МОЗАИКА ВОЙНЫ
Борис Арбеков
МОЙ ПАРАД ПОБЕДЫ В МОСКВЕ
[1]
Я — москвич, коренной москвич, родившийся и выросший в этом городе. Моя малая родина — это территория между Тверским бульваром и Садовым кольцом, всем известная Малая Бронная улица, Патриаршие пруды, воспетые когда-то Михаилом Булгаковым. Вот там — в одном из переулков, выходящих на Малую Бронную, и был расположен дом, где прошло мое детство. Семья наша состояла из четырех человек: отец, мать и мы с братом. Отец мой перед войной работал в Наркомате путей сообщения, а мать была педагогом. Жили мы в коммунальной квартире, небогато, но не впроголодь. За это спасибо маме, которая умела вести домашнее хозяйство.
К началу войны я уже закончил школу и намеревался поступать в ленинградскую военную «мореходку», но мой школьный товарищ сагитировал меня подать документы в Московское артучилище, которое находилось на Беговой улице. Я перед войной занимался баскетболом, был физически развитым юношей, да и школу закончил на «хорошо» и «отлично», так что проблем с поступлением не было. И вот я уже курсант 1-го Московского Краснознаменного артиллерийского училища имени Красина. А друга моего направили в танковое училище, я встретился с ним только после войны.
Изнурительными для нас были налеты фашистской авиации в первые дни, недели и месяцы обороны Москвы. Наше училище было расположено в таком месте, что, куда авиабомбу ни сбрось, обязательно попадешь в какую-то важную цель. С одной стороны — товарная станция Белорусской железной дороги с бесчисленным количеством всяких складов, пакгаузов; рядом авиационный завод, развилка шоссе… И само направление западное. Поэтому чаще всего фашистские самолеты сбрасывали свой смертоносный груз именно на этот район. Днем налетов вражеской авиации, за редким исключением, не было. Курсанты учились в классах и на технике. Но как только наступали сумерки, тревоги следовали одна за другой. Только лег на кровать, закрыл глаза — «Тревога! Тревога!». И так за ночь два-три раза. Это изматывало людей больше всего.
Вскоре училище было переименовано в 1-е Гвардейское Краснознаменное минометно-артиллерийское училище имени Красина. В дополнение к нашему учебному курсу курсанты стали изучать новую боевую технику. Любовно называемые в народе «катюши» — гвардейские реактивные минометные установки.
Поскольку сводки с фронтов становились всё более тревожными, враг приближался к Москве, личный состав училища оборудовал в подмосковной зоне артиллерийские огневые позиции, где отрабатывал стрельбу прямой наводкой по макетам танков, готовясь к сражениям с фашистами.
При этом, должен сказать, никакой паники и нервозности среди курсантов не было. Из личного состава училища были сформированы патрульные группы, которые следили за порядком на улицах столицы. Люди чувствовали, что Москва не брошена на произвол судьбы, советская власть есть и будет, город фашистам не сдадим.
К началу ноября стало известно, что училищу предстоит переезд из Москвы к новому месту дислокации-учебы, но куда, мы, курсанты, не знали.
Перед самой отправкой я сильно заболел и попал в Боткинскую больницу, но не захотел отставать от своих и досрочно выписался из лечебницы. Прибыл на Казанский вокзал перед самым отходом эшелона, успел вовремя.
Передислокация училища произошла в город Миасс Челябинской области (на Урале). К нашему приезду были подготовлены здания на берегу озера Чебаркуль, и если бы не зима с ее морозами, можно было бы сказать, что училище расположилось в курортной зоне. Но одно дело утренняя зарядка по пояс голых молодых парней в Московской области, хотя и здесь бывают холодные зимы, и другое — в декабрьские морозы на Урале. У меня же подкожный жир практически отсутствовал, холод схватывал и проникал вглубь почти мгновенно, спасали только активные движения. Правда, несколько позднее зарядку нам разрешили проводить в нижних рубашках. Как я не заболел, не знаю…
Учебный процесс был очень напряженным. Что же поддерживало и укрепляло нас?
Дорогой читатель! Представь себе, что тебе 18–20 лет, ты находишься в строю вместе с нами и как бы на счет «раз-два» слышишь голоса запевал:
И сразу за этим десятки курсантских глоток под слитный стук солдатских сапог рявкают в суровом напряжении припевом:
Весной 1942 года закончилось наше ускоренное, интенсивное обучение военному делу, и каждому курсанту было присвоено воинское звание лейтенант. Многие курсанты подготовку к этому, надо сказать, не рядовому событию начали заблаговременно, изготовляя лейтенантские кубики для петлиц каким-то особым способом. Меня этот ажиотаж, честно говоря, особенно не волновал, так как в это время я думал совсем о другом. Беспокоила судьба родных: мать находилась в эвакуации в Рязанской области, где работала в одной из деревень директором-преподавателем в школе, отец и тетя были на фронте, брат — в Средней Азии в больнице с туберкулезом позвоночника.
После соответствующего поздравления со стороны командования по случаю присвоения воинских званий и торжественного обеда без лишних проволочек нас, новых лейтенантов, по железной дороге отправили в Москву в отдел кадров артиллерии Красной Армии, выдав каждому соответствующие документы.
По пути в Москву я сошел на одной из станций под Рязанью и шел вечер и всю ночь пятьдесят километров по весенней распутице до того села, где в это время жила моя мать. Помню, на следующий день, когда я, попрощавшись с мамой, уходил обратно на станцию, меня вышло провожать все население деревни — одни женщины, от девочек до старушек: в селе не было ни одного мужчины, все ушли на фронт…
В отделе кадров артиллерии меня долго не задержали и вручили предписание убыть в г. Бронницы Московской области, где формировался 827-й Отдельный армейский разведывательный артиллерийский дивизион 16-й армии Западного фронта (827-й ОАРАД). Было это в мае 1942 года, когда мне исполнилось всего только 18 с половиной лет. С этого момента началась моя фактическая командирская армейская жизнь.
16-я армия под командованием К. К. Рокоссовского в 1942 году вела позиционные бои. Основные события в это время происходили на южных фронтах, и Рокоссовский вышел в Ставку с предложением о прорыве германского фронта для помощи нашим войскам, которые сражались на юге. Но это предложение тогда не прошло. Войска накапливали силы, учились воевать.
Мы осваивали звукометрическую технику ведения артиллерийского огня, когда по звуку выстрелов вражеских орудий определяется их местоположение и потом наносится ответный удар.
Летние бои 1942 года были боевым крещением для звукобатареи, началом ее боевого пути. Первые засеченные вражеские батареи, первые координаты, переданные нашей артиллерии, первые огневые удары по врагу, проведенные со звукометрической корректировкой. Все вроде бы как надо, все по науке. Но чего-то не хватало. Не хватало чего-то существенного, необходимого на войне, — не хватало веры в свое оружие.
Ведь результат того, что мы делали, происходил в тылу противника. Да, вражеская батарея перестала стрелять. Ну и что? А может быть, она сменила боевую позицию? Вот если бы можно было посмотреть своими глазами на происходящее там, тогда другое дело. В летних наступательных боях сделать это не удалось. Захвачены были всего две вражеские траншеи. Но настало такое время, когда мы получили возможность воочию увидеть не только огневые позиции артиллерии противника с брошенными, искалеченными орудиями, но и зафиксировать на фото убитую орудийную прислугу. Пришло это, правда, несколько позднее, а точнее, через год. Но мы верили, что всякая замолчавшая батарея врага, по которой нанесен удар по данным нашей звукобатареи, — это жизни наших солдат, спасенные от смерти.
