22 июня 1941 года. Тополиный пух летал над деревенской улицей, лез в окна дома, в глаза. Было жарко, я собирался идти купаться на реку, близкую от нас Пру, как вдруг по радио объявили, что скоро будет передаваться важное сообщение. И вот ровно в полдень Молотов, нарком иностранных дел, объявил, что немецко-фашистские войска напали на нашу страну. Мы стояли с моим дядей по матери Алексеем Анисимовичем, как я его называл — дядей Лёней, у двери из одной половины избы в другую и слушали. И когда выступление закончилось, мой дядя, высокий, бледный, с ходящими по скулам желваками, словно застыл на месте, не сразу придя в себя, а потом, выругавшись, ушёл быстро в свою комнату. Ему было тридцать лет, у него только что родился второй сын, и он, конечно же, хорошо представлял себе, что ждёт его. А мне, пятнадцатилетнему, стало даже как-то весело. По радио гремела бодрая музыка, лилась «Широка страна моя родная» и что-то ликующее заливало душу, обещающее скорую победу. Но пройдёт всего несколько дней, всё изменится вокруг, и уже невозвратным раем покажется прежняя жизнь, когда всё было иным.

В 1941 году закончил я седьмой класс Екшурской средней школы на Рязанщине, а через полтора года, семнадцати с небольшим лет, был призван в армию, направлен в январе 1943 года в Благовещенское пулемётное училище (под Уфой). Но закончить нам его не дали. Уже в середине июля нас по команде подняли с нар и объявили об отправке на запад. Я попал на Курскую дугу, участвовал в боях стрелком первой гвардейской стрелковой роты пятьдесят восьмого гвардейского стрелкового полка восемнадцатой гвардейской стрелковой дивизии тридцать третьего гвардейского стрелкового корпуса одиннадцатой гвардейской армии. 9 августа 1943 года был ранен осколком мины в бою в районе населённого пункта Воейково, что в двадцати четырех километрах восточнее Карачева (Брянская область). За участие в боях награждён двумя боевыми орденами — Красной Звезды и Отечественной войны I степени. Пережитое в боях я передал в своих воспоминаниях «На передовой» («Наш современник», № 2, 2002).

В ноябре 1943 года я вернулся после ранения домой, с мамой мы пришли в избу бабушки, и, пока раздевался у порога, она появилась в дверях, сильно изменившаяся за десять месяцев. Она смотрела на меня долгим взглядом и вдруг затряслась в режущем душу плаче: «Не встречу… я больше своего сыночка… Мишу». Мое возвращение ещё больше растравило её горе: прошло всего полгода, как она получила похоронную на сына Мишу, двадцатичетырёхлетнего капитана, начальника штаба артиллерийского дивизиона, погибшего от прямого попадания авиабомбы в землянку, где находился его штаб. Но ждал бабушку новый страшный удар: в самом конце апреля 1945 года, за несколько дней до окончания войны, сгорел в танке под Веной второй её сын, двадцатилетний Костя.

От моей бабушки довелось мне услышать: «Сердце — камень, всё забывает», — и за этими словами чувствовалось столько горького — что не умерла, когда получила похоронную, а жить осталась, а жить-то им бы надо…

Осенью 1985 года я был в Каунасе и все три дня, пока там находился, думал о Мише, который служил в этом городе после окончания Рязанского артиллерийского училища. Бродил по улицам этого города и представлял себе, как и Миша ходил по этим же улицам. Вспоминал, как он приезжал домой из Рязани, как шли с ним ночью по узкоколейке из Спас-Клепиков в деревню Малое Дарьино, где я жил тогда у бабушки, его матери. Вспоминал, как послал ему в Каунас письмо со своими стихами и отзывом из «Пионерской правды» — вежливым отказом, и в ответ получил от Миши письмо с трёхрублёвым «гонораром» в нём.

В Каунасе, идя по улице, увидел я огромную толпу людей в каком-то праздничном оживлении. Подхожу, спрашиваю первого попавшегося человека: «Скажите, пожалуйста, что здесь происходит?» Человек молчал, на меня уставились глаза, застывшие в такой ненависти, что я опешил. Другой человек пояснил мне, что сегодня католический праздник. Меня поразило, что незнакомец, так ненавидящий саму русскую речь, видимо, верующий, пришёл молиться в этом соборе.

Вряд ли такое могло быть до войны, когда здесь служил мой дядя. В войну вылезли из затишья литовские националисты, действовавшие в наймитах у гитлеровцев, а после войны ушли в «зелёные братья». В 60-х годах студент моего литинститутского семинара литовец Ионас Руминас написал талантливую повесть о том, как герой-хуторянин приходит к «зелёным братьям», но, убедившись, что честному труженику не по пути с этими головорезами, возвращается к мирной жизни. Такова была психология трудовых литовцев, пока не наступила «перестройка-революция», и первым полигоном «архитектора перестройки» А. Яковлева стала Прибалтика, прежде всего Литва.

В середине 70-х годов я был в Венгрии и всё думал о другом моём дяде, почти сверстнике, — Косте. Когда автобус миновал город Секешфехервар, где проходили танковые сражения, я представил, как он глядел на эту равнину из своего танка. И когда автобус остановился в городке Кесег — на границе с Австрией, я жадно всматривался в лесок, в пригорок за ним, за которыми таилась дорога к Вене, где за несколько дней до конца войны погиб Костя.

В последнее время не раз видел Костю во сне. Как будто приехал он откуда-то, живёт в доме матери (моей бабушки), а я всё не соберусь прийти к нему. Знаю, что он должен скоро уехать. Прихожу, его уже нет. Уехал.

…Потери народа в Великой Отечественной войне имели для нас тяжелейшие последствия. Когда я был на поле Полтавской битвы, меня ошеломила высеченная на памятнике цифра погибших русских воинов: 1345. Всего! И это в сражении, от которого зависела судьба государства. Как-то я вычитал в прессе, что история всей человеческой цивилизации составляет несколько сотен поколений и за это время в войнах погибло сто миллионов человек. А теперь вдумаемся: из этих ста миллионов — более двадцати миллионов наших, убитых в минувшей войне. Пятая часть всех погибших в бесчисленных войнах за многие тысячелетия на земле. Цифра эта должна бы перевернуть наше сознание, заставить новыми глазами посмотреть на себя, на свое положение в мире, истории… И если даже после этих потерь мы, русские, не сошли с исторической сцены, а, единственный в мире народ, находим в себе духовные силы для борьбы, сопротивления сатанинскому глобализму — то это, видимо, и потому, что за нас предстательствует, за нас молится неисчислимый сонм наших братьев-воинов, отдавших жизнь свою «за други своя».

Гудерианец

В журнале «Знамя» (№ 3, 2004) опубликована переписка Г. Владимова с Л. Аннинским. Коснулась она и моей статьи «Либеральная ненависть» (опубликованной в газете «Завтра» ещё в апреле 1996 года), где эмигрант Владимов назван «гудерианцем». Посылая своему зарубежному другу газету с моей статьёй, Аннинский сделал приписку: «То, что „гудерианец“, — уже, так сказать, аксиома. Утешение одно: это всё-таки паблисити. Но по-русски, с говнецом, как сказал бы Лесков». Лесков вряд ли бы так сказал, слишком уж специфичны нюхательные пристрастия к подобного рода словцам (а может, не только к словцам). Получив письмо друга, Владимов изготовил пространный ответ с нападками на критика своего романа. «Для меня, разумеется, особый интерес представило определение моей (или твоей?) позиции „Либеральная ненависть“…» Нет для него (автора статьи) эпитета позорнее (и ненавистнее), чем «либеральный». Сколько мне Ланщиков мозги буравил: «Миша Лобанов! Ах, Миша Лобанов». Владимов, по его словам, думал, что Лобанов — «мозговой трест правого крыла», а в статье, оказывается, «ничего своего», повторяется сказанное о его герое-смершевце писателем Богомоловым. Замечу, что в статье моей даётся ссылка на Богомолова потому, что он сам в войну был в «Смерше», и почему бы не привести его свидетельство о неправдоподобности владимовского персонажа — майора-смершевца Светлоокова, в сущности мелкой сошки, которая по диссидентской предвзятости автора своим появлением на Военном Совете армии приводит в состояние страха, оцепенения его членов. Одной этой частности оказалось достаточно для того, чтобы Владимов сделал такой вывод: «Долгое время мы думали, что он (писатель Богомолов) единомышленник Тарковского. Оказалось — единомышленник Лобанова».

Десятилетиями мусолят литературные либералы такие ставшие уже затхлыми наживки, как тоталитаризм, КГБ, «сталинщина» (Троцкий), холокост и т. д. И нет им дела до объективности, до того, что не может всё в жизни быть одного цвета, что тот же «Смерш» имел в войну вполне конкретный смысл: смерть шпионам. Ибо шпионы были, как были в тридцатых годах враги народа, что подтверждается и ныне — реваншем преемников тех врагов народа (всех этих Троцких-Зиновьевых-Каменевых-Бухариных и прочих), которые, захватив ныне власть в стране, мстят русскому народу — геноцидом.

Ничего в событиях Великой Отечественной войны не видя, кроме зверств смершевцев, особистов, владимовы сделали из них пугал, страшилищ. Но и они ведь не были одного цвета. Мой брат полковник Лобанов Дмитрий Петрович прослужил в армии, в ракетных войсках, более тридцати лет, рассказал мне несколько историй, связанных с особистами. Будучи лейтенантом, он однажды после проведённых занятий забыл сдать секретное наставление по АК-47 и ушёл домой. Примерно через два часа к нему явился посыльный солдат и сказал, что его вызывают в особый отдел. Там находились начальник отдела и начальник секретной части полка. Не услышав в свой адрес ни упрёка, ни замечания, молодой офицер сдал наставления, извинился за халатность и возвратился домой. Особисты поверили, что здесь нет умысла. И было это в самом начале 50-х годов, при Сталине.

А вот история более «крупного масштаба». У заместителя главного инженера ракетной армии пропала секретная тетрадь. Прокуратура и особый отдел настаивали перед командующим ракетной армии генерал-полковником Милехиным на предании забывчивого инженера суду. Генерал Милехин доложил о происшедшем командующему ракетными войсками стратегического назначения Н. И. Крылову, который приказал направить полковника к себе. После беседы, основательно изучив суть дела, Крылов принял решение не привлекать виновного к уголовной ответственности, а уволить его со службы по возрасту с сохранением пенсии. Вот вам «всевластие» особистов.

Пишущие диссиденты могут порезвиться по поводу этих фактов, ведь для них не резон всё то, что может быть в жизни. Не потому ли так голо, тенденциозно, прямолинейно их «разоблачительство», хотя бы тех же особистов, лишённых оттого каких-либо живых психологических черт, так плакатно?

Художественная немощь — одна особенность опуса Владимова. Другая — та, что обозначена мною словом «гудерианец». Вот о чём шла речь в моей статье. «Автор романа до крайности пристрастен в своих характеристиках героев, окарикатуривая одних, холуйствуя перед другими. Вот два полководца — русский маршал Жуков и немецкий генерал Гудериан. Маршал Жуков с „чудовищным подбородком“, „с волчьей ухмылкой“, „с улыбкой беззубого ребенка“, „с панцирем орденов на груди и животе“, со „зловещим“ голосом и т. д. И как меняется тон разговора, переходя на умильное придыхание, когда речь заходит о Гудериане. Ну решительно идеал германца! Не завоеватель, вторгшийся в чужую страну со своей танковой армадой во исполнение преступного приказа фюрера, его плана по разгрому России, закабалению её народа. Не жёсткий пруссак, а некий благородный рыцарь воинского долга, вдохновлённый идейной борьбой против „серой чумы большевизма“, добрый Гейнц, заботливый отец своих измученных в русских снегах солдат, поднимающий своей (довольно театрализованной) речью их „тевтонский дух“. Культуртрегер, призванный в собственном мнении открыть туземцам глаза на зло в их системе, общественной морали».

