КОМАНДА ЛЕЙТЕНАНТОВ
Основная тяжесть войны легла на плечи солдат — рядовых бойцов Красной Армии, но не меньшую роль в разгроме врага сыграли и младшие командиры, в основном лейтенанты, чьи ратные пути очень схожи.
Случайно оказались соседями по больничной палате два бывших лейтенанта Великой Отечественной — Владимир Георгиевич Беляев и Виктор Николаевич Семенов. Их воспоминания-диалог мы предлагаем вашему вниманию.
БЕЛЯЕВ: Я родился в августе 1925 года. В январе 1943-го был призван в армию. Учился в Моршанском минометно-пулеметном училище Тамбовской области. Во второй половине июня того же года курсантов этого училища направили на фронт, в 84-ю гвардейскую стрелковую дивизию (ставшую позднее Карачевской Краснознаменной, ордена Суворова) в составе 11-й гвардейской армии под командованием генерал-лейтенанта И. Х. Баграмяна. Эта дивизия была сформирована из ополченцев Куйбышевского района Москвы (4-я дивизия народного ополчения); она принимала активное участие в обороне нашей столицы, затем стала 110-й стрелковой дивизией, а с апреля 1943 года — 84-й гвардейской. Командир дивизии — Герой Советского Союза гвардии генерал-майор Петерс Г. Б. Свой славный боевой путь дивизия завершила, участвуя в составе той же армии в штурме Кёнигсберга.
Дороги войны лета 1943 года привели 11-ю гвардейскую армию, и в ее составе 84-ю гвардейскую дивизию, на Орловское направление Курской дуги.
Командиром минометного взвода 243-го гвардейского полка я был назначен, когда мне еще не исполнилось и 18 лет. В этом качестве, начиная с 12 июля, когда 11-я гвардейская армия и в ее составе 84-я гвардейская дивизия перешли в решительное контрнаступление на Западном, а затем на Брянском фронтах, я воевал в минометной роте до первого ранения в сентябре того года.
После ранения и непродолжительного лечения в медсанбате возвратился в свою минометную роту. В ноябре был контужен и вновь вернулся в свой полк, но уже в качестве командира пулеметного взвода. После тяжелого ранения в феврале 1944 года и многомесячного лечения в госпиталях Калинина, Москвы и Самарканда был демобилизован по инвалидности.
Окончив исторический факультет Воронежского университета, я всю свою дальнейшую жизнь посвятил дипломатической работе.
СЕМЕНОВ: Я родился в декабре 1924 года. Окончил военно-пехотное училище в Рыбинске, командовал минометным взводом, а после ранения в обе ноги и лечения в госпиталях был назначен командиром взвода связи в стрелковом полку. После тяжелого ранения в конце войны длительное время лечился в госпиталях и только в марте 1946 года был комиссован в звании старшего лейтенанта со снятием с военного учета.
Окончил Московский экономико-статистический институт, работал в финансовой области.
БЕЛЯЕВ: Мы с вами, Виктор Николаевич, до первых ранений оба были командирами взводов 82-миллиметровых минометов, постоянно сопровождавших пехоту. Пехотинцы с незлобивой иронией называли батальонных минометчиков «самоварщиками». И правда, минометный ствол, весом более пуда, который носил минометчик на плечах, был похож на самоварную трубу. Конечно, носить на себе на лямках минометный ствол, или опорную плиту, или двуногу-лафет, каждые весом по пуду, да еще лотки с минами, карабин или автомат, было не так-то просто, особенно когда приходилось бежать вместе с наступающей пехотой под огнем противника. Нужно было не только не отстать от пехоты, но и выбрать удобную позицию и как можно быстрее открыть огонь на подавление огневых точек и живой силы противника.
Особенно большая ответственность и психологическая нагрузка ложились на командира первого взвода: он и разведчик, и корректировщик огня, и ответственный за подавление огневых точек противника.
Сложно приходилось молодым лейтенантам, выпускникам пехотных училищ, когда их ставили командирами минометных рот. Поэтому потери среди лейтенантов-минометчиков были весьма ощутимы…
Глядя сегодня по телевизору на наших солдат в Чечне, мало похожих на бойцов регулярной армии, на стенания матерей мальчиков, которых направляют на Кавказ воевать с бородатыми боевиками, мы невольно спрашиваем себя: как же мы тогда, восемнадцатилетние лейтенанты, командовали и мальчиками, и взрослыми мужчинами, сражавшимися против немецкой армии? Разве нам был чужд страх? Разве мы воевали по принуждению? Нет. Мы воевали за Родину, за Советский Союз. У нас во взводах были русские, украинцы, белорусы, казахи, узбеки, солдаты других национальностей нашей необъятной Родины. А за что воюют наши солдаты в Чечне? За целостность России, которую довели до развала и разрухи Горбачев и Ельцин, обрядившиеся в тогу «демократов»?!
Был ли страх у мальчишек-лейтенантов? Было бы глупо отрицать, что у нас возникало такое чувство.
Человек — не робот. В определенных ситуациях, а на войне тем более, чувство страха присуще и солдату, и генералу. Однако есть более сильное и глубокое чувство — чувство долга, патриотизма, осознание необходимости защитить, спасти своих родных и близких от большой беды. И это помо-гало воину преодолевать страх, делать свое солдатское или лейтенантское дело.
Лично я испытывал неприятные чувства во время авианалетов, обстрелов, пулеметной трескотни, когда пули, казалось, свистят у твоего уха (хотя если пуля просвистела, то это уже не твоя пуля — «свою» пулю не услышишь). Но больше всего я боялся, что после команды: «Вперед! В атаку!» кто-нибудь из моих подчиненных поднимется из окопа или траншеи раньше меня, командира взвода и одновременно парторга роты, и солдаты могут подумать, что я прячусь за их спины.
Лейтенанты не были безрассудно бесстрашными, готовыми без раздумий идти на бессмысленную смерть. Страх побеждала не столько пропаганда политработников, сколько воспитание нашей молодежи за все годы советской власти…
СЕМЕНОВ: Мы наступали в 1943 году на Смоленщине, немцы отходили ночью, оставляя прикрытие. Их отступление всегда сопровождалось пожарами в селах и деревнях. Если нам удавалось сбить прикрытие, то мы двигались вслед за немцами ночью, пока не напарывались на их подготовленную оборону.
Вот так, двигаясь за немцами ночью, наш батальон вступил в село и спустился по довольно крутому откосу на луг, кое-где покрытый зарослями кустарника. Впереди застрекотали немецкие крупнокалиберные пулеметы, так называемые «МГ». Комроты отдает команду: «Вырыть ровики», а я отдаю свою команду: «Минометы к бою, расстояние между стволами три шага, направление на запад, в сторону пулеметного огня, дальность стрельбы 400 метров».
А какую еще можно было отдать команду, когда чуть-чуть рассветало? Пехота окопалась почти рядом, метрах в 60–70. Интервалы между минометами были, конечно, малы, да и направление на запад было условным.
Стало рассветать, весь луг застелил густой туман, и впереди, где-то высоко над туманом, появились неестественно большие фигуры немцев. Комроты говорит: «Лейтенант, комбат приказал открыть огонь в поддержку пехоты». «Хорошо, — отвечаю, — сейчас попугаем фрицев». Бить по немцам всей ротой, не имея представления об их позициях, было верхом глупости, но комбат мог обвинить комроты в невыполнении приказа, а может быть, и в трусости. Отдаю команду: «Первый взвод, минометы к бою, дистанция первому 450, на два градуса влево, второму 400 прямо, третьему 450 метров, на два градуса вправо, по три мины беглый огонь!». Через несколько секунд раздались разрывы наших мин, приглушенные висящим туманом, как ватой. Фигуры немцев пропали. Ко мне подошел командир второго взвода Сергей Дощицин и спрашивает: «Ты что, отдавал команду как в артиллерии — на веерную стрельбу?». Комроты говорит: «Фрицы попрятались, пехотинцы довольны, дай еще огонька». Уже без всякого энтузиазма отдаю команду: «Первый взвод, прицел прежний, по одной мине, огонь!». Туман как-то быстро рассеялся, стало светло, осеннее солнце пригревало. Но было не до романтики — мы оказались в широкой лощине. Впереди, метрах в 400, лощина оканчивалась крутым откосом, на котором просматривались немецкие ячейки, были видны каски солдат с пулеметами, но огонь они не вели, стояла какая-то неестественная тишина. Трудно было представить более неудачное расположение минометной роты: на виду у противника, в досягаемости пулеметного огня. Метрах в ста от нас в редком кустарнике заняла позиции батарея сорокапяток, которая стала прямой наводкой вести огонь по немецким ячейкам.
Сергей Дощицин спрашивает у меня: «Что будем делать?» — «Сматываться, — отвечаю. — Мы как на ладони у немцев. Огонь нельзя вести с такой позиции: всех покосят из пулеметов или раздолбает артиллерия». Комроты слышит наш разговор и отдает команду: «Окопы отрыть в полный профиль!». В это время немцы накрыли батарею сорокапяток, заржали раненые лошади, артиллеристы попрятались в щели.
Отдаю команду: «Минометы на вьюки, занять позицию за домом в деревне». Надо было только видеть, с какой скоростью рота снялась и побежала вверх по откосу в деревню. Я двинулся шагом за бежавшей ротой. И здесь немцы накрыли огнем уже покинутые наши позиции.
Вдруг у меня по правой ноге будто пробежал электрический ток. Я упал как подкошенный. Лежу, страха никакого нет. Ко мне подбежал мой помкомвзвода, лег рядом, спрашивает: «Лейтенант, что с тобой?» — «Зацепило, — отвечаю, — наверное, сильно, не могу встать». Он пытается бинтом из индивидуального пакета перевязать мне правую ногу. Появился санинструктор, и они вместе с помкомвзвода потащили меня к ровику.
К вечеру десятка два раненых, в том числе и меня, положили на повозки и по булыжной дороге повезли в тыл. И вот здесь на какое-то время я почувствовал страх: летят несколько «лапотников» — вражеских пикирующих бомбардировщиков — и целятся прямо в повозки. Возницы и раненые сползли со своих мест и залегли: кто в кювет, кто подальше, в кусты. Смотрю: один «лапотник» пикирует прямо на меня. Думаю: «Сейчас бомба угодит в меня, а я даже пошевелиться не могу».
Все, однако, и на сей раз обошлось более или менее благополучно.
После госпиталя я оказался в другой дивизии и стал командиром взвода связи. Самым запоминающимся событием в этот период стал для меня бой, который мы вели с колонной немцев, прорвавшейся через Вильно. Ночью фашисты численностью в несколько сот человек скрытно прошли через передовые позиции полка на запад и были обнаружены часовыми прямо у НП (наблюдательного пункта). А здесь находилось всего человек пятнадцать! И они в кромешной тьме атаковали двигающуюся по дороге плотную людскую массу. Если бы эта колонна контратаковала нас, в живых на НП никого бы, пожалуй, не осталось…
БЕЛЯЕВ: А вот мое первое ранение не было столь драматичным. Я был ранен во время обстрела немецкой артиллерией позиции нашей минроты, которая огнем поддерживала пехотинцев. Я стоял у ровика, и осколок от разорвавшегося снаряда угодил мне в ногу. Если бы я спрыгнул в окоп, то не был бы ранен. Как я уже говорил, после непродолжительного пребывания в дивизионном медсанбате (примерно, недели две) я вернулся в свою роту, хотя еще прихрамывал.
Контузило же меня при следующих обстоятельствах. Ноябрь 1943 года. Наша 11-я гвардейская армия уже в составе 1-го Прибалтийского фронта. Бои, в основном позиционные, шли юго-западнее Великих Лук. Однажды бой был настолько интенсивным, что мы, минометчики, израсходовали весь боекомплект, а подвозить мины нам не успевали. По приказу комбата был израсходован даже «НЗ» — по 6 мин на каждый миномет. После этого нас, минометчиков, вместе с пехотой посадили на танки, которые пошли на прорыв. Впервые я надел каску. Мы устроились на танках кто как мог. На броне вроде тепло, и за башней, казалось, безопасно. Но это так только кажется тем, кто не ходил в атаку на боевых машинах. Наш танк подорвался на мине, и нас всех с брони смело взрывной волной. Я упал и головой обо что-то ударился. Пришел в себя в медсанбате. В голове шум, я стал плохо слышать. Спасла меня каска. Если бы не она, я непременно разбил бы голову. Сравнительно быстро я стал поправляться и вскоре был отпущен в свой полк…
С минротой у меня связан еще и такой эпизод. Это было в начале августа 1943 года. Немцы упорно обороняли дорогу, по которой они доставляли боеприпасы и подкрепления своим войскам в район городов Хотынец и Карачев.
Командование 243-го гвардейского полка поставило перед нами задачу: перекрыть немцам использование этой дороги.
За короткую летнюю ночь с помощью пехотинцев была проделана большая работа: оборудованы основные огневые позиции (траншеи для минометов, для ящиков и лотков с минами, щели для минометчиков). Огневые точки наших батарей были едва заметны. А учитывая, что немецкие автомашины должны были двигаться на предельных скоростях, вряд ли фашисты, сидя в машинах с закрытыми кузовами, могли заметить наши огневые позиции.
