгласами восхищения вытаскивал из них то связки ароматных корней валерианы, то пучки листьев белладонны, то сочные и свежие клубни салепа.

Я не беллетрист и разсказываю все просто, как оно было в действительности. Да этого и не выдумать бы. Жизнь — лучший сочинитель.

Поэт Гольцкопф, отойдя в сторону, страшным голосом опять декламировал стихи, теперь уже перед ларьком разинувшего от удивления рот продавца чубуреков (чубуреки — жареные крымские пирожки), пытаясь, повидимому, терроризовать и его и вызвать примерно на такой же щедрый дар, как до смерти напуганного им в лесу татарина.

Мемед держал в своих руках маленькую ручку одной из наших спутниц-гимназисток, хорошенькой блондинки Лены, а сестренка Мемеда Эмине и юный политехник Алеша обменивались взглядами, красноречивый язык которых говорил об их чувствах выразительнее слов.

Я же думал о магической силе лечебных трав и о том, что все-таки таинственные клубни диких орхидей из долины «Супружеского Согласия» оказали свое волшебное действие на моих спутников, соединив руки и сердца двух молодых парочек.