Впрочем, в идеализации немецкого завоевателя столько литературно-условного, фальшивого (о чём я писал в статье), что этот дифирамб даёт тот же сомнительный эффект, что и бездарный пасквиль на русского маршала.

В своё время Л. Аннинский вознёс до гомерических высот такое серенькое изделие, как «Дети Арбата» А. Рыбакова. Недавно этот литературный труп попытались реанимировать в «телесериале». Видимо, сверху спустили программу по очернению тридцатых годов с их созидательным энтузиазмом, освобождением от «пятой колонны» в канун Великой Отечественной войны. Как и в случае с Рыбаковым, Аннинский не знает удержу в славословии Владимова, называет его «писателем, составляющим национальную гордость своей культуры». Но в какой мере это славословие отвечает качеству товара, видно по очередному сочинению Владимова «Долог путь до Типперэри» (журнал «Знамя», № 4, 2004). Во вступлении говорится, что над романом автор работал в последние годы жизни, «постоянно возвращался к написанному и многократно его дополнял, исправляя и переписывая в разных вариантах». И что же родила «гора» этих многолетних многократных дополнений, исправлений, переписываний в разных вариантах? Автор начинает свой роман с эффектной сцены «свержения железного Феликса» на Лубянке. Сидя «в своей срединно-европейской Тмутаракани, в заштатном Нидернхаузене», «воткнув глаза в телевизор, а ухом внимая „Свободе“, я ждал десятичасовую „Таgesshau“ (обозрение дня. — нем.), где свержение железного Феликса покажут подробнее…». И это свержение «первого чекиста» эмигрант Владимов именует дважды «крушением нашего тысячелетнего рейха». И если гитлеровский рейх продлился всего лишь 12 лет, то во сколько же сотен раз страшнее ему «рейх» другой — тысячелетнее русское государство! Не случайно, видно, брошен был клич по телевидению министром культуры Швыдким: «Русский фашизм страшнее немецкого».

После столь нелицеприятного объяснения с бывшей родиной — «тысячелетним рейхом» автор знакомит читателя со своей биографией, рассказывает о своём детстве, юности и величайшем событии в своей жизни — как он с приятелями (мальчиком и девочкой) навестил Зощенко, бывшего в опале после известного постановления ЦК партии. За десять минут встречи с подростками писатель успел вполне проинформировать их о своей жизни. «О чём говорил Зощенко? Сражался с бандами Махно. Был травлен газами. Был в красной коннице».

В 1958 году, работая в газете «Литература и жизнь», я с поэтом Юрием Мельниковым, приехав в Ленинград, побывал на квартире Анны Ахматовой, у которой взял стихи для газеты (как она и уверяла нас, они так и не прошли). Поэтесса была нездорова, лежала в постели, в изголовье её было большое Распятие, бросавшееся в глаза прежде всего прочего в комнате. До этого я её видел в 1946 году, когда был студентом МГУ и у нас в комаудитории выступали ленинградские поэты. Ахматова барствовала на сцене, принимая как должное внимание к себе всех других выступавших, комплименты председательствовавшего на вечере Николая Тихонова. Через год после этого имя её окажется рядом с именем Зощенко в постановлении ЦК партии. Но ничего сокрушительного в её быту не произойдёт. Из Союза писателей её не исключали, она продолжала печататься, к 70-летию Сталина вышли её мастерски сделанные стихи о вожде.

В отличие от неё, осторожной по части фрондирования, Зощенко встречался с иностранными журналистами, демонстрировал своё несогласие с критикой. А ведь было и нечто резонное в ней, в этой критике. Несколько лет назад в журнале «Знамя» появились дневники Геббельса, где нацистский идеолог пишет, как они с фюрером смеялись, читая рассказы Зощенко. Видно, доставляло удовольствие Гитлеру думать, что в предстоящей войне его солдаты будут иметь дело с такими придурками, как эти зощенковские герои. И что из этого вышло?

Время, история страны многому учат, заставляют трезво смотреть на прошлые события, на знаменитых некогда литераторов, их продукцию, хотя бы на ту же мелкотравчатую зощенковскую сатиру. Но какое дело до этого засевшему в немецкой Тмутаракани эмигранту, ковырявшемуся в пронафталиненном диссидентском «ретро». Впрочем, Зощенко понадобился ему для восхваления самого себя. Своего «исторического подвига». Как закрутилась «тоталитарная идеологическая машина» в Суворовском училище, где числился герой, в самом КГБ — когда узнали, что он был у Зощенко! Все карательные силы были брошены на выяснение вопроса — когда это было: до постановления или после постановления ЦК! «Министр Абакумов кулаком стучал по столу: „Как такое могло случиться в нашей системе, кого вы там воспитываете?…Тут одно из двух: либо они туда пошли до постановления и тогда их надо наказать примерно — за то, что читали его срамные книжки. Либо они были после — и надо их сажать, а училище — расформировывать“». Следуют допросы «вольнодумца» кагэбэшниками с разными подходами — от лобового («Ведь писателишко никакой. Подонок, пошляк, литературный хулиган, отребье») до изощрённо-иезуитского («А вы уверены, что были у Зощенко?»)

История заканчивается триумфом «вольнодумца», одолевшего «тоталитаристов», такой картинкой: «Я вижу, как идут по каналу Грибоедова два мальчика в чёрной униформе с голубыми погонами и девочка в цветах польского флага, холодея от страха, но также и от сознания, что иначе они поступить не могут. Человеку (то есть Зощенко. — М. Л.) плюнули в лицо, и брызги этого плевка попали в них. Не отговаривайте их от этого пути, не говорите, что этот путь ошибочен и бесполезен… Так ещё не всё потеряно, господа мои. Ещё не только не вечер, но даже не сумерки, и рано хоронить надежды. Ещё жива наша скорбная планета, она ещё вертится, окаянная!..»

Ну что тут можно сказать — об этом лепете, несообразном, казалось бы, ни с опытом почти восьмидесятилетней жизни автора, ни со здравым смыслом, а разве лишь свидетельствующем, до чего может довести человека «литература», помрачающая живое мироощущение, инерция механического писательства. Не за это ли дряхлое младенчество называет Аннинский Владимова в своей переписке «национальной гордостью своей культуры». (Какой «своей»?)

Показательна во многих отношениях эта переписка. Человек живёт десятки лет в Германии и ни слова об этой стране, о культуре, быте, национальной психологии, о небезразличном вроде бы для обоих адресатов «еврейском вопросе» в этом когда-то «логове антисемитизма». Я был, можно сказать, мельком в Германии — дважды в Лейпциге (тогда ещё в ГДР), раз — в Кёльне, как профессор Литературного института в рамках научного сотрудничества с немецкими учебными заведениями, и кое-что увидел и узнал из общения с немцами. Например, что до сих пор в старших поколениях живёт ностальгия по гитлеровским временам. И не забывается война и то, кто был их враг.

Живущая в Лейпциге переводчица Люба, русская женщина, вышедшая замуж за немца, с которым вместе училась в Ленинграде, рассказала мне, что её знакомая фрау, потерявшая трёх сыновей на русском фронте, рехнулась умом и в минуты просветления что-то бормочет о России. Признаться, я не очень сочувствовал фрау, зная, сколько миллионов русских матерей получали в войну похоронки. Когда я в 1996 году приехал в Кёльн, в институт славистики Кёльнского университета, меня поселили в так называемый пансион, попросту в одну из комнат большой квартиры. И я чувствовал, как хозяйка по имени Хильда, пожилая немка с водянистыми глазами, недоброжелательна, почти враждебна была ко мне. Перед моей поездкой в Кёльн Вадим Кожинов полушутя, полусерьёзно сказал мне по телефону: «Вы скажите, что воевали на Курской дуге, но зла не помните». Мы, конечно, не можем забыть, каких неисчислимых жертв стоила нам гитлеровская агрессия, но, видимо, немцы более памятливы в отношении войны, и помогают им в этом диссиденты-русофобы, о чём речь пойдёт ниже.

Когда я был в Лейпциге и говорил с ректором местного литинститута Шульцем, зная, что он воевал в России, был пулемётчиком — меня не покидала мысль: не он ли строчил из пулемёта во ржи в первый день моего участия в боях на Курской дуге (в начале августа 1943 года), и сколько же выкосил он за войну наших людей. Встречаясь в институте славистики Кёльнского университета с Вольфгангом Казаком, автором «Лексикона русской литературы ХХ века», и зная, что он подростком был в гитлерюгенде, воевал в конце войны с нами, попал в плен, — я чувствовал в разговоре ров между нами, и не только в вопросах литературы, где имена писателей для «Лексикона» выбраны в результате «живого контакта» с эмигрантами «третьей волны».

Но что значат отрывочные сведения, беглые встречи, разговоры в сравнении с тем обилием материала, которым располагает живущий десятилетиями в другой стране эмигрант, хотя бы в познании её культуры, национального характера? Но и намека на это нет в переписке двух «интеллектуалов». Кажется, сидят они, как и десятки лет назад, в Московском Доме литераторов и услаждаются литературным трёпом, начинённым такими именами, как Белла Куркова, Ростропович, Гинзбург, Гладилин, «Наташа Иванова», «мать-наставница Латынина», «Саша Архангельский» и т. п. Тут же — сотрудники «Свободы», через которых идут выступления Аннинского по этому радио, а полученный гонорар становится постоянной темой переписки (как быть — переслать его или оставить до приезда критика в Германию). «Дорогой Лёва» и «Дорогой Жора» не скупятся на похвалы друг другу. Жора именует Лёву единственным критиком, а Лёва в ответ уверяет, что Жора со своими текстами будет жить, «пока останется на Руси читатель». Как говорил В. Розанов: «если бы евреи были поумнее…».

От обоих достаётся русским, русскому народу. Аннинский: «Самое жуткое — это наши российские толпы… Похмельное дыхание у них так и эдак смердит»; «тут уж, наконец-то, наша логика проглядывает: наша российская, воровская»; «имперские амбиции». Владимов: «Народ „проспиртован“», «конгресс русопятов». И т. д.

Аннинский любит повторять в письмах сказанные о нём «незабываемые слова» Владимова: «расставишь руки и — полетел». Эдакий чернильный Икар! Куда, однако, полетел? Об этом мы ещё скажем, но такой ли уж романтический летун перед нами? Вот какую далеко не летучую инструкцию даёт он своему дружку-эмигранту Жоре, как тому устроиться в Москве (в немецкой Тмутаракани тот никому уже не нужен, как и другие диссиденты-русофобы за рубежом, спрос на которых катастрофически пал с разрушением нашего великого государства): «Я передавал через Алю: по моим понятиям, надо, чтобы Г. Владимов написал письмо на имя мэра Москвы Юрия Лужкова, желательно с тем же мастерством, с каким во время оно им написано письмо на имя генсека Юрия Андропова. Чтобы было вокруг чего строить. А добавить „голос общественности“, собрать подписи литераторов и напечатать у Оли Мартыненко — за этим дело не станет. Но нужно то, „вокруг чего“. Письмо мэру…». Если не дадут квартиру в мэрии, то «можно арендовать дачу в Переделкино. Пожизненно». Если какие-то другие проблемы с паспортом и пропиской, то «придумать вполне можно. Главное оказаться здесь, а это совершенно реально». Тут Лёва ссылается на такой неотразимый, по его мнению, аргумент, как: Жорик — не так себе, а «национальная гордость своей культуры».