Становилось светлее. Мы замерли у своих минометов. На НП, который под прикрытием кустарника был выдвинут еще ближе к дороге, находились командир первого минометного взвода, мой помкомвзвода И. Нечаев и связист. Наступал решающий момент. По нашим расчетам, немецкие машины уже должны были двигаться по дороге, а их все еще не было. Уж не пронюхали ли они что-либо? Состояние, прямо скажем, напряженное. Скорее бы… И вот, наконец, Нечаев первым замечает на дороге шлейф пыли от автомобилей. Машин было много, но мы не считали их, не было времени. По докладу Нечаева прозвучала команда: «Каждый минометный расчет по шесть мин „беглый огонь!“»
По сообщению с нашего НП, первые же мины накрыли немцев. Раздались взрывы машин с боеприпасами от прямых попаданий. Поднялись столбы дыма и земли, загорелись другие машины. Уцелевшие фашисты бросились в лес на противоположной стороне дороги. Некоторые пытались вести огонь из автоматов, но безрезультатно. Большинство машин были повреждены минными осколками, и если и не горели, то двигаться не могли. Дорога оказалась забитой техникой, то есть блокирована. Приказ был выполнен.
Вспоминается лейтенант, прибывший к нам из госпиталя и назначенный командиром нашей минроты. Кажется, это было в сентябре или октябре 1943 года. Когда построили нашу роту, чтобы познакомиться с ним, он выразил удивление, что в роте так мало награжденных, хотя, как ему сказали, минрота хорошо воюет. Запомнились его слова: «Вы все будете с орденами и медалями». Кстати, на его гимнастерке поблескивал не один орден.
Через несколько дней, получив пополнение, минрота вступила в бой. И в этом первом бою наш новый командир роты (к сожалению, не запомнил его фамилию) погиб от снайперской пули. Мы не думали о его несбывшихся пожеланиях, хотя, чего греха таить, в тяжелой фронтовой работе награды были в радость. Нам было жаль молодого, красивого парня, который уже хорошо повоевал на Ленинградском фронте…
Хорошо помню бои за освобождение небольшого провинциального городка Хотынец. Примерно к середине дня наши пехотинцы и сопровождавшие их минометчики сражались в северной части города. Улицы здесь были узкие, дома в большинстве деревянные. В таких условиях использовать минометы было практически невозможно из-за близкого соприкосновения наших войск с врагом. Минометчикам было приказано оставить минометы и вместе с пехотой очистить северную часть пригорода. Оставляя под нажимом наших войск дома, фашисты, как правило, поджигали их. Улица, на которой мы вели бой, была такой же узкой, как и другие. Было замечено, что немцы намерены оставить дом на противоположной стороне улицы, за который шел бой.
В этот момент мне на несколько минут пришлось отвлечься, чтобы заменить магазин в моем пистолете-пулемете ППШ. И вдруг я заметил, что сержант Алексей Коровянский бросился в тот самый дом напротив, еще не покинутый немцами. Почти добежав до него, он неожиданно упал. Причем поза его была такая, как если бы он решил прикрыться от огня фашистов. Я и солдат-пехотинец ползком добрались до него. Внешний осмотр Алексея нас почти успокоил: на голове, спине, ногах не было видно ни ран, ни крови. Мы осторожно перевернули его на спину: тоже все чисто. К нам подполз санинструктор. Я сказал, обращаясь к Алеше: «Ты, наверное, чем-то контужен, скоро отлежишься, и всё будет хорошо». Не открывая глаз, он прошептал: «Я ранен… в живот». И только после этих слов санинструктор указал нам на небольшую дырочку в гимнастерке, края которой как будто были присыпаны пеплом. «У него слепое ранение в живот, — сказал санинструктор. — Нужна немедленная операция, иначе…». Он не договорил, но нам и так стало ясно, чем это может закончиться. Я приказал санинструктору разыскать как можно быстрее санитарную повозку с носилками, оставил солдата с Алешей, а сам пошел дальше с пехотой и своими минометчиками — бой продолжался. Северная окраина города была очищена от немцев.
Когда я вернулся к Алеше, санинструктор с двумя санитарами укладывали его на носилки. Прощаясь, я сказал ему, что он скоро поправится и мы еще повоюем. Алеша прошептал: «Напиши моим родителям». Я ему: «Сам скоро напишешь». Он едва слышно произнес: «Напиши…». Это были его последние слова. Вечером я разыскал одного из санитаров, и тот сообщил, что мой товарищ умер по дороге в госпиталь. Это была моя первая потеря не только фронтового товарища, но и земляка, с которым нас вместе призывали в армию…
Во второй половине дня после ожесточенного боя наша минрота вышла на западную окраину Хотынца. Тут мы увидели необычную картину. Вокруг колодца толпилось много «славян», как мы называли пехотинцев. Весьма организованно они доставали единственным ведром воду, пили сами, убежденные, что вода не отравлена немцами, наполняли водой фляжки, пулеметчики добавляли в кожуха пулеметов, стоял веселый гомон. Мы, минометчики, также воспользовались возможностью утолить жажду после боя и наполнить водой фляжки.
Вскоре последовала команда командира минроты: «Вперед!». А впереди было нечто вроде болотистой местности, по которой мы должны были выйти к шоссе. Вдруг шедший первым командир третьего взвода подал громким голосом команду: «Стой!». Мы остановились, еще не понимая, что случилось. Через короткую паузу прозвучал встревоженный голос комвзвода: «Мины!». И когда после этого мы внимательно осмотрелись, то увидели множество бугорков, едва выделявшихся на поверхности. Затем последовала команда ротного: «Кругом! Спокойно. Ступать след в след». Мы уже прошли значительное расстояние — и вдруг замерли как вкопанные. На наших глазах над колодцем поднялось большое облако дыма и земли, раздался оглушительный взрыв. Колодец, оказывается, тоже был заминирован. А ведь мы совсем недавно были там и пили воду из него…
Мы вышли из болота на сухое место; настроение было подавленное. Вокруг колодца уже работали саперы и санитары. По мнению саперов, мина была опущена немцами на дно колодца. Когда воды стало значительно меньше, ведро зацепилось за детонатор. Не сговариваясь, мы все вылили из наших фляжек воду из этого колодца. Пить ее после увиденной страшной картины мы уже не могли.
Вот такие два трагических эпизода запомнились мне при освобождении города Хотынец…
Следующее ранение у меня было столь тяжелым, что я мог лишиться левой руки. В феврале 1944 года под Витебском в наступлении наш батальон значительно оторвался от соседних частей и продолжал движение вперед под огнем немцев без поддержки артиллеристов и минометчиков. Местность была холмистая и болотистая; впереди — противник, слева и справа — тоже; где немцы, а где наши — толком не разберешь. Отовсюду огонь. Мы, человек двенадцать, скатились в какой-то котлован — видимо, это была воронка от крупной бомбы. С нами был один расчет с «максимом». Нам не давал поднять голову из этого укрытия огонь с холма метрах в шестистах. Мой пулеметчик говорит: «Бьет фашист прицельно и большими очередями». Я чуть приподнял голову и снова увидел, как с соседнего холма впереди с короткими перерывами бьет пулемет, вспышки от выстрелов сливаются в одно пламя. Видим, как падают наши солдаты. «Ставьте прицел на 600 метров и поднимайте пулемет с коробкой на край котлована», — говорю бойцам. Пулеметчики выкатили «максим» на бровку, подготовили рядом магазин с лентой. Я лег на пологий склон котлована, навел прицел и дал длинную очередь. Огонь с холма прекратился. «Точно цель накрыли», — доложил пулеметчик, наблюдавший за стрельбой слева от меня. Только он вымолвил эти слова, как вижу, что пулемет съезжает вниз прямо на меня и я не могу его остановить — руки не держат. Солдаты придержали пулемет и стащили меня вниз, на дно котлована. Затем туда же — пулеметчика, который не шевелился, и его помощника с раздробленной головой. Лежу на дне котлована, а из рукавов течет кровь. Солдаты разрезали рукава шинели, телогрейки, белья и забинтовали руки. Руки я вижу, но не чувствую их. Левая кисть висит — сустав разбит. В правой руке, как определили уже в медсанбате, перебита локтевая кость. «Немцы били по нашему пулемету с холмов справа и слева, — объясняет солдат. — Слава Богу, остался жив, а твоим помощникам — Царство небесное». Так пролежал я в яме, пока не отбили немцев.
Потом были госпитали, самый памятный — в Калинине (эвакогоспиталь № 2659). Правая рука, хотя и слабо, но все же через месяц-два начала понемногу работать, а левая долго еще была как неживая: разбит сустав, перебиты нерв и кровеносные сосуды.
Даже сейчас вспоминаются трудности того времени в связи с этими ранениями. Обе руки в гипсе. Я ничего не мог ими делать, ложился и поднимался с посторонней помощью. Умывали и кормили сестрички или няни.
В один из обходов хирург госпиталя определил: этому раненому, то есть мне, руку придется ампутировать. Вскоре в нашу палату зашла женщина — хирург нашего отделения. Она внимательно осмотрела мою руку и высказала мнение: хотя состояние действительно тяжелое, можно попытаться руку сохранить.
На другой день меня привели в операционную. Вошел хирург и приказал готовить меня к операции. Помня слова женщины-хирурга, я категорически отказался от операции и в возбужденном состоянии даже опрокинул поднос с хирургическими инструментами. Хирург вспылил и заявил, что снимает всякую ответственность за состояние моей руки и возможные последствия. И тут же приказал отправить «этого больного» из госпиталя с первым же санпоездом. Так я оказался в Москве, в госпитале в Марьиной Роще (санэвакогоспиталь № 2749). Руку мне сохранили, но предупредили, что лечение будет сложным и потребует длительной разработки. Из Москвы меня отправили на дальнейшее лечение санпоездом в Самарканд, где я находился до июля 1944 года в эвакогоспитале № 3964, откуда и был демобилизован по инвалидности.
Лишь через несколько лет нерв сросся, пальцы и кисть начали понемногу шевелиться. Однако это ранение до сих пор постоянно дает о себе знать…
Вот тут показывали по телевизору наших воинов в Чечне. Согласен: война на Кавказе и Отечественная война — принципиально разные войны, их даже сравнивать нельзя. Конечно, это другая война, иные объективные и субъективные причины, обстоятельства. Это все известно. Общее в них то, что гибнут наши солдаты и командиры, страдает гражданское население, разрушены населенные пункты. Но мы с вами не можем помочь нашей армии!
СЕМЕНОВ: Помочь армии! А как помогают инвалидам и участникам войны у нас? Слов много, а дел?! Вы знаете, что при начислении пенсий сэкономили на участниках войны — отменили в зачет стажа один год пребывания на фронте к трем годам. Лекарства разделили на платные и бесплатные. Платные — это импортные эффективные лекарства, как мне объяснил врач в поликлинике, а дешевые отечественные, менее эффективные, — для «льготников», как называют нас, участников войны. А пенсии разделили для «красно-коричневых» (это выражение первого президента России, «всенародно избранного» Ельцина, за которого голосовало менее трети населения) и для госслужащих России. Так вот, мои начальники отделов и экономисты теперь получают пенсии в два-три раза больше, чем бывший заместитель министра. Пришлось мне переоформить пенсию социальную на военную — как командира взвода.
Вы, наверное, поражаетесь моей резкости в оценке внутриполитических событий. Я остался минометчиком и не могу терпеть несправедливости, обмана и лжи. У нас в министерстве финансов ветеранов войны приглашают на День Победы. Угощают чаркой водки и дают немного денег, да еще требуют написать заявление. Я поэтому не хожу на эти встречи. Мне просто обидно и стыдно за ветеранов. Мне стыдно за наш народ, потому что он, потерявший в войне миллионы жизней, вставший грудью против фашистской чумы, позволяет над собой издеваться так называемой «демократической» власти и её телевидению!..
БЕЛЯЕВ: Может быть, я повторюсь, Виктор Николаевич, но роль младших командиров в Великой Отечественной войне трудно переоценить. Молодые лейтенанты внесли в общую Победу свой ощутимый вклад.
СЕМЕНОВ: Да-да, они не отсиживались в штабах или в обозе — почти всё время были на передовой… если не в госпиталях…
БЕЛЯЕВ: Маршалы и генералы разрабатывали стратегические и тактические операции, а кто их претворял в жизнь? Лейтенанты — командиры рот и взводов; вообще пехота, на которую легла вся тяжесть войны, обделенная заслуженными наградами. Посмотрите, с какой гордостью ветераны-пехотинцы носят орден «Отечественной войны», которым они были награждены за признание их ратного труда через пятьдесят лет после окончания войны. Из 100 человек 1925 и 1924 годов рождения, воевавших на фронте, в живых осталось только 3–4 человека, притом искалеченных.
Вот и окончен диалог ветеранов. Многое они еще могут вспомнить. Но, дослужившись до высоких государственных постов, они и в преклонные годы остались все такими же славными русскими парнями, боевыми лейтенантами Великой Отечественной!
Пётр Филютович
ОСКОЛКИ
Поднялись из могил наши павшие…
Война началась для меня в 1942 году. Помню посёлок Привольный, который в августе того года стал ареной кровопролитного сражения на ближних подступах к Сталинграду. Здесь на братском кладбище, рядом со своими верными солдатами похоронен командир нашей дивизии полковник Владимир Евсеевич Сорокин.
