Лягушонок сидел на полотенце, обхватив лапками серое брюшко. Я попыталась обмотать его туалетной бумагой, но лягушонок разматывался, насмешливо высунув розовый язычок. В конце концов он был спеленат и водворен в бумажную коробочку из-под энципальмеда. Веселый лягушонок, а глаза грустные. Как у Мошико. С «папой» лягушонка я познакомилась три месяца назад…

…Из моря торчала голова в красной панаме.

— Можно влюбиться с пэрвого взгляда? — спросила Голова. Я ответила:

— Нет.

Голова захохотала:

— Тогда завтра приду.

Я развернулась и поплыла в другую сторону.

Назавтра Торчащая Голова обратилась ко мне, как к старой знакомой:

— Хатите шиколад?

Из воды показались волосатые руки. Руки приподняли панаму и сняли с лысины две маленькие шоколадки в полиэтиленовом пакетике. Пакетик и обертки полетели в воду. Заметив укоризненный взгляд, Голова сказала:

— Нэ волнуйтесь, буду виходить, цилофан забэру. Вас зовут Ира, да? Я Мошико.

От шоколадок я отказалась. Мошико запихнул в рот сразу обе плитки и, причмокивая, спросил:

— Вы на машине? Отсюда куда поедете? В Лод? Я с вами поеду, мне тоже надо в Лод.

Я нарочно грубо ответила:

— Никуда вы со мной не поедете.

И снова попыталась побыстрее уплыть. Голова закричала мне вслед:

— Зачэм вы так нэкрасиво! Мне в Лод трэмя автобусами…

Я решила, что отделалась от приставучей панамы, но, когда выходила из моря, услышала:

— А я с вами еду. Мне надо в Лод.

Меня обогнали огромные ягодицы, облепленные красными трусами. По центру трусов шли белые звезды. Звезды подпрыгивали в такт музыке, доносящейся из пляжного ресторанчика. Потом звезды исчезли, и появились колыхающийся, нависший над резинкой живот, двойной подбородок и крупный, словно стекающий с лица, нос. За толстыми стеклами в старомодной оправе — глаза обиженного мальчика, которые стали еще обиженнее, когда я сказала:

— Вы со мной не едете. Отстаньте уже.

На третий день стоял сильный туман. Море было нежным и гладким, и даже крошечная морщинка не портила абсолютно ровную поверхность. Сильный запах йода от водорослей опьянял. Молочная пелена стерла привычный глазу пейзаж. Я уже не знала, в какой стороне берег. Это раннее утро походило на продолжение сна, и меня не удивило, когда из туманной завесы послышалось:

— О рай да, о рай да, о-оо!!!

Я поплыла на «о-о-о» и увидела хор голов. Знакомая красная панама выводила:

За ней вступили белая кепка, панама «хаки» и соломенная шляпа:

Я подплыла ближе и остановилась возле двух заслушавшихся «динозавров» в зеленых ластах и плотно обтягивающих головы зеленых силиконовых шапочках. Динозавры, поблескивая огромными плавательными очками, одобрительно кивали в такт. К моему огорчению, хор после этой песни расплылся в разные стороны, осталась лишь красная панамка. Панама еще немного потянула «о-о-о», потом показала на уплывающего «хаки»:

— Хароший мужик. Он, во-первых, композитор: играет на гитаре… Генераль… Я сам в восемнадцать лет переплыль Ла-Манш. Двадцать литров вода выпиль.

— А сейчас? — спросила я. — Сейчас вы все еще умеете плавать?

Мошико сунул мне панаму. Голова ушла под воду, а на ее месте всплыли белые звезды. Звезды несколько секунд покачались на воде, потом Мошико вынырнул, фыркая и отплевываясь, словно большой кит.