Да, без гешефта не обойтись, он-то, пожалуй, главный талант для наших приятелей, который они не дадут в себе зарыть. Только с пониманием этого и можно назвать справедливую цену этим литературным летунам.

Ведь кто такой Лев Аннинский? Ни одной статьи, которая стала бы этапной в критике. Об отсутствии всякого эстетического, художественного чутья свидетельствуют хотя бы его панегирики упомянутым выше бездарным опусам Рыбакова и Владимова. Чего бы ни коснулся он в русской классике — всё у него сводится к гаденькой цели — «обличить русскую дурь». Десятки лет потешается иронист не только над «Левшой» с его «непрыгающей блохой», но и над героями-праведниками Лескова, по поводу которых сам писатель сказал: «Сила моего таланта в положительных типах», «искусство должно и даже обязано сберечь сколь возможно все черты народной красоты».

В последнее время наш Лёва весьма активизировался по части «обустройства России». К его радости, нет больше «империи зла», навечно покончено с «имперскими амбициями» России. «Никакой зримой перспективы у России нет; из числа великих держав мы вылетели навсегда, пора нам с этим смириться, да заодно и поучиться у „народов малых“. А проблема — реальная: как России, которая на протяжении полутысячелетия играла роль „великой“ державы, влезть в роль рядовой, малой страны» («Литературная газета», № 24, 2004). Поскольку сильная, великая Россия немыслима вне Церкви, Православия, то наш оракул старается напакостить им. Чего стоит его интервью под названием «Церковь или стая» («НГ». Религии, № 23, 15 декабря 2004). Не считая себя православным, он так расфасовывает содержимое своего «я»: «Я от этих самых „иноверцев“ сам происхожу еврейской своей половиной. А если брать половину казачью с мечтами о том, что казаки не такие русские, как все остальные, а особый народ („субэтнос“, как сказал бы Лев Гумилев), так я и вовсе по всем корням „иноверец“…» «Как быть в таком случае? — спрашивает „иноверец“ и отвечает: — Быть именно человеком надконфессиональной надэтнической общности», что означает для него быть русским. «Быть русским по культуре… а не „православным“». Православный ставится уже в кавычки, как нечто условное, уничижительное. Нашему иноверцу, надо полагать, известны слова Достоевского, что русский и православный — синонимы. Тем более культуролог, как он представлен в «НГ», должен знать, что именно Православие является основой, сердцевиной тысячелетней русской литературы, культуры. Не из таких ли иноверцев, плюющих на Православие, ненавидящих его, и вылупился в «Бесах» Достоевского талмудист Лямшин, запустивший в киот иконы мышь со «сверхзадачей». Да и не с Лямшиным ли аукается Аннинский в своём интервью: «Ну и чёрт… то есть Бог с ней».

Бросаясь в защиту «жидовствующих», Аннинский видит в них эдаких овечек, пострадавших за то, что они «не с теми якшаются». А ведь «ересь жидовствующих» в ХV веке была смертельной опасностью для православной России. Занесённая евреем Схарием (Захарием) в Новгород, ересь перекинулась в Москву, в другие места русской земли. Жидовствующие не признавали в Христе Бога, отвергали Троицу, церковные таинства, кощунствовали над Богоматерью, подрывали догматические основы церковной жизни. Всё это вело к разрушению Церкви, к гибели православной России, к её закабалению иудейством — наподобие Хазарии. На непримиримую борьбу с жидовствующими поднялись новгородский архиепископ Геннадий и игумен Волоколамского монастыря Иосиф Волоцкий, обличавший их в своём «Просветителе». Они закончили многолетнюю борьбу победой: на соборе в 1504 году ересь была осуждена и разгромлена.

Если всё это ничего не говорит нашему культурологу, то добавлю, может быть, нечто более «пикантное» для него. В шестом томе «Памятников литературы Древней Руси» (конец ХV — первая половина ХVI веков) отмечается, что «вопрос о содомии (гомосексуализме)… особенно остро встал во времена Филофея, когда ересь жидовствующих распространила этот порок и среди светских лиц (у еретиков, по предположению некоторых историков, он выполнял роль ритуального действа)». Как тут не вспомнить разгул этой публики в администрации Ельцина, о чём так картинно пишет в своих мемуарах генерал А. Коржаков, бывший начальник службы безопасности Ельцина.

Как в чёрной мессе — всё перевёрнуто, всё навыворот у нашего иноверца. Начиная от креста: «Встанет вопрос: „Кто кого?“ — схватимся и за крест… Вокруг креста, вокруг отсутствия креста». Кончая народом, которому шибко достаётся от Лёвушки. Сам он говорит о себе, что «не получил от родителей никакого бога, кроме двух Емель: Пугачёва и Ярославского». Казалось бы, имя «бога» Аннинского — Емельяна Ярославского (Губельмана) всё ставит на свои места: именно эти ярославские-губельманы всеми средствами, угрозами, репрессиями внедряли в России воинствующее безбожие, организовывали погромы церквей, расправы над священниками. Но чадо Губельмана, не касаясь этого, перекладывает всю вину на… народ, на его «ярость, лютость к инакомыслию, иноверию». По его словам, «не церковь гонит инакомыслящих, она только оформляет (окормляет) свойственную русским готовность обличать всякую инакость. Церковь сама испытала это на себе, когда ярость населения, подхваченная большевиками, пала на её собственную голову». Какая казуистика: не губельманы развязали войну против верующего русского народа, они только подхватили «ярость населения», которая пала и на голову Церкви. Ах, как чешутся руки у аннинских «разделаться» с Православием, «заменить его инакостью». Но следовало бы помнить «иноверцам», что ведь и у дедов их ничего с этим не вышло. В революционное время, в самый разгар борьбы с религией в русском народе, в самом «красном лагере» не поддавалась вытравлению вера в святыни. Об этом свидетельствует множество воспоминаний современников. Красноречивый факт приводит сын известного философа Евгения Трубецкого — Сергей. В 1920 году тридцати лет он был арестован за «контрреволюционную деятельность в пользу белых армий» и несколько дней находился в арестном помещении при кремлёвском карауле. Потом через Спасские ворота стража повела заключённых в новую для них тюрьму на Лубянке. «Когда проходили через ворота, по старой московской традиции почти все мы сняли шапки. Я заметил, что большая часть нашей стражи тоже их сняла. С. П. Мельгунов, как принципиальный атеист, с интеллигентской цельностью и прямолинейностью, не снял шапки, и один из конвоиров ему заметил: „Спасские ворота — шапку снимите!“» («Князья Трубецкие. Россия воспрянет». Воениздат, 1996, с. 327).

В 1928 году в Москве, в Московской Патриархии побывал митрополит Литовский и Виленский Елевферий. В своих живых записках «Неделя в Патриархии» он пишет, как ехал из Москвы обратно в Литву в одном купе с «красными военными». «„Мы, батюшка, курим, — обратился ко мне один из них, — и купе — для курящих. Не будем ли вас беспокоить этим? Впрочем, когда будем курить, мы будем выходить из купе“. Такое обращение сразу устраняло у меня предубеждение против красных военных, сложившееся под влиянием слухов об отношении их к священнослужителям в революционное время: хотя нужно сказать, что мне приходилось ездить по железным дорогам в самый разгар революции, быть среди военных, правда, я не видел со стороны их проявления никакого внимания к себе, но и не только не помню каких-либо обидных для себя действий, но даже не слышал и оскорбительных слов. Теперь я почувствовал, что духовная отчуждённость во мне сразу пала, я увидел в них уже не „красных военных“, а русских, православных, у которых живёт русская душа, религиозное чувство, а с ним вместе и надлежащее уважение к представителям церкви» («Из истории христианской церкви на родине и за рубежом в ХХ столетии». М., 1995, с. 213).

В хрущёвские времена, в пресловутую «оттепель», с троцкистской ожесточённостью шёл погром церквей, духовенства (кстати, сам Хрущёв в двадцатых годах был в троцкистской оппозиции). Кукурузник Никита обещал вскоре «показать последнего попа», а народ переполнял оставшиеся в живых храмы. Идеологическая шайка на цековской даче под коньячок и ухмылку расписывали для своего первого секретаря «программу», как уже нынешнее поколение будет жить при коммунизме, а народу, жившему своими заботами, до этих циничных прожектов не было никакого дела. О настоящем времени и говорить нечего — после всех испытаний народ только ещё более утверждается в тысячелетней вере, видя в ней главную опору в своём противодействии, в своей борьбе против обложившего Россию талмудистского ига.

Не случайно это стояние в вере вызывает ненависть врагов. Очень уж не по нутру им неповреждённое Православие, верность ему русского народа. Например, Солженицыну не нравится окаменелое ортодоксальное, «без поиска», православие, как не нравится оно и «архитектору перестройки» А. Яковлеву, недовольному тем, что Церковь не может отойти от «устаревших догматов». Как будто может быть какое-то не «ортодоксальное», не «догматическое» Православие. Расшатывающий догматы «поиск» и означает конец Православия.

Но вернёмся к нашей паре: Аннинскому-Владимову. Главное, что их объединяет в литературе, перед чем не имеет никакого значения, в каком «жанре» они пишут, — это тип их мышления. Статья ли это, роман, письмо, «эссе» — всё одинаково с неизменным мелкотравчатым «анализом» с гнильцой, мелкостью духа, несколько комической надменностью элементарных суждений. И всё-таки — внутренняя неуверенность в своей «победительности». Моя статья «Либеральная ненависть» с критикой романа Владимова «Генерал и его армия» и панегириком на него Аннинского была опубликована в газете «Завтра» (апрель 1996 г., № 17) на одной странице со статьей Аннинского «Русский человек на RENDEZ-VOUS». Почему же тогда оба не обличили меня публично, если считали себя правыми, а облаяли из-под литературной подворотни — в своей переписке, и только спустя семь лет она была опубликована в журнале «Знамя». Можно, впрочем, это понять из такого признания Владимова: «Другое худо, что поле битвы вокруг „Генерала“ осталось за ними. Как всегда. Последнее слово — почему-то они говорят… Или в самом деле нет у нас критики? Вместо неё — Курицын-сын, „Малолетка“ и мать-наставница Латынина? Есть, правда, Лев Аннинский — только что же он может один?» Всё правильно: в их критике одни «малолетки», «курицыны-сыны», «матери-наставницы Латынины», да и такие же аннинские. Солженицын, не расстававшийся всю войну в «батарее звуковой разведки» с портретом своего кумира Троцкого, толкача «перманентной революции», в своей пьесе «Пир победителей» с патологической злобой пишет о русских воинах-победителях, о «Матросовых придуманных, глупеньких Зоях», возносит предателей Родины. В статье «Как нам обустроить Россию» он казуистически вещает, почему ему поперек горла наша Победа. Двадцать с лишним лет тому назад в журнале «Молодая гвардия» в моём цикле «Из памятного» был опубликован набросок к портрету этого критика «С тележкой по литературе». Сделаю из него краткую выписку: «Как ни увижу его, всё бежит с тележкой, с набитой сумкой-рюкзаком на колёсиках. Да ведь и в литературе он, критик, также всё бегает с тележкой, вот уже не одно десятилетие всё бегает, промышляет добыванием „ядра ореха“, „самовыражением“. Разного рода эти „самовыражения“, как содержимое рюкзака, сегодня одно, завтра другое… Вчера он бежал, подталкиваемый „интеллектуальным ветром, дувшим в нашей прозе“, а сегодня — „не пора ли попробовать жить?“. „Личность“, „личностное начало“ — единственная для него „реалия“, он начинает заходиться в словесном коклюше на эту тему. Не какая-то там толпа, масса, народ, а „ценностный индивидуум“, единственно способный к „самовыражению“. Нравится ему „Кафкианская магия деталей“ — выразил и это. Не нравится русский фольклор — и это выразил. В восторге от мифа — пожалуйста: „С неба падает на нас на всех… колумбиец по имени Габриэль Гарсиа Маркес“. Надоел миф, „аллегоризм“ — „жажду беллетризма“. Надоел „дух“ — „жажду плоти!“. Но и плоть „неоднозначна“: ненавистна ему „тупая, звериная, сытая сила кулацкой плоти“. „Однозначно“ — „неоднозначно“… То этот критик называет себя духовным наследником русской культуры, Достоевского, то подчёркивает, что „в жилах Достоевского текла литовская кровь“…

Вокруг него не унимается „полемика“, он чуть ли не „властелин дум“. Вроде бы наш герой на коне, а всё видна та самая тележка с набитой сумкой-рюкзаком… Никуда от себя не денешься».