В один из Дней Победы, уже после развала СССР, когда мы, ветераны соединения, участвовали в совместном митинге памяти, возлагали цветы и гирлянды на могилы однополчан, показалось мне…
Разверзлась земля, поднялись из могил мои однополчане. Во главе с командиром дивизии они бесшумно прошли перед нами — молодые, покрытые копотью, в выцветших пропотевших гимнастёрках, изнывающие от августовской жары. Набрякшие кровью бинты, суровые лица. Воздух наполнился горьким смрадом сгоревшей полыни, кислым, едким дымом рвущихся бомб. Комдив в полевой форме, с четырьмя шпалами в петлицах, шагнул вперёд и, вглядываясь в каждого из нас, сказал: «Сыны мои! Вы храбро сражались под пулями врага, вы отстояли Россию в сороковые годы… Почему вы не спасли её сейчас?! Почему допустили развал нашей великой державы?! Вы шли в кромешный ад, шли и победили! А сейчас… Выдохлись, что ли?»
Горько было стоять под его осуждающим взглядом. Многое вспомнилось, о чём и хочу рассказать…
«Иду на таран»
В самом начале войны, 8 июля 1941 года, летчик Степан Иванович Здоровцев, наш земляк, был удостоен звания Героя Советского Союза. Как известно, такими «Звёздами» тогда не разбрасывались.
Из личного дела Степана Здоровцева:
«С января 1939 года по октябрь 1940 — курсант Сталинградского военного авиаучилища».
После училища Здоровцев получил назначение на северо-западную границу. Часть прикрывала воздушные подступы к Ленинграду.
…Война застала младшего лейтенанта в должности командира звена. Письмо жене и дочери в Сталинград от 22 июня 1941 года:
«Привет с боевого поста! Здравствуйте, любимые Шура, Галочка! Ночью фашистские изверги напали на мирные города нашей родины. Это было в 4 часа, а через полчаса я со своими боевыми товарищами уже сидел в самолёте. Состоялся митинг, и мы заверили партию, правительство, что не пожалеем крови и жизни для победы над врагом. Целую. Степан. Писал в 5 утра».
Первую свою победу Здоровцев одержал в конце июня. Звено было поднято на перехват фашистского разведчика. Степан настиг его и уничтожил.
А через день, 28 июня, он совершил подвиг, ставший известным всей стране.
Письмо от 30 июня:
«Привет с боевого поста! Сижу в истребителе, жду приказа о вылете. Прошло полдня, а я сделал уже три вылета. Девять суток провожу день и ночь в своём краснозвёздном истребителе. Сплю полтора-два часа… Милка, подожди, некогда: идут вражеские бомбардировщики. Сигнал — ракета… Ушли стороной. Продолжаю. День 28 июня был самым знаменательным и опасным. Прочитаешь об этом в нашей газете „Сталинградская правда“. Целую крепко. Ваш Степан».
А было так. Три «юнкерса» пытались бомбить аэродром. Звено Здоровцева преградило им путь, вынудило повернуть восвояси. Степан бросился вдогонку за замыкающим. Воздух прошили огненные струи. Началась жестокая дуэль.
«Я погнался за „юнкерсом“. Экипаж заметил преследование и стал уходить вверх. На высоте шесть тысяч метров нагнал гитлеровца и вступил в бой. Несколько раз атаковал, два его пулемета подавил, но бомбардировщик продолжал лететь. Сделал ещё заход, нажал на гашетки, но пулемёты молчали: патроны кончились. А „юнкерс“ уходил.(«Правда» от 10 июля 1941 года).
Решение идти на таран созрело внезапно. Стальной винт — тоже оружие. Увеличиваю газ. Расстояние между нами уменьшается. Два… один метр до хвостового оперения. Увеличиваю шаг винта. Пропеллер уже под хвостом „юнкерса“. Легонько задираю вверх нос. Ударил винтом по хвосту врага и срезал руль поворота. Вторым приёмом отрубил рули глубины. Бомбардировщик потерял управление и камнем полетел вниз. Пользуясь большим запасом высоты, начал планировать в сторону аэродрома и благополучно приземлился».
Это был один из первых таранов. Шёл седьмой день войны.
Мало, до обидного мало — всего 18 дней жизни — отпустила Здоровцеву военная судьба, сто боевых вылетов, три самолёта успел сбить и один таранил. А сколько бы смог еще! Но и свершенного хватило, чтобы имя его навсегда осталось в памяти народной.
Уже после гибели Здоровцев как бы символически участвовал в обороне своего родного Сталинграда. Катер с его именем на борту под огнём врага курсировал от памятника Хользунову до Красной Слободы, перевозя раненых и грузы.
Пушки Сталинграда
…На дрожащей земле царил ад, а небо исчезло в дыму и пыли. Стреляли уже на флангах и в тылу. Но командир батареи Успенский ничего этого не слышал. Связной из штаба отчаянно дёргал сзади за гимнастёрку и, тщетно пытаясь перекрыть грохот боя, кричал:
— Старший лейтенант, приказ срочно отходить… отходить приказано…
Комбат не слышал ни боя, ни связного и молча, лихорадочно орудовал лопатой. Не выдержав, связной с официального тона перешёл на товарищеский и взмолился:
— Коля, мы остались одни…
Отрешённое лицо комбата, струйка крови из уха и рот, судорожно хватающий воздух, как у пойманного сазана, навели связного на верную мысль: контужен. Вырвав из планшета клочок бумаги, он быстро написал: «Приказано отходить» — и поднес к глазам Успенского. Тот равнодушно отмахнулся, как от назойливой мухи, и опять за своё. С него близко лопнувшим снарядом была сорвана фуражка, ухо распирала колючая боль, а голову заполнил густой, вязкий, тошнотворный звон очень высокого тона, будто один за другим беспрерывно рвались снаряды. В этом звоне тяжёлым молотком стучала единственная мысль: «Спрятать, сохранить замки орудий». Когда яма была готова, комбат, завернув замки в брезентовый орудийный чехол, опустил их в неё. Несколькими гребками зарыл. Прикрыл сухими стеблями кукурузы и наконец выпрямился, привычно засекая координаты ямы, «привязывая» её к углу стоящего неподалёку деревянного сарая. Смахнув пот со лба, протёр глаза, которые слезились от пороховой гари и смрада сожжённой травы, и только теперь увидел — их осталось четверо: он сам, начальник связи, заряжающий и ординарец.
Кто-то сильно и властно толкнул его в спину, и Успенский молча зашагал за лейтенантом, автоматически, как во сне, передвигая ноги. Шаг за шагом, шаг за шагом. Так же автоматически поднял с земли тяжёлую миномётную плиту и, взвалив на спину, прикрылся ею, как бронёй, от пуль и осколков.
Проходя мимо огневой, Успенский остановился и виновато бросил прощальный взгляд на орудия, выдвинутые из укрытий на прямую наводку, с ещё не остывшими, непривычно опущенными стволами. Новенькие, отливающие свежей краской, они, казалось, молча упрекали: «Значит, бросаете?!». От досады и стыда под кожей щёк взбугрились желваки, острая боль полоснула по сердцу. Его опять подтолкнули, и он снова зашагал. Когда накатывала очередная волна тошноты, Успенский широко раскрывал рот и «откусывал» порции воздуха.
Тяжело вздохнув, он вспомнил минувший бой.
С утра всё складывалось удачно. Артиллеристы успешно отразили несколько атак. Но противник продолжал наращивать удары, бросал в бой всё новые и новые роты солдат и танки. Потери артиллеристов тоже росли. Даже новому командиру полка капитану Васильеву, только что принявшему командование после гибели прежнего командира майора Алгазина, пришлось сесть за панораму и стрелять из гаубицы по танкам прямой наводкой. А во второй половине дня положение стало вовсе критическим. Прорвавшиеся через железнодорожный переезд автоматчики ракетами указали самолетам цель — батарею. Началась зверская бомбёжка. Одно сообщение было печальнее другого. Лошади убиты, тягачи повреждены. Связи со штабом — никакой: проводная связь оборвана, рация выведена из строя. Снаряды кончились… На этом мысли комбата оборвались.
На пригорке шедший впереди лейтенант внезапно взмахнул руками и медленно упал ничком. Успенский перевернул его, стал тормошить. Ни звука. По пыльной выцветшей гимнастерке расползалось бурое пятно…
Под утро все оставшиеся в живых сосредоточились в районе населённых пунктов Цыбенко, Варваровка.
Через три месяца началось контрнаступление. Дивизии довелось наступать по тому пути, которым отходила: вдоль железной дороги Сталинград-Котельниково.
Воины ворвались на станцию Абганерово. Под стремительным натиском конников и танков, поддержанных авиацией, немцы поспешно отступили. На станции, треща и взрываясь, полыхали вагоны и склады, подвергшиеся бомбёжке. Здесь произошла неожиданная встреча.
Внимание Успенского привлекла одна уцелевшая открытая платформа. На ней громоздилась разная военная техника, подготовленная к отправке в Германию. Успенский вскочил на платформу. Осмотрел стоявшие там орудия и вдруг, широко раскинув руки, радостно закричал:
— Ура! Братцы, да ведь эти же пушки наши! Целенькие. — И потом, ласково похлопывая и поглаживая их, как старых и верных друзей, он вполголоса удовлетворенно приговаривал: — Значит, мы с вами ещё повоюем. Замки-то припрятаны…
Вскоре Успенский стал командиром 265-го специального истребительно-противотанкового дивизиона, оснащённого самыми совершенными орудиями. Длинноствольные, грозные, они прошили насквозь и сожгли не один десяток гитлеровских машин.
Но сталинградские пушки Успенский сохранил. Они, сработанные руками тружеников города на Волге, как говорилось, огнём и колёсами поддерживали успешное наступление. Продолжали уничтожать боевую технику и живую силу врага на ростовской земле и в Донбассе, в Крыму и Белоруссии, в Прибалтике и Восточной Пруссии. Но война есть война. Уцелеть было суждено — увы — только одному орудию. Израненное, видавшее виды, прошедшее, в прямом смысле, сквозь огонь и воду, оно произвело свой последний выстрел в последний час войны в районе польского города Данциг.
Возмездие
Полк с боями продвигался вдоль железной дороги Сталинград-Сальск. Отступая в направлении станции Пролетарская, фашистские звери особенно неистовствовали.
Стараясь как можно больше причинить зла мирным жителям, лишить наступающих воинов тепла, подольше продержать их на морозе и нанести тем самым больше вреда, они сформировали особое подразделение поджигателей и подрывников.
Двигаясь от дома к дому, солдаты этого подразделения из переносных заспинных бачков брызгали на крышу, стены или внутрь горючее и поджигали. Уходя самыми последними, они сжигали и подрывали мосты, станционные здания, варварски уродовали железную дорогу, лишая советские войска путей подвоза, на всём протяжении стыки рельсов были вырваны взрывами тола. Каждый рельс разорван на три части. Причём без единого пропуска — пресловутая немецкая педантичность! Когда темп нашего наступления возрос и времени у врага уже не хватало — они рвали только стыки. Позже приспособили специальную технику. Какая-то злая дьявольская сила, словно спичку, переламывала пополам каждую шпалу и раздвигала рельсы.
Мысленно мы прикидывали, сколько же сил потребуется для восстановления. Опилить каждый конец, просверлить отверстия, вытащить костыли, поправить насыпь, заменить шпалы, костыли забить снова, где-то раздобыть болты с гайками… И всё это делать должны в основном женщины, измученные, слабые и полуголодные, делать очень срочно, вручную, на жестоком морозе. Каторжная работа! Адские муки!
Гнев кипел в наших сердцах. Не раз вырывалось: «Поймать бы этих подрывников…». И вот передовым отрядом полка у посёлка Гундоровский в балке была настигнута группа фашистов. Мы застали их неожиданно, когда они, сгрудившись, толкали грузовик, тщетно пытаясь завести заглохший мотор.
С высоты наши бойцы различили в кузове бухты бикфордова шнура, канистры с горючим, ящики тола, ручные огнемёты.
— Братцы! А ведь это брандкоманда! Подрывники и поджигатели, — безошибочно определил кто-то. — Попались, голубчики…
И всё-таки, движимые гуманными чувствами, наши воины сначала предложили немцам сдаться. Но когда они, опомнившись, отказались поднять руки, рассыпались, залегли, начали яростно отстреливаться и одного нашего ранили, — тут уж русских прорвало! Застучали автоматы, полетели гранаты… Свершилось возмездие!
Сталинградка Мария Ганжa
Фронт подошёл к Сталинграду. Крановщица завода «Баррикады» Мария Ганжа ушла на фронт и попала в комендантский взвод нашего полка. Не раз доставляла на передний край горячую пищу. В октябре сорок второго попала под обстрел. Термос за её спиной в трёх местах пробили осколки. Благо, в нём была каша, и потери оказались невелики.
А потом Мария стала радисткой.
В дни боёв за Мелитополь, где из строя вышли все связисты, Ганжа одна обеспечивала беспрерывную связь почти пять суток. И в тот момент, когда Юрий Левитан читал приказ победителям, мертвецки заснула прямо у рации. Несколько часов не тревожили радистку.