Вспоминается такой эпизод. День был довольно спокойный, как вдруг заработала вражеская артиллерия. Снаряды летят куда-то далеко в наш тыл. Засекаем вражескую батарею, и тут же звонок по телефону: «Немедленно подавить!». Звонят из штаба артиллерии армии. Сообщаем координаты вражеской цели нашей артиллерийской бригаде, и буквально тут же — выстрелы наших орудий. Как в жизни, часто бывает, что не везет, но иногда и повезет. В данном случае засекаем взрывы наших снарядов, и они почти на сто процентов совпадают с местами вражеских залпов. Сообщаем в артбригаду, они «подбросили» ещё несколько снарядов — и полная тишина. Больше артиллерия противника не стреляла.
Осень 1942 года запомнилась еще одним боевым эпизодом в жизни звукобатареи. На данном участке фронта у фашистов появился наглый, «распоясавшийся» артиллерист, который, используя преимущества возвышенной местности, взял под огневой контроль территорию расположения наших войск. Дело дошло до того, что артиллерийский огонь гитлеровцами открывался даже по одиночным бойцам. Имея на нашей местности ряд пристрелянных ориентиров (реперов), немецкая артиллерия стреляла сразу на поражение. Жизнь для наших войск, скажем мягко, была очень и очень затруднена. Работал этот фашист-артиллерист как по расписанию, с перерывами на прием пищи и отдых. Попытки обнаружить, засечь его батарею успеха не приносили.
Срочно пишу докладную командиру своего дивизиона: «Товарищ командир! Прошу срочно прислать топографическое отделение для привязки звукопостов. Иначе позор на всю Европу!». Почему я так написал? Необходимо было обратить внимание начальства на особый случай, особую ответственность, которая легла на звукобатарею. Кратко объясняю командиру огневой батареи сложившуюся ситуацию и предлагаю ему командовать своей батареей при стрельбе по фашистской батарее прямо из автобуса ЦС. «Ну вот, скоро фриц начнет», — говорит командир, и с немецкой стороны, как бы в подтверждение этих слов, — бах-бах! А лента на ЦС уже бежит, звукопосты четко фиксируют поступившие сигналы и передают на центральную станцию. Считанные минуты, которые кажутся часами, и вот цель на планшете. Смотрим по карте: да, здесь фашистская батарея вполне может быть, — и одновременно прикидываем место (по карте), по которому надо будет дать пристрелочный выстрел.
А командир уже командует: «Азимут такой-то, прицел такой-то, осколочным, один снаряд, огонь!». И почти тут же, где-то за нашими спинами выстрел — бух! Пошел наш снаряд. Буквально через несколько секунд снова бежит лента на ЦС, и с той, фашистской, стороны доносится звук разрыва. Быстро обрабатываем, наносим на планшет. Вот куда мы целились, а вот где координаты разрыва снаряда. Командир огневой батареи вносит поправки в азимут и прицел для своей батареи и командует: «Осколочным, два снаряда, беглым, огонь!». Бах-бах-бах! — всего восемь снарядов по вражеской батарее. Засекаем разрывы наших снарядов и полученные ленты от них накладываем на ленты от засеченной перед этим вражеской батареи. Совпадение полное! Удалось — есть, значит, Бог на свете!
Зимой 1942–1943 годов военные действия в полосе 16-й армии продолжались, артиллерия работала вовсю, используя и данные звукоразведки. Делалось все возможное, чтобы как-то помочь нашим войскам на основном участке советско-германского фронта в этот период — в Сталинградской битве.
В марте 1943 года наша армия перешла в наступление, прорвала оборону противника и, форсировав речку Жиздру, двинулась дальше на Запад. Вообще, весна 1943 года стала переломной вехой в ходе войны. В войсках чувствовалось приподнятое настроение. Победа в Курской битве многократно усилила его.
Нашей армии, 11-й Гвардейской (бывшей 16-й), довелось участвовать в Орловской операции как одной из составляющих Курской битвы. Армия наносила главный удар с севера по так называемому Орловскому выступу, который находился в руках гитлеровцев.
Буквально в считанные часы вражеская оборона была прорвана на всю глубину и в прорыв введены наши танковые соединения. Конечно, в то время мы, младшие офицеры, не знали и не могли знать всех замыслов нашего Верховного командования, но знали твердо самое главное: врага надо бить и гнать с нашей земли.
В этих боях 11-й Гвардейской армией командовал генерал К. Н. Галицкий, сменивший генерала И. Х. Баграмяна, назначенного командовать 1-м Прибалтийским фронтом.
Летнее наступление 1943 года 11-й Гвардейской армии было не просто успешным, но именно таким, о котором мы мечтали. Несмотря на то, что фашисты с отчаянием обреченных ожесточенно сопротивлялись — стреляла их сохранившаяся артиллерия, бомбила авиация, — все было не так, как раньше. Мы наступали, мы, а не они! Вот здесь-то, на отвоеванной у врага родной земле, впервые за месяцы и годы удалось, правда недолго, посмотреть на засеченные звукобатареей цели, подавленные огнем нашей артиллерии. Сказать о том, что мы были удовлетворены увиденным, было бы неправильно, так как это не отражало нашего состояния; сказать, что мы были в восторге, вроде подходит больше к театру. Наряду с глубоким удовлетворением мы просто не были готовы к тому, чтобы рядом с искореженной, побитой осколками техникой видеть трупы орудийной прислуги, ящики неизрасходованных снарядов… Все засеченные цели были там, где они и должны были быть. По указанию штаба артиллерии армии результаты комиссионного обследования целей противника были официально зафиксированы.
Настроение было хорошее, бодрое, в том числе и потому, что накануне наступательных боев автору этих строк был вручен первый для него орден — Отечественной войны II степени.
После освобождения г. Брянска в сентябре 1943 года наша армия была передана в состав 1-го Прибалтийского фронта и отличилась в Городокской операции. Во время этих боев я был ранен, попал в госпиталь. В это же время погиб мой отец, который участвовал в Курской битве и похоронен на городском мемориале в этом городе.
В июне 1944 года я был принят в члены коммунистической партии. Прием в партию был значительным для меня событием, определившим на всю жизнь мою идеологию. Проходил он в полевых условиях, на боевом рубеже. До этого момента мне казалось, что я недостаточно подготовлен к вступлению в партию, так как поверхностно был знаком с ее историей. Но старшие товарищи убедили меня в том, что это дело поправимое, а в данное время главная задача заключается в разгроме фашизма и освобождении от «коричневой чумы» не только нашей Родины, но и других народов Европы. Не согласиться с этим было нельзя.
И вот наконец наступил 1945 год. Наши войска стремительно продвигались к столице Восточной Пруссии — городу Кёнигсбергу. Предстояли последние, самые ожесточенные бои Великой Отечественной войны.
На пути к Кёнигсбергу запомнился боевой эпизод, не имеющий аналогов в боевой практике. В боях за город Инстербург была проведена корректировка ночного огня артбатарей с помощью звукометрии по объектам противника. За взятие этого города мы получили благодарность от Верховного Главнокомандующего.
Еще до того, как был окружён Кёнигсберг и шла подготовка к штурму, мы получили результаты аэрофотосъемки города. Бросилось в глаза то, что с высоты птичьего полета кварталы города странно напоминали пчелиные соты (только, разумеется, не наполненные медом). Буквально ни у одного из домов не было крыши. Таков был результат бомбежки города английскими и американскими самолетами. Как говорили сами немцы, за какой-то промежуток времени, предшествующий бомбежке, на город были сброшены листовки с обращением к немцам: покинуть город к такому-то числу, так как будет авиационный налет. Всего в налете участвовало 500 «летающих крепостей», которые превратили город в руины.
Но немцы есть немцы: за короткий срок до подхода советских воинских частей они сумели навести в городе относительный порядок — убрали завалы на улицах, сгребли кучи обломков. Но, конечно, всё то, что было в подвалах домов, магазинов, всякого рода предприятий и учреждений, так там и осталось. Позднее, после взятия Кёнигсберга, когда автору пришлось некоторое время работать с военнопленными немцами по восстановлению казарм и помещений для размещения советских войск, не раз приходилось поручать немцам (пленным) расчищать те или иные подвалы, из которых они извлекали не только необходимую арматуру для ремонта, но и продукты, в частности заплесневевшие полукопченые и копченые колбасы, консервы, сыры. Немцев, включая военнопленных, мы должны были кормить и оказывать им медицинскую помощь.