— Я на Куре вырос. Заберете в Лод? У меня сейчас машина в гараж. Амэриканская. Очэнь большая. Но она мне нэ очень нужна: у меня самолет есть. Малэнький. Он только до Грузии может. Мне брат каждое утро из Тбилиси прэссу передает. А когда у брата нэт времени — я сам за газеты прилетаю. Забэрете меня? Я вам завтра кукли принесу.

— Чего вы мне завтра принесете? — не поняла я.

— Кукли, кукли, вот такие, — Мошико руками показал, какие куклы.

— Не надо мне ваших кукол!

Но после «о рай да» я уже не могла отказать.

В машине Мошико долго возился с ремнем, пытаясь перекинуть его через живот. В конце концов, так и не застегнув, придерживал ремень руками. До Лода он не доехал, вышел через несколько минут возле старых, обшарпанных домов, в которых еще сорок лет назад министерство абсорбции селило репатриантов из Советского Союза. За эти минуты успел рассказать, что у него жена, три любовницы, четверо детей и семь внуков:

— Все харошие, только малэнький со мной нэ разговаривает.

— Почему? Вы его обидели?

— Нэ умеет.

После Мошико на сиденье осталось грязное пятно от мокрых плавок и самодельная визитная карточка в виде розового облачка. На облаке шариковой ручкой было выведено: «Мошико Джавахишвили. Писатэль. Члэн Союза Писатэлэй». В том, что Мошико писатель, я уже не сомневалась.

На следующее утро знакомой панамы не было, но, когда я вышла из воды, на моем полотенце стоял, расставив крылья, белоснежный лебедь: носатый, с длинной шеей и грустными глазами. Не верилось, что сложен всего из нескольких ракушек. Довольный Мошико выглянул из раздевалки.

— Нравится? Это захар (самец, на иврите). Завтра будит ему нэкэва (самка). Потом собачка, потом котенок, потом рибка, а когда будит слон, значит кукли кончились.

Мошико достал туалетную бумагу и стал заворачивать лебедя.

— Вы, если захотите, его дома паламаете. А до дома пусть сидит здэсь.

И осторожно положил в коробочку из-под чая.

— Вы сами его сделали? — Мне хотелось еще немного посмотреть на игрушку. Мошико вытянул шею, выгнул дугой руки и стал похож на своего лебедя. Совсем похож.

— Я танцую очэнь красиво. Дэсять лет назад я танцеваль на Мэдисон-сквэр. Так мне один миллионэр часы дариль, вот эти. Они с бриллиантами, триста камнэй. — Мошико показал часы, на которых было написано «Победа». — Когда танцую, всэ мои ноги снимают. Я думаю, они снимают ножки или они снимают туфли? Туфли у мэня очэнь дарагие. Я слышаль, вы тоже писатэль. Я вам свои рассказы принесу, а вы мне свои, дагаварились?

Мои рассказы были собраны в книжку с синей, глянцевой обложкой. На обложке море, очень похожее на то, в котором я плаваю. Мошико принес 50 пожелтевших листов: четыре рассказа, напечатанных на пишущей машинке. У текстов был еще более сильный грузинский акцент, чем у их автора. Первый рассказ назывался «Праклятая Вивьян», в нем «хароший парэнь Идо», залезший в долги из-за прекрасной восемнадцатилетней Вивьян, погибал от пуль кредиторов. Во втором рассказе Вивьян повзрослела, а Идо кредиторы забили до смерти в порту. Хуже всего пришлось Идо из последнего рассказа: его приковали к рельсам, и по нему прошел поезд «Тель-Авив — Хайфа». Добравшись до последней строки, я позвонила по номеру, указанному в визитке. Мне ответил женский голос.

— Здравствуйте, можно поговорить с Мошико? — спросила я, немного робея.

— Стыд, — сказали на том конце трубки.

— Вы не подумайте, — я растерялась еще больше, — ничего такого. Он меня просил сразу позвонить, как только прочту его рассказы…

— Спыд! — повторила женщина. — Он сейчас спыд. Праснется в шэст.

Мошико мне позвонил сам:

— Вы так красиво пишете… Я все прочиталь, в вас влюбился за эти рассказы.