В период штурма Бельбекских высот под Севастополем противник вёл бешеный огонь из тяжёлой морской артиллерии. Командный пункт разрушен, траншеи обвалились. У чудом уцелевшей радистки Ганжа в эту роковую ночь на 8 мая сорок четвёртого года виски поседели.
А в следующую ночь, бережно держа перед собой тяжёлую радиостанцию, под обстрелом, она в числе первых на самодельном плотике форсировала северную бухту Севастополя.
На исходе дня батальон вышел к заливу. Но гитлеровцы, понимая обречённость, перешли в последнюю отчаянную контратаку и сумели окружить его. Требовалась помощь извне. Комбат связался со штабом полка, не помочь не могли: исчерпаны все резервы. А фашисты наседали, готовясь уничтожить батальон. Выход был единственный: открыть огонь по батальону.
В расположении находилась полковая радистка Мария Ганжа, знавшая позывные поддерживающего их артиллерийского полка. С комбатом они вызвали огонь на себя. На батальон полетели свои снаряды. Комбат корректировал, передавая команды радистке. Артиллеристы вносили поправки. Наконец комбат скомандовал: «Так держать!» Артиллеристы открыли ураганный огонь. Гитлеровцы, охваченные паникой, дрогнули и побежали, оставляя убитых и раненых. Воспользовавшись замешательством, батальон своими силами совершил прорыв и вышел из окружения. Радистка Ганжа была удостоена медали «За отвагу».
Был в её фронтовой биографии и такой эпизод. Немцы бросились в контратаку. Бойцы дрогнули и, оставив позиции, побежали. Случается. Человек ведь из крови и плоти. А нужны поистине железная воля и великое мужество, чтобы устоять, когда на тебя грохочущей стеной прут танки. Нo на пути неожиданно выросла девушка. Мария однажды видела, как поступил в подобной ситуации командир полка. Выхватив пистолет, он с угрожающими криками бросился наперерез бегущим. Застрелил одного… другого. Жестоко? Очень! Но жестокость эту он, видимо, оправдывал: лучше двое, чем много, чем паника и потеря позиций.
Мария сделала это по-своему, чисто по-женски. Выскочив из окопа и широко раскинув руки, она молча встала на их пути. Весь её вид говорил выразительно и осуждающе: «Ну, куда же это вы, рыцари?!» Бойцы, остановленные мужеством хрупкой женщины, устыдились своей минутной слабости, вернулись.
Аплодисменты… в степи
В октябре 42-го, защищая Сталинград, наша дивизия сражалась в районе Ельшанки, у посёлка Купоросное, на берегу Волги. Активной обороной и контратаками мы изматывали врага, перемалывали его живую силу и технику. Эти сковывающие действия вынуждали гитлеровское командование снимать часть войск с других участков и таким образом не иметь возможности бросить сразу большие силы в бой против сражающейся в самом городе 62-й армии.
Так продолжалось до 25 октября. В этот день потрёпанные полки вывели во второй эшелон, и мы заняли оборону в районе Бекетовки. 6 ноября приказ: срочно подготовиться к ночному маршу.
Едва солнце скрылось за горизонт, полки колоннами двинулись на юг, вдоль Волги. Курить, разводить костры строго-настрого запретили, автомобили двигались с выключенными фарами. Поскольку нам, солдатам, маршрут и пункт назначения не сообщили, первая мысль была тревожная: неужели на тот берег? отход? сколько же можно?! А с другой стороны, два обстоятельства несколько успокаивали. Во-первых, в Сталинграде фашистская военная машина порядком выдохлась, основательно завязла и забуксовала. Во-вторых, во все предыдущие дни там, в Бекетовке, в полк приходило пополнение, поступали боевая техника, транспортные средства, боеприпасы. Думалось: возможно, это обычная перегруппировка, передислокация на другой участок.
Когда проходили мимо электростанции, сердце сжалось от боли. СталГРЭС, возведённая на моих глазах, гордое детище первых пятилеток, визитная карточка родной Бекетовки и Сталинграда, была мёртвой. В ночных сумерках ее силуэт выглядел непривычно — во многих местах здание повреждено, пылала деревянная облицовка градирен; ни ровного натужного гула агрегатов, ни дыма из высоких труб.
Станцию фашисты постоянно обстреливали, много раз пытались бомбить, но зенитчики надёжно оберегали её, и станция работала бесперебойно. И только в тот день, окончательно рассвирепев, гитлеровцы жестокими бомбовыми ударами вывели станцию из строя…
Моя тревога немного рассеялась позже, когда из конца в конец по колонне вдруг разнеслось: «На трибуне Сталин!».
Дело вот в чём. В середине колонны на открытой штабной повозке работал радиоприемник. Из Москвы транслировалось торжественное заседание, посвящённое 25-й годовщине Великого Октября. Естественно, повозку со всех сторон окружали жаждущие послушать. А когда радист, встав в полный рост и сложив руки рупором, громко выкрикнул: «На трибуне Сталин!», повозку облепили ещё гуще. Каждому не терпелось услышать вождя. Каждый в душе таил надежду найти ответы на свои вопросы и сомнения. Сталин заговорил, как всегда, неторопливо, спокойно, уверенно, и это передавалось в наши души. В полной тишине по растянувшейся колонне из уст в уста передавали основные, важные моменты речи Верховного. Он заявил, что недалёк тот день, когда враг узнает силу новых ударов Красной Армии. А когда закончил выступление словами: «Будет и на нашей улице праздник!», — произошло невероятное. Вся колонна, воодушевлённая этим пророчеством, в едином порыве взорвалась бурными аплодисментами. Дружно, горячо…
После дневки, с наступлением темноты, нас снова подняла команда «Марш!», и колонны, к всеобщей радости, двинулись в противоположную сторону от Волги, на запад. А когда на рассвете следующего дня прибыли в населенный пункт Трудолюбие и услышали канонаду, поняли, что линия фронта неподалеку и что операция эта — явная подготовка к чему-то серьёзному.
Через несколько дней пророчество Сталина сбылось. Грохот многих тысяч орудий возвестил всему миру, что праздник на нашей улице начался.
«Вот теперь поверила!»
Жителям наших временно оккупированных районов геббельсовская пропаганда усиленно вдалбливала в головы миф: немецкая армия непобедима, и некоторые верили. Вот пример.
В сентябре 1943 года, освобождая Запорожскую область, мы вступили в село неподалёку от города Мелитополь. Бабушка, угощая нас арбузами, с нескрываемой тревогой всё спрашивала: вернётся немец или нет? Мы уверяли, как умели, но поди попробуй — переубеди! Не так-то просто. Ведь когда немцы отступали, она своими глазами видела, сколько шло танков и автомашин. Им не было ни конца ни края. А вот сейчас в их село вступила только наша немногочисленная матушка пехота. Такое соотношение сил не в нашу пользу было веским основанием для её тревоги.
На улицу тем временем, волнующе грохоча и сотрясая воздух, деловито «входила» колонна наших танков. Один подвернул к нам и остановился. Танкисты попросили воды. Бабушка, словно чего-то испугавшись, мигом куда-то исчезла. Мы и танкисты недоуменно переглядывались. Скоро она появилась с бутылкой самогона и, радостно улыбаясь, убеждённо воскликнула:
— Вот теперь верю, что немец не вернётся!
Танк взревел, выпустив клубы чёрного дыма, и рванулся, таща хвост пыли. Бабушка горячо крестилась:
— Дай Бог, чтобы эта фашистская чума никогда больше не приходила на нашу землю!
Залп мести
Батальон фашистов при поддержке танков и под прикрытием авиации готовился форсировать реку Миус, перебраться на восточный берег и вбить клин в нашу оборону. Следовало нанести огневой удар. И немедленно.
Лихим броском батарея из четырёх гвардейских минометов «катюша» вырвалась на огневые позиции. Медлить нельзя. На открытом месте, прямо на виду у противника, понимая опасность положения, гвардейцы исполняли привычное дело, стараясь выиграть каждую секунду. Наводчики уже заканчивают наводку.
Но враг всё же опередил. Справа, метрах в двадцати, вдруг с треском разорвался снаряд, один за другим — ещё несколько. Над батареей нависла смертельная опасность — её взяли «в вилку».
Комбат лейтенант Храмков вспомнил напутственные слова командира дивизиона: «Залп — несмотря ни на что!»
Оставалось уже не более полминуты. И вдруг на боевые машины лавиной обрушились вражеские снаряды. От разрывов вокруг вздыбилась земля. Вот прямым попаданием разбита одна установка.
— Спасай машины! — крикнул помкомвзвода Мартюгин и бросился к установкам. Сражённый осколком, упал. Но следом ринулись другие.
Вспыхнули вторая и третья машины, раненный в живот водитель Карпов пополз к последней.
— Назад! — приказал лейтенант. — Ложись в канаву!
Но не послушался водитель, истекая кровью, залез в кабину.
Так и погиб он в машине, делая отчаянные и тщетные попытки завести её. Оставшиеся в живых по приказу лейтенанта стали отползать в сторону от страшного места. Теперь уже жертвовать жизнью было излишне — горели все четыре машины.
Немцы на переправе, осмелев, засуетились. Казалось, теперь уже ничто не помешает им безнаказанно перебраться на наш берег.
Но тут произошло уму непостижимое. Это было из области фантастики. С горевших «катюш» один за другим стали срываться воспламенившиеся снаряды. С грохотом они летели на тот берег. Срывая переправу врага, грозные реактивные установки мстили за гибель своих расчётов.
Война всё спишет…
Разное случается на войне. Всё ли она может списать?
Эту дикую историю услышал я от танкистов в Прибалтике.
В разгар сражения танк внезапно остановился. К нему подъехала чёрная легковушка. Выскочивший незнакомый генерал, потрясая кулаками, заорал:
— Почему стоим, так вашу мать?! Где командир?!
Тот выпрыгнул, как положено, доложил, что мотор отказал…
— Саботаж! — Генерал выхватил пистолет и в упор всадил пулю. Сел в машину, покатил вперед.
Ещё не успевший прийти в себя экипаж, охваченный яростью, развернул башню и первым снарядом разнёс легковушку.
Насколько правдоподобна эта страшная история — судить не мне. Каковы её последствия — тоже не известно.
Как расценить поступок генерала? На фронте случалось разное. Война порою одинаково списывала всё: и чрезвычайное происшествие, и произвол, и преступление, и самосуд… Но надо же оставаться человеком!
Пятьдесят первый
Таким он и остался в моей памяти — среднего роста, ничем не примечательным, хладнокровным, рассудительным, с чувством собственного достоинства. И чуточку франтоватым. Даже в тяжёлых полевых условиях. Как это ему удавалось? Неизвестно. Но только всегда он был тщательно выбрит и выглажен. Где доставал одеколон? Знал только он сам.
Командир санитарного взвода стрелкового батальона, он от подчинённых своих настоятельно требовал:
— Смелей выдвигайтесь вперед! Впритирку к боевым порядкам!
И, как результат этого, потери в его санвзводе всегда были самыми меньшими.
Он щедро делился своим богатейшим опытом. Бывало, не делая из себя героя, расскажет, да ещё и продемонстрирует, каким методом пользовался при выносе раненого, как использовал рельеф местности. Его любимым методом был вынос раненого на бедре. Выносящий ложится, допустим, на правый бок. Взваливает раненого на бедро согнутой правой ноги и начинает передвигаться с помощью правого локтя и левой ноги. Левая рука при этом придерживает раненого. В учебниках метода этого не было.
Ему, старшему лейтенанту медицинской службы, самым дорогим — жизнью — обязаны были многие однополчане.
Он лично вынес с поля боя пятьдесят тяжелораненых. Полсотни! Вдумайтесь в эту цифру!
По существовавшему тогда положению он был представлен к высшей государственной награде. Первым из медиков дивизии. Ему предлагали работу в тылу, в медсанбате.
— Не могу. Скучно.
Вскоре после отправки наградных документов ему вручили партийный билет. А вот орден Ленина получить не успел. С поля боя вынесли его мы. Мертвого. Пятьдесят первого.
Ему не было и тридцати лет. Прошу, запомните его имя — Анатолий Звягин.
«За павших товарищей!..»
Год 1944-й. Вайнёде — небольшой городок на границе Латвии с Литвой. Здесь случилась трагедия, от которой на войне не страхуют ни бесстрашие, ни опыт. При воздушном налёте на железнодорожную станцию фашистская тонная бомба угодила в узел связи армии. 83 человека погибли, многих завалило.
Хоронили, несмотря на военные трудности, со всеми почестями, в деревянных гробах. Духовой оркестр играл похоронный марш. Артиллерию всей армии «посадили» на один телефонный провод. Орудия нацелились на конкретные участки вражеской обороны.
Генерал — командующий армией, смахнув слезу, выпрямился, поднёс трубку к губам и, как в обойму, вложив в слова всю горечь утраты и лютую ненависть к врагам, скомандовал:
— За павших товарищей — огонь!
Залп… Залп… Залп…
Связисты-разведчики с переднего края сообщили по телефону:
— У противника паника.
Не мудрено. Такой интенсивности огня не было давно.
Война!.. Победа!
Слово «война» витало в воздухе давно, однако её начало каждого из нас застало по-разному.
Меня, например, на утреннем киносеансе. Демонстрировался «Закройщик из Торжка» с участием Игоря Ильинского. И хотя фильм весёлый и война была ещё очень далеко от Сталинграда, но мною овладела тревога. Мысли были там, где рвались бомбы.