Штурм Кёнигсберга начался 6-го и закончился 9 апреля 1945 года. Перед этим начальнику фашистского гарнизона нашим командованием был предъявлен ультиматум о сдаче города и сохранении при этом жизней всем сдавшимся. Этот ультиматум фашистами был отклонен, поскольку, располагая большими силами, они надеялись затянуть борьбу за город, отвлечь на себя часть советских войск, наступающих на Берлинском направлении.
Только в ночь на 10 апреля появились колонны сдающихся в плен фашистов.
Столица нашей Родины Москва в ночь на 10 апреля 1945 года салютовала из трехсот двадцати четырех орудий двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами в честь взятия «неприступного» Кёнигсберга.
На допросе генерал Ляш, в частности, сказал: «Никак нельзя было предполагать, что такая крепость, как Кёнигсберг, так быстро падет. Русское командование хорошо разработало и прекрасно осуществило эту операцию. Под Кёнигсбергом мы потеряли стотысячную армию. Потеря Кёнигсберга — это утрата крупнейшей крепости и немецкого оплота на востоке».
В Кёнигсберге я и встретил миг, которого ожидал весь советский народ, а точнее — весь мир.
Ночь, сплю, но сплю профессионально, «вполуха» — настроен на телефонный звонок, выстрел, звук тревоги.
И вдруг кругом — «та-та-та» и «бах-бах-бах», и пошло, и поехало. Выскакиваю с пистолетом во двор, все небо в светящихся нитях от трассирующих пуль, звуки зенитных разрывов, во дворе люди палят из автоматов и пистолетов в небо, взлетают ракеты, выпускаемые из ракетниц. «Война кончилась!! Мир! Немцы капитулировали!!». И повсюду крики: «Победа! Победа! Победа!». Поднимаю свой пистолет и пол-обоймы выстреливаю в ночное небо. Неужели война кончилась? Такова была реакция на получение из Берлина сообщения о подписании немцами акта о полной и безоговорочной капитуляции фашистских войск.
Война кончилась, но впереди меня еще ожидало событие, которое и дало заглавие моим воспоминаниям. Как-то раз вызывает меня командир артиллерийской бригады. Внезапный вызов к начальнику через голову непосредственного командира всегда что-то означает: как правило, получение задания. Иду и думаю: что может быть? Прихожу, докладываю о прибытии. Командир бригады спрашивает: готов ли я поехать в Москву? Я, конечно, в душе обомлел и, не задавая лишних вопросов, отвечаю, что готов. Чувствую, что по настрою разговор предстоит скорее праздничный, чем с каким-либо служебным поручением. «Мы решили от артбригады выделить на поездку в Москву тебя, а остальные указания получишь у заместителя командующего артиллерией армии, который вызывает тебя для инструктажа. Все. Иди». Раз ко мне вопросов других не последовало, значит, они уже все обдумали и решили.
У заместителя командующего артиллерией армии узнаю, что Верховным Главнокомандующим, то есть И. В. Сталиным, принято решение о проведении в Москве парада в ознаменование победы над гитлеровской Германией. Мне поручается представлять на параде артиллеристов, лучших артиллеристов, от 11-й Гвардейской армии, всего 10 человек. Для подготовки к параду следует прибыть в сводный от 3-го Белорусского фронта полк в город Веллау (в настоящее время г. Знаменск) вместе с командой артиллеристов. Командиром сводного полка назначен дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант П. К. Кошевой, командир 36-го Гвардейского стрелкового корпуса. «Сдавайте дела и убывайте с личным составом в полк!» — заключил генерал. Что тут можно было сказать, кроме: «Слушаюсь. Спасибо за доверие!».
Сводный полк от фронта — это пять батальонов по 200 человек плюс командный состав, всего 1059 человек и 10 человек запасных. Несколько позднее для ряда фронтов количество батальонов было увеличено до семи.
Остаток дней мая и часть июня прошли в тренировках, как правило, под звуки оркестра.
Нелишне будет упомянуть, что на параде предусматривалось командирами отделений (по 10 человек) иметь офицеров среднего звена, как правило капитанов, соответственно командирами батальонов были командиры дивизий, а во главе сводных полков — командующие фронтами.
Несколько слов о том, как готовился парад Победы. Известно, что после подписания 8 мая 1945 года немецким военным командованием акта о безоговорочной капитуляции (в пригороде Берлина Карлсхорсте), через несколько дней Верховный Главнокомандующий Иосиф Виссарионович Сталин дал поручение Генеральному штабу продумать и доложить соображения о параде в ознаменование победы над гитлеровской Германией. При этом он подчеркнул, что нужно подготовить и провести особый парад: в нем должны участвовать представители всех фронтов и всех родов войск. До этого, по русскому обычаю, отметить победу за столом, на праздничном обеде в Кремле. На обед пригласить командующих войсками фронтов и других лиц по предложению Генерального штаба.
Вовсю заработал Генштаб, но так как сроки были сжатыми, то предложения по параду Победы были доложены И. В. Сталину 24 мая, в день торжественного обеда. Верховный Главнокомандующий с предложениями Генштаба согласился, кроме срока проведения парада, сократив подготовку к нему до одного месяца, и назвал дату проведения — 24 июня. Здесь же он внес предложение о судьбе гитлеровских знамен, а именно — они с позором должны быть повержены к ногам победителей. Как это осуществить на практике, должен решить Генштаб.
Кроме того, И. В. Сталин объявил, что принимать парад будет Жуков, а командовать — Рокоссовский.
Эти указания немедленно были приняты к проработке и исполнению. Директива о параде Победы была подписана начальником Генерального штаба генералом армии А. И. Антоновым 24 мая и немедленно направлена в войска.
Время, отведенное на подготовку к параду, пролетело быстро, как это всегда бывает, когда человек занят работой. Своих гвардейцев-артиллеристов встречать приходилось изредка, так как они были в другом батальоне. Состав же своего отделения я практически не знал из-за постоянных замен солдат при ранжировке. Сначала у меня был даже список отделения, но потом мне, по совету таких же командиров отделений, пришлось отказаться от него. Знал только одно: за моей спиной — лучшие солдаты нашей матушки пехоты, все с орденами, многие из разведки.
Наконец приказ на погрузку. Погрузились в вагоны (офицеры отдельно от сержантского и рядового составов) и поехали в столицу нашей Родины город Москву на парад. С собой везли, как было приказано директивой Генштаба, тридцать шесть боевых знамен наиболее отличившихся в боях соединений и частей, а также все захваченные в боях знамена противника.
Настроение было приподнятое, радостное, ожидающее. Ведь большинство из тех, кто ехал в Москву на парад, до этого в ней и не бывал, а только слышал.
В Москве наш сводный полк 3-го Белорусского фронта расквартировали в так называемых Чернышевских казармах, это рядом, почти напротив Даниловского рынка. Запомнился первый обед. Длинные столы, покрытые белыми скатертями, в большом зале столовой. Бесчисленное количество стаканов, по количеству мест, с уже налитыми 100 граммами водки, бутылками ситро, тарелками и приборами для еды. Хотелось вспомнить, когда в последний раз мы были в аналогичной обстановке, но так и не удалось. О солдатах же, скажем, моего отделения и говорить не приходится. Обед был на славу, зал наполнился гулом голосов…
Еще более приятным было другое. Около казарм днем и вечером нас ожидали родственники, невесты и просто девушки, пришедшие сюда в надежде найти своего суженого. Не могу сказать, многие ли из «парадников» связали свои судьбы с москвичками, но лично я со своей будущей женой — именно на параде Победы.