— Правда? — спросила я, теплея от радости. — А как вам понравилось про Мексику?

— Про Мэксику? — переспросил Мошико. — Это в вашей книге?

— Первым рассказом, — моя радость немного свернулась.

— Обязательно найду, — заверил Мошико. — Там у вас в книжке листик остался. Я вам его вэрну.

— Не надо возвращать, это черновик. Выкиньте.

— Спасибо, — ответил Мошико. Посопел и добавил:

— Сэгодня на пляже в восем, я вас жду. Очэнь важное и срочное дело. Знаете рэсторан «Моби Дик»?

Ресторан «Моби Дик» — открытая веранда с десятком столиков — был как раз напротив того места, где я всегда купаюсь. Мошико явился в голубой рубашке, голубых брюках с безупречной складкой, голубой кепке и бежевых летних туфлях. На шее — самодельное украшение: из проволоки выгнуто слово «Мошико». На мизинце — массивное золотое кольцо. Наверное, в молодости он носил его на другом пальце. Мошико галантно придвинул мне стул:

— Мы вчера с другом тоже сидели в рэсторане. Так красиво играли…

Я попыталась разгладить рукой мятые шорты:

— Музыканты играли?

— Какие музыканты, друг принес шэш-бэш, — Мошико широким жестом обвел стойку, — Бэрите, что хатите: это мой рэсторан… Я его через два месяца купиль.

Я заказала чай, Мошико взял пиво. К пиву бесплатно шла тарелочка с кислой капустой. Мошико забросил в рот горсть капусты, прикрыв глаза, пожевал, помычал и сказал:

— Очэнь красиво.

— Что красиво? Капуста? — не поняла я. Мошико кивнул и сказал:

— Вы очэнь красиво пишете. Я читаль, жена читаль, мой дядя читаль. И его плэмянник тоже читаль.

— Так быстро? — удивилась я. — За день все прочитали?

— Вы с этим родились, это — ваше, — торжественно провозгласил Мошико.

— Что — мое? Писательство?

— Русский язык. Он вам как сэмэчки. И в школе вы его учили. Вы должны мнэ помочь…

Уборщик в сером фартуке подошел с длинной щеткой и стал мести пол под нашим столиком. Мошико хлопнул в ладоши:

— Аартур! Ааартур?

— Да, — откликнулся Артур.

— Нэ шуми здэсь, мы работаем, пажалуйста…

— А?

— Я уйду, а ты потом здэсь, панимаешь? Работаем…

— Не понял.

— Работаем. Нэ шуми, пять минут.

— А это? — Артур растерянно помахал щеткой. — Подмести…

— Подмести надо, но потом.

— Когда потом?

— Уже прошло пять минут, Артур, делай, что хочэш. Если твой ум положить в птичка, птичка дальше полетит.

Артур обиженно ушел, вывалив грязь из совка на туфли Мошико. Мой собеседник, отхлебнув пива, молитвенно сложил руки.

— Памагите видать книжку!

— Зачем Вам книжка?

— Назло грузинам.

— ???

— Назло грузинам, показать, что я способен на это. Они меня нэ печатают по-грузински. Так чтобы они знали: я то, что захачу, то и делаю. Книжку я должен видать, пока я живой. Одну книжку, а потом посмотрим.

— Вы пишете на компьютере?

— Какой там компьютер? Я его на улице увижу — нэ узнаю. У мэня два класса: пэрвый и одиннадцатый. Вы так сдэлайте, чтобы у меня била книжка, и я стану для вас самым любимым чэловеком… Нэ много, тысяча штук… Но я нэ хочу, чтобы одна книжка мнэ обошлась в восемьдесят шекелей. Я где-то и о своей вигоде должен падумать…

— Сколько у вас рассказов для книжки?

— Я вам все даль. И еще этот… Там так напряженно… Сейчас расскажу, вы сделайте красиво. У вас есть ручка? Пишите.