Мой фронтовой друг Александр Андреевич Витковский, призванный на сборы, находился в Тоцких военных лагерях. Утром получил разрешение постирать в речке гимнастёрку. Прибежал посыльный: «Началась война».
Знакомый, работавший в тогдашней Бессарабии, только что вышел из ванной — стук в дверь. Велосипедист-молдаванин протянул повестку: «Распишитесь…» Через полчаса машина увозила его к фронту.
И с концом войны также встречались по-разному.
Молодой солдат Кузьма, раненный ночью, умер на перевязочном столе в тот момент, когда шло разоружение гитлеровцев. «Поднимите, взгляну, как сдаются…» — были его последние слова.
Лейтенант Коваленко служил на Дальнем Востоке и всё добивался отправки на фронт. После долгих хлопот получил назначение, но прибыл в наш полк… 9 мая, когда пушки замолчали.
Водителю полуторки, доставившему на передовую боеприпасы, заявили:
— Всё, брат, они не нужны.
— Как не нужны?
— А так, война закончилась.
Он побледнел и через открытую дверку мешком вывалился на землю, потеряв сознание. Отхаживали. У солдата, дважды раненного, несколько раз попадавшего в засады в лесах Прибалтики и Восточной Пруссии, нервы не выдержали резкого перепада чувств.
Прислугу полковой артиллерии, проснувшуюся 9 мая, ожидал приятный сюрприз. Из стволов их орудий приветственно выглядывали пышные букеты полевых цветов — алых маков. Постарались девушки-связистки.
А капитан Витковский в своём дневнике на следующий день записал: «Впервые снял гимнастёрку, шаровары и спал в нательном белье».
ПАМЯТЬ ПИСЕМ, или ЧЕЛОВЕК ИЗ ТАНКА Т-34
Ничто на свете не случайно, все предопределено. Особенно встречи. И особенно те, что поднимаются над пространственным временем и временным пространством.
В середине 2001 года у меня была напряженная пора: сбывалась мечта — на Дмитровском шоссе, в Подмосковье, строился музейный комплекс «История танка Т-34», по моей инициативе, при поддержке моих друзей и соратников из региональной культурно-просветительской общественной организации «Атлантида — XXI век». На узком мысу, между остатком старого и новым шоссе, дружно сошлись в едином порыве отнюдь не всегда дружные силы Московского правительства и правительства Московской области, а также Главного автобронетанкового управления Министерства обороны Российской Федерации, администрации г. Лобня и просто смелых людей, уверенных в том, что единственный в мире музей, посвященный легендарной «тридцатьчетверке», должен возникнуть именно здесь, на семнадцатом километре от МКАД, у северной окраины деревни Шолохово и южной окраины поселка Луговая, там, откуда с ближайшего к Москве места 6 декабря 1941 года пошел на Лобню и Красную Поляну батальон танков Т-34.
Мог ли думать мой отец, Николай Алексеевич Кучеренко, один из создателей этой машины, что его «стихоплётка» окажется в центре такого движения, в наши дни почти ирреального: вокруг разваливаются и распродаются музеи, а тут возникает новый, на историческом месте?
Об этом я и рассказывала летом 2001 года по радио «Эхо Москвы» в ночном эфире, у Бориса Алексеева. Люблю его передачу: с Борисом чувствую себя легко и свободно. Тем поздним вечером я утверждала, что люди должны собирать и бережно хранить крупицы прошлого, стремительно ускользающего в небытие.
— Сейчас ведь даже солдатского письма-треугольника не сыщешь, а когда-то были миллионы, — сказала я, и тут же раздался ответный звонок (передача Бориса Алексеева идет с обратной связью).
— У меня двести два треугольника от погибшего на фронте брата — танкиста из Т-34, — сказал в наушники низкий женский голос.
Так оказалась я в Балашихе в гостях у Наталии Григорьевны Кабановой, пианистки, педагога музыки, некогда бывшей директором музея П. И. Чайковского в Клину. Так двести два треугольника писем Дмитрия Кабанова попали в музей «Истории танка Т-34» еще до его открытия.
Нам, устроителям музея, хотелось сделать стенд «Три танкиста» — три разных судьбы. Письма Дмитрия оказались на этом стенде с первого дня существования музея, открывшегося 6 декабря 2001 года, как раз в день 60-летия контрнаступления советских войск под Москвой.
В своих письмах к матери, отцу, сестре Дмитрий как на ладони — светлый, талантливый, интеллигентный, мудрый юноша. Точно и ярко описывает младшей сестренке обстоятельства боя, вскользь, как бы походя, чтобы не волновать маму, сообщает ей о «пустячковых» ранениях, которые оказываются тяжелыми. После жизни образ Дмитрия возникает в письмах и воспоминаниях близких ему людей.
Кабанов соединил в своей судьбе главные темы музея: воевал на «тридцатьчетверке» и ремонтировал её, прошел с танком через самые жестокие битвы войны, в том числе и Курскую, а после госпиталя побывал в Нижнем Тагиле, на том самом заводе, где создавалась машина.
Лучшие годы своей короткой молодости Дмитрий Кабанов провёл в танке. Он любил и поэтизировал машину, оживлял её, наделял женскими именами: «Татьяна», «Аргентина», «Коломбина». «Музыку слушаю иногда вечерами с „Таней“».
Строки из солдатских «треугольников»
5. VIII.1940
А. Д. Позднеевой*
…Скажи папе, чтобы он привел в порядок нашу коллекцию. Я, когда вернусь из армии, буду еще играть в солдатиков…
Ленинградская область, г. Порхов, п/я 35/2/41
24. VI.1941
Г. Н. Кабанову**
…Не буду много писать о своём взгляде на происходящее. Ты знаешь, каким он [взгляд] был раньше. Таким он остался и теперь. Сейчас я чувствую необыкновенный прилив сил, и, несмотря на то, что вторые сутки не выпускаю рычагов из рук, я бодр и готов ехать хоть до самого Берлина. Гитлер точно разыгрывает ту программу, которую наметил в своей «белой книге» «Mein Kampf». Но он уж хочет слишком много, слишком много он съел, и этим последним лакомым кусочком он подавится. После почти двухлетней войны пускаться в такую аферу больше, чем рискованно, и от нас зависит устроить Гитлеру то, что когда-то испытал Наполеон.
Ты, папа, можешь быть уверен в том, что сын твой честно выполнит свой долг и не спасует в минуту смертельной опасности…
Окрестности г. Луга
7. VII.1941
Дорогие мои родители!
…Вчера наша часть отошла в тыл на отдых.
Сам я в бою не участвовал, ибо машина опять подвела, но хорошо, что это случилось не на поле боя, а в 7-ми километрах от фронта.
Колька Корнеев участвовал в сражении, был в самом пекле. Его машину подбили, и он умудрился не только выйти из боя целым и невредимым, но и принести с собой раненого бойца. В общем, чувствовали себя неплохо и я, и он. Пока мы стояли и ремонтировались, нас частенько навещали немецкие бомбардировщики. А так как мы стояли среди чистого поля, где птице негде укрыться, то естественно, что господа фашисты нас пожаловали своим вниманием. Бомб они на одиночную машину не тратили, а из пулемета раза два обстреляли. Это все, конечно, ерунда. А вот когда мы отходили в тыл, то бомбили нас крепко. Один раз я находился в 50-ти метрах от разорвавшейся бомбы. Так что с меня воздухом сорвало шлем.
И как ни жутко лежать во время бомбежки, всё же нет-нет, а поднимаешь голову, чтобы посмотреть, куда летит бомба. Есть среди ребят много убитых и раненых, как в бою, так и от воздушных бомбардировок, но от последних пострадало мало, и только один человек ранен тяжело, осколками в голову и плечо.
Настроение у нас у всех тяжеловатое, но бодрое, горим желанием отомстить господам фашистам за погибших товарищей.
Машинка моя оправдывает себя полностью, и немецкие снаряды не берут броню вплоть до 152 м/м артиллерии, о противотанковых пушках и говорить нечего, они вреда приносят не больше, чем комары слону…
Окрестности г. Луга. 4 часа утра.
18. VII.1941
Дорогие родители!
…Наконец после полумесяца непрерывных боев наше подразделение ушло в глубокий тыл на отдых, пополнение и пр.
Жив, здоров, после всех передряг цел и невредим, если не считать небольшого осколка от снаряда, пробившего край уха, которое уже заживает. Все друзья целы и невредимы, кроме Токмакова, который был переведен из нашего батальона в разведроту. Он погиб (или пропал без вести), пытаясь увести от немцев разбитую бронемашину.
Немцы суть вояки не страшные. Танки у них — сплошная дребедень, авиация больше сеет панику, чем приносит материальный успех, но артиллерия у них прекрасная, и она-то обеспечивает значительную долю того успеха, который они до сих пор имели.
Лен. обл., г. Слуцк-2, п/я 25/8
20. XI.1942
А. Д. Позднеевой
…Сейчас у нас затишье, снегопад, туман — не дают немецким солдатам летать, так что живем спокойно. Против нас стоит дивизия СС — «Мертвая голова» — публика довольно скверная. Но тем хуже для них.
24. XI.1942
А. Д. Позднеевой
…В землянке тепло, светло, топится печка, горит электрическая лампочка, уютно. Отдыхаем, вспоминаем мирное время, дом…
Перед моими глазами картина: утро выходного дня, стол накрыт в столовой, зеленая скатерть, шипит на окне электрический чайник, зеленый чайник уже готов и стоит на столе под «бабой», рядом жмурится усатая мордочка Мурзика. Дверь открыта в детскую, оттуда через окно сноп солнечных лучей — так тепло, так хорошо, так уютно…
И злоба накипает в груди. За все, за все будут отвечать немцы, за разбитую семью, за сломанную жизнь, за мать. За отца, за брата, за сестру, за брошенный институт, за все, за все…
Я стискиваю зубы, у меня нет жалости, рука не дрогнет.
Я долго готовился и дорвался, теперь осталось заплатить по всем счетам, а оных накопилось много-много…
6. XII.1942
А. Д. Позднеевой
…Почти две недели ты не получала от меня писем. Эти две недели прошли в непрерывном наступлении и атаках, так что я не имел не только возможности приняться за письмо или открытку, но даже спал урывками полтора-два часа в сутки. Не высыхал, не согревался, кроме моментов стремительных атак, убийственной работы, или когда подвезут горячий обед и положенные в сутки 150–200 грамм водки.
В боях меня, право, охраняют твои молитвы, ибо как иначе объяснить то, что я свободно раза 4–5 проехал через минное поле, где взорвалось много машин, или то, что снаряд, разорвавшийся в танке, убивший артиллериста и ранивший командира, меня совсем не тронул, меня и моего соседа, эти явления я объяснить по-другому не могу. Право, здесь можно сделаться и фаталистом, и суеверным до крайности…
Я же сделался очень кровожадным, и каждый убитый фриц приводит меня в восторг. Надо сказать, что в боях я немного отличился, командир полка наградил меня медалью «За отвагу» и представил к высшей правительственной награде — ордену Ленина, свидетельство о награждении медалью у меня уже на руках, а что выйдет из второго — право, не знаю. Очень лестно было бы видеть Митьку с орденом Ленина на груди. Но на такое счастье надеяться очень сложное дело, нужны очень большие заслуги, а за собой я таковых пока не наблюдаю.
Сейчас мы много ремонтируемся, и я отчасти отдохну, высплюсь, просохну и буду писать тебе ежедневно по два письма…
P.S. Фрицы бегут, бросают пушки, обозы, барахло всякое, но и сопротивляются в некоторых местах довольно серьезно. Правда, эсэсовцам попало от нас крепко.
15. XII.1942
Н. Кабановой
Дорогая Натуська! Сейчас уже рассветает, на улице, т. е. в лесу, еще темно, идет снежок, слегка морозит. Я сижу в нашем доме, т. е. выкопана яма, сверху натянут брезент, поставлена печка, и с машины проведена электрическая лампочка. Было бы совсем тепло, светло и уютно, если бы не снег. Снег засыпает брезент, тает и уже в виде воды попадает внутрь нашего жилища. Издали слышатся какие-то оружейные выстрелы да частая оружейно-пулеметная стрельба. Чу, что это такое? «Фр-фр-фр-фр-ррр-пах!!» Да это немецкий миномет бьет наугад, куда попадет, наудачу, без прицела. Разные гости иногда к нам залетают. Иногда днем в ясную погоду прилетают «фрицы», бросают бомбы… Меньше всего действует на печенку артилле-рийский снаряд. Он летит с небольшим шелестом-свистом и рвется с сухим звуком: «Б-бух!»
Интересно, когда под вечер находишься под обстрелом. Трассирующие светящиеся пули, снаряды, как змеи, большие и маленькие, чертят огненные хвосты на темном небе. Ракеты красные, зеленые, белые, синие радужно освещают небо, темный лес, деревни, поля. Снег становится то зеленоватым, то ярко-малиновым, то ослепительно белым: в этот момент на снегу свободно можно найти иголку.
Интересно для тебя, наверное, что я чувствую перед боем? Сижу в машине за рычагами, думаю обо всем, а сам незаметно наворачиваю за обе щеки американские свиные «консервы» для того, чтобы подкрепиться, или кусок хлеба с сахаром — наше главное лакомство, оно становится еще лучше, когда на привале есть возможность вскипятить чаю и поджарить хлеб на печурке.