В те дни мы были ограничены в свободном времени. Главным было подготовиться к прохождению торжественным маршем по Красной площади. Пройти ровными шеренгами (по 20 человек в шеренге) с одинаковым расстоянием между шеренгами без длительных тренировок не удастся, хотя бы из-за большой разницы в росте бойцов, а следовательно, ширины их шагов. Тренировки проходили, как правило, на площади у ВСХВ (Всероссийская сельскохозяйственная выставка), Крымской набережной, Центральном аэродроме. Крымская набережная запомнилась тем, что на ней удалось в упор встретиться и лицезреть Маршала Советского Союза A. M. Василевского, который стал командующим 3-м Белорусским фронтом после гибели генерала армии И. Д. Черняховского. Для встречи своего командующего мы стояли в строю, как на параде, а он, медленно вглядываясь в лица офицеров, прошел перед нами. Всем своим, можно сказать, бравым видом, но особенно разумным человеческим лицом он мне запомнился на всю жизнь.
Нельзя сказать, что все строевые занятия были одинаковыми. Однажды на площади у ВСХВ перед нами проходили саперы и связисты. По топоту сапог по мостовой нашим командирам стало ясно, что мы перед ними в этом вопросе слабовато выглядим. Почему? В чем дело? Оказалось, как бы мы ни стучали по асфальту или брусчатке резиновыми подошвами, мощного звука не получится. У саперов и связистов сапоги были подкованы не только на каблук, но и по подошве.
Только прибыли с тренировки в казарму, распоряжение: «Всем подковаться!». В подошву каждого сапога было вбито 20 спецгвоздей со шляпками, так называемых «морозок», в каблук — подковка. Звук (топот) от проходящей колонны заметно возрос, да и срок носки таких сапог увеличился. (Кстати, у немцев солдатские сапоги были с «морозками», устойчивость ноги в таком сапоге была большей, чем без «морозок».)
В этот мой приезд Москва выглядела не только лучше, праздничней внешне, но и жила лучше, хотя карточки на продукты и промтовары оставались. Конечно, были и серьезные недостатки в жизни, связанные прежде всего с жильем, преступностью и спекуляцией. Но народ, как мне казалось, прекрасно понимал, что это временные недостатки, и в подавляющем большинстве был спокоен, как это было во время войны. В этот приезд в Москву мне неоднократно пришлось побывать в нашей многонаселенной коммунальной квартире, куда вернулась из эвакуации в Рязанскую область моя мать и где продолжал жить своеобразный патриарх — мой дедушка. Ждали и встречали меня в квартире с искренней радостью. И не только потому, что с войны я пришел живым и не калекой, но и потому, что встречи давали возможность обсудить массу вопросов, где-то всплакнуть, вспоминая не вернувшихся домой воинов, и попраздновать Победу за скромным столом. Всё было от души.
Однажды, вернувшись с очередных занятий, получаем распоряжение о том, что завтра будет выдача и подгонка парадного обмундирования. Никто до этого парадного обмундирования не носил и вообще не видел. Мундир был зеленоватого цвета, однобортный, со стоячим воротничком, приталенный под парадный ремень. На рукавах и воротничке, в зависимости от воинского звания, нашивались золоченые галуны в форме плоских катушек (1–2 шт.). Брюки были из синего сукна и другой выкройки, нежели бриджи, которые мы носили во время войны. Новые штаны были с небольшими галифе от карманов и ниже и больше походили на брюки, чем бриджи. Сшиты они были аккуратно, честь и хвала нашим швеям. Но где-то надо было укоротить, где-то удлинить и т. д.
С пошивкой парадного обмундирования для генералов дело обстояло несколько иначе. На каждого из участвовавших в параде генералов в ателье предварительно были сообщены соответствующие ростовки (размеры), которые позволили пошить парадную форму индивидуально для каждого генерала.
Накануне парада все его участники были награждены медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Этот день был особенно торжественным и потому, что медали участникам парада вручались одним из первых в стране. Мы с интересом их рассматривали, поскольку для некоторых участников парада это была первая медаль, полученная в жизни, чего нельзя сказать об орденах. Помимо изображения в профиль Верховного Главнокомандующего товарища Сталина на ней были выбиты слова: «Наше дело правое. Мы победили». На другой стороне — слова, определяющие название самой медали: «За победу над Германией». К медали каждому участнику парада было выдано удостоверение за подписью того начальника, в батальоне которого он состоял (участвовал) на параде. Ваш автор был командиром отделения пехотного батальона 18-й Гвардейской стрелковой дивизии 11-й Гвардейской армии. Мои же артиллеристы шли в составе артиллерийской роты. Удостоверения к медалям были в жестких корочках красного цвета и приятно ласкали глаз. В то время мы и не думали, что именно эти удостоверения явятся для участников парада единственным документом, подтверждающим участие в параде Победы. Все последующие после парада Победы награждения этой медалью были в обычных белых корочках из плотной бумаги.
В настоящее время, спустя многие десятилетия после парада в Москве в 1945 году, кажется, что Генеральный штаб, проделавший огромную работу по планированию, организации и проведению этого мероприятия, сравнимую с крупной военной операцией, не предусмотрел, казалось, самую малость, а именно того, что могло бы увековечить это событие в памяти народа, скажем, выпуском соответствующего знака для участников парада. Годы спустя такой знак был создан и получен участниками парада, но многие уже ушли из жизни, и их дети и внуки могут и не знать об участии в параде Победы их дедов и отцов…
Взятие города-крепости Кёнигсберга также было увековечено медалью — «За взятие Кёнигсберга». Указ Президиума Верховного Совета об учреждении этой медали был подписан 9 июня 1945 года. Пока медали были изготовлены, многие участники штурма были демобилизованы, назначены к новым местам службы и т. д. Тем же, кто продолжал находиться в рядах 11-й Гвардейской армии, медали «За взятие Кёнигсберга» были вручены в конце 1945 года.
Наконец наступил день парада — 24 июня 1945 года. Конечно, было радостное волнение в душе, хотелось, чтобы все прошло как можно лучше. Но, как назло, этот день с самого раннего утра был сумрачным, по небу плыли тучи, временами шел моросящий дождик. С утра мы приехали на Красную площадь и построились в отведенном нам месте. Так получилось, что это место было почти напротив Мавзолея В. И. Ленина, ибо прохождение войск шло по фронтам с севера на юг, поэтому Карельский, Ленинградский и 1-й Прибалтийский фронты были ближе к Историческому музею, а наш фронт — почти по центру площади. Военная техника занимала Манежную площадь и улицу Горького (ныне Тверская). Мы, уже находясь в строю на Красной площади, с интересом наблюдали, как заполнялись гостевые трибуны справа и слева от мавзолея, а через некоторое время и трибуны самого мавзолея.
Весь личный состав войск на Красной площади был одет в парадные мундиры с орденами и медалями на груди и оружием, в зависимости от рода войск, естественно, без патронов. В Москву сводные полки от фронтов ехали со своим оружием. В соответствии с директивой Генерального штаба предусматривалось в сводном полку иметь три стрелковые роты, вооруженные винтовками, три стрелковые роты — автоматами, роту танкистов, роту летчиков — пистолетами, роту саперов, роту связистов, роту кавалеристов — карабинами; кавалеристов, кроме того, шашками. В качестве головных уборов были стальные шлемы. Моросящий дождь собирался на шлемах в капли, которые затем мелкими струйкам стекали на мундиры.
Общее внимание привлекло появление на прекрасном коне в маршальской форме Маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского, которому было поручено командовать парадом. Стройный, подтянутый — в то время ему не было и пятидесяти лет, — он так и просился на картину.