Этот набросок я перепечатал в своей книге «В сражении и любви» (М., 2003 г.), заключив его таким Post scriptum’ом: «На вечере в Доме литераторов в декабре 2000 года „Лидеры ХХ века“ (об итогах ушедшего столетия) ко мне в президиуме подсел Лев Аннинский и первое, что он сказал: „А я сейчас без тележки“».

Два десятка лет еврейского «триумфа» сказались на его позе, придав ей более воинствующий вид. Он уже не бегает с тележкой по литературе, а выставляет себя неким прытким воителем. «Удары шпагой» — так озаглавил он свою переписку с Владимовым. Он занял позицию фехтовальщика, пыряя пером во все стороны, где видятся ему наиболее уязвимые места России, забрызгивая их грязью, злорадствуя над её нынешними бедами. Подергиваясь в заклинании, что её больше нет, нет, нет! Удары шпаги нашего иноверца, конечно, квёлые, отдающие пустозвонством, но пусть потешится малый.

Теперь о его друге Владимове, с его романом «Генерал и его армия». Не стоило бы говорить об этом фарсовом опусе, если бы не вопрос, кому он нужен и для чего нужен. В литературе о войне есть хорошие, талантливые книги русских писателей В. Курочкина «На войне как на войне», Ю. Бондарева «Горячий снег», К. Воробьёва «Убиты под Москвой», Е. Носова «Шлемоносцы» и т. д. Но ни один из них, как и другие русские авторы, даже не упомянут в книге «Русская литература ХХ века», допущенной в 2002 году Министерством образования РФ в качестве учебника для студентов высших учебных заведений. Зато нагло рекламируется там всё тот же картонный «Генерал и его армия», да ещё приставлен к нему роман В. Астафьева «Прокляты и убиты», с его клеветой на русского солдата — как бы в награду за это. И не удивительно признание заслуг гудерианца на либерально-государственном уровне. Ведь вручил Путин Государственную премию живущему в Германии бешеному русофобу, автору «Чонкина» Войновичу — да ещё в день начала Великой Отечественной войны. Кормясь и подкармливаясь у немцев, эта чернильная публика злобствует на русского солдата-освободителя, на Россию в знак своего «нового, немецкого патриотизма». Перебравшийся в Кёльн диссидент Лев Копелев устрашающе потчевал немцев рассказами об ужасах бесчинств, насилий, убийств и т. д., которые он, по его словам, видел, когда советские войска входили в Германию. Не раз наблюдавший за поведением наших либеральных сочинителей в Германии русский писатель, ректор Литературного института Сергей Есин в своём «Дневнике ректора» «На рубеже веков» пишет, например, об Анатолии Приставкине (кстати, советчике Путина), как он, приезжая в Германию, заискивает перед немцами, глумясь над «старшим братом», т. е. русским народом, заявляет на официальном собрании, что он «как писатель скорее нужен Германии, чем России».

Как было бы хорошо, если бы эти литературные кочевники, считающие, что они нужны не России, а Германии, Америке, Израилю, навсегда оставались бы там. Но ведь кончается тем, что, никому там не нужные, они возвращаются в Россию, не упуская здесь возможности, в меру своих одряхлевших сил, лишний раз лягнуть «эту страну».

«Уметь стоять за Россию не только головами, но и головою»

Тогда, в годы Великой Отечественной войны, при всей жестокости её всё было ясно и видно. Виден был враг и ясна была задача: разбить его, не допустить овладеть Мамаевым курганом — главной стратегической высотой в Сталинградской битве. Ныне сам Путин вынужден признать, что против России идёт война, хотя и не называет, кто же конкретно ведёт с нами войну, кто они — наши враги. Но мы-то знаем, что это враг особый, невидимый для массы людей, вроде бы не пускающий в ход боевые средства войны, но оттого только более коварный. Он незримо занял все наши стратегические высоты, захватил нашу экономику, финансы, богатства недр, телевидение, прессу, культуру, страшнее Гитлера осуществляет геноцид русского народа, сеет растление в молодом поколении. И этого врага, занятые им стратегические высоты уже не возьмёшь в открытом бою, физической силой, даже тем героизмом, который делал такие чудеса в Великой Отечественной войне. Здесь невольно вспоминаются слова известного славянофила, великого патриота России Ивана Аксакова. В своей статье «В чём недостаточность русского патриотизма» он пишет, что «время и обстоятельства требуют от нас патриотизма иного качества, нежели в прежние годины бедствий», что «надо уметь стоять за Россию не только головами (как на войне. — М. Л.), но и головою», то есть пониманием происходящего, «не одним оружием вещественным, но и оружием духовным; не против одних видимых врагов, в образе солдат неприятельской армии, но и против невидимых и неосязаемых недругов».

Ставший жертвой криминального режима нынешней Эрэфии русский патриот Павел Хлебников, редактор русской версии американского журнала «Форбс» (где публиковал потрясающие материалы о мафиозном разграблении России, за что и поплатился жизнью) — этот искренний русский патриот в своих предсмертных записках говорит о «драгоценной русской крови»*. И какое море этой крови пролито в ХХ веке и проливается до сих пор! Если и есть тайна этой невиданной жертвенности, то путь к пониманию её может быть только религиозным. В нашей духовной жизни бывают мгновения, когда сознания, чувства касается то бытийное, что навсегда остаётся для нас фактом некоего откровения. Ничем иным не могу назвать тот момент, когда меня пронзила мысль о русском народе, поистине уникальном в истории по своим духовным, душевным качествам. Наивно? Но ведь ненависть к нам наших врагов должна бы заставить нас задуматься. Чем же мы так отличаемся от них и что в нас их «не устраивает». Один из либеральных главарей, припадочный русофоб, бывший «первый вице-премьер РФ» Чубайс прямо так и корчится в злобе, когда говорит о Достоевском: «Я испытываю почти физическую ненависть к этом человеку… Его представления о русских, как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывает у меня желание разорвать его на части» (цит. по: «Советская Россия», 5 февраля 2005).

Вся соль в том, что бешеную ненависть вызывает здесь, скажем, не «еврейский вопрос» писателя, а его отношение к русским как «избранному народу», его, мол, «ложный выбор» (который, как известно, связан с Христом, Православием — этой сердцевиной духовной, исторической жизни русского народа, залогом его силы). В этой избранности русских и видится чубайсам главная опасность для них, «реформаторов». И надо сказать, что в этом они не ошибаются, ибо все эти двадцать лет осуществляемого ими геноцида русского народа показали, что невозможно вытравить в нём даже в таких условиях инстинкт своей избранности, или, как это именуется иными, «имперское сознание». И вся историческая жизнь русского народа после смерти Достоевского подтверждает прозорливость его слов о русской нации как «необыкновенном явлении в истории человечества», вносящем дух примирения, братства во взаимоотношения с другими народами, что было и в советский период русской истории. Бывают косвенные доказательства тех или иных духовных явлений, например реальность существования беса в человеке, судя по необъяснимому накалу его ненависти. Таково русофобское беснование автора статьи «Деление ВВП» Ю. Афанасьева («Новая газета», № 8, 3–6 февр. 2005). Источник ненависти у обоих один, Чубайса трясёт от «избранности русского народа», у Афанасьева — пена на губах, когда он говорит о нас, русских, о «тех, кого принято называть быдлом», «темнотой». «Я как историк хорошо знаю, из чего сегодня состоит сознание большинства русских людей, включая элиту. Это опилки… даже хуже — настоящие „тараканы в голове…“».

Если бы такое сказал русский о евреях, то все тысяча двести еврейских «правозащитных организаций» в нашей стране (и где нет ни одной таковой русской) подняли бы всемирный гвалт и Россия была бы объявлена антисемитской, подлежащей расправе. И говорит это «Президент РГГУ (Российского государственного гуманитарного университета), доктор исторических наук, профессор Юрий Афанасьев». Можно представить себе, какие кадры готовит этот «президент», какую расистскую отраву вносит он в образование, сознание учащейся молодёжи. В своё время этот «историк», работая в журнале «Коммунист», обвинял меня как автора осужденной решением ЦК КПСС статьи «Освобождение» за «отход от принципов марксизма-ленинизма, социализма», а с наступлением «перестройки» принялся поливать грязью тот же марксизм-ленинизм, социализм, теперь же у него свой «гуманитарный» гешефт. И сколько у этого выкормыша Сороса, ЮКОСа презрения, «брезгливости» к ограбленным, ставшими нищими русским людям. С какой наглостью хохмит он о «стариках», выступающих против отмены льгот, об их «протесте под лозунгом: „Оставьте нас там, где мы торчали, — в дерьме. Дайте нам доторчать до конца наших дней“».

И если говорить о быдле, то этим быдлом (нравственным, интеллектуальным, каким угодно) и являются именно афанасьевы, в сравнении с ними любой русский старик — целый мир, целый духовный космос, потому что здесь есть какая-никакая природная субстанция, а там только крысиные ходы голой мысли, агрегат злобы. Вот почему бесперспективны планы этой человеконенавистнической касты, ведь для покорения надобно превосходство культурное, духовное.

Впрочем, цену русским знают и сами они, клевещущие на нас. Вспоминается, как по телеканалу НТВ (это было где-то в июне 2004 года) журналиста Марка Дейча (в «Дуэли» с Ципко), поливавшего грязью Россию, её прошлое, особенно эпоху советскую, — вдруг спрашивает один из зрителей: «Так скажите, ничего хорошего нет в России?» И этот Дейч отвечает: «Есть. Духовность. Я много поездил по миру и ничего подобного нигде не видел». Если это так, то зачем же так пакостить «этой стране» с такой духовностью? Ведь то, что вырвалось у этого «дуэлянта», сказано давно другими. Так, Илья Эренбург в войну в статье «Строптивая Европа» (14 мая 1943 г.) писал: «Мы спасли прапрадедов современных европейцев от нашествия кочевых орд. Мы спасаем и спасём наших современников, детей разноплемённой Европы — от сапога немецкого фельдфебеля. Как бедна была бы Европа без русского сердца, без русской совести, без русского гения». Теперь в ходу больше слова таких, как «министр культуры» — шоумен Швыдкой, объявивших нам, русским, войну: «Русский фашизм страшнее немецкого». И на эту объявленную нам войну не должно ли отвечать своим нынешним врагам тем же, о чём говорит тот же Эренбург в той своей статье военных лет: «Знают это все русские, что только ненависть, сильная, как любовь, оправдывает войну. Для такой ненависти нужно созреть, её нужно выстрадать. А война без ненависти — это нечто бесстыдное, как сожительство без страсти».