В атаку ходим с громом и треском, тогда совсем не думается. Вперед — нажимаю стартер, даю полный газ, и машина, как зверь, вырывается с опушки леса, где была замаскирована в ожидании сигнала. Тогда самое неприятное — это своя пушка: «Бум-м», врывается воздушная волна, бьет пламенем по глазам, и в ушах остается звенящий звук: «Бум-м». Но вот выстрел, и опять то же впечатление. Так без конца, ибо мой командир бьет из пушки отчаянно.
«Фрицы» танков боятся, стоит лишь нам показаться, как они бросают позиции и начинают драпать, тогда их гнать очень приятно и азартно. Немного хуже, если у них есть артиллерия, тогда, стиснув зубы, упершись лбом в смотровой прибор, зажав в руках рычаги, я начинаю переменным курсом, чтобы сбить «гансу» прицел, вести машину, стараясь зайти пушке во фланг и задавить ее гусеницами. Таким образом я придавил уже 3 пушки. Четвертая, которую я атаковал, правда, подсунула нам снаряд, но мне удалось вывести подбитую машину из боя, а раненый командир на ходу сумел затушить начавшийся пожар. Сейчас мы уже отремонтировались и готовы снова ринуться в бой…
Твой брат Митя.
2512 пп
24. XII.1942
А. Д. Позднеевой
…Я немного пострадал и сейчас произвожу собственный текущий ремонт. Дело в том, что немцы снарядом подожгли машину, и мы едва унесли ноги. Я и радист получили легкие ожоги лица, у меня обгорели волосы, небольшие ожоги вокруг головы, как раз под шапкой, где были голые места на лбу, на ушах, на шее. Глаза, зрение, слух, а также аппетит в полном порядке. Настроение веселое. Сейчас я отдыхаю в полевом госпитале, врач здесь хороший, и ожоги мои подживают без всяких повязок. Я с наслаждением смотрюсь в зеркало, ибо стал красивее, чем был раньше. Скоро снова вступлю в строй, ибо я в остальном совсем здоров. Приняли меня кандидатом в члены ВКП(б)… есть приказ о награждении меня орденом «Красное Знамя».
Полевой госпиталь
30. XII.1942
А. Д. Позднеевой
Левая сторона лба, шея, левое ухо уже поправились. Более тяжелые ожоги справа — лоб, правое ухо. Ночи без сна. Нельзя ходить на лыжах — не надеть шапку. Кормят хорошо, настроение бодрое. Есть задрипанный патефон и несколько побитых пластинок. Много читаю.
Полевой госпиталь
20. II.1943
А. Д. Позднеевой
Скоро месяц, как выписался из госпиталя, как раз накануне некоторых перемен… Нахожусь на выполнении некоторых задач, путешествуем [выма-рано цензурой]…очень сблизился с помтехом — Михаилом Александровичем Ковалем — человеком в условиях армии очень редким, инженером-электриком, очень культурным, веселым, весьма порядочным. Во мне ведь тоже еще кое-что осталось от прошлого, не все улетучилось за последние 3,5 года.
Поселок Пено (Калининская область)
3723 пп
3. III.1943
Н. Кабановой
Ожоги зажили совершенно, и на днях я снова сажусь за рычаги. Мне присвоили звание мастера вождения, чем горжусь.
3723 пп
23. IV.1943
А. Д. Позднеевой
…Жизнь протекает спокойно, с маленькими волнениями — это порой прилетают «фрицы» и «гансы», но к этому не привыкать…
33552а пп
25. IV.1943
А. Д. Позднеевой
…Здоров, долгое топтание на месте надоело. Но что же делать — изменить что-либо не в моих силах…
33552а пп
10. V.1943
А. Д. Позднеевой
Дорогая маманя! Передо мной томик избранных произведений Лермонтова — им я спасаюсь в последнее время. Жизнь течет по-прежнему, «и скушно и грустно». И как-то непривычна такая спокойная и безмятежная жизнь, как у нас сейчас. Однако ни на минуту не забываешь, что ты лишь частица гигантской пружины, сжатой до крайности и готовой развернуться во всю мощь, чтобы нанести решающий удар.
33552a пп
19. V.1943
Н. Кабановой
…Вчера мне вручили орден Красной Звезды, а медаль «За отвагу» я получил месяц назад, еще в апреле, но писать о ней как-то не хотелось до тех пор, пока не получу ордена. Ты теперь можешь гордиться своим братом, только не очень, потому что вообще нос задирать не полагается.
33552а пп
7. VI.1943
Н. Кабановой
Как только я сумею к вам приехать, то первым делом засажу тебя за рояль и заставлю играть… Например, «Ноктюрн Шопена» (Es dur № 2) — он мне настолько запал в голову, что иногда, даже в жутком грохоте боя, мне слышится его нежный мотив! Видишь, я еще не совсем испортился и огрубел, и у меня еще от старого Мити кое-что осталось, что не успело выветриться за четыре года службы.
33552а пп
20. VI.1943
Н. Кабановой
Если ты читаешь «Комсомольскую правду», то на 2-й странице этой газеты от 13 июня есть большая статья «Воинское товарищество», и в эту статью попали и мы, грешные, всем экипажем.
33552а пп
22. VI.1943
А. Д. Позднеевой
Слушаю соловья да сам, как соловей, песенки насвистываю.
33552а пп
18. VII.1943
А. Д. Позднеевой
…Сейчас, после жарких боев, на нашем участке затишье, изредка оружейная или минометная перестрелка, а в основном спокойно. Да, с пятого по пятнадцатое работы хватало, и я с гордостью могу рапортовать вам, мои родные, что еще один орден Красной Звезды украсил мою грудь! Мои друзья Вовк и Косенко тоже получили «Звездочки», — теперь наш экипаж — сплошь орденоносцы! Сейчас мы, по возможности, отдыхаем и готовим «Татьяну»* к новым встречам, а за этим дело не постоит, они — встречи — не за горами. Настроение хорошее, бодрое, состояние спокойное.
…Музыку слушаю иногда вечерами с «Таней» по радио, но тут возможности ограниченные, и это удовольствие надо экономить.
33552а пп
1. IX.1943
А. Д. Позднеевой
Жив, ранен, особенно страшного ничего нет. Объясняю: осколок ударил по правой щеке, сделал в ней дырку, перебил челюсть, выбил зубы (передние зубы целы). Осколка в тканях не оказалось — был на рентгене, так что извлекли мне битые зубы, наложили шины, стянули челюсти резиной и сказали, что так и было.
…Врачи сулят на процедуру выздоровления месяца два — это потому, что челюстные ранения всегда требуют длительного лечения…
…Здесь хорошо, кормят неплохо, ухаживают.
…На днях нас должны эвакуировать дальше в тыл, там будет, пожалуй, повеселее.
32428 пп
12. IX.1943
А. Д. Позднеевой
Приехали в Старый Оскол, но и это временное место пребывания… рана имеет хороший вид, начинает заживать… Попался в руки мне Тургенев — «Дворянское гнездо», читаю с наслаждением.
Старый Оскол, п. я. 27
16. IX.1943
А. Д. Позднеевой
…Дни идут, месяцы, годы — вот уже двадцать два года исполнилось, четыре года подряд в армии, а кажется, что я только вчера кончил школу, и так хочется побывать в Ленинграде…
Старый Оскол, п. я. 27
20. IX.1943
А. Д. Позднеевой
…Читаю книгу, играю в шахматы, хожу гулять. Но скука все же адская. Что буду предпринимать дальше — не знаю, в свой полк, пожалуй, больше не попаду, хоть жаль мне его страшно.
Старый Оскол, п. я. 27
30. XI.1943
А. Д. Позднеевой
Вчера благополучно прибыл и обосновался в спецгоспитале для раненых моей классификации. Поездом ехали 9 дней…
Свердловск, эвакогоспиталь
19. XII.1943
А. Д. Позднеевой
Как это ни печально, должен тебя разочаровать: лечение мое подходит к концу — самое позднее через полмесяца я буду вновь годен к строю. На отпуск, конечно, рассчитывать не приходится, так как я ведь не в своей части, а пойду на формировку все начинать сначала. Значит, нам пока еще не судьба встретиться, придется подождать. Вот съезжу еще разок, еще разок стукнусь, а там можно будет планировать совершенно иначе.
Свердловск, эвакогоспиталь
5. II.1944
А. Д. Позднеевой
…Чувствую себя хорошо, рот открываться стал почти на три пальца. Понемногу занимаюсь: совершенствую теорию, специальность свою немного меняю с боевой на техническую. Работы, пожалуй, прибавится, но не в этом суть дела. Читаю сейчас «Иудейскую войну» Фейхтвангера. В кино посмотрел «Актрису», «Два бойца» — просто исключительное впечатление оставляют обе, и вторая больше, чем первая.
Нижний Тагил
5. III.1944
А. Д. Позднеевой
…Вот уже три дня, как я сижу в Нижнем Тагиле…
Народ подобрался хороший, командование очень и очень приличное. Я ведь теперь не на танке буду ездить, а немного иначе, повыше, чем раньше был. Командир роты, помпотех, да и весь личный состав относятся ко мне хорошо…
Куда я попаду в дальнейшем, сейчас нельзя даже строить предположения, т. к. на сегодня нет никаких для этого данных…
Погода стоит исключительная, снег тает полным ходом. Тепло, лицо мое совершенно привыкло к морозу и ветру. Одели нас тепло, как полагается. Кормят тоже хорошо…
12. III.1944
А. Д. Позднеевой
Еду так быстро, как не ходит «Красная стрела». В Тагиле навестил Борину мамашу — Пелагею Павловну*. Жаль, что не было времени зайти и проститься — слишком далеко она там живет от завода!
Работа новая мне нравится — люди относятся ко мне хорошо, с доверием.
С дороги, Юлино, TACCP
29. III.1944
А. Д. Позднеевой
…До свого полка все еще не доехал. Они так быстро, так безостановочно гонят немцев, что догнать их очень тяжело — едем, едем и все узнаем, что передовые части продвинулись вперед на 70, потом на 100, а потом на 150 км. Ты подумай, как гонят прочь! Немцы бегут по 100 км без боя, бросая технику, «тигров», оставляя пленных. Местность здесь очень красивая — города небольшие, но очень аккуратные и чистенькие. Домики, кирхи, крепости — напоминают наши детские картонные игрушки для оловянных солдатиков.
Погода стоит холодноватая, с морозцем. Иногда идет снег, а потом пригреет солнышком, и тогда грязь будет непролазная…
33552 пп
31. III.1944
А. Д. Позднеевой
…Помнишь, я писал тебе с дороги, что я почти в своей части. Теперь я уже устроился. Чувствую себя хорошо, настроение бодрое.
Встретили меня очень радостно: ведь никто не знал и не подозревал, что я могу вернуться обратно в полк. Друзей встретил многих, но многих также не-досчитался. Многие из них после ранений попали в тыл, а вот Ванюшка Симаков — исключительно хороший парень — погиб, погиб очень глупо, пал жертвой несчастного случая, будучи в тылу, страшно жаль парня.
33552 пп
6. IV.1944
А. Д. Позднеевой
…Здоров, бодр, чувствую себя отлично. Неожиданная пурга, снежная метель сменилась весенней, по-настоящему весенней погодой.
FB2Library.Elements.Poem.PoemItem
в быстрые волны Днестра. Очень красивая окрестность, прекрасные пейзажи. Чистые. Подчас совсем нетронутые селенья совсем не вяжутся с грозными картинами войны.
33552 пп
12. IV.1944
А. Д. Позднеевой
Работы много, но работа интересная, связанная с частыми и дальними поездками. Третий или четвертый день стоит ясная, солнечная погода, очень тепло, и весело себя чувствуешь. А то не успели мы приехать, как здесь пошли неожиданные снежные метели, и местное население шутя утверждало, что это мы, русские, принесли с собой сюда и снег, и холод.
За последние две недели я так много повидал различных людей: так заметно отличаются друг от друга жизненные уклады нашей Украины от народов бывшей Польши и Румынии, что впечатление подчас бывает такое, будто в одну ночь проезжаешь не пять-десять километров, но пятьдесят и более, а ведь всего-то навсего переезжаешь старый рубеж, существовавший до 1939 года.
Я уже довольно сносно научился «балакать» по-украински и разбираться в польском языке. Но чаще всего в разговоре с поляками, особенно в городах, прибегаю к помощи немецкого языка, который здесь довольно прилично знают — во всяком случае, гораздо лучше меня. Правда, такая тренировка, как разговор с немецким пленным или с человеком, который никакой другой, более приличной человеку речи не знает, приносит довольно большую пользу, и раз от раза я все более уверенно вступаю в разговор. Все это, конечно, очень интересно и весьма полезно для будущего.
33552 пп
16. IV.1944
Н. Кабановой
Здесь, в одном городке, в разбитом снарядами доме наткнулся на прекрасный беккеровский рояль — и вспомнил тебя. До смерти обидно стало — ведь этот прекрасный инструмент все равно погибнет без всякой пользы.
