В этом месяце исполняется 80 лет со дня рождения замечательного поэта, фронтовика, постоянного автора «Нашего современника» Федора Григорьевича Сухова.
К юбилею нашего друга мы публикуем неизвестные стихотворения и два письма из его архива.
МОЛИТЕСЬ, ЖЕНЫ, ЗА РОССИЮ!
* * *
Растаял лед войны холодной,
Приспущенный приподнят стяг.
А мой народ полуголодный
У неизвестности в гостях.
На перепутье, на распутье
Стоит поникший богатырь.
Ах, что-то будет, что-то будет, —
Уходят жены в монастырь.
Стеной кирпичной ограждают
Себя от суеты сует,
Уже не Александру — Дарью
Занявшийся бодрит рассвет.
А, может статься, Ефросинью
Тревожит ранняя заря.
Молитесь, жены, за Россию,
Ее храните соловья!
Воробушка ее храните,
Дождит свой щебет воробей,
Связующие держит нити
Возросший во поле пырей.
К дорожной обочи подходит,
К ее шагает пустырю,
В моем возносит огороде
Свою тишайшую зарю.
Малиново благоухает
На мглистой павечери дня
И опевает петухами
Российских пашен зеленя.
Крещение Руси
Принимает крещение Матушка-Русь,
Входит в воды Днепра, в Иордан она входит.
Утра раннего светлая-светлая грусть
Теплит ладан росы на ветвях в огороде.
Поднимает Спаситель Свой солнечный лик,
Высоко-высоко приподнялся Спаситель!
Сладким медом молочно белеющих лип
Дышит древнего Киева сумрачный житель.
Гром, ворочаясь, гневно торопит себя,
Волочит на Подол, на его луговину.
Ива-ивушка, блекло светясь, серебрясь,
Освежает, бодрит молодую калину.
Подзывает, зовет молодую княжну,
Погружается в воду княжна Зориславна,
Замирает, как будто отходит ко сну,
Невеликая не шелохнется дубрава.
Утра раннего светлая-светлая грусть
Теплит ладан росы на ветвях в огороде,
Принимает крещение Матушка-Русь,
Входит в воды Днепра, в Иордан она входит.
Приобщает свой лик к лику вечной любви,
К милосердью ее неизбывной печали,
Потому, не стихая, трещат воробьи,
Липнут липы к повитой туманом Почайне.
* * *
Легкий заморозок прихватил
Бусёнки вчерашних каплюжин,
Посошком своим поколотил
По стеклу невеликих калужин.
По куржавой лужайке стучал,
Колотил на заре воробьиной,
У забытого мною ключа
Повстречался с калиной, с рябиной.
А калина пунцово-красна,
А рябина все млеет, все рдеет…
Есть и в осени… Есть в ней весна,
Есть синичка на тоненьком древе.
На орешине тешит себя,
Подает голосок невеликий,
Волоокая стынь сентября
Угощает своей ежевикой.
Вся в кухте она, в инее вся,
Угощайся, синичка-сестричка!
Заплутавшего радуй лося,
Грей лису, воспылавшая спичка!
Как зажженная спичка — горит
Лист останный на сгибшей осине,
И рябина красно говорит,
О моей повествует России.
И калина пунцово-красна,
Утро раннее празднично рдеет…
Есть и в осени… Есть в ней весна.
Есть синичка на тоненьком древе.
* * *
Глас вопиющего в пустыне,
А может, не в пустыне, нет,
Не верится, что хизнет, стынет,
Наш белый леденеет свет.
Не леденеет, свято верит
Душа душе, рука руке,
И возглаголят даже звери
На человечьем языке.
* * *
Вороний неумолчный грай
Дождится черным листопадом, —
Обещанный всесветный рай
Кромешным обернулся адом.
Глашатаи всесветной лжи,
Они хотят еще уверить,
Что васильки цветут во ржи,
Что райские открыты двери.
Идущие — придут, войдут,
Цветущие увидят кущи…
Что только коллективный труд
Утешит горести кукушьи!
Всю жизнь — без роздыха — трудись
Во имя взбалмошной идеи,
Не ведая, что всякий лист
На древе на своем радеет.
На огороде на своем
Произрастает куст сирени,
И никакой там водоем
Родник гремучий не заменит.
