Владимир Торлопов,

Глава Республики Коми

ПИСАТЕЛЬСКАЯ ЛЕПТА

Республика Коми — край не только несметных природных богатств, охватывающих всю таблицу Менделеева, но и мудрых, талантливых людей, развивающих литературу России. Год от года литература нашего северного края становится всё глубже и богаче. В ней всё чаще появляются и произведения с местным колоритом, и книги, представляющие интерес для широкого общенационального читателя. Недаром известный не только у нас поэт Надежда Мирошниченко с большой долей оптимизма называет Сыктывкар современной литературной столицей Севера. В этой оценке и суть наметившихся тенденций, и первые серьёзные творческие успехи в наступившем новом веке. Наших авторов всё чаще печатают лучшие журналы Отечества, и в первую очередь — весьма уважаемый в Коми «Наш современник», освященный мощным авторитетом писателей-классиков. А это, согласитесь, свидетельство зрелости таланта, взращенного на огромных просторах целых девяти географических параллелей. На многовековом пласте региональной словесности.

Ещё в первой половине ХIV века великий христианский просветитель Стефан Пермский создал древнюю коми азбуку. Колыбелью художественного творчества в нашем крае стали живая разговорная речь, фольклор, памятники письменности на коми и русском языках, церковные сочинения, литературные опыты зырянской интеллигенции. Всепроникающее благотворное воздействие оказала великая русская литература.

Основоположником современной коми словесности стал Иван Куратов, стремившийся в своих поэмах запечатлеть масштабные картины народной жизни. В начале двадцатого века Каллистрат Жаков и Михаил Лебедев на основе коми фольклора и мифологии создали ряд заметных произведений.

В ХХ столетии заметные шаги сделала национальная драматургия. На всю страну прогремели лирические комедии «Свадьба с приданым» Николая Дьяконова и «Свидание у черёмухи» Александра Ларева. В 50–60-е годы видное место занял историко-революционный роман. В этом жанре успешно работали Василий Юхнин, Яков Рочев, Геннадий Фёдоров.

Достижениями прозы последних лет стали романы Геннадия Юшкова «Родовой знак», «Чугра», «Бива». В поэзии достойное место заняли Альберт Ванеев и Виктор Кушманов. Кстати, Виктор Витальевич — лауреат премии «Нашего современника» за 2000 год. Ему, увы, посмертно, присвоено звание «Народный поэт Республики Коми».

Среди русских авторов в прозе наиболее читаемы и почитаемы Тамара Ломбина, Пётр Столповский, Юрий Екишев. Среди поэтов — Андрей Расторгуев, Владимир Подлузский, Андрей Попов, Александр Суворов, Анатолий Илларионов, Анатолий Пашнев, Алексей Иевлев.

Всего в Коми писательской организации, отметившей два года назад своё семидесятилетие, свыше 50 членов Союза писателей России. О достижениях литературы региона подробно говорилось на недавнем одиннадцатом съезде мастеров пера. Подчёркивалось, что весьма успешно развиваются обе ветви — и коми, и русская. Я был среди гостей этого уважаемого форума и искренне порадовался достижениям поэтов, прозаиков, драматургов, критиков. Писатели на Севере — уважаемые люди. К их мыслям, наблюдениям прислушивается власть.

Ежегодно в августе, в годовщину образования республики, происходит вручение Государственных премий. В 2005 году лауреатом стала поэт Галина Бутырева. Не могу не сказать, что в трудный момент наша Администрация нашла возможность финансово поддержать местное отделение Союза писателей России. «Потяжелели» премии, проделана работа по укреплению Государственного Коми книжного издательства, по повышению авторских гонораров.

Мы готовы делать всё возможное в сложных рыночных условиях, чтобы наиболее талантливые рукописи не залёживались в писательских столах, а находили дорогу к читателю. В том числе и к читателю всероссийскому.

 

Николай Пеньков

ЯВЛЕНИЕ ТЕАТРА

(окончание книги воспоминаний «Была пора»)

 

* * *

Я хочу написать об Иване Алексеевиче Бунине. Как это ни покажется странным, но творчество этого великого русского писателя сопровождает всю мою жизнь. С самого начала. С истоков.

Я уже говорил в первой части моих воспоминаний о том, что поступал я в театральный институт именно «с Буниным», с его прекрасным рассказом «Лапти». «Подсказал» мне его молодой актер воронежского театра Алексей Эйбоженко. Тогда — это было, кажется, в пятьдесят восьмом году — большая группа выпускников Московского Щепкинского училища была распределена в Воронеж, в драмтеатр имени Кольцова. Среди них был и Эйбоженко. Я, отслуживший армию, тогда жил у родных в Воронеже, работал прорабом на стройке и готовился к поступлению в театральный. Там воронежская судьба свела вместе трех человек: меня, Алексея Эйбоженко и… Бунина. К стыду своему, первые строки бунинских рассказов я прочел именно в этом самом пятьдесят восьмом году, будучи уже взрослым, вполне читающим, можно сказать, образованным человеком. (Хотя до этого определения — «образованный» — придется еще ой сколько шагать и шагать.) А с другой стороны — при чем тут стыд? Читающий читает то, что написано. Что издано. А Иван Алексеевич до середины пятидесятых у нас не издавался. Я и имени такого не знал — Бунин. Хотя какой-то период жили с ним в одно и то же время. Бунин умер 10 октября пятьдесят третьего года, а я в пятьдесят третьем уже окончил Липецкий техникум и был распределен на работу в город Магнитогорск на знаменитый металлургический комбинат. Мне было восемнадцать лет, совсем по тем временам взрослый гражданин. При счастливом сочетании судьбы мог бы встретиться с Иваном Алексеевичем, поговорить с ним о многом… Например, о его любимой Орловщине, о предстепье. Да мало ли о чем еще могли бы поговорить два близких земляка, если бы… Если бы он жил не во Франции, а в России. Но судьбы счастливого сочетания не случилось.

Да, так вот, возвращаясь к сказанному: когда по «наводке» Алексея Эйбоженко я взял в воронежской городской библиотеке недавно изданный трехтомник Бунина в серо-голубоватой обложке, и открыл наугад какую-то страницу первого тома, и прочел первые строки неизвестного, дотоле никогда не читанного мною рассказа (я даже не помню его названия), меня вдруг охватило странное чувство, похожее на то, как если бы совершенно неожиданно была обретена, найдена какая-то удивительно дорогая для тебя пропажа, притом случившаяся давным-давно, даже не в твою бытность, а еще при твоих предках, и известная тебе лишь по устным преданиям.

И вот она обнаружена. Ты держишь ее в своих руках и медленно-медленно, затаив дыхание, начинаешь узнавать, познавать ее. И с каждой прочитанной страницей внутренние датчики твоей души радостно отзываются: да, это твое, это я уже знал когда-то, этим языком говорил я в детстве, и говорили все вокруг меня, это — мой автор. Казалось бы: мало ли русских писателей родилось на орловской земле и считают Орловщину своей родиной. Творческой родиной. Как кто-то сказал, если на карте воткнуть циркульное острие в кружок с названием «Орел» и потом провести окружность радиусом чуть больше ста километров, то в этом круге, как караси в неводе, окажется добрая половина всех известных русских писателей. В России существуют только еще две подобных Орлу точки — Москва и Пенза. Все остальные российские места сидят в этом отношении на голодном пайке.

Положим, что творческие интересы некоторых писателей-орловцев не лежат в ареале только своей родной области. Так, Леонид Андреев, насколько помнится, был к этому почвенному патриотизму совершенно равнодушен. Но — Лесков! Но — Тургенев! Уж они-то в своих произведениях обследовали, общупали Орловщину до вершка. И не просто обследовали, а и воспели! И я понимаю их умом, и не только понимаю, но и приемлю. Но отклик моей души случился только в воронежской городской библиотеке, где на деревянном книжном прилавке я впервые прочел бунинские строки.

— Товарищ, библиотека закрывается. Книги все-таки надо читать дома.

Тихий голос улыбающейся девушки-библиотекарши вернул меня из состояния сладкого обморока в действительность. В помещении горел свет. Наверное, в самом деле было уже поздно. Я вышел на улицу. Сырые предвесенние сумерки окутали город. В небе настойчиво бежали куда-то неприбранные облака. Иногда в их плотной череде случался разрыв, и тогда открывался на миг совершенно чудесный осколок иссиня-темного неба с висящей прямо над тобою огромной звездой. Я шел и все старался уложить в самом себе, упорядочить то, что я только что успел узнать от вновь обретенного мною автора.

Больше всего меня поразила в нем даже не его проза, удивительная в своей выверенной простоте, напоминающая собой дорогой и прекрасно отлаженный музыкальный инструмент. И даже не удивительно точный, с древними интонациями, язык его героев, на котором говорят все эти орловские мужики, торговцы, мельники, прасолы, съемщики садов. Нет, больше всего меня удивили наименования деревень и городов, или, как сказал бы картограф, названия населенных пунктов, в которых жили и действовали бунинские герои. Все эти Ливны, Ельцы, Знаменки, Верховьи, Суходолы, Казаковки. Боже мой, да ведь я же знаю эти места! Я рос среди них, я ходил по этим сельским набитым дорогам и тропинкам, я видел эти хаты с маленькими окнами, перекрытыми кирпичами на «клин». И где-то среди не упоминаемых Буниным затерялось орловское село Жерновец, и в нем как часть села моя родная деревня Рубленый Колодец. Но главное — станция Измалково.

С этим названием — Измалково — связаны мои ранние детские воспоминания. И как связаны! Станция Измалково была конечным пунктом эвакуации военного исхода, куда весной сорок второго года добралась наша семья: дед, бабушка, мама, старшая сестра и я, шестилетний ребенок. Мое родное село Жерновец пришлось на самый огневой рубеж зимних боев, когда ценой невероятных усилий был остановлен немец под Москвой на севере и у нас в орловских полях под Ельцом. Спасаясь от артналетов, мы кое-как пересидели зиму по погребам и подвалам, а весной, едва лишь мало-мальски провяли дороги, набитые по орловским черноземам, военное начальство в несколько дней выдавило все население прифронтовых деревень на восток.

— Уходите, уезжайте, уползайте, улетайте. Спасайте ребятишек! Тут сейчас такое начнется!..

Командование еще само не знало, что через год здесь разольется огненное море боев знаменитой Орловско-Курской дуги. Нагрузив на тачку узлы с кое-какой одеждой, привязав к оглоблям корову, мы вышли ночью из своей деревни и пошли в ту сторону, где не было видно взлетающих в небо трассирующих очередей и не слышно было разрывов снарядов. То приближаясь к единственной железнодорожной ветке-однопутке и сразу же попадая под бомбежку немецких самолетов, то отходя в сторону, мы брели по еще упругим, не успевшим закаменеть от летнего солнца проселочным дорогам все дальше от линии фронта. Дороги опускались в лощины, поднимались на взлобки, натруженными венами выделялись на яркой зелени озимых, ныряли в редкие степные подлески, дубравы, окутанные прозрачным дымом распускающихся почек. Откуда мне, пацану, было тогда знать, что всю эту всхолмленную землю с далеко уходящим по кругу прозрачным горизонтом русский писатель Иван Бунин назовет Предстепьем.

Добравшись кое-как в начале июля до станции Измалково, дед решил, что нам пора остановиться. От войны, как от судьбы, не уйдешь.

— Хоть сто верст пройди, хоть тыщу, — сказал он. — Да и картошку надо посадить… Может, еще не поздно.

В маленькой, дворов на двадцать, деревушке Закутино, находящейся от станции в двенадцати верстах, и прошло все мое счастливое военное детство. В соседней деревне Знаменка была школа, там я окончил четыре класса. В Измалково мы с бабушкой каждую неделю ходили на базар продавать ложки, которые вырезал мой дед из осиновых чурбачков. Десяток ложек и пару половников успевал сделать он за неделю. Деньги, вырученные за них, были большим подспорьем для нашей семьи. В Чернаву ездили молоть хлеб на мельницу, стоящую на реке Сосне.

После войны мы уехали из этих мест. Я рос, учился, ездил по земле, открывал для себя много нового, интересного, необычного. И только в глубине души, в потаенном ее уголке, хранилась память о моем детстве. О маленькой станции Измалково, затерянной среди пологих, заглаженных орловских холмов, разделенных по низинам верболозом и низкорослым дубовым кустарником. Я мало кому рассказывал о своем детстве, и особенно о местах, где оно проходило. Для других в нем мало было интересного: ни пионерских костров, ни «Артеков», ни поездок в города. Орловские деревни летом тонули в хлебах, зимами — в глубоких снежных сугробах. Летняя тишина нарушалась скромным птичьим пением, а зимой скрипом обуви в глубоко протоптанных снежных тропках.

Один только раз за четыре года глухо взорвалась тишина. Было это летом сорок третьего года, когда в ста километрах от Измалкова шла Орловско-Курская битва. Десять дней глухо гудела земля. Точно где-то там вдали на огромном току стучали миллионы цепов и шла чудовищная молотьба. Особенно явственно слышался гул сражения по ночам. Женщины плакали, старушки, придя с работы и управившись по хозяйству, надевали чистые платки и подолгу молились.

О победе «над супротивником» молились и в далекой Франции, в Грассе на берегу Средиземного моря, где всю войну проживал с семейством Иван Алексеевич. Что чувствовал он, слушая по приемнику военные сводки о боях в России? О боях, гремевших на его родной Орловщине, смертельную любовь к которой он сохранил на всю жизнь, пронеся ее через ужасы «окаянных дней» гражданской войны, через мытарства эмиграции, через устойчивую ненависть к большевикам, лишивших его и большой и малой Родины.

Все эти знания биографии писателя, его внутренней жизни пришли, конечно, ко мне потом, когда я стал уже вплотную интересоваться его судьбой. А тогда, в пятьдесят восьмом, в Воронеже, придя из городской библиотеки с трехтомником Бунина под мышкой, я включил дома возле кровати настольную лампу и на всю ночь погрузился до умопомрачения, до галлюцинаций, в неизвестную и такую близкую мне исповедальную литературу. По мере того, как я читал, мне начинало казаться, что я узнавал героев его рассказов, места, где все это происходило. Глядя на фронтисписе на портрет писателя, я вдруг узнавал в нем собственные черты. Или мне иногда начинало казаться, что я встречался с ним в те далекие военные годы где-то в Измалкове или в Васильевском, где до революции в имении мужа своей двоюродной сестры он написал самые значительные, самые прекрасные из своих повестей и рассказов. Я понимал, что этого не могло быть, что узнанные мною черты на портрете не более как знакомый тип русских людей, обитающих в этом ареале: широкий лоб, большие серые глаза, узкий, прямой, чуть висячий нос. Но все равно ощущение какого-то родства с писателем осталось у меня на всю жизнь. Я никогда никому не сознавался в этом по понятным причинам. Ну, мужик, услышав такое признание, еще промолчит, но женщина, если и не скажет, то обязательно подумает: «Допился артист до чертиков».

И вот с той памятной для меня ночи книги Ивана Алексеевича Бунина стали моей настольной литературой. Как я уже говорил, с его рассказом «Лапти» я поступал (и поступил) в театральный институт. В студии на третьем курсе я хотел взять в работу по художественному слову какой-нибудь рассказ Бунина, но меня отговорил мой любимый педагог Дмитрий Николаевич Журавлев.

— Ну что вы, Коля, это же нечитабельный автор. Ни сюжетных поворотов, ни ярких характеров.

Как ни странно, по-своему он был прав, Дмитрий Николаевич. Найти театральный ключ к бунинской прозе, чтобы она в полный голос зазвучала со сцены и с такой же силой воздействовала на душу зрителя, как и на душу читателя, — это была задача не для слабых еще студенческих силенок. Я понял, что нужно было готовить себя для встречи с Буниным. Нужно было каким-то особым образом вживаться в его мир, чтобы первая же громко сказанная тобой строчка его прозы не превратилась, как в той страшной сказке, из вожделенного золота в кучу битых черепков. Нужно было настраиваться на Бунина. Долго. Может быть, всю жизнь. Во всяком случае, пока ты сам не скажешь: вот теперь довольно!

В начале семидесятых, летом, будучи в отпуске у родных в Воронеже, я решил отыскать место, где родился Бунин. Я говорил себе: конечно, глупо и безрассудно пытаться обнаружить родовое имение, где проходили детские годы маленького Вани. Тем более что все имения были заложены-перезаложены и, в конечном счете, промотаны отцами и дедами Бунина задолго до его рождения. Широта души его предков была истинно дворянская. Недаром их фамилии были записаны в книгу дворянства по шестому разряду.

Да, говорил я себе, все так. Но место-то, где стоял родовой бунинский дом, все-таки осталось! Какие-нибудь одичавшие кусты сирени (сирень долго живет) остались! Каменные плиты на родовом деревенском кладбище ведь точно остались! Наконец, поля, холмы, весь этот простор, степные дали, ровно, как циркулем, очерченные по окоему голубой линией горизонта, — это же все осталось, как было и при Бунине! Не могло не остаться! Разве этого мало?! Пытаясь определить точное географическое место рождения писателя, я ткнулся в городские учреждения культуры: библиотеку, архив, музеи. Спрашивал одно: где родился Бунин?

— У нас, на проспекте Революции, — отвечали мне.

— Он не мог родиться на проспекте Революции.

— Как же?.. Дом и теперь стоит… Ах, да… Не на проспекте Революции, а на бывшей Дворянской…

— А дальше?

— Что «дальше»?

— Здесь он жил первые бессознательные годы. А где было, так сказать, родовое гнездо его отцов?

— Точно не знаем. Где-то здесь, в нашей области… А может, уже в Липецкой… Или Орловской… В общем, здесь где-то…

И обводили рукой вялый, неопределенный круг, долженствующий обозначать место обитания старинного рода (литовские корни!) Буниных. Короче, отыскать точное место, где жил писатель, мне не удалось. «Где-то здесь!..» — и все тут. Тогда я сказал жене:

— Поедем-ка мы в Елец.

— Почему именно в Елец?

— Потому что Елец — это Елец! — ответил я с уверенностью в голосе. — В Ельце Бунин учился в гимназии, в Ельце жила Оля Мещерская из «Легкого дыхания», и вообще, название этого города можно отыскать в каждом третьем рассказе. Как же не Елец?

Семейный стаж у моей жены был еще невелик, и она в конце концов согласилась. Междугородный автобус, трепеща занавесками в салоне, с приличной скоростью бежал по Московскому шоссе. За окнами разгорался погожий августовский день. Кругом желтели скошенные поля, отражая солнечный свет, и от этого на душе было празднично и радостно, как в комнате с только что вымытыми дощатыми полами. Это праздничное настроение держалось ровно до того времени, как наш автобус скрипнул тормозами и водитель объявил в микрофон:

— Елец! Конечная!

Площадь перед автовокзалом была невелика и по провинциальному запущена. Подъезжали и отъезжали пыльные автобусы. Пассажиры, одетые по-дорожному, скупо, с мешками и корзинами, старались поскорее занять свои места в салонах, точно лишнее пребывание в городе было для них тягостно, как ненужное гостевание у случайных знакомых. Здание автовокзала, маленькое, серое, походило на бесформенный сарай, построенный неизвестно когда и неизвестно из чего. Но внутри было прохладно и относительно чисто. Середину помещения занимали деревянные двойные сиденья с высокими выгнутыми спинками. Сиденья были старыми, сделанными, очевидно, еще до войны, о чем говорили вырезанные клейма НКПС. Они пахли карболкой и застарелой бедой. Сидеть на них было жестко, неуютно. Надо было срочно решать, что делать дальше. Хриплый мужской голос в репродукторе то и дело объявлял автобусные маршруты, но, казалось, никто во всем мире не знал номер нужного мне маршрута и конечный его пункт. Предотъездные радужные планы летели ко всем чертям. Жена сидела на деревянной скамейке и ждала. Я подошел к расписанию автобусов. Названия маршрутов звучали непривычно: Ново-Животинное, Платава, Синие Липяги, Старая Ведуга, Скупая Потудань, Таловая, Тербуны, Синдякино, Вертячье, Курино… Боже мой, какая старина! Какая древность! Многие их этих имен наверняка возникли во времена легендарного Елецкого княжества, забытого историками. Они пережили татарщину, они звучали при жизни Ивана Алексеевича Бунина, они переживут и наши времена…

Чья-то большая, темная от грязи или копоти ладонь легла на мое плечо и отодвинула меня от расписания. Огромный мужик с синим от застарелого пьянства лицом с черными отвисшими подглазьями стоял за моей спиной и тупо глядел на расписание автобусов. Вряд ли он что-либо видел или соображал. Покачиваясь, он постоял немного и вдруг, задрав ногу, полез на стену. В буквальном смысле. Он страшно упал спиной на пол, но тут же поднялся и вновь стал тупо повторять свой эксперимент. И делал он это до тех пор, пока какая-то женщина, такая же синяя от пьянства, не увела его на улицу.

— Скважина, — бормотала она, поддерживая огромное, вялое тело мужика. — Пойдем, скважина, там еще осталось…

Господи, прямо персонажи из бунинского «Суходола». Жена смотрела на меня уже с укором, точно я был виновником увиденной сцены. И в самом деле, надо было на что-то решаться. Не сидеть же на скользких скамьях в ожидании неизвестно чего. Может, это мой маршрут объявляет хриплый репродуктор. Я поднялся по узенькой лестнице на второй этаж, куда-то под крышу, и ткнулся в единственную дверь. На ней не было никакой таблички. За дверью, в маленькой комнатушке, спиной ко мне сидел человек в черной служебной фуражке и что-то кричал в микрофон. Очевидно, это и был диспетчер. Я сказал: «Простите». Он повернул ко мне потное круглое лицо:

— Что надо?

И тут же вновь уткнулся в микрофон.

И тут я понял, что миссия моя обречена на неудачу. Как объяснить этому задерганному человеку, который не то что Бунина, а вообще кроме газет вряд ли что в своей жизни читал, как ему объяснить то, чего я хотел? И все-таки я попробовал. Как можно доходчивее, вразумительно и не спеша я стал говорить, что я артист из Москвы, что я хочу поставить спектакль по произведениям большого русского писателя и что писатель этот, по всем предположениям, жил когда-то здесь, под Ельцом, более того, он учился в елецкой гимназии…

Человек, сидящий передо мною, вряд ли слушал меня. Он переставлял какие-то провода в стоящем на столе пульте, щелкал тумблерами, кричал в микрофон, что-то записывал в толстую тетрадь. Я сказал все, что хотел сказать, и умолк.

— Так вы к Ивану Алексеевичу, что ли? — вдруг спросил человек, по-прежнему не поворачиваясь ко мне.

Я подумал, что я ослышался.

— Извините, что вы сказали? — переспросил я растерянно.

— Так вы, говорю, к Бунину? К Ивану Алексеевичу? — громко, как говорил в микрофон, повторил он свой вопрос.

— А-а… ну да, конечно, к Ивану Алексеевичу, — забормотал я.

— Ну так и говорите, что к Бунину. А то, может, к Пришвину.

— Нет, нет, — заспешил я, — к Бунину.

— Пришвин тоже в нашей гимназии учился.

Он сказал это таким обыденным тоном, точно он сам был соучеником и Бунина, и Пришвина. Ну, может, и не в одном с ними классе, но разница была не более чем годичная.

— Нет, Пришвин мне пока не нужен, — поспешил откреститься я.

А диспетчер, не дав развиться моему изумлению до чрезмерных пределов, заговорил в микрофон:

— Автобус шестнадцать — двадцать два!.. Вася, зайди ко мне. Сейчас уладим, — пообещал он мне с улыбкой, обмахивая фуражкой потное лицо.

Вошел Вася — высокий, худой.

— Чего звал?

— Вот человек к Бунину. Подбрось.

— К Ивану Алексеевичу, значит? — переспросил Вася. — А докуда же я его подброшу? Куда ни подбрось, а до Бунина — везде расстояния…

— Куда-куда, а то ты не знаешь, куда?.. До Яркина.

Диспетчер опять уткнулся в свой пульт и больше не глядел в мою сторону.

— Хорошо, бери билет до Яркина… Один?

— С женой.

— Тогда два билета до Яркина, и — ко мне. Скоро уходим.

Через полчаса у первых домов Яркина автобус остановился.

— Кто тут к Ивану Алексеевичу — выходи. Яркино, — объявил Вася.

Прощаясь с нами, он сказал:

— Вон старик косит. Поспрошайте, он дорогу укажет. Да тут не заблудитесь.

И уехал. Мы огляделись. Действительно, у дороги старик окашивал кусты защитных лесопосадок.

— К Иван Алексеевичу, значит?

Старик не спеша поднял косу и стал шмурыгать по лезвию истертым оселком.

— Эт-та хорошо, что к Иван Алексеевичу. Вы на своей машине али как?

— Мы пешком.

— Пешком — эта хорошо… Пешком — то что надо.

Видно было, что старику хотелось отдохнуть и поговорить с новыми людьми.

— Тут на машине к Иван Алексеевичу и не проехать, — не спеша стал объяснять он, закурив тонкую папироску. — Тут накатанной дороги-то нет, все тропочка. Лугами, лугами, и так до места. Все тропочкой, значит…

— Далеко?

— А верст десять будет, — радостно успокоил он нас. — Вам нужно дойти до Каменки Буниной. А до нее еще две Каменки будут: Каменка Богданова и Каменка Чичерина. И все — тропочкой. Лугами, лощинами. Так и дойдете до Иван Алексеевича.

Тут мне и припомнились «расстояния» Васи-шофера. Тропинка серой тесьмой бежала вначале через поле созревающей пшеницы, потом выскочила на сухие луга, белея на склонах выбитым известняковым налетом. В лугах было тихо и жарко. В подсохшей траве сипели кузнечики. Редкие белые облака застыли в небе. Под ними, еле видимая снизу, плавала широкими кругами пара ястребов, перекликаясь друг с другом тонким горловым свистом. Тропка под ногами с каждым пройденным километром все утяжеляла и утяжеляла шаги. Хотелось пить. Впереди группа женщин в низко надвинутых на лица платках ворошила граблями позднее сено.

— Здравствуйте.

Они издалека поздоровались с нами и оперлись на грабли, ожидая нашего подхода. Мы поздоровались.

— Вы откуда ж такие будете? — не спеша поинтересовались они.

— Из Москвы.

— Издалека… А тут к кому?

Лица под платками загорелые, рассматривают нас с долгой, необидной усмешкой.

— К Бунину. Ивану Алексеевичу.

— К Ивану Алексеевичу? А он что же, сродственник ваш будет?

— Не совсем.

— У нас вон Марфушка оттуда, из Бунина. Марфушк, ты Ивана Алексеевича знаешь?

— Это писателя, что ль? Не, не знаю. Я сама из Чичерина. В Бунино сестра отдана.

Мы помолчали. Разговор вроде бы исчерпан, пора уходить. Но мы стоим, чего-то ждем. Женщинам, видно, еще хотелось бы поговорить о чем-нибудь. Все равно о чем…

— Чевой-то ты не бреисси? — спрашивает меня одна из них. Кожа на лице от загара дубленая, глаза высветленные, молодые.

— Да так… — я не знал, что ответить.

— Эт-то он красоту на себе наводить, — подсказала другая.

— Какая ж красота? Колючий, как татарник…

— Будь я на месте твоей жены, я б с тобой, с чертом лохматым, ни в жисть не осталась.

— Ничего вы не соображаете, бабы, — озорно усмехается та, с дубленым лицом. — Он энтой бородой, — кивок в сторону жены, — ее шшекотит.

До Каменки Буниной добрались, когда солнце явственно стало клониться на вечер. Деревенские ребятишки напоили нас вкусной колодезной водой прямо из бадьи и, узнав, по какому мы делу, тут же разнесли весть по деревне. Не спеша стали подходить взрослые.

— Это кто тут у нас к Ивану Алексеевичу?

Две старухи не спеша направлялись к колодцу на бугре, где мы отдыхали после утомительного пути.

— Кто тут к нему припожаловал?

Говорившая была высокая, полная старуха с темным, морщинистым, как печеное яблоко, лицом.

— Из Ельца, что ли, будете?

Узнав, что из Москвы, удивилась, сказав удовлетворенно:

— Ну вот, и из самой Москвы стали приезжать к Ивану Алексеевичу!

Я уже перестал удивляться тому, что все здешние люди говорили о Бунине, как об очень близком, родном человеке. Они гордились не тем, что являются бунинскими земляками, а что Бунин приходится им земляком. Они как бы брали его под свой патронаж, под свою защиту, интуитивно радуясь, что он наконец через много лет возвращается на свою Родину, и прежде всего к ним, на елецкую землю. И эта всенародная, в буквальном смысле, защита великого писателя была в своей простоте и строгой определенности трогательна до слез.

— Я его хорошо помню. — Высокая старуха держала руки на животе, поддерживая ими тяжелые, низкие груди под свободной темной кофтой.

— Я тоже его помню, — вставила слово другая старушка, поменьше ростом.

— Как ты могла его помнить? — спокойным басом возразила высокая. — Ты ишшо махонькая была.

— Сколько вам лет? — поинтересовался я у высокой.

— Восемьдесят один, — спокойно ответила она.

— А мне семьдесят три, — вставила низенькая.

— Ну я и говорю — молодая.

— А вы его, Ивана Алексеевича, хорошо помните?

— Как же не помнить? Я уже девчонкой в понятии была. Вяжем раз так-то поденщину, он к нам и подошел. Прямой, строгий. Мы, девки, боялись с ним встречаться. Смотрит не мигая, того и гляди всю тебя «спишет». Аж мурашки по телу. У него и кличка у деревенских была: «Клык».

— А где же господский дом стоял?

— А вон, на бугорочке. Аккурат над самым прудом. Да одна только слава была, что господский дом. Не лучше крестьянского: деревянный, под соломой. До самой войны стоял. Немцы его сожгли, когда отступали. Пришли, значит, ихние партизаны…

— Каратели, — поправила низенькая.

— Я и говорю: каратели… Двое их было. Поплескали карасином-бензином, спичку под пелену… А много ему надо? Пыхнул свечкой. Наши в революцию жгли, немцы — в войну. И чего он им мешал? Стоял бы да стоял…

— Да рази они дом жгли? — Низенькая старушка аккуратно вытерла сухие губы концом головного платка. — Они память жгли.

К колодцу набежала ребятня, подошли еще какие-то женщины, на бугре собралась приличная толпа.

— Народу-то! — удивилась высокая старуха. — Народу-то! Эх, сюда бы гармониста какого ни то, сопливенького — вот тебе и «улица».

— А вас в связи с Иваном Алексеевичем часто навещают? — поинтересовался я.

— Из города, что ли? Не, какое там часто! Не дозовесси. Тут как-то, чуть не о позапрошлом годе…

— О позапрошлом… — подтвердила низенькая.

— Я и говорю… Понаехали, значит, из Ельца. Вроде как студенты. Напитков навезли, печеньев… Собрали нас, старух: расскажите да расскажите, как было в старину. Ну, мы им цельный вечер показывали, как невесту смотрели, как венчались, как свадьбу играли. И за жениха, и за невесту, и за дружек. И пели, и плясали. Они прям со смеху помирали. А потом понабрали у нас рушников тканых, старинных, ширинок, кросен цельный ворох, и потуда мы их и видели. Говорили: для музея. Да нам не жалко, лишь бы в хорошие руки.

Какой-то человек поднимался к нам на бугор, размахивая руками.

— Никак Иван Николаевич спешит? — Высокая старуха из-под ладони посмотрела на идущего.

— Иван Николаевич и есть, — подтвердила низенькая.

Нетрудно было угадать первую фразу вновь прибывшего.

— Вы к Ивану Алексеевичу?

Узнав, что мы никакая не делегация, а приехали сами по себе, он, казалось, обрадовался еще больше.

— Позвольте, как говорится, представиться, — сказал он, выравнивая дыхание, — Иван Николаевич Красов.

Сказал громко, с чуть излишним достоинством в голосе. Я назвал свою фамилию.

— Нет, вы, я вижу, не совсем поняли, — улыбнулся он. — Я говорю: Красов.

Ничего не понимая, я снова назвал свою фамилию.

— Ну, нечего делать, придется вам напомнить.

И заговорил ровным голосом без пауз и интонаций:

— «Прадеда Красовых, прозванного на дворне Цыганом, затравил борзыми барин Дурново. Цыган отбил у него, у своего господина, любовницу. Дурново приказал вывести Цыгана в поле, за Дурновку, и посадить на бугре. Сам же выехал со сворой и крикнул: „Ату его!“. Цыган, сидевший в оцепенении, кинулся бежать. А бегать от борзых не следует…» Ну, вспомнили? Это начало бунинской «Деревни». А Цыган, которого затравили, — мой прапрадед… Вы небось устали? Пойдемте ко мне. Мой дом вон он, через лощину.

Я уже ничему не удивлялся. Сказка продолжалась. Реальные люди роднились с литературными героями. Бугор, заросший гусиной лапкой и подорожником, хранил в своей глубине остатки бунинского дома. Сухие лощины, извивы дорог, пробитые здесь сотни лет назад, овраги, заросшие корявым, низкорослым дубняком, созревающие хлеба на полях — все было, как живой водой, напитано памятью о пребывавшем здесь когда-то и, казалось, навсегда забытом писателе.

Мы пробыли у Ивана Николаевича сутки. Учитель на пенсии, он страстно любил творчество Бунина. Он бывал счастлив, когда видел, что кто-то хоть в малой степени не то что любит, но попросту интересуется писателем. О Бунине он был готов рассказывать часами. Единственно, чего он опасался — это чрезмерно утомить слушателя.

— Мы были соседями Буниных по Озеркам. Рядом жили, в Чубаровке. Так мать рассказывала: Людмила Александровна, матушка Бунина, частенько прибегала к нам в дом ночевать вместе с маленьким Ваней. Отец-то Ивана Алексеевича, Алексей Николаевич, мужчина был серьезный. Как, значит, подопьет лишнего, и ну гонять Людмилу Александровну: «Гоп-гоп, Людмилка!». А так, когда трезвый, золотой был человек. Настоящий русский характер.

Здешние места для Ивана Николаевича представляли собой как бы огромную топографическую карту, размеченную названиями и именами, упомянутыми только в бунинских повестях и рассказах.

— Вот эта дорожка упоминается Иваном Алексеевичем в рассказе «Дубки»… Там было поместье, где Сверчок шорничал… Это место из «Журавлей»… Этот лесок связан с рассказом «Волки»…

Все эти деревенские «планты» описаны Иваном Алексеевичем в «Суходоле» и в «Деревне»… Временами казалось, что он все это выдумывает, настолько все то, о чем он говорил, было знакомо для него и обыденно. Он напоминал мне иногда одного из героев Паустовского, учителя географии в Киевской гимназии, который, рассказывая гимназистам об Амазонке, приносил на урок бутылочку с подкрашенной водой, якобы собственноручно взятой им из великой реки во время путешествия в Южную Америку.

— Приезжайте на следующее лето, — сказал Иван Николаевич, прощаясь. — Пора бунинский дом восстанавливать. Пора.

Наше возвратное посещение Ельца пришлось на выходной день. Народу на улицах было немного. Городок, казалось, дремал в этот жаркий день, укатанный по самые крыши зеленью. Это был первый город, в котором побывал Бунин, будучи еще ребенком. Здесь он учился в гимназии, живя нахлебником у богатых мещан. Здесь он впервые влюбился и любовь эту сохранил в своей душе на всю жизнь. «Ах, как давно я не был там, сказал я себе. С девятнадцати лет. Жил когда-то в России, чувствовал ее своей, имел полную свободу разъезжать куда угодно, и не велик был труд проехать каких-нибудь триста верст. А все не ехал, все откладывал. И шли и проходили годы, десятилетия. Но вот уже нельзя больше откладывать: или теперь, или никогда. Надо пользоваться единственным и последним случаем, благо час поздний и никто не встретит меня».

Когда я читаю эти строки — начало рассказа Бунина «Поздний час» — я, давно уже взрослый человек, не могу справиться с волнением, всякий раз охватывающим меня. Господи, какое чувство утраты! В этом коротком, простом и изящном по форме рассказе воплощена вся трагедия русской эмиграции «первой волны». Вся смертельная любовь к России. Такая любовь вспыхивает в человеческом сердце только тогда, когда он начинает понимать, что родина для него потеряна невозвратно.

«И я пошел по мосту через реку…».

И мы с женой пошли по мосту через реку, пользуясь содержанием «Позднего часа», как точнейшим путеводителем по Ельцу. Посетили краеведческий музей с обязательными стендами, посвященными знаменитым землякам: композитору Тихону Хренникову и актеру Художественного театра Николаю Дорохину.

Успели на окончание службы в Вознесенском соборе, высящемся над городом венчальной громадой. Собор был сравнительно новым, возведен в начале века в посвящение знаменательной даты — трехсотлетия династии Романовых. Подобные соборы я встречал во многих городах. В елецком соборе меня поразили две иконы: Александра Невского, чей образ не часто встречается в наших церквах, и чудотворный образ Тихвинской Божьей Матери в мягком окладе. Темный старинный лик Заступницы был трогательно, по-женски задрапирован белым шелком, расшитым жемчугом и мелким бисером. Это сочетание разных тонов темного иконного письма и мягкого, светящегося шелка создавало ощущение тихой праздничности, мягкого материнского всепрощения.

Уже уходя из собора, мы стали свидетелями обряда венчания. Вступающая в брак пара были уже людьми немолодыми. Они трогательно, неподвижно стояли в середине громадного, опустевшего собора: она в темных нитяных чулках, в старых туфлях, он в залежалом коричневом костюме. Темные, тяжелые руки недвижно повисли вдоль тела, и, глядя на них, видно было, сколько потрудились они на своем веку, и казалось, что весь этот обряд венчания с привычной скороговоркой обрядовых молитв, с воздеванием медных корон над покорно склоненными головами, — все это делается только для того, чтобы эти обветренные руки могли подольше побыть в таком нечастом для них праздном отдохновении.

На паперти милостыню просят цыганята. Руки грязные, цепкие…

«Цель моя состояла в том, чтобы побывать на старой улице… я хотел взглянуть на гимназию…»

«Старая улица» из рассказа «Поздний час», — бывшая во времена Бунина Дворянской носила теперь название Советской. На пересечении с улицей Ленина высилось кирпичное здание средней школы номер один — бывшей елецкой мужской гимназии. За сто лет она нисколько не изменилась: та же каменная ограда с чугунными воротами, просторный двор, двухэтажное здание из красного маркированного кирпича. Входные ворота были приотворены, но входные школьные двери оказались запертыми. Справа от дверей на стене была прикреплена мемориальная доска, где было сказано, что в этой гимназии учились русские писатели Пришвин, Бунин и нарком медицины Семашко.

Я отыскал сторожа и попросил его открыть нам здание.

— Руками ничего не трогать, — предупредил он, — а так… глядите, сколько влезет.

Мы вошли в просторный и прохладный вестибюль. Очевидно, так же, как и мы, робко, осторожно, сюда входил в первый раз коротко стриженный гимназист в синем картузе с серебряными палочками над козырьком, десятилетний Ваня Бунин. Через пять лет он будет отчислен за неуспеваемость. Гимназические оценки его действительно были не блестящими. Так, средний балл за восемьдесят третий — восемьдесят четвертый учебный год составлял всего «два и семь восьмых», прилежание — «два», внимание — «три», манкирование — «четырнадцать». В третьем классе пришлось учиться два года. Очевидно, провидение берегло его для иного жизненного поприща.

Мы тихо ступали по тонкому слою опилок, которыми были посыпаны полы: в школе шел ремонт. Парадная «учительская» лестница с чугунными ступенями и чугунными же узорчатыми перилами широкими маршами шла на второй этаж. Нога гимназиста никогда не ступала по этим ступеням, во время учебного года одетым красной ковровой дорожкой. Для них в конце коридора высились лестницы поуже, каменные.

Налево за двойными дверями находился обширный актовый зал со сводчатыми потолками. Он был доверху забит снесенными сюда партами. И только где-то в углу из-за завалов виднелись верхушки каких-то стендов и бумажных листков, наскоро прикрепленных кнопками, без которых не обходится повседневная школьная обыденность. Мне захотелось взглянуть на них. Осторожно, стараясь не обвалить сложенные в беспорядке парты, я пробрался к тому месту, где все это бумажное богатство висело на стенах.

Три больших прямоугольных листа ватмана были посвящены, как и значилось на мемориальной доске, трем людям: Пришвину, Бунину и наркому Семашко. Разноцветной тушью на белой бумаге были выписаны даты и отчеркнутые короткой чертой пояснения к ним. Коротко, просто и… чуть-чуть по-детски безжалостно.

Дата рождения Ивана Алексеевича Бунина. Год поступления в «нашу гимназию». Первое напечатанное стихотворение в журнале «Родина». Работа статистиком в Полтаве. Работа в «Орловском вестнике». Знакомство с Чеховым. Публикация первого рассказа «На край света». Участие в литературном кружке «Среда». Знакомство с Горьким, Андреевым, Куприным. Перевод «Гайаваты». Избрание в почетные академики. Написание «Деревни». Написание «Суходола».

Я опускал взгляд все ниже, подбираясь к середине этого хронологического списка, разграфленного цветной тушью на плотном листе ватмана. Я как будто чего-то ждал. И боялся этого чего-то. И вот наконец взгляд упирается в красные цифры: «тысяча девятьсот семнадцатый — тысяча девятьсот двадцатый годы». Дата отчеркивается аккуратной синей черточкой ровно в столбик с предыдущей над нею. И дальше короткое пояснение черной тушью: «Непонимание Октябрьской революции. Эмиграция». Я долго смотрел на эти аккуратно выписанные слова, несколько раз перечитывая их, точно написаны они были на каком-то иностранном языке: «Непонимание Октябрьской революции». Точка. Внутри меня все как бы восставало против смысла, заключенного в этой простенькой фразе. Хотелось спорить с кем-то, возражать, протестовать против этой бездумной легкости, с которой мы подходим к оценке человеческих судеб.

«Я покинул Москву в мае восемнадцатого года, жил на юге России, переходившем из рук в руки „белых“, „красных“, а в феврале двадцатого года, испив чашу несказанных душевных страданий, эмигрировал за границу…».

Для человека поменять Родину — всегда трагедия. В любом возрасте. Особенно, если мена эта случилась не по твоей прихоти. Если тебя неизвестно за что вышвыривают за пределы твоей страны, как жестоковыйный хозяин вышвыривает за порог дома паршивую собачонку.

В двадцатом году Бунину исполнилось пятьдесят лет. «Непонимание…». Я сидел на куче парт под сводчатым потолком в актовом зале бывшей елецкой мужской гимназии, а в голове все время вертелись вычитанные мною когда-то бунинские строки… Я точно не мог бы вспомнить, когда это было, где они были опубликованы. Может, в дневниковых записях? В коротких интервью каким-нибудь изданиям? Не могу ручаться, как там было дословно, но смысл примерно был такой: поставят мне когда-то на Родине памятник. Вроде полагается. Соорудят бюст на пыльной привокзальной площади, вокруг которого днями будут бегать сопливые ребятишки. На постаменте напишут слова: «И. А. Бунин. Тысяча восемьсот семидесятый — черточка — тысяча девятьсот такой-то…». А в этой ЧЕРТОЧКЕ — ВСЯ МОЯ ЖИЗНЬ. С утратами, находками. Любовью, ненавистью.

* * *

Мы в тот же день уезжали из Ельца. Переехав мост через Сосну, автобус побежал по шоссе на юг. Город на горе постепенно терял видимые очертания, чистоту красок и все более походил на старинную почтовую открытку, напечатанную с коричневого фотографического снимка. Но чем дальше отдалялись мы от этих мест, тем они становились в памяти все ближе и отчетливей. Бесконечной кинолентой проплывала эта скромная орловская земля, ПРЕДСТЕПЬЕ с невысокими, заглаженными холмами, плоскими лощинами, размытыми оврагами — кучугурами, с прозрачными далями, отодвинутыми к горизонту Бог знает на сколько километров. Вспоминались люди: все эти мудрые старухи, белоголовые ребятишки, застенчивые женщины, тихие мужчины. И все время слышалось: «Вы к Ивану Алексеевичу?» — сказанное таким тоном, точно он был где-то рядом, вблизи, в соседней комнате. Надо только приоткрыть дверь и тихонько позвать: «Иван Алексеевич, к вам пришли!» А потом погромче: «Иван Алексеевич! К вам пришли!»

* * *

Больше трех лет ушло на то, чтобы окончательно созрела идея, выстроилась композиция бунинского спектакля. Любовь к отторгнутой России. Кстати, паспорт у Ивана Алексеевича до конца дней был российский. И даже Нобелевскую премию в тридцать третьем году он получал как писатель-изгнанник. И вся эта (да простит меня Иван Алексеевич, это только мое мнение), вся эта запоздалая, нерастраченная любовь к России вспыхнула на чужбине таким ярчайшим пламенем, какого он и предположить-то в себе не мог. И пламя это осветило такие необычные подробности прежней, теперь уж навсегда утраченной жизни, что дало новый, мощный толчок его творчеству до конца дней. Примером тому стали и автобиографическое повествование «Жизнь Арсеньева», и многие рассказы, написанные в двадцатые-тридцатые годы, и как венец всего «Темные аллеи», созданные уже в преклонном возрасте, в страшные сороковые годы. И все написанное им — все Россия! Во Франции для Бунина сюжетов не было.

* * *

Текст осваивался с трудом. Трудно учится любая художественная проза, а бунинская — в особенности. Мы уже отвыкли от настоящего русского языка, от образной речи, от ее своеобразной мелодики, ее сжатой внутренней силы. Все сбиваешься на сегодняшнюю языковую облегченность. «Поскорей и без надсада».

Поработав какое-то время над текстом Бунина, я понял, что для того, чтобы освоить такое его количество, при этом не потерять своего интереса к нему, а соответственно и будущего интереса будущих зрителей, необходимо что-то менять в методике освоения. В характере репетиции. И тут я понял, что мне необходимо «стать Буниным»! Да, в какой-то степени воплотиться в Ивана Алексеевича. Воплотиться внутренне, без каких-либо внешних атрибутов. Но воплотиться в сценического героя — это не более, как детский лепет. Невозможно это, а главное, не нужно. Нужно привить себе основную идею героя. Чем он живет, что любит, что ненавидит, чем страдает душа его. А от самого героя надо держаться подальше. Иначе обилие броских деталей исказит его общий облик. Настоящий.

Помнится, работая над текстом какого-то бунинского рассказа, кажется «Конец», я вдруг подумал: а что если бы мне пришлось покидать Россию? Мне, Коле Пенькову? Как в свое время Ивану Алексеевичу. Тем более, все приметы наших биографий более или менее сходятся: возраст у него в момент эмиграции и у меня примерно одинаков, земляки, деревенские, у обоих похожи взгляды на историю России, на ее предназначение в этом мире… Он — писатель, я — артист… Ну, давай, попробуй! Воплотись в изгнанника. Прикинь эти вериги на себя.

И вдруг мне по-настоящему стало страшно. На мгновенье предстало передо мной беспощадное понятие: НИКОГДА! Что-то явственно надломилось во мне, точно я взвалил себе на плечи непомерный груз. Я понял, что не был готов к такому испытанию. И никогда не буду готов. Слово «никогда» не для моего изнеженного сознания. Тут на гастроли на месяц вырвешься за рубеж, и уже на другую неделю что-то в твоей душе начинает тихо и жалобно попискивать: «домой»! А еще через неделю хочется запить вчерную. Единственно, что спасает — валюты жалко. Шмотки все-таки надо покупать.

В Британской энциклопедии девятнадцатого века слово «ностальгия» на полном серьезе расшифровывалось, говорят, как «болезнь, присущая русским». Охотно верю. С маленьким добавлением: болезнь с того времени приобрела заразный характер. С особым успехом поражает записных космополитов.

Ледяная ночь, мистраль (Он еще не стих), Вижу в окна блеск и даль Гор, холмов нагих. Золотой, недвижный свет До постели лег. Никого в подлунной нет, Только я да Бог. Знает только Он мою Мертвую печаль, Ту, что я от всех таю… Холод, блеск, мистраль.

Это прекрасное и жуткое в своей безысходности стихотворение написано Буниным в тысяча девятьсот пятьдесят втором году во Франции, за год до смерти. Не дай Бог никому испытать такое одиночество, такую тоску по Родине.

Итак, работа над спектаклем шла медленно, трудно. Какие-то уже готовые куски текста приходилось откладывать на неопределенное время, иногда и насовсем. Чего-то не хватало, и тогда начинался новый поиск в литературных источниках. Независимо от тебя внутри начинал складываться КАКОЙ-ТО образ. Не Бунина — нет, кого-то, кто имеет какое-то отношение к бунинской прозе. И к будущему спектаклю. Когда я это почувствовал, я наконец-то сказал себе, что спектакль может состояться. Хотя до своего завершения потребует еще много времени и усилий.

Но вот наконец подошел срок сдачи — не спектакля, нет, а его литературно-режиссерской заготовки. Тех компонентов, при наличии которых может получиться спектакль. Или не может. Это так называемая сдача худсовету. Ответственная и нервная процедура. Тем более что в моем спектакле я был единственным действующим лицом и исполнителем. Спрятаться было не за кого. Вся слава — тебе одному. «Принимай же вызов, Дон Гуан…».

На сдачу пришел весь худсовет во главе с Олегом Николаевичем Ефремовым и Анатолием Мироновичем Смелянским — нашим завлитом. Все происходило на малой сцене. Минимальное освещение, что-то из мебели, бутафории. Примерная музыкальная заставка: «Романс» Свиридова. Пора выходить на подмостки. Не помню, как я читал. Помню только, как после первых фраз у меня вдруг мелькнула мысль: надо было сделать спектакль покороче. Два часа текста — это чересчур даже для Бунина.

Вот уже и последнее усилие — строчки из его стихотворения:

И цветы, и шмели, и трава, и колосья, И лазурь, и полуденный зной. Срок настанет, Господь сына блудного спросит: «Был ли счастлив ты в жизни земной?» И забуду я все… Вспомню только вот эти Полевые цветы меж колосьев и трав. И от сладостных слез не сумею ответить, К милосердным коленам припав.

Медленный поклон. Все. Дикси.

Спектакль приняли прилично… даже хорошо. Без замечаний. Ефремов тут же назначил примерное время выпуска. Определили художника, композитора. И в помощь по созданию сценографии попросили принять участие Розу Абрамовну Сироту, прекрасного режиссера и педагога, работавшую в свое время много лет в БДТ у Товстоногова. Работа пошла быстро, споро.

Сцена была стилизована под парижскую квартиру Бунина на улице Жака Оффенбаха: письменный стол, старинное кресло, лампа с мягким абажуром, кушетка. Вдоль стены от дверей зрительского входа до площадки сцены и таким же образом на противоположной стене шли так называемые «дорожки памяти». Они представляли собой два ряда узких кулисок, развернутых под небольшим углом к зрителям. Сверху они освещались точно направленными металлическими конусами с лампами-миньонами. Каждая кулиска была оформлена фотографиями, выполненными нашим художником-фотографом Игорем Александровым в старинном, дагерротипном стиле. Они отображали жизненный путь писателя от первых детских лет до последних дней. Вот первая фотография: Бунин-юноша в косматой бурке (очевидно, взятой напрокат провинциальным фотографом) и в дворянской фуражке. Как же он гордился этим портретом! Вот фотография родителей. Братьев. Друзей. Чехова, Шаляпина, Горького, Рахманинова. Идут годы. Мелькают кадры жизни. Эмиграция. Париж. Вручение Нобелевской премии. Война. Грасс. И последние парижские снимки, где Бунин, по чьему-то точному воспоминанию, все больше и больше походил на благородного патриция. «Дорожка памяти» заканчивается на парижском кладбище Сен-Женевьев де Буа, где похоронен весь цвет русской эмиграции. Каменный византийский крест с выбитым в середине его маленьким осьмиконечным православным. Надпись на постаменте: «И. А. Бунин. Тысяча восемьсот семьдесятый — (черточка) — тысяча девятьсот пятьдесят третий». А в этой черточке — вся его жизнь. Холод. Блеск. Мистраль.

Передо мною письмо, написанное Буниным из Парижа в Россию к двоюродному брату писателя.

«14/27 мая 23 г.

Дорогой и милый родной Константин Алексеевич.

Снова делал попытки узнать что-либо о Петре Константиновиче — и снова безуспешно! У сестры Маши тоже пропал сын, и тоже без вести. Не было времени на земле страшнее! Получали ли Вы мое парижское письмо? Судя по вашему молчанию, думаю, что нет. Отзовитесь. Я в Грассе, был в Канне, но пишите вы мне в Париж по адресу (адрес написан по-французски: 18 бр. Париж XIX. M Мюрат) — и только.

Обнимаю, Ваш от всей души! Ваш Ив. Брат Евгений, старый, больной, нищий, в Ефремове Тульской губ., Красноармейская, д. Подъямского.

Подробности смерти Юлия (старший брат) узнал только недавно. Умер, слава Бoгy, как заснул».

Вот такое письмо, вернее — фотокопию письма, прислала мне из далекой кубанской станицы Гулькевичи родственница писателя, сельская учительница Раиса Михайловна Колтыгина. Письмо это единственное, что осталось в их семейном архиве. Все остальные были «арестованы» и реквизированы в тридцатых годах.

Музыку к спектаклю подобрал наш «музыкальный бог» — Василий Немирович-Данченко, внук одного из основателей нашего театра Владимира Ивановича Немировича-Данченко. Звучали прелюдии Рахманинова и вальсы Свиридова.

Премьера первого в истории нашего театра моноспектакля прошла хорошо. Зрители аплодировали, благодарили. Все так, как и должно быть. Для меня этот спектакль стал, как теперь говорят, явлением «знаковым». Я как будто переступил какую-то невидимую черту, за которой передо мной открылось нечто новое и в моей профессии, и в моем отношении к искусству. Стал, как мне кажется, собраннее, строже, самокритичнее. Общение в работе с прекрасным литературным материалом для актера впустую не проходит. Так же, как с пошлым и бездарным. Только уже с обратным знаком.

Спектакль назывался «Роза Иерихона», по названию одного из рассказов Бунина. Почему я остановился именно на этом названии? Можно было бы назвать и покороче, и попроще. Но великий смысл заложен писателем в этом рассказе: никто не в силах отобрать у человека Родину до тех пор, пока он помнит о ней и любит ее. Никто! Ни одна сволочь!

«…Нет в мире смерти, нет гибели тому, что было, чем жил когда-то! Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, моя Любовь, Память!..»

Спектакль всегда проходил в атмосфере напряженной, раздумчивой тишины. И атмосферу эту создавал особый контингент зрителей, посещавших его. Разные по возрасту, социальному положению, образованию, они были едины, и это особенно чувствовалось в одном — все они жадно, истово хотели услышать звучание неиспорченного, вроде уж давно намеренно позабытого русского слова. Слова, воплощенного в прекрасной бунинской прозе.

Я, пожалуй, не припомню ни одного из мною игранных спектаклей, где по окончании его столько интересных людей хотели бы познакомиться с исполнителем и продолжить начатый театром разговор о литературе, о судьбах России и ее многострадальных сынов. Так, весной этого же восемьдесят четвертого года судьба свела меня с одним из интереснейших людей нашего времени, писателем и литературным критиком Юрием Селезневым. Он вместе с писателем Михаилом Петровичем Лобановым смотрел спектакль. Представил нас друг другу наш режиссер Леонид Монастырский.

После спектакля мы шли по Тверскому бульвару в сторону Никитских ворот. Стоял май. Московская весна была в разгаре. Запах свежераспустившейся тополевой листвы висел в неподвижном воздухе. Не хотелось расходиться. Тема, затронутая спектаклем, была слишком напряженной, чтобы так вот оставить ее. Пришли ко мне на квартиру, накрыли скромный стол, и до самого рассвета шел интересный разговор о судьбах и трагедии русской эмиграции, о литературе, о надвигающихся испытаниях, грозящих стране.

Я слушал Селезнева, смотрел на его красивое, хорошо вылепленное лицо. Было что-то в нем от пророка, настолько интересно и необычно он подходил к тому или иному, самому, казалось, сложному и неразрешимому вопросу, задетому нами в разговоре. Расходились при раннем солнце. Прощались, разговаривая о будущих встречах.

А в июне, как черная молния, весть: не стало Юрия Селезнева. Поехал в Германию навестить друзей… Сердце.

* * *

И еще об одной утрате. Той же весной, в первых числах мая, ушел из жизни мой учитель Виктор Карлович Монюков. Случилось это не в Москве, в Киеве, в номере гостиницы. Он приехал в Киев по приглашению друга, актера театра Леси Украинки Николая Рушковского на празднование Дня Победы. Они оба был фронтовики.

Стояла хорошая весна. В Киеве уже цвели каштаны. После поезда, радостный, Виктор Карлович переодевался в гостиничном номере, торопясь на встречу с другом. Сердце не выдержало.

Хоронили Анастасию Платоновну Зуеву. Легендарную «Настю», актрису старшего мхатовского поколения, народную артистку Советского Союза.

Характерная актриса, она всю жизнь, с самого юного актерского возраста, играла роли старух. Таланты, подобные этому, встречаются в актерском мире не часто. В среде основателей МХАТа вспоминается знаменитый Артем, любимец Чехова, всю жизнь игравший возрастные, чаще всего эпизодические, роли. Такова была и Анастасия Платоновна. Она играла замечательно всех старух, но лучше всего, с особым блеском, ей удавались роли пожилых женщин в пьесах Островского. (Ну да, ведь и автор был каков!) Это был немыслимый фейерверк каких-то удивительных находок, красок, интонаций, взятых актрисой неизвестно из каких жизненных кладовых, чуланчиков, тайничков. И все это вместе образовывало особый жизненный мир, существующий органически в ткани спектакля, и вместе с тем это было нечто целостно-самостоятельное, эдакий творческий доминион, созданный автономно волею и талантом этой удивительной русской актрисы. Это про таких, как она (чуть ли не про нее самое), Станиславский говорил, что подобным актерам его творческая система не нужна. Они сами были живым воплощением этой системы. Когда Зуева выходила на сцену, из нас, ее партнеров, никто не отмечал про себя, что это за персонаж, какую долю общей философии спектакля он несет за собой, что от этого персонажа можно ждать в связи с развитием общей ситуации на сцене (висящее на стене ружье должно выстрелить). Нет, ничего подобного! Просто на сцене появлялась «просто старуха», от которой (еще раз повторюсь) просто(!) нельзя было оторвать взгляда! Настолько все в ней было удивительно органично и вместе с тем филигранно выверено — от головного платка, завязанного только этому персонажу присущим узлом, до цвета пуговиц на кофте. Ее Коробочка в гоголевских «Мертвых душах» среди блестящей, звездной россыпи других ролей (Ноздрев — Б. Н. Ливанов, Собакевич — А. Н. Грибов, Манилов — В. Я. Станицын, Чичиков — В. О. Топорков) была, как бы это поточнее выразить, наименее традиционно-литературной. В ней меньше было от того сатирического символа, присущего героям «Мертвых душ», которые навсегда отчеканились в нашем сознании, подобно аверсу на юбилейной медали. Коробочка в творении Зуевой — малоподвижное существо, приклепанное к креслу. Несмотря на внешнюю отупелость, в ней, глубоко внутри, функционирует своя жизнь. Она оценивает по-своему все происходящее вокруг, и ничто не ускользает от ее настороженного, всевидящего внутреннего взора. Этакий морской полип, пропускающий через свои щупальца все, что мелькает вокруг.

