Вясный, по-летнему теплый, вальяжный день конца августа одна тысяча девятьсот семидесятого года у актеров Художественного театра был очередной сбор труппы. День этот в разговорном обиходе именуется еще «Иудиным днем». Потому как, отвыкнув за долгий, двухмесячный отпуск от театра, актеры с особой теплотой и умилением обнимаются и троекратно целуют друг друга.

Может, и не стоило бы обращать особое внимание на это событие, в общем-то ординарное, имеющее, как говорится, быть в каждом театре в начале открытия сезона, если бы…

Если бы этот театр не носил название Художественного. Это во-первых. И, если бы, во-вторых, в этот день не был представлен труппе новый руководитель театра Олег Николаевич Ефремов.

Слухи о приглашении во МХАТ знаменитого создателя «Современника» возникли как-то вдруг, во время гастролей театра в Киеве. Причины назывались разные. И основной из них был уход из «руководящей троицы» театра, в которую входили М. Н. Кедров, Б. Н. Ливанов и В. Я. Станицын, по возрасту или по болезни председателя коллегии Михаила Николаевича Кедрова.

Умный, осмотрительный, осторожный, ученик В. И. Немировича-Данченко, он служил как бы тем «замковым камнем», который помещается в середину держащего свода и который не позволяет сооружению разрушаться.

И в это же время, как на беду, покидает коллегию и Виктор Яковлевич Станицын. На «руководящем поле» остается одна фигура — Борис Николаевич Ливанов. Мхатовец второй волны, любимый ученик Станиславского и Немировича, замечательный актер и режиссер, он при таком раскладе дел, казалось, имел полное право занять руководящее кресло в театре. И все шло к тому. Но… человек предполагает, а другие человеки располагают.

Часть «великих стариков» взбунтовалась:

— Ливанова в худруки?! Никогда!

И по накатанной дорожке — звонок министру культуры Фурцевой:

— Екатерина Алексеевна, караул! Злодей Ливанов хочет единолично узурпировать власть!

Он якобы уже составил «проскрипционные» списки на разгром элитарной верхушки труппы. Короче, грядет что-то вроде наполеоновского переворота «18-го брюмера». Спасите театр, Екатерина Алексеевна! Дайте нам кого-нибудь в руководители! Кого угодно, только не Ливанова! И не из наших! Кого-нибудь со стороны. Поэнергичней, помоложе.

Вот хотя бы Ефремова из «Современника». Он молод, талантлив, с опытом, нашей школы. В свое время после окончания института мы его не принимали в театр. Теперь пришло время исправлять ошибку.

Ах, эта неистребимая русская любовь к «рюриковщине»! Приходите, владейте нами. Земля наша богата, порядка только нет. И никто из «заговорщиков» не подумал о последствиях, о том, что в скором времени придется платить за это скоропалительное решение смертную плату.

Обряд представления нового худрука прошел без особой пышности, по-деловому. Отказавшись от «тронной речи», Ефремов предложил пройти всем в нижнее фойе на читку новой пьесы «Дульсинея Тобосская» Володина.

Настроение у всех было какое-то текучее, половинчатое. С одной стороны, вроде все, как говорится, путем: старое уступает дорогу новому. А с другой… Неладно у нас на сердце, непразднично. И какой тут праздник, если в воздухе явно чувствовался запах несправедливости. Пусть мы, молодые актеры, и не были причастны к этому, а все же… все же… все же…

А главное: на сборе труппы не было Ливанова. Он не пришел. Впервые за свою долгую службу МХАТу. Говорят, свой неприход он озвучил такими словами: «Пока этот хунвэйбин (имеется в виду Ефремов) будет худруком, ноги моей не будет в Художественном театре».

Читка пьесы в нижнем фойе долго не начиналась. Ждали «стариков». Они остались в большом зале, выясняя с Фурцевой сложившуюся ситуацию. Разговор у них шел разгоряченный, громкий:

— С ним же невозможно нормально разговаривать, — в повышенном тоне объяснял кто-то министру. — Давайте вот при свидетеле — вашем свидетеле, давайте я поздороваюсь с ним, и вы увидите, в каком тоне и что он мне ответит!

Олег не выдержал напряжения от затянувшейся паузы, вышел в фойе и заглянул в зал с высоты первого яруса.

— Все говорят!.. Все болтают! — вслух, раздраженно сказал он самому себе, не заметив при этом чью-то щуплую фигурку, приткнувшуюся в темном угловом кресле яруса. — Все о театре! Ну, ничего… Я им их ё… театр развалю!

Человек, которого не заметил Ефремов, был студент-театровед, проходивший у нас преддипломную практику. Как и всякий студент, он был заряжен неуемным любопытством к делам театра и отличался феноменальной памятью. Память у него была просто фотографическая. Окончив институт, он остался работать у нас руководителем цеха и работает до сего дня…

Я сейчас ловлю себя на том, что мне не хочется писать об этом событии. Ну, хоть убей, не хочется! И не потому только, что все противоборствующие участники этого события были великими актерами, были мне близки и дороги. Не имею я права быть им судьей, тем более теперь, когда прошло столько времени и когда последний из участников этой драмы давно уже оставил этот бренный мир.

Останемся на позиции беспристрастного свидетельства, все время памятуя слова, сказанные древними: «О мертвых или хорошо, или ничего». Понимаю, что достичь этого не удастся, так будем, по возможности, держаться этого постулата и беречь свою душу от разрушительного злопамятства. Будем придерживаться правила счастливой концовки. Или счастливого начала…

А начало действительно было счастливым! Выражаясь киношным языком, отмотаем пленку времени назад, на ничтожно малый промежуток в семь лет, и вот оно перед нами — жаркое, ясное лето шестьдесят третьего, когда был окончен театральный институт и впереди, как сказочный Камелот, ждал наш театр.

И имя этому театру было МХАТ.

* * *

У меня сохранилась любительская фотография: заполненный партер театрального зала, лица сидящих людей, повернутые в одну сторону, и в точке их внимания, как бы вытолкнутая, стоит чья-то растерянная фигурка (видно, что растерянная) в темном пиджаке, в белой рубашке с галстуком. Фигурка эта — моя. Это меня, нового актера, представляют труппе Художественного театра. Вряд ли кто из этих людей запомнил в тот момент мою фамилию. Но процедура представления, пусть даже формальная, заставила их повернуть головы, и на пленке театрального фотографа Игоря Александрова отпечатались их профили, легендарные профили мхатовских «стариков».

Вот они все тут: Ливанов, Тарасова, Станицын, Степанова, Топорков, Андровская, Яншин, Еланская, Грибов, Зуева, Орлов, Георгиевская, Прудкин, Массальский, Болдуман, Смирнов, Жильцов, Раевский, Давыдов…

Какие имена! Господи, неужели я буду работать с ними бок о бок? Правда, эйфория вскоре прошла, и когда кто-то из восторженно придыхающих хранителей чистоты мхатовских традиций спросил меня, проникся ли я мыслью, что меня «ввели во храм», я со свойственным мне чувством противоречия ответил, что вместо храма мне предпочтительнее мастерская. «Я пришел сюда не молиться, а работать», — примерно так я ответил.

И работа не заставила себя ждать. Первой моей ролью в Художественном была роль Миши-студента в спектакле по повести Всеволода Иванова «Бронепоезд 14–69». Постановка И. М. Раевского, художник Б. И. Волков, занята чуть ли не вся труппа театра. Хор и оркестр. Только поименных участников было пятьдесят три. А сколько безымянных! Роль Вершинина играл Л. И. Губанов, Окорока — Л. Ф. Золотухин, китайца Син-Бин-У — А. А. Михайлов, Пеклеванова — В. Т. Кашпур. В эпизодах были заняты В. О. Топорков, О. Н. Андровская, А. П. Зуева. Размах!

Оно и понятно: спектакль был приурочен к годовщине Октября! На сцене была и насыпь с рельсами, и настоящий бронепоезд из фанеры. Задник занимала тайга. Все как полагается. Иосиф Моисеевич Раевский был хороший режиссер, крепкий. Крепким получился и спектакль, хотя особых вздохов восторга из грудей потрясенных зрителей он не исторг.

В этой своей первой роли я часто играл на флейте (Миша по пьесе играл на флейте), честно не мешал Лёне Губанову произносить трагические монологи, старался поменьше занимать (не по делу) внимание зрителя. Может, от этого сценического такта, присущего актеру-первогодку, роль получилась теплой, неназойливой, и это, вероятно, и явилось нужной краской для лепки образа нищего студента, тонущего в водовороте революционных событий. Меня заметили в этой роли. Похвалили. Как же нужна, Господи, похвала начинающему актеру! Как глоток воды верблюду где-нибудь в аравийской пустыне! И особой наградой мне явилась оценка моей работы, высказанная первым исполнителем роли Миши в двадцать седьмом году, замечательным мхатовским актером «второй волны» Василием Александровичем Орловым. После просмотра спектакля он будто бы сказал (мне тут же передали его слова):

— Спектакль средний. Больше всего мне понравилась роль Миши в исполнении Пенькова.

Как педагог, он не высказал этого мне лично, и тем дороже была эта короткая, скупая поддержка Миши-второго Мишей-первым.

Спектакль продержался несколько сезонов и благополучно ушел в небытие. Последующие затем два спектакля, где я сыграл «большие» роли, были «Иду на грозу» по Д. Гранину и «Я вижу солнце» по повести Нодара Думбадзе. Работались они один за другим, как говорится, дышали друг другу в затылок и увидели свет в том же счастливом для меня сезоне шестьдесят третьего — шестьдесят четвертого годов.

«Я вижу солнце» выпускала «грузинская бригада». Постановщиком был замечательный человек — режиссер из Тбилиси, главный режиссер театра имени Руставели Дмитрий Александрович Алексидзе. Невысокого роста, плотный, с крепко посаженной головой, с неиссякаемой энергией и темпераментом, он, казалось, выстраивая спектакль, скреплял его составляющие своим потом и кровью. Он походил на сталевара, выплавляющего в мартеновской печи сталь особой, редкой марки.

Мы с Ниной Гуляевой играли главных героев: Нодара и Хатию, двух подростков, с детства влюбленных друг в друга. Когда у Дмитрия Александровича не хватало обычных слов для замечаний во время репетиции, он яростно кричал мне:

— Люби ея (имея в виду Нину Гуляеву)… люби ея, сволочь!

И я любил. Художником спектакля был И. Сумбаташвили, музыку писал Р. Логидзе. На премьеру спектакля приехало пол-Тбилиси. Или, вернее, «весь Тбилиси». Зал «дышал» и взрывался аплодисментами в нужных и ненужных местах. Банкет, конечно, был в «Арагви». Бочонки с «кахетинским», привезенные с места произрастания знаменитой лозы, водружались на столы. Грузины привезли даже своего тамаду, элегантного мужчину в белом костюме и наголо бритой головой. Банкетный шум с каждой минутой набирал силу и крепость, через открытые окна вываливался на Coвeтскую площадщь, заставляя нервно вздрагивать чуткие уши коня Юрия Долгорукова.

* * *

Репетиция на сцене Художественного. В темном зале за столиком, точечно освещенном настольной лампочкой, — режиссер. Все его внимание там, на сцене. Тихо, на цыпочках, подходит секретарь дирекции.

Секретарь:

— Борис Николаевич, вас просят после репетиции зайти в художественную часть (комната руководства).

Борис Николаевич (без паузы):

— Интересно, как это художественно ЦЕЛОЕ может зайти в художественную ЧАСТЬ?

Художественное ЦЕЛОЕ — народный артист СССР Борис Николаевич Ливанов.

Вспоминается: середина пятидесятых, Хабаровск, летний армейский клуб, мы, солдаты, смотрим новый фильм «Адмирал Ушаков». Ощущение от увиденного на экране было настолько сильным, что после заключительных титров никто не захотел уходить, и мы уговорили клубное начальство тут же прокрутить картину вторично. Все было прекрасно в фильме: и сюжет, и батальные сцены, и игра актеров. И, конечно, Потемкин! Князь Потемкин Таврический! Даже теперь, по прошествии стольких лет, не поднимается рука написать: в исполнении Ливанова. Это было какое-то волшебное соединение, слияние актера и персонажа в единое целое. Когда исторический портрет Потемкина заслоняется историческим образом, воссозданным гением актера. Повторюсь, все играли замечательно, но Ливанов!.. В этой роли он нарушил общепринятую, ожидаемую МЕРУ. Он как бы переступил ту невидимую черту, которая отъединяет жизнь от ее воссоздания. Для многих актеров черта эта является запретной, переступив которую единожды, в момент душевного взлета, они забывают обратную дорогу и на всю жизнь остаются пленниками ОДНОЙ РОЛИ. К Ливанову это опасение не имело никакого отношения.

— Читай, милый, читай! — до сих пор слышится голос Бориса Николаевича — Потемкина, в момент хандры понукающего ошалевшего чтеца Четьи-Минеи. — Читай!

Современные роли были мелки для Ливанова. Он рвал их, как крупный шершень рвет паутину, сотканную пауком для мух. Как мог, он «укрупнял» их, но они все равно рассыпались под тяжестью его неуемного таланта. Митя Карамазов — это да! Это для него! Егор Булычов, рыжий, в красной рубахе — это его образ! А вот роль председателя в какой-то мелкотравчатой пьесе под названием «Хозяин» — ну что это? На лацкане коричневого пиджака Звезда Героя, опирается вместо палки на шашку(!) и пытается говорить «деревенским» языком: «ходють», «смотрють», «ядять». Не искусство, а прямо-таки какая-то вынужденная дань Золотой Орде. Не думаю, что тут имело место принуждение «сверху». Скорее то было самопринуждение: мы тоже не отстаем от нашей прекрасной действительности! Не одному же «Современнику» современничать!

Три года (год будучи студентом), бессловесный, я простоял за спиной у Бориса Николаевича с обнаженной шашкой на плече в картине суда над Митей в его спектакле «Братья Карамазовы» по Достоевскому. Три года слышал его трагический выкрик в финале: «Клянусь Богом и Страшным судом Его, в крови отца моего не виновен!»

И вот в конце шестьдесят пятого творческая судьба напрямую свела меня с этим человеком. Ливанов берет в работу пьесу Льва Шейнина «Тяжкое обвинение», где главную роль следователя предназначает мне. Сюжет пьесы прост. Белые расстреляли красное подполье, но при этом, по непонятным причинам, оставили жизнь одному молодому человеку. Каким-то образом дело это выплыло в наши дни (пролитая кровь показывает себя в самое неурочное время), и теперь уже немолодому человеку грозят большие неприятности. В распутывании этой непростой истории и принимает участие мой герой. Роль написана несколько казенным языком, имела (на этот счет я не обольщался) соединительные функции, вроде нитки ожерелья, на которую нанизывают бусины. Но для Бориса Николаевича никакой «нитки» не существовало.

— Понимаешь, Коля, — говорил он, покусывая верхнюю губу и глядя мне куда-то поверх бровей, — это следователь новой формации! Таких следователей еще на сцене не было! Тут наш гениальный автор (поворот головы в сторону Шейнина) сказал новое слово в драматургии. (Лев Романович покаянно кивает головой: сказал, сказал…)

— А главное, Коля, — в голосе Бориса Николаевича появляются заговорщицкие нотки, — я пропущу через тебя всех наших «стариков». Твоя задача — справиться с ними. Не дать растащить спектакль по частям. Они же гении! Справишься?

И по его радостно-лихорадочному блеску в глазах я понял, что основное его усилие, основной упор будет сосредоточен именно на «стариках», которые проходят по пьесе в качестве свидетелей. И они прошли! Это был, без преувеличения, парад талантов! Вот тут Лев Романович постарался выписать их роли с тщанием ограненного бриллианта. И при безграничной фантазии режиссера «старики» вылепили свои образы с такой филигранностью, что я внутренне только ахал от восхищения, наблюдая их удивительное мастерство. А. К. Тарасова, Б. А. Смирнов, А. Н. Грибов, С. К. Блинников, М. И. Прудкин, А. П. Георгиевская, М. П. Болдуман, А. В. Жильцов, Е. Н. Ханаева, — Борис Николаевич остался верен своему слову, всех их он «пропустил» через меня. Глядя иногда во время спектакля, как «работают» Прудкин или Георгиевская, я забывал произносить свою реплику. Сейчас молодые актеры, играя со мной, тоже иногда забывают текст на сцене. Неужели по той же причине?

Тонкостям новой для меня театральной профессии следователя щедро делился со мной Лев Романович Шейнин. Бывший главный следователь прокуратуры (кажется, так) СССР, больше четверти века «отпахавший» в органах, он, казалось, все знал, что происходило в преступном мире — как в центре, так и на его окраинах. Ему были ведомы тонкости психологии людей, переступивших нравственную черту, тайные извивы души, следуя которым человек совершает то или иное преступление. А уж о следовательских буднях он, казалось, знал все и даже чуть больше. В работе над спектаклем мы подружились со Львом Романовичем. После репетиций он часто приглашал меня к себе на квартиру. Для беседы. Ну и, конечно, как во всяком хлебосольном доме, приправой к разговору служила непременная дегустация домашних настоек, изготовлять которые Лев Романович был большой мастер. Художник! Здоровье не позволяло ему побаловать себя изделиями рук своих, и с тем большим усердием он угощал меня.

— Попробуй, Коля, вот это, — вкусно говорил он хрипловатым голосом, доставая откуда-то из-под шкафного спуда очередную бутылку, завернутую в черную, светонепроницаемую (обязательно!) бумагу.

— Лечебная. Рецепт моей покойной бабушки. Хороша? — интересовался он, следя за изменением моего лица.

Настойка была выше всяких похвал.

— А теперь попробуем эту… На золотом корне… А это — калган…

Наступало время возвышенного состояния души. На столе появлялся кофейник, чашки. И начинались рассказы Льва Романовича, которые по разным причинам не вошли, или, вернее, никогда не войдут в очередной том его сочинений.

24 марта 1966 года состоялась премьера спектакля «Тяжкое обвинение». Пьеса Л. Р. Шейнина, постановка и режиссура Б. Н. Ливанова, художник А. Д. Гончаров, композитор Н. И. Пейко.

Был большой съезд гостей, был успех, был банкет. Ну вот… преодолена еще одна ступенька в той лестнице, по которой актер поднимается всю свою долгую или не очень долгую творческую жизнь. Для меня этот спектакль был дорог по многим причинам. Во-первых, в моем творческом багажнике появилась очередная удачная главная роль, что для молодого актера вещь немаловажная, согласитесь. Я прошел испытание «на пробу» у самого Ливанова. Он как бы причислил меня к категории «своих актеров», и впоследствии он всегда занимал меня в тех или иных ролях в своих постановках. И еще: благодаря этой, в общем-то, не очень трудной роли я вошел, если можно так выразиться, в элитарный клуб «стариков». Исчезла детская боязнь новичка перед великими и осталось только уважение к их таланту, длительная любовь и постоянный, упорный, иногда каторжный, и такой необходимый и радостный совместный труд на прославленных подмостках Художественного театра. «Не храм, а мастерская».

Последующая моя работа у Бориса Николаевича в памяти отпечаталась слабо. Это был спектакль по пьесе Арбузова «Ночная исповедь». Тема военная. Сюжет прост. Перед уходом из какого-то городка в лапы к немцам попадает несколько наших людей. Это, собственно, их последняя ночь перед расстрелом. Исповедальная ночь. Тут и немец-садист, и влюбленные, и молоденькая супружеская пара, и выродки-полицейские. Все как полагается. Я бы не стал вспоминать об этом спектакле, если бы в работе над ним не проявилась в полной мере режиссерская черта Ливанова укрупнять до возможных пределов и драматургические коллизии, и характеры действующих лиц.

События в пьесе происходят в подвале немецкой комендатуры, помещавшейся в одном из городских особнячков. Но разве может устроить подвал Бориса Николаевича? Он переносит действие спектакля в кафедральный собор! Католический! Со стрельчатыми окнами, колоннами, цветными витражами, резной решеткой епископской кафедры! Почему собор католический? Потому что городок помещался на западных окраинах нашей тогдашней страны. И еще потому, что Борис Николаевич поместил в нем орган! Наши страдания оттеняла музыка Баха! А чтобы показать кровавую жестокость войны, после открытия занавеса на всю затемненную декорацию накладывалась световая репродукция «Герники» Пикассо. Потом «Герника» пропадала, высвечивалась внутренность собора. Немецкие солдаты торопливо выносят краденые, забитые досками, как бы плененные, скульптуры Спасителя и Божьей Матери. Мы в полутьме ждем своего выхода. Тут же рабочие сцены готовятся к быстрой перестановке декораций, глядя на вынос заколоченных досками скульптур, один рабочий другому шепчет: «Приготовься… Видишь, „символы“ уже понесли». Так и остались в памяти от этого спектакля две несовместимые его ипостаси: слабенький сюжет и режиссерские находки-символы.

А через два года Борис Николаевич Ливанов поставит на сцене Художественного театра свой последний спектакль — чеховскую «Чайку». Ах, как мне нравилась эта его работа. И в режиссерской трактовке, и в игре актеров, и в оформлении спектакля было что-то, казалось, давно забытое, что-то от русского модерна: удивительная поэтическая тонкость в восприятии мира и в то же время удивительная простота и ясность в выявлении человеческих характеров, взаимоотношений, чувств. Аркадину играла Ангелина Осиповна Степанова, Треплева — Олег Стриженов, Нину Заречную — Светлана Коркошко… К сожалению, я не был участником премьеры, хотя потом, под замену, сыграл в нем Дорна. Спектакль был прекрасно воспринят московской публикой, а на другой год и английской, во время гастролей МХАТа в Лондоне в 1970 году.

Гастроли были в мае, в театре «Олд Вик». Основным «тягловым» спектаклем являлась «Чайка». Довеском к нему должен был быть (обязательно!) какой-нибудь спектакль на революционную тему. Это было непременным условием со стороны нашего Министерства культуры. Иначе — никак! Понимая, что зло неизбежно, англичане попросили привезти «Шестое июля». Режиссер Леонид Викторович Варпаховский сделал новый, интересный, гастрольный вариант спектакля. Но в самый последний момент он по каким-то «высоким» причинам был заменен на старый, уже вышедший в тираж спектакль по пьесе Погодина «Третья патетическая». Какую-то часть актеров, занятых в «Шестом июля», в том числе и меня, перебросили в «Патетическую», наделили ролями, и в таком варианте в конце мая семидесятого мы оказались в Лондоне.

Поселили нас в «Говард-отеле» — старой гостинице чуть ли не елизаветинской эпохи. Толстые стены из красного кирпича, темные, извилистые коридоры, узкие, как пеналы, номера с окнами-бойницами. А за окнами — Темза с пришвартованным навечно парусником «Дискавери» (этих «Дискавери», по правде сказать, у них пруд пруди), на котором то ли Скотт, то ли Кук совершил какое-то великое открытие. Вправо по реке виднеется мост Ватерлоо. Бетонное, лишенное романтического ореола современное сооружение, соединяющее два берега мутной Темзы. По правде говоря, особо разглядывать по приезде достопримечательности британской столицы у нас не было времени: готовились к «выходу в свет», к первому спектаклю «Третья Патетическая» с Лениным в главной роли.

Спектакль прошел тихо. Народу в зале было немного, в основном это были люди нашего посольства, торгпредства и других представительств. Присутствовал кто-то и из англичан. Я это говорю потому, что на другой день в местных газетах появилась пара скупых рецензий, где, кстати, было сказано по моему адресу, что роль ЧК (буквально!) в постановке исполнял артист Николай Пеньков. (Мой герой Валерик был чекистом, влюбленным в дочку нэпмана.)

Однажды, где-то в конце недели, за завтраком в нижнем этаже отеля нам объявили, что сегодня мы отправляемся на автобусах в Виндзор, древнее местопребывание английских королей, являющееся таковым до сегодняшнего времени. Нас ожидает архитектура ранней готики, королевский замок, основанный в конце XI века Вильгельмом Завоевателем, соборы, капелла Сент-Джордж, парки, богатые художественные коллекции. Одним словом, нас ожидает Виндзор!

— Никаких Виндзоров! — громко, на всю сводчатую залу, заявил Слава Невинный, расправляясь с жареной сарделькой скромного бесплатного завтрака (обед и ужин нам не полагались). — У меня времени нет! Половина Ниночкиного списка еще не вычеркнута!

И не поехал. А покупной список действительно был длинный, свидетельствую. Ниночка Гуляева, жена Славы, все предусмотрела. Там значились и настольная лампа, и будильник бронзовый с двумя колокольчиками, и мужской перстень большой окружности, и много еще чего. В самом деле, какие уж тут «виндзоры»!

— Слав, а если будильник будет с одним колокольчиком — бронзовый, но с одним, — убеждал я его, — что от этого изменится?

Но он был неумолим:

— Только с двумя!.. Ниночкин заказ!

* * *

Вот и закончились гастроли МХАТа в Лондоне весной семидесятого. Прошли они без большого триумфа, но и без провала. О «Третьей патетической» говорить не будем, а «Чайка» ливановская лондонской публикой была принята хорошо. Во всяком случае, на прощальном банкете по случаю окончания гастролей был «весь Лондон». И Лоуренс Оливье, и Вивьен Ли, и многие другие знакомые и незнакомые лица творческого «истэблишмента».

Борис Николаевич был весело возбужден, говорил, острил, смеялся, произносил тосты. Еще бы, он все-таки был главным героем этих гастролей! Но в то же время какое-то легкое облачко набегало на, казалось бы, праздничную атмосферу прощального ужина. Меня смутила фраза, брошенная вскользь одной нашей народной артисткой в моем присутствии. Глядя на веселящегося Ливанова, она сказала с неудовольствием:

— Борис ведет себя непотребно, черт знает что!..

Я удивился, помню, потому что подобные замечания в присутствии молодых актеров не произносились. Существовали какие-то негласные субординационные правила. Впрочем, я тогда не придал большого значения этим словам уважаемой мною актрисы. Мало ли чего не бывает на банкете. Нас, например, молодую и активную часть труппы, начало банкета вообще повергло в полнейший шок: прекрасную, острую, разнообразную английскую еду нам предлагали запивать… кислым, как квасцы, сухим бургундским. Насмешка! Мы-то рассчитывали как минимум на шотландское виски, но… Человек предполагает, а устроители вечера располагают… Для нас банкет был явно провальным. И поделать ничего нельзя!

— Пишшёк, что будем делать? — скучно спросил меня Невинный. — Пить эту бурду? (Обращение «Пишшёк», как вы сами понимаете, мною несколько зашифровано, исходя из этики русского языка).

Его тарелка с едой была наполнена доверху и напоминала египетскую пирамиду, с верхушки которой не был стронут еще ни один камешек. Бокал с вином стоял нетронутым. Моя посуда была в таком же положении. Надо было на что-то решаться!

— Так!.. Идем со мной! — скомандовал Невинный.

Захватив пустые фужеры, мы, лавируя между столиками, направились к отдаленному уголку зала, где за полукруглым столом стояли четыре… феи. Молоденькие, красивые, с длинными ногами, закованными сверху в мини-юбки. Они откупоривали бутылки с бургундским и предоставляли их жаждущим. Невостребованные бутылки занимали чуть ли не треть стола.

— Подходим молча, — инструктировал меня Невинный, — смотрим на одну девку — ту, что слева. Длинную. Смотрим в глаза и… молчим.

— А дальше?

— А дальше — ничего. Смотрим и молчим.

— Из ничего не выйдет ничего.

— Увидим.

Подойдя к столу, мы облокотились на него и уставились в большие серые глаза левой феи. Она о чем-то спросила нас, но, не получив ответа, отвлеклась по своим делам. Через малое время она опять наткнулась глазами на наши ждущие взоры и опять в некотором недоумении вопросила нас по-своему, по-английски: дескать, «вэри вэлл»? — что вам угодно? Выдержав нужную паузу, Слава тихо, доверительно произнес:

— Ну х…хрен там «вэри вэлл»? Наливай, дошька! — и кивнул на наши пустые фужеры.

Ей-Богу, она сразу все поняла! Как уж там поняла, не знаю, но поняла. Бросив торопливый взгляд по сторонам, она достала откуда-то из-под столешницы темную пузатую бутылку, ловко, по-мужски, зажала ее стройными ножками, вытащила штопором пробку и, победно улыбаясь, посмотрела на нас: дескать, теперь это то, что надо?

— Да! — кивнули мы, вдыхая ни с чем не сравнимый запах шотландского (или еще Бог знает какого) виски.

— До краев, дошька! — подсказал Невинный. — Не жилься!

Поблагодарив догадливую англичанку, мы, как ни в чем не бывало, неспешным шагом направились к нашему столику с закусками. Зал шумел, праздничный вечер набирал обороты. Мы еще не успели дойти до своего места, как откуда-то с другого конца зала, перекрывая смех и говор многолюдья, раздался громкий мужской бас:

— Кто пьет виски?!

Голос принадлежал Вите Новосельскому, главному специалисту по крепким напиткам. Тайне шотландского виски оставалось теперь быть тайной ровно столько времени, сколько нужно, чтобы дойти до углового стола с четырьмя красивыми девушками-англичанками за ним. Праздничному их стоянию пришел конец. Окруженные толпой молодых актеров, они откупоривали темные бутылки с ароматной жидкостью и наполняли подставленные фужеры непривычно полно, до самого верхнего обреза.

* * *

Сразу после прибытия из Лондона театр направился на гастроли в Киев. Благословенное лето, благословенный город, благословенные годы! Солнце, Днепр, парки, Крещатик, чистота улиц, уют гостиниц! Но, как легкое дуновение приближающейся грозы, какая-то неопределенная тревога носилась в воздухе. «Старики» ходили хмурые, с непривычно озабоченными лицами, замкнутая дирекция отводила глаза. Было такое ощущение, что все что-то знают, все окутаны некоей тайной, и тайна эта пахнет нехорошо. Попросту плохо. Возникла, как бы из небытия, фамилия: Ефремов. Возникла и не пропала, наоборот, закрепилась. Её переворачивали, осматривали, обнюхивали, примерялись. А кто-то уже строил в связи с этой фамилией кое-какие свои планы. Слаб ведь человек! Борис Николаевич ходил напряженный, хмурый, как туча. Все чего-то ждали. И вдруг всех громом оглушила весть: директор К. А. Ушаков срочно улетел в Москву к министру Фурцевой. Это был знак! Знак беды!

Развитие и концовка этой истории — в начале нашего повествования, уважаемый читатель. Добавить можно еще немного. Борис Николаевич сдержал свое слово и никогда, до самого дня своей смерти, не переступал порога родного ему театра. Разве что, когда в начале сезона проводил восстановительные репетиции своих спектаклей.

— Я никогда не являлся актером театра «Современник», тем более его филиала, — говорил он.

Вспоминается моя последняя встреча с ним в семьдесят втором году. Кажется, это случилось ранней весной. День был ветреный. Я шел проездом Художественного в сторону Пушкинской и на углу, возле книжного магазина, что называется, нос к носу столкнулся с Борисом Николаевичем.

— Здравствуйте, Борис Николаевич! — радостно и в то же время как-то виновато выпалил я.

— Здравствуй, Коля, — как всегда громко и вкусно выговорил он.

Ветер трепал его плащ, ошалело дуя со всех сторон, но он не обращал на него внимания, стоял на углу в перекрестье улиц, смотрел поверх голов прохожих в сторону театра, и было что-то величественное в его одинокой фигуре и в то же время до ужаса сиротливое.

— Что вы здесь делаете, Борис Николаевич? — не слишком дипломатично спросил я. — Ждете кого нибудь?

— Жену, — без паузы ответил он, и добавил: — Жену жду, Коля.

— А-а… где Евгения Казимировна?

— В библиотеке. Театральной. Книги меняет. Она у меня грамотная. Читает.

— Понятно… А вы, значит, её ждете…

— Не просто жду. Мне было позволено купить триста грамм докторской колбасы. Вот она, эта колбаса!

Царственным жестом он раскрыл ладонь и показал мне сверток в серой магазинной бумаге.

— Знаешь, из чего она сделана? — продолжил он. — Из старых резиновых горелок!

Уходя через какое-то время вверх по Пушкинской, я оглянулся. Ветер, взяв разбег с бульваров, бандитствовал на улице, заставляя прохожих низко нагибаться, придерживать руками полы плащей, головные уборы. И только одна фигура в низко надвинутой шляпе стояла неподвижно на углу возле входа в книжный магазин, и, казалось, ничто — ни ветер, ни беспорядочный людской поток — не в состоянии было нарушить, принизить это состояние трагической неподвижности.

Умер Борис Николаевич в октябре семьдесят второго года, первым открыв печальный список уходящих в историю «великих стариков».

Осень стояла мокрая, дождливая. Лопались пузыри на лужах, сточные решетки захлебывались от избытка воды. Квартира Ливанова на Горького после его похорон не могла вместить всех, кто пришел помянуть его. Большая молчаливая толпа стояла во дворе под окнами. И когда Олег Стриженов поднял первый печальный тост и сказал слова: «Помянем Бориса Николаевича», мрачное небо вдруг высверкнулось молнией и раздался такой оглушительный раскат грома, что все замерли на мгновение.

— Последнее «прости», — тихо сказал кто-то…

* * *

Семьдесят второй год — мистический год для театра. Один за другим начинают уходить из жизни мхатовские «старики». Буквально на другой день после кончины Ливанова умирает Иосиф Моисеевич Раевский, один из лучших друзей Бориса Николаевича. Вслед, как в кошмарной очереди, уходят из жизни А. В. Жильцов, К. Н. Еланская, М. Н. Кедров. Чуть позже А. К. Тарасова. Страшное явление это было необъяснимым. Так, очевидно, во времена оны вымирали мамонты. Другой ассоциации и придумать нельзя. Казалось бы, что изменилось? Здание театра не сдвинулось со своего места ни на йоту. Чайка на фасаде. Барельеф Голубкиной над правым входом, защищенный частой сеткой от посягательств птиц. Актеры играют, зритель ходит… Все как было, все, как три четверти века назад. И, однако, что-то случилось. Что-то произошло. Исчез Дом. Исчезла тончайшая атмосфера мхатовской семьи, которая многие десятилетия невидимыми, но такими прочными скрепами держала это удивительное явление русской культуры — МХАТ. Сдвинулась орбита театра, и «старики» первыми почувствовали наступление ледникового периода.

Смерть Михаила Николаевича Кедрова — учителя Ефремова по институту — застала его ученика где-то за границей. Кажется, в Японии. Он прислал телеграмму. Она долго висела на доске объявлений. Вот ее текст: «Скорблю смерти учителя тчк Обещаю продолжить его дело помноженное на знание жизни и современную идею Олег».

Следующая группа «стариков» ушла из жизни через три года.

Время в театре для актера никогда не бывает чем-то постоянным, незыблемым, расчерченным календарной сеткой. Оно то скачет, как сумасшедшая весенняя лошадь, то тянется со скоростью садовой улитки. Причин тому множество: тут и получаемые актером роли (или отсутствие оных), и качество этих ролей, и взаимоотношение с режиссером, и творческая планка режиссера с легендами, порождаемыми этой планкой, и многое, многое еще, чему нет названия и несть числа.

Для меня период 1963–1970 годов пролетел мгновенно. Непредвзято вспоминая теперь, видится он мне светлым и радостным и, чего Бога гневить, пожалуй, самым счастливым во всей моей театральной карьере. Было много работы. Иногда она перерастала в творческую. Помимо новых ролей много было крупных вводов. Тут и принц Флоризель в «Зимней сказке» (постановка М. Н. Кедрова), и матрос Чумаков в «Чрезвычайном после» у И. М. Раевского, и писатель Рощин в «Единственном свидетеле», и Татарин в «На дне», и Петя Трофимов в «Вишневом саде».

Из новых постановок той поры можно, пожалуй, упомянуть «Соловьиную ночь» в постановке Виктора Яковлевича Станицына по пьесе Валентина Ежова, лауреата Ленинской премии за сценарий кинофильма «Баллада о солдате». Действие пьесы происходит в Германии, в первые дни мира. Сержант Петр Бородин встречает немецкую девушку Ингу. Между ними возникает любовь, а любить советскому солдату немецких девушек под страхом трибунала не полагалось. Такой вот узелок приходилось нам развязывать на протяжении двух актов. Моей партнершей была Светлана Коркошко — молодая, красивая, талантливая. Спектакль получился светлым, каким-то весенним, несмотря на трагизм ситуации, заложенной в пьесе. На премьере была министр культуры Е. А. Фурцева. После спектакля она посетила гримуборные и поздравила актеров. Вот такое было время: министр вменял себе в обязанность сказать участникам спектакля добрые слова лично.

Вторым режиссером на спектакле был Сева Шиловский. Он тогда начинал под патронажем Станицына свой долгий режиссерский путь. В общем, глядя теперь в то не такое уж далекое время, можно непредвзято сказать, что творческая жизнь старого МХАТа в конце шестидесятых годов проходила, может, и не блестяще, но вполне нормально. Актерский потенциал театра был выше творческой планки любого другого театра. Появились новые силы и в режиссуре. Из «стариков», как я уже говорил, это были Ливанов, Станицын, Раевский. Их подпирало, и довольно успешно, среднее поколение режиссуры, выросшее из актеров: В. Н. Богомолов, В. К. Монюков, И. М. Тарханов. А там проклевывалась и молодая поросль. Практиковалась, и довольно успешно, и система приглашения интересных режиссеров со стороны. Шел доброкачественный творческий процесс со своими «пригорками и ручейками», конечно. Как и в любом другом коллективе. И ни в коем случае, применяя морской термин, МХАТ не походил, как уверяли некоторые, на старый корабль, утративший боевые возможности и поставленный на вечную стоянку у дальнего причала. Нет, в нем бурлили живые творческие силы, и он, пусть медленно, но уверенно разворачивался, отыскивая свой путь в безбрежном океане искусства. Небо было ясным, беды никто не ожидал.

* * *

И тогда все это и произошло.

* * *

Не берусь судить, чего было больше в этой «рокировке»: дурости или все-таки злого умысла. Мне до сих пор непонятно, ради какой цели Олег Ефремов поменял свое любимое детище — театр «Современник», который к тому времени был на вершине славы, был переполнен идеями и молодыми талантами, на, в общем, если честно говорить, неизвестный ему, по большому счету, МХАТ. Что ему не хватало в собственном театре? Квадратуры сцены? Не очень выгодное периферийное расположение «Современника» у Чистопрудной воды? Вряд ли. Желание славы? Её у него было выше ноздрей. А может быть, еще проще: захотелось примерить на себя драгоценную корону легендарного (когда-то) театра? Человек, единожды зараженный бациллой руководителя (театра, завода, страны — не важно, чего), вечно будет тянуть руки к этому холодному и тяжелому металлическому обручу, знаменующему собой только одно понятие — власть. Да, но, опять-таки, власть приобретается не ради самой власти. Она необходима как инструмент для реализации накопленных в себе возможностей, которые без нее, возможно, никогда бы не были реализованы.

Но Олегу Николаевичу осуществить любую его задумку, от самой ничтожно-крохотной до в пирамиду египетскую величиной, никто не мешал. Повторяю: НИКТО. «Твори, выдумывай, пробуй…». Народом он был любим, власть имущими заласкан, впереди расстилался безухабный, торный путь. Путь преодолевшего к тому времени все препятствия «Современника». Но он впрягся в эту огромную телегу, именуемую МХАТом, вернее, не впрягся, а как бы только вошел в оглобли.

Если ты впрягся — воз нужно везти. Напрягая все силы. А везти ему не хотелось. Или не мог. Для того, чтобы везти, нужны силы и ясная цель. В какую сторону и ради чего двигаться. И, конечно, надо любить то, что везешь. Всего этого не было. Воз скрипел, дергался и… стоял на месте. И тогда он, может, неосознанно, стал облегчать поклажу, менять её на уже привычный ему творческий груз оставленного им театра. Что-то сдвинулось, куда-то поехали. Задымились на мхатовской сцене мартеновские печи, поехали, стуча колесами, поезда, участились заседания парткомов. Производственная тема плотной составляющей вошла в творческую жизнь нового МХАТа. Как передышка, как палочка-выручалочка, как накопление сил перед ответственным сражением за классику. За Чехова, без постановки пьес которого понятие «мхатовский режиссер» становилось пустым звуком. И особенно «главный режиссер».

С приходом Ефремова в театр пришли и новые актеры, молодые и уже известные, такие как И. М. Смоктуновский, А. А. Попов, М. Казаков, Ю. Богатырев, В. Сергачев, И. Саввина, Т. Лаврова. И, естественно, большинство мхатовских актеров, так сказать, аборигенов театра, было как бы отодвинуто на второй план. Не явно, не демонстративно, но… отодвинуто. Все-таки не его, не его это был театр, хотя везде и до конца своих дней он словесно утверждал обратное. Ну, да Господь ему судья.

Последней вспышкой мхатовского гения была работа группы «стариков»: Грибова, Яншина, Андровской, Станицына, Прудкина в спектакле по пьесе Заграднина «Соло для часов с боем». Постановка Ефремова. Казалось бы, вот он, живой пример, когда всякие теоретические словоизвержения о «новом МХАТе» или о «старом МХАТе» отлетают, как полова от свежего ветра. Есть вечное мхатовское искусство. Оно живо до тех пор, пока жив хоть один Актер, творчески исповедующий его. Хоть один! Но… оставим историкам театра воскрешать события начала семидесятых, когда на мхатовский престол был приглашен Олег Николаевич Ефремов. Задача наша скромнее, уже. Да и то сказать, отболели прежние болячки, утихли горести и восторги, и остался только еле уловимый аромат тех событий, участником которых мне посчастливилось быть. Не важно — на гребнях волн или в провалах между ними.

* * *

На «баланс» театра поступила в работу пьеса Л. Зорина «Медная бабушка». Главные действующие лица — Александр Сергеевич Пушкин, Василий Андреевич Жуковский, Николай Павлович (сиречь Николай I) Романов. На роль Пушкина театром был объявлен конкурс. Режиссер, Михаил Казаков, неутомимо разыскивал актеров по всей стране, работал с ними, доводил до показов. Основными критериями для кандидатов были, конечно, внешняя похожесть и, разумеется, уровень талантливости, позволяющей хоть в малой степени прикоснуться к образу великого поэта. «Пушкин — наше все…».

Первыми пробному испытанию были подвергнуты свои актеры: ваш покорный слуга и Сева Абдулов. Потом круг поисков стал расширяться. В его орбиту помимо центральных областей попадали города Поволжья, Сибири и чуть ли не Камчатки. Последним из испытуемых был Ролан Быков. Как член худсовета я смотрел все показы и, конечно, с особым интересом ожидал пушкинской трактовки Ролана. Нижнее фойе было забито «под пробку». На показ приехала министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева. Трудность подобных показов для всех их участников заключается в том, что актерам приходится играть чуть ли не на носу у зрителей. Нет ни подиума, ни световой стенки. В метре от тебя сидят твои товарищи и смотрят на тебя испытующим взором. Можно заметить у кого-то небритый подбородок и невольно обонять ароматы женских духов.

— Начали! — тихо, разрешающе произносит Казаков.

Все актеры без грима, в своих костюмах. Все… кроме Ролана Быкова. Он был «упакован» по полной программе: зеленый вицмундир, брюки со штрипками, курчавый парик, бачки, тон, подводка глаз, бровей — все, как должно быть на сцене. Но только тут, повторяюсь, сцена отсутствовала. И все эти аксессуары, вместо того чтобы помочь исполнителю роли (да какой роли!), превратились в одночасье в тяжелые, ненужные вериги. Вместо живого актера ходила по паркету и произносила пушкинские слова раскрашенная кукла с несоразмерно большой головой и почему-то ставшими вдруг короткими руками. Ему было неудобно в тесном мундире, от жары потек грим. Много грехов возлагает на нас наша профессия, но те муки, которые испытывает актер во время подобных показов, сторицею превышают все прегрешения, «заработанные» им на театральных подмостках. Обсуждение на худсовете было бурным и… не очень лицеприятным для исполнителя главной роли. Особенно почему-то возмущена была Фурцева. Словно её обманули в лучших ожиданиях.

— Что это за Пушкин?! Что это за Пушкин? — говорила она, поочередно отмеряя ребром ладоней на своих руках размеры рук исполнителя.

И тут раздается спокойный, даже с некоторой ленцой, голос Ефремова:

— Ну что вы волнуетесь, Екатерина Алексеевна? В конце концов я сыграю Пушкина… Есть о чем спорить.

Тон был таков, точно он хотел сказать, что похож на Пушкина больше, чем сам Пушкин. Фурцева, словно споткнувшись о невидимую преграду, долго и молча смотрела на него, потом махнула рукой и… и на этом худсовет был окончен. Олег Николаевич сыграл Пушкина, Андрей Алексеевич Попов — Жуковского, Олег Стриженов — Николая I, я — Мефистофеля из «Маленьких трагедий» в прологе. Михаил Казаков ушел из театра.

В работе худсовета объявили перерыв, а уличная дверь школы-студии МХАТ, где мы смотрели работы актеров-дипломников, находилась как раз напротив двери кафе «Артистик».

— Олег, ты куда? — озабоченно крикнул вдогонку Михаил Михайлович Яншин.

Олег Николаевич только рукой махнул: и так видно, куда.

Принесли бутылку сухого.

— Как тебе студенты? — поинтересовался Ефремов, осушив бокал.

— Приличные. Много возьмем?

— Весь курс.

— Не будет ли «затоваривания»? У нас уже есть молодые актеры подобного плана. Чего зря плодить безработных?

Олег Николаевич помолчал немного.

— Кольк, ты никогда не будешь худруком театра. Это я тебе говорю.

— И не надо.

— Я что, по-твоему, счетовод? Я что — должен трястись над каждым выпускником? Да за моей спиной должна толпа стоять «молодых дарований»! Толпа! Мое дело, — он протянул правую руку назад, сжал свою красивую, хорошо вылепленную кисть и поднес кулак к моему лицу, — не глядя взять первого подвернувшегося… Повторяю, первого попавшегося, и кинуть его в работу. Справился с ролью — значит, его счастье, пойдет дальше. Не справился — извини, иди на прежнее место, в отстойник. Понял? Только так!

И через паузу добавил:

— Искусство — не богадельня… Театр — вещь суровая.

Мне показалось, что вместо «суровая» он хотел сказать «жестокая». Но не сказал.

Михаил Михайлович стоял на прежнем месте на ступеньках школы-студии и поджидал нашего возвращения.

* * *

Я не был «актером Ефремова». Отношения, чисто человеческие, между нами были вполне приличные, можно сказать, даже хорошие, но в своих спектаклях он меня почти не занимал. Во всяком случае, первые годы. Для больших, главных ролей у него, как я уже говорил, были свои актеры, которые пришли во МХАТ вместе с ним, а на эпизодические роли ему, может быть, занимать меня (я так думаю) было не совсем удобно. Зато в постановках других режиссеров я был занят много и довольно удачно.

После «Дульсинеи Тобосской» и «Медной бабушки» я подряд, раз за разом, сыграл в двух спектаклях у моего учителя Виктора Карловича Монюкова. Драматургической основой первого была пьеса Льва Гинзбурга «Потусторонние встречи». Я в этом спектакле играл какого-то Пауля, художника-антифашиста. Длинные волосы, бархатная куртка. Приходилось вертеться на пупе, чтобы хоть как-то выдумать приемлемый, не стыдный для самого себя вариант роли. Иначе изведешь потом себя. В поздравительной программке Карлыч, между прочим, написал. «Буду рад (и постараюсь), чтобы в будущем тебе пришлось „одушевлять“ не только Паулей».

Через год Монюков сдержал свое слово. Предысторией тому был приход в театр нового драматурга Эдуарда Володарского с его чуть ли не первой пьесой «Долги наши».

Эдик (так звали его в актерской среде) Володарский был похож на своих героев. Крепкий, с подсевшим, хрипловатым голосом, светлой щеткой усов, он, несмотря на свою молодость, производил впечатление много повидавшего, основательно выверенного жизнью, надежного во всем, что касается порядочности и мужской дружбы, человека. Из таких людей, родись он пораньше, время делало землепроходцев и батальонных разведчиков. Прекрасный киносценарист, создавший впоследствии, в предразвальный советский период, целую эпоху в этом непростом искусстве, в семьдесят четвертом он пришел в театр со своей, как я уже сказал, первой пьесой «Долги наши». Ударение на «о» — «долги». Евангельское заимствование: «…и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим…».

Надо полагать, что на Олега Николаевича пьеса не произвела большого впечатления, иначе он не выпустил бы ее из рук и ставил сам. А так… он спустил ее «по команде»: «…ставь, Витя». Карлыч вывесил распределение ролей и собрал участников для первой читки. Нам пьеса понравилась. Что-то чувствовалось в ней сильное и свежее, как предрассветное движение воздуха летом. Необычные и в то же время узнаваемые характеры, сюжетные столкновения героев, о которых в те времена не очень принято было говорить, русская речь — крепкая, народная, очищенная от надоевших штампов. Чувствовалась сладостная боль за судьбы наших людей, таких обыкновенных и таких великих в своих обычных и необычных проявлениях.

Назначенная мне по распределению роль Егора, деревенского мужика, человека с нелегкой судьбой, инвалида, прошедшего войну, была написана так, будто автор подслушал мои самые тайные мысли и о войне, и о русском народе, и о трагической судьбе послевоенной деревни. Мне не надо было шарить глазами по сторонам, выискивая для него «типические черты советского колхозника». Их еще можно было видеть, этих пахарей и дружинников Великой войны, скромно живущих в деревеньках и селах, раскиданных по бескрайнему орловскому предстепью. Представить себе трудно, каких только тяжестей не наваливала судьба на их тогда еще молодые плечи. Коллективизация, армия, войны одна за одной: финская и, без захода домой, Отечественная. Дошли, кто остался жив, до Берлина, взяли на память о четырехлетнем аде немецкие сувениры: бритву «Золинген», четвертушечный аккордеон «Хохнер», легкую двустволку «Зауэр три кольца» — и вернулись на родину.

А родина!.. Эх, Тарковский Андрей, знаменитый кинорежиссер, какую же ты сладенькую «зону» изобразил в «Сталкере»! Да разве это «зона»? Ты посмотрел бы на поля Орловщины, где во время войны проходила передовая! А она там везде проходила. Ну хотя бы поля под Дросковом и Топками. Апокалипсис! Пейзаж конца света! Знаменитый орловский чернозем лежал мертвым спустя аж пять-шесть лет после сражений великой «дуги», которые свершались в этих местах. Хвосты сбитых самолетов, торчащие из земли, развороченные туши сгоревших танков, змеиные извивы окопов и ходов сообщений, края которых не осыпались, не обвалились под воздействием осенней и весенней непогоды, потому что земля их — мягкая земля — была нашпигована железом осколков и латунью расстрелянных гильз на три лопатных штыка вглубь. И все пространство, насколько хватало глаз, было опутано колючей проволокой. Мотки, спирали, загородки колючей проволоки. Нашей и немецкой. Немецкой и нашей. Земля была напичкана минами всех сортов и конструкций. И долго еще взрывались эмтеэсовские трактора, вспахивая поля драгоценного чернозема.

И вот на эту мертвую, развороченную землю, на эту «малую родину» и возвратились оставшиеся в живых орловские мужики. Мой двоюродный дядька Иван по кличке Зайчик и Егор Эдика Володарского соорудили себе вначале землянки, потом хаты из самодельного саманного кирпича, женились на довоенных, дождавшихся их невестах, нарожали детей, вырастили их, определили по-хорошему в жизни и тихо, без ропота на судьбу, кто раньше, кто позже, ушли в возрожденную ими землю. «…Стоит звезда из жести там, а рядом тополь для приметы…».

И за все то время, что довелось на репетициях работать над ролью Егора (у него по пьесе даже фамилии нет: Егор да Егор…), не проходило во мне ощущение сладкой боли, что теплым комочком поселилась в груди, да так и осталась там до самого последнего спектакля, сыгранного на сцене филиала МХАТа, бывшего театра Корша.

Сюжет пьесы «Долги наши» прост. Разделила послевоенная судьба двух деревенских друзей, фронтовиков Ивана и Егора. Один, Иван, уехал на Север. Рыбачил, добывал нефть. Другой, Егор, остался при земле. Через четверть века Иван приезжает в родное село. Потянуло. Что — неизвестно, но потянуло так, что не продохнуть! Легкий на подъем, он собрался с семьей в одночасье и приехал домой. А дома — нет! Мать, не дождавшись сына, померла. Женщина, любившая его, вышла замуж за друга. Дочь, о которой он и понятия не имел, что она есть, отца в отце не признала. Не принимает родная земля странника, равнодушна она к нему. И только друг Егор с горьким прозрением видит и понимает случившееся. Видит, что не изжита еще в сердце Катерины её любовь к Ивану, понимает, что его она больше жалеет, чем любит, и что в то же время сделать что-либо в этой ситуации он ничего не может. Трагические причуды судьбы неразрешимы. Уезжает Иван, кончается пьеса, трагедия остается. Такова уж судьба русского характера. «…Доколе идти, протопопе?» — «До самыя смерти, матушка…».

В спектакле были заняты замечательные артисты. Ивана играл Слава Расцветаев, Катерину — Кира Головко, Верку — дочь Ивана — Лена Королева. Премьеру сыграли где-то в декабре семьдесят третьего. Шел спектакль недолго: сезона три-четыре. Но теплая память об этой работе осталась у меня на всю жизнь.

Я вот думаю: почему иные роли вдруг выпадают из твоей памяти, из твоей судьбы, будто их и не было вовсе, так что даже перед собой неудобно становится за подобную забывчивость. Воспоминания же о других работах свежи, не замутнены ничем привходящим, точно все это происходило не далее как вчера. Очевидно, все дело в затрате душевных сил в момент твоего вживания в роль, в её лепке, что ли, когда, созданная и показанная зрителю, она неуловимо несет отпечаток ее творца, как новорожденный ребенок запечатлевает, хоть и расплывчато, черты родителей.

На передней стороне обложки театральной программки рукою Виктора Карловича написано: «Коленька! Дорогой мой друг, верный ученик, ушедший далеко-о-о за ту околицу, у которой мы простились в студии, с премьерой тебя! С большой удачей!»

За время репетиций над ролью Егора Монюков ни разу, подчеркиваю, ни разу не сделал мне ни одного замечания. Но это так… постскриптум… В семьдесят пятом году я получил премию ВТО за лучшую мужскую роль. Роль Егора! А еще через какое-то время я вновь встретился с героями Володарского в его новой пьесе «Уходя оглянись». Но это будет немного позже.

* * *

На другой сезон моего служения театру Нина Гуляева спрашивает меня:

— Слушай, старичок, а ты мешочек завел?

— Какой мешочек?

— Маленький такой, вроде часового кармашка-«пистончика».

— Нет у меня никакого мешочка.

— Зря, заведи. Пора.

— Что мне туда класть? Зарплату, что ли, в шестьдесят девять рублей?

— Нет, не зарплату, а… камешки.

— Какие камешки?

— Драгоценные, полудрагоценные… всякие.

— А ты спроси, они у меня есть?

— Если бы не было, я бы с тобой не говорила. Ну, чего глазами лупаешь?

— Не понял, какие такие камешки?

— А ты понимай! В театре надо соображать быстро. А то рот раззявишь — роль и уведут. Но это я так, к слову.

Сделав скидку на мое театральное невежество, она продолжала тоном более спокойным и размеренным, тоном армейского старшины, поучающего солдата:

— Ну, так вот… Камешки — это твоя боль, твои слезы, твои находки, твоя удача, твоя радость, пот и кровь, короче, все то, что ты, только ты, лично Коля Пеньков, затратил для того, чтобы та роль, которую ты получил, большая она или маленькая, интересная или не интересная, принадлежащая перу Шекспира или написанная театральным поденщиком Тютькиным, повторяю (а ты вникай), ЛЮБАЯ роль, данная тебе в работу, в конечном счете сыграна была так, чтобы вызвать одобрение(или восторг) и зрительного зала, и… театральных критиков. И после каждой роли остается у тебя на ладони камешек. Он может быть маленьким, большим, драгоценным, так себе, в зависимости от того, сколько ты затратил усилий для того, чтобы из порошка, засоряющего изнутри печные трубы, попросту именуемого печной сажей, засверкал на твоих ладонях чистейший алмаз. Вот для этого и нужен мешочек, где хранилось бы твое главное в жизни богатство.

— А если вместо алмаза — булыжник?

— Бывает. Один-два раза еще ничего, а если больше, то надо идти в дорожные рабочие. Тоже ведь почтенная профессия. Запомнил? Все запомнил?

— Намертво.

— Пользуйся, я не жадная.

Это говорила Нина Гуляева, актриса МХАТа, блестяще играющая в те годы роль молодых героинь. Мы еще студентами восхищались ее работами в спектаклях «Дорога через Сокольники», «Третья сестра» Когоута и особенно «Три толстяка» в постановке Владимира Богомолова, где Гуляева фантастически сыграла Суок. Вся Москва бегала смотреть её в этой роли.

Она, в общем-то, говорила о МАСТЕРСТВЕ. Мастерстве актера. Той таинственной субстанции, что, с одной стороны, дается некоторым людям при рождении, как некий Господень дар, а другая, основная, половина приобретается, зарабатывается тяжелым, вдумчивым, целеустремленным трудом. Так что же представляет собой эта неуловимая эманация, применительная к театральной сцене? Два актера в очередь играют в спектакле одну и ту же роль. На одного зритель валом валит, на другого — ноль. В чем вопрос? Второй вроде тоже не без способностей, и внешностью Бог не обидел, а скука глядеть. А первый… внешность так себе, как говорят, и плюнуть-то некуда, и голосишко… чуть посильней комариного писка. А выходит на сцену — и глаз не оторвешь! И зритель в зале сразу чувствует, что ему, этому актеру, хорошо на сцене, он как бы после долгих блужданий вернулся в дом родной, где все ему знакомо, привычно, где ему знакомо, привычно, где ему радостно здесь быть! И зритель на радость актера «включает» свою радость, ибо он для этого и пришел в театр — поделиться радостями. И вот это прилюдное обживание сцены действующим лицом, его величеством актером и есть то самое «нечто», та живая вода, за которой, разменяв денежную бумажку на билетную, зритель спешит, спешит по вечерам в театр. Не подозревая, каких мучений стоит актеру эта прилюдная его независимость.

Не помню когда, когда-то очень давно в какой-то газете я видел рисунок-шутку: молоденький, хорошенький, весь в кудряшках козленочек читает со сцены строчки Маяковского «…Я волком бы выгрыз бюрократизм…». Читает с упоением (это видно), вдохновенно. А в зале — волки! Все! Весь зал!

Я к чему это? А к тому: какую бы волчью шкуру актер ни натягивал на себя в спектакле, внутри он всегда — этот козленок. И ему всегда, в той или иной мере, страшно. И чем удачнее, чем ответственнее роль, тем громче подает голос глубоко запрятанное актером это проклятое чувство сценического страха, мешающее ему (особенно на премьере) выплеснуться до конца в его сокровенных задумках перед потрясенным (обязательно потрясенным) зрительным залом.

Методы противостояния этому сугубо индивидуальны. Каждый актер добывает их для себя в поте лица и хранит в кармашках профессиональной памяти, как средневековый ремесленник-кузнец хранил особые способы отковки и закалки холодного оружия. Да, собственно, по зрелом размышлении, и секретов-то особых нет. Открой один актер другому актеру все свои секреты, все свои «корючки», выложи он их на белой скатерти — все равно тот, другой, не сможет ничем из этого богатства воспользоваться, потому что (повторяюсь) золотом они являются только для того, кто их выстрадал, а для остальных это не более чем (как в одном из «страшных» рассказов Гоголя) груда битых черепков. Прочти ты хоть все гениальные труды Станиславского о том, как стать актером, ты все равно им не станешь. Сухим начетчиком — да, актером — никогда. Почему? По кочану. Тайна.

Вон Михаил Чехов, говорят (и это не театральный треп), в «Гамлете» перед монологом «Быть или не быть» держал паузу чуть ли не в пять минут (кто говорит — и больше). Сидел на сцене, смотрел в пол и молчал. Нет, вы только представьте себе: пять! минут! сценической! паузы! Ведь это же пять раз можно умереть от разрыва сердца. Казалось бы, чего легче: сиди на сцене, молчи, отдыхай. Да, но сидеть и молчать на сцене надо так, чтобы у зрителей в зале поднялись волосы на голове от внезапно возникшего электрического поля. (Никто пока не исследовал закон превращения сценической энергии актера в электрическую.) А Михаил Чехов, и это опять же не треп, на вопрос, как ему удается так долго держать паузу, ответил, что ничего тут нет сверхъестественного, что он попросту сидел и СЧИТАЛ ГВОЗДИ по периметру поворотного круга. Гвоздей этих в полу сцены тысячи, так что считать можно часами. Конечно, ответ этот со стороны Михаила Чехова был не более как шутка. Шутка гения. Попробуйте сами — посчитайте гвозди во время спектакля, а я посмотрю, что из этого выйдет! Но какая-то доля правды есть в этом парадоксальном ответе. Есть. Ведь это какую же надо иметь внутреннюю свободу для того, чтобы перед гениальным шекспировским монологом, перед его словами «Быть или не быть» ты занимался тем, что подсчитывал количество вбитых гвоздей на квадратный дециметр пола.