Как жаворонок трепещит,
Себя выносит на песочек, —
Не заглушить лихой ночи
Его певучий голосочек.
* * *
Все чаще видится Батый,
Его орда, его нашествие…
Сплошная заросль лебеды
Лихое возвещает бедствие.
Возвысился чертополох,
Заполонил мою подгорицу.
Уже — ни тропок, ни дорог,
Все поросло слезливой горечью.
Укоренившийся ивняк —
Как дождь, как морось мглистой осени.
Последних извели коняг,
В расплывшемся утопли озере.
А яблоневый сад… Брожу,
Хожу по саду — как по кладбищу.
Гляжу я, нет, не на росу —
На поднятую к небу лапищу.
На длань, простертою над всей
Располоводившейся Волгою…
Себя не тешит соловей
Ночной скороговоркою.
Не росы холодят листву —
Ночная студит помоха,
И не с того ли за версту
Так слышно чуется черемуха.
Папорть
Живу воспоминаньями. На Папорть,
На гору детства своего гляжу
Глазами памяти. Не мудрено,
Коль что-то не примечу, не увижу,
Слабеют памяти моей глаза.
И все-таки я приложу старанье,
Незримое — узрею, разгляжу.
Ах, детство, детство! По твоей горе
Сады благоухали, в молоке
Весной купались яблони-подростки,
Гудели пчелы, к молоку припав,
И осы нестихаемо гудели…
Я кланяюсь односельчанам. Сколько
Они мозолей нахватали! Сколько
Пролили пота… Дед мой, мой отец,
Недосыпая и недоедая,
Себя трудили, корчевали пни
Поваленного леса. Родники
От хлама очищали, чтоб звенели,
Чтоб жаворонком пели родники!
Колодезь рыли. Собирали воду,
Как в пригоршнях ее держали,
В колодезном хранили котловане.
Не нарушали сладкий сон ее,
Покой не нарушали. Только летом,
Когда, в жаре и в зное изнывая,
Томилось все живое. Даже травы
Молили небо, чтоб оно послало
Отдохновенье алчущей земле,
И исцеленье, и благоговенье…
Хотя б одной дождинкой пало
На истомленные жарой уста.
Не пало, поскупилось. И тогда-то
Мой дед нарушил сладкий сон воды,
Ее колодезный покой нарушил…
Обрадовались яблони, они
Успели повзрослеть, они
Плоды свои от зноя укрывали
Поблекшей, обессиленной листвой,
Так матери детей своих хранят.
Да не познают, не узнают дети
Ни зноя, ни жары! И не узнали,
Колодезная упасла вода.
И — не к добру. Уже витали слухи,
О коллективном баяли труде,
О небывалом рабстве. Не хотели
Рабами быть ни дед мой, ни отец.
Дед посчитал — уж лучше умереть.
И — умер, не успев отведать
К моим ногам упавшего плода…
В Преображенье умер. Сам себе
Могилу выкопал. Я не забыл
Могилу эту. В памяти моей
Своей запечатлелась глубиной.
И яблоками. Кто-то положил
Их в изголовье гроба. Много-много лет
Минуло с той поры. Окаменела,
Очугунела Папорть. Онемели,
Иссякли родники. В век чугуна, железа,
Возможно, так должно и быть. А если
Учесть, что верховодили страной
Железные, с чугунным сердцем люди,
Все встанет на свои места. Не надо
Ни вопрошать, ни удивляться…
* * *
Что они натворили, наделали,
Эти светлого царства строители?!
Упыри на поваленном дереве,
Вольно льющихся рек укротители.
Осквернители дивной обители,
Что восстала на волжской угорине…
Эти светлого царства строители
Речи сладкие долго глаголили.
Обещали молочные заводи
Да по всем луговинам, поёминам.
Ни корысти не будет, ни зависти,
Будет млеть, расцветая, черёмина.
На рассветной заре заневестится,
Не стесняясь, покажется у лесу,
Лета красного дивная вестница
Умилит невеликую улицу.
В ивняковой укроется заросли,
Не укрылась. Сгубили черемину.
Даже солнце стемнело от жалости,
Слезы льет на речную поемину.
Что они натворили, наделали,
Эти светлого царства строители?!
Упыри на поваленном дереве,
Вольно льющихся рек укротители.
Осквернители дивной обители,
Лиходеи потайного капища,
Жизни всей, всей Руси разорители,
Вурдалаки с разрытого кладбища.