Почти каждый из великих «стариков» помимо основной, так сказать, генеральной актерской линии служения театру нес в себе заряд «легендарности», добавляющий заключительный штрих к тому портрету, который останется в памяти людей, помнящих их.

Так, Борис Николаевич Ливанов был знаменит «ливановскими» словесно-сатирическими импровизациями. Анатолий Петрович Кторов — своими оговорками на сцене. Виктор Яковлевич Станицын — английскими анекдотами. Василий Осипович Топорков — розыгрышами и житейскими историями, имеющими право по своим неожиданным парадоксальным концовкам занимать почетные места в клубе имени Аркадия Аверченко.

У Анастасии Платоновны не было ни одного из этих качеств. Ее внутренний мир был прост и, может быть, в этой-то простоте по-своему глубок и интересен. Она не пыталась многого узнать об этом мире, но то, что знала, сидело в ней крепко. Она была, что называется, в какой-то мере «дитя природы». Примером тому ее легендарные «чулкэ-шэрстэ». Во время гастролей в Париже Анастасии Платоновне надо было купить шерстяные чулки. Продавщица магазинчика долго не могла понять, чего же хочет эта странная покупательница из России. И тогда, не долго думая, Зуева решила объяснить француженке свое желание родным ее языком.

— Девушка, — сказала она, — мне нужны шерстяные чулки. Понимаете? Чулкэ-шэрстэ! Для моей внучки Леночки.

И продавщица поняла.

Вспоминается рассказ нашего актера Геннадия Кочкожарова. Он и Анастасия Платоновна были заняты в новой работе — инсценировке по одной из «деревенских» повестей Бориса Можаева. Кочкожаров репетировал положительного председателя колхоза, а Зуева, как и должно быть, хитрую и несознательную деревенскую старуху. Естественно, председатель во время частых конфликтных сцен изливал свой праведный гнев на не желающую идти в ногу со временем бабку.

— Выдавал я ей «по первое число», — рассказывал Кочкожаров. — Что называется, по полной мхатовской системе. Актер я тогда был молодой, сил много. Гляжу — Анастасия Платоновна косо на меня посматривает. Что-то не так, думаю? После репетиции она подходит ко мне и тихонько говорит: «Гена, ты что же это так кричишь на меня». Я опешил. «Да разве я на вас кричу, дорогая Анастасия Платоновна? Это я на персонаж, которого вы играете, кричу! На деревенскую бабку! Так у автора написано». Она помялась, подумала еще, этак пальчиком пошевелила и уже совсем доверительным тоном говорит: «Так-то оно так… Только ты все равно потише кричи. Я ведь все-таки народная артистка Советского Союза».

И вот — похороны. Прожита большая, славная жизнь. Цветы… Портрет на заднике… Молчаливый зал полон народу… Прощальные траурные смены у гроба. Музыка. На середину сцены ставят микрофон — приближается время гражданской панихиды. Стою у правой кулисы. И тут меня кто-то трогает за локоть: «Коля!». Оборачиваюсь — Марк Исаакович Прудкин. Грустный, прямой, собранный.

— Коля, у меня к тебе будет просьба.

И идет в закулисную светлую комнату — курительную. Ни слова не говоря, бережно достает из бокового кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протягивает его мне.

— Что это?

— Мои прощальные слова на Настиной панихиде. Прочти, пожалуйста, за меня.

У меня перехватило дыхание, настолько все это было неожиданно.

— А-а… вы?

— Не смогу… С собой, боюсь, не справлюсь. Выручи, Коля, пожалуйста…

— Конечно, Марк Исаакович, конечно… Вы не волнуйтесь только…

Он помолчал, думая о чем-то своем, и потом сказал грустно и просто:

— Всю жизнь говорил со сцены чужие слова, а когда свои сказать надо — хвать, а сил для этого уже нет.

И опустил породистую голову, прикрытую со лба старой накладкой бывшего героя-любовника.

Меня позвали к микрофону. Я развернул лист. Речь Марка Исааковича была краткой, в полстраницы печатного текста.

— Настенька, друг мой! — прочел я первые слова, и тут со мной произошло что-то, чего так боялся Марк Исаакович. Замглились глаза, вырубило дыхание… Кое-как справившись с собой, я начал сначала.

— Настенька, друг мой! Уходит из жизни наше поколение мхатовцев. Ушла из жизни подлинно народная, русская артистка.

Настенька! Всю свою творческую долгую жизнь ты была верна и предана искусству Художественного театра, нашим великим учителям — Станиславскому и Немировичу-Данченко. На пути твоем были радости и печали, но ты всегда вносила дух бодрости и веры в красоту жизни. Свой талант ты щедро дарила народу, и народ отвечал тебе признанием и любовью.

Нас, старейших мхатовцев, остались единицы, и тем сильнее скорбит по тебе наше сердце.

До свидания, друг мой, до свидания.

И внизу от руки синими чернилами: Марк Прудкин.

Он стоял у правой кулисы, прислонившись плечом к щиту пульта управления.

— Спасибо, Коля, — сказал он и пожал мне руку мягкой, по-старчески прохладной, но все еще крупной рукой.

* * *

О доблестях, о подвигах, о славе Я забывал на горестной земле, Когда твое лицо в простой оправе Передо мной сияло на столе.

Она любила это стихотворение Блока. На концертах или актерских застольях, когда ее просили что-нибудь прочесть, чаще всего, почти всегда, она, подумав, почему-то выбирала его. И не потому, что скуден был ее личный поэтический репертуар, нет. Она прекрасно знала русскую классику. Достаточно сказать, что она прочла для телевидения всего лермонтовского «Демона». Тут было что-то другое. За блоковским поэтическим шедевром у народной артистки Советского Союза Ангелины Осиповны Степановой скрывалась какая-то тайна.

Но час настал, и ты ушла из дому, Я бросил в ночь заветное кольцо. Ты отдала свою судьбу другому, И я забыл прекрасное лицо.

Она читала не спеша, вдумчиво, низким, чуть хрипловатым голосом. У нее была, что называется, мужская манера чтения. Трагическая судьба героя блоковского стихотворения с каждой прочитанной строчкой становилась судьбой самой исполнительницы. Какое жизненное воспоминание будили у актрисы эти строчки? Вряд ли мы теперь это доподлинно узнаем…

Летели дни, крутясь проклятым роем… Вино и страсть терзали жизнь мою… И вспомнил я тебя пред аналоем, И звал тебя, как молодость свою…

Она любила сильные образы. И в поэзии, и в драматургии. И старалась справляться с ними сама, без искусственной режиссерской поддержки. Она терпеть не могла затерханного лозунга: «Короля играет свита».

Короля играет — король! — всей своей сценической практикой утверждала Степанова. И только король! Свита, в лучшем случае, должна не мешать рождению на сцене венценосного образа! И за это ей, свите, низкий поклон!

Степанова предпочитала талантливых партнеров по сцене, с которыми можно было вести настоящую борьбу, а не сценические поддавки. С каким наслаждением она играла с Анатолием Петровичем Кторовым и в «Милом лжеце», и в «Чрезвычайном после»! Это было великое противостояние двух личностей, которым судьба подарила возможность какое-то время поратоборствовать друг с другом на глазах у счастливого и потрясенного зрителя.

Искусственный раздел МХАТа в восемьдесят седьмом году прервал установившийся ход театральной жизни. Мы стали реже видеться, но внутренние симпатии между актерами, внутренняя приязнь от этого нисколько не пострадали. А где-то, может быть, и усилились. Отсеялась шелуха мелких недоразумений, неприязней, обид, и осталось главное — любовь и нежность между людьми, скрепленные самой лучшей в мире профессией — профессией драматического искусства.

Боюсь точно сказать, когда я в последний раз виделся с Ангелиной Осиповной Степановой. Кажется, это было в ВТО на Арбате, где наша замечательная хозяйка Маргарита Эскина, наша «королева Марго», преподнесла нам очередной праздник — сбор актеров, окончивших школу-студию МХАТ не меньше тридцати лет назад. Дата была странная, не юбилейная, не «круглая», но от этой малозначащей причины радость встречи участников была не менее восторженной. Улыбки, слезы, поцелуи! Тусклый электрический свет хрустальных люстр сменился ярким и радостным светом — светом актерских воспоминаний!

Небольшая «торжественная часть», потом — непринужденное застолье. Делились анекдотами, читали стихи, кто мог петь — пел. Я тоже что-то прочел, и когда после этого спускался с низенького подиума, вдруг с другого конца покоеобразного застолья услышал голос:

— Коля, пойди сюда.

Ангелина Осиповна! Она сидела у края стола, все еще прямая, все еще несгибаемая, поседевшая великая актриса нашего театра.

— Садись рядом.

Я поцеловал ей руку и тут подумал: «Ах, как давно я не видел ее… Без приглашения она никого не принимала. Ну так надо было добиться этого приглашения. Я думаю, невелик был бы труд сделать это…». У нее, говорили, было плохо со слухом… Но взгляд был по-прежнему чист, зорок.

— Рада тебя видеть! Как живешь?

Собираясь с мыслями, я не успел ей ответить. Она тут же перебила самое себя:

— Я тоже хочу читать.

«Неужели Блок?» — подумал я.

Зал затих.

— О доблестях, о подвигах, о славе…

Как будто не было прожитых десятилетий, потерь, утрат, болезней… Все та же свежесть чувства, все та же затаенная боль и плотный занавес никем не разгаданной тайны.

…Уж не мечтать о нежности, о славе, Все миновалось, молодость прошла… Твое лицо в его простой оправе Своей рукой убрал я со стола.

 

Японское кресло

Я встретил их в переходе по пути из нового театра. Подземный переход через Тверскую возле книжного магазина «Москва» соединил нас неизбежностью судьбы. Мы одновременно спустились по ступенькам и пошли навстречу друг другу. Время было позднее, переход был пуст и просторен, и четыре человека, идущие встречь меня, очень четко выделялись на белой плитчатой облицовке стены. Что-то знакомое почудилось мне в их силуэтах, в свободной и неторопливой походке. Ну да мало ли что может померещиться ночью после трудного спектакля в театре…

— А ведь это Николай Васильевич Пеньков шагает к нам! — раздался голос одного из четверых, голос настолько знакомый, что я в первый момент не смог его, как говорят юристы, идентифицировать. — Гусары, смирно!

Ну, конечно — Борис Щербаков.

Радостные, с актерской добавкой, голоса мгновенно взорвали устоявшуюся гулкую тишину перехода.

— Колька! Ну, давай поздороваемся.

Олег Николаевич Ефремов! Давненько мы с ним не встречались.

Таня Бронзова, Дима Брусникин…

Родные до слез лица! Как будто не было трагедии раздела театра, не было этого противоестественного развода. Жизнь в иные моменты не признает «свершившегося факта». Вопреки всем материальным законам, она отвергает его и подсказывает участникам событий нечто другое, другие человеческие взаимоотношения. И бороться с ними с помощью закона или силы бесполезно.

— Ты из театра?..

— А у нас было небольшое торжество — юбилейный спектакль…

— Вот, Олега Николаевича провожаем…

— До дому, до хаты…

— Минуточку! — воскликнул Ефремов, встряхивая меня за плечи. — А ведь ты, кажется, еще не видел мою новую квартиру? Или я ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, Олег Николаевич.

— Так в чем же дело! Вот она — в ста шагах. Идем в гости!

— Поздновато, Олег Николаевич.

— Одиннадцать часов «поздновато»? Это для актера-то? Не смеши… Идем, идем.

Возражать Ефремову в такие моменты было бесполезно. Ребята подхватили меня «под белы рученьки», и мне пришлось подняться по тем же ступенькам перехода, по которым я только что спустился.

Когда-то, с самого начала семидесятых, я жил с Олегом Николаевичем в одном доме у Никитских ворот. Новый желтый параллелепипед, выстроенный у истока Суворовского бульвара, вместил под своей гостеприимной кровлей около сорока мхатовских семей. Его так и называли в округе — «мхатовский дом».

Двухкомнатная квартира Олега Николаевича была этажом выше моей. Не скажу, чтобы я часто бывал в ней, но раза два заходил по случаю к Николаю Ивановичу, отцу Олега — его няньке, сиделке, кормильцу в одном лице. Замечательный человек был Николай Иванович, Царство ему Небесное!

В начале восьмидесятых Олегу Николаевичу предоставили квартиру на улице Горького, как раз напротив театра, и наши «жилищные тропки» окончательно разошлись. Потом произошла трагедия раздела театра…

Как только мы разделись в прихожей, Олег Николаевич повел меня показывать свои, как он сказал, «апартаменты».

— А ребята пока стол накроют, — добавил он. — Вы, пацаны, поторопитесь: гость у нас сегодня или не гость?

Квартира был большая, послевоенная, удобной «сталинской» планировки. Крупный паркет солидно, музыкально поскрипывал под ногами. Свет больших люстр не разгонял сумрак наверху, и он скапливался в углах непривычно высоких потолков.

— Здесь у меня кабинет, — быстро, с мужской скуповатой небрежностью пояснял Олег. — Мне одного его и хватает. Остальное — кухня, спальня, столовая. Я туда и не захожу. Что там делать, в футбол, что ли, играть…

Быстренько исполнив роли хозяина и гида, он повел меня в гостиную. Там был уже накрыт стол. Олег усадил меня в кресло с высокой спинкой и круглым низким сиденьем. Кресло было огромное, и, опустившись в него, я расплылся в нем, как блин на «семейной» сковородке. Олег с хитроватой улыбкой посматривал, как я устраиваюсь.

— Ну, как тебе кресло? — поинтересовался он, и по тону его вопроса я понял, что с этим креслом меня ожидает какой-то сюрприз. Какой-то подвох.

— Кресло как кресло, — сказал я, — только уж очень низкое. Рюмку мимо рта пронесешь.

— Не пронесешь, — сказал Олег, заходя за спинку. — Это, брат, кресло непростое. Мне его из Японии привезли.

Где-то сзади щелкнул переключатель, и вдруг я почувствовал, как кожаное сиденье подо мной шевельнулось, точно какое-то существо, запрятанное в его толще, проснулось и потянулось спросонок. Инстинктивно напрягшись, я попытался вскочить.

— Сиди, сиди, — Олег Николаевич легонько надавил мне на плечи. — Это только начало. Обработаем тебя по полной программе.

Ребята просто помирали от хохота, видя мою растерянность, веселились на халяву. А кресло тем временем усиливало свою активность. С тупым упорством оно мяло, крутило, толкало мою спину, ноги, руки на подлокотниках. Хотелось встать, избавиться от этой механической возни под тобой, но я продолжал сидеть и улыбаться, точно получал от этого огромное удовольствие.

— Вот до чего япошки додумались, — улыбался Ефремов, ходя кругами вокруг меня и любуясь мною, как экспонатом на выставке. — Сидишь, к примеру, читаешь, а эта штука тебя массирует. Класс!

— Великолепно, — с облегчением сказал я, чувствуя, как толчки подо мною становятся все слабее и слабее.

Бешеное кресло наконец-то устало. Ткнув меня в спину напоследок несколько раз своими резиновыми кулачками, оно окончательно затихло. Я тут же притащил с кухни табуретку…

Разошлись мы поздно. Выйдя из подъезда, я остановился в изумлении: на город выпал легкий снежок. Он был свеж, наряден и по-детски беззащитен. Ни один след не успел тронуть эту задумчивую белизну. Машин на Тверской не было, и я пошел поверху, соединяя края тротуаров неровной строчкой своих шагов.

Перейдя улицу, я оглянулся. Напротив сумеречной громадой высился уснувший дом, из которого я недавно вышел. В большой «сталинской» квартире на одном из его этажей, наверное, готовился ко сну ее хозяин — художественный руководитель Художественного театра. Легкое покашливание застарелого курильщика гулким эхом отзывается в пустоте комнат. Поскрипывает старый паркет: хозяин с зажженной сигаретой в пальцах, последней перед сном сигаретой, ходит по безлюдной квартире. Сна нет и в ближайшие часы — он знает это — не предвидится. Он входит в гостиную. Свет уличного фонаря, отражаясь в лакированной столешнице, разгоняет ночной сумрак. Стол убран, кресла с одинаковыми промежутками окружают его. От гостей остался лишь чужой запах сигаретного дыма. Легким движением он откатывает японское кресло и не спеша усаживается в него. Прохладная упругая кожа высокой спинки приятно холодит затылок. Поколебавшись, стоит ли в такой поздний час принимать массаж, он все-таки нащупывает тумблер и включает его. Кресло завозилось под ним, и резиновые кулачки с безразличной последовательностью стали мять и поглаживать его.

Он досконально изучил всю программу механического массажера, все его манипуляции стали ему привычны, обыденны, и теперь, сидя в работающем кресле, ему казалось, что, пожалуй, нет такой уж большой разницы между результатом действия этой японской чертовщины и живыми руками больничного массажиста. В конце концов, главное — результат. Да и хлопот меньше…

Долгожданный сон, перевалившись через высокую спинку кресла, накрыл его с головой.

* * *

Ну что ж, кажется, подошло время заканчивать воспоминания. Остановиться вовремя — великое качество человека, дошедшее до нас от античных времен. Особенно если профессия человека связана со словом. Что может быть обременительнее словоохотливого рассказчика! Тем более что тема, взятая нами, тема современного театра и жизни актера в современном театре, глубока, трагична, неисследима. И нет ей ни конца, ни края. Она напоминает многоводную реку, впадающую в океан. Воды ее, мутные от зеленой взвеси, видны в океанической лазури задолго до того, как на горизонте становятся видны берега.

Пределом нашего очерка, его заградительной чертой, его болезненной метой остается раздел Художественного театра в восемьдесят седьмом году прошлого (уже!) века.

Я был бы не совсем правдив, если бы в данное время утверждал, что тяжелейшая рана, нанесенная больше пятнадцати лет назад театру, по-прежнему кровоточит в сердцах тех, кто пережил это. Время лечит. Рана затянулась. Но болезненное воспоминание о том событии постоянно дает о себе знать. Особенно когда на просторы страны падает непогода. Мы, актеры прежнего, «неделимого» Художественного театра, мечены этим до конца своих дней.

А оба послераздельных театра?.. Что ж, они живут… Или, как теперь говорят, функционируют. Ставятся спектакли, по вечерам заполняются зрительные залы, звучат аплодисменты. Художественные руководители громко заявляют, что они истово, жертвенно стремятся продолжать традиции старого МХАТа. Но тут слышится известная доля декларативности. Жизнь вносит свои коррективы в любые, самые блистательные теории. Это как два корабля, вышедшие в кругосветное плавание из одной гавани. У каждого из них на почетном столике в штурманской рубке лежат старые карты, где прочерчен выверенный маршрут похода. Но… они пойдут каждый своим путем. Так, как им выгоднее. Пересекутся ли их пути когда-нибудь? Возможно, кто знает… Земля ведь круглая.

 

Станислав Куняев

ДВА ВОСПОМИНАНИЯ О КОМИ ЗЕМЛЕ

 

Золотоискатель Акимов. 1986 г.

В посёлке Кожим нас встретил главный геолог экспедиции Леонид Викторович Акимов. Низкорослый, жилистый, востроносый, с чубчиком светлых волос, он хозяйским жестом пригласил гостей за стол, уставленный блюдами с малосольным сигом, жареным хариусом, брусникой и олениной, морошкой и прочими яствами Северного Урала.

Акимов был родом из великого племени людей Территории, если вспомнить роман Олега Куваева.

— Да я всех героев Олега знаю как облупленных, — хвастливо заявил он после второй или третьей рюмки. — Чукотку исходил с ними. В день по пятнадцать километров на участки да по шурфам… Где только не приходилось ночевать! А там морозы до пятидесяти градусов! Ходил в зэковской фуфайке — полушубок один друг увёз, воротил только весной. Сколько я в балках крепкого чаю выпил — море! В Балабино, в Анадыре, в Магадане… Золотые были времена! Мы открывали — не поверите! — золото, видимое глазом, жилы, вкраплённые в кварц!

Глаза Акимова заблестели, лицо раскраснелось, он то и дело вскидывал ладонью светловолосый чубчик, сползавший на мокрый лоб.

— И какое золото находили! — один миллиграмм на кубометр породы считается золотом промышленным, а у нас бывало по двести сорок миллиграммов!

Речь о золоте лилась, как золотоносный ручей — обильно и вдохновенно:

— Когда нужно было найти его — я шёл на всё. Нарушал любые порядки, инструкции и нормативы… Даже техникой безопасности пренебрегал. У меня было четырнадцать выговоров, на мне висело два приказа о служебном несоответствии, три выговора с занесением в личную карточку. Но я шёл на всё, лишь бы до него добраться, в ладонях его подержать!

Этот человек был истинным поэтом благородного и презренного металла, страстным охотником за ним, глубоко залегавшим в чукотской земле и в отрогах Северного Урала. Но его страсти были совершенно иными, нежели у пушкинского Скупого рыцаря, который молился на золото:

Зажгу свечу пред каждым сундуком. И все их отопру, и стану сам Средь них глядеть на блещущие груды. ………… Я царствую! Какой волшебный блеск! Послушна мне, сильна моя держава, В ней счастие, в ней честь моя и слава! Я царствую.

Пушкинский Скупой рыцарь был рабом золота, а геолог Акимов — его захватчиком, покорителем, владыкой.

В нашем застолье я рассказал ему о том, что на днях видел в его золотоносном государствe, на берегах хрустальной реки Кожим, откуда мы только что вернулись на вездеходе…

Черные наледи на замерзшей реке. Слепящие глаз наплывы аметистового льда на коренных черных базальтовых породах, рассечённых змейками белых кварцитов. Тишина. Черные ели, разлапистые лиственницы с корявыми ветвями на высоком берегу. А на противоположном, пологом — речная терраса, смесь из раздробленных, размятых бульдозерными ножами лиственничных стволов, вздыбленный слой почвы, оттеснённый бульдозерами в реку. Отвалы. Из отвалов тянутся по течению мутные густые струи.

Нa этой террасе старательская бригада знаменитого в те времена Туманова добиралась до золотоносного слоя, пропускала его через промывочные машины и выплёвывала обезжизненную, обескровленную породу. Река без живого берега, укрытого брусничником, ягелем, лесом, ручьём. Тело, с которого содрана кожа. Серые потоки вливаются в голубую воду, рождённую на недоступных склонах Северного Урала. Повсюду обрывки проволочных тросов, ржавые бочки из-под солярки, остовы тракторных кабин, разорванные гусеничные траки…

О бригадире старателей Вадиме Туманове, друге и покровителе барда Владимира Высоцкого, в те времена говорили много. В газетах писали о его махинациях в золотодобыче, о том, что он первую судимость получил на Дальнем Востоке за ограбление сберкассы, цитировались даже (по-моему, в «Социалистической индустрии») документы из прокуратуры и судебного дела.

Однако недавно, в 2004 году, вышла книга воспоминаний В. Туманова «Всё потерять — и вновь начать с мечты». Рецензия на неё была опубликована в «Литературной газете» (№ 18, 2004 г.). Написана рецензия автором, почему-то укрывшимся за инициалами Ю. Р., который уверяет, что В. Туманов сидел «отнюдь не по какому-то уголовному делу. Не за воровство, не за убийство. Его преступления были куда более дерзкими. Например, среди прочих прегрешений ответчика, переполнивших чашу терпения советской правоохранительной системы, была нескрываемая его любовь к классово чуждому Сергею Есенину. Это стоило Вадиму Туманову восьми лет колымских лагерей».

Вот как создаётся очередной миф. Как могло советское правосудие в конце сороковых годов сажать за любовь к Есенину, если в 1946 году была издана книга стихотворений поэта — я взахлёб читал её, будучи восьмиклассником, — и тираж её был 100 тысяч экземпляров!

Но я отвлёкся… В 1984 или в 1985 году я увидел своими глазами, что такое старательская, артельная добыча золота, и всё высказал в глаза Акимову:

— Леонид Викторович! Я стихотворение написал о том, как за геологами следом идут хищники-золотодобытчики, — и прочитал ему только что написанный в тайге «Экологический романс».

Чёрный рынок гудит на планете, мировая торговля идёт, и в трансконтинентальные сети грудой золото мира плывёт. Жёлтый отблеск мерцает незримо на дензнаках и коммюнике… Я-то думал, что власть эта мнима, но гляжу — на таёжной реке, где прошли мои лучшие годы, измочалены вдрызг берега, стали мутными светлые воды, стала мёртвой живая река. До мельчайших её золотинок, красоту сокрушив по пути, докопался невидимый рынок, сжал добычу в железной горсти. От объятий всемирного банка, что простерлись до наших широт, упаси нас ЦК и Лубянка, а иначе никто не спасёт.

Недавно, правда, в своей книге Миша Назаров процитировал строчку из этого стихотворения, но то ли сознательно, то ли случайно исказил её: «от объятий еврейского банка». Когда это стихотворение было напечатано в 1988 году в моей книге «Мать сыра земля», мне стали звонить возмущённые инакомыслящие. И русские и евреи. И тех и других коробила строчка: «Упаси нас ЦК и Лубянка»… Помню звонок бывшей жены известного русского диссидента, издателя журнала «Вече» Владимира Осипова, отсидевшего бок о бок с Леонидом Бородиным несколько лет в мордовских лагерях.

— Как вы могли восхвалять Лубянку?! — Она сама не знала стихотворения, ей кто-то сказал об этой пресловутой строке. Но когда я прочитал по телефону разгневанной правозащитнице всё целиком, она растерялась, замолчала и положила трубку. Позднее я узнал, что её девичья фамилия была Цехновер…

А Леонид Акимов уже водил нас по своей обширной квартире, хвалился фотографиями, на которых он был снят с темнокожими вождями и министрами африканских стран, где проработал несколько лет в поисках золота, предварительно выиграв конкурентную борьбу у французских и германских геологов.

— А в Конго, — торжественно заявил Акимов, — меня наградили высшей правительственной наградой — Почетным крестом с бриллиантом в семь каратов… Однако когда уезжал обратно в Союз, наши дипломатические власти изъяли крест с бриллиантами, как великую ценность, в пользу государства, и я остался лишь с одним дипломом.

Его жена, Регина Сергеевна, явно гордясь этой наградой, подвела нас к застеклённой рамке, в которой висел драгоценный, хотя и несколько истрёпанный диплом.

В Москву Акимов вернулся со славой, получил высокую должность главного геолога по золоту в союзном министерстве, но через три года затосковал и попросился на Северный Урал.

— А хорошо бы нам в следующем году на восточный склон перевалить, — мечтательно произнёс он. — Какая там природа! Кедры, зверя много, травы — что твой лес… От холодных ветров Карского моря впадина хребтом закрыта… Конечно, мы эту природу маленько подпортим — но не как этот хищник Туманов! А золото там ха-а-рошее! Но дорог нет. Надо через хребет станки тащить, зимники бить… А после Восточного склона хорошо бы на Таймыр! Я уже о нём всё знаю, всё выведал у красноярцев и ленинградцев. Геология там — моя любимая, золотоносная. Горизонты неглубокие. А главное, никакой местной власти нет: ни горсовета, ни горкома, ни совета директоров. Одна чистая геология! Одна работа — и больше ничего. Никто не мешает тебе искать и найти золото!

И железная лопата в каменную грудь, добывая медь и злато, врежет страшный путь, —

прочитал я ему стихи Лермонтова и добавил:

— Всё-таки ты человек из повести Олега Куваева «Территория».

Он захохотал:

— А, снова писателя вспомнил! Так знай: я земляк и даже дальний родственник Васи Шукшина. Моя тётка — его первая учительница. Вот уж была фанатичка литературы! Шукшин пропадал у неё дома после уроков. И даже когда она в Акмолинск переехала, каждый год навещал её.

…Расходились за полночь. А утром, пока Акимов не заехал за нами, я вышел из барака — поглядеть посёлок Кожим.

Он разместился на территории бывшего лагеря. Жили геологи, кто в дощатых вагончиках, кто в щитовых бараках, в одном из которых меня и приютила семья Ярослава Васильева, молодого специалиста, поэта, выпускника Горного института. А сюда он приехал как профсоюзный деятель. Начальство… Но как оно, это начальство, жило? Он сам, беременная жена с ребенком, её бабушка — все на восьми квадратных метрах. К бараку был прилеплен маленький дощатый тамбур, заваленный банками, санками, грудой залепленных глиною грязных сапог. Анечке — полтора года. Розовая, здоровенькая, голозадая, бегает на приполярных сквозняках. Прабабушка Анечки печально и молча смотрит на всё.

— Всё хорошо, — тихо говорит она, — только туалет…

К туалету, сколоченному из горбыля, подойти действительно невозможно: лужи грязи и груды отбросов. Помойка. Не помойка, а целая пирамида. Рядом с туалетом стоят громадные МАЗы со спущенными скатами. В помойках роются собаки, северные густошёрстные лайки.

Магаданские бичи — кто в резиновых сапогах с отвороченными голенищами, кто в модных ботинках, осторожно ступая по жидкой глине, тянутся к магазину, пристают к продавщицам: «Дай до аванса!» Породистые, бородатые, надменные. Мимо магазина, ныряя, как лодка по бурному морю, ползет МАЗ. Каким-то чудом дифер МАЗа не садится на ухабы, когда оба моста, и передний и задний, одновременно утопают в ямах, заполненных жидкой глиной.

Однажды зимой, когда истопник напился и заснул, мой поэт-геолог всю ночь бросал уголь в топку. А под утро пошел спать. Мороз сорок градусов, трубы лопнули. На стенах барака появился иней…

Через час Акимов заехал за нами на «уазике», и ещё до обеда мы вылетели к буровикам в среднее течение Кожима.

Гребни и вершины Полярного Урала. Розовые на закате, припорошенные снегом. Ледяная зеленоватая вода, стремнины, перекаты, прижимы, малахитовые омута и ямы. На дне виден каждый камушек, широкие плесы. По берегам черные еловые леса, желтые березы, красные осиновые кусты, как пятна краски на каменистых осыпях. Светлые, с зеленоватой спинкой, крупноротые хариусы. Пятнистая семга, выпрыгнула из воды торпедой. Буровики бьют шурфы, моют золото, берут пробы, копают золотой корень. А на профсоюзном собрании кричат:

— Дайте нам что положено, хлеба нет, овощей нет!

3арабатывают по 1000–1500 рублей. Это раз в пять больше, нежели зарплата хорошего врача в областном городе. Пропивают, не доехав до Крыма, Москвы или даже Сыктывкара. Приезжают в Инту и заранее идут в вытрезвитель, сразу платят за несколько дней.

— А что! В гостиницу нас не пускают.

И то правда. Слава идет о некоем Пинегине, который, вырвавшись с буровой, сумел вроде бы за неделю пропить тысячу семьсот рублей. Живут без бани — неохота им её срубить. Некогда. Мы ночевали в балке у бригадира Валентина Денисенко, который перед тем как заснуть, долго возмущался:

— Зачем нас заставляют бурить по сетке? Лишние скважины делать? Деньги народные зря в землю зарываем. Я же чую, где золото, никакая сетка мне не нужна!

Ярослав Васильев, уже залезший в спальный мешок, вяло спорит с ним, что-то бормочет о науке, без которой тоже нельзя, какое бы чутьё у тебя ни было, потом замолкает на полуслове, переходящем в лёгкий храп.

По клокочущей реке с прозрачными зелёными стремнинами мы спустились на резиновой лодке. Пролетели мимо базальтового утёса, на нём масляной краской было намалёвано: «Здесь погибли казанские туристы», мимо избушки, возле которой на песчаной отмели тянулась цепочка медвежьих следов… К вечеру добрались до геологов и заночевали в палатке, которая служила им баней. Развели перед палаткой костерок, сварили уху, посидели перед сном, глядя на сверкающее тело Кожима. Иногда через реку перелетают громадные, как птеродактили, чёрные глухари… Трава хрустит под сапогами. Начались заморозки. На воронёном стволе ружья, простоявшего в сенях, налёт холодного инея.

Прекрасен этот крепкий, текущий над рекой холод, прекрасна пламенная стена берёз на противоположном берегу. Мы сидим на стволе сухой сосны, который горит с одного конца, давая небольшое, но ровное и надёжное пламя.

Утром за нами нa моторе прикатил местный рыбинспектор и с ветерком довёз нас до своего дома. Во время обеда в доме поднялась паника: у рыбинспектора из лодки увели бензопилу. Средь бела дня!

— Это Колька! — без колебаний заключил хозяин. — Он её переберёт, детали заменит, поди узнай!

Сидевшие за столом обветренные, краснолицые, жилистые мужики согласно замотали головами….

К концу обеда в избу пожаловал ещё один — светловолосый, развязный, с выпученными глазами.

— Я — пивбар! — И с грохотом поставил на стол две бутылки неизвестно откуда взявшегося в этой глуши чешского пива.

С полустанка мы уезжали на местном поезде, полном грибников с корзинами, доверху набитыми волнушками и груздями. Вагон шуршал болоньями, скрипел резиновыми сапогами, женщины в телогрейках и шерстяных рейтузах рассуждали о жизни.

— Федь, кто это тебе так морду раскровянил? Жена?

— Да нет, бритвой порезался,

— А ты купи электрическую. Я свому идолу купила!

Хлопотливый день закончился ужином у местного снабженца, открывшего нам многие тайны своего нелёгкого и рискованного ремесла:

— Мы водкой торговлю регламентируем. Главное в моей работе — чтобы людям было хорошо! На третий поселок — там все спились, — когда везем водку, то и закуску обязательно. В нагрузку. Берешь бутылку — бери и закусить: консервы или там сыр, или масло. Без закуски не отпускаем. Это мое распоряжение!

После третьей бутылки Чучман запел прекрасным голосом украинские песни. Был в оккупации, голодал, воровал, два раза немцы его чуть не застрелили. Сам смородину рассадил у дома, который сам и построил — лучший дом в поселке! Золотой корень у него в банке растет, сам конскую колбасу делает, двух свиней держит по шесть пудов каждая. Жена его полтонны дикой смородины заготовила для школы-интерната и переработала в желе через соковыжималку. Вот он каков, Чучман — работает, пьет, поет украинские песни…

* * *

Однако надо было успевать к поезду, чтобы вернуться в Сыктывкар, навестить моего старого товарища, поэта Александра Алшутова. Шофёр за нами, конечно же, не приехал, и мы с Ярославом Васильевым побрели по разбитой тяжёлыми МАЗами глинистой дороге сквозь мрак к полустанку. Запьяневший хозяин отстал, но вскоре всё-таки выплыл из темноты, покрытый с головы до ног жидкой глиной.

— Я его уволю завтра же! — выл Чучман, имея в виду шофёра, которой не приехал, чтобы подбросить нас к поезду. — Уволю этого пьяницу! У-во-лю-у — у!

Подошел поезд. Ночь. Одна минута стоянки. Платформа. Проводники спят. Двери задраены. Не поезд, какой-то призрачный бронепоезд. Мечемся от вагона к вагону. Барабаним в двери. Ни звука. Черная насыпь. Черный поезд, голова и хвост которого теряются во мгле. Оштукатуренный вокзал. Наконец-то, в последние секунды перед отправлением, толстая проводница открыла вагон. Тащусь через несколько вагонов к своему. Нахожу свое купе. Оно занято. На моем месте спит мужик. Стучу в купе проводников. Минут через пять выходит молодая черноволосая девка.

— Ну что?

Я срываюсь:

— Как что! Почему дверь на остановке не открываете?

— Дверь сломана! — Она широко зевает. Ну и дрянь! Уже не кричу, а сиплю:

— Я тебя с работы уволю! Где бригадир? Почему мое место занято?

— Бригадир здесь! — Она нагло показывает на купе, из которого вышла.

— Освободи мне мое место!

Она неохотно идет в мое купе, долго там шепчется, наконец выходит оттуда вместе с длинным парнем:

— Спите!

— Ну и дрянь, — еще раз с шипеньем вырывается из моей груди…

Отрубился сразу, и мне приснилась картина, которую видел воочию. С небольшого заснеженного хребта перед нами расстилалось овальное урочище, заполненное весенним сырым снегом… И по белому снегу, не торопясь, след в след, шли, не оглядываясь на нас, две бурых росомахи.

 

Изгой Алшутов

На темной площади Сыктывкарского вокзала меня встретил кругло-лицый, покачивающийся местный поэт Витя Кушманов и худой, с иконописным лицом, бородатый художник. Едем к моему товарищу Александру Алшутову. С утра, встречая меня, он напился и встретил нас богатырским храпом. Я не видел его лет пятнадцать. Он лежал на диване — седой, курчавобородый, с громадным носом, поджав ноги — диван был ему короток. Его живот свешивался с дивана. С трудом растолкали, сели в тесной кухоньке. Кушманов достал бутылку коньяка. Алшутов оживился:

— Ты добрый человек, Витя, у тебя стихи хорошие, раздавленной травой пахнут, но пластики мало…

Пошли разговоры об Аксенове, Гладилине, Максимове, Солженицыне, как будто лишь вчера, а не пятнадцать лет назад загнала его, непутевого еврея, судьба на окраину города Сыктывкара… Рванул он однажды, спасаясь от каких-то неприятностей, на Север, шатался в тундре с оленеводами («мои фотографии во всех чумах висят»!). Потом получил участок в посёлке Максаковка, построил времянку на берегу, обшил изнутри вагонкой, камин выложил, бамбуковые занавески повесил. Заложил фундамент еще одного громадного дома — десять на десять. Зимой ловит налимов на крючья и мечтает принимать друзей в новом дому. Женился на полукровке (полурусская-полукоми), она родила ему девочку Ксюшу. Словом, пустил корни, черт бородатый. Местные зовут его здесь Борода, Будулай, думая, что он цыган, Я поражаюсь его способностям ставить жизнь на карту — Москва, Сахалин, Астрахань, Сыктывкар, — ломать ее, начинать все заново, и как она, судьба, неблагодарна к нему, бесталанному, никак не водрузит ему на голову лавровый венок, не наградит за преданность Музе… Всё ведь ради нее…

С нежностью вспоминаю все города моей юности! Вас ещё не было на географических картах, но по улицам уже не ходили медведи. Зато голубые песцы ещё забредали на помойки. А белые куропатки, смешавшись с полярной вьюгой, бились насмерть об электрические провода, несущие свой яркий, хотя и часто гаснущий свет в четырёхметровые кухни, каждая из которых была кухней творчества…

Алшутов (псевдоним) — Бейлин (по отцу) — Голицын (по матери) был представителем любопытной, сегодня вымершей породы советских поэтов, которых мой иркутский друг Вячеслав Шугаев называл «морозоустойчивыми евреями»… Их можно было встретить на всех необозримых просторах Сибири: во Владивостоке — Ян Вассерман, в Хабаровске — Роальд Добровенский, в Иркутске — Марк Сергеев или Сергей Иоффе, в Красноярске — Зорий Яхнин, в Омске — Вильям Озолин… Все они были советские люди, чаще всего полукровки. Жизнь в те времена ещё не дошла до развилки, после которой надо было выбирать либо русскую, либо еврейскую судьбу… Алшутов выбрал русскую. Недаром уже тогда в стихах, посвящённых отцу, он писал:

Но, как в старых деревьях, под усталой корой в красных сумерках дремлет его древняя кровь… Он мне что-то советует, не стараясь ловчить, про своё, про заветное убеждённо молчит. Он поспорил бы жарко, но не спорю с ним я. Мне всегда его жалко: он — чужая семья…

Сидим, выпиваем. И опять разговоры: Высоцкий, Галич, Окуджава… Две жизни — одна призрачная московская, другая реальная сыктывкарская, с плотницкой работой, с дочкой Ксюшей, с дровами, с зимой.

Жена обиделась на него за какое-то грубое слово и исчезла из-за стола. Мы остались втроем, третий — его отец. Тихий старый еврей, инженер по авиастроению. К застолью вышел, надев на лацкан пиджака орден «Знак Почета».

— Я о политике с ним не разговариваю, — тихо заметил отец. — Мы друг друга не понимаем.

За полночь отец с сыном пошли провожать меня на автобус. Сын — громадный, в черном клеенчатом плаще, бородатый, со ступнями, повернутыми внутрь, как у Слуцкого, носками. Ассимилировавшийся полуеврей-биндюжник. И тихий, истаявший, уходящий из жизни отец, который уже не успеет уехать в Израиль. За два-три года до этой встречи я сделал для Алшутова доброе дело: написал в сыктывкарское издательство рецензию на его стихотворную рукопись, благодаря чему она вскоре стала книгой. Многое мне в его стихах не нравилось: ложный, наигранный пафос, пошлое «шестидесятничество», да и с русским языком он не ладил. Но я понимал, как тяжело ему приживаться на новом месте, и, советуя издательству издать книгу приезжего поэта, не коренного и даже не русского, послал ему личное письмо, в котором изложил всю правду о его стихах откровенно и нелицеприятно. Растроганный, он сразу же прислал мне ответ:

Дорогой Станислав! Прости, что сразу не ответил на твою открытку. Я ещё раз искренне благодарен тебе за рецензию и ещё в большей мере за те добрые слова, которые ты сказал о моих последних стихах в записке, посланной мне через местный СП (дошла до меня чудом, обычно письма, адресованные мне, а также и большинству других авторов, пишущих на русском, они просто не передают). Что же касается твоей открытки, то ты просто меня неправильно понял. В своё время ты сказал: пиши мне обо всём. Вот я и пишу о том, что меня волнует в первую очередь. Но это вовсе не значит, что я прошу: Стасик, издай в Москве мою книгу, напечатай меня в «Новом мире», не хочу быть мещанкой, а хочу быть столбовою дворянкой и т. д. и т. п. Просто я позволил себе в своём последнем письме высказать свои соображения о будущем. Думаю, что соображения, в общем, верные.

Обнимаю

Я всегда ценил твою прямоту и бескомпромиссную категоричность в суждениях, хотя и не со всеми из них согласен. Поэтому меня нисколько не обижает твой тон, когда ты говоришь о моих стихах.

Ал. Алшутов

Ты лучше многих знаешь, что всю свою сознательную жизнь я старался поступать так, как мне подсказывала моя совесть. Ни разу я не изменил своим убеждениям в угоду возможности административного успеха своей человеческой жизни, говоря проще — литературной карьеры, скорее напротив, с точки зрения здравомыслящего человека я как будто нарочно делал всё для того, чтобы её испортить, Поэтому я далёк от мысли винить кого-либо в том, как я живу сегодня. Больше того, совершенно честно говорю тебе, что моё сегодняшнее бытие устраивает меня гораздо больше, чем то, как я жил в Москве последние годы.

В. Максаковка

Ну да сейчас речь не об этом, Я прекрасно понимаю, что ты занят и задёрган. Я лучше многих знаю, сколько времени и сил отнимает жизнь литератора в Москве. Думаю, что достаточно понимаю, вернее, в состоянии понять, твою душевную озабоченность всё происходящим (и на словах, и в действительности) вокруг нас. Так что ещё раз пойми меня правильно: я пишу и разговариваю с тобой безо всяких корыстных или деловых соображений, а просто как с человеком, который мне небезразличен и даже дорог.

8 декабря 86 г.

Был бы очень рад повидать тебя и поговорить более подробно, чем довелось в последний раз. Собирался в конце года вырваться дней на десять в Москву, но не знаю, получится ли.

Будь здоров, и храни тебя Бог. С приближающимся Рождеством.

P. S. Отправлено 19 декабря. Менялась погода, дико болели все мои старые переломы.

Я чувствовал, что в его жизни, во внезапном исчезновении из Москвы есть какая-то тёмная тайна, да и в некоторых местах вышеприведённого письма она угадывается, но раз он ничего мне не рассказал о том, почему бросил Москву, то я и спрашивать не стал. А на прощанье, на полутёмном перроне при тусклом жёлтом свете фонарей, он, укрывая от северного дождичка драгоценный сборник с удачным названием «Затяжной прыжок», написал на странице, рядом со своим ликом, обрамлённым курчавой шерстью, переходящей в густую бороду и плотную скобку усов:

«Станиславу Куняеву — человеку эталонной честности со старой, проверенной многим дружбой.

Ал. Алшутов

Дружить, правда, мы с ним по-настоящему не дружили, но встречались в Москве, где он изредка появлялся то после службы в авиации, то после походов на судах рыбацкой флотилии в Тихий океан, то из Астраханского заповедника.

У меня к тому времени за плечами уже были дискуссия «Классика и мы» и моё дерзкое письмо в ЦК КПСС насчёт «Метрополя». Я уже не раз после этих поступков ощущал на своей шкуре всю силу еврейской ненависти, но рукопись Александра Бейлина, обрусевшего бродяги, полукровки, бастарда, выломившегося из среды своих расчётливых соплеменников, пославшего куда подальше их муравьиную, партийную талмудическую дисциплину, я благословил к изданию с лёгким сердцем, особенно когда прочитал в ней такие хотя и корявые, но искренние строки:

Когда вопрос нелепый задают — за что мы любим Родину свою, — я, словом на него не отвечая, всем существом до боли сознаю, что за неё во всём я отвечаю, чего отнюдь другим не предлагаю, на посторонних не перелагая сверхличную ответственность свою.

Разные слухи о том, почему он исчез из Москвы и затерялся в северных просторах, конечно же, доходили до меня. Одни говорили, что он однажды неожиданно вернулся домой и застал у жены компанию хахалей. Началась драка. Ему сломали челюсть, но вскоре Александр подстерёг главного хахаля где-то на набережной и пырнул его ножом.

По другой версии, грешил он то ли фарцовкой, то ли иконами торговал и почувствовал, что вот-вот заметут — сбежал на Севера.

В последнее наше московское свиданье он хвастался мне, что есть у него возможность устроить свою жизнь в столице, но для этого «надо на Таньке Глушковой жениться», чего ему, видимо, не очень хотелось.

Но вскоре после того, как я вернулся из Сыктывкара, я встретился в редакции журнала «Октябрь» с одной известной поэтессой. Узнав, что я недавно виделся с Алшутовым, она разволновалась и поведала мне тайну, почему Алшутов-Бейлин исчез из Москвы и затерялся в Северном краю. Если верить этой диссидентке, то Алшутов был якобы тесно связан с еврейской компанией из семи человек, которая летом 1968 года вышла на Красную площадь, осуждая наше вторжение в Чехословакию. Протестанты развернули лозунги, но через две-три минуты ребята из КГБ скрутили их и запихнули в машину. По словам моей собеседницы, Алшутов должен был придти в августе 1968 года на Красную площадь восьмым. Но он не пришёл… Кто-то из его задержанных друзей решил, что он просто струсил, а кто-то предъявил ему более тяжкое обвинение: что он предупредил комитетчиков о предстоящей акции.

Как бы то ни было, но именно после чехословацких событий Александр исчез из Москвы, видимо, став в глазах еврейских отморозков предателем и изгоем.

Его книга «Затяжной прыжок» завершается строчками стихотворения, посвящённого жене Вере:

Единая и неделимая, ты для меня, как Родина…

А молодой друг Алшутова Виктор Кушманов, когда-то встретивший меня на Сыктывкарском вокзале, у которого стихи «пахли раздавленной травой», прислал мне перед смертью осенью 2003 года письмо со стихами:

Внезапно вдруг ударит ток по коже — Дорога, поле, стылая земля… Мне изгородь родной избы дороже, Чем изгородь Московского Кремля. Иду по снегу, не нарочно плача. Деревни нет. Нет ничего окрест. Я как поэт здесь что-то в поле значу, Я не поэт — там, где России нет.

Думаю, что Алшутов был бы рад, прочитав эти волнующие восемь строчек.

 

Михаил Лобанов

ИЗ ПАМЯТНОГО

ПОДАРОК ОТ БОГА

В своей опубликованной в «Нашем современнике» статье (№ 7, 2005 г.) «Из выводов XX века» Олег Михайлов вспоминает: «Как-то лет тридцать тому назад у меня собралась дружеская компания: светлая душа Дмитрий Дудко (ныне, увы, покойный), замечательный критик Михаил Петрович Лобанов и Петр Васильевич (Палиевский. — М. Л.). Пока мы с Палиевским обсуждали какие-то личные дела, наши визави вовсю бранили коммунистов за их гонения на церковь. И, не отвлекаясь от разговора со мной, Петр Васильевич бросил цепкую реплику: „Да если бы не гонения коммунистов, церковь давно погрязла бы во грехе!..“ Ныне гонений нет и в помине. А в пору ельцинского произвола церкви было позволено беспошлинно ввозить табачные и алкогольные изделия. Провидческая реплика!..».

Я не могу не доверять рассказам Олега Николаевича о нашей давней беседе с дорогим моему сердцу отцом Димитрием Дудко, но мне хотелось бы продолжить затронутую автором тему. Коммунистов в стране было 20 миллионов, и большинство из них, конечно, были люди честные, преданные интересам государства, Родины, не имевшие ничего общего с гонителями церкви. Достаточно было, особенно среди так называемой интеллигенции, и таких, как Марк Захаров, театральный делец, который на партбилете сварганил свою карьеру, а потом, с «перестройкой», сжёг его публично. У нас в Литературном институте наперегонки побежали из партии руководители семинаров из числа секретарей Союза писателей, трибунных краснобаев на писательских собраниях. Что касается отца Димитрия Дудко, то его отношение к коммунистам можно определить его собственным словом: понимание. Об этом он не раз говорит в своих книгах, в частности в книге «Попытка осмыслить и разобраться с общественного амвона» (Форум, 2000). По его словам, он «коммунистом никогда не был», но православный священник «должен не судить, а понимать» (с. 250). А понимает он коммунистов так, что «эти люди… более остро чувствуют зло капитализма, чем другие. Что такое капитализм в своей сущности, это показал пример современной России. В основном это воры, грабители», по вине которых «народ погибает в нищете; коммунисты так не поступали. Их упрекают, что тогда многие сидели, а сейчас не сидят. Но это, как говорится, замазать глаза. Сейчас сидят не просто многие, а весь народ сидит, и если в лагерях заключенные так или иначе были защищены, получали, как говорят, законную пайку, то сейчас никого не защищают» (с. 250). И сам атеизм коммунистов, или, как он еще их называет — «национал-большевиков», не лишен религиозного смысла. Сравнивая их с «демократами-разбойниками», захватившими власть в стране, отец Димитрий Дудко пишет: «Коммунисты, бывшие атеисты, ратуют за нашу тысячелетнюю культуру. То есть за православие. А эти разбойники за что ратуют? За бизнес!.. разворовывание сокровищ общественных. Истинно сказал Христос: нельзя служить одновременно Богу и Мамоне» (с. 12). И не случайно он на президентских выборах стал доверенным лицом лидера коммунистов.

Отец Димитрий называл Сталина «богоданным вождём». «Сталин остановил (в тридцатых годах) то, что сейчас происходит» (с. 155). «Сталин заботился о всем народе» (с. 134). «Слово, над которым смеялись — отец народов — оказалось верным, он, в самом деле, был отец» (с. 124).

Добавим, что даже для евреев (как бы они ни хохмили на этот счет) Сталин был отцом, спасая их в войну от гитлеровского истребления, а после войны, в 1947 году, даруя им через Организацию Объединенных Наций государственность (обретенную ими после двухтысячелетнего мирового бродяжничества). Так за что же так люто ненавидит неблагодарное племя своего благодетеля? Единственно за то, что Сталин кровно связал свою судьбу с Россией, создал великое государство, независимое от диктата мировых сатанинских сил, заложил в основание этого государства такой мощный созидательный потенциал, что вот уже два десятка лет захватчики безудержно грабят, терзают страну, а всё ещё есть что грабить!

Таково было понимание происходящего в мире отцом Димитрием Дудко, человеком мудрым, глубоко современным, не говоря уже об озарявшей всю его жизнь религиозности. Как истинный христианин, православный священник, он не осуждал ближнего, не мог «вовсю бранить» кого-либо. Помню, когда я возмущался, не жалея ярких эпитетов, поведением небезызвестного Г. Якунина, он мягко поправлял меня: нельзя так, когда-то он был другим. Хотя, конечно, выходки этого диссидента против православной церкви батюшка не принимал.

Видимо, мягкость, снисходительность к ближнему шла у него от неколебимой веры в силу самой истины Христовой, которая была столь для него очевидна, что и других она, как и его самого, должна осенить рано или поздно. И не в этом ли секрет его влияния на людей? Один из духовных детей батюшки, Синицын, рассказал мне (эта история известна многим), как он, будучи баптистом, послан был своими собратьями к Дудко для… обращения его в свою веру, а кончилось тем, что сам, общаясь с ним, перешел в православие, стал ревностным его воителем.

Многие знают отца Димитрия Дудко как проповедника, а ведь он и писатель, автор таких замечательных автобиографических книг, как «Подарок от Бога», «Исповедь через позор». Написанные в непритязательной манере (по излишней скромности автор не считал себя писателем), эти книги содержат в себе богатый психологический материал, глубоко пережитое человеком XX века, на долю которого выпали тягчайшие испытания, от голодного детства начала 30-х годов, лихолетья военного времени до погромной «перестройки». И драматизм судьбы священника, взявшего на себя крест активного противодействия безбожию при атеистическом режиме, пострадавшего за это. И несмотря ни на что, свою многотрудную жизнь приемлющего как подарок от Бога, как ниспосланное свыше благо. Вспомним апостола, который стал сетовать на непосильное бремя проповедничества и услышал в ответ: «Разве тебе мало Моей благодати?».

Мне посчастливилось многие годы знать батюшку. Сколько теснится в памяти встреч, разговоров с ним! Увидев его впервые, неожиданно было услышать, что в своих церковных проповедях он ссылается и на нынешних авторов (отец Димитрий назвал и моё имя). Он любил литературу, пристально следил за «почвенническим» направлением в ней и считал нужным использовать ее для нравственных бесед с прихожанами. Позднее я убедился, как скудна наша литераторская духовность в сравнении с тем, чем жил он в сокровенном своем мире. Уже в конце 80-х годов мы втроем — выпускник Литературного института Женя Булин (ныне отец Евгений), Николай Тетенов из США, редактор журнала «Русское самосознание», и я приехали в подмосковное Черкизово, где служил в храме Димитрий Дудко. После вечернего богослужения, причастия, трапезы с участием большой группы молодежи — духовных детей батюшки — мы отправились на ночлег. Я лежал на диване, а за перегородкой стоял отец Димитрий и полушепотом читал молитвы. Днем мы прогуливались с ним по берегу Москвы-реки, удивительно широкой здесь, разговаривали на разные мирские темы, для меня он был Дмитрием Сергеевичем, чуть ли не коллегой по литературе. И вот теперь, слушая за перегородкой молитвы отца Димитрия, я почувствовал недосягаемость его для меня, и все наши недавние дневные разговоры были как будто с другим человеком. Было уже за полночь, глаза мои слипались, одолевал сон, я со всё меньшим вниманием прислушивался, а он всё молился, молился.

В жизни я не вел ни дневников, ни литературных записей, о чем теперь сожалею. Но вот сохранившиеся листки о разговорах с отцом Димитрием.

«Первое мая 2000 г. Второй день Пасхи. Звонок от Дмитрия Сергеевича Дудко. Радостный голос. Рассказал, что нашел мою книгу об Аксакове (подаренную мною ему книгу „С. Т. Аксаков“ в „ЖЗЛ“). Стал хвалить ее. „Когда я ее читал, вспомнил детство. У нас в деревне тоже стучали колотушкой“. Сказал даже такие слова: „Я счастлив, что судьба свела меня с вами“. Чтобы увести разговор от этих смутивших меня слов, я начал говорить о его книге „Подарок от Бога“ — о детстве автора в голодный 1932 год, когда мальчик ударил палкой по голове старшую замужнюю сестру, пришедшую в их огород — чтобы она не рвала „райские овощи“, и как та вместе с матерью заплакала, а он потом всю жизнь с болью вспоминал об этом. Но о. Дудко все говорил свое об Аксакове. Сколько радости доставила ему книга. Видно, хотел поделиться со мной пасхальной радостью и меня порадовать пасхальным подарком».

«Седьмое мая 2000 г. Вечером по телефону отец Димитрий Дудко сказал мне, что в своей домашней церкви он начнет службу в одиннадцать часов дня. Я пришел около одиннадцати, но служба уже шла. Слышался в дверях хор из тоненьких женских голосков. Молились пять женщин, один молодой человек (как выяснилось потом, среди женщин — врач, библиотекарь; молодой человек — преподаватель школы). Церковка в бывшей жилой комнатке скромной квартиры в панельном доме. Через овальное окошко царских врат (перегородка комнаты) я увидел отца Димитрия в красной епитрахили, с кадилом в руках, заполняющим всё благоуханием. Молодая женщина с летающей правой рукой истово командовала хором из трех человек. Я старался не смотреть на отца Димитрия, он был погружен в службу. Через овальное окошко я видел, как он читал тихо молитву под звуки проникновенного песнопения, воздев вверх руки. Потом молившиеся стали причащаться. После окончания литургии мы с батюшкой перешли в отдельную комнату, где он прилег отдохнуть, а я, сидя против него, был еще под влиянием службы, но и видел, каким он стал другим. Дочка его, Наташа, придя к нам, дала мне просвирку. Пришла женщина-врач, измерила ему давление.

Потом принесли обед, вкусный суп с консервным мясом, кашу с печеночным паштетом, его батюшка не ел. Когда остались одни, начали разговор. Недавно мы с женой были на Глинских чтениях в Троице-Сергиевой лавре, где много говорилось о схиархимандрите Иоанне (Маслове) и на могиле которого на окраине города был совершен молебен при стечении массы народа, в том числе участников Глинских чтений. Отец Димитрий рассказал, что он и отец Иоанн — земляки, из Брянской области, их села в ста километрах друг от друга. Он хорошо знал его по духовной академии в Троице-Сергиевой лавре. Были между ними когда-то какие-то разногласия.

Отец Димитрий показал мне свои новые книги, сказал о себе: „Надо жить, как сказано в Евангелии: сердцем как голуби, а умом — мудро, как змий. И я как „змий“ в издании своих книг: одна женщина помогает мне — она связывается со „спонсорами“, те дают деньги и находятся издатели“. На моих глазах усталый, утомленный батюшка ожил, повеселел, помолодел. Вспомнил он место в одной из своих книг, поразившее меня: „Христос назвал евреев детьми отца дьявола (Евангелие от Иоанна). Но между отцом дьяволом и его детьми-евреями никогда не будет мира. Дьявол будет еще больше ненавидеть своих детей. Закон их — ненависть“.

Перед моим уходом, стоя у дверей, отец Димитрий сказал мне: „М. П., как вы относитесь к благословению священника?“ Мне стало стыдно. Ведь сколько знаю отца Димитрия, редко когда называл его батюшкой, и вот он деликатно напомнил мне, что он не просто Дмитрий Сергеевич, как я обычно его называл, не просто собеседник, автор книг, а священник, и недопустимо забывать о данном священнику свыше благодатном даре благословлять людей на добрые дела, на маленькие и большие подвиги, на мужество, вселять, укреплять в них веру. А ведь я не всегда просил у отца Димитрия благословения, редко когда целовал его руку, а он не менял оттого своего отношения ко мне. И грустно мне было, когда я прочитал в его книге „Шторм или пристань?“ в числе других и такие слова: „С Лобановым дружба, может быть, только начинается, я почувствовал в нем по духу сродное мне“. Эти слова, характеризуя его как беспредельно великодушного христианина, оставляют во мне горький привкус своего недостоинства перед батюшкой.