Изощряясь всеми способами, «демократы» хотят внедрить нас в «цивилизованный мир», уничтожив наш Богом данный национальный духовный склад, то, что называется менталитетом. Русский народ виноват ещё и тем в глазах «цивилизаторов», что он не способен к усвоению «демократии» из-за своей отсталости, «недисциплинированности». Но, может быть, иногда в этом что-то есть и не совсем худое? Священник Димитрий Дудко приводит такой, пусть и полушутливый, разговор в одном из своих «фрагментов»: «Рассказал священник, он как-то в компании говорит:

— Русские — самый недисциплинированный народ.

Еврейка, близ сидящая, подтверждает:

— О, да!

Священник продолжает:

— Когда придёт антихрист, все ему в силу своей дисциплинированности будут кланяться, а русские скажут: „А зачем нам ему кланяться?“ И не поклонятся, в силу своей недисциплинированности».

Шутка, конечно, но нет ли здесь некоей правды, в этой русской неподатливости к «общепринятым авторитетам», «мировым стандартам»? А что касается «дисциплинированности» хотя бы тех же немцев, я вспомнил один забавный эпизод. Осенью 1996 года от Литинститута выезжал я в Кёльн, в институт славистики Кёльнского университета. Иду по улице, по направлению к знаменитому Кёльнскому собору, любуясь, восторгаясь обилием зелени, частыми лужайками между домами, кварталами, ничего подобного «природного» ни в одном городе не видел. Пока прохаживался, разглядывал, думал о своём, постепенно что-то изменилось в погоде, пошёл дождь, усиливаясь. Прохожие сворачивали к домам под прикрытия подъездов со стоящими рядом велосипедами. (Меня озадачило потом количество этих велосипедов вдоль улицы, в любое время неприкосновенно дремлющих без всякого присмотра, у нас за час растащили бы это «бесхозное хозяйство».) И вот, как и все прохожие, я стою у подъезда, жду, пока перестанет дождь. Постепенно он унимается, становится тише, но никто не трогается с места. Дождя почти нет, а немцы все стоят. Пора идти, я только сделал несколько шагов, как за мной последовал сосед по стоянке, затем, вижу, другие от подъездов других домов задвигались, выходя почти строем на улицу. Я даже восхитился: какая дисциплинированность, какой инстинкт порядка: все стоят — и должны так стоять, пока кто-то не подаст команды. Я, конечно, не был тут командиром, но остался очень доволен, что стал свидетелем этой картины. Иногда уличные наблюдения многое могут сказать.

Да, железная дисциплина у немцев, но многим ли в голову приходит (во всяком случае, мало кто лично скажет об этом), что минуло уже шестьдесят лет после окончания войны, уже сменилось несколько поколений немцев, а они, ещё не родившиеся тогда, должны до сих пор платить Израилю миллиардные «возмещения» за преступления, которые они, новые поколения, не совершали. И так их взнуздали страхом перед самим словом «еврей», что вот уже и в новом тысячелетии безмолвствуют при этом слове зигфриды, как по команде набравшие в рот воды. Вот вам тоже пример «дисциплинированности». Под угрожающим надзором «сынов Израиля». Пират телеящика Познер вещает (уже напрямую, не изворотливо), что он так ненавидит немцев, что никогда не хотел побывать в Германии, не может слышать немецкой речи. Как-то (это было вечером 29 января 2005 года) по радио «Свобода» передавалось интервью с получившим премию Улофа Пальме скандальным «правозащитником» С. Ковалёвым. Обращаясь к своим коллегам-соплеменникам в Германии, он вцепился как клещ в Шредера, призывая «своих» дать тому урок «демократической» накачки (только я не понял — за что). И говорилось это тоном, как будто речь шла о каком-нибудь мелком клерке, не о канцлере Германии. И даже кажется, что канцлер вряд ли решился бы поставить на место ядовито-въедливого «правозащитника».

И не только в Германии страшатся «правозащитников» ковалёвых. Русские в этом отношении свободнее, и это признак ещё здоровой нации. Но не хватает нам зачастую характера, жёсткости, самой православной воли. Слишком много в нас благодушия, «отходчивости», как говорил презиравший нас за это Ленин — «русский человек добряк». Мы боимся быть обвинёнными в национализме, в отличие от других народов, народцев.

Русский народ со своей несчастной доверчивостью к власти не может поверить, что она может сознательно уничтожать его. И зная это, пользуясь своей безнаказанностью, нынешняя антирусская власть, не давая продыха, садистски терзает народ, обрушивая на него всё новые и новые людоедские реформы. Последовательно реализуется план сокращения русского населения до 50 миллионов. Облечённый абсолютным доверием Путина «реформатор» Греф (с его хулиганским стишком «Умом Россию не понять, а надо знать, едрёна мать») изрекает: «Главная наша проблема — это доживающее поколение». Оно, это «доживающее поколение», на богатстве наследия которого паразитируют эти «обновители России», и мешает, оказывается, «реформам», которые не сдвинутся с места, пока не вымрет это поколение. И уже знак духа времени, такого рода официальные поощрения: «Телеграфное агентство сообщило: указом президента РФ медалью „За заслуги перед Отечеством“ награждена Галина Гранаткина — директор похоронного бюро „Ритуал“» («Советская Россия», 19 авг. 2004). Поистине, по заслугам каждый награждён. В советское время наградами отмечали многодетных матерей («Мать-героиня»), ныне — похоронщиков.

Верхом цинизма, издевательства над народом, старшим поколением, фронтовиками стала отмена льгот в канун великого праздника Победы, разгрома шестьдесят лет тому назад гитлеровской Германии. И что же показывали в это время по телевидению? Вот один из собравшейся в районе «Белого дома» толпы средних лет человек (не чернобылец ли?) плачущим голосом взывает с экрана: «Люди добрые, пожалейте нас!» (это о толкачах шулерской «реформы»). Другой кадр: приехавший в провинциальный город ставший «знаменитым» Зурабов барабанит перед толпой байки о пользе, выгоде «монетизации»: к нему подходит с букетом цветов пожилая женщина, вручает их ему со словами: «Ведь нам будет теперь лучше?». И тот не моргнув глазом отвечает: «Будет лучше». Попробуйте назвать этот наглый обман настоящим именем — вы многим рискуете. По пять лет тюрьмы получили молодые люди за то, что, возмущённые вопиюще антисоциальными действиями «социального» министра, попортили мебель в его служебном кабинете. Того самого министра, который приготовил народу и такие подарки, как бесплатное пребывание в больнице только в течение пяти дней, выпуск лекарств и продажу их в аптеках без государственного контроля, то есть безнаказанное право травить, приговаривать к смерти массы населения страны. Открыто говорят и пишут в газетах о том, что Зурабов проталкивает эти «проекты» не бескорыстно, ибо как бизнесмен он связан с «рынком лекарств» и бесконтрольность их сулит ему многомиллиардные доходы. И несмотря ни на что, этот «Миша Зурабов» (привычное обращение наверху друг к другу по «ласковым именам») почитается его начальством незаменимым кадром.

Вот ещё на том же телеэкране: в коридоре Госдумы в перерыве между заседаниями даёт интервью Грызлов о предстоящих благодеяниях для льготников. Слышится за кадром чей-то голос: «Это преступление!» По-пришибеевски прямой начальник Госдумы коротко чеканит: «Надо вызвать врача!».

Верно, позднее (в конце января, в феврале) много изменилось, когда на улицы городов страны вышли массы возмущённых людей и власти струхнули (во многом, может быть, и под влиянием «оранжевой революции» на Украине). Да и струхнули ли? Ибо какие власти? Недоумки? Провокаторы? «Пятая колонна»? Так восстановить против себя весь народ — от пенсионеров до нынешних офицеров, работников милиции, всех честных тружеников. Да и современная молодёжь, с которой, возможно, только и считаются наверху, полагая, что она стала уже необратимо «рыночной», абсолютно только с долларом в голове, — современная молодёжь больше видит и знает, чем представляют её «воспитатели». Как ни стараются они оторвать её от старшего поколения, от дедов-фронтовиков, свидетелей и участников героической советской эпохи — молодёжь знает, что не воровством были заняты их деды, что всё созданное ими до сих пор не могут разворовать «демократы». Молодёжь видит, как измывается власть над их дедами и бабушками, прибавляя по тридцатке к их нищенской пенсии, выталкивая из автобусов как безбилетников, морально унижая наплевательством на их боевые, трудовые заслуги. Звонит мне моя студентка Литературного института Светлана Рыбакова и говорит о своём отношении к тому, что так задело массы людей. «Правители нарушили пятую заповедь: чти отца и мать свою…». В её голосе волнение, неожиданное для меня, потому что знаю её как глубоко воцерковлённую, вроде бы далёкую от мирских, тем более от политических страстей. А тут такая оценка, да ещё с таким примером из рассказа Шаламова, — как в подмосковном доме престарелых он оказался вместе с бывшим лагерным надсмотрщиком, которого он знал, когда был зэком на Колыме. И вот этот мучитель заключённых кончил тем, что в старости, одичавший, вымороченный, он ел собственный кал. «Кончат плохо и эти мучители», — закончила студентка.

* * *

Митрополит Вениамин (Федченков) в своей книге «Записки епископа» вспоминает следующий разговор о Сталине.

«В 1945 году, когда я был вызван из Америки на коронование („настолование“) Патриарха Алексия, заехал я в Воскресенский храм в Сокольниках. Поклонился Иверской… и оттуда — на противоположную сторону, поехал на машине в Донской монастырь на могилу Патриарха Тихона. Сопровождал меня бывший келейник Патриарха Сергия (теперь наместник Троице-Сергиевой лавры), архимандрит Иоанн.

Шёл слякотный снег.

Я попросил его рассказать что-нибудь о Патриархе Сергии.

Между прочим, он сообщил следующее. И. В. Сталин принял Митрополита Сергия, Митрополита Алексия и Митрополита Николая… Отец Иоанн не знал, о чём они там говорили. Только одно помнит: Митрополит Сергий, воротившись от И. В. Сталина, ходит в доме по комнате и, по обычаю, что-то про себя думает. А о. Иоанн стоит у притолоки молча… вдруг Митрополит Сергий вполголоса говорит:

— Какой он добрый!.. Какой он добрый!..

Это он так думал и говорил о Сталине…

Я говорю о. Иоанну:

— А вы не догадались спросить у Владыки: ведь он же неверующий?

— Спросил.

— И что же ответил Митрополит Сергий?

— А знаешь, Иоанн, что я думаю: кто добрый, у того в душе живёт Бог» (Митрополит Вениамин (Федченков). Записки епископа. «Воскресение». СПб, 2002, с. 236).

В послесловии к составленному мной сборнику документальных материалов «Сталин» известный священник Димитрий Дудко пишет: «Наши патриархи, особенно Сергий и Алексий, называли Сталина богоданным вождём… Да, Сталин сохранил Россию, показал, что она значит для всего мира… Поэтому я, как православный христианин и русский патриот, низко кланяюсь Сталину».