Я положила на стол маленький черный аппаратик, нажала на кнопку «Record». Мошико, уважительно покосившись на аппаратик, пригладил волосы и начал:

— Это било в диревне, и еще диревня — это как село. В Ивановской области…

Подошла официантка. Мошико испуганно прижал палец к губам. Официантка оглянулась. Я тоже оглянулась, но ничего страшного не увидела. Мошико делал руками какие-то знаки. Мы с официанткой опять оглянулись: ничего.

— За-пи-сы-ва-ем, — одними губами прошептал Мошико, указывая на аппаратик.

— Не волнуйтесь, потом ненужное сотрем, — я успокоила рассказчика, и он продолжил:

— …жила дэвушка, она уже закончила шистнадцать лет, начинается сэмнадцать. Татьяна. На танцах к ней подошел грузинский парэнь… Високий, красивый. Зовут Тэодор…

Я удивилась:

— Как парня звали?

— Тэодор, коротко Идо. Идо патянул дэвушку нежно и патанцеваль. Татьяна думала, что сердце вибьется. Она еще нэ знала, что такое пацелуй. Стал ей подарки привозить: маленькие ципленки, вино… Она из бедной семьи, раз в месяц, наверное, кушает арбуз. А мясо не было, чтобы шашлык кушать. Свадьба било 2000 человек. И это все било во дворе. В Грузии. После свадьбы рождается дочка, потом малчик. Все хорошо, дэньги приносит… Много дэньги. Там комод, все четыре ящика полно дэньги. В один прекрасный день приходят ночью трое: пусть ваш муж отдаст, что у нас взяль. Они забрали пять тысяч яиц… пять миллионов яиц забрали, два миллионов ципленок, забрали все дэньги…

Мошико допил пиво.

— А Идо? — спросила я, жаждая крови. — Что эти трое сделали с Идо?

— Я же говорю, — Мошико попытался вытряхнуть на язык последние капли из кружки, — пять миллионов яиц забрали, ципленков… Как вам рассказ?

— Вы понимаете, — я начала осторожно, — это трагедия…

— Я вам даю, украшайте, где надо. Эту трагэдию мы сдэлаем. Комедию мы тоже сдэлаем. Вы у меня последняя надэжда. Дойдем до этого, я вам помогу: где лично, а где нэ хватает. — Мошико подвинул ко мне ракушечного попугая. Попугай грустил, склонив голову. Нос у попугая был розовый.

— Ну зачем? — я с сожалением отодвинула птичку. — Зачем вам выпускать книжку?

— Назло грузинам.

— Кому, кому назло?

— Для всей этой нации — грузины. Чтобы они поняли: бэз них я могу обойтись.

— Ну ладно, — я постаралась успокоиться, — но издать книжку стоит дорого. Десять тысяч, двенадцать…

Мошико оживился:

— Мы с женой палучаем три тысячи в месяц. Нам во-о-от так хватает. На три дня. Но есть же еще двадцать восемь дней… У меня очэнь, очэнь много дэньги. Вы это все записываете?

Я показала темный экран аппаратика.

— Уже нет. Откуда у вас много денег?

Мошико постучал себя по лбу.

— Когда Бог раздаваль ума человеку, он каждому даль. А вот некоторым забыль дать инструкцию, как пользоваться этим умом. Есть у меня еще что-то. Секрэт, никому не говорю, вам говорю. Поло машина. Я к ней придумаль такой пластик. На окна. Эта штука приносит миллионы! Мил-ли-оны! А можно еще больше. Вам только надо ходить в мусах…

— Мне? В автомастерскую?

— Они меня уже нэ пускают. Вы жэнщина, вас пустят. Памагите мне продать пластик, и я стану для вас самым любимым чэловеком…

Ресторан закрывался. Принесли счет. Мошико долго возился с мелочью, но вместо чаевых дал официантке мышку, сделанную из прозрачного, обточенного морем камня. Ушки у мыши были ракушечные: одно белое, другое — черное.