Он был действительно сеятель, разбрасывавший повсюду живительные семена. Он любил встречаться с молодежью, не раз приходил на мой семинар в Литературном институте побеседовать с молодыми авторами; переходя от стола к столу, выслушивал, приложив руку к уху, вопросы, отвечал просто и мудро. Он регулярно проводил в Московской библиотеке имени Блока беседы, делая упор на борьбу с алкоголизмом, брал со своих слушателей обеты не пить такой-то срок, а затем вовсе бросить. В той же библиотеке имени Блока в 2002 году отмечалось восьмидесятилетие отца Димитрия. Он усадил меня за столом рядом с собою, среди священников, других людей. С этого места зал был виден, как на огромном ковре: прекрасные лица, яркие, разноцветные одеяния; пришли любящие батюшку люди. Столы заставлены снедью, фруктами, прохладительными напитками, соками, квасами, ни одной бутылки горячительного. Сердечные поздравления, воспринимаемые юбиляром столь обыденно, что иногда он прерывал выступающего: „Хватит, хватит, долго говоришь!“.

Объявили перерыв, и вижу, как отец Димитрий вдруг насторожился, подозрительно глядя на выходящих из зала оживленных мужчин. „Уж не пошли ли они пить?“ — встревоженно спросил он самого себя. А я подумал: „Не из тех ли они, кто дал обет не пить?“».

Вечером 27 июня 2004 года на Красной площади завершился начатый от Храма Христа Спасителя крестный ход с Тихвинской иконой Божьей Матери, и здесь, в грандиозной массе народа у Казанского собора, с раздающимся на всю площадь через усилители торжественным голосом патриарха Алексия медленно доходил до меня смысл услышанного об отце Димитрии Дудко. От случайно встретившегося Петра Синицына я узнал, что батюшке совсем плохо, он так исхудал, что его не узнать. Давно отказался от врачебной помощи, лекарств. Последние шесть дней не принимает никакой пищи. Иногда только глоток святой воды. Дважды за эти шесть дней причащался. Никто не слышал от него за это время ни единой жалобы, ни единого стона. Возвратившись домой, я долго переворачивал в памяти, в душе все связанное с дорогим мне батюшкой, пораженный тем безграничным доверием, с каким он предал себя воле Божией, с таким христианским смирением уходя из жизни. На другой день он скончался, в половине седьмого утра.

Отпевали его в храме Троицы Живоначальной на Пятницком кладбище, что неподалеку от Рижского вокзала. Когда-то в семидесятые годы я изредка ходил сюда, тайком причащался, мне казалось, это место слишком укромное, скрытое, чтобы здесь меня могли встретить знакомые. И вот я теперь стоял в этом же храме, только переполненном скорбящим по батюшке народом.

Заупокойная литургия и отпевание длились долго, шесть часов, служба шла по архиерейскому чину. Лицо, тело его в гробу были прикрыты, видны только руки, даже не руки, а мощи. Прощаясь, я поцеловал их, а потом вспоминал, как при первой встрече с ним мне бросилась в глаза его властная правая рука, лежавшая на колене. И вот — мощи.

Более года, как нет больше с нами отца Димитрия Дудко. От храма — прямая дорожка к Пятницкому кладбищу, затем повернуть налево, идти вдоль бетонной стены, мимо овражка. На склоне овражка и приютилась могилка батюшки. В фонарике горящая лампадка. Его фотография незадолго до смерти — в беззащитном взгляде такая обнаженность души, духа, что, кажется, иного больше и нет ничего, кроме вечного, предчувствия его. Мы стояли здесь втроем — поэт Володя Смык, его жена Марина и я — и дума была у каждого своя. А я думал о том, что вот и обрел батюшка покой рядом со своей матушкой Ниной Ивановной, похороненной тут же несколько лет тому назад. Это о ней в его книге «Подарок от Бога» тот потрясающий момент, когда, глядя на нее в гробу, у разверстой могилы он как о самом очевидном для себя произносит тайно беспощадные, но полные надежд слова: «Что ты ищешь ее здесь, это вытряхнутое что-то, ее здесь нет, и как-то стало странно… Всё, спи до второго пришествия. Твое тело будет лежать здесь, а сама ты будешь свободно бывать где угодно». Какой мощью веры надо обладать, чтобы из затмения страшной земной утраты вырваться туда, где несомненна новая жизнь и где оба они пребудут вместе навечно.

БОРЬБА

Незабвенный Вадим Валерианович Кожинов как-то в ответ на мои сомнения в востребованности наших идей, нашего русского опыта в будущем, в новых поколениях сказал мне, что ничто не исчезает в историческом «бытии» (его привычное слово), не пропадает ни одно духовное усилие, что всё имеет свои последствия. Оглядываясь сейчас на свой пройденный путь, вижу, что вся жизнь моя — сплошная борьба, начиная с участия в сражении на Курской дуге до сегодняшнего сопротивления новым оккупантам. Пожизненная моя борьба — что называется, на идеологическом фронте. Но должен сказать, что, борясь, я никогда не прибегал к языку политических намеков, пусть кто укажет хоть на один пример обратного. Я считаю, что надо бороться на духовном уровне, и я этому следовал и следую, ибо здесь корень зла, всех идеологических конфликтов. И наоборот, мои противники только тем и занимались, что обвиняли меня в политическом, мягко говоря, злонамерении. Чего стоят уже одни названия рецензий на мои работы: «Было ли „темное царство?“» (о моей книге «А. Н. Островский» в серии «ЖЗЛ»); «Освобождение от чего?» (о моей нашумевшей статье «Освобождение» в журнале «Волга», 1982, № 10). Ну, конечно же, по «расшифровке» автора рецензии, освобождение от всех социалистических основ, коллективизации, индустриализации, марксистско-ленинской идеологии, классовой борьбы, «завоеваний советской литературы» и т. д. Хотя у меня смысл этого слова (следовательно, и самой статьи) совершенно иной. На примере романа М. Алексеева «Драчуны» (о голоде 1933 года в Поволжье) речь идет о том, сколь необходимо для творчества освобождение писателя от внутренней несвободы: «Не решавшийся до сих пор говорить об этом, только дававший иногда выход сдавленному в памяти тридцать третьему году — упоминанием о нем, автор набрался наконец решимости освободиться от того, что десятилетиями точило душу, и выложить всё так, как это было».

До «перестройки» в ходу были такие страшилки, как «антиисторизм», «внесоциальность», «внеклассовость» (помимо, конечно, «шовинизма», «славянофильства», «почвенничества»). С «перестройкой» в оборот запущен жупел покруче — русский фашизм. В журнале «Вопросы литературы» (№ 1, 2005) опубликована статья В. Твардовской «А. Г. Дементьев против „Молодой гвардии“ (эпизод идейной борьбы 60-х годов)». Автор обращается к статье А. Дементьева почти сорокалетней давности «О традициях и новаторстве» (журнал «Новый мир», 1969, № 4) и пытается представить автора эдаким демократом — провидцем нынешней «фашистской опасности» в стране. Хваленая статья уже тогда, по выходе, была анахронизмом, курьезом по своему рапповскому методу орудовать идеологической дубиной, по невежеству (славянофилов автор именует мыслителями в кавычках). Преследуемая автором и редакцией «Нового мира» цель была настолько очевидной, что даже новомировец Солженицын сказал об этом так: редакции «Нового мира» взбрела в голову несчастная идея — влиться в общее «ату» против «Молодой гвардии»… «удобно ударить и нам». И вот устремился «новомировский критик в пролом, разминированный, безопасный, куда с 20-х годов бито было наверняка…» В статье новоявленного рапповца под прикрытием марксистской фразеологии, «пролетарского интернационализма» выпирала антирусскость, очернение народных культурных традиций. И вот об этой русофобской статье В. Твардовская пишет: «Целью статьи было предупредить об опасности исповедуемых национал-патриотами идей». «Сейчас, когда наряду с националистическими в стране действуют и фашистские организации, нельзя не признать, что эта опасность критиком „Нового мира“ не преувеличивалась».

Вот где, оказывается, «болячка» ученой дамы, из-за которой ей понадобилось вызвать из небытия «интеллигента в первом поколении, потомка крепостных крестьян знаменитой княгини 3. А. Волконской», как она рекомендует А. Дементьева. Встревожила ее «опасность фашизма», русского, разумеется. Цитирует она при этом и своего отца — поэта А. Твардовского, который о письме критиковавших статью Дементьева одиннадцати литераторов в «Огоньке» (1969, № 30) «Против чего выступает „Новый мир“?» — выразился так: «открыто фашиствующий манифест мужиковствующих». И это говорил сын русского мужика! Повторяя выражение Троцкого — «мужиковствующие» — в адрес русских писателей, в частности крестьянских поэтов есенинского круга. В воспоминаниях заместителя главного редактора «Нового мира» А. Кондратовича «Новомировский дневник (1967–1970 годы)» приводится восторженный панегирик Твардовского Троцкому за его «блестящую речь» в агитпропе ЦК от 1923 года.

Прочитал я статью В. Твардовской и вот о чем подумал: прав Кожинов, ничего не пропадает из наших духовных усилий. Сам-то я вроде и забыл свою давнюю статью «Просвещенное мещанство» (1968), время ныне другое, другая для меня боль в русской жизни, но вот другие не забывают. Когда-то, почти сорок лет тому назад, набросился на нее А. Дементьев в статье «О традициях и народности», избрав ее в качестве главного объекта своих нападок на «Молодую гвардию». Теперь, завалив благодарственными венками своего предшественника за мнимые заслуги, В. Твардовская берет на прицел ту же мою статью «Просвещенное мещанство», связывая с нею идеологию тех, кого именует национал-патриотами (не звучит ли на манер: «национал-социалист»?). И так неугодны ей эти национал-патриоты, что она готова поддержать всякую «обличающую» их заведомую ложь. Так она с академической важностью дает ссылку на мемуары А. Яковлева «Омут памяти», где этот отпетый фальсификатор пишет, что «программные» статьи «Молодой гвардии» «Просвещенное мещанство» М. Лобанова и «Неизбежность» В. Чалмаева «перед публикацией были просмотрены и одобрены в КГБ» при Андропове. Но мог ли Андропов поддержать авторов «Молодой гвардии», когда он был известен как русофоб, преследовавший «русистов», по его выражению; давший впоследствии команду осудить решением секретариата ЦК мою статью «Освобождение»?

А вот и вывод пространной статьи В. Твардовской: по ее словам, дискуссия вокруг «Молодой гвардии» и «Нового мира» показала, что «ближе и роднее (власти) орган русских националистов, нежели демократический журнал… Великодержавие, яростное антизападничество, сталинистские симпатии национал-патриотов находили значительно большее сочувствие и понимание у идеологов и политиков КПСС, нежели отстаивание общечеловеческих ценностей и стремление к соединению социализма с демократией» (в духе авторитетного для Твардовского академика А. Сахарова, кстати, инициатора расчленения России на семьдесят государств). Логика этой казуистики такова: поскольку русских шовинистов, национал-патриотов поддерживали ЦК КПСС и КГБ, то, следовательно, и эти высшие органы власти были шовинистическими, фашистскими, антисемитскими, вся советская власть была таковой, и эту власть надо было свергать, заменить «демократией». Русский фашизм не прошел, но опасность, дескать, остается.

Так, с «фашизацией» моей давней статьи, сугубо национально-оборонительной, нынешние «демократы» больше характеризуют себя, чем обличаемого ими автора. Казалось бы, всё в их руках, наслаждайтесь своей демократией, «раем на земле». Но нет чего-то, всё не так. Давно известно, что именно либералы торят дорогу к фашизму своей духовной энтропией, аморальным плюрализмом, мертвящим космополитизмом, но винят в «фашистской опасности» других. И какие приемы, какая злоба! Вот и в данном случае: не просто «полемика», «дискуссия», а готовность подвести «оппонента» — как фашиста — под статью о разжигании национальной розни. Тридцать с лишним лет тому назад А. Яковлев в своей «критике» молодогвардейцев еще осаживал себя в выборе эпитета, выражения, ставя, например, мне в вину «идеализацию мужика», «славянофильство», прочее. Теперь («Омут памяти», 2000) он зачисляет меня в ряд «апологетов охотнорядчества».

Да, поистине, какова нынешняя власть, такова ее идеология, таковы кадры ее. Злобные, мстительные, человеконенавистнические. Но я доволен, что проявилось это отчасти через нападки на мою давнюю статью.

* * *

Только что прочитал книгу Ю. А. Жданова «Взгляд в прошлое» («Феникс», 2004 г.). Автор — сын известного государственного деятеля А. А. Жданова, зять И. В. Сталина, в конце сороковых-начале пятидесятых годов зав. отделом науки ЦК партии. В отличие от А. Яковлева он не отрекся от своих партийных убеждений, от социализма, не принимает лжи и насилия либералов-«демократов», разрушителей великого государства, ублюдочных идеологов «золотого тельца», торговцев Россией. С достоинством защищает он честь своего отца, стойкого государственника А. А. Жданова, имя которого с «перестройкой» стало объектом ненависти и оголтелой клеветы «демократов», поддерживаемой Горбачёвым (о чём с любопытными подробностями рассказывает автор).

И вместе с тем Ю. Жданов счёл нужным включить в свою книгу статью, написанную им в 60-е годы, ныне звучащую уж совсем архаично, в духе упрощённого социологизма. Ну что могут сказать современному читателю рассуждения вроде: «И не возьмут в толк наши товарищи, что волюнтаризм, бонапартизм, цезаризм, против которых они ополчаются, есть прямое порождение условий, психологии мелкого производителя — крестьянина, в первую очередь». В своей статье Ю. Жданов полемизирует со мной в связи с моими печатными выступлениями о «Войне и мире». (Тогда, в 1969 году, исполнилось сто лет со времени выхода толстовского романа в свет.) Вот некоторые пункты этой полемики: «Поиски народной правды, поиски путей к народу, свойственные Пьеру, М. Лобанов пытается интерпретировать весьма своеобразно: „Жизнь простых людей, — пишет он, — дала русским философам богатый материал для того вывода, который, в отличие от рационалистической рассудочности, утверждает целесообразность человеческого бытия в цельности его духа и поведения…“. После этой цитаты автор заключает, что такая философия „отнюдь не линия Радищева, Герцена, Чернышевского, Плеханова, а нечто другое, недосказанное и уводящее мысль куда-то в сторону славянофилов…“». Вот уж поистине магия слов, имён. Но ведь главное-то у меня — «жизнь простых людей», народный характер — именно в цельности его, целесообразности его бытия, и это было «актуально» не только во времена Толстого, но и тогда, в шестидесятые годы теперь уже прошлого столетия («деревенская» литература). Да и сейчас: если как-то удерживается от окончательного «расползания» общественная ткань, то во многом благодаря уравновешивающему, стабилизирующему фактору «жизни простых людей» с их здоровой моралью, трудовыми, семейными заботами, если хотите, инстинктом государственности. Я думаю, что это реальное содержание куда важнее для нашего времени, чем перечисление фамилий философов-революционеров.

Второй пункт. Видя высшее достижение русской философии в рационализме, признавая исключительно только рационализм, более того — только сугубо рационалистический путь России, Ю. Жданов бичует меня за недооценку заслуг русского просветителя, последователя Вольтера В. Попугаева с его изречениями вроде «просвещение есть солнцев луч во мраке». В качестве неуместного противопоставления критик приводит мои слова, что когда над Родиной нависла опасность, то «решали дело не умствующие теории, не отвлечённый „солнцев луч“, а дух армии, народное чувство». Я говорю о реальности — что происходило в России в 1812 году и что её спасало: не вольтерьянство, наводнившее страну в XVIII веке, накануне наполеоновского нашествия, а именно дух армии, народное чувство (что и показано в «Войне и мире»), а мой оппонент токует свое: ах, рационализм! ах, просветители! Откуда это озлобление против «умствований», французского и русского просвещения? М. Лобанов писал и так: «Теоретики могут рассуждать о „концепциях“, „системах“ и т. д., но им не дано прикоснуться к тому первородному, где зарождаются нервные узлы нравственного бытия и откуда исходит мощь творческого духа». Всё это, по словам моего критика, заставляет вспомнить «Вехи», Достоевского.

Третий пункт. «Наконец, что за тенденция в сторону обскурантизма?! М. Лобанов пишет о нравственной силе русского народа, непонятной „для привычного европейского представления“… Не вариация ли это на давно забытый мотив: умом Россию не понять?..». В отличие от Ю. Жданова, я полагаю, что этот «мотив» ещё не забыт. Недаром нынешние погромщики России злобствуют, дивятся, почему «эта страна», её народ не хотят принять «рыночного рая», вбежать в царство демократии и мировой цивилизации.

Четвёртый пункт. «Далее М. Лобанов возвещает, что предчувствуемый Достоевским „разгул бесов ждал своего исторического часа“. Не совращайте малых сих! Молодёжь не знает, что „Бесы“ были знаменем реакции в борьбе против русского революционного движения». А разгул нынешних «демократических» бесов, терзающих Россию, люто ненавидящих её народ, самого Достоевского (в чём признаётся бес Чубайс, готовый, по собственным словам, «разорвать его на части») — разве это не связано с историческим предчувствием автора «Бесов»?

Но довольно. Мысль моя ясна: нельзя закрываться от действительности словами. Этим страдала официальная пропаганда в советские времена, когда жизнь, реальные события подменялись лозунгами, партийной фразеологией. Выходило так, что создавался мир фиктивный, имевший мало чего общего с реальным, и это не могло не привести к кризису. Но насколько этот отрыв от реального, гипноз стереотипов, расхожей фразеологии может войти в сознание, психологию людей, показывает в данном случае и сам факт публикации Ю. Ждановым статьи, написанной почти сорок лет тому назад: ныне совсем другое время, за тысячелетие своей истории Россия никогда не была в таком чудовищном положении, надо собирать все живые, реальные силы для сопротивления, и уместно ли здесь поддаваться сло весным иллюзиям?

А какой вред они, эти словесные иллюзии, могут принести — вот вам пример с Крымом, за необратимость принадлежности которого Украине в Госдуме голосовала фракция коммунистов (то есть почти все русские). Логика куриная: какая разница, чей сейчас Крым — России или Украины, когда там и сям к власти придут коммунисты, наступит прежнее братство народов и Крым будет общим, пролетарский интернационализм победит. Но надо быть уже совсем дитятей, чтобы не понять: если бы даже коммунисты и пришли к власти на Украине, Крымом их «незалежная» и не подумала бы поделиться. Посмотрите, вот даже цыганистая Молдавия с коммунистами во главе пялит глаза на Запад.

ИНСТИНКТ ОТТОРЖЕНЬЯ

На приеме по случаю семидесятилетия Феликса Феодосьевича Кузнецова в Доме литераторов в январе 2000 года, устроенном юбиляром специально для собратьев-писателей (ведь многие годы он был председателем правления Московской писательской организации), вдруг появился Черномырдин. С широкой улыбкой, добродушным булькающим голосом. У накрытых столов стояли люди, и мало кто обратил внимание на приход «высокого гостя», недавнего главы правительства, только два-три человека поспешили к нему, по долгу, так сказать, своего положения, с ними он и вступил в разговор. Я видел, как другие сторонились, а я испытывал прямо-таки страх — вдруг попаду в какой-нибудь кадр с ним. В ушах надрывался вопль Немцова из кровавого октября 1993 года: «Давите их, Виктор Степанович, давите!». И обыденный голос самого Черномырдина в телефонном разговоре с главным террористом на Кавказе. И еще вспомнилось, как, понося советское прошлое, в Госдуме этот бывший вельможа ЦК, а затем советский министр кричал с трибуны: «Встаньте те, кто хорошо жил в советское время», и, не увидев вставших, заключил: «То-то же!».

За столом Виктор Степанович сидел по-домашнему вальяжно, не хватало только его любимого баяна, зато высказался в охотку о культуре. Незадолго до этого вышел огромный фолиант-однотомник Пушкина на газпромовские деньги с предисловием Черномырдина, где знаток поэзии и народности Виктор Степанович изрек, что из всех нынешних народов на Земле только у одного народа — русского — осталась душа, и это, видимо, надо понимать так, что геноцидом Черномырдиных тело народа упразднено, а душа осталась — навроде пара.

И сам Виктор Степанович на вечере исчез, испарился как-то незаметно, как будто его и не было.

ПО ТЕМЕЧКУ

В лифте подъезда встречаюсь со знакомым человеком из нашего же дома. Как дела, спрашиваю. «Отложили мне пока ложиться в госпиталь. Тромб к стенке прилип». И тут же — об отмене льгот: «Каждый день бьют по темечку правители». Мне казалось, что он, как и я — инвалид Отечественной войны, таким усталым, пожилым выглядит, потом узнаю от него, что он чернобылец, пострадал во время ликвидации последствий атомной аварии. Я всё думал, что военные инвалиды — это мы, бывшие фронтовики. А в жизни уже новые поколения других жертв. Афганцы, чеченцы, чернобыльцы. И мы — как счастливые среди них. Знали, за что воевали. А эти? И ценят ли их за героизм и мужество?

О БОМЖАХ

Дочь Л. Толстого Александра Львовна вспоминает, как ее отец и она уходили из Ясной Поляны. «Не могу описать того состояния ужаса, которое мы испытывали. В первый раз в жизни я почувствовала, что у нас нет пристанища, дома. Накуренный вагон второго класса, чужие и чуждые люди кругом, и нет дома, нет угла, где можно было бы приютиться». Неуютно чувствовал себя и Лев Николаевич, учивший аскетизму, презрению к материальности, комфорту. «На станции Астапово его вывели из душного вагона и повели в чужую комнату. Был очень удивлен, что в комнате не так всё, как он привык… настоял, чтобы была поставлена свеча, спички, его записная книжка, фонарик, всё, к чему привык, без чего не мог жить».

И представьте теперь, после этого эпизода короткой, случайной бездомности, бездомность пожизненную, на которую ныне обречена масса людей, еще недавно, до «перестройки», живших нормальной жизнью, а ныне выброшенных на улицу, прячущихся, как пугливые звери, в оврагах, землянках с собаками, в парках, заброшенных строениях (кстати, и у нас на юго-западе Москвы, в километре-двух от метро «Юго-Западная», в Тропаревском парке). И какие еще ужасы готовятся «жилищной реформой».

НА ЕВРЕЙСКУЮ ТЕМУ

Звонит мне как-то Павел Исаакович Павловский. Работали с ним вместе когда-то давно в газете «Литература и жизнь» (впоследствии — «Литературная Россия»). Четыре года назад отняли у него ногу. Лежит, никуда не выходит. Начал вспоминать прошлое, войну. «Меня называют как? Жидом. А я дважды русский. Первое — честно воевал. Был командиром батареи всю войну. Траншеи, окопы, блиндажи — вот мое королевство. Второе — я внес что-то в русскую литературу. Моя „Элегия“ шла по многим театрам („Элегия“ — это пьеса о Тургеневе и актрисе Савиной). Тургенев читал свои „Вешние воды“ моему деду Исааку Яковлевичу Павловскому, псевдоним его Иван Яковлев. Об Исааке Яковлевиче — смотри в комментариях в пятнадцатитомном собрании сочинений Тургенева».

Вспоминали мы нашу совместную работу в «Литературе и жизни», в отделе литературы и искусства, где я был заведующим. С приходом его в редакцию коридор, комнаты огласились громким великолепным бархатистым баритоном Павла Исааковича, даже на ходу всегда шумно приветливого с каждым встречным. Особенно неотразимо звучал его голос по телефону, вызывая нужных ему людей, вербуя новых авторов, предлагая и свои литературные услуги другим редакциям. Однажды ко мне приехали два младших брата, студенты, не могли нигде достать плащи. По моей просьбе Павел позвонил в магазин, и когда ребята пришли туда, директор встретил их, как посланцев министра.

Заканчивая телефонный разговор, Павел Исаакович посетовал: «А что делают с нашим русским языком? По телевидению выступающий семьдесят два раза говорит: как бы, как бы… Вот такие пироги». И на прощание: «Как твое здоровье? Если надо, я свяжусь с хирургом третьего госпиталя инвалидов Отечественной войны, он отрезал мне ногу».

Многие из писателей помнят Михаила Даниловича Карунного. Писал он прозу и стихи. Вышла его книжка с забавными приключениями литературных героев, переселенных в реальную жизнь. Всю войну он прослужил в армии на Севере, навсегда полюбил его. У него есть стихотворение об этом: «Я хотел бы жить на юге, в море ласковом плескаться», далее что-то об озере Рица, и заканчивается так: «Только сердце мое вянет без пурги и без мороза». Недавно, в августе этого года, я впервые был на Белом море и могу понять теперь, как можно полюбить Север и говорить об этом непритязательными стихами Миши Карунного. Но больше он был известен в шестидесятых — начале семидесятых как заведующий отделом прозы издательства «Советская Россия», где его постоянно осаждала орава пишущих с рукописными детищами и с расчетливыми зазываниями в ресторан. Кстати, фамилия Михаила Даниловича так понравилась маститому писателю Ефиму Николаевичу Пермитину, что он попросил согласия ее владельца назвать этой фамилией своего героя (кажется, хорунжего или белого офицера).

Познакомился я с Карунным в журнале «Смена», где он работал и куда я временно пристроился где-то в 1956 году до перехода в другую редакцию. Был у меня тогда тяжелый период в жизни, и не забыть мне, как я приходил к нему в памятный мне большой малоэтажный дом старинной монастырской постройки (напротив Военторга, близ Арбата), где он жил вместе с женой и дочкой в одной просторной, с перегородкой, комнате, выходившей в общий длинный коридор. Сближал нас обоих и туберкулез. Он справлялся с ним просто: собирал все таблетки, которые выдавали ему ежедневно в санатории, и выбрасывал. У меня тоже был туберкулез, несколько лет меня лечили варварским методом, так называемым пневмотораксом, «поддуванием». Вонзалась игла между ребер (сначала через день, потом реже — до раза в неделю, в две недели и т. д.), впускался воздух между плеврой и тканью легкого, чтобы возникшей воздушной подушечкой уменьшить нагрузку пораженного участка легкого в дыхании, дать ему отдохнуть). Сначала воздух не пошел, потребовалось пережигание спаек, после чего «поддувался» лет семь, и это меня спасло, хотя и изуродовало правое легкое, резко сместило его, и дыхание пошло уже за счет второго, здорового легкого. Миша Карунный отказался от пневмоторакса и умер в 1973 году, пятидесяти с немногим лет. Незадолго до этого он позвонил мне и голосом, прерывав-шимся через каждое слово, стенающим, сказал мне, что прочитал мои «Из памятного» в «Молодой гвардии». До этого ли ему было, а позвонил.

…Когда однажды он стал мне читать из некрасовского «Деда Мазая…» то место, где старый Мазай спасает от наводнения зайцев и, скрывая свою нежность к ним, говорит: «Я их не бью ни весною, ни летом, Шкура плохая, — линяет косой», — голос чтеца дрогнул и глаза его повлажнели.

Владимир Яковлевич Лазарев, можно сказать, пострадал из-за меня, выступив в феврале 1983 года на собрании московских писателей в защиту моей статьи «Освобождение» и журнала «Волга» (где она была напечатана), за что получил партийный выговор. Мы с ним нередко встречались, бывал он у меня на квартире, и помню, как однажды, уходя уже за полночь, он остановился во дворе нашего большого дома и, подняв голову, как-то выразительно сказал, какое здесь огромное небо. Жил он недалеко от меня в районе Теплого стана, само название говорило о чем-то почвенническом, когда-то в старину здесь действительно был теплый стан, стоянка для скотины, когда ее зимой перегоняли в Москву. У Владимира Яковлевича есть стихотворение на эту тему. Как-то я рассказал, как любил Константин Аксаков в окрестностях села Надеждино отыскивать и расчищать родник. Это ему очень понравилось. Ему самому хотелось отыскать свои родники в русской литературе, культуре, внятны ему были и эстетика быта, и вносящие красоту в жизнь деяния нашего удивительного энциклопедиста А. Т. Болотова, и значение Жуковского не только как поэта, но и как личности, оказавшей большое духовное влияние на Гоголя, особенно в последний период его жизни.

Однажды попалось на глаза его стихотворение, посвященное мне, и оно напомнило о наших добрых взаимоотношениях. Он замечал курьезное в литературе, в жизни Союза писателей. В телефонных разговорах со мной много говорил об этом, возмущался халтурщиками, рвачами, проталкивавшими в члены Союза писателей чиновников, вплоть до зам. министра иностранных дел с его графоманскими абстракционистскими стихами, вполне резонно замечая: как можно такой уродливой голове доверять вести международные дела… Доставалось от Владимира Яковлевича и литературному начальству, а заканчивал он обычно так: «Бред какой-то… Ну ладно. Будем жить!».

В начале 90-х годов теперь уже прошлого столетия был затеян небывалый книжный проект — издание «Библиотеки российской классики» с включением в нее аж трех сотен писателей. Будучи членом редакционного совета, уже после выхода ряда томов, я зазвал туда и Лазарева (вернее, предложил его кандидатуру), и он охотно принялся за дело. Каждый из нас был составителем, выбиравшим авторов, их книги по своему усмотрению, и Владимир Яковлевич сразу же побил всех нас количеством заявок. На заседаниях редсовета была живая обстановка, интересные разговоры, покрываемые то и дело громким голосом председателя Егора Исаева, неистощимого на образные словоизвержения, патетику. Всё как будто шло по плану. С выпуском первых книг была устроена «шикарная» презентация в огромном зале гостиницы «Космос». Но в результате вышло всего что-то с десяток томов, вскоре «из-за финансовых трудностей» издание было прекращено.

Был я на вечере Владимира Лазарева в Ленинской библиотеке, куда съехались многие хоры из разных городов страны для исполнения песен на его стихи. Заполнен весь зал, а его всё нет. Знавшие о его привычке постоянно, при всех случаях, опаздывать на час-полтора, терпеливо поглядывали из окна на дорогу, пока, наконец, увидев знакомую фигуру, бредущую не спеша, вперевалку, кто-то не крикнул: «Идет!».

Часа три длился концерт, и, признаться, я, до того почти не слышавший этих песен, заслушался их мелодиями, лирическим настроем на русское, и не только в широко известных «Шум берез». И вскоре после этого неожиданно для знакомых и даже родственников Лазарев с женой Ольгой Эдгаровной уехал в Америку.

Видимо, в этом и есть неустранимая еврейская черта: в любое время всякий из них может уехать. Отъезд Лазарева не то что побег туда невежд, вроде В. Аксенова, десятки лет «обучавшего» в Америке студентов, вдалбливавшего им мысли «об отсталой» русской литературе в сравнении с западной (о чем он сам писал в «Литературной газете», называя «Войну и мир» Толстого подражанием… одноименному трактату Прудона). Хорошо, что укатил в Америку бывший студент моего литинститутского семинара Крашенинников, сочинявший здесь напоследок опусы об извращенцах. Кто знает, не пригодились ли они Клинтону в его истории с Моникой?

Но о Лазареве я думаю даже так: была бы сильной Россия, и он вряд ли бы уехал, был бы ее «певцом» — природы, культуры. Он любил русскую культуру, да и сейчас, не сомневаюсь в этом, любит. Но вот рухнуло великое государство, и на помойке он уже не мог быть тем, чем был, чем хотел быть. Но, возможно, это мои домыслы. Возвратившись из первой поездки в Америку, он при встрече со мной, говоря о своих впечатлениях, назвал имя Конквеста, автора «Великого террора», который вслед за Солженицыным своим чудовищным преувеличением «жертв сталинского тоталитаризма» стремится выставить Россию в глазах мира сплошным Гулагом. Я сказал об этом Владимиру Яковлевичу, на что он спокойно ответил: «Он мне показался понимающим».

САША КРОТОВ

Мне казалось, что он несколько ревновал к прошлому журнала «Молодая гвардия». Все вспоминают 60-е годы, Никонова, но всё это прошлое, а он делает журнал будущего, в котором будут выступать великие мастера прозы, «вот увидишь». Приняв из рук стареющего Анатолия Иванова «Молодую гвардию», Кротов вывел из редколлегии ее старых членов, известных писателей. К моему удивлению, заметно переживал свою «опалу» Петр Проскурин. Когда мы осенью 1995 года в числе других (Белов, Ганичев, Шафаревич) были с ним в Оренбурге на так называемых «Днях духовности», то он не раз возвращался в разговоре со мной всё к тому же, возмущаясь такой бесцеремонностью. «Петр Лукич, вы известный писатель, зачем вам нужна эта редколлегия?» — говорил я ему. «Нет, ты скажи, кто такой Кротов?» — вопрошал он. Но Кротов, наоборот, считал, — кто такие они. Грядёт новая литература с мастерами мирового уровня, журнал готовит ее.

Со мной он заключил соглашение: буду давать в журнал статьи систематически, хоть в каждый номер и на любую тему. За четыре-пять лет было опубликовано довольно много статей, в которых я имел возможность в какой-то мере выразить свое отношение к тому, что тогда происходило (да и ныне происходит) в истерзанной нашей стране.

Когда я приходил к нему, в его кабинет, он, как всегда, предлагал крепкий кофе, начинал что-нибудь говорить о содержании очередного номера, заводясь постепенно своей философической импровизацией с руганью почему-то Белинского и современных политических Чичиковых. Из его долгого монолога можно было понять, что не нужны никакие партии, никакие идеологии, не надо мешать русскому народу, он сам разберется во всем.

В его «Русской смуте», печатавшейся годами в каждом номере «Молодой гвардии», было много смутного. Леонова он назвал масоном. «Саша, откуда у тебя такие сведения? Ты написал „по интуиции“ или имеешь какие-то факты об этом, документальные данные?» Он загадочно, с довольной улыбкой посмотрел на меня, отвел взгляд, внезапно засмеялся (это его обычный переход от «сверлящего взгляда»): «У меня есть данные». Конечно, я не поверил ему.

Он давал все мои статьи, но однажды показал мне замечания юриста, которого он попросил оценить некоторые из них с юридической точки зрения — к чему могут придраться враги «Молодой гвардии», по каким статьям Уголовного кодекса. Но и после этого он публиковал все то, что я ему давал.

Покоряла его щедрость. Надо помогать писателям, и он помогал. Самый большой гонорар в толстых журналах, премии авторам (после его смерти, как говорили знавшие Сашу, его семья оказалась нищей).

В свое время я видел Кротова в Литературном институте, где он учился и где я вел (и веду) семинар, всегда хмуроватым. Хорошо знавшая его сотрудница Литинститута мне рассказала, что когда-то он работал на фабрике мягкой игрушки, рос в бедной семье, «до всего дошел сам». И что-то, видно, осталось в нем от этой «мягкой игрушки», со стороны мог казаться эдаким суперменом, «сильной личностью», «нутряным мужиком», что-то в нем иногда внешне было от Рогожина (из Достоевского), но мало кому известна была его внутренняя беззащитность. Драма его (и не только его, но и других талантливых русских натур, которых я знал) была в том, что он хотел одной волей добиться «признания», «славы». Говорил мне как-то о «науке владеть собой». Работал много, но не это надорвало его.

Последнее время он охладел к литературе. Связался, кажется, с «социалистической партией» Брынцалова. Но то, что легко выносит политическая мафия, все эти «лидеры тройки», непосильно оказалось для Кротова. Умер он ночью, во сне. Когда его отпевали в церкви на Ваганьковском кладбище, я сперва не решался видеть его в гробу, хотелось оставить в памяти таким, каким знал его живым. Но не выдержал — попрощался.

Когда выходил я с кладбища после похорон, мне показали фигуру эдакого Лаокоона, опутанного змеями тоталитаризма. Памятник Высоцкому. Он, оказывается, жил, связанный этими веревками — тот самый Высоцкий, который колесил без всяких веревок и цепей по Европе, талантливо хрипел под гитару свою дворовую «правду об эпохе».

А наши русские уходят без памятников с показными цепями, но связанные в душе какими-то мучительными узами, тайна которых уходит вместе с ними в могилу.

ЛУНА И КОТЯТА

Приехавшая из Подмосковья (22 июля) дочь Марина рассказала: «Не могла заснуть всю ночь — на небе была такая большая, красная, пульсирующая луна, близко-близко, говорят, какой не было двадцать лет. А что было двадцать лет назад?» Говорю: «Был 1985 год. Пришел тип с пятном на лбу». — «А-а…».

И вот вторая такая же кровавая луна. Что готовит новый правитель?

Потом Марина рассказала о кошке, родившей пятерых котят, о которых в семье не догадывались, мать перетаскала их с крыши в укромное место сарая. «Двух белых котят мы узнали, кому отдать, а вот что делать с другими? Серенькие такие, хорошие. В чужие руки жалко отдавать».

Луна луной, а жизнь продолжается.

 

Владимир Попов

КОСОВО ПОЛЕ ВЕЛИКОРОССОВ?

Бесславный венец «западнической» ереси

 

I. «Возлюбившие неправду»

 

«Онтологически» оправданное предательство

Грядёт второе геополитическое отступление России — едва ли не в пределы великого княжества Московского при Иване Калите. И это не фантасмагория, а замыслы влиятельных в мире сил. Для почина около 600 западных благотворительных «неправительственных» фондов заряжают зелеными и «штучными» политтехнологиями бесчисленные «институты гражданского общества» в Москве и в провинции. Припасены и коробки из-под ксерокса. Либеральная публика уже раздула ноздри, почуяв поживу.

Политтехнологи пересчитали смету Крещатика, и вышло, если поставить на «мобилизационное» довольствие всего 2 % городского плебса да обносившихся «образованцев», то день — ночь Белокаменная очей не сомкнет. «Геть!» и «Долой!» — как перекличка петухов огласит всю СНГовскую округу. Впрочем, это слишком расхожий сюжет… А сущностная и, пожалуй, опасная метаморфоза российской партии западничества — долго она ходила в девках-недотрогах — открытый переход на сторону геополитического противника. Наконец-то им выпало поквитаться за то, что старых носителей либеральной идеи, ее душеприказчиков в Охотном ряду, власть выгнала на мороз. Можно сказать, что бал окончен, маски сорваны. «Ху из ху» — уже никакой не вопрос. Это ведь не простое, а идейное, можно сказать — «онтологически» оправданное предательство. «Пятая колонна»? Тридцать сребреников? Эти риторические вопросы сильно запоздали. Есть такая меткая поговорка: чтобы черта опознать — не ищи у него на макушке рожки. Так и наш брат, великоросс, верил, не верил, но признавал презумпцию лояльности наших западников новой Российской Федерации, которая была как-никак их «цивилизационным проектом». 2005 год окончательно размежевал нас, соотечественников, с «западниками», и нет больше гнета прежней двойственности и двусмысленности. Это булгаковский герой терялся в догадках: то ли приличный господин перед ним, то ли сам нечистый и есть? Худо то, что у наших беззаветных «западников» их окаянство — наследственное. Русский мыслитель — западник иного, просвещенного толка, Петр Струве держался мнения, что в России существует лишь «отщепенческая от государства интеллигенция». У нее, дескать, начисто отшибло «государственное чувство». Оно ей просто чуждо. Если на самом Западе трения, иной раз ожесточенные, между государством и гражданским обществом — это всегда внутринациональная коллизия, то в России в отношениях государства и общества «отщепенчество» интеллигенции неизбежно накапливает антигосударственный запал, а на каком-то повороте, как в августе 91-го года и во время беловежского предательства, — прямо антинациональный. Поэтому особенность России в том, что все действительно мобилизационные проекты в нашей стране шли не снизу, а сверху, от государства. А российское западничество, такова уж его нехорошая особенность, по словам все того же Струве, часто превращалось в «игрушку в иностранной интриге». И всякий раз, когда на Руси грянет Смутное время, из среды западничества внешние силы рекрутируют «пятую колонну». Так было при Лжедмитриях, при нашествиях псов-рыцарей в Новгороде Великом. И ветер истории возвращается на круги своя и сегодня, когда судьба великороссов как нации поставлена на карту.

 

Западноазиатские Соединенные Штаты

Наш типичный западник — и блаженный, и шельма. Таков уж его образ мыслей и чувств. Глядишь, в либеральных газетах, которые с убытками издают олигархические группы, политологи бестрепетно судят-рядят, какой «оптимум» территории был бы для России в самый раз, коли окраины ее приходят год от году в запустение, а народ снимается с мест и подается куда глаза глядят. И что, мол, плохого в том, если и Калининград объявить «вольным городом»? Вельможа Клебанов и вовсе за то, чтобы дать бывшему Кенигсбергу статус «заморской территории», словно это французский Реюньон на другом краю света. Между тем в Конституции есть-таки статьи о суверенитете России и неприкосновенности границ, но нет, увы, в Уголовном кодексе статьи, карающей за публичные призывы сдать или продать за иены ли, доллары ли любую пядь российской земли. Во всем подлунном мире нет самой босоногой страны, которая добровольно уступила бы соседу свою землицу. Нет креста на тех, кто лоббирует территориальные домогательства соседей к России. Зато уж такой чистый фантом, как «территориальная целостность» «демократической» Грузии, никогда в природе не существовавшей, наши западники отстаивают с таким неистовым пылом, будто уклониться было бы низостью и изменой «принципам». С плохо скрытым злорадством Немцовы и разного рода Шендеровичи встретили посылку украинским МВД жандармов в Донбасс — попугать местную администрацию и изгонять «москальский» дух русского населения.

«…Возлюбившие неправду», — сказано в Послании апостола Павла к фессалоникийцам. Именно — «возлюбившие», потому что во всем либеральном христопродавстве есть, несомненно, живая, кипучая страсть, которую профаны и фарисеи почитают за праведность. Русский мыслитель Николай Данилевский с сарказмом писал: «…Европа признает Россию чем-то для себя чужим и… враждебным. Россия… препятствие к развитию и распространению настоящей общечеловеческой, т. е. европейской, или германо-романской цивилизации». Этого взгляда, собственно, и держится Европа относительно России во все века. Данилевский, за полвека до Освальда Шпенглера, «открывшего» существование различных культурно-исторических типов цивилизации, проницательно раскрывает духовную сообщность «недоброжелательства Запада к России» и «отщепенства»: «…Взгляд, что… Россия препятствие к распространению в мире цивилизации, распространен и в среде российских западников, „корифеев общественного мнения“. С этой точки зрения становится понятным (а в некотором смысле законным и, пожалуй, благородным) сочувствие и стремление ко всему, что клонится к ослаблению русского начала по окраинам России». Да, Россия для наших образованцев — при царях, генсеках и президентах — tabula rasa, на которой Запад волен писать свой Завет. Корни западничества, по Данилевскому, уходят глубоко в почву российской истории, еще в допетровские времена, а готовность приносить жертвы на алтарь Европы, своего рода умственное помрачение, — тоже черта застарелая.

Одержи она верх, вместо «сынов противления», которым обухом приходилось прививать европеизм, продолжает Данилевский, сюда нахлынули бы колонисты чисто германской крови под водительством англосаксонской расы. «Вот тут на просторе завелись бы восточноевропейские или западноазиатские — соединенные штаты. Цивилизация повелась бы волной… А спичей, спичей лилось бы, я думаю, как в каком-нибудь Сити или Бетсиленде». Сбылось: Москва-Сити уже есть, Бетсиленд на подходе. И то, что у Данилевского — фантасмагория и предостережение, у Збигнева Бжезинского, автора «полевых уставов» американской геополитики, — готовенький план отторжения Сибири под предлогом «совместного освоения», коли обессилевшей России самой ноша неподъёмна. Он называет Сибирь, с её нефтью и рудными богатствами, «Новым Эльдорадо» для Запада и будущим местом обитания европейских поселенцев. Это и есть, без прикрас — отворяй ворота! — перспектива западного плана пресечения великорусской ветви человеческой цивилизации. Всякого русского человека, который в здравом уме и памяти, эта перспектива приводит в гнев и трепет, а закоренелого нашего западника чуть ли не в восторг. Для них, известное дело, Россия — «эта страна».

Все сырьевые экономики на свете отличает одна особенность: территории, где производится экспортный монопродукт — нефть, каучук, какао, бокситы… имеют несравненно более высокий уровень средних доходов, социальных трат местных бюджетов и… коррупционной мзды, а другие территории прозябают и держатся из последнего на подножном корму. Отличие этих горемычных «сырьевых» стран от России в том, что они так и не провели индустриализацию, единые нации не сложились, а отверженная часть населения живет в первобытном укладе натурального хозяйства. А Россия в образе сверхдержавы — СССР — еще в конце 70-х находилась на пороге постиндустриального уклада, далеко опережая все Португалии. По уровню развития человеческого потенциала мы находились в первой десятке стран. Хотя бы даже по экономической географии размещения предприятий авиакосмической промышленности можно было судить о высоком уровне разделения труда, наукоемкости передовых технологических укладов, а также цивилизованных социальных стандартах на всей территории страны, что присуще лишь зрелым экономикам. У Советского Союза были две докучные проблемы — местничество и ведомственность, но при общенародной собственности на средства производства аппетиты и алчные устремления федеральных и местных элит были урезонены, а тенденция к распаду государственного единства и образованию этнократий, какую бы околесицу задним числом ни несли политтехнологи на содержании супротивников России, была близка к нулю. Пока черти не вознесли «меченого» в генсеки из-за бездействия геронтократов из Политбюро, проспавших сроки модернизации советского общества. Сегодня же, после полутора десятка лет владычества криминальной буржуазии, Россия как никогда близка к конфедеративному распаду. Не боевик с «калашниковым» и не «серые волки» пантюркизма являются угрозой целостности Россия, но куда явственнее… сами русские, складывающиеся в своеобразные «региональные нации».

 

Идеологическая «воровка на доверии»

Что за невидаль «региональные нации»? Причиной их зарождения является раскол и рассыпание прежней сильной и творческой исторической общности — советского народа. Этот субъект истории был поистине новым цивилизационным явлением, которое превзошло в своей многосложности и противоречивости вульгарное осмысление его казенным марксизмом. Последний так и не смог выбраться из противоречия между «расцветом многонациональных культур» и унификацией социума, присущей любому зрелому индустриальному обществу. Философ Александр Зиновьев назвал этот цивилизационный феномен, не оцененный современниками, коммунистическим Сверхобществом. Мне хотелось бы сделать лишь акцент на том, что ядром этой общности были великороссы, не русские, а именно великороссы, которые являются сложившейся в веках многоэтнической имперской общностью. Советский человек был великоросс по преимуществу, даже если не всегда грамотно говорил по-русски и чтил обычаи предков и рода. Отечественная война показала, что не только И. Сталин и коммунистическая идеология сплотили соотечественников в духовный монолит, а были глубокие внутренние мотивации, которые и подготовили экономический и духовный взлет страны в 60–80-е годы. И эта великорусская общность оказалась предательски расколота и ослеплена духовно идеологической «воровкой на доверии» — сообщничеством западников-либералов и отребья партноменклатуры. Отрава «демократизации» и гласности сладким дурманом опоила страну под присказки — «дозволено все, что не запрещено законом», как если бы не существовало духовных и нравственных заклятий от зла, греха вероотступничества, черным по белому нигде не записанных, но нерушимых для здоровья общества и основ правопорядка. Под вопли «больше социализма» страну волочили к криминальному капитализму. Восьмидневные прямые трансляции горячечных «дискуссий» на съезде Советов довели страну до идеологической одержимости. Это было, как оказалось, не пиршество правды, а тризна по неповинной стране, отдаваемой на заклание. Безумная критика прошлого, региональный хозрасчет, дурь выборов руководителей госпредприятий довели всех вовлеченных в перестроечную круговерть до умопомрачения…

Вот тогда и проклюнулись первые «подснежники», предвестники зарождения «региональных наций». Кто еще не забыл Кооперативную Республику Коми, которую чуть было не провозгласил Артем Тарасов, подстрекавший воркутинских шахтеров «выбросить на рынок» свой уголек и «ни с кем не делиться». Впрочем, то были только первые всполохи. Государственность становилась разменной монетой в распре партократии и охлократии за власть и собственность. После Августа, для того чтобы утвердиться новым этнократиям в Казани, Уфе, Якутске и Адыгее, хватило считанных месяцев. При ельцинской бузе государственная целостность России не распалась по причинам, в которых Кремль не повинен. Три силы, удерживавшие скрепы России, которая втягивалась в экономический и политический коллапс, имеют название: МПС, «Газпром» и Единая энергосистема России. По рельсам везли рудное сырье и сырую сталь на экспортные терминалы. «Газпром» в долг поставлял миллиарды кубов на электростанции. Последние поставляли энергию предприятиям-банкротам по бартеру либо под необеспеченные векселя. Монетаристы пробавлялись «сталинским» натуральным продуктообменом, а живые деньги ходили лишь в спекулятивном секторе. Технологическая и инфраструктурная связанность «тела страны», а не политическая воля и разум власти удерживали бывшую сверхдержаву от распада. Но…

При усеченном вполовину ВВП России и убогой сырьевой модели хозяйства целые губернии выпали из экономического оборота. Государство из экономики «идейно» ретировалось. Почувствовав потачку безвластия, региональные элиты обосабливались от Центра. Резкое, кратное падение транспортных услуг населению подорвало мобильность окраин. Разветвленные местные авиалинии попросту исчезли как таковые. Закрылись очаги культуры в глубинке, зато расплодились винокурни и питейные заведения. Новые откупщики, словно возникшие из исторического Зазеркалья гоголевские корчмари плутовски выманили у казны, задаром, «монопольку». А экономически активная провинция повадилась в сопредельную заграницу. Москва стала далекой, как во времена конного извоза.

Духовная и идеологическая пустота, в которой прозябал ельцинский режим, должна была быть непременно чем-то заполнена. Если компрадорская элита мегаполисов все теснее душой и кошельком льнула к Западу, то русский человек среднего и крепкого достатка в глубинке искал себе иного духовного пристанища. А когда подросли его дети, родившиеся в новой России, им успели внушить, что СССР был «империей зла», а жизнь при коммунистах — мрак кромешный. Заодно их застращали, что последнее дело быть великорусским националистом, даже если что-то горячее и поднимается в душе, когда на тебя смотрит с экрана сытая физиономия Борового, наперсника полоумной русофобки и «ниспровергательницы» всего советского Новодворской.

Когда колодцы отравлены, приходится хлебать и болотную водицу. И оживают тени почившей давным-давно Омской директории, вольной Дальневосточной республики и Великой Перми… В Писании ведь сказано, что довольно и щепотки дрожжей, чтобы заквасить тесто. Так всходит опара региональных наций в теперешней России, которая складывается, что тут попишешь, из чистокровных подчас русаков и даже противников «космополитичной» и погрязшей во грехе «западничества» Москвы. Но как и всякая самоидентификация, основанная на местной исключительности и остром экономическом интересе местных деловых элит, ее при «диком» рынке приходится отстаивать в драке. Она центробежна поневоле. Эти новые элиты дрейфуют к конфедерации, т. е. пресечению исторического бытия России — от Рюриковичей до «питерских».

…Демоны раскола, подстрекающие волей-неволей отколоться от Москвы, веками искушали государевых людей в бывших медвежьих углах. Тобольский воевода Гагарин угодил даже на плаху, когда стал помышлять, что вольное Сибирское царство, не посылающее ясак за тридевять земель в Белокаменную — чем черт не шутит, — может и сладиться? В вече Великого Новгорода по временам брали силы, тяготевшие к союзу с Ганзой и шведами, против московского государя. Тяготение к «воле» в великороссах никогда не исчезало напрочь. И в Смутное время, стоило только ослабнуть власти, давало о себе знать.

Николай Данилевский, как никто, глубоко вник в природу Русского государства: «Русское государство с самых первых времен русских московских князей есть сама Россия, постепенно неудержимо расселяющая во все стороны…». Инородческие поселения Россия не покоряла силой, а «уподобляла самой себе». И дальше: «…Только непонимание этого… как и всякое русское зло, — настаивал Данилевский, — от затемнения взгляда… европейничанья, может помышлять о каких-то отдельных провинциальных особях, соединенных с Россией… отвлеченной государственной связью, о каких-то „не-Россиях в России“». Пожалуй, это и есть изначальный генезис «региональных наций». Русский мыслитель, словно прорицая ныне происходящее с Россией, говорит о побудительных причинах к обособлению, о поведении вождей «региональных наций», объединившихся по этническому признаку. Он подчёркивает, что нерусским народностям нет причины быть враждебными к России. Им довольно того, что в единой России они сохраняют «невозбранно» свои национальные формы быта. Иное дело «высшие классы» (в наше время элиты национальных автономий). У них, по Данилевскому, исподволь зарождается «сожаление о прежней политической самобытности их нации, невозвратно погибшей в историческом круговороте, или мечта о будущем ее возрождении». Это стремление не имеет за собой внутренней силы, потому что расходится с народным чувством. Но если дать ему потачку, то дело быстро идет не к единению с государствообразующим этносом великороссов, а к разрушению этих уз — к «обоюдному вреду»! Раньше татарские мурзы, черкесские князья на службе государю обращались в русских дворян. У них был простой выбор — «…оставаться в своей племенной отчужденности или сливаться с русским народом». Однако в новых условиях, когда и русская элита пытается принять «общеевропейский облик», сепаратистские устремления местных князьков получают новый импульс. «Так, может быть, народятся молодая Мордва, молодая Чувашия, молодая Якутия…», — провидчески замечает Н. Данилевский.

Разве не подобное происходило все 90-е годы? Сепаратизм и «региональные нации» в теперешней России — порождение «западничества». Отсюда и особое покровительство наших западников всем сепаратистам и «региональным нациям». Их общая враждебность великорусскому самосознанию, которое они тщатся вытравить. Региональные элиты используются западниками как рычаг превращения России в конфедерацию. Идеолог CПC Алексей Кара-Мурза почти что с пафосом вещал о зарождении региональных наций, называя их ничтоже сумняшеся «специфической формой национально-освободительного движения». Если, дескать, гражданское общество — конек СПС, а на самом деле, фантом — подвигнет их к самореализации, появляются шансы возникновения неких «локально-территориальных наций», высвободившихся из-под «оболочки имперского Центра».

«…Колобок от бабушки ушел», — потирает в предвкушении руки «коллективный Гришка Отрепьев» из «образованцев».

 

II. «…Я предлагаю конфедерацию!»

 

Откровения «премудрого пескаря»

Не так давно отмечали 20-летие перестройки. Пафосная и конфузливая, вместе, годовщина. И, пожалуй, среди заглавных фигур витий перестройки не поминали недобрым словом лишь блаженной памяти Андрея Дмитриевича Сахарова. Если кто и был идеалистом, беззаветным, без задней мысли реформатором — ниспровергателем советского строя, так это он. Не будем, однако, забывать, что ему же принадлежит авторство проекта Конституции Союза Советских Республик Европы и Азии.

Некоторые крамольные сочинения классиков марксизма в СССР не издавались до самой хрущевской «оттепели». Так и сахаровский проект конституционного переворота в СССР нынче благоразумно замалчивается. Наш либеральный бомонд и казенная историография новой России подозрительно маловато почтения проявляет к наследию Андрея Дмитриевича Сахарова.

Михаил Горбачев битый час разглагольствовал в прямом эфире «Маяка» и Би-би-си — в чем же был сокровенный замысел перестройки, но, поразительное дело, десяти слов не запало, чтобы записать впопыхах на манжете, из потока его пустословия и пошлости. Человек, вознесшийся в главы сверхдержавы, затеял грандиозные преобразования, которые ненароком погубили великую страну и обрушили столпы, на которых стоял весь послеялтинский мир, а сказать ему нечего и спустя 20 лет. «Ни ума холодных наблюдений», ни «сердца горестных замет». «Тоталитаризм» он поверг. Сахарова из ссылки вызволил. «Вероломство» ГКЧП обличил. Беловежских заговорщиков «премудрый пескарь», по Щедрину, не решился взять под стражу, верный, беззаветно, хоть тресни, своей «ненасильственной» политической философии… Диву даешься, как этот человек дюжинного обывательского склада, «мечтатель» и проныра, оказался вершителем судеб народов. Да еще успел наворотить такого, что весь мир до сих пор ходуном ходит… Любимец Запада и наших малахольных «образованцев» угрызений совести по-прежнему не испытывает. И вновь, со всей своей знаменитой задушевностью и прибаутками, объяснился с соотечественниками, что с него-то взятки гладки, а «плохое» на совести других, нечестивцев. «Толпа обступила его овчинами своих страстей», — написал о Керенском и разнузданности охлократии Исаак Бабель. Поскольку никакой вины за собой Михаил Сергеевич «не мает», то не прочь и примерить на себя терновый венец Александра II Освободителя, которого крепостники долго еще проклинали. А с Западом, презревшим ценности и уговоры «нового мышления», первый президент СССР теперь в размолвке и «философских» разногласиях… Зато либеральные «свершения» преемников у него изжоги не вызывают, коль сам Буш-младший восхищен «вестернизацией» России. Нового хозяина Кремля лишь слегка пожурил за прохладное отношение к гласности и проделку с монетизацией льгот. Примечательно, что Михаил Сергеевич, который ни разу нигде ног не замочил, особо выпятил свою «заслугу»: душным летом 91-го года новый союзный Договор, преобразующий СССР в некое содружество суверенных государств, был им уже согласован в Ново-Огарево с заводилой бузы Ельциным и президентами суверенных республик. Даже отрезанный ломоть — упертые прибалты — не прочь, дескать, были еще какое-то время отхарчиться из общего союзного котла, но — не судьба! Случился «путч», измена верхов номенклатуры, политический форс-мажор, и все покатилось кубарем. Хорошо помню смутные толки и тяжелые предчувствия того лета, когда в Ново-Огарево президенты республик вырвали-таки у сникшего безвластного уже президента Горбачева согласие на конфедеративное устройство нового квазигосударства. За Кремлем оставались лишь куцые, представительские по сути, полно-мочия… Тогда-то впервые и призадумались многие из нас, работавших в Госкомиссии Совмина СССР по экономической реформе. Вот, дескать, чего уж там, и пригодилась сахаровская «конституция», крайнее сумасбродство которой не искуплялось идеалистическими устремлениями автора — пламенного правозащитника. Когда Андрей Дмитриевич, как своего рода Иоанн Креститель всей перестроечной честной компании, обнародовал свой замечательный прожект, даже демократы, из тех, кто посовестливей и здравей, были смущены и раздосадованы. Правоведы хватались за голову, зато западные голоса расхваливали сахаровское творение на все лады… Сахарова произвели чуть ли не в российские Джефферсоны — творца американской Декларации Независимости. И это заведомое преувеличение тем не менее перекликалось с самим духом его конституционного опуса. Из песни слова не выкинешь, и наверняка мои сегодняшние мысли и оценки сахаровского проекта конституционного переворота в СССР покажутся кому-то неактуальными и даже кощунственными. Однако и тогда, и сейчас остаюсь при мнении, что «последовательный демократ» и «совесть нации», кроткий и интеллигентнейший Андрей Дмитриевич невольно подложил такую конституционную мину под здание СССР, что, знай наперед, в какую преисподнюю он толкает страну и что за политические прохвосты воспользуются его конституционными «штудиями», он бы вышел на Лобное место каяться перед народом. В пылу своей священной войны с «тоталитарным», «неправильным» и повинным перед западной цивилизацией сталинистским государством он творил не новую утопию подобно Томасу Мору, а на самом-то деле смастерил фугас, которым воспользовались «бесы» вроде ельцинского подьячего-«госсекретаря» Бурбулиса. И в урочный час запал «сахаровской бомбы» уж так рванул, что снес не только политическую надстройку, в которой творился перестроечный бедлам, а всю многосложную постройку тысячелетней империи — евразийской семьи народов. Не хочу, повторюсь, никакой напраслины: если бы интеллигентнейший Андрей Дмитриевич, человек не от мира сего, отдавал себе отчет, какую пагубу несет миллионам советских семей «произведение» его самонадеянности и внушенных «демократами» амбиций отца-основателя Конфедерации освобожденных от «коммунизма» народов Европы и Азии, то он бы остерегся. И думаю, даже ужаснулся бы того чудища Смуты, в которую нечаянно готов был ввергнуть общество из лучших, но настырных побуждений. Гражданские и этнические войны в СНГ, миллионы беженцев и обездоленных, буйство «дикого» капитализма и 36 российских долларовых миллиардеров на 50 миллионов «новых бедняков» — все эти напасти, как в шелковом коконе, таились в сахаровской антиутопии. И весь этот чертов клубок злосчастий уже второй десяток лет разматывается, возникают все новые химеры сепаратизма, «региональных наций» и криминальных вотчин… Сгинул «тоталитаризм», канул в Лету СССР, но теперь уже Россия, «демократическая» и «либеральная», разламывается на куски. И все это, как по-писаному, заложено было, даже с лихвой, в самой концепции, прописано в статьях Конституции Сахарова, которую по выходе ее так пылко приветствовали и славили толпы устремленных в кущи рыночной экономики и вольницу «гражданских свобод». Судьбе было угодно, что Сахаров не дожил до государственной катастрофы 91–93-го годов, когда не все, но многие из его опрометчивых «начертаний» претворятся и сбудутся, а его сподвижники по Межрегиональной группе закоснеют в каиновом грехе, предав сахаровские этические заветы.