В канун 60-летия Победы начался новый накат на Сталина, без которого не было бы этой Победы. Показательно выступление диакона Кураева (радио «Радонеж», 28 марта 2005). В своё время в статье «Дети свободы» (журнал «Молодая гвардия», 1994, № 7, 8) я писал о таком «приёме» этого эрудита, когда рядом с отцами Церкви, православными святыми, у него — какофония из модных в «интеллектуальной среде» имён: М. Мамардашвили, С. Аверинцев, М. Цветаева, М. Гершензон, А. Мейер, А. Экзюпери, Р. Гароди и т. п. «Один голос сменяется другим, как в христиански двусмысленной, под античными масками, оперетке Оффенбаха». Теперь, в своём выступлении по названному радио, А. Кураев включился в хор таких одиозных хулителей Сталина, как солженицын-волкогонов-радзинский. Что это — историческое невежество или низкопробный нигилизм, когда под общую «зачистку» попадают поставленные в один ряд Ленин, Троцкий, Сталин, Хрущёв, без всякого учёта их подлинной роли в истории России? На вопрос радиослушателя о причине ненависти погромщика церквей Хрущёва к Сталину А. Кураев отчеканил: «И среди бандитов есть свои разборки». Вот она, лексика «Огонька» Коротича, в своё время вдоволь похулиганившего под эгидой «архитектора перестройки» А. Яковлева в «разоблачении Сталина». Наш эрудит не терпим к критике, называя, например, мерзостью напечатанный в газете «Русский вестник» отзыв на его статью «Война и сказки» в журнале «Благодатный огонь». «Мерзостью», видимо, сочтётся и несогласие с тем, что из всех книг о Великой Отечественной войне А. Кураев в своём выступлении назвал только «знаковый» по неправде роман В. Астафьева «Прокляты и убиты». Но больше всего, пожалуй, смущал несдержанный, возбуждённый тон разговора А. Кураева, особенно выделяясь этим на фоне спокойных, вежливых реплик радиослушателей. Один из них сказал, что он из сословия дворян, которые пострадали после революции, но он не осуждает Сталина, в действиях его была историческая необходимость, он был великий человек, как Пётр I. Другой радиослушатель заметил, что ведущий беседу тонко развенчивает Сталина, но Сталин был против либералов-предателей.

Когда я недавно (в октябре 2004 года) побывал в Сталинграде, то с особым чувством вспоминался мне знаменитый приказ № 227 И. В. Сталина, подписанный им в смертельно опасное для страны время, когда враг грозил прорывом в Сталинград и захватом его. Даже и теперь, по прошествии более шестидесяти лет после тех грозных дней, ледяным ветром эпохи веет от суровых слов приказа, беспощадного в требовании не отступать, стоять насмерть. Как актуален этот глубоко патриотический документ в наше время!

Кто-то из видных зарубежных политиков сказал, что надо сокрушить русский народ, чтобы он не мог породить нового Сталина. Увы, Сталин рождается, может быть, раз в тысячу лет и в особые исторические эпохи, но наш народ поистине стал почвой (не материалом, каким видели его для себя троцкисты), на которой только и могла взрасти такая колоссальная личность. И, конечно же, органична связь бывшего ученика Тифлисской духовной православной семинарии с Русской Православной верой. (Любопытно, что в первоначальный текст авторов его биографии, где сказано, что он учился в «тифлисской духовной семинарии», сам Сталин вписал слово «православной».)

Сокрушившая гитлеровскую Германию, претендовавший на мировое господство «Третий рейх» с его нацистским расизмом, одержавшая над врагом не только военную, но и духовно-нравственную победу, Россия ныне сама потерпела сокрушительное поражение. Не в прямом военном столкновении, а в духовной войне с мировым злом, концентрацией которого стало воинствующее антихристианство «Нового мирового порядка». На Западе всегда была непонятной и чуждой Православная Россия, как, впрочем, и Советский Союз, в котором, несмотря на государственный атеизм, во многом сохранилась система традиционных духовных ценностей русского народа. Особенно эта враждебность Запада к православию усилилась в последнее время. Такая вроде бы мелочь, но характерная, чтобы снискать благосклонность западных хозяев: нашим диссидентам уже мало быть антисоветчиками, русофобами, надо быть прежде всего врагами православия. И нет недостатка на этот счёт в охотниках не менее ретивых — пресловутого Бжезинского, изрёкшего, что после краха коммунизма главным врагом для Америки, для мира становится православие. Известный диссидент А. Синявский, оказавшись в эмиграции в Париже, пустился по «Свободе», другим радиоголосам клеймить «православный фашизм». Из православия хотят сделать пугало, страшилище для «демократии», «цивилизации», растворить его в «плюрализме». Государственный секретарь США Олбрайт, приехав в Москву, спешит прежде всего к Патриарху, чтобы защитить «права конфессиональных меньшинств», всякого рода ересей, сект. Продолжается мировая война, в которой видимое насилие, вроде бандитской расправы «цивилизованной» Америки над Сербией, Ираком, сообщается с войной невидимой сил сатанинских, пронизывающих нашу современную жизнь, с христианством, православием — верой, не извращённой тем материальным идолопоклонством, перед которым пал Запад в блеске своей духовной нищеты.

В русском народе, как народе глубоко православном, живёт ничем не вытравляемая — никакими «перестройками-революциями», никакими соблазнами безбожной цивилизации, — живёт эта жажда духовного идеала, справедливости, дающая ему с Божией помощью неодолимую силу сопротивления злу. И может ли быть уныние, страх, боязнь вступить в борьбу со злом там, где торжествует истина: «…мужайтесь: Я победил мир» (Иоанн, 16, 33).

Любовь к Отечеству

В последние годы, вспоминая о Великой Отечественной войне, модно стало говорить, будто бы в войне этой виноват СССР. Ведь Советский Союз — еще худший тоталитарный монстр, который сам якобы готовился напасть на Германию, и Гитлер просто опередил Сталина.

Больно видеть, как нация позволяет глумиться над своей историей. Наше время — это время смятения человеческого самосознания. Большинство людей, растеряв положительные идеалы, остались только со знанием того, чего они не хотят, во что не верят. И всю оставшуюся страстность они способны направить лишь на критику и борьбу против этого — единственно известного и ненавистного им.

Наш постсоветский либерал, который «нежно чуждые народы возлюбил и мудро свой возненавидел» (как писал Пушкин), уверен, что у плохого государства не могло быть ничего правильного и праведного.

Да вот только случилась беда не с государством, а с Отечеством (это в гражданской войне решается спор о государстве). Впрочем, в хрущевские времена мы сами способствовали разрушению национального сознания, когда говорили, что война была не с Германией, с «классовой системой фашизма», а защищали мы Отечество потому, что оно — социалистическое.

Однако любовь к Отечеству естественно заложена в сердце человека. Ведь мы любим именно свою мать, а не мать соседа, хотя та может быть моложе, красивее, образованнее и, как сейчас модно говорить, успешнее.

Об Отечестве и государстве

Безрелигиозное сознание порождает утилитарное, прагматическое отношение к государству. Утрачивается понятие Отечества, питавшее национальное сознание в предыдущие века, которые и явили миру великие державы и великую культуру.

Христианское, особенно православное, сознание рождает совсем иное — национально-государственное — мышление: ощущение принадлежности к священному Отечеству, которое не тождественно государству — политическому институту со всеми его несовершенствами и грехами. Но такое отношение возникает только у глубоко религиозного народа, ощутившего сакральность не только личного, но и национально-государственного бытия.

В национальном самосознании православного почвенного человека главным компонентом является чувство исторической преемственности, острое переживание принадлежности не только и не столько к конкретному этапу или режиму в жизни своего народа, но ко всей многовековой истории и его будущему за пределами собственного жизненного пути. В этом — преодоление гордыни, а значит смертности, конкретности личного бытия, когда индивидуальное восприятие истории выходит за рамки одной жизни, проявляя в национальном сознании бессмертную природу души.

Именно поэтому православные русские люди инстинктивно пишут Отечество с большой буквы, что вызывает презрительный смешок у либералов. Для верующего — Отечество — это Дар Божий, врученный для непрерывного национально-исторического делания с его взлетами и неизбежными падениями, которые не отчуждают от Родины даже человека, разочарованного в сегодняшнем положении государства. Такой человек никогда не сможет презирать свою страну и глумиться над собственной историей.

Пока еще многие, слава Богу, произносят слово «Отечество» с трепетом, хотя немногим понятно, из каких глубин оно идет: «…преклоняю колена мои пред Отцем Господа нашего Иисуса Христа, от которого именуется всякое отечество на небесах и на земле» (Еф. 3, 14–15). Переживание Отечества — есть производное от почитания Отца небесного.

В переводах на европейские языки «отечество» звучит как land — земля. Однако и русские князья задолго до того, как сложилось единое общерусское государство, клялись не своим княжьим престолом, а землей русской!

В таком переживании Отечество — это метафизическое понятие, а не обожествляемое конкретное государство с его институтами, несовершенствами и грехами. Но именно с ними «эту варварскую страну» или «проклятый капиталистический режим» отождествляют и либеральные, и ультракрасные «граждане мира» — ведь у либералов «где хорошо, там и отечество», а у «пролетариев» и вовсе «нет отечества», кроме социализма.

Власов: пусть лучше Родины совсем не будет…

В ходе Великой Отечественной войны проявилось, что «унесенные ветром» либералы, в свое время приветствовавшие разрушение христианской империи и революцию — февральскую, меньше любили Россию, чем ненавидели «большевиков и Советы». В то же время почвенники, например А. Деникин, воевавший против большевиков, С. Рахманинов и тысячи других, никогда не симпатизировавших революционным идеям, желали победы Красной Армии.

Когда к Деникину обратились неофициальные эмиссары от власовцев с предложением стать генералом их армии, он воскликнул: «Если бы я мог стать генералом Красной Армии, я бы показал немцам!» Рахманинов до изнеможения давал концерты и пересылал деньги Сталину, после чего его произведения, ранее запрещенные, стали исполняться в СССР.

Сохранение любимого Отечества для великого музыканта было выше желания увидеть при жизни крах ненавистного «режима». Любовь оказалась сильнее ненависти, как и требует христианская заповедь… Они не отождествляли Россию с «большевицкой властью». А власовцы, похоже, считали, что лучше никакой России, чем Россия большевистская.

Протоиерей Александр Киселев в апологетической книге «Облик генерала А. А. Власова» поражает отсутствием какой-либо убедительной аргументации оправдания предательства. Похоже, священник не различает государство — политический институт, всегда греховный и несовершенный, и Отечество.

Сам Власов обосновывал свою измену «разочарованием» в большевистской власти, которая «не оправдала те чаяния, которые с ней связывали…». На это с благоговением ссылается Е. Вагин в глумливой статье о пятидесятилетии Победы в мюнхенском журнале «Вече» (№ 55, 1995).

Оба автора, похоже, не осознают, что даже и с позиций «белого» патриотизма А. Власов развенчивает сам себя. Как белый патриот мог иметь «чаяния» в идеях революции?

Аморальные аргументы

Столь же абсурдны, сколь морально удручающи рассуждения о лучшем исходе для русских в случае завоевания нашей страны фашистской Германией. Гитлер имел «План Ост» — сокращение европейского населения СССР, то есть русских, белорусов и украинцев — общерусской нации — на 40 %, насильственное перемещение рабской рабочей силы.

Смешны и рассуждения теоретиков Народно-трудового союза о временности союза с Гитлером, о том, будто жалкая армия Власова готовилась впоследствии воевать уже против рейха и его колоссальной военной машины. Чтобы сломить этакую силищу, потребовались десятки миллионов жизней и четыре года невиданного духовного и предельного физического напряжения всей России.

И наконец главное — нравственная и мировоззренческая сторона вопроса: исторически не оправдываемы попытки развязать войну гражданскую в годы войны Отечественной, в которой народ во все времена сражается против чужеземцев за Отечество, какие бы символы ни были на знаменах.

Историософия Великой Отечественной войны: ненавистное великодержавие

Периодические попытки Запада и либералов развенчать память о войне свидетельствуют о том, что эта память есть важнейший опорный пункт преемственного национального сознания, мешающего растворению России.

В последние годы эти потуги становятся более осторожными, но не менее последовательными и упорными. Прямые атаки не увенчались успехом даже в период тотального нигилизма конца 80-х — начала 90-х годов. Тогда нация с увлечением раздавала поругаемые гроба своей тысячелетней истории под флагом прощания с тоталитаризмом. Потом стали говорить, что «целили в коммунизм, а попали в Россию». Нет, целили именно в Россию, используя как предлог коммунизм.