Борис Александрович Покровский на одной из репетиций пьесы В. Непомнящего «Пророк», будучи втянутым в спор о том, должен ли внутренний монолог актера во время спектакля соответствовать мыслям своего героя, данному ему автором пьесы, в обычной своей парадоксальной манере заявил так:

— Мне, в общем-то, наплевать, о чем актер думает на сцене! Он может думать о чем угодно! Он может вообще ни о чем не думать! Но он должен так СТОЯТЬ на сцене, чтобы я как зритель был абсолютно уверен, что он ДУМАЕТ! Думает о том, о чем положено думать его герою в данной сценической ситуации! А все остальное — от лукавого!

Тут надо сделать пояснение, как гениальный оперный режиссер Борис Александрович Покровский оказался в роли постановщика драматического спектакля. В конце девяностых, после раздела МХАТа, мы, «доронинская» его половина, упросили этого замечательного человека помочь нам в создании репертуара и поставить интересную пьесу Валентина Непомнящего, посвященную творчеству Пушкина. Борис Александрович согласился, и мы, участники спектакля, были благодарны судьбе, что она подарила нам возможность в течение полугода общаться с этим человеком. Писать о нем, о его неуемной молодой энергии, уме, юморе, энциклопедических познаниях буквально во всех жизненных областях, о его рассказах-воспоминаниях, связанных с гениальными русскими и советскими музыкантами, — об этом бегло не расскажешь. Книги о нем уже написаны, а нам остается только еще раз сказать спасибо этому удивительному человеку и художнику. Спасибо, Борис Александрович!

* * *

Да, так мы начали тему с гуляевских камешков? Мешочка для их хранения я по своему «раскидистому» характеру так и не приобрел. Есть ведь брючные карманы, зачем еще лишняя емкость? А вообще, если без шуток, тема актерского мастерства — тема обширнейшая, границ не имеющая. Каждый исповедует её по-своему. И, может быть, в конечном счете прав Борис Александрович Покровский: стоять надо на сцене уметь! Так стоять, чтобы зритель, глядя на тебя из полутемного зала, восторженно прошептал про себя: «Это стоит Гений!». В крайнем случае — «талант».

* * *

«…А потому не спрашивай никогда, по ком звонит колокол. Он звонит по тебе. Джон Донн». Как колокольные удары! Джон-н-н! Дон-н-н! Теперь любой читающий малец скажет, что эти слова — часть эпиграфа к роману Э. Хемингуэя «По ком звонит колокол». А в шестидесятых я впервые прочел их на втором листе, отложив в сторону первый с именем автора и заглавием «По ком звонит колокол». Толстенная стопа листов, заполненных с одной стороны машинописным текстом, и была тем самым «крамольным» романом писателя, опубликовать который наши тогдашние власти до 1968 года не осмеливались. Мне дали его на вечернем спектакле. Тяжеленный сверток, завернутый в оберточную бумагу и перевязанный крест-накрест бечевкой. Сказали: «Завтра утром, на репетиции, вернешь». Завтрашняя репетиция начиналась, как всегда, в одиннадцать.

Ночь на кухне, когда все домашние уже спят, длится совсем по-особому. Тикают часы на стене, вздрагивает и что-то бормочет со сна испуганный холодильник, струйка дыма очередного загашенного окурка прихотливой росписью перечеркивает круг света от настольной лампы. Стынет крепкий чай в большой фаянсовой кружке. Шуршат листы с определенным интервалом, перекладываемые слева направо. Незаметно утоньшается левая стопа и растет правая.

…Я отложил вправо последний лист. Зимний рассвет потихоньку размывал черноту оконных стекол. Можно еще пару часов поспать, перед тем как идти на репетицию. Но сна не было. Вновь и вновь я мысленно переживал прочитанное. Герои романа вставали передо мной как живые. Я видел их. Я знал их. Мне была понятна, близка их боль, их мечты, их борьба, их любовь к жизни, стоическое, какое-то фатальное отношение к смерти, их негромкий малословный героизм. Монументальностью характеров они чем-то напоминали героев «Илиады» Гомера. Такой же монументальной, не до конца понятной нам была и их борьба. Борьба жестокая, перераставшая в схватку с такими же, как они сами, под знаменами, мало чем отличавшимися одно от другого. Красный и желтый цвета, цвет крови и песка, «кровь и гной», значились на знамени одних, и добавленная фиолетовая полоска — «кровь, гной и марганцовка» — светилась на полотнищах противостоящей стороны.

Все было внове для меня в этом романе Хемингуэя, все по-другому. Все мои представления о трагических событиях в Испании тридцатых годов лопались, как разноцветно-красивые мыльные пузыри. «Это — правда, — сказал я, откладывая в сторону последнюю страницу романа. — Так могло быть».

Как беда не приходит одна, так и чудо бывает иногда (правда, редко) сдвоенным. Если его очень захотеть. Через какой-то короткий срок по прочтении «По ком звонит колокол» меня встречает в театре наш режиссер Владимир Николаевич Богомолов и предлагает мне не больше не меньше как поработать над интересным сценическим материалом, буде, конечно, на то мое согласие.

— Что за материал? — спрашиваю.

— Хемингуэй! — И смотрит на меня этак загадочно-победительно.

У меня екнуло сердце. Предчувствие удачи проскользнуло в подсознании, но я не дал ему оформиться в ясную мысль: мало ли романов у Хемингуэя.

— Название? — поинтересовался я небрежно.

— «По ком звонит колокол»!

Он вывалил передо мной эти долго сдерживаемые слова, как козырную карту высшей номинации, как хитрюга-скорняк выкладывает на прилавок перед разборчивой покупательницей манто из баргузинских соболей. Он молча смотрел на меня и ехидно улыбался, и я понял, что он не простил мне моей наигранной небрежности при упоминании имени писателя. Люди театра ревнивы и в большом, и в малом. Тут уж я закидал его вопросами. Оказывается, идея постановки принадлежала выпускнице нашей школы Алле Азариной. После окончания института она пошла по стопам родителей на эстрадные подмостки и стала чтицей. Сценарий, написанный eю по хемингуэевскому роману, был рассчитан на двух исполнителей.

Начались репетиции. Принцип, структура, внутреннее содержание будущего спектакля ничем не отличались от любой драматической работы. Те же подходы в постижении образов, те же мхатовские взаимодействия между героями. Только «норма» этих героев, их количество было на каждого из нас намного больше, чем в обычном спектакле. Все, что говорилось в романе мужским голосом и носило мужские имена, падало на мою долю: автор (то есть сам Хемингуэй), Эль-Сордо, Роберт Джордан и др. Женские же роли: Мария, Пилар оставались за Аллой. Работали легко, увлеченно, помогая друг другу, «зажигаясь» один от другого. Сам роман, события, происходящие в нем, характеры героев требовали поиска новой формы будущей постановки, нового облика в воплощении персонажей. Каждой сценической находке радовались, как дети. И больше всех радовался Владимир Николаевич. Он вообще был человеком увлекающимся. А при работе над спектаклем — увлекающимся вдвойне. Часто это доходило до размеров анекдотических. До сих пор все те, кто работал с ним, помнят и передают как классические «байки» его замечания актерам во время репетиций, его требования к осветителям и другим цеховикам.

— Актеры, не мешайте, уйдите со сцены, дайте посветить! — кричал он нам на прогоне, когда на завтра была уже назначена генеральная репетиция.

Мне думается, его затаенной страстью как режиссера при создании спектакля было не желание поразить нас новизной мысли, современной, проникающей до самой глубины нашего сознания, «штыковой» идеей (эти прерогативы он оставлял на совести драматурга — то есть если в пьесе есть эта идея, она себя так или иначе в спектакле выкажет), а желание создать на сцене нечто такое, такую картину, таких героев, каких вы никогда не видели и никогда не увидите. Это все равно, как если бы перед вами вдруг открыли неизвестное, утерянное давным-давно полотно кисти Рубенса или Эль-Греко. В нем, ничем не примечательном на вид человеке, жило постоянное, никогда не прекращающееся чувство восхищения перед красотой окружающей нас жизни, перед ее чудесными загадками, которые открываются на миг перед нами, как Божье откровение открывается всем жаждущим благодати. Он не признавал права ни за кем делить персонажей на «положительных» или «отрицательных», на прямых или кривых. Стройный ствол молодой сосенки мог восхитить его, но предпочтение он всегда отдавал перепутанным, в наплывах, наростах, корням столетних деревьев, каждый из которых был произведением искусства. Он любил Достоевского. Достоевский для него был высшей правдой. Он иногда говорил на репетиции:

— А теперь, ребятки, давайте-ка «по Достоевскому».

Это означало одно: отбросить привычные, удобные штампы и попробовать докопаться до донышка того, что зовется сутью. Он был хорошим художником. В молодости он окончил вечернюю студию Грекова, и эти две пристяжные — театр и живопись — тянули с ним его повозку искусства всю жизнь.

* * *

И наступает момент жданного и тревожного времени, когда работа над новым спектаклем близится к завершению. Все! Уложен последний кирпичик в сцене, нахлобучен конек на крышу. Извольте, господа зрители и ценители, посетить наш ледовый дворец! Отсутствие мелких деталей, шероховатость постройки — не в счет. Отшлифуется со временем общими усилиями актеров и зрителей, которые тоже, незаметно для себя, становятся создателями нового спектакля.

Короче, подошло время театральной премьеры! И вот тут… Ах уж это «вот тут», без этого возгласа не обходится почти ни один выпуск новой постановки. Во всяком случае, не обходился. Кураж театральных чиновников требовал себе постоянной пищи. В общем, выпуск «Колокола» неизвестно по каким мотивам был приторможен. Двигались, двигались и вдруг — пробуксовка. Это почти как во сне, когда убегаешь от чего-то страшного или стараешься догнать то, без чего жить нельзя… Рвешься вперед, а ноги — ни с места. Мы понимали — нужна была чья-то поддержка. Или, как теперь говорят, следовало обзавестись духовным спонсором.

Искали недолго, вернее, совсем не искали. Если и следовало к кому обращаться за советом в этой непростой ситуации, то, конечно, к Константину Михайловичу Симонову! Так мы решили. Сразу и без внутренних колебаний. И через какое-то малое время (Алла Азарина была женщиной пробивной) мы по его приглашению (вернее, согласию) посетили его квартиру в доме возле метро «Аэропорт».

Константин Михайлович принимал нас в своем кабинете. Книжные шкафы, письменный стол. На нем бумаги, кожаный мешочек, очевидно, с табаком. Пахнет рукописями, вкусным трубочным дымом. Хозяин в чем-то темном, домашнем. В правой руке незажженная трубка, набитая золотистым, мягким табаком. Разговариваем. Говорим, в основном, мы с Аллой. Хозяин молча слушает, мягко ступает по ковру, время от времени подносит ко рту обкуренный чубук холодной трубки. Короткая прическа в крупной седине, постриженные усы. Во всем его облике, несмотря на домашность одежды, есть что-то военное, офицерское. Комкор в отставке. Нет, он мог быть и командующим армией, как его генерал Серпилин, но «комкор» звучит интереснее. Легендарнее, что ли. Дыхание тяжеловатое, очевидно, следствие астмы.

Выслушав наши беды, он помолчал, посмотрел в заснеженное окно и коротко сказал:

— Ладно… Мне надо посмотреть вашу работу. Когда сможете показать?

В разговоре он грассировал, и это грассирование тоже каким-то образом ложилось на этот его образ офицера старой формации. Времен мировой или гражданской.

Показ был в зале ЦДРИ. После показа Константин Михайлович долго молчал, попыхивая теперь уже зажженной трубкой. Мы ждали приговора.

— Ладно, — начал он с обычного своего слова. — Я переговорю (пееговою) кое с кем… Я тут встречусь (встъечусь) с ребятами из ЦК… Думаю, все утрясется. Работа хорошая. Крепкая.

Он переговорил с «ребятами из ЦК»! И все действительно утряслось. Говоря казенным языком, вопрос с выпуском спектакля «По ком звонит колокол» по роману Эрнеста Хемингуэя был решен положительно.

Премьера состоялась в зале Дворца эстрады, что в Доме на набережной. Зал был полон. Успех был тоже полным. Играли мы этот спектакль долго и счастливо. На разных площадках, в городах и весях нашей тогда еще необъятной Родины.

Константин Михайлович любил Испанию. Чувство это пронизывало каждую строчку его стихов, посвященных этой стране. Я вот теперь думаю, успел ли Симонов посетить Испанию до смерти Франко в семьдесят пятом году? Пожалуй, что нет. Но о чем это говорит в смысле искренности чувств любви, привязанности, понимания? Да ни о чем. У каждого это случается по-разному. Любовь Хемингуэя, например, зиждится на чувственном постижении страны. Испания стала как бы его второй родиной. А может, и первой. Коррида, матадоры, мурсийские быки, каталонские танцы… Такое ощущение, что он прощупал подошвами своих башмаков каждый камешек раскаленной пиренейской почвы, запомнил каждый изгиб корявых стволов столетних олив на родине Сервантеса.

У нас, у русских, все несколько по-другому. Мы умеем любить на расстоянии, не рассчитывая на обязательную взаимность. Так уж мы устроены. Может, поэтому так пронзительно-жертвенно прозвучали стихи Симонова первых дней Отечественной войны. «Ты помнишь, Алеша…», «Жди меня», «Над черным носом нашей субмарины», «Дом в Вязьме». Нет в них ни крови, ни барабанного боя, ни грохота выстрелов. Что же есть? Любовь к своей земле. И жертвенность. Те чувства, без которых не стоит ни одна земля.

Возвращаясь к творчеству Владимира Николаевича Богомолова, надо обязательно сказать о том, что с его именем связаны постановки спектаклей по произведениям замечательного русского писателя Валентина Распутина. Три спектакля: «Последний срок», «Живи и помни», «Деньги для Марии» были им осуществлены в семидесятых годах на сцене филиала МХАТа. Первая же постановка «Последний срок» с Ниной Гуляевой в главной роли — роли старухи — произвела настоящий фурор. Иннокентий Михайлович Смоктуновский после показа, поздравляя актеров, восторженно, со слезами восклицал:

— Какие же вы все молодцы! Вы даже не представляете, что вы сделали!

Богомолов нашел своего автора. Глубочайший, с оттенком мистики реализм произведений Распутина удивительным образом ложился на богомоловские принципы дойти в театральном творчестве до самой сути, до того предела, который он определил для себя и для тех, кто с ним работал, как «абсолют Достоевского».

— А если по Достоевскому?

И мир переворачивается, и открываются новые глубины мысли, новый синтез красок, новое понимание мира.

Конечно, надо признаться, во многом это было только теоретическое прикосновение к чему-то огромному, что проповедовал и требовал воплотить на сцене Богомолов. В жизни все было несколько по-другому.

«Живи и помни» работался тяжело. Тяжела была ситуация произведения, трагическими — судьбы главных персонажей: Андрея Гуськова — над ним работал я — и Настены в исполнении Натальи Егоровой. Тяжел был широченный помост в виде детских качелей-перекладышей в задумке художника театра Петра Белова. Он изображал то сибирскую избу, то широкие таежные просторы. Долго не получалось начало: возвращение дезертира-солдата в родные места.

— Значит, так: помост в нижнем положении, Пеньков наверху, на самой верхней точке, — руководил репетицией из притушенного зрительного зала Владимир Николаевич. — Пошла музыка… Свет… Круг влево… Коля, пошел! Так-к… Та-а-ак… Хорошо! Хорошо! Коля, вправо по кругу! Хорошо! Хорошо! Плохо!

— Что у меня плохо? — спрашиваю. — Где?

— Да не у тебя, при чем тут ты… У меня плохо… Начнем сначала…

Но, несмотря на репетиционные издержки — они как бы полагаются по статусу, — спектакль вышел в назначенный срок, имел хорошую сценическую судьбу и хорошую прессу, шел долго и имел своего зрителя. Для того времени это было немало.

Вспоминается жанровая картинка, посвященная этому спектаклю. Семьдесят девятый год. Летние гастроли в Киеве. Утренний спектакль «Живи и помни» в помещении театра Леси Украинки. Начало в двенадцать. На улице жара. Тридцать в тени. Свободные от работы актеры давно на Днепре, в Гидропарке. Прохладные речные струи, солнечные блики на траве. Летняя истома, свобода от одежды и обязательств перед репертуарной конторой. В прибрежном песке, утопленные чуть ли не по пробку, остывают бутылки с украинской горилкой.

— Пора! — провозглашает кто-то.

Наполняются стаканчики.

— За что?

— За погоду?..

— Нет, ребята, что это за тост? Это не тост, а ленивая отписка. Который час?

— Три минуты первого.

— Так вот, именно в эти счастливые мгновения, когда мы, омытые водами древней славянской реки, собираемся влить в себя божественный напиток, именуемый горилкой, в это самое время наш товарищ Коля Пеньков в валенках, в полушубке…

— В шапке-ушанке, — подсказывает кто-то.

— Да, в шапке-ушанке, в трехпалых солдатских рукавицах выходит на сцену театра и всеми силами старается убедить зрителя, как ему холодно на страшном сибирском морозе. Пожелаем же ему здоровья и выдержки!

Головы медленно запрокидываются вверх. И одна из них, провожая взглядом летящую по направлению к Лавре чайку, произносит задумчивым басом:

— Да-а, редкая все-таки птица долетит до середины Днепра!..

* * *

У меня на стенах в гостиной висят несколько этюдов Владимира Николаевича, подаренных мне автором в разное время. Донской монастырь, подмосковная деревня, речная излука… Этюды сделаны профессиональной рукой, и, глядя на них, я убеждаюсь, что Богомолов мог бы быть очень хорошим художником, если бы… Если бы не его неистовая любовь к театру. Он не мог по целостности своего характера сидеть на двух стульях, но какое-то нежное отношение к живописи не оставляло всю жизнь. Большинство его рассказов из серии так называемого «актерского трепа» всегда в какой-то степени было связано с красками, холстами, картинами и случаями из жизни известных и знаменитых русских художников.

Вспоминается одна новелла, рассказанная им… Где же это было, дай Бог памяти? Ах, да… На Волге! Конечно, в летний отпуск мы шли по Волге на дюралевой «казанке» с двумя подвесными моторами «Меркурий». Мы — это я, тогда еще молодой актер, Владимир Николаевич — хозяин «казанки» и Володя Трошин. Мы были молоды, легки на подъем, и наши души были распахнуты навстречу красотам родной природы. Первую половину речного пути до города Горького (он тогда так назывался) мы проделали на палубе самоходной баржи «Златоуст», шедшей в означенный город с грузом какой-то бытовой техники. Капитан, «обветренный, как скалы», узнав, что один из нас не более и не менее как его любимый певец Трошин, взял над нами шефство. Шефство это длилось три долгих дня. Несколько утомленные, мы выгрузились в речном порту города Горького и взяли курс по течению. Уйти далеко не могли, надо было как-то побыстрее восстановить утраченные на железной палубе «Златоуста» свои силы. Отойдя на расстояние, так чтобы городские трубы скрылись за горизонтом, мы нашли приемлемое местечко на правом волжском берегу и причалили к нему. Разбили палатку и устроили длительную дневку. Вначале отоспались. Ближе к вечеру развели костер. Жалко было жечь выброшенные на берег сухие коряги. Обработанные водой и временем, они были фантастически хороши и напоминали какие-то сюрреалистические создания Сальвадора Дали. Но горели хорошо. И долго. Закоптелый чайник загремел крышкой, фыркнул кипятком на горячие угли. Обмытые бока его заблестели черным влажным глянцем.

— Ничего нет красивее черного цвета в живописи, — задумчиво проговорил Владимир Николаевич, потягивая из кружки свежезаваренный чаек. — Мне думается, вся суета вокруг квадрата Малевича и создалась из-за его цвета. Черный квадрат! Аршин на аршин черноты! На светлом фоне! Тут у самого ленивого воображение заработает!

Солнце уходило за лесистые холмы правого берега. Тени от них укрывали прибрежную луговину, захватывали присмиревшее к вечеру речное пространство. Интенсивнее, гуще, благороднее гляделась в сумеречном свете зелень разнотравья. Освобожденная от солнечного тиранства природа как бы прихорашивалась, спешила выказать в полную силу всю красоту свою, все разнообразие перед долгой ночной уравниловкой.

— Вам что-нибудь говорит имя Василия Николаевича Яковлева? — В голосе Богомолова явственно слышны были заманчивые нотки новой истории.

Мы промолчали: зачем же кидаться на первую наживку.

— Яковлев? — после паузы небрежно сронил Володя Трошин. — Это который «Як», что ли?

— Что? Какой як? Ах, да!.. Да нет, не конструктор… Художник Василий Яковлев. Темнота…

— Ну и чем он там мир удивил? — Тон вопроса по-прежнему был не очень заинтересованный.

— Вас удивишь! — несколько обиженно протянул Богомолов. — А художник, между прочим, был он прелюбопытный… Ученик Коровина.

— Мало ли кто там у Коровина учился.

— Не скажи! Константин Алексеевич был педагог разборчивый и на бездарей сил тратить не любил. Но это так, к слову… Яковлев — студент был, несомненно, талантливый. Тяготел к портрету в жанровой его постановке. Увлекался великими мастерами европейской живописи шестнадцатого-семнадцатого веков, и особенно Рембрандтом. Его светотенью. Даже по молодости писал под него и зазорным это не считал. Все, в общем-то, обстояло хорошо, все катилось по накатанной колее. Учеба в Московском училище живописи, ваяния и зодчества близилась к концу, и семнадцатый год для его учеников был счастливейшим годом выхода в самостоятельную жизнь. И тут грохнула революция! Диплом Василий Яковлев получить успел, но кому он теперь был нужен. Все смешалось в русском доме! Весь «мир насилья» был разрушен в одночасье! Тяжелые части его, как в наводнение, шли ко дну, легкие всплывали на поверхность. Свободы было выше крыши: «пиши, выдумывай, пробуй». Ну а что касается хлеба насущного — тут уж, господа-товарищи, выбирайте что-нибудь одно: либо грядущее царство добра и справедливости, либо собственный желудок. Третьего не дано. Да ладно бы желудок! Можно и поголодать, мы люди привычные. Писать было нечем. И не на чем. Ни холста, ни красок нигде достать было невозможно. Кроме как на Сухаревке. Там в развалах все можно было купить: и масляные краски, и бросовые картинки на старых, крепких холстах. Но цены! Просто запредельные для юного художника. Так что о покупках и речи быть не могло. Разве что просто потолкаться вприглядку, побродить ради интереса по этому дикому рынку, похожему на какое-то степное торжище-майдан после набега на Русь неведомой орды.

Походив бесцельно пару-тройку часов, утомив себя до легкого кружения в голове, Яковлев шел в антикварные магазинчики на Мясницкой или на Арбате. Он любил эти тихие лавочки, где самый воздух казался пропитанным ароматом старинных вещей: красок, холстов, тисненых кожаных переплетов, запахом железа, изъеденного вековой ржавчиной. Здесь казалось кощунственным громко разговаривать, топать при ходьбе или делать резкие движения. Все, что было выставлено на витринах, лежало на полках, стояло на полу, теснилось в резных шкатулках или в деревянных коробках — каждое из этих изделий несло на себе зримый след руки мастера и невольно требовало сдержанного, трепетного отношения. Здесь редко бывали случайные покупатели. Большинство из них хорошо знали и содержателей магазинов, и друг друга. Это был обособленный мирок со своим неписаным уставом поведения, своим языком, своими правилами конспирации. Атмосфера тайных лож незримо витала в застоявшемся воздухе послереволюционных антикварных гнезд. И если, к примеру, посетитель, обращаясь к хозяину, произносил что-то вроде: «Нет ли у вас, уважаемый Икс-Игрек, нечто подобного… знаете ли…» — и начинал шевелить пальцами правой руки, то умница хозяин почтительно перебивал: «He беспокойтесь, сейчас попробуем найти».

И через какое-то малое время он выкладывал перед покупателем искомое.

— Вы волшебник! — восторженно шептал посетитель.

— Где уж нам… — скромно ответствовал хранитель раритетов. — Мы свое место знаем.

И по тону ответа нельзя было сказать, что оценка покупателя звучала для него комплиментом.

Василий Яковлев был своим человеком и в среде покупателей, и у содержателей магазинов. Он был им полезен и как художник, и как знаток и любитель старины. От времени до времени ему подбрасывали какую-нибудь работку, в основном оценочного характера, и на небольшие комиссионные молодой художник кое-как перебивался с хлеба на воду.

И вот однажды в самый большой и уважаемый антикварный магазин на Арбате (его давно уже нет, так что искать место его расположения — пустая трата времени) вошел молодой человек приятной и, главное, знакомой хозяину наружности. Под мышкой молодой человек держал что-то свернутое в трубку.

— Здорово, Соломон. — Молодой человек пытливо и подозрительно оглядел пустое по раннему времени магазинное помещение.

— Мое почтение, Василий Николаевич, — ответствовал антиквар, — давно вас не было. Не заболели случайно? Вид лица у вас бледноватый.

— Что? Заболел? А-а, какое там!.. — Он снова оглядел зал и таинственно бормотнул: — Хуже!

— Что в наше время при отсутствии аптек может быть хуже болезни? — философски изрек Соломон. — Разве что ЧК?

— Ох, Соломон, голова, брат, кругом!..

Молодой человек закрыл входную стеклянную дверь, перевернул входную табличку на «закрыто» и бережно положил на низкую витрину перед Соломоном принесенный сверток.

— Что это? — поинтересовался тот.

— Бомба! — медленно, глядя в черные, подернутые старческой патиной глаза Соломона, произнес Яковлев.

Соломона шатнуло к стенке.

— Шучу, прости, не соображаю! — поправился Василий. — В общем, смотри сам.

Но Соломон не спешил прикасаться к свертку.

— Вчера на Сушке приобрел, — лихорадочно бормотал Яковлев, осторожно разворачивая содранный с какого-то забора революционный плакат, в который был обернут сверток.

Под ним обозначилась трубка старого холста.

— Из-за него и купил… холст позарез был нужен. Что-то на нем намалевано было, что — не разберешь… Копоть, чернота… Да ладно, думаю, запишу по новой, грунтовать не придется…

Он медленно, чуть ли не по миллиметру, распрямил холст.

— Дома глянул еще раз на эту грязную мазню… Неудобно, думаю, надо хоть водичкой помыть… Нагрел на примусе, обмылок какой-то подвернулся… Прошелся по аверсу намыленной губкой… и, поверишь, Соломон, так на пол и сел!

Холст наконец был развернут, но художник не спешил обращать его лицевой стороной кверху. Размером примерно метр на восемьдесят, он был темен по виду, с толстыми, крепкой пряжи нитями основы. Соломон привычным движением погладил ткань, покрутил пальцами кончики ниток.

— Тряпочка, видно, старинная, — пробормотал он. — Ну-ка, открой, посмотрим, что там на обороте…

— Аккуратнее, Соломон, не так грубо.

— Что же прикажешь — молиться на него?

— Может, и молиться…

Осторожно, бережно, точно это был хрупкий, засушенный лепесток неведомого растения, Яковлев приподнял холст, держа его за два конца на весу, чуть помедлил, соображая, куда его лучше пристроить, и, отойдя в сторонку, уложил на стеклянную витрину, на то место, куда в это время из окна падал узкий солнечный луч.

— Смотри!

Казалось, тихое серебристое сияние разлилось в привычном сумраке магазина! Оно отразилось в зеркальном трюмо, выставленном на продажу, в хрусталиках канделябров, в толстых стеклах очков Соломона, склонившегося к витрине. Антиквар впился в картину, клонясь все ниже и ниже, точно хотел проткнуть ее своим длинным хрящеватым носом.

— Что-о-о?! — через нестерпимо долгую паузу шепотом закричал он, глядя снизу на художника. — Что-о-о?!

Его лицо с открытым ртом выражало то ли восторг, то ли ужас.

— Я не виноват, — таким же кричащим шепотом оправдывался Яковлев. — Я же тебе говорю, я только помыл ее водичкой.

— Но ведь это же… Эль Греко!

— Похоже!.. Но не могу поверить!..

Соломон вывалил из шкафов на витрину кучу альбомов и справочников.

— Так, это здесь… — Он судорожно листал толстые листы веленевой бумаги. — Так… Ага… Маньериз… Вот: Эль… Теотокопули Доменико… Итальянский период… Тициан… не то, не то… Ага, Испания… «Святое семейство», «Портрет главного инквизитора» — резкие ракурсы… Автопортрет художника… «Снятие пятой печати»… Это все известно… Вот оно: «Утраченные работы», «Портрет дона…», не то, не то…

Яковлев из-за плеча антиквара пробегал глазами страницу справочника, вдруг резко отодвинул руку Соломона и ткнул пальцем в строчку.

— Да вот же!

Они медленно, вполголоса прочли краткое описание утерянного шедевра знаменитого испанца Эль Греко, или Доменико Теотокопули, под настоящим греческим именем которого, данным ему при крещении, его почти никто не знал.

Странная судьба была у этого художника. Грек по рождению, он в молодости учился живописи у иконописцев острова Крит. Потом уехал в Италию, эту Мекку живописцев, брал уроки у Тициана в Венеции, работал в Риме, считал своими учителями мастеров позднего Возрождения Бассано и Тинторетто. В конце шестнадцатого века перебрался в Испанию, поселился в Толедо и своими картинами, как пишут справочники, религиозно-мистического содержания, портретами кардиналов и великих инквизиторов создал вторую, бессмертную славу и своему новому имени, и древнему городу, известному до этого знаменитыми толедскими клинками уникальной холодной ковки.

После смерти художника имя его было забыто чуть ли не на два с лишним века. Картины Эль Греко тихо хранились в музеях Европы. Часть их утерялась. Виной тому были войны, революции, потрясавшие одна за другой старый континент. Потери от пропажи были невозвратны — копий не оставалось. Были только краткие словесные описания той или иной утерянной работы художника. И вот теперь, глубокой осенью двадцать первого года, словно каким-то волшебством возникшая из скудной словесной ориентировки, перед потрясенным антикваром лежало прекрасное творение позднего периода гениального мастера. Капризная мода конца девятнадцатого века открыла его заново, как когда-то европейские меценаты открыли заново античную культуру.

Долго смотрел Соломон на чудесное полотно. Лак, покрывавший картину, потрескался от времени, но это не портило чистоту оттенков. Краски переливались, горели, точно художник положил их на холст только вчера.

— Нужна серьезная экспертиза, — как бы очнувшись от затяжного сна, сказал Соломон.

— А я что говорю! Конечно! Я же… прямо к тебе! Ты специалист! Мэтр! Тебе решать.

Антиквар решился. Он взял полотно на комиссию. Через несколько дней он позвал к себе Яковлева.

— Все сходится! — сказал он.

Выражение лица его было растерянным. Он, казалось, не верил до конца в то, что говорил.

— …И краски, и холст, и манера, — все его! Семнадцатый век… Чертовщина какая-то! Бред! Не могу до конца поверить.

Он долго молчал, сопел носом, протирал линзы очков, потом, не глядя на собеседника, спросил:

— Что собираешься делать с картиной?

Эти слова застали Яковлева врасплох.

— Я как-то не думал… Может, в музей?

— Какой… музей! — передразнил его Соломон. — Музеи сейчас самое ненадежное место. Большевички лучшие работы продают за рубеж. На государственном уровне продают. Пролетариям не нужны картины на библейские темы. Опиум для народа!.. Музей…

— Что же делать?

Соломон опять затянул паузу.

— Продавать надо. В хорошие руки.

— Где же теперь найдешь «хорошие руки»?

— А это моя забота, — осторожно, но твердо сказал Соломон.

Он нашел покупателя, старый пройдоха! Кто он был такой, этот покупатель, черт его знает. Какой-то западник, скорей всего американец. С толстым карманом, цепкими руками и тончайшим нюхом на все, что плохо лежит. Картину проверяли долго. Еще дольше торговались. Наконец сошлись. Сумма была приличная. Вполне приличная. Эль Греко серьезно опустошил карманы заграничного любителя раритетов…

Когда через какое-то время Яковлев вновь посетил антикварный магазин на Арбате, его было не узнать. Соломон так и сказал вместо «здрассьте»:

— Ну, тебя не узнать! Прямо денди с обложки журнала!

И действительно, молодой художник был «упакован» с головы до ног во все новое. Все блестело на нем, шуршало, скрипело, начиная от велюровой шляпы и кончая модными туфлями на толстой каучуковой подошве.

— Конец света! — дивился Соломон. — В семнадцатом ты в таких шикарных тряпках и шагу бы не сделал по Москве: попудрили бы и сразу — к стенке!

— Газеты надо читать, Соломон, — с некоторой долей небрежности кинул Яковлев, усаживаясь в какое-то музейное кресло. — Нэп гуляет по России. Слыхал о таком, Соломончик? Новая экономическая политика! Что это означает? А то и означает, что полки в коммерческих магазинах ломятся — бери, что душа пожелает, только плати. Валютой. А она у нас с тобой пока имеется.

И он удовлетворенно, коротко хохотнул.

Соломон ничего не ответил. Был он какой-то скучный, смотрел в одну точку.

— Ты, случаем, не заболел?

— Что? — очнувшись, откликнулся антиквар. — А-а… Нет-нет… Я вот все думаю — как он там?

— Кто он? Где там?

— Да я насчет нашего Эль Греко. Как он там?..

— А-а-а, вон ты о чем. — Художник раскурил темную трубку с прямым мундштуком. Сладковатый запах табака поплыл в застоявшемся воздухе магазина. — А что ему там сделается? Висит небось на стене в отдельном помещении, ему этот жирный ворюга наверняка отдельный зал выделил в своем доме. Чтобы перед такими же болванами, как он, на званых вечеринках хвастаться. Ну и пусть его хвастает…

— А не жалко? — в голосе старика послышалась Яковлеву какая-то несвойственная тому нота.

— Ты о чем это? — удивился художник. — Сперва, значит, помог толкнуть, а теперь жалеешь?

— Ну я… Я — это другое дело! Я прежде всего коммерсант. Мне за это и ответ держать перед Богом… А ты все-таки художник… Так я и спрашиваю — не жалко, что Эль Греко уплыл из России? Тут вот, — он ткнул пальцами в левую полу манишки, — тут, говорю, у тебя ничего не скребет?

— Тут у меня, Соломон, портмоне лежит. И, смею тебя заверить, лежит смирно, не скребется. Повода нет… Я тебе больше скажу. Тут на днях на Сушке опять холстик присмотрел… Помыл дома, луком потер, гляжу — мать честная!..

— Что? — у Соломона округлился рот.

— На Рембрандта тянет!

— Не может быть!

— Не меньше! Поздний и опять неизвестный!

— А-а?..

— А насчет Эль Греко, — перебил его художник, — пусть себе там висит, за океаном. А если хозяину захочется вдруг ни с того ни с сего подчистить штихельком правый нижний угол картинки, то он там может прочесть… Если, конечно, он по-русски петрит. Так вот, говорю, может прочесть слова, писанные жженой костью тонкой колонковой кисточкой: «X… вам. Сделано русским художником Василием Яковлевым». Что с тобой, Соломон? На… попей водички. Легче? Вот и славно… Ищи покупателя на Рембрандта!

 

Нижнее фойе

Странная все-таки штука — актерская судьба в театре. То взлеты, то падения. Оно, с одной стороны, вроде и понятно. Тут все, как в жизни — свои пригорки и ручейки. Но с другой стороны… Если в жизни непредсказуемость человеческой судьбы закономерна: и рождение, и смерть, и краткий промежуток между ними запланирован не тобой и над всем властвует закон предопределенности, то тут… К примеру, поступает молодой актер в театр, начинает служение святому искусству. Все у актера есть: и молодость, и талант, и желание работать. Да что говорить, другой такой скотины, которая бы сама мечтала залезть в ярмо и поволочить воз потяжелее и подальше, во всем тягловом братстве не сыщешь. Везет и радуется. А уж когда кнутом его подстегнут, то радости предела нет: «Спасибо, родной, — говорит он погоняльщику, — не забыл меня, направил на торный путь».

Живет таким образом актер, тянет воз, радуется сам и радует других, и вдруг — бац!.. Что-то случается. Что — он и сам поначалу не понимает. Шаг от шагу воз его становится все легче и легче. Оглядывается — что за чертовщина: кладь, к которой он приноровился, исчезла! А потом его вовсе из ярма выпрягают: «Иди, пасись»… И стоит он, покинутый, как конь вещего Олега: куда пойти? чем заняться? У Олегова коня хоть пенсион был. И отборное зерно, и вода ключевая. А тут… И, главное, причин такой внезапной метаморфозы в своей жизни актер отыскать, ну хоть ты убей, не может. Все, кажется, при нем осталось: и то, и другое, и третье, а поди ж ты… Нет, он, конечно, понимает, что причины были, но уж больно они некрасиво смотрятся. Так некрасиво, что и вспоминать об этом не хочется. Так и живет актер вполноги: что-то поигрывает, зарплату какую-то получает, а радости в жизни нет. Хоть плачь, хоть скачь, хоть в запой кидайся. Примеров тому несть числа.

Нет, не подумайте, что мы себя имеем в виду, Боже избави! Что значат наши мелкие царапины по сравнению с теми драматическими моментами в судьбах замечательных актеров.

Чтобы не забираться в «гибельные выси», прикоснемся на мгновение и с великими извинениями к творческому пути одного из ярчайших мхатовских актеров-«стариков» Анатолия Петровича Кторова.

Я благодарен судьбе, что она дала мне возможность около двадцати лет быть в одном театре с этим удивительным человеком. Дала возможность наблюдать его творчество, участвовать вместе с ним в одних и тех же спектаклях, слушать его воспоминания, смеяться его остротам и необычным оговоркам на сцене.

Анатолий Петрович Кторов!.. Само звучание этого имени напоминает звучание серебряной трубы в чистом морозном воздухе. Довоенный советский зритель протирал глазами дырки в полотнищах экранов, без конца посещая фильмы с его участием: «Процесс о трех миллионах», «Праздник святого Йоргена» и, конечно, «Бесприданницу» с кторовским Паратовым. Спросите любую нашу женщину, успевшую по своему возрасту захватить эпоху кинотеатров и фотоателье, спросите, что ей больше всего запомнилось в фильме «Бесприданница»? И она, голову даю на отсечение, без промедления ответит: это когда Паратов бросает в грязь перед Ларисой свою великолепную меховую шубу. И туманятся женские глаза несбыточной мечтой видеть у себя под ногами не то чтобы бобровую или енотовую шубу, а хотя бы стеганую телогрейку или бобриковое послевоенное пальто.

Я вот все думаю, что же было необычного в кторовском жесте с шубой, что он так запомнился всем видевшим это картину? Были ведь и другие примеры в таком же роде: летели под ноги женщинам и шубы, и плащи, и рединготы. Да и другие Паратовы возникали на экранах, проделывали тот же самый меховой фокус, а начинаешь вспоминать — и нечего вспомнить. Как дождевой пузырь на луже: вот он есть, а вот его и нет. Мне могут сказать: таков уж актерский талант. Да, конечно… Но! Быть «живым» на сцене или на экране — это еще не талант. Если брать во главу этот принцип, то тогда «живее» кошки и быть ничего не может. Прижился как-то у нас в театре бесхозный котенок. Прикормили его женщины из буфета. Ночами он дрых у плиты в тепле, но как только начинались утренние репетиции, он первым являлся на сцену. И уж тут… все на него только и глядели, что он вытворял на святых подмостках. Режиссер чуть не плакал: весь репетиционный план шел коту под хвост.

Значит, возвращаясь к сути вопроса, дело не в одном таланте. Он только окошко, в которое можно подсмотреть ЭПОХУ. То время, в котором герои не просто живут, пьют, едят, носят красивые одежды, но еще любят, страдают, борются и, главное, думают! О своем предназначении в этой жизни, о судьбах страны и, в конечном счете, как герои Толстого и Достоевского, о судьбах мира и человечества! За всеми героями Кторова вставала эта эпоха. Почти за всеми. Достаточно хотя бы вспомнить его старика Болконского в фильме «Война и мир». Многие из актеров там хорошо играли, а екатерининско-александровская эпоха реяла только над одним старым князем. Ярко, сочно, так, что рукой хотелось потрогать ее носителя. И… меркли в свете кторовского образа все остальные актерские удачи, как мало нужные предутренние свечи.

Но я, собственно, хотел поговорить о необычной актерской судьбе Анатолия Петровича, вместе со страной претерпевшей и взлеты, и падения в изломанные революционные годы.

Сын главного химика морозовских мануфактур Викторова, он, отбросив первый слог родительской фамилии, становится актером Кторовым. В семнадцатом году поступает в знаменитый театр Корша и работает в нем вплоть до 1932 года.

Театр Корша был знаменит своими актерами. Там в разные годы служили П. Н. Орленев, В. Н. Давыдов, В. О. Топорков, Е. М. Шатрова, Н. М. Радин, М. М. Блюменталь-Тамарина, В. Н. Попова. Блестящее актерское созвездие во главе с режиссером Н. Н. Синельниковым. Основной особенностью этого театра было то, что там каждую неделю ставили новую пьесу. Каждонедельная премьера! В среде московской интеллигенции считалось хорошим тоном быть участником этих театральных праздников. Ну а для актеров это была беспримерная школа формирования собственного профессионального «я». Играли в основном под суфлера.

За неделю текст роли, особенно главной роли, выучить, конечно, было невозможно. Анатолий Петрович как-то рассказывал, как однажды после удачной премьеры, выходя кланяться восторженно кричащему залу, Топорков, держа его за руку, тихонько сказал: «Толя, а спектакль вроде неплохо принимается… Надо бы пьесочку проче-е-сть!..»

Молодые актеры играли много, играли хорошо, были кумирами московских зрителей вплоть… Вплоть до 1932 года, когда правящая власть вдруг ни с того ни с сего (а может, и с того и с сего) закрывает легендарный театр. Обвинив его черт знает в каких грехах. Бесхозных актеров подбирают другие театры. Топорков и Кторов попадают во МХАТ. И вот тут, беря затасканный словесный прием, творческая жизнь в театре Анатолия Петровича Кторова, мягко говоря, приостанавливается. (Вспоминаются невольно слова булгаковского Мастера о своем первом и единственном романе: «И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда жизнь моя кончилась…».)

Во МХАТе Кторова посадили на голодный творческий паек. Нет, какие-то роли ему давали. Небольшие, малозначащие, не отвечающие его творческому складу. (Исключение — Джозеф в «Школе злословия» Шеридана.) И вся эта вялотекущая жизнь длилась в течение чуть ли не тридцати лет! Вдумайтесь только — ТРИДЦАТЬ лет! Бывали периоды, когда по пять-шесть лет он не получал ни одной новой роли. В конце пятидесятых он твердо решил уйти из театра. Хватит! Пора на пенсию!

Не знаю, успел ли он подать заявление об уходе, но тут случилось то, что редко случается в актерской судьбе: ему дали главную роль! В новой пьесе! И какую роль! Бернарда Шоу в пьесе Килти «Милый лжец»!

Вслед за «Милым лжецом» судьба посылает Анатолию Петровичу еще одну роль. И. М. Раевский на сцене филиала ставит спектакль по пьесе Ариадны и Петра Тур «Чрезвычайный посол». Пьеса откровенно слабая, откровенно, ну, советская, этакая революционная однодневка. Век таких пьес обычно бывает коротким: отыграют спектакль сезон-другой и… в архив. Так было бы и с этим произведением А. и П. Тур, если бы… Если бы в спектакле, поставленном все тем же Иосифом Моисеевичем Раевским, две основных роли не исполняли два мхатовских титана последних лет: Ангелина Осиповна Степанова и Анатолий Петрович Кторов.

Как сидел на нем королевский фрак! Никто из мхатовских «стариков» не умел так носить парадную одежду, как Анатолий Петрович. Сказать, что фрак «сидит на нем как влитой» — значит не сказать ничего. Попробовал бы он сидеть на нем по-другому! А между тем в обыденной своей жизни Кторов предпочитал, как говорят, «просторные одежды». Летом заношенный какой-нибудь костюмчик совершенно затрапезного вида. Зимой — длинное, чуть ли не до пят пальто, вытертая шапка, суконные боты, именуемые в быту «прощай, молодость». Такое впечатление, что помимо сцены он никогда не обращал внимания на такие мелочи, как собственный внешний вид, и следовал неписаному правилу русских кавалергардов: настоящий шик — отсутствие всякого шика.

Терпеть не мог он и всяческих общественных мероприятий. Ни на одном собрании, будь то открытое партийное или закрытое профсоюзное, ни в передних, ни в задних рядах переполненного зала нельзя было увидеть чеканного римского кторовского профиля. Он существовал как бы в другом измерении.

Вспоминаются в связи с этим летние гастроли конца шестидесятых в бывшем Свердловске. Гостиница «Урал». На лестничной площадке второго этажа кучкуется взволнованная группа молодых мхатовских актеров. Волнение вызвано тем, что за закрытыми дверями директорского «люкса» решается судьба нашего товарища Жоры Епифанцева. Накануне Георгий Епифанцев, будучи в состоянии крепкого подпития, учинил дебош в гостиничном ресторане, а также и в других местах, как-то: в коридорах гостиницы и в номерах, как в его личном, так и в тех, где жили не совсем знакомые оному Епифанцеву люди. Начался этот дебош в первой половине дня и закончился с небольшими перерывами глубокой ночью. Был причинен материальный ущерб: побита посуда, поломана мебель, разбито напольное зеркало в старинной ореховой раме.

Причину дебоша понять, в общем, было можно. Перед самыми гастролями вышел на телеэкраны страны многосерийный фильм по известнейшему роману Шишкова «Угрюм-река». Главную роль Прохора Громова сыграл в нем, как вы верно догадались, Жора Епифанцев. Глубоко войдя в психологию и характер созидаемого им образа, Жора не успел к началу гастролей полностью выйти из него. Купеческая широта, размах, пренебрежительное отношение к общепринятым ценностям мещанской морали продолжали довлеть над ним еще какое-то время и после съемок фильма, что и вылилось в вышеописанное противостояние Георгия Епифанцева и окружающего общества.

Надо сказать, что товарищи его по театру тут же откликнулись на это неординарное событие. Каждый по-разному, исходя из характера, таланта и взгляда на мир. К примеру, Борис Николаевич Ливанов, услышав перипетии этой скандальной истории, коротко подытожил: «Угрюм-рука!» Сжато, лапидарно, по-ливановски!

Никита Семенович Кондратьев, наш мхатовский Пимен от сатиры и юмора, разразился поэтической строфой:

(Никита Семенович читал газеты и был поэтому в курсе кампании по выборам президента Франции.)

А дирекция театра прозаически собрала с утра «актив» и вызвала «на ковер» виновника скандальной эпопеи. Мы же, его друзья, толпились на площадке второго этажа, тщетно пытаясь из-за закрытых массивных гостиничных дверей уловить хоть что-то удобопонятное из той словесной экзекуции, что происходила в директорском номере.

— Пацаны, урки, привет! — Снизу легко, изящно, не касаясь перил, поднимался по лестнице Анатолий Петрович.

Мы вразнобой поздоровались.

— Что происходит? Вид такой, словно, как кто-то из вас хорошо заметил, у вас посуду с утра не приняли.

Мы вкратце объяснили ситуацию.

— Значит, как я понимаю, происходит судилище над Епифанцевым? — уточнил Кторов.

— Да, и довольно серьезное.

Он помолчал, что-то обдумывая. Мы напряженно ждали, точно от того, что сейчас сделает Анатолий Петрович, может решиться Жоркина судьба.

— Но я надеюсь, у него достанет ума пообещать нашим старшим товарищам, что он никогда впредь этого делать не будет? — Кторов спросил это совершенно серьезно.

— Это-то он скажет, — промямлили мы.

— Ну, слава Богу! — облегченно выдохнул он и, улыбаясь, взлетел по лестнице на следующий этаж.

* * *

Так и жил рядом с нами этот удивительный человек, похожий на какую-то редкую, экзотическую птицу. Мы, конечно, осознавали, что он гений, но в текучке общей работы все эти человеческие отличия стирались, утрачивали свое торжественное содержание. Тем более что работал он по-прежнему мало. Его спектакли «Милый лжец» и «Чрезвычайный посол» были по прошествии времени сняты с репертуара, а новых работ у Анатолия Петровича не оказалось. В семьдесят втором, на второй год правления Ефремова, умирает И. М. Раевский, а у режиссеров «новой» мхатовской волны почему-то не обнаружилось желания поставить спектакль для Кторова. Неудобен он был как для старого, так и для нового начальства, хотя то, чему я был свидетелем, да и по многочисленным рассказам, работоспособнее актера, чем Анатолий Петрович, сыскать было трудно. Такова плата за свободу, за самостоятельный маршрут беззаконной планеты в кругу расчисленном светил.

Грустно все это, господа, согласитесь.

* * *

Закулисные помещения для актеров во всех театрах, за малым исключением, расположены примерно одинаково. Первый этаж — гримуборные мужские, второй — женские, ну а третий или, если он есть, четвертый — для массовки, если ее присутствие диктуется драматургической необходимостью. Длинную коридорную череду комнат в старом МХАТе ровно посередине разделяло уютное круглое фойе. Мягкие кресла, диваны, задернутые сероватыми холстинковыми чехлами, стол, пепельницы, графин с водой. На стенах — портреты основателей театра и первых «стариков». Сюда, перед тем как идти на сцену, уже переодетые и загримированные, стекаются, как ручейки в озеро, актеры. Поздороваться, посмотреть друг на друга, хлебнуть свежего ветра новостей. У актеров «со стажем» — свои, насиженные места. В первом кресле слева от входа обычно устраивался Анатолий Петрович Кторов. Дальше, в углу, было кресло Алексея Николаевича Грибова. Возле окна — место Виктора Яковлевича Станицына. Дальше, в другом углу, обычно полулежал, вытянув длинные ноги, Григорий Григорьевич Конский. Мы, молодые актеры, жались обычно на диване, на подлокотниках кресел или где придется, смотря по многолюдству спектакля.

Вьются сигаретные дымки, идет необязательный, малозначащий разговор, лишенный общего интереса. Первый звонок. Кто-то встает с насиженного места.

— Ты куда? Рано еще…

— Я начинаю. Собраться надо.

— Собираются только в баню, — это кто-то из «стариков».

— А правда, что Добронравов перед своим выходом на сцену любил анекдоты рассказывать?

— Он не только перед своим…

— Иосиф Моисеевич, вы ведь были участником гражданской?

— Был.

— А правду говорят, что в Красной Армии принят был тогда сухой закон?

— Может, и был, да кто ж его соблюдал.

Второй звонок. Все тянутся на сцену.

— Вернусь — расскажу.

Третий звонок. За кулисами наступает тишина. В темноте раздвигается тяжелый мхатовский занавес. Свет. Музыка. Начинается очередной спектакль. Господа актеры отдают на сцене лучшую часть своей души. Отдав, кто меньше, кто больше, смотря по значимости исполняемой роли, они вновь собираются в своем любимом закулисном фойе. Почин сделан, на душе веселее.

— Я служил при штабе армии, помогал выпускать армейскую газету, — продолжает прерванный разговор Раевский. — Народу при штабе вертелось — уйма. И нужного, и так себе. Вроде нас. Правда, мы были в несколько обособленном положении, если не сказать — привилегированном. Дружили только с самокатчиками- так тогда называли мотоциклистов. Они доставляли газеты на места, помогали нам при сборе материала. Мотоциклам полагалось бегать на чистом бензине. Бензина не было, хоть застрелись. Заправляли их смесью из керосина и… спирта. И вот эта-то райская смесь и была залогом нашей революционной дружбы. Отливал, например, тебе самокатчик три четверти котелка горючего. Ты чиркал спичкой и поджигал его. Тут же. Черный дым, пахнущий нефтью, клубами валил из посудины. Какое-то время спустя черный цвет менялся на желтый. И только когда вместо него появлялся дымок нежно-сиреневого цвета, котелок надлежало немедленно и плотно накрыть. Оставшаяся жидкость хоть и пованивала, но вполне годилась к употреблению. Ее можно было разбавить водой, и тогда, под печеную картошку, такие светлые горизонты открывались перед нами, молодыми газетчиками, такое царство добра и справедливости виделось на расстоянии вытянутой руки, что куда там было Светлову с его «Гренадой»!

Пауз в разговорах почти не было, актеры паузы недолюбливают. Отдав должное услышанному, тут же переходят на новую тему, исходя из принципа: «Со мной тоже был аналогичный случай…». Heважно, из какой области был случай, возможно, что совсем из другой, но, главное, нить беседы не прерывается. Вяжется новый узелок.

Скрипнули пружины углового кресла, послышалось кряхтенье:

— Кольк…

Григорий Григорьевич Конский убирает вытянутые ноги, меняя позу абсолютного покоя на позу относительной заинтересованности.

— Кольк, — повторяет он хрипловатым баском. — Значит, больше всего на свете он ненавидел… что?

— Запах розового масла, Григорий Григорьевич, — отвечал я. — Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла…

— Дальше, дальше, — подогнал он меня с нетерпением проголодавшегося гурмана.

— «…и всё теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая струя…».

Это было как наваждение, как морок. При любой встрече, при любом соприкосновении, давала ли эта встреча необходимое время или не давала его вовсе, мы с Григорием Григорьевичем тут же, без подготовки, без замаха начинали игру в «Мастера и Маргариту» Михаила Афанасьевича Булгакова. Только что (это был, кажется, шестьдесят шестой год) вышел роман в журнале «Москва». Вариант, естественно, был журнальный, — все, что можно было не напечатать, было не напечатано, но все равно — человек я был неизбалованный. Все, что я прочел на страницах журнала, произвело на меня ошеломляющее впечатление.

Гениальный сгусток булгаковской прозы, точно хорошо выверенная стрела, ударил меня в сердце. Я не пытался объяснить себе, о чем был роман. Я просто запоминал его, запоминал автоматически по прочтении, не прилагая к этому никаких усилий. Казалось, беззвучная машинка оставляет на листах моей памяти не читанные никогда до того строчки. Все было необычно в этом романе: и сюжет, и герои, и философское освещение действительности без малейшего озлобления в ее показе, и восторг, и узнаваемость, и ни на что не похожая острота булгаковской иронии.

Мы с Григорием Григорьевичем по многу раз перебирали содержание «Мастера», роясь в его гениальных строчках, как скряга роется в ворохе жемчужин.

— Значит, она несла в руках отвратительные желтые цветы… — начинал Конский после того, как мы, например, только что с ним поздоровались.

— Тревожные, — поправлял я, — отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве…

— И эти цветы…

— … Очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто.

Слушая булгаковский текст, Григорий Григорьевич уводил глаза куда-то в сторону, уголки толстых губ его растягивались в еле заметной улыбке, и мне казалось, что он в эти минуты вспоминал что-то свое, далекое, ведомое только ему одному.

— Она несла желтые цветы! Нехороший цвет.

Может, в такие мгновенья он слышал, как эти же строчки читает глуховатым, неторопливым голосом совсем другой человек — автор романа. Ему посчастливилось в конце тридцатых быть на этой читке рукописи «Мастера и Маргариты».

Небольшая группа друзей Булгакова, в основном актеров… Михаил Афанасьевич был уже болен… Шелест листов… Которые не горят… И незабываемые на всю жизнь интонации булгаковского голоса. Они дружили, Булгаков и Конский. Дружба их началась с парадокса. В начале двадцатых автор пьесы-инсценировки «Дни Турбиных», знакомясь с актерами театра, услыхал фамилию Конский. Обладатель этой фамилии был высокий, нескладный молодой человек с несколько сонливым выражением удлиненного лица.

— Как-как? Конский? Замечательно! — расхохотался Булгаков. Потом извинился за бестактный смех и пояснил причину его:

— Очень уж необычная фамилия. Обязательно, с вашего позволения, вставлю ее куда-нибудь. Просится.

Так завязался узелок приязни между молодым актером и молодым автором. Притом Конский не был восходящей звездой театра, он в те годы не играл больших ролей. Он просто был — Конский. Хороший парень со своим взглядом на жизнь и тонким чувством юмора. Очевидно, Булгакову было достаточно этих качеств в молодом актере, чтобы возникшая приязнь переросла со временем в настоящую глубокую, мужскую дружбу. Он, как и обещал, вставил фамилию Григория Григорьевича в новую работу. И не в какую-нибудь, а в «Мастера и Маргариту». Помните, возник на Патриарших, соткался из воздуха гражданин престранного вида? Клетчатый, кургузый пиджачок… «Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая». По описанию портрет гражданина очень походил на портрет молодого Григория Григорьевича, только фамилия у странного гражданина была не Конский, а… Коровьев! Эта близкая замена обеспечивала Булгакову свободу писательского маневра. Тут и коровьевское пенсне, и усишки-перышки, и дребезжащий тенорок, и маленькие полупьяные глазки, чего никогда не было у живого оригинала. Не говоря уж о поступках!..

* * *

Михаил Афанасьевич Булгаков любил посещать нижнее фойе. Сядет скромненько в уголочек, наблюдает, покуривает, посмеивается. Байки актерские любил слушать безмерно, но сам в беседу не вступал. Хотя рассказчик, как вы сами понимаете, был отменный. В этом молодые актеры убеждались, посещая его на дому. Булгаков любил гостей и умел принимать их. Умел из обыкновенного вечера сделать праздник, запоминающийся надолго. Нехватка денег компенсировалась искрометным весельем. Шутки, анекдоты, розыгрыши!

Наши «старики» до конца своих дней вспоминали эти булгаковские вечеринки. Народу собиралось много. Бывали тут и участники «Дней Турбиных»: М. М. Яншин, Н. П. Хмелев, Н. В. Кудрявцев, Б. Г. Добронравов, М. И. Прудкин, В. Я. Станицын… Не пропускали этих «сборов» и Б. Н. Ливанов, и В. Л. Ершов, и Г. Г. Конский. Почти вся молодая мхатовская поросль отыскивала по вечерам адреса временных квартир опального русского писателя и драматурга, пока в середине 30-х годов он не купил кооперативную квартиру у Никитских ворот. Говорят: Сталин разрешил — тогда кооперативного строительства почти не было, между писателями шла драка за этот дом. Сталин любил Булгакова. Любил спектакль МХАТа «Дни Турбиных» по его роману «Белая гвардия».

Сейчас много мутной воды льют на эту странную заочную дружбу вождя и опального писателя. Анализировать истоки этой дружбы не пытаюсь, не мое это дело. «…Есть тьма искусников, я не из их числа…». Но «старики» утверждали, что если бы не заступничество Сталина, драматическая судьба Булгакова в одночасье могла стать трагической. В одночасье! Настолько сильна была «любовь» к Михаилу Афанасьевичу собратьев по искусству, исповедовавших в то время чистоту пролетарской идеологии в каждой литературной строчке, в каждом слове, даже если слово это красовалось на заборе. Без принужденья записывались они в стаи сторожевых псов, влезали в цепные ошейники и лаяли до хрипоты на все то, что было ненавистно.

Чего стоила, к примеру, сцена похорон сельского активиста, убитого кулаком, в спектакле «Выстрел» по пьесе Демьяна Бедного, поставленном в театре Революции (ныне театр им. Маяковского) где-то в конце двадцатых годов. В революционном театре поощрялась актерская импровизация. В определенном направлении, конечно. И вот в сцене траурного митинга высокое партийное начальство произносит пламенную речь. Примерно такого содержания:

— … Мы хороним нашего товарища, убитого злодейской пулей! — (Жест в сторону гроба, обитого красным кумачом). — Кто же убил его? Кто поднял на него руку? Враг нам известен, товарищи! — (Это уже зрительному залу). — Его убил белый офицер Алексей Турбин, главный герой спектакля «Дни Турбиных», идущего во МХАТе, неподалёку от нас!

Ну и дальше как полагается: «Доколе мы будем терпеть?!» и прочие выводы. Это ли не травля? Это ли не террор? И только железная рука Coco мягко отводила направленные на Булгакова стволы, уже готовые полыхнуть убийственным огнем. Возможно, это было со стороны «вождя народов» своеобразной игрой, понятной только ему одному, я утверждать ничего не берусь. Я только повторяю здесь то, что я ЛИЧНО слыхал от «стариков»: Булгакова от расправы «красных санкюлотов», имеющих документы членов Союза писателей, спас Сталин.