К 20-летию горбачевского почина масс-медиа вновь воскурили фимиам в запустелых кумирнях «перестройки и гласности». Вновь, но уже с оттенком снисходительности к романтизму «отцов перестройки» возобновились кривотолки, недомолвки и «каноническое» вранье официальной пропаганды об истоках, подноготной и темной истории либеральной «революции» в России. О трагедии государственной катастрофы 91-го года толкуют как о благой и искупительной жертве. Создалась уже новая изощренная мифология о контрреволюции 91–93-го годов. Пора уж писать «краткий курс истории партии», где предтечами думских единороссов будут провозглашены Сахаров, полумифический питерский кухонный «кружок вольных экономистов» Чубайса и «правозащитное» движение, младые последыши и старые могикане которого так горько оплакивают нынче погибель «миротворца» Масхадова и страдания «политзаключенного» Ходорковского. Идеологам, пособникам и подельникам ликвидации «империи зла» непричастные к былому новые «государственники» у власти пожаловали если не медаль, то прощение. Нет больше «великой, благородной и сострадательной страны» — патетические слова, сказанные одним из Кеннеди об Америке, но куда больше подходившие к образу того, чем был СССР в послеялтинском мире, как ни лжесвидетельствуй задним числом, для миллионов людей, приверженных идеалам социальной справедливости и солидарности. А уж тем паче для нас, воспитанных в советском обществе.

«…Я предлагаю Конфедерацию!» — открыто прокламировал свой проект Конституции Андрей Сахаров. Это сейчас, когда Союз нерушимый стал преданием, вызов предтечи перестройки устоям не только советской державы, но и самой исторической России, представляется не такой уж дерзостью и безрассудством. Мы ко всему попривыкли. Сама грань между лояльностью и покушением на конституционные устои сегодня размыта. Это и немудрено при полном отсутствии государственной идеологии. Вон в Калининграде объявилась некая «новопрусская» партия из русаков — детей переселенцев 40-х годов, ратующая за присоединение российского, на отшибе, анклава к Евросоюзу. Местный прокурор и ухом не повел, а общественное мнение, особенно молодежь, едва ли не благосклонно к изменникам. И десяти годков не прошло с тех пор, как один из «креативных» идеологов СПС напророчил, что из вольницы российского гражданского общества проклюнутся «локально-территориальные нации», а русские кенигсбержцы уже легки на помине. А ведь далеко-далеко загодя, при живом СССР, Сахаров невольно благословил сепаратистов всех мастей своей конституционной прокламацией. Тогда небожитель-гуманист своим «радикальным» прожектом роспуска Советского Союза огорошил даже многих своих пылких обожателей.

 

Антиутопия идеалиста

Думаю, сегодня стоит восстановить в памяти и весь контекст появления радикального сахаровского проекта «обустройства России». Ничто еще не предвещало скорой катастрофы Августа 91-го года. Да, статью 6-ю из Конституции СССР уже вымарали. Прибалты, гамсахурдии и снегуры при тайном попустительстве «архитектора перестройки» протрубили «суверенитеты», хотя не допускали и мысли, чтобы Госплан СССР снял взбунтовавшиеся республики с материального довольствия. «Региональный хозрасчет» все богател и богател думкой. Многопартийность расцветала пышным ядовитым пустоцветом. На поверку же было всего две партии: за обновленный социализм и целостность страны и — «против Центра» и за «рынок». Этнократы тоже — обеими руками — были за рынок, но без «инородцев». Кооператоры оптом скупали табак и мыло, которые и впрямь исчезли с прилавков. Ельцинская камарилья требовала немедленно делить союзную казну и «вооружения». Между тем заводы пока работали, пассажирские самолеты из Внукова взлетали по расписанию, курорты заполнялись отдыхающими, в театрах — аншлаги… Но все как-то зыбко, неладно, неправдоподобно, и почему-то всеми завладело, словно леший попутал, чувство: впредь, что бы ни было, «хуже, чем теперь», быть не может. В стране воцарилось безвластие.

Нобелевский лауреат и «культовая фигура» диссидентов всех мастей Андрей Сахаров едва ли разделял благодушие большинства сограждан. Судя по его тогдашним интервью, он испытывал острую тревогу за судьбу перестройки и гневался на «реакционные силы». Возможно, как раз к этому сроку академик окончательно проникся своей избраннической миссией. Упреждающим ответом на надвигающуюся грозу и был его проект Конституции Союза Советских республик Азии и Европы (Евро-Азиатский союз). И хотя в преамбуле было сказано, что цель нового союза суверенных республик — «счастливая, полная смысла жизнь» и все, какие есть, духовные и материальные блага для сограждан, — сахаровская Конституция, увы, несла заряд прямо противоположного свойства. Дело не в том, что в ней был какой-то «изнаночный» нехороший подтекст, который вышел бы всем нам боком, стань она и впрямь Основным законом новой страны. Нет, сами основополагающие концепция, пафос и утопическая конструкция новой «государственности» делали его проект «ликвидаторским» по отношению к «империи» и — безжалостным к живым чаяниям миллионов людей, а нисколько не созидательным и не достославным. Эта Конституция была насквозь пронизана «правозащитной» одержимостью, духом голого отрицания всего исторического наследия Российской империи, а тем паче «сталинизма», как скверны. Хорошо сознаю жесткость и нелицеприятность своих слов. Стоило ли сегодня, за давностью, бросать тень на идеализм Сахарова, его гражданскую непреклонность? Мол, где «наивность» и прекраснодушие, там-де нет места злому умыслу. Тем более что сахаровский проект, невостребованный, теперь интересует разве что историографов перестройки. Пусть так, но поделюсь и другим своим соображением. Хотя у нас есть Конституция 93-го года, в которой на бумаге много каких свобод и прав декларировано, но, сдается мне, что обретаемся-то мы в суровой юдоли сахаровской «конституции». Это как? — тотчас всплеснут руками законники. Попросту многие одиозные сахаровские идеи нашли воплощение в «текущем» законотворчестве либеральной власти, неприкрытой целью которой является полная ликвидация социального государства в России и отступление вспять, в «манчестерский» капитализм. Новые элиты, олигархи и «пятая колонна» пользуют сахаровское конституционное наследие с большой выгодой. Сахаровский конституционный проект — неоценимая «хартия вольностей» для березовских, удельных князьков и разного рода конфедеративных «короедов» «на местах», но никак не для бедолаг-разночинцев! Сахаровским почитателям 80-х годов, демократам улицы, так ничего и не обломилось.

Конституционная антиутопия идеалиста Сахарова, будь она не отчасти, а сполна воплощена, неотвратимо расколет Россию на куски, пресечет бытие великороссов как великой нации. Да, полноте, мог ли Андрей Дмитриевич, горячий заступник всех обиженных на свете, что-то такое себе позволить или помыслить, при его-то уме и русской сердечности? Давайте рассудим не предвзято, а «построчно», положив перед собой текст проекта сахаровской Конституции, где все написано — черным по белому — его рукой…

Если бы Андрей Дмитриевич был великим ученым-ботаником или генетиком, а не физиком-теоретиком и одним из «отцов» советской водородной бомбы, хоть на миг представьте, «потянул» бы он на роль новоявленного Джефферсона российской демократии? Думаю, «ботанику» напомнили бы, что его компетенция — «тычинки и пестики», а сочинение конституций — занятие, «выходящее из круга его понятий» (как писал Н. Данилевский). Что из того, что Сахаров был известным диссидентом и автором трактата «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе»! Так ведь рассуждающих о высоком новых «чаадаевых» среди шестидесятников при «застое» развелось больше, чем брокеров в 90-е годы. А сочинительство «философических» трактатов было распространенным хобби и в среде западных интеллектуалов-физиков после того, как они изловчились расщепить атомное ядро. «Яйцеголовые» корифеи оказались у всех на виду. Если уж человек способен рассчитать критическую массу атомного взрыва, то с такой-то головой запросто можно привести в порядок воззрения общества на социальные, цивилизационные и «глобальную» проблемы. «Маленько покумекаем и выправим дефект!..» Как тут не вспомнить ироничного Владимира Высоцкого. «Лирикам-гуманитариям» надобно было как-то пособить. Вокруг крупных мировых имен физиков создалась «магическая» аура интеллектуального всемогущества. А некоторые из них так и впрямь уверовали в свое призвание «волхвов». Занятная аналогия: шахматисту Каспарову наскучили шахматы, и он, не долго думая, решил употребить свой Божий дар «стратегического мышления» на черно-белой доске в мире большой российской политики. Метит, конечно, сразу в ферзи. А Сахаров, оставив физику, подался в нашенские пророки «конвергенции». А когда пугливые глупцы из партноменклатуры переусердствовали, осаживая его инакомыслие, и вовсе заделался заядлым диссидентом. Тогда «правозащитное» движение было еще внове, оскорбительны были бы даже намеки, что им ловко и цинично манипулируют извне. Сахаров же превратился в главного «протагониста» — наравне с Солженицыным — советского «тоталитаризма».

Как и всякий дилетант, он иной раз попадал впросак. Так, например, Андрей Дмитриевич сердечно поздравил путчиста Пиночета, якобы защитившего «демократические свободы» от посягательств социалиста Альенде… А КГБ, словно испытывая перед ним трепет, сотворил академику грандиозный пиар на весь мир, вместо того чтобы оставить строптивца в покое. А чтобы отвадить от него западных корреспондентов, новоявленного «Аввакума» сослали в «закрытый» Горький. В «самиздате» стали распро-страняться сахаровские произведения, не содержавшие никаких откровений. Но гэбэшники с тупым усердием «лепили» из него аятоллу российского диссидентства. «Вздорный старик!» — только и сказал бы о нем сметливый Остап Ибрагимович. Думаю, Лубянка и внушила Сахарову ненароком «мессианский» комплекс.

Когда Горбачев вызволил его из ссылки, Сахаров тотчас стал знаменем перестройки и кладезем «идей». Между прочим, при всем своем знаменитом простодушии, Андрей Дмитриевич как-то верно подметил и обмолвился не без юмора, что Горбачев его скрытно «ангажировал» как «коверного» в своих далеко идущих замыслах и политических постановках, до которых он был большой мастак. Знаменитое эпатажное выступление Сахарова на Первом съезде Советов было втихомолку «срежиссировано» Горбачевым. Рыбак рыбака… Но когда страна вошла в полосу политических междоусобиц, Сахарова заносило все дальше в радикализм. Повергнуть змия «тоталитаризма» даже ценой «роспуска» СССР — это цена уже не казалась ему чрезмерной. Тогда-то мы и увидели «другого», нетерпимого и деспотичного Сахарова. Его прожект Евро-Азиатского конфедеративного союза — плод политической одержимости, экстремизма и обыкновенного дилетантизма. Конечно же, это был «любительский» экзерсис в заповедные области конституционного права.

Отчего же Андрей Дмитриевич вдруг пришел к хладной мысли, что Союзом ССР придется пожертвовать? «Потому что мы отталкиваемся от имперского насильственного объединения и не можем его… не можем…, — с раздражением говорил он в интервью обозревателю „Литгазеты“ Григорию Цитриняку.

— Демонтировать?..

— …да, демонтировать частично. То есть надо полностью, а затем из кусков сложить некое новое целое». Печник разбивает русскую печь, потому что плохая тяга. И собирает из старых кирпичей новую, исправную и ладную. Нечто подобное «теоретик» Сахаров вознамерился поделать с СССР — державой, простиравшейся от океана до океана, где только протяженность магистральных энергетических сетей составляла сотни тысяч километров, а предприятия в разных частях страны были связаны мириадами кооперативных связей. Страну — наследницу Российской империи, где до перестройки жили, не зная, как теперь стало ясно, особого лиха, сто с лишним национальностей, — Сахаров обещал избавить от «чудища» однопартийной системы и государственной собственности на средства производства. А спросил ли он благословения у 280 миллионов сограждан? Наверное, это ему и в голову не пришло. Потому что он, Андрей Сахаров, точно «знал», что делать: «Начинать надо, повторяю, с полного демонтажа имперской структуры». То, бишь, резать по живому.

 

Дюжина-другая «счастливых Исландий»

Итак, все республики, включая и автономные, получают «право на самоопределение». Следом они создают конфедеративный Союз. Вопросы обороны, внешней политики, связи они передают союзному Центру. Республики, оказывается, могут иметь «региональные вооруженные силы» и даже «виды войск». Налоги сполна собираются в бюджет республики. Кое-какие отчисления отсылаются в Центр. Государственный язык — титульной нации. А русский — язык межнационального общения, вроде латыни в Римской империи. У республик — право заключать международные экономические соглашения. Словом, диковинного, совершенно умозрительного построения конфедеративное государство как сумма этнократических, по способу образования, суверенных республик. А что с Россией-матушкой? Бывшая РСФСР, по Сахарову, непременно образует Республику Россия и «ряд других республик». Вот они, «ослиные уши» плана Бжезинского торчат! Россия, по Сахарову, разделится на четыре экономических района — Европейская Россия, Урал, Западная Сибирь и Восточная. Про Дальний Восток автор, кажется, совершенно запамятовал. На недавно опубликованной провокационной карте раздела России, которая в открытую ходит на Западе, почти в точности воспроизведена сахаровская модель «деления» бывшего СССР, а Дальний Восток «ушел» в протекторат США. Непостижимо, как тишайший и совестливейший Андрей Дмитриевич мог додуматься до такой злой нелепости, как «ликвидация» СССР и РСФСР и «нарезка» на их бывшем пространстве карликовых государств-ублюдков? Ему-то самому этот фантасмагорический прожект представлялся, видимо, «непротиворечивым». Как в математическом уравнении одно «вытекает» из другого — и весь сказ. Например, право выхода из Конфедерации он оставлял, непреклонно, за каждой республикой. Вот Сахаров дает пояснения к своему проекту в интервью обозревателю «ЛГ», который спрашивает: «…А если там (в суверенной республике) всего несколько тысяч населения?» «…Независимо от численности», — отрезал Сахаров. «На что они жить-то будут?» — не унимается интервьюер. «Повсюду, где есть люди, есть достаточная база для их существования», — невозмутимо ответствовал пророк и учитель. И еще прибавил, для пущей убедительности: «В маленьких государствах жизнь и лучше, и свободнее, и безопаснее, чем в больших. Как правило… В Исландии, например». Тотчас приходит на ум Корякский национальный округ, замерзавший зимой 2005 года. Он ведь как раз на широте Исландии. По сахаровскому проекту, коряки могли бы «самоопределиться» и зажить припеваючи. Но, помилуйте, ведь кроме благоденствующей Исландии в мире еще с полсотни малых государств. И они, «как правило», нищенствуют. Как же об этом мудрый Андрей Дмитриевич запамятовал?

 

«Китайский синдром»

Экономический раздел сахаровского проекта отличает та же наивность и смутность представлений. Не понятно, какой тип хозяйства и экономических отношений будет в бесчисленных этнократиях и конфедерации в целом. Земля и недра, разумеется, вполне «антиимперски», становятся собственностью республики и проживающих на ее территории наций. Привлекает внимание пассаж, отражающий тогдашний пыл борьбы с уравниловкой: «Количество принадлежащей одному лицу частной собственности, изготовленной, приобретенной им или унаследованной без нарушения закона, ничем не ограничивается». А если вместо закона — президентский указ, подписанный на коленке на трапе борта? Сойдет? Этим весьма «либеральным» пунктом сполна воспользовался Роман Абрамович: «изготовил» сам, правда, лишь какое-то количество мягких игрушек на продажу, а уж нефтяную компанию «Сибнефть» «приобрел» по случаю. Свое 13-миллиардное состояние «ничем не ограниченный» в своих задумках и «правах» потихоньку сплавляет за кордон. Пафос свободы предпринимательства сахаровский проект пронизывает насквозь, но о правах наемного труда, законодательном минимуме его оплаты, о бесплатной медицине, образовании и прочих «советских пережитках» в проекте Сахарова почему-то говорится вскользь или вовсе умалчивается.

Экономические представления великого физика поразительно дилетантские, если не сказать просто вздорные. Так, в интервью он утверждал, что в СССР «национальным республикам навязывается единая структура производства». Он будто бы отрицал разделение труда между республиками Союза — самую сильную сторону советского экономического уклада. По его Конституции, сами республики должны заключать договоры товарного обмена с другими республиками — и это каким-то чудом «укладывалось» в радикально «рыночный» контекст. Особенную фобию вызывает у Сахарова китайская экономическая модель, сочетающая конкуренцию на рынках и политику «открытых дверей» с сильным государственным регулированием, властной реформаторской ролью компартии. Правозащитную «наживку», известно, Пекин не проглотил. Поэтому Сахаров безапелляционен: «…Этот путь несостоятелен, конечно, в условиях Китая. Он несостоятелен и в условиях СССР». На самом-то деле несостоятельными оказались на поверку сами дилетантские представления Сахарова о соотношении «демократии», трактовавшейся им как приоритет прав личности над интересами государства, и экономических свобод. ВВП России и Китая на старте реформ Дэн Сяопина соотносились в пропорции 1:1, а сегодня 1:5 в пользу Китая. Не оказалось-таки в Поднебесной ни своего Горбачева, ни своего Сахарова — Бог миловал.

 

«Тела состоят из атомов»

Думаю, сочиненные впопыхах «татями в нощи» беловежские беззаконные декларации на добрую половину — плагиат сахаровского проекта Конституции Евро-Азиатского союза. Все нелепости, заблуждения и утопии предтечи перестройки унаследовала нечестивая уния ельциноидов и этнократов. И СНГ — общий дом раздоров и склок «суверенов» — доживает последние годы. В самом «ниспровергательном» духе и несуразности СНГ сполна воплотился горячечный антикоммунистический запал сахаровского идейного наследия и его бесплодный утопизм. Слава Богу, наиболее радикальный и «чреватый» замысел сахаровского прожекта, который касается самой Российской Федерации, остался пока невостребованным. Россия покуда еще не конфедерация и не растащена напрочь по национальным квартирам, как предлагал незабвенный гуманист Андрей Дмитриевич, но неровен час…..Ошибкой и бедой талантливого физика-ядерщика Сахарова было то, что он не ведал разницы между законами движения живой, социальной материи, которая образует ткань обществ, этносов, государств, и неживой, из которой состоят физические тела и атомы.

 

III. Жизнь при «лучине», или «повторное порабощение»

 

«…Жить при лучине — это значит вообще быть без всех или большей части достижений цивилизации», — ответил академик Андрей Сахаров сценаристу фильма «Колокол Чернобыля» Алесю Адамовичу. Речь в беседе зашла о возникшем в обществе остром неприятии атомной энергетики как таковой после апокалипсической аварии на АЭС под Киевом. Тогда, в пылу гласности, неистовые популисты договорились до того, что лучше уж жить при лучине, чем под дамокловым мечом «мирного» атома.

 

Здравый смысл технократа

В охватившем общество всеобщем замешательстве Андрей Дмитриевич проявил тогда замечательную трезвость и ясность ума. Тут-то Сахаров — технократ — был в своей стихии, и его трудно было сбить с толку. Любопытно, что его доводы против «лучины» были в основном экономического и остросоциального толка: «…Есть такая эмпирическая закономерность: средняя продолжительность жизни очень сильно растет в линейной зависимости от расхода энергии на душу населения. Поэтому представляется, что в смысле человеческих страданий отказ от производства больших количеств электроэнергии на душу населения — это тоже убийство, только убийство другим способом…». Не прибавить, не убавить, точный и неотразимый довод ученого. Но в строку ли он с охватившим вскоре великого физика реформаторским ражем? Его утопия «конфедеративного» раздробления мощной экономики СССР как раз «лучиной» и грозила обернуться. С образованием СНГ в суверенных Грузии и Армении города погрузились в потемки. Люди коротают вечера при свете керосиновых ламп. А теперь и в российской глубинке тысячи квартир стали отключать от электричества. «Убийство… только другим способом» — когда чубайсовское акционерное РАО «ЕЭС» среди зимы отключает от электроэнергии и теплоснабжения рабочие поселки и даже части Стратегических ракетных войск — «за неуплату». Если средства жизнеобеспечения становятся предметом купли-продажи, то и само право на жизнь государство не гарантирует. На наших глазах, как по-писаному, точно в строку с сахаровским предостережением, продолжительность жизни в России за годы «реформ» снизилась почти в одной пропорции с падением уровня потребления энергоресурсов на душу населения! К досаде грефов, этот уровень все еще «чрезмерен».

В советской экономике расход условного топлива на душу населения составлял около 14 тонн в год. По независимой оценке экономистов, в СССР затраты на душу населения всех видов ресурсов в мировых ценах составляли 500 долларов, а сегодня, на гребне «капиталистического экономического роста», они немногим более… 60 долларов. Таково отличие производительной экономики, работающей на внутренний спрос, инвестиции и потребности общества, от «самоедской», основанной на валовом вывозе сырья и капитала. Производительность труда в стране пала, а внутренние цены сравнялись или сблизились с мировыми.

 

Идеологическая «тюря»

Прикиньте-ка, сколько стоит нынче на российском рынке 14 тонн условного топлива? Когда будут проедены советские заделы в ТЭКе, энергетический кризис неотвратим. Между тем западные партнеры на переговорах о вступлении России в ВТО домогаются, чтобы цены на газ и электроэнергию в России были вровень с мировыми. Не случайно 22 марта 2005 года глава правления «Газпрома» А. Миллер предложил полностью отменить государственное регулирование тарифов на газ для промышленности и уже со следующего года продавать его внутри страны по мировым ценам. Что это, как не убиение национальной экономики, а вместе с ней и населения России! Что остается? Потребление энергоресурсов в стране должно быть урезано до уровня платежеспособного спроса предприятий и домохозяйств. Весь сокровенный смысл реформы ЖКХ — именно в этом, а не в мифической «эффективности» менеджмента частных владельцев сетей. Рынок коммунальных услуг оценивается в 30 миллиардов долларов. Дело за малым: как эту деньгу вышибить из нищего населения? Иначе вся затея с приватизацией этой капиталоемкой части экономики, до которой прежде «руки не дошли», повисает. Посулы, что разницу между платежеспособным спросом и дороговизной рыночных продаж электричества и тепла покроют государственные субсидии — лукавство. Доля социальных расходов в ВВП России снижается. Неплатежеспособными потребителями услуг займутся судебные приставы. Воссоздается институт ночлежек и домов призрения. Неспроста 75 % опрошенных с трепетом ожидают развертывания коммунальной реформы. Им уже сегодняшние «половинные» счета за тепло, электричество не по карману. И если кто-то и обольщался на тот счет, что у «ультралибералов», которые заправляют делами в правительстве Фрадкова, есть какой-то выверенный замысел, как «сбалансировать» зияющий разрыв между повальной бедностью большинства домохозяйств и дороговизной благ цивилизации, то наглядное головотяпство с монетизацией льгот не оставило последних иллюзий. Такое впечатление, что дух Иудушки Головлева так и витает в святая святых Минэкономразвития. Нас, великороссов, реформаторы попросту сживают со свету…

…Чем настырнее социальный геноцид, творимый реформаторами, тем пронзительней стращание масс-медиа «сталинским ГУЛАГом», картинками «пустых прилавков» и давкой за водкой при «тоталитарном» режиме. Эту идеологическую «тюрю» масс-медиа сдабривают разными уловками. «Пайка, телогрейка и подневольный труд» — вот, мол, какими напастями обернется «откат» к совковому прошлому. Рынок-де худо-бедно дает прокормиться. И год от года душевое потребление растет. Вечно профессионально скорбящий по обездоленным спикер Думы Борис Грызлов в «Известиях» открыл избирателям глаза, как им, оказывается, хорошо зажилось при новых властях. Самый «неотразимый» его довод: даже для семьи среднего достатка автомобиль — не роскошь. Дескать, не одним Абрамовичам масленица. Этот грубый покрой социальной демагогии ищет зацепки не столько в умах, сколько в подсознательных чувствованиях. Наши люди еще не отошли от травматического шока 90-х годов. Глубинка тогда живых денег не видела! В Туле зарплату выдавали пряниками. В Иванове — ситцами. По обочинам автотрасс на километры тянулись торжища. Воистину «здесь все превратилось в лавку», как сказано в пьесе Лопе де Веги о других временах. Россия откатилась вспять на несколько веков. Это и есть повседневность «деиндустриализации» — сердцевины и смысла либеральных реформ.

 

«Жак-простак», Иван-горемыка…

Удивительно, но большинство соотечественников до сих пор не вполне сознают, что прежний хозяйственный порядок порушен, собственность безвозвратно разграблена, а власть, «задрав штаны», спешно уводит государство из экономики, решая две задачи: самим поучаствовать в «распилке» госсобственности и снять с себя ответственность за экономические неурядицы. А пока все кругом приходит в запустение, рыночное «изобилие» застилает глаза. Новое поколение, похоже, ностальгии по прошлому не испытывает. Им попросту трудно взять в толк, что это, «блин», значит: СССР, по статистике ООН, занимал по уровню развития человеческого потенциала место в лидирующей десятке, а Россия Путина оказалась на 140-м месте.

Доходы 5 % «богатеньких Буратино» тысячекратно превышают зарплаты и пенсии 5 % самых бедных и обездоленных. Но зато масс-медиа умеют внушить, что шансов пробиться в эти 5 % счастливцев у всех поровну. Немалая часть нашего общества перешла в эту новую плотоядную «веру». Для них капитализм и достаток — синонимы. Пусть пока «вприглядку» алкают блага потребительского рая после опостылевшей «экономики дефицита». Но как жертва «однорукого бандита» просаживает последние гроши в горячечной надежде, что выпадет ему джек-пот, так и наш «человек улицы», тем более «образованец», прикипел к теперешнему порядку вещей. То, что Путин — либерал правого толка, разменявший социальные гарантии на медные гроши, его нисколько не коробит, хотя не очень-то он и доверяет идеологам правых партий вроде Алексея Кара-Мурзы, когда тот ручается: «Либеральное решение, напротив, может казаться единственным спасением для социального порядка». А ведь это неправда, что захудалый периферийный «капитализм», который навязали России реформаторы, искупит принесенные «реформам» жертвы. Отречение от сильных сторон прежнего уклада жизни не вознаградит тех, кто «уверовал».

Фернан Бродель в замечательном эссе «Динамика капитализма» сопоставляет житие в Англии и Франции XVIII века. «…Откормленный Джон Буль потребляет много мяса и носит кожаные башмаки, в то время как… изможденный, преждевременно состарившийся Жак-простак питается хлебом и ходит в деревянных сабо». Почему, любопытно знать? А дело в том, что капитализм во все века развивался неравномерно. Капиталистическая экономика уже тогда, на ранней стадии, так уж была устроена — что внутри страны, что вовне, — иерархически. Лондон в XVIII веке был центром и средоточием мировой торговли, товарных рынков и капиталов, как сейчас Нью-Йорк. И весь «блеск, богатство, радость жизни» обретались в этой метрополии мирового капиталистического хозяйства, а по мере удаления от нее простирались все менее благополучные экономические зоны. Франция находилась в промежуточной зоне капиталистической иерархии того времени. Французские крестьяне были не свободны, а экономика и финансы «управлялись извне». Но еще хуже и нестерпимее была участь периферийных окраин этой жесткой и деспотичной экономической системы, особенно восточноевропейской периферии, включая Польшу. Фернан Бродель особо подчеркивает, что «само существование капитализма зависит от… закономерного расслоения мира». Без «услужливой помощи чужого труда», подмечает Бродель, и поставок сырья с колониальной периферии «глобальный капитализм» не устоит.

 

Добро пожаловать в «чистилище»!

Бродель издал «Динамику капитализма» еще в 1976 году, но уже тогда верно предположил, что если будет «прорвана граница западного экономического пространства и произойдет превращение экономики СССР в открытую экономику», то бывшая самодостаточная сверхдержава станет вовсе не участницей равноправного разделения труда, а угодит в «периферийную зону». В таких «подчиненных независимых территориях», говорит он, «жизнь людей напоминает Чистилище или даже Ад». По-видимому, мы, Россия, пока находимся в Чистилище, хотя и здесь обретаться уже невмоготу. Совпадает с метаморфозой нашего бытия после воцарения «дикого капитализма» и броделевское толкование «повторного порабощения». После того как броненосцы Антанты уплыли восвояси из Одессы, независимая Советская Россия построила — ценой огромных жертв! — сильную экономику, оборону, науку и культуру, победила нацизм, решительно повлияв тем самым на ход основных событий в ХХ веке. Далеко продвинула, хоть и не завершила советский проект Нового общества. «Перезревший» социализм в СССР оказался на развилке исторических путей, когда химера «воссоединения с западной цивилизацией овладела обществом и вероломно обернулась „повторным порабощением“».

У всех на слуху явление, от вида которого даже равнодушный Запад содрогается — Русский Крест. С начала реформ убыль населения превысила 9 миллионов человек. Если так и дальше пойдет, в середине века нас останется едва 70 миллионов душ. Луки-аналитики заговаривают зубы: депопуляция-де не связана с «благами» реформ, она является болезнью всей европейской цивилизации. В Испании, Германии население тоже уменьшится на треть к тому же сроку, что и в России. Умалчивают, что на Западе не снижается резко, как в России, а возрастает, напротив, продолжительность жизни, а причина падения рождаемости, в противоположность нашему провалу в нищету словно в полынью, коренится в преуспевании западного общества, торжестве крайнего индивидуализма и угасании семейных ценностей. Русский Крест запрограммирован «либеральной» узурпацией власти в России.

 

Карамзин «реформаторам» не указ

По сути, «реформаторы» хладнокровно и последовательно, одну за другой, отменяют все социальные гарантии, выхолащивают материальное подкрепление прав и свобод личности. Нагло попираются даже те права, которые записаны в международных конвенциях. ООН считает оплату труда менее 3 долларов в час — недопустимой. В России — 1,5 доллара в час, а в «глубинке» и того ниже. Академик Дмитрий Львов утверждает, что достаточно ввести лишь только «налог на Николину гору», «тягло» для богатых в размере 2 % стоимости их поместий, особняков и земельных угодий, чтобы пополнить бюджет на 28 миллиардов долларов в год. Этого хватило бы, чтобы чуть ли не удвоить все социальные статьи расходов. Наши министры, однако, умеют только «урезать». Доля социальных расходов в ВВП падает. Ни одно правительство в Европе не стоит так, горой, за интересы олигархов, «верхних 10 тысяч», как российское. Еще Карамзин говорил: «Всякое правление, которого душа есть справедливость, благотворно и совершенно». Разве наши либералы когда-нибудь решали для себя моральные дилеммы? Вместо справедливости у них иной принцип: всякий страждущий да прокормится сам. Они настырно практикуют уловки с «санациями» и профицитом. А что такое профицит бюджета, который законодательства ряда развитых стран, по сути, воспрещают? Это когда деньги налогоплательщиков сознательно выводят из экономики, одновременно отказывая этим самым налогоплательщикам в самой необходимой социальной помощи. Ссылка всегда на нехватку средств.

Дело не в том, что у нас такой президент и бесталанное правительство. А просто они нам чужие и вольны поступать без оглядки на общественное мнение. Почему же правительство из кожи вон лезет, чтобы обратить огромный избыток накоплений в экономике не в инвестиции, а в «бумаги» американского казначейства? Почему в энергетических балансах на будущее закладывается сокращение внутреннего потребления энергоносителей и безудержное наращивание экспорта? А реформаторам-то было у кого набраться уму-разуму. Нобелевский лауреат экономист Дж. Стиглиц резко высказался: «МВФ предпочитает кредитную политику социальной. Тем самым он показывает непонимание основ капитализма…». А чем еще продиктована политика жесткой экономии, подавляющая на корню внутренний спрос? Возможно, подсказка о подоплеке кипучего усердия нашего правительства на ниве «монетизации» четко сформулирована английскими аналитиками Дж. Сардаром и М. Дэвис: «…Мы приближаемся к пониманию того мира, где здравоохранение, благосостояние, пенсии, образование, потребление еды и воды определяются американскими корпорациями и находятся под их контролем. Способность развивающихся стран обеспечить доступ к основным социальным службам систематически и безжалостно искореняется». Все — в строку с вектором политики гайдаров и грефов. С той лишь разницей, что несколько поколений советских людей имели доступ ко многим жизненным благам социального государства, но теперь Россию подгоняют под общий знаменатель «развивающейся и подневольной страны». Александр Зиновьев предостерегает: «Речь идет о проектируемой и управляемой эволюции», которая пришла на смену стихийному течению исторических событий. Зиновьев говорит, по сути, о тех же «зонах колонизации», что и Бродель, но уже в настоящем времени. И еще добавляет: «Эксплуатация страны в интересах Запада смыкается сегодня с незначительной частью населения колонизуемой страны», которая имеет в этом прислужничестве свой интерес.

 

IV. «Из свиного уха не соткешь шелковый кошелек»

 

«…Они у меня не такие жесткие, как у Маркса, но они существуют». Это рассуждает Егор Гайдар о своих «принципах». Портной из местечка, как известно, тоже говаривал: «Их есть у меня для вас!». Похлопывать «старину Маркса» по плечу, а иногда и бесцеремонно трепать за бороду у застрельщика «шокотерапии» что-то в последнее время вошло в привычку. Не упустит случая отпустить похвалу и Кейнсу, но всегда как-то мимоходом и при этом на всякий случай приговаривает, что у него иная экономическая философия, куда более продвинутая. «Схемы классиков» осмысливали-де «одномерный мир», в то время как «он, возможно, пятимерный». Это — никак открытие? Куда смотрит Нобелевский комитет? Егор Тимурович уже и «пятикнижие» свое настрочил. «В отличие от Маркса, я считаю…» — через слово.

 

«Тетушку Мэгги» ученик превзошел

В Институте экономики переходного периода без лишней огласки измышляют «концепты», которые юрист Греф — «присяжный поверенный реформаторов в правительстве» и его ведомство — Минэкономразвития разучивают как фуги. Каков результат? Экономический рост выдыхается. Капитал бежит за кордон. «Удвоение» ВВП, несмотря на постоянное напоминание президента, никак не вытанцовывается. Инфрастуктура неумолимо рушится. «Нельзя сказать, что все плохо», — стоит на своем Егор Тимурович. Есть, оказывается, у реформаторов и такие «прорывные» достижения, которые используют «преимущество отсталости». В области налоговой, хвастает, не моргнув глазом, Гайдар, «Россия сумела вырваться вперед по отношению почти ко всему, чего добились либеральные правительства Запада в конце XX — начале XXI века». Просто за пояс заткнули монетаристскую скаредность «тетушки Мэгги» — небезызвестной Маргарет Тэтчер. «…Помощник президента одной великой страны рассказывал мне, как тот после введения у нас плоского подоходного налога (единая 13-процентная ставка для Абрамовича с пятью миллиардами годового барыша и профессора политэкономии с шестью тысячами рублей жалованья. — В. П.) ходил по кабинету и говорил: „Если бы я мог это сделать“». Восхитился, значит, позавидовал? Да попробуй «президент великой страны» протащить через своих законодателей дикую гайдаровскую «шкалу» подоходного налога (это ведь вам не в Охотном ряду щелчки раздавать!), как профсоюзы, пресса, депутаты и избиратели, дружно улюлюкая, выкурили бы безумца из президентского дворца. Попросту на тачке бы вывезли. А у нас, в либеральной России, этот «трюк» проходит, да еще как! Что, исчезли с введением 13-процентной плоской шкалы «серые» зарплаты? Олигархи стали по-честному и сполна платить подати в казну? Расследования подноготной «ЮКОСа» разоблачили полную лживость посылок, ради которых вводилась уравнительная «плоская шкала». Оказались не готовы «тугие кошельки» к выходу из тени и «великому отказу» жульничать. Права поговорка англосаксов: «Из свиного уха не соткешь шелковый кошелек»!

 

Как корова языком слизала…

Как в гадании кумушек на «короля», либеральное сообщество все раскладывает пасьянсы, вновь волынку про смягчение инвестиционного климата в РФ заводит, но карты постоянно врут. Сетуют, что это путинский «авторитаризм» и «зажим свободы слова» отвращают зарубежных инвесторов. Глупее этой легенды ничего и придумать нельзя. Инвестору нет никакого дела до свободы слова в России, его смущает другое: если сам российский капитал «в лес смотрит», то — дело нечисто. Шапка на воре горит?

«…Известно ли нам хоть какое-нибудь одно человеческое общество, которое не накапливало бы капитальных благ, которое не использовало бы их в регулярной своей трудовой деятельности и которые в ходе этой деятельности не восстанавливало бы их?..» — риторически вопрошал Фернан Бродель, выступая с лекцией в университете Джона Хопкинса в 1976 году. Единственный положительный ответ на этот вопрос в мире развитых экономик появился в 92–93-м годах в России, поднятой реформаторами на дыбу.

Гайдар, оправдываясь, теперь утверждает, что «к концу 1991 года все валютные резервы России исчерпывались 16 миллионами долларов». Это была, конечно, расплата за экономический хаос в стране, но кто его посеял, как не Горбачев и его последыши? Между тем команда «младореформаторов» пришла вовсе не на пепелище плановой экономики. В 1991 году при нулевом росте в СССР, который воспринимался разгоряченным общественным мнением как подлинная экономическая катастрофа, чистые активы одной лишь только Российской Федерации составляли в мировых ценах 2,5 триллиона долларов. И примерно 1,5 триллиона из них как корова языком слизнула в результате авантюры «броска в рынок», незадавшейся «обвальной» либерализации экономики. Эти исчезнувшие капиталы никуда не улетучились, а уплыли в закрома Федеральной резервной системы США. Рабочий капитал российской экономики оказался «экспортирован» из страны. Его вымели из российской избы долларовой метлой.

 

«Бутафория рынка»

Как была спроворена эта «перекачка»? «Младореформаторы» запустили монетарный механизм ограбления России под предлогом единовременного введения рыночных правил игры в уже разлаженной плановой экономике. Правительство Ельцина-Бурбулиса-Гайдара одним махом отменило денежную монополию государства и безрассудно ввело внутреннюю конвертируемость рубля. Узаконили дикий спекулятивный обменный курс. Еще одним «коновальским» средством оказалась обвальная либерализация цен. Народнохозяйственный план 92-го года был аннулирован. Все эти безрассудства вкупе образовали «гремучую смесь», повлекшую неудержимое падение совокупного общественного продукта (СОП) и бесконтрольный экспорт капитала из страны. Все несырьевые отрасли разом лишились оборотных средств из-за разгула гиперинфляции. Сбережения населения и активы государственных банков обесценились. Дальнейшая фабула событий известна… «Распродажа Российской империи» — циничный заголовок изданной в Америке книжонки отставного вице-премьера Коха. Задним числом подельник «Главного ваучера» не утаивал суть «монетаристской» вакханалии 90-х годов. Каков же после «бури и натиска» младореформаторов итог их «институциональных преобразований»? Только бизнес с подворовыванием является в России сегодня прибыльным, а все остальное — бутафория рынка. Эта позиция выражает взгляды «второго поколения» рыночных менеджеров в России, которых на мякине не проведешь. Они сомневаются в самом наличии всамделишного капитализма в России. А то, что есть — расхищенная экономика, силком втиснутая в прокрустово ложе «периферийного» копрадорского капитализма.

 

Грешат на «голландскую болезнь», но…

Профессор Станислав Меньшиков, представляющий старшее поколение отечественных экономистов, автор монографии «Анатомия российского капитализма», близок по взглядам всем реалистически мыслящим в предпринимательском и академическом сообществе. «Неолиберальная безграмотность» — так он и другие представители академической традиции определили «дискурс» реформаторов. В большинстве своем ни отечественные, ни зарубежные участники международной экономической конференции в МГУ ничего утешительного о российских реформах не сказали. Неспроста представительный форум дружно замолчали все либеральные СМИ.

…В России кризис хозяйства еще не преодолен, но в экономике уже сложилось засилье олигополических монополий. Они контролируют экспорт нефти, газа, леса, металлов, продуктов химии… Норма прибыли в этом бизнесе в несколько раз выше, чем в отраслях, работающих на внутренний рынок.

И, как следствие, все более ощутимыми становятся проявления «голландской болезни». Прежде всего это выражается в росте потребительских настроений, которые удовлетворяются за счет роста импорта. Начинает интенсивно развиваться и производство в сфере услуг, особенно в строительстве. Но страдают, как всегда, в таких случаях несырьевые отрасли, и прежде всего сектор перерабатывающей промышленности.

В 2004 году в при годовом обороте российского нефтяного комплекса в 102 млрд долларов треть этой суммы составила чистая прибыль компаний. Норма прибыли оказалась выше в восемь раз, чем, к примеру, у германо-американского концерна Daimler — Chrysler с оборотом в 142 млрд евро. При такой доходности проекты с нормой прибыли ниже 20 % не привлекают собственников нефтяных качалок. Поэтому их участие в диверсификации российской экономики исключено. Излишек капитала «сырьевиков» не перетекает в отрасли, где есть острый инвестиционный спрос, а выводится из страны. Создавать экономические механизмы перетока капиталов — обязанность государства, но оно, напротив, действуя в четыре руки с олигархами, само без оглядки на инвестиционный спрос «выводит» из экономики денежные «излишки», тупо размещая их в зарубежных активах. Вся забота правительства — сдерживание инфляции. В остальном, дескать, рынки выстроит «невидимая рука» — «скрытое и благосклонное божество», по насмешливому выражению Фернана Броделя. Последний так высказался о непоколебимых символах веры наших либеральных реформаторов: «…Эти представления отчасти искренни, отчасти недобросовестны, отчасти иллюзорны». С инфляцией правительство воюет, словно с ветряными мельницами. Минэкономразвития и Минфин сводят дело не к сбалансированности денежной и товарной массы на рынках, а примитивному монетарному ограничителю инфляции «по факту». Но на «голландскую болезнь» ее не спишешь. Настоящая природа «ползучей инфляции» в ее монополистическом происхождении. Цены и тарифы в экономике диктуют монополии и картельные сговоры, а не рынки.

 

Грабеж средь бела дня

Стоит только прочесть в «Коммерсанте» Открытое письмо корпоративного сообщества производителей железорудного сырья, публично обличающих своекорыстие и ценовой произвол магнатов — крупнейших экспортеров металлов, как становится ясно, что механизмы конкуренции блокированы.

Советскую экономику одни порицали, другие превозносили за высокую норму накопления. Дескать, потребительский спрос домохозяйств она не жаловала, а все ресурсы Госплан СССР мобилизовывал на цели расширенного воспроизводства. Огромные капиталовложения в развитие Сибири, освоение космоса, фундаментальную науку и ракетно-ядерный щит страны, конечно, сдерживали рост душевых доходов. Реформаторы же обещали народу «общество потребления». Но воздвигли лишь сияющую его витрину. После всей кутерьмы девальвации, деноминаций рубля, резкого изменения структуры цен и потребления «человеку улицы» трудно взять в толк, насколько он обнищал в сравнении с постылой уравниловкой советских времен. Между тем академик Дмитрий Львов приводит довольно точный расчет: реальная заработная плата в ценах 91-го года упала с 460 рублей (до августа 91-го года) до 186,7 (в 2000-м). А общественные фонды потребления и вовсе вскоре станут далеким преданием. Между тем примечательно, что после передряги дефолта, по данным авторов журнала «Эксперт», валовое национальное сбережение в 1999 году возросло до 28–30 % ВВП. Это, если с некоторым упрощением сопоставить, даже выше уровня накоплений в плановой советской экономике. Однако «почувствуйте разницу» — лишь половина полученных бизнесом накоплений вложена в основной и оборотный капитал экономики. Остальное «новые русские» щедро издержали на потребление, прокутили или нелегально вывезли за рубеж. У большинства же населения накопления грошовые. С начала реформ в России произошел пятикратный спад инвестиций! А вывоз капитала как раз соразмерен износу основного капитала. И все это происходит, что называется, средь бела дня.

Правоверная «либеральная» идея исхода государства из экономики является неприкасаемым символом веры Минэкономразвития. Под это подводится и «антикоррупционная» подкладка. Как пример — административная реформа прикрыла хлебную инспекцию. Некому теперь углядеть за спорыньей в хлебных зерновых закромах частных трейдеров и прогорклой мукой в пекарнях и лабазах. Зато, мол, взятки теперь некому совать! Нашим реформаторам мнится, что, отделив «санитарным кордоном» бизнес и государство, они наконец-то выстроят либеральный капитализм в России. На самом деле «капитализм торжествует лишь тогда, когда идентифицирует себя с государством» (Ф. Бродель).

 

Национальный капитал в немилости

…Компрадорский тип дельцов, которых еще Сергей Есенин в поэме «Страна негодяев» провидчески прозвал «жульем с Ильинки», уже вполне наладился жить на два дома. Им незазорно сознавать себя вассалами «золотого миллиарда». Есть ли в стране противостоящий им национальный капитал? Как политическая и экономически состоятельная сила он себя не слишком еще проявил. Он только осознает себя. В казенные присутствия «Единой России» он захаживает лишь по «разнарядке». Мелкий и средний бизнес — пасынок власти, хоть нет у него, на словах, недостатка в высокопоставленных заступниках. На самом деле происходит политическое подавление национального капитала. В этом весь смысл налоговой, кредитной и административной практики власти. У сырьевиков весь интерес сиюминутный — наращивать валовой экспорт сырья, а работающие на внутренний спрос компании, напротив, заинтересованы в расширении емкости внутреннего рынка. Олигархические кланы контролируют три четверти экономики, а правительство у них на посылках. Мыльная опера раскулачивания «ЮКОСа» — внутренняя вендетта власти и компрадоров. «ЮКОС» «выпал» из телеги, но возница вовсе не собирается поворачивать оглобли, менять «подорожную». После вступления России в ВТО очень большая часть российского бизнеса, завязанного на внутренний рынок, очутится в таком положении, когда небо покажется с овчинку. Отвержение навязанной нам либеральной модели востребовано самой жизнью. Капитализма никогда не будет в России, пока не восстановится рабочий капитал экономики — этот недвусмысленный вывод можно принять за исходную точку движения к иному, производительному экономическому порядку. Для этого нужно вернуть государству ведущую роль в экономике и прежде всего в сырьевой области. Нужна твердость политической воли, чтобы вытеснить из оборота чужую валюту, перевести весь экспорт сырья на российские деньги. Восстановление денежной монополии государства — залог экономической безопасности, но в коридорах власти вызревает прямо противоположное намерение: ввести, «как у людей», теперь и внешнюю конвертируемость рубля как апофеоз «открытости» экономики.

 

«Жнецы» и «роскошествующие»

А начинать править экономический курс, на мой взгляд, надо с самого насущного. Вернуть, законодательно, настоящую цену главному товару на рынке — рабочей силе. Доля зарплаты ВВП сегодня произвольно и намеренно занижена. Академик Дмитрий Львов привел неотразимые и убедительные сопоставления, касающиеся соотношения производительности и оплаты труда в развитых странах и в «либеральной» России. В США часовая производительность одного работника в среднем 27 долларов, а его вознаграждение за труд — 16,4 доллара, в Германии, соответственно, 27,2 и 22,7 доллара, а в России 7,6 против 1,7 доллара! «…Плата, удерживаемая вами у работников, пожинающих поля ваши, вопиет, и вопли жнецов достигли до слуха Господа…» — гневно обличал апостол Иаков богатых, которые «роскошествовали» на земле. Ни думское болото, ни «желтые» профсоюзы «вопли жнецов» словно не слышат, узаконив скандальным крохоборским МРОТом по сути даровой труд. Именно бросовая цена живого труда при безудержной дороговизне всех потребительских благ и просто средств к жизни является ступором экономического роста и причиной вымирания России. Все годы реформ власти попросту «генерируют» нищету. Сегодня распределение произведенного дохода прямо совпадает с тем, каким оно было во время морозовских стачек начала прошлого века. Неужели забыли, чем это закончилось? Вот уже поистине главный вывод истории состоит в том, что из истории не делают выводов.

В том же Послании Иакова содержится и суровое предостережение тем, кто корыстно присваивает труд «жнецов»: «…золото ваше и серебро изржавели… вы собрали себе сокровища на последние дни».

…Китайцы начинали экономическую реформу, имея лишь по плошке риса на едока. В КНР в начале 70-х годов XX века норма накопления была такой низкой в сравнении с той, что утвердилась в сильной советской экономике, что многие хорошо знающие Китай аналитики на Старой площади считали, что дерзновенный план «четырех модернизаций» Дэн Сяопина, только по одной этой причине, обречен на провал. И как просчитались! Поднебесная вознеслась высоко. Китай — без пяти минут экономическая сверхдержава. Народ сыт, молодежь увлеченно изучает науки, не чурается национальной культуры. Шанхай пересаживается с велосипедов на «фольксвагены». У наших «западников», по китайской поговорке, «болезнь красных глаз» в отношении экономического чуда КНР. И завиден, и ненавистен им взлет коммунистического Китая, выбравшего совсем иной путь в мировое разделение труда. Китайский госкапитализм посрамил химеру российского туземного монетаризма.

«Капитализм юрского периода», по меткому выражению экономиста Александра Бузгалина, который навязан России, не имеет никакой перспективы. «Красное лето» нефтедолларовой экономики коротко. Экономический рост выдыхается даже на 50-долларовом пике цены барреля. Власть и мегаполисы пребывают в праздности. Между тем, по официальной статистике, предвестия кризиса уже множатся. У него будет иной, чем у дефолта 98-го года, спусковой механизм. Никаких упреждающих мер власть не предпринимает. Напротив, пробавляясь «санациями», реформаторы наперегонки с олигархами выводят из обескровленной экономики финансовый ресурс. Но не зря поговорка гласит: «Глухим колокол дважды не звонит».

 

V. «Непредопределенность будущего»

 

«Если время будет лисой, догоняй его как гончая». В этой народной пословице-аллегории таится норов того времени, что именуют историческим. Странам и народам наверстывать его трудно, а отставать или расточать — искушать судьбу… Перед Второй мировой войной Советский Союз время наверстывал (в народной памяти навсегда запечатлелось знаменитое сталинское «…или нас сомнут!») и спас себя и весь мир, победив нацистскую Германию, на которую работала вся оккупированная Европа. Сегодня Россия погрузилась в морок безвременья. А красный Китай, напротив, свершив экономическое чудо, возвысился и метит в сверхдержавы. За Великой стеной время словно впрягли в колесницу, а у нас, за Китайгородской стеной, можно сказать, его прожигают.

 

Бирон из «ЛогоВАЗа»

Если и впрямь мы сподобились «догонять Португалию», поспешать нам уже некуда. Эта утрата великодержавных амбиций либеральным Кремлем совсем невпопад с заядлым стремлением власть имущих к восстановлению бутафорской имперской и даже монархической «обрядовости» в стилистике «Сибирского цирюльника». Между тем, если вести отсчет от незадавшейся XIX партийной конференции КПСС, после которой страна сбилась с пути и втянулась в долгую смуту, власть утратила высокие смыслы и ответственность перед прошлыми и будущими поколениями. Коли уж дозволила какому-то суетливому маклеру из «ЛогоВАЗа» заделаться Бироном. Целое поколение взросло под гнетом этой временной аномалии. Каждый следующий год «сладкого прозябания» России невосполним. Между тем похоже, что «путинское» большинство российского общества не очень опечалено упадком страны. Недавние опросы социологических служб показали, что более 60 % опрошенных довольны своим житьем-бытьем. Это — непостижимо, как и несокрушимость слегка пошатнувшегося рейтинга Путина. У наших измученных «реформами» сограждан все еще теплится надежда. В обществе поддерживается, исподволь, ложное чувство, что все «перемелется» и жизнь непременно войдет в берега. Зато чутье исторического времени, которое сродни инстинкту самосохранения, утрачивается — и в обществе, и во власти. Безголовая Дума, «обязав» страну две недели после Нового года бить баклуши, выказала всю меру праздности теперешней власти. Внезапный «бунт пенсионеров» VIP-персоны Краснопресненской и Охотного ряда наблюдали с Майорки.

Если в экономике, по Марксу, все смыслы деятельности можно свести к сбережению времени, то в политике государств оно и вовсе бесценно. Опрометчиво не распознавать вызовы и опасности, которые таит происходящая в мире грозная смена исторических пластов. Николай Данилевский полагал, что «колесо европейского движения оборачивается каждые сто лет». А в наш век глобализации рынков, финансов и военной силы? Течение исторического времени теперь на порядок стремительней, а водовороты круче. Судьбы государств и зигзаги истории все более неисповедимы и непредсказуемы, но, увы, мы словно не замечаем, что колесо российской истории откатилось на столетие назад!

После заклания сверхдержавы — СССР, новая Россия оказалась неприкаянной, лишенной союзников и внутренней опоры.

 

«Магометанская гроза»

И что-то перекликается в этом обращении нации вспять с эпохой Крымской войны. Тогда символом отставания России от передовых держав был ее парусный военный флот, корабли которого пришлось затопить на рейде Севастополя… Сегодня из-за действительной, а больше воображаемой слабости России возобновляются к ней старые притязания и счеты, которые осмеливается предъявлять даже бывшая канадская мещанка и наперсница латышских эсэсовцев госпожа Фрейберга. Ясно, кто президентшу Латвии науськивает. Вновь осознаем правоту русского мыслителя Данилевского: «Запад стремится к одной и той же цели, как на Флорентийском соборе, так и на Парижском конгрессе. Цель его — подчинение себе православного мира какой бы то ни было ценой… Они думают воспользоваться новой магометанской грозой для духовного подчинения себе православных народов». Вот как раз это, последнее, совпадение исторических сюжетов — неслучайное и должно открыть нам глаза на происходящее в мире после 11 сентября 2001 года. Новая «магометанская гроза», о которой громогласно вещает Америка, призывая Россию «в ружье», — не старая ли это уловка Запада?

В XIX веке нас, Россию, Запад стравливал с Оттоманской империей, а сегодня наши либералы-западники возмечтали превратить великороссов в волонтеров противостояния западной цивилизации «воинственному исламу». С задумкой, что фронт пройдет вблизи наших южных границ. «Война цивилизаций», даже по признанию автора самой этой идеологемы С. Хантингтона, является «проявлением враждебности» не ко всему христианскому миру, а главным образом к Америке как воплощению вселенского греха. «Конфликт между Америкой и воинственным исламом во многом напоминает „холодную войну“, — пишет Хантингтон. — Америка неминуемо окажется вовлеченной в череду военных конфликтов с мусульманскими странами и группировками». А России-то что за дело? Идейки, что эта самая «магометанская гроза» тучей надвигается на Россию с Юга, а в Чечне чуть ли не главный фронт схватки цивилизованного мира с «международным терроризмом», подозрительно популярны в политическом классе России. Наконец-то этой публике представился случай встроиться в когорты американского Мирового порядка. И первый взнос в борьбу с «воинственным исламом» Кремль уже сделал: американские ВВС прочно обосновались на бывших советских базах в Средней Азии. Это геополитическое землетрясение будто совсем незамеченным осталось в Белокаменной. Юг Сибири и китайский Синцзян оказались в пределах досягаемости американских ВВС. Этот прискорбный факт не обрадовал ни одного военного аналитика. Но ведь даже Хантингтон, словно подначивая наших «волонтеров», подмечает, что бушевская «война с террором — война на бумаге». Уже никакого секрета нет в том, что военная интервенция США на Средний и Ближний Восток — никакая не схватка на передовых рубежах с «международным терроризмом», а загодя спланированное предприятие нефтяных транснациональных компаний, которым нужен прямой силовой контроль над источниками углеводородного сырья — от Аравии до дельты Волги.

 

«Это все придумал Черчилль в 18-м году!..»

Еще одна цель — упреждающий прорыв американских корпораций в глубь евразийского континента к сырьевым источникам Сибири. Эта «большая игра» ведется почти в открытую, но у российской власти нет воли и решимости расстаться с иллюзией, что «союзнические» отношения с Америкой хоть чего-то стоят. Нет и решимости признаться себе, что в противостоянии «воинствующего ислама» с Америкой, его и вскормившей, наше дело — сторона. А мятеж в Чечне — сепаратистский, внутренний, развязанный ельциноидами и дудаевцами, так сказать, в четыре руки. И никакие это не происки фанатичного бен Ладена, якобы объявившего войну «белому» царю. И если есть там, в Чечне, чужеземный след, то искать концы надо в спецслужбах союзных с Америкой режимов на Востоке и кое-где поближе. Между тем к России подступили совсем иные, вовсе не виртуальные, геополитические угрозы. И вновь нельзя не подивиться тому, что мы, словно в «машине времени», на 100 лет назад откатились вспять, а недруги России на радостях извлекли из сундуков прошлого пожелтевшие карты России, над которыми корпели генералы Антанты и разные темные личности вроде пресловутого Сиднея Рэйли. Запад и не чаял, что эти архивные генштабистские планы в отношении России когда-нибудь пригодятся. «Россия, в состав которой входили бы независимые государства на основе федерации, — писал Черчилль во время интервенции союзников в Архангельск и Одессу, — представляла бы меньшую угрозу… чем централизованная царская монархия». Азартный военный министр Великобритании вообразил, что наконец-то представился случай «дать событиям именно такой поворот». Тогда же английский премьер Ллойд Джордж в мыслях уже видел Сибирь «независимым государством». А янки решили, что линию фронтира надо перенести за Берингов пролив. В своих алчных вожделениях они переплюнули даже британского льва. Госдеп США составил специальную карту России, на которой «московитам» отводилась лишь… Среднерусская возвышенность. Остальные территории бывшей империи должны были отойти к США, Англии, Японии… Для практического раздела России по инициативе президента США Вудро Вильсона была создана специальная компания «Русское отделение военно-торгового совета». Компания ставила себе задачей разведку недр, организацию добычи железных руд и ценных минералов, покупку земельных и лесных угодий, покупку и эксплуатацию железных дорог. В особом приложении к карте разъяснялось, что «…Россию следует разделить на большие области, каждую со своей экономической жизнью», чтобы на будущее «не позволить русским вновь создать сильное единое государство». Таковы были потаенные планы Запада, достоверные сведения о которых почти через век стали известны и нам. В послеялтинском мире могущества СССР эти давешние грабительские планы западных союзников белого движения воспринимались как вздорные, едва ли не курьезные. Как не вспомнить к месту озорную строку Высоцкого: «Это все придумал Черчилль в 18-м году!..». В самую точку попал невзначай! Но вот оказалось, что спустя почти сто лет планы Запада вновь востребованы, и всерьез. К 2005 году старый геополитический проект возобновлен, и даже концепция его, если проштудировать Бжезинского, осталась та же: Россия как конфедерация «региональных наций», экономически обособленных и встроенных в «глобальную» экономику. Ллойд Джордж в беседе с американцем Поллаком вслух размышлял: нет ли шанса «договориться с Советским правительством», чтобы оно согласилось на такое «преобразование» российской государственности. Едва ли ему даже с Колчаком удалось бы сговориться. А «наш ответ Антанте» был известно какой.