Чувство самосохранения все же сработало и отвергло поругание Победы. Однако ядовитые комментарии, упорные рассказы о «заградотрядах», якобы стрелявших повсеместно в спину бойцам, которые без этого обязательно сдались бы в плен, до сих пор появляются. И не только к 22 июня и 9 мая, они сопровождают юбилеи великих битв — Сталинградской, Курской.

На самом деле за всеми этими коварными приемами скрывается одна цель — развенчать положительный образ Отечества как великой державы. Воинствующим постсоветским либералам-западникам ненавистна любая форма отечественного великодержавия, будь то историческое российское, будь то советское. Они стремятся обесценить это великодержавие, увязав его с репрессивным началом коммунистического правления.

Не парадокс, но Промысел

Советское великодержавие было оплачено вовсе не революцией, не репрессиями. Ни в 1920-е, ни в пресловутый 1937 год Советский Союз не был великой державой, наоборот — его теснили в двадцатые годы по всем направлениям. Великой державой наша страна стала после жертвенной борьбы народа против фашистской агрессии. Без осознания смысла Великой русской Победы — этого важнейшего события нашей многострадальной истории в ХХ веке — невозможно понять суть мировых процессов и судьбу послевоенного СССР. Ибо Великую Отечественную войну СССР выиграл в своей ипостаси Великой России.

Став Отечественной, война востребовала национальное чувство русского народа и его солидарность, разрушенные классовым интернационализмом, очистила от скверны братоубийственной гражданской войны и воссоединила в душах людей, а значит, потенциально и в государственном будущем разорванную, казалось навеки, нить русской и советской истории.

Отозвавшись на «Братья и сестры!» и на церковное благословение «православных на защиту священных рубежей нашего Отечества», в окопах Сталинграда в партию вступили обыкновенные почвенные русские люди, преимущественно крестьяне.

И те, кого в двадцатые годы учили по первым большевистским учебникам глумливо называть святого благоверного Александра Невского классовым врагом, на Прохоровском поле умирали «за советскую Родину» в танке, носящем его имя. Это не парадокс, это Промысел. Страна возопила о помощи к своей попранной истории, и та простила и вдохнула дух национального единства и жертвенности.

Невольные перебежчики

Сколько бы русские ни спорили о войне, суждения титанов западной политики (Черчилль, де Голль), вся западная литература по международным отношениям свидетельствуют: после мая 1945 года СССР в западном мире рассматривался как «опасная» геополитическая предпосылка к потенциальному самовосстановлению России.

Этого не смогли и до сих пор не хотят понять ни постсоветские прекраснодушные либералы (не прекраснодушные это понимают и всячески стремятся развенчать память о войне), ни коммунисты, ни, как это ни парадоксально, кипящая ненавистью к ним та часть русской (именующей себя белой) эмиграции, которая тщится морально и исторически обесценить Великую Победу и оправдать власовщину.

Народно-трудовой союз — зарубежную эмигрантскую опору власовцев некоторые пытаются представить рупором всей эмиграции. Но, по свидетельству внука великого писателя — Н. И. Толстого, выросшего в русской среде довоенного Белграда, 80–85 %, ненавидя большевизм, сочувствовали Красной Армии, потому что страстно переживали за Родину, которую топтали чужеземцы. «Пораженцев» было не более 15–20 %. Вот они-то в «холодной войне» стали на сторону «мировой закулисы», как и сам НТС. Но после мая 1945-го подрывная деятельность подобных русских структур стала исторически абсурдной. Они не только не могли «освободить» Россию, но стали инструментом антирусских сил и спецслужб.

Противостояние Запада и СССР после войны было намеренно сведено в общественном сознании исключительно к борьбе коммунизма и демократии. Это было нужно для того, чтобы потом обосновать правомерность замены итогов Второй мировой войны, которую СССР выиграл, на итоги «холодной войны», которую СССР проиграл, причем проиграл в роли носителя коммунистической идеи. Идея и носитель были повержены с афишируемым треском. Празднование триумфа связано с тем, что под видом коммунизма, казалось, удалось еще раз похоронить в зародыше потенциальную возможность исторического возрождения России.

Модные теории

Нынешняя мода отождествлять гитлеровский фашизм и советский коммунизм возникла вовсе не в период холодной войны. Хотя тогда острота взаимоотношений с недавними союзниками была сильнее, чем сейчас, когда мы с нелегкой руки Горбачева «вместе» — в объятиях Запада.

Эту идею не приняли бы на Западе в 50-е годы те, кто обнимался на Эльбе и сопровождал северные конвои. В домах миллионов на Западе еще хранились британские газеты военного времени, исполненные восхищения перед жертвенной борьбой защитников Сталинграда, а английский писатель Толкиен, задумавший свои знаменитые сказки, воюя против немцев еще в Первую мировую войну, вывел под черным царством Мордор, лежащим на Востоке, вовсе не СССР, как убеждены несведущие в истории постсоветские западники, а гитлеровскую Германию.

«Спор об истории» был открыт крупным германским историком Э. Нольте, учеником М. Хайдеггера, когда идеологическая борьба «тоталитаризма и демократии» настоятельно требовала пересмотра всех прежних суждений о мировой политике. Так, Россию стали обвинять даже и в развязывании Первой мировой войны. Западная историография, ничтоже сумняшеся, приняла трактовку марксиста М. Покровского, с подачи которого Первая мировая война до сих пор называется империалистической, хотя ей больше подошло бы название Второй Отечественной — как-никак России угрожало отторжение Прибалтики, Украины и лишение выхода в Средиземное море. Большевикам-то нужно было оправдать лозунг «поражения собственного правительства в войне». Но комиссия по установлению ответственности за Первую мировую войну в Версале в 1919 году однозначно постановила, что вина лежит на Германии и Австро-Венгрии, с ней согласился и американский конгресс.

Борьба с «империей зла» требовала новых идеологем, и книги Э. Нольте пришлись как нельзя кстати. В них виртуозно решалась задача: развенчать СССР как главного борца против фашизма, при этом не реабилитировать сам фашизм, но освободить Запад от вины за него. Европа, по Нольте, впала в грех фашизма, стремясь защитить либеральную систему от коммунизма, и лишь потом скопировала тоталитарные структуры у своего соперника. В такой схеме мишенью возмущенного сознания становятся советский тоталитаризм сталинского периода и пресловутый пакт Молотова — Риббентропа, которые якобы и стали причиной Второй мировой войны.

Различие между Гитлером и Муссолини

Западная и постсоветская литература постепенно наполнилась прямыми и косвенными обвинениями в адрес СССР, якобы ответственного за становление германского фашизма. По одной из концепций, СССР и Германия будто бы уже с договора Рапалло, заключенного на Генуэзской конференции 1921 года с целью избежать изоляции, планировали завоевание мира, повели дело к войне и к пакту Молотова — Риббентропа.

Здесь очевидна натяжка исторических фактов, ибо договор Рапалло был заключен Советской Россией с демократической Веймарской республикой, в которой никто не предвидел появления Гитлера и национал-социализма. В. Ратенау не только не вынашивал планов долгосрочного партнерства с СССР, но порывался отклонить советское предложение. Далее, «рапалльская линия» в политике Германии практически истощается именно с приходом Гитлера к власти, и договор 1939 года, как к нему ни относиться, явился итогом совершенно иных обстоятельств.

Концепция Э. Нольте к тому же весьма хитроумно затушевывает различие между фашизмом итальянского типа и национал-социализмом.

Однако фашизм итальянского типа, или хотя бы его элементы, возник одновременно почти во всех культурно-самобытных частях Европы после удручающих итогов Первой мировой войны и революций в Европе. Не случайно он появился в католических Франции, Испании, Португалии, Италии; в Европе англосаксонской и германской — Англии, Австрии, Германии; в Бельгии, Нидерландах, Дании, Скандинавии; наконец, в Европе православной и славянской — Греции, Болгарии, России, Югославии и даже в полумусульманской Албании.

В противопоставлении фашизма либеральной системе исчезает различие между фашизмом итальянского типа и национал-социализмом, и главный грех их обоих сводится к отсутствию «американской демократии». Однако нежелание какого-либо народа установить у себя демократию есть его право и само по себе не несет вызова или угрозы миру, если только не сопровождается насильственным навязыванием этого выбора. Что же было вызовом и угрозой миру со стороны гитлеровского рейха, который развязал войну со всей Европой?

Попытка преодоления результатов Первой мировой войны и Версальской системы, в которой англосаксы примерно наказали немцев по принципу «Горе побежденным!», была бы естественным явлением мировой политики. Если бы окрепшая Германия ограничилась аншлюсами сопредельных территорий (всегда оспариваемых соседями) и локальными войнами, то такой ход событий мало чем отличался бы от прошлых войн и вряд ли привел бы к Нюрнбергскому трибуналу.

Но Гитлер провозгласил претензии на территории и страны, никогда не бывшие в орбите германских государств как на западе, так и на востоке Европы. Такой проект нуждался в оправдании, которое дала языческая нацистская доктрина природной неравнородности людей и наций, отсутствующая у фашизма итальянского типа и у коммунизма.

Вместе это и стало грандиозным всеобщим вызовом — как суверенности народов и международному праву, так и фундаментальному понятию монотеистической цивилизации об этическом равенстве людей и наций, на которых распространяется одна мораль и которые не могут быть средством для других. Именно универсальность вызова определяла масштабы целей, позволяла истреблять народы, культуры, жечь целые города и села. Ни в одной войне прошлого не было такой массовой гибели гражданского населения на оккупированных территориях.

Война за жизнь или за «демократию»?

Американский автор У. Лакер в книге «Россия и Германия. Наставники Гитлера» определяет итальянский фашизм как «стоянку на полдороге» к германскому итогу. А затем — в духе новых теорий — объединяет гитлеризм с коммунизмом.

Лакер пытается доказать родство двух режимов, поэтому ему необходимо свести главный ужас немецкого национал-социализма к «тоталитаризму» — то есть к отсутствию «американской демократии». Он даже не акцентирует внимание на расовой теории и последовавших чудовищных идейных обоснованиях репрессий против евреев, насильственного перемещения рабской рабочей силы «остарбайтеров», заселения Черноземья колонистами и программы сокращения «второсортных» русских, белорусов и украинцев на 40 млн.

Цель ясна — доказать, что главное зло ХХ века и вообще мировой истории — это русский и советский тоталитарный империализм, эталоном которого был СССР сталинского периода, и выделить все, что может сойти за его подобие в гитлеровском рейхе.

Абсолютно антинаучная трактовка тоталитарного тождества нацизма и большевизма стала клише западного обществоведения, которым не стесняются оперировать образованнейшие и именитые авторы, единственным критерием для которых является отсутствие демократии. Директор Французского института международных отношений Т. де Монбриаль пользуется этим ходульным лозунгом так же, как У. Лакер. «Нацистская Германия воплощает совершеннейший большевизм», — обронил и крупнейший современный французский историк Ф. Фюре. Именно эти книги переведены на русский язык.

Война за торжество «американской демократии»?

Тезис о родстве нацизма с «российским» коммунизмом не выдерживает анализа. Коммунистический замысел обескровливал собственную страну ради идеи облагодетельствовать все человечество, на алтарь которого принесено все национальное. Через призму религиозно-философских основ истории такая цель, взятая в идеальных критериях, есть порождение философии прогресса, которая, в свою очередь, родилась в христианском мире — на пути отступления от христианства. Она выводится из ереси хилиазма — учения о возможности тысячелетнего царства Божия на земле.