Хозяйственный был мужик, зря ничего не выбрасывал. И еще… Больше десяти раз приезжал Сталин во MXAT, чтобы увидеть «Дни Турбиных». Нравилась ему русская «белая» интеллигенция. Нравилась! В его окружении таких людей — независимых, свободных в своих суждениях и поступках — не было.

Интересно, с каким ощущением после сорок третьего он почувствовал на своих плечах шитые золотом погоны?! Но это так… к слову. И война, и погоны — все это впереди, все это еще только будет. А пока… А пока была жизнь, была молодость! И молодые актеры МХАТа напропалую веселились в гостях у гениального драматурга! Шутки, рассказы, розыгрыши!

Булгаков был непревзойденным мастером мистификаций. Брал, например, какой-нибудь незатейливый житейский факт и окружал его таким фейерверком неуемной фантазии, что от факта оставалась только… цветочная пыльца. Конский рассказывал, что у него, как у Чехова, где-то в потайном кармане возле сердца всегда лежали и грелись многочисленные, уже готовые сюжеты. А иногда они возникали тут же, за столом, с необычайной легкостью и изяществом, присущими его творческой манере.

Он, например, любил рассказывать о своих встречах или телефонных разговорах со Сталиным. И слушатели никак не могли понять, было ли это на самом деле, или же Михаил Афанасьевич в очередной раз дурит их. Тон в изложении фактов был (по-мхатовски) абсолютно правдоподобным, проверке же содержимое факта, естественно, не поддавалось. Приходилось услышанное принимать на веру.

Телефонный звонок. Михаил Афанасьевич снимает трубку.

— Слушаю… Булгаков.

— Здравствуй, Миша. Сталин говорит.

— Здравствуйте, товарищ Сталин.

— Как жизнь?

— Плохо, товарищ Сталин.

— В чем дело?

— «Дни Турбиных» сняли с репертуара.

— Ай-ай-ай, а я как раз хотел на днях посмотреть.

— Ничего не выйдет, к сожалению.

— Кто распорядился снять спектакль?

— Кто?.. Очевидно, директор МХАТа.

— Безобразие! Что хотят, то и делают! Ладно, разберемся…

Звонок в дирекцию. Голос в трубке:

— Кто у телефона? Директор МХАТа? Сталин говорит… Кто вам дал право снимать с репертуара спектакль «Дни Турбиных»? Почему такой произвол творится в адрес нашего известного драматурга? Что? Алло!.. Девушка, почему разъединили? Директора МХАТ!.. Директор? Что? Почему не может подойти к телефону? Умер? Только что?.. (Пауза). Нервный какой…

И во всех этих «сталиниадах» нуждающейся стороной был Иосиф Виссарионович! ЕМУ были необходимы беседы с Булгаковым, а не наоборот. Булгаков был для вождя тем фактологическим и нравственным камертоном, без которого управлять такой огромной страной, как Россия, было бы невозможно… Крик души, несбыточная мечта задерганного жизнью писателя о справедливой власти. Когда воздается человеку по делам его мгновенно, без каких бы то ни было чиновничьих препон и проволочек. Паек для души по первой категории.

В рассказах Конского вспоминается мне и еще один телефонный разговор Булгакова. Нет, не со Сталиным. На этот раз в телефонной трубке приятнейший женский голос:

— Михаил Афанасьевич?

— Да.

— Здравствуйте, дорогой Михаил Афанасьевич. — Голос растекается малиновым сиропом. — До вас дозвониться — целая проблема!

— Простите, с кем имею честь?

— С вами говорят из редакционного отдела киностудии «Мосфильм»… Вы совсем нас забыли, Михаил Афанасьевич… Как почему? Не звоните, не посещаете, а нас многие посещают, отказываетесь от сотрудничества с нами… Такой писатель — и ни одного сценария на «Мосфильме», это же конец света!..

— Да я, видите ли…

— Можете не продолжать, Михаил Афанасьевич, все понятно, вы жутко заняты… Иначе и быть не может… Такой писатель!.. У меня к вам конкретное предложение. Вы выбираете для нас час-два свободного времечка, мы присылаем за вами машину, привозим на студию и заключаем с вами договор… На киносценарий для «Мосфильма»… Как чей? Ваш, Михаил Афанасьевич, ваш. Мы вам платим хорошие деньги, а от вас потребуется только назвать идею будущего сценария и примерный его сюжет. Так… в двух-трех фразах. А потом сидите, пишите, творите, со временем мы вас ограничивать не станем. Такой писатель!

— Премного благодарен… — Булгаков кое-как прерывает напористый поток женской речи. — Да, конечно, деньги никогда не бывают лишними… В таком случае… В таком случае, говорю, у меня к вам конкретное предложение. Я вам сейчас могу назвать идею будущего киносценария… Да, по телефону… Можете записать… Итак, название: «Пожар в московском зоопарке». Нет, можно, конечно, и в ленинградском, но у меня в московском… Краткий сюжет: в Москве сгорает зоопарк. Звери остаются без крова над головой. Отцы города решают обратиться к москвичам с просьбой распределить зверей по квартирам. На время, конечно, пока не будут выстроены новые вольеры. Что? Конечно, комедия!.. На другой жанр этот сюжет и не тянет… Начинается процесс переселения животных. Каждый берет себе зверя исходя из особенностей характера. Своего, конечно… Кто попугайчика осчастливил, кто пантеру, кто крокодила. Необустроенным остался только питон. Очень уж был длинен. Пришлось поселить его в коммунальную квартиру. Вот, в основном, и весь сюжет: три дня жизни в коммуналке.

— И… это все? — голос в трубке стал скучным и растерянным.

— Все.

— А что сталось с питоном?

— Сдох, разумеется. От тоски по неволе. Ровно через три дня. Или сбежал.

— Да-а-а… это очень интересно… Хорошо, мы вам еще позвоним. (Бип-бип-бип-бип…)

Больше никаких телефонных звонков из редакционного отдела «Мосфильма» Михаилу Афанасьевичу не поступало.

* * *

В самом конце шестидесятых Нина Ивановна Гуляева тоном абсолютно безапелляционным сказала мне:

— Мы тут со Славой подумали (Слава — это Вячеслав Михайлович Невинный, муж Нины Ивановны), так вот, Коля, мы со Славой подумали и решили: хватит играть за кулисами в «Мастера и Маргариту». Пора тебе писать пьесу с таким же названием. Ты напишешь, а я поставлю.

— То есть ты предлагаешь мне инсценировать роман Булгакова «Мастер и Маргарита»?

— Ты догадлив.

— Ну, не знаю… Попробую.

— Пробовать поздно, надо начинать.

— Хорошо. Завтра же и начну.

— Сегодня!

Так начался наш двухгодичный сладостный плен в окружении жильцов «нехорошей квартиры» номер пятьдесят, римских легионеров и фанатичных обитателей древнего Ершалаима. Первый вариант пьесы мы с замиранием сердца вручили вдове Булгакова Елене Сергеевне. На предмет рецензии и одобрения. (О противной оценке думать не хотелось.)

Елена Сергеевна жила в доме, расположенном у начала Суворовского бульвара, рядом с церковью Федора Студита, дворовой церковью отца Александра Васильевича Суворова. Квартира ее на первом этаже, вернее, кухонное окно, выходившее во двор, пользовалось у местных алкашей уважительной известностью. Любой жаждущий, имея в кармане бутылку водки и двух товарищей за спиной, мог постучаться в это окно в самый неурочный час. На стук обычно открывалась форточка и мелодичный женский голос спрашивал, что угодно просящему.

— Нам бы стаканчик, хозяюшка… Мы с возвратом, чес-с-слово!

Ответ хозяйки разил стоящих за окном наповал:

— Простите, вы какой стакан предпочитаете: тонкий или граненый?

Это было уже слишком!

— Да нам все равно!.. То есть мы хотим сказать… Вы не бойтесь, мы вернем в целости и сохранности…

И ведь возвращали! Со словами благодарности, если в кухне еще горел свет, а если время было уже позднее, чистая граненая (или тонкостенная) посудинка помещалась аккуратно на жестяном оконном сливе снаружи.

Елена Сергеевна нашу инсценировку попервоначалу не очень одобрила. Она вообще считала, что не стоит этот роман переводить на язык сцены. Так она, во всяком случае, нам сказала. И понять ее можно было: какие-то незнакомые ей люди взялись перекраивать любимое произведение мужа, где она была главной героиней, подругой Мастера, его Маргаритой. Она была непосредственным участником создания этого гениального творения Булгакова, этот роман слился с нею, стал ее биографией, ее судьбой. И тут вдруг нате вам, какая-то пьеса… Что-то куда-то ушло, герои, как шахматные фигурки, переставлены на другие клетки. Все непривычно, неудобно…

— Что ж, попробуйте доработать, — сказала она нам на прощание. — Может, что и изменится к лучшему.

Последующий вариант пьесы тоже не вызвал у нее особенного восторга, но, во всяком случае, не было и категорического отказа. Решили все-таки ставить, сцена выявит и хорошее, и плохое.

И тут во всю мощь заработала неукротимая режиссерская энергия Нины Ивановны Гуляевой. С восторженностью неофита она репетировала с актерами, делала декорации, шила, клеила, выторговывала у меня оставленные за ненадобностью для пьесы какие-то фрагменты «Мастера и Маргариты». Казалось, прорвался долго сдерживаемый водный поток и несет за собой все и всех. Любое сопротивление было бесполезным — все равно смоет. Меня она называла соратником.

— Соратник мой… дерганый, — ласково говорила она, поглядывая по сторонам озабоченными глазами.

Актеров в репетициях было занято много. Нам хотелось вывести на сцену всех героев булгаковского романа, не пропустив даже самых малых персонажей. Конечно, тут сказалась наша неопытность в постановке произведения такого масштаба. И, как ни странно, большая любовь. Она всегда идет рядом с неопытностью. Две компоненты, которые поддерживают друг друга.

В репетициях были заняты все возрастные поколения актеров. Понтия Пилата играл Юрий Леонидович Леонидов, Берлиоза — Борис Александрович Смирнов (наш бессменный Ленин), буфетчика Сокова — Николай Павлович Ларин, Маргариту — Валя Калинина, Коровьева — Вячеслав Невинный, Иешуа Га-Ноцри — Саша Дик, Воланда — Слава Желобов, кота Бегемота — Леша Борзунов, Афрания — Женя Киндинов, ваш покорный слуга — Мастера.

Весной семьдесят второго состоялся показ. Спектакль в репетиционных ширмах был выгорожен в нашем кинозале. Смотрел худсовет, смотрел Ефремов и чуть ли не вся труппа. После просмотра тут же состоялось обсуждение увиденного. Худсовет в основном высказался положительно. Помню слова Михаила Михайловича Яншина:

— У меня во все время просмотра было такое чувство, что рядом со мною незримо присутствовал мой друг Миша Булгаков.

Ефремову спектакль не понравился.

— Что это за пионерский театр? — сказал он. — Где ваше личное отношение к роману? Нынешний взгляд на него?

Этими (примерно) словами была похоронена первая на Москве попытка воспроизвести на сцене гениальное творение Михаила Афанасьевича Булгакова.

Возьмись Олег Николаевич поправить, что-то изменить в нашей работе (что он обычно всегда и делал как художественный руководитель), уверяю вас, уважаемый читатель, мог бы получиться замечательный спектакль. Без всяких скидок на собственное участие. Но… не судьба. Или, наоборот, судьба.

До сих пор мне видятся так, как будто это происходило вчера, герои «Мастера и Маргариты», воплощенные нашими актерами: и трепетная, как натянутая струна, Маргарита Вали Калининой, и круглая, как шар, плутоватая голова кота Бегемота — Борзунова, и нахальные, прозрачные со слезой глаза Коровьева — Невинного, и вальяжная, в белом чесучовом костюме фигура Берлиоза — Смирнова, небрежно объясняющего на Патриарших прудах Ивану Бездомному (Ивану Власову) его ошибку в попытке воссоздать историческую биографию Иисуса Христа…

Да-а… воспоминания, как и рукописи, не горят… А все начиналось с веселого актерского «трепа» в закулисном фойе в свободное от пребывания на сцене время.

 

Кино

Течет ручеек. Тонкий, как стеклянная ниточка, струйкой покидает он набухшую лунку родника и начинает красться по земле. Он не спеша ощупывает, словно обнюхивая, встречающиеся на его пути предметы: камешек, комок засохшей глины, ветку, уроненную в полете птицей. Все они кажутся ему неодолимыми препятствиями, и он терпеливо обходит, обтекает их то с одной, то с другой стороны, не обращая никакого внимания на удлиненность и кривизну пути. Иногда и назад приходится возвращаться, течь вспять. Но, сделав петлю, вновь уходит вперед, туда, куда неодолимо влечет его земной уклон. Постепенно из ручейка он превращается в ручей, потом в речку, в реку… А уж потом — в Волгу! А Волга, говоря словами чеховского героя, впадает в Каспийское море. И это не надоевшие слова учителя гимназии. В этом есть глубокий смысл: если ты — Волга, ты должна впадать в Каспийское море. Без Каспийского моря нет Волги.

Актерская судьба чем-то походит на этот ручеек. И крутится, и вертится, и изгибается. Перед преградами. Реальными и вымышленными. И только две вещи не дают актеру сникнуть душой на этом ухабистом пути его. Первое — это ощущение того, что существует еще где-то далеко позади тот маленький, не больше двух сложенных вместе мужских ладоней, родничок, и что его чистая влага еще доходит до него, теперь уже переполненного всякими подпитками слева и справа, и, второе, что где-то впереди ждет актера ЕГО Каспийское море. Без этих двух ориентиров творческая жизнь останавливается. Ручеек или высыхает, или превращается в болото.

* * *

Для театрального актера, что ты там ни говори, любая творческая работа вне стен театра в какой-то степени все равно отхожий промысел. Будь то радио, телевидение, концертная деятельность. И это несмотря на то, что все это приносит актерской душе определенное творческое удовлетворение, не говоря уже о материальном.

Кино в этом ряду стоит несколько особняком. Оно дает актеру одну из главных компонент в его судьбе — известность! И неважно, на что она тянет по качеству: на пьедестал или на ходули, все равно — бугорок. И тебя всем видно, и твой горизонт раздвинулся на какое-то деление. Вот говорят: сыграл актер гениально такую-то роль и наутро проснулся знаменитым. Не знаю, не уверен. Если он сыграл эту роль в театре, нимб знаменитости долго еще не будет сиять над его заспанным лицом. Кино — другое дело. Сыграл молодой артист более или менее прилично большую, выигрышную роль в фильме, глядишь — годичный пропуск на бессмертие ему подписан. Дальнейшее уже зависит от его ума, таланта и везения, что тоже немаловажно.

Мои отношения с кино складывались не просто, по принципу «то густо, то пусто». И надо признаться, что в этом «пусто» чаще всего виноват был я сам. Вернее, складывающиеся обстоятельства, к каким можно было отнести театральные, околотеатральные и обстоятельства личного плана.

Первые семь лет по окончании института я отдавал театру. И только театру. Каждый сезон приходилось играть по две и больше главные роли. А если учесть, что театром этим был «тот», старый МХАТ, а я был молодым актером, то нагрузка на мои плечи приходилась порядочная. И, естественно, о творческом голоде не могло быть и речи, чтобы искать его удовлетворения где-то еще на стороне. Кроме того, почти все свободное время в промежутках между дневными репетициями и вечерними спектаклями отнималось работой над телевизионными постановками. Деньги все-таки были нужны, а зарплата в театре была скромной.

Удобством было то, что все предварительные работы над этими телеспектаклями, то есть, собственно, репетиции, были тут же, в театре, ходить далеко было не нужно. После нескольких прогонов в студии на Шаболовке (потом в Останкино) в гримах и костюмах спектакль сразу же, без предварительной съемки, выходил в эфир. Чего ты недоговорил, недоиграл, недовыразил — все тут же становилось достоянием истории. Поправить ничего нельзя, второй дубль предусмотрен не был. Но вскоре их стали снимать на видеопленку, и выход в эфир стал повторяем.

Вспоминаю первую мою большую работу на телевидении. Это была роль Никитина в спектакле по повести Чехова «Учитель словесности». Его много лет неоднократно показывали на экранах. И немудрено. В нем были заняты замечательные мхатовские актеры: Грибов, Кторов, Муравьев. Ему даже присудили какую-то международную премию на фестивале телевизионных спектаклей в Болгарии. Кажется, она называлась «Золотая шкатулка». Да… что-то в этом роде. Эти телевизионные постановки являлись как бы промежуточным звеном между собственно театральными спектаклями и кино. Хотя, повторяю, многие из них были в высшей степени интересны, имели свое лицо и, как говорится, несли на себе печать высокого искусства.

Мое вхождение в «настоящее» кино начиналось с небольших ролей. Это, очевидно, в какой-то степени и предопределило отдачу всего себя целиком театру. Слишком велика была разница в качестве, в «интересности» тех и этих работ.

Первой моей работой в кино была небольшая, второго плана, роль в фильме режиссера Габая «Лебедев против Лебедева», студия «Мосфильм». Сюжет картины — жизнь и быт молодых ученых-«шестидесятников». Идея — борьба хорошего с лучшим. Фильм по тем временам получился неплохой, но… не более того. Из светлых сторон можно отметить знакомство с интересными людьми: актерами Михаилом Державиным, Володей Рецептером и, конечно, с самим Габаем, одноглазым режиссером, похожим на сказочного интеллигентного пирата. Он воевал, служил в бомбардировочной авиации, его сбивали… Через Володю Рецептера, с которым после этого фильма мы подружились, мы с Габаем, который сейчас живет в Штатах, обмениваемся приветствиями и поклонами. До сих пор.

Следующим моим заходом на киношную территорию было приглашение попробоваться на главную роль в фильме по роману Кожевникова «Щит и меч». Режиссер — Басов! Владимир Павлович! На роль Вайса пробовалось много актеров. Под конец кинопроб остались двое: я и Станислав Любшин.

— Черт тебя знает, Кольк, что у тебя за лицо! — с досадой восклицал Владимир Палыч, уже не глядя на меня своими шальными глазами. — В профиль посмотришь — ариец как ариец! А глянешь спереди… обыкновенная, круглая, рязанская рожа… Что тут придумать — ума не приложу… Ладно, с Вайсом подождем. Сыграешь у меня унтер-офицера Хакке.

Так и попал я в огромнейший актерский коллектив, с которым каким-то чудом управлялся и выстраивал фильм удивительный кинорежиссер Владимир Павлович Басов.

Он принадлежал к плеяде тех знаменитых молодых капитанов, которые прошли войну и по ее окончании сели за парты ВГИКа. Это они, молодые капитаны — Басов, Чухрай, Габай, Хуциев, Тодоровский и многие другие, — это они подняли на огромную высоту советский кинематограф пятидесятых-шестидесятых годов. Это они… но я, кажется, влез не в свое дело. Это прерогатива наших кинокритиков. Прошу прощения у уважаемых читателей.

Съемки у Басова проходили легко, весело, продуктивно. Он никогда не замыкался ни в сценарии, ни в трактовке образа, ни в архитектонике уже обдуманных им сцен.

— Ты чего такой кислый, будто по ошибке стакан уксуса хватил? — говорил он актеру на площадке. — Текст не нравится? Почему? А как бы ты хотел сказать? Ну так и скажи! Да что ты мне сценарий в нос суешь!.. Я его знаю лучше, чем ты… Говори, как тебе удобно!..

И актерам у него на съемках действительно было удобно. Он четко видел главную мысль, главную идею фильма и никогда не обращал внимания на побочные мелочи. Подумаешь: километр туда, километр сюда, главное — вперед!

После «Щита и меча» у меня несколько лет был перерыв. И только где-то в начале семидесятых, когда атмосфера в театре в связи с приходом Ефремова несколько изменилась, стала для меня менее благоприятной в смысле занятости, качестве получаемых ролей, я вновь стал поглядывать в сторону кино.

На «Мосфильме» запускалась в работу картина о знаменитом советском педагоге, авторе книги «Сердце отдаю детям» Сухомлинском Василии Александровиче. Режиссером была Юлия Ипполитовна Солнцева, бывшая жена Довженко. Она еще в какой-то степени сохранила былую красоту и вальяжную стать звезды немого кино двадцатых годов, когда она блистала в «Аэлите», в «Папироснице из Моссельпрома».

Съемки проходили в Новгороде-Северском, чудесном городке, стоящем на крутом берегу Десны. Старинные монастыри, тенистые парки, река под крутой горой, заливные луга, сосновые боры за поймой. Когда-то этот город был легендарной столицей князя Игоря. Отсюда он уходил в свой знаменитый поход на половцев, закончившийся вечной трагедией и вечной славой в умах и душах потомков. Свидетельство тому — нетленные строки «Слова о полку Игореве».

Главную роль, Сухомлинского (в сценарии это было другое имя), играл Сергей Федорович Бондарчук. Впервые я познакомился с ним на кинопробах, которые, кстати, он и проводил. Надо сказать, что Сергей Федорович очень много помогал Солнцевой в этой работе и как актер, и, главное, как режиссер, организатор всего, что происходило на съемочной площадке.

Я в этом фильме играл роль тракториста, отца двоих детей, который воспитывал их ну совсем не по педагогической системе Сухомлинского. То есть не воспитывал. Он работал, выпивал, буянил, ревновал ко всякой штанине свою красавицу-жену, которую, кстати, играла Скобцева. Короче, был нормальным мужиком из глубинки, портрет которого известен всей стране, без обязательной афиши «Их разыскивает милиция».

Из Москвы на съемки я уезжал вместе с Сергеем Федоровичем. В купе кроме нас ехали еще каких-то двое мужичков, похожих друг на друга, с объемистыми кожаными портфелями, которые они держали на коленях. Бондарчуки запаздывали. Мы с женой, провожавшей меня, вышли на перрон. Наконец появился Сергей Федорович и Ирина. Молодые, нарядные, красивые. Она подтолкнула его к вагонным ступенькам и со смехом сказала:

— Двух мужей сразу провожаю.

— К счастью! — сказал Сергей Федорович.

Поезд тронулся незаметно. Перрон с женами поплыл назад. Мы стояли у раскрытой вагонной двери и махали руками.

— Коля, — тихонько сказал Сергей Федорович, не поворачиваясь в мою сторону и продолжая приветливо помахивать рукой, — ты выпить с собой не везешь?

Я покраснел неизвестно от чего.

— К сожалению, нет, Сергей Федорович. Мне как-то это и в голову не пришло.

Он посмотрел на меня своими украинскими, со слезой, глазами.

— А мне пришло в голову, но ничего сделать было нельзя. Жена была бдительна. Прямо из застолья, без всяких заходов — на вокзал!

Мы помолчали.

— Ну, что ж, — со вздохом сказал Сергей Федорович, как бы подводя черту под нашей паузой, — нет так нет… Значит, не судьба!

Мы грустно пошли в свое купе. Открыв дверь, Сергей Федорович приветливо поздоровался с нашими попутчиками, которые все так же молча сидели на лавке с портфелями на коленях. При виде Сергея Федоровича они, как по команде, вскочили и чуть ли не в один голос воскликнули:

— Сергей Федорович, мы вас узнали!.. Вы наш любимый артист!

Он засмущался (он удивительно симпатично смущался).

— Спасибо, — сказал он. — А это мой товарищ, тоже артист… Из МХАТа…

— Очень приятно. А мы инженеры, едем в командировку… Сергей Федорович, тут такое дело… Вы нас извините, пожалуйста, но… Вы бы не хотели… и ваш товарищ тоже… с нами закусить.

И, щелкнув замками, они одновременно, как волшебники в сказочном мультфильме, отбросили портфельные крышки. Стройные ряды бутылочных горлышек предстали перед нами во всем своем неподвижном и грозном величии. Пауза зависла в купе. Инженеры молча ждали решения. Сергей Федорович повернулся в мою сторону и произнес два слова:

— Значит, судьба.

Смысл этих слов ни для кого не был понятен. Кроме меня.

* * *

Таким вот образом, потихоньку-полегоньку, я стал восстанавливать свой киношный потенциал. Снялся в «Долгах наших» на «Мосфильме». Съемки проходили в берендеевских местах на Плещеевом озере, на реке Трубеж под Переславль-Залесском. Торфяные разработки, рабочие поселки, связанные тонкой нитью узкоколеек, великолепные сосновые боры. «И древностью повеет вдруг из дола…». Эти рубцовские слова можно полностью отнести к этой древней земле на границе Владимирской области. Владимиро-Суздальская Русь, наша прародина!

Фильм получился средний, хотя актеры, участвовавшие в нем, были прекрасные: Леонид Марков, Наталья Андрейченко, Сережа Никоненко, Люда Зайцева, Лида Федосеева-Шукшина. Бывает иногда такое: по частям вроде все хорошо, а целое не складывается.

Потом была работа на «Ленфильме» в «Весенних перевертышах» по Тендрякову. Что-то снимали на Кишиневской студии… Где-то еще, где-то еще… По большому счету, все это можно отнести к разряду обыкновенной поденщины. Снимался, чтобы не потерять навык в профессии и чтобы режиссеры не забывали.

Прорыв, хоть и небольшой, случился у меня там, где я, честно говоря, не ожидал. Московский режиссер Живолуб пригласил меня поучаствовать в съемках фильма на Свердловской киностудии под названием «Я буду ждать». Сюжет не отличался особой замысловатостью. Любовный треугольник. Вершина треугольника красивейшая женщина, ленинградская актриса… Аня Л… Два других угла занимали я и молодой Николай Еременко. Отца его играл Константин Степанков.

Фильм, что называется, получился. Его много раз «крутили» по каналам телевидения. Был он чист, не замутнен излишней значительностью, легко находил отклик у зрителей, то есть полностью отвечал законам современной мелодрамы. Была там у меня такая сцена: мы с Аней сидим вечером на скамейке в парке, выясняем отношения. Подходят трое парней с определенными намерениями: «Дай закурить», «А твоя баба красивая» и т. д. Мой герой (кажется, фамилия его была Старов, да, точно, доктор Старов, Аня еще называла его Старый). Так вот, мой герой, оценив ситуацию, спрашивает у этих амбалов, есть ли у них оружие. «Оружия нет, не бойся, — отвечает один из них. — Мы и без оружия с тобой управимся» (примерно). И тогда мой герой говорит: «Оружия нет — это хорошо! Так вот… слушайте, парни. Сейчас я доберусь до одного из вас и перекушу ему горло… Пока двое других будут убивать меня… Жребий будете бросать или мне самому из вас выбрать?»

Ну, естественно, парни, огрызаясь, отступили, честь женщины и моя жизнь были спасены…

Ах, как же нравилась зрителям эта сцена! Особенно зрительницам. Многие из них до сих пор помнят ее, хотя фильм давно уже, к сожалению, вышел в тираж.

Мне нравилась Свердловская киностудия. Там хорошо относились к актерам, на съемках все удивительно успевали без спешки, без ненужного крика и нервотрепки. И фильмы получались добрые, основательные, где-то похожие на те книжные сборники, что до революции выпускались в России под рубрикой «Библиотека для семейного чтения».

Следующим после «Я буду ждать» был у меня двухсерийный фильм «Главный конструктор». Это была картина об изобретателе танка, знаменитой «тридцатьчетверки», Михаиле Ильиче Кошкине (его играл Борис Невзоров). Моего героя звали майор Гаевой, представитель Генштаба. Съемки были трудные, «зимние». Я впервые почувствовал, как танковая броня может раскаляться не только от тепла, но и от холода.

О непростых взаимоотношениях бывших друзей, о постижении своей судьбы, своего характера, о мучительном разладе души повествовал еще один фильм, связанный у меня со Свердловской студией: «Гонка с преследованием». Снимал его, кажется, ленинградский режиссер Вишневский. Главные мужские роли исполняли актер донбасского театра Миша Голубович и я. Его герой был с отрицательным окрасом, ну а мой с положительным. Главную женскую роль играла Люда Чурсина.

Съемки проходили в красивейших местностях Урала, на реках Каме и южнее, на Белой в Башкирии. Жили мы на турбазе «Агидель». В те времена Белая была удивительно красивой рекой. Вода в ней была чистая, как слеза. Сухие сосновые боры росли на холмистых берегах. Непуганые лоси приходили на водопой даже в дневное время. Воздух был насыщен ароматом лесных и луговых цветов. Рыбы в реке Белой было столько, что как ты только входил в реку, рыбная мелочь тут же начинала щекотать босые пальцы ног.

Вечерами после съемок мы разводили на берегу костер, варили уху, пели тихие песни, рассказывали истории, которыми обычно делятся у вечернего огня. И вот тут, на берегу Белой, я услышал от Миши Голубовича удивительную историю, которая, исходя из тех событий, что происходили в ней, переступила привычную нам черту правдоподобия и осветила яркой вспышкой темные, неисследимые закоулки человеческой души.

 

Баллада о пропавшей разведке

Вначале надо оговориться, что Миша Голубович не был участником тех событий, о которых он рассказал нам. Их ему поведал другой человек, а вот уж этот, другой человек, был главным действующим лицом и свидетелем всего того, о чем вы сейчас услышите.

Если подойти с меркой строгого отбора, то двадцатый век подарил Украине двух личностей, из которых народная молва, народная память сделали национальных, со сказочным оттенком, героев. Я говорю о легенде времен гражданской войны, хозяине Гуляй-Поля, изобретателе знаменитой тачанки Несторе Махно и партизанском вожаке времен Отечественной Сидоре Ковпаке. Литература, театр, кино не обделили их своим вниманием, рассматривая одного через темные, другого через светлые очки.

В советский период сама фамилия Махно была нарицательной. Особенно после фильма «Пархоменко», где Чирков вымазал его всеми черными красками, которые только есть в природе. Тут и самогон, и длинные волосы, и «Любо, братцы, любо»… А я видел парижскую фотографию, снятую незадолго до его смерти в тридцать четвертом году. Молодое лицо, облик мастерового, короткие усы, короткая стрижка, рубашка-косоворотка. В Париже Нестор Махно зарабатывал себе на жизнь плотницким ремеслом в каком-то театрике и еще тем, что по вечерам пел в кабаках частушки под балалайку, с известным припевом после каждого четверостишия:

Ну, да Бог с ним. Сейчас не о том речь. В семьдесят третьем году на киностудии им. Довженко был запущен в производство трехсерийный экранный фильм «Дума о Ковпаке». Режиссером фильма был Тимофей Васильевич Левчук, личность в киношных кругах не менее легендарная, чем герой его картины. Миша Голубович играл в этом фильме одного из сподвижников Сидора Артемьевича, кажется, Карпенко, командира роты автоматчиков — личной охраны Ковпака. Военным консультантом картины был начальник разведки ковпаковской армии генерал Войцеховский.

Войцеховский любил актеров, любил сам непростой процесс съемок и своими советами, своими удивительно живыми рассказами о партизанских буднях, ставших уже историческими, хрестоматийными, помогал, чем мог, устроителям фильма и актерам. Однажды, сидя у костра после съемок, кто-то из актеров (может, и сам Голубович) попросил его рассказать какой-нибудь случай из партизанской практики, который почему-либо не вошел в уже известную историю о Ковпаке и его армии.

Войцеховский помолчал какое-то время и, как бы на что-то решившись, сказал:

— Ладно. Расскажу вам один случай из моей партизанской практики… Он действительно не вошел ни в какие, так сказать, анналы, и не потому, что над ним довлеет гриф «совсекретно», а потому, что объяснить это событие простыми человеческими понятиями мне представляется делом заведомо трудным или даже невозможным. Суть вкратце такова.

Весной сорок четвертого к немцам в глубокий тыл была отправлена наша разведгруппа в составе десяти человек. Ей предстояло пройти больше сотни километров и разведать пути предстоящих рейдов партизанской армии. Время на выполнение задания отводилось, допустим, восемь дней. Плюс два добавочных, контрольных. Итого — десять. По прошествии основного времени группа с задания не вернулась. Прошло добавочное — результат тот же. В штабе Ковпака заволновались. Войцеховский срочно отправляет по старому следу проверочную группу. Ей ставилось задача хоть что-то прояснить в судьбе пропавших разведчиков. Никаких разведдействий, никаких боестолкновений. Только то, что приказано. «От» и «до».

Проверочная группа задание выполнила. Она узнала о судьбе пропавшей разведгруппы. Больше того, как страшное доказательство в партизанский лагерь были доставлены на двух крестьянских телегах все десять разведчиков. Все они были мертвы, тела их страшно изуродованы. О характере этих злодеяний Войцеховский даже по прошествии четверти века не нашел в себе силы подробно рассказать. Только махнул рукой и нехотя пояснил, что пятиконечные звезды, вырезанные на груди мертвых разведчиков, были самыми «гуманными» знаками, оставленными озверевшими нелюдями.

По рассказам ребят из проверочной группы, разведка попала в засаду у лесного хутора. Судя по характеру засады и по тому, что было сделано с мертвыми разведчиками, это было делом рук бандеровских «лесных братьев». Немцы на такое были не способны. Редко видел Войцеховский Ковпака в таком гневе. Редко, а может, и никогда. Обычно сдержанный, Сидор Артемьевич тонко кричал во весь голос:

— Найти! Найти мне этих катюг! Прекратить все операции! Заниматься только этим! Это — приказ!

Как гончие по горячему следу, кинулись партизанские группы в район разыгравшейся трагедии. Вынюхивая, высматривая, выслушивая, пропуская сквозь мелкую разведсеть любую информацию, добытую всевозможными путями, группа Войцеховского вскоре нащупала тоненький путеводный волосок. Установили наименование бандеровского отряда, устроившего засаду, места, где он отсиживался, даже командира.

Стянули поисковые группы в нужный район леса, вырезали охрану, вскрыли замаскированный лаз, закидали подземелье гранатами, кинулись в дымную мглу, выметая автоматными очередями все крысиные закоулки разветвленных ходов. Добрались до центра схрона, где было логово самого «батьки», «друже проводника» или как там еще его называли, и (есть справедливость на Божьем свете) взяли его живым, без единой царапины (всех остальных членов банды положили), выволокли наверх и бросили на широкий пень, как будто нарочно оказавшийся поблизости.

Суд вершили тут же, на месте. В трибунальскую тройку вошли Войцеховский, командир роты автоматчиков и начальник кавалерии. Партизаны, еще не отошедшие от скоротечной схватки, молчаливым кольцом окружили поляну. Процедура суда обещала быть недолгой.

— Фамилия, имя, отчество?

«Батько» молчал. На вид ему было лет сорок. Крепкий, плотный, в распахнутом немецком френче, в «мазепнике» с трезубцем на голове, с подбритыми висками и затылком, он тяжело, неподвижно высился на пне, глядя перед собой белыми от ненависти или от долгого пребывания во тьме глазами. От времени до времени он судорожно, словно бы ему не хватало воздуха, вздергивал верхнюю губу, обнажая ряд зубов в золотых коронках, и тогда казалось, что во рту у него вспыхивает короткое пламя.

— Значит, не хочешь назвать себя? — продолжил допрос Войцеховский. — Ладно, твое дело… Ну тогда, может, покаяться перед смертью хочешь?

— Ты не поп, чтобы каяться перед тобой, — хриплым голосом отозвался «батько», утирая лицо связанными спереди руками. На правом запястье его золотом сверкнули большие часы с браслеткой. — Тоже мне, поп! — он криво растянул лицо.

— А над мертвыми зачем издевались? — все так же спокойно, не повышая голоса, продолжал допрос Войцеховский.

— Живых не было! — отрезал бандеровец.

Партизаны, стоящие кругом, при этих его словах грозно загудели.

— Ну, все понятно, — подытожил Войцеховский. — Ребята, кто там?.. Ведите его…

Петля из красного телефонного кабеля уже болталась на ближнем суку.

— Нет, погоди! — заволновался кавалерист. — Пусть эта псина ответит мне… Ну, пострелял ты наших, пострелял! Ладно, больно, но тут можно смириться. Война! Вы нас — мы вас. Но катовать-то зачем? Зачем звезды вырезать?! Зачем вспоротые животы землей набивать?! Ведь такое ни один фашист не сделает… А тут своих братьев… славян!..

Как будто скрытая до сих пор пружина подбросила и развернула атамана:

— Ты мне не брат, слышь, ты! — оскалясь, закричал он. Казалось, желтое пламя, как из патрубка пулемета, вылетело из его рта в сторону кавалериста. — Ты коммуняка и москаль! Моя б воля… я всех бы вас на корм собакам извел! Не лезьте, не суйте ваши рыла на нашу неньку Украину! Не мешайте пахать нашу ридну землю нашим украинским плугом.

Голос его все тоньшал и дошел наконец до страшного, хриплого визга. Казалось, прорвалась какая-то плотина, и нечеловеческая ненависть мгновенно затопила всю лесную поляну. Кавалерист выхватил из ножен блеснувшую шашку:

— Голову на пень! — закричал он таким же хриплым от ненависти голосом, и глаза его стали похожи на глаза атамана. — Голову на пень, паскуда!

— На! — атаман отбросил подошедших к нему двух партизан и рывком положил голову на пень, сбросив «мазепник» наземь.

— Снимите часы с него! — скомандовал вдруг кавалерист, неизвестно почему.

Впоследствии он даже не мог объяснить, почему он это сделал.

— Часы не дам! — завизжал атаман и вцепился в них зубами.

Но кавалерист сдернул их с его руки и в то же мгновенье свистнула, крутнувшись, занесенная шашка. Отделившаяся голова упала на землю. Все замерли, не ожидая такого развития событий. Голова какое-то время задержалась на месте, потом, следуя уклону почвы, сделала один оборот, другой, замерла, вперив круглые, широко открытые глаза в кавалериста, точно огромным усилием отыскав его, секунду помедлила, потом разлепила мертвые губы, и в абсолютной тишине все услышали, как она тихо и четко сказала:

— Отдай часы!

………………………………………………………………………………………………

— Миш, этого не может быть! — после паузы сказали мы Голубовичу.

Он улыбнулся:

— Точно такие же слова, ну точь-в-точь те же самые, услышал от нас и Войцеховский. Тогда, в лесу под Киевом. «Этого не может быть», — сказали мы ему.

— И что он вам ответил?

— Он помолчал, улыбнулся и сказал, что в его возрасте обманывать людей как-то стыдновато. «Вы просили рассказать случай, который никогда не будет упомянут на страницах официальной истории? Я вам рассказал. А уж это ваше дело: верить или не верить».

Я почему-то верю в правдоподобность истории, поведанной давным-давно начальником разведки партизанской армии Ковпака. И не потому, что в жизни все может случиться. Это отписка, нежелание разобраться, что же на самом деле лежит в основании того или другого происшествия. Я просто на секунду представил градус ненависти, клокотавшей в груди бандеровского атамана, и тогда все стало на свои места. Ненависть! Это, может, самое сильное из чувств, движущее и руководящее человеческими поступками.

Свердловская киностудия оказалась для меня счастливой. Она как бы открыла двери других студий. В самое короткое время я снялся в «Ипподроме» на Одесской студии, «Дожде в чужом городе» на Довженко, «Братьях Рико» в Минске. Потом возобновились работы на «Мосфильме».

Съемки «Ипподрома» велись в двух городах: павильоны снимались в Одессе, а сам ипподром и все хозяйство, непосредственно к нему относящееся, было киевское. Все натуральные съемки представляются теперь, по прошествии лет, как один солнечный, счастливый день.

Беговые дорожки, посыпанные песком, деревянные скамьи ипподрома, горячие от солнечных лучей, забеги лошадей, впряженных в легкие, как будто выведенные тонкой кистью двухколесные «качалки», пирамидальные тополя, высящиеся копьями по периметру скакового поля.

Там я впервые познакомился с прекрасным артистом, легендой советского кино Олегом Петровичем Жаковым. В фильме он исполнял роль пожилого наездника. Загорелый, с ясными мудрыми глазами, с молодой, крепкой хваткой сильных рук, он был красив устоявшейся красотой, присущей некоторым пожилым людям, живущим в полной гармонии с окружающим их миром. Он любил компанию молодых актеров, мог выпить с нами стакан красного вина и, посасывая янтарный мундштук, часами слушал неимоверный актерский «трёп». Любил и сам поделиться интересными случаями из собственного, богатейшего событиями, актерского прошлого. Хотя, надо сказать, сам никогда на разговор не напрашивался. Откликался только в том случае, если чувствовал всамделишный интерес слушателей. А еще лучше, если слушатели были подготовленными.

Секрет его долголетней молодости, по его словам, состоял в том, что он вовремя уехал из Ленинграда. Коренной петербуржец, любивший, как и все ленинградцы, свой город, Олег Петрович, как только стукнуло ему шестьдесят, оставляет квартиру своим взрослым детям и уезжает с женой на Северный Кавказ. В Кисловодск. Там он покупает заранее присмотренный домик и счастливо живет в нем, занимаясь выращиванием своих любимых роз. Чтобы не забыть профессию, раз в год он брал небольшую роль в одной из снимающихся лент и, утишив творческий голод, вновь уезжал в свой тихий курортный Кисловодск.

На юбилее в Доме кино он был по-прежнему строен, ясноглаз, хотя волосы на голове были совершенно белыми. Серебро без черни.

Отсняв в летние месяцы все, что нужно было отснять на Киевском ипподроме, группа в конце августа перебралась поближе к своему дому, попросту переехала в Одессу. Ах, что может быть лучше, чем период конца лета — начала осени в этом легендарном южном городе! Как сытая красивая кошка, нежился он у голубого моря под бархатными лучами утомленного солнца. Шоколадные женщины, мужчины с ленивыми глазами, ласковая морская вода, светящаяся по ночам жидким пламенем. Вино в пузатых бутылках, горы зелени и фруктов на каждом углу, так что даже жадные осы, насосавшись до одури перебродившего виноградного сока, лениво отдыхают на краях прилавков. Рай! Просто земной рай! Если бы не работа. Режиссер «Ипподрома» Радомир Василевский умел и любил работать.

* * *

Моего героя в фильме «Ипподром» звали Александр Александрович (Сан Саныч) Крошин. Инженер Крошин помимо обычной обладал еще и теневой профессией. Он был, как бы теперь сказали, главой ипподромной мафии. Тотализатор, ставки, махинации с забегами лошадей, подкуп наездников, — всю эту подпольную индустрию курировал Сан Саныч, интеллектуал с раздвоенной душой. Он был человек богатый и, естественно, имел личную черную «Волгу». По тем временам иметь черную «Волгу» считалось верхом благополучия. Экономического или социально-политического. Выше «Волги» была только черная «Чайка».

Студия не имела в своем распоряжении машины подобной марки и окраса. Пришлось дать объявление в городскую газету: «Для съемок требуется…». Народ откликнулся. Но… трудность заключалась в том, что в то время я не водил машину. Значит, нужно было найти не просто «Волгу», но «Волгу» с шофером. И не только с шофером, а еще и с шофером, где-то похожим на меня. Ну хотя бы по росту и по общей комплекции. Это была задача не из простых, но… в Одессе при желании все можно было достать.

Нашлась и нужная машина, и шофер, похожий на меня. Более того, он был моим тезкой, тоже Николаем. Правда, на этом сходство наших биографий и кончалось. У Николая была редкая, можно сказать, уникальная профессия: он был гарпунер. Старший гарпунер китобойной флотилии «Советская Украина». На лацкане его пиджака поблескивала Звезда Героя Социалистического Труда. Николай был первым человеком в Союзе, освоившим профессию гарпунера. Учился он у норвежских китобоев (у «норвегов», как он их называл), а они секреты национального ремесла берегли, как тролли стерегут подземные клады. Но диплом китобоя они ему все-таки выдали. Потом уж у него у самого появились ученики, и один из них даже удостоился Звезды Героя.

Снимался Николай с большим удовольствием. Переодевшись в мой игровой костюм, в светлом парике «под меня», он беспрекословно выполнял все, что хотел от него режиссер. Свободного времени было у него вагон, охота на китов во всем мире была под запретом, китобойная флотилия «Советская Украина» тихо ржавела у пирсов Ильичевска. «Ржавел» в Одессе и первый гарпунер страны.

— Немного разгребемся со съемками, и я повезу тебя в Ильичевск, — говорил он мне время от времени. — Познакомишься с моим китобойцем!

Слово «китобоец» в его голосовой интерпретации звучало если не как «линкор», то уж никак не меньше «эскадренного миноносца».

В один из дней, свободных от съемок, Николай вытащил меня из гостиничного номера, не слушая никаких резонов, впихнул в салон знаменитой черной «Волги», и мы рванули в город-порт Ильичевск. Скорость он держал космическую, плоская причерноморская степь промелькнула в одночасье, и вот уже перед нами возникла ильичевская гавань, забитая под пробку, или, как говорят моряки, «под самый жвак», плавсредствами различных марок и достоинств. «Волга» подрулила к дальнему пирсу, мы вышли на набережную, и Николай, откинув руку в сторону акватории порта, торжественно объявил:

— Вот он, мой пенитель морей!

Я посмотрел в указанном направлении. У самой набережной, в уровень с ее бетонным краем, был пришвартован небольшой кораблик, похожий на длинное железное корыто. Мятые борта, низенькая рубка. На самом носу стояло что-то закутанное в просмоленную парусину. Я понял, что это и есть знаменитый «китобоец».

— Обратите внимание, какие обводы! — Николай влюбленными глазами оглядывал свой корабль, будто его вот-вот должны спускать со стапелей. — Какая конструкция! А если б ты знал, какая скорость! Торпеда!

Пенитель морей, почесываясь правым бортом о кранцы, сиротливо качался на хлюпкой волне. Палуба была пуста, и от всего увиденного мною веяло какой-то давнишней заброшенностью.

— Боцман! — громко позвал Николай.

Боцман, пожилой мужчина, неторопливо поднялся откуда-то из трюма и поздоровался со своим капитаном.

— Боцман, ты что, не видишь? У нас гость! Подать парадный трап!

Трап был подан, мы спустились на палубу.

— Стол накрыт?

— Обижаете, капитан.

— Ну, ладно, ладно… Показывай гостю наше хозяйство!

— Что тут показывать? Глаза есть — сам увидит.

— Боцман! — укоризненно протянул капитан. — Нужно показать гостю то, чего он никогда и нигде не увидит! Расчехли гарпунную пушку!

— Николай Иванович! — боцман был явно озадачен. — Пушка… опломбирована.

— Так сними пломбы.

Боцман снял пломбы и убрал парусину. Гарпунная пушка всем своим обликом походила на старинное морское орудие. Эдакую чугунную карронаду. Мощная, с коротким коническим стволом, она была смонтирована на круглом вертлюге. Двумя ручками ее можно было поворачивать по ходу китовой охоты в разные стороны. Гарпун с гранатой на конце заряжался со ствола. От всей ее конструкции отдавало старинным примитивом: эдакий многотонный «поджигняк».

— Возьмись за ручки, покрути! — уговаривал меня Николай. — Чувствуешь мощь?! А теперь представь, что ты на мокрой палубе в пятибалльный шторм гонишься за удирающим китом. Промахнуться нельзя! Каждую гранату норвеги продают за валюту. И в такой ситуации ты должен прицелиться живым глазом и… Боцман! — вновь не выдержал он. — У нас еще есть заряды в крюйткамере?

Боцман заметно побледнел.

— Есть, капитан.

— Тащи один сюда! Надо же гостю дать почувствовать, что такое настоящий выстрел из настоящей гарпунной пушки!

Теперь побледнел я. По особому блеску в глазах я вдруг понял, что «за галстуком» у капитана «сидит» не меньше «банки» любимого его армянского коньяку! А проследив взглядом возможную траекторию полета боевой гранаты, я почему-то понял, что она вопьется точно под ватерлинию высящегося перед нами в каких-нибудь сотнях метров высоченного борта флагмана, носящего гордое имя «Советская Украина». Еле-еле вместе с боцманом уговорили мы капитана отказаться от сомнительного, в высшей степени рискованного эксперимента. Я сказал что-то вроде того, что у меня от волнения дрожат руки и что мне необходимо срочно выпить рюмку армянского коньяку.

— Боцман!

— Все готово, капитан! Закуска на столе, горячее на плите! — засуетился боцман.

— Что там на горячее?

— Уха из султанки, на второе — жареная рыба, капитан.

— А?..

— Стоит! Армянский!

— Я надеюсь, не в единственном экземпляре?

— Обижаете, капитан!

Обед в кают-компании китобойца превзошел все ожидания. В Одессу мы вернулись поздно вечером. За рулем черной «Волги» сидел теперь ученик Николая. Тоже гарпунер. На лацкане его пиджака тоже поблескивала Звезда Героя Социалистического Труда.

* * *

К началу осени съемки «Ипподрома» были закончены. В октябре я прилетел в Одессу на озвучение. Управились быстро, чуть ли не за две смены. На третий день утром, доработав кое-какие мелкие остатки, я оказался свободным и решил сходить к морю. Отыскав тропинку, которая начиналась в тылу студии, за старым павильоном, я стал потихоньку спускаться с обрыва в сторону морского берега. Спуск, крутой вначале, постепенно становился более отлогим. Весь обрыв, довольно продолжительный, был засажен молодыми деревцами и кустарником: орехом, белой акацией, кизилом и какими-то еще растениями, называния которых были мне неизвестны. Вокруг было тихо. Стоял один из тех теплых, спокойных дней, какие случаются глубокой осенью на юге. Какая-то благостная тишина была разлита вокруг в воздухе. Никакой даже малый или даже мелодичный звук, вроде птичьего щебета, не нарушал ее. Не было слышно и моих шагов. Я был один. Я был растворен в этом мире тишины, покоя и света. Даже то, что я увидел за поворотом тропинки, не вывело меня из этого состояния.

Там, за поворотом, собственно, ничего особенного и не было. На ровной узкой терраске, срезанной когда-то землеройной машиной при посадке деревьев, на подсохшей, но все еще не утратившей своей зелени травке горел небольшой костер. Пламя лизало повешенный на треноге котелок, и пар, поднимавшийся над ним, говорил о том, что вода в нем вот-вот закипит. Парнишка, сидевший на корточках возле огня, чистил рыбу и укладывал ее рядком на расстеленную газету. На другой газете были разложены мытые помидоры, плети зеленого лука и серый хлеб, нарезанный крупными ломтями. Что-то еще там было нарезано, кажется, колбаса. В тени куста лежали рядком невскрытые бутылки толстого, темного стекла. Очевидно, с местным дешевым вином. А чуть в стороне, в тени другого куста, спали четверо мужиков. В телогрейках, в резиновых сапогах. Похоже, что рыбаки.

Потому, как недвижно, тяжело были разбросаны во сне их руки и ноги, видно было, что они очень устали. Проходя мимо, я замедлил шаги. Мне вдруг захотелось подойти к парнишке, молча присесть на корточки, войти в ритм его неторопливой работы и так и сидеть, не думая о бегущем времени, пропуская сквозь себя тишину и солнечный свет. Это было похоже на чувство, которое захватывает художника, когда среди персонажей картины он, где-то в уголке ее, помещает свой портрет.

Но… увиденное мною создавалось без моего участия, и я прошел мимо, не осмеливаясь нарушить эту хрупкую, вот-вот готовую исчезнуть красоту.

Искупавшись в море, наплававшись до одури в удивительно теплой для этого времени года воде, я не стал возвращаться в город прежней тропинкой, а пошел в гостиницу кружным путем.

* * *

По роду нашей актерской профессии мне часто приходилось бывать во многих городах нашей страны. От больших до не совсем больших и просто маленьких. И у каждого из них свое лицо, свой характер и даже свой гонор. Нет ничего увлекательнее разгадывать незнакомые города, докапываться до их внутренней сути, с тем чтобы впоследствии с полным основанием можно было сказать: «Энск? Да, знаю такой город». Или же: «Энск? Да, бывал там…». Есть разница, согласитесь.

Суть города, его характер — это не только его внешний облик, выраженный в естественной привязке к окружающему ландшафту, в планировке улиц, в устоявшейся архитектуре домов, но и та незримая аура, которую человек ощущает при первых минутах встречи, даже не пытаясь определить это явление.

Есть приветливые города, теплые. При первых шагах по его улице, идущей от вокзала, тебе почему-то кажется, что он тебе знаком, что ты уже бывал в нем не раз. Бывают города безликие. Никакие. Что-то кирпично-бетонное, с трубами и окнами. Есть чопорные города, замкнутые, холодные. В них даже в летнюю жару вспоминается о горящем камине.

Одесса в этом перечне занимает совсем особое место. Я не боюсь показаться навязчивым, лишний раз объясняясь в любви к этому городу. Просто он на протяжении всех наших встреч был на удивление щедр ко мне, делясь своими неисчерпаемыми запасами доброты, мягкого юмора, нежданными открытиями, знакомствами, короткими и длиною в целую жизнь.

* * *

Пришла как-то мысль вспомнить места, в которых в то или иное время мне приходилось сниматься в кино. Начнем с городов. Итак: Москва, Ленинград, Минск, Киев, Рига, Таллин, Калининград, Одесса, Чернигов, Ужгород, Новгород-Северский, Черновцы, Свердловск, Пермь, Архангельск, Уфа, Кисловодск, Переславль-Залесский… Деревни, поселки трогать не станем.

Больше всего фильмов, вернее — «съемочных дней», приходится на Москву, Ленинград, Свердловск, Одессу, Киев. Случались и зарубежные съемки. Немного. Один раз. Чехословацкая студия «Баррандов» снимала фильм «Освобождение Праги». А так как ее в основном освобождали советские войска, то на роли наших солдат и офицеров были, соответственно, приглашены и наши актеры. Пригласили и меня в Прагу на роль какого-то (в Москве сценарий читать не давали по причине отсутствия такового) офицера-танкиста. Я подумал, что роль будет эпизодическая, в творческом плане не очень интересная, но… отчего лишний раз не съездить в Прагу за казенный кошт.

Самолет Москва — Прага взлетел, опустился, и вот я уже в Праге, в отеле «Интурист», в отдельном номере. Завтра — съемки.

Километрах в ста пятидесяти к северу от Праги, в Судетских горах, стоял небольшой городок, вернее сказать, шахтерский поселок Кадан. В горах добывали бурый уголь. Когда его запасы иссякли, шахтеры покинули городок. Вот там-то студия «Баррандов-фильм» и снимала многие эпизоды из фильма «Освобождение Праги».

На другой день нас предупредили, что сегодня будут снимать эпизод, связанный с ночным боем. И участником этого эпизода был мой персонаж. Мы с чехом-ассистентом выехали из Праги в середине дня. Стояла ранняя весна. Шоссе на север было широкое, свободное. Светило солнце. Окрестные поля зеленели всходами хлебов. По ним тут и там спокойно паслись дикие олени и лани. В придорожных кустах гонялись друг за другом совершенно ошалевшие от безнаказанности и весеннего воздуха зайцы. Иногда они выбегали на середину шоссе и в горячечном темпе судорожно занимались любовью. В такие моменты движение на трассе замирало.

По прибытии на место мне выдали листки с напечатанной ролью, подобрали костюм полковника-танкиста, и я пошел знакомиться с экипажем танка, с которым на эту ночь мне предстояло делить боевую судьбу. Смысл эпизода, в котором я участвовал, заключался вот в чем: в маленьком чешском городке отряд немецкой зондеркоманды во главе с офицером расстреливает группу местных повстанцев. В это время в городок врывается с боем группа советских танков. Полковник-танкист (моя роль), увидя все происходящее, с гневом высказывает офицеру — командиру зондеркоманды — всю преступную бессмысленность подобной акции. Война-то, собственно, уже закончена! Немецкий офицер стреляется. Вот такой, если вкратце, немудрящий эпизод.

Стемнело. Пора было начинать репетицию. Наконец взлетела сигнальная ракета. И, Бог мой, что тут только началось! Даже во время войны этот городок не испытывал, мне кажется, таких боев! Ухали танковые пушки. Взрывались учебные взрывпакеты. Строчили пулеметы. Пехота поливала улицы автоматными очередями. Метались лучи прожекторов. А от того, что все патроны, начиная от пушечных и кончая автоматными, были, как вы сами понимаете, холостыми, грохот в узких городских улочках стоял оглушительный.

Водитель «моего» танка подвел его к заранее обговоренной черте. Я кое-как с непривычки выкарабкался по пояс из узкого люка и увидел такую картину: десятка полтора трупов в гражданской одежде, залитых кровью, лежало на мостовой. (Естественно, это были муляжи. Но на вид как настоящие!) А над ними в таком же количестве стояли немецкие солдаты во главе с их командиром. Руки немцев были подняты вверх, головы — виновато опущены. Я «выдал» офицеру весь накопившийся во мне праведный гнев, он под тяжестью моего монолога подносит «парабеллум» к виску. Выстрел. Офицер падает. Игровой эпизод окончен. Взлетает еще одна ракета, и на городок наконец падает долгожданная тишина.

В свете танковых фар видны были две кинокамеры, «юпитеры» и многочисленная съемочная группа во главе с режиссером Варвой. Он стоял, окруженный свитой участников съемок. Был он среднего роста, плотный, в темных, несмотря на ночное время, очках, в мятом берете и с массивной тростью, кончиком которой он время от времени постукивал по гусеничным тракам.

Разговор в группе был хоть и почтительным, ввиду присутствия режиссера, но бурным. Я, торча в люке, ничего не понимал из него, но, судя по всему, обсуждались достоинства и неувязки прошедшей репетиции. Рядом с Варвой стоял какой-то маленький, сухонький наш генерал в военном плаще с генерал-лейтенантскими погонами. Он молчал, как будто все происходящее вокруг его не касалось. «Наверное, военный консультант», — подумалось мне. И точно. Через какое-то время Варва обратился к нему с вопросом. Переводчик тотчас же любезно перевел:

— Что скажет товарищ генерал по поводу только что им увиденного?

Генерал помолчал, как бы собираясь с мыслями, и коротко, по-военному ответил:

— Все враньё.

Переводчик тут же перевел в обратную сторону: «Все враньё». В окружении прошелестело по-чешски: «Все враньё», «Все вранье». Повисла пауза. Я затаил дыхание. Наблюдать подобные спектакли для меня — высшее творческое наслажденье!

Варва помолчал, повозил тростью по мостовой и задал генералу новый вопрос. Ситуация была настолько понятной, узнаваемой, что я без переводчика понял содержание вопроса, но тот все-таки тотчас разгладил его перед генералом:

— А что надо сделать, чтобы походило на правду? Как это было бы в действительности?

Тут генерал не стал брать паузу и заговорил сразу:

— Как было бы в действительности? А вот как!.. Высовывается он из люка, — палец генерала, как указка, ткнул в мою сторону, — видит все это безобразие, — рука мотнулась в сторону раскрашенных муляжей и стоящей немецкой шеренги, — и сразу же возникает логичный вопрос: что делать? Ситуация ясная: убитые на земле, убийцы на месте! Какие действия нашего полковника? А вот какие: правая рука его, — снова кивок в мою сторону, — ныряет в люк, там кто-то из экипажа дает ему автомат, и он всю эту сволочь в шеренге без единого слова, начиная с офицера и кончая стоящим на левом фланге, одной длинной очередью укладывает на мостовую рядом с повстанцами! Коротко и ясно!

С последним словом переводчика наступает мертвая тишина. Все замерли. Варва, казалось, позабыл про свою трость. Он долго молчал, но наконец нашелся:

— Но… это не гуманно…

«Это не гуманно…», «не гуманно…», «…гуманно…», — вслед за переводчиком пронеслось в окружении режиссера.

— А-а-а, — протянул генерал. — Ну… если не гуманно — врите дальше.

«Врите дальше», — повторил переводчик, стараясь подражать спокойному тону генерала.

Генерал достал сигарету и не торопясь стал вставлять ее в длинный янтарный мундштук. Фамилия генерала была Фомичев. Это его танковый корпус, уже после капитуляции Германии, сумасшедшим броском из поверженного Берлина рванул на юг в помощь восставшей Праге. Эти танки да одна из примкнувших к пражским повстанцам власовская дивизия помешали немцам сделать из древней столицы Чехии то, что они в сорок третьем сделали с восставшей Варшавой. Один из танков этого корпуса в те годы гордо высился на пьедестале на одной из городских площадей Праги как символ бескорыстного мужества и самопожертвования. Командовал им лейтенант Гончаренко. Так он и вошел в историю, как «танк Гончаренко». Где-то он теперь, знаменитая «тридцатьчетверка»? Может, благодарные пражане на швейные иголки переделали? Все-таки сталь качественная… Но это так… к слову.

Эпизод отсняли по тому варианту, какой был заложен в сценарии. Управились в два дубля. Два раза я говорил свой монолог. Два раза стрелялся немецкий офицер. Расстрельная команда два раза стояла с поднятыми руками. Режиссер Варва остался доволен съемками. Он тепло простился с нами. Мне вручили конверт с гонораром, угостили кофе с ромом и… можно было считать себя свободным.