Теперь уместно ввести читателя в некоторые особенности при проведении парадов на Красной площади. Это необходимо сделать, чтобы изложение динамики самого парада было понятно читателю. На Красной площади войска, кроме одного батальона, стоят лицом к мавзолею. Один же батальон готов по команде сразу начать движение от Исторического музея по прямой мимо мавзолея. Перед началом движения войска, стоящие лицом к мавзолею, должны сначала повернуться направо. По команде «Шагом марш!» они идут по направлению к Историческому музею, перед которым заходят правым флангом на основную прямую к мавзолею, сохраняя при этом дистанцию по отношению к первому батальону, уже начавшему движение по прямой. Одно дело заходить флангом, когда в шеренге четыре, восемь и даже десять воинов, и совсем другое, когда их двадцать. Тренируйся, не тренируйся — помарок не избежать. Все дело в том, каких помарок. Одно дело, когда солдат наступил впереди идущему на каблук, сбились с ноги, и другое, когда образовалась массовая толкучка. Если читатель с упомянутой особенностью разобрался, то все в порядке, если нет, то пусть прочтет еще раз.
А пока моросил дождичек, мы наблюдали, как заполнялись трибуны и на самом мавзолее, узнавая руководителей партии и правительства. Их появление гостевые трибуны встречали овациями, праздничными возгласами. Хорошо видел в центре трибуны на мавзолее товарища Сталина. Дождь продолжает мелко, мелко моросить. Раздается бой Кремлевских курантов — 10 часов. Из Спасских ворот на белом коне, как влитой, появляется принимающий парад Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, в парадном небесно-голубого цвета мундире, полностью заполненном орденами и медалями. Как говорится, ни одного живого (пустого) места! Встреча командующего и принимающего парад на лошадях, салют шашкой, краткий рапорт о готовности к параду, объезд войск и поздравления. В ответ несется нескончаемое «Ура-а-а-а!». Все это сопровождается музыкой мощного сводного оркестра. Закончив объезд войск, Жуков поднимается на трибуну мавзолея и занимает место у микрофонов, рядом с товарищем Сталиным. Звучат фанфары: «Слушайте все! Слушайте все!».
Речь Жукова была эмоциональной, яркой, достаточно короткой. Но во время речи дождь усилился, и на глазах небесно-голубой мундир, начиная с плеч, стал менять свой цвет на серый, опускаясь к поясу. Кто-то накинул на него сзади накидку, но было уже поздно, так как он изрядно промок. Дождь не жалел и нас, стоящих в строю.
И вот тот момент, когда раздается команда: «Шагом марш!». Прохожу несколько шагов и не понимаю, в чем дело. Впереди идущее отделение и мое тоже начинают сбиваться с ноги, то есть один солдат шагает с левой ноги, а другой — с правой. Получается уже не строй, а толпа. Хорошо, что это по направлению к Историческому музею, а иначе был бы позор. Но в чем дело, что случилось? Оказывается, не слышно акцентированного удара больших барабанов, которые в военном оркестре определяют постановку левой ноги. Под акцентированный удар барабана все находящиеся в строю должны одновременно опускать левую ногу. Эту простую памятку закладывали в сознание каждому бойцу с самого начала тренировок. Но куда подевался акцентированный, звучный, определяющий удар барабана? За время дождя кожа на барабанах отсырела, все удары стали глухими, одинаковыми. Кошмар, провал! Что делать? Почти толпой, кто правой, кто левой ногой, подходим к Историческому музею и начинаем заход правым флангом. В этот ответственный момент раздается от угла гостевых трибун громкий зычный голос, во всю мощь глотки: «Левой! Левой!». Солдаты налаживают ногу под этот голос, выравнивают шеренги. Музыка оркестра играет во всю мощь, а вместо нужного удара барабана раздается: «Левой! Левой!». Эту команду подавал мощный по комплекции генерал, как говорили позднее — военный комендант столицы генерал-лейтенант Синилов. Не знаю, как дело было с другими батальонами, но для нашего — парад спас именно он. Всего за одного линейного до мавзолея мы взяли ногу, выпрямили шеренги и прошли как могли. (Линейными называются солдаты с винтовками, которые расставляются вдоль пути прохождения войск торжественным маршем и обозначают дистанцию между подразделениями). Сказать же точно, как мы прошли, не могу, ибо, находясь в строю, равнялся на грудь четвертого командира, такого же, как я, не отставая и не забегая вперед в шеренге. Всего какие-то секунды — и для нас парад закончен!
Позднее, когда пришлось участвовать в параде на Красной площади в составе слушателей Артиллерийской академии имени Дзержинского (ныне Петра Великого), меня спрашивали: что было видно на трибуне во время парада Победы? Отвечал ранее и подтверждаю сейчас: «Грудь четвертого человека справа». Все остальное мелькает, улавливается боковым зрением.
Дождь все продолжался. Для участников парада, представлявших фронты, их прохождение заканчивалось специально отработанным ритуалом по бросанию захваченных вражеских знамен к подножию мавзолея, то есть к ногам победителей. Из многих сотен знамен было отобрано 200 штук, которые несла специальная рота. Под звук, дробь множества барабанов это зрелище было поистине потрясающим! Но мы, участники парада, смогли это увидеть уже позднее, в кинохронике.
После сводных полков от фронтов парад продолжили войска Московского гарнизона. В составе этих войск был сводный полк Наркомата обороны, военные академии, за ними прошла конница, артиллерия и самоходные орудия.
Весь парад продолжался примерно часа два. Из-за дождя, который к этому времени усилился, демонстрация трудящихся была отменена.
Возвращались мы в казармы в довольно подмокшем виде. Чтобы подсушиться, использовали, в частности, утюги. Среди нас ходили слухи, что нам дадут два-три дня на отдых в Москве и ознакомление с ее достопримечательностями. Но они не подтвердились. Видимо, слишком велика была нагрузка на подразделения московской администрации.
В этот же день, день парада, когда к вечеру прекратился дождь, на улицы и площади Москвы вышел народ и началось народное гуляние в честь Победы над врагом и в знак признательности Красной Армии. На следующий день в Кремле был устроен большой прием, на котором присутствовали участники парада (не все, конечно), а также приглашенные гости. Мне на этом приеме быть не пришлось. Там были военачальники, генералы и офицеры со значительно большими заслугами. Известно, что прием прошел в исключительно торжественной, дружеской, праздничной обстановке. Было поднято и выпито немало тостов. Расходились участники приема из Кремля в утренние часы следующего дня.
Что можно сказать в заключение? Участие в параде Победы над фашистской Германией в городе Москве 24 июня 1945 года — это огромное событие в жизни каждого солдата, младшего командира, офицера, генерала, маршала Советской Армии. Не только потому, что он лично участвовал в этом историческом параде, но и потому, что был представителем сотен и тысяч воинов, из которых на параде многих и многих не было, в том числе и тех, кто погиб на полях сражений во имя нашей Родины, во имя Победы.
Дорогой читатель! В заключение хочу сказать, что советская власть, социалистический путь Родины, возглавленный партией коммунистов, обеспечили победу нашему народу в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов против фашистской Германии и ее союзников, а также обеспечили освобождение народов Европы от фашистской оккупации. Это неоспоримый факт. Отрицать его могут только враги России, в первую очередь русского народа, а также те, кто, как Иуда, готовы за тридцать сребреников (ныне долларов) продать не только Родину, но и мать родную. Но расплата рано или поздно наступит.
Так непременно будет.
Николай Плахотный
МИЛОСТЬ К ПАДШИМ
[3]
Я родился в 1931 году в Придонье, в городе Россошь Воронежской области. Детство моё пришлось на войну. Хорошо помню то роковое утро 1941 года, когда мы с отцом ушли на речку рыбачить. Ничто не предвещало беды. Мама моя с младшей сестрёнкой Зоей уехали в Москву к родственникам, и первой моей мыслью, когда я узнал о начале войны, была: «Как теперь быть? Где искать родных?..». Так и получилось потом, что почти всю войну мы искали: либо родственников, либо пристанища. Отца моего через три дня после начала войны призвали в армию, а я с мамой, с трудом вырвавшейся из Москвы, и с сестрёнкой отправился в эвакуацию.