Германский нацизм, оттолкнувшись от преодоления Версальской системы, провозгласил право обескровливать другие нации для того, чтобы облагодетельствовать свою. Целые аспекты нацистской доктрины основаны не только на идее «неисторичности» народов, свойственной классической немецкой философии и Энгельсу, но и на расовом превосходстве, на утверждении природного и этического неравенства людей. По сути, они были возвратом к язычеству, к философии: «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку». Это деление народов на «тварей бессловесных» и «тех, кто право имеет».

По философии германский нацизм отличен как от коммунизма, так и от фашизма итальянского типа, явившего лишь уродливый вариант «буржуазного» государства нового времени, «гиперэтатизм». Неразличение Э. Нольте фашизма и национал-социализма приводит его к косвенному оправданию гитлеровских завоеваний, раз Вторая мировая война — это «всееропейская война» идеологий, начатая в 1917 году именно большевизмом.

Война против Гитлера США и Британии, оказывается, велась не за то, чтобы французы и датчане оставались французами и датчанами, не за то, чтобы латыши и поляки не превратились в свинопасов и горничных у арийцев, а за «универсальное торжество либеральной американской демократии»; и она продолжается и по сей день. Однако документы, особенно рассекреченные недавно, опровергают новые схемы еще ярче, чем советские штампы.

Примечательны секретные переговоры сэра Джона Саймона, министра иностранных дел Великобритании, с Гитлером в Берлине в марте 1935 года, запись которых стала достоянием советской разведки и была опубликована в 1997 году. Гитлер отвергает любое сотрудничество с большевистским режимом, называя его «сосудом с бациллами чумы». Налицо разрыв с рапалльской линией и отсутствие всякой преемственности с ней.

Саймон приехал, чтобы санкционировать аншлюс Австрии. Когда Риббентроп поинтересовался британскими взглядами на австрийский вопрос, Саймон прямо постулировал: «Правительство Его Величества не может беспокоиться об Австрии так же, как, например, о Бельгии, то есть о стране, находящейся в самом близком соседстве с Великобританией». Гитлер выразил свой восторг и поблагодарил британское правительство за его «лояльные усилия» «и по всем другим вопросам, в которых то заняло такую великодушную позицию по отношению к Германии» (Британия на международной конференции воспрепятствовала применению санкций к Германии за нарушения военных положений Версальского договора).

Пакт Молотова — Риббентропа: действующие лица

Исторические аналогии

Нольте называет советско-германский договор пактом «войны», «раздела», «уничтожения», который якобы не имел аналогов в европейской истории, потому что это были «государства совершенно особого рода». Такое утверждение может вызвать только иронию у историка.

От Вестфальского мира 1648 года до Дейтона договоры и многосторонние трактаты не только имперского прошлого, но и демократического настоящего были начертанием одними державами границ для других. Наполеон в Тильзите предлагал Александру I уничтожить Пруссию. Венский конгресс 1815 года нарисовал территорию современной Швейцарии, добавив к ней стратегические горные перевалы, чтобы те не достались более динамичным государствам.

Напомним сакраментальную фразу В. Ленина о Берлинском конгрессе: «грабят Турцию». Австрия в 1908 году аннексировала Боснию, получив согласие держав. В секретном соглашении 1905 года между Т. Рузвельтом и Кацурой Япония отказывалась от «агрессивных намерений» в отношении Филиппин, оставляя их вотчиной США, а США согласились на оккупацию Японией Кореи.

В Версале в 1919 году победившая Антанта с вильсонианскими «самоопределением и демократией» расчленила Австро-Венгрию, предписав, кому и в каких границах можно иметь государственность, а кому нет; кому, как Галиции, перейти от одного хозяина к другому, кому — сербам, хорватам, словенцам — быть вместе. В Потсдаме были определены границы многих государств и судьба бывших колоний. Столп американской дипломатии Дж. Кеннан в 1993 году прямо призвал начертать новый территориальный статус-кво на Балканах, «применить силу» и заставить стороны его соблюдать, что и было сделано в Дейтоне в 1995-м.

Гитлеровские геополитические планы совпадают с планами пангерманистов перед Первой мировой войной. Канцлер фон Бюлов еще за 20 лет до ее начала писал: «В будущей войне с Россией мы должны оттеснить ее от двух морей, сделавших ее великой державой — от Балтийского и от Понта Евксинского». Даже дряхлый Бисмарк оставил на полях помету: «Столь эксцентричные эскизы не полагается оставлять на бумаге!» Границу Германии по Волге требовали установить в 1914 году берлинские интеллектуалы, бросая вызов не «коммунистической идеологии гражданской войны», а христианской России.

Провал английской стратегии

Договор демонизирован не потому, что якобы способствовал войне. Она была в любом случае неизбежна, Гитлер собирался захватить устье Шельды (Бельгия) — стратегический пункт против Британии. Договор поменял ее расписание, а следовательно, послевоенную конфигурацию, сделав невозможным для англосаксов войти в Восточную Европу — как в начале войны (поскольку надо было оборонять Западную Европу), так и после победы — для ее изъятия из орбиты СССР. Пакт Молотова — Риббентропа 1939 года является крупнейшим провалом английской стратегии за весь ХХ век, и его всегда будут демонизировать.

Г. Киссинджер не удержался от суждения, что «Россия сыграла решающую роль в развязывании обеих войн». Но раздел его книги, посвященный «нацистско-советскому пакту», опровергает его собственный «приговор» и демонстрирует смесь досады и невольного восхищения.

Признавая наличие у Гитлера и западных, и восточных устремлений, Киссинджер считает «мерой сталинских достижений то, что он, пусть даже временно, поменял местами приоритеты Гитлера». Но это же максимум возможного и не может быть оценено иначе как выдающийся успех дипломатии! Киссинджер именно так и оценивает этот пакт, назвав его высшим достижением средств, которые «могли бы быть заимствованы из трактата на тему искусства государственного управления ХVIII века».

Сами британские политики того времени полагали действия СССР по восстановлению дореволюционной территории абсолютно правомерными: лорд Галифакс, министр иностранных дел, выступая в палате лордов, так представил советско-германский договор и действия СССР: «Будет справедливым напомнить две вещи: во-первых, советское правительство никогда не предприняло бы такие действия, если бы германское правительство не начало и не показало пример, вторгнувшись в Польшу без объявления войны; во-вторых, следует напомнить, что действия советского правительства заключались в перенесении границы по существу до той линии, которая была рекомендована во время Версальской конференции лордом Керзоном. Я привожу исторические факты и полагаю, что они неоспоримы». 10 октября 1939 года такую же оценку дал У. Черчилль.

Заставить нас забыть…

Почему Западу выгодно, чтобы не было преемственности русского и советского исторического сознания? Этим достигаются фундаментальные цели:

1. В такой интерпретации война перестает быть Отечественной, а значит, у русских в ХХ веке нет национальной истории, нет легитимной государственности, следовательно, правомерны любые внешние вмешательства и внутренние мятежи и сепаратизм.

2. Во-вторых, идея, что СССР в его битве с гитлеровским рейхом был таким же преступным государством, служит изменению смысла войны.

Эта война якобы велась союзниками не за жизнь, не за историческое существование европейских народов, которым угрожали физическая гибель и прекращение национальной жизни, а исключительно за торжество «американской демократии». Не случайно именно в период подготовки распада СССР — 1970–1980-е годы — в общественное сознание как Запада, так и России внедрялось суждение о тождестве всемирных целей Гитлера и Сталина, о войне как схватке двух тоталитарных систем, соперничавших за господство.

Ни Мюнхена, ни Ялты

Распространение этого ложного «торжества» стало идеологической мотивацией американской стратегии в Европе в 1990-е годы. Цель США заключалась в том, чтобы подменить итоги Второй мировой войны на итоги «холодной войны». Именно под этим лозунгом и велась (и оправдывалась) все та же «борьба за вселенские идеалы» против «оставшихся тоталитарных режимов» — сначала СССР, потом Югославии, далее везде. Вот ключ к пониманию беспрецедентных слов Дж. Буша на праздновании приглашения Литвы в НАТО 23 ноября 2002 года: «Мы знали, что произвольные границы, начертанные диктаторами, будут стерты, и эти границы исчезли. Больше не будет Мюнхена, больше не будет Ялты».

Это не что иное, как объявление ялтинской системы тождественной гитлеровской. Заметим, что лишь территориальные решения в пользу СССР — и никакие другие изменения европейских границ ялтинско-потсдамской системой — вызывают сегодня нездоровый интерес. Их пытаются представить результатом «экспансионизма» сталинской державы. Это не что иное, как полная ревизия духа и смысла Второй мировой войны и сотрудничества в ней Антигитлеровской коалиции.

Именно под этот припев США и НАТО устремились на Восток, причем точно по следам и даже расписанию фашистского рейхсвера. Карта расширения НАТО как две капли воды похожа на карту пангерманистов 1911 года, когда Германия кайзера Вильгельма ставила практически те же цели, что затем и гитлеровская Германия: Прибалтика, Украина, Крым, Кавказ.

Похоже, борьба с Гитлером со стороны англосаксов была семейным спором о владычестве в Европе, еще не объединенной мировым ростовщиком. Борьба продолжается и сегодня против оставшихся «преступных» режимов. Сначала это была «империя зла», после того как она сдала все свои геополитические позиции, это была антиатлантическая Югославия, потом Афганистан, затем «агрессивный» и недемократический Ирак, который якобы готов употребить оружие массового поражения против вселенской демократии. Именно таков смысл интерпретации современной истории в письме Е. Боннэр и В. Буковского, призывающих президента Буша не останавливаться на достигнутом и продолжить борьбу, включив в число целей нынешнюю прозревающую и возрождающую свое самосознание Россию.

Война продолжается

Начавшийся сегодня передел мира доказывает, что не противоборство фашизма и коммунизма и не борьба демократии и тоталитаризма составляют суть истории ХХ века. Происшедшее в последнее десятилетие должно было бы побудить задуматься. Давление на некоммунистическую Россию лишь увеличилось.

Как идеологическая, так и геополитическая схема нового передела мира напоминает не только Первую и Вторую мировые войны. Сегодня встают в единую логическую цепь и наполеоновское нашествие, и времена конкистадоров и великих географических открытий, сопровождавшихся чудовищным даже по тем меркам избиением туземцев. Так что геополитический вызов гитлеровского рейха означал вовсе не только «извращение» истории немцев. Наоборот, этот эпизод немецкой истории в значительной степени был уродливым выражением идеи исключительности и права диктовать свою волю, лежащей в глубинном культурно-историческом сознании Запада в целом.

Это одно и то же начало, которое можно найти у гуманиста Ф. Петрарки, просветителя И. Г. Гердера, философа Гегеля — пренебрежение ко всему незападному и неудержимое влечение к власти и хлебу, что великий европеец блаженный Августин называл libido dominandi — похотью властвования. Это непреодолимая склонность делить мир на «тварей бессловесных» и «право имеющих». Нацизм с его языческими корнями выразил это в делении на нации первого и второго сорта. Сегодня это по-своему выражает американский мессианизм, основанный на кальвинистской уверенности в своей роли «орудия Бога».

Священная Римская империя обосновала служением Истине свою экспансию огнем и мечом. Сегодня в Вашингтоне, не смущаясь, заявляют, что США будут защищать силой по всему миру «западные ценности». Очевидно, что на самом Западе этим ценностям ничто и никто не угрожает, но в мире около пяти миллиардов человек исповедуют собственные ценности, выросшие на иной религиозно-философской основе.

Это означает, что демократический Запад, как и Европа франков, как католические ордена, будет навязывать огнем и мечом свои «ценности» остальным, которые «не имеют права» на историческую инициативу. И, как и прежде, главным инструментом разрушения является манипуляция нашим историческим и национальным самосознанием.

Так не пора ли прекратить стесняться любить свою Родину?