В Прагу я ехал в одной машине с генералом Фомичевым. Шоссе было пустынным. С востока через Судеты наползал рассвет. Я сидел на заднем сиденье. Спать не хотелось. Кофе, ром и перипетии ночного «боя» высоко подняли планку моей бодрости. Хотелось разговора. Я осторожно напомнил генералу его слова, сказанные им во время репетиции, о том, что немецкую «расстрельную» команду нужно было уложить тут же, на месте.

— Вы действительно так думаете?

— А что ж на них, Богу молиться? Тут как в Библии: око за око, зуб за зуб. А как: собственноручно нажать гашетку… или как по-другому… тут уж как душа подскажет. Лишняя кровь тоже ни к чему. В той же Праге, помню, разоружили мы четыре власовских дивизии. Ну, стали разбираться, кто был за кого… Кто, значит, чехам помогал, кто за немцев до последнего стоял. Выявили «смершевцы» самых отъявленных. Десятка три набралось. Начальство мне говорит: «Фомичев, ликвидируй их». Я подумал: «А чегой-то я своих ребят кровью стану мазать? Война-то закончилась». Ну, значит, посмотрел я на этих власовцев, выбрал двоих из них, у которых морды понахальнее, сунул им в руки автоматы и говорю: «Пустите в расход своих — живы будете».

— И они… пустили?

— А куда ж им деваться?

— А им, этим двоим, что?..

— А эти живы остались. Слово держать надо… Прикладами по загривку и в лагеря.

— Сурово!

— А война вообще штука суровая. Помните Андрея Болконского из «Войны и мира»?.. Вот то-то…

И под шелест шин мы стали раскручивать в разговоре эту извечно болезненную тему: о человечности на войне.

— Если есть возможность на войне проявить снисходительность к противнику — отчего ее не проявить, — говорил генерал, и видно было, что тема эта для него небезразлична.

— Но! — он сделал паузу и повторил: — Но! Только в том случае, если эта снисходительность не во вред приказу и боевой необходимости. Дружба дружбой, а табачок врозь.

Мы помолчали. Машина бесшумно съедала километры. Всходило солнце. Тени от подстриженных деревьев, растущих вдоль шоссе, причудливыми иероглифами расписывали дорогу.

 

Валентик

Его «крутят» то по телику чуть ли не шесть раз в году. Потемнела изношенная за четверть века пленка, зритель наизусть выучил не только содержание, но и все извивы, все тонкости сюжета, а фильм, снятый по роману А. Иванова, до сего дня продолжает волновать сердца и души зрителей.

«Вечный зов»! Создали его в самом начале восьмидесятых два замечательных режиссера В. Усков и В. Краснопольский. Два режиссера, два неразлучных друга. «Вечный зов» является как бы продолжением их первого по сценарию Иванова фильма «Тени исчезают в полдень». Многие герои со своими судьбами, постарев, перешагнули из одной эпохи в другую. Из гражданской войны в предвоенную, в Отечественную.

В новом фильме, естественно, появились и новые герои. Сыграть одного из них Усков и Краснопольский пригласили меня. Моего героя выбросила на страницы романа, а потом и телевизионный экран Отечественная война. Он ее порождение, она его материализовала как личность, как действующий персонаж. Это не значит, что у него не было биографии, но она, как у нас говорят, осталась за кадром.

Родом он, кажется, из древнего городка Коростеня. В летописях он знаком нам как Искоростень. Это тот самый городок, древлянская столица, который в отместку за убийство своего мужа Игоря сожгла с помощью воробьев знаменитая княгиня Ольга. Городок, оказывается, благополучно достоял до наших дней, и не только достоял, но и породил моего героя. Имя его Валентик. Имя? Фамилия? Подпольная кличка? Валентик… Что-то несуразное. Из серии конфетно-цветочного. Но это только на первый взгляд. Мой герой серьезен, и весьма. Прежде всего Валентик — националист (украинский? русский?). Он истово ненавидит советскую власть. И ненависть эту доказывает практикой, служа немцам. Диверсант, убийца, агент во фронтовой полосе. Смелый, находчивый, выполняющий самые рискованные операции немецкого командования. Короче, Валентик — враг. С большой буквы. И создать этот, скажем, малосимпатичный образ предстояло мне.

Съемки велись летом, в дальнем Подмосковье, в районе танкового полигона. Июль стоял жаркий, пахучий. Цвела таволга, трава на полигоне вымахала в человеческий рост.

К тому времени я уже сыграл в кино несколько так называемых «отрицательных» ролей. Это и «Щит и меч», и «Ипподром», и «Братья Рико», и еще что-то. Как актеру, с профессиональной точки зрения мне нравились эти роли. В них по сравнению с положительными героями было меньше «розовой краски», часто мелькало что-то похожее на правду, и, в конечном счете, они давали больше пространства, куда актер мог свободно пускать свою фантазию. Над ними меньше довлела цензура и самоцензура, и если актер не запасался заранее (исходя из наработанного представления) «черной краской», то в конечном итоге иногда получалось нечто интересное и стоящее.

Суть искусства — это противостояние героя и антигероя. Вечно длящаяся дуэль. И различие между ними в том только (если один из них не законченный негодяй), на чьей стороне находимся в данный момент мы с вами. Герой и антигерой — наше с вами порождение.

Естественно, во время съемок я не задавался этой «глубокой» философией. Довлела тактика. Надо было каждый день снимать какую-то сцену, где к твоему герою предъявлялось только одно требование: он должен быть интересен и правдив. Внешне и внутренне.

Съемки шли нормально, без срывов. Атмосфера в группе была замечательная, отснятый материал соответствовал тому, о чем мечталось режиссеру, все были довольны. И я в том числе. Думалось, что так продолжится и дальше, но после одной сцены произошел некоторый сбой в благостной атмосфере съемок. Это был эпизод, где Валентика разоблачает девушка-партизанка, видевшая его в свое время за линией фронта в обществе немецких офицеров. Теперь же на нашей передовой он предстал перед ней в форме советского капитана, в советской разведшколе, в должности инструктора по минно-взрывному делу. Все это она и выкладывает в присутствии Валентика нашему контрразведчику Алейникову. Но Валентик, конечно, все отрицает. Такая вот непростая ситуация, возникшая для меня и моего героя.

Порепетировав, эпизод отсняли. И, кажется, неплохо получилось. Режиссеры были довольны. И все было бы хорошо, но… Когда через какое-то время просмотрели отснятый материал, Усков и Краснопольский вызвали меня для приватного разговора.

— Понимаешь, какая вещь, Коля, — с оттяжкой, издалека начал Усков. — Как ни печально, но должен тебя огорчить…

Я насторожился. В чем дело?

— Как ни печально, повторяю, но сцену разоблачения Валентика придется переснять.

Вот так финик! Это действительно был сюрприз. Ничего не понимая, я переводил глаза с одного режиссера на другого.

— Причина?

Валерий Иванович как-то замялся, завздыхал. Краснопольский сидел в отдалении на втором плане и помалкивал. Работа с актерами была прерогативой Ускова.

— Мы несколько раз внимательным образом просмотрели сцену разоблачения, — уже строже продолжил Валерий Иванович, — и обнаружили интересную штуку. В твоих глазах — в глазах Валентика — напрочь отсутствует страх.

— Что-что? — не понял я.

— Ну… страх. Отсутствие боязни. Боязни провала его как разведчика. Ты ведешь сцену, как будто ничего не случилось. Как будто Валентик — на самом деле советский офицер и оговорен понапрасну. Так в жизни не бывает. Что-то должно все-таки дрогнуть в его глазах…

И задавив меня неопровержимой логикой, оба режиссера с удовлетворением уставились на меня. Дескать, что ты на это скажешь?

Честно говоря, переснимать большую, важную для меня сцену смерть как не хотелось. Но… если надо… что ж тут поделаешь… Но какой-то протест в моей душе остался. В чем-то я был не согласен с логикой режиссуры. И у меня вырвалось:

— А у Штирлица, когда его разоблачали, мелькало «что-то» в глазах или нет? Или подобная выдержка присуща только нашим разведчикам?

Повисла пауза.

— Ладно… — сказал Краснопольский.

— Жалко… Зарежут сцену, — проговорил Усков.

— Ничего, Валера… Как-нибудь отобьемся.

Сцену решили оставить как есть. Без изменений, без купюр.

Так и вышел мой герой на экраны страны умным, обаятельным и непримиримым врагом советской власти. Успех от Валентика едва ли не превзошел все наработанное мною до того времени. Я сам не ожидал ничего подобного. Все хвалят, поздравляют. И все это светло, радостно, точно я сыграл роль какого-нибудь национального героя. Что за притча?! Особенно меня поразило то, что больше всего Валентик имел успех у той категории людей, которые прошли войну.

— Помилуйте! — отвечал я на их поздравления. — Как вам-то может нравиться эта роль? Ведь Валентик — враг! Что для вас в этом образе может быть привлекательного?

И один пожилой полковник с орденской колодкой в полгруди ответил мне на это коротко и емко:

— Он очень похож.

— На кого? — не понял я.

— На тех, с кем мы воевали.

Вот и поди ж ты…

Ко мне эта роль прилипла на всю жизнь. Где бы я ни был, в какой компании бы ни находился, с каким бы человеком ни знакомился, я обязательно увижу улыбку на его лице и услышу ставшими для меня уже знакомыми слова: «А-а-а!.. Валентик!»

Я отношусь к этому спокойно: мало ли человеческих судеб приходится тащить на своих плечах драматическому актеру. Со временем они отшлифуются в драгоценные камешки, которые спокойно улягутся в потаенный кармашек. До лучших времен.

* * *

В профессии драматического актера случаются иногда периоды творческого застоя. Длительные ли, короткие ли, они обычно наступают незаметно и обнаруживаются актером по прошествии времени всегда внезапно, и это внезапное осмысление случившегося напоминает собой кошмарное пробуждение после страшного сна. Подвергнув себя судорожному анализу, актер приходит к выводу, что он вообще никакой не актер, что он давно уже топчется на одном месте, что он потерял вкус к профессии и что он вообще профнепригоден. И, главное, в большинстве случаев подобная вивисекция вовсе не говорит, что актер мало занят в театре, что ему не дают ролей и вообще затирают. Нет! В театре у него вроде бы все в порядке. ВРОДЕ БЫ. Он играет, зритель хлопает, бухгалтерия деньги платит. «И все же… все же… все же», — как говорил Твардовский. Что-то точит актерскую душу, нарушает ее равновесие. Теряется острота мировосприятия, все кажется надоевшим, пресным, как остатки супа в студенческой столовой к концу смены.

И, уходя домой после спектакля, прощаясь с тетечкой на вахте, он вроде бы с юмором говорит: «Ну вот, еще один спектакль, а славы все нет». И даже услышанное в ответ: «Уж вам-то грех жаловаться на это, Икс Игрекович!» — не добавляет ему оптимизма. «Придется зайти в ресторан ВТО, в подвальчик к рыжей Аньке», — думает актер. Но и в уютном, насквозь продымленном, любимом подвале, где царствует над напитками буфетчица Аня с шестимесячной завивкой на голове цвета тертой моркови, актер не обретает для себя мира и согласия.

Только-только пропустишь первый глоток, только начнет душа приходить в равновесие, как обязательно отыщется какой-нибудь знакомый Ван Ваныч, который ткнет тебе в грудь прекрасно вылепленным пальцем и возвестит суровым голосом:

— А ты прошел через Шиллера? Старик, если артист не прошел через Шиллера, он, понимаешь, старичок, он не артист! Ясно?

— Как Божий день!

У Ван Ваныча пунктик — Шиллер! В свое время он сыграл Карла Моора в «Разбойниках», и после этого что-то щелкнуло в нем. Особенно после того, если ему приходилось «брать» свои сто пятьдесят граммов.

Выйдя из подвала на ночную улицу Горького, актер направляется в сторону дома, подгоняемый, как Аркаша Счастливцев в «Лесе» Островского, одной и той же мыслью: «А не удавиться ли мне?».

Вот в такой или примерно такой «морок» я, как теперь говорят, въехал в самом начале восьмидесятых. Ничто не предвещало подобного «негатива». Жизнь протекала размеренно. Занятость в театре была вполне приличная. Много интересной чтецкой работы было на радио. В кино на эти годы выпадали наиболее значительные мои роли. Что еще нужно актеру? Казалось бы, «живи и радуйся»! Но что-то скребло в районе души. Жизнь переставала радовать. Въяве начинал прокисать характер.

Вот в таком состоянии неуравновешенности чаще всего и срываются актеры. Начинают пить. Или еще чего… Причина тому простая: творческая неудовлетворенность. Роли есть, да. Но какие? Мхатовские старики говорили: «Нет маленьких ролей, есть маленькие актеры». Согласен, нет маленьких ролей. Но есть плохие роли! Сырые, вязкие, как говорят на Орловщине, «клеклые», как плохо пропеченный хлеб. Делаешь-делаешь из таких ролей конфетки, да незаметно душу-то и надорвешь. А если еще к тому же и режиссер попадется из толстокожих… Тогда совсем «караул». Тогда — прямая дорога «в тираж». Под музыку сладких воспоминаний старых поклонниц: «Какой был актер! Как начинал!».

Подобная перспектива мне не грозила, но… Какая-то тревога все равно прокралась в душу. Надо было что-то делать, что-то менять. И прежде всего менять свои представления, свои оценки собственной работы. Нужно было протаптывать новую творческую тропку.

И в это время режиссер Владимир Петрович Салюк начинает работу по горьковским «Дачникам». Он дает мне роль Суслова. Это для меня было как глоток свежего воздуха. Володю Салюка я знал еще со студенческой скамьи. Я хорошо помню его прекрасную курсовую работу: спектакль по Стейнбеку «О людях и мышах». Он пришел к нам вместе с Олегом Ефремовым. Как режиссер он много помогал ему и в «Современнике», и в нашем театре. В «Дачниках» Салюк собрал прекрасный актерский коллектив: Ия Саввина, Владлен Давыдов, Светлана Коркошко, Люба Стриженова, Саша Дик. Работать у Салюка было легко. Атмосфера свободы, доброжелательности, раскованности царила на сцене. Владимир Петрович принадлежал к категории «застенчивых» режиссеров. Он стеснялся делать замечания актерам. Ему казалось странным, как это исполнитель не может понять простой мысли, которую он, режиссер, вот уже полчаса втискивает (черт бы его подрал совсем) в его «умную» голову. Ведь это же так просто!.. Ну, наконец-то!..

Мне нравился Суслов! И тогда, и теперь, «по прошествии». Один из лучших персонажей горьковской драматургии. Крепкий, несгибаемый, шершавый. Как напильник. Такие роли остаются в памяти надолго. Не знаю, как в народной, но в актерской — во всяком случае.

Спектакль шел много сезонов. Даже после раздела МХАТа он был на короткое время восстановлен.

(Окончание следует)

 

Не будет большим преувеличением сказать, что интерес в российском обществе к личности И. В. Сталина, его революционной и государственной деятельности за последние годы заметно возрос. Выходят в свет новые научные и «популярные» (хотя далеко не всегда объективные) издания, освещающие различные стороны противоречивой и великой «эпохи Сталина» и пользующиеся большим спросом у современного читателя. Этот процесс закономерен и напоминает действие бумеранга: огульное отрицание и замалчивание истины обернулось по прошествии времени острым желанием людей обрести её, отвергнув усиленно навязываемую «официальную» — либеральную точку зрения на нашу историю. В нынешние годы безвременья и унылого политического «безрыбья» на смену недавнему заказному развенчанию советского прошлого и лидеров социалистической державы приходит объективное осмысление событий тех сложных и героических десятилетий в истории нашей Родины. Оценивая прошлое, сопоставляя его с днём сегодняшним, люди невольно задаются вопросом: кем был этот загадочный, суровый политик Сталин — жестоким тираном, творцом «тоталитарной» системы, как внушают нам сейчас, или великим Вождём русской, советской нации, создателем коммунистической сверхдержавы, мобилизовавшим народ на борьбу с внутренней контрреволюцией и гитлеровской агрессией? Люди хотят понять, к а к о й это был человек, каковы были его отношения с окружающими, каким он был на работе и в обыденной жизни, — благо сегодня есть с к е м и с чем сравнивать. Поэтому каждый новый штрих к портрету Сталина и его эпохе особенно ценен не только для профессионального историка, но и для рядового читателя, желающего разобраться в хитросплетениях взаимоотношений людей и событий того времени, найти ответы на непростые вопросы недавнего прошлого, порой скрытого пеленой тайн и загадок. Пролить свет на некоторые «тёмные» страницы советской истории 1940–1950 годов помогает интересный документальный источник — записки и дневники начальника личной охраны Сталина, генерал-лейтенанта Н. С. Власика, публикацию которых мы предлагаем вниманию читателей нашего журнала.

Вначале об авторе дневников. Николай Сидорович Власик родился 22 мая 1896 года в белорусской деревне Бобыничи. С тринадцати лет работал на стройке, затем на бумажной фабрике. В Первую мировую призван на военную службу. За проявленную храбрость был награждён Георгиевским крестом I степени. После ранения в 1916 году Власик направляется в Москву в 25-й запасной полк — в чине унтер-офицера, командиром взвода. В дни Февральской революции молодой офицер присоединяет свой полк к восставшим — без единого выстрела. С октября 1917 года Власик работает в органах только что созданной советской милиции. В 1918 году в составе 393-го Рогожско-Симоновского полка его направляют на Южный фронт, в 10-ю армию, обороняющую Царицын. После ранения и последующего лечения в московском госпитале Власик получает назначение в 1-й Советский пехотный полк. В том же году вступает в ряды РКП(б). Следующий, 1919 год обозначил новый поворот в биографии Николая Сидоровича: по мобилизации партии его направляют на работу в Особый отдел ВЧК, в распоряжение Ф. Э. Дзержинского, где молодой чекист принимает активное участие в операциях по ликвидации контрреволюционного подполья в СССР (в частности, кадетского), выполняет ответственные поручения руководителей советской контрразведки.

В 1927 году происходит событие, на долгие годы определившее судьбу Н. С. Власика: после знаменитого взрыва в здании комендатуры на Лубянке ему поручают организацию охраны Особого отдела ОГПУ, Кремля, членов советского правительства и личной охраны И. В. Сталина. С этого времени жизнь и работа Власика теснейшим образом связана с личностью Сталина, его деятельностью, бытом, особенностями характера. За почти четвертьвековое пребывание на различных должностях, связанных с обеспечением охраны советского правительства и лично Сталина, Николай Сидорович прошёл все ступени служебной лестницы одного из важных секторов системы отечественной госбезопасности. С 1938 году Власик становится начальником I отдела Общей охраны правительства. С 1947 по 1952 год руководит работой Главного управления охраны МГБ. «Человек за спиной» сопровождал Сталина в его поездках по городу, на аэродромах, в театрах, на парадах и официальных мероприятиях, в поездках на отдых, на конференциях и встречах с главами зарубежных стран — такова, как известно, «специфика» этой ответственной и нелёгкой профессии, тем более если речь идёт об охране великого государственного деятеля, лидера мировой сверхдержавы. Кроме того, если учесть, что в подчинении Главного управления охраны МГБ находился большой штат сотрудников, а также это ведомство располагало целым комплексом зданий, государственных дач, хозяйственных построек в разных концах необъятной державы, имело разветвлённую структуру (фактически автономное «министерство» в системе советской госбезопасности), то нетрудно представить, какой объём обязанностей был возложен на руководителя этой организации и какой вес имел «человек при Сталине» в высших кремлёвских кругах.

Советское правительство высоко оценило заслуги Н. С. Власика перед страной. Он был награждён тремя орденами Ленина (2 из них — за обеспечение охраны участников Тегеранской и Потсдамской конференций), четырьмя орденами Трудового Красного Знамени, орденом Кутузова I степени (за охрану участников Ялтинской конференции), орденом Красной Звезды, пятью медалями.

Власик всегда был предан своему «Хозяину» (так между собой сотрудники охраны называли Сталина). Но предан был не по-лакейски — что всегда было чуждо этому мужественному человеку, — а предан искренне, зная, какая ответственность лежит на нём. Это искреннее и трепетное отношение к своим обязанностям выражалось порой в чрезмерном беспокойстве, острых переживаниях по поводу даже самой ничтожной оплошности, допущенной кем-либо из его подчинённых (подобные «происшествия» Власик весьма эмоционально и самокритично фиксировал в своём дневнике). Такое беспокойство за жизнь и здоровье Сталина едва ли можно объяснить обычным чиновничьим желанием выслужиться или страхом перед возможным наказанием за допущенную ошибку. Здесь скорее можно говорить об особо трепетном отношении к порученному делу: ведь речь шла о главе великого государства, Вожде советского народа. Показательно, что позднее, лишившись поддержки «Хозяина», пройдя тюрьму и унижения, Власик вплоть до своих последних дней сохранил большое уважение к Сталину, который оставался для него великим человеком. Власик умел прощать, умел преодолевать собственную боль и обиду (как и попавшие в немилость в начале 1950-х годов сталинские соратники В. М. Молотов и Л. М. Каганович, которые даже спустя десятилетия после смерти Вождя отзывались о нём с неизменным уважением). Необходимо отметить, что и Сталин, конечно, до известной степени, доверял начальнику своего охранного ведомства, старался оградить Власика от интриг кремлёвских «царедворцев». Так было до начала 1950-х годов.

Но, как говорится, «жалует царь, да не жалует псарь». Положение, которое занимал при Вожде Николай Власик, не могло не раздражать многих в сталинском окружении. Начальник охраны Сталина был обречён попасть в самый центр острой политической борьбы, разгоревшейся на кремлёвском «Олимпе» сразу после войны и достигшей к 1952 году наивысшего накала. Генерал-лейтенант Власик стал жертвой политических интриг Л. П. Берия и его соратников, стремившихся вырвать власть у стареющего Сталина.

Неприязненные отношения между всесильным главой НКВД и начальником охраны Сталина обозначились ещё в годы войны. Зная Берия как хитрого политика и беспринципного интригана, Власик пытался противодействовать усилению его влияния. В 1945 году Сталин в присутствии Власика и своего секретаря А. С. Поскрёбышева выразил недовольство работой Берия на посту руководителя НКВД. Глава государства, указав на ряд провалов в работе советской агентуры, поинтересовался у начальника своей охраны: кто, по его мнению, виновен в произошедшем? Власик сказал, что считает агентурную работу «заброшенной», поскольку руководители советской госбезопасности В. Н. Меркулов и Б. З. Кобулов «выполняли задания Берия по другим министерствам (наркоматам. — Прим. авт.), за которые он отвечал перед Комитетом Обороны».

Как пишет в своих воспоминаниях Власик, Сталин позвонил секретарю ЦК Г. М. Маленкову и распорядился освободить Берия от обязанностей наркома внутренних дел. Его преемником на этом посту был назначен генерал С. Н. Круглов, а курировать работу вновь образованного министерства — МГБ — вместо Берия с 1946 года стал один из главных организаторов обороны Ленинграда в годы войны, секретарь ЦК А. А. Кузнецов. Возможно, если судить по вышеприведённому отрывку из воспоминаний Власика, он несколько преувеличил свою роль в отстранении Берия (против последнего так же негативно был настроен и Василий Сталин). Но Берия, чьи люди прослушивали все разговоры в кабинете главы государства, вряд ли мог простить начальнику сталинской охраны подобные слова. Их противоборство резко обострилось.

В 1947 году Власик получает сведения о «бесхозяйственности и расхищении государственного имущества» на государственной даче Берия и докладывает об этом Сталину. Возмущённый Сталин отдаёт распоряжение передать дачу в ведение Главного управления охраны. Люди Берия из МВД наносят контрудар — арестовывают подчинённого Власика, коменданта Ближней дачи Федосеева (этот эпизод описан в публикуемых ниже дневниках). У арестованного буквально выбивают признание о готовящемся покушении на Сталина, главным организатором которого является… генерал Власик. Сталин тогда этому не поверил. Однако положение генерала становилось всё более сложным. В 1950 году в результате закулисных интриг Берия и Маленкова, по сфабрикованному «ленинградскому делу» были приговорены к расстрелу видные государственные деятели, подлинные патриоты своей страны, в числе которых — бывший куратор МГБ, секретарь ЦК А. А. Кузнецов. Инициатива начинает переходить к Берия и его подручным. В том же году ему удаётся вернуть прежнее расположение Сталина. Во время отдыха Сталина на юге Берия приезжает к нему с докладом о завершении работ по созданию советской атомной бомбы, демонстрирует фильм о её первых испытаниях. «Это явилось переломным моментом в отношении Сталина к Берия», — вспоминал впоследствии Власик.

В 1951 году Власик получает информацию о коррупции в Грузии (бывшей партийной вотчине Берия) и докладывает об этом Сталину. В результате проведённого расследования многочисленные факты о взяточничестве подтвердились. Своего поста лишается первый секретарь ЦК компартии Грузии Чарквиани, его сменяет давний враг Берия Мгеладзе. Начинает раскручиваться так называемое «мингрельское дело», перерастая уже из чисто уголовного в политическое. «Берия никогда не мог мне этого простить, — вспоминал Власик, — и он стал ждать удобного случая, чтобы скомпрометировать меня перед Сталиным».

Развязка наступила скоро. 29 апреля 1952 года начальник Главного управления охраны МГБ был отстранён от должности по надуманному обвинению в злоупотреблении служебным положением. На этом посту Власика сменяет сам глава МГБ С. Д. Игнатьев, а генерала фактически отправляют в ссылку — на скромную должность заместителя начальника исправительно-трудового лагеря МВД в городе Асбесте Свердловской области. В самый разгар так называемого «дела врачей», 16 декабря 1952 года, Власик был арестован. Его обвинили в сокрытии письма Л. Ф. Тимашук, которое, как известно, и положило начало «делу» о кремлёвских «врачах-отравителях» (сам Власик изначально отнёсся к письму как к провокации и не дал хода этому «документу»). «После ареста Власика немилосердно избивали и мучили, — вспоминал впоследствии генерал-лейтенант МГБ П. А. Судоплатов, — его отчаянные письма к Сталину о невиновности остались без ответа. Власика вынудили признать, что он злоупотреблял властью, что он позволял подозрительным людям присутствовать на официальных приёмах в Кремле, на Красной площади и в Большом театре, где бывали Сталин и члены Политбюро, которые… могли быть подставлены под удар террористов». Николай Власик был лишён генеральского звания, государственных наград (в том числе и боевых) и исключён из партии.

Да, Сталин отступился от преданного ему человека, который проработал под его началом 25 лет. Стареющий и чрезмерно подозрительный в последние годы жизни Вождь, удаляя от себя и отдавая на расправу верных ему и стране людей («ленинградцы», А. Поскрёбышев, Н. Власик), сам оказался в полном одиночестве перед хищной стаей претендентов на кремлёвский трон. Однажды Власик с горечью заметил: «Если меня не будет, Хозяину конец». Так примерно и произошло: через несколько месяцев после ареста генерала Сталина не стало.

Власик провёл в заключении три года. Ни пытки, ни унижения, ни даже имитация расстрела не сломили волю этого человека, но непоправимо подорвали его здоровье. В 1955 году, уже по новому сфабрикованному делу о растрате фондов на проведение Ялтинской и Потсдамской конференций, Власика по приговору суда направляют в ссылку в Сибирь. Освобождается он лишь по амнистии; в 1956 году с него была снята судимость. Однако все просьбы о реабилитации были отклонены (даже несмотря на поддержку маршала Г. К. Жукова). Власик возвращается в Москву, в последние годы жизни работает над мемуарами. Скончался Николай Сидорович 18 июня 1967 года.

В июне 2000 года постановлением президиума Верховного суда РФ приговор 1955 года был отменён, уголовное дело прекращено за отсутствием состава преступления. Позднее постановлением суда Власик был признан жертвой политических репрессий; были возвращены ордена и медали. В июле 2003 года Н. С. Власик был полностью реабилитирован. В настоящее время решается вопрос о возвращении звания генерал-лейтенанта и о восстановлении в партии (посмертно). В 2004 году на родине Н. С. Власика в г. Слониме (Белоруссия) в краеведческом музее организована постоянная выставка, посвящённая знаменитому земляку.

Предлагаемые читателям нашего журнала материалы из архива дочери Н. С. Власика Н. Н. Михайловой публикуются впервые. Комплект документов включает «Записки» и «Страницы дневника», не вошедшие в ранее опубликованные воспоминания генерала Власика (см.: Логинов В. Тени Сталина. М., 2000). «Записки» представляют собой отрывочные записи дневникового характера октября 1941 г., а также более поздние записи (1960-х гг.), в том числе «Дело Федосеева». «Страницы дневника» содержат записи 1947–1951 гг., освещающие некоторые эпизоды пребывания И. В. Сталина на юге во время отпуска. Автор дневников, при всей субъективности некоторых своих оценок, сумел добавить новые интересные и яркие штрихи к портрету Сталина, к тому послевоенному периоду в истории страны (1947–1952 гг.), который ещё ждёт своих современных исследователей.

Автор предисловия выражает глубокую признательность Надежде Николаевне Михайловой, любезно предоставившей в распоряжение редакции журнала публикуемые ниже материалы её отца.

 

Записки. Страницы дневника

 

Друзья настойчиво советуют мне писать воспоминания. Да, я видел в своей жизни очень много. Был участником величайших событий нашей родины, со дня Великой Октябрьской революции 1917 года до наших дней. Из них 25 лет непосредственно провёл рядом с И. В. Сталиным. Я сопровождал его в тяжелейшие для страны дни, во время Великой Отечественной войны, и наблюдал его повседневную работу по восстановлению народного хозяйства. Я стоял за его плечом во время праздничных парадов на мавзолее.

В будни и праздники всегда был рядом.

 

Записки

В ночь на 16 октября 1941 года мной согласно указаниям Сталина были эвакуированы из Москвы в г. Куйбышев, в заранее подготовленное помещение, правительство и весь дипломатический корпус. Вывезли также все государственные ценности.

19 октября Государственный Комитет Обороны объявил в Москве и её окрестностях осадное положение.

Сталиным были приглашены в СССР на лечение (под видом отпуска) видные политические деятели европейских стран.

При полёте в СССР на Мориса Тореза было совершено покушение. Пальмиро Тольятти попал в автомобильную катастрофу. Заболели Димитров и Долорес Ибаррури.

В СССР все они прошли курс серьёзного лечения, их консультировали наши выдающиеся профессора. К сожалению, почти все они были арестованы в 1952 году.

Для закрепления лечения политические деятели направлялись в санаторий в Барвихе и на юг. Морис Торез провёл почти год в Гаграх, залечивая тяжёлый паралич. Полностью вылеченные, эти товарищи уезжали к себе на родину и ещё много лет плодотворно работали.

Вся организация размещения, лечения, отдыха и охраны была возложена на меня. Я сознавал всю ответственность этого поручения, тем более что на Политбюро заслушивали доклады о ходе и результатах лечения.

 

Дело Федосеева

Как оно велось и чем кончилось

Это дело характеризует Серова* как человека необъективного к событиям, когда ставилась на карту жизнь не только самого Федосеева, но и других абсолютно невиновных людей. Будучи не простым следователем, а замминистра МВД, Серов лично вёл дело, зная, что Федосеев невиновен.

Чем и как он мог оправдать свою совесть? Скорее всего он хотел выслужиться перед Берия, оказать ему услугу и войти в доверие к Сталину.

Серов был способным чекистом, но все свои способности употребил на достижение карьеры любой ценой.

Обладая приятными манерами, он мог влезть в душу нужного ему человека и использовать его в своих целях.

Так он завёл дружбу, а затем вошёл в семью Меркулова (первого зама Берия), впоследствии вошёл в доверие и к самому Берия.

Когда Берия направил Серова на фронт к Г. К. Жукову, он и там не прозевал, быстро выслужился, стал неразлучным другом и вскоре получил звание Героя Советского Союза. Это был великий подхалим и махинатор. Я с полной ответственностью заявляю, что Серов вёл следствие необъективно, так как испытал это лично на себе.

Серов принадлежал к группе так называемых «липачей». Дзержинский выгонял их из рядов чекистов и даже передавал их на партийный товарищеский суд, где этим проходимцам не было пощады. Судили своим судом, вплоть до расстрела, по законам того времени. Это служило примером для других.

Я знаю Серова с 1938 года. Он появился, когда Берия вступил на пост руководителя в органах ГПУ после Ежова.

Берия разогнал всех старых работников, кого посадил, а кого и расстрелял, и стал набирать новый состав, подбирая кадры из высших учебных заведений. Среди них оказался Серов. Войдя в доверие к Меркулову1, через несколько месяцев Серов был назначен начальником управления милиции, затем начальником Особого отдела, а через год начальником Главного управления и проведён кандидатом в члены ЦК.

Продвижение по службе было стремительным, чины и награды так и сыпались на него. А между тем он выполнял личные задания Берия, которые оформлялись как государственные. В частности, дело Федосеева (1948 г.).

Комендант Ближней дачи Федосеев был арестован и после долгих истязаний написал показания на меня. Я обвинялся в намерении отравить вождя. Сталин этому не поверил, зная мою преданность, и сам допросил Федосеева. При допросе Федосеев признался в том, что оклеветал меня, что его показания — ложь, выбитая ежедневными побоями.

Сталин мне сам рассказал об этом во время поездки в Крым.

Совершенно очевидно, что Серов выполнял задание Берия, желая выслужиться и занять моё место.

Впоследствии Серов заставлял другого коменданта дачи Ближняя — Орлова, сменившего Федосеева, — подписать ложный протокол против меня, но Орлов категорически отказался. При разборе моего дела о реабилитации он подтвердил это в КПК (Комиссии партийного контроля).

Когда были разоблачены банда Берия и следственные органы, незаконно применявшие издевательства над заключёнными, врачей Санупра, по делу которых я был арестован, освободили и реабилитировали. Моего дела Серов пересмотреть не разрешил и под разными предлогами держал меня в строгом режиме одиночного заключения, несмотря на перенесённый мною инфаркт, и даже перевёл меня из больницы в Бутырках в самую строгую тюрьму Лефортово. На суде защитника мне не дали.

В дальнейшем, после моего возвращения из ссылки, я узнал в КПК от Кузнецова, что дело моё намеренно тормозят и даже идут на подлог.

Так, я увидел на моём заявлении запись, что меня выслушал Комаров2 и принял Шверник3, хотя этого не было. Дело сдали в архив.

Вот на что был способен генерал армии, член ЦК КПСС Серов!

Когда он вызвал меня на допрос и спросил, какие у меня были отношения с Берия, я прямо сказал, что личных заданий его не выполнял, как он.

Серов испугался и спросил: «Каких заданий?». «Дело Федосеева», — ответил я.

Серов сказал, чтобы я забыл об этом деле, иначе буду уничтожен.

К сожалению, Серов не пострадал после разоблачения Берия и до сих пор препятствует моей реабилитации.

 

Страницы дневника

1/IХ 47 г. Сегодня на о. Рица с прибывшими к нам т. Молотовым, Микояном, Чарквиани4, Кафтановым5 и Поскрёбышевым6 т. Сталин осматривал берега с катера «Звёздочка». Я был уверен, что т. Сталин не просто хотел прокатиться по озеру, а тщательно изучал его берега, горные реки, впадавшие в озеро. Попросил нас плыть тихим ходом, ближе к берегу. Он сказал, что надо изучить малое озеро Рица, реки обоих озёр затем, чтобы построить плотину, на выходе этих рек задержать воду, расширить эти озёра и построить мощную электростанцию. Мысль эта удивила всех своей простотой и в то же время реальностью.

Т. Сталин дважды объезжал озеро. Когда мы проезжали мимо ресторана, народ горячо приветствовал вождя, аплодировал ему, раздавались громкие крики «ура!». Эхо разносилось по озеру и горным ущельям, пока мы не скрылись за поворотом. Т. Сталин отвечал на приветствия, сняв фуражку, махая рукой.

Природа в этих местах прекрасная. Вокруг озера растёт много деревьев разных пород, преимущественно стройные пихты.

15/IX 47 г. Т. Сталин вызвал меня и т. Ефимова1 и потребовал объяснения по составленному проекту строительства госдачи на о. Рица. А так как мы включили в этот проект все недостроенные хозяйственные сооружения, он нас отчитал за это. Действительно, в приложение были включены постройка стандартного дома для рабочих, служебные постройки гаражей, холодильных камер и т. д. Всё это составило большую статью расходов.

Т. Сталин, упрекая нас за то, что мы хотим его обмануть, заставил переделать проект. Он заявил, что нечестно, пользуясь его указаниями, прикрываясь ими, камуфлировать свои недоработки. Интересно т. Сталин выразился: «Спросите англичан, американцев. Им никогда не удавалось меня обмануть, а ведь среди них были серьёзные противники. А вы после этого берётесь меня одурачить!».

Т. Сталин стремился к экономии затрат, так как время было послевоенное, а тут мы с нашим размахом! Как всегда, он был прав.

Несмотря на то, что т. Сталин приехал на юг отдыхать, работал он все эти дни очень много. Вызвал на совещание из Москвы Жданова, Молотова, Маленкова, Микояна. Совещались в течение недели. Был вызван министр госбезопасности Абакумов.

8/IХ 48 г. По пути следования в Крым в поезде т. Сталин вызвал меня. Разговор касался порядка выгрузки машин и того, в каком автомобиле поедем далее. Т. Сталин поинтересовался, на какой машине лучше ехать, спросил, есть ли открытый ЗИС-110. Я доложил, что есть «паккард» и открытый ЗИС-110, но так как у него нет боковых стёкол, т. Сталин ехать на нём отказался.

Я сказал, что мы с Лихачёвым2 предусмотрели снабдить боковыми стёклами следующую партию машин, которые выпускает завод.

Сталин спросил, почему мы решаем всё сами, и привёл в пример нашу «самодеятельность» со спецмашиной, которую правительство забраковало, так как она оказалась слишком тяжёлой и к ней нельзя было подобрать покрышек. Т. Сталин указал, что по нашей вине были зря потрачены миллионы рублей, и просил впредь не брать на себя решение таких серьёзных вопросов, иначе попадём под суд.

Я объяснил т. Сталину, что действительно был заказчиком этой машины, но требования к ней предусматривались как к «паккарду» — броня 6-миллиметровая. Завод же технически разработал всё самостоятельно, был утяжелён вес в связи с тем, что сделали сварную коробку и она сама по себе оказалась больше «паккарда» по габаритам.

Я признал свою вину в том, что понадеялся на заводских конструкторов, а они в свою очередь увлеклись идеей прочности, и в результате получился брак.

Т. Сталин запретил мне без него решать подобные вопросы: всё, что касается благоустройства быта членов Политбюро (строительство, ремонт, переделка дач и т. д.).

В частности, он спросил, почему в летний сезон начался ремонт госдачи № 3 в Кореизе (бывший дворец Юсупова) и почему в госдаче № 2 (бывший дворец Воронцова) нет морской воды. Он вникал буквально во всё.

20/IХ 48 г. За столом т. Сталин рассказывал о том, как его сопровождал в ссылку надзиратель, которого он так расположил к себе, что тот дал ему охотничье ружьё и отпустил его на целую неделю в лес на охоту, снабдив патронами. Т. Сталин вернулся с охоты, и полицейский был очень доволен тем, что его не подвели. Между ними установилось взаимное доверие. Т. Сталин рассказал о том, как его приняли в деревне, где он отбывал ссылку.

В этой деревне раньше была размещена группа ссыльных поляков, которые зарекомендовали себя с плохой стороны перед крестьянами. Они брали хлеб, масло, другие продукты и не рассчитывались с мужиками, а когда они ушли, прислали в эту деревню т. Сталина. Рассерженные крестьяне, особенно зажиточные, отказывались принимать его на постой под разными предлогами.

Т. Сталин вместе с полицейскими обошли всю деревню, и никто его не пустил в дом. На окраине деревни, в отдалении, стояла маленькая избушка, где жил бедняк. Т. Сталин пошёл к нему, тот его принял, но оказалось, что у него совсем не было лишних продуктов. Тогда т. Сталин нашёл выход из положения. Вместе с полицейскими он пошел к одному из зажиточных крестьян в кладовую, взял хлеб, масло и положил ему на стол деньги, сказав: сдачу пришлёте потом. Этот поступок быстро стал достоянием всей деревни, и крестьяне оттаяли. Они стали иначе смотреть на т. Сталина, заговаривали с ним, даже извинились за своё недоверие.

Живя в деревне, И. В. писал крестьянам разные прошения, и они удивлялись, что он не берёт с них денег; сам же он аккуратно платил за продукты и даже оставлял им бесплатно излишки рыбы, которую ловил для себя. Этим он так расположил к себе людей, что многие стали предлагать перейти к ним в дом.

Интересный случай рассказал т. Сталин о тбилисской тюрьме, когда его арестовали за участие в восстании. И. В. читал заключённым лекции политического характера, и их слушали все, даже охрана тюрьмы. Крестьяне в свою очередь рассказали, как они отказались снимать шапку перед помещиком. Тот собрал их и с возмущением спросил, почему они не здороваются с ним, то есть не кланяются. Вышел старик и сказал, что его отец издевался над ними, и они больше не могут терпеть. Помещик оправдывался тем, что построил для них школу, но крестьяне стояли на своём.

13/IХ 49 г. Во время войны был разоблачён враг народа, шпион, бывший начальник штаба авиации маршал Худяков1 (он присвоил себе эту фамилию).

Прошло пять лет. В разговоре с Поскрёбышевым и Ворошиловым, гуляя по берегу моря около госдачи № 2, мы вспоминали об этом. Но никто из нас не мог вспомнить фамилию этого предателя в течение двух дней.

На третий день за обедом у т. Сталина, когда зашёл об этом разговор, мы пожаловались, что не можем вспомнить эту фамилию.

Т. Сталин тут же её назвал. Хочу сказать, что человека с такой феноменальной памятью, как у т. Сталина, я не встречал. За все годы работы рядом с ним я не раз наблюдал, как много надо было ему помнить как государственному деятелю, и ни разу его не подвела его выдающаяся память.

8/VIII 50 г. Сталин посетил источник на Воткаре. Мы осматривали площадку в горах по Воткарской дороге у Большого моста, на высоте 1149 м над уровнем моря, где выбрали место для укрытия от дневной жары.

На этой высоте было прохладно и можно было хорошо отдохнуть.

Вечером в тот же день т. Сталин осмотрел на о. Рица вновь выстроенный для курортников по его заданию павильон (буфет-шашлычную), домик для отдыха и площадку для культурных развлечений. С турбазы на о. Рица отдыхающие и экскурсанты перевозились на катерах-глиссерах. После осмотра т. Сталин в павильоне буфета беседовал с директором ресторана, со всеми сотрудниками, обслуживающими отдыхающих, которые тепло приветствовали вождя.

Т. Сталин предложил мне купить шампанского, и когда я его принёс, угостил всех служащих и директора. Он провозгласил первый тост за руководителя этого предприятия, а второй — за сотрудников. В свою очередь все присутствующие выпили за здоровье т. Сталина и провозгласили здравицу в его честь. Затем мы сели на катер и приехали домой, на 5-ю дачу.

Т. Сталин был в хорошем настроении, ему понравился павильон.

9/VIII 50 г. Днём мы совершили прогулку в горы по Воткарской дороге на машинах, у Большого моста на поляне сделали привал. Отдохнули, поели, очень приятно провели время, с наслаждением дышали горным воздухом.

За ужином тепло прошла беседа с т. Сталиным. Он рассказал о жизненном пути нашей партии, её борьбе с врагами народа — Троцким, Пятаковым, Зиновьевым и прочей нечистью. В заключение беседы т. Сталин сказал, что вовремя они были разгромлены как «пятая колонна», иначе нам трудно было бы выиграть такую великую войну, как Отечественная: они были связаны с иностранными разведками, а это осложнило бы нашу борьбу с фашизмом.

Если бы в руководстве страны остались враги, маскируясь, а по существу прикрываясь партией, мы бы проиграли.

На всю оставшуюся жизнь в моей памяти останется эта поучительная лекция по истории нашей партии.

За ужином присутствовали Поскрёбышев и Раков1.

13/VIII 51 г. Прибыли в Боржоми вместе с Чарквиани. Как в Цхалтубо, так и в Боржоми обнаружили сплошное безобразие в отношении эксплуатации замечательных зданий.

Не было самых элементарных удобств не только по сантехнике, но и вообще по всему дому. Были ванны, но они не работали из-за отсутствия горячей воды. Колонки для подогрева воды были неисправны. Двери не имели ни одного исправного запора. Не было ключей и даже элементарной защёлки, а если и были, то настолько ржавые, что ими нельзя было пользоваться.

Так обстояли дела в великолепном дворце в Боржоми, который был предназначен для отдыха ответственных работников ЦК и Совета Министров Грузии.

Хотя Чарквиани был предупреждён лично т. Сталиным, что он приедет принять ванны, ничего не было как следует подготовлено, хотя доложено было, что всё в порядке, можно приехать. По прибытии же мы обнаружили полное запустение. Кухня превращена в склад, везде грязь, комнаты, по-видимому, никогда не убирались, не подметались.

Пришлось нам много потрудиться, чтобы создать сносные условия для отдыха т. Сталина. В Цхалтубо вождь тяжело перенёс 2-суточную жару, а тут ещё непорядок в Боржоми. Он начал нервничать, требовал от нас поскорее навести порядок.

Мы выбивались из сил, пользы от местной администрации не было, нужно было время и целые бригады для устранения недостатков. Приходилось посылать машины в Сочи, Тбилиси для приобретения таких вещей, как смесители, колонки для подогрева воды и т. д. Чарквиани был виноват в том, что честно не признался, что дом отдыха для приёма высоких гостей не готов.

Если бы мы знали заранее о состоянии правительственных зданий, прислали бы бригады из Москвы для ремонта и благоустройства.

17/VIII 51 г. Т. Сталин встречался со своими земляками в г. Хотури, беседовал со стариками, покатал ребятишек в машине, имел тёплый разговор с полковником артсклада и пригласил его за свой стол.

Мы сидели в дубовой роще на выходе дороги Боржоми-Тбилиси, недалеко от Куры. Т. Сталин был в хорошем настроении, делился впечатлениями о местности, привёл пример подпольной работы в этой местности. Полковник сказал, что до революции этот лес принадлежал какому-то помещику.

Т. Сталин сказал, что в 1902 году подпольщики напали на помещика и увели двух его дочерей к себе в горы, где они готовили пищу и стали их жёнами. ЦК партии осудил их за эти бесчинства, а они отвечали, что «помещики много веков эксплуатировали нас, пользовались правом первой брачной ночи, и мы им отомстили».

Затем т. Сталин повёл интересную беседу о художественной литературе, прозе Салтыкова-Щедрина и Гоголя («Ревизор», «Мёртвые души»).

В заключение заговорили на политические темы.

17/XI 51 г. В Новом Афоне я был приглашён к обеду т. Сталиным. За столом были Берия и Поскрёбышев.

Т. Сталин попросил принести молодое вино. Но по вине начхоза т. Орлова вино подали переохлаждённым, тогда как по указанию вождя оно должно было храниться в камере не ниже 13–15 градусов тепла. Мной в своё время была дана инструкция придерживаться указаний т. Сталина и неуклонно их исполнять.

Но по недосмотру т. Орлова вино было помещено на длительное хранение при 7 градусах тепла.

Растерявшаяся обслуга подала на стол злополучное вино, не проверив температуру.

Т. Сталин был возмущён тем, что неоднократные его замечания не приняты к сведению.

Орлов невразумительно объяснил причину происшедшего, и мне в конце концов пришлось взять вину на себя, хотя, конечно, целиком был виноват Орлов, причём дважды: во-первых, не проверил, как хранилось вино и, во-вторых, как оно подавалось к столу. Ох уж эта русская наша безответственность!

Всё это крайне возмутило т. Сталина, и он справедливо выразил нам своё недоверие. После этого инцидента, которого я никогда в жизни не забуду, я не спал 3 суток.

Т. Сталин сказал нам, что так нельзя относиться к своим обязанностям, что его самого, если упустит какое-нибудь дело, мучает совесть, лишает сна.

До конца обеда я просидел за столом ни жив ни мёртв, не знаю, как выдержало сердце, думал, что потеряю сознание. И главное, я переживал, потому что т. Сталин никак не мог успокоиться, всё нервничал.

А для нас его здоровье — ответственность перед всем народом, и сознание того, что ты являешься виной его нервного состояния, — ужасно. Я подумал, что лучше тут же умереть, чем переживать такое мучительное испытание1.

 

1. Что говорил Пилсудский

В мае 2002 года я опубликовал на страницах «Нашего современника» исторический очерк «Шляхта и мы». Немало воды утекло с тех пор, а впечатлительная шляхта никак не может успокоиться.

Не имею точной информации, сколько откликов на мою публикацию появилось в польских газетах, а вот журнал «Новая Польша» приходит к нам бесплатно, так сказать, по разнарядке сверху, каждый месяц.

И летом 2003 года, прочитав все «антикуняевские» выступления в «Новой Польше» (а их набралось за год с лишним аж целых пять), я ответил полякам всем сразу (на каждый чих не наздравствуешься) статьёй «Братец кролик в европейском и мировом зверинце» («НС», № 10, 2003 г.) и решил, что на этом полемика заканчивается. Наивный человек! В течение последующих полутора лет «Новая Польша» напечатала всяческих выпадов в разных жанрах ещё столько же1. Но, как это ни смешно, взвизгивая по поводу книги «Шляхта и мы» чуть ли не в каждом номере, шляхтичи одновременно тужатся изобразить дело так, что мои статьи о поляках настолько беспомощны и ничтожны, что польская общественность не желает ни замечать их, ни разговаривать о них. («Разумеется, никто в Польше не стал платить ему той же монетой» — из статьи Е. Помяновского. Платят. Да еще как!)

А может быть, были более правы журналисты из «Московских новостей» Д. Бабич и В. Мастеров, которые в своём либеральном и откровенно антирусском издании первыми (в июле 2002 года) так осветили польскую реакцию на очерк «Шляхта и мы»:

«Польша бурлит от статьи главного редактора „Нашего современника“, польские газеты и журналы начали дискуссию о самом антипольском памфлете со времён Достоевского. Воображение впечатлительных варшавян потряс главный редактор „Нашего современника“ Станислав Куняев, выступивший на страницах собственного журнала со статьёй „Шляхта и мы“. При этом признают: это самая основательная попытка освещения польско-русской темы».

Полонистка и переводчица Наталья Подольская, живущая в России, сетует на страницах журнала, редактируемого Ежи Помяновским:

«Конечно, добрая воля „Новой Польши“ разобраться или не разбираться глубже в злопыхательских нагромождениях тов. Куняева. Жаль только, что наших полонистов и нашу печать они, насколько я знаю, оставили почему-то безразличными и безучастными…».

Не надо жалеть, гражданка Подольская: российская пресса и её читатели не остались «безразличными и безучастными» к моим «злопыхательским нагромождениям». Помимо «Московских новостей» о них писала «Литературная газета» в статье П. Жихарева «Шляхетский гонор и северный колосс», в журналах «Дружба народов» и «Отчизна» были статьи полонофила Льва Аннинского… А в журнале «Родина» (2004, № 7) статья историка Геннадия Матвеева, в которой последний, по словам Помяновского, «или повторяет инсинуации Куняева с той же клеветнической целью, или он стал жертвой незнания и небрежности». Можно вспомнить отчаянные вопли Валентина Оскоцкого, кажется, в «Лит. вестях», а уж читательских откликов в «Наш современник» после публикации в нём очерка «Шляхта и мы» не счесть. До сих пор приходят. Книга стала популярной. Читатели её ищут. Три издания, вышедшие за два года, распроданы. И вообще вся ваша возня на тему: замечать или не замечать антишляхетское сочинение Станислава Куняева — напоминает мне грубый русский анекдот, в котором встречаются два соседа и один говорит другому:

— Иван, а ведь ты спишь с моей женой. Это — нехорошо.

— А жена твоя говорит — хорошо! Вы там в своей семье разберитесь сами.

Так что разберитесь, панове, сами в своей собственной семье, чтобы не быть в идиотском положении, в каком вы находитесь сегодня.

* * *

Интересно то, что в самую пристрастную и въедливую полемику со мной чаще других вступает главный редактор «Новой Польши». Я, видимо, «достал» его настолько, что он начал откликаться не только на «антипольские» мои работы. В частности, неутомимого Ежи очень взволновала моя статья из мартовского номера (2004 г.) «Нашего современника». Прочитав её, пан Ежи буквально вышел из себя: во-первых, от возбуждения переврал название статьи, окрестив её «Крупнозернистые поэты» (у меня — «Крупнозернистая жизнь»), а во-вторых, написал неправду, будто бы она «направлена против русского поэта, которого в Польше особенно ценят и любят», — против Осипа Мандельштама.

Но я писал о творчестве трех поэтов трагической судьбы — Мандельштама, Заболоцкого и Даниила Андреева. К тому же статья совсем не «против Мандельштама». Наоборот, я старался бережно и подробно прочитать все стихи Мандельштама, имеющие прямое отношение к Сталину и сталинской эпохе. А их у Осипа Эмильевича не одно и не два (не только знаменитая «Ода», и «Мы живём, под собою не чуя страны», что утверждает, видимо, плохо знающий творчество Мандельштама мой оппонент), а целых десять. И все они крайне важны для разговора о мировоззрении поэта. Этот честный анализ Помяновский называет почему-то «позорным приёмом» и вообще теряет всякий контроль над собой, осыпая меня и мои книги всяческими мелкими оскорблениями: «автор книжицы „Шляхта и мы“ — курьёзной антологии клеветы и претензий», «опусы», «инсинуации», «дезинформация», «его статейку», «наш Фигляев» и т. д.

Помяновскому аж плохо становится, когда он вычитывает из моего анализа стихов Мандельштама, будто бы «поэт был искренним поклонником Сталина и энтузиастом режима». Но другого вывода, вчитавшись в «сталинские» стихи, написанные после 1935 года, сделать, увы, невозможно. Вспомнить бы Помяновскому, что даже великий (как считают поляки) польский поэт Константы Ильдефонс Галчинский искренне славил Иосифа Сталина — почему же Мандельштама трудно представить в той же роли?

Ладно, не хочет Помяновский прочитать трезвым взглядом то, что я написал, — Бог с ним. Видимо, ему нужны иные авторитеты, нежели автор книги «Шляхта и мы», «не замешанные» ни в русском национализме, ни в советском патриотизме, ни в полонофобии. Рекомендую одного из них — блестящего знатока античности, философа и умного критика, прекрасного переводчика литературных текстов со многих языков, профессора и доктора наук, одного из самых известных сотрудников Института мировой литературы, человека безупречной научной и национальной репутации, соратника покойного С. Аверинцева — Михаила Леоновича Гаспарова. Толстого, флегматичного Мишу, с которым я проучился на филологическом факультете МГУ с 1952 по 1957 год.

Вот что писал Гаспаров о «сталиниане» Осипа Эмильевича Мандельштама:

О поэме «Неизвестный солдат»:

«Это не отречение от советского режима, а его приятие».

«Мандельштам, пишущий гражданские стихи, с готовностью по совести стать рядовым, на призыв и учёт советской страны — это образ, который плохо укладывается в сложившийся миф о Мандельштаме — борце против Сталина и его режима… И, конечно, для современного человека не может быть сомнения, что „настоящим“ должен быть Мандельштам эпиграммы, а не оды».

«Мандельштам называл себя наследником разночинцев и никогда не противопоставлял себя народу. А народ принимал режим и принимал Сталина…».

«Все его ключевые стихи последних лет — это стихи о приятии советской действительности».

«Считать их все неискренними или написанными в порядке самопринуждения невозможно».

«Поэт входит в мировую гармонию братства бесклассовых народов, над которым стоит Сталин, „ста сорока народов чтя обычай“».

«„От правды вечной“ бессознательно производил Мандельштам свои стихи о Сталине».

«Сталинскую „Оду“ изъять из корпуса стихов Мандельштама нельзя: порвутся органические связи и пострадает целое…».

В книге Михаила Гаспарова о творчестве Мандельштама есть ещё немало смелых и глубоких размышлений об органическом единстве «сталинских» стихов поэта со всем его творчеством. Но цитировать для того, чтобы пан профессор прочитал их, — дело бесполезное. К чему метать бисер, если Помяновский судит о поэзии на уровне наших рапповцев конца 20-х годов.

* * *

Впрочем, за перо я взялся не ради этой литературоведческой полемики. Сердцевина русско-польского спора гораздо серьёзнее, поскольку речь идёт о попытке не только авторов «Новой Польши», но и почти всех нынешних польских идеологов и политиков переписать историю войны и нашей победы в год её шестидесятилетия на свой шляхетский лад.

Суть этого плана изложил в одной из статей в газете «Впрост» от 28.8.2004 года некий Томаш Наленч, бывший вице-маршал польского Сейма:

«Невозможно смотреть в будущее без честного сведения счетов с прошлым — особенно отмеченным такими преступлениями, как пакт Риббентропа-Молотова, катынское убийство, преследование солдат Армии Крайовой (…) или фактическое согласие на уничтожение Варшавы Гитлером. Своим отношением к сталинскому прошлому Россия загоняет себя в тупик».

Эти слова, обозначившие «культовые» преступления России против Польши, перепечатаны в журнале Ежи Помяновского.

По всем этим четырём историческим позициям польские политики, историки, журналисты и все, кому не лень, в каждой газете, в ежедневных телепередачах, на каждом углу требуют от России покаяния, извинения и даже материальных репараций и компенсаций. Сейм Польши недавно проголосовал за то, чтобы вынудить Россию осудить каким-то фантастическим правовым или законодательным решением весь сталинский исторический период жизни Советского Союза. Слушая это, поневоле вспомнишь, что сказал Пилсудский о своих подданных:

«Дурость, абсолютная дурость. Где это видано — руководить таким народом, двадцать лет мучиться с вами».

Ну что же, отзываясь на призыв бывшего «вице-маршала Сейма», попробуем свести счёты с прошлым. Но не только с советским, но и польским.

 

2. Немного истории

История человечества переполнена примерами того, как более сильные племена и народы пленяли, обращали в рабство, ассимилировали, заставляли на себя работать, спаивали, а то и вообще истребляли более слабых только затем, чтобы захватить их земли для собственного развития и благоденствия. Обвинения за такого рода деяния можно предъявить многим народам мира. Но с точки зрения шляхтичей наиболее тяжкие преступления в этой области совершены русским народом. Вот что пишет о них некий Ярослав Марек Рымкевич.

«Иногда мне кажется, что народ, причинивший своим соседям и всему человечеству столько зла, угнетавший, истреблявший литовцев, татар, поляков, чеченцев — да, собственно, все соседние народы, — вообще не имеет права существовать».

Далее, правда, есть оговорка, что этот народ всё-таки породил Тютчева, Мандельштама и Шостаковича, но главная мысль: «не имеет права существовать». (Напечатано в крупнейшей газете «Жечпосполита», 31.12.2004 г., перепечатано в февральском номере «Новой Польши» за 2005 год.)

Но шляхтич, видимо, не знает, что за тысячелетнее существование Российского государства ни одно, даже самое малое племя из более чем ста племён, живущих на просторах России, не исчезло с лица земли.

А уж если стать на такую внеисторическую, но полную благородного негодования точку зрения, то, конечно же, в первую очередь недостойны существовать нынешние североамериканцы за то, что свели в небытие уже в цивилизованном XIX веке десятки индейских племён.

Испанцы тоже заслужили проклятье всего человечества и недостойны жизни в семье «цивилизованных» народов за уничтожение громадных, цветущих цивилизаций майя и ацтеков.

А варвары немцы? Да вся их историческая жизнь выросла и стоит до сих пор на костях полабских славян, пруссов, онемеченных чешских народностей.

Обратим внимание на то, что все эти трагедии вершились, когда геноцид совершался из абсолютно корыстных побуждений. Династическим сословиям, конкистадорам, военно-религиозным орденам нужны были золото, земли, рабы, новые территории, заморские богатства. Да за десятки миллионов чёрных африканских невольников, создавших благосостояние Соединённых Штатов, эта страна, с точки зрения польского публициста, должна быть объявлена «империей зла», по закону о геноциде — без срока давности вплоть до Страшного суда.