 

«Скоморошеская тактика»

И вот теперь Запад, приняв Россию в «восьмерку», как они сами в открытую говорят — «стажером», норовит применить экономическую отмычку к российской государственности — ВТО, «открытые рынки», «западные инвестиции», «глобальная экономика»… Запад действует не поспешая, лисьей поступью подбирается к евразийскому сырьевому «пирогу».

Если сопоставить факты, события и реформаторские «штудии» последних 3–4-х лет, то как раз видна последовательность там, где подозревались некомпетентность и безрукость либералов, заправляющих в правительствах Касьянова и Фрадкова.

План конфедерализации России — некая стыдная тема, которая, однако, у всех на слуху. Либералы, чтобы заморочить общественное мнение, выбрали тактику скоморошескую. Все эти радзиховские начинают до колик смеяться, когда сами себе задают «риторический» вопрос: не идет ли дело к тому, что Россия как единое государство, с легкой руки Запада, исчезнет с географической карты не в таком уж отдаленном будущем? Это известный приемчик психологической войны, когда вместо аргументов по самому что ни на есть горячему пункту повестки дня бьют себя по бокам и натужно смеются, притворно потешаясь над старой, как мир, теорией заговоров. Наш цивилизованный министр иностранных дел тоже гнушается теории заговоров, как будто вся история прошлого ХХ века, особенно в преддверии мировых войн, не была, как открылось из архивов, одним нескончаемым клубком заговоров, обманов и вероломств. У России нынче, похоже, и нет тайной дипломатии. Все как на духу и каждый раз — впросак.

…Итак, нас, Россию, завлекают в геополитическую волчью яму. По существу это и было в открытую признано в драматической и довольно печальной речи президента вскоре после трагедии Беслана. Прозвучали слова, что неназванными силами против России ведется извне беспощадная война. Существует угроза территориальной целостности страны. Мало для кого это признание прозвучало откровением. Конечно, ни к чему было Кремлю объявлять осадное положение в стране, чтобы упредить угрозу национальной безопасности, но уж вовсе неотложным казался — раз власть прозрела под впечатлением случившегося — пересмотр отношений с западными партнерами, занявшими явно не пророссийскую позицию со своими неуместными требованиями мирного «диалога» с «умеренными» главарями сепаратистов, организаторами зверских терактов. Кончилось же все простой размолвкой и трогательным примирением Москвы с членами «восьмерки». Риторика «сближения с Западом», конечно, никому бы и дальше не повредила, если бы смена парадигмы национальной безопасности произошла, а геополитические ориентиры Кремля изменились в сторону большего прагматизма и жесткости. Вместо этого власть ответила на ожидания потрясенного общественного мнения мерами авторитарного толка, которые нисколько не укрепили целостность государственного организма России, а скорее, напротив, потому что сопровождались еще более опрометчивыми шагами в гайдаровско-грефовской политике «привязки» российской экономики к западной и к вступлению очертя голову в ВТО.

Водворение неконкурентоспособной российской экономики в ВТО и станет запалом экономических потрясений, которые приведут к крушению внутреннего рынка. В том же створе событий видится накатывающая новая волна приватизации стратегических активов. Когда региональные энергосистемы, железные дороги, порты и сырьевые терминалы — через покупку акций на фондовых рынках, а сырьевые концессии — по новому закону «О недрах» перейдут в собственность западных ТНК, модель «децентрализованной» экономики станет завершённой. И не нужно будет очередной вечери в Беловежской пуще, чтобы запустить ползучую конфедерализацию — иначе говоря, распад России, завещанный Тони Блэру лондонским «мечтателем» Ллойд Джорджем и хваткими банкирами Сити.

…Александр Зиновьев, мыслитель, который обладает острым даром предвидения и новаторским социологическим методом, в своей новой работе «Русская трагедия» довольно мрачно смотрит на возможные исходы либеральной «реформации» в России. Но мне близка его мысль, что, как ни жестко обошлась с нами История, как ни беспощаден новый, XXI век, непредопределенность является особым свойством всего хода мировых событий, принявших обвальный характер после ухода Советского Союза и крушения двуполярного мира. И в самом деле, это так, если пристальней рассмотреть. Все — неисповедимо! И впрямь, главные события и крутые перемены последних десятилетий в мире никем не предсказаны. Эта «непредопределенность» исторического вектора движения России в непредсказуемое будущее является вместе с тем и надеждой, и залогом, чтобы подкрепить нашу волю изменить судьбу. Как у Льва Толстого в «Хаджи-Мурате» куст татарника на вспаханном поле, перееханный тележным колесом, чудом выжил и зацвел, так и возродится наша Россия.

 

VI. «Называй своими оба берега реки…»

 

«…Нужно не славянолюбие, а славяномыслие», — наставлял велико-россов православный мыслитель Константин Леонтьев. Так он размышлял во времена балканской войны. Российское общество всей душой было на стороне борьбы южных славян за независимость. «Славяномыслие» — это как раз то, что нужно сегодня в себе заново воспитать нам, великороссам, оказавшимся по разные стороны границ в разваливающемся Содружестве независимых государств.

 

«Ревнителям Славянства» на заметку…

Съезд братских славянских народов, прошедший 26 марта 2005 г. в Златоглавой, можно сказать, собрался в час судьбы. Быть ли России единой и целостной, и сохранится ли единокровная общность русских, украинцев и белорусов в новых поколениях — решается именно в наши дни. Те, кто сеют раздор, отчуждение и смуту в нашем отчем доме, увы, пока одерживают верх. Потому «славянолюбие» никакое не искупление и не духовное убежище от самодовлеющей силы «западничества» и олигархической власти компрадорского капитала. «…Ревнители и друзья Славянства, — с упреком писал соотечественникам Николай Данилевский, — которые… желали бы ограничиться чисто нравственным образом действия (такому образу мыслей было представлено в последнее время довольно много примеров), накладывают узду на свою мысль ради разного рода благоприличий…». Данилевский стоял на том, что союз «славянских душ и сердец» должен крепиться не только в нравственной и религиозной области духа, но и «в высшей сверхполитической сфере». Завет мыслителя нам, братьям-славянам, разлученным политиками-этнократами и «западниками», — наука и предостережение. Сколько после злосчастного Беловежского предательства ни собиралось Русских Соборов, славянских культурных форумов, сколько здравиц, воззваний и призывов ни прозвучало, разве помогло это на самом деле воссозданию нашей общности? На Украине произошел путч «оранжевых», благословленный и оплаченный дядей Сэмом. Новороссия и Донбасс попали теперь под пяту бандеровцев, прорвавшихся к власти в Киеве — матери городов русских. Почти 20 миллионов наших соотечественников на Украине так и не дождались, чтобы Россия вступилась за их права и замолвила слово перед новыми «демократическими» властями — выкормышами клана Кучмы. А ведь ющенковцы и вовсе ведут дело к разрыву и насильственной «украинизации» русскоязычных областей. Одна верная сестра у России — Белоруссия, но поглядите, какой жесткий экономический нажим оказывается на нее из Москвы, что за недружественный тон по отношению к белорусскому президенту в российских либеральных масс-медиа при молчаливом попустительстве В. Путина. Экономический, духовный, геополитический интерес наших народов — быть вместе. Но правящие элиты и крупный капитал имеют интересы противоположные. Ющенко, едва заполучив булаву, уже обивает пороги в Страсбурге и устремился в НАТОвскую казарму. Еще он озаботился, что пограничная межа с Россией не огорожена как следует. Президент Путин, когда подписывал договор в Астане, зачем-то заговорил об устройстве «цивилизованной границы» между Россией и Казахстаном. Чтобы, очевидно, хорошенько отгородиться от областей Южной Сибири, русское население которых волею судеб оказалось оторванным от Отечества… По всему видно, что «времянка» СНГ доживает последние годы. И тягомотный проект Евразийского Союза вовсе канет в Лету. Для нас, великороссов, украинцев и белорусов, «развод» политических элит СНГ — сигнал к тому, что отныне интеграция «сверху» — ресурс исчерпанный. Нам надо наводить мосты «снизу», поверх квазигосударственных границ.

 

Гражданин — «глобальный потребитель»

Это путь единственный и верный. Но тут-то и открывается, как далеко зашло разобщение, к которому национальные элиты нас настырно вели. В Киеве вновь, словно на дворе XVI век, объявились паны-опекуны из Речи Посполитой. Белорусскую молодежь обольщают «ценностями европейской цивилизации» и науськивают на «азиатскую» Россию. Депутат Госдумы Виктор Алкснис прав, когда говорит, что у России в странах СНГ нет «групп влияния». Тогда как Запад на бывшем советском пространстве имеет не то что «группы влияния», а своего рода идеологическую «армию вторжения» содержит из местных христопродавцев. Десятки газет, журналов, телеканалов, «институтов стратегического анализа» и политтехнологических «шабашек» в открытую содержатся неправительственными якобы «структурами» Запада. Оборот этой машины подкупа интеллектуальной элиты и одурачивания общественного мнения — сотни миллионов долларов. Но это сущая мелочь в сравнении с достигаемым политическим эффектом. Мы видим его воочию — 100-тысячные толпы молодых «оранжевых» волонтеров на Крещатике, устремленных наивными помыслами на благословенный Запад. Новое поколение русских в незалежной получило уже прививку «западничества», полно несбыточных иллюзий и забывает про своё первородство.

Конечно, наши соотечественники в СНГ, в большинстве своем, глядят на Россию еще с надеждой. Но, похоже, и она угасает. Россия ничего не сделала для того, чтобы отстоять гражданские права русскоязычных в этнократиях, а профашистские правительства в Прибалтике и вовсе безнаказанно создали режимы апартеида. Запад им попустительствует, а российский МИД только «серчает». Так и подрывается вера, что мы, великороссы, пока единый народ. Горько сознавать, что такая огромная сила подорвана всем ходом событий после распада СССР. «Патриотическая гордость — морально опасная эмоция», — не устает наставлять нас Запад, который всеми средствами внушения подавляет самосознание великороссов. Глобальный рынок, втолковывают нашим Митрофанушкам и обывателям постарше, заменяет национальное государство, а «гражданин конкретного общества превращается в глобального потребителя». Новому поколению «катехизис» глобализации вместо букваря. Нечего вам, дескать, скорбеть о грядущем исчезновении исторической России. «Национальный суверенитет должен уступить место суверенитету личности» (Кофи Аннан). Эти «раскаленные стрелы лукавого» метят в живое самосознание великороссов, которое мы, старшее поколение, обязаны всеми силами защищать.

 

«Демографические» плутни

«…Америка должна признать, что все цивилизации имеют право на сосуществование, свободу самовыражения и свободу управлять своим обществом на основании собственных моральных критериев», — увещевают одержимых «новых крестоносцев» с Потомака английские социологи В. Сардар и М. Дэвис. Но не тут-то было! Даже право России оставить за собой в неприкосновенности свою суверенную территорию как пространство жизни народа оспаривается «глобалистами». Сегодня затеваются опасные спекуляции вокруг острых демографических проблем России. Как восполнить убыль населения, острую нехватку рабочих рук? Самый верный и органичный путь — создать экономические и правовые преимущественные условия для возвращения в Россию соотечественников из стран СНГ, где у русских, теперь даже на Украине, нет перспектив. Любое государство, в котором преобладают национальные интересы, так бы и поступило. Напротив, в России переселенцы из СНГ — изгои, а получить гражданство в России — путь тернистый. Как же «заделать» демографическую дыру? Мировые ТНК, которые уже объявили Сибирь и Дальний Восток «новым Эльдорадо» Запада, протаскивают масштабный проект своего рода «этнического замещения». Исход коренного русского населения из Сибири должен восполнить приток иностранцев-переселенцев из перенаселенных стран Юга. Эту дешевую рабочую силу, к примеру полуграмотных иммигрантов из Мексики, в Америке называют «мокрыми спинами». Либеральное правительство России в соответствии с идеологией «открытой экономики» якобы «обязано» принять многомиллионный приток иммигрантов. Если называть вещи своими именами, к нам повалит демографическое отребье со всего света. Над этим прожектом усердно «кашеварят» в гайдаровском Институте переходного периода. Егор Тимурович, преуспев в «шокотерапевтических» бесчинствах на стезе экономики, озаботился теперь проблемами демографического кризиса в России. И у него наготове — почище «шокотерапии» — идея этнического «плавильного тигля». Гайдар и вся честная компания «западников» предлагают под копирку повторить американский опыт двухвековой давности. Америка — страна иммигрантов, людей без отечества. «Плавильный тигль» через поколения породил там новую нацию — американцев, а потом вдруг забарахлил, и уже в начале XXI века американская нация раскалывается на глазах — ничего не попишешь. А Россия должна якобы повторять зады Америки. Идея наших либералов-западников — сумасбродная, а подкладка ее — подлая. В самой основе — подмена и передергивание: Россия — не земля индейцев-ирокезов и делаваров, описанных Фенимором Купером, которых белые переселенцы приобщили к цивилизации через порох и огненную воду, а потом истребили почти поголовно. Россия — тысячелетнее государство, созданное поколениями великороссов в содружестве с другими народами евразийского материка. Россия не просто национальное государство, а цивилизация. Неучам об этом можно прочитать у Ключевского и Льва Гумилева. Но они знают, что делают, у них «домашнее задание» от американских хозяев: протащить идею «плавильного тигля», представить ее обществу как благую. Наводнить Россию иммигрантами, или, как прозвал этот маргинальный человеческий тип Хантингтон, «полуселенцами», от которых уже и сама Америка в отчаянии, — этот номер не пройдет, если мы все проявим свою гражданскую волю.

 

«Славяномыслие» в действии!

«…Называй оба берега реки своими, и тебе достанется один!» Эта мудрая народная поговорка пригодилась бы и как зарок в геополитике. Как повелось с дури «нового мышления» Горбачева, Россия уже не дерзает заявить, что в постсоветском пространстве «оба берега» — ее, чтобы оставить за собой хоть один. Напротив, во имя «цивилизованных подходов» российская власть сдает одну за другой геополитические позиции, даже когда на нее не оказывают особого давления. Америка в открытую говорит Кремлю, что его святая обязанность убраться восвояси со всего постсоветского пространства, чтобы не быть заподозренным в «имперских амбициях». И, похоже, с проволочками, маневрами и «восьмерками» это и происходит. Появился даже новый политический термин в московских верхах — «неимперская политика». В противоположность «неоимперской», которую в мире практикуют все, кто стоит на своих ногах твердо. Если «неимперскую политику» проводить последовательно, как сейчас, Россия утратит статус не только великой державы, но неизбежно и — региональной. Последним свершением блаженной политики избавления от «имперского синдрома» явится отступление в пределы Великого княжества Московского времен Ивана Калиты…

Вот у какого края оказались мы, великороссы, и все три славянских корня великого и славного в недавнем прошлом Отечества. Только единство и воля нас и выручат. Надо создавать поистине всенародную коалицию сил, которая своей слитной волей постепенно восстановит, используя все институты гражданского общества, великорусскую общность как субъект истории. Без всякой оглядки на бездействие или косые взгляды власть имущих. Это потребует огромных моральных и материальных затрат. Надо, наконец, создать независимый спутниковый великорусский телеканал, вещание которого будет приниматься на всем постсоветском пространстве. Не одному же Гусинскому просвещать нас по своему спутниковому «русскоязычному» частному телеканалу одновременно из Тель-Авива, Нью-Йорка и Москвы. Давно пора издавать миллионным тиражом газету с идеологией великоросского возрождения, тираж которой будет расходиться от Бреста до Владивостока. Надо применять с размахом все те новые информационные технологии и сетевые возможности Интернета, что и наши противники, недруги России. Это и будет «славяномыслие» в действии.

 

«Два Рима падоша…»

…Слободан Милошевич в своей страстной речи в Гаагском судилище, обличившей вину Запада в гибели процветавшей Югославии, оказавшейся в одиночестве на студеных ветрах «однополярного мира», предостерегал и нас, великороссов: Югославия — полигон Запада. Управившись на Балканах, они не уймутся. Их следующая мишень — Белоруссия, Россия, далее — везде… Президент Александр Лукашенко — государственник и человек большой воли и мужества. Он держится стойко, и опора у него в народе сильная. Белоруссия — сегодня неприкосновенная территория славянства. А в России власть пребывает в праздности и тешится иллюзиями «западничества», пока не иссяк нефтедолларовый поток. Власть собирает «заначки», словно и не чуя гул земной тверди под собой. Между тем события разворачиваются так, что Россия, прибегнем к метафоре, вступает на свое Косово Поле. Эпическое сказание о сербском воеводе князе Лазаре повествует, что ему перед битвой представился выбор между «земным венцом» и «венцом небесным». Он мог попытаться опереться на подмогу Запада ценою отречения от православной веры, но не поступился. После поражения в неравной битве сербы попали на века в иноземное иго, но пережили лихое время и с помощью России освободились. И вот теперь образ Косова Поля — это наша судьба, и нам ее решать.

«…Два Рима падоша…» — осталось в веках пророчество инока Филофея. Москву — Третий Рим, вопреки нашей воле, хотят превратить в Вавилон менял. Западнический проект нефтегосударства — «углеводородного» Третьего Рима — не пройдет, если мы, великороссы, будем вместе, а не врозь.

 

Александр Елисеев

[1]

«ЦАРЬ И СОВЕТЫ»: ИДЕЙНЫЕ ПОИСКИ ДВИЖЕНИЯ МЛАДОРОССОВ

 

В 1923 году в Мюнхене прошёл «Всеобщий съезд национально мыслящей русской молодёжи». Его участники, молодые эмигранты (в большинстве своём участники Белого движения), образовали Союз «Молодая Россия», позже переименованный в Союз младороссов (1925 год). Тем самым была открыта интереснейшая страница в истории русской эмиграции.

 

«Мировая революция Духа»

Движение младороссов, наряду с солидаризмом, евразийством и т. п. течениями, было одной из попыток соединить консерватизм и революционность, традицию и модернизацию. Оно открыто апеллировало к новым силам, которым только и было под силу (в отличие от свергнутых революций старых «классов») возродить традиционную русскую государственность на новом уровне. Вот один из характерных образчиков младоросской риторики: «Молодость Духа, движение вперёд, а не вспять, с новыми идеями, новыми средствами и новым оружием, должны быть отличительными чертами национального движения. Люди старших поколений, живущие в прошедшем, не понимают настоящего. В будущем руководящее творческое значение будет у молодёжи». Младороссы были убеждёнными русскими националистами, но они ставили перед национализмом задачи вселенского, мессианского характера: «Нашей России, — утверждал лидер движения Александр Львович Казем-Бек (15.02.1902–21.02.1977), — будет принадлежать первое место в ряду держав, на которых ляжет ответственность за… утверждение нового, вселенского равновесия, за осуществление мировой справедливости, за создание мировой гармонии на месте мирового хаоса…».

Младороссы говорили о необходимости мировой «революции Духа», которая покончила бы с господством материалистических ценностей, характерным для либерализма и марксизма. «В основе младоросского движения, — отмечал идеолог Союза С. Ю. Буш, — лежит вера в торжество духовного начала над материальным». Теорию мировой революции Духа разработал виднейший теоретик движения В. Мержеевский. Он утверждал, что она произойдёт «не во имя средств к жизни, а во имя целой жизни». Согласно ему, преувеличенное внимание к материальным интересам различных слоёв ведёт к разобщению Целого, материализует его духовность. Отмечая снижение революционной активности европейского пролетариата, его переход на позиции социал-реформизма, Мержеевский доказывал невозможность левой альтернативы капитализму: «Теперь настоящими революционерами могут быть лишь люди национального, а не классового сознания. Такими людьми являемся мы, наши идеи национальны и исходят из идеи интегрального государства». Характеризуя новое, младоросское сознание, он уверял, что оно достигается тем, что «в основу кладутся идеи, а не интересы».

 

Трудовая монархия

Младороссы считали своим идеалом государственного устройства самодержавную монархию, в основе которой лежал бы принцип идеократии. Новую монархию они мыслили надклассовой, но в то же время «трудовой» и «социальной». Идеалом русского самодержца они считали Петра I — «царя-труженика» — и Александра II — «царя-освободителя».

Социальная монархия должна опираться в первую очередь на партию орденского типа, более сосредоточенную на духовном воспитании нации, чем на непосредственном управлении государством. Сам монарх стоял бы вне партий, но второе лицо в государстве — премьер-министр — должен был, в соответствии с программой младороссов, возглавлять правящую партию.

Второй важнейшей опорой трона им виделись… Советы (младороссы предложили эмиграции шокирующую формулу: «Царь и Советы»). Несмотря на своё неприятие марксизма, идеологи Союза считали, что дебольшевизированные Советы вполне могут стать самобытными органами самоуправления, тесно взаимодействующими с представителями монаршей власти на местах и в Центре. Советский принцип казался им предпочтительней западного парламентского, так как предполагал многоступенчатые выборы представителей (до 1936 года прямых выборов в Советы высшего уровня не было). Аргументация младороссов строилась так: выборы в больших округах приводят к тому, что массы незнакомых друг другу людей делегируют наверх неизвестного им человека, чем и обеспечивается отчуждение парламента от народа. Напротив, когда делегата выбирает небольшое количество знакомых людей, связь между населением и его представителями становится гораздо теснее. Представительство первой ступени делегирует на вторую ступень и далее людей, хорошо знакомых всему корпусу избранников по совместной работе; тем самым достигается высокий уровень компетенции и ответственности, устраняется угроза того, что наверх пролезет проходимец или просто случайный человек. Предполагалось освободить советскую вертикаль от руководства со стороны правящей партии.

Идеологи группы считали необходимым сохранить принцип советского федерализма, сделав при этом саму федерацию более централизованной. Они полагали, что будущая Российская Империя («Союзная Российская Империя») должна представлять собой федерацию нескольких национальных образований, среди которых ведущую роль играла бы «малая Россия» — земля русского народа. «Россия в России» — такова была оригинальная формула младоросского федерализма.

 

Союз свободных

Младоросская концепция орденской партии отнюдь не подразумевала создание тоталитарной организации, безоговорочно и слепо подчиняющейся одному лицу или группе лиц. Она основывалась на идее духовного братства, соединяющего вождизм и жёсткую национальную дисциплину с творческой свободой личности. Высшим типом свободной личности младороссы считали личность «борца за национальную революцию», равняющегося на идеал воина, рыцаря, героя. «Единство идеала, — писал Казем-Бек, — ни в какой степени не противоречит пестроте запросов».

Сам Казем-Бек, по воспоминаниям многих очевидцев, представлял собой вдумчивого и внимательного руководителя, обладающего большой харизмой. Вот как его описывает И. А. Кривошеина в книге эмигрантских воспоминаний «Три четверти нашей жизни»: «Александр Казем-Бек, человек примечательный, обладавший блестящей памятью, умением тонко и ловко полемизировать и парировать атаки — а сколько их было! В ранней юности скаут, ещё в России он был скаутом, в шестнадцать лет — участником гражданской войны, потом участником первых православных и монархических съездов в Европе. Человек честолюбивый, солидно изучивший социальные науки и теории того времени, с громадным ораторским талантом, он имел все данные стать „лидером“; а так как все русские политические организации — кадеты, эсдеки, эсеры — рухнули под натиском марксистского нашествия, то и надо было найти нечто иное, создать что-то новое».

Показательно, что заслуги младороссов в деле разработки новой идеологии русского традиционализма признавал даже такой яростный их критик, как И. Л. Солоневич. В 1939 году он писал: «Национальная эмиграция не только не научилась языку и мышлению современности, она отстала даже от того уровня, который был современным в 1913 году. Идейного „приводного ремня“ от монархии к массам ни по ту, ни по эту сторону рубежа у нас не имеется. За рубежом была сделана только одна такая попытка — это младоросская партия. Нужно отдать справедливость, это единственная из монархических группировок, которая говорила современным языком, оперировала понятиями современности и не была исполнена плотоядных вожделений реставрации». А вот ещё одна характеристика, данная лидеру Союза В. С. Варшавским — деятелем русской эмиграции: «Казем-Бек умел своими речами вызывать у слушателей то состояние как бы мистического возбуждения и подъёма, которое так характерно для культа вождизма».

 

Экономика нового типа

Младороссы выступали за планово-рыночную экономику. Они ссылались на передовой опыт Советского Союза и Германии, сумевших в быстрые сроки восстановить своё народное хозяйство, опираясь на силу государственной организации и долгосрочное прогнозирование. От нацистов они отличались тем, что предлагали сделать плановое регулирование более жёстким и действенным, а от коммунистов — отказом от ликвидации частной собственности и проектами создания более гибкой системы составления плановых заданий.

Группа не считала нужным признавать за частной собственностью какой-либо самостоятельной ценности и тем более объявлять её священной. Она отстаивала идею «функциональной собственности», чьё значение определяется именно государственной необходимостью на определённый момент времени. Частный капитал, в такой оптике, необходим чисто технически, и его функционирование немыслимо без строгого контроля, призванного предотвратить опасность нарушения равновесия в пользу буржуазии.

Планирование предлагалось выстраивать одновременно «снизу вверх» и «сверху вниз». Предполагалось, что предприятия и отдельные отрасли, объединённые в специализированные хозяйственные союзы, будут составлять планы и направлять их Всеимперскому совету народного хозяйства. Тот, после обсуждения, будет спускать их на места. Младороссы составили проект создания руководящих хозяйственных советов, куда должны были войти представители от государства, рабочих, научно-технического персонала и частного капитала.

 

«Лицом к Родине»

Младороссы крайне отрицательно относились к пораженчеству, расценивая его как «грех против духа нации». Не секрет, что многие правые эмигранты надеялись на вооружённую интервенцию СССР и в годы Великой Отечественной войны были на стороне немцев. Младороссы вполне справедливо отмечали, что такой великий народ, как русский, может освободиться от интернациональных пут только самостоятельно, а вмешательство иноземцев всегда таит опасность длительного поражения, сопряжённого с небывалым унижением.

Любопытно, что оборонческий пафос младороссов в части их категорического неприятия иностранной оккупации разделял великий князь Кирилл Владимирович, которого часть эмиграции считала российским императором, причём младороссы тоже стояли на «кирилловских» позициях. Вот что писал великий князь в 1925 году: «Я ни в коем случае не могу стать на точку зрения тех вождей, которые сочли бы возможным поддаться искушению воевать со своими соотечественниками, опираясь на иностранные штыки… Всякое несвоевременное вмешательство в работу по спасению России… отдалит заветный час освобождения и будет ей стоить новых кровавых жертв…». Кирилл Владимирович симпатизировал программе младороссов и даже послал к ним, в партийное руководство, своего представителя — великого князя Дмитрия Павловича.

Идеологи младороссов считали, что революция, несмотря на весь свой нигилистический заряд, всё-таки ответила на многие вопросы, которые стояли перед русской национальной жизнью. Казем-Бек писал: «Революция, сокрушительная, стремительная, страстная, есть завершение русских исканий. После неё отольются новые формы русской жизни, уже не позаимствованные, а естественные, присущие её целям и её содержанию. Теперь не время причитать и вздыхать. Наступает страдная пора, пора работы и труда».

По мнению младороссов, большинство эмигрантов ничего не поняли в Октябрьской революции и в последующих за ней событиях. Согласно им, Октябрь привёл не только к торжеству материализма и интернационализма, но ещё и породил новый тип человека, человека героической ориентации, разительно отличающегося от большинства типажей старой России, неспособных обрести всю полноту мужества и самопожертвования. Они были уверены, что «новый человек» органически склонен к патриотизму и на самом деле не соответствует тому типу, который стремятся выработать комиссары-интернационалисты.

От взора младороссов не укрылись процессы, происходившие в СССР в 20–30-е годы и способствовавшие национальному перерождению советизма. Одним из основных постулатов младороссов, считавших необходимым повернуться «лицом к Родине», была «вера в Россию», то есть вера в способность русской нации переварить большевизм и преодолеть его изнутри, используя всё положительное, возникшее за годы советской власти: героический стиль, мощную индустрию, научно-технические кадры и т. д. Перерождение большевизма связывалось ими с активностью «новых людей» — молодых и решительных выходцев из социальных низов — лётчиков, полярников, военнослужащих, инженеров, стремившихся превратиться в особую аристократию. Младороссы надеялись: окрепнув и осознав свою историческую миссию, «новые люди» сумеют покончить с материализмом, интернационализмом и эгалитаризмом власти, совершив победоносную национальную революцию — естественно, без вмешательства иностранцев. Способствовать этому и хотели младороссы, объявившие себя «второй советской партией», призванной заменить первую, старую. Сами они были чрезвычайно далеки от исторического пессимизма, разговоров о «гибели России», бесконечного плача о жертвах и лишениях. Младороссы уверяли, что «всякая внутренняя смута в конечном итоге всего только эпизод».

Максимализм, который был присущ большевизму, младороссами вовсе не отрицался. Они считали, что он нужен для России, хотя необходимо избавиться от многих его крайностей. Русский национализм, по мнению Казем-Бека, должен быть движением именно «максималистическим, способным на усилие, не меньшее коммунистического». При всём при том они отрицательно относились к личности Сталина. Младороссы считали, что Сталин идёт на реформирование коммунизма, желая сохранить власть компартии ценой заигрывания с русской национальной стихией. Они надеялись на то, что в партии существует националистическое крыло, способное свергнуть власть коммунистической верхушки. Любопытно, что к представителям этого крыла они относили военное руководство РККА, и в частности М. Н. Тухачевского. Это было явным заблуждением, сегодня уже очевидно, что Тухачевский и его группа (Корк, Эйдеман, Фельдман, Гамарник и другие) стояли на интернационалистических позициях красного милитаризма, мечтая развязать революционную мировую войну. Впрочем, заблуждения младороссов разделяли и многие другие правые эмигранты.

Союз младороссов считал себя второй советской партией, которая выйдет на политическую сцену СССР после того, как будет свергнута первая советская партия — ВКП(б); до этого они ставили своей главной задачей выработку идеологии и подготовку кадров.

Само собой разумеется, что антисоветская, в массе своей, эмиграция считала движение младороссов агентурой ГПУ-НКВД. Это было явной натяжкой. Младороссы, вне всякого сомнения, контактировали с советскими властями (в 1937 году стала известной связь Казем-Бека с посольством СССР). Однако делали они это не по указке ГПУ, а по собственным убеждениям, согласно которым СССР являлся одной из исторических форм Российского государства. Сам Казем-Бек, скорее всего, не имел никаких связей с советской разведкой. Один из функционеров КГБ А. А. Соколов писал: «Вспоминается случай, когда по просьбе ПГУ (управление контрразведки КГБ. — А. Е.) в Иностранный отдел патриархии мне пришлось устроить на работу переводчиком князя Александра Львовича Казем-Бека, известного деятеля белой эмиграции, неистового вождя русской националистической партии „младороссов“ в фашистской Германии… Было передано нам и дело его агентурной разработки по шпионажу в пользу США. Но разработку князя примерно через год я прекратил, так как стало очевидным, что шпионажем он не занимается. Наоборот, является патриотом своей родины и к советской власти относится вполне лояльно. Несколько месяцев я общался с ним под видом работника Советского комитета защиты мира». То есть очевидно, что советские спецслужбы никогда не вербовали Казем-Бека и даже допускали, что он является американским шпионом.

 

«Вторая советская партия»

Движение младороссов сумело стать мощной организацией, объединившей несколько тысяч молодых национал-революционеров. Особенно сильные отделения («очаги») были созданы в Париже и Нью-Йорке. Помимо самого Союза существовали также специальные объединения — Младоросский студенческий союз, Казачий центр младороссов, Молодёжный спортивный союз, Женский союз содействия младоросскому движению. Существовали и группы инородцев (в частности, при Союзе действовала ассоциация русских ассирийцев). Партия выпускала много периодических изданий: «Бодрость!», «Младоросская искра», «К молодой России», «Казачий набат», «Казачий путь». Их оптимистическая фразеология особенно привлекала эмигрантскую молодёжь, столь нуждающуюся в заряде бодрости. «С Новым годом, с новыми трудностями, с новыми победами!», «Люби младоросскую юность, цени младоросскую зрелость, гони младоросскую старость!» — эти и подобные им призывы мобилизовывали русских людей на борьбу. Зачастую младороссам симпатизировали даже некоторые деятели организаций, официально предавших их политической «анафеме», — например генерал Н. Эрдели из РОВСа. В годы Второй мировой войны младороссы сражались на стороне Франции, активно участвовали в движении Сопротивления. Это полностью соответствовало их радикальному оборончеству и нисколько не противоречило правой ориентации (для сравнения заметим, что в антигитлеровском подполье действовала половина французских фашистов, в частности Жорж Валуа, духовный отец этого направления).

Казем-Бек был арестован во Франции ещё до оккупации — ввиду той твёрдой поддержки, которую он оказывал СССР. Когда французы подписали перемирие с Германией, то жизнь Казем-Бека оказалась под угрозой. Его хотели выдать немцам, которые готовы были дать за голову вождя младороссов 100 тысяч марок. И только заступничество некоторых депутатов и знаменитых общественных деятелей спасло Казем-Бека. Он уехал в Испанию, откуда вскоре переехал в США.

В 1942 году Казем-Бек официально объявил о роспуске партии младороссов. Но от общественной деятельности бывший вождь не отошёл. Он принял активное участие в движении солидарности с воюющей Родиной. Им издавалась газета «Новая заря», которая освещала ход военных действий с оборонческих позиций. После войны Казем-Бек посвятил себя религиозной публицистике. Он был автором многих статей, в которых отстаивалась позиция Московской Патриархии. В 1957 году Казем-Бек вернулся на Родину, где работал в отделе внешних церковных связей Московской Патриархии.

Движение младороссов нуждается в дальнейшем изучении. Этому препятствует слишком малое количество письменных источников, по которым можно судить об их деятельности. Во Франции младороссы, ушедшие в антигитлеровское подполье, были вынуждены уничтожить почти всю свою документацию. Между тем без тщательного исследования истории младоросского движения невозможно восстановить полную картину истории русской эмиграции. А без этого неполной будет и картина всей русской истории.

 

Николай Рыжков

ИСТОКИ РАЗРУШЕНИЯ

(продолжение)

 

Фергана. Черный июнь 1989-го

После трагедии в Тбилиси следующим этапом разрушения державы стали события в Фергане. Они получили куда меньший резонанс, но далеко превосходили тбилисские по жестокости.

Поначалу местные власти пытались представить кровавый конфликт как череду бытовых ссор между узбеками и турками-месхетинцами, компактно проживавшими в Ферганской долине. Однако не прошло и нескольких дней, как выявился их подлинный — страшный — масштаб.

Сотрудники милиции Ферганской области зафиксировали на видеопленку все подробности событий 23 мая в этом городе. Площадь заполнили группы узбекской молодежи, подогретой алкоголем и наркотиками. С кличем: «Турки ничего не поняли, их надо проучить!» — толпа направилась к махале, где проживали турки-месхетинцы. В ход пошли камни, железные палки, ножи, взрывпакеты. Только к двум часам ночи удалось рассеять толпу.

Подобное происходило и на следующий день. По кишлакам и махалям разъезжали провокаторы, возбуждали народ, говоря, что в Кувасае турки захватили основные должности в экономике, торговле, притесняют узбеков (на самом деле турки работали в основном рабочими на цементном комбинате, в строительстве, садоводстве), убивают их детей, насилуют женщин.

Волна беспорядков перекинулась на многие населенные пункты, где компактно проживали турки-месхетинцы.

В Ташлакский район ринулись подстрекатели. Они рассказывали о «зверствах» турок в Кувасае. 3 июня с утра стали собираться толпы возбужденных людей. Среди враждебно настроенной молодежи было очень мало ташлакцев. Приезжие призывали толпу к расправе над турками-месхетинцами. Хулиганы рванулись на улицы, круша все на своем пути. Вспыхнули дома турок, душераздирающе кричали женщины.

Первый натиск разъяренных молодчиков пытались остановить прибывшие из Ферганы работники милиции. Но хулиганы продолжали накапливать силы, их набралось около трех тысяч. Пройдя по окрестностям, они вечером вернулись в Ташлак. Погромы продолжались. Дома турок вначале грабили, измывались над людьми, а уже затем забрасывали окна горящими факелами и бутылками с зажигательной смесью. Власти поспешно эвакуировали турок-месхетинцев в здание райкома партии. В зале заседаний райкома нашли временное пристанище несколько сот женщин, детей, инвалидов.

На следующий день толпа предприняла настоящий штурм здания райкома партии, требуя выдачи турок. Видя, что удержать райком невозможно, пытаясь оттянуть время, первый секретарь райкома и председатель райисполкома предложили себя заложниками. Этот поступок руководителей района требовал мужества — заложников унижали, наносили им побои. Толпа норовила растерзать их, сжечь.

Подобное произошло и с районным отделением милиции. Штурм продолжался четыре часа, 15 милиционеров получили серьезные ранения, один из них вскоре скончался. За эти дни здесь было сожжено 43 дома, разграблено 170, сгорело 10 автомашин.

Забегая вперед, должен сказать, что перед лицом закона предстали 12 граждан, которым были предъявлены обвинения в совершении убийств на территории Ташлакского района 4 июня 1989 года. Приведу только один факт.

В ночь с 3 на 4 июня эти молодчики остановили машину, в которой от погрома бежали из полыхающего поселка Орач четыре турка-месхетинца, в том числе женщина. Сначала их жестоко избили, затем сожгли машину. Издевательства продолжались несколько часов, после чего избитых до полусмерти людей увезли в поле и связанными оставили до утра. На следующий день убийцы вернулись, турок облили бензином и заживо сожгли.

Организаторы группового убийства приговорены к исключительной мере наказания — расстрелу.

4 июня нам в Москве стало ясно, что характер столкновения между турками-месхетинцами и узбеками из локального перерос в широкомасштабный и они охватили многие районы области. Обстановка выходила из-под контроля и становилась неуправляемой. Очаги погромов были в разных местах. Действия погромщиков были отработаны: вначале оголтелая «промывка» мозгов, концентрация толпы до 500–1000 человек, затем налеты на турецкие дома, грабежи, поджоги, убийства.

В ночь с 3 на 4 июня в Ферганскую область для поддержания общественного порядка стали прибывать подразделения внутренних войск МВД СССР. Войсковые подразделения с первых минут были брошены в самое пекло побоищ и погромов. Руководил ими начальник внутренних войск Министерства внутренних дел СССР генерал-полковник Ю. В. Шаталин.

Я не буду дальше подробно останавливаться на положении дел в те дни в других районах, на заводах, фабриках, в колхозах и совхозах. Поверьте мне, они не менее ужасны, чем те, о которых я написал. Того, что я увидел здесь, никому в жизни не хотел бы пожелать…

Кто же они, турки-месхетинцы?

Сегодня в любой стране, где когда-то в средние века проходили турецкие войска, можно найти бывших жестоких завоевателей, а теперь вполне мирных жителей. Больше всего их оказалось в Месхетии — области Грузии, граничащей с Турцией.

В Ахалцихском районе Грузинской ССР было 220 турецких сел. В основном население их составляли турки, но были и армяне, грузины. В целом люди жили безбедно, занимались сельским хозяйством, садоводством, ковроткачеством — традиционным ремеслом турок.

В 20-х годах началось давление на этот народ. До 1926 года в селах существовали начальные школы с обучением на турецком языке, но к 1937 году преподавание стало вестись на грузинском языке, которого большинство турок не знали.

Дело шло к лишению мусульманской части населения Грузии национальной суверенности. Турок, как и других мусульман, заставляли брать грузинские фамилии, менять национальность.

В Великой Отечественной войне принимали участие более 40 тысяч турок, из них 26 тысяч погибли на различных фронтах. Восемь турок удостоены звания Героя Советского Союза.

Ночью 14 ноября 1944 года из всех 220 населенных пунктов Месхетии по приказу Сталина были выселены свыше ста тысяч человек мусульманской веры. Вероятность войны с Турцией, близость ее границ — 60–70 километров — создавали якобы объективные причины для выселения с возможной прифронтовой полосы.

Эшелоны шли на Восток. В середине декабря первые партии турок начали прибывать в Узбекистан. Переселенцев разместили в основном в Фергане и ее пригородах — Коканде, Ташлаке, Кувасае и Маргилане. Как правило, компактно. В городах работали на заводах, фабриках, в строительстве, преимущественно рабочими. В сельских районах занимались хлопководством, животноводством, садоводством. Большинство турок — крестьяне. Людей с высшим образованием мало. В Ташлакском районе из 2350 турок лишь 8 окончили вузы и 18 — техникумы.

Дети учились в узбекских и русских школах. В быту разговаривали на турецком и узбекском языках. Постепенно забывались народные обычаи, ритуалы и обряды.

Все это вызывало тревогу у турок, они боялись раствориться и исчезнуть как народность. Поэтому они мечтали вернуться на свою историческую родину, но не ставя перед собой цели вернуть покинутые более сорока лет назад дома. Они не желали сеять смуту в Грузии.

Произошедшие великие переселения стали одним из факторов национального конфликта, разгоревшегося в Узбекистане.

К сожалению, этот фактор не был единственным…

С каждым днем, особенно после 4 июня, становилось всё яснее, что межнациональный конфликт в Узбекистане имеет более глубокие социально-экономические и политические корни. Надо было разбираться на месте, решать судьбу тысяч турок-месхетинцев, находившихся в лагере под охраной внутренних войск и милиции.

Председатель Совмина Узбекистана Г. Х. Кадыров, улетевший с сессии в Фергану еще 3-го, постоянно звонил мне, кричал в трубку:

— Надо действовать! В любое время они снимутся отсюда, все пятнадцать тысяч, и — назад, в Фергану. А что тогда будет!..

В это же время ко мне явились московские представители месхетинцев, судя по всему, постоянно обитающие в столице, назвались «Комитетом за возвращение на Родину» и потребовали от меня не одномоментного, пожарного, но капитального решения проблемы.

— Верните месхетинцев в Месхетию. Это наша земля, а не грузинская… Понимаем, что всех сразу туда переселить невозможно, так давайте начнем с небольшой партии. И сразу же решите вопрос с образованием автономии.

Кадыров возмущался по телефону:

— Какой это комитет! У нас комитет! Здесь, в лагере. Приезжайте, встретитесь с ними. Они прекрасно понимают, что Грузия — дело дальнее, нескорое. Им сейчас жить по-человечески надо. Здесь же дети, старики…

— Вывозите, — отвечал я Кадырову. — Скажите, когда. Немедленно пришлем самолеты.

К тому времени несколько областей России уже были готовы принять беженцев. Этот вопрос руководство России решило быстро.

— Не-ет, — не соглашался упрямый Кадыров, — они так не хотят. Они хотят с кем-то из руководителей страны говорить. Они хотят перспективу знать.

Группа депутатов Верховного Совета СССР 9 июня официально обратилась ко мне с просьбой-предложением:

«Уважаемый Николай Иванович!

Учитывая Вашу человечность, доброжелательность, просим Вас вылететь в Фергану. Если Вы приедете к нам, то — мы уверены — сразу утихнут волнения народа, всё успокоится. Социально-экономическую запущенность срочно надо выправлять». Депутаты: 14 подписей.

Решили лететь в Фергану утром 12 июня. Вместе со мной вылетели член Политбюро, секретарь ЦК КПСС, ныне покойный, Виктор Михайлович Чебриков и Председатель Совета Национальностей Верховного Совета СССР, еще не освобожденный от обязанностей первого секретаря ЦК компартии Узбекистана Рафик Нишанович Нишанов.

Странное совпадение, но когда обрушились на нас трагические события в Фергане, то Генеральный вновь оказался за рубежом, на сей раз в Бонне. В моем архиве сохранилась узбекская газета «Правда Востока» за 15 июня 1989 года, где на первой полосе две фотографии. На одной — улыбающийся Горбачев приветствует немцев с балкона боннской ратуши. На второй — потрясенные увиденным горем Рыжков и Чебриков стоят у сожженного месхетинского дома в Фергане…

Фергана встретила нас жарой и тишиной, многочисленными военными патрулями на улицах, сожженными, полуразрушенными домами месхетинцев, которые когда-то были крепкими, добротными.

В этой публикации и без того полно смертей и крови, но все же не могу не сказать, что трупы убитых и зверски замученных людей находили едва ли не до нашего приезда и после отъезда тоже. Ее Величество Ненависть правила очередной кровавый бал. Какой по счету?..

По приезде вечером в город я предложил немедленно ехать в лагерь беженцев, но Кадыров категорически возражал. Дело в том, что в этот день хоронили погибших. По настоянию собравшихся — а это были несколько тысяч турок-месхетинцев — открыли гробы. Вид изуродованных и сожженных людей взбудоражил весь лагерь. По поступившей информации, в такой обстановке никакого нормального разговора не могло быть, да и вопросы безопасности были не пустым звуком.

Но я прекрасно понимал, что без посещения лагеря беженцев и их комитета моя поездка в Фергану будет бессмысленной. Заявил руководству республики, что завтра в 9 часов утра буду в лагере.

Весь вечер и ночь Кадыров вел переговоры с комитетом лагеря. Ими было принято совместное решение, что наша встреча в лагере состоится утром следующего дня. Комитет гарантировал условия для переговоров и безопасность делегации.

Выехали автобусом рано утром, а когда добрались до места, я ужаснулся: как там можно жить? Выжженное, абсолютно голое, без единого деревца место, насквозь просвечивающие худые бараки, армейские палатки, вода в цистерне, нагретая едва ли не до кипения…

Я вышел из автобуса и попал в этакий коридор, образованный крепкими парнями, взявшимися за руки. Остальные мужчины, женщины, старики, вездесущие детишки толпились позади. Вокруг стоял дикий стон. Две женщины сразу же подхватили меня под руки и повели по этому живому коридору к бараку. Там нас ждали. Это и был обещанный Кадыровым комитет. И еще — старики. Старейшины. Аксакалы.

Часа полтора шел разговор. Вела его женщина, одна из тех, что шли со мной от автобуса, вела жестко, спокойно, резко обрывала любую попытку что-то выкрикнуть, выплеснуть переполнявшие людей эмоции. Никто слова плохого об узбеках не сказал, лихом не помянул. Наоборот:

— Они нам последнюю лепешку отдавали, когда мы сюда приехали, когда голодные сидели…

И тут же:

— А сколько в Узбекистане людей с высшим образованием? Знаете? А сколько среди них месхетинцев? То-то и оно! Мы — рабочие лошади. Наше место — земля. И нам всегда исподволь, не впрямую указывали наше место. Мы не хотим так больше. Мы хотим вернуться в Грузию. Пусть не завтра, не послезавтра, мы всё понимаем, там уже другие люди на нашей земле, но решите этот вопрос в принципе…

На переговорах были приняты принципиальные решения по срочной эвакуации людей из лагеря на военно-транспортных самолетах в глубь России. Будущие места проживания в восьми областях Российской Федерации были нами согласованы еще перед моим отъездом в Узбекистан, а военно-транспортная авиация стояла в полной готовности в Ферганском аэропорту.

Но выехать по окончании переговоров не дали. Такая же процедура — коридор из крепких парней, две женщины, ведущие под руки Председателя Совета Министров СССР. Я не мог понять, почему меня, здорового человека, держат под руки женщины. Только потом мне сказали, что, по их обычаям, никто не сможет тронуть мужчину, если с ним женщина. Так что они охраняли меня с двух сторон.

Импровизированная трибуна из сколоченных брусьев и пятнадцатитысячная масса — старики, сидящие на выжженной земле, женщины в черном, дети. И гул. Не разговоры. Протяжный крик обездоленных людей. Никогда — ни до, ни после этого — я не слышал ничего подобного. Как будто голая, выжженная земля стонала от горя и безысходности. Недаром этот военный полигон окрестили «лагерем ненависти и скорби».

Моя спутница — член комитета — без всяких вступительных речей предоставила мне слово. Установилась мертвая тишина. Выступление было коротким. Проинформировал о согласованных с комитетом решениях. Призвал срочно выехать в новые места проживания. Из первых рядов поднялся аксакал с белой бородой и обратился ко мне:

— Прежде чем принять Ваше предложение, ответьте нам, товарищ Рыжков: виноваты ли турки-месхетинцы в том, что нас сорок с лишним лет назад выкинули с родной земли?

— Нет, — отвечаю я. — Это было несправедливое решение, и ему партией дана соответствующая оценка.

И снова:

— Виноваты ли турки-месхетинцы в этой дикой резне?

— Нет, — отвечаю я, — но и узбекский народ в этом не виновен. Он приютил вас сорок лет назад, делился с вами последним. Виновны те, кто разжигал межнациональную рознь, устраивал грабежи, погромы, убийства.

Я обещал здесь — кстати, и в других местах республики, — что органы безопасности и внутренних дел найдут виновников содеянного, а суд накажет их по заслугам. Никакой пощады, никаких смягчающих обстоятельств для бандитов и насильников не будет. От ответственности никто не уйдет, в том числе и тот, чья рука управляла этими темными силами. Никто не избежит законного возмездия.

Свое обещание я выполнил.

После посещения лагеря беженцев, рассмотрения многих проблем с руководством республики и центральных ведомств, получении от них исчерпывающей информации о ситуации на местах и расследовании уголовных дел были поездки в Андижан, Наманган, посещения совхозов и фабрик, участие в многотысячных встречах с турками-месхетинцами и узбеками.

Стало известно, что в погромах принимали участие советские и партийные работники. Это давало произошедшим событиям уже другую окраску. Привожу выдержку из публикации республиканской газеты:

«…Ответить на все эти вопросы можно, лишь тщательно разобравшись во всем, сказал Н. И. Рыжков. На это нужно время, но уже сегодня проясняются некоторые детали. Например, теперь стало известно об участии в погромах отдельных партийных и советских работников. Я хотел бы, подчеркнул Председатель Совета Министров СССР, привести их, снабжавших бандитов бензином и транспортом, поивших юнцов водкой. Хотел бы заставить их дать ответ ни в чем не повинным людям. Многое видел в своей жизни, но то, с чем вчера пришлось столкнуться в лагере турок-месхетинцев, несравнимо ни с чем. Убийцы и насильники дадут ответ за свои преступления по всей строгости закона. Но с коммунистов, запятнавших авторитет партии, доброе имя узбекского народа, спрос особый…».

К счастью, пособниками погромщиков среди партийных и советских работников оказались единицы. И они понесли суровое наказание. Подавляющее же большинство работников принимали все меры по предотвращению этого дикого разгула. О подвиге двух руководителей Ташлакского района я уже сказал выше.

Перед проведением актива в Ташкенте 14 июня мы подвели предварительные «итоги» этого жесточайшего межнационального конфликта между людьми, десятилетиями жившими вместе.

Сожжено более тысячи домов, найдено 106 трупов, в том числе 43 из них — турок-месхетинцев, 12 — азербайджанцев, 35 — узбеков, 5 — русских. Получили телесные повреждения более 1000 гражданских лиц и около 150 военнослужащих. Сотни людей пропали без вести (уже были известны случаи скрытых захоронений). Вот страшный итог ферганских событий.

До 1 июля 1989 года за пределы Ферганской области выехали 21 000 человек. Из них — 1269 крымских татар, 833 русских, 310 таджиков, 113 евреев, 16 282 турка-месхетинца.

Во время своей поездки по районам дикого разгула межнациональных страстей я не спешил делать окончательные выводы из этой человеческой трагедии. Моя задача заключалась в том, чтобы немедленно решить не терпящие отлагательства вопросы, остановить резню, глубже разобраться в истинных корнях произошедшего. Об этом свидетельствует и приводимое ниже мое интервью узбекскому телевидению:

«Мы прибыли в Узбекистан, чтобы на месте разобраться с теми проблемами, которые здесь возникли в последнее время.

Начали с посещения лагеря, где размещены турки-месхетинцы, которые потеряли свой кров, жилье или просто бросили дома и были вынуждены укрыться на военном полигоне. Мы беседовали с членами комитета, который народ уполномочил вести переговоры с нами. Очень сложными были эти переговоры.

Сейчас, по-видимому, трудно делать окончательные выводы. Да это было бы преждевременно. Надо поглубже разобраться с теми процессами, и, самое главное, разобраться в политическом плане: что же произошло в республике, как могло случиться, что вдруг, за несколько дней, буквально с 23 мая по сегодняшний день, произошли такие сильные изменения в республике, которые привели к трагическим последствиям? Другого слова просто не могу найти: это действительно трагические последствия. К народу, который 45 лет жил бок о бок с узбекским народом, вдруг проявили такую вражду.

Я должен сказать, что несмотря на всю трагедию турки-месхетинцы, которые находятся, на мой взгляд, в тяжелом моральном положении, в стрессовой ситуации, все-таки ценят то, что всегда делал для них узбекский народ.

Они и сегодня говорят: мы не виним узбекский народ, он здесь ни при чем. Это действует определенная группа людей. Мы просим правительство, нашу партию разобраться, кто же эти люди, которые столкнули, по сути дела, нас, и мы оказались сейчас в таком сложном положении.

Я думаю, оценка сегодняшней ситуации в республике такова: она напряженная, хотя в Ферганской области и здесь, в Коканде, где мы находимся, нет тех действий, которые были 7–8 июня. Но есть все-таки недоверие, боязнь людей, что такое может произойти не только с турками-месхетинцами, что это может коснуться и других национальностей.

На мой взгляд, это самое опасное дело. Должно быть доверие. Люди жили рядом десятки лет, и никто никогда не спрашивал, какой они национальности. Мы беседовали с людьми, были на двух фабриках. Там прямо говорили: мы никогда не спрашивали, кто узбек, русский, крымский татарин, турок. Мы жили одной семьей — и вдруг развернулись такие события.

Конечно, в правовом отношении мы должны сделать очень серьезные выводы. Подключаются к работе лучшие следователи прокуратуры, они начали разбираться тщательно в каждом случае.

Мы должны дать оценку случившемуся. И, конечно, каждый должен получить по заслугам. Но самое главное — это вопрос политический. Надо разобраться в тех процессах, которые произошли. Не может быть, чтобы собралась группа юнцов, пусть их даже несколько сот, и стала буквально терроризировать несколько областей. Проблема, на наш взгляд, имеет более глубокие корни.

Я думаю, республиканская партийная организация, собрание актива, которое намечается провести, в конце концов должны дать оценку событиям. Уверен, что коммунисты сумеют выявить причины, которые привели к подобным явлениям в Узбекистане. Я бы не упрощал все то, что произошло в республике. Есть глубокие корни, которые постепенно привели к этим событиям.

Вопрос: Сейчас началось переселение турок-месхетинцев. Я вчера сказал в своем репортаже, что этот трудолюбивый народ, куда бы он ни поехал, будет поднимать сельское хозяйство, деревню. Я не хотел сказать, что он останется там на постоянное жительство. Пользуясь случаем, я хочу пояснить, что месхетинцы переезжают временно. Скажите, как будет решаться проблема переселения этого народа на родину, в Грузию?

Н. И. Рыжков: Обстоятельства складываются следующим образом. Очень длительное время турки-месхетинцы ставили вопрос о переселении их в те места, где они жили 45 лет назад, то есть в некоторые районы Грузии. Мы объясняли, что этот вопрос непросто решить, причин для этого очень много, да и в Грузии была определенная напряженность. И поэтому ответить просто — давайте будем переселять этих людей — нельзя. Этот вопрос надо решать с руководством Грузии.

Верховный Совет собирается создать специальную группу, комиссию в Совете Национальностей, которая должна проводить эту работу вместе с заинтересованными республиками.

Конечно, для этого потребуется время. Мы абсолютно убеждены, что этот вопрос быстро не может быть решен, но он будет решаться.

Совершенно очевидно, что оставлять 15 тысяч человек в этом лагере — при страшной жаре, в палатках, без всяких удобств — невозможно.

Сложилась ситуация, при которой доверие нарушено между турками-месхетинцами и узбеками там, где они жили. Еще раз хочу повторить: нельзя весь узбекский народ винить в произошедшем.

Восемь областей Российской Федерации согласились принять турок-месхетинцев. Но они попросили вывезти их в 3 области, для компактного проживания. Если мы сейчас перевезем в РСФСР людей, то это будет временным актом. Мы понимаем, что они будут проситься куда-нибудь на постоянное жительство, и поэтому мы еще раз подтвердили — и во время встречи с комитетом, и на митинге, который был после переговоров, — что это временный акт и как только вопрос решится, люди переедут. Сегодня другого выхода мы не видим. Дети должны жить нормально.

Наша позиция поддержана и комитетом, и всем народом.

Я повторяю, надо глубоко разобраться во всем случившемся, надо, чтобы было доверие, спокойствие. В Узбекистане живет много национальностей. И сегодня между ними чувствуется определенное трение. Этот толчок волей-неволей заронил недоверие. Я думаю, это дело времени. Как было большое доверие, уважение друг к другу, так, по-видимому, будет и дальше. Мы убеждены в этом».

Естественно, и нас, находящихся в Узбекистане, и в целом политическое руководство страны в первую очередь беспокоил вопрос: какие побудительные мотивы были в основе этого дикого конфликта?

Отчасти на этот вопрос был получен ответ на партийном активе 14 июня в Ташкенте, часть же проблем пришлось потом дополнительно анализировать и делать выводы.

Обобщая многочисленные версии и факты расследования событий правоохранительными органами, можно сделать следующие выводы.

Совершенно очевидно, что произошедшее в Фергане не было стихийным проявлением настроений определенной части населения. Во главе этих событий стояли националистически настроенные организации.

С осени 1988 года в республике в открытую начали проявляться националистические настроения.

На собрании преподавателей и студентов Ферганского политехнического института заявлялось: «Нам не следует изучать русский язык, так как пришельцы нам давно надоели». В ответ — бурные аплодисменты.

Специально распространялись слухи, что в определенное время состоится выдворение иноверцев. Лозунги: «Узбекистан — для узбеков!» или «Всех гнать из Узбекистана — татар, турок, евреев, русских…» — стали повседневными во многих городах.

В декабре 1988 года на многотысячном митинге в Ташкенте подняли транспарант с лозунгом: «Русские, уезжайте в свою Россию, а крымские татары сами уберутся в Крым!». Тогда же в Андижане распространяли листовки со словами: «…Не уступайте русскому народу… Они забыли, что в тяжелые годы приехали без штанов… В Узбекистане нет им места!». В феврале 1989 года в Ташкенте, избивая пассажиров трамвая, распоясавшиеся хулиганы кричали: «Русских зарежем! Русские в Узбекистане всем надоели, их нужно вешать на фонарных столбах!».