Нас посадили в товарняк. Подцепили к уходящему на восток эшелону с грузом государственной важности. В запас выдали сухой паёк, на узловых станциях подкармливали обедами. Мы сами себя развлекали затеями, играми, концертами. Но случалось и жуткое. Неподалёку от Валово состав с воздуха обстрелял немецкий штурмовик, в щепки изрешетив хвостовые вагоны. В районе станции Узловая через раздвинутые двери мы наблюдали поединок советского ястребка со стаей вражеских стервятников. Для нашего бой кончился плачевно; мы навзрыд плакали.
Позади остался Дон. Говорили: скоро Волга. Однажды среди ночи по вагонам разнеслось: «Чамзинка… Вылезай, приехали!» Полусонные, вылезли на росную траву. Сильно пахло навозом, лошадиным потом. Нашу ватагу разместили по телегам и повезли в неизвестном направлении.
Солнышко уже сильно припекало, оно меня и разбудило. Ездовой, паренёк лет шестнадцати, важничая, разговаривал с нашей мамой: «Полюбуйтесь, гражданочка, перед нами Тазино». Мы въезжали в большое село. Вдоль широкой улицы стояли пёстро одетые люди. Приветливо махали руками, что-то дружеское выкрикивали. Сразу же на центральной площади состоялся многолюдный митинг. Новоприбывших одарили персонально только что вынутыми из печи горячими караваями. Я не утерпел, тут же отломил краешек с поджаристой корочкой. Как приятно, как вкусно было! Удивительный смак и духмяность мордовского хлеба пронёс через всю жизнь. По сей день помню.
Местные жители разобрали приезжих по своим домам. Колхоз всех обеспечивал необходимыми продуктами. Оглядевшись, эвакуированные мало-помалу подключались к колхозным делам. Всё бы хорошо, но приближалась зима, мы же, как стрекозы, щеголяли в летней одёжке. С миру по нитке собрали кое-какое барахлишко. Но наша мама, от рождения гордячка, отказалась участвовать в «конкурсе нуждающихся». К тому ж по селу бродили слухи: гитлеровцам вот-вот капут. У них в тылу неспокойно: волнуется рабочий класс. А ещё со дня на день ждали открытия второго фронта.
Наши друзья по несчастью (тоже учительская семья) успели списаться с роднёй в Мичуринске. Доброхоты настойчиво звали всю нашу компанию к себе. Но пока мы собирались да неспешно двигались, притягательный и славный городок превратился в прифронтовой укрепрайон. На каждом перекрёстке стояли враскорячку сварные противотанковые «ежи». Мирное население круглосуточно помогало военным рыть окопы, строить ДОТы.
Наша мама пуще смерти боялась оккупации. Это чувство передалось ей от нашей бабушки, пережившей в 1918 году немецкое нашествие. Так что оставаться в Мичуринске, к тому же у чужих людей, было, на её взгляд, рискованно. Тем более что неподалёку, в Знаменке, жила родная мамина сестра, тётя Маруся. К ней мы и рванули. Собрали жалкий скарб. С великим трудом раздобыли билеты. В урочный час явились на вокзал. Сидим, ждём удачи.
Война полыхала поблизости. Поезда катили мимо без остановки, а которые останавливались — были переполнены до отказа. Ко всему прочему ударили знаменитые декабрьские морозы 1941 года, когда птицы замерзали на лету.
Мама послала меня за кипятком. Возвращался я с полным чайником, когда до слуха донёсся истошный шёпот:
— Пленных немцев ведут.
Такой шанс упустить разве можно! Я бросился наперерез. Но оказалось, пленных конвоировали со стороны платформы. Пока я кружил, они уже входили в зал ожидания. В узком проходе я чуть было не столкнулся с толпой чужих людей. Странное чувство мной овладело: смесь страха, острого любопытства и глухой злости.
— А ну, в сторону. Дай проход! — раздался твёрдый голос конвоира.
Спиной я прижался к обледенелой стене, пропуская мимо длинную цепочку людей в расхристанной униформе. Вид их был… Как бы точнее выразиться… Побитый, что ли. Лица одинаковые: мрачные, насупленные, землистого цвета. И одеяние у всех серое. Брюки гражданские, навыпуск. Странного покроя короткополые шинелишки. Смешные пилотки с опущенными на уши отворотами. Плечи, шеи замотаны чуть ли не бабьим тряпьём. Точь-в-точь как на карикатурах Кукрыниксов в «Окнах РОСТА», вывешиваемых регулярно у входа в городской парк, где дети и взрослые набирались информации и воинственного духа. Теперь же враги были в двух шагах, в станционном зале, под перекрёстным огнём безжалостных взглядов измученных войной страдальцев.
На минуту-другую зал охватила гнетущая тишина. Умолк даже младенец, до того оравший несколько часов кряду — то ли от голода, то ли от боли. Как ни странно, и репродуктор-громкоговоритель отключился словно сам собой.
От пленных исходил чужой (не наш!) гнилостный запах с примесью приторной парфюмерии. Последнее особенно раздражало, усиливая неприязнь и ненависть к «фашистским гадам». Наш рассвирепевший народ воспринимал пришельцев с Запада как нелюдей сатанинского происхождения.
Трудно понять, с какой целью завели конвоиры в станционный зальчик отбившуюся от военного потока группу разоружённых. Возможно, просто обогреться. Ведь и у охраны вид тоже был отнюдь не геройский — кабы не боевое оружие с примкнутыми штыками.
С военным положением в стране к тому времени гражданское население в большинстве своём уже свыклось, приспособилось. О многом сами догадывались. Многое знали. И не только от скупых сводок Информбюро и картинок «Окон РОСТА». Пёструю информацию несли уличные (чаще базарные) слухи. Из крупиц и складывалась более или менее реальная картина обстановки как на фронтах, так и событийной жизни в ближайшем посёлке. Вести большей частью были мрачные, неутешительные. Последние дни, правда, стало что-то меняться… Так случается на исходе невыносимо затянувшейся ночи — проклюнется или же просто померещится на горизонте едва уловимое глазом просветление. Если явственно и не видать, всё равно почувствуется… Так в ту трагическую зиму 41-го года народ наш скорее сердцем уловил то, о чём пока помалкивали правительственные средства оповещения. Шёпотом передавали один другому благую и долгожданную весть: под Москвой наши, похоже, дали немцам «прикурить». Пожалуй, та жалкая горстка пленных могла служить тому наглядным подтверждением.
— А-а-а, итальяшки-макаронники, — с некоторым вроде бы разочарованием прошамкал плюгавенький старикашка в драном кожушке.
Уверенно, без предосторожностей пробирался он сквозь толпу, помахивая на ходу и одновременно развязывая пухлый кисет.
— Ну-ка, чичероне, навались на русский табачок! — при этом сделал широкий жест, приглашая крайних воспользоваться и оценить даровое курево.
Молодой конвоир от неожиданности оторопело крикнул:
— Оставить! Не положено!
В зале возникло движение и ропот. Что-то похожее на сочувствие. В таком смысле: хоть они и пленные, и вороги, но люди же.
Пошептавшись с кем-то из своих, старшой разрешил не предусмотренную караульным уставом поблажку.
Табачок табачком, но для цигарки требуется и подходящая бумага. По рукам пошла сложенная в книжечку газетная четвертушка. Огонёк у пленных оказался свой. Через минуту в воздухе, пропитанном смрадом войны, пахнуло благовонием. То была знаменитая моршанская махра. Конвоиры тоже приобщились: свернули большущую «козью ножку», одну на всех.
Не знаю, как это выразить словами. Помню свои ощущения и настроение хмурых и озабоченных соотечественников, по воле рока оказавшихся на путаных дорогах войны. Даже теперь, шестьдесят лет спустя, могу сказать: народ мой, находящийся в ту пору на грани отчаяния, не потерял души. То есть готов был не только к отмщению, но и, при известных обстоятельствах, сменить гнев на милость. Что вскоре и подтвердилось в жизни.