Наши же «геноцидные» деяния, как их называют поляки, заключаются в том, что когда мы изнемогали в борьбе с объединённой фашистской (по-своему «цивилизованной»!) Европой, когда наша истекающая кровью армия была прижата к Волге и Кавказскому хребту, когда весы истории неотвратимо клонились к созданию на земном шаре «Тысячелетнего рейха», при котором Речь Посполита была бы как плевок стёрта с лица земли1 и никто бы не заметил во всемирном Апокалипсисе этой ничтожной утраты, — в это время в линиях нашей отчаянной обороны, почти смыкавшихся с линией фронта, стали вспыхивать настоящие восстания в долинах и горах Чечни, Ингушетии, Кабардино-Балкарии, в степях Калмыкии…

Пулемётные очереди летели в спины советских солдат в предгорьях Кавказа, где действовало множество мелких банд из чеченских и ингушских дезертиров; крымские татары по горным тропам, только им известным, выводили в тылы нашим партизанам и частям, оставшимся в окружении, батальоны немецких егерей и зверски расправлялись с захваченными врасплох пленными; калмыцкие приспешники Гитлера, уверовавшие в немецкую победу, преследовали остатки разгромленных наших воинских частей в прикаспийских степях. А всем им в этих операциях помогало мирное население — ведь в бандах находились их сыновья, братья, мужья.

И когда перед нами встал неизбежный выбор: жить или умереть, то наш народ вместе с властью, как и всякий другой великий народ в подобных обстоятельствах, выбрал жизнь и борьбу.

А значит — кару изменникам, перебежчикам, власовцам, решившим, что фашистская власть пришла навсегда и надо служить ей, чтобы жить дальше. И лишь эти чрезвычайные обстоятельства смертельно опасного военного положения вынудили руководство страны во главе со Сталиным на жесточайшие меры. Выселить на Восток целые племена — тяжелейшее дело, но оставлять вблизи натянутой и рвущейся линии фронта очаги мятежа означало проиграть войну.

Оправдывая «естественную» смерть десятков тысяч советских военнопленных в польских лагерях после войны 1920 года, нынешний публицист Анджей Новак пишет: «Такова была та война: бедная, голодная, нищенская» («Новая Польша», № 4, 2005 год). Мол, нечем было кормить и лечить пленных… Ну а наша война, если помнить, что речь шла о жизни и смерти всего народа, была во много раз более «таковой».

Даже американцы, на землю которых не ступил ни один японский солдат, согнали своих законопослушных американских японцев в концлагеря. А как бы они поступили, если бы самураи захватили половину Североамериканского континента?

Наш всемирно известный учёный, один из основоположников советской космонавтики Борис Раушенбах, происходивший из поволжских немцев, на провокационный вопрос «перестроечной» журналистки: «Вы были противником распада Советского Союза. Вы же так много претерпели от этой системы, провели много лет в лагерях. Но потом нашли в себе силы, чтобы простить?» — с достоинством ответил:

— А чего прощать-то? Я никогда не чувствовал себя обиженным, считал, что посадили меня совершенно правильно. Это был всё-таки не 37-й год, причины которого совершенно иные. Шла война с Германией. Я был немцем. Потом в лагерях оказались крымские татары, чеченцы… Правда, те же татары во время оккупации Крыма всё-таки работали на фашистов. Это некрасиво. Среди же немцев если и были предатели, то полпроцента или даже меньше. Но попробуй их выявить в условиях войны. Проще отправить всех в лагерь…

(«Мир за неделю», № 17, 1999 г.)

Что говорить, было очень плохо, но в условиях войны власть приняла совершенно правильное решение. Я это и своим солагерникам объяснял. А они мне в ответ говорили: «Вас надо пустить агитировать за советскую власть по лагерям».

А ведь до войны и чеченцы с ингушами, и крымские татары, и калмыки жили зажиточной жизнью, не хуже, а, пожалуй что, лучше русских. Им было дано всё: земли, образование, русские учили их в школах, лечили в больницах, строили в их автономиях города, дороги, заводы, нефтяные скважины. А вот поди же. Дрогнули тейпы в трудный час, вступили на стезю отступничества.

Конечно, со всеми народами в апокалипсические времена происходили подобные процессы, но здесь был некий критический порог предательства, который в самый тяжёлый момент стал угрозой существованию и советского государства, и русского народа.

Другое дело, что после победы можно было раньше, нежели это было сделано, великодушно простить, амнистировать, забыть… Но не теми были политические и человеческие нравы суровой эпохи. Впрочем, вспомним, что и французы не простили своего Петена и его приспешников, да и норвежцы, практически не пострадавшие во время войны, казнили своего Квислинга как военного преступника и даже отвернулись от великого писателя Кнута Гамсуна, симпатизировавшего Гитлеру.

А что за потери и жертвы были у Франции и Норвегии по сравнению с нашими? Так, семечки…

 

3. Фашиствующая Польша

Поляки очень хотят забыть позорные страницы своей истории, когда Польша изо всех сил старалась вписаться в европейскую фашистскую империю, которую выстраивал с середины 30-х годов Адольф Гитлер. Вообще у шляхтичей странная память: обо всем, что им выгодно, они помнят и твердят с маниакальным упорством. Но обо всем, что им хочется забыть, забывают моментально.

И даже создание в Варшаве Института национальной памяти дела не поправило. Его директор Леон Керес помнит только о пакте Молотова-Риббентропа, о Катыни, о Варшавском восстании и несчастной судьбе военнопленных из Армии Крайовой.

Об этой патологической особенности шляхетского менталитета откровенно и самокритично писал в свое время польский историк Юзеф Липский:

«Почти каждый поляк, даже образованный, верит сегодня, что после Второй мировой войны мы вернулись на земли, отнятые у нас немцами… Восточная Пруссия, кусочек которой нам достался ( Липский не решается сказать, что этот кусочек не просто достался, но подарен Польше Сталиным! — Ст. К. ), никогда не была польской».

Видите — даже «образованные» не помнят. Хороши «образованцы»!

А что уж говорить о «необразованных»…

Польша всегда мечтала вершить свою внешнюю и внутреннюю антисоветскую (или антироссийскую) политику, опираясь на какую-либо мощную европейскую державу: на Англию, на Францию, а в 30-е годы сделала ставку на Германию, поверив в судьбу «Тысячелетнего рейха».

Нынешние поляки до хрипоты рвут глотки, осуждая сталинское государство за соглашение с Гитлером в августе 1939 года. Но вспомним, что до этого каждый кусок Европы, проглоченный фашизмом, Польша приветствовала с восторгом: оккупацию Рейнской области, аншлюс Австрии, вторжение Италии в Абиссинию, итало-германскую поддержку фалангистов Франко в Испании. Гитлеровскую Германию исключают из Лиги Наций — Польша тут же услужливо предлагает фашистам представлять их интересы в этой предшественнице ООН. А когда произошла мюнхенская драма и Гитлер с согласия Англии и Франции отхватил у Чехословакии Судеты, Польша решила, что за заслуги перед Германией ей тоже положена часть добычи — и отрезала у чехов Тешинскую область.

Нам всё время тычут в глаза визитом Риббентропа в Москву в августе 1939 года. В майском номере «Новой Польши» за 2005 год опубликовано письмо российского ПЕН-центра польскому ПЕН-клубу, подписанное Вознесенским, Ерофеевым, Мориц, Ахмадулиной, Аркановым и прочими деятелями либеральной тусовки, в котором перечислены все преступления России: «катынское злодеяние», «Варшавское восстание», «стираемая с лица земли Варшава» — с истерическим воплем:

«Как же странно сознавать, что начало этому кошмару практически положил чудовищный пакт Риббентропа-Молотова!».

«Пятая колонна»… Однако почти все — лауреаты Государственной премии России, полученной из рук Путина, предложившего во время визита в Польшу полякам, когда они подняли крик насчет покаяния за Катынь, не превращать польско-российские отношения в театр абсурда.

Надо бы знать пенклубовским подписантам этого письма, что они защищают открыто фашиствовавшую в предвоенное время страну, которая задолго до августа 1939 года вела переговоры с тем же Риббентропом. А до него в Варшаве то и дело гостили министры «Третьего рейха» Геринг и Франк, множество немецких генералов и дипломатов, польский министр иностранных дел Ю. Бек ездил на свидание к Гитлеру… Да и сам фюрер после оккупации Польши приказал поставить в Кракове почётный военный караул у гробницы Пилсудского в Вавельском замке, как бы отдавая дань благодарности его профашистской политике и, видимо, вспомнив, что в 1933 году Польша стала первым после Ватикана государством, заключившим с Германией договор о ненападении, чем поспособствовала международному признанию фашистского режима.

Из двадцати четырёх российских подписантов письма, опубликованного в «Новой Польше», более половины — евреи. Ну хоть бы они вспомнили, по какой довоенной Польше 1939 года, разорванной «чудовищным пактом Риббентропа-Молотова», они проливают слёзы. Советую им прочитать отрывок из воспоминаний гражданина Польши, поляка по матери Андрея Нечаева, ныне живущего в Щецине:

«В конце 30-х годов Польша начала склоняться к фашизму — „Фаланга“, ОНР (Национально-радикальный лагерь), увлечение Гитлером… У меня в университете был друг поляк, который бегал на кинохронику в кинотеатр и с удовольствием смотрел гитлеровские парады. Молодёжь из ОНР в дни антиеврейских акций кричала: „Еврей — бешеная собака, которую надо убить!“.

(«Новая Польша», № 11, 2004 г.)

Ещё на первом курсе я стал свидетелем ужасающих сцен. В ноябре я пережил в университете антиеврейские дни. Представьте себе такую сценку: из двухсот студентов на медицинском факультете пятеро были евреями. Аудитория заполнена не только студентами, но и уличной шпаной. Почти все орут: „Убей еврея!“. Профессор заявляет, что в таких условиях он не может читать лекцию, и уходит. Евреи спасаются бегством, перепрыгивают через балюстрады. Кое-кто из них был сильно избит.

Меня это повергло в шок…

Вскоре в университете ввели гетто — выделенные места для евреев в аудиториях, а затем numerus nullus (запрет евреям поступать в высшие учебные заведения). Евреев вообще не принимали на медицинские факультеты».

Ни в какие времена, даже самые трудные для советских евреев — ни в тридцатые, ни в сороковые годы, ни в эпоху «отказничества», — такого в России представить было невозможно.

Это было подражанием гитлеровским «хрустальным ночам», но лишь с одной особенностью: в Польше тех времён преследовало и загоняло евреев в угол не столько государство, сколько само общество, население, «соседи» (если вспомнить трагедию Едвабне).

Государственную практику легко прекратить.

Общественные нравы искоренить или исправить чрезвычайно трудно, почти невозможно.

Так что Польша конца тридцатых годов была отнюдь не «кроликом», как пытался изобразить её Чеслав Милош, а скорее хищником средней величины, вроде гиены, льнущей к более крупному хищнику, Германии, в надежде на объедки со стола победителя. Она сама создавала атмосферу интриг и политического коварства, в которой стал вполне естествен и необходим для безопасности нашей страны «пакт Молотова-Риббентропа». Ну а то, что большой хищник, на которого возлагались сервильные надежды, «кинул» хищника более слабого и даже разорвал его за две недели войны — так это в истории бывало не раз. И повторится ещё не единожды.

Мелких слуг в большой геополитической игре в те времена частенько приносили в жертву.

 

4. «Стоящие с оружием у ноги…»

В год шестидесятилетия Победы над гитлеровской Германией и всеми силами фашистской Европы журнал «Новая Польша» (впрочем, как и вся польская пресса) особенно много слез пролил по поводу преследований, которым в 1944–1945 годах подвергалось командование и солдаты Армии Крайовой. Эти «преступления» советской власти в сегодняшней Польше считаются «знаковыми», «сакральными», по поводу которых нельзя сомневаться, точно так же, как по поводу Освенцима и Катыни.

«Сразу же после того, как линия фронта перемещалась на Запад, бойцов АК разоружали и арестовывали», «семнадцать тысяч бойцов АК были отправлены в лагеря. Для них это было потрясением».

(Из статьи «Интернированные союзники» Петра Мицнера,

«Было и уничтожение „освободителями“ во второй половине 1940-х партизан Армии Крайовой (…), репрессии, Сибирь — в общем, нормальное построение советской власти» —

эта издевательская реплика по отношению к «освободителям» принадлежит члену правления российского общества «Мемориал» некоему А. Черкасову («Новая Польша», № 3, 2005 г.)

«Кремлёвские советники порочат память Армии Крайовой — самой многочисленной партизанской армии Европы».

(«Тыгодник повшехный», 27.03.2005)

И такого рода истерические стенания — в каждом номере «Новой Польши».

Действительно, Армия Крайова была достаточно многочисленной и хорошо организованной силой. И по советским, и по польским источникам, её подпольная сеть насчитывала от 250 до 400 тысяч человек. Но как она сражалась с немецко-фашистскими оккупантами, как она защищала свой народ? Она исходила из концепции «двух врагов» — Германии и России, которая сводилась к тому, чтобы, как любило говорить командование АК, «стоять с оружием у ноги». Это тактика была один к одному похожа на тактику наших союзников, о которой вице-президент США Гарри Трумэн сказал так: «Пусть немцы и русские как можно больше убивают друг друга». Но цинизм, естественный и понятный для союзников, на земли которых ни разу не ступила нога гитлеровского солдата, на практике оказывался самоубийствен для «расово неполноценного» польского народа, обречённого на уничтожение. Тем не менее поляки не торопились открывать «второй партизанский фронт», и «Информационный бюллетень» Главного штаба Армии Крайовой 1 октября 1942 года так комментировал развернувшееся Сталинградское сражение:

«Ад на Волге. Битва за Сталинград приобретает историческое значение. Очень важно и то, что колоссальная битва „на великой реке“ затягивается. В ней взаимно уничтожают себя две самые крупные силы зла».

Кощунственно иронизируя над нашей сверхчеловеческой стойкостью на «великой реке», поляки мистическим образом спровоцировали зеркальную ситуацию, которая возникла через полтора года: Варшавское восстание! А почему не увидеть связи между этими судьбоносными событиями? Висла — тоже «великая река». Руины Варшавы ничем не отличались от сталинградских руин. «Ад на Волге» стал «адом на Висле». И все-таки великое отличие есть: в Сталинграде, вскинув руки вверх, из развалин вышел фельдмаршал фон Паулюс, а в Варшаве в той же позиции (Hдnde hoch!) перед эсэсовским генералом фон дем Бахом возник высокородный шляхтич граф Бур-Комаровский. Вот так история мстит тем, кто пытается осмеять её.

Когда в начале 1943 года наши войска добивали и брали в плен последние части армии Паулюса, идеологи АК отнюдь не радовались нашей победе, но оплакивали судьбу оккупантов:

«Страдания солдат, участвующих в боях в морозы и пургу, лишённых поставок продовольствия и оружия, без медицинской помощи, в открытой степи, ужасны. С нашей стороны было бы несправедливо, если бы мы не подчёркивали исключительную моральную выносливость остатков армии Паулюса…».

Эти слёзы лились в то же самое время, когда крематории Освенцима и Треблинки уже работали на полную мощь, когда тысячи поляков в вагонах для скота выселялись из Люблинского воеводства и Замойщины, когда сотни детей, оторванных от матерей и отцов, замерзали в этих вагонах…

Но вот как писал польский историк Владислав Побуг-Малиновский о том, как в те трагические дни придерживался тактики «стоять с оружием у ноги» один из вождей АК генерал Ровецкий с его штабом:

«Ровецкий следовал приказам генерала Соснковского об активизации действий по мере возможности, но почти в каждом его решении, инструкции, указании чувствовалась забота об экономии живой силы… Он умел решительно сдерживать чрезмерный боевой темперамент… Когда в конце 1942 года немцы начали на Замойщине жестокую акцию выселения, он сохранял умеренность в организации возмездия. ( Ну не смешно ли?  — Ст. К. )

Некоторые из польских деятелей требовали „даже мобилизации АК и похода на помощь Замойщине“. Ровецкий, уклоняясь от этих требований, говорил своему окружению: „Если мы послушаем тех, которые сейчас так шумят и обвиняют нас в бездействии, то когда немцы начнут нас бить (! — Ст. К. ), те же самые лица первые начнут пищать, чтобы мы прекратили“».

Сегодняшние польские «аковцы» кричат о том, что советские войска не пришли на помощь Варшавскому восстанию. Но как Армия Крайова отозвалась на восстание евреев в Варшавском гетто весной 1943 года?

Генерал Бур-Комаровский в своих воспоминаниях «Подпольная армия» пишет, что когда Ровецкий созвал совещание штаба и робко заявил, «что в такой степени, в какой это возможно, мы должны прийти евреям на помощь», то от своих штабных офицеров «он услышал такие рассуждения: если Америка и Великобритания не в состоянии предотвратить это преступление немцев», то «как же мы сможем их остановить?».

А в газете «Жечпосполита» от 5–6 июля 2003 года была напечатана статья П. Шапиро «Краткий курс на память и забытье», в которой автор писал о том, что когда «в Лондон попали микрофильмы с отчётами о деятельности еврейского подполья, их использование во время войны не вызвало какого-либо энтузиазма со стороны польского подполья». Реакция лондонских поляков была такова: «Евреи любым путём стремятся разрекламировать во всём мире величие своего вооружённого сопротивления немцам». Может быть, евреи преувеличивали значение своего восстания. Допускаю. Но разве не тем же самым сегодня занимаются поляки, рекламируя «величие вооружённого сопротивления» Армии Крайовой задним числом, спустя шестьдесят лет после войны?

Не удержусь и ещё раз процитирую отрывок из книги Вадима Кожинова, о котором я уже упоминал в книге «Шляхта и мы».

«По сведениям, собранным Б. Урланисом, в ходе югославского сопротивления погибли около 300 тысяч человек (из примерно 16 миллионов населения страны), албанского — почти 29 тысяч (из всего лишь 1 миллиона населения), а польского — 33 тысячи (из 35 миллионов). Таким образом, доля населения, погибшего в реальной борьбе с германской властью в Польше, в 20 раз меньше, чем в Югославии, и почти в 30 раз меньше, чем в Албании!»

Вот что означало «стоять с оружием у ноги»!

Ради справедливости надо сказать, что кроме 33 тысяч погибших «аковцев» поляки, воевавшие и в Европе — в английских частях, и в составе наших войск — Армия Людова, и во время немецкого блицкрига, длившегося 17 дней, — потеряли ещё около 100 тысяч человек. Всего их общие военные потери — 123 тысячи, то есть 0,3 % населения страны, от 35 миллионов.

Наши прямые военные потери (около 9 миллионов) составляли 5 % населения СССР, немецкие (без союзников) — 5 миллионов солдат и офицеров — около 7 % населения Германии.

В таких роковых и судьбоносных войнах, какой была Вторая мировая, тремя десятыми процента — такой малой кровью Родину не спасёшь… «Стояли с оружием у ноги», экономили силы, ждали момента, когда после советско-немецкого взаимоистребления можно будет схватить власть в Польше голыми руками, а в результате дождались, что за это время немцы уничтожили 6 миллионов их сограждан, каждого шестого поляка.

В год шестидесятилетия Победы пропагандистскую кампанию по поводу преследований, которым подвергались командование и солдаты АК, возглавил сам президент Польши Александр Квасневский, выступивший, как пишет «Новая Польша», 7 мая 2005 года во Вроцлаве:

«Мы с возмущением и горечью вспоминаем, что когда в московском небе гремел салют в честь Победы, шестнадцать лидеров подпольной Польши сидели в казематах Лубянки. Трое из них были казнены».

Пресса, естественно, поддержала «возмущение и горечь» президента:

«60 лет назад лидеры Польского подпольного государства (! — Ст. К. ) были коварно похищены НКВД, вывезены в Москву, брошены в тюрьму, подвергнуты жестокому следствию, а затем осуждены в ходе беззаконного процесса. Их было шестнадцать. Самыми значительными фигурами среди них был последний командующий Армии Крайовой генерал Леопольд Окулицкий, делегат эмигрантского правительства вице-премьер Станислав Янковский и председатель Совета национального единства Казимеж Пужок…».

(«Новая Польша», № 5, 2005 г.)

Много воды утекло с тех пор. Выросли новые поколения, не знающие обстоятельств, в которых проходили подобные репрессии, и потому надо и нам почаще вспоминать истинную историческую картину той эпохи…

В 1994 году, в наше демократическое время, Российская Академия наук, Институт славяноведения и балканистики, Государственный архив Российской Федерации и Научный центр общеславянских исследований издали крошечным, почти самиздатовским тиражом (500 экз.!), на плохой, жёлтой бумаге, в мягкой обёрточной обложке собрание документов под названием «НКВД и польское подполье». Процитируем несколько донесений НКВД, касающихся деятельности АК в тылу советских войск на освобождённых землях Польши в 1944 году, задолго до ареста в марте 1945 года Окулицкого и его товарищей.

«16 октября 1944 года.

В Холмском уезде действуют отряды „АК“… (…) эти отряды совершили более 10 вооружённых нападений. Убито 15 человек из числа местных работников.

В Замостьянском уезде повстанцами убито 11 человек, из них 5 военнослужащих Красной Армии.

В Люблинском уезде действует отряд „АК“ численностью до 300 человек. Совершено убийство пяти военнослужащих Красной Армии.

В Владовском уезде сформирован отряд „АК“, насчитывающий 200 человек, совершено 6 убийств работников милиции».

Из донесения советника НКВД при Министерстве общественной безопасности Польши Н. Н. Селивановского (1945 г.)

«С 1-го по 10 июня на территории Польши бандами „АК“ совершено 120 вооружённых налётов на органы общественной безопасности и милиции, мелкие группы советских и польских военнослужащих, а также на гражданское население украинской и белорусской национальности: „убито 16 советских военнослужащих“, „3 польских“, „27 сотрудников органов общественной безопасности и милиции“, „25 членов ППР и активистов“, 207 — гражданского населения».

Ещё одно донесение Н. Н. Селивановского от 5 июня 1945 г.:

«6 июня с. г. банда „АК“ подпоручика Цибульского, известного по псевдониму „Сокол“, учинила погром над украинским населением деревни Ветховина (13 километров юго-западнее города Холм).

Банда „Сокола“, численностью более 200 человек в форме Войска Польского, вооружённая станковыми и ручными пулемётами, автоматами, винтовками, подошла к селу на 45 подводах и частью в пешем строю.

Украинские жители, приняв банду за польские части, возвращающиеся с фронта, встретили её почестями и цветами.

Пройдя через село и сосредоточив обоз в ближайшем лесу, бандиты возвратились и начали поголовное истребление украинцев.

Бандиты убили 202 человека, в том числе грудных детей, подростков, мужчин и женщин всех возрастов.

Мирные жители убивались огнестрельным оружием, мотыгами, лопатами, топорами, ножами, женщинам рубили головы, мужчин пытали раскалёнными железными прутьями.

Забрав часть имущества из квартир убитых и 65 голов скота, банда направилась к селу Селец…».

Это — лишь малый список жертв «аковского» террора. Осенью 1945 года их число непрерывно растет:

«30 ноября 1945 г.

Убито 39, ранено 24, пленено 8 сотрудников милиции».

«Военнослужащих Красной Армии убито 6 и ранено 5 человек».

«Убито 62, ранено 11 и пленено 5 человек».

«19 ноября в Кракове в квартире гр-на Хохберг (…) кроме хозяина, его матери и двух сестёр находились 6 мужчин, по национальности евреи…

Бандиты предложили всем присутствующим в доме поднять руки вверх и стать к стене, а затем выстрелами из пистолетов убили 3 мужчин, ранили одну из женщин и скрылись».

«Убито 18 военнослужащих Красной Армии», «убит 61 человек из местного населения».

Из донесения от 23 апреля 1946 г.:

«Убито и ранено 25 военнослужащих Красной Армии,

45 военнослужащих Войска Польского,

7 государственных служащих,

64 местных жителя».

В. Парсаданова пишет о 1000 убитых советских военнослужащих, но это явное преуменьшение историка, издающего свои труды в России на польские гранты.

Лишь за 4 месяца 1946 года (январь, февраль, март, апрель) «аковцами» было убито из числа военнослужащих советских и польских вместе с местным населением 836 человек.

И это лишь небольшая часть расстрельных списков Армии Крайовой, опубликованных в этом сборнике. Так что когда Петр Мицнер пишет о том, что заключение в советские лагеря семнадцати тысяч «бойцов АК… для них стало потрясением», думаю, что он преувеличивает. Они знали, за что их ссылают в лагеря, и, думаю, радовались, что всего лишь ссылают, а не ставят к стенке.

Сегодня, в год 60-летия Победы, когда Россию клеймят за интернирование «аковцев», когда наша власть принимает как должное плевки шляхтичей, вместо того чтобы осадить эту свору с достоинством, приличествующим великой Победе, конечно, понимаешь, что «козыревщина» ещё не изжита из нашей внешнеполитической жизни.

Она лишает наших государственных мужей смелости, веры в свою правоту, поиска истины. А если уж самым храбрым иногда удаётся хоть как-то огрызнуться и возмутиться, то тут же из-за океана раздаётся шляхетский окрик знаменитого не меньше покойного папы поляка Бжезинского, который со страниц «Уолл-стрит Джорнел» потребовал, чтобы российское правительство «не увиливало от оценки прошлого своей страны, которое во всём мире признано криминальным».

Тоже мне «тихий американец»…

 

5. «Берег левый, берег правый…»

1 августа 1944 года началось Варшавское восстание.

26 августа 1944 года Константин Рокоссовский дал интервью британскому корреспонденту Александру Верта.

Между маршалом Советского Союза и англичанином произошёл такой разговор:

Рокоссовский : После нескольких недель тяжёлых боёв мы подошли примерно 1 августа к окраинам Праги. В тот момент немцы бросили в бой четыре танковые дивизии, и мы были оттеснены назад.

Верта : Думали ли вы 1 августа, что сможете уже через несколько дней овладеть Варшавой?

Рокоссовский : Если бы немцы не бросили в бой всех этих танков, мы смогли бы взять Варшаву, но шансов на это никогда не было больше 50 из 100…

Верта : Было ли Варшавское восстание оправданным в таких обстоятельствах?

Рокоссовский : Нет, это была грубая ошибка. Повстанцы начали его на собственный страх и риск… Вооружённое восстание в таком месте, как Варшава, могло бы оказаться успешным только в том случае, если бы оно было тщательно скоординировано с действиями Красной Армии. Правильный выбор времени являлся здесь делом огромной важности. Варшавские повстанцы были плохо вооружены, и восстание имело бы смысл только в том случае, если бы мы были уже готовы вступить в Варшаву. Подобной готовности у нас не было ни на одном из этапов… Обстоятельства были неблагоприятны для нас. На войне такие вещи случаются…

Верта : Но у вас есть плацдармы к югу от Варшавы.

Рокоссовский : Нам очень трудно их удерживать, и мы теряем много людей. Учтите, что у нас за плечами более двух месяцев непрерывных боёв. Мы освободили всю Белоруссию и почти четвёртую часть Польши; но ведь и Красная Армия может временами уставать. Наши потери были очень велики…

Честный рассказ солдата, поляка и великого полководца.

А вот как изображают те трагические события нынешние воинственные шляхтичи из журнала «Новая Польша»:

«1 августа 1944 года, в разгар советского наступления, поляки подняли восстание в Варшаве, надеясь на поддержку русской армии. Но фронт был остановлен: повстанцы были „неправильные“».

(«НП», № 3, 2005 г.)

В том же номере:

«Кремль, по словам директора Института национальной памяти Леона Кереса, должен принести извинения за неоказанную помощь Варшавскому восстанию».

«Москва ещё не созрела для извинений за пассивность Советской Армии на подступах к гибнущей Варшаве».

(«Новая Польша», № 9, 2004.)

«Папа рассказывал, как напротив горящей Варшавы стояла наша до зубов вооружённая армия и палец о палец не ударила, чтобы спасти. Могли помочь, но не хотели».

(Тимур Коган, «НП», № 1, 2005 г.)

Автору этих слов, видимо, непонятно, что в Варшаве тогда стояла ещё одна «до зубов вооружённая армия» — но другая, немецкая.

Сколько раз наши русофобы, российские и польские, упрекали Жукова, что он не жалел солдат, бросал их на взятие Берлина, что к «датам» якобы брали города, что такое жертвоприношение, такое нежелание беречь своих солдат — преступно… Но в истории с Варшавой всё наоборот — до сих пор кричат: почему не стали брать её с ходу! Брать её с ходу, да ещё не в соответствии со своими военными планами, а с чужими — значит положить десятки тысяч солдат. Но какое дело до русской крови борзописцам и фарисеям-историкам из «Новой Польши»? 600 тысяч им мало… Ещё надо было прибавить, спасая авантюристов из АК.

Взять великий город — дело непростое, это не деревушка и не хутор. Бои в городе — одна из самых тяжелейших военных операций. Вспомним, что немцы не могли овладеть руинами Сталинграда, а наши солдаты в 1994 году — кварталами Грозного. Но если следовать шляхетской логике, то Сталин только и ждал момента, когда немцы раздавят повстанцев, чтобы потом взять Варшаву. Однако мы её взяли не через несколько дней или даже недель после капитуляции Бур-Комаровского, а почти через четыре (!) месяца — 18 января 1945 года. Вот сколько времени понадобилось нашим войскам, нашим штабам, нашим отставшим от фронта тылам, чтобы собрать разведданные, подтянуть резервы, выработать стратегию, по которой следует с наименьшими потерями штурмовать громадный город. Не по-шляхетски мы его брали. А по-советски. По-сталински.

22 июля 1944 года на первом клочке освобождённой Польши был образован Польский комитет национального освобождения. Испугавшись, что он будет представлять будущую власть Польши, «аковцы» тут же обратились к англичанам с просьбой о поддержке будущего восстания. Англичане не дураки: отказались от плана конкретной помощи, сославшись в числе других причин на необходимость «согласования этих действий с советским правительством».

Несмотря на это, через 3 дня главнокомандующий АК отдал приказ о начале восстания.

Вот как вспоминал о начале этой трагедии во время 20-й годовщины восстания один из его участников. (Дальше выдержки из сборника: «Варшавское восстание. Статьи. Речи. Воспоминания. Документы»):

«АК приняло решение о восстании за 6 дней до его начала. Не было никакого плана вооружённых действий. В момент начала восстания командование АК располагало в Варшаве примерно 16 тыс. человек, а вооружение, причём исключительно так называемое личное оружие, имелось лишь для 3,5 тысячи. Боеприпасов хватило только на несколько дней борьбы…».

Всё это было похоже на восстание 1863 года, о котором польский историк Я. Тазбор писал почти так же:

«А январское восстание 1863 года? Это же было просто безумие… мы пошли в бой без оружия. Между прочим, Манифест повстанческого правительства 1863 года был написан вовсе не кем-то из политиков, а поэтессой Ильницкой, которая верила, что одного энтузиазма достаточно, чтобы враг был разгромлен».

Варшавское восстание было событием, генетически связанным со многими катастрофическими ключевыми фактами польской истории: с восстанием 1863 года, с атаками польских кавалеристов на немецкие танки в сентябре 1939-го, с жертвоприношением нескольких тысяч жолнеров под Монте-Кассино, с фантастическим планом генерала Андерса первым войти в родную Польшу и освободить Варшаву.

Из воспоминаний повстанцев:

«С грустью мы смотрели в сторону Вислы, откуда должны были прийти помощь и освобождение, а для некоторых наших собеседников, как они говорили, — новая оккупация».

«Переправиться через Вислу, по мнению некоторых, означало попасть в руки другого врага… Они хотели выступить в роли хозяев Варшавы, а теперь сами искали убежища и помощи. Ведь это будет двойным поражением».

За два часа до переправы к советскому берегу через Вислу штаб Бур-Комаровского принял решение о капитуляции. Лучше в плен к немцам, чем союз с Советской Армией и Армией Людовой:

«Кто-то из присутствующих с трудом выдавил из себя: „Ведь это или чудовищное преступление, или непростительная глупость“».

28. IX.44. (Из донесения представителя главного командования АК подполковника Зигмунда Добровольского о переговорах с немцами о капитуляции):

«Продолжение борьбы означает только бесцельно обрекать на смерть сотни тысяч мирных жителей, прежде всего женщин и детей» ( дошло за 2 дня до капитуляции.  — Ст. К. ).

«Так как большевики являются такими же врагами Польши, как и врагами Германии, Армия Крайова не опозорит себя, если сложит оружие, исчерпав все возможности для спасения».

Из воспоминаний участников восстания:

«Условия капитуляции, переданные по лондонскому радио на польском языке, предоставляли права воюющей стороны лишь солдатам и офицерам Армии Крайовой. Это означало на деле, что граф Бур выпрашивал у немцев для своих бывших солдат и офицеров право находиться в концентрационных лагерях, а солдат и офицеров Армии Людовой, польской Армии Людовой и Корпуса безопасности обрекал на верную смерть… Полностью погиб Варшавский штаб Армии Людовой, сотни её лучших деятелей, тысячи отважных солдат и офицеров. Граф Комаровский вместе со своим штабом спас свою жизнь ценою немецкого плена…».

Недаром, как писал в своём донесении в штаб АК полковник Вахновский, который вёл с обергруппенфюрером СС генералом фон дем Бахом переговоры об условиях капитуляции, эсесовский генерал «особенно подчеркнул своё доброжелательное отношение к полякам и Армии Крайовой». (Это после уничтожения двухсот тысяч мирного населения Варшавы.)

Конечно, никто никогда не упрекнёт в недостатке мужества рядовых солдат Армии Крайовой, не знавших планов своего начальства и беззаветно умиравших за родину на руинах Варшавы. Но высшее офицерство! Оно даже фронтовое братство предало только лишь потому, что их временные собратья по оружию были из Армии Людовой и переправились к ним с восточного берега Вислы, а значит, были для них «советскими поляками».

 

6. От Волыни до Катыни

В майском номере «Новой Польши» за 2005 год опубликованы сразу два материала об отношениях Армии Крайовой и белорусских партизан во время фашистской оккупации. Автор одного из них Александр Гогун верен польской исторической концепции: для него «красные партизаны» (так названа статья) — это в первую очередь мародёры и грабители, партийные функционеры и чекисты. Польский историк, конечно же, заключает слова «народные мстители» в иронические кавычки и охотно, как и вся польская историография, переходит на геббельсовский язык, называя белорусских партизан «бандитами».

В том же номере ещё один историк — Казимеж Краевский вторит Гогуну. В статье «Кто расстреливал белорусских партизан» (которая является откликом на нашу перепечатку короткой заметки из немецкого журнала «Шпигель») он обвиняет белорусских партизан в том, что они выполняли

«директивы руководства СССР, направленные на то, чтобы как можно быстрее ликвидировать Армию Крайову на восточных территориях, принадлежавших до войны Польше (…) как силу, которая могла противостоять агрессивным планам СССР».

Все-таки шляхта верна себе — рано или поздно проговорится: Западная Белоруссия у Краевского названа «восточной территорией, принадлежавшей до войны Польше».

Никак не хотят признать поляки, что белорусы боролись с ними не по указу чекистов и партийных функционеров, а чтобы по окончании войны жить в единой Белоруссии, но не в польской колонии, именуемой «восточной территорией».

В Польше времён Пилсудского и после его смерти Западной Белоруссии не существовало. Она называлась «крессами всходними» — то есть «восточной окраиной». Поляки в те времена не признавали белорусов за нацию. Известный польский идеолог 30-х годов Адольф Невчинский безо всяких оговорок заявлял, что с белорусами нужно разговаривать на языке «висельниц и только висельниц… Это будет, — писал он, — самое правильное разрешение национального вопроса в Западной Белоруссии».

Нынешние польские историки (порой вместе с нашими политологами) изо всех сил стараются затушевать белорусско-польские противоречия минувшей эпохи. В февральском номере «Новой Польши» за 2005 год некая Инесса Яжборовская (из Института сравнительной политики Российской Академии наук) изображает их так:

«Что произошло в 40–50-е годы? Когда Польша и другие страны Центральной и Восточной Европы были объявлены мононациональными государствами, была предпринята попытка превратить их действительно в однонациональные, ликвидировать национальные меньшинства. К примеру, белорусы потеряли свой язык, они должны были или уехать в советскую Белоруссию, или объявить себя поляками. Украинцы на это не пошли, украинцев постигла акция „Висла“. И другие национальные меньшинства, которых на самом деле в Польше больше дюжины, практически должны были объявить себя поляками. Это была концепция сталинско-коминтерновская, и она проводилась последовательно во всех этих странах. Мы с вами были советскими людьми, мы с вами были носителями флага с надписью „морально-политическое единство советского народа“. В Польше тоже укоренялась вот эта самая версия морально-политического единства народа».

Словом, все польские грехи приписываются Советскому Союзу. Но как бедная политологша объяснит, почему белорусы, которые в Польше из-за якобы просоветской польской политики «потеряли свой язык», чтобы говорить на нём, должны были «уехать в советскую Белоруссию. В противном случае им надо было объявить себя поляками»… Но это значит, что в советской Белоруссии подобных притеснений не было. (А как туманно и загадочно сказано: «Украинцы на это не пошли, украинцев постигла акция „Висла“!»)

На самом деле в 20–30-е годы западные белорусы считали поляков оккупантами и боролись, как могли, с польскими полицейскими, жандармами и колонистами, получившими земли «всходних крессов».

Вот почему население «всходних крессов» с радостью приветствовало освободительный для них поход Красной Армии 17 сентября 1939 года. И в сегодняшней Белоруссии очень сильно общественное мнение, требующее, чтобы 17 сентября — день воссоединения расчленённого в 1921 году белорусского народа, стало государственным праздником республики.

Ненависть белорусов к польским осадникам в сентябре 1939 года была такова, что как только рухнула польская колониально-полицейская система в «западных крессах» — то наступало неотвратимое возмездие.

Сбывалось то, о чём писал в своих воспоминаниях наш бывший военнопленный времён войны 1920 года Яков Подольский: «Ужасное отмщение готовит себе шовинистическая буржуазная Польша».

22 и 23 сентября местное население местечка Скидаля расправилось с бывшими легионерами-осадниками. Были застрелены, растерзаны и забиты в результате этой самосудной расправы 42 человека. Значит, было за что, если кроткие белорусы не выдержали.

С этой точки зрения и на Катынь надо посмотреть по-другому. Все польские историки, политики и журналисты много лет подряд талдычат о том, что в Катыни был расстрелян «цвет нации» — писатели, учителя, священники, учёные и т. д. А вот что пишет современный белорусский историк Л. Криштапович в исследовании «Великий подвиг народа» (Минск, 2005 г.).

«Польские русофобы и антисоветчики ламентируют: катынская трагедия — ничем не оправданный расстрел цвета польского общества — офицеров.

Но это ведь были не просто военнопленные, а оккупанты, ибо объективно Западная Белоруссия была не польской, а оккупированной Польшей землёй. И расстреляны были не польские офицеры, а оккупанты, представлявшие карательные репрессивные органы Польши на оккупированной белорусской земле. Достаточно вспомнить о польском лагере смерти для белорусских патриотов и коммунистов в Картуз-Березе. Как справедливо отмечает польский историк Кшиштоф Теплиц, „сегодня о польских полицейских говорят, что многие из них были злодейски убиты в Катыни, но не говорят, что те, кто туда не попал, помогали гитлеровцам в „окончательном решении еврейского вопроса““. Что же касается собственно польских войсковых офицеров, то их в СССР никто и не расстреливал. Общеизвестно, что на территории СССР в годы Второй мировой войны эти офицеры активно участвовали в строительстве польской армии генерала Андерса и народного Войска Польского, которые в составе антигитлеровской коалиции внесли свою лепту в дело освобождения европейских народов от фашизма. Такова правда истории».

Кстати, даже в статье Петра Мицнера «Интернированные союзники» («НП», № 2, 2005 г.) признаётся, что условия, в которых жили польские офицеры в дягилевском лагере под Рязанью, были вполне человечными:

«Они свободно перемещались по территории лагеря, офицеров не заставляли работать, можно было устраивать концерты, шахматные турниры, действовал даже лагерный театр „Наша будка“ (разумеется, с жестокой цензурой). Среди заключённых было несколько священников, которым разрешили совершать богослужения».

Вот только бы «жестокую цензуру» отменить, и вполне этот лагерь можно было бы считать, учитывая военное время, чем-то вроде дома отдыха…

Когда я недавно побывал в Белоруссии — мои минские друзья подарили мне книжечку, изданную в столице в 1994 году. Называется она просто: «Армия Краева на Белоруссии». С подзаголовком: «Первая книга в Белоруссии, где сказана полная, непричёсанная правда про Армию Краеву».

Читаешь эту «непричёсанную правду» — и волосы на голове дыбом встают. Всю бы её перепечатать, да места много займёт. Ограничусь несколькими отрывками.

Книга насыщена документами и воспоминаниями, донесениями разведчиков, сводками НКВД, приказами советского партизанского командования и командования Армии Крайовой.

Из приказа командира польского батальона Панурага («Яна Пивника») от 5.06.44 года:

«Оборонять местное население от жидовско-большевистских банд…»

Советский разведчик, который передавал нашим властям текст этого приказа, от себя добавил, как легендарный аковец «оборонял местное население»:

«Недавно тут белополяки сожгли более 30 хуторов и уничтожили местное население за связь с советскими партизанами».

«В сентябре 1943 года уланы эскадрона Здзислава Нуркевича расстреляли группу партизан так называемого акайцами жидовского отряда Семёна Зорина» ( в отряде было много евреев — Ст. К. ).

Это был тот самый Нуркевич, о котором в майском номере за 2005 год в материале А. Гогуна сказано с одобрением:

«Особенно досаждал красным отряд прапорщика Нуркевича»).

Из рапорта главного коменданта АК генерала Тадеуша Комаровского (будущего руководителя Варшавского восстания. — Ст. К.) в штаб польского Верховного главнокомандования в Лондоне от 1 марта 1944 года:

«19.11.43 подразделение наднеманского батальона вело бой в районе Жалудка с советскими партизанами (…) Советский отряд был вынужден перейти через переправу на другой берег Немана. Советские потери — убитые, раненые, утонувшие — около 200 человек».

«В районе Налибоцкой пущи отряд „Гуры“ с августа 1943-го по июнь 1944-го не провёл ни одного боя с немцами, зато имел 32 сражения с советскими партизанами».

«Они стреляли в спину, из-за угла, по-злодейски, часто в безоружных людей. Позже и рядовые аковцы, и особенно офицеры начнут говорить про некие высокие мотивы ихних убийств людей в Белоруссии, которых они убивали подло, из-за угла».

Из судебного дела № 3710/822 по поводу отряда «Крысы»:

«Ночью с 19 на 20-е катастрычника 1944 г. до 150 человек бандитов напали на местечко Эйшышки (…) ворвались в квартиру громодянина Сонензона, расстреляли его, жену и ребёнка.

Ворвались в квартиру Янкевича и расстреляли старшего сержанта Красной Армии…

При отступлении схватили красноармейца, раздели и расстреляли…»

Поляки плачут о судьбе своих пленных в Медном. Но вот что пишет белорусский историк Е. Семашко о них:

«А теперь для завершения разговора о событиях июня-августа 1944 года: вернёмся к тем аковцам, которые были интернированы и находились в Медниках. Им повезло больше всех. Уцелели… Война открыла глаза чекистам. Как бы ни было — Катынская трагедия не повторилась. Хотя счёт офицерам АК можно было предъявить немалый».

Из судебных документов по обвинению Леопольда Окулицкого и других руководителей Армии Крайовой на процессе в Москве 18–22 июля 1945 года:

«По неполным данным, в результате террористической деятельности АК только с 28 липеня по 31 снежня 1944 было убито 277 и ранено 94 солдат и офицеров Красной Армии, в том числе убито и поранено офицеров 77, сержантов 87, бойцов 207 человек. С 1 студзеня по 30 мая 1945 убито 317 человек и поранено 125 человек бойцов и офицеров Червоной Армии».

«Усих восьмерых милиционеров расстреляли, трупы убитых зверски изувечили, затем утопили подо льдом реки Дзитвы».

Из письма белорусского ветерана ВОВ Серафима Янеца от 17.04.1993 г.:

«Группа былых удзельников Армии Крайовой обратилась в Верховный Совет с просьбой реабилитировать всех акайцев. Коли такое случится, то Верховный Совет сподобится хозяину, который сунул тлеющую головешку под стреху хаты. Коли называть всё своими именами, то нам предлагают реабилитацию тех, кто вёл вооружённую борьбу на протяжении десятилетия за восстановление Польши в границах 1939 года, другими словами, за расчленение Белоруссии».

Из авторского текста:

«Армия Крайова очень много погубила белорусских людей и во время войны и после неё. Только отряды Новоградского округа провели 81 операцию против белорусских партизан. Отряды Ставбцовского округа Армии Крайовой с декабря 1943 г. до конца июля 1944 убили около шести тысяч „большевиков“.

Большая часть этих большевиков — мирные жители. Селяне обрабатывали землю и не ждали ночных гостей. Их аковцы называли пособниками Советов — и к стенке».

«Кастусь Акула, житель Канады, доказывает в своей книжке, что аковцы часто в борьбе с белорусскими партизанами разыгрывали немецкую карту: сдавали гитлеровцам белорусских партизан».

О тех же поляках, которые, желая бороться именно с гитлеровцами, шли в партизанские белорусские отряды, «Информационный бюллетень штаба Армии Крайовой» писал 27 августа 1942 года, в самые тяжёлые дни войны:

«Эта армия пополняется за счёт распропагандированных местными коммунистами элементов и зачастую тех, кто предпочитает идти в леса, а не ехать на принудительные работы в Германию. Несмотря на их положительные качества, эти элементы, конечно, будут потеряны для дела борьбы за польское государство».

Вот такие у нас были «союзники».

* * *

Украинцы, в отличие от белорусов, имели громадный многовековой опыт борьбы со шляхтой, начиная со времён Богдана Хмельницкого, Коливщины, казацких и крестьянских восстаний XVIII века. Они знали, что с поляками можно разговаривать только на ветхозаветном языке: «око за око», «кровь за кровь»… В эту борьбу были вовлечены и отряды ОУН, и УПА, и дивизия «СС-Галичина», и всяческие бандеровские «лесные братья».

В ответ на польскую резню в украинских сёлах на Львовщине они могли ответить не менее страшной резнёй на Волыни. «Новая Польша» об этих событиях пишет очень туманно: «Ещё до Второй мировой Украинская повстанческая армия вырезала на этих территориях поляков, те тоже себя не очень сдерживали». Ну всё как в бессмертной гоголевской повести «Тарас Бульба»!

Но надо понимать, что западные украинцы «вырезали» тех, кто их гнобил и «вырезал», как и белорусов, с 1920-го по 1939 год. Так что зря поляки сегодня изгаляются над нашим якобы освободительным походом на Запад осенью 1939 года:

«Советские говорят: „Мы освобождали западные земли“».

«В российских учебниках события 39 года трактуются как „освободительный поход Красной Армии в Западную Белоруссию и Западную Украину“».

«В дискуссиях поляки непременно спросят: от кого же освобождалась отхваченная таким образом половина довоенной Польши (…), если Сталин заключил договор о ненападении с Гитлером?..»

(Все цитаты из майского номера «Новой Польши» за 2005 г.)

Ох… всё-таки, как говорил Салтыков-Щедрин, «нет глупости горшей, нежели сама глупость».

Да не от Гитлера, панове, мы освобождали «западные области», «отхваченные» у нас в 1920 году, а от вас, интервентов, которых ненавидели украинцы и белорусы, восставшие против оккупантов не только в сентябре 1939 года, когда рушилась Речь Посполита, но гораздо раньше… Недаром партизанская Украинская повстанческая армия была создана для борьбы со шляхтой задолго до начала и Второй мировой, и Отечественной войны.

В 1964 году в издательстве «Прогресс» вышел перевод книги Ежи Климковского «Я был адъютантом генерала Андерса». В ней были большие купюры, сделанные по идеологическим соображениям: чтобы не вспоминать об отношениях украинцев к полякам осенью 1939 года. Книга была издана в редакции специзданий.

В 1991 году воспоминания Климковского были переизданы без купюр издательством Московского энергетического института. Я приведу три отрывка из книги, в которых будут курсивом выделены строки, опущенные в 1964 году и восстановленные в 1991-м. Речь идёт о бегстве разбитых немцами польских войск на Восток.

«…Прибывали раненые. Перевязочных пунктов не было. Раненый солдат был предоставлен сам себе или оставался на попечение и добрую волю местных жителей, которые в этой местности относились к нам, пожалуй, враждебно. Это были, главным образом, деревни украинские ».

«Местное украинское население относилось к нам весьма враждебно. Его приходилось избегать. Только присутствию Красной Армии мы обязаны тем, что в это время не дошло до крупных погромов или массовой резни поляков».

«Навещая несколько раз Андерса в одном из львовских госпиталей, я узнал, что в последние дни сентября он с несколькими офицерами пробирался к венгерской границе, но был окружён группой местных украинцев . И во время ночной перестрелки дважды ранен. Он сообщил об этом факте советским властям, попросив оказать помощь, и в результате оказался в госпитале во Львове…».

Вот так-то: оказывается, мы на свою голову ещё и польских офицеров и генерала Андерса спасали от украинской мести…

Интересна одна «украинская подробность» из истории Варшавского восстания. Когда ровно через два месяца после его начала аковские шляхтичи выбросили перед немцами белое знамя, они очень боялись, что немцы поручат принимать их почётную капитуляцию украинским отрядам, сформированным из жителей Западной Украины.

Из отчёта полковника Армии Крайовой Вахновского, которому было поручено выработать условия капитуляции:

«1. Х.1944 г. Капитуляция должна произойти до наступления темноты. Тем самым генерал Кельнер хочет избежать эксцессов с обеих сторон. Как он сам заявил, с немецкой стороны такие эксцессы могут допустить вспомогательные украинские и казацкие формирования. Я со своей стороны подчёркиваю, что мы капитулируем перед вермахтом».

Чуяла кошка, чьё мясо съела! Очень боялись поляки украинской мести за всё, что они с 1921-го по 1939 год натворили на Западной Украине, знали, что от украинских националистов им пощады не будет:

«Я настоял, — пишет далее полковник Вахновский,  — чтобы полковник Коссман ( представитель вермахта — Ст. К. ) отдал распоряжение о выделении батальона вермахта, который отделит капитулирующие отряды АК и район, занятый гражданским населением, от казацких и украинских частей».

И в этой обстановке главари правительства в изгнании и Армии Крайовой ещё лелеяли иллюзии о том, что, лавируя между Германией и Советским Союзом, можно каким-то фантастическим образом сохранить в их будущей Польше Западную Украину!

Как пишет «Новая Польша» сегодня о тех событиях?

«В 1943 году украинские националисты убили несколько десятков тысяч поляков, живших на Волыни».

(«НП», № 4, 2004 г.)

Поляки ответили операцией «Висла», во время которой было вырезано украинцев отнюдь не меньше. Сколько? Поляки не считали, они всегда помнили только свои потери.

Словом, произошёл взаимный геноцид по числу жертв, намного превзошедший Катынь. Но из общих политических соображений и та и другая сторона заявили, что «даже самая горькая правда, касающаяся прошлого, не должна повредить прекрасным отношениям Польши и Украины». Это сказал Кучма Квасневскому в 2003 году.

А в 2005-м Квасневский и уже новый президент Украины Ющенко встретились во Львове и поклялись над прахом резавших друг друга молодых поляков и украинцев («львовских орлят») в вечной дружбе и «стратегическом партнёрстве».

Из речей двух президентов:

Квасневский:

«Здесь покоятся останки участников польско-украинских боёв, в большинстве своём молодёжь, отдавшая жизнь за то, чтобы Львов принадлежал создавшейся тогда независимой Польше. В эту пору столкнулись два чаяния, два патриотизма, две национальных гордости».

Ющенко не остался в долгу, и его речь ничем не уступила красноречию Кваcневского:

«Здесь, на Львовском кладбище, погребены люди, которые любили свою родину… Для нас, украинцев, почётно воздавать почести всем, кто погибал в братоубийственной трагедии».

Высокопарным, театральным, фарисейским пиаром веет от слов обоих президентов. Трагедия взаимной резни была тяжёлой, тёмной, кровавой. Такой же, как в Едвабне. В конце концов все противоборствующие силы той войны сражались за свои «чаяния», за свою «национальную гордость», за свой «патриотизм». Даже немецко-фашистские оккупанты по-своему любили свою родину и умирали за неё. Нынешние поляки готовы любые геноциды забыть, лишь бы только идеология антирусской Катыни была вечно живой.

* * *

Допускаю, что я без достаточной аргументации утверждал в комментариях к немецкой заметке «Кто расстреливал белорусских партизан», будто бы аковцы, их расстреливавшие, находились в составе вермахта.

Мои оппоненты воспользовались этим обстоятельством:

«Чтение текста Станислава Куняева „Кто расстреливал белорусских партизан“ ошеломило меня. Степень исторического невежества автора (…) просто поразительна. Общий тезис, который он выдвигает, (…) сводится к утверждению, что репрессии против бойцов Армии Крайовой, проводившиеся советскими органами безопасности (…), были по сути дела вполне обоснованными».

К. Краевский («НП», № 5, 2005 г.)

«Ни один историк до сих пор не слыхивал о польских коллаборационистах, сражавшихся против Советского Союза».

(Анджей Новак, «Новая Польша», № 12, 2002 г.)

В ответ на эти истерические возражения хочу познакомить их авторов с документами сборника «НКВД и польское подполье».

Из докладной записки Л. Берия И. Сталину от 17 июня 1945 г.:

«Кроме этого в лагерях НКВД СССР для военнопленных имеются военнопленные поляки, служившие в немецкой армии и взятые в плен в составе немецких частей, всего 32 731 чел.».

Из докладной записки зам. министра внутренних дел И. В. Сталину и В. М. Молотову от 15 апреля 1949 года по рассмотрению дел польских граждан, находящихся в советских лагерях:

«Из общего числа переданных польских граждан освобождено из лагерей военнопленных и интернированных 7098 человек. Эти поляки в период Отечественной войны были направлены в лагеря военнопленных и интернированных за службу в германской армии, а также за участие рядовыми в составе подразделений Армии Крайовой».

«Полковник АК Александр Крыжановский заключил с немцами сделку о сотрудничестве в районе Вильно… АК передали в подчинение немецкому командованию 3-ю польскую партизанскую бригаду».

(из книги Бернхарда Чиари «История Армии Крайовой во II Мировой войне»,

Так что, пан Новак, хотя ни один польский историк об этом не слыхивал, были среди поляков коллаборационисты, и немало…

Но дело не только в том — служили они в рядах вермахта или не служили! Главная суть, что они стреляли на уже освобождённых от немцев территориях в спины советским солдатам, тем самым фактически воюя на стороне Германии.

Да за одни эти, далеко не полные, списки и цифры убитых и раненых советских военнослужащих и белорусских партизан руководивший Армией Крайовой генерал Окулицкий с товарищами по законам военного времени мог быть поставлен к стенке без суда и следствия.

Однако сталинское правосудие устроило открытый судебный процесс, начавшийся 18 июня 1945 года, над 16 лидерами Армии Крайовой. Их действительно взяли в плен коварным образом — но на войне как на войне! Пять человек получили сроки от 10 лет до 1 года, восемь — по нескольку месяцев. Осуждённых обвинили в организации подпольных вооружённых отрядов на освобождённых территориях, в террористической и диверсионной деятельности, в создании подпольных радиостанций в тылах Красной Армии и в подготовке военного выступления совместно с Германией против СССР. Трое были признаны невиновными. Веслав Гомулка хотел, чтобы процесс проходил в Варшаве, но Сталин ответил ему: «Они стреляли в наших людей», на что Гомулка выставил свои аргументы: «Они приказывали стрелять не только в ваших, но и в ещё большей мере в наших людей». Этот аргумент Сталин, как вспоминал Гомулка, признал: «А может быть, вы и правы». Но процесс всё-таки прошёл1 в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, знаменитом по процессу 37–38 годов. Сегодня требует комментариев последнее из обвинений «аковцев» в подготовке военного выступления совместно с Германией против СССР…

К осени 1944 года немцы стали понимать, что война проиграна. Отсюда началось их некоторое дипломатическое заигрывание с верхушкой АК. Недаром всем аковцам после капитуляции Варшавского восстания был дан статус военнопленных. Более того, во время допроса главнокомандующего АК бригадного генерала Окулицкого 7 мая 1945 года допрашиваемый, в частности, сказал:

«Докладывая в моём присутствии Бур-Комаровскому о предложенных немцами условиях капитуляции, Богуславский ( представитель главного штаба АК — Ст. К. ) сказал, что фон дем Бах считает необходимым для поляков прекратить вооружённую борьбу с немцами, так как общим врагом Польши и Германии является Советский Союз… (…). Я сказал ему, что, возможно, фон дем Бах прав, и Бур-Комаровский с моим мнением согласился».

Немцы, находясь в отчаянном положении, стали судорожно разыгрывать польскую карту, надеясь кое-как сколотить при посредничестве поляков блок с Англией для спасения Европы от «русского большевизма»… И глупая шляхта ещё раз поверила немцам, как это уже было перед сентябрём 1939 года. Но только тогда она, шляхта, надеялась на союз Германии и Польши в борьбе против Советского Союза. А в 1944 году поставила на Англию. Очередная политическая химера вскружила головы шляхтичам.

24 апреля 1945 года Л. Берия ознакомил И. В. Сталина с документом, изъятым у Окулицкого и адресованным начальнику нелегального штаба АК, обозначенному под псевдонимом «Славбор»: Окулицкий подтвердил, что документ составлен и написан им лично.

В частности, в документе говорилось:

«Считаясь со своими интересами в Европе, англичане должны будут приступить к мобилизации сил Европы против СССР и одновременно начать мобилизацию своих сил. Ясно, что мы станем в первых рядах этого европейского антисоветского блока, а также нельзя представить этого блока без участия в нём Германии, которая будет контролироваться англичанами»… «Мы будем включены в антисоветский европейский блок, организованный англичанами, а тем временем мы должны полностью использовать их материальную помощь…».

Подпольное руководство АК вместе с лондонским польским правительством в изгнании изо всех сил пыталось воздействовать на английский кабинет министров. Чуть ли не при каждом аресте террористов-аковцев их командование апеллировало к Лондону.

Депеша из Виленского округа АК:

«Подразделения АК разоружены и вывезены в Калугу (…). Срочно требуется скорейшее дипломатическое вмешательство».

Словом, шкодили сами, а чуть что — о помощи просят Англию.

Но Черчилль — прагматичный политик с трезвым имперским мышлением — пришёл в ярость, когда познакомился со стратегическими замыслами высокородной шляхты. Не потому, что он любил Советский Союз, а потому, что он не любил в политике идиотов.

Вот как отозвался он об авантюрных конвульсиях польского правительства в изгнании и верхушки Армии Крайовой во время московской встречи с Миколайчиком в 1944 г.

«Недавно я беседовал с вашим генералом Андерсом, и мне кажется, что он тешит себя надеждой, что после разгрома Германии союзники затем разобьют Россию. Это сумасшествие. Русских разбить невозможно!..

В вашем упорстве вы не видите того, чем рискуете… Мы сообщим всему миру, каково ваше безрассудство. Вы стремитесь развязать войну, в которой погибнет 25 млн человек… Вы не правительство, вы ослеплённые люди, которые хотят уничтожить Европу. Я не буду заниматься вашими делами. Думайте о них сами, если вы хотите оставить на произвол судьбы ваш народ. У вас нет чувства ответственности перед вашей Родиной. Вы безразличны к её мучениям. У вас на уме только низменные собственные интересы… Ваша аргументация является, попросту говоря, преступной попыткой сорвать соглашение между союзниками с помощью „либерум вето“. Это трусость с вашей стороны. Если вы хотите завоевать Россию, то действуйте самостоятельно. Вас следует посадить в больницу для умалишённых».

Не знаю, читал ли Путин воспоминания Станислава Миколайчика, где приведены эти слова Черчилля. Думаю, что не читал. Иначе он во время визита в Польшу в 2002 году подумал бы, а стоит ли возлагать венки к памятнику в честь Армии Крайовой. Хотя рядовым погибшим солдатам всегда можно отдать почести, если ты уверен, что они не стреляли в спину твоим соотечественникам, не жгли белорусские деревни и не расстреливали белорусских партизан. А уж склонить голову перед прахом идеологов и генералов Армии Крайовой — недостойно для президента России. Черчилль осудил бы его за это.

Война закончилась. Химерический план шляхтичей об антисоветском блоке с включением в него Германии лопнул. Но тут началась «холодная война», а ещё, на их счастье, Черчилль произнес фултонскую речь, и пылкие поляки опять оживились. Это их очередное шизофреническое состояние отражено в различных донесениях НКВД высшему руководству СССР в 1946 году. Приведу лишь два примера.

Из докладной записки заместителя советника МВД при министерстве общественной безопасности Польши С. П. Давыдова министру внутренних дел СССР С. Н. Круглову от 10 апреля 1946 года, в которой речь идёт об аресте члена Армии Крайовой А. Ярмуса:

«Комендант „ЯН“ (…) говорил о том, что в скором времени начнётся война между Англией и Советским Союзом, в которой члены „АК“ должны принять активное участие на стороне Англии».