— Таут шель тэва (ошибка природы), — сказала официантка, глядя на Мошико. Но мышку взяла.

Мошико не успел спрятать кошелек в карман своих голубых брюк, как в его руку вцепился какой-то человек.

— Сволочь! По лестоланам ходишь… — Нападающий не выговаривал «р». — Вол! Волюга! Восемьсот шекелей!!! С малта месяца!! Велни долг, гад!

Кошелек упал на пол. Из него вылетели «облачные» визитки, автобусный проездной и несколько шекелей. Человек потряс кошелек, но выпала только еще одна мышка. Нападающий швырнул, почему-то в меня, пустой кошелек, отбежал на несколько шагов и встал в правостороннюю боксерскую стойку. Был он низенький и щуплый. Спортивные, видимо еще «союзные», штаны пузырились на коленях. Из ворота застиранной, потерявшей форму футболки торчала тощая шея. Лишь лицо было круглым, круглым и сморщенным, похожим на пролежавшее зиму яблоко. Мошико медленно отстегнул часы, положил на стол, рядом положил голубую кепку, вытер со лба пот, отсупил на несколько шагов и тоже встал в правостороннюю боксерскую стойку. Без кепки голова Мошико походила на коричневую грушу. Противники одновременно сделали несколько «холостых» ударов в воздух.

— Челюсть тебе вывелну, сука! — кричал «яблоко», срываясь на писк.

— Баран! Я его все равно искалечу… Эфим, разговор нэ закончен… — гудел Мошико.

Артур, воспользовавшись тем, что столик освободился, стал подметать. Визитки и мышка полетели в корзину для мусора. Я тихонько достала мышку и положила себе в сумку, рядом с попугаем.

В машине Мошико долго не мог успокоиться.

— Его нэ виличили. Чокнутый… Кричи-ит, как будто я ему полмиллиона долларов должен. Кормиль его дома, даваль еще коньяк грузинский. Это что, нэ дэньги? Я члэн Конгрэсса, просят рубль — даю три. Они там такие пончики поставили, павидло с микроскопом надо искать…

— Какие пончики, какой Конгресс? — спросила я.

— Еврэйский Конгрэсс, — сказал Мошико и уснул.

Мы подружились. Я стала приезжать на море пораньше. Мошико поджидал меня у входа на пляж. Мы вместе спускались к морю по крутой лестнице, Мошико пел:

На последнем пролете песня менялась:

Дальше было нецензурно. Я делала вид, что рассердилась и ухожу. Мошико хохотал, как нашкодивший пацан, и шлепал себя по губам.

— Против мэня сосэдка научила. У нее язык: борщ ест, пэрчик нэ надо…

Я расстилала подстилку на уже теплом от утренних лучей песке. Мошико, сопя от нетерпения, ждал, вытянув шею и стараясь заглянуть в мою пляжную сумку. Я нарочно долго рылась в сумке, потом доставала новый диск. Мошико читал список песен, счастливо переспрашивая:

— И Рашид Бэйбутов есть? И Армэнчик есть? Вай-вай-вай! На сорок лет памаладель. Вы мне как сэстра… Что вам подарить, чтобы вы мэня никогда нэ забыли?

И вручал завернутый в фольгу кусочек пирога. От пирога и грузинского вина в пузырьке из-под валокардина я отказывалась. Мошико быстро съедал все сам, потом доставал из рюкзака картонную коробочку, тоже нарочно медленно разматывал туалетную бумагу, а я пыталась угадать: орленок? дельфин?

Все представители животного мира, независимо от принадлежности к виду и отряду, были носаты, пузаты и с грустными глазами-бусинками. Иногда, больше из вежливости, Мошико спрашивал:

— А мы сэксом будим заниматься?

На что я отвечала:

— Давайте лучше, как сестра.