Теперь открою сокровенное, о чём никогда и никому не рассказывал, потому как не был уверен, что буду правильно понят. Ведь времена-то были разные. Теперь же, право, мне уже всё равно.
Так вот… В какой-то момент в душе моей тогда что-то дрогнуло. Следом подумалось: этим пленным, пожалуй, труднее и хуже, чем нашим. Уж не знаю, откуда мне, пацанёнку, в башку втемяшилось, что плен хуже смерти. Нет, то была отнюдь не пропаганда. Это шло из глубины национального сознания: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Ясного понимания глубины этой морали, конечно, не было, но было туманное, интуитивное предчувствие. И мне захотелось хоть как-нибудь, хоть чем-нибудь скрасить их бесконечно жалкую, никчёмную участь. Но что мог я, не имевший за душой нич-ч-чего! А впрочем, была у меня, по мальчишеским меркам, довольно весомая сумма. Хорошо помню: это были сорок семь рублей. Едва ли не год собирал, с довоенной поры.
Не предвидя худых последствий, я нащупал за пазухой ватника, в потайном кармашке, перетянутый резинкой свёрточек. Самым трудным было движение второе: выждав момент, ткнул свёрточек в чью-то полураскрытую ладонь. Конвой вроде бы ничего не заметил. Или же только сделал вид. Как бы то ни было, деньжата бесследно исчезли, растворились в серой массе.
Между тем напор любопытных усилился. Трудно было удерживать равновесие, да ещё с полным чайником кипятка. Решил я, что дело сделано, и стал выбираться из круга. И вдруг замер от неожиданного. Не иначе как с небес донеслись звуки неземной музыки. Первая мысль: это мне показалось. Хотя и прежде замечал за собой подобное… Будто кто-то окликает меня по имени. Другой раз послышится звон или же отчётливый возглас. Мама говорила, что это случается от напряжения нервов, усталости, голода. Всего такого тогда было в предостатке.
И всё же на сей раз музыка была правдоподобная, всамделишная. Низко склонив голову, на губной гармошке играл долговязый пленный «дядечка» в невероятно огромных соломенных бахилах на ногах.
— Ишь, словно заслуженный артист на тальянке шпарит, — бормотал оказавшийся почему-то рядом со мной старикашка, не пожалевший дорогого самосада для «гадов». А ведь и кисет у них там остался.
— И ты тоже молодчага, парниша, — прибавил он, заговорщически мне подмигнув и крепко сжав руку чуть ниже локтя.
— Музыку прекратить! — грозно скомандовал конвоир.
Но факт уже свершился. Трудно предположить — и оценить! — меру его, скажем, воздействия на ход той проклятой войны, как и на последующую за ней жизнь. На скрижалях не зря же записано: «Ничто не проходит бесследно».
Что касается меня… Всю жизнь ношу в глубине души ту сладостно-печальную музыку, сыгранную в предновогоднюю ночь на вокзале узловой станции Мичуринска пленным «итальяшкой». Много-много лет спустя я узнал, что то была мелодия Шуберта «Аве Мария».
А жизнь катила нас, словно шарики, по замысловатому жёлобу. Причём обстоятельства менялись как в сказке.
Купленные билеты (один взрослый и два детских) так и не пригодились. Счастливым для нас оказался ночной товарняк. На открытой всем ветрам тормозной площадке четырёхосного вагона с порожней цистерной из-под нефти проехали мы в компании таких же голодрыг в сорокаградусный мороз 130 километров без единой остановки. Эшелон с бешеной скоростью нёсся в Ишимбай, за очередной дозой горючего для фронта. Ему диспетчеры давали «зелёный маршрут».
Не иначе как небеса покровительствовали нашей семейке. Будто по расписанию спецэшелон притормозил и даже сделал минутную остановку на полустанке Строганово. Нам этого хватило для того, чтобы кубарем скатиться с верхотуры и упасть в колючий и твёрдый, как гранит, сугроб. Откуда-то подвернулась и счастливая оказия. Хромой дядька устроил нас в розвальнях, упаковав с головы до ног в душистое сено.
По прибытии в Знаменку спецкомиссия поставила нашу троицу на спецдовольствие, от коего и теперь многие не отказались бы. Нас, голодранцев, обули, одели с ног до головы. А к новогодним праздникам всем эвакуированным выдали месячный продуктовый паёк. В пакете оказался, между прочим, и копчёный говяжий язык. Не знаю, где тамошние снабженцы раздобыли столь редкий деликатес, который с тех пор я больше не едал и даже не видел.
Как же теперь, с нынешней колокольни, объяснить и как совместить легендарные сталинские «злодейства» и широко распространённое в повседневности непоказушное, натуральное милосердие? А ведь оно было, было! И не только в сердцах советских граждан, а и в казённой учрежденческой среде. А нынешние политологи и первые лица государства бездумно клянут и мажут чёрной краской собственное же прошлое, хотя нынешняя действительность куда подлее, злее, мерзопакостней…
Долго ещё нашу семью трепала злая военная судьба. Дороги эвакуации занесли нас в Астрахань. А в этом городе у нас ни одного знакомого лица. Жили как беспризорники на красивом, восточного типа вокзале. Нас с сестрицей выловила милиция. Выяснив, кто мы такие и откуда, всю семейку перепроводили в эвакопункт. После тщательной санобработки определили в общежитие рыбокомбината им. Микояна, прикрепили к заводской столовой.
Ну а немец шел за нами по пятам. С июля 1942 года Астрахань стала подвергаться методическим бомбардировкам. Однажды среди дня солнце заслонили клубы дыма. Будто спичечный коробок, вспыхнула крупнейшая в дельте Волги нефтебаза, всего в километре от нашего пристанища.
Всё живое, спасаясь от огня, бежит к воде. Мы вскочили на первую же подвернувшуюся баржу. После пяти часов хода (с компанией уже местных беглецов) высадились на берегу реки Чёрной, в рыбацком посёлке Ямана, где едва не умерли с голоду. Пришлось обменять на продукты носильные вещи, полученные в Знаменке.
Перезимовав, с ватагой случайных попутчиков перебрались в степное Заволжье, в райцентр Дергачи. Во время этих странствий мы потеряли нашу малышку Зою. Впервые я пережил смерть близкого и очень любимого существа. А радость была одна: наконец-то я пошёл учиться, попал в дружный ребячий коллектив. Жизнь моя наполнялась реальным смыслом, я с удовольствием учился. Особенно, помню, нравились уроки немецкого языка. Но возникли новые трудности: мама не работала, а на папин денежный аттестат почему-то перестали начислять деньги. В конце осени 43-го переправились на правый берег Волги и немного погодя приехали к отцовым родственникам, в город Богучар, только что освобождённый от немецких оккупантов. Тут нас каким-то чудом разыскал папа. Оказывается, он воевал неподалёку. В кровопролитном бою за Каратояк получил «всего лишь» плечевое ранение. Из госпиталя выписался досрочно. Рванулся в семью: на побывку и поправку.
Наше положение и состояние ужаснули отца. Городок во время оккупации был сильно разрушен. Дом тётки Макриды сгорел. Мы все вместе ютились у чужих людей, жили на птичьих правах, без денег. Власть конкретно ещё не разобралась в критической обстановке. Коренные жители кое-что имели со своих огородов; приезжие искали себе пропитание в руинах немецких продовольственных складов, которые разбомбила наша авиация.
Стараясь чем-то помочь семье, отец решил найти наши вещи, которые когда-то, отправляясь в эвакуацию, мы послали по железной дороге. Вещи затерялись. Хотя, честно говоря, железнодорожникам мудрено было уследить за нашими путаными перемещениями. Да и время какое было: шла мировая война. Три континента земного шара полыхали в огне… И всё равно жаль было своих вещей.