Я об этом пишу не для того, чтобы разжечь противостояние между узбеками и русскими. Но, как говорится, из песни слова не выкинешь, да это и не являлось общим мнением узбекского народа. Он знал, что русские не были ни угнетателями, ни колонизаторами. Наоборот, они отдавали максимально все для подъема экономики и культуры этой республики.

Вот так планомерно проводилась идеологическая обработка народа республики. Дальше — подготовка и проведение акции.

Еще в феврале 1989 года бывший заместитель министра внутренних дел Узбекистана Э. Дидоренко в интервью «Ташкентской правде» привел убийственные факты. По его данным, только за три года органы внутренних дел республики обезвредили около 700 организованных преступных групп. Из них можно было сформировать полнокровную дивизию. В 1988 году в Маргилане почти открыто записывали «добровольцев», пожелавших принять участие в будущих беспорядках. В декабре они были оповещены: «Ждите сигнала!». В Коканде прошли религиозные собрания, в которых приняли участие делегаты практически всех областей Узбекистана. На них шел разговор об образовании независимой Исламской республики Узбекистан. В этом городе в вооруженной толпе был поднят лозунг: «Душим турок. Душим выродков Ленина — русских. Да здравствуют исламское знамя, мусульманская вера и аятолла Хомейни!».

В Ферганской области с февраля практически в открытую стали изготовлять оружие — пики из арматуры, самодельные бомбы, бутылки с зажигательной смесью.

Что, этого не знали руководители республики?

Среди участников событий было много молодежи, очень велик состав ранее осужденных, не работающих. Как правило, они были в алкогольном опьянении, накачаны наркотиками.

Часто задавался вопрос: «Откуда такая неслыханная жестокость и садизм? Не является ли это национальной чертой узбеков?» Нет, не является. Мир знает узбеков как народ с величайшей исторической культурой. Плохого народа не бывает — бывают плохие люди. Акции жестокости были подготовлены управляющим подпольным центром. Именно он специально отбирал подонков, чьими руками сделано это жесточайшее, темное дело в июне 1989 года.

На партийном активе 14 июня в Ташкенте в моем и других выступлениях была дана оценка и анализ свершившегося. Многие вопросы перекликаются с тем, что было сейчас мной отмечено. Я попытался связать произошедшее с социально-экономическим развитием республики и политическим положением в ней. В последние пятилетия темпы развития экономики были весьма низки, они не опережали быстрого роста населения. Потребление продуктов на душу населения было значительно ниже среднего по стране. Слабо проводилась структурная перестройка сельскохозяйственного производства. Отставание с развитием производства, его перекос в сторону монокультуры хлопка привело к тому, что каждый пятый взрослый трудоспособный житель не работал в общественном производстве. Других видов занятости населения, как известно, в то время не было. Так пополнялись ряды безработных — благодатный материал для преступной среды. Дана была и политическая оценка руководства республики.

Довольно интересна была реакция за рубежом. Я позволю себе полностью привести информацию Би-би-си. Она наиболее полно освещает эти события и позицию правительства в те дни.

«Председатель Совета Министров СССР Николай Рыжков обещал месхам, живущим в Узбекистане, что их требование о возвращении на их историческую родину, в Грузию, будет официально рассмотрено. Месхи, насильственно депортированные Сталиным из Грузии во время Второй мировой войны, стали объектом нападения со стороны коренного населения Узбекистана. Но будет ли практичным переселить месхов обратно в Грузию? Вот что сообщает об этом сотрудник русской службы Би-би-си.

Большинству народностей, депортированных Сталиным во время Второй мировой войны, в конце 50-х годов, после того как Хрущев разоблачил сталинские преступления, было разрешено вернуться на родину. Чеченцы, ингуши, калмыки, балкарцы и карачаевцы — все вновь обрели свои автономии на Северном Кавказе и в степных районах юга России.

Но существует 4 исключения из общего правила: корейцы советского Дальнего Востока, поволжские немцы, крымские татары и месхи. Этим народностям, хотя со временем с них и сняли обвинения в измене, не разрешили вернуться в родные места. Официально эта несправедливость никак не была обоснована, более того, сам вопрос о депортированных народах был под запретом в эпоху Брежнева. Но на практике главной причиной этого, вероятно, было то, что местные власти на родине депортированных решительно возражали против их возвращения. Ведь со временем эти спорные районы густо заселили люди, которые по религиозной и национальной принадлежности сильно отличались от депортированного населения.

В случае возвращения на родину месхов главная трудность связана с жизненным пространством. Месхетия, расположенная на юго-западе Грузии — это район глубоких долин и высоких гор, где очень мало пахотной земли. После войны большое число грузин было насильственно переселено в Месхетию. Таким образом, крестьяне, живущие там уже два поколения, будут решительно возражать против массового возвращения месхов.

Однако не исключена позиция по этническим соображениям со стороны грузинского населения в целом. Некоторые месхи говорят по-грузински и считают себя грузинами, которые были вынуждены перейти в мусульманство во времена Оттоманской империи турок, оккупировавших Месхетию в XVIII и ХIХ веках.

Грузинская интеллигенция заявляет, что этих месхов можно будет принять обратно и ассимилировать среди грузин. Грузинские власти, вероятно, согласятся с такой идеей. Но многие месхи, с другой стороны, говорят по-турецки и считают себя турками. В 70-х годах некоторые из их лидеров требовали, чтобы им разрешили эмигрировать в Турцию, раз уж им не дозволено вернуться в Месхетию. Сегодня они хотят создания автономной мусульманской области в Грузии.

Перспектива массового возвращения этих туркоязычных месхов в Грузию и, возможно, образования там чужеродного тела уже вызывает тревогу у грузинской общественности. Надо полагать, что власти с особой чуткостью отнесутся к этой тревоге, поскольку им известно, с какой быстротой любая потенциальная угроза территориальной целостности Грузии может вызвать недовольство масс.

В прошлом году на востоке Грузии происходили беспорядки, вызванные сообщениями о том, что азербайджанцы-мусульмане скупают там земельные участки. Да и апрельские демонстрации в Тбилиси, разогнанные войсками, первоначально были организованы в знак протеста против требования абхазов отделиться от Грузии.

В переселении месхов грузины также могут усмотреть угрозу для себя. Ряд семейств, вернувшихся в Грузию, уже подверглись нападениям. В конечном итоге Советское правительство, скорее всего, предложит депортированным народам большую автономию в культурной области в местах их нынешнего проживания во избежание нового массового перемещения населения».

Что мог решить глава правительства страны в это сложнейшее время?

Я обещал, что требование турок-месхетинцев будет официально рассмотрено. Честное слово, я действительно хотел попытаться обсудить эту проблему с руководством Грузии — о возможности вернуть хотя бы часть месхетинцев. Среди них есть те, чей родной язык — грузинский, им просто было бы ассимилироваться. Но большинство месхетинцев говорят по-турецки, они мусульмане, и вряд ли Грузия захотела бы впустить к себе «чужеродное тело». Помните лозунг: «Грузия — грузинам!»? Я помнил его. Хочу ознакомить читателя с одной сохранившейся у меня в личном архиве телеграммой из Грузии, полученной мной в те дни:

«Многоуважаемый Председатель!

С глубоким уважением,

Зная Вашу эрудицию и рассудительность, тем более меня удивляют ваши слова, сказанные 14 июня в интервью по Центральному телевидению. Неужели не замечаете, что нация „турки-месхетинцы“ звучит несерьезно? Почему вы повторяете чужие ошибки? Вы же знаете, что существуют или турки, или месхетинцы, то есть грузины, и что один человек не может принадлежать сразу двум нациям. И еще: близкий по происхождению, с одной верой народ не может жить вместе. Почему же их подбрасываете нам? Не кажется ли Вам, что уступки, сделанные Вами, подтолкнут народы русских, грузин, прибалтийцев, среднеазиатов и других приступить к изгнанию из своих же земель тех же русских, грузин, армян, азербайджанцев, то есть тех иноземцев, которыми так щедро населены наши республики.

Патеишвили Анзор Гитевич,

Осторожно, товарищ Председатель, Вы начали разжигать межнациональный огонь — пожнете бурю.

журналист, редакция „Сабнота Аджара“

Как чувствовал себя этот журналист в последние годы, когда подобное произошло в суверенной Грузии, куда так и не были переселены турки-месхетинцы? Не мы вызывали бурю, мы боролись с ней. Зачем же сейчас снова русских солдат, мальчиков, приглашают для установления кордона между Грузией и Абхазией? А Южная Осетия? Я полагаю, что мне нет необходимости напоминать уважаемому журналисту о событиях в его родной Аджарии.

Так на что же я надеялся? Я вспомнил, как сидел в бараке на деревянной лавке, слушал этих бесконечно усталых людей, не имеющих сил даже заплакать, представлял на своем месте моих грузинских коллег и, не веря, все-таки верил! Хотя прекрасно понимал: в переселении месхетинцев грузины могут усмотреть угрозу своей целостности, как это случилось, когда абхазы и южноосетины заявили о желании отделиться. Да и были, были уже факты самостийного переселения месхетинцев в Грузию. Увы, но в тех случаях грузины вели себя, мягко говоря, очень негостеприимно… Я это прекрасно знал и поэтому не мог дать твердой гарантии.

Видит Бог, я потом не однажды совершал эту попытку… Когда же окончательно понял, что Грузия не даст убежища месхетинцам, я предложил паллиатив лидерам нашей законодательной власти — чтобы мы избрали в народные депутаты и ввели в Верховный Совет хотя бы одного представителя месхетинцев. А еще лучше — двух, трех. И от немцев тоже. Выбывали же депутаты, Абалкин, например, выбыл, став моим заместителем. Вместо него. Вместо еще кого-нибудь. Они смогли бы представлять в Верховном Совете всех своих соотечественников.

Кроме этого я предложил создать или при Верховном Совете СССР, или при правительстве официальные представительства тех народов, которые не имели территориальной автономии. Повторяю, это был всего лишь паллиатив. «Да, да, Вы правы, Николай Иванович», — вежливо покивал Горбачев мне в ответ. И все. Он же не был в Фергане, в десантном лагере…

Где сейчас месхетинцы? Кто-то вернулся назад, в Узбекистан. Кто-то так и живет в России.

По большим праздникам они собираются в Москве, у Манежа, все с тем же требованием: верните нам родину! Где она, их родина? Увы, далеко, и ей, Грузии, сейчас ой как не до месхетинцев.

Она властно взяла себе независимость и немедленно начала преследовать тех, кто хоть в чем-то, хоть в самом малом не согласен с ней. Осетин. Абхазов. Аджарцев.

Ныне там снова иная власть. Лучше прежней?

Прошло немного времени после «цветной» революции. Вместо нахождения путей национального согласия — бряцанье оружием, шовинистический угар, безмерное упоение властью. Бездумное стремление испортить отношения с Россией, забывая нашу историю, экономические связи, то, что сотни тысяч грузин живут в нашей стране и кормят семьи на своей исторической родине… О каких турках-месхетинцах может сейчас идти речь?

Во время моих многочисленных поездок по стране, особенно по центральным областям, ко мне нередко подходят люди «кавказской национальности», жмут руку и говорят, что они — те турки-месхетинцы, которые в черный июнь 1989 года по моему предложению вылетели из лагеря на военно-транспортных самолетах в глубь России. С соседями — нормальные отношения. Но в глазах грусть… Ведь это уже третья родина…

В этой публикации много крови, жестокости, садизма. Невозможно пригладить все это. Казалось бы, надо воспринимать случившееся как предостережение. Но…

Да, невольно вспомнишь истину: «Бог долго ждет, но больно бьет». И он ударил — к сожалению, не в последний раз.

(Продолжение следует)

 

Александр Казинцев

МЕНЕДЖЕР ДИКОГО ПОЛЯ

(продолжение)

 

Часть IV

СИСТЕМА «ПУТИН» И БУДУЩЕЕ РОССИИ

 

Четырежды монополист

Представьте, всего пять лет назад многие задавались вопросом: «Кто такой Путин?». Или «Who is Mr. Putin?» — популярен был именно англоязычный вариант, ибо первой его озвучила, как говорят нынче, американская журналистка. Вопрос прозвучал в Давосе в начале 2000 года и был адресован российской делегации во главе с тогдашним премьером М. Касьяновым.

Первый министр замешкался и после долгого молчания выдавил из себя несколько ничего не значащих слов. Надо полагать, с е г о д н я Mr. Kasianov, предпочитающий проводить вынужденный досуг в Лондоне, был бы гораздо красноречивее……

Впрочем, общество и сейчас не слишком информировано о взглядах президента на жизнь, его предпочтениях и антипатиях. Даже бытовые планы на будущее — чем он думает заниматься после 2008-го — остаются тайной за кремлёвской печатью.

И это несмотря на то, что телевизионщики освещают каждый шаг Владимира Владимировича. А крупнейшая газета страны публикует «мемуары» его любимой суки, написанные каким-то пронырливым щелкопером.

Но если о Владимире Путине как ч е л о в е к е нам до сих пор мало известно, то о Путине как п о л и т и ч е с к о м я в л е н и и, о созданной им с и с т е м е в л а с т и можно говорить с достаточной определённостью. И в этом смысле всенародно растиражированные «мемуары» президентской собачки имеют далеко не только анекдотический характер.

Это одна из выразительных примет новой политической эпохи. Не менее характерная, чем запоздалые прозрения самого богатого узника России М. Ходорковского, обнародованные в сенсационной статье «Левый поворот» («Ведомости», 1.08.2005). И столь же запоздалое красноречие экс-премьера Касьянова, отставленного аккурат в середине выборной двухходовки 2003–2004 годов.

Именно в тот период окончательно оформился новый феномен российской жизни, звучно поименованный аналитиками — ПУТИНИЗМ. Перед думскими выборами-2003 в отставку отправился «серый кардинал» Кремля А. Волошин. Легендарный Стальевич, доставшийся Путину в наследство от Ельцина. А накануне президентского марафона пришлось расстаться с премьерским креслом и другому назначенцу «семьи». «Президент обретает свое самостоятельное лицо в политике, — констатировали эксперты. — После выборов мы увидим нового Путина, самостоятельного Путина, а не „составного“, „коллективного“» («Независимая газета», 3.11.2003).

Для того чтобы внимательнее вглядеться в это «самостоятельное лицо», яснее понять, что же представляет из себя путинизм в действии, обратимся к тем нашумевшим избирательным кампаниям.

Путешествие в недавнее прошлое представляет не только исследовательский интерес. Наше общество больно а м н е з и е й: сегодня забывает то, что произошло вчера. Поэтому мы и совершаем одни и те же ошибки, в том числе и на выборах. Пора бы научиться п о м н и т ь! Надеюсь, моя книга поможет в этом.

Проанализировав методы, стереотипы, внутреннюю логику, цели созданной президентом системы, можно с большой степенью точности предугадать её действия во время близящихся выборов. Тем более что, судя по всему, режим выдохся, окостенел, утратил творческое начало и готов использовать обветшалый предвыборный арсенал. Только что объявлено о регистрации партии «Патриоты России» — римейка проекта «Родина», реализованного в 2003-м с целью оттянуть голоса у КПРФ и тем самым обеспечить «Eдиной России» к о н с т и т у ц и о н н о е б о л ь ш и н с т в о в Думе, готовое беспрекословно штамповать любые законопроекты Белого дома и Кремля.

Если власть решила и в дальнейшем использовать старые схемы, то обществу, очевидно, следует быть готовым к повторению вооруженного конфликта в Дагестане, с которого началась операция «Преемник», плавно переросшая в выборную кампанию 1999–2000 годов (случайно ли в Махачкале опять — чуть не каждый день — гремят взрывы, а спецслужбы не предпринимают решительных действий, дабы подавить террор?). И к психологической войне против оппозиции, характерной для кампании 2003–2004-го. Boйне, «зачистившей» политическое пространство настолько, что на президентские выборы — с предрешённым результатом — электорат пришлось заманивать распродажами на избирательных участках и даже 500-рублёвыми скидками при оплате ЖКХ, как это сделали в Якутске («Независимая газета», 11.03.2004).

Нам предстоит стать свидетелями новой волны чудовищных фальсификаций. Манипуляций с миллионами «мёртвых душ» — даже не фантастических, а фантасмагорических, ибо они отдают не только уголовщиной, но и тёмной мистикой. Наглой безнаказанности организаторов подтасовок и прочих прелестей российской избирательной системы.

Причём на этот раз напряжение возрастёт м н о г о к р а т н о (число нарушений увеличится в пропорции!), так как выборы совпадают с очередной операцией по определению Преемника. А главное, потому, что после окончательного отстраивания административной вертикали, низведшего губернаторов до роли президентских порученцев, а партийных лидеров до глядящей в руки клиентелы Кремля, пирамида власти опрокинулась, оперлась на вершину и на её острие оказался один-единственный избранник, занимающий президентское кресло. Можно с уверенностью утверждать: за то, чтобы посадить в него своего ставленника, развернутся такие бои, будут задействованы столь радикальные, если не сказать — дикие методы, что общество ещё не раз содрогнётся.

Что же нового привнес режим Путина в технологии политстроительства, в частности выборные? Генеральной стратегией команды питерских стала м о н о-п о л и з а ц и я ресурсов. Поскольку в избирательной кампании ключевую роль играет и н ф о р м а ц и о н н ы й ресурс, начали с него.

Надо думать, первоначально предполагалось поставить под контроль в с е СМИ. Подобная мысль чуть ли не с неизбежностью должна была зародиться в головах чекистов, вместе с Путиным перекочевавших из провинциального — несмотря на все столичные претензии — Питера в Москву.

Однако буржуазная эрэфия — это вам не Советский Союз. Обеспечить прямой контроль не получится: ни сил, ни средств не хватит!

Тогда решили действовать «цивилизованно»: накануне думской кампании приняли Закон «О гарантиях избирательных прав граждан» — с соответствующими поправками в У г о л о в н ы й кодекс. Одной из таких гарантий должен был стать строжайший контроль над СМИ, дабы под видом о с в е щ е н и я выборов они не занимались а г и т а ц и е й. Подпункт, обозначенный анекдотическим значком «ж», определял, что агитацией являются действия, «побуждающие избирателей» или даже только «имеющие целью побудить» голосовать за кандидатов (цит. по: «Независимая газета», 31.10.2003).

Помню, какой ужас наводила эта формулировка на всю пишущую братию: л ю б о е с у ж д е н и е — о власти и об оппозиции, о политической, а пожалуй, и об экономической ситуации в стране, регионе и отдельно взятом посёлке можно было подвести под злосчастный подпункт «ж», расценив как агитацию. А тогда — будьте любезны — получите первое предупреждение! В случае повторного издание закрывалось.

Фактически это означало запрет на освещение деятельности оппозиции. Ну и, разумеется, на критику власти. Петь ей дифирамбы, понятное дело, не возбранялось: посмотрели бы мы на Вешнякова и иных прочих руководителей избиркома, если бы они отважились закрыть газету или телеканал за благожелательное освещение деятельности «Единой России» и лично господина Путина В. В.

В 2003-м такое откровенное подавление инакомыслия ещё вызывало противодействие. Журналисты подали иск в Конституционный суд, и старый фрондер Валерий Зорькин, незадолго перед тем вновь назначенный его председателем (после драматической отставки осенью 1993 года), злополучный подпункт отменил.

Оппозиционеры вздохнули с облегчением. Зря! Власть успела перестроить стратегию: тотальный контроль был признан излишеством. Обнищавшее население и так почти перестало читать прессу — мнение изданий с тиражом в несколько тысяч (и даже десятков тысяч) экземпляров не могло серьёзно повлиять на настроение общества. А крупнейшие газеты, равно как и телеканалы — этот главный калибр политической пропаганды, — к 2003 году уже не отваживались перечить Кремлю.

Сравнивая условия, в которых проходили парламентские выборы 1999-го и 2003 годов, наблюдатели подчёркивали: «…Выборы-99 были отмечены поляризацией телеканалов, острой конкурентной борьбой между ведущими — Доренко и Киселёвым, Сванидзе и Леонтьевым. В 2003 году ситуация совсем иная: на всех телеканалах единомыслие и единоначалие. Телеведущие хором поют осанну партии власти и осуществляют „групповое изнасилование“ её главного соперника КПРФ» («Независимая газета», 8.12.2003).

О «групповом изнасиловании» коммунистов скажу особо: КПРФ — крупнейшая партия оппозиции, и отношение к ней неизбежно накладывает отпечаток на весь выборный марафон. А пока займёмся арифметикой. Как утверждали эксперты, общее время, отведённое на телеканалах «Единой России», составило 642 минуты, СПС — 396, КПРФ — 316, ЛДПР — 230, «Яблоку» — 197, «Родине» — 188 («Независимая газета», 1.09.2004).

Явное доминирование «Единой России» отчасти объясняется количеством затраченных ею средств (что, между прочим, тоже свидетельствует о жёстком администрировании: в «демократической» России любая партия власти — будь то «Наш дом — Россия», «Единство» или «ЕР» — в с е г д а имеет преимущественный доступ к финансам). «Медведи» затратили на агитацию 172 млн 627 тыс. руб. — больше, чем другие партии. Для сравнения: их основной конкурент — коммунисты — смогли выделить на эти цели 48 млн 882 тыс., почти в ч е т ы р е раза меньше («Коммерсант», 5.12.2003).

Но не зря говорят: не в деньгах (или, во всякое случае, не только в деньгах) счастье. СПС отвалил за рекламу почти столько же средств, сколько «ЕР» — 170 млн 107 тыс. Причём львиную долю отдал телеканалам, опередив по этому показателю «медведей»: 114 против 90. Партия Грызлова по расходам на ТВ заняла даже не второе, а третье место, пропустив вперёд ЛДПР со 107 млн (там же). А между тем на экране царила партия власти, а не жириновцы и не СПС.

Именно царила! Дело не только в хронометраже. На телекартинке «ЕР» в поте лица обустраивала Россию. Шойгу метался по стране, возводя дамбы на пути разлившихся рек и принося в замерзающие дома долгожданное тепло. Лужков объезжал Москву за рулём зиловского «бычка» и, к радости трудового люда, грозил позакрывать казино и прочие злачные места, расплодившиеся в столице.

Несмотря на громадье совершаемых дел, энергии лидеров хватало и на другое. Телевизионщики с умилением показывали, как Шойгу вместе с легендарным советским вратарем В. Третьяком тренирует юных хоккеистов, а Грызлов играет в футбол вместе с тренером национальной сборной Ярцевым.

Подчёркнутая коммуникабельность (согласитесь, не слишком характерная для нашей политэлиты) предназначалась в основном для многомиллионной аудитории центральных телеканалов. На встречах с избирателями в провинции из чиновных агитаторов перло застарелое «барство дикое». Показателен эпизод в Новосибирске. Выступая на местном заводе, Сергей Шойгу уверял, что задача «Единой России» — «дойти до каждого совхоза, цеха, дойки». Но когда рабочие разговорились, министру это не понравилось. Действительно, вопросы были не из приятных. К примеру: «Ответьте, как собирается „Единая Россия“ решить проблему постоянного ухудшения уровня жизни? Почему вы там приняли закон, что теперь ЖКХ постоянно дорожает?.. Вы собираетесь как-то это решать или только будете летать за народные деньги и встречаться с начальниками?».

О том, что произошло дальше, поведал корреспондент «НГ». Рабочий, задавший вопрос, поднялся и направился к выходу. Министр остановил его: «Куда же вы? Я вас слушал, теперь вы сядьте и послушайте». Шойгу, по крайней мере, обращался на «вы», его свита отбросила церемонии: «Охранник зло бросил пожилому рабочему: „Сядь!“ — и что-то забормотал по рации».

Вот так демократия! Сядь и слушай! А не то…

Но самое любопытное, что же ответил Шойгу. Он прибег к испытанному приёму — задал встречный вопрос: «Теперь вы мне ответьте: почему вы развалили великую страну, почему мы теперь должны Чехии, Венгрии, Хорватии, которые умещаются на территории вот этого завода… Почему у нас были „горячие точки“ — Карабах, Тбилиси и другие?» («Независимая газета», 13.11.2003).

Нет, как вам это нравится: такие-то претензии предъявляет простому работяге м и н и с т р, входивший с первой половины 90-х в правительство «реформаторов»! Тех самых деятелей, которые ответственны и за развал страны, и за ложь вокруг событий в Тбилиси, и за многое другое.

О первых лицах державы принято говорить: они отвечают за страну. Но э т и, как мы ещё раз могли убедиться, п о н я т и я н е и м е ю т об ответственности! Зато напористо требуют её от других.

Лидер «Единой России» Б. Грызлов с возмущением отозвался о кандидатах от оппозиции: они «не готовы отчитаться» за свои дела («Время». ОРТ. 1.12.2003). И никто не осмелился напомнить главному «медведю»: отчитываться за дела — привилегия (и обязанность!) партии власти. Оппозиция не допущена к управлению страной. Всё, что она может, это разрабатывать альтернативные программы и предлагать их обществу. И она готова была это сделать в ходе предвыборных теледебатов. Но как раз от участия в них Грызлов и его партия уклонились. В нормальной демократической стране подобное поведение вызвало бы взрыв негодования и на выборах отмолчавшимся не поздоровилось бы. Но в России и это сошло с рук!

Более того, отвечая на вопрос социологов ВЦИОМа, какая партия, по их мнению, одержала победу в теледебатах, большинство респондентов назвали… «Единую Россию». Вот как задурили «дорогих россиян»!

Еще бы: сам гарант, президент, товарищ Красно Солнышко, «прописанный» в Кремле, поучаствовал в агитации, удостоив верных приспешников августейшей похвалы. «„Единой России“, — заявил Путин в интервью телеканалу ОРТ, — удалось не скатиться в популизм» («Время». ОРТ. 30.11.2003). Истинный смысл этих слов стал ясен год спустя, когда «Единая Россия» использовала своё влияние в Думе, чтобы продавить Закон 122.

Но накануне выборов обыватели слушали президента, жмурясь от предвкушения счастливой жизни, Путин обещал: «Если Дума будет дееспособной, тогда и президенту удастся много полезного вместе с парламентом… Через четыре года это будет другая страна… Депутаты, которые придут в Думу, будут менять Россию» (там же).

Для того чтобы изменения происходили в нужном направлении (теперь-то мы знаем, в каком: реформа ЖКХ, отмена бесплатного образования и здравоохранения — и впрямь «другая страна»), телевидение развернуло настоящую войну против главного конкурента «Единой России» — КПРФ.

Дабы избежать обвинений в пристрастности, сошлюсь на сторонних наблюдателей из «НГ» — издания, в симпатиях к «левым» не замеченного. «Антигероем на первых трех „кнопках“ стала КПРФ. Новые телекиллеры действовали развязно и без оглядки на ЦИК. В сеансах разоблачения КПРФ использовались и старые приёмы — с рассказом о подозрительных финансовых операциях. И новые: исповеди „прозревших“ коммунистов, лжемузеи и лжепамятники Зюганову, голоса „разочаровавшихся“ пенсионеров и ветеранов. А также мелкие партии-клоны (типа „Партии пенсионеров“), использовавшие бесплатные эфиры исключительно для травли КПРФ» («Независимая газета», 8.12.2003).

Одной пропагандой дело не ограничивалось. Чтобы показать событие на экране, его зачастую необходимо о р г а н и з о в а т ь. В противовес KПРФ власть создала множество партий и мелких группок. Выступление одной из них не без иронии запечатлел корреспондент Би-би-си: «Около полудня я увидел направляющуюся к памятнику Карлу Марксу в центре Москвы группу пожилых людей (человек тридцать-сорок) с новёхонькими (было ощущение, что только что из магазина) флагами Советского Союза. Один из стариков на мой вопрос: „По какому случаю митинг?“, помявшись, произнёс: „Ветераны против Геннадия Зюганова… и его руководителей“.

Непонятные слова в более понятном варианте, без упоминания руководителей, повторил в ответ на мой вопрос молодой человек с кожаным портфелем, тепло поздоровавшийся с ветеранами. Прибывшие вместе с ним другие молодые люди быстро раздали пожилым активистам превосходного типографского качества плакаты, на которых седой человек в советской военной форме с медалями говорил что-то гневное в адрес КПРФ.

Рядом с памятником автору „Капитала“ уже стояли замечательные звуковые колонки — таких я никогда не видел на шумных уличных акциях КПРФ или „Трудовой России“. И минут через пять после того, как демонстранты, флаги, плакаты и колонки были готовы, рядом с митингом появились съёмочные группы Первого канала и PТP» (ВВСRussian.com).

Используя информационный повод, как спусковой крючок, за дело принимались мастера жанра. Особенно отличились Андрей Караулов и Сергей Брилёв. Они одновременно выдавали один и тот же компромат на Зюганова, но при этом сохраняли выражение неподкупной независимости на лицах и, кажется, претендовали чуть ли не на первооткрывательство.

Признаюсь, я не без симпатии смотрю «Момент истины», но вот на что обратил внимание: вальяжный ведущий разоблачает людей, близких к власти или некогда входивших во власть. Однако тех, кто с е г о д н я стоит на вершине, он предпочитает не трогать.

Характерна вызвавшая большой резонанс передача о варварской эксплуатации сахалинских нефтегазовых месторождений западными концессионерами. К слову, информация, озвученная Карауловым, уже проходила в прессе. Но, конечно, телеэффект с газетным не сравнить. Основными антигероями передачи стали В. Черномырдин, давно растерявший былое влияние, и Г. Явлинский, вечный аутсайдер выборов любого уровня.

А что же нынешняя власть? Почему она ничего (или почти ничего) не делает для того, чтобы исправить ситуацию? В беседе с местным депутатом ведущий благосклонно выслушал его рассказ о решительных мерах, предпринятых несколько лет назад Путиным, но стоило сахалинцу заикнуться о том, что дальше первых шагов дело не пошло, как Караулов, с присущей ему доверительной бесцеремонностью, оборвал его. О президенте — либо хорошо, либо ничего — такова сегодня формула «истины».

Караулов и Брилёв утверждали, будто у традиционного спонсора коммунистов, руководителя корпорации «Росагропромстрой» В. Видьманова обнаружена растрата бюджетных средств, будто его сын, банкир, помогает отцу перекачивать народные деньги в заграничный офшор. Талдычили о какой-то вилле на Кипре, о заводе на том же «острове любви», принадлежащем якобы Г. Зюганову. Уверяли, что лидер КПРФ — хозяин гостиницы на Кубе.

Верхом чёрного пиара стала телепрограмма «Господа с гексогеном», где коммунистов пытались связать с чеченскими боевиками. Безо всяких доказательств, разумеется.

Показательно: после выборов н и о д н о из обвинений, прозвучавших на всю страну, не получило, что называется, «судебной перспективы». О «миллиардной» растрате Видьманова, о заводах и гостиницах Зюганова, а заодно и о монструозных «господах с гексогеном» тихонько забыли…

Руководство компартии обращалось в ЦИК, Генпрокуратуру, президентскую администрацию с требованием прекратить травлю, взывало к профессиональной чести журналистов, к справедливости, к закону. Были представлены распечатки программ 1-го и 2-го каналов: с 3 октября по 9 ноября «Единая Россия» упоминалась 46 раз — только положительно, КПРФ — 38 раз, из них 30 — отрицательно («Независимая газета», 28.11.2003).

Недобросовестность телевещателей была столь очевидна, что заместитель гендиректора Первого канала М. Гельман в интервью радиостанции «Эхо Москвы» признался: «Геннадий Андреевич Зюганов написал нам справку, в которой подсчитал, сколько раз упоминалась „Единая Россия“, коммунисты и т. д. В принципе, действительно, некоторое предпочтение существует» (цит. по: «Независимая газета», 28.11.2003).

«Некоторое предпочтение» — это, конечно, эвфемизм, попытка прикрыть благопристойной формулировкой бессовестную дискриминацию оппозиции. Медиаменеджеры воспрепятствовали равному доступу партий к эфиру, нарушив таким образом важнейший принцип демократических выборов. Ясно, что они не решились бы действовать с таким д е м о н с т р а т и в н ы м пренебрежением к закону, если бы не команда из Кремля.

Обозреватель «Советской России» справедливо отмечал: «Жестокость и интенсивность манипуляций были таковы, что вся эта кампания подпадает под определение п с и х о л о г и ч е с к о й в о й н ы. Это действия абсолютно недопустимые на территории своей страны. Они считаются недопустимыми в мирное время даже против населения страны — потенциального противника» («Советская Россия», 18.12.2003).

В ситуации, когда одни партии придерживаются принятых правил, а другие развёртывают против них в о й н у, нетрудно предугадать, к т о выйдет победителем. В ходе избирательной кампании Кремлю удалось оторвать от КПРФ почти п о л о в и н у её традиционного электората.

Конечно, на плачевный для коммунистов результат повлияла не только недобросовестная позиция электронных СМИ, но и просчёты идеологов самой компартии. Им не удалось организовать контригру, сформулировать понятную и привлекательную для населения а л ь т е р н а т и в у правительственному курсу. Я уже писал об этом на страницах «Нашего современника» (№ 11, 2003 г.). Не буду повторяться.

Помимо и н ф о р м а ц и о н н о г о, Кремль без зазрения совести использовал а д м и н и с т р а т и в н ы й ресурс. Ещё одна новация, родившаяся при Путине — региональные списки «Единой России» возглавили популярные губернаторы. Тем самым достигался двойной эффект. Избиратель голосовал не за далёкую от местных проблем «Единую Россию», а за с в о е г о лидера, успешно решающего конкретные вопросы. Ну и чиновники, в поте лица объезжавшие города и веси, одаряя ветеранов и матерей-одиночек, поощряя лучших комбайнёров и победителей конкурсов учителей, грозя карами оппозиционерам и прочим строптивцам, эти неугомонные исполнители высочайших распоряжений вкалывали не на партбоссов в Охотном ряду, которые о них, чиновниках, слыхом не слыхивали и никогда не услышат, а на своего губернатора, который в случае «правильного» голосования отметит усердие и приятнейшим образом наградит.

Как показали итоги выборов, те же чувства и упования руководили значительной частью сотрудников избирательных комиссий. Официально они неподотчетны местным чиновникам и подчиняются только ЦИКу. Что любят подчёркивать даже в дружеских разговорах. «У меня один начальник — Вешняков, да и тот в Москве, а здесь я полностью независим», — уверял меня сельский учитель, на старости лет возглавивший избирательную комиссию.

Так-то оно так, но тот, кто поездил по России и знает, как в ней устроено житьё-бытьё, понимает, сколь относительна эта независимость. Надо, допустим, выехать в областной центр. У кого попросишь машину? Приходится идти на поклон в местную администрацию. Починить помещение? Обращаешься туда же. Приедет проверяющий из Москвы — надо накормить-напоить гостя. Опять в администрацию! Всё завязано на хозяина района. Или области.

Не говорю о личных проблемах. А ведь руководители избирательных комиссий — не птички небесные, которые не помышляют о завтрашнем дне. Особенно много проблем в райцентрах и деревнях (как раз там, где и происходит большая часть фальсификаций): подключение к воде и газу, обеспечение топливом, отвод удобной для хозяйства земли и пр., и пр. Всё это в воле местного начальства. Хочешь, не хочешь, а прислушаешься к его указаниям.

Впрочем, не будем гадать, чем руководствовались труженики ведомства Вешнякова. Результат говорит сам за себя: «Единая Россия» собрала 36 процентов голосов — больше, чем три другие партии, прошедшие в Думу, вместе взятые!

Торжество подпортили заявления оппозиции о том, что результаты были сфальсифицированы. По утверждению Ассоциации некоммерческих организаций в защиту прав избирателей «Голос», данные протоколов примерно на 15 процентов отличаются от цифр, помещённых на сайте ЦИК («МК», 27.01.2004).

Поведавший об этом «МК» систематизировал наиболее типичные способы фальсификации.

1. Члены комиссии расписывались за избирателя, который не был на участке. В Ставрополе, например, пришедший голосовать мужчина обнаружил, что он уже, оказывается, «проголосовал», избиратель попался въедливый, написал жалобу, но в избиркоме её не приняли.

2. Практиковался вброс бюллетеней (в урнах их оказывалось больше, чем выдавали при голосовании). На некоторых участках, по утверждению газеты, зафиксировано до ста вброшенных бюллетеней. Более всех, по словам журналистов, этим отличался Татарстан, где наблюдатели находили целые пачки «вброса».

3. Протоколы низовых избиркомов подделывали. «Многие независимые наблюдатели, — свидетельствует „МК“, — уверены, что председатели избиркомов… фактически нарисовали „ЕР“ убедительную победу» («МК», 27.01.2004).

Были обнаружены многотысячные приписки. Аналитики КПРФ и «Яблока», изучив о ф и ц и а л ь н ы е протоколы по одному из федеральных округов, установили: «Избирательными комиссиями незаконно были учтены и отражены в протоколах почти 226 тысяч избирательных бюллетеней, которые вообще не выдавались избирателям для голосования» («Независимая газета», 24.06.2004).

Геннадий Зюганов заявил, что повсеместно завышалась явка избирателей. Между прочим, данные о явке — головоломная загадка л ю б о й российской избирательной кампании. Не составили исключения и выборы-2003. В Иркутской области к 12.00 по местному времени проголосовало всего 9 процентов, в Красноярском крае и того меньше — 2 (NEWSru.com). Как известно, самый дисциплинированный электорат — пенсионеры. Они голосуют с утра. Более молодые избиратели далеко не столь обязательны, многие и не думают выполнять свой гражданский долг. Каким же образом эти лежебоки умудрились сделать то, что не удалось дисциплинированным пенсионерам — поднять планку проголосовавших до среднестатистических 50 с лишним процентов?

Ещё одна электоральная загадка — демографический взрыв, приходящийся аккурат на момент выборов. В 2003 году число избирателей выросло на 2 миллиона. Тогда как, по уверениям демографов, «за год возможно увеличение контингента избирателей примерно на 300 тысяч» («Независимая газета», 2.12.2003). «Данные избиркомов, — иронизирует газета, — почти в семь раз превышают „демографические возможности“!»

Зацепившись за эту нестыковку, журналисты обнаружили поразительный факт: никто толком не знает, сколько в стране избирателей. Считалось, что избиркомы получают данные от МВД. Но в ходе расследования выяснилось, что в паспортные столы никто не обращается, да в МВД и нет единой системы учёта. Избиркомы адресуются в ЖЭКи, а затем уточняют данные через адресно-справочные бюро. Процедура многоступенчатая, открывающая широкий простор для манипуляций. Фактически избиркомы могут назвать любую цифру, а потом приписать голоса «мертвых душ» нужной партии или кандидату.

На жалобы оппозиции ЦИК отреагировал с эмоциональностью, неприличной для инстанции, обязанной сохранять нейтралитет. Данные параллельного подсчёта, представленные Зюгановым, председатель Центризбиркома Вешняков назвал «шулерством», прибавив: «То, что сейчас говорит Зюганов, свидетельствует о полном непрофессионализме и политиканстве в этом вопросе» («Независимая газета», 11.12.2003).

Вообще, сотрудники ЦИКа подчёркнуто демонстрировали неприязнь к оппонентам «Единой России». Корреспонденты запечатлели сценку в коридорах Верховного суда, куда в конце концов переместились прения: «Вышли представители Центризбиркома, но находиться в одном подъёмнике с противной стороной (экспертами компартии. — А. К.) отказались. „Нет уж! — бросила советник правового управления ЦИКа Ирина Гришина. — Хватит и зала суда“» («Независимая газета», 18.11.2004).

Откуда эти «страсти роковые»? Ведь избирком всего лишь р е г и с т р а т о р поданных голосов, своего рода коллективный арифмометр. Какие эмоции у арифмометра? И если они всё-таки безудержно рвутся наружу, не является ли это очевидным свидетельством а н г а ж и р о в а н н о с т и?

Впрочем, все эти условные наклонения отпали сами собой, когда Центризбирком отказался признать правомерность претензий оппозиции под иезуитским предлогом: протоколы, выданные наблюдателям, неправильно оформлены, а потому, дескать, не имеют юридической силы. Но кто, как не сотрудники ведомства Вешнякова, эти протоколы выдавали? Непревзойдённый цинизм: сами испортили документы (не исключено, что сознательно), а потом развели руками — что вы нам какие-то бумажки суёте?

Недовольным Вешняков насмешливо посоветовал обращаться в суд. И началась тяжба. Поначалу областные суды принимали дела о фальсификациях к рассмотрению, но затем, как по команде, начали спускать их в районы. Там разбирались неспешно и в конце концов отказывали истцам. Приходилось снова обращаться в область…

До Верховного суда оппозиция добралась почти через год. В роли истцов выступали две партии — КПРФ и «Яблоко» и ряд известных общественных деятелей и журналистов. Ответчиком был назван Центризбирком.

Здесь я прерву судебную хронику и обращусь к читателям: я понимаю тех, кого утомляет и расстраивает копание в процедурных подробностях. «Да какая разница, к а к они это делают, все и так знают: выборы нечестные!» — воскликнут разочаровавшиеся. Но как раз этого и добиваются махинаторы — отказа общества от борьбы! Тогда судьба любых выборов, а заодно и наша с вами судьба, будет определяться и м и. Противостоять им можно только одним способом — р а з о б л а ч а я.

Скажете: по-другому надо — пора выходить на площадь! Я готов. И в каждой статье к этому призываю. Вы-то сами выйдете? Вот для того, чтобы вытащить тысячи инертных из дому, нужно показывать, к а к — с помощью каких ухищрений, с каким размахом и цинизмом — нас обманывают.

А посему продолжим.

Список нарушений занял 228 страниц! Кроме того, суду передали 14 картонных коробок с «доказательными материалами».

Нарушения разделили по группам:

1. Неравный доступ к СМИ. Государственные каналы отдали «Единой России» почти 40 процентов эфирного времени.

2. Предоставление заведомо ложной информации о кандидатах. «ЕР» включила в партийный список 37 губернаторов, министров и других известных лиц, которые и не собирались работать в Думе.

3. Фальсификации при подсчёте голосов. Несоответствия между официальными протоколами по одномандатным и федеральным округам обнаружили в документах 73 окружных избиркомов из 225.

Истцы просили Верховный суд признать официальные результаты выборов сфальсифицированными.

Процесс не раз заставлял вспомнить эпиграмму Пушкина о «судье глухом». Судья был и впрямь глуховат, во всяком случае к доводам оппозиции. Вот отрывки из отчётов, публиковавшихся в «HГ»: «Вчера слушания продолжалось в привычной манере: одно ходатайство сменяло другое, и на каждое судья отвечал отказом» (18.11.2004); «Вчера на очередном слушании… суд отказал оппозиции в вызове всех запрошенных свидетелей» (23.11.2004).

Как видно, Кремлю удалось подчинить себе не только четвёртую власть, но и третью — судебную.

Конечно, как и в любой системе, здесь случаются незапланированные сбои. В том числе и связанные с выборами. В 2004 году городской суд Петербурга вынес сенсационное решение: признать недействительными результаты выборов в Думу по округу 207. Нарушения были вопиющими! В частности, на шести избирательных участках в течение нескольких часов выдавали бюллетени, в которых были вычеркнуты все кандидаты. Затем выдачу приостановили, а спустя ещё некоторое время привезли нормальные бюллетени. Однако голосование на злосчастных участках было сорвано. He смогли сделать свой выбор 12 тысяч человек («Независимая газета», 26.08.2004). Между тем за победителя — А. Морозова — проголосовало всего на 8 тысяч человек больше, чем за ближайшего конкурента. Голоса избирателей, лишённых возможности выразить свою волю, могли кардинально повлиять на общий результат.

Казалось бы, и спорить нечего: надо назначать новые выборы. Но тут вмешался Верховный суд и отменил «вольнодумное» решение нижестоящей инстанции.

ВС предпочёл отмахнуться от доводов петербургских юристов, а заодно и от здравого смысла. Надо полагать, это было сделано демонстративно: н и п р и к а к и х условиях результаты отменены не будут!

Что же получило общество в итоге? Думу, где две трети мест занимают сторонники президента. Я уже упоминал, что в 1999 году люди голосовали за «Единство» в надежде, что, поддержав власть, они получат её покровительство. Тогда говорили и так: «Дума с правительством всё время спорят, а если будут заодно, наконец начнут дела делать». Скорее всего, той же логикой руководствовались избиратели и в 2004-м, голосуя за «Единую Россию» (я вовсе не склонен утверждать, что успех «медведей» — результат одних лишь выборных махинаций, значительная часть общества действительно поддержала «ЕР»).

Увы, надеждам не суждено было сбыться! Причём обманутыми оказались и простые избиратели, и депутаты-победители. «Единороссы» рассчитывали не только на взаимодействие с правительством, но и на участие в нём. То был чуть ли не главный их лозунг во время избирательной кампании. На вершине успеха Б. Грызлов подтвердил: «„Единая Россия“ и её фракция будут предлагать свои кандидатуры в состав будущего правительства» («Независимая газета», 23.01.2004).

Начальник «медведей» замахнулся и на большее — в чаду восторга он неосторожно обмолвился: «Мы должны стать партией, которая избирает президента» («Независимая газета», 27.01.2004).

В Кремле отреагировали мгновенно: из центрального аппарата «Единой России» было уволено более с т а человек — фактически весь избирательный штаб. С одной стороны, здесь проявился деловитый цинизм победителей: выборы закончены, всем спасибо, а теперь не угодно ли вон! Но с другой, такая массовая и поспешная зачистка аппаратчиков, обеспечивших «единороссам» беспримерный успех, свидетельствовала и о том, что президент не желает поощрять наполеоновские планы триумфаторов. Тогдашний секретарь генсовета «Единой России» Валерий Богомолов поспешил объявить чистку «оптимизацией количественного состава». Спустя несколько месяцев «оптимизировали» и его самого.

Партия, которая играет решающую роль в выборе президента, в России сегодня не нужна, даже если это партия власти, — подытожили аналитики. Звучали и более энергичные комментарии: «Недавние триумфаторы получают под зад коленом» («Независимая газета», 27.01.2004).

«Единороссов» не допустили и к дележу мест в кабинете. Вице-премьерский пост не в счёт. Либеральный экономист А. Жуков не был связан с аппаратом «Единой России» и неизменно держался подчёркнуто обособленно.

«Единороссы» не только ничего не приобрели (материальная сторона победы, разумеется, остается за кадром), но и многое потеряли. Когда «ЕР» не имела конституционного большинства, администрация президента обхаживала членов фракции. К а ж д ы й голос был на счету. Досле победы подобную деликатность в Кремле сочли излишней. «Медведей» разделили по группам (чуть ли не поротно), каждой группе приставили командира и фактически запретили рядовым депутатам не то что «высовываться» с законопроектами, но даже выступать в СМИ без согласования с начальством. «Согласовывать общение с прессой следует после консультаций либо с руководителем фракции „Единая Россия“, либо с одним из его первых замов», — цитировали газеты внутрипартийное распоряжение («МК», 17.01.2004).

Я сказал, что материальная сторона победы скрыта от общества. Но после такого о б е с ц е н и в а н и я (в прямом и переносном смысле слова) депутатского голоса можно предположить, что и финансовое положение народных избранников ухудшилось. В прежние времена их бюджет пополнялся за счёт лоббирования законопроектов. С введением принципа единоначалия приходится рассчитывать только на зарплату. А на неё (даже многотысячную депутатскую), согласно народной мудрости, не проживёшь…

Хотя нам-то какое дело до проблем господ депутатов! Кого обманули круче всего, так это народ. Он ждал о т в е т с т в е н н о г о кабинета — правительства, сформированного по итогам всеобщего голосования, а потому и подотчётного народу. Не дождался! Он надеялся на приход в Думу ярких региональных лидеров, которые могли бы развернуть законотворцев лицом к насущным проблемам людей. Не пришли! Народ надеялся на проведение социальной политики — её обещали. Даже опытные обозреватели ожидали движения страны «влево». А одним из первых законов, принятых Думой, стал 122-й.

Кругом обманув избирателей, «Единая Россия» стала отгораживаться от них. В прямом смысле слова. Тот, кому приходится бывать в Думе, знает, что при Грызлове-спикере вокруг здания появились металлические ограждения, а у проходов, как на блок-постах, замаячили фигуры с автоматами (в дополнение к офицерам ФСО, стоящим на входе в само помещение). Новоявленных охранников одели почему-то в черную униформу. Поучительно: «демократы» пугали, что патриотическая оппозиция, в случае успеха, приведёт с собой «чернорубашечников». А их привела «Единая Россия»…

В газетах промелькнул любопытный документ: информация и. о. руководителя аппарата Госдумы, предназначенная для депутатов. «Уважаемые депутаты! Информируем вас о том, что в связи с принятием Государственной Думой ряда федеральных законов, вызвавших повышенный интерес со стороны части населения Российской Федерации, Аппаратом Государственной Думы и Федеральной службы охраны (Комендатурой) проводятся мероприятия по усилению безопасности Думы» (цит. по: «Независимая газета», 28.07.2004).

Вчитайтесь в этот шедевр канцелярского повытчика, с характерным обилием заглавных букв и засильем туманных фраз! «В связи с принятием… законов, вызвавших повышенный интерес со стороны… населения». Дата под документом — 09.07.2004 — позволяет понять, о каких законах, точнее, конкретном законе идёт речь: всё о том же 122-м. Но почему парламент, только что избранный населением Российской Федерации, обнаружив интерес этого самого населения к своей работе, в срочном порядке устанавливает металлические решётки и ужесточает пропускной режим, понять решительно невозможно!

Во всяком случае руководствуясь нормальной логикой. Казалось бы, радоваться надо: депутаты — люди публичные, а тут — «повышенный интерес».

Помню, в начале девяностых в Верховный Совет приезжали со всей России. И даже из отколовшихся республик — беженцы в поношенной одежде, зачастую с детьми. Их пропускали в здание. В Думе первых созывов детей уже не было видно, но какие-то ходоки из деревни, чуть ли не в кирзовых сапогах, военные из дальних гарнизонов в полинялых камуфляжах, румяные старушки-активистки туда захаживали. А теперь — стоп! Мордоворот-чернорубашечник развязно кричит по рации: «Слышь, проверь, такой-то записан?». И после паузы, получив ответ: «Нету вас!». И сразу переходя на «ты»: «Отойди, не мешай проходу!».

А ведь это не только манера общения. Разительно отличающаяся, надо отметить, от профессиональной вежливости офицеров ФСО. Это с и м в о л отношения новой Думы к народу.

Депутат-коммунист Иван Мельников справедливо возмущался: «Я в Думе третий срок, но с таким цинизмом сталкиваюсь впервые. Парламент — орган народного представительства. От кого же он защищается? От тех, чьи интересы призван отстаивать. Депутаты, которым понадобилась такая защита, судя по всему, отлично понимают, что избиратели не приемлют тот „антисоциальный пакет“ законов, который сейчас изо всех сил протаскивают правительство и фракция „Единая Россия“. И тем не менее они его проталкивают, надеясь укрыться от избирателей за ударопрочными стёклами и спинами ОМОНа» («Независимая газета», 8.07.2004).

Перейдя в руки «единороссов», Дума не только растеряла симпатии избирателей и утратила значительную часть былого влияния. Итог значимее и прямо скажу — трагичнее. Она отреклась от роли, которая предопределена самой идеей р а з д е л е н и я ветвей власти. Парламент, н е п о с р е д с т в е н н о представляющий общество, призван у р а в н о в е ш и в а т ь государственную (исполнительную) вертикаль, состоящую из чиновников-назначенцев. По сути своей, он в какой-то мере в с е г д а о п п о з и ц и о н е н по отношению к исполнительной власти (характерный пример — конгресс Соединённых Штатов). Что касается России, с её ещё неустоявшейся демократической системой, ежеминутно рискующей сорваться в авторитаризм, то Дума и з н а ч а л ь н о была в жесткой оппозиции к режиму. «Левые» неизменно получали в ней большинство. Что давало возможность сдерживать наиболее людоедские инициативы правительства.

Теперь п р о т и в о в е с а не существует. Провал коммунистов стал катастрофой не только для сторонников Зюганова, но и для демократии в России. Да-да! Сколько раз за минувшие годы соперники обвиняли коммунистов в авторитарных замашках, антидемократизме. А когда «левое» большинство в Думе рухнуло, даже присяжные «демократы» уразумели, к т о сохранял систему сдержек и противовесов. «Самое опасное, — заявил В. Вахштейн, главный аналитик избирательного штаба партии „Яблоко“, — не поражение СПС, а поражение коммунистов. Это удар по демократии, который стал возможным благодаря широкому использованию административного ресурса в традиционно коммунистических округах» (ВВСRussian.com).

Выборы-2003 окончательно расчистили политическое пространство для Путина. В ходе избирательной кампании он последовательно м о н о п о л и з и р о в а л четвёртую, третью, а фактически и вторую ветви власти. Теперь ему приходится на ходу создавать хотя бы видимость противовеса — Общественную палату. Этакий с и м у л я к р народного представительства.

Но даже если бы Путин искренне захотел восстановить систему сдержек и противовесов (сомневаюсь, что его демократические поползновения простираются столь далеко), то и тогда он бы не смог этого сделать. Ибо независимо от воли Владимира Владимировича, путинизм как политическое явление подразумевает монополизацию власти. Реализует себя в тотальной монополизации.

…История пронизана символами. В сущности это художественный текст, зачастую превосходящий произведения искусства по выразительности.

В день выборов два события доминировали в информационном поле. Волеизъявление народа и благополучные роды любимого лабрадора Владимира Владимировича. Причём этому второму, домашнему торжеству услужливые теле- и прочие комментаторы придавали едва ли не такое же значение, как и электоральному триумфу пропрезидентской партии…

В этих условиях реализовать преимущество и подтвердить монополию на первую (теперь фактически единственную!) — президентскую власть было делом техники. Неинтересно рассказывать. Наверное, и сам Путин без энтузиазма вовлёкся в вялую борьбу, разворачивавшуюся где-то на уровне ножек (никак не выше) его кремлёвского кресла.

Достаточно напомнить, что н и о д и н серьёзный политик — за исключением С. Глазьева — не рискнул бросить вызов президенту. Испытанные участники выборных баталий — Г. Зюганов и В. Жириновский, напористый новичок Д. Рогозин — благоразумно выставили дублёров.

Тональность кампании характеризует дифирамб, буквально пропетый какой-то калмычкой на встрече Путина с избирателями: «Все женщины связывают с вами, Владимир Владимирович, счастье и процветание нашего отечества, а также будущее наших детей и внуков!» («Независимая газета», 29.03.2004).

Надо полагать (попробуй только предположить обратное!), будущее внуков и правнуков связывали с Путиным и все мужчины, а далее — по профессиям: работники машиностроения, лесного комплекса, путейцы, авиадиспетчеры, дипломаты, свиноводы, милиционеры, ловящие мафиози, мафиози, откупающиеся от ментов, и даже олигархи, предусмотрительно посаженные Владимиром Владимировичем в тюрьму или сосланные на Ривьеру. Словом: «Спасибо вам, товарищ Сталин, за то, что вы живёте на земле!».

Скажете, несерьёзно? Но помилуйте, как можно всерьёз говорить о выборах — б о р ь б е программ, воль, социальных ориентаций, когда н е с к о л ь к о кандидатов заявили, что они участвуют в выборном марафоне только для того, чтобы поддержать действующего президента. Об этом во всеуслышание объявил спикер Совета Федерации C. Миpoнов. To же намерение продекларировал Д. Рогозин, выдвинувший от имени «Родины» экс-банкира Геращенко: «Выдвижение Геращенко — это и есть поддержка Путина» («МК», 26.01.2004).

Как это ни смешно, Рогозин сказал правду: если бы «Родина», лихо разогнавшаяся на парламентских выборах, единодушно поддержала своего лидера Сергея Глазьева, борьба могла бы хоть немного обостриться. Заблокировав Глазьева и выставив вместо него человека, который и не думал ввязываться в схватку, Рогозин действительно поддержал Кремль.

Глазьеву пришлось выдвигаться самостоятельно. И тут же он почувствовал, что значит административный ресурс. На выборах в Думу власть неявно, но благоприятствовала «Родине», теперь перед ним будто стена выросла. Одна за другой срывались его встречи с избирателями. В Нижнем Новгороде отключилось электричество. В Екатеринбурге местное отделение МЧС объявило, что поступил сигнал, будто здание заминировано.

Вновь отличилось телевидение. Неугодного Глазьева игнорировали. В последние — самые важные — дни перед 14 марта ведущие новостных программ просто не упоминали о нем. Нет такого — и точка!

Со своей стороны, коммунисты провели мониторинг предвыборного телеэфира. С 12 февраля по 10 марта информация об Ирине Хакамаде заняла 10,8 процента времени новостных программ, о Николае Харитонове — 9,5 процента, об Олеге Малышкине — 7,15 процента. В то же время Путин получил 62,15 процента информационного эфира («Независимая газета», 12.03.2004).

В информационно-аналитических программах Хакамада упоминалась 275 раз, Глазьев — 264, Харитонов — 242, Малышкин — 180 раз, Путин — аж 1584 раза, больше всех остальных кандидатов вместе взятых (там же).

Особенно запомнилась проведённая в лучших советских традициях трансляция встречи кандидата Путина Владимира Владимировича с доверенными лицами. Федеральные телеканалы вели её в течение 30 минут.

Большей насмешки над демократией нельзя представить! Это ведь не встречу о д н о г о из кандидатов показывали. Все понимали — ни Харитонову, ни Глазьеву, ни даже любимице телевизионной «демократической» тусовки Хакамаде не выделят и д е с я т о й д о л и времени, отданного действующему президенту. По сути, обществу показывали, кто является н а с т о я щ и м кандидатом. Остальные низводились до роли участников массовки.

Эффект был столь разительным, что о нём заговорили иностранные наблюдатели. Гернот Эрлер, заместитель председателя фракции СДПГ в бундестаге, недоумевал: «…В рамках ныне существующей в России политической системы соперники президента воспринимаются, как назойливые, самонадеянные и, собственно говоря, ненужные люди» («Независимая газета», 5.04.2004).

14 марта не обошлось и без привычных манипуляций с голосами избирателей. По утверждению наблюдателей от КПРФ, в Дагестане явка была завышена на 60 процентов. На некоторых участках голосовали 100 человек, а в урнах обнаруживали 700 бюллетеней («МК»,14.05.2004).

К слову, Северный Кавказ, кажется, не имеющий особых оснований восторгаться Путиным, проголосовал зa него с поразительным единодушием, вновь заставляющим вспомнить советские времена: Республика Ингушетия — 98,18 процента голосов, Республика Дагестан — 94,59 процента, Кабардино-Балкария — 96,49 процента («Независимая газета»,17.03.2004).

Вай!

Натренировавшись на парламентских выборах, коммунисты на этот раз сумели поймать за руку нескольких махинаторов. Только в Москве на уровне территориальных избирательных комиссий Путину приписали 21 924 голоса («МК», 14.05.2004).

Факты были столь неопровержимы, что Московский городской избирком принял решение обратиться в прокуратуру «на предмет привлечения к ответственности лиц, виновных в подлоге». По закону за это полагается тюрьма.

Однако всё обошлось. Письмо в прокуратуру — официальное, обратите внимание! — затерялось… Коммунисты пожаловались Вешнякову. «Мы вашу жалобу уже рассматривали и второй раз рассматривать не будем», — отрезал тот («Независимая газета», 19.04.2004).