33552 пп
25. IV.1944
Н. Кабановой
…На Западе уже видны снежные вершины Карпат… Жужелицы беспокоят довольно часто. Но вот наступила тишина, «самолеция», закончив свой обычный визит, смотала удочки. Лишь вдалеке громыхает артиллерия да изредка рокочет наша красавица «катюша». А то, право, можно было бы забыть про войну. Весна! В поле поют жаворонки и прочие пичужки, высоко в небе, соперничая с немецкими «мессершмиттами», парят аисты — им-то и война нипочем!..
33552 пп
24. VIII.1944
А. Д. Позднеевой
…Кончается лето: уже цветут астры, поспевают сливы, груши, начинают желтеть листья у березы. Идет четвертый год войны, и на исходе пятый год моей службы. Как много пройдено за это время и как мало, в сущности, я изменился за истекший период. Проношусь медленно по дорогам, исхоженным за три года, и все это мне представляется сном, туманным и злым, очень злым. Но итоги еще рано подводить. Окончательно все уложится в сознании тогда, когда дома, на Мойке, 10, вечером, сидя за чашкой горячего чая, под музыку Чайковского можно будет спокойно заняться своими мыслями и привести в порядок тот ералаш, который образовался сейчас у меня в мозгу.
33552 пп
3. IX.1944
А. Д. Позднеевой
У меня по-прежнему все в порядке. Здоров, настроение хорошее. Опять «воюю». Перечитал «Записки Пиквикского клуба» и все прочее, что подворачивается под руку. Так что, как видишь, за судьбу мою пока беспокоиться не приходится. Когда над головой моей вновь засвистят снаряды, я обязательно напишу. Теперь ты уже знаешь, что я немного повоевал, всего дней десять, не больше… Сейчас все разбросанные группы собираются вместе, возвращаются раненые из госпиталей…
33552 пп
6. ХII.1944
Н. Кабановой
…Книжки мои береги — я еще надеюсь ими пользоваться. Солдатиков тоже сохрани — ведь это самая большая память о папе. Это наши дети когда-нибудь будут играть и вспоминать деда, которого никогда не увидят… Как твое пианино? В каком оно состоянии? О мебели и гардеробе не тужите, все будет, дай только разделаться с немцами — тогда все пойдет как по маслу…
Сижу в закопченной землянке, пишу при свете самодельной лампы из артиллерийского стакана, топится печка, тепло и уютно. Скоро у нас будет работа, а пока все тихо и спокойно. Настроение хорошее.
33552 пп
12. XII.1944
Н. Кабановой
…Кстати, цел ли мой аквариум или погиб? Если нет, то наполни его, по возможности, снова веселым содержимым! Сейчас до Нового года еще очень и очень далеко, и кто знает, где нам придется встречать его — в Познани, в Кракове или Бреславле…
33552 пп
16. XII.1944
А. Д. Позднеевой
…Доволен, что вы получили все деньги, что я послал. Вчера пошла еще тысяча — то к Новому году… Ты зря беспокоишься о том, что я себя обижаю. Я не раз писал тебе, что на фронте деньги мало ценятся. А тем более здесь. Советских рублей нам на руки не высылают совсем — либо перевод, либо вклад на книжку. А злотых — определенный процент — уже домой не переведешь, надо тратить здесь, чего мне вполне хватает… сейчас как белка в колесе. Ждем событий.
33552 пп
17. XII.1944
Н. Кабановой
Вот нашли мы сегодня раненую птичку, величиной с сороку, ей кто-то перебил крыло. Ну и поселили в своей землянке. Сидит она, надулась и разговаривать не хочет. Хотим вылечить птичку, авось, что и выйдет.
33552 пп
17. I.1945
А. Д. Позднеевой
…Спешу сообщить, что я жив, воюю пока успешно, надеюсь, в дальнейшем будет то же. Немцам вчера дали хорошего перца. Погром учинили их обозникам. Всех тыловиков поднимали с постелей в кальсонах и утверждали, что это так и требуется.
33552 пп
25. I.1945
А. Д. Позднеевой
…Все более и более насыщено население немцами. Работать становится труднее, но мы бодро двигаемся вперед. Все время думаю о вас, все время с вами, мои дорогие. Кланяюсь всем родным, друзьям и знакомым…
Пишите, мои дорогие, и обо мне не беспокойтесь. У меня все в порядке, по-старому.
Здоров и сыт. Крепко вас целую. Дмитрий.
Это письмо — последнее…
Жизнь после жизни
п/п 20612 Дмитрий Георгиевич Пепуров —С приветом Д. Г. Пепуров.
Анне Дмитриевне Позднеевой
20/V.1945
Многоуважаемая Анна Дмитриевна! Приношу глубокое извинение за запоздалое сообщение для Вас печальной вести. Но я не мог раньше это сделать ввиду того, что у меня была еще надежда на сохранение жизни Вашего любимого сына, а моего лучшего друга.
Я до сего времени не могу мириться с тем, что среди нас нет больше друга и боевого товарища Димы Кабанова.
Он погиб в р-не г. Раковиц Познанского воеводства в Польше при следовании в тыл полка, имея легкое ранение. Большая группа немцев, оставшихся в тылу наших войск, вышла из леса и начала стрелять, и в неравном бою Дима и другие офицеры и солдаты погибли.
8-го апреля я был в полку, где служил с Димой более полутора лет, и говорил с очевидцами этой трагической картины.
Я сам ленинградец, и для меня небезразлична утрата лучших ленинградцев.
До июля 1943 года был на Ленинградском фронте, а в июле попал на Курско-Белгородскую дугу, и с тех пор мы с Димой делили все наши невзгоды суровой солдатской жизни.
Очень жалко, что ему не пришлось быть в Берлине, а главное, не увидеть конца войны.
Если Вас не затруднит, то прошу ответить по адресу: полевая почта 41474, Пепурову Дмитрию Георгиевичу. Пишите, буду очень рад и благодарен получить весточку из родного Ленинграда.
До свидания, глубоко уважающая Вас Шкабара Пелагия Павловна.
Нижний Тагил 2, Свердловской области, М. Краснокаменская, 27
Шкабара Пелагия Павловна — Позднеевой А. Д.
19. V.1945
Здравствуйте, моя дорогая соотечественница! Шлю Вам свой сердечный привет и искреннее соболезнование по поводу Вашей тяжелой утраты. (Извините, я не знаю Вашего имени и отчества.) Передо мной открытка от Димы с фронта с Вашим адресом, но там не написал он Вашего имени и отчества. Ваш сын Дима был у нас в Тагиле после госпитального лечения в Свердловске, а пишу Вам я, такая же несчастная мать, как и Вы.
В эти тяжелые для меня дни мне хочется писать Вам, чтобы не чувствовать себя так жутко одинокой… Вы в Ленинграде, а я на Урале, но мы с Вами страшно родные. Наши дорогие сыночки — Ваш Дима и мой Боря — были больше, чем родные братья, сколько вместе они пережили за годы Отечественной войны, и увы! — обоим не суждено праздновать день Победы.
Моего Борю убили под Кенигсбергом ровно за месяц до дня Победы, в 10 часов утра 8-го апреля. А 6-го апреля он писал мне с глубокой скорбью, что получил письмо от героя Отечественной войны Котова, который сообщил Боре, что Дима, уже будучи раненым, в танке с ранеными же ехал в госпиталь, и злодеи-фашисты всех их загубили.
20/V
Дорогая Анна Дмитриевна, вчера я начала писать Вам это письмо, но не могла дальше продолжать… А вечером, перебирая письма, нашла среди них записочку, которую Дима написал мне, когда был у меня, в этой записке Ваш адрес в Ташкенте и Ваше имя и отчество. Дорогая Анна Дмитриевна, жду от Вас ответ, напишите, когда погиб Дима? Где Ваш старший сын, о котором мне Дима писал, что он нашелся? Шлю сердечный материнский привет Вашей дочери.
Желаю Вам здоровья, держитесь твердо, помните, что таких матерей, как мы с Вами, очень много. А ведь мой Боря только 9-го февраля уехал от нас из Тагила, после окончания офицерской школы он приезжал сюда за танками и прямо отсюда уехал на 3-й Белорусский фронт.
п/п 33552С искренним дружественным приветом — Леня Полторак.
Леонид Полторак — Наташе Кабановой
20. IV.1945.
Сестренка дорогого друга! Простите, что пишет Вам неизвестный, но жгучая боль о потерянном друге заставляет сделать это. Я знаю, Вы давно не видели Митю, и о его последних годах я немного хочу рассказать. Мы были друзья. Настоящие друзья. Вместе прошли и горечь отступления, вместе вкусили и радость побед. Я знаю его еще по 41 г. в Торжке. Потом мы расстались, и вот судьба вновь соединила нас. В далеких горных ущельях Карпат, за бурным Днестром в 44 г. мы встретились. Дима был бесконечно рад, что вновь попал в ту самую бригаду, где его тяжело ранило на Курской дуге, где его так все, знавшие его, любили. Он обладал большой душой! Был чутким и отзывчивым. Он слишком все понимал и знал, и от пошлости и лицемерия он сильно страдал. Поэтому он был строг в выборе друзей и товарищей, но он не только смотрел. Нет, это был боец! Боец нашей большевистской партии, и он страстно, больше нас боролся за наше дело, за культуру и чистоту.
А как знал и любил он свою специальность! За рычагами танков он сделал десятки тысяч километров! Сколько пришлось перенести! Долго говорить. Но никогда Димка не терял присутствия духа и свой облик. Сколько радости доставляли ему Ваши письма. Мы все знали друг о друге. Помню, когда он получил Ваше первое письмо, то у него был праздник! И мы были рады за друга! А когда он получил фотографию, он кричал от радости и гордости. Он очень гордился своим братом Виктором, ведь он так любил всех вас. Да, горько, страшно тяжело. Не нужно слез! За дорогого Димку мы славно поработали, что ж, и еще дадим! Я запоздал с этим «писанием», простите, такова наша житуха. Вам, должно быть, уже сообщили о нем. А история такова. В Польше, при выходе к Одеру, при бомбежке он был легко ранен в ногу. Его повезли в тыл. Но по пути они натолкнулись на выходившую из окружения большую группу немцев. И он погиб. Это было в конце марта, в двадцатых числах (точно не помню).
Мы послали маленькую посылку, поймите ее как знак нашей памяти о Димке.
Я знаю, как Вам тяжело будет это читать, но думаю, что этим хоть немного подбодрю Вас. Ведь Ваш брат был таким мужественным и крепким, и память о нем поможет преодолеть это великое горе.
А я, грешный, был ранен под Гдыней, и сейчас лежу в госпитале, но скоро опять…
Желаю здоровья и счастья.
п/п 33552С горячим дружеским рукопожатием, Леня.
Леонид Полторак — Анне Дмитриевне Позднеевой
Берлин
29. V.1945
Анна Дмитриевна! Ваше письмо получил. Признаюсь, мне очень больно писать Вам. Но я Вас убедительно прошу быть такими же мужественными и стойкими, как Ваш Митя, и своей материнской выдержкой Bы будете достойны своего замечательного сына. Не хочу я Вас успокаивать, понимаю Ваше горе, но, простите меня, я не мог не написать. И постараюсь свой долг друга перед памятью о нем выполнить. Только Вы будьте благоразумны и пощадите себя во имя оставшихся детей. Это моя просьба, очень настоятельная, иначе я не могу писать.
Когда погиб Дима, меня не было, я был далеко. Это было в Польше, 300 км зап. г. Познань, г. Горунь, 26 января 1945 г. Его видел один ст. л-т, который был ранен и притворился мертвым, и тем самым остался жив. Обстановка была такова, что никто из друзей и вообще из нашей части его не сумел похоронить. Когда я Вам пишу эти горькие слова, то так мучает совесть из-за невыполненного долга, и мне очень больно и жалко Вас. Не нужно слез! Прошу Вас! Ведь Вы просили написать все. Он, конечно, похоронен, но могилу его очень трудно найти, и Вы лучше не думайте о своих намерениях. Ведь это была жестокая война…
Я приехал, и мне рассказали ребята о потере друга. Сразу написать я не мог, т. к. начались сильные бои. И только в госпитале нашлось время.
Посылаю Вам справку о его наградах. Орден Отечественной войны II степ., которым он был награжден за последние бои, должен быть Вам вручен, документы на это уже отосланы куда следует. Остальные награды не высылаются. Его вкладная книжка с завещанием на Ваше имя отправлена в Госбанк, чтобы Вы могли получить вклад. Только попрошу Вас написать письмо на имя начальника полевой части № 1775, по адресу: полев. почта 28666-Э с требованием об ускорении перевода его вклада в Ленинград на Ваше имя.
Посылаю Вам квитанцию на посылку, которую послали раньше. Что там, не знаю. Ее отправили, когда я был в госпитале. А вчера мы отправили еще посылку. Только прошу — не взыщите! Т. к. я недавно приехал и сам ничего не имею. Но долг требует помочь Вам, поэтому «чем богаты, тем и рады».
А вещей у Димы не было. И вообще у танкистов (только настоящих) их не бывает, они пропадают в боях, поэтому мы никогда (из огромного опыта) ничего не запасали, и, к сожалению, Вас порадовать нечем. Если нам удастся перевести немецкие марки, то мы сделаем небольшой перевод Вам в русских деньгах…
Ваше письмо на имя Першуткина И. В. я видел. Он погиб на второй день наступления, за Вислой. Митя последнее время работал танкотехником, хотя был старшиной, а Першуткин был его начальником. Митя мастерски водил танк и считался лучшим водителем, а потом и техником.