Из донесения того же адресата от 10 мая 1946 года:

«Нелегальные газеты и листовки, призывая „готовиться к войне“, пропагандировали основной тезис: неизбежна война Англии и Америки против СССР, и при этом подполье получит ожидаемую помощь».

Представляете — потеряв десятки миллионов сыновей и дочерей, сверхчеловеческим напряжением сломив военную машину всей фашистской Европы, наш народ заканчивает кровопролитнейшую войну, вся европейская часть страны лежит в руинах, и в это время руководство Армии Крайовой плетёт интриги и в своей пропаганде, в своих экзальтированных шляхетских мечтаниях жаждет лишь одного: чтобы ради их авантюрных политических планов, ради их жажды стать во главе Польши Советская Армия столкнулась бы с армией западных союзников. А если посчастливится — то и с остатками вермахта. То есть эти авантюристы мечтали, чтобы Вторая мировая война сразу перешла в Третью!

 

7. Катынский психоз

Листаешь «Новую Польшу», и такое впечатление складывается, что вся страна, весь народ польский говорит только об одном — о Катыни, что он ждёт не дождётся очередного юбилея катынских событий, что лишь «катынский допинг» объединяет всё польское гражданское общество — старых и малых, поляков и евреев, католиков и атеистов в одно целое.

Каждый год в Варшавском королевском замке проходит Катынская конференция. Вокруг Катыни до сих пор бушуют страсти: возникают законотворческие споры, кипит издательская деятельность, выдвигаются ультиматумы.

«В 65-ю годовщину Катынского преступления Сенат почтил память убитых польских военнопленных…

(«НП», № 5, 2005 г.)

Сенат призвал российские власти „в соответствии с международным законодательством признать катынский расстрел актом геноцида“».

«А главное — Катынь (…), где в течение 1940 года НКВД расстреляно 22 тысячи поляков».

(«НП», № 2, 2005 г.)

Правда, в 3-м номере журнала сообщается, что в Катыни «было эксгумировано 4,4 тыс. останков». В апрельском журнале — уже цифра 25 700…

«Уничтожение в 1940 году более двадцати тысяч человек — офицеров, государственных служащих, интеллигенции — стало едва ли не самым больным вопросом в польско-российских взаимоотношениях».

(«НП», № 3, 2005 г.)

«Интеллигенты, которые в сентябре 1939 г. надели старые мундиры, чтобы защищать родину от нашествия гитлеровских войск, а попали в руки Сталина».

(«НП», № 4, 2005)

«Были расстреляны люди, составлявшие костяк польского государства: офицеры и чиновники, адвокаты и врачи, учителя и поэты. Это была хладнокровная попытка уничтожить элиту общества».

«Уничтожение польских офицеров в 1940 г. следует назвать „военным преступлением и преступлением против человечества (геноцидом), не надлежащим прекращению за давностью“».

(«НП», № 3, 2005 г.)

«Цвет нации», «цвет польской интеллигенции». «Можно было бы созвать и Нюрнберг II».

(«НП», № 2, 2005 г.)

«В вопросах компенсаций важную роль может сыграть Европейский суд по правам человека в Страсбурге».

И так из номера в номер…

Президент Квасневский, сам того не предполагая, нашёл точное слово: «Хотя поляки отмечены печатью страданий и мученичества, они не одержимы исторической манией » («НП», № 4, 2005 г.). Ну как же не одержимы, когда «поляки (отнюдь не историки) в стремлении „назвать поимённо“ каждую жертву преступных репрессий неутомимы» («НП», № 2, 2005 г.).

Венцом катынской пропагандистской акции было награждение перед юбилеем шестидесятилетия нашей Победы российских граждан. Президент Польши Квасневский, вручив награды главному архитектору перестройки А. Яковлеву, главному архивисту ельцинской эпохи Р. Пихоя, главным историкам по Катынскому делу Н. Лебедевой и В. Парсадановой, заявил, что Польша и поляки ожидают от нынешних российских властей тщательного расследования катынского преступления, признания его геноцидом, обнародования имён всех, кто непосредственно расстреливал «цвет польской интеллигенции», и передачи всех документов, касающихся Катыни, из российских архивов…

Поляки требуют объявить катынский расстрел геноцидом, чтобы осудить Россию каким-то особым образом. Но если запустить процесс международного наказания за геноциды «всех времён и народов», то Польше придётся долго ждать своей очереди: впереди будут стоять американцы за убийство 250 тысяч мирных японцев из Хиросимы и Нагасаки (и англичан должно засудить за бомбардировку Дрездена — тоже 250 тысяч мирных жителей!), потом ещё раз американцев за то, что отравили дефолиантами десятки тысяч вьетнамцев, вслед за ними пойдут турки за уничтожение полутора миллионов армян в 1916 году; можно будет посадить на «геноцидную» скамью подсудимых Англию и Францию за подавление китайского восстания во время «опиумной войны»… Да, в конце концов, и французского короля Карла IХ хорошо бы задним числом приговорить к какому-то наказанию за Варфоломеевскую ночь, во время которой погибли 30 тысяч гугенотов. Всё-таки это больше, чем даже 22 тысячи поляков. (Российская прокуратура ельцинской эпохи, делавшая всё, чтобы опорочить советскую действительность, и та нашла доказательства гибели в Катыни только 1800 польских военнослужащих.)

Я привожу эти примеры, чтобы показать всю логику катынского абсурда. А разве белорусы не могут предъявить полякам обвинение в геноциде за уничтожение нескольких тысяч своих граждан рыцарями Армии Крайовой во время войны? А украинцы за операцию «Висла»?

Курды могут предъявить режиму Саддама Хусейна обвинение в такого рода преступлении, но ведь иракцы, потерявшие десятки тысяч своих людей во время американского нынешнего нашествия, тоже рано или поздно скажут: это был геноцид. Ну и что — всю дальнейшую историю человечества будем судиться друг с другом в Страсбурге или Гааге?

Интересны намёки польской прессы о денежной компенсации за «катынский геноцид». Тут поляки идут по тропинке, протоптанной евреями, которые много миллиардов долларов получили за холокост, устроенный в Европе фашистами. Но там хоть фигурировала цифра 6 миллионов! Было за что бороться. Все страсти, всю трагедию великой и страшной войны практичные евреи перевели в систему денежных компенсаций, в валюту, в счета, в фонды. Но, видимо, в истории это был первый и последний удачный случай. Хотя если поляки добьются своего в Страсбурге или Гааге и «процесс пойдёт», то евреи смогут за несколько тысяч своих соплеменников, уничтоженных в Едвабне и других местечках Польши в 1941 году, слупить на этот раз уже не с немцев, а со шляхтичей хорошие бабки… Поляки, как всегда, не просчитывают последствий своего легкомысленного поведения.

Что же касается «цвета нации», расстрелянного в Катыни, то интересные соображения по этому поводу я прочитал в статье журналиста Руслана Лынёва, опубликованной в журнале «Российская Федерация сегодня» (№ 10, 2005 г.).

«Больше двухсот тысяч польских военнослужащих были взяты в плен Красной Армией. Часть пленных из числа рядовых, белорусов и украинцев была отпущена по домам. Часть после проверки, причём многие с семьями, была отправлена в глубь страны.

Были и те, к кому НКВД имел, как говорится, ряд вопросов. Ну, например: какую должность вы занимали в администрации лагеря для пленных красноармейцев в 1920–1921 годах? Сколько пленных в нём было расстреляно? На каком основании? Кто кроме вас участвовал в расстрелах?

Или: поясните, как случилось, что на участке границы, за который вы отвечали, в наш тыл тогда-то прошла банда? Как вы объясните, что, оставив после своего рейда столько-то расстрелянных и замученных советских граждан, она тем же порядком вернулась через ваш участок границы в Польшу? Почему польские власти и вы лично поощряли подобные акции против соседнего государства?

Так за счёт лиц из числа польских полицейских, жандармов и т. п. список жертв сталинского террора рос. Что будем делать по данному поводу? Рвать на себе волосы?»

К тому же до сих пор поляки никак не комментировали некоторые места из дневников и записных книжек Йозефа Геббельса, касающиеся Катыни. Ну, к примеру, такую запись, сделанную им 8 мая 1943 года:

«К несчастью, в могилах под Катынью было найдено (сформированной немцами комиссией Красного Креста) немецкое обмундирование… Эти находки надо всегда хранить в строгом секрете. Если об этом узнали бы наши враги, вся афера с Катынью провалилась бы».

(Вацлав Краль. Преступление против Европы. М., «Мысль», 1968. С. 243)

В его записях, между прочим, было и такое: «Если на месте обнаружится немецкое оружие, вся затея рухнет». Своих людей Геббельс натаскивал:

«Немецкие офицеры, которые возьмут на себя руководство ( „катынским делом“ — Ст. К. ), должны быть исключительно политически подготовленными и опытными людьми, которые могут действовать ловко и уверенно. Такими же должны быть и журналисты. Некоторые наши люди должны быть там ( в Катыни — Ст. К. ) раньше, чтобы во время прибытия Красного Креста всё было подготовлено (! — Ст. К. ) и чтобы при раскопках не натолкнулись бы на вещи, которые не соответствуют нашей линии».

«…нам нужно чаще говорить о 17–18-летних ( польских — Ст. К. ) прапорщиках, которые перед расстрелом ещё просили разрешение послать домой письмо и т. д., так как это действует особенно потрясающе».

Конечно, поляки могут объявить эти записи Геббельса фальшивкой, но тогда почему постановление Политбюро от марта 1940 года, которое Ельцин с извинениями за Катынь вручил полякам, мы не можем считать подделкой?

С Натальей Горбаневской — нынешним автором «Новой Польши» и членом редколлегии журнала — я учился на филфаке МГУ в 50-х годах. Тогда, как и потом, она писала графоманские стишки, славила красные революционные праздники (до сих пор помню строчку — «и праздник потеряет номер, окрасится красным красно»). Не обретя известности на поэтической стезе, Горбаневская ушла в диссидентство, в «правозащитное движение», и её имя стало наконец-то широко известно после выхода на Красную площадь в августе 1968 года семерых «правозащитников» с плакатами, протестующими против вторжения войск Варшавского пакта в Чехословакию. Среди протестующих была и незадачливая поэтесса.

Правозащитников тогда моментально скрутили и запихнули в машины кагэбэшники. Действовали они чётко и правильно, а вот наш Агитпроп то ли промолчал, то ли что-то невнятное промямлил по поводу этой демонстрации. А надо было, ничего не стесняясь, прямо и жёстко сказать «мировому общественному мнению» следующие веские слова:

«После Великой Отечественной войны в советском плену осталось 70 тысяч чехословаков. Но это — в плену, а топтало нашу землю тысяч сто, а может быть, и больше.

И немало горя, смертей, разрушений принесли нам эти онемеченные славяне. А если вспомнить мятеж подобных же чехословацких пленных в 1918 году и то, как эти якобы добродушные Швейки, вооружённые до зубов, расстреливая и вешая за саботаж железнодорожников Великого Сибирского пути, не желавших отдавать им продукты и готовить паровозы, рвались на Дальний Восток, увозя с собой из Казани вагоны с русским золотом? Как они сдали Колчака революционному Политцентру в обмен на разрешение вывезти без досмотра на Восток всё награбленное. Как под руководством генералов Гайды и Сырового, впоследствии сотрудничавшего с Гитлером, пользуясь развалом России, они брали реванш за годы своего плена… Хотя их никто не приглашал в Россию, сами в составе тех же австро-немецких войск в 1914 году двинулись на нашу землю.

В 1968 году кто-то из чешских студентов покончил с собой в знак протеста против нашего вторжения. Но вдумайтесь: сколько чехословаков были незваными гостями на нашей земле за две мировые войны? На их совести — тысячи загубленных русских жизней. Да и в составе команды, расстреливавшей царскую семью, были исполнители из числа австро-венгерских военнопленных.

И неужели после двух войн ХХ века, во время которых чехословацкие оккупанты оставляли в наших лагерях по 60–70 тысяч пленных, мы, освободившие Прагу от фашистов, должны были спокойно смотреть, как эта славянская страна вновь готовится к антирусскому мятежу? И после этого вся мировая общественность, вся чешско-польско-славянская интеллигенция вот уже 37 лет не устаёт стенать о том, что в 1968 году мы ввели в Прагу танки». Вот что пишет о чехословаках 1918 года красноярский историк А. Бушков в книге «Красный Монарх»:

«Память о себе в Сибири они оставили сквернейшую. В середине семидесятых (!) мне доводилось присутствовать в застольях, где ещё, случалось, пели старую-престарую народную песню, сложенную в двадцатых:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Подобные народные песни рождаются неспроста! Достоверно известно, как вели себя чехи во время всеобщего отступления белых на восток: силой отобрали паровозы и первыми кинулись драпать. На путях — лютой зимой — осталось примерно двести поездов с беженцами, их семьями, ранеными. Погибли многие тысячи — не только русские, но жёны, дети и раненые польской дивизии».

Я вспомнил эти страницы истории лишь потому, что Горбаневская стала сейчас одной из самых оголтелых русофобских авторов «Новой Польши», где недавно выступила со статьёй о Катыни и о Хатыни, в которой пишет:

«Государство, не подписавшее Женевской конвенции о военнопленных, заставившее миллионы попавших в плен советских солдат и офицеров сдыхать с голоду, а выживших загонявшее в свои лагеря, не располагает к тому, чтобы от него ждали цивилизованного поведения».

(«НП», № 4, 2005 г.)

Оказывается, мы «заставляли» «подыхать с голоду» «миллионы советских солдат», потому что не подписали Женевскую конвенцию о военнопленных… Будто бы расистское фашистское государство, создавшее идеологию «недочеловеков» и «сверхчеловеков», нарушавшее все человеческие и божеские нормы жизни, только и мечтало, чтобы выполнять всяческие договоры и конвенции, считаться со всякими юридическими бумажками! Вот ярчайший пример шизофренического мышления и демагогии так называемых правозащитников.

В этой же статье правозащитница запускает свою версию о том, почему мемориал всем уничтоженным в Белоруссии деревням был создан в 1968 году в Хатыни.

«Из десятков действительно уничтоженных фашистами белорусских деревень выбрали деревушку со сходным названием Хатынь, словно желая сбить с толку, вытеснить из сознания само слово „Катынь“… Замечу, кстати, что на умышленную подмену Катыни Хатынью первым обратил внимание бывший политзаключённый, политэмигрант Борис Вайль: „Хатынь путают с Катынью“, „А вот Хатынью я бы поосторожнее оперировал (…) там до сей поры неясно — кто кого поджигал и резал… То ли немцы беззащитных белорусов, то ли войска НКВД тех же, то ли вообще наши — польских офицеров, ну и население вкупе — за то, что видели лишнее… В общем, дело весьма тёмное. Кстати, если поглядеть на это с точки зрения — кому оно было выгодно, то скорее нашим, чем немцам — так сказать, для поднятия народного гнева…“».

В ответ на эти предположения циничной психопатки скажу следующее: этим летом я был в Минске на праздновании Дня независимости Белоруссии, приуроченного, кстати, ко Дню освобождения Минска Советской Армией в 1944 году, и побывал в Хатыни. Там я узнал то, что не желает в упор видеть Горбаневская. Во-первых, «поджигали и резали» беззащитных белорусов в Хатыни наряду с немцами эстонские и латышские каратели. Во-вторых, мемориал всем сожжённым деревням поставили в Хатыни ещё и потому, что названия многих деревень, как это часто бывает, повторялись, а имя «Хатынь» было в единственном числе. В-третьих, только в Хатыни нашёлся один человек — свидетель, оставшийся в живых, Иосиф Каминский, который мог точно рассказать, как произошло это преступление. В других уничтоженных деревнях таких свидетелей не осталось. И в-четвертых, Хатынь лежит недалеко от шоссе Минск-Витебск, и этот мемориал поэтому легко доступен для всех, кто хочет отдать дань памяти безвинным жертвам.

В сентябре 2004 года в коридорах высшей польской власти разыгрался очередной политический фарс.

«Польские парламентарии 10 сентября единолично приняли постановление, в котором говорится, что Польша не получила от Германии военных репараций» ( опомнились через 60 лет!  — Ст. К. ).

Однако менее пылкое и более благоразумное

«правительство отмежевалось от этого постановления, заявив, что вопрос претензий к Германии закрыт».

(«НП», № 11, 2004 г.)

Более того,

«политическим авантюризмом назвал польский министр иностранных дел постановление относительно военных репараций от Германии»…

(Там же)

Вот они, двойные политические стандарты: уничтожение немцами во время оккупации 6 миллионов польских граждан не подлежит обсуждению, никаких претензий к Германии быть не может, никаких репараций быть не должно (боятся немцев! — С. К.). А гибель несколько тысяч польских «поэтов, священников, интеллигентов» в Катынском лесу Польша требует объявить геноцидом, не имеющим срока давности только лишь потому, что это преступление, по убеждению поляков, совершено русскими.

Один из авторов «Новой Польши» пишет о том, почему поляки так закомплексованы на Катыни: потому что их потомки —

«и сегодня польская элита. И память о Катыни, как хвост за кометой, будет тянуться на протяжении поколений».

А наши красноармейцы, погибшие в польском плену после войны 1920 года — это, по логике того же автора, «вчерашние крестьяне», одетые в шинели, и потому

«никто уже… сегодня их не помнит. Так что их потомки не требуют никаких объяснений»…

Опять же вечное деление народа на «элиту» и «быдло», разная цена крови шляхетской и холопской, отрыжка панского расизма…

 

8. От Версаля до Ялты

Поистине бешеной, говоря военным языком, «психической» атаке подверглись в «Новой Польше» и, естественно, во всей польской прессе в год шестидесятилетия Победы Ялтинские соглашения. А началась атака польских борзописцев на Ялтинскую хартию по команде Буша, сказавшего в начале 2005 года в Брюсселе:

«Так называемая ялтинская стабильность была постоянным источником несправедливости и страха».

(«Жечпосполита», 22.02.2005)

И тут польские лакеи бросились наперебой поддерживать хозяина «нового мирового порядка». Как с цепи сорвались:

«Для Центральной и Восточной Европы ялтинский порядок означал почти 50 лет порабощения, лишения суверенитета и независимости. Центральноевропейские государства были сведены к роли объектов политики вассалов Москвы».

(«НП», № 4, 2005 г.)

«Именно благодаря Ялте советский оккупант мог устроить резню героев Будапешта в 1956-м, вторжение в Чехословакию в 1968-м».

(«Жечпосполита», 15.03.2005.)

«Для Польши, прибалтийских государств, Чехии и других стран Восточной Европы слово „Ялта“ символизирует раздел Европы и порабощение, а не мирный международный порядок».

(«Газета Выборча», 23.02.2005)

Неутомимый клеврет Америки Квасневский в этом хоре не отличался от польской журналистской братии:

«Плоды победы были разделены неправедно. Не всем народам освобождение от оккупации принесло свободу и право на самоопределение. Не везде за героизм и патриотизм платили признанием и наградами».

(«НП», № 4, 2005 г.)

Возможно, в какой-то степени Квасневский и прав, но странно, что политик такого ранга не понимает простой исторической истины: не все народы были на том этапе достойны этих прав. Народы и государства, бывшие союзниками и сателлитами Германии, — на какие права и свободы они могли надеяться? Я понимаю, что Квасневский в первую очередь думает о Польше. Но где было видано, чтобы «плодами победы» пользовались побежденные режимы, тем более фашистские? Черчилль понимал ялтинский момент в истории куда глубже и точнее, когда говорил:

«Нации, которые оказались не в состоянии защитить себя, должны принимать к руководству указания тех, кто их спас…».

А сколько проклятий, сколько скрежета зубовного было обрушено на праздник Победы и на всю предшествующую ему цепь необходимых для победы событий:

«Этот день еще и день оккупации Советским Союзом восточной части Европы».

(«НП», № 5, 2005 г.)

«Красноармейцы по приказу Сталина были вынуждены служить дурному делу — захвату Польши, Литвы, Латвии, Эстонии, Бессарабии в 1939–40 годах, а затем с 1944-го вновь, на этот раз уже всей Центральной Европы».

(Анджей Новак. «НП», № 4, 2005 г.)

То, что для польских болтунов называется «дурное дело», для нашей страны было делом жизненно необходимым и судьбоносным. По шизофренической логике Новака и ему подобных, советские войска должны были дойти лишь до своей западной границы и оставить в неприкосновенности фашистскую Румынию, фашистскую Венгрию, фашистскую Словакию. Польский журналист даже не понимает, что в таком случае под властью Германии остались бы и Польша, и Чехословакия, и Югославия.

Возмущаться Ялтинскими соглашениями и устраивать сегодня вокруг них истерику — занятие смешное и неблагодарное. Историю не перепишешь. В таком случае с неменьшей политической логикой ещё на Нюрнбергском процессе можно было выставить счёт Англии и Франции за то, что Версальский договор, установивший в 1919 году в Европе и в мире новый порядок, настолько унизил и разорил Германию, что она, разрывая путы этого договора, вынуждена была ответить на него рождением фашизма. А значит, за все последующие преступления фашизма после его разгрома помимо Германии должны были ответить Англия и Франция.

Кстати, и Польша как государство во время версальского передела мира была кое-как искусственно слеплена из разных кусков, в том числе Познани, части Поморья, других земель Западной Пруссии. Наиболее проницательным политикам той эпохи была ясна ненадёжность и недолговечность этой конструкции, и Молотов был жесток, но прав, когда назвал в 1939 году такую Польшу «уродливым детищем Версальского договора».

«Сталин просто ножницами кромсал польские земли. Сколько оттяпали территорий!», — жалуется на историю некий питерский композитор Тимур Коган на страницах «Новой Польши». Да, что-то Сталин оттяпал, но ещё больше прибавил. Сталина уже нет на свете более полувека. Возьмите обратно эти земли. Возьмите Львов у Ющенко, Вильнюс у литовцев, но отдайте обратно немцам Силезию! Аннулируйте все сталинские деяния, если это вам по силам, и посмотрим, что после этого получится. И где «Новая Польша» находит таких темных, не знающих никаких законов истории собеседников, не понимающих, что после ликвидации Ялты произойдёт то, что произошло после крушения Версальского договора — очередной уже, видимо, пятый раздел Польши? Но слушая Польшу, уже и венгры начинают что-то вякать насчет компенсаций за 1956 год, и финны бормочут о несправедливости на Карельском перешейке, и даже эстонцы заглядываются на кусок псковской земли.

Какой скандал недавно возник в Польше, когда в некоторых районах Опольского воеводства (на землях, принадлежавших «до Ялты» Германии) на учреждениях появились таблички на немецком языке. А это — лишь цветочки…

Но коли венгерский парламент принимает решение о том, что Россия должна выплатить Венгрии некие громадные суммы за подавление мятежа 1956 года, то нам следует отменить послевоенную сталинскую «амнистию» венгерским оккупантам (которые жестокостью, как вспоминают многие свидетели и участники войны, превосходили даже немцев), которых в нашем плену было полмиллиона, и выставить Венгрии счет за всю нашу кровь, пролитую мадьярами в Одессе, в Крыму, на Украине, в донских степях и под Сталинградом.

Поляки договорились до того, что Советский Союз «в сговоре с нацистской Германией совершил агрессию против Польши, Финляндии, Эстонии, Латвии, Румынии». Да во всех этих государствах перед войной уже были профашистские режимы Антонеску, Хорти, Маннергейма, Ульманиса, Сметоны, Лайдонера. Путин был прав, когда весной этого года на провокационный вопрос эстонской журналистки в духе «Новой Польши» ответил, что во время Брестского мира мы отдали Прибалтику и западные области Украины и Белоруссии. Это была историческая необходимость. А в 39–40-м годах вернули, и это тоже была историческая необходимость. Сталин, глядя в будущее, сделал всё, что было в его силах, чтобы восточные европейцы никогда больше не топтали нашу землю: он включил эти государства в сферу влияния Советского Союза, организовал там, опираясь на левые силы, социалистическое устройство всей жизни, и лишь на этих условиях им были прощены все зверства, все разрушения, весь геноцид, который учинили на наших просторах сыновья этих народов под знаменами вермахта.

По-настоящему серьезным военным репарациям и контрибуциям была подвергнута лишь главная виновница похода на Восток — Германия. Да и то лишь потому, что ГДР была создана не сразу после войны, а лишь в 1949 году. А то бы и немцам простили все грехи, как простили одним восточноевропейским сателлитам гитлеровской державы, а с других взяли малую долю ущерба, нанесенного нашему народу.

 

9. «Гильотинированный чувашский народ»

В десятом номере «НП» за 2004 г. Ежи Помяновский рассказал читателям о том, что «журнал выходит уже пять лет… распространяется вплоть до Сахалина и есть в любой районной библиотеке всей Российской Федерации»1.

Каким образом это произошло сейчас, когда библиотеки наши, не имея на то средств, не могут выписать лишнюю отечественную газету, лишний российский журнал? А вот каким: при соплеменнике Помяновского, бывшем министре культуры М. Швыдком, было принято решение, текст которого тиражируется в каждом номере «Новой Польши»:

«Допущен к распространению на территории Российской Федерации решением Министерства Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и средств массовой информации»…

Но это же немалые деньги нужны, чтобы послать журнал «в любую районную библиотеку», а кроме того и еще в разные, неведомые нам адреса. Наш журнал, к примеру, тоже получает «Новую Польшу», хотя мы об этом поляков не просили. Откуда деньги? Может быть, они американские? А вдруг- российские? В то, что польские — не верю. Не может страна, в которой 20 % безработных, позволять себе такую дорогостоящую пропагандистскую акцию. Ведь в России несколько тысяч районных библиотек, в которых бывают миллионы читателей, в чьи головы ежемесячно вот уже пять лет льется со страниц «НП» выбранная из всех газет самая что ни на есть концентрированная ложь и клевета на российскую и советскую историю, поношения сегодняшней политики российской власти, издевательства над нашей Победой, прямые оскорбления президента России.

Да, в наше бесцензурное «отвязанное время» эта практика, к сожалению, стала нормой. Она вроде бы естественна, и её исповедуют многие правые и левые отечественные издания. Но допускать в эту борьбу зарубежные средства массовой информации и еще давать им льготы, которыми они пользуются в своих провокационных целях, — это уже слишком. Можно ли себе представить, что открыто антиамериканское издание, к примеру газета «Завтра», по решению департамента ЮСИА получило льготы для распространения по всем университетским библиотекам Штатов? Или что министерство культуры Польши содействовало тому, чтобы «Наш современник» был во всех польских библиотеках?

Да после того, как вышла моя книга «Шляхта и мы» и варшавская пресса подняла шум, поляки даже моему сыну, сотруднику журнала «Наш современник», который в делегации молодых российских писателей собирался поехать в Польшу, отказали в поездке… Навскидку — ещё несколько примеров лжи, оскорблений, издевательств и русофобских выпадов со страниц «НП» за последние 2–3 года.

«Три раза звучал в субботу гимн Чечни перед Российским посольством. Над замковой площадью колыхался транспарант: „Сталин и Путин не убьют свободный дух чеченского народа“».

А вот ложь о том, что якобы в 1937 году Ежов подписал указ, «в котором по сути дела велел репрессировать всех граждан СССР, имевших польскую фамилию» (Твардовского, Паустовского, Исаковского, Малиновского, Петровского?! — Ст. К.).

Из комментариев о выступлении Путина в дни 60-летия освобождения Освенцима:

«Путину удался непростой трюк (…) обращаясь ко всему миру с территории самого большого еврейского кладбища, он ни разу не произнес слово „еврей“».

А вот восхищение смехотворными изысканиями американского историка:

«Как подсчитал гарвардский историк Терри Мартин… в Ленинграде, где в 1937–1938 годах было наибольшее сосредоточение поляков, представителей этого меньшинства расстреливали в 31 раз чаще ( ?!  — Ст. К. ), чем составляет среднее статистическое по расстрелам периода „большой чистки в этом городе“( грамматика на совести редакции „НП“ — Ст. К. )».

А сколько лжи и глупости наговорил главный редактор «Новой Польши», споря со мной в заметке «К истории дезинформации». Говоря о судьбе наших красноармейцев в польском плену после войны 1919–1920 годов, он пишет: «в 1920 г. в Польше их не убивали умышленно»… Вот так-то: неважно, что убили и уморили голодом несколько десятков тысяч, важно, что «неумышленно»… Совсем крыша поехала у профессора. Шляхтичи, по словам Пилсудского, глупы. Но ведь вы, Ежи, еврей. Вы обязаны быть умнее. В этом, видимо, состоянии Помяновский, обвиняя Сталина в геноциде не только польского, но и других советских народов, совершенно перестал контролировать свое перо:

«Тот же план гильотинирования народов Сталин применял к своим подданным — чувашам, украинцам, наконец, самим русским».

Ну если говорить о русских власовцах и украинских бандеровцах, то по делам и награда. А что касается чувашей, я был недавно в Казани на празднике тысячелетия города и встречался с чувашской делегацией — с писателями, журналистами, историками, — цитировал им эти строки, но никто из них ничего не мог припомнить ни о репрессиях, ни тем более о «гильотинировании» чувашского народа. Может, пан профессор перепутал чувашей с чукчами? Но и тех в сталинские времена никто не «гильотинировал».

А какой «несокрушимый» аргумент приводит Помяновский в доказательство того, что поляков в Катыни расстреляли мы: вручение Ельциным Лехе Валенсе «постановления Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 года» и его устное подтверждение того, что польские офицеры казнены по приказу Сталина. А по адресу всех сомневающихся в истинности документа профессор грозно заявляет:

«Тот, кто пытается это опровергнуть, обвиняет во лжи российское руководство, российское право, российскую историю».

Ну, напугал! Как будто Ельцин не брехал весь период своего президентства, начиная с того, что ляжет на рельсы, и кончая заявлением, что дефолта не будет. Неровен час — доживем до того дня, когда и документ, врученный Валенсе, будет признан фальшивкой. Из таких-то рук…

А вот так, по словам польского правозащитника, президента Хельсинкского фонда (где правозащитники — там и фонд. — Ст. К.) Марека Новицкого, советская власть расправлялась в 70-е годы с вольнолюбивыми бичами:

«Они ( бичи — Ст. К. ) посылали все к чертям и уходили в тайгу. Брали топоры, пилы, гвозди, удочку. Строили избушки, ловили рыбу… Что за безобразие: гражданин должен служить отечеству! На них устраивали облавы, вылавливали и отправляли в лагеря, ибо гражданин должен быть существом общественно полезным».

Ещё раз о В. В. Путине:

«…Человек, по чьему приказу Российская армия истребила сто, а может, и двести тысяч чеченцев».

Чего так мало насчитали? А может быть, полмиллиона или миллион. Ведь ложь, по заветам Геббельса, чтобы быть убедительной, должна быть чудовищной.

И все время «Новая Польша» лезет в отношения русских с другими народами России, все время подогревает национальную неприязнь к русским.

Из очерка о сегодняшней российской жизни Витольда Михаловского:

«Слова, распеваемые хором Александрова: „Волга, Волга, мать родная, Волга, русская река“, в Казани, воспринимаются не лучшим образом».

Да знает ли путешественник Витольд, что этой песне уже полтораста лет? Когда я был в Казани, мы в застолье вместе с татарами пели её.

Особенно боятся поляки улучшения отношений между Россией и Украиной.

Когда еще при Кучме у нас с украинцами завязался спор об острове Тузла на Азовском море, маршал Сейма Марек Боровский специально приехал в Киев, чтобы заявить:

«Позиция Польши основана на уважении к территориальной целостности и суверенитету Украины в целом и острова Тузлы в частности».

Вот провокаторы!

«На Украине тоже совершались страшные трагедии — в частности голодомор, поглотивший 15 миллионов человек», -

пишет «НП».

В Австралии и Северной Америке я встречался с украинскими националистами, люто ненавидевшими советскую власть и коллективизацию. Но даже они, всегда готовые в своей ярости во время наших споров приписать сталинскому режиму любые преступления, считали, что на Украине в 1931–1932 годах от голода погибло от 3 до 6 миллионов человек. Роберт Конквест в книге «Жатва скорби» говорит тоже о 6 миллионах… А поляки замахнулись сразу на 15, что составляло в те годы чуть ли не половину населения Украины. Как легко шляхетские мошенники манипулируют страшными цифрами!

Издевательская реплика о жизни наших красноармейцев в польских лагерях после войны 1919–1920 года, где их погибло от 60 до 80 тысяч:

«В польском плену им жилось лучше, чем в родной стране».

Иногда профессор Помяновский опускается до мелкой лжи. Объясняя, почему в «Новой Польше» воспоминания Я. Подольского напечатаны с большими купюрами, он пишет:

«Дочь автора лишь сократила для нашего тонкого ежемесячника большое повествование (…), ни на йоту не изменив (…) политического звучания отцовских воспоминаний».

Однако сокращены были именно те места, в которых автор описывал сцены звериного антисемитизма шляхты. И это называется «не изменив политического звучания»! Да отнюдь не в объеме дело и не в «тонком журнале», а в том, чтобы скрыть антисемитскую сущность польского государства 20–30-х годов.

О выдающемся художнике Николае Рерихе ничего не мог написать польский искусствовед, кроме слов:

«наследие художника среднего, как утверждают знатоки, уровня… Он был агентом большевиков»…

Возомнивший себя историком Помяновский пишет — о чём? — естественно, о ГУЛАГе, о чём же ещё:

«Лагеря заполнила масса вчерашних военнопленных, которые из немецких лагерей попали прямо за отечественную проволоку».

Откуда знать Ежи, кто куда попал? Я лично знал многих писателей (В. Кочетков, Ст. Злобин, Ю. Пиляр, В. Семин, Б. Бедный, М. Петренко, А. Власенко и др.), которые после плена ни в какие лагеря отправлены не были.

И чтобы прекратить спекуляции на эту тему авторов «Новой Польши», сообщаю, что в книге историка И. Пыхалова «Время Сталина» (С.-Петербург, 2001 г.) приведены аналитические данные, доказывающие, что на 1 октября 1944 года в фильтрационных лагерях состоялась проверка 312 594 бывших пленных и окруженцев. Из них 75,1 % были направлены обратно в армию, а кто в народное хозяйство и на лечение и лишь 6,2 % — в штрафные роты, лагеря и тюрьмы.

К 1 марта 1946 года было возвращено на родину 1 539 147 пленных. После изучения их дел репрессиям были подвергнуты 14,69 %. «Как правило, — подытоживает автор, — это были власовцы и пособники оккупантов».

Но что ляхам эти факты — им, как говорит пословица, хоть кол на голове теши.

Главный редактор «Новой Польши» в майском номере за 2005 год дает российской власти юридические распоряжения:

«Мы хотим, чтобы россияне ввели в свое законодательство понятие „катынская ложь“. Речь идет о понятии, аналогичном имеющемуся в польском законодательстве „освенцимская ложь“. Оно функционирует и в законодательствах других стран Евросоюза».

То есть он требует, чтобы мы приняли на веру польскую точку зрения на Катынь — и заткнулись со своими сомнениями, поисками, исследованиями. А может быть, полякам ввести в обиход кроме «освенцимской лжи» понятие «едвабненская ложь» или «новопольская ложь»? А может быть, нам нужно вынести бесплатно доставляемые в наши библиотеки подшивки «Новой Польши» — и просто-напросто сдать в макулатуру? Зачем русским людям читать всяческие поношения родной истории?

Только что пришёл к нам сдвоенный (7–8) номер «Новой Польши». Открывается статьёй А. Бондарева, который постоянно как переводчик и автор печатается в этом журнале. На этот раз — его статья об известном польском писателе Славомире Мрожеке. Славословие к 75-летию.

Читаю Бондарева:

«Я вспомнил апокрифический рассказ о том, как Мрожек в первый раз вернулся в родной Краков. После дружеского ужина с обильным количеством выпитого Мрожек с хозяевами вышел на улицу. „А как эта улица называется?“ — спросил Мрожек. „Именем героев Сталинграда“, — ответили ему. „Как же, припоминаю… — невозмутимо протянул Мрожек. — Проспект фон Паулюса, да?“»

Меньше пить надо…

Мерзавец Бондарев восхищается остроумием мерзавца Мрожека, вернувшегося в родной Краков, спасённый от разрушения солдатами маршала Конева!

Ах, пан Мрожек! Коль вы «героями Сталинграда» считаете не наших солдат, отстоявших его руины, а паулюсовских оккупантов, то позвольте и мне считать героями Варшавского восстания не «аковцев», сделавших «хенде хох!» перед вермахтом, а солдат эсэсовского генерала фон дем Баха, упорно, «героически» и неутомимо сравнявших с землёй гордую пани Варшаву… (Прости меня, Господи, за ветхозаветные чувства!)

Архиепископ Юзеф Жицинский в «НП» хвалит журнал. «С большой надеждой и сочувствием я наблюдаю воздвижение культурных мостов сотрудничества, которым занимается редакция». Да, хорошие мосты воздвигает редакция журнала, авторы которого заявляют о русском народе, что он «вообще не имеет права существовать». Плевали, конечно, мы на такие заявления: живем, существуем и побеждаем вот уже более тысячи лет.

Однако подобные «иезуитские мосты» надо взрывать. Я прошу вас, пан Помяновский, не присылать больше в редакцию «Нашего современника» ваш русофобский, антиисторический журнальчик. Это мое последнее объяснение с вами. Вы мне надоели…

 

10. «У меня комплекс неполноценности»

Однако почему с такой страстной неутомимостью злобствуют Помяновский и его журнал «Новая Польша», когда заходит речь о «Нашем современнике» и его главном редакторе? Думаю, что ни Мандельштам, ни даже Польша здесь ни при чём. Не там собака зарыта. Полемическая страсть Ежи, по моей догадке, есть некий его личный фрейдистский ответ на документальную повесть актрисы Маргариты Волиной, которую мы напечатали в десятом номере журнала за 2003 год. Волиной сейчас более 90 лет. Она до сих пор живёт в Москве. В конце девяностых годов прошлого века бывшая актриса издала любопытную книгу о жизни Константина Симонова.

А в нашей публикации, названной ею «Записки актрисы», явлен молодой польский журналист, живший во время Отечественной войны и в первые годы после её окончания в Москве, в гостинице «Националь», и крутивший роман с молодой и красивой Маргаритой Волиной.

Бес меня попутал, и я послал в Польшу пану Помяновскому этот номер, чтобы он вспомнил свою лихую молодость. Но, видимо, эта публикация напомнила профессору о таких обстоятельствах молодой его жизни, которые на старости лет хочется забыть. Между тридцатилетней актрисой и её, как бы сейчас сказали, «бойфрендом» были отнюдь не идиллические отношения. Они не только яростно спорили о политике: самое пикантное заключалось в том, что женщина с презрением и брезгливостью относилась к своему надоедливому другу, и как к лжецу, и, что особенно обидно, как к мужчине… Вот несколько отрывков из этой документальной повести.

— Сталин и Гитлер разорвали Польшу… С обоюдного согласия… Когда вы не полная кретинка… вы должны понимать! Разорвали! А через два года Гитлер и вашу половину схапал!.. Забрали, хоть бы защитить смогли! И того нет!

Я ушла. И запретила Поляновскому показываться мне на глаза. Я ненавидела Ежика. Мне были противны его бледное лицо, усики, чёрные брови, тросточка, чаплиновская походка с вывернутыми носками… Нет, нет! Любой русский хам приятнее этого лощёного чужака, — думала я.

— Просто смех! — восклицала я. — Каждый спор у нас заканчивается Варшавским восстанием!

— Поляки не забудут сентябрь сорок четвёртого. И в каждом споре они вам будут напоминать о сентябре.

— Поляки, — сказала я, вложив в это слово предел иронии, — не забудут!.. Но ты-то тут при чём?

— Я поляк! — крикнул Ежик.

— Ты еврей, — сказала я.

Ежик расставил ноги, откинул голову. Вся его фигурка, от поднятых плеч до кончиков лакированных туфель, выражала крайнее недоумение.

— Будь добра… — с расстановкой произнёс он. — На каком основании ты…

— Меньше ври, у меня будет меньше оснований!

— Моя мать — испанская еврейка, но мой отец — поляк!

— И твоя мать — еврейка, и отец — еврей, и ты сам еврей! И твой польский гонор смешон, если не сказать — жалок!

— На каком основании… — процедил он, — ты утверждаешь?..

— Надоело! — Выдвинув ящик стола, я вынула паспорт Ежика. — Вот на каком! — Я открыла паспорт и прочла: «Ежи Самуилович Либерсон. Национальность: „еврей“». Это что?! Опечатка?

Ежик наклонил голову, круглая спина поднялась горбом.

— Ты давно взяла манеру лазать без спроса по чужим столам?

— Мне всё равно, еврей ты, поляк, негр. Но я знала, что ты врёшь про отца, и я просила тебя: покажи паспорт. Ты всегда отлынивал. А сегодня утром, когда ты побежал за хлебом, я нашла твой паспорт и посмотрела. Криминал?

— Ты нацистка! — Ежик разглядывал свои туфли. — Все вы нацисты! Сначала вас оболванили, а потом превратили в нацистов.

— Конечно, только сначала мы от нацистов Европу освободили! Я тебе говорю: мне всё равно, еврей ты или негр!

— Я поляк не по паспорту, сударыня! Я поляк по воспитанию и сердцу! Я редактирую у вас в Союзе «Антологию польских поэтов», а не еврейских. Я люблю Тувима и Слонимского, Мицкевича и Сенкевича больше, чем Галкина и Шолом-Алейхема!

— Твоя настоящая фамилия Либерсон! Поляновский — псевдоним. Зачем прячешься за псевдонимом?

Ежик обнял меня, прижался щекой к моему плечу.

— У меня комплекс неполноценности.

Усики Ежика задрались, открыв яркую полоску губ и жёлтые зубы со щербинками. Ежик улыбался, от усиков пахло «Шипром», а я почувствовала, что краснею. У Ежика спина круглая, лопатки жирные, поросли чёрным волосом, и по хребтине чёрная полоска, от шейного позвонка до копчика. Я стесняюсь Ежика, голый Ежик похож на бесхвостую крысу.

Надо было бы почтенному польскому литератору прямо сказать:

«Да, я узнал себя в этом журналисте. Тут не в Сталине и не в Мандельштаме дело. Мне просто надо поквитаться с главным редактором журнала „Наш современник“, опубликовавшим повесть моей бывшей русской любовницы, где я изображён лжецом, мошенником и мелким приспособленцем».

Вот тогда всё было бы честно и понятно. Но смелости на такое признание у шляхтича, «похожего на бесхвостую крысу», явно не хватило…

* * *

Уинстон Черчилль однажды в сердцах сказал о поляках: «Они, должно быть, очень глупы…» Он, понятно, имел в виду не народ, а шляхетскую верхушку — польское правительство в изгнании, осевшее во время Второй мировой войны в Лондоне. Однако среди политиков минувшего века в Польше находились и весьма умные люди. Из них, конечно, следует вспомнить такого незаурядного человека, как Мечислав Раковский. С 1957 по 1982 год он редактировал влиятельный польский еженедельник «Политика», где печатались многие оппозиционно настроенные к тогдашней польской власти интеллектуалы. В тяжелейший для Польши исторический период — эпоху Ярузельского и «Солидарности» — Раковский стал вице-премьером, а в 1988–1990 годах — последним премьером Польши и последним первым секретарем Польской объединенной рабочей партии.

В 2002 году вышли в свет его дневники, в которых, вглядываясь в жизнь новой, уже несоциалистической Польши, он писал:

«Не являлся и не являюсь сторонником безоглядного капитализма, обрекающего миллионы людей на более чем мизерное существование».

А в одном из своих интервью (из книги «Польский взгляд») независимый и честный политик высказал несколько мыслей о польской истории, которые идут вразрез с официальной и часто лживой идеологией нынешней польской власти и всякой неправдой, публикуемой в разных газетах и журналах, в том числе и в «Новой Польше».

«Символическим актом кретинизма было свержение памятника маршалу И. Коневу и демонстративная отправка его в металлолом. Памятника человеку, который спас Краков, древнюю польскую столицу»; «можно только удивляться глупости польских политиков „правицы“ и центра (которых трудно, впрочем, заподозрить в нехватке интеллектуальных способностей; это все-таки не такие политические ничтожества, как Валенса или ему подобные), когда они способствовали перечеркиванию того, что соединяет Россию с Польшей».

«Если даже говорить об отношениях экономических, то заинтересованность в России немецкого, французского или итальянского капитала так высока, что мы можем просто отдыхать. Сами отказались от партнерства. По традиционной польской глупости. Глупость вообще является категорией постоянной в жизни каждого народа, но у нас она к тому же прекрасно развивается».

«Вообще поляки склонны многие свои беды сваливать на других. Сегодня опасно по-доброму припоминать Сталина, но ведь это не он, а польский руководитель Берут предлагал заменить исторический гимн Польши с патриотическим лозунгом: „Еще Польска не сгинела!“ На что Сталин ответил: „Зачем? Мазурка — неплохая мелодия!“».

«Я иногда в ироничном настроении говорю: „Поляки, мои земляки, считают, что являются избранным Богом народом. Этакими евреями славянщины“».

 

К читателю

Пятнадцать лет тому назад разрушилась великая Держава — Советский Союз. Для подавляющей части населения страны это стало трагедией — распалось мощное государство, с которым в мире все считались.

Одураченные лживыми посулами «демократов», что мы будем жить, как на Западе, люди, к сожалению, довольно спокойно отнеслись к разрушительным процессам, происходящим в стране. В конечном итоге ни одна из пятнадцати союзных республик, входящих в СССР, ныне суверенных государств, не стала жить лучше. Подавляющее большинство людей живет за чертой бедности, не имея возможности свести концы с концами, а социально-экономическое расслоение достигло небывалой величины.

Миллионы людей, в основном русских, стали изгоями в «суверенных государствах», которым они десятилетиями отдавали свои труд и знания, поднимая их экономический и научный потенциал. У народа нет уверенности в завтрашнем дне, он теряет свои приобретенные в СССР права на образование, здравоохранение, отдых и т. д. То, что было раньше естественно и не подвергалось сомнению, сегодня недоступно для основной массы населения.

Для многих людей разрушение единого государства явилось личной катастрофой, они вынуждены бросать насиженные места и отправляться на свою историческую родину, не зная, что ждет их там.

Советский человек, а в мире он имел одно имя — русский, был на особом счету за рубежом, с ним считались, он олицетворял великое и мощное государство. А сейчас в сознании Запада русские — или нувориши, шокирующие Запад, или бандиты, киллеры и проходимцы. Русский человек в мире занял самую низшую ступеньку.

Идет системное духовное разложение людей. Массовая культура, целенаправленно насаждаемая с Запада при активном участии новых отечественных «пророков», вытесняет русскую культуру, наши традиции, образ жизни и мышление.

В конечном итоге, если положить на чашу исторических «весов», что мы потеряли от разрушения единого государства и что приобрели положительного после этого, то, на мой взгляд, чаша потерь будет несравненно тяжелее.

Естественно, у многих возникает вопрос: распад великих империй — это естественный процесс или результат их сознательного разрушения определенными политическими силами? Западные политологи, а с ними и наши отечественные «историки» в один голос заявляют, что это естественный процесс, так как по этому пути проходили Римская империя, Византия, Австро-Венгрия, Великобритания и т. д.

Но есть и другая точка зрения. Был ли Советский Союз империей в традиционном смысле слова? Трудно представить, чтобы классическая метрополия (а в Советском Союзе ее место занимала Россия) отрывала от себя произведенные тяжким трудом богатства и передавала их для развития национальных окраин.

Какие же причины стали основой разрушения нашего мощного государства? Этот вопрос задаю себе и я. На протяжении пяти лет, с 1985-го по 1990 год, я был главой Правительства СССР. Многие негативные явления, опасные для существования страны, начинали проявляться в тот период. Это время, когда стали различимы далекие раскаты грома.

В последние годы появляется много публикаций и книг, анализирующих причины разрушения нашего государства. Обращает внимание, что выводы авторов зависят от их политических и гражданских позиций. С некоторыми из них можно согласиться, а с некоторыми — ни в коем случае.

После развала страны я постоянно думаю об этой трагедии. У меня нет стремления дать всеобъемлющий анализ содеянному — пусть это делают профессиональные историки и политологи. Мной была поставлена единственная задача — показать, как повлияли на разрушение государства националистические процессы, которые возникли с самого начала «перестройки» в Тбилиси, Алма-Ате, Баку, Фергане, Прибалтике. Особое внимание следует обратить, естественно, на разрушительные процессы, происходящие в России и на Украине.

Мой замысел состоит в том, чтобы осветить эти процессы в будущей книге с условным названием «Истоки разрушения».

На суд читателей весьма уважаемого мною патриотического журнала я отдаю несколько глав будущей книги. С волнением и тревогой стану ожидать результата. Для меня это будет оценка не моих скромных литературных способностей, а моей гражданской позиции, которой я никогда, даже в весьма сложные периоды моей жизни, не изменял.

 

Тбилиси. 9 апреля 1989 года

7 апреля М. Горбачев поздно вечером прилетел из Великобритании. Вместе с ним в поездке находился и министр иностранных дел Э. Шеварднадзе. По ритуалу того времени все члены Политбюро и cекретари ЦК встречали Генерального во Внуково. Этот ритуал касался лишь зарубежных вояжей Генсека, на встречу из его внутрисоюзных поездок секретари не приглашались.

Все собрались в кружок в здании аэропорта Внуково-2, и Горбачев коротко рассказал о результатах поездки, а также поинтересовался и у нас: что чрезвычайного произошло за время его перелета из Хитроу.

Буквально накануне у берегов Скандинавии затонула подводная лодка «Комсомолец», и весь мир шумел об этом. Д. Язов и О. Бакланов по очереди доложили о принимаемых мерах, в частности, о создании комиссии по расследованию. Горбачев коротко подвел итог:

— Ты и возглавь ее, — сказал он Бакланову. — Подбирай людей и выезжайте на место.

Я рассказал еще об одном ЧП. В Норильске случилась первая крупная забастовка шахтеров. Уже несколько дней они сидели в шахте и не желали выходить на поверхность, пока правительство не удовлетворит их требований. Правительство хотело обсудить эти требования не в темном штреке, а за столом. Олег Шенин, бывший в то время первым секретарем Красноярского крайкома КПСС, спускался в шахту, но забастовщиков не уговорил — сидели намертво. Мы с главой профсоюзов С. Шалаевым составили текст телеграммы шахтерам — надо отметить, достаточно жесткий. Я прочитал ее Горбачеву. Он согласился в целом, внес небольшую правку.

И тут Е. Лигачев поведал о волнениях в Тбилиси, сообщив, что собирал в ЦК совещание по этому вопросу, — о чем, кстати, я только в аэропорту и узнал. Пригласить на совещание меня не сочли нужным. Поясню: согласно премьерскому статусу на любое совещание в ЦК меня имел право пригласить только Генеральный секретарь. Если же в его отсутствие проводилось официальное заседание Политбюро, то в этом случае я был обязан явиться. Но Лигачев Политбюро не собирал, он ограничился совещанием, а то заседание Политбюро по «Тбилисскому вопросу», на которое он ссылался в своем известном выступлении, призывая меня в свидетели, если когда-то и состоялось, то как раз в аэропорту Внуково-2 вечером 7 апреля. И называлось не «заседание Политбюро», а «встреча Генерального секретаря из Лондона». Вот так-то…

Горбачев тогда сразу сказал:

— Надо лететь в Грузию.

И предложил Шеварднадзе и Разумовскому вылететь в субботу утром. На том и расстались.

В субботу, 8-го, я, как всегда, был на работе, внимательно следил за ситуацией в Норильске: шахтеры, к слову, после нашей с Шалаевым телеграммы немедленно появились на свет божий. Позвонил по какому-то вопросу в ЦК Вадиму Медведеву, помощник ответил:

— Он на совещании.

— По какому поводу совещание? — поинтересовался я.

— События в Грузии обсуждают.

— Туда же Шеварднадзе и Разумовский должны были улететь, — удивился я. — Не рано ли обсуждать? Или случилось что-то?

— Ничего не случилось, — успокоил меня помощник Медведева. — Патиашвили контролирует ситуацию, никто в Грузию не улетел, не понадобилось…

Как он ее контролировал, я узнал на следующий день, когда из моей приемной на дачу позвонил дежурный и, волнуясь, прочитал по телефону шифротелеграмму о ночных событиях в Тбилиси. Я спросил только:

— Политбюро будет?

— Не знаю, — осторожно ответил дежурный, — не звонили, не приглашали…

На начальном этапе «перестройка» в Грузии протекала достаточно спокойно.

В октябре 1987 года было образовано «Общество Ильи Чавчавадзе», и в общественно-политической жизни республики стали усиливаться националистические и изоляционистские тенденции. Борьба за лидерство привела к тому, что каждый «вождь» создал свою организацию:

— «Общество святого Ильи Праведного», лидеры — З. Гамсахурдия, Церетели;

— «Общество Ильи Чавчавадзе — либералы», лидеры — З. Чхеидзе, Г. Мамулия, И. Чавчавадзе;

— «Союз национальной справедливости Грузии» — СНСГ, лидеры — И. Шангелая и др.

Одновременно создавался Народный фронт Грузии во главе с Шангелая, Чхеидзе и другими деятелями культуры. Они держали в своих руках молодежную прессу и телевидение. Под прикрытием лозунгов перестройки началась критическая переоценка исторического прошлого Грузии, обличение «имперской» политики России и т. д.

В 1988 году лидеры этих объединений приступили к активной деятельности по созданию и развитию в республике оппозиционного КПСС и существующему строю политического движения. В их деятельности главный упор делался на студенческую молодежь и интеллигенцию, массовые выступления которых преподносились как социальная активность народа и пробуждение его национального самосознания.

Оппозиция имела поддержку значительной части творческой и научной интеллигенции. Она была увлечена националистическими лозунгами, под которыми тогда шли выступления в Прибалтике. Оппозиционные силы в Грузии поддерживала группа из числа людей, близких к Шеварднадзе, сотрудничавших с ним в бытность его Первым секретарем ЦК Компартии Грузии. Они выступили с открытыми заявлениями, будто Грузия была захвачена большевиками в 20-е годы, и заигрывали с так называемыми правозащитниками, активными противниками советского строя в Грузии. К их числу относились Гамсахурдия, Костава, Чантурия, Церетели и другие.

Я не имею возможности дать политическую характеристику каждому из лидеров существовавшей в то время оппозиции. Остановлюсь только на Звиаде Гамсахурдия, одном из ведущих противников советского строя и Советского Союза. В дальнейшем судьба Грузии будет связана с этим человеком.

Гамсахурдия Звиад Константинович, 1939 года рождения. Закончил факультет западноевропейских языков, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института Шота Руставели. Первый арест — в 1956 году за организацию нелегального общества «Горгославели», ставящего своей целью достижение независимости Грузии.

Имя Звиада Гамсахурдия стало известно благодаря славе его отца — классика грузинской литературы Константина Гамсахурдия. Звиад приобрел ореол мученика правозащитного движения. Он больше других стремился к власти и даже пытался одержать победу на выборах Патриарха Грузинской православной церкви. Безмерное тщеславие обуревало этого человека всю жизнь. Он был арестован и предстал перед судом в 1979 году. На суде он полностью признал себя виновным и сделал по этому поводу специальное заявление, которое передавалось по Центральному телевидению. Звиада Гамсахурдия приговорили к трем годам ссылки, которую он отбывал по ходатайству руководства республики на альпийских пастбищах горного Кавказа. Возвратившись, Звиад практически отошел от активной политической жизни и вновь появился на сцене лишь в конце 80-х годов.

Основными формами деятельности националистов были выбраны митинги, собрания, демонстрации. Наибольшего напряжения обстановка в столице республики достигла в ноябре 1988 года, когда постоянные многотысячные митинги стали проводиться у Дома правительства (здание Президиума Верховного Совета и Совета Министров ГССР).

На митингах зазвучали призывы и требования о немедленном предоставлении Грузии полной независимости с выходом из состава СССР — «русско-советской империи, продолжавшей ныне курс великодержавного шовинизма Романовых» (у меня еще будет возможность сделать небольшой экскурс в историю отношений Грузии и России).

В качестве конечной цели лидерами движения ставилось свержение существующей власти в республике, «идущей на поводу у Москвы». Во время одного митинга с крыши Дома правительства даже был сорван Государственный флаг Грузинской ССР.

После выступления по грузинскому телевидению прокурора Тбилиси и обращения Генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева с конца ноября несанкционированные митинги прекратились, а попытки лидеров неформальных объединений организовать их в других городах Грузии не получили поддержки у местного населения и успеха не имели.

Однако через несколько месяцев выступления возобновились: оглушительно сдетонировал так называемый «абхазский вопрос».

18 марта 1989 года в с. Лыхны Гудаутского района ГССР на санкционированном 15-тысячном митинге лиц абхазской национальности было оглашено обращение абхазской общественности в ЦК КПСС и Совет Министров СССР «О статусе Абхазской АССР» и принято постановление о восстановлении Абхазии в качестве союзной республики.

Умело используя «абхазский вопрос» и разжигая националистические страсти, лидеры «неформалов» постепенно изменили характер лозунгов и требований на организованных ими в Тбилиси митингах. От резкого осуждения «сепаратистской» политики руководства Абхазской АССР перешли к неприкрытой дискредитации КПСС, союзного правительства, призывая к ликвидации советской власти в Грузии и выходу ее из состава СССР.

Положение с каждым днем усугублялось. Чувствуя свою безнаказанность, 27 марта на митинге у здания Тбилисского государственного университета один из его организаторов, Церетели, объявил о создании новой партии — «Партии национальной независимости Грузии». Здесь же были изложены основные положения программы, которые включали упразднение советской власти в Грузии, выход ее из состава СССР, вывод советских войск с территории республики и ввод в Грузию иностранных войск. Оглашено было требование объявить Грузию независимым государством со своей национальной армией, с введением грузинской денежной единицы и созданием национального банка. На этом требования не закончились. Новая партия требовала возвращения аннексированных после «советизации» грузинских земель, переданных Турции, России, Азербайджану и Армении. Выступавший на митинге Гамсахурдия призывал упразднить Абхазскую АССР и Юго-Осетинскую автономную область.

С 4 апреля в Тбилиси начались непрекращающиеся многотысячные несанкционированные митинги у Дома правительства и в других местах города. На них, наряду с «абхазским вопросом», уже более конкретно ставились вопросы реализации идеи «независимого развития Грузии».

На митинге 6 апреля у Дома правительства было зачитано обращение к Президенту, Конгрессу США и странам — участницам НАТО с просьбой оказать помощь Грузии для выхода из состава СССР, приурочив одно из заседаний ООН ко дню суверенной Грузии, и признать 25 февраля 1921 года «днем оккупации Грузии большевистскими силами России».

На митинге в тот день выступил Церетели и объявил о создании Центрального забастовочного комитета, куда вошли представители практически всех неформальных объединений.

В связи со сложившимся положением руководство республики и министр внутренних дел ГССР обратились за помощью в союзные органы.

7 апреля 1989 года на заседании ЦК КП Грузии было принято решение «ввести в г. Тбилиси, в случае необходимости, особое положение», а в ЦК КПСС направлена шифрограмма, где, наряду с оценкой резко обострившейся ситуации, сообщалось о принятом на Бюро ЦК решении, для реализации которого потребовалось привлечение дополнительных сил МВД и войск Закавказского округа.

Из-за осложнения политической обстановки в Грузии и в связи с обращениями руководства республики за помощью в союзные органы 7 апреля 1989 года было собрано Политбюро ЦК КПСС. В нем приняли участие члены Политбюро — тт. Е. Лигачев, В. Медведев, Н. Слюньков, В. Чебриков, кандидаты в члены Политбюро ЦК КПСС — А. Лукьянов, С. Разумовский, Д. Язов, а также Председатель КГБ СССР В. Крючков, заместитель министра внутренних дел СССР В. Трушин и другие ответственные работники.

В ходе обсуждений участники совещания пришли к выводу о необходимости оказать правительству республики помощь для поддержания правопорядка силами и средствами МВД СССР и Министерства обороны СССР, в связи с чем руководству указанных министерств было предложено рассмотреть этот вопрос и принять соответствующие решения в пределах своей компетенции. При этом было подчеркнуто, что руководство республики должно проявлять крайнюю осмотрительность при использовании выделяемых сил и средств, принимая все меры для нормализации положения политическими методами, а также высказана рекомендация не вводить в настоящее время в Тбилиси особое положение.

В этот же день по распоряжению заместителя министра МВД СССР И. Шилова и начальника Генерального штаба Министерства обороны СССР М. Моисеева были изданы соответствующие распоряжения и директива по переброске в район Тбилиси оперативных частей внутренних войск и армейских подразделений Закавказского военного округа.