Можно было бы припомнить еще массу историй, грустных или смешных, а чаще всего нелепых. Открытие Информационного центра выборы-2004, транслировавшееся 14 марта на всю страну, началось с накладки. Сообщили, что по Чукотскому округу проголосовало 32 процента избирателей. «На какой час?» — поинтересовался Вешняков. «На 10 часов», — был ответ. «Это не может быть так!» — изрёк председатель Центризбиркома. Цифры убрали.

Таинственные метаморфозы претерпевали данные о явке по всей стране. К 12.00 по московскому времени проголосовало всего 14 процентов избирателей. После чего ежечасная трансляция данных была прекращена. А в 15.00 объявили: проголосовало 42 процента. Эксперты подсчитали: чтобы совершить такой рывок, на каждом избирательном участке каждую минуту должны были голосовать, как минимум, два человека («Завтра», № 14, 2004).

Как и на парламентских выборах, «чудила» российская демография. В 2003-м всего за одну неделю до голосования электорат подрос со 106,1 миллиона до 108,9. К 14 марта 2004-го он почему-то вновь съёжился — до 106,9 миллиона («Независимая вазета», 30.03.2004).

Тут уж, как говаривала бабушка, «ума не догоню» — с какой целью? Или просто кому-то в Центризбиркоме нравится щёлкать костяшками счетов: 2 миллиона — туда, 2 миллиона — сюда. Действительно, успокаивает…

Как бы то ни было, 14 марта действующий президент получил 71,2 процента. Злые языки в прессе ещё з а д в а д н я д о выборов уверяли, что избиркомы получили задание обеспечить именно 70-процентную поддержку Путина («Независимая газета», 12.03.2004).

Интрига заключалась не в том, сколько голосов получит президент, а в том, зачем ему понадобились все эти манипуляции, которые могли лишь незначительно увеличить его отрыв от безнадёжно проигрывавших ему соперников. Тот же Г. Эрлер сетовал: «…В такого рода избирательной кампании вовсе не было нужды, для того чтобы добиться ожидаемого результата» («Независимая газета», 5.04.2004).

Да, народ в массе своей поддерживает президента. Во всяком случае поддерживал до отмены льгот. Среди причин и относительная стабильность — результат высоких цен на нефть, и боязнь перемен, и апатия, то, что учёные определяют термином «пассионарный надлом», и традиционный российский менталитет (помню сюжет ещё ельцинских времён: телевизионщики спрашивают деревенскую бабусю, за кого голосовала. «За Ельцина». — «Почему?» — «Так он же президент», — изумляется старуха. «Ну а за другого бы проголосовали?» — продолжают допытываться репортёры. «Будет президентом — проголосую», — невозмутимо ответствовал «глас народа»).

На результат работает и множество других факторов, о большинстве которых писано-переписано. В данном случае речь не о народной поддержке, а о том, зачем Путин предпочёл и н с ц е н и р о в а т ь эту поддержку, вместо того чтобы опереться на реальную.

Скорее всего сказался эффект системы, по мере выстраивания начинающей жить по своим законам. То, что обыденному сознанию представляется а л о г и з м о м, оказывается её внутренней логикой. Система «Путин» зиждется на принципе м о н о п о л и з а ц и и — всё и вся должно быть под контролем. С этой точки зрения народное чувство — искреннее, но изменчивое — представляется з а в е д о м о н е н а д ё ж н ы м. Сегодня поддерживают президента — а завтра? И как отнесутся к назначенному им преемнику? Похоже, именно так рассуждала команда, обслуживающая систему. И предпочла не рисковать, положилась на привычный административный ресурс.

Наверное, можно предложить и другие объяснения. Да они и прозвучали в свободной прессе. Как бы то ни было, обществу, согласившемуся играть по правилам, установленным властью, эта самая власть навязала и г р у б е з п р а в и л.

В результате собравшиеся насладиться о б щ е й победой («Путин — наш президент») пережили шок. С одной стороны, очевидно глубокое разочарование в перспективах демократизации российской жизни. На вопрос Аналитического центра Юрия Левады «Сколько времени понадобится для того, чтобы в России установился прочный демократический строй»? 18 процентов респондентов ответили: «Этого никогда не будет», 8 процентов сказали: «Более 50 лет», 13 процентов назвали срок «от 10 до 50 лет», 23 процента полагают, что процесс займёт 10–20 лет, и только 10 процентов оптимистов, которым всё нипочем, считают, что «Россия уже стала демократической страной» («МК», 12.03.2004).

С другой стороны, общество, пережив период «романа» с властью, сдвигается к оппозиционности. Если в 2000 году только 47 процентов опрошенных считали, что «в России нужны оппозиционные партии, движения, которые могут оказать серьёзное влияние на положение в стране», то осенью 2004 года — всего через несколько месяцев после фактически безальтернативных выборов — такого мнения придерживались уже 66 процентов («Известия», 2.11.2004).

Как это нередко случается, хитроумные затеи политтехнологов Кремля дали совсем не тот эффект, на который они рассчитывали. Думали, что отладили идеальную машину для воспроизводства власти, проводя испытания в благоприятных условиях, когда показатели реального волеизъявления и «нарисованные» данные более или менее совпадали. Однако «урок рисования» не остался незамеченным. И со стороны общества, и — что ещё опаснее — со стороны Запада. Глава делегации ПАСЕ по наблюдениям за выборами в России Рудольф Биндиг сразу после оглашения результатов заявил: «…На этих выборах отсутствовали состязательность различных кандидатов и выражаемых ими политических позиций» («Независимая газета», 16.03.2004).

Чего стоит объективность западных наблюдателей, показал пример Украины. Но он же продемонстрировал: от мнения Запада нельзя отмахнуться.

Кремль решил упредить события. На заседание Центризбиркома, где проходил рутинный «разбор полетов» (обсуждали случаи явных фальсификаций), нагрянул глава президентской администрации Дмитрий Медведев. Вешняков как раз призывал своих подопечных считать голоса честно, а те — по свидетельству корреспондентов — понимающе улыбались.

Кремлёвский посланец разрушил атмосферу всеобщего благодушия. «Может, есть резон подумать об усилении уголовной ответственности за фальсификации на выборах?» — начал он свою речь. Улыбки в зале мигом погасли. Мастера двойной бухгалтерии не понимали, чем недовольно высокое начальство: ведь все спущенные сверху проценты выписаны тютелька в тютельку. А глава администрации между тем перешёл к сути: «На опыте целого ряда стран видно, что неспособность власти оперативно и полно представить населению результаты выборов может быть источником политической нестабильности» («МК», 1.07.2005).

Разомлевшую от летней жары чиновную мелюзгу враз обдало зимним ветром с Майдана. Так вот в чём дело! После Киева, Тбилиси, Бишкека ситуация изменилась. Кардинально. Власть может нарисовать себе любые проценты. Вопрос не в этом. Как заставить общество поверить и принять нужный начальству результат? А если не поверят — как уговорить, запугать, заморочить людей, чтобы они отсиделись дома, не вышли на улицы?

«Оранжевая революция» — как бы к ней ни относиться (моё отношение известно!) — подвела черту под целой эпохой. Выборные махинации, на которых держалась власть на постсоветском пространстве, с т а л и о п а с н ы д л я с а м о й в л а с т и.

Вряд ли Россия станет исключением. Триумфальный итог — результат избирательной двухходовки 2003–2004 годов — скорее всего обернётся большими проблемами для режима на следующих выборах. Сколько бы голосов ни получила власть, результат почти наверняка будет поставлен под сомнение.

Уроки прежних кампаний могут стать решающим аргументом. Так, махинации Кучмы в 1999-м рикошетом ударили по Януковичу в 2004-м. От самого донецкого преемника немногое зависело: доверие к власти было подорвано…

Повторение киевского сценария вполне возможно в Москве. Поучительно: эта малоприятная перспектива открывается перед Путиным в момент наивысшего торжества созданной им системы.

(Продолжение следует)

 

Валентин Волков

РУССКАЯ КРЕПОСТЬ

(Записки смутного времени)

Стояли последние летние дни.

Сорвавшееся с ветки яблоко на границе ночи уже перекатывалось из августа в сентябрь. Меркла трава по буграм. Легко, без боли осыпался лист из желтеющих и еще зеленых крон.

По опыту недавнего своего крестьянствования мы с женой знали, что основная работа — уборка урожая — еще только начинается, еще только подготавливаются места для свала, переборки, хранения и, значит, застолье наше успеет состояться. Но мы ошиблись. Жизнь убыстряла шаги не только в городе, но и в селе. Ранние весны тянули за собой и ранние осени с их тяжкой — до полдня — свинцовой росой, с продолжительными дождями и легкими заморозками, так что к нашему приезду на огородах уже кипели уборочные работы — косили ботву, относили ее на край огорода или на одну из борозд, освобождая другие для распашки, подкапывали вилами концы грядок.

От Козельска до самой деревни шли пешком — восемь с лишним километров.

Деревня Житеевка, как тысячи других деревень России второй половины XX века, доживала последние свои дни на земле. Из тридцати когда-то крепких многолюдных домов к восьмидесятым годам осталось пять полуживых, словно обваренных кипятком домиков.

Посмотришь окрест — пустота, безлюдье, разор, — обязательно вспомнишь прекрасного северного сказителя Шергина:

«Весной гагара сядет на каменный карниз, нащипает у себя с груди пуху и в пух снесет яйца. Этот пух можно взять, гагара второй раз гнездо пухом своим выстелит. И второй пух можно собрать. Гагара и в третий раз нащипает пуху. Этот пух нельзя тронуть. Птица бросит все и навеки отсюда улетит».

Много ученых слов потрачено на объяснение того, какая сила разорила русскую деревню, выбила из нее весь трудоспособный народ — революция? гражданская война? коллективизация? индустриализация? Великая Отечественная? сталинские пятилетки или послесталинское безвластие нанесенных ветром агентов разрушительного влияния? Меньше сказано о другом: какая сила еще удерживает здесь эти пять домиков, пять живых старожилов.

Нашей бабы Лены, к кому приехали мы с женой в Житеевку, не оказалось дома.

Побросав сумки у закрытой двери, мы отправились на огород искать хозяйку.

Сразу же за двором — старый сад. На яблонях и под яблонями — яблоки, яблоки, яблоки…

Запах антоновских яблок исчезает из крестьянских усадеб.

Так сказал бы сегодня Бунин.

Когда-то, во времена Ивана Алексеевича, так называемые садовники еще летом договаривались с хозяевами садов, а осенью приезжали на лошадях, грузили и увозили урожай.

Теперь все иначе…

Вместо бабы Лены встретилась нам на усадьбе наша давняя знакомая из-под Козельска Мария Никифоровна — в пору нашей молодости она много лет подряд пасла здесь после объединения нескольких деревень в один колхоз большую овечью отару и квартировала у бабы Лены. Высокая, хваткая, молчаливо-улыбчивая, в белом платке, в пиджаке поверх серой овечьей кофты, она воткнула в землю вилы, которыми собирала недавно скошенную ботву в копешки, и бойко шагнула к нам навстречу, и прямо-таки влилась в наши общие радостные объятия. Как всегда в эту уборочную пору, она, родная душа, пригнала сюда за десять километров лошадь из своего кое-как сохранившегося колхоза на помощь своей лучшей подруге.

— Матери нет, — сказала она, не дожидаясь нашего вопроса. — В Козельск умотала с яблоками… На винзавод повезла… Отпустила ее, пускай отдохнет, пока я тут за нее поработаю… А завтра, с утра — хорошо, что вы приехали! — все на картошку!..

День стоял теплый, с ярким солнцем и редкими блестящими облаками. Если солнце на минуту скрывалось за ними, незамутимый блеск все еще держался в глазах и в воздухе, и было так же светло, как если бы оно не заходило.

После долгой разлуки родина не ласкает, а прямо-таки мучит своим родным видом, логами и косогорами, где каждый кустик вечно на своем месте. Как вода принимает форму сосуда, в который ее наливают, так и теснимая в ребрах душа, выливаясь в пространство, принимает его объем, его даль и ширь с березняками и деревушками вдали… Одной минуты такого сладкого мучения хватит на поддержку сил, на слезы и вздохи, которыми защищаем себя от гнета бытового существования.

Пока мы с женой были на огороде, наши брошенные у порога вещи охранял с собакой соседский мальчик, временно живущий у бабы Кати. Его молодая мать, беженка из Чечни, поселившаяся здесь по наводке знакомых в одной из брошенных изб, отъехала куда-то под Москву к мужу за деньгами. У мужа своя грузовая машина с газосваркой — мотается по дачному Подмосковью, где с установлением демократии понадобилось много решеток на двери и окна. Мальчику пять лет, но за крупное телосложение и силу его уже зовут богатыренком или Иваном Ивановичем.

Получив за свой труд конфету, он благодарно разговорился:

— Я не ношу свой свитер, а ты носишь?

— Нет, не ношу, — ответил я.

— Почему?

— Нету.

— А где же он?

— Нету.

— А дома есть?

— И дома нету.

— Почему?

— Не купил.

Наступившая пауза не дает ему объяснения. Он снова возвращается к разговору о свитере:

— А когда есть, носишь свой свитер?

— Нет.

— Почему?

— Потому что нету…

Баба Лена вернулась только к вечеру.

Мы выбежали навстречу и еще с порога заметили ее угнетенное, скорбное состояние, заплаканные глаза, рассеянные движения, когда она слезала с телеги и сбрасывала на землю пустые мешки из-под яблок.

— Не возила никогда и больше не повезу, — с досадой начала она сматывать вожжи.

— Что такое?

— Сплошной дурдом: все делают, что хотят.

— Да что случилось?

— На завод не пускают ни лошадей, ни машины. Сваливай у проходной. Свалила. Сижу на мешках, что делать дальше? Надо искать ящики, пересыпать из мешков да носить на весы. А что я одна? Bсe приехали парами, кто хлопочет, кто ящики таскает… и пустые, и с яблоками… а мне и отойти нельзя — из-под рук хапают! То один прохожий, то другой — дай яблочка! Сами лезут в мешки — чтоб вас тети уколотили! Просидела час — не знаю, как добывать ящики. Одни говорят, что ящиков свободных нет — последний день приема и яблок навезли уйму, другие говорят — не верь, тетка, подожди, приемщица велела подождать. Опять сижу. Вижу, дело не клеит-ца, надо чтой-то придумывать. Подозвала каких-то шляйных мужиков. Помогите, прошу. Они и рады: на выпивку дашь? Дам, куда ж деть-ца. Они сбегали на склад, несут-ца с ящиками. Пересыпали, потащили на весы, на склад. Меня поставили в очередь, к кассе. Стой, все будет ладушки!.. Стояла, стояла — получила! Мужики рядом: давай на вино!.. Рассчиталась. Подошла к лошади — и слезы взяли. Обидно! Денег — копейки, а намучилась — сил нету! Чисто и меня, как Ордесу, всю ножикоми исполосовали, истыкали, токо не снаружи, а снутри.

— Какую Ордесу? — не понял я.

— Да вот, — кивнула она на лошадь. — Гляньте, что с ней поделали!

Все мы, приблизившись к лошади, увидели, что на её плечах и боках от спины до живота, перекрещиваясь, тянутся множественные кроваво-набухшие полосы — слипшаяся шерсть на них беспорядочно топорщилась.

Баба Лена снова заплакала:

— Заехала в магазин на центральной усадьбе… Думаю, дай куплю какого-нибудь гостинца, чаю попить… Пока повертелась у прилавка, пока вешали всякий хабур-чабур, крупу да пряники, ребята местные, добра им не будь, школьники… в городе учатся… окружили мою Ордесу и давай на ей ножики пробовать — чей вострей?.. Бедной лошади и убечь нельзя, привязана к столбу, и заступить-ца некому… А-а! Да господи! А-а! Да кормилец ты наш, заступник, да где же ты был? Да как же ты их, дураков, допустил до такого дела?.. Над бессловесной скотиной так издевать-ца! А-а! Руки-то им закорючил бы, чтобы другим было неповадно!

Все мы замерли с открытыми ртами.

Никифоровна вертелась вокруг Ордесы, как вокруг больного ребенка, осматривала ее всю с ног до головы, скорбно трогала пальцем то одну, то другую рану и все повторяла:

— И ты не посекла их кнутом? Не поймала никого?

Баба Лена только морщила губы:

— Где ж за ними угнать-ца! Они, антихристы, как мухи с навоза — пырх! — и нету… Я скорей к медпункту!.. Последние деньги от яблок отдала медичке за йод, за вату…

— И не признала никого?

— Нет.

— Хоть бы родителям ихним ткнуть!

— Они все там — беженцы из черножопого края! Босва проклятая. Насмотрят-ца дома чертячьих американских кин — драка на драке — и сходят с ума…

Притихшая от усталости, от страдания и унижения лошадь стояла как неживая, слушала, пошевеливая ушами, и, казалось, думала: за что казнили ее какие-то маленькие людишки?

В течение какого-то десятилетия на моих глазах между прежним корневым, рожденным здесь народом и теперешним, составившимся из постороннего, набежавшего изо всех темных дыр и углов растревоженной России люда — у нас потёрся, к вам попёрся! — образовалось в округе некое пестрое сообщество, одетое сплошь в какие-то недоноски с облезлыми знаками иностранных фирм, братья и сестры библейского Иова, подпавшие под тот же уговор Бога и сатаны.

— Своих нет — и это не люди, — горько рассудили старожилы.

Им, свидетелям державного народного качества, — еще недавно здесь умели и потрудиться, и повеселиться, и рать собрать, и выручить друг друга в трудную минуту — дико смотреть на дикий уклад «новых русских». Ухоженные дома прежних хозяев потеряли с ними свой достойный вид, утопают в мусоре и бурьяне с бельмами битых, кое-как зафанерованных окон. На месте большого клуба, где гуляла наша молодость, напитываясь про запас даровой красотой, ставились концерты и кино, шумели многолюдные колхозные обеды по старинным праздникам, скулит по-собачьи непролазный полынный пустырь, выражая общее настроение несусветного российского разора. Кто услышит этот круглосуточный скулёж? Кто заполнит эту трагическую пустоту на нашей земле и в душах этих людей? Редкая семья, где бы дети росли с матерью и отцом, с бабушкой и дедушкой, как это было всегда. Нынче — все врозь, вразброс, все нарастопырку. Есть дети — нет матери, погибла или бросила. Есть мать — нет детей. Есть мать, есть дети — нет отца. Есть отец — и никого рядом…

Знаменитое толстовское высказывание — «все переворотилось и только еще укладывается» — вышло на новый круг русской спирали.

Вот только укладывается ли?

Долго мы с женой и Никифоровной ухаживали за Ордесой — обрабатывали марганцовкой раны, кормили промытой картошкой и хлебом, просили прощения за всех дураков, кто когда-либо обижал лошадей. Старенькая, мосластая, с провисшей спиной горемыка слушала наши причеты, мотала усохшей от старости головой и понемногу, как нам казалось, добрела, отходила памятью от этого страшного дня.

Когда уже нечего было сказать ей, когда все приемы нашей скорой помощи были исчерпаны, мы накрыли ее фланелевым одеялом от мух и комаров и проводили во двор с охапкой свеженакошенного клевера.

Давно хотелось мне хоть как-нибудь побаловать своих старых знакомых, дружных соседок бабы Лены, с которыми по-настоящему сроднился еще с юношеских, свадебных лет, послушать живой простонародной речи, хлебнуть из общего котла житейского варева.

Как ни кровоточило наше настроение, расстроенное варварским случаем с Ордесой, до вечера мы с женой все-таки успели обежать всю деревню и пригласить в гости по случаю нашего приезда.

Долго ли накрыть стол между летом и осенью?

Первой пришла баба Катя, присела на длинную скамейку под окнами дома — вся улица, вся округа перед глазами!

Два двора из пяти — один возле другого — в некотором родстве, и хозяйки их, баба Лена и баба Катя, — самые старшие, по семьдесят с лишним — жили, можно сказать, одним хозяйством, одним укладом — часто делали каждая на своем огороде одну и ту же работу, подновляли изгородь, копали землю, засевали грядки разделенными поровну семенами, поливали и пололи, а наработавшись, вместе отдыхали на этой скамейке.

Эти вечерние отдыхи перед сном давно вошли им в привычку — собирались, как на поверку, чтобы узнать, все ли живы, здоровы. Не случилось ли чего и не сократилось ли их число в деревне?

В особо трудные дни — середина лета: прополка, поливка, обкос рубежей, сбор «американца» (колорадского жука) — договаривались до того, что из-за усталости и экономии времени устанавливали между собой очередь, кому и за кем топить печь и готовить обед или ужин на всех.

Не раз доводилось слышать:

— Ты варила нынче что-нибудь? — спрашивала баба Катя у бабы Лены.

— Нет, и за огонь не бралась! А ты ай варила?

— И я нет.

— Ну и ладно, и так поспим.

— Не привыкать.

— А чего ж ты не варила?

— А чего варить? Варишь да на улицу валишь. Наработаешь-си за день-деньской — никакая еда в глотку не лезет… А ты почему лодырничала?

— На огород спешила.

— Моторная! Все хочешь первой быть!

— Да не, я знала, что Полечка сегодня варит.

— Откуда ж ты знала?

— Коробок спиц брала.

— A-а! Ну пойдем к ней…

Закрывали дома на хворостинку и отправлялись на другой конец улицы, прихватив с собой кусок хлеба.

Увидев бабу Катю, я подсел к ней.

— Выросла в большой семье — восемнадцать ртов!.. — рассказывала она. — Подадут, бывало, на стол чашку холодца с квасом — ешьте!.. Никто не лезет, ждут дедову команду. Стукнет ложкой по чашке — начинай!.. Все знают: сначала квас. По ложке — восемнадцать ложек, по две — тридцать шесть!.. Дед видит — кончается квас, стукает по чашке — бери холодец. Да не спеши, не обгоняй старших! Опять: по ложке — восемнадцать ложек, по две… Весело было!.. Кто провинился — брысь из-за стола!..

Широкие, сильные плечи. Плотный, несдвигаемый малиновый румянец на щеках. Раскореженные работой руки. Ни сединки. Не задумываясь, от немалых лет ее отбросишь не один десяток.

Одета всегда по-своему, на манер земляков одной из деревень под Козельском, откуда была взята замуж: на голове два платка. Один белый, ситцевый, повязан под круглым подбородком, другой скатан в скатку, служит налобником, «утужает голову, чтоб не болела».

— Отец дегтярщиком был. Гнал деготь, развозил по деревням, продавал. Отроду скупился. В одной деревне зазвали его за стол, опоили самогонкой. Одни угощали, другие пробку из бочки выбили и весь дёготь на землю слили. Целая лужа. Не подберешь! Так и проучили. Токо уехал — вся деревня бегала с хомутами, с седелками, со всякой кожей, кунали тряпку и смазывали для носкости… Ямный дёготь был, чистый…

За лесом хутарь стояла. Жили мы там с двадцать четвертого по тридцатый год. Шесть дворов. В тридцатом купили здесь хату. Вселились, развесили кумашные занавески, а на второй день сгорели от соседей. Получил отец страховку, пошел в Дудино искать сруб. Уморился по дороге, лег отдохнуть. Встал — кошелька с деньгами нету. Чуть сердце не разорвалось. Вернулся назад — нашел на земле. Всю жизнь потом Богу молился. И нас научил.

— Первое время колхозов дичились, а потом присмотрелись — можно жить! Нам кому не молить-ца, на колени становить-ца. Особенно радовались бедные, незажиточные — у них ни скота, ни плуга, ни бороны, а сравнялись со всеми. Общая работа, общий порядок. Можно и лошадь взять, попросить у председателя дров привезь, в больницу съездить. А от работы можно и отвертеть-ца. Лодыри да пустомели, у кого руки — крюки, ни за какое дело не умеют взять-ца, как были бедными, зануждёными, так и в колхозе остались голь голью. Я вырабатываю за месяц примерно шестьдесят и больше трудодней, а он примерно двадцать да тридцать. Я получаю хорошо, а он работал шажком и получает кило с мешком. У меня скотина сытая, полный двор, хочу — ем мясо с мясом, хочу — продаю на базаре. Так и в любом другом деле. Одни в лютый мороз едут в лес, бывало-ча, в одних холстинных штанах, огонь на ходу, в санях жгут, чтобы не замерзнуть, а другие на печке дрыхнут — есть разница?

— Богачей больших не было, а среднего классу много. Эти долго осматривались, как бы не прогадать! Их и раскулачить нельзя, и принудить — тоже! Да с властью не поспоришь. Усадьбу под капель подрежут или у черта на куличках дадут. Поартачишься год-другой — сам в колхоз запросишся! Иной со слезьми, а идет. Лошадь отдает колхозу, а плуг дома прячет. Где плуг? Где хомут? Ай ты без хомута пахал? Глядишь — несет!.. А чего было нe вступать? Нынче смеют-ца умники — работали, мол, за трудодни, за палочки. Но дело-то не в палочках, а в том, что на эти палочки выдавали. А выдавали так, что возами возили со склада. Прежние середняки и в колхозе не потерялись, теми же середняками стали, токо колхозными. У них и одежа, и обужа хорошие, на столе и мясо, и молоко, и масло конопляное — сами били, и мёд свой, и селедка из Керчи, бочонками продавали. Какого рожна ишо надо человеку? А у лодыря — ничего. Он первым в колхоз ступил — первым и побежал из него. В отход. На производство. Он думал, что в колхозе можно будет дурью маять-ца и получать наравне со всеми, а ему сказали — погоди! Как потрудился, так и получи! Справедливость была! Хороший учет. Если бы нас позвали тогда обратно в единоличники — Боже упаси, не согласились бы! И на работу, и с работы с песнями ходили. Жили дружно, сознательно. Власть уважали.

А гулянья какие были!.. В гости шли артелями!..

Война, проклятая, все поломала…

Пришла в дом баба Поля.

— Деточки мои, не забыли, позвали!..

Не только у меня — у всех в деревне какое-то особенное отношение к ней. И потому, что она в свои восемьдесят лет выглядит здесь выгоднее других — высокая, статная, грамотная, была в свое время и председателем здешнего колхоза, и бригадиром, и звеньевой, и потому, что судьба ей досталась самая страшная даже на фоне адских судеб бабы Лены и бабы Кати — из пяти ее взрослых детей, трех сыновей и двух дочерей, за какие-то несколько последних лет не осталось никого: одного источил рак (работал в институте Ашхабада), другого «придавило шахтой» на Украине, третий сам отравился из-за бабьего подола (сжег себе нутро неразведенным уксусом). За сыновьями последовали и дочери. Одна попала под ток высокого напряжения (работала где-то под Кишиневом), другую, младшую, наследницу материнской красоты, убил ревнивый муж-грузин, у себя же дома, из ружья, на глазах детей. Ко всем ездила на похороны, всех проводила, всех обмыла слезами. А кто проводит ее?

Изо всего красивого могучего рода бабы Поли осталась несчастная внучка, беженка из того же Ашхабада, живущая в соседней деревне.

— Сорок первый год, — вступила она в нашу беседу. — Восьмого октября немцы взяли Козельск. Осень…

— Сидим… Заходят немцы… Втолкнули двух наших баб… Обе растрепаны, как ведьмы… Что случилось? Оказывается — ихних курей стали ловить, а они, дуры, драться… Привели к нам, бросили их на пол, а нам приказали охранять их, чтобы, значит, не мешали. Приказали — и ушли… Сидим, охраняем… И смех, и грех!.. Они опять домой рвутся, а мы не пускаем, просим их: не ходите, бабы, а то разозлятся и нас всех постреляют! Ай вам куры дороже жизни?.. Продержали их до темноты под охраной… Никто больше не пришел… Отпустили…

— Весна… Земля спеет, а в колхозе две-три списанные лошади, из района дали. Как, чем работать? Одни бабы, быки да коровы. Ни плугов, ни сеялок. Лопата и руки. Целые поля вскапывали вручную, а потом сеяли, тоже вручную… Насыплешь полную севалку, сбазулишься от тяжести и прешь через пахоть из конца в конец. Двадцать соток давали — и вспахать, и унавозить — на салазках таскали, — и засеять. А чтобы засеять, надо ещё семена из Козельска принести на себе — восемь километров! Не килограмм, не два, а берешь поболе: скоко принесешь, за стоко и получишь. Недели две таскали со станции. Мешок наперевес перекинешь за спину, как волк овцу, и прёшь. Вот так мы работали! И никто не хныкал. И никто нас не погонял, как теперь брешут по радио. Сами захватывали работу! Бывало, день косим, жнем, а ночью, часа в два, поднимаемся и идем на поле вязать снопы, идем ти-ихо, ни стуку, ни грюку, чтобы другая бригада не услыхала. Соревнование! Приходим — а те уже вяжут! Перевясла от росы мягкие, волжские, не ломаются — скоко суслонов поставим, пока печки топить, коров доить!.. А в клубе уже вывеска про нас, стенгазета: кто первый — на самолете летит, кто второй — на машине, кто последний — на черепахе… Весело было!..

— После войны — ни муки, ни крупы… Гнилая картоха из-под снега. Натрешь ее на самодельной терке, а для связки нечего добавить, хоть бы горсточку муки!.. Услыхала, что другие добавляют липовый лист. Покушала — можно есть. Послала ребят в лес, а они принесли не липового, а осинового листа, липового не нашли. Покушала — горько! Сушу его, толку в ступе, а от него в нос шибает, как от нашатыря. Подмешала в картошку. Испекла хлеб. Даю ребятам и гляжу: будут есть? Ничего, поели, подались на улицу. Слава тебе, Господи!..

— Помню — собрание было… Начальство из района, милиция… Никто не знал, что оно будет выборным. Даже я как председатель колхоза. За полчаса до начала провели партактив, и только тут я узнала, что на мое место привезли нового председателя. Заставили отчитаться, за отчетом — выводы: слабый характер, нет дисциплины. Надо заменять. Народ против, все за меня. Один раз проголосовали, второй — все в мою пользу. Даже те, которых науськивали на партактиве против меня. Что делать? Пришлось самой выходить на сцену и просить колхозников снять мою кандидатуру. Власть не переборешь! Найдут потом любой крючок, чтобы придраться…

Подошла и самая дальняя соседка, Ефросинья Васильевна, присела к нам на скамейку в догорающих, ярких когда-то нарядах: оранжевая самовязаная кофта нараспашку, темное шерстяное платье с какими-то немыслимо большими пуговицами на груди, в просторном берете. Смотрит близоруко, пристально, щурится, всматриваясь в лицо, и как бы ухитряется подмигнуть из приуженных кокетством век, все движения медленны, как бы охваченные усилием обольщения.

Она перед войной закончила козельское педучилище, преподавала в начальной школе. Еще девочкой, студенткой, учила она односельчан маломальской грамоте. Собирались все желающие учиться в какую-либо избу, и начинался урок:

— У кого есть кольцо? — спрашивала она.

Нашли.

— Это буква «О»! — поднимала она его над головами. — Повторите — О-О!

Все хором повторяли.

— А кто видел, как делают ворота? Берут два стоба, кладут перекладину — получается буква «П». Возьмем эту букву «П», прибавим к ней ещё одну такую же букву «П», а между ними поставим уже знакомую нам букву «О» — получится слово «ПОП».

Все радостно смеялись: как просто стать грамотными!

А через месяц простота ее преподавания дошла до дирекции училища — юного педагога чуть ли не исключили за «пристрастие к религиозной пропаганде».

Во время недолгой оккупации познакомилась с немцем — дружила с ним до самого прихода Красной Армии. После войны звал ее в Германию, но она была не одна, с престарелой матерью, и поехать отказалась. Эта короткая связь и поломала ей жизнь — несмотря на привлекательную внешность, видную в деревне работу и добрый, улыбчивый характер, никто из ее ровесников (а их мало вернулось с фронта) не предложил ей руки — тень чужого солдата отвращала. Так и осталась с матерью, а потом одна в большом пятистенном доме, с гитарой да небольшой полкой книг.

Когда ее нерадивых учеников силой прогоняли родители в школу, они в оправдание лени своей говорили:

— Зачем учиться? Вон Фрося много училась, и замуж никто не взял!

Живет Ефросинья Васильевна замкнуто и незаметно, на малую пенсию. Давно не работает — некого учить. Летом целыми днями ловит удочкой рыбу на пруду, копается в огороде. Зимой не вылезает из-за чтения, продает на козельском рынке что-либо из летних запасов: сушеные яблоки, варенья, соленья, старые вещи из материнского сундука…

Голос в голос, голос за голосом, перевиваясь, как нитка с ниткой, ткали перед глазами на фоне ясной вечерней зари давно знакомый и все-таки вечно новый узор деревенского быта. Кто здесь баба Катя, кто здесь баба Поля, кто здесь Ефросинья Васильевна — у всех одна основа жизни, один колорит, один уток.

— …собирается молодежь в кино. Крик по деревне, созывают друг дружку: пошли!.. А у нас нет денег. Мать начинает заигрывать с нами, любимая игра — жмурки. Завязываем ей глаза платком, бегаем вокруг, а она ловит нас, ловит, да никак не поймает. Шум! Хохот! Толкотня! А у нее из-под повязки слезы ручьем…

— …Сталин ушёл и порядок с собой унёс, всё пошло на смарк, пока не докатились до полного предательства…

— …приказали объединить колхозы, из трёх, из четырёх лепить один. Тут и начали чертопрудить! Тут и пошло, поехало!..

Все рассказы — на темной, не по их вине, драматической основе, все перемешаны с ближним и дальним, так быстро изменившимся на их глазах миром, миром огромным, властным, осатанело-спившимся, бесстыдно опошлившимся, злым, со множеством смертей, крови и насилия, все откровения по простой бытийной логике и даже без неё как-то обреченно связаны одно с другим, перекидываются между собою щемящим, жалостливым, жалким эхом.

— …приказали объединять колхозы, — рассказывает баба Катя, — из трех, из четырех лепить один — тут и начали чертопрудить! тут и пошло-поехало! То мы жили одной семеечкой, свой бригадир, свой председатель. Надо — все под рукой! А то — к семеечке подселили ишо три! Живите, радуйтесь! Как на общей кухне. Где бригадир? Где председатель? У черта на куличках. Прости ж ты, Господи, мою душу грешную!.. Пригнали скотовозы — и всех наших лошадок, и старых, и молодых сосунков, — всех на бойню! Оставили одну лошадь и одну телегу. Живите, радуйтесь! Пришла нужда на базар ехать. Как быть двум хозяевам? У одного боров, у другого — ящик с поросятами. Один за лошадь хватает-ца, другой — за телегу. Ты победил — тебя и Бог наградил…

Почти в том же раздражительном тоне продолжает мудрая баба Поля:

— Нынче фермеры в моде. У иного земли нахапано — как в хорошем колхозе! Гектарами! Никто ему не указывает, что ему делать. Управляйся как хочешь! Никто его не сливает с другими фермерами. Есть голова на плечах — хорошо, нету — сам себе хозяин… А мы в своих первых колхозах разве не такими фермерами были? Разве мы не пеклись о земле, о своём благе? Пеклись. Но нашим артелям, как теперь говорят, перекрыли кислород всякие уполномоченные, всякие указчики, всякие дармоеды… И всё пошло насмарку…

Моим милым старушкам казалось, что я, городской житель, совсем не знаю того, что знают они о жизни в деревне, и считали себя как бы обязанными донести до общего свидетельства их частные неотложные показания об их горьком опыте.

Потрясает обыденная крепость их терпения, их православная вера в то, что по причине Божьего бытия на небе не сегодня, так завтра всё-таки восторжествует справедливость на земле, в их деревне, в их доме, а их настрадавшиеся души обретут наконец удовлетворение и покой.

Оставаясь родной и прекрасной, современная Россия утробно выла из их речей, призывая кого-то на помощь в избавление от какого-то дикого, оккупационного плена.

«…гагара второй раз пухом гнездо выстелит. И второй пух можно собрать. Гагара в третий раз нащиплет пуху. Этот пух нельзя тронуть. Птица бросит все и навеки отсюда улетит».

Баба Поля, не отошедшая душой от порицания как местной, так и высшей власти, продолжила свой рассказ:

— …шестьдесят пятый год.

Собрали нас, жителей из ближних и дальних деревень, насчет пенсий — все кривобокие, темные, как головешки, скрюченные — не разогнуть! Сидим на лавках, переглядываемся, еле узнаем, кто откуда. Все из разных деревень. Бывало, встречались где-нибудь в магазине, в церкви, на базаре, в гостях на празднике, а то старость раскидала всех по домашним печкам, по темным углам… Токо и слышно: «Марфа, это ты такая стала?» — «Я, а ты кто?» — «А я Савкина баба, помнишь, валенки валяли». — «А-а-а!..» Два-три старика со всей округи, а то одни бабки. Сидим, шутим, дармоедами, сидяками обзываемся. Просим заведущего клубом поиграть нам что-нибудь на радиоле — и ухом не повел, пока не прибыли из Козельска работники райсобеса. Тут пошло — марши, вальсы, фокстроты! Хоть пляши!

Началась торжественная часть — вручение пенсионных удостоверений.

Наперед вышла наша Таня Чуракова, председатель пенсионного совета, вечная учетчица, труженица. Целый месяц выбирала по документам годовой заработок каждого колхозника с самого аж тридцать первого годика, учитывала выданный на трудодни хлеб, корм, дрова, определяла средний годовой заработок, рассматривала свидетельские подтверждения. Всё на совесть! Мы, значит, к ней, как козы за капустным листом, — за удостоверениями… Двенадцать рублей!.. Поздравления… Аплодисменты… Руководство — спасибо партии и правительству за огромную заботу о тружениках села! Сами труженики молчат — кто не слышит, кто не очень-то и слушает, одними губами пришептывает… Больше всех старалась, радовалась за нас пожилая инструкторша райсобеса Воробьева. Красивая, нарядная, она когда-то участвовала в организации нашего колхоза. Всем, кто принимал книжку и говорил спасибо, она кивала головой: молодец!.. правильно!..

Пожелали нам доброго здоровья, личного счастья, успехов на трудовом фронте и пошли обмывать наши пенсии, а мы — по своим домам, по своим могилам…

— …а потом пришел шестьдесят девятый год — наш колхоз ликвидировали, перебросили в совхоз. По этому случаю собрали собрание, дали транспорт для сбора людей из самих отдаленных дыр. Перед этим подсчитали, сколько денег должен колхоз государству — мы еще и должны остались! — сколько денежных ссуд числится за колхозниками, какова стоимость всего колхозного имущества.

Все выступления районного начальства и директора совхоза сводились к одному — какое счастье жить в совхозе! Более высокая совхозная пенсия! Отпуск за свой счет до двух-трех месяцев с сохранением стажа! А за это все наше добро — скот, зерно до единого килограмма, стога сена и клевера, инвентарь — поставили на весы, на колеса и перевезли к себе. Налетели, как немцы в сорок первом!

Под занавес — общий обед…

— …и пошла растащиловка! За водку, за красивые глаза потащили по дворам — кто плуг, кто окучник, кто борону, кто пахотный хомут, кто ездовой с кожаными гужами — нам все пригодится! У совхоза машины под рукой, трактора да сеялки, а у нас ничего…

Ворошили мои старушки, раскапывали свое недавнее прошлое, как знакомый, много раз оборванный ореховый куст, вглядываясь в его темноту и отыскивая там новые и новые находки.

— Я, грешница, думаю иногда, — созналась баба Поля, — что крепко повезло тем, кого раскулачили в свое время и выслали отсюда. Они хоть и мучились, гробились в скотовозах и бараках, болели от истощения, но все это оказалось временным. Страшно сказать, но их выручила война, она растреножила их, распустила по разным углам, устроила на фабрику, на завод. А после войны зажили как люди. У них были паспорта, нормированный день, зарплата, выходные, праздники. Они знали баню, ходили в кино, ездили куда хотели! Они видали жизь! А мы, кабальные холопы с пустыми послевоенными трудоднями, что видели мы на свободе? На что ушли наши труды?

Помолчав, добавила:

— А сегодня и не знаем, при какой власти живем. Вроде и бывший сельсовет на горке стоит, а хозяева все на центральной усадьбе! Поди доберись! И за день не доберешься, а доберешься — на месте не застанешь. Где хозяин? На объектах! Поворачивай назад. Вот и живем своей крепостью, без власти: ни она нам, ни мы ей не нужны стали. Свобода!

* * *

Наконец-то сели за стол.

Рюмка за рюмкой — отлетели жалобы на жизнь, на плохое здоровье, на президента и его чужеродное правительство.

Переменилось выражение лиц, переменились и разговоры.

— Вот бы сейчас мужья наши поглядели б на нас — ни за что б не признали, — сказала баба Лена, забыв про свой черный день, про поездку в Козельск, про Ордесу и медпункт. — Были молодками, сделались старухами. Они-то, мужья наши, остались в своей поре, по двадцати лет, а мы теперь не токо в матери им, а как раз и в бабки годимся. Сморщились — никаким утюгом не разгладишь!

Общий вздох.

Вскоре все как-то заговорщически заоглядывались — не пора ли спеть?

Внимание сразу переключилось на бабу Катю, лучшую в Житеевке, как и сама она считала, певицу. Когда-то к ней приезжали даже из областного Дома народного творчества, записывали ее исполнение на магнитофон, звали и в Калугу, но она только отмахивалась, не желая «перед кем-то выставлятца».

Запели все вместе, молчала только баба Поля.

— А что же вы не помогаете? — спросил я при повторе куплета.

— Ей нельзя, — ответила за нее рядом сидящая баба Катя в короткой паузе между словами песни. — Дочерю убили.

Баба Поля только печально кивнула.

— Муж-дурак приревновал, — пояснила и моя соседка по застолью, Никифоровна. — Из ружья вдарил… прямо дома…

— Да, — опять кивнула баба Поля и добавила: — Нынче у внучки была… Пьяная… Дети у соседей… Муж ничего не может сделать с дурой. Научаю — побей ее, глядишь, остепенится… Пробовал, говорит, не помогает. Она сама, говорит, хватается за что попало, чайник с кипятком бросила в него… Оно и верно: умную побьешь — она еще поумнеет, а дура — наоборот, хуже станет…

Пока мы коротко переговаривались, баба Катя успела сменить песню, вошла в голос и уже чувствовала себя за столом полной хозяйкой.

Каждой песне хотелось быть спетой! Настроение поднималось по ним, как по лесенке. И странное дело: ни одна из них не несла в себе ни веселого, легкого содержания, ни веселого, легкого ритма — только и слышались жалобы на судьбу, боль разлуки, страдания да упреки, но на душе от них почему-то было хорошо. Кто, когда и где сочинил эти песни? Они, эти песни, забыли о своих сочинителях, живут своей самостоятельной жизнью и не оглядываются на тех, кто вдохнул в них свою судьбу, свою красоту и жалобу.

Это выводила уже баба Лена — песню, которую любил ее незабвенный Семен Андреевич. Здесь было не только воспоминание о нем, об их недолгой совместной жизни, здесь были и этот дом, из которого он ушел когда-то на фронт и не вернулся, и эти стены с красным иконным углом, перед которым они прощались, и этот древний, словно окостеневший стол, за которым они восседали когда-то всей своей юной семейкой, и хлеб на нем, и соль, и надо всем то самое материнское слово благословения.

Пела она и так склоняла голову, словно клала ее на плечо самой песне.

Уже в полной темноте мы проводили гостей по домам.

Когда готовились спать, баба Лена, ублаготворенная отшумевшим застольем, подозвала меня к себе — к столу — и стыдливо призналась, что давно хотела «открыть» мне — так она выразилась — одну особенную песню, которая в ней «сама сложилась».

Она сразу же, без всякой подготовки тихо запричитала вполголоса:

Глаза ее, чистые, серые, цвета горькой осиновой коры, дрожливо и доверительно смотрели на меня, и я поначалу не понял ее затеи с новой песней. Тоже мне, сочинительница!.. Пение, однако, продолжалось. Она с какой-то мольбой просила выслушать ее до конца и понять… И до меня дошло, что она, милая баба Лена, ученица местного ликбеза, темная по современным понятиям крестьянка, с двадцати лет оставшаяся вдовой, наговаривает сочиненную ею песню — исповедь пожизненного одиночества.

Не стихи, не сбивчивый их ритм привлекали мое внимание, а ход ее, так сказать, темной фантазии, желание открыться, высказаться перед другим человеком, перед погибшим мужем, перед самим Богом — о своей горькой бабьей доле, которую вытерпела и вынесла с честью.

* * *

Рано утром я вышел из дома.

Дух захватывало от родниковой свежести — на траве лежала первая в этом году легкая изморозь, первое серебро приближающейся зимы. Солнце уже стояло выше сада, и пригретая тишина заполняла все пространство с далеко раздвинутым горизонтом.

Метрах в ста от меня, под горой, расстилалось пышное облако ночного пара — из него мокро торчали сучья старых ракит с пустыми грачиными гнездами. Всюду стояла, лежала, сыпалась и переливалась обильная от холода роса. Рядом, у дороги, высился полувысохший, весь в седом пуху старый татарник, гордо и крепко держал на высоте свой последний, но такой же юный, как посередине лета, малиновый цветок.

— Не нацвелось! — сказал я ему. Его молчание было знаком согласия.

Очарованный утром, я снял с одной из иголок татарника самую красивую, с каким-то марганцевым блеском росинку, чтобы подержать ее на кончике пальца, полюбоваться трепетом ее игривого цвета, но росинка, перелившись на палец, тотчас погасла и пугливо стекла на землю. Я выбрал другую, синюю, с фиолетовой глубиной, — выбрать было ее из чего! — и собирался отнести в дом и показать жене, но и с другой произошло то же самое — не захотела оставаться росинкой, тотчас погасла и стала просто водой. Красота не терпит приручения. Дернулся было поднять обе упавшие росинки и вернуть их на прежнее место, на иглы татарника, но… Этого уже не сделает никто.

Оглянулся — молчаливая Никифоровна повела сторонкой к водопою свою страдалицу Ордесу. Ножевые полосы на боках лошади видны были издалека.

Не дойдя до колодца, в нескольких шагах от облака пара, Никифоровна отпустила поводок, и старая кобыла, потоптавшись на ровной лужайке, вдруг подклонилась на передние ноги и с натужным крёхом повалилась на траву.

— Поваляйся, поваляйся, Ордесушка, — поощряла ее женщина, отшагнув подальше. — Роса — лечебная… Роса полечит, тебя…

Ордеса уже лежала на боку — холодная земля остужала ей кожу. Время от времени она тяжело взбрыкивала ногами, показывая желтую изнанку стершихся копыт, пыталась перевернуться с боку на бок, но то ли старческое бессилье, то ли вчерашние раны не давали воли ее движениям — она так и не смогла перевернуться, пока сердобольная Никифоровна не потянула за ногу и не помогла, приговаривая:

— Ну! Ну!.. Давай вместе… Совсем ослабела…

Раскидывая веером хвост по траве, лошадь наконец перевалилась на другой бок, но и на другом боку не было ей покоя, захотела вернуться в прежнее положение, и Никифоровна опять, ухватившись за копыто задней ноги, помогла ей. Лошадь поднялась, шумно встряхнулась и сама направилась к колодцу.

Напившись, они медленно поднимались в гору, мысленно приготавливаясь к дневной работе.

Новый день начался с того, что принесли от бабы Кати старый, битый молью хомут с длинными гужами и коромыслом, от бабы Поли — плуг, почистили кирпичом заржавевший сошник, подтянули гайки. Осмотрели Ордесу — можно ли будет на ней пахать? Решили — можно: плечи не порезаны, а под гужи можно подложить что-нибудь мягкое, чтобы предохранить раны от растирания. Закутали бессловесную, обласкали — ладно, терпи, что ж теперь делать! — и повели на усадьбу.

Я взялся за узду, жена — по недавней деревенской сноровке — встала за плуг.

— С Богом.

Распахав несколько борозд, мы вынуждены были отпрячь Ордесу — раны ее от натуги и трения гужей начали кровоточить.

В это время на усадьбу пришла баба Поля.

— Деточки мои, — обратилась она к нам, — распашите и мне хоть две бороздки, я их до вечера выберу. Земля-то погожая, рассыпается, как малина.

И протянула из-за спины банку мясных консервов.

Жена отмахнулась от подарка, указала на старших, на мать, на Никифоровну:

— Они разрешат — я распашу.

Баба Поля шагнула к бабе Лене, к Никифоровне, которые все ещё вертелись возле Ордесы, снимая с неё последние увязки.

— Две бороздки, — услышал я. — Вилами тяжело, магниту в руках не осталось.

Никифоровна даже отвернулась от нее:

— Видишь — кровь… Ждать, пока скопытитца?

— А как же быть?

— Сходи к нашему начальству, заплатишь деньги — дадут тебе лошадь.

— Это надо же! — возмутилась баба Поля. — Когда мы организовывали колхозы, у крестьянина бесплатно брали и лошадей, и всякий скот, а теперь с нас деньги требуют.

— Не хочешь лошадь — сходи за трактором к вашему фермеру. Он тебе и в прошлом году пахал и нынче распашет.

— Да я не дойду по горкам, по кустам.

— Тогда подожди: Нинка приедет — сбегает. У вас тут много усадеб, все равно вам просить его.

— Пропади он пропадом, собачий недоедок! — скорбно отмахнулась баба Поля, и голос ее дрогнул: — Как-нибудь по кусту вырою, подергаю, а к нему не пойду. Кожелуп он бессовестный, новый барин Троекуров, только пока без собачьей своры! Такие, как он, и жизнь повернули на старый лад. Он, конечно, помогнет, а за это ему и деньги уплати, и, как в старое время, барщину отработай: или на уборку пошлет, или на подборку. Несочувственный! Машину из города пригонит — иди, нагружай картошку! Знаю! Была! Раньше кормил, а теперь умнее стал — фигу! Ка-ак же — он фермер! У него трактор!

— С него тоже спрашивают, — возразила баба Лена. — Еду по городу — идет с сумкой. Что несешь? В налоговой инспекции, говорит, был, семь шкур содрали, а одну назад вернули.

— Не защищай! И сын у него такой же! Недавний школьник, а то же морду уже дерет от простых людей: люди картошку на машину нагружают, а он за надсмотрщика стоит, следит, кто как работает, да ещё понукает. Дай ему в руки палку, он и бить начнет. Ой, Боже мой, как это унизительно! Привыкли при советской власти к равноправию, теперь трудно будет отвыкать!..

Поговорили, поговорили и paзошлись.

Уехала Никифоровна.

Надо было видеть, как медленно, с побитой, поджатой душой пошла домой баба Поля.

К счастью, скоро прикатил на своей новенькой «Ниве» внук бабы Лены, Саша, с матерью и отцом, рабочими одного из районных заводов. Не знаю, кому это пришло в голову, но после некоторого отдыха с дороги молодой хозяин взялся не за лопату, чтобы раскапывать борозды, а за свою машину. Отцепив прицеп, он загнал ее на усадьбу, с помощью тех же конских гужей и коромысла приспособил к ней тот же допотопный плуг, от которого только что освободилась Ордеса, и, не долго думая, поставил в борозду. Все получилось как нельзя лучше — колеса машины точно вошли в межи. Когда жена взялась за чапиги плуга, он включил первую скорость, гужи ровно натянулись, и под общее ликование, под общий одобрительный смех — ну! давай! пошел! — с веселой громкой музыкой из открытой кабины сто шестьдесят лошадиных сил вывернули наизнанку первую после Ордесы борозду. Подбирай клубни, кому не лень!

Я смотрел на работу Саши и не верил своим глазам. Какой прогресс! Какой сервис! Отсутствие государственной головы давало волю небывалой инициативе, умелым крестьянским рукам! Достойный путь прошла страна, чтобы докатиться до такой пародии!

На закате солнца кроны старых деревьев как-то особенно расслабляются, раскидываются в воздухе, словно вспоминая прожитый день. Как-то уныло, по-человечески трогательно повисают они над землей, словно бы желая вернуться назад, в свою молодость, в свой ранний возраст. Густеющая темнота над ними и между ними соединяет их, подпирает снизу. А рядом юная, стройная поросль, как стояла днем навытяжку, торопясь вырасти, так и стоит, перешептывается друг с дружкой обостренно-чуткими листьями. До земли им нет никакого дела, все их думки в небе, на высоте.

После уборки огорода — воля вольная!

Делай, что хочешь! Иди, куда хочешь! Думай, что хочешь!

Слоняясь по родным местам, я составил себе представление о новом укладе жизни окрестных деревень, в которых осталось по три-четыре дома с тремя-четырьмя старожилами-сезонниками, то есть проживающими здесь только в летний сезон.

Чуть подберет блага свои доброе красное лето, остынет земля, остынет небо, съежится в окошке ласковый свет солнца — все они, родные, закрываются один по одному, забиваются на гвозди и тихо, мирно, обреченно, согласно с необходимостью погружаются в долгую зимнюю спячку. Их многолетние старожилы, одинокие старушки, скрепя сердце отбывают куда-нибудь «в теплые края», в районный город, в соседнюю, более сохранившуюся деревню, к детям, к родственникам, к знакомым на готовые хлеба и с наступлением весны тревожно и радостно спешат назад, в свои родные остывшие углы.

Одних привозят на роскошных машинах — дружно, в несколько рук промывают полы и стены, просушивают на солнце помертвевшие за зиму постели, топят печи, стирают белье, вселяют и тем же днем заворачивают в обратный путь. Других, победнее, тоже привозят, но не на легковых машинах, а на мотоциклах, на заляпанных раствором самосвалах и даже на тракторах — спешно сваливают у порога немудреный скарб в лопоухих узлах и увязах, волоком затаскивают в дом, кое-как обнимают на ходу и спешат к своему рабочему делу. Третьих некому и не на чем привозить, добираются своим ходом — все добро их с собой, за плечами. Откроют дверь, перекрестятся на бумажную икону в темном углу — и они уже дома, словно никуда и не отлучались.

Начинается новый круг старой жизни.

«…гагара второй раз гнездо пухом выстелит. И второй пух можно собрать. Гагара в третий раз нащипает пуху. Этот пух нельзя тронуть. Птица бросит все и навеки отсюда улетит».

Проходя мимо кладбища, увидел знакомых ребят из тракторной бригады. Роют очередную могилу своему очередному товарищу после очередного ЧП — слетел с моста, не вылезая из кабины трактора.

— Тормоз отказал, — объясняют.

— У всех у вас тормоза отказывают, — попытался я было сказать что-нибудь в осуждение пьянства, но знаю, все впустую, и съехал на нет. — Здесь уже целая ваша бригада лежит, и все из-за горькой.

— Из-за ней… Целая бригада…

Начали перечислять поименно — на руках не хватило пальцев.

— Вы бы хоть на кладбище матом не ругались.

— Почему?

— Здесь и женщины лежат, и дети.

— Ох! — рассмеялись. — Эти женщины и дети смолили похлеще нас!..

Уходя, пожелал им крепких тормозов.

За лето прибавилось три свежих могилы — три молодых мужика улеглись до поры, до времени. На размытых холмиках, прямо на глине, поминальные граненые стаканы, забрызганные дождем и грязью. Рядом — пустые бутылки, пластмассовые цветы, тлелые еловые ветки. Грустно, горько смотреть: стаканы наверху, мужики — внизу. Стаканы остались, мужики утонули…

За несколько дней пребывания в гостях чего только не увидел, не услышал, не перенес! Такое впечатление, что кругом — илистое дно перекрытой реки. Большая вода сошла, схлынула, смыла все, что могла смыть, снесла, утянула с собой, а что осталось в бочагах да старицах — доживает свои последние дни.

Смотришь на иного подростка — дурак дураком, нулевое образование, но у него есть переносной приемник японского производства — купил или украл? — и он уже держится эдаким доморощенным денди, продвинувшимся в сознании дальше других и поднявшимся согласно песенкам из того же приемника прямо-таки на уровень века! А то, что дважды два — четыре и что дурно пробовать остроту ножа на боках живой лошади, этого ему не внушили ни родители, ни школа, где он за пять лет одолел два класса, ни речистые знатоки и советчики из того же приемника. Смотришь на такого детину и невольно сознаешь, что его наследственность вся в рубцах и темных пятнах от постоянной сопротивляемости бедному деревенскому быту. Материя определяет сознание! Как не пожалеть его юную физическую красоту — нет ей отсюда выхода в большую жизнь, в здоровое будущее! Может быть, только армия еще образумит его…

Вся власть — на центральной усадьбе совхоза.

Утром приезжают на автобусе, на личных машинах. Вечером уезжают.

— Чужая, наездная власть, — говорит баба Лена. — Своей нет. Отобрали. Держимся токо на собственной крепи.

— Трудно, — говорю. — Ни врачебной помощи, ни магазина своего, ни каких-либо удобств. Зимой завьюжит — страшно выходить!

— А мы и не выходим.

— А как же — вода? дрова?

— Обходимся: и снег топим, и Сашка приедет — натаскает про запас. Ничего!

— А если кто заболеет?

— Собираемся вместе.

— На консилиум?

— Да. Кто с Богом, с молитвой, с отговорами, кто со своими таблетками, кто с гостинцем, со святой водой. Ничего!

В одной из деревень случился пожар. Народ сбежался, взгомонился — как тушить? Колодец далеко. Ни прежней водокачки, ни телефона, чтобы позвонить в город, в пожарную часть. Одни лопаты да вилы, да крепкое матерное слово…

Сколько хлеба вырастила эта деревня за свой долгий век, сколько защитников Отечества отдала она из своих рук — и вот осталась ни с чем. Все раздала. Миру по нитке — голому стыдоба!

Ни речка, ни ее излуки в зарослях лозняка и таволги, ни холмы по горизонту, ни жители этих мест не выдержали грубого гнета времени — все изменилось до неузнаваемости, все осело, унизилось, все лишилось того почти суеверного величия, той крутизны и силы, что видел и испытывал я здесь когда-то в детстве и юности. Нетронутым осталось только небо — голубой дым над незримым пламенем жизни, — только небо ни убавилось, ни прибавилось, все такое же — огромное, властно-красивое.

Вернулся домой — все в тревоге: баба Поля не явилась на посиделки.

— Что с нею?

— Верно, приморилась, — решили соседки — баба Лена и баба Катя.

Не долго думая, послали к ней богатыренка Ивана Ивановича:

— Сбегай… Жива она?

Расторопный малышок мигом скрывается за кустом шиповника и скоро возвращается назад.

— Жива-а-а!

— Снеси ей поесть.

— Не хот-ца.

— Да ладно, снеси! Вечером буду козу доить — молочка тебе налью. Снеси! У бабушки печка нынче не топилась, дыму не было… старенькая… Старых уважать надо…

Иван Иваныч великодушно соглашается на уговоры.

Через минуту баба Лена выносит ему из дома узелок с чашкой горячих щей, куском хлеба и несколькими помидорами, и мальчик отправляется по назначению.

Через несколько пустырей, через куст одичавшего шиповника слышно, как бухает он там голой пяткой в закрытую дверь:

— Баба Поля! Я тебе поесть принес!

Ответа бабы Поли не разобрать — только легкое подобие голоса долетает до нас.

Возвращается Иван Иванович с тем же непочатым узлом.

— Дома она?

— Дома, — отвечает недовольный пустой работой мальчик и возвращает ношу бабе Лене.

— А что ж она не взяла ужин?

— Сказала — не надо.

— Почему?

— Сказала — уморилась, ложку не может поднять. Лучше, сказала, завтра принесите позавтракать.

— Барыня!

Утром, пока дотапливалась печь, баба Лена сама понесла ей завтрак.