* * *
Отбываю тихонько из Константинова,
А со мною листок оробевшего клена,
Пасмурь низкого неба, свинцово-полынного,
Что себя не спасло от лихого полона.
От Батыего ига, от дикого ужаса
Соловецкого или иного узилища.
Черные вороны кружатся, кружатся,
Что-то высмотреть черные вороны силятся.
Знать, хотят заприметить Сергея Есенина,
Притемнить васильково цветущие очи…
И река ивняковой листвою усеяна,
Ходит-бродит еще не поблекшая осень.
Пунцовеет калиной, рябиной кручинится
У крылечка накрытого пасмурью дома,
Припадая, каплюжится бисерно, инисто,
Бусенит над тоскующей в поле соломой.
Неизбывно грустит, над несжатым печалится колосом,
Прорастает уроненным на землю житом,
Может быть, потому так полынно, так горестно,
Вроде все-то Батыем поганым убито.
Все-то поле костями людскими усеяно,
Ускакала желанного счастья подкова,
Только дивные очи Сергея Есенина
Васильково синеют, цветут васильково.
* * *
Вошел во храм. И две свечи поставил
Во здравие поруганной Руси.
О, Господи! Пречистыми перстами
Усохшую былинку ороси.
На злак моей неутоленной жажды
Дождинками серебряно пади,
Чтоб в день страды, в день
подоспевшей жатвы
Продолженные виделись пути.
Твои, о, Господи, стези-дороги
Горячая исколесит страда…
Я верую — исчезнут лжепророки
И лжевожди исчезнут навсегда.
Не будет слова, сказанного всуе —
Восторжествуют вещие слова!
Неправедные потеряют судьи
Свои властолюбивые права.
Единственное утвердится право,
Достойное возвышенной любви, —
Ромашкою цвести, цвести купавой,
Чтоб весело шустрели воробьи!
И жаворонки весело звенели,
Доверчивые тешили сердца,
Чтоб, раздвигая сумрачную невидь,
Поставленная теплилась свеча…
В. Мамонтов — Ф. Сухову
Дорогой Федор, поругание русской духовности, русской культуры в широком смысле — процесс исторически сложный, и я бы не стал искать корни его только в личных качествах грузинского деспота. Он сам священник по образованию и не мог хоть десятой частью своего сознания не понимать, к чему может привести вселенский погром святынь. Поставим ему в заслугу хотя бы тот общеизвестный факт, что он остановил разрушение Василия Блаженного, подготовленного к взрыву.Братски обнимаю, В. МАМОНТОВ
За последние годы мне удалось прочитать ряд книг, хорошо объясняющих национальную катастрофу духовности («Открытое письмо к Солженицыну» И. Самолвина, «Почему вы нас не любите?» В. Шульгина, «Две беды», «Сортиры вместо святынь» и др.). Там поименно названы все, кто рубил сплеча по народному сердцу, объясняя этот апокалиптический террор борьбой с суевериями и духовным порабощением.11 мая 1986 г.
Собирательное имя этой многоголовой гадины — сионизм, его масонские ложи во всех странах диаспоры, зоны «рассеяния». Ярчайшими представителями этой подлой сволочи в Москве-первопрестольной были два махровых жида — секретарь МГК Каганович и главный «архитектор» Иофан.
Занимался я и историей погрома важнейших святынь Ростова Великого (Успенский собор, церкви Богоявления в Угодичах, архидьякона Стефана, Спаса-Преображения на Песках, Николы в Заровье, Николы во Ржищах, массовое изъятие и сожжение старинных икон, покровов, пелен, антиминсов, переплавка драгоценных окладов в серебряные слитки, за бесценок проданные Ротшильдам). За всеми этими преступлениями, прикрытыми лицемерными лозунгами «борьбы за новый мир», стоит все та же озверевшая сионистская мразь. Она живуча и жива по сей день. Видел бы ты, как наотмашь бил я эту мерзкую тварь публично еще полгода назад на научной конференции в Ростовском музее!
К сожалению, я не читал твоей поэмы об Аввакуме, нашем с тобой земляке. Убежден, что к этому пламенному протопопу привела тебя выстраданная вера в нетленность национальных ценностей.