После обмена подарками я натягивала купальную шапочку, очки и шла плавать. Мошико провожал меня до кромки воды, посылал воздушный поцелуй и кричал вслед:

— Цилую, прощаюсь, будем в связи!

И отправлялся продавать пляжникам свой грустный ракушечный зоопарк. Куклы покупали неохотно: «русские» восторженно ахали — и возвращали со словами: «Жаль, некуда поставить». «Ивритские» отрицательно качали головой, даже не взглянув на сувенир. Некоторые просто давали шекелей пять-семь. На таких Мошико обижался больше всего, но деньги брал.

Пока я плавала, Мошико успевал обойти несколько пляжей и, вернувшись, постоять в море, смывая июльскую жару. Когда я выходила из воды, он уже поджидал меня, словно маленького ребенка, с раскрытым полотенцем.

— Я с вами в Лод. У меня там бизнэс…

Я неизменно отвечала:

— Никуда вы со мной не едете.

Но Мошико улыбался. Знал, что, конечно же, довезут домой, да еще внимательно выслушают какой-нибудь рассказ времен его молодости:

— …Татьяна Ивановна Любасова, пять лет гуляли. Она приезжала из Ивановской области. А я приезжаль из Тбилиси. Я за полгода предупреждаль: в октябре в такое время в Сухуми. А самолеты было полчаса разницы. Я прилетаю, она прилетает. И с цвэтами я встречаю. В один прэкрасный дэнь мой самолет опоздаль: нэ успеваю в город купить цвэты! Я захожу в рэсторан. Двадцать сто-о-олов. И на каждый малэнький кувшинчик, а там цвэты. Официантке говорю: это, это и это… Эти цвэты я забэру. Кричит: «Пачему вы заберете?» Отвэчаю: «На двадцать минут». Даль пятьдесят рублэй. Татьяна выходит из самолета последняя. Идет на трап. И прыгает на меня оттуда. Я ей цвэты… А потом букет забраль и в рэсторан назад положиль…

Несколько раз на пляже ко мне подходил Ефим: все в той же линялой футболке, правда, спортивные штаны сменил на трусы-боксеры…

— Сволочь не плиходила? — спрашивал Ефим.

— Не, не приходила, — отвечала я.

— А-а-а, — неподдающееся «р» мешало кредитору говорить грозно, — ты с ним заодно, вот погоди, он и у тебя уволует восемьсот шекелей!

Ефим грозил морю кулаком и уходил. Мошико осторожно выглядывал из женской раздевалки, и, убедившись, что территория чиста, кричал:

— Эфим, кем я хочу тэбя называть, эти слова еще нэ придумали…

В июле у Мошико был день рождения, я подарила ему крошечный плейер, начиненный грузинской и армянской музыкой. Подарку мой друг страшно обрадовался, таскал его с собой везде — на голове, под панамой. Но еще больше, чем плейеру, обрадовался Мошико видеокамере, которую подарил ему сын. Теперь к нашему утреннему ритуалу добавилась съемка: Мошико голосом диктора объявлял число и день, потом минут пять расхаживал перед объективом, меняя на ходу головные уборы, которые специально притаскивал в отдельном пакете. Кепки, ковбойские шляпы, панамы, береты, тюбетейки… Завершался показ мод проходом в красной панаме.

Однажды утром Мошико не встретил меня у лестницы. Неужели заболел? Нет, вон стоит внизу в своих плавках со звездами… Обиделся за вчерашнюю старушку? Мошико был очень ревнив и, стоило кому-то со мной заговорить, вскакивал и уходил. Я сбежала с лестницы.

— Мошико, доброе утро.

— Мне данэсли, что это майор Кэ-Гэ-Бэ! — Мошико взволнованно дожевывал пирожок. Майор КГБ стоял, заложив руки за голову и подставив солнцу гладко выбритые подмышки. Бретельки купальника были спущены, отчего плечи казались еще более гладкими. Майор щурилась, и на щеках прорисовывались ямочки. Такие же, как на локтях и коленках. Ямочки и округлый животик делали сотрудника Комитета Государственной Безопасности похожим на пупса. Мошико зашел майору с тыла, минуту поглядел на ложбинку, выглядывавшую из чуть спущенных трусиков, потоптался и решился:

— Можна влюбиться с пэрвого взгляда?