Кроме того, по распоряжению министра обороны СССР 7 апреля 1989 года в Тбилиси из Ленинакана вместе с генерал-полковником И. Родионовым прибыл первый заместитель МО СССР генерал армии К. Кочетов, которому было предложено разобраться в сложившейся обстановке и в случае необходимости оказать помощь генералу Родионову.

Между тем обстановка в столице Грузии приближалась к критической. С утра 8 апреля в основные районы проведения несанкционированных митингов — Дом правительства, здание Гостелерадио ГССР, Тбилисский государственный университет, педагогический институт — начали прибывать колонны демонстрантов. В организованном порядке к Дому правительства стали подходить вместе с педагогами и ученики средних и старших классов общеобразовательных школ, и к собравшимся обратились со следующим призывом:

«Педагоги и директора школ! Не препятствуйте участию в забастовках и демонстрациях своих учеников, не теряйте своего авторитета перед ними».

В этот день была предпринята еще одна попытка, не прибегая к крайним мерам, повлиять на критическое развитие событий, предостеречь митингующих и их лидеров от дальнейших противоправных действий. В соответствии с принятым решением утром 8 апреля город на небольшой высоте облетели две эскадрильи военных вертолетов. Затем, около 12 часов, по улицам Тбилиси разными маршрутами проследовали три колонны боевой техники, двум из которых надлежало пройти и по проспекту Руставели.

Во время движения по проспекту одной из колонн, состоящей из 10 боевых машин пехоты, митингующие стали забрасывать ее камнями, металлическими урнами и другими предметами, запрыгивать и закрывать водителям-механикам обзор. У кинотеатра «Руставели» группа бесчинствующей молодежи захватила патрульную автомашину ГАИ «Нива» и, развернув ее поперек проезжей части в непосредственной близости от двигающейся БМП, спровоцировала наезд последней на «Ниву», а ее водителя — старшину милиции Магалдадзе, избив, пытались заставить лечь под БМП.

Второй колонне бронетехники не удалось проследовать по проспекту, поскольку при въезде на него с площади Республики группа демонстрантов, заняв всю проезжую часть, воспрепятствовала движению боевых машин.

Учитывая сложившуюся взрывоопасную ситуацию, на бюро ЦК КП Грузии было принято решение о пресечении несанкционированного митинга у Дома правительства «с помощью милиции, войск МВД и подразделений Советской Армии» с возложением руководства по проведению этой операции на командующего войсками ЗакВО генерал-полковника И. Родионова.

Следует отметить, что никаких указаний о назначении Родионова руководителем операции от Министерства обороны СССР не поступало, однако требования Устава гарнизонной и караульной служб Вооруженных сил СССР обязывали генерал-полковника И. Родионова принять командование всеми войсками, силами и средствами, выделенными для наведения порядка в городе.

В соответствии с этим Уставом, утвержденным Указом Президиума Верховного Совета СССР, при совместном расположении в гарнизоне воинских частей Советской Армии, войск КГБ СССР и МВД СССР все они подчиняются начальнику гарнизона, который назначается приказом командующего войсками военного округа.

Таким образом, именно генерал-полковник И. Родионов, обладая, как командующий войсками ЗакВО и старший по воинскому званию, всеми правами начальника гарнизона, должен был возглавить руководство операцией, и решение бюро ЦК КП Грузии по этому вопросу было правомерным.

В 17 часов 30 минут того же дня состоялось заседание членов Совета обороны (Д. Патиашвили, Б. Никольский, О. Черкезия, З. Чхеидзе, Г. Гумбаридзе) с участием представителей военного командования (К. Кочетов, И. Родионов, А. Новиков) и руководителей правоохранительных органов (Ш. Горгодзе, А. Каранадзе, В. Шарашенидзе, И. Шошиашвили), на котором политическая обстановка в республике была оценена как крайне обостренная, «граничащая с катастрофической». В ходе заседания его участники еще раз единодушно высказались за необходимость «принятия быстрых и решительных мер в рамках закона для восстановления нормальной жизни и деятельности республики». Кроме того, было определено примерное время проведения операции — в ночь на 9 апреля 1989 года, учитывая, что в предыдущие дни на площади у Дома правительства в эти часы оставалось наименьшее количество людей. Совету Министров ГССР было предложено подготовить и издать соответствующее постановление как правовую основу для действий органов МВД и привлеченных воинских подразделений по наведению общественного порядка.

В соответствии с изданным Советом Министров ГССР распоряжением МВД ГССР «с привлечением военнослужащих внутренних войск и Советской Армии» предписывалось принять дополнительные меры по поддержанию общественного порядка — удалить митингующих с площади перед Домом правительства и закрыть свободный доступ граждан к указанному правительственному учреждению, а «к организаторам и активным участникам несанкционированных массовых мероприятий принять установленные законные меры». Аналогичные меры предписывалось осуществить на территории, прилегающей к зданию Гостелерадио ГССР, и, при необходимости, в других местах города.

Тем временем на проспекте Руставели группы молодежи стали захватывать в городе большегрузные автомобили с щебнем и другими стройматериалами, автобусы и троллейбусы, которые перегоняли на проспект для его блокирования как со стороны площадей Ленина и Республики, так и со стороны прилегающих к проспекту улиц. Всего с этой целью митингующими было использовано 29 единиц транспорта, захват которого сопровождался угрозами в адрес водителей.

Предпринятые работниками ГАИ попытки разблокировать проспект и прилегающие к нему улицы пресекались митингующими, которые активно противодействовали сотрудникам милиции, высказывали в их адрес угрозы и подвергали оскорблениям.

Вечером среди митингующих стало появляться все больше людей в нетрезвом состоянии. Массовую доставку на митинг спиртных напитков и наличие среди митингующих большого количества пьяных в ходе дальнейшего расследования подтвердили многочисленные свидетели.

Операцию по пресечению несанкционированного митинга у Дома правительства предусматривалось начать в 4 часа 9 апреля 1989 года, для чего сосредоточить основные силы на площади Ленина в 3 часа 30 минут.

Согласно существующим нормам, внутренние войска были экипированы следующим образом: стальные каски, бронежилеты, резиновые палки, пластиковые и металлические щиты, офицеры были вооружены личным оружием.

Преданные парашютно-десантные подразделения были снабжены положенными по штату стальными касками, бронежилетами, малыми пехотными лопатами, офицеры и прапорщики вооружены штатным оружием.

Всего к участию в операции помимо работников республиканской милиции привлекалось 2300 человек, шесть БТРов, восемь БМП, два санитарных автомобиля и четыре пожарных машины. При планировании операции предполагалось применить в случае необходимости против митингующих струи воды из пожарных машин, однако впоследствии было решено использовать пожарные расчеты только при поджогах техники или возникновении пожаров в ходе операции.

Примерно в 3 часа ночи подполковник Гвенцадзе по распоряжению главы МВД республики генерал-лейтенанта Ш. Горгодзе выступил перед собравшимися у Дома правительства и предложил покинуть площадь, предупредив, что в случае продолжения несанкционированного митинга для его пресечения будут использованы войска. Однако митингующие это предупреждение проигнорировали. Тогда в 3 часа 16 минут перед ними выступил Патриарх — католикос всея Грузии Илия II. Он обратился к собравшимся с просьбой прекратить митинг, предупредив о реальной опасности, до которой «осталось несколько минут».

Услышав этот призыв, один из организаторов митинга — Церетели, находившийся в помещении медпункта в Доме художника, с криком: «Кто дал ему (т. е. Патриарху) право распоряжаться людьми?!» — выбежал на площадь, завладел микрофоном и с целью не допустить прекращения митинга стал призывать людей не покидать площадь, остаться верными данной клятве.

После неоднократных предупреждений о применении силы, когда стало уже совершенно очевидным, что войска и военная техника вскоре двинутся по проспекту к Дому правительства для пресечения митинга, на площади через звукоусиливающую аппаратуру в 3 часа 50 минут зазвучала музыка, в отдельных местах проспекта небольшие группы демонстрантов начали танцевать.

Специально подготовленная звукозапись танцевальных мелодий и одновременно организованные в нескольких местах танцы, явно показное и неестественное в минуты грозящей опасности веселье свидетельствует о том, что лидеры неформальных объединений, действуя по заранее разработанному сценарию, стремились придать митингу видимость безобидной мирной манифестации.

В 4 часа ночи 9 апреля 1989 года, как это предусматривалось планом, подразделения 4-го мотострелкового полка (МСП) медленно двинулись к Дому правительства.

Практически с первых минут движения военнослужащие десантных подразделений подверглись нападению со стороны митингующих. Еще до соприкосновения боевых порядков 4-го МСП с участниками митинга на площади перед Домом правительства от ударов камнями, бутылками и другими предметами получили телесные повреждения различной степени тяжести 6 воинов-десантников.

При проходе бронетранспортеров (4 часа 05 минут) митингующие, пропустив боевую технику по проспекту, вновь сомкнулись. Войсковые цепочки 4-го МСП после неоднократных остановок и обращений подполковника Бакланова через радиомегафон к участникам митинга с предложением покинуть проспект и предупреждением в случае отказа о применении силы в 4 часа 06 минут вошли в соприкосновение с митингующими в районе правого крыла Дома правительства, пытаясь потеснить их вдоль проспекта с помощью щитов.

Установлено, что еще 8 апреля организаторы митинга готовились к активному отпору силам правопорядка, для чего формировали группы спортсменов, физически крепких мужчин, владеющих приемами борьбы. Непосредственно перед началом операции эти лица встали в первых рядах митингующих и еще до соприкосновения с военнослужащими внутренних войск начали забрасывать их бутылками, камнями и другими предметами, а затем оказали яростное сопротивление, используя палки, металлическую арматуру, ножи, пики и т. д.

Военнослужащие продолжали медленно теснить толпу вдоль проспекта в направлении площади Республики. Сопротивление митингующих становилось все более ожесточенным. Вот свидетельства студента 4-го курса Политехнического института: «Я лично разломал скамейку у 1-й средней школы и с этим колом пошел крушить солдатские головы, правда жаль, что они были в шлемах, иначе я не одного бы послал на тот свет… Часть солдат была окружена нашими грузинскими ребятами, среди которых были спортсмены, занимающиеся каратэ, дзюдо, боксом. Эти ребята достаточно быстро расправились с солдатами. Шла драка насмерть, было пролито много крови — и нашей, и солдатской. Я подключился к этим ребятам. Сам я 10 лет занимался вольной борьбой. Ребята отнимали дубинки, ломали щиты и укладывали солдат штабелями на землю…».

Наряду с наличием у экстремистски настроенной части митингующих заранее приготовленных орудий нападения в виде металлических стержней, пик, ножей, у них имелось и огнестрельное оружие.

Продолжая преодолевать упорное сопротивление бесчинствующей толпы, личный состав 4-го МСП примерно к 4 часам 30 минутам закончил освобождение площади от митингующих. К этому времени на лестнице, площадке и газонах перед входом в Дом правительства — у левой части его фасада, где ранее возникла большая давка, — были обнаружены 16 погибших и многочисленные пострадавшие, которым немедленно оказывалась помощь милицией, военнослужащими и прибывшим персоналом «скорой помощи».

После вытеснения митингующих от Дома правительства внутренние войска, продолжая выполнение поставленной задачи, подошли к рубежу улиц Джорджиашвили и Леси Украинки. В этом районе они вновь встретили организованное и ожесточенное сопротивление большой группы мужчин-демонстрантов (от одной до нескольких тысяч человек). Помимо забрасывания боевых порядков войск камнями, бутылками и другими предметами в отношении военнослужащих были применены пики, ножи, обрезки металлических труб, бутылки с зажигательной смесью. В солдат бросали различными тяжелыми предметами из окон, с балконов и крыш жилых домов. Вследствие этого продвижение войсковых шеренг приостановилось, солдаты, защищаясь от множества летящих предметов, вынуждены были сгруппироваться и укрыться щитами. Не менее 40 военнослужащих получили телесные повреждения различной степени тяжести.

В этой исключительной ситуации, когда жизни и здоровью военнослужащих угрожала реальная опасность, генерал-майор Ефимов с целью предотвращения более тяжких последствий, в полном соответствии с Уставом боевой службы внутренних войск, отдал приказ на применение спецсредств «Черемуха».

Подполковник Бакланов по радиомегафону призвал митингующих к прекращению сопротивления и предупредил их, что в противном случае будут применены слезоточивые вещества. Однако это никаких результатов не принесло.

После этого специальным расчетом были применены 15 единиц «Черемухи-6», что позволило рассредоточить бесчинствующую толпу. Аналогичная ситуация сложилась на проспекте Руставели и в районе улиц Луначарского и Чавчавадзе, где, по решению генерал-майора Ефимова и подполковника Бакланова, были использованы три единицы «Черемухи-4» и семь единиц «Черемухи-5».

При выходе к площади Республики войска вновь встретили яростное сопротивление митингующих, действовавших в основном из-за баррикады, составленной из большегрузных машин, троллейбусов и автобусов. Отсюда они забрасывали военнослужащих камнями, металлическими и деревянными предметами. Число раненых на проспекте Руставели солдат увеличилось до 187. Не дало никаких результатов и применение двух единиц «Черемухи-4». Тогда подполковник Бакланов отдал распоряжение на использование четырех единиц изделия К-51, после чего толпа рассеялась.

В 5 часов 10 минут вытеснение митингующих с проспекта Руставели было завершено. В результате организованных противоправных действий митингующих было травмировано 187 военнослужащих.

В дальнейшем было установлено, что давка среди митингующих началась в момент появления на площади боевых порядков 4-го МСП, а затем постоянно усиливалась вследствие возникшей паники.

Нa ступеньках Дома правительства сидели и лежали люди, поддавшиеся на призывы организаторов митинга не покидать его, на них стали падать отступавшие, и именно в этом месте возникла наибольшая давка, в которой погибли либо получили телесные повреждения демонстранты.

После пресечения несанкционированных митингов у Дома правительства и здания Гостелерадио ГССР в течение дня 9 апреля обстановка в Тбилиси продолжала оставаться напряженной. По городу распространились слухи о многочисленных жертвах, экстремистски настроенные элементы настойчиво призывали к «отмщению», пытались противодействовать предпринимаемым воинскими подразделениями и органами милиции мерам по наведению порядка.

В целях стабилизации положения в тот же день Указом Президиума Верховного Совета Грузинской ССР в Тбилиси был введен комендантский час.

Центр занимал странную и непоследовательную позицию. Политбюро, и в первую очередь Горбачев, требовали нормализации обстановки в республике, и в то же время ЦК Компартии Грузии (Патиашвили, а затем и Гумбаридзе) обвинялся в излишней драматизации событий.

Постоянная формула Генсека «не следует драматизировать события» сковывала руководителей, не давала им принимать решения, а средства массовой информации, которые практически все были органами ЦК КПСС, боялись показать истинное лицо происходящего. В результате люди получали явно тенденциозную информацию, видели все в ложном свете, верили слухам. Любимое же выражение Горбачева «процесс пошел» можно было истолковывать по-разному. Применительно к описываемым событиям — куда он пошел? В сторону развала великой державы и уничтожения существующего строя.

Москва рекомендовала не допускать конфронтации и не гасить «процесс» (!) и в то же время приказывала держать войска наготове, не допуская погромов или захвата правительственных учреждений. Это было указание Горбачева, который, находясь тогда в Англии, постоянно поддерживал связь с Москвой и был полностью в курсе дела. Ни одна команда не поступала в Тбилиси без согласования с ним.

До сих пор возникает вопрос: почему Шеварднадзе и Разумовский не вылетели в Тбилиси, как предписывал Горбачев? Кто и зачем отменил принятое поздно вечером 7 апреля решение о поездке? Плохо верится, что она была отменена по просьбе Первого секретаря ЦК Компартии Грузии. Вряд ли теперь кто-либо узнает истинное положение дел в те трагические дни, но я лично полагаю, что это была игра Шеварднадзе и Горбачева. Шеварднадзе не хотел находиться в гуще событий, где волей-неволей ему пришлось бы принимать какие-либо решения. Горбачев, выводя из «игры» своего друга, фактически оставил руководство Грузии один на один с проблемой, а заодно подставил и армию, которую не любил, да и побаивался.

Первым 9 апреля прибыл в Тбилиси заместитель Председателя КГБ Ф. Бобков, и только к вечеру того же дня — Шеварднадзе и Разумовский. Поздно вечером состоялось бюро ЦК Компартии Грузии. Было решено разоблачить роль подлинных провокаторов, выяснить, кто собрал людей и организовал их противоправные действия.

Об этом говорили ночью, а утром события были истолкованы совсем по-иному. Весь удар был направлен на армию. Генерала Родионова, прекрасного человека и высокого профессионала, честно выполнявшего свой долг, сделали козлом отпущения. Уже не было и речи об ответственности Гамсахурдия и его сподвижников. Вскоре все они оказались на свободе и даже получили разрешение на участие в выборах в Верховный Совет Грузии. Во всем была виновата Москва, армия и Патиашвили.

И. Родионов, как дисциплинированный военный, не мог рассказать о роли Генсека в этой истории. Горбачев же занял позицию человека, ничего не ведающего. Кстати, это не единственный пример его «двойственности». У Горбачева появилась с тех пор новая формула: «Надо наводить порядок. Действуйте, я вас поддержу». Как он поддержит армию и руководство Грузии, мы сможем увидеть, когда тбилисские события будут обсуждаться по материалам «Комиссии Собчака» на Съезде народных депутатов.

Первый Съезд народных депутатов СССР открылся 25 мая 1989 года в 10 часов. В это утро в Кремлевском Дворце съездов собралось 2155 народных депутатов.

Я сейчас не намерен анализировать и давать оценку деятельности этого нового органа власти. В ходе работы съезда я спросил у Горбачева, кто был автором идеи образования этого органа. Вразумительного ответа я не получил, но совершенно очевидно — и я в этом уверен, — что основным идеологом его создания явился «прораб перестройки», а вернее, «прораб разрушения» А. Н. Яковлев.

Фактически была официально организована большая митинговая площадка. Было бы наивно думать, что более 2000 депутатов могли заниматься законотворческой работой, осмысливать каждую фразу, проводить необходимые согласования и т. д.

Некоторые полагали, что съезд будет вырабатывать политическую линию государства, направленную на созидание, а Верховный Совет, избранный съездом, облечет ее в форму законов. То были честные, но наивные люди.

Определенные же силы увидели в этом новообразовании времен перестроечной романтики перспективу проведения разрушительных действий в отношении страны, КПСС, органов государственной власти, общественного строя. Понимал ли Горбачев, что он своими руками создал прекрасную возможность окончательно срубить дерево государственного устройства? Думаю, что да, понимал. Не такой он был глупый.

Этим воспользовались Ельцин, Попов, Афанасьев, Старовойтова, Собчак и многие другие. Некоторых из них уже нет в живых, другие получили все, что хотели, и живут потихоньку, а иные рвут свои поредевшие седые волосы и говорят, что не ожидали подобных результатов. Теперь они стали государственниками и проповедниками твердой власти.

Создав условия для деструктивных сил, используя их для своих далеко идущих целей — изменения общественного строя, ликвидации КПСС и т. д., Горбачев не рассчитывал, что этот поток снесет и его как главу великого государства.

Работа съезда транслировалась по телевидению. Можно себе представить, как вся страна на протяжении двух недель день и ночь смотрела этот спектакль, да и депутаты, зная, что идет трансляция, вели себя соответственно. Шло массированное наступление на органы власти. Через два года плод созрел и упал к ногам Ельцина и его сотоварищей. Что было в последующие десять лет — всем известно. «Демократ» Ельцин разрушил единое мощное государство, расстрелял парламент, разогнал Советы, загнал в нищету подавляющее большинство народа, создал благоприятную среду для коррупции, преступности, разграбления народного достояния и т. д. У меня сохранилась газета, где А. Сахаров — наивный политик — несет на груди плакат с надписью «Вся власть Советам!». Проснулся бы он!

В день открытия съезда режиссер-постановщик киностудии «Грузия-фильм», а по совместительству депутат Шангелая поднял вопрос о произошедшем в Тбилиси 9 апреля и предложил посмотреть видеофильм о тех трагических событиях. В заключение всю ответственность он возложил на генерала И. Родионова: «И последнее. Вследствие этой — другого слова я не нахожу — военной карательной акции погиб к сегодняшнему дню 21 человек, более 4 тысяч человек обратились за врачебной помощью, более 3 тысяч отравлены, сотни покалечены и ранены. Этой акцией руководил генерал Родионов. Я не думаю, что к лицу нашему Съезду такой депутат в наших рядах. Вот что я хотел заявить. Спасибо. (Аплодисменты.)».

Такова была трактовка событий.

В конечном итоге было принято решение создать специальную комиссию по расследованию тбилисских событий, и на своем заседании 31 мая Съезд приступил к ее формированию. Обстановка была накаленная.

Одни заявляли, что нет необходимости создавать комиссию съезда, так как уже была создана комиссия Верховного Совета СССР и она во всем разобралась.

Другие (казахская делегация) упорно настаивали, чтобы председателем комиссии стал член Политбюро А. Н. Яковлев.

Депутат М. Полторанин, политический обозреватель Агентства печати «Новости» и близкий в то время соратник Ельцина, предложил избрать председателем комиссии Н. Назарбаева. Кстати, в своем выступлении Нурсултан Абишевич дал этим событиям взвешенную оценку.

Для того чтобы представить атмосферу, в которой проходило это обсуждение, я приведу фрагмент стенограммы:

«Депутат (не представился): „Мои совесть и убеждения (Аплодисменты.) не позволяют мне сотрудничать с убийцей. (Шум в зале.). Поэтому я слагаю с себя полномочия депутата до тех пор, пока среди нас находится генерал Родионов. (Шум в зале.)“».

В конечном итоге комиссию утвердили, а председателя поручили избрать ее членам. Вот так во главе комиссии съезда стал «демократ» первой волны, приснопамятный Собчак. Много бед наделал этот говорун. История уже вынесла приговор этому деятелю.

Прежде чем говорить о дальнейшем развитии и оценке тбилисских событий, я бы хотел остановиться на истории взаимоотношений России и Грузии.

Осмысливая происходящее в Грузии в 80–90-х годах ушедшего столетия, зададим себе вопрос: как Грузия оказалась в составе России, а затем СССР, на каких условиях она была присоединена к России?

Еще в XVII веке, во времена Михаила Федоровича, первого царя династии Романовых, началось движение отдельных княжеств Грузии по переходу их в русское подданство.

Новый импульс к сближению России с народами Кавказа дала деятельность Петра I. Целая серия переговоров с феодалами Грузии, отправка воинских частей в Закавказье вынудили иранского шаха пойти на уступки.

В 1763 году императрица Екатерина II подписала указ о поселении в урочище Моздок крестившихся осетин. Здесь же стали возводить крепость, в которой разместились русские войска. В этот район началось переселение казаков с Дона и Волги, а затем под Моздок стали переезжать ингуши и кабардинцы. Все это отражало прорусские настроения среди горских народов Кавказа.

Как известно, в декабре 1782 года царь Картли-Кахетии Ираклий II и царь Имеретии Соломон I обратились к Екатерине II с просьбой о принятии их владений под покровительство России. В начале 1783 года в крепости Георгиевск на Северном Кавказе был подписан договор об установлении протектората России над Восточной Грузией. Георгиевский трактат был бессрочным. Цари Восточной Грузии обещали защищать на своей территории права российских подданных и нести вольную службу для пользы России. В свою очередь России были даны права в управлении и льготы в торговле.

В конце XVIII века в Грузию вторглись войска шаха Ирана. Существование грузинских княжеств оказалось под вопросом. Протекторат России не мог служить надежной гарантией безопасности.

В 1800 году преемник Ираклия II Георгий XII обратился в Петербург с просьбой о вступлении в российское подданство. Царь Павел I 18 января 1801 года подписал манифест о присоединении Грузии к России.

Выдающийся грузинский общественный деятель и писатель И. Г. Чавчавадзе так писал о вступлении русских войск в Тбилиси:

«Покровительство единоверного великого народа рассеяло вечный страх перед неумолимыми врагами. Утихомирилась давно уже не видевшая покоя усталая страна, отдохнула от разорения и опустошения, от вечных войн и борьбы. Исчез грозный блеск занесенного над страной и нашими семьями вражеского меча. Исчезли полыхающие пожары, в которых гибли дома и имущество наших предков, канули в вечность грабительские набеги, оставившие лишь страшное, потрясающее воспоминание. Наступило новое время, время покоя и безопасной жизни для обескровленной и распятой на кресте Грузии».

Спустя пять лет в ходе русско-турецкой войны согласно Сан-Стефанскому мирному договору Россия приобрела Аджарию и Западную Армению. Так завершилось формирование границы России в Закавказье.

В 1983 году, работая Секретарем ЦК КПСС, я был свидетелем, как упорно настаивал первый секретарь ЦК Компартии Грузии Э. Шеварднадзе на проведении в стране широкомасштабного юбилея «Георгиевского трактата». Его мотивы были весомы — два столетия назад Грузия добровольно вошла в Россию и с тех пор живет в дружной семье народов СССР.

Наступил 2003 год, но почему-то господин Шеварднадзе уже не настаивал на проведении 220-летнего юбилея. В это время он пригревал террористов в своем ущелье, обнимался с американскими генералами, без оглядки рвался в НАТО. Такова его «вечная дружба».

Революция 1917 года, гражданская война, разрушение Российской империи вызвали стремительные центробежные силы. Образовалось большое количество суверенных государств.

Однако по окончании гражданской войны начался трудный процесс реформирования постимперского пространства, который закончился 30 декабря 1922 года принятием Декларации и Договора об образовании СССР.

12 марта 1922 года полномочная конференция представителей Социалистических Советских Республик Азербайджана, Армении и Грузии «исходя из провозглашенного великой пролетарской революцией права народов на самоопределение, признавая независимость и суверенность каждой из договаривающихся сторон и сознавая необходимость сплотить свои силы в целях обороны и в интересах хозяйственного строительства, постановила, что отныне Социалистические Советские Республики Азербайджана, Армении и Грузии вступают между собой в тесный военный, политический и экономический союз».

Кампания по оформлению Закавказской федерации была закончена в ноябре 1921 года. Все Советы Грузии, Азербайджана и Армении единодушно высказались за ее образование. Пленум Закавказского краевого комитета партии 23 февраля 1922 года принял решение о созыве полномочной конференции представителей ЦИК Азербайджана, Армении и Грузии.

Конференция состоялась в Тифлисе 11–12 марта 1922 года. Она приняла Союзный договор Закавказских Советских Социалистических Республик. А затем, как известно, представители ЗСФСР вместе с коллегами из РСФСР, УССP и БССР подписали Декларацию об образовании СССР.

Закавказская Социалистическая Федеративная Советская Республика просуществовала до февраля 1937 года.

Обращает внимание особый в те годы подход руководства партии к вопросам государственного строительства в Закавказье. Он резко отличался от политики, проводимой в РСФСР по этому вопросу. В письме закавказским коммунистам В. И. Ленин характеризовал его так:

«Больше мягкости, осторожности, уступчивости по отношению к мелкой буржуазии, интеллигенции и особенно крестьянству. Использовать экономически всячески, усиленно, спешно капиталистический Запад в политике концессий и товарообмена с ним. Надо это сделать широко, твердо, умело, осмотрительно, используя это всячески для улучшения положения рабочих и крестьян, для привлечения к строительству хозяйства интеллигенции.

Более медленный, более осторожный, более систематический переход к социализму — вот что возможно и необходимо для республик Кавказа в отличие от РСФСР. Вот что надо понять и уметь осуществить в отличие от нашей тактики».

Подобная позиция была высказана им и в марте 1921 года в письме к Г. К. Орджоникидзе: «Необходима особая политика уступок по отношению к грузинской интеллигенции и мелким торговцам. Надо понять, что их не только нерасчетливо национализировать, а надо пойти на известные даже жертвы, лишь бы улучшить их положение и оставить им возможность вести мелкую торговлю…

Прошу напомнить, что и внутренние, и международные условия Грузии требуют от грузинских коммунистов не применения русского шаблона, а умелого и гибкого создания своеобразной тактики, основанной на большей уступчивости всяческим мелкобуржуазным элементам».

Известно, что во второй половине 1922 года возникло острое противоречие между ЦК РКП(б) и ЦК КП Грузии. Основа конфликта заключалась в том, что Сталин, Орджоникидзе, Дзержинский выступали за создание жестко централизованного государства. Члены ЦК КП Грузии настаивали на предоставлении большей самостоятельности национальным регионам. Полемика с обеих сторон носила грубую форму, сопровождалась навешиванием ярлыков и оскорблениями. Закончилось это рукоприкладством Орджоникидзе в отношении А. Кабахидзе, который назвал Серго «сталинским ишаком».

Ленин, как известно, был глубоко возмущен «русским рукоприкладством» Орджоникидзе и снисходительностью к нему Дзержинского, расследовавшего этот факт. Ленин потребовал «защитить российских иноверов от нашествия того истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ».

Под сильным воздействием так называемого «грузинского инцидента» в декабре 1922 года была напечатана работа (письмо) В. И. Ленина «К вопросу о национальностях, или „об автономизации“». Он сформулировал свое понимание интернационализма применительно к русской нации:

«…Необходимо отличать национализм нации угнетающей и национализм нации угнетенной, национализм большой нации и национализм нации маленькой.

По отношению ко второму национализму почти всегда в исторической практике мы, националы большой нации, оказываемся виноватыми в бесконечном количестве насилия, и даже больше того — незаметно для себя совершаем бесконечное количество насилий и оскорблений.

Поэтому интернационализм со стороны угнетающей или так называемой „великой“ нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически.

Вот почему в данном случае коренной интерес пролетарской солидарности, а следовательно, и пролетарской классовой борьбы требует, чтобы мы никогда не относились формально к национальному вопросу, а всегда учитывали обязательную разницу в отношении пролетария нации угнетенной (или малой) к нации угнетающей (или большой)».

Я вынужден привести здесь большие выдержки из работы Ленина, так как в национальных вопросах советские политические деятели длительное время ориентировались на эту работу.

В апреле 1923 года состоялся XII съезд РКП(б). На нем полную поддержку получила ленинская трактовка интернационализма. «Нельзя даже подходить здесь с точки зрения равенства наций… — утверждал Н. И. Бухарин. — Наоборот… мы в качестве бывшей великодержавной нации должны идти наперерез национальным стремлениям и поставить себя в неравное положение в смысле еще больших уступок национальным течениям… Только идя наперерез, только при такой политике, когда мы себя искусственно поставим в положение более низкое по сравнению с другим, только этой ценой мы сможем купить себе настоящее доверие прежде угнетенных наций».

Сделанный Лениным перекос в сторону «угнетенных» наций поставил «угнетающую» нацию — русский народ — в неравное положение в политической системе государства.

Ленинская линия четко выполнялась в годы советской власти. В РСФСР, где проживало большинство русских, они же и оказались в худшем положении, чем жители остальных республик Советского Союза. Россия производила материальных ценностей больше, чем потребляла. Разница уходила для подтягивания национальных «окраин».

В результате социально-экономическое положение во многих сферах жизни в РСФСР было хуже, чем в других республиках. Как они это оценили, можно сделать вывод по тбилисским событиям, по всплеску национализма в Узбекистане, Казахстане, Азербайджане, Украине, Прибалтике.

В конечном итоге подобная ситуация подготовила почву для принятия решения парламента РСФСР о «суверенитете», а остальных республик — о выходе из состава единого государства. Вот так был разрушен Советский Союз, вот так взрываются мины замедленного действия, заложенные в основание фундамента СССР в далекие 20-е годы теперь уже прошлого века.

Последний раз проблема взаимоотношений союзных республик СССР рассматривалась в декабре 1925 года на пленуме ЦК РКП(б). В связи с переименованием партии во всесоюзную встал вопрос: не создать ли российскую компартию? Орджоникидзе полагал, что если будут компартии Украины, Грузии и т. д., то это приведет к необходимости создания Российской Коммунистической партии. Эту идею поддержали Калинин и Ворошилов. Сталин ее отверг. Его поддержал Троцкий, заявивший, что создание особой российской партии было бы величайшей опасностью, которая может привести к возрождению национальных предрассудков у рабочих и крестьян преобладающей нации.

В рамках созданной тогда политической структуры русские были лишены возможности представлять свои интересы как единая общность.

Я специально привел данные из некоторых работ по так называемой «оккупации» Грузии, да и других республик имперской Россией. Время покажет, к какому берегу «прижмется» Грузия в будущем.

Комиссия Съезда народных депутатов СССР по расследованию тбилисских событий в составе 24 народных депутатов избрала председателя — А. Собчака и ответственного секретаря — не менее известного С. Станкевича. Как ни парадоксально, но впоследствии, вкусив власть, один — в Ленинграде, другой — в Москве, они пустились в бега: один — во Францию, другой — в Польшу. Но это будет потом, через несколько лет, а тогда они были ведущими ниспровергателями существующего строя.

В конце июня комиссия отбыла в Тбилиси и приступила к расследованию. По итогам работы было подготовлено заключение, которое подписали все члены комиссии, и доклад Собчака Съезду народных депутатов.

Нет необходимости полностью цитировать эти документы. Остановлюсь только на некоторых утверждениях и прокомментирую их. Следует отметить, что часть положений официального заключения комиссии не совпадает с тезисами выступления Собчака. Так, в устном докладе Съезду 24 декабря 1989 года он сообщал, что события 9 апреля 1989 года нужно рассматривать в контексте общих процессов национальных и демократических движений, которые происходят в стране. Таким образом, он превращал агрессивно действовавших националистов чуть ли не в героев «перестройки».

Впрочем, и комиссия была вполне снисходительна к ним. Она отмечала, «что в ходе расследования не было выявлено террористических актов, не установлены факты, свидетельствующие о реальных попытках захвата власти, случаях насилия или покушения по политическим мотивам в отношении работников советских и партийных органов».

Комиссия сделала вывод, что политическую и иную ответственность за трагические события несут секретари (к тому времени уже бывшие) ЦК Компартии Грузии — Д. Патиашвили и Б. Никольский. Ответственность за нарушения и просчеты возлагалась также на генералов К. Кочетова, И. Родионова, Ю. Ефимова. Министра внутренних дел Грузии Ш. Горгодзе, который в силу своего положения обязан был обеспечить порядок и спокойствие в городе, только немного пожурили. Для приличия упомянули и о зачинщиках и организаторах этих массовых беспорядков — Гамсахурдия, Церетели и др. Но все это было сказано мимоходом. Серьезной оценки их действиям не дали.

И в то время, и особенно сейчас, спустя много лет, стало совершенно очевидно, что комиссия заняла одностороннюю позицию.

После доклада Собчака выступил Главный военный прокурор СССР А. Катусев. По некоторым позициям он не согласился с выводами комиссии и дал им свое толкование. Может быть, поэтому Съезд и принял решение не публиковать его выступление.

Наибольшие разногласия возникли по вопросу применения саперных лопаток, использования отравляющих средств и причины гибели людей в тот день.

 

О саперных лопатках

Как известно, сложившееся положение потребовало ввести в действие парашютно-десантный батальон. Одна рота численностью 59 человек была в соприкосновении с толпой всего 10 минут. Командование приказало не выдавать солдатам автоматы и штык-ножи. Саперные лопатки стали единственным средством самозащиты солдат.

Командир парашютно-десантного батальона дал команду защищаться от летящих в них предметов саперными лопатками. Сообщения о том, что десантники преследовали людей, разбегавшихся по проспекту Руставели, и били их саперными лопатками, являются вымыслом. От ударов могли пострадать только нападавшие на десантников боевики. Между прочим, эксперты-медики выявили всего 7 человек, пострадавших от злополучных лопаток. Тогда как только среди десантников ранения различной степени тяжести получили 30 человек.

 

Об отравляющих веществах

Тбилисские медики в первые же дни указали во врачебных свидетельствах, что 12 человек погибли в результате асфиксии (от сдавливания). Вопреки этому на основании заключения патологоанатома Деканосидзе появились выводы, будто причиной смерти стало также отравление химическими веществами. Явно не научное заключение вынудило следователей допросить Деканосидзе, и она нашла мужество признать, что при описании обстоятельств гибели использовала слухи, а в выводах вышла за пределы своей компетенции. Ложность ее заключения убедительно показали высококвалифицированные эксперты. Следователи в строгом соответствии с законом получили, оформили и направили в экспертные учреждения одежду погибших. Эксперты категорически отвергли версию отравления.

Что же происходило на самом деле? Как было уже сказано, столкнувшись с ожесточенным сопротивлением, военное руководство приняло решение применить против нападающих химические спецсредства «Черемуха» и «К-51». О готовности использовать спецсредства митингующих заранее предупредили через мегафон, их в очередной раз призвали разойтись. Однако они не вняли предупреждению.

Получив соответствующий приказ, командир подразделения из сигнального пистолета отстрелил в направлении проспекта Руставели три единицы «Черемухи-4». Но это не возымело на боевиков никакого действия, они продолжали нападать на войсковые цепочки и препятствовать их продвижению. В связи с этим по мере подхода к площади Республики было выпущено еще 24 единицы «Черемухи» различной модификации. При выходе с проспекта Руставели на площадь Республики, когда сопротивление со стороны боевиков вновь усилилось, были применены четыре единицы «К-51», одна из которых не сработала. В результате отряды боевиков, непосредственно нападавшие на военнослужащих, были рассеяны.

Позже, объясняя причины своего решения применить спецсредства, полковник Бакланов сказал: «Разъяренная толпа забросала нас градом камней, бутылок, металлических прутьев, а по бронетранспортерам бросали деревянные скамейки, разбили все фары, габаритные огни. У личного состава было разбито 30 % щитов… Автобус с ранеными был забит полностью. Бесчинствующие митингующие разбили стекла в автобусе и санитарных машинах. Я доложил об этом генералу Ефимову и по его приказу дал майору Маслову задание применить специальные средства „Черемуха“».

Вопреки усиленно распространяемым слухам о применении войсками отравляющих веществ, использовании ими противогазов и т. п., никаких подобных средств они не имели и не применяли. Наши «Черемуха» и «К-51» относятся к «полицейским газам» и используются для противодействия правонарушителям. Согласно Женевскому протоколу о запрещении применения на войне ядовитых и удушающих газов (1925 г.) и Документу ООН (03.02.89 г.), эти вещества не относятся к химическому оружию.

По заключению специальной судебно-химической экспертизы, в работе которой принимали участие представители ООН, применение спецсредств 9 апреля не создавало угрозы для жизни и здоровья митингующих. Опасной концентрации «Черемухи» и «К-51», тем более каких-либо иных отравляющих веществ, эксперты не обнаружили.

 

Оценка ущерба здоровью и причина гибели людей

По данным Минздрава Грузинской ССР, во время операции и после нее в больницы Тбилиси поступил 251 человек, из них — 183 госпитализированы. По данным Генпрокуратуры СССР, в этих событиях пострадали 189 военнослужащих. Трагический результат состоял в том, что 16 участников погибли на месте происшествия, а трое вскоре скончались в больнице.

Вокруг этих смертей, как и вокруг саперных лопаток, было много домыслов и спекуляций. В действительности же по призыву Гамсахурдия часть митингующих села на асфальт и ступени лестницы перед Домом правительства. Когда возникла паника, то сидящие не могли подняться, их просто затоптала толпа.

Причины гибели и нанесения ущерба здоровью людей были в полной мере использованы теми, кто стремился манипулировать человеческими чувствами в своих политических целях для маскировки собственной подстрекательской роли.

Немало лет прошло после трагических событий 9 апреля 1989 года. По мнению многих российских политиков, Тбилиси стал своего рода полигоном для отработки тактики действий по дискредитации органов государственной власти и деморализации армии.

За прошедшие годы в Грузии произошли большие политические катаклизмы. Эдуард Амвросиевич добился своего. Свергнув Гамсахурдия, он стал президентом страны. По-видимому, его расчет был на поддержку зарубежных друзей — известных государственных деятелей, которые ему и Горбачеву весьма и весьма обязаны. Он полагал, что потоки долларов потекут в Грузию и она станет цветущим краем. Этого не произошло. Дорого заплатила Грузия, чтобы привести Гамсахурдия к власти, и еще дороже — за Шеварднадзе. Полагаю, что и за «цветную» революцию во главе с Саакашвили будет расплачиваться простой народ.

Более четверти века я знаю господина Шеварднадзе лично. Все эти годы я внимательно изучал этого человека. Он — неординарная личность. Но его неординарность не в таланте, не в глубине знаний, не в политической яркости. Этот «белый лис», как его называют в средствах массовой информации, всегда отличался невероятной изворотливостью, приспособленчеством, непомерной лестью к вышестоящим руководителям. Он хорошо приспособился к советскому социалистическому строю и так же легко, как хамелеон, поменял кожу на капиталистическую.

Недавно я прочитал стенограмму выступления Шеварднадзе на XXVI съезде КПСС. В своей речи он 13 раз славословил Леонида Ильича!

Надеюсь, читатель простит меня за цитирование речи Шеварднадзе — в противном случае мои слова могут рассматриваться как личное неприятие этого товарища-господина:

«Товарищи! Доклад Леонида Ильича Брежнева — этапное событие современности. Он представляется не только эпохальным документом, но и живым организмом, всеми своими клетками связанным с каждым членом нашего общества. Кажется, живой организм вобрал в себя все качества его автора, его творца, нашего мудрого руководителя, великого революционера-ленинца Леонида Ильича Брежнева: научную глубину, неуемную целеустремленность, безграничный оптимизм и реалистичность, масштабность и классовую принципиальность, человеколюбие, прозорливость и силу правды, великую силу правды. Доклад Леонида Ильича — это мысли и чаяния всего нашего советского народа. (Аплодисменты.)…

…Свет — символ будущего. Этим светом озарен доклад Леонида Ильича. Луч будущего, вера в будущее воцарились в этом историческом зале».

Что бросается в глаза? Память мне подсказывает, что бурное восхваление вождей достигало пика в последние годы их жизни и деятельности. По-видимому, в силу биологического состояния организма они «неадекватно» реагировали на такие проявления «любви народа».

Безнравственные подхалимы пользовались этим и приобретали ореол верных соратников тяжело больных людей. Невольно вспоминаешь гербовый девиз небезызвестного Аракчеева: «Без лести предан». Кстати, на второй день после той речи Шеварднадзе присвоили звание Героя Соцтруда и торжественно вручили Звезду прямо на съезде.

Полагаю, сейчас нет необходимости говорить о роли Шеварднадзе в деле разрушения СССР, социалистического строя, отчуждения Грузии от России и доведения грузинского народа до полной нищеты, дрейфа в сторону НАТО и еще о многих действиях этого злого гения современности.

И сейчас трудно сказать, когда он врал — в те далекие 80-е годы или менее чем через 10 лет, когда отрекся от всех своих убеждений и действий.

Еще раз послушайте, уважаемые читатели, что говорил этот человек на упомянутом съезде:

«Между этой великой хартией труда, борьбы, перспективы и тем, что некоторые лидеры из другого мира именуют своими программными выступлениями, — расстояние как между небом и землей. Здесь — мир, свобода, демократия и вера в будущее. Там — гонка вооружений, реакция и безысходность.

Товарищи! Завтра исполняется 60 лет, как Серго Орджоникидзе отправил телеграмму в Кремль: „Над Тбилиси реет Красное знамя. Да здравствует Советская Грузия!“ (Аплодисменты.) Подписывая эту телеграмму, легендарный Серго смотрел в будущее, ясно представлял себе сегодняшнюю Грузию. Преданность этому ленинскому знамени, национальная политика партии, братство и дружба народов привели к возрождению нашего края. Юбилей мы справляем в мае. А май у нас — пора цветения роз. Приглашаю всех вас, дорогие друзья (Аплодисменты.), и, конечно, первым долгом приглашаем первого делегата нашего съезда, глубокоуважаемого и глубоколюбимого Леонида Ильича Брежнева. (Аплодисменты.)

Через два года торжественно отметим двухсотлетие породнения с Россией. Акакий Церетели, наш великий предок, думая о будущем своего народа, завещал грядущим поколениям идти вместе с рвущейся к свету молодой Россией. Мечта сбылась. Россия прорвала мглу и сама стала негаснущим светочем. С Россией вместе, ведомые Россией и великим русским народом развеяли тьму другие народы-братья. И теперь все мы вместе. Вместе с социалистическим содружеством — активные творцы социалистической цивилизации».

Глубочайший цинизм, отсутствие каких-либо морально-нравственных принципов — вот оценка, которая может быть дана подобным людям.

Повторяю: именно такие руководители высшего ранга стали причиной разрушения нашего великого государства, разрушения общества социальной справедливости.

Время не стоит на месте, оно внесло большие изменения в руководство уже суверенной Грузии. Президента 3. Гамсахурдия сверг Э. Шеварднадзе, непотопляемого Шеварднадзе сбросила с президентского кресла «революция роз».

Грузия находится в тяжелейшем экономическом положении.

Казалось бы, в такой ситуации надо искать взаимопонимание со своими историческими соседями — в первую очередь с Россией, развивать с ними взаимовыгодные экономические отношения.

Однако все делается прямо наоборот. Если Шеварднадзе лавировал, хитрил, юлил, то новый лидер Саакашвили действует как топор.

В политическом отношении новое руководство Грузии ведет себя агрессивно и непредсказуемо. Летом 2005 года начался вывод воинских подразделений из российских баз, расположенных в Грузии. Совершенно очевидно, что в недалеком будущем они примут вояк из НАТО.

Два друга по «цветным» революциям — М. Саакашвили и В. Ющенко ведут кулуарные переговоры о смене российских миротворческих сил в Абхазии и Южной Осетии на украинский контингент. Совершенно негибкую политику руководство Грузии проводит по урегулированию внутриполитического положения. В революционном угаре быстро расправились с Аджарией, но в Абхазии и Южной Осетии «блицкриг» провалился.

Если говорить языком политики, нынешняя Грузия ведет в отношении России и регионов Закавказья «холодную войну». Как известно, в ходе «холодной войны» главное — представить противника как можно в более зловещем облике. Вот это и взяли на вооружение сегодняшние лидеры Грузии с согласия своих новых европейских и заокеанских друзей.

Тбилисские события дали определенный толчок к разрушению Советского Союза. Но они дестабилизировали обстановку и в самой Грузии: много лет нет мира на этой земле, все эти годы здесь льется кровь, а грузинский народ загнан в беспросветную нищету.

Невольно вспомнишь библейскую мудрость: кто сеет ветер, пожнет бурю.

(Продолжение следует)

 

В октябре 1996 г. указом Президента России Б. Н. Ельцина я был назначен начальником Главного управления международного военного сотрудничества Министерства обороны РФ. И почти сразу же югославская проблема стала в моей повседневной работе одной из главных. Обстановка вокруг дружественной нам Союзной Республики Югославии (СРЮ) нагнеталась. В западной прессе политический режим С. Милошевича характеризовался как диктаторский, коррумпированный, и уже не только правозащитные организации, но и правительства ряда стран обвиняли его в геноциде албанцев. Из Вашингтона и Брюсселя, где размещается штаб-квартира НАТО, все чаще звучали откровенные угрозы в адрес Белграда. Мировое сообщество явно готовили к возможности силовой смены политического режима под надуманным предлогом «угрозы» со стороны сербов.

 

Косовская рана на теле Югославии

Ситуация обострилась к лету 1998 г. Командование Североатлантического блока объявило о проведении на территории, сопредельной с Югославией, крупного военного учения. Незадолго до этого в Брюсселе находился министр обороны РФ Маршал Российской Федерации И. Д. Сергеев. Я хорошо помню (так как входил в состав российской военной делегации), насколько жестко И. Д. Сергеев поставил вопрос о неправомерности такой демонстрации военной силы, высказывался в том духе, что действия НАТО угрожают суверенитету Югославии и нагнетают и без того непростую обстановку на Балканах. Натовские чиновники, в том числе Хавьер Солана, тогдашний генеральный секретарь НАТО, постарались уйти от обсуждения существа вопроса.

Более откровенно высказывались Уильям Коэн, министр обороны США, и генерал Генри Шелтон, председатель Объединенного комитета начальников штабов США. В ходе двухсторонней встречи с маршалом И. Д. Сергеевым они говорили о том, что власти Югославии ведут в Косово необъявленную войну против албанцев. А поскольку и НАТО, и США сострадают им, то считают необходимым оказать соответствующее давление на Белград. Учения не угрожают Югославии, говорили нам американцы, но имеют цель предупредить С. Милошевича и все югославское руководство о прекращении антиалбанских акций.

Да, ситуацию, складывавшуюся в СРЮ, трудно было назвать нормальной. Там все чаще происходили столкновения на этнической почве. Но что касается причин роста напряженности, мы имели совершенно иную информацию. Министерство обороны РФ располагало данными о том, что из соседних стран в Косово ввозится большое количество вооружения и боеприпасов. На территории Косово и Метохии создаются склады вооружения, формируются лагеря по подготовке террористов, которые выступают инициаторами столкновений с армией и силами безопасности Югославии. Сепаратистские элементы Косово под видом создания спортивных лагерей мобилизуют албанскую молодежь и вообще здоровых крепких мужчин, чтобы готовить их к военным действиям. Мы располагали даже данными о конкретных местах, в которых намечалось провоцировать стычки с сербской полицией и вооруженными силами. Одновременно велась интенсивная пропаганда за отделение Косово.

За сепаратистскими действиями скрывалось стремление албано-турецкой и кавказской наркомафии создать наркотреугольник Македония — Албания — Косово с центром в Приштине. Именно наркоструктуры еще в начале 90-х годов начали масштабную скупку оружия сначала у населения Албании, а затем и Турции. Поскольку ЦРУ США активно работает с наркоторговцами, именно американцы придали политический статус незаконным наркоформированиям.

Когда начались натовские учения, я с И. Д. Сергеевым находился в Греции. Начало учений стало для нас неприятным сюрпризом, ибо Х. Солана и председатель военного комитета НАТО К. Науман ранее в Брюсселе дали твердое обещание обязательно поставить российское руководство в известность о сроках и планах этих учений. Налицо был обман России, которая к тому времени уже больше года официально являлась партнером альянса: еще 27 мая 1997 г. был подписан Основополагающий акт Россия — НАТО, заложивший принципы двустороннего сотрудничества. И именно натовцы первыми нарушили их, не поставив нас в известность о готовящихся учениях. Это делало предположения относительно опасности, которая нависала над СРЮ, еще более основательными, так как никто не давал гарантии, что учения не перерастут во вторжение.

Явно просматривалась логическая цепь действий НАТО, направленных на изоляцию югославского режима, его ослабление и, в конечном счете, ликвидацию. Напомню, что на протяжении нескольких лет в отношении Югославии действовал режим санкций ООН, не позволявший ей укреплять свою безопасность. Югославское руководство проявляло добрую волю и не пыталось нарушить этот режим, а между тем ряд стран были готовы оказать ему военную помощь в подготовке к отражению агрессии.

Что касается американцев, то они были верны политике двойных стандартов. Жестко следя за тем, чтобы со стороны сербов санкции соблюдались, что называется, до последней буквы, они сквозь пальцы смотрели на рост военной силы косовских албанцев, а то и негласно способствовали этому. Становилось более чем очевидным желание США разогреть котел косовского сепаратизма до температуры кипения и создать условия для вторжения сил НАТО.

В конце 1998 г. мой надежный источник в одной из западных стран сообщил, что Совет национальной безопасности США принял решение создать для Белграда политический «коридор», суть которого или уход Милошевича в отставку, или натовская агрессия.

НАТО приступило к активной подготовке удара. В качестве прикрытия использовалась так называемая Верификационная миссия ОБСЕ во главе с американским дипломатом У. Уокером, которая должна была якобы контролировать соблюдение прав человека в Косово. На самом деле натовские «наблюдатели» вели доразведку целей для ударов авиации, определяли точные координаты административных и военных объектов, полицейских участков, согласовывали будущие действия с албанскими боевиками. В октябре 1998 г. разведка СРЮ зафиксировала разговор госсекретаря США М. Олбрайт с главным террористом Косово и наркоторговцем Хашимом Тачи, в котором она требовала поддержки ввода сил НАТО. Были также отмечены многочисленные контакты с сепаратистами не только цеэрушников, но и турецких и германских спецслужб. Косовские боевики насильно изгоняли албанское население из края, чтобы создать впечатление массового бегства мирных жителей от сербского «геноцида». Кроме того, беженцы, создававшие массу проблем в благополучных странах Европы, формировали там негативное отношение к Белграду.

Постепенно наши партнеры по переговорам в НАТО стали уходить от признания принципа сохранения территориальной целостности Югославии и высказываться за предоставление Косово «большой автономии». Они, не стесняясь, демонстрировали документы, подготовленные И. Руговой и другими лидерами албанских сепаратистов, из которых явно следовало стремление не к автономии, а к образованию самостоятельного государства. Такие планы в НАТО не только приветствовались, но блок готовился военной силой способствовать их реализации. Консультации, которые прошли у нас с представителями военных ведомств Германии, Греции и некоторых других стран, свидетельствовали о том же.

Поэтому 22 декабря 1998 г. я исходя из предоставленных мне полномочий и с согласия министра обороны РФ сделал официальное заявление о том, что Запад ведет дело к вооруженному вмешательству и отделению Косово от Союзной Республики Югославии. Я также заявил, что не существует никаких причин для вторжения НАТО на территорию этого государства.

Что послужило побудительным мотивом к такому заявлению? Во-первых, югославское руководство пунктуально соблюдало режим санкций и повода к упрекам, тем более к вооруженному вмешательству, не давало. Никаких военных угроз ни одной стране Североатлантического блока Югославия не создавала. Во-вторых, не было сомнений, что в разрешении политического кризиса, который имел этническую окраску, должны быть задействованы, прежде всего, не военные, а политические силы, международные организации. На полную силу следовало включить механизм Совета Безопасности ООН, ОБСЕ и даже Совета Россия — НАТО, но в его политической части. Наконец, действия НАТО по подготовке к агрессии против суверенного государства нарушали важнейшие международные принципы и Устав Организации Объединенных Наций, делая ситуацию на Балканах крайне взрывоопасной, угрожая международному миру.

В условиях, когда альянс, что называется, закусил удила и открыто встал на сторону сепаратистов, объявив о готовности к вооруженному вмешательству в дела суверенного государства без санкции Совета Безопасности, а сам СБ на это не реагировал, я считал, что эмбарго на поставки вооружения Союзной Республике Югославии оборачивается против потенциальной жертвы агрессии. Целесообразным представлялся выход России из режима санкций, о чем я доложил министру обороны. Поддерживать этот режим впредь — значило бы стать пособником агрессора и бросить своего исторического союзника в беде. Однако до самого момента натовской агрессии решение принято не было.

Первые ракеты и бомбы упали на засыпающие города и села Югославии в ночь с 24 на 25 марта 1999 г. Еще накануне территорию Косово стали покидать международные наблюдатели. Хорошо просматривалась и активная подготовка Североатлантического блока к военным действиям. Х. Солана во всеуслышание заявил о завершении политической фазы кризиса. Элементарная логика, не говорю уже о разведданных, подсказывала: основная ставка теперь сделана на военную силу.

С началом военных действий я настоял на том, чтобы Министерство обороны РФ рассматривало их как нарушение принципов Устава ООН, как агрессию против суверенного государства и предприняло все возможные меры. По решению И. Д. Сергеева группе связи НАТО, размещенной в Москве в соответствии с Основополагающим актом Россия — НАТО, было предложено в 48 часов покинуть пределы России, до минимума была ограничена деятельность военных атташе стран — членов блока. Наши военнослужащие, обучавшиеся на Западе, были отозваны на родину. Все программы сотрудничества с НАТО в целом и с государствами — участниками агрессии были заморожены.

Российские военные высказывали полную солидарность с действиями дружественного нам народа по отражению агрессии. Оказав сопротивление натовским силам, вооруженные силы СРЮ действовали в полном соответствии с 49-й и 51-й статьями Устава ООН о праве на индивидуальную или коллективную оборону и другими нормами международного права. Больше того, несмотря на соотношение военных сил не в пользу югославской армии, я считаю, что она выдержала испытание и не была разгромлена. Именно этот фактор стал решающим в предотвращении наземной операции НАТО. По нашим данным, альянс в ходе воздушной операции планировал нанести поражение войскам, военным и экономическим объектам Югославии, парализовать управление страной, деморализовать население и затем осуществить наземное вторжение. На пути этих планов встали высокий боевой дух югославских, прежде всего сербского, народов, чувство патриотизма и готовность сражаться даже без оружия против агрессора.

Прерву здесь повествование, чтобы передать свои впечатления о югославских лидерах, которые, как и мы, выступали за то, чтобы все проблемы решить по возможности невоенными средствами, но с началом агрессии возглавили мужественное сопротивление народа.

Мне не раз приходилось встречаться с президентом СРЮ Слободаном Милошевичем, командующим югославской армией генералом Драголюбом Ойданичем, другими руководителями страны.

С. Милошевич, на мой взгляд, был подлинным лидером Югославии. И этот вывод не может поколебать даже тот поток инсинуаций и обвинений, который обрушился на бывшего президента страны после его выдачи Гаагскому международному суду. С первых же минут общения бросалось в глаза, насколько глубоко он знал ситуацию в мире и обстановку в стране. Понимал, что косовскую проблему ввиду ее запущенности не решить без использования военной силы. Однако — что очень важно — сознавал всю меру своей персональной ответственности как президента за применение силовых средств и стремился строго дозировать их масштаб. Даже сегодня, находясь в тюремных застенках, он всю ответственность за действия военных и сил безопасности СРЮ полностью берет на себя.

В то же время создавалось впечатление, что С. Милошевич не верил в возможность натовской агрессии. Мне кажется, он наивно полагал, будто Р. Холбрук и другие американские представители, с которыми он встречался, хотели мирного разрешения кризиса, а к угрозе военной силой прибегали лишь как к средству давления. Но ведь не у одного С. Милошевича не укладывалось в голове: как можно в центре такого густонаселенного континента впервые за последние полвека развязать широкомасштабные военные действия? Жертвой такой наивности стал не только президент СРЮ.

В любом случае сила духа, стойкость и спокойное мужество, с которыми С. Милошевич переносит сегодня испытания, обрушенные на него Гаагским трибуналом, способны вызвать уважение к нему не только друзей, но даже врагов. В этом я убедился лично в ноябре 2004 г., встретившись с ним в камере и наблюдая его спокойствие в зале суда, где вместе с Е. М. Примаковым и Н. И. Рыжковым мне довелось выступать в его защиту.

С генералом Д. Ойданичем я встречался и на югославской земле, и в Москве. Как-то мы целую ночь просидели вместе в Министерстве обороны в поисках оптимального варианта действий. Он был глубоким политиком, отдавал себе отчет в том, что против его родины действует план, направленный на расчленение страны и ее развертывание в сторону НАТО. Как и большинство сербов, он хотел, чтобы его страна, подчиняясь всем международным законам, сохраняла свой суверенитет, национальную идентичность.

Генерал запомнился как солдат, который дал присягу защищать свое Отечество, свой народ и этой присяге следовал до конца. Он — профессионал, владеющий не только военным искусством, но и искусством политики. В 2000 г. мы, его друзья в России, преподнесли оппонентам сюрприз: 9 мая Ойданич во время парада в Москве стоял на трибуне Мавзолея, что вызвало переполох не только в натовском дипкорпусе, но и среди некоторых пугливых дипломатов из российского МИДа и администрации Президента.

Несколько слов скажу и о Бориславе Милошевиче. Старший брат югославского лидера, занимавший пост посла в Москве, умудренный опытом карьерный дипломат, он хорошо понимал суть происходящего. Неизменно обращали на себя внимание глубина его оценок, логика выводов. У него не было заблуждений относительно того, что Запад готовит расчленение его родины. Свой пост в Москве он по праву считал важнейшим, поскольку отсюда мог, как ему казалось, оказывать реальную и эффективную помощь своей стране. Он буквально физически страдал, видя, как в Кремле и на Смоленской площади стали побеждать сторонники жесткого курса по отношению к его родной Югославии. И не его вина, что международный авторитет России, на который так полагался Борислав, был бездарно утрачен в ситуации вокруг СРЮ, да и не только там.

 

В группе специального представителя Президента РФ

14 апреля 1999 г. наступил новый этап участия России в разрешении косовской проблемы: В. С. Черномырдин получил назначение специального представителя Президента РФ по урегулированию конфликта в Югославии. Описанию этой миссии Черномырдин посвятил выпущенную в 2003 г. объемистую книгу «Вызов». Здесь не место полемизировать с ним, внимательный читатель, несомненно, и сам увидит кардинальное расхождение в оценках, содержащихся в книге бывшего премьера, и в суждениях автора этих строк.

Мне было ясно, что в переговорах с натовцами Черномырдину не обойтись без военных экспертов. Поэтому во время очередного доклада И. Д. Сергееву я высказал мысль о настоятельной необходимости включить в состав формируемой делегации представителя Министерства обороны РФ. Примерно через две недели, вернувшись от Президента, И. Д. Сергеев объявил, что инициатива наказуема — представителем от Министерства обороны Б. Н. Ельцин определил меня.