В память о нем осталась одна фотокарточка (такая, наверное, есть и у Вас) — вот и все, а были мы с ним 1,5 года.
А насчет приезда — трудно сказать. Когда вырвусь в гражданку? Во всяком случае я постараюсь увидеть Вас, тем более, что Москва недалеко от Ленинграда.
Желаю Вам сил и здоровья.
п/п 33552 Леонид Полторак — Анне Дмитриевне Позднеевой
30. VI.1945
Трудно, дорогая Анна Дмитриевна, сказать, за что он награжден последним орденом. Его боевые будни были столь наполнены героическими делами. Помню, как в одном месте он эвакуировал с поля боя два подбитых наших танка, причем сильно подвергался бомбежке, обстрелу и т. п., но его ничто не остановило. Потом он всегда ехал на броне переднего танка. И вообще в сложных делах он был спокойным и выдержанным, и как бы он ни боялся опасности, ее он никогда не высказывал другим и всегда поддерживал боевой дух. Вот это-то и является правом на награду.
п/п 33552
Леонид Полторак — Анне Дмитриевне Позднеевой
25. VII.1945
…Вы спрашиваете о Мите. Да, я знал о его болезни желудка. Он иногда сильно страдал, особенно это было летом 1944 г., когда он начал получать Ваши письма в полку. Это началось у него приблизительно в конце 1941 г. Потом в госпитале он несколько подлечился, но не совсем.
Вы говорите — демобилизоваться! Не такой он был породы, чтобы в суровое время быть в стороне. Он не мог этого сделать, а был до конца в первых рядах. Поэтому и был дорог и ценим всеми…
«Свой портфель неси сама»
Не знаю, свойственно ли это всем людям, но у меня, когда я обращаюсь к своему далекому детству, в памяти возникает прежде всего солнце. Ослепительно яркое солнце заливает небольшую комнату, служившую нам с Митей детской. На фоне высокого, чистейшей и глубокой синевы неба сверкает в окне над крышами ближних домов витой бело-голубой купол Спаса-на-крови, увенчанный огромным золотым крестом, — это первое, что я видела, открывая глаза после сна.
Мы жили на набережной Мойки в доме № 10, соседствующем с домом, в котором умер Пушкин, и расположенном примерно в середине между зданием Капеллы, смотрящим на Дворцовую площадь у Певческого мостика, и царскими конюшнями за Конюшенной площадью, от которой начиналась Большая Конюшенная (улица Желябова).
Набережная Невы напротив Петропавловской крепости, Марсово поле, Летний сад, Михайловский, очень уютный и красивый, садик за Спасом-на-крови, Инженерный замок, Зимняя канавка, Дворцовая площадь — все это окружало нас с детства, все было исхожено вдоль и поперек.
Любопытно, что в моей памяти не сохранилось ни одного дождливого дня — это в Ленинграде! — очевидно, в дождь я просто находилась дома. Все окружавшие меня краски в детстве были необыкновенно яркими. Может быть, эта яркость восприятия просто является свойством детского зрения, потому что с годами краски значительно потускнели…
Наш дом петровской постройки представлял собой прямоугольник с двумя дворами, разделенными аркой, над которой на четвертом этаже располагалась наша квартира № 21. Эту шестикомнатную квартиру с высокими, под 3,5 метра, потолками, огромными окнами и стенами в три кирпича, — в 1920 году занял мой отец вскоре после женитьбы. На моей памяти наша семья жила уже только в трех комнатах: в большой, тридцатиметровой, жили родители, две других — детская и столовая. Наши комнаты располагались в самой середине квартиры, имевшей с одного конца прихожую, с другого — кухню с туалетом. Естественно, что семья соседки, жившая рядом с прихожей, вынуждена была все время проходить через наши апартаменты — родительскую комнату и столовую. От первой пришлось перегородкой отделить небольшую часть в качестве коридора, столовая так и осталась проходной комнатой. В квартиру вели со двора две лестницы: парадная (в прихожую) и черная (в кухню). Мы почему-то пользовались исключительно черной, с высокими каменными ступенями, очень высокими, которые на поворотах закручивались винтом.
Наша семья состояла из пяти человек: отец, мать, мои братья Виктор и Митя и я. Еще у нас была домработница, которая спала в небольшой каморке возле кухни.
Брак родителей по старым временам представлял собой мезальянс. Отец — Григорий Никифорович Кабанов, главный бухгалтер большого военного завода, был сыном деревенского кустаря-картонажника и появился на свет в 1891 году в селе Яковское Тульской губернии. Наша мать, Анна Дмитриевна Позднеева, бухгалтер в Мариинском театре, родилась в 1899 году и была дочерью потомственного дворянина, ученого-востоковеда. Довольно скоро родители обнаружили серьезную несовместимость характеров и жизненных представлений и даже в 1934 году развелись. Собиравшийся съехать отец так и не осуществил своего намерения, так как не смог расстаться с детьми, занимавшими в его жизни огромное место. С нами отец проводил все свое свободное время: гулял, играл в разные игры, учил всякому мастерству, в особенности изготовлению переплетов, склеиванию разных коробочек и прочих поделок, т. е. тому, чему сам научился у собственного отца. Страстью отца были книги, в основном по военной истории, альбомы с изображением военного обмундирования, атласы российской эскадры военного флота и флотов других стран. Гуляя, мы неизменно останавливались возле книжных развалов, рассматривали книжки, и отец обязательно покупал по одной мне и Мите. Если мы оставались дома, то, как правило, играли в солдатиков. У отца была богатая коллекция (более трех тысяч) оловянных солдатиков, хранившихся в специально для этого склеенных коробочках. Нюрнбергские солдатики были очень красивы, они были одеты в мундиры — исторически точные, принадлежавшие самым различным странам и эпохам, поэтому мы разыгрывали вполне исторические сражения, чему способствовали соответствующие декорации и всяческие замки, башенки, укрепления и прочие предметы.
Мать никакого участия в наших забавах не принимала. С ней мы ходили куда-нибудь в гости, до неприличия причесанные и парадно одетые. Довольно часто гости собирались у нас, и тогда мы тоже сидели скованные и натянутые. Нас заставляли демонстрировать свои таланты — играть на фортепьяно, петь, читать стихи (мама любила показать товар лицом), а всего этого мы с Митей терпеть не могли, не говоря уже о Викторе, который никогда не был домашним ребенком.
Мальчишки однажды исхитрились поднять половицу дубового пола в столовой. Под ней — о, чудо! — обнаружилась огромная шашка (в нашей квартире, оказывается, когда-то был жандармский участок). В экстазе была порублена вся имевшаяся мягкая мебель, причем хорошо помню, что любимому папиному креслу непоправимый урон нанесла я, Бог знает как вообще поднявшая этот здоровенный предмет. Нет нужды комментировать реакцию родителей…
С детской комнатой граничила другая, в которой жила престарелая (из «бывших») соседка Жанна Адамовна. Между комнатами была дверь, которую наглухо забили. В нишах двери с обеих сторон помещались одежные шкафы. Жанна Адамовна была одержима страхом, что ее ограбят, и потому на входной двери у неё было 12 замков. Чтобы запереть или открыть самый верхний, ей приходилось вставать на табуретку — непростое занятие в ее возрасте. И вот однажды, когда соседки не было дома, мальчикам пришла в голову идея выстрелить из точной бронзовой модели пушки времен 1812 года. Пушку начинили порохом, загнали в дуло идеально подошедший шарик от большого подшипника, приспособили длинный фитиль. Перед одежным шкафом поставили здоровенного оловянного солдатика советского производства. Мальчики оставили меня у открытой комнаты и велели пошире открыть рот, после чего подожгли фитиль. Раздался оглушительный взрыв, и все заволокло дымом. Когда он рассеялся, солдатика в комнате уже не было, зато была дыра в шкафу и в скрытой шкафом двери (проверили прутом). Вернувшаяся вечером Жанна Адамовна подняла жуткий визг: «В моей комнате были ваши мальчишки, они вскрыли все мои замки!» — и с победным видом протянула ошеломленным родителям оловянную ногу. И ничто не могло разубедить ее в том, что никто в ее комнату не входил.
Однако Митя, этот воинственный мальчик, был самым преданным, самым нежным братом, именно он был моим настоящим воспитателем. Он разбирал со мной мои проступки, анализировал их и ни единого раза не повысил на меня голоса. Митя вообще говорил негромко и всегда был в ровном благожелательном расположении духа. Он был хрупким на вид, худеньким, маленького роста. Он у мамы тяжело рождался на свет (был голодный 1921 год), ему даже надевали на череп какой-то шлем: что-то было не в порядке с костями. Митя часто болел, переболел почти всеми детскими болезнями.
В школе Митя учился хорошо, но без особого интереса, предпочитая вкладывать душу в домашние занятия и увлечения, коих было довольно много, включая чтение. Кроме уже упомянутых рыбок, птички и черепахи это были гантели, бокс, солдатики и изготовление моделей кораблей царского военно-морского флота. Корабли и были настоящей Митиной страстью. Вместе с отцом (вспомним деда-картонажника!) модели изготавливались из картона с помощью столярного клея, туши, фольги, спичек, проволоки, ниток, морских флажков по образцам из роскошных старинных цветных альбомов с картинками и чертежами, которых у отца было много. Все свободное место на полках и шкафах было заставлено макетами-моделями кораблей российского и иностранных флотов. Детское увлечение привело Митю в Кораблестроительный институт, куда он блестяще сдал вступительные экзамены, доказав, что его потенциал в школе абсолютно не был реализован. В Митином школьном аттестате сплошные четверки. Пятерки он имел только по немецкому языку и черчению. К сожалению, проучиться Мите довелось лишь два месяца, после чего он был призван в армию, а там началась война.
Так как я росла с двумя братьями, предпочитала мальчишеские игры, влезала на деревья, носилась с деревянной шашкой, стреляла из лука. Не помню, чтобы я когда-нибудь укачивала куклу. Мы все очень любили домашний театр, дореволюционную игру, где в огромном ящике лежали декорации — задники и кулисы, фигурки персонажей известных пьес. Ящик переворачивался вверх дном, в котором были отверстия для крепления декораций. Картонные фигурки держались на деревянном основании с длинными картонными полосками. Эти полоски просовывались под основание декораций, и сзади можно было их передвигать и за них говорить. Мы с Митей сочиняли и свои истории и разыгрывали их для родителей.
Митя был моим непременным провожатым. Он водил меня к преподавательнице немецкого языка. Мы довольно далеко (Марта Даниловна жила на Пантелеймоновской) шли пешком мимо Марсова поля и Летнего сада, останавливаясь иногда у мороженщицы, где Митя съедал маленький кружочек между вафлями, на которых были разные имена. Вафли доставались мне. Иногда, на обратном пути, Митя поил меня любимой газированной водой. С третьего класса я перевелась в музыкальную школу-десятилетку при консерватории за Мариинским театром в Матвеевском переулке. Поскольку занятия заканчивались в 8 часов вечера, когда было уже темно, за мной непременно приезжал Митя и стоял в гардеробе в сторонке — единственная маленькая худенькая фигурка среди ожидавших своих одаренных чад дородных и разодетых мам и бабушек. Я неизменно кидалась ему на шею, так я была рада его видеть. Домой предписывалось матерью идти пешком («Ната мало гуляет»). Частенько по дороге я капризничала, прося его взять мой довольно тяжелый портфель, но Митя в этом вопросе был совершенно непреклонен. Это был принцип — «свой портфель неси сама». Это тоже было воспитание. Особенно мне запомнились наши поздние возвращения в полной темноте: во время войны с финнами было затемнение. Было очень таинственно и немножко страшно.
Митю тоже пробовали учить музыке. Наша тетка Соня, пианистка, училась в консерватории. Она давала Мите первые уроки, ничего из этого не получилось, несмотря на то, что Митя очень любил музыку и, несомненно, обладал приличным слухом и хорошим ритмом. То ли терпения ему не хватало, то ли он не считал это мужским делом, но занятия «не пошли». Потом мама и Соня обратили внимание на то, что я стала Митю поправлять, если он брал неверную ноту, напевая правильную или даже находя ее на клавиатуре. И моя судьба была решена, а Митю отпустили с миром.
У отца был огромный старинный граммофон и много пластинок — военные марши всех полков России и арии из знаменитых опер. Митя с удовольствием музыку слушал, ходил со мной на все наши школьные концерты, даже ходил со мной в Мариинский театр и в филармонию.
После того как Митя уехал служить в армии, я видела его еще несколько раз. Меня раза два брали с собой родители, когда ездили повидаться с ним в Павловск (Слуцк), где была Митина часть. Раза два-три он приезжал в более чем краткосрочный отпуск в Ленинград. И все. Далее — война, и письма, письма, письма… И постоянно сжатое сердце, которое отпускало только тогда, когда Митя попадал в госпиталь или находился в командировках в тылу.
В день, когда погиб Митя, 26 января 1945 года, у нас в ленинградском доме внезапно с пианино на пол упала его фотография. Рамка и стекло разлетелись вдребезги. Мать трясущимися губами сказала: «Всё, Митя не вернется!». Я заорала на нее: «Замолчи!». Но число это запомнила.