Отец наш всегда был скор на решения. Он попросил у меня ручку, чернильницу — и при свете коптилки в один присест накатал сердитое письмо в Кремль, наркому путей сообщения СССР Лазарю Моисеевичу Кагановичу. Написать-то написал, сам же уехал на поиски своей части, которая воевала, по догадкам, уже на Украине.
Однажды… Как сейчас помню, был ослепительный морозный денёк. С Колькой Звозниковым выбежали после уроков на улицу. Мимо нас на курьерской скорости пронёсся нездешний мотоциклист, во всём кожаном.
— Ого, настоящий «Харлей», — с ходу определил марку двухколёсной машины мой дружок, дока по технической части. Но чувство восторга сразу сменилось тревогой, когда ас притормозил у ворот нашего дома. Подумалось недоброе. Сердце ёкнуло от смутных предчувствий… Я опрометью кинулся домой.
— Багаж-то наш сыскался, — огорошила мама. Сама же сияла от радости.
Не спеша извлёк фельдкурьер из портфеля два пакета. В одном оказалось письмо из Кремля, в другом — деньги. Их с лихвой потом хватило на то, чтобы нанять машину до Кантемировки. А это в оба конца более 130 километров.
* * *
Характерно, что чем дальше от роковой черты, тем сильнее боль по ушедшему.
Сверстники мои искренне сожалели, что возраст наш непризывной. Мы ведь тогда всерьёз мечтали не о богатстве и даже не о славе. Просто хотелось попасть на передовую. На худой конец, хотя бы в тыл врага и там напропалую партизанить. Кое-кому всё же посчастливилось приобщиться к боевой жизни. Малолеток, правдами и неправдами попавшими на флот, величали юнгами; а ежели в пехоту или в артиллерию — такой парнишка звался сыном полка.
Война наложила неизгладимый отпечаток на наши души. Уже тогда были мы не по годам серьёзны. И ещё такая деталь: мальчишки и девчонки тогда не играли «в войну» — они в ней участвовали. Да не понарошку, а всерьёз.
Инициативу проявили девчонки. Тайком вязали для бойцов тёплые носки из овечьей шерсти и хваткие двупалые рукавицы. Рукоделие относили в военкомат, откуда потом вещи прямиком отправляли в воинские части.
Ребят это не на шутку задело, кое-кого и обидело. И стали мы (тоже тайком) мастерить свои поделки. Нет, не пули отливали, однако с огнём всё-таки связанное. Николка Ткачёв взялся вытачивать из морёного дуба мундштуки для солдатских цигарок, украшая каждый цветным орнаментом. Первые образцы мы сами же и испытали. Потом уже наладили массовое производство.
Военком был страшно рад, в свою очередь решил и нас порадовать. Устроил показательные стрельбы из боевых винтовок с зачётом норм ГТО. Ребят это подзадорило. Однажды Толик Бубуня, красный от волненья, принёс «на показ» свою работу: вырезанный из берестяной коры изящный портсигар. Способом тиснения на крышке был изображён боец в плащ-палатке. По дуге надпись: «Лучшему снайперу части». От командира пришёл ответ: наказ-де выполнен! Называлась при этом фамилия бойца-сибиряка, на счету которого было более ста уничтоженных фрицев. Особенно поразила приписка: после награждения Н. из винтовки сбил немецкий самолёт-разведчик.
А вот пример сострадания, переросшего потом в удивительную любовь.
Лёля Ч. прочла в газете, что в воронежский госпиталь поступил тяжело раненный лейтенант (бывший детдомовец), не имевший ни родных, ни близких. И вот Лёля-тихоня — круглая отличница, примерная и самая красивая девочка 6 «А» — послала по указанному адресу книжицу стихов страшно популярного тогда Константина Симонова «Жди меня». Завязалась переписка, она переросла в трогательную дружбу.
После демобилизации лейтенант приехал в чужой для него город Богучар. Неподалёку от дома, где жила Лёля, снял у хозяев комнату. Работать же устроился в школе по своей специальности — военруком. С Лёлей они оставались друзьями, не более того… Учитель и ученица поженились только после того, как невеста окончила семь классов (тогда это считалось как неполное среднее образование) и перевелась в вечернюю школу.
И после войны Алексей Иванович остался верен своей профессии: преподавал на военной кафедре в одном из вузов Донецка. Лёля стала врачом.
По-разному складываются судьбы людей. И милосердие бывает разным. Однажды городок наш потрясла (на фоне войны!) жуткая история: школьник попался на воровстве. Да не просто на воровстве — он совершил святотатство… На ходу забрался в кузов мчащейся по ночному городу полуторки, сбросив на руки сообщникам несколько узлов окровавленного белья из военного госпиталя. И то был уже не первый случай грабежа. После стирки солдатские подштанники и сорочки шли на продажу.
Судили его открытым — показательным — судом. По нормам сурового времени дали парню семь лет строгого режима. Осуждённому по фамилии Белов через несколько месяцев исполнилось 17 лет — это был уже законный призывной возраст. И вот он обратился в Президиум Верховного Совета СССР, лично к Калинину, с просьбой. Смысл оной был такой: хочу загладить свою вину перед Родиной «экстренным образом». Короче, умолял отправить на передовую, на самый опасный рубеж…
И что вы думаете? Всесоюзный староста просьбу уважил. Через месяц с небольшим зэк оказался в составе штрафной роты, перед которой стояла боевая задача небывалой сложности — во что бы то ни стало обеспечить переправу 71-й стрелковой дивизии на плацдарм возле слияния рек Вислы и Вислоки. Тем самым открывался прямой путь на Варшаву. Первой же на западный берег должна была перебраться ударная группа (штрафники). В её составе находился и «вольный зэк» Белов.
— От взвода осталось только четверо, — констатировал Александр Иванович. — Но это лучше, чем ничего… Мне же вообще только шею слегка царапнуло… Зато в один день семь годков скосили. Из лазарета полевого я вернулся в обычную воинскую часть. Никаких наград я не получил — штрафникам ведь награды не положены. Им награда от Бога — жизнь.
Но впереди был почти целый год войны. За освобождение Варшавы Александр Иванович получил орден Красной Звезды плюс польскую медаль «Виртути милитаре». А за взятие Вены, точнее, за поимку важного немецкого военачальника сам командующий 4-м Украинским фронтом генерал армии Петров собственноручно пришпилил на Сашкину грудь орден Боевого Красного Знамени. Демобилизовался Белов в 47-м, в звании старшего сержанта полковой разведки.
Родина простила своему защитнику прежние прегрешения, но сам себя он ещё простить не мог. Потому, демобилизовавшись, он отправился не в родной город, а на Крайний Север — на Печору, где долгое время работал на шахте — выдавал стране уголёк. И спустя много лет, заработав тяжким трудом медаль «Трудовая доблесть» и орден Трудового Красного Знамени, он разрешил себе вернуться в родные места.
Возвратился бродяга на родину насовсем. За должностью он не гонялся, хотя и предлагали. До выхода на пенсию работал прорабом в сельском СМУ. Семьёй наконец обзавёлся. Жена ему двух сынов родила, а под конец ещё и красавицу дочку. Чего ещё мужику надо!
И вот сидим мы с героем этой истории у него дома в добротно обставленной, в казачьем вкусе, горнице, за богатым столом, и под занавес беседы осторожно спросил я хозяина: не таит ли он в глубине души обиды на своих судей, на тяжкий приговор? Заодно спросил: считает ли Сталина врагом своего народа и жестоким тираном?
Он задумался и молвил твёрдым голосом: «Приговор я сам себе объявил безжалостный. Что заслужил, то и получил… Вину же перед Родиной, а также позор перед земляками смыл кровью и потом. Что касается генералиссимуса Сталина… То ведь не детские сказки и не легенды, что с его именем солдаты и командиры шли на верную смерть! Равного ему в нашем Отечестве не было и нет».
Мы подняли рюмки и молча выпили. После чего по-братски обнялись.