Сейчас я занимаюсь с художниками фабриками «Ростовская финифть», еженедельно читаю им лекции по истории Ростова. Исторические персоналии этих бесед различны: св. Василько Константинович, Мария-Евпраксия (жена св. Василько, дочь св. Михаила Черниховского, сноха св. Александра Невского), преп. Стефан Пермский и Епифаний Премудрый, св. Иаков и Дмитрий Ростовский. Разумеется, в персоналиях есть и другие лица, но я перечислил только святых представителей русского народа.
Художники сами пожелали использовать сцены из их жизни для своих композиций.
Наряду с этим делаю все, чтобы закрепить в русском сознании (конкретно — в памяти ростовцев) имена светских строителей этой земли: боярина Томилы Луговского, кн. Голицыных и Куракиных, гр. Татищевых и Владимира Орлова, Анны Орловой-Чесменской, героя Бородина генерала Леонтьева. О некоторых из них я уже писал, о других — собрал материалы.
Мое приглашение посетить меня остается в силе на всю жизнь. Приезжай, когда тебе будет удобно.
Ф. Сухов — И. Данилову
Дорогой Иван!Отец Феодор
Вот и опять я в Оселке, сижу уже второй месяц. Ничего такого не высидел, потому что больше двигаюсь, хожу по полям, по лугам, слушаю, как говорят между собой ромашки, колокольчики; они говорят своими запахами, сейчас особо слышно говорит полынь. В августе она всегда слышно и очень громко говорит. Шут бы с ней, если бы говорила сама с собой, но нет же, старается завести разговор со мной, дескать, что ты вообще из себя представляешь, стишки сочиняешь, да ведь этим делом занимаются мальчишки, а ты-то… Горько мне за тебя… Так-то, дорогой Иван, не так-то сладко мне, особенно когда слышишь такие речи. Правда, немного утешают колокольчики, они звенят и звенят, без разбора что и кому звенят. И еще. Догадал меня нечистый взять из издательства сочинения И. А. Израилева, догадал меня нечистый привезти их в Оселок. Боже мой, если бы ты знал, как все сущее на земле взбунтовалось, да и сама земля взбунтовалась, когда эти сочинения я стал читать, и не вслух, а так, про себя, да и не читать. А просматривать, читать их невозможно, они без языка, понятны только знаки восклицания да вопросительные знаки. И тогда я вопросил сам себя: да как это я, понимающий язык цветов, трав, не понимаю языка И. А. Израилева? Внимательней присмотрелся, рассмотрел кое-где слова того языка, которым я сам говорю, но слова эти все искалечены. Так, братцы мои, до каких пор мы будем равнодушно взирать на то, как калечится наш язык, — это же величайшее преступление. Был бы жив протопоп Аввакум, он бы язык вырвал у этого пакостника И. А. Израилева, сказал бы: «понеже люблю свой русский природный язык», а ты, стерва, пакостишь его, так и ходи без языка… Да что протопоп Аввакум, наши мужики осельские за такое дело дали бы взбучу, так что И. А. Израилев и не показался бы в Союзе писателей. Что касается меня, я зело возмутился и направляю в издательство грамоту, кою, думаю, должны уразуметь некоторые наши товарищи. Дорогой Иван, утешь грешного раба твоего, отца Феодора, пришли что-либо из своих удобочтимых произведений. Серьезно, Ваня, пришли что-нибудь, что ты сам считаешь возможным прислать. Это первая моя просьба, есть вторая просьба: слышал, что из Волгограда кто-то должен ехать в Киев, на Украину, я бы с удовольствием съездил: хочется послухать украинску мову, колокольчиков, ромашек я вдоволь наслушался, их мова и непонятна, но украинску мову хоть и разумею, но балакать на ней не могу. При случае о моей просьбе к тебе скажи Ледневу. Если что, я могу сразу выехать в Киев или еще куда.3 августа 1970, с. Кр. Оселок
Низко, земно кланяюсь двум львам (Колесникову и Кривошеенко), вероятно, после Кавказа они еще рьяно будут стоять на страже интересов нашего российского государства, дабы никто не посмел нарушить его священную границу. Привет Ледневу и его «Москвичу», думаю, он в недалеком будущем сам станет москвичом. Нине Пантелеевне, Надежде Малыгиной кланяюсь нашими ромашками, васильками, повиликой, а тебе, сын Иван, мой привет и добрые пожелания.