Майор все также щурилась на солнце и хранила молчание. Я пришла Мошико на помощь:

— Вы туристка?

— Из Питера, к брату в гости на месяц приехала, — майор поправила пышные белые волосы, — брат здесь живет, женат на еврейке.

Слово «еврейка» гостья чуть выделила голосом. Я почувствовала неприязнь к ямочкам.

— А что, у вас в Питере все такой же антисемитизм?

Майор КГБ пожала гладкими плечиками.

— У нас никогда не было антисемитизма.

— А «Память», — я все больше заводилась, — вы про «Память» никогда не слышали?

— Это что, какой-то ансамбль? Я в музыке не очень, — ответила гостья из Питера. Тут Мошико оттеснил меня от майора и стал рассказывать, как он переплывал Ла-Манш.

Наша с Мошико дружба зачахла. Утром он еще подходил ко мне на несколько минут, но говорил только о своих чувствах:

— Я за эта жэнщина с ума схожу! Вчэра ночью на ней мэчталь, так, навэрное, тысячу малчиков потеряль…

И уходил дарить своей Мечте ракушечную лебединую пару. Но даже томно склоненные друг к другу белоснежные птички не влияли на расположение сотрудника органов безопасности, который не собирался так просто предоставлять члену Еврейского Конгресса свое пухлое, в ямочках тело. Майор хотела ужин в Иерусалиме при свечах.

Мошико звонил мне домой и жаловался:

— Такая жэнщина нэнасытная. Вчера взяль ее на тахана-мэрказит (автовокзал). Мой плэмянник там продает шварму. Десять стоолов, чэтыре картины… Очэнь красиво. Она шварма ест и гаварит: «Вы мэня когда в рэсторан пригласите?» А ты что, в туалете сидишь? Шварма ей нэ рэсторан… Километров сто туда должен я ехать, чтобы она кушать?

В конце концов влюбленные сторговались на ужин в местном ресторане — любом, который выберет дама Мошикиного сердца. Дама обвела взглядом длинную набережную, украшенную цветами и гипсовыми, ухмыляющимися китами. Ни роскошная вывеска «Ресторан Высокой Кухни Баба-Яга», ни гигантская обезьяна у входа в кафе-бар «Горилла» ее не заинтересовали. Дама указала пальчиком на скромное серое здание у кромки воды.

Чутье майора не подвело. «Бора-Бора» считался одним из самых дорогих и качественных ресторанов во всем Израиле. Говорят, в нем часто ужинал сам мэр города — еще до того, как его арестовали за взятки. Что мэр, у бывшего Главы правительства был в Бора-Бора свой столик, правда, тоже до того, как на Главу открыли дело в полиции.

Дама сердца уехала на три дня в Эйлат. Мошико начал подготовку: украл из «Бора-Бора» роскошную картонную карту-меню. И пришел ко мне совсем убитый.

— Я цэны взяль. За что люди дэньги плотят? Ни мясное, ни рыбное, адин салат — сто пятьдесят шекелей. Вы знаете что: визьде стараются, как содрать у чэловека больше!

Мне стало жалко неудачливого Ромео.

— А может, фиг с ним? Все-таки вам семьдесят, ей, наверное, сорок пять…

Никогда я еще не видела своего друга таким рассерженным.

— Как это у вас гаварят по-русски? Не пи!

Но тут же сменил гнев на милость:

— Вы душа-чэловек, вы поймете. Поставьте за мэня восемьсот шекелей.

Я вспомнила Ефима.

— На майора не дам, — сказала твердо, — одалживайте у родственников. У вас же много родственников: дядя… племянник дяди…

— Э-э, нэ дадут, — вздохнул Мошико, — сэстра бы дала…

Я удивилась: Мошико никогда не упоминал, что у него есть сестра.