Хорошо понимая, что один в поле не воин, я подключил к работе своих ближайших подчиненных: вице-адмирала В. С. Кузнецова — начальника Договорно-правового управления Министерства обороны, генерал-лейтенанта В. М. Заварзина — представителя России при штаб-квартире НАТО в Брюсселе, а также нескольких офицеров главка. У всех нас существовало понимание того, что предстоит нелегкая борьба. Но цель — способствовать утверждению мира для братского народа, ликвидировать последствия острого военного, политического и этнического конфликтов, откровенно скажу, вдохновляла.

Переговоры по косовской проблеме должны были вестись в трехстороннем формате: специальный представитель Президента РФ В. С. Черномырдин, заместитель государственного секретаря США Строуб Тэлботт и президент Финляндии Мартти Ахтисаари, последний в качестве не просто посредника, но специального представителя Генерального секретаря ООН. Каждого из них сопровождали делегации из специалистов, включая военных.

Первая встреча участников переговоров, на которой я присутствовал, состоялась в Москве 27 апреля. Сама строгая, но величественная атмосфера знаменитого мидовского особняка на Малой Дмитровке, казалось, настраивала на серьезный разговор. Однако против моих ожиданий разговор сразу же пошел неспешно и, по сути дела, ни о чем. Стороны явно присматривались друг к другу, прикидывали возможности партнеров, сидевших за круглым столом в большом зале особняка. От финнов вообще была делегация невысокого уровня (М. Ахтисаари не приехал), и вели они себя скромно, больше отмалчивались. Диалог шел в основном между С. Тэлботтом и В. С. Черномырдиным. В заседании участвовал и министр иностранных дел РФ И. С. Иванов.

Единственное, чего достигли мы, военные, так это прощупали позиции американских коллег — генералов Д. Фогльсонга и Дж. Кейси. Сложилось впечатление, в целом оправдавшее себя позднее, что с ними можно вести диалог и достигать соглашений.

Накануне этих переговоров В. С. Черномырдин впервые в качестве спецпредставителя Президента России встречался с С. Милошевичем в Белграде. Среди прочего они пришли к договоренности о возможности миротворческой миссии на территории Югославии под эгидой ООН с обязательным участием России. В. С. Черномырдин сообщил об этом С. Тэлботту, но данный сюжет, по всей видимости, не рассматривался американцами как актуальный. В большей степени их интересовало, действительно ли югославский лидер согласен вывести армию и полицейские силы из Косово, готов ли на предоставление ему полной автономии. На этом первый раунд трехсторонних переговоров и завершился.

Мне довелось участвовать во второй встрече В. С. Черномырдина и С. Милошевича 30 апреля в Белграде. По дороге из аэропорта в резиденцию «Бели двор» запомнились очаги пожаров и разрушений: югославская столица вот уже месяц подвергалась многочисленным бомбардировкам и обстрелам. И это при том, что никто официально Югославии войну не объявлял.

Об этом в первую очередь и говорил С. Милошевич на встрече с российской делегацией. Югославский лидер показался мне собранным, уверенным в себе, прочно держащим нити управления страной и ее обороной. Тогда же я узнал подробности расследования независимой комиссией происшествия в селе Рачек, получившем печальную знаменитость. В свое время здесь было обнаружено захоронение, как об этом объявили западные СМИ, албанцев со следами пыток и насильственной смерти. Натовцы использовали этот факт как предлог для давления на Югославию, а затем и в качестве повода для агрессии. Эксперты же нейтральных стран Европы убедительно опровергли так называемые «зверства сербских сил безопасности», но агрессию этим было уже не остановить. Натофашистам был нужен повод, и они его получили.

С. Милошевич, говоря о позиции белградских властей, настаивал, что не они, а именно албанцы провоцируют ожесточенные столкновения, нагнетают обстановку, а потом апеллируют к западному сообществу, ища поддержки.

В. С. Черномырдин слушал, но создавалось впечатление, что не слышал своего собеседника. В традиционном для него стиле, известном всем россиянам, говорил много, но невнятно, сбиваясь на очевидные доводы: «Нужно все это кончать», «Слободан, ты что, хочешь, чтобы страну разбомбили?» и т. п. Играя роль «своего парня», пусть простоватого, но справедливого, он ни одну сторону полностью не одобрял. В чем-то стоял на позиции Белграда, а в чем-то хоть и не одобрял действия НАТО, но относился к ним с пониманием. Проскальзывали такие нотки: если бы действовали погибче, смогли бы за столом переговоров договориться — и тогда не было бы никаких бомбардировок.

После обеда состоялась новая встреча, но уже в узком составе: В. С. Черномырдин, В. Е. Ивановский — представитель МИДа, присутствовал и я. Разговор шел более конкретный, о том, на какие договоренности можно выйти. И С. Милошевич, и другие члены руководства Союзной Югославии считали возможным вести переговоры с натовцами исходя из следующего базового принципа: Косово остается неотъемлемой частью Югославии, конкретно — Сербии. При этом подчеркивали особо, что краю будет предоставлен статус широкой автономии.

Когда стали обсуждать вопрос, с кем из косовских лидеров разумнее всего сотрудничать, я впервые услышал, что у С. Милошевича и других руководителей такое позитивное отношение к Ибрагиму Ругове. Ставка на И. Ругову даст плоды, высказывали уверенность югославские руководители, потому что он наиболее вменяемый из албанских лидеров и всю сложность ситуации понимает.

В. С. Черномырдин высказал согласие с такими принципиальными вопросами, как оставление Косово в составе Союзной Югославии (о Сербии он не говорил), одобрял контакты с И. Руговой. Но вновь не уставал повторять, что надо прекращать бомбардировки и переводить ситуацию в русло политического урегулирования. Позиция, в общем-то, беспроигрышная. Кто же из сидевших за столом переговоров стал бы выступать за продолжение бомбардировок? Однако обращало на себя внимание, что Черномырдин избегал глубокой проработки условий прекращения боевых действий. Складывалось впечатление, что препятствие здесь одно — позиция югославских властей. А агрессивные действия Запада как бы выводились за скобки.

Тем не менее переговоры оставили у хозяев впечатление, что Россия стоит на стороне Югославии (сужу по разговорам с генералом Д. Ойданичем и другими высшими военными), и породили у них определенный оптимизм накануне встреч В. С. Черномырдина с западными лидерами.

В опасности такого благодушия югославы убедились очень скоро. 28 мая во время новой поездки в Белград специальный представитель Президента РФ заговорил куда более резко. Вначале он высказался вроде в порядке шутки: ваша армия, мол, защищаясь, провоцирует бомбардировки. Нет, никто под сомнение право на защиту не ставит, уклончиво сказал он, но нельзя бесконечно сопротивляться. В. С. Черномырдин стал настойчиво давить на С. Милошевича: у вас, дескать, страну уничтожают, надо быстрее принимать решение, быстрее договариваться.

Какого решения он ждал от человека, объявленного к тому времени Международным трибуналом по бывшей Югославии военным преступником? Ведь руководитель СРЮ выражал готовность к переговорам, но первое, на чем он настаивал, — прекращение агрессии. Капитуляция перед агрессором была неприемлемой. Поэтому готовность к переговорам оговаривалась немедленным прекращением бомбардировок, сохранением Косово в составе Сербии. Кто-то из югославов говорил даже о том, что НАТО должно возместить нанесенный ущерб.

Во второй половине дня встреча продолжилась в расширенном составе. В памяти ничего яркого не запечатлелось, стороны просто излагали друг другу свои позиции. Это тревожило, ибо после Белграда у российской делегации предстояли нелегкие трехсторонние переговоры в Бонне с М. Ахтисаари и С. Тэлботтом. Как оказалось, именно там дело приобрело наиболее драматичный для югославов оборот.

Я бы слукавил, утверждая, что загодя предчувствовал это. Наоборот, подготовка, которую мы в Минобороны провели перед поездкой, давала немалые надежды на упрочение наших позиций. Опираясь на результаты контактов с югославским руководством, провели совещание с представителями МИДа, в частности с первым заместителем министра иностранных дел А. А. Авдеевым (он показал себя настоящим дипломатом и патриотом), руководителями департаментов, на котором тщательно обсудили ситуацию, взвесили позиции югославской стороны и НАТО. Был подготовлен проект директивы Б. Н. Ельцина, в которой были сформулированы цели предстоящих переговоров — немедленное прекращение бомбардировок, сохранение целостности СРЮ, возвращение беженцев, восстановление переговорного процесса, перевод его в русло политического урегулирования. В решении всех этих задач предусматривалась активная роль России.

Директива не настаивала на прекращении бомбардировок как первоочередном условии, лишь после выполнения которого стороны бы переходили к подписанию договора и выводу югославских войск с территории Косово. Предлагался довольно гибкий вариант, позволявший и натовцам сохранить лицо, и задачу решить: начало политического процесса, достижение договоренностей увязывалось с одновременным прекращением бомбардировок. Президент РФ согласился с нашими предложениями.

Получив подписанный им документ, мы трансформировали его в указание министра обороны для военной части российской делегации. Так что у меня была директива от И. Д. Сергеева, у В. С. Черномырдина — директива Б. Н. Ельцина, они обязывали всю делегацию, начиная с ее руководителя, действовать энергично, твердо, последовательно, отстаивая принципы международного права и ограничивая поползновения НАТО. Уверенности добавляли хорошие позиции, предварительно достигнутые на переговорах с американскими военными — генералами Д. Фогльсонгом и Дж. Кэйси, которые специально прилетели в Москву. Постепенно, не без трудностей нам все же удалось выйти на понимание и согласовать несколько ключевых пунктов.

Сделаю небольшое отступление. В ходе натовской агрессии и в переговорном процессе мы оказывали на противоположную сторону сильное психологическое давление, называя агрессию агрессией, а представителей альянса не иначе, как господа агрессоры. На регулярных пресс-конференциях для российских и иностранных журналистов я вводил в оборот термин «натофашизм», сравнивал агрессоров с гитлеровцами, подчеркивал, что Европа и НАТО беременны нацизмом.

Не скажу, что нам удалось переубедить своих американских оппонентов, но в чем-то переиграть — вероятно. Главное, мы договорились о том, что не все части югославских вооруженных сил, пограничники и силы безопасности будут выведены с территории Косово. Спор шел о пропорциях: американцы настаивали на том, чтобы не менее 50 процентов, российская сторона — чтобы не более 50. В принципе обе стороны согласились на вывод ровно половины военных, пограничников и силовиков.

Далее мы договорились, что натовские войска, которые будут участвовать в миротворческой операции, располагались бы на югославской территории вдоль македонской и албанской границ в полосе не глубже 50 км.

Третья согласованная позиция состояла в том, что сербские пограничники должны были вместе с натовскими военнослужащими контролировать возвращение беженцев, чтобы предотвратить проникновение в Косово боевиков. Мы подробно оговорили, что возвращаться могли только те, кто проживали до начала активных событий на территории Косово и вынужденно эмигрировали, при этом люди не должны иметь при себе оружия. Те, кто замешан в каких-то криминальных действиях, должны быть изолированы.

И, наконец, четвертая позиция — по секторам ответственности миротворцев, представлявших как натовские силы, так и Россию.

Разумеется, в первую очередь нас интересовала зона ответственности России. Была подготовлена карта, на которой обозначена полоса для натовских войск, активно участвовавших в бомбардировках, и указаны 6 секторов: в них предусматривалось присутствие России, Украины, Швеции, Финляндии, мусульманских стран, а также тех стран НАТО, которые активно в агрессии не участвовали, например Греции.

Переговоры в Бонне начались 1 июня 1999 г. и продолжались в течение двух дней. В первый день после обеда в замке Кёльн состоялось пленарное заседание, на котором делегации обозначили свои позиции и общую цель, заключавшуюся в достижении политического урегулирования.

Когда подошли к военной составляющей, я предложил отталкиваться от российского проекта. Но В. С. Черномырдин был иного мнения: «Давайте пойдем по натовскому варианту и будем как бы накладывать на него свои предложения». Так что за основу взяли американский проект. В ходе обсуждения по ряду позиций, действительно, удалось сразу найти согласованные решения. Но вот когда подступились к конкретным вопросам, например о порядке вывода сербских вооруженных сил и сил безопасности, о сроках прекращения бомбардировок, то общего языка не нашли. Тогда приняли решение отставить их в сторону, перенести на следующий день, чтобы не останавливать переговоры в целом. И вернулись к ним уже после работы по секциям и с учетом достигнутых там результатов.

После пленарного заседания разошлись по секциям. Мы работали с финскими военными во главе с вице-адмиралом Ю. Каскелла и американцами, уже названными генералами Д. Фогльсонгом и Дж. Кейси. Работали до позднего вечера и смогли согласовать 7 пунктов. Не стану приуменьшать трудности разговора. Были прорывы, но что-то согласовать не удалось. Так, американцы настаивали на вводе своих подразделений и в те сектора, за которые должны были отвечать другие страны. Мы, со своей стороны, высказались за присутствие там подразделений связи, а также медицинских и инженерных, необходимых для восстановления коммуникаций, мостов и иной инфраструктуры, но резко возразили против ввода боевых подразделений армии США. Американцы вынуждены были согласиться с нами.

Коллективно мы также определили, какова будет роль сербских вооруженных сил и сил безопасности на территории Косово. На них возлагалось оказание помощи в развертывании миротворческих сил, а затем совместное несение патрульной и иной службы в приграничной зоне. Не удалось добиться компромисса по нашему предложению об административном управлении краем Косово со стороны Белграда.

Что касается самих миротворческих контингентов, то, с общего согласия, они должны были находиться в Косово в тесном взаимодействии. Нам, однако, не удалось прийти к общему мнению в вопросе об их подчиненности. Российская военная делегация считала неразумным нарушать обычный в таких случаях порядок: войска должны подчиняться своим командирам, а между собой лишь взаимодействовать. Постепенно, правда, выходили на понимание, что военно-административную систему управления нужно дополнить штабом в Белграде, куда входили бы представители всех стран, делегировавших в миротворческие силы свои национальные контингенты, плюс представители югославского генштаба.

Удалось нащупать некоторые подходы и в вопросе, что делать с техникой югославской армии. Наша делегация считала, что если полк, бригада выводятся, то полностью со своей техникой и вооружением, если же продолжают дислоцироваться в Косово, то и их техника и вооружение должны оставаться. Повторюсь, сразу этот вопрос не был решен, но мы подступили к его решению.

Вечером, когда я докладывал В. С. Черномырдину о результатах, он, помнится, бросил представителю МИД РФ В. Е. Ивановскому такую фразу: «Ивановский, смотри, как военные продвигаются. Нужно и нам ускорить процесс политических договоренностей».

Поздно ночью делегации вновь собрались на пленарное заседание, которое позволило проследить, насколько далеко удалось продвинуться в согласовании позиций. Сразу же встал принципиальный вопрос: когда последует прекращение бомбардировок? С. Тэлботт стал настаивать на том, чтобы вначале югославская сторона выполнила достигнутые договоренности, и только затем войска НАТО отказываются от атак с воздуха. Позиция нашей делегации была иной: бомбардировки прекращаются немедленно с момента подписания документа. Заместитель госсекретаря США продолжал настаивать.

Как это сплошь и рядом бывает в дипломатической практике, если чего-то не удается достичь за столом переговоров, дело переносится в кулуары. Поздно ночью я получил информацию, что С. Тэлботт проводит с М. Ахтисаари приватную беседу, а следующим к нему приглашен Черномырдин.

Ближе к 2 часам ночи собрались ехать в отель отдыхать. Черномырдин вдруг говорит:

— Вы поезжайте, а мы тут еще немного поработаем.

На следующее утро мы с генералом В. М. Заварзиным приехали во дворец. В рабочем зале видим: два стола сдвинуты, разложены бумаги, и В. С. Черномырдин со своей командой что-то сосредоточенно обсуждает. Только мы зашли, присутствовавшие стали быстро собирать бумаги. Я, поздоровавшись, бросил реплику:

— Виктор Степанович, что за переполох?

Он ответил:

— Мы тут обсуждаем политические вопросы, они вас не касаются.

Я возразил:

— Не могут не касаться, вопросы политические и военные взаимосвязаны.

Он в ответ поинтересовался:

— Вы завтракали? Нет? Тогда идите завтракайте, вернемся к этому разговору попозже.

И смотрю — дружно перешли в другое помещение. Не скажу, что это сильно меня встревожило, но что-то кольнуло: всегда неприятно сознавать, что от тебя что-то скрывают. Позавтракав, мы присоединились к коллегам. Я подошел к В. С. Черномырдину, поинтересовался, какова консолидированная позиция у нашей делегации? Он ответил уклончиво:

— Посмотрим…

Я не отступал:

— Нашу, военную, позицию вы поддерживаете?

От прямого ответа он вновь уклонился и предложил:

— Вы давайте с военными еще поработайте, а потом сядем вместе и выработаем окончательную позицию.

Я, может, напрасно не придал такой уклончивости и неопределенности особого значения, отнеся ее на счет сложности и напряженности переговоров. Мы опять уединились с американскими и финскими коллегами и стали продвигаться по уже в принципе согласованным вопросам, сосредоточиваясь на сей раз на технической стороне реализации договоренностей.

Не могу не сказать о большой позитивной посреднической роли нынешнего командующего оборонительными силами Финляндии вице-адмирала Ю. Каскелла. Финны, оказывается, трудились всю ночь, пытаясь найти развязки в тех вопросах, по которым наши позиции и позиции американцев не сходились. Они, например, предложили творчески заимствовать опыт того, как в Финляндии организуется управление воинскими формированиями в условиях двойного подчинения. Напомню, эта проблема стала камнем преткновения, когда встал вопрос о порядке функционирования многонациональных миротворческих контингентов на территории Косово. Словом, финские военные активно способствовали поиску компромисса, породив в нас глубокое уважение к их профессиональным и личным качествам.

В 11 часов началось пленарное заседание. Естественным было отталкиваться от того, чего участники переговоров достигли накануне, и идти дальше. И вдруг С. Тэлботт предлагает новый вариант документа, Черномырдин же молчит. Я сразу же попросил слова для возражения:

— Уважаемые господа, о чем идет речь? Если мы вчера согласовали позиции, зачем же сегодня начинать с нуля?

Смотрю на главу нашей делегации, но активной поддержки В. С. Черномырдина не вижу. Более того, он обращается к С. Тэлботту с, мягко говоря, странным вопросом:

— А что, Строуб, вы хорошо поработали?

Тот отвечает:

— Да, да, хорошо.

— Ну, тогда давайте обсуждать.

Я потребовал короткого перерыва для консультации и прямо спросил главу делегации, о чем идет речь? Попытался воззвать к элементарной логике:

— Виктор Степанович, вчера с таким трудом был согласован ряд принципиальных позиций. Сегодня мы, военные, вышли еще на несколько позитивных решений. Учтем их и пойдем дальше. Возвращаться к первоначальному, пусть и несколько обновленному варианту, представленному американцами, нет никакого резона.

В ответ слышу:

— Они же тоже ночь работали, давай послушаем, что они хотят.

— В таком случае, — возражаю я, — нельзя обсуждать с голоса. Они должны раздать этот документ всем участникам переговоров, а мы возьмем его для изучения и тогда уже выскажем своё мнение.

Черномырдин сказал, что решить, как действовать, можно по ходу обсуждения. Я счел необходимым довести до его сведения, что обо всех договоренностях, достигнутых накануне, мною уже доложено в Москву.

— А почему ты через голову докладываешь? — повысил тон мой собеседник.

Я ответил, что поскольку подчиняюсь министру обороны, то обязан шифротелеграммой информировать И. Д. Сергеева о результатах каждого дня переговоров. В. С. Черномырдин не отступал:

— Давай через голову не прыгай, я — глава делегации, и я принимаю решения. Сейчас будем слушать американский документ.

Я вновь возразил:

— Раз у нас нет единства во взглядах, нам надо прервать переговоры и лететь в Москву на консультации.

Своему ответу В. С. Черномырдин, как мне тогда показалось, придал нотки примирения:

— Давай все же послушаем, что Тэлботт скажет, а уже тогда соберемся и определим, куда лететь: в Белград или в Москву.

Я понимал, что наши разногласия, стань этот факт известен американцам, ослабят позиции России на переговорах, и до поры до времени не стал выносить их за пределы делегации. И, конечно же, хотелось надеяться, что действительно так и будет: С. Тэлботт зачитает свой вариант, потом мы соберемся делегацией, обсудим услышанное и либо выскажем несогласие с позицией наших оппонентов, либо сошлемся на необходимость дополнительных инструкций из Москвы и под этим предлогом прервем переговоры. Поэтому скрепя сердце я согласился: пусть будет так, как предлагает глава делегации.

В то же время для меня все более явственным становился отход специального представителя Президента РФ даже от ранее достигнутых с американской и финской делегациями договоренностей, не говоря уже о дальнейшем последовательном продвижении к итоговому документу, в котором были бы отражены и интересы России, и интересы Югославии. Тревожило и то, что он стал избегать нас, военных.

Вернулись в зал для продолжения переговоров. Стали продвигаться по тому самому «улучшенному» варианту документа, представленному американской делегацией, который лишь деталями отличался от прежнего, накануне нами отвергнутого. Естественно, невозможно было избежать дискуссий. Но вопрос: если вчера по данному вопросу мы согласовали позиции, почему сегодня возвращаемся к нему вновь, чаще всего повисал в воздухе. В такой ситуации С. Тэлботт бросал вопросительный взгляд на В. С. Черномырдина, а тот неизменно отвечал: «Хорошо, Строуб, давай дальше».

Когда перешли к военным вопросам, по которым уже была достигнута накануне договоренность, я стал апеллировать к Д. Фогльсонгу с тем же аргументом: «Для чего мы, военные, работали накануне? Тогда договорились об одном, а теперь в документ записывается совершенно другое». Попытался жестко настоять на изменении порядка рассмотрения спорных вопросов:

— Давайте так: я докладываю последовательно каждую позицию, по которой была достигнута договоренность. Затем предоставляем слово генералу Фогльсонгу, который либо подтверждает, либо опровергает меня.

Я знал, что честь профессионального военного не позволит Д. Фогльсонгу лгать, и мы сможем, объективно доложив о результатах вчерашних переговоров, переломить ход пленарного заседания. И первая же реакция американского генерала на мое предложение подтвердила высокое мнение о нем. Он поднялся и поддержал мое предложение. Черномырдин тут же задал вопрос С. Тэлботту:

— Ну, что, Строуб, мы наших военных будем слушать?

Тот с ухмылочкой ответил:

— Нет, не будем.

— Ну, тогда пойдем дальше.

Я не мог понять, что заставляло В. С. Черномырдина полностью принять сторону С. Тэлботта. Сдача им всех позиций была для меня очевидной. Между тем американский дипломат продолжал читать свой текст, глава российской делегации что-то переспрашивал, время от времени возражая по мелочам. Но это лишь подтверждало крепнувшее во мне убеждение, что рассматривавшийся документ был согласован руководителями делегаций между собой еще до начала пленарного заседания.

Своего места на этих переговорах я уже не видел. Выход оставался один: постараться переубедить В. С. Черномырдина, доложить в Москву, обратиться к прессе, словом, не допустить подписания капитулянтского документа. Еще по ходу дела я попросил В. М. Заварзина выйти в кулуары и проинформировать представителей посольства РФ в Бонне лично и министра обороны по телефону: И. Д. Сергеев в первую очередь должен был знать, что В. С. Черномырдин сдает позиции.

Этот факт подтвердился тут же: стоило С. Тэлботту завершить комментарий своей бумаги и задать вопрос: «Каково будет мнение?», как Черномырдин заявил, что российская делегация полностью согласна с озвученным документом, высокопарно названным окончательным вариантом плана международного сообщества по урегулированию кризиса в Косово.

Здесь, полагаю, необходимо сделать отступление, чтобы изложить содержание этого «окончательного варианта», иначе читателям будет трудно судить о причинах драматизма последовавших событий. Соглашение предусматривало: немедленное прекращение «насилия и репрессий» в Косово; вывод оттуда военных, полиции и военизированных подразделений Югославии; размещение там под эгидой ООН миротворческих контингентов; автономию Косово в составе Союзной Республики Югославии; назначение Советом Безопасности ООН временной администрации края для обеспечения руководства на переходный период; возврат в Косово ограниченного числа сербских военных для установления связей с международными силами безопасности, разметки минных полей, охраны сербских святынь и присутствия на основных пунктах пересечения границы; безопасное и свободное возвращение всех беженцев и перемещенных лиц; политический процесс, который должен был обеспечить значительную автономию для Косово, суверенитет и территориальную целостность СРЮ и других государств региона; разоружение Армии освобождения Косово (АОК).

На первый взгляд это был вполне добротный документ, учитывавший интересы всех вовлеченных в конфликт сторон. Собственно, на это и напирал Черномырдин. Однако те, кто знали ситуацию изнутри, не могли не понимать, что полный вывод из Косово югославской армии и сил безопасности будет означать утверждение в регионе либо сепаратистов из АОК, либо натовских войск, либо вообще союз между ними против югославов. В любом случае для Белграда это оборачивалось политическим проигрышем, сулившим дезинтеграцию и распад единого государства, поскольку он не только терял контроль над своей территорией, но и отстранялся от участия в стабилизации обстановки.

При этом от югославского руководства согласие требовалось в ультимативном порядке, поскольку в документе особо оговаривалось: прекращение военных действий произойдет только после начала вывода войск, «доказательства которого поддаются проверке». Забегая вперед, скажу, что НАТО приняло решение о приостановке воздушных ударов по Югославии только 10 июня, то есть почти через неделю после одобрения Скупщиной Сербии «мирного плана по Косово». К этому времени тысячи человек были убиты и ранены, лишились крова, ущерб от бомбардировок составил более 130 млрд долл.

Но вернемся в зал заседаний. Поскольку решение о поддержке американского проекта было принято Черномырдиным единолично, не только без консультации с Москвой, но и со своей делегацией, мне оставалось только резко заявить о своем полном несогласии с принятым ультиматумом, после чего покинуть зал переговоров и доложить министру обороны РФ о предательстве спецпредставителя.

2 июня мы были уже в югославской столице. Встреча с югославским руководством уже началась, когда ко мне подошел российский посол Ю. М. Котов и показал телеграмму от Б. Н. Ельцина главе делегации. Она была следующего содержания: «Строго соблюдайте мои указания». Мы подошли к Черномырдину вместе, посол передал телеграмму, а я спросил:

— Ну, что, Виктор Степанович?

Тот, как мне показалось, отреагировал несколько нервно:

— А что? Мы вот и делаем, мы добиваемся прекращения бомбардировок.

Потом он приободрился и продолжал гнуть свою линию. В Белграде это проявилось в полной мере. Президент Финляндии М. Ахтисаари вел себя сдержанно, если не сказать пассивно, он, кстати, и в ходе переговоров особой активности не проявлял, чаще всего высказывал нейтральное мнение. Американцев не было. Так что основную роль в том, чтобы добиться капитуляции Югославии, взял на себя, как ни прискорбно, российский представитель.

В начале встречи с югославами Черномырдин много говорил о тяжелейшей, как он выразился, работе, которая была проведена в Бонне, о том, что документ «получился хороший» и югославское руководство обязано его принять.

Президент СРЮ сказал, что документ не вполне приемлем для югославов, и они хотели бы в ходе обсуждения внести коррективы. На это Черномырдин отреагировал мгновенно:

— Никаких поправок! Вы должны сказать: да или нет. Если да, то для вас наступает мир, сохраняется целостность. Если нет, то будут продолжаться бомбардировки, — и он стал живописать тяжелейшие последствия.

Югославское руководство, к его чести, устояло перед таким напором и заявило, что будет продолжать работать над документом, если потребуется, всю ночь. Черномырдин вынужден был согласиться с ночевкой во фронтовом Белграде. М. Ахтисаари, опасаясь бомбардировок, улетел в соседнюю Венгрию.

Вечером С. Милошевич и наиболее высокопоставленные члены югославского руководства встретились с российской делегацией за чашкой кофе. Продолжили обмен мнениями по главной проблеме. В. С. Черномырдин заметно изменил тональность разговора:

— Слободан, ты извини, я, может, резковато говорил, но обстановка требует.

На это президент СРЮ возразил, что суть дела не в резкости выражений, а в кардинальной смене российской позиции. В такой, совершенно иной ситуации им не просто принять решение. И опять повторил, что документ носит характер ультиматума.

— А в чем ты видишь ультиматум? — спросил В. С. Черномырдин. — Посмотри, бомбардировки прекращаются — разве это плохо? Хорошо. Гарантируется целостность Союзной Республики Югославии — разве это плохо? Косово возвращается — тоже хорошо. Что тебе еще нужно?

На этот горячий монолог один из присутствовавших, по-моему, это был президент Сербии М. Милутинович, отреагировал вопросом:

— Виктор Степанович, когда все обещанное наступит?

Спецпредставитель насупился:

— Что вы хотите: чтобы сегодня подписали, а завтра наступило? Так не будет. Потребуется месяца три, полгода.

В этот момент М. Милутинович повернулся в мою сторону:

— Хотелось бы знать мнение генерала Ивашова.

Я ответил, что, если югославы примут этот документ, обещанное господином Черномырдиным не сбудется никогда. Югославия потеряет статус суверенного государства, будет расчленена и разгромлена, Косово уже никогда не вернется в состав СРЮ. На это В. С. Черномырдин отреагировал по-своему:

— Что вы слушаете Ивашова? Его даже в НАТО ястребом называют.

Утром, явно измученные бессонницей и напряженной работой, подавленные (это было видно), прибыли руководители СРЮ. Милошевич без обиняков заявил, что, поскольку югославы остались одни, без союзников, они, обсуждая всю ночь сложившуюся ситуацию, приняли решение принять то, что от них требуют. Явно обрадованный, Черномырдин стал заверять, что Россия сделает все, чтобы прекратились бомбардировки, чтобы была сохранена целостность Югославии, но это, на мой взгляд, уже не имело никакого принципиального значения. С поникшей головой возвращались мы в Москву. Братья-сербы со скупыми улыбками прощались с нами, а мы отводили взгляд.

По пути из Белграда с руководителем делегации я принципиально не общался, а по прилету во Внуково не спешил покинуть самолет. Но без меня Черномырдин отказался выходить к прессе. Отвечая на вопросы журналистов, я отбросил всякую дипломатию. То, что мои оценки шли вразрез с восторгами, которые источал спецпредставитель, заявляя о полном успехе своей миссии, меня не беспокоило. Страна должна была знать правду и своих «героев».

Через несколько дней И. Д. Сергеев докладывал Б. Н. Ельцину. В письменный вариант доклада был заложен вывод о ситуации, в которой оказалась Россия в результате принятия СРЮ натовского ультиматума: наша страна серьезно поколебала свой международный престиж, потеряла союзников на Балканах. Не скрывалось, что содеянное скажется на престиже не только страны, но и ее Президента. Далее высказывалось предложение о необходимости максимально сгладить отрицательные последствия капитулянтского соглашения: в первую очередь поддержать Югославию в политическом, а если возможно, то и в экономическом плане, чтобы попытаться восстановить позиции на Балканах.

9 июня я вновь встретился с Фогльсонгом, который вместе с Тэлботтом прилетел в Москву для согласования плана действий по резолюции СБ ООН № 1244. Я предложил своему партнеру вернуться к ранее достигнутым договоренностям по нарезке секторов и дислокации в автономии сербских военных, скорректировать их и идти дальше. Но, увы.

— Ситуация кардинально изменилась, господин генерал, — услышал я от него. — Однако у нас есть предложение для России.

— Какое?

— Мы разрешаем вам одним батальоном участвовать в американском секторе. — И на столе появилась карта с разметкой секторов.

Нечего сказать, «великодушное» и «соблазнительное» предложение. Переспросив переводчика, действительно ли был использован термин «разрешаем», и получив подтверждение, я предложил генералу изучить резолюцию Совета Безопасности № 1244:

— В соответствии с резолюцией присутствие в Югославии осуществляют члены ООН и международные организации. Так вот, не НАТО, а Россия, как постоянный член Совета Безопасности, имеет приоритетное право на это самое присутствие.

— Что вы имеете в виду? — услышал в ответ.

— Только одно — необходимость точного выполнения резолюции № 1244.

Американцы посовещались и внесли новое предложение — российской армии двумя батальонами участвовать в мобильном резерве сил альянса (КФОР) под командованием британского генерала Майка Джексона.

Худшего не придумаешь — попасть в оперативное подчинение к натовскому генералу и явно для выполнения самой грязной работы по подавлению сопротивления сербов. Я заявил, что подобное предложение также идет вразрез с буквой и духом резолюции и не соответствует позиции российской стороны. И если у партнеров по переговорам нет в запасе ничего иного, то мы будем действовать самостоятельно.

Д. Фогльсонг был заметно растерян. Возможно, он заранее предполагал, что мы не пойдем в унизительное подчинение к натовцам, но предложить иного не мог, это было не в его полномочиях. Оставшись один на один, он спросил:

— Господин генерал, что вы намерены предпринять?

Я повторил, что в Косово мы будем действовать, как сочтем нужным, в рамках резолюции СБ ООН № 1244. На том и расстались.

 

Российский десант — в Приштине

Члены нашей делегации собрались у первого заместителя министра иностранных дел А. А. Авдеева, провели оценку сложившейся ситуации и пришли к выводу, что нам ни в коем случае нельзя сейчас идти на это участие лишь ради участия. В этом случае роль России будет унизительной, ее престиж в мировом сообществе подорван. В результате приняли решение, что нашей стране нужна своя позиция. У нас есть равные права с другими участниками урегулирования в Косово, и поэтому, если с нами не хотят считаться, будем действовать самостоятельно.

С коллегами из МИДа мы стали готовить доклад министра обороны И. Д. Сергеева Б. Н. Ельцину о том, что нас пытаются исключить из балканского процесса, во избежание чего следует предусмотреть ряд мер. Одной из них мог бы стать одновременный с натовцами ввод в Косово наших миротворческих подразделений.

По-доброму вспоминаю ту небольшую команду специалистов, которой довелось разрабатывать план участия российского контингента в миротворческой операции. Коллег из Министерства иностранных дел: А. А. Авдеева — первого заместителя министра, А. Н. Алексеева — начальника департамента МИДа. От Минобороны: в Белграде — генерал-лейтенанта В. М. Заварзина, в Москве — офицеров Главного оперативного управления и ГРУ Генштаба, от моего главка — вице-адмирала В. С. Кузнецова, начальника Международно-договорного управления, полковников Е. П. Бужинского, Е. И. Дубкова, других генералов и офицеров — все это люди разумные, толковые. Самым добрым словом хочу отозваться также о своих коллегах из ГРУ ГШ — генерал-полковнике В. М. Измайлове, Герое России генерал-лейтенанте Е. Н. Бармянцеве и многих других, истинных патриотах Отечества.

Суть доклада сводилась к всесторонней оценке ситуации и предложению — предусмотреть одновременный с натовцами ввод российского миротворческого контингента, чтобы вернуть Россию в процесс урегулирования на Балканах на равноправной основе, восстановить ее международный престиж.

Хотя, надо признать, и в МИДе, и в Генштабе были лица, которые рассуждали так: чего нам на рожон лезть, осложнять отношения с Америкой, главное — восстанавливать пошатнувшееся сотрудничество с НАТО.

Проект документа доложили министру иностранных дел И. С. Иванову. Он внимательно прочитал его, внес несколько поправок и завизировал. Позднее шли разговоры, что министр был якобы не в курсе дела, что его чуть ли не «подставили». Это, как видим, не так. И. С. Иванов, возможно, не знал деталей, но они ему и не требовались. Детали — дело военных.

Суть документа доложили маршалу Сергееву. Он, осознавая величину ответственности, провел совещание с должностными лицами Министерства обороны и Генерального штаба. Замысел был поддержан. Лишь после этого министр обороны поставил свою подпись и направился на доклад к Б. Н. Ельцину. Вернулся он из Кремля довольный: Президент дал санкцию на синхронный с натовцами ввод российского контингента на территорию Косово.

Для выполнения этой задачи Генеральный штаб определил батальон Воздушно-десантных войск из состава российской бригады, входившей в многонациональные миротворческие силы, которые были сведены в дивизию «Север» под командованием американского генерала и дислоцировались на территории Боснии. Российским воинам предстояло совершить марш из Углевика (БиГ — Босния и Герцеговина) до Приштины (Косово) протяженностью более 600 км, пересечь две границы. Одновременно планировалось десантировать два батальона с территории России.

Однако если натовские подразделения выдвигались с территории соседней Македонии, где они уже сосредотачивались, в открытую, то нашему батальону, чтобы успеть к границе с Косово в час «Х», необходимо было начать марш заблаговременно и — главное условие — незаметно.

О нормативах подразделений НАТО — сколько им потребуется времени на развертывание и выдвижение — наша военная разведка проинформировала точно и своевременно. Специалисты произвели расчеты, когда нашему батальону следовало начать выдвижение и какое количество времени он мог максимально затратить на выполнение марша. Был разработан оптимальный маршрут, предусмотрен порядок поддержания связи с министром обороны и Генеральным штабом, определены меры по соблюдению скрытности и дезинформации натовского командования.

На последнем остановлюсь особо. В группе, которая работала над планом, отдавали себе отчет в том, что в условиях боевых действий в регионе наша бригада в Углевике не могла не находиться «под колпаком» американцев. Поэтому сделать попытку покинуть место постоянной дислокации тайно от командования дивизии «Север» — означало бы наверняка провалить замысел. Дело не в том, что командир бригады проявил бы некое своеволие: нет, он и не подчинялся командованию дивизии, а, согласно установленному порядку, лишь информировал штаб дивизии о тех или иных своих действиях. Но любые, не оговоренные заранее перемещения неизбежно вызвали бы подозрения и доклад в штаб-квартиру НАТО по линии разведки. А если задействована разведка, то такие доклады — нам было хорошо известно — быстро идут на самый верх. В этом случае наш замысел рисковал рухнуть в первый же час своего воплощения в результате мощного политического давления на Б. Н. Ельцина из Вашингтона и Брюсселя, которое последовало бы незамедлительно.

После многочасовых размышлений родилось, казалось бы, простое, но очень остроумное решение — не пытаться скрыть, а, наоборот, официально проинформировать командование дивизии «Север» о выходе батальона с места постоянной дислокации. Такая практика установилась давно: наши офицеры постоянно находились в штабе дивизии и, оперативно не подчиняясь ее командованию, тем не менее в порядке информации сообщали ему, когда то или иное подразделение российской бригады выходило на разминирование, патрулирование или выполнение иной задачи подобного рода. Поскольку информирование о таких выходах стало, повторяю, обычным, даже рутинным делом, очередное из них не должно было никого насторожить.

И вот в установленный час в череду таких обыденных докладов командование бригады по указанию из Москвы ввело информацию о том, что наш батальон получил приказ на выдвижение на территорию Союзной Республики Югославии. При этом специально был выбран момент доклада — в послеобеденное время, когда тянет вздремнуть и восприятие имеет обыкновение притупляться. Командир дивизии воспринял эту информацию более чем спокойно. Лишь поинтересовался, не нужна ли какая помощь для выполнения той самой «частной задачи». «Помощи не требуется», — услышал в ответ и пожелал русским успеха.

Тонкий учет психологии командования дивизии «Север» сыграл свою роль. Представив начало марша как рутинный выход, мы добились главного — не пошли доклады «наверх» по линии натовской военной разведки и ЦРУ. Сам же штаб дивизии «Север» — это достаточно автономная структура, выше него находился лишь штаб многонациональных сил, в худшем для нас случае командир дивизии доложил бы туда, да и то, вероятно, лишь в рамках итогового доклада за день.

В общем, наш батальон получил временную фору и в течение нескольких часов двигался в удивительно спокойной обстановке. Хочется надеяться, что когда-нибудь имена двух достойных россиян — офицера Генерального штаба и офицера ГРУ, авторов этой остроумной дезинформации, можно будет назвать публично.

Колонна состояла из 15 БТРов и 35 бортовых автомобилей с личным составом. На стороне наших двухсот парней был один, но исключительный фактор: большая часть марша проходила по территории дружественной Сербии, и с первых часов стало ясно, что наш расчет на горячие симпатии сербов к воинам под российским триколором оправдался с лихвой. Эффективную помощь в продвижении батальона оказал генерал-лейтенант Е. Н. Бармянцев, наш военный атташе в Югославии.

Под Белградом батальон принял под свое командование генерал-лейтенант В. М. Заварзин. Выйдя с ним на связь, я официально проинформировал Виктора Михайловича, что приказ на осуществление ввода нашего контингента в Косово отдан И. Д. Сергеевым во исполнение прямого указания Президента России. Честно говоря, расстановка сил в Москве не гарантировала, что кто-либо из должностных лиц Генштаба, Министерства иностранных дел или президентской администрации не попытается вмешаться в действия В. М. Заварзина и не поведет какую-то свою линию. Я прямо уведомил об этом генерала и попросил немедленно докладывать обо всех таких попытках.

Когда почти через сутки батальон вышел к границе с Косово, он, как и было предусмотрено, притормозил. Российская сторона не ставила цель нарушать договоренности, достигнутые в рамках «восьмерки», и первой вводить свой контингент на территорию автономного края, но и отставать от НАТО не собиралась. Первый заместитель начальника ГРУ постоянно докладывал министру обороны о местоположении натовских войск, и как только спецподразделения альянса (разведки, связи и другие) пересекли границу Македонии с Косово, генералу В. М. Заварзину была дана команда: «Вперед!» Ночью 12 июня наш батальон в соответствии с планом пересек административную границу Сербии с Косово и двинулся на Приштину.

К этому времени о выдвижении российских десантников в Брюсселе уже знали. Мы ощутили это по резко возросшему дипломатическому давлению со стороны США.

Американская делегация во главе с Тэлботтом была на пути в Вашингтон, когда во время полета над Европой на борт поступила команда возвратиться в Москву. Задача, как потом стало ясно, состояла в том, чтобы сковать военно-политическое руководство России видимостью переговоров и обеспечить упреждающий ввод натовских войск в Косово.

Министр иностранных дел И. С. Иванов поздно вечером привез всю команду С. Тэлботта в Министерство обороны. Последний назвал себя специальным представителем президента США и потребовал (именно так!), чтобы переговоры с ним вели министр иностранных дел, министр обороны, начальник Генштаба и другие высокопоставленные военные. И. С. Иванов почему-то согласился удовлетворить это требование. В зале для заседаний коллегии сели за стол. Никаких переговоров на самом деле не было. Украдкой поглядывая на часы, заокеанский визитер вел неспешный светский разговор.

Вопросы же И. С. Иванова и И. Д. Сергеева о сроках введения войск НАТО в Коcово С. Тэлботт переадресовывал военным. Генерал Д. Фогльсонг то ли изображал, то ли действительно звонил в Пентагон и заявил: только через сутки. Наша же разведка и сербские источники докладывали о каждом шаге натовцев, мы видели, что они движутся, и раз эта машина тронулась, ее уже не остановишь.

Пустое времяпрепровождение становилось все более очевидным. Я предложил: пусть министры и начальник Генштаба идут заниматься своими делами, а «переговорщиками», если угодно, будем мы. Если нет конкретной темы, военные могли бы приступить к согласованию вопросов технического плана — об организации взаимодействия и прочем. С. Тэлботт категорически возразил, заявив, что он против отдельных переговоров военных. И действительно, ему нужно было отвлечь от дела не нас, а первых лиц Минобороны и Министерства иностранных дел.

Наконец, у И. Д. Сергеева и И. С. Иванова терпение лопнуло, и они ушли в кабинет министра обороны. Спустя некоторое время я последовал за ними, оставив С. Тэлботта и его команду в зале на попечении одного из генералов. В кабинете И. Д. Сергеева царила, конечно, не идиллия, но и того, о чем пишет в своих мемуарах С. Тэлботт, тоже не было. А он будто бы слышал, прогуливаясь по коридору у зала заседаний коллегии, как у И. Д. Сергеева в кабинете тяжелые предметы ударяются о стены. Мебель, разумеется, никто не ломал, но обстановка была рабочая, напряженная. Продолжали анализировать ситуацию, просчитывали различные варианты, высказывали свое мнение. И. С. Иванова больше всего страшила перспектива возможного боестолкновения с натовцами. Он настаивал: батальон вводить нельзя, давайте его вернем, задержим, посмотрим, как будет развиваться обстановка. Однако самое худшее в военном деле, когда несколько раз меняешь подчиненным задачу. Они, видя нерешительность командира, и сами начинают действовать с оглядкой.

По вопросам и репликам И. Д. Сергеева я видел, что маршал тоже опасался неспровоцированного открытия огня против нашего контингента. Но, в отличие от своего коллеги, склонность к импульсивным решениям не демонстрировал, а побуждал нас к более углубленному и всестороннему анализу ситуации. Вопрос о возможности вооруженного столкновения с натовцами мы отрабатывали еще на стадии принятия решения о броске в Косово. Опираясь на данные разведки и на практику принятия решений в НАТО, приводили аргументы в пользу того, что без решения Совета НАТО американцы удар не нанесут, а другие западные страны тем более. А чтобы такое решение не состоялось, нужно было работать с отдельными членами альянса. И даже если решение о вооруженной конфронтации примут, у нас оставалось время для реагирования, поскольку это могло случиться лишь после неоднократного со стороны США «выкручивания рук» своим союзникам. Но и при этом на конфликт с Россией решились бы немногие. Так что перспективы консенсуса в НАТО по вопросу о вооруженном столкновении с Россией были весьма призрачными. Скажу откровенно: европейцы да и американцы разучились воевать в открытом бою, они исповедуют бесконтактную войну, а в Косово мы входили в непосредственное соприкосновение.

Нам было также известно, что одной из причин отказа НАТО от наземной операции стало категорическое возражение всех европейских членов альянса против действий в первом эшелоне.

Был и еще один вариант, запасной: лететь в Белград и в случае угрозы боестолкновения с натовцами провести блицпереговоры о совместном с сербами противодействии угрозе нашим миротворцам. Мы хорошо знали настроения сербских военных: они были готовы развернуть войска в южном направлении и войти в Косово. В этом случае натовцы оказались бы перед перспективой наземной операции, которую они страшно боялись. Тем более что армия СРЮ с удовольствием отомстила бы агрессорам и за жертвы, и за поруганную честь. Да еще в братском союзе с русскими.

Этот аргумент стал решающим. Но можно лишь представить, какой груз ответственности брал на себя министр обороны.

Как стало известно почти сразу же, к давлению на него добавлялись и самочинные действия некоторых должностных лиц. Я находился в кабинете министра обороны, когда его адъютант сообщил мне о звонке В. М. Заварзина по мобильному телефону. Он сообщал: только что по командно-штабной связи боснийской бригады получен приказ начальника Генерального штаба А. В. Квашнина развернуть батальон в обратном направлении (колонна к этому моменту уже пересекла границу и двигалась по территории Косово, правда, об этом из числа присутствующих в кабинете министра обороны знали лишь единицы).

Пришлось напомнить В. М. Заварзину, что решение на ввод батальона принял Верховный главнокомандующий — Президент России, а приказ о нем отдал министр обороны. Следовательно, никаких разворотов и остановок — только вперед. А чтобы уберечь В. М. Заварзина от новых, не санкционированных министром обороны приказов, я предложил ему на некоторое время выключить мобильный телефон. Потом, правда, была еще одна попытка А. В. Квашнина — опять же через штаб бригады (в колонне шла командно-штабная машина со своей аппаратурой связи) — передать приказ на остановку батальона. Виктор Михайлович, помня о нашем разговоре, действовал четко и жестко, взяв на себя ответственность за выполнение поставленной задачи.

Между тем в кабинете И. Д. Сергеева обстановка явно стала уравновешеннее: батальон, если судить по докладу А. В. Квашнина, двигался в обратном направлении, и И. С. Иванов успокоился. Неожиданно в кабинет вошел генерал-лейтенант А. И. Мазуркевич, присматривавший за американской группой, и сообщил, что CNN ведет прямой репортаж о вхождении в Приштину российского батальона. А господин С. Тэлботт срочно желает видеть министра иностранных дел.

Для И. С. Иванова это было подобно грому с ясного неба. Он полагался на заверения А. В. Квашнина (начальник Генштаба и сам был уверен, что его команда о возвращении батальона дошла до исполнителей и действует), а тут… И. С. Иванов в сердцах обругал нас: мол, с вами, военными, как свяжешься, так обязательно попадешь в неприятность. Вышел к американцам и попытался объяснить им, что допущена техническая ошибка, которая будет оперативно исправлена. И уехал к себе. Вслед за ним здание нашего Министерства обороны покинули и С. Тэлботт с командой.

Через непродолжительное время по основным телеканалам прошел сюжет, в котором И. С. Иванов публично повторил сказанное американцам и добавил, что российский батальон будет возвращен на место постоянной дислокации. Но десантников уже с ликованием встречало сербское население Приштины, а мировые СМИ трубили об этом, как о триумфе России. Затем наш батальон вышел на аэродром «Слатина» и, как положено, занял круговую оборону.

Но, прямо скажу, одно напряжение сменилось в Минобороны другим. Назавтра в 11 часов утра И. Д. Сергееву предстоял доклад Президенту страны, и он, естественно, волновался в ожидании, как отреагируют натовцы. Не спровоцируют ли какой обстрел, столкновение. В тот же район шла английская бригада. Пытались мы предвосхитить и возможную реакцию Б. Н. Ельцина.

Обстановку разрядил звонок В. М. Заварзина. Он докладывал, что англичане предлагают ему встречу. Я, в свою очередь, доложил И. Д. Сергееву, получил согласие и поставил задачу генералу: встречайся, но на своей территории, англичан должно быть не более пяти-шести человек, чтобы не допустить даже тени провокации или чего-то подобного. По завершении встречи доложить.

Время проходит, В. М. Заварзин молчит. Наконец докладывает:

— Англичане — нормальные мужики. Никакой политики: обсуждаем, как организовать меры безопасности, взаимодействие и т. д.

Потом дополнительно доложил, что командир бригады и пять его старших офицеров просят разрешения переночевать в расположении батальона. У них еще ничего не устроено, а о русском гостеприимстве они наслышаны. Как быть?

От такого звонка сразу стало спокойнее на душе. Доложил Игорю Дмитриевичу Сергееву. От неожиданности он, кажется, даже слегка опешил. Гостей приютить разрешил, посоветовал накормить ужином и даже предложить им по рюмке водки, но не больше. Так что первую ночь новой косовской драмы руководители английской бригады ночевали в нашей командно-штабной машине.

Потом, уже под утро, и Д. Фогльсонг попробовал установить связь с В. М. Заварзиным. То есть стало ясно, что натовские военные восприняли рейд российского батальона спокойно и на разных уровнях стали налаживать взаимодействие. Это окончательно разрядило обстановку в окружении И. Д. Сергеева, и мы приступили к подготовке его доклада Б. Н. Ельцину. Изложили ситуацию до ввода нашего батальона и после, указали на попытку С. Тэлботта ввести нас в заблуждение относительно срока ввода натовских войск, убаюкать видимостью переговоров и упредить российский контингент, заняв важнейший стратегический пункт Косово — аэродром «Слатина».

В текст заложили твердое убеждение, что Россия, не сделав в сложившейся ситуации решительного шага, потерпела бы поражение, и не только на дипломатическом фронте, оказалась бы просителем в процессе осуществления международного присутствия в Косово.

Со слов очевидца знаю, что когда И. Д. Сергеев появился в зале, где должно было состояться совещание, присутствующие смотрели на него настороженно, и никто особенно не стремился поприветствовать его, обменяться рукопожатием. Вошел Б. Н. Ельцин, попросил доложить об обстоятельствах ввода российского контингента. Маршал не стал ссылаться на кого-то из подчиненных, хотя и знал, что реакция Президента — Верховного главнокомандующего обычно плохо предсказуема. Вполне можно было сойти с трибуны уже и не министром обороны, как случилось с его предшественником. Но взял всю ответственность на себя и доложил: «В сложившейся ситуации, выполняя ваше указание об одновременном вводе, принял решение выдвинуть батальон, взять под контроль стратегически важные объекты. Задача выполнена успешно. Воины-десантники под командованием генерала Заварзина действовали решительно и смело».

После доклада в зале наступила тишина. Паузу прервала фраза, произнесенная со всем известной ельцинской интонацией: «Ну, наконец я щелкнул по носу…» (здесь Президент назвал некоторых руководителей стран НАТО). Тут же из зала донеслось подобострастное: «Вы, Борис Николаевич, не щелкнули — вы врезали по физиономии». Б. Н. Ельцин поднялся и обнял И. Д. Сергеева, поблагодарив за подвиг российских ребят. К маршалу тут же выстроилась очередь с поздравлениями.

Добавлю, что на следующий день Б. Н. Ельцин подписал указ о присвоении В. М. Заварзину очередного воинского звания — генерал-полковник, с чем И. Д. Сергеев и мы, члены его команды, искренне поздравили старшего воинского начальника вновь образованного приштинского гарнизона.

Правда, и в этой ситуации не обошлось без маленькой интриги со стороны антироссийских (не побоюсь этого слова) сил. Нам стало известно, что лейтмотивом готовившейся на НТВ программы «Итоги» небезызвестный Е. Киселев намечал сделать утверждение, будто военные пошли на ввод батальона в Приштину самочинно, вопреки воле Президента. Намекалось на своеволие военачальников и чуть ли не на возможность военного переворота.

Пришлось пойти на упреждающие меры. Дело в том, что В. М. Заварзина я представил к очередному воинскому званию еще в феврале 1998 г., и он попал в общий «генеральский» указ. Как только указ о присвоении Заварзину воинского звания генерал-полковника был подписан, мы позаботились о скорейшем распространении этого известия по каналам оперативной информации. Теперь уже ни у кого не возникало сомнений, что военачальник отмечен Президентом именно за успешный рейд батальона. Столкнуть военных с Верховным не удалось, и Е. Киселеву оставалось лишь пробормотать нечто невразумительное: мол, если за командование батальоном давать генеральские звезды, то сколько же будет в России генералов.

Как стало известно уже после некоторой стабилизации обстановки в Косово, в НАТО все-таки нашлись горячие головы, которые предлагали вооруженным путем воспрепятствовать российскому контингенту. Американский журнал «Newsweek» сообщил о серьезных разногласиях Верховного главнокомандующего объединенными вооруженными силами НАТО в Европе У. Кларка и военного руководства блока, которые и стали причиной досрочной отставки Кларка. Последний отдал приказ натовским летчикам опередить русских и занять аэродром «Слатина». Но британский генерал М. Джексон, командовавший натовским контингентом в составе КФОР, отказался выполнять этот приказ. После этого У. Кларк обратился к главкому объединенными вооруженными силами НАТО в южной зоне Европы адмиралу Дж. Эллису с просьбой в спешном порядке направить военные вертолеты в приштинский аэропорт, чтобы они блокировали взлетные полосы и не дали сесть военно-транспортным самолетам из России. Однако адмирал отказался выполнить эту просьбу, сославшись на то, что это не понравилось бы генералу М. Джексону. А тот, в свою очередь, комментируя свое несогласие с действиями У. Кларка, заявил: «Я не собираюсь развязывать третью мировую войну». Как видим, трезвые головы были и в НАТО, и мы не ошиблись, полагаясь на это.

Итак, наш батальон прочно закрепился на аэродроме «Слатина». Первоначальный план предусматривал, что с территории России будут переброшены по воздуху еще два батальона. Один предназначался для Косовской Митровицы, а второй бы усиливал наш первый батальон в районе аэродрома. Потом он мог бы отойти в город Ниш и стать оперативным резервом. Однако Румыния и Венгрия в нарушение Чикагской конвенции о праве авиационных полетов не предоставили воздушного коридора, и тот вариант не сработал.

Какой должна быть зона ответственности российского контингента, определилось на переговорах с американцами в Хельсинки 18 июня. Вообще-то мы прорабатывали два варианта. Первый предусматривал, что Россия будет иметь свой самостоятельный сектор, второй — что будем присутствовать в каждом из секторов. Какой из них предпочтительнее — сразу сказать было трудно. Не было единого мнения и в югославском Генеральном штабе.

Скажу откровенно, что мы вели консультации и с представителями некоторых стран НАТО, дружественно настроенных к России. Одно время тесное взаимодействие сложилось с немцами. Мы вышли на договоренность о присутствии в их секторе двух российских батальонов и о последующем создании совместной бригады. Это было интересное предложение. Немцы даже брали на себя часть мер по обеспечению нашего контингента, но американцы впоследствии этого не допустили, спровоцировав там выступления албанцев против нашего пребывания. Но, повторяю, предложение было заманчивым.

Когда летели на переговоры в Хельсинки, еще не были уверены, какой вариант лучше. И в МИДе были свои расхождения, и в Минобороны, поэтому решено было выстроить тактику таким образом: настаивать на отдельном, российском, секторе, хотя было уже известно о негативной реакции НАТО на это предложение. А когда в переговорах обозначится тупик, как бы отступить и получить согласие на присутствие в других секторах. Такая тактика была одобрена министром обороны и поддержана министром иностранных дел, когда И. С. Иванов прилетел в столицу Финляндии чуть позже. Избранная линия себя оправдала. При этом американцы сочли результаты переговоров свой победой, мы — своей.

В конце концов, в соответствии с резолюцией Совета Безопасности № 1244 в Косово была развернута многонациональная группировка сил стабилизации. В ее состав вошли части и подразделения 22 государств мира, в том числе России. Общая численность группировки КФОР составляла около 46,5 тыс. солдат и офицеров. Российский воинский контингент насчитывал свыше 3,5 тыс. человек и организационно состоял из четырех тактических групп. Каждая из них выполняла свои обязанности в соответствии с общим планом операции, не подчиняясь натовскому командованию. Российские миротворцы предупреждали провокации албанских боевиков, оперативно выезжали на защиту православных храмов, откликались на социально-бытовые просьбы сербского населения.

Сложностей было много. Вспоминаю, с каким трудом удалось развернуть и ввести в дело тактическую группу, которая должна была действовать в районе населенного пункта Ораховец. В соответствии с договоренностями Ораховец являлся зоной ответственности российского воинского контингента, но был до этого занят голландскими подразделениями. На консультациях в Москве представителей России и НАТО было принято решение о том, что голландцы освободят эту зону. Мы даже предлагали выполнение задач совместно с голландцами, немцами, но, безусловно, под общим руководством командования российского контингента. На это натовцы не согласились. Да и препятствия всякие чинились, искусственно подогревалось недовольство албанского населения.

Постепенно удалось сгладить эти шероховатости. Наши миротворцы находили общий язык и с местным населением, и с военнослужащими других стран. Должен сказать, что на тактическом уровне было организовано надежное взаимодействие с командирами батальонов, рот, других подразделений тех государств, в чьих секторах несли службу российские воины, с кем соприкасались при исполнении своих нелегких обязанностей. По общему признанию, пребывание в регионе российских десантников существенно стабилизировало ситуацию.

Так продолжалось до апреля 2003 г., когда начальник Генштаба А. В. Квашнин вопреки всякой логике заявил: «У нас не осталось стратегических интересов на Балканах, а на выводе миротворцев мы экономим 25 млн долларов в год». Как следствие, российские миротворческие подразделения были выведены из Боснии и Герцеговины, а также из Косово. Убежден, что это идет вразрез со стратегическими интересами России на Балканах.

К сожалению, в силу господствующей сегодня бухгалтерской, утилитарно-прагматической логики мы бросили на Кубе уникальный разведцентр Лурдес, оставили вьетнамский Камрань — лучшую бухту в Юго-Восточной Азии… И что — Россия выиграла? Сдачей всех геополитических позиций обернулся и уход с Балкан. А ведь впервые за много лет ребята-десантники, совершившие бросок на Приштину, возродили у русских и той части мирового сообщества, которая не желает жить по указке из Вашингтона, настоящую веру в Россию. Но ей не суждено было сбыться.

* * *

Зададимся горьким вопросом: только ли натовцы в этом виноваты? Они-то выполняли свою антиславянскую, антиправославную миссию-программу. А на кого работали, какими интересами руководствовались иные наши доморощенные дипломаты и спецпредставители, предавая сербов и в конце концов Россию? Да и можно ли называть их российскими?

Власть в нашей стране отдана в руки самой дикой и невежественной, самой низкопробной и враждебной для России части нашего общества. И эта часть сформировала, благодаря опять-таки нашей русской мягкости, уступчивости, свой политический класс во главе с деградировавшей, бездуховной, нравственно сгнившей «элитой».

А вот собрать русское войско и совершить бросок, сродни приштинскому, против внутреннего врага нам все не под силу. Никто не хочет быть солдатом, но всяк желает быть вождем.