— Била, — обычно словоохотливый собеседник замолчал, но потом все-таки добавил: — они к ней пришли, гаварят, твой сын в Ливаноне сгорель, в танк сгорель… Они же нэ знали, что грузинам так нельзя. Сначала уколь надо было… А она так спокойно младшему: «Принеси воды». И с балкона.

Я, чтобы отвлечь Мошико, сказала:

— Инструкции к камере принесли? Помните, вы просили с меню разобраться?

— Нэ дадите восемьсот шекелей? — мрачно переспросил Мошико, — Нэ надо мэню. Уже адин мэню есть.

И ушел, хромая. Почему-то он, когда нервничал, хромал. Говорил, колено болит.

Все оставшиеся до приезда любимой дни, Мошико, словно полководец перед боем, вычерчивал на песке какие-то комбинации, бормоча, словно заклинание:

— …филе лосося с листьями монгольд — 320 шекелей, грудка «молард» в пэрсиковом соусу — 410, пэчэнь от шеф-повара… ребрышки молочный тэленков — триста грамм — 380…Савиньон Блан… Баркан Шардонэ…

В субботу вечером все пляжное население городка собралось перед «Бора-Бора» — посмотреть, как Мошико поведет любимую в ресторан. Кавалер, в кремовых брюках, розовой рубашке и розовой кепке торжественно, словно к алтарю, под руку вел даму по набережной. Майор была в белом сарафанчике. Бретельки сарафанчика постоянно соскальзывали с равномерно загорелых плечиков, и Мошико по-хозяйски их поправлял. Швейцар у входа недовольно посмотрел на продавца ракушек, но пропустил.

Толпа утекла глазеть на уличных музыкантов, которыми к вечеру всегда полон любой город, стоящий на море. Я еще немного полюбовалась закатом и тоже собралась было уходить, как из ресторана выбежал Мошико — красный, тяжело дышащий, будто бежал кросс.

— Майора украли!

— Как украли? Кто украли?

— Нэ знаю. Я пошел в туалэт, патаму что волновалься. Но уснуль. Нэмножко уснуль. И — нэту. Савсэм нэту. — Мы заглянули через широкое окно-витрину. Мошико указал на пустой столик. — Вот туда положиль… Посадиль…

Я удивилась:

— Но из ресторана она не выходила, это точно. Может, тоже в туалете? Да вот же ваша майорша!

В дальнем углу официант склонился над столиком, всей своей позой выражая особое почтение. За столиком сидел известный в городе криминальный авторитет Шмулик. Говорили, что дядя Шмулика был близок к клану Абутбулей, уже много лет контролирующему весь израильский наркобизнес. В своих огромных татуированных лапах Шмулик держал левую руку майора. Сама майор сидела напротив, ловко орудуя вилкой в правой руке. Лямочки майорского сарафана постоянно соскальзывали, и Шмулик по-хозяйски их поправлял.

— Перэманили. — Мошико растерянно вытащил кошелек, показывая мне три бумажки в двести шекелей и две по сто. — Здэсь камэра, десять лягушков и пять птичков. Два дня в Тэль-Авив на Кармэль стояль…

Спрятать кошелек он не успел.

— По лестоланам ходишь, гад! — Ефим вынырнул откуда-то из-за мошиковской спины, выхватил кошелек, отбежал, вытащил деньги и с криком «Ула! В войну и не таких били» помчался по мокрому песку, размахивая бумажками, как флагом. В его «ула» слышались наметки на «р». Мошико побежал было вдогонку, но тут же остановился и, припадая на левую ногу, побрел домой. Даже подвезти не попросил.

На следующий день майор загорала на другом пляже. Мошико тоже больше не появлялся. Только однажды позвонил сказать, что сменил пляж: к дому ближе, и русских меньше. А то русские неохотно покупают.