На обратном пути ее неожиданно окружила стая бродячих собак, чьи хозяева при отъезде побросали их на произвол судьбы. В руках ни палки, ни камня — один головной платок, в котором носила завтрак своей подруге. Утробно поскуливая от голода, собаки — одна другой страшнее, пять оскаленных морд — почти без брехни сомкнулись вокруг нее. Ни отбиться с пустыми руками, ни убежать. Закричи — кто услышит? Не помня себя, бросила им скомканный комом платок — налетели они на него, начали рвать его и метать, вырывая друг у друга, — а сама, чуть жива, боком, задом, шаг по шагу запятилась за крапиву, за куст шиповника и кое-как скрылась с их бешеных глаз. Пока собаки клубились в голодной агонии, скатившись под гору, она, не чуя ни рук, ни ног, прибежала домой.

— Что случилось?

— Собаки… — еле продохнула она.

Когда я, вооружившись железным штырем, добрался до того самого куста шиповника, где на нее напала собачья свора, сколько ни смотрел вокруг — не нашел ни платка, ни лоскутка от него. Куда все подевалось? Пока стоял, опасливо оглядываясь, воображение металось по кустам крапивы, по изодранной когтями земле, едва успевая за вскипевшим в памяти рычанием грызущихся собак. Видение было таким ярким, что в ноздри тотчас шибануло запахом разгоряченной псины, в уши — надрывным хрипом и визгом. Придорожные кусты раздвинулись и расплылись, как тени, взор мой и слух выступили за черту деревни, за окружные поля и косогоры, и примерещившийся собачий рык выкатился из души наружу, в окружающее пространство, и охватил всю мою истерзанную родину, всю Россию с ее жалкими остатками разоренных сел и деревень. Вместо оскаленных собачьих морд проступили в воздухе с той же собачьей алчностью, с брызгами ядовитой слюны холеные морды неугомонных врагов Отечества — от Наполеона и Гитлера до современного кагала забугорных и доморожденных, пригретых Москвою граждан мира, с их нескрываемо-хищными катехизисами, смысл которых сводится к одному — урвать от России хоть какую поживу, нанести ей хоть какой ущерб.

Вспомнился Тютчев:

* * *

По большим праздникам ходят житеевцы в «храм» — на пустой, заросший бурьяном бугор из битого кирпича, где стояла когда-то церковь во имя Иоанна Предтечи. Здесь они крестились, принимали причастие вместе с родителями, венчались, исповедовались. На великой пасхальной неделе ходили с молитвами по дворам вместе с батюшкой, дьячком и сторожем, носили большую икону на расписных рушниках и у каждого дома громко пели «Христос Воскресе», собирали целые корзины яиц, которые потом запекали в печке и пользовались ими — всегда свежими — более месяца. Здесь они когда-то — жизнь назад — в последний раз виделись со своими мужьями перед их отправкой на войну, здесь они молили им царства небесного и покойного местушка после получения похоронок.

Здесь незримая стена их душевного преткновения.

Взорвали церковь — волной того взрыва снесло и всю деревню.

Помня, в какие часы справляются в храмах праздничные службы, они подолгу выстаивают здесь перед чистым небом и воображаемым иконостасом. Помолившись — поговорят, поговоривши — снова помолятся, пропоют вполголоса какой-нибудь с детства заученный «святой стих». Они знают, к кому приходят, перед кем стоят, на кого надеются. До настоящей действующей церкви им уже не добраться своим ходом — и здоровья нет, и дороги вокруг деревни позаросли травой, а помолиться, покаяться в чем-нибудь, остояться душой и мыслями можно и здесь, на чистом воздухе, перед чистым небом. Бог един, и он, как говорит баба Лена, не весь в храме. Земля на этом месте тоже не простая — освящалась когда-то перед строительством Божьего дома, так что и здесь для собственной пользы не грех побыть.

Дух Божий дышит где хочет.

— У женщины обворовали дом. Не жалеет она украденные вещи, посуду, тряпки, — говорит баба Катя, — а жалеет иконы, самое дорогое. Без них, говорит, дом опустел, страшно заходить…

Сколько лет знаю этих людей — никто из них никогда не выразил проклятья тем, кто разорил их святыню. Бог дал, Бог взял, Бог еще даст!.. Неисчерпаемы наши залежи терпения!

Читаешь книги по истории — все полно народного участия, народного гуда, народной воли.

Теперь — все тихо, мертво, скрытно. Живую шумную жизнь загнали, как малую речку, в бетонную трубу, в телефонные провода. Теперь воля ее протекает в изоляционном покрытии из кабинета в кабинет, из города в город, сверху вниз.

За длинный век своего крестьянствования насмотрелись, натерпелись житеевцы всякой власти и поняли, наконец, что самая верная, самая безобманная власть — власть собственная, домашняя, первобытная, от своего ума и таланта. Ни кнута со стороны, ни окрика. Сам и себе, и труду своему хозяин. Всякая другая власть — власть посторонняя, не от закона, как считают законники, а от верхнего человека, ею владеющего, и характер у нее один: «не делай своего хорошего, делай мое плохое». Умный руководитель — умная власть, и наоборот. Будь здесь, в Житеевке, своя власть, такого разорения не случилось бы. Мужики знали, что когда делать, как беречь трудовую копейку. А то сколько их тут, хозяев на чужое добро, поменялось за последнее время! Были и из Козельска, и из Калуги, и из Москвы, а картина одна — из деревни хлеб да мясо, а в деревню текст указа, квитанции да права человека. Поди, погуляй, коли гвоздь пятку точит!..

«…и второй пух можно собрать. Гагара в третий paз нащипает пуху. Этот пух нельзя тронуть. Птица бросит всё и навеки отсюда улетит».

Перед отъездом из Житеевки ещё раз вышел в поле.

«Россия — страна пейзажа», — сказал художник Шишкин.

Куда ни посмотришь — удивительная, щемящая, милая красота! Не та красота, что была в июле и августе, красота зрелых нив, трав и цветов, а иная, сентябрьская, красота без красоты, если можно так выразиться, красота без ярких красок, но такая тонкая, пронзительная и глубокая, что я вдруг почувствовал подступающее рыдание при виде помятой серой стерни с темными от дождей копнами соломы.

На пригорке около леса напал на небольшую, детского возраста рябинку с надломленным стволом. На ней уже мертвенно-бледно, но еще живо и крепко подрагивали на ветерке несколько листиков. От нечего делать нашел какую-то расщепленную палку, свил из травы тоненькое свяслице и, оглядываясь, не видит ли кто со стороны, выпрямил ствол и наложил на него лубок. Рябинка поднялась и затрепетала всем своим десятком листьев. Срастется ли? Если бы лето только начиналось, я скоро бы узнал про это, но лето ушло, впереди осень и зима. Захотелось обязательно дожить до новой весны и вернуться сюда.

 

Сергей Семанов

КОХ ЕЩЕ НЕ УСОХ

Альфред Рейнгольдович Кох давно вызывает некоторый общественный интерес. Нет, никакими успехами в делах он похвалиться не может, не числится за ним таковых ни в пору пребывания в правительстве, ни на выборах «правых сил» в Думу. А прославился он крутыми и размашистыми русофобскими суждениями. Всё у нас плохо, даже литературная классика прошедших времен, но и современность он не обошел, высказался по поводу всеобщей народной бедности по самой сути: «Народ ограблен не был, поскольку ему это не принадлежало. Как можно ограбить того, кому это не принадлежит?». Высказано с какой-то дикарской простотой. Действительно, нефтяная наша отрасль «никому не принадлежала» ранее, а теперь по справедливости находится в карманах Абрамовича, Авена и прочих. И народ российский при этом гешефте «ограблен не был».

Давно отмечена некая странность: Кох, обладающий сверхарийским именем и отчеством, почему-то внешне очень походит на Иосифа Давидовича Кобзона. Объяснение тому несложно: отец Коха, из потомственных русских немцев, а вот мама — происхождения отнюдь не тевтонского, но и не славянского. Не в этом ли смешении следует искать корни стойкой коховской русофобии?

Как бы то ни было, но наш Альфред по части поношения русского народа до сих пор занимает прочное второе место (Новодворскую переплюнуть не сможет, видимо, никто и никогда). Не так давно он вновь обратился к национальному вопросу. Однако на этот раз Кох избрал в качестве мишени совсем иное племя. «Титульную нацию» Латвии.

Что же так взволновало Коха? Униженное положение русских, составляющих там почти половину населения? Издевательство над русскоязычными школьниками, которых заставляют учить физику на наречии, что не ведает ни один человек, проживающий за пределами этой дёржавы? Нет, о том он лишь вяло упомянул. Не на шутку рассердило его несправедливое отношение к прибалтийским немцам. Об этом он говорит подробно и со знанием дела, а сочинение свое «вывесил» в Интернете в феврале сего года. Мы воспроизводим отрывки из сочинения Альфреда Рейнгольдовича, оно того, право же, заслуживает.

«Собственно исторический этап развития этих земель связан отнюдь не с латышами, а с колонизировавшими их немцами. Примерно с середины XII века сюда начинают приезжать из Германии торговцы, солдаты и миссионеры. Постепенно, преодолевая сопротивление, немецкие крестоносцы покорили ливов и в 1201 году основали Ригу как столицу архиепископа и плацдарм для покорения новых земель. Рига надолго стала столицей Ордена немецких рыцарей-крестоносцев. Сначала это был Орден меченосцев, а потом, после слияния с Тевтонским орденом, — Тевтоно-Ливонский орден. Латышские племена упорно сопротивлялись немецкой экспансии, однако разрозненность латышей привела к окончательному покорению Латвии в конце XIII века.

До конца XIX века в латышском обществе господствовала прибалтийская немецкая элита. Прибалтийские немцы сохраняли свое привилегированное положение и в XVII веке, когда Прибалтика находилась под властью Швеции и Польши, и в XVIII–XIX веках, под властью России. Среди немецкого населения наибольшую власть имели аристократы (бароны), владевшие большей частью земли, а также богатые горожане (бюргеры), которые преобладали в жизни таких центров, как Рига и Елгава.

Для понимания уровня культурного разрыва между русскими и немцами, с одной стороны, и латышами, с другой, нужно посмотреть, когда у того или иного народа появился национальный перевод Библии. Очевидно, что в средние века любая национальная культура имела сильный религиозный уклон и распространение письменности и грамоты могло осуществляться практически исключительно на основе изучения и переписывания Библии.<…> Первый перевод Библии на старославянский язык был осуществлен греческими монахами Кириллом и Мефодием (с изобретением для этих целей оригинальной славянской письменности на основе греческого алфавита) примерно в 860-х годах, то есть в IX веке. Вот вам и ортодоксальное православие! Первые переводы Библии на немецкий язык были осуществлены примерно тогда же (на готский еще раньше — в VI веке). Однако в силу ограничений римско-католической церкви первый официальный немецкий перевод Библии появился только во времена Реформации, и сделал его Мартин Лютер в 1521 году.

Итак, русские и немцы имели письменность и национальную религиозную культуру примерно начиная с IX века, а с XVI века и у русских, и у немцев были свое национальное книгопечатание и Библия на современном им языке.

Теперь внимание! Цивилизованные латыши получили переведенную на латышский язык Библию только в 1694 году. И сделал этот перевод человек, которого звали просто — Эрнст Глюк. Чудная латышская фамилия, не правда ли! Ха-ха-ха! Параллельно для этих целей немцы изобрели для латышей письменность на основе немецкой грамматики. Это сделали люди, носящие следующие фамилии (чтобы потом не было вопросов) — Регегаузен (1644) и Адольфи (1685). Окончательно латышскую письменность создал Г. Ф. Штендер в середине XVIII века.

Дальше начинается вообще комедия. Первый учебник латышского языка вышел в Риге на русском языке в 1868 году! Таким образом, усилиями двух народов — в первую очередь немецкого и во вторую очередь русского — высококультурные латыши получили письменность. Правда, на восемьсот лет позже всех! И на том спасибо. Сами же латыши для этого не ударили пальцем о палец. <…>

Сейчас я скажу крамолу. Даже не знаю, как такое и говорить-то. Ну да где наша не пропадала! Латыши получили письменность всего на пятьдесят лет раньше чукчей! Чукчам товарищ Сталин подарил письменность в начале 30-х годов XX века. Чукчей — в единую Европу! Срочно! Русские их оккупировали, а теперь они свободные, цивилизованные и т. д. и т. п. <…>».

Нелицеприятно судит тут бывший глава Госкомимущества всея Руси, но это уже не наша оценка: «он сказал». Ему и следует задавать вопросы, если кто пожелает.

Коснемся еще одного сюжета из Коха, уже из новейших времен. Речь пойдет о гражданской войне. Той самой, знаменитой, нашей. О Прибалтике в памяти народа остались только латышские стрелки, охранявшие Ленина, да знаменитые чекисты той поры. Кох существенно расширяет данный сюжет.

«В то время на территории Прибалтики находилась германская 12-я Балтийская пехотная дивизия под командованием генерал-майора Рюдигера фон дер Гольца. Генерал начал активно действовать, считая главной задачей отражение большевистского наступления. Своей базой он сделал Курляндию, где еще с Первой мировой войны сохранились огромные склады оружия и продовольствия. Используя эти ресурсы, фон дер Гольц сумел сколотить разношерстное воинство, которое состояло из немецких и латвийских добровольцев (ландсвер) во главе с майором Флетчером, русских белогвардейцев (отряд князя А. Ливена — еще тот русский) и солдат германской регулярной армии („Железная дивизия“) под командованием полковника Бишофа.

Успешно отразив наступление красных с юга, фон дер Гольц двинул части ландсвера на Ригу. 22 мая столица Латвии пала. Через несколько дней фон дер Гольц передал всю полноту власти латвийскому правительству К. Ульманиса. Таким образом немцы, в значительной степени по личной инициативе, не получая никаких команд из Берлина, действуя на свой страх и риск, обеспечили независимость Латвии. <…>

А где эти латыши-герои, которые проливали кровь за независимость своей маленькой, но гордой Родины? Куда делась основная масса мужского населения, способного носить оружие? О, это интересная история! Сейчас мы вам ее расскажем. В 1915 году, в самый разгар войны, монархически настроенная латышская общественность обратилась к государю с просьбой формировать национальные латышские части. Будто бы они будут боеспособнее, когда плечо к плечу будут вместе воевать парни с одного хутора, города, завода. Растроганный царь подписал соответствующий указ. Сказано — сделано. И уже к концу года латышские части (несколько полков, а потом и дивизий) были созданы и отправлены на фронт.

Потом была революция. Отправной вехой для латышей, „чтобы плыть в революцию дальше“, стал Второй съезд делегатов латышских стрелковых полков, прошедший в Риге в середине мая 1917 года. <…>

…Можно смело утверждать, что победа красных в гражданской войне в значительной степени была обусловлена участием на их стороне латышских частей. Всем известно, что перелом в гражданской войне начался после поражения Добровольческой армии под Орлом. Теперь мы знаем, кто его обеспечил.

Если к этому прибавить тот энтузиазм, с которым латыши шли в ЧК, с каким удовольствием они участвовали в расстрелах, как потом энергично и по-деловому они строили ГУЛАГ — все эти Вацетисы, Петерсы, Стучки, Лацисы, Берзины, — наверное, уже пора нам счет Латвии предъявлять, а не наоборот.

Вот как оценивает количественное участие латышей в становлении и удержании советской власти в России известный латышский профессор Айварс Странга (Вестник Европы, № 2, 2001): „184 тысячи латышей, более 10 % нашей нации (если быть точным, то 20 %. Откуда их столько взялось? Но это не мои цифры. Хотя с членами семей, может быть. — А. К. ), остались в Советской России после революции, не вернулись в Латвию, не воспользовались условиями Рижского мира, не участвовали в строительстве независимой, свободной Латвии. 70 тысяч из них подписали себе приговор, который был приведен в исполнение в 1937 году (собакам — собачья смерть. Вставка моя. — А. К. ). Эта цифра — 184 тысячи оставшихся здесь на руководящей работе, в том числе в ГРУ, в НКВД, — свидетельство того, сколь социально и идейно была расколота наша нация“. <…>»

Что ж, о «подвигах» латышских карателей на российской земле в общем-то известно теперь, но свидетельство «со стороны» не станет тут лишним. Далее Кох переходит к освещению иных сторон истории Прибалтики, которые, напротив, очень мало нам знакомы. Прислушаемся к его горячим рассуждениям.

«А вот как же народ-освободитель-то? Я имею в виду — немцы? Наверно, благодарные латыши за спасение от красных русских варваров (то есть от латышей же) отблагодарили немцев. Сказали — живите вольготно в свободной Латвии, свободу которой вы с оружием в руках защитили, дорогие господа немцы. Нет? Нет. Не было благодарности. Латыш не таков, чтобы направо-налево кого-нибудь благодарить.<…>

Напряженность значительно возросла после того, как в 1931 г. президент Латвии Карлис Ульманис отобрал у немецкой общины Домский собор в Риге и передал его латвийской общине. При этом он действовал не только без каких бы то ни было правовых оснований, но даже вопреки народному референдуму, который вполне определенно подтвердил то, что собор должен оставаться собственностью немецкой общины. Нарушение прав было настолько кричащим, что глава евангелическо-лютеранской церкви в Латвии епископ Карлис Ирбе 31 октября 1931 года заявил о своей отставке, так как не мог больше следовать националистическим курсом своей церкви.

Красавец собор, строительство которого в XIII веке начал основатель Риги немецкий епископ Альберт, воздвигался веками, как всякий собор Европы. Окончательно он был достроен в XIX веке, когда в нем установили сделанный в Саксонии лучший в Восточной Европе орган. Собор был гордостью немцев не только Риги, но вообще — немцев. О нем знали во всех странах, он был и есть сейчас первая достопримечательность Риги. В том, что это продукт германского духа, не сомневался никто, даже сами латыши (см. результаты референдума), но — взяли да отобрали. В благодарность за письменность, каменное строительство, Ганзейский союз, христианство, защиту от большевиков. Цивилизация так и прет. Чем папуасы хуже? <…>

Да, совсем забыл, был еще и третий народ, который произвел на латышей неизгладимое впечатление — или они на него. Одним словом, чтобы портрет был полным и цивилизованность окончательно доказана, нужно еще рассмотреть отношения по линии латыши — евреи.

Латвия — это страна, где в годы Второй мировой войны в процентном отношении местных евреев погибло больше, чем где-либо в мире. После освобождения Риги в 1944 году из 80 тысяч евреев Латвии в живых остались 162 человека. Причем евреев убивали не только и не столько немцы. В первую очередь усердствовали латыши.

Так, например, так называемая Латышская вспомогательная полиция безопасности, или, как ее еще называли, „команда Виктора Арайса“, уничтожила около 50 тысяч евреев. Вот как описывают очевидцы их первое „дело“: „В июле 1941 года в подвалах большой хоральной синагоги, что располагалась в самом центре Риги, прятались около 500 евреев-беженцев из Шауляя. Измученные, перепуганные, полные самых страшных предчувствий женщины, старики и дети нашли приют в храме.

4 июля Виктор Арайс и его подчиненные подъехали на автомобилях к синагоге. Они облили стены керосином, обложили паклей, а потом подожгли. В матерей, пытавшихся выбросить детей их окон горящего здания, стреляли из автоматов. Когда старые стены занялись мощным пламенем, люди Арайса стали бросать в окна ручные гранаты. Так 500 евреев обрели здесь мученический конец“.

С организацией рижского гетто у „команды Арайса“ прибавилось работы. Расстрелы евреев стали регулярными. Они проходили ранним утром в Бикерниекском лесу, на окраине города. <…>

Одним словом, с приобретеньицем вас, дорогие европейцы. С этим новым членом цивилизованной семьи народов вы теперь уже точно не соскучитесь. И все-таки мне непонятны критерии, по которым одни народы принимаются в Единую Европу, а другим нужно еще подоказывать свою цивилизованность».

Что ж, основные сведения по истории Курляндии и Лифляндии изложены Кохом в общем и целом правдоподобно (по старым книгам). А вот оценки, тем паче бранные эпитеты, это мы оставляем на его совести (будем предполагать, что она у него имеется). Впрочем, мы только цитировали, а точная сноска на публикацию в Интернете имеется у нас в редакции.

Как видно, печальная судьба стародавних немецких поселенцев в Латвии освещена подробно, что станет интересной новостью для наших читателей. Кох в данном материале не русофобствует, даже с некоторым сочувствием поминает Россию и русских. Но сделано это с предельной лаконичностью; интернетному автору явно не по душе развивать этот весьма важный на сегодня сюжет. Придется нам кое-что тут добавить и пояснить.

Вспомним город Ригу, куда раньше многие приезжали из России по делам или на отдых (теперь-то за получением визы на поездку к родным приходится выстаивать унизительные очереди у латвийского посольства в Москве). Так вот, всякий приезжий видел около вокзала знаменитый рижский рынок, он размещался в огромных и высоких полукрыльях металлических сооружений. Приезжие ахали, ибо нигде более такого не видывали. Неохотно вспоминают нынешние граждане «европейской Латвии», что это — ангары для дирижаблей, построенные российской армией в годы Первой мировой войны. Бережливые латыши перетащили их в свою столицу и дали место для торговли там молоком, сметаной и свининой (других полезных ископаемых там нет и до сих пор не обнаружено).

Но рынок — это мелочь. Весь центр Риги застроен монументальными и красивыми домами, с очевидностью напоминающими Петербург. Да, такие дома строили там русские и немцы, в подражание имперской столице. А порт, огромный рижский порт, который до сих пор кормит латышей? Он построен русскими инженерами в начале XX века, а во второй его половине, при советской власти, был расширен и оборудован по последнему слову тогдашней техники. Добавим электрификацию железных дорог, современные аэродромы и морские суда, без чего нынешняя Латвия не смогла бы принимать своих иностранных визитеров, а бедному самолетику из НАТО, что облетает теперь наши границы, негде было бы там приземлиться.

Итак, полунемец Кох получил известность за поношение русских. Теперь вот обличает (во многом по делу) «самостийных» латышей. Что же ждать нам от него далее? Осудит ли он кавказцев, заполонивших российские базары? Или таджикских цыган, которые, используя для того собственных детей, торгуют у нас наркотой? Или на бедных чукчей набросится? А ведь есть там один Большой Чукча, который скупает в Европе дворцы, яхты и даже берет на корню, как в былые времена деревеньки с крепостными крестьянами, целые футбольные команды. Большой Чукча недавно получал за копейки нефтяные прииски у того же Коха. Ему есть что вспомнить и что рассказать. Но расскажет ли? Вроде пока безработный, делать ему нечего… А ругательный талант Коха, как видно, еще не усох.

 

Владимир Бондаренко

ЭЛЕГИЧЕСКОЕ ПРОСТОДУШИЕ КОЛИ ДМИТРИЕВА

Так и уходят мои сверстники из жизни: один за другим. Анатолий Афанасьев, Вячеслав Дёгтев, Геннадий Касмынин, Петр Паламарчук, Евгений Лебедев, Николай Дмитриев… Лучшие из лучших, талантливейшие из талантливейших. Коля Дмитриев весь был — озарение нашего поколения. Он всем нам доказал, что можно в любые времена писать свободно и обо всем, что тревожит душу. Доказал в свои двадцать с небольшим лет, выпустив еще в 1975 году первую книгу «Я — от мира сего», а вскоре став и лауреатом третьей по значимости литературной Государственной премии России. Без всяких «паровозиков» и прочих литературных ремесленнических приспособлений. Он и был — от мира сего, до кончика своих пальцев, до последней своей строчки. Не менялся ни во времени, ни в славе своей, ни в привязанностях. Став первой юной советской поэтической звездой семидесятых годов ещё в 22 года, он отвернулся от своей звездной славы, будто её и не было, будто премии в то время давали запросто всем талантливым и юным поэтам и писателям. Вот уж кто никогда не походил ни внешне, ни внутренне на некоего писательского лауреата. Да и уважение старших, от Николая Старшинова до Юрия Кузнецова, он завоевал не поведением своим, не литературными доспехами, а единственно — стихами.

Родился зимой 1953 года, на Николу, в Подмосковье, в Рузском районе, закончил школу, институт, работал учителем литературы в Балашихе. И к пятидесяти годам выпустил восемь поэтических книг. С зимним Николой и прожил всю свою жизнь, с ним и умер, слегка пережив свое пятидесятилетие.

Вот и бормотал назло всем недругам и завистникам свои лучшие земные стихи в далеко не самое поэтическое время. Мне кажется, он писал свои лучшие стихи и в двадцать, и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят лет. У него не было срывов и провалов, его лирическая одержимость всегда была органична и проста. Вдали от литературных свар, свой среди своих, поэт из своего народа, он даже не любил похвалу в свой адрес. Впрочем, о нём много и не писали. Хотя признавали его самые разные поэты. И левые, и правые. Когда-то, еще ему было двадцать два года, в предисловии к первой книжке «Я — от мира сего», вышедшей в издательстве «Молодая гвардия» в серии «Молодые голоса», Римма Казакова писала: «Стихи Дмитриева… напоминают неброский пейзаж средней полосы России. Эти ситцевые, чуть выгоревшие на солнце краски не поражают воображения, но в лицо этих холмов, то заплаканное, то улыбающееся, можно смотреть всю жизнь». Сказано по-женски красиво, но неточно. Поэзия Николая Дмитриева всегда была образна, неожиданна и выразительна. И могла поразить воображение, как поражают воображение изысканные наличники на деревенских окнах, коньки на избах, цветастые платки. Как поражают воображение всего мира русский танец и русская песня. Несомненно, в своих поэтических истоках Николай Дмитриев фольклорен, но это не стилизованная книжная фольклорность и даже не клюевская сказовая образность. Это язык той же улицы и того же поселка, где жил и трудился Николай Дмитриев. Он — сколок своего времени, пятидесятых годов XX века. Вот и фольклор его как бы замыкал весь русский национальный фольклор, был последним его живым проявлением в письменной литературе.

Поражает всегда точность поэтической детали: «чехословацкие клевера», «Рубашку дождик прилепил к спине», «В глину вкрапленный дождь» или уж совсем всех поразившее: «Ножиком скобленное крылечко». И всегда тонкая элегичность, пришедшая откуда-то из дворянской поэзии девятнадцатого века или же из народных русских песен и плачей.

Они все были разные, «в пятидесятых рожденные» поэты, но в начале семидесятых, ещё до начала резкого размежевания на левых и правых, на традиционалистов и метареалистов, на концептуалистов и постмодернистов, первенство Коли Дмитриева было заметно всем его сверстникам. Как писал хорошо его знавший и высоко ценивший, еще один ушедший в мир иной мой талантливый сверстник, знаток русской поэзии Владимир Славецкий: «Конец 70-х начало 80-х, „дмитриевский“ период, характеризуется преобладанием задушевности, трогательности, открытого лиризма, образности, восходящей к „большому“ национальному стилю, сложившемуся в девятнадцатом столетии…».

Владимир Славецкий прав: тихо и неприметно, но Николай Дмитриев вел своих сверстников в русло русского золотого поэтического века, как бы не замечая ни критиков, прошедших мимо него (увы, даже Вадим Кожинов не обратил на него свое внимание), ни литературных начальников, проповедующих большой советский стиль, ни модных поэтов-шестидесятников.

Но не был он и этаким угрюмым деревенщиком, певцом родового угла и развалившейся избы, скорее наоборот, деревенская разруха, в семидесятые годы уже достигшая своего апогея и ставшая необратимой, как результат, повлёкшая за собой и разрушение всей нынешней России, наводила на него печаль, и он отворачивался от неё, искал живую жизнь. Скорее он был в плену русского поэтического мифа и при обожаемой им конкретности поэтических деталей в центр любого своего стиха ставил миф и о прошедшем, и о настоящем. Дело другое, что миф этот был печальным и грустным — миф о потерянном русском рае.

Это не о конкретном дурном Коле Дмитриеве идет речь, хотя немало у него стихов и о своей собственной нерадивой судьбе. Поэт не боится говорить о дурости и нерадивости в самом народе, частью которого поэт и является, к концу XX века промотавшему всё свое и национальное, и культурное наследие.

Николай Дмитриев жестко и точно говорит и пишет, не размазывая сопли по углам и не сваливая свои и общие беды на неведомых врагов. Увы, «всё — дураку досталось…». Дело другое, что, как и всякий русский Иван-дурак, рано или поздно и наш нынешний Иван-дурак находит выход, не только для себя, но и для всего человечества, и в этом тоже уверен поэт, но пророчески понимает, что не скоро этот выход найдется. Может, и вся поэзия Николая Дмитриева — это поиск русского выхода. Поэты у нас на Руси всегда оставались пророками и провидцами, пусть даже и несостоявшимися или промотавшими свое состояние души.

В общем-то, я считаю Николая Дмитриева поэтом уровня своего тезки Николая Рубцова, хотя и совсем другим, непохожим на него ни поэтикой, ни традициями, ни видением мира. Если выделить в его поэтическом характере главное — я бы назвал лирическое простодушие, даже отчаянное простодушие. Это и черта его характера, и главенствующая линия в поэзии — элегическое простодушие.

Мне он из старших своих поэтических братьев скорее напоминает Бориса Примерова, хотя их пути почти не пересекались. Сам же Николай Дмитриев больше любил Николая Рубцова и Юрия Кузнецова, которого чуть ли не боготворил, но к счастью, почти не попадал под его магическое влияние. Есть у него цикл почти кузнецовских стихов. Попробовал, проникся — и отошел подальше, дабы не сгореть в бушующем кузнецовском пламени, где сгорело немало его и моих сверстников.

Лишь недавно написал Николай Дмитриев стихи о своем погибшем поэтическом кумире и вдруг так неожиданно ушел вослед за ним. Зачем? Не так уж много сейчас осталось на Руси поэтов такого уровня таланта. Впрочем, если говорить о своих старших собратьях, которых Николай высоко ценил, был среди них гораздо более схожий с ним и судьбой, и стихами, и линией поэтического поведения замечательный уральский поэт Алексей Решетов, еще один из славной плеяды «детей 1937 года».

Он знал себе цену, знал, чего он хочет добиться в поэзии, знал, каким путем ему надо идти. Но совсем не отвергал стихи непохожих на него сверстников. Ценил метафоричность Ивана Жданова, духовные стихи Ольги Седаковой и Олеси Николаевой, сказовую небывальщину Николая Глазкова. Из него никак не вылепить примитивного деревенского стихоплета. Да и поэзию он знал лучше иных изощренных новаторов. Просто ему не хотелось очарование жизнью заменять избыточной барочностью, очарование природой — литературными реминисценциями, любовь к людям — любовью к филологии. Он был простым, настоящим поэтом. Простодушным виртуозом стиха. Мастером русского лиризма. Он ничем никогда не выделялся из толпы своих сверстников. Его можно было не заметить где-нибудь на литературных сборищах среди многочисленных графоманов… до тех пор пока он не начинал читать свои стихи. В своем простодушии он как-то умело обходил и всех наших литературных «комиссаров в пыльных шлемах», никогда не подлаживаясь под их генеральные указания.

Это же был смелый вызов, брошенный в начале семидесятых годов номенклатурным структурам. Определение своего земного, человеческого главного пути на нашей грешной земле. Он был поэтическим оправданием земного поколения, рожденного в пятидесятые. Он и в мистике своей простодушно шел к Православию, минуя новомодные поэтические увлечения.

Зачем он вообще ушел так рано в мир иной? Для меня это остается загадкой. Еще недавно, дня три назад, стояли с ним в фойе писательского дома в Хамовниках, говорили о предложенной мной теме книги о нашем поколении «Эпоха одиночек», взгляды совпадали во многом, он говорил о своей, на его взгляд, неудавшейся судьбе, о природе русского поэтического таланта, о тревожном пути нашего брошенного в пустоту застоя поколения. Он один из немногих в Москве высоко ценил провинциальную русскую поэзию, знал многих своих сверстников из дальних сибирских и северных городков и поселков. Он и себя всю жизнь считал провинциальным поэтом, не стыдился этого звания, верил в особую сокровенную судьбу этого многочисленного сословия. Он отважился написать стихотворение «Провинциальные поэты», подчеркнув их мистическую в истории России роль.

Это гимн всем провинциальным поэтам России на все времена. Он был и будет нужен им всем. И вдруг Коли Дмитриева не стало. Я даже почувствовал какой-то нелепый упрек к нему, почему и зачем ушел, когда мог еще так много сделать. Ушел в самое свое творческое время. Ушел, не исписавшись, не долюбив, не озлобившись на жизнь. Ушел так же внезапно, как и взлетел в начале семидесятых. Тридцать лет яркого непрерывного творчества, которое так не хотели видеть ни чиновники, ни завистники, ни чужаки. Впрочем, так же внезапно ушли и Толя Афанасьев, Слава Дёгтев, Владимир Славецкий, Петя Паламарчук — друзья, сверстники, явные лидеры нашего поколения. Смерть увела их за собой в XX век. Может быть, национальной русской литературе уже закрыта дорога в третье тысячелетие? Патриархальные представления о литературе дозволены лишь для уходящей натуры? Для исчезающих в безмолвии одиночества?

Может быть, тем самым смерть показывает и место действия моего поколения — конец прошлого столетия. Отказывает «Эпохе одиночек» в освоении третьего тысячелетия?

Это уже из его последних стихов. Никогда не касавшийся пафосных тем и чуравшийся любой политики, в последние годы своей жизни Николай Дмитриев, как и многие другие крупнейшие мастера русской литературы — Василий Белов, Валентин Распутин, Николай Тряпкин, Татьяна Глушкова, — осознанно идет в литературу протеста. Но и в этой литературе, в протестной поэзии у него своя простодушная нота. Он держит ответ перед своей землей и своими родными, которые дали ему жизнь на шестой части планеты под названием Русь.

Увы, не удержало его на земле и темное безвестье о будущем своего народа. Русской национальной литературе в её традиционном облике, уникальному явлению мировой культуры, как бы отказано в дальнейшем существовании в самой России. Она подменяется явно деструктивным искусством. Может, потому и уходят раньше времени из жизни именно творцы русской традиции? Когда Николай Дмитриев простодушным чутьем своим предчувствовал крушение и страны, и народа, и унижение культуры, он явно взбунтовался. Его стихи последнего периода — свидетельство народного отчаяния, что бы ни писала прикормленная пресса нынче о благополучии народа. Коля Дмитриев, как мало кто другой из поэтов, знал русскую провинцию, и для него открывались сердца и души таких же, как он, простых людей. Так послушайте же мнение простодушных: «Москва похожа на Париж/Времен фашистской оккупации».

Его новый герой уже способен взяться за оружие, дабы спасти страну свою и народ свой от новых разрушителей:

Свои же и схватили героя стихотворения, осудили, отправили на зону, как отправляют сегодня молодых национал-большевиков. Может быть, это и доконало его окончательно: с неба — яд, двери в ад, и само государство отбрасывает их в сторону, как ненужных гениев. Русский народ стал чужим в своём же государстве.

Он начал простодушной лирикой, закончил простодушным бунтом и, отчаявшись, простодушно ушел в мир иной.

Помню его первые лирические стихи, прощание с уходящей деревней. Поиски нового русского мифа. Веру в могущество сокровенного русского слова.

Тут же и любовь, поначалу такая счастливая. Все везение у Коли Дмитриева в начале его судьбы. А потом, как и положено для русского поэта — преграды, преодоления, искушения. Вначале никакой иронии, никакого апокалипсического ужаса, никакой стиховой публицистики. Одна светлая лирическая одержимость. Одна природная задушевность, так притягивающая читателей. Любимой можно легко отдать и город, и время, и даже слова свои сокровенные.

Потом пришло время потерь, разочарований, разлук. Время той самой эпохи одиночества, когда и друзья перестают понимать, и любимая уходит, не оставляя никакой надежды, и жизнь становится невыносимо плоской.

Незачем ехать в родную деревню, там всё чужое, ушли в мир иной родители, а с ними стал не нужен и отцовский дом. Он не хотел ни отпевать, ни поминать свою разрушенную сельскую идиллию. Он не хотел примиряться с её уходом, ибо понимал, что, несмотря на все наши космические достижения, корни любой нации, любой культуры — в земле. И зачем же люди сами разоряют свои корни? Его вопросы главные — только к себе и своим соплеменникам. Зачем винить чужих, если сами не в силах перенести свое прошлое в будущее?

Поэт становится печальным археологом своих раскопок в прошлое в поисках своих истоков и родников народной души. Печальным археологом не только своего народа, но и своего рода, своей семьи, себя самого. Его элегия в своем простодушии оказывается достаточно жестокой.

Ушли родители, исчезла деревня, разрушилась семья, оставила любимая. Росла лишь усталость и горечь разочарования, вот так простодушно и незаметно на Россию накатывала катастрофичность, зафиксированная поэтическими летописцами конца XX века. Восьмидесятые годы — это годы постоянных потерь, годы загубленной любви, загубленной силы, испитое и избитое время. Кому нужен спившийся и обессиленный человек? Об этом пишут и поэты, и прозаики его поколения, пишут, не находя разгадки неожиданной национальной катастрофы. Об этом, как о самом себе, пишет пронзительно и горько и Николай Дмитриев. Как сохранить себя? Как сохранить Россию? И откуда вдруг эта дьявольская сила на донце у красивой бутылки?

Очнулся добрый молодец, а кругом ни семьи, ни жены, ни детей, ни дома, ни друзей, ни работы. Вот уж печальная русская элегия с отчаянной исповедью перед всем миром. И опять, как в начале пути, отчет перед отцами, героями своей Победы, которая явно уже не суждена детям этой Победы.

Поразительно, что к этому спасительному припаданию к отцовской шинели обращаются в конце XX века как к чему-то единственно спасительному самые разные поэты поколения одиночек, рожденные в послевоенные годы. Пишет Юрий Поляков свой «Ответ фронтовику», поет свои песни об отце и старшем брате Александр Бобров, вспоминает о погибших солдатах Леонид Губанов, и даже отпетый концептуалист Тимур Кибиров вдруг обращается к сентиментальной теме вечных патриархальных ценностей: «Прижавшись щекою к шинели отца — вот так бы и жить… Прижавшись щекою, наплакаться всласть и встать до конца». Может, потому и празднуют с каждым годом всё торжественнее День Победы, потому что больше праздновать нечего. Лишь отпевать самого себя.

Смерть уже обступает поэта со всех сторон. Спасение лишь в сокровенных строчках, в найденных словах, в кем-то нашептанных стихах. «И в сумерках мне классики ревниво / Нашептывают нужные слова». Земной природный поэт как в спасительную нишу уходит в русскую культуру. Его спасает от полной безнадеги и отчаяния пусть и не кормящее, но возвращающее к жизни ремесло. По сути в чем-то вся поэзия конца XX века — это спасение самих поэтов от недовольства собой, от морального дискомфорта, от стремления к самоубийству. Кончают с собой Борис Примеров, Юлия Друнина, Александр Башлачев, Борис Рыжий (поэты разных поколений), когда уже и писать не о чем, и силы к сопротивлению словом заканчиваются.

Смертная тема в годы разрухи и раздора накрывает и Николая Дмитриева, но он не спешит идти ей навстречу. В его опустошенной, обезлюбленной душе новый прилив энергии даёт сама тема сопротивления. Вдруг просыпаются любовь и ярость, волевой напор и звенящее слово. Он описывает и жизнь, и природу, и людей, как будто освещает их багряным огнем слова.

Хорошо знавший его и друживший с ним Юрий Поляков написал в предисловии к книге «Ночные соловьи» о последних стихах Дмитриева: «Один из самых пронзительных и запоминающихся образов гибнущей, разламывающейся, как Атлантида, большой России, именовавшейся СССР, я нашел именно у него в стихотворении про гармониста, собирающего милостыню в подземном переходе:

…Можно выделить два ключевых для нового, постсоветского Дмитриева словосочетания: „Москва, как не своя“ и „собирание Руси“… Речь идёт о сохранении средствами поэзии не только русской деревни, но самого русского способа жить, чувствовать, мыслить…»

По-моему, сейчас на Руси ещё можно писать стихи для самосохранения народа. Сколь бы малое число читателей ни оставалось. Поэтический способ жизни — это тоже и наша сила, и наша слабость. Я понимаю, что для нынешних рационалистов и прагматиков надобно уничтожить подобный способ жизни, даже саму природную одушевленную поэзию. Это они внедряют, как картошку при Екатерине, непоэтическую поэзию, но, смею заметить, неудачно. Стихи произрастают даже из самого концептуального сора и у Тимура Кибирова, и у Ивана Жданова, и у Бориса Рыжего. Впрочем, последний и сгорел как русский поэт.

Что же говорить о таких природных, задушевных и простодушных поэтах, как Николай Дмитриев. Его жизнь, его поэзия и есть его собирание Руси. И, как он сам писал, даже смерть, даже смертные стихи помогают людям жить. Силы у поэта кончились, смерть пришла, но стихи остались. Будем жить с ними.

 

Юрий Павлов

РУССКИЙ КРИТИК НА «ПЕРЕДОВОЙ»

Давно уже существует тенденция укорять русских писателей, критиков в том, что во второй половине XX века у них не было подлинных героев, борцов, у которых совпадают слово и дело. Так утверждают не только «левые», что понятно, но и некоторые «правые».

Одним из самых очевидных опровержений этой версии является жизнь и творчество М. Лобанова. Вот что пишет о нём известный священник Димитрий Дудко: «Я его давно уже заметил по его произведениям, они мне очень понравились, были удивительно духовны. Как он хорошо всё понимал в безбожный период в нашей стране и безбоязненно обо всём говорил, его статья „Освобождение“ наделала большой переполох, Лобанова наказали. Вот они, герои, а всё выставляют кого-то, кто и в подмётки к ним не годится. Мучаются другие, а лавры пожинает кто-то…».

Самые разные авторы, от В. Кожинова до А. Янова, справедливо называли и называют Лобанова в числе ведущих идеологов «русской партии», которая сформировалась, в частности, в «недрах» журнала «Молодая гвардия» во второй половине 60-х годов XX века. Назовем факторы, определившие явление М. Лобанова, его место в русском освободительном движении второй половины XX века.

Решающую роль в формировании личности Михаила Петровича сыграла его мать. Её комнатку М. Лобанов называет своей «психологической почвой», «светелкой». Казалось бы, уместны ли такие высокие слова по отношению к коммунальному жилью? А между тем я помню, как незадолго до смерти Вадим Кожинов мимоходом заметил: «Мое детство прошло в квартире, в которой на 45 квадратных метрах жили 15 человек». Нечто похожее, только в более тяжелом варианте, было в детстве Михаила Лобанова: в фабричном бараке ютились 13 человек. Но ни Кожинов, ни Лобанов в этой связи не сетуют на судьбу, не обвиняют кого- или что-либо.

Для сравнения: вот как вспоминает о своём детстве Иосиф Бродский в эссе «Полторы комнаты»: «Следовало считать, что нам повезло <…>, мы втроем оказались в помещении общей площадью 40 м2». И снова — на этот раз уже с характерным напором: «Следовало полагать, что нам повезло, если учесть к тому же, что мы — евреи». А ведь Бродским действительно повезло: после войны большая часть советских людей, миллионы русских прежде всего, не имели таких жилищных условий.

Еще более показательно, что вынес из своего коммунального детства и юности будущий «классик». «Полторы комнаты» способствовали формированию «онтологического» подхода к человеку, ибо такая квартира, по Бродскому (прошу прощения за это цитирование), «обнажает основы существования: разрушает любые иллюзии относительно человеческой природы. По тому, кто как пёрнул, ты можешь опознать засевшего в клозете, тебе известно, что у него (у нее) на ужин, а также на завтрак. Ты знаешь звуки, которые они издают в постели, и когда у женщин менструация».

До такого «физиологического» выражения «основ существования» человека, до таких специфических подробностей, столь характерных для многих русскоязычных авторов, русский писатель не может опуститься. Это не в традициях русской классики, национального сознания.

В духовной автобиографии Лобанова есть детали иного плана: «Тогда я не знал (об этом мне рассказала мама уже спустя десятилетия), что семье с кучей детей предлагали большой дом, но бабушка запретила дочери поселиться в нем, потому что считала грехом жить в доме, который отобрали в свое время у раскулаченного». Видимо, 300 тысяч евреев, которые, по свидетельству В. Кожинова, в 20–30-е годы переселились в квартиры «раскулаченных» в Москве, такими вопросами не задавались и совесть их не мучила. Они, подобно одесским писателям, прибыли, по словам В. Катаева, для «завоевания Москвы», прибыли в город «рыжих кацапов» (Э. Багрицкий)…

Инакость М. Лобанова обусловлена духовно-нравственным зарядом, который он получил через мать и ее подруг. Женские истории, судьбы, приводимые М. Лобановым в книгах «Страницы памятного», «В сражении и любви», пропитаны христианским светом, наполнены жертвенной любовью к детям и ближним. Так, одна умирающая женщина беспокоится о больной дочери, которая, если плохо оденется, простудится на предстоящих — ее, матери, — похоронах.

С «фактором» матери связаны два события, определившие, по словам М. Лобанова, фундаментальные черты его мироощущения.

Первое событие — это духовный переворот, который произошел в декабре 1962 года. Его суть — открывшееся чувство Бога, вызвавшее духовный подъем, неиссякаемую силу благодати в душе. И, подчеркнем особо, сославшись на свидетельство М. Лобанова, подтвержденное его творчеством, ни одного слова не написано критиком вопреки тому, что открылось ему в 1962 году.

Второе событие — это преодоление внутреннего кризиса в 1974 году через причастие, которое принесло в жизнь реальное ощущение Христа и придало критику неведомую ранее крепость духа. И как следствие — новый этап в духовной и литературной биографии.

Еще одно судьбоносное событие в жизни критика — это Великая Отечественная война. Михаил Петрович участвовал в боях на Курской дуге, был тяжело ранен. Отсюда чувство сопричастности к судьбе народной и прямота взгляда — качества, которые определили творческое лицо Лобанова.

Обращение к народности в ее традиционно-православном значении было для Михаила Лобанова естественно. Крестьянский сын, он указывает на исключительную роль крестьянства для русской литературы. Ситуация принципиально меняется в XX веке. Для большинства писателей советского времени крестьянство уже не «почва», не «твердыня народной морали» (из которой только и вырастает великая литература и история), а косная, инертная масса, подлежащая перевоспитанию, «просвещению». По словам Лобанова, «просвещение в основном понималось как обличение крестьянской несознательности, отсталости во всех видах, от бытовой до политической, всякого рода инстинктов — от частнособственнических до физиологически-животных».

С позиций «твердыни народной морали» Михаил Лобанов оценивает и произведения писателей — крестьян по происхождению — от «Страны Муравии» Александра Твардовского до «Владимирских проселков» Владимира Солоухина. Правда жизни в них, утверждает критик, по существу отсутствует. Повесть Солоухина Лобанов называет «только записками туриста», хотя и о «родном крае». Никакой социальности, если не считать социальным открытием заключительные слова автора о своих земляках, о том, что они так родственно срослись с колхозной жизнью, что «иной и не могут себе представить». В заслугу же Михаилу Алексееву критик ставит то, что писатель в романе «Драчуны» оказался честен перед памятью погибших от голода земляков, сказал правду о коллективизации, трагедии народа, освободился от прежних стереотипов в изображении действительности, «устроил объективно как бы даже суд, нравственно-эстетический, над своими прежними (за исключением „Карюхи“) книгами о деревне, больше всего, кажется, над „Вишневым омутом“».

* * *

Почти одновременно с духовной автобиографией Михаила Лобанова вышли мемуары Станислава Рассадина «Книга прощаний». Выразительно сопоставление этих «человеческих документов».

В отличие от Михаила Лобанова, в жизни Станислава Рассадина в 60-е годы религиозно-духовная составляющая отсутствует. Это и понятно, ведь познание народа у Рассадина свелось к знакомству с улично-бандитскими нравами. У молодого Лобанова любимым писателем был Михаил Шолохов, у Рассадина — Борис Пастернак. Влияние Шолохова на Лобанова сказалось и в том, что он после окончания МГУ поехал работать на родину писателя. Станислав Рассадин день похорон Пастернака называет событием, «предрешившим нечто» в его дальнейшей жизни. Далее «нечто» конкретизируется как «неуживчивость». Она в день похорон Пастернака проявилась в том, что Рассадин из-за запрета «литгазетного» начальства не смог оказаться в Переделкино, а утешился «вечером испытанным способом: напившись».

А. Н. Островский для Лобанова — самый православный писатель, Наум Коржавин для Рассадина — самый русский человек из современников.

Михаил Петрович неоднократно критиковал журнал «Юность», Станислав Борисович в нем публиковался и трудился, о чем с ностальгией пишет: «Вообще — при нем (С. Преображенском. — Ю. П.), при них, при старых пуганых евреях, составляющих помимо Преображенского редколлегию юношеского журнала, можно было существовать, и с признательностью, почти вышибающей слезу, вспоминаю <…>».

Михаил Лобанов — русский человек, который национальную честь и достоинство отстаивал на протяжении всей жизни как воин и критик на передовой. Станислав Рассадин называет себя русским, в качестве главного и единственного аргумента приводя свою «рязанскую морду». При этом он не скрывает собственного желания более чем сорокалетней давности — «хочу быть евреем». Символично названа и глава воспоминаний — «Из славян в евреи». Желание, объясняемое потребностью пострадать из-за «пятого пункта», всерьез не воспринимается. В итоге в 60–80-е годы — в период государственного космополитизма — гораздо больше пострадал русский Михаил Лобанов, чем «еврей» Станислав Рассадин.

Марина Цветаева не скрывала, что любит евреев больше русских. Рассадин подобное отношение не декларирует, а утверждает его всей последовательной системой оценок, даваемых современникам — русским и евреям. Даже самые ущербные, с точки зрения Рассадина, евреи характеризуются во много раз мягче, чем неприятные — а такие почти все — русские. Так, Борису Полевому практически прощается и «неукоснительный сталинизм», и «антивкус» либо потому, что он «почти беспрепятственно печатал» Рассадина «как стороннего автора» (это проявление «антивкуса» или совпадение по иным, не вкусовым критериям?), либо за презрение к «скобарям», к «антисемитски-черносотенной компании софроновых-грибачевых», либо за то и другое вместе.

Любовь Ст. Рассадина к евреям настолько сильна и слепа, настолько он хочет каждого из них «отмыть», облагородить, что не гнушается откровенным шулерством. Русским же в мемуарах Ст. Рассадина достается по полной программе. Больше всего Михаилу Шолохову, Василию Белову, Владимиру Максимову, Юрию Казакову, Станиславу Куняеву, Вадиму Кожинову. Приведем некоторые характеристики: «шут гороховый», «продукт тягчайшего распада», «редко мне попадалась <…> человеческая, да почти уже не человеческая особь такой мерзости и примитивности», «Роман „Они сражались за Родину“ — сочинение беспомощно-балагурное, будто написанное в соавторстве с дедом Щукарем; вещь, которую не хватило сил даже закончить. Щукариная фантазия не беспредельна, а фронтового опыта у Шолохова, не приближавшегося к передовой, не было» и т. д.

В работах и духовной автобиографии Михаила Лобанова предвзятость по национальному или иному критерию отсутствует. Критик предельно последователен и строг не только по отношению к русскоязычным авторам, но и к «своим», к тем, кто числится или действительно является нашей национальной гордостью.

Например, в статье «Освобождение» мысль об отсутствии или недостатке экзистенциальности как распространенном заболевании современной литературы иллюстрируется романами С. Залыгина, в которых «вроде бы много всего: и истории, и актуальных злободневных проблем, и всяких событий — от гражданской войны, коллективизации, различных общественных перипетий, вплоть до какого-нибудь „южноамериканского варианта“, — но все это, в сущности, не что иное, как беллетризованная литературная полемика <…>. Это, вероятно, и нужно, но маловато для искусства, нет в этих романах того, что делало бы их в чем-то откровением, — нет живого, непосредственного опыта (заменяемого умозрительными конструкциями), нет того психологического переживания, из которого и исходят жизненные токи в произведении».

Эта и другие оценки Михаила Лобанова казались многим резкими, в разной степени несправедливыми либо вступали в непрямое противоречие с устоявшимися взглядами на личность и творчество ведущих писателей. Так, Станислав Куняев в 1999 году в своих мемуарах называет Сергея Залыгина «большим русским писателем» и с горечью сожалеет, что в его журнале, с его благословения, появилось стихотворение Анны Наль о событиях августа 1991 года.

Ничего неожиданного в этой и ей подобных публикациях в «Новом мире» С. Залыгина, думается, для Михаила Лобанова нет. Они — выражение позиции главного редактора, которая так определяется в книге «В сражении и любви», в разделе, точно названном «Сергей Залыгин как тип денационализированного сознания»: «Ну зачем ставить во главе „Нового мира“ какого-нибудь помешанного на русофобии Померанца, когда ту же роль с не меньшим рвением может исполнить русак-сибиряк?»; «Но в самом Залыгине никакого гумуса не оказалось, одни умственные химикалии. И получалось — ни провинция, ни столица, а межеумок, уязвленный „поздним признанием“, „запоздалой славой“, и при этом довольно сомнительной»; «Судьба Залыгина как главного редактора „Нового мира“ в фарсовом виде повторила печальную судьбу Твардовского».

* * *

Борьба «Нового мира», Александра Твардовского, Александра Дементьева и других, с одной стороны, и «Молодой гвардии», Анатолия Никонова, Михаила Лобанова и т. д., с другой, — давний сюжет многочисленных статей, требующий дополнительного осмысления в свете опубликованных в последнее десятилетие дневников В. Лакшина, рабочих тетрадей А. Твардовского, мемуаров Ст. Рассадина, «Исповеди шестидесятника» Ю. Буртина, духовной автобиографии М. Лобанова. Тем более что не прекращаются попытки реанимировать старые и создать новые мифы о главных действующих лицах этой борьбы.

В. Твардовская, дочь поэта, опубликовала в 1-м номере «Вопросов литературы» за 2005 год статью с говорящим названием «А. Г. Дементьев против „Молодой гвардии“ (Эпизод из идейной борьбы 60-х годов)». В ней зам. главного редактора «Нового мира» предстает как личность достойная, даже образцовая во многих отношениях. В частности, он называется «литературоведом, ценимым в научной среде».

Любопытно — кем именно? Дочь Твардовского об этом скромно умалчивает. Так же как и об отношении своего отца к Дементьеву. Наиболее открыто оно проявилось, на наш взгляд, в истории с А. Синявским и Ю. Даниэлем.

А. Твардовский, узнав о готовности А. Дементьева выступить на процессе в качестве общественного обвинителя, называет его согласие чудовищным и характеризует своего соратника как хитреца и труса. А в апреле 1969 года Александр Твардовский объясняет реакцию Дементьева — себе на уме — на чтение по «Праву памяти» плохой наследственностью: «А в сущности, вся его школа, начиная (или продолжая) с секретариатства в Ленинграде после исторического постановления, укоренила в нем этот рабий дух».

Через семь месяцев после очередного «проступка» А. Дементьева Александр Трифонович повторяет первоначальный диагноз: в бывшем заме периодически пробуждается начало, которое определяется как «позиция члена горкома». И далее с намёком уточняется: «как говорят, единственно уцелевшего в пору „ленинградского дела“».

М. Лобанов, чья статья «Просвещенное мещанство» стала одним из главных объектов критики А. Дементьева, прекрасно знал о «погромном» прошлом Александра Григорьевича и указывал на его научные «успехи». А. Дементьев в соавторстве с ему подобными «спецами» Л. Плоткиным и Е. Наумовым выпустил учебник по советской литературе, неоднократно переиздававшийся на протяжении десятилетия. В нем, по словам М. Лобанова, фальсифицировалась русская литература, а сам учебник был написан «серым, суконным языком», вызывающим отвращение к литературе. Отрицательная рецензия Михаила Петровича на этот учебник вызвала возмущение в Министерстве просвещения, которое сигнализировало в ЦК ВЛКСМ и ЦК партии…

«Новомировскую» же публикацию зама Твардовского М. Лобанов, в частности, оценивает так: «Свою статью А. Дементьев начинил цитатами из „марксизма-ленинизма“, „революционных демократов“, швыряя ими, как битым стеклом, в глаза „оппоненту“, дабы тот прозрел идеологически <…>. За набором марксистской, официально-партийной фразеологии скрывалась главная начинка дементьевской статьи — ее антирусскость, обвинение „молодогвардейцев“ в „русском шовинизме“, в „национальной ограниченности и исключительности“».

Действительно, в своей статье Дементьев одним из первых выразил то, что позже уловили многие: в журнале «Молодая гвардия» формируется направление, патриотизм которого не укладывается в рамки советского. Вектор движения Михаила Лобанова и «молодогвардейцев» от советскости к русскости увидели многие — единомышленники и противники — и по-разному оценили. Оценка «левых» не изменилась и впоследствии. В 1988 году в 7-м номере журнала «Юность» Ирина Дементьева в открытом письме Анатолию Иванову «Есть хорошее народное слово…» утверждает, что полемика с Михаилом Лобановым и другими «молодогвардейцами» была необходима, ибо Александр Григорьевич, «происходивший из нижегородской глубинки», предвидел, к чему может привести зарождающееся движение — к фашизму. Сама же Ирина Александровна сигнализировала власти об этой «опасности», находя криминал, в частности, в следующем: «А между тем в этой публицистике переоценивалось дореволюционное развитие демократической мысли, культуры, искусства и даже отношение к самой империи, к ее внутренней и внешней политике».

Показателен еще один эпизод из жизни Александра Дементьева — идейного и духовного антипода Михаила Лобанова — его реакция на смерть Александра Твардовского. Из откликов на нее, опубликованных С. Лакшиной в 11-м номере «Дружбы народов» за 2004 год, речь А. Дементьева — самая идеологизированная. В первом же предложении в разряд простых и изначальных слов, наряду с дружбой, семьей, родиной, землей, попадает революция. И вполне естественно: один из пяти абзацев панихидной речи — «ленинский». Он, второй по объему, заканчивается соответственно: «Очевидно, что мысль Ленина отвечала самым сокровенным понятиям поэта о чести и достоинстве литератора-коммуниста». И в этом А. Дементьев, с оговорками, прав.

Ленин для Твардовского, как и для многих писателей разных поколений, от В. Маяковского и Б. Пастернака до А. Вознесенского и Е. Евтушенко (в отношении последних следует делать поправку на конъюнктурную декларативность), — это идеал, мерило, точка отсчета в размышлениях о человеке и времени, о далекой и близкой истории. «Когда я наедине с Лениным, мне все понятно, мне радостно от этой ясности и силы».

Твардовский понимал и принимал учение, направленное против фундаментальных основ национального сознания. В 1968 году атеистическая и антимонархическая суть этого учения поэтически воплощается следующим образом: «Но кто зовет на помощь бога, // Он заодно зовет царя». И все же что-то (думаем, до конца не вытравленное — самим поэтом и внешними факторами — крестьянское «я») не позволяло Твардовскому опускаться до идеологического, художественного, человеческого убожества, которое было сутью и молодых его современников, А. Вознесенского, в частности. О его кощунственных, сатанинских «шедеврах» типа «поэмы» «Авось» своевременно и точно писал М. Лобанов, и не только он.

Все современные попытки сделать из А. Твардовского демократа, общечеловека разбиваются о факты разного уровня, например о записи, сделанные в рабочих тетрадях без оглядки на цензуру, ЦК, правила хорошего тона и т. п. Сошлемся на несколько характерных свидетельств.

Реакция на дело А. Синявского — Ю. Даниэля (один из тестов левых на благонадежность) у А. Твардовского была вполне советской — «достойны презрения», или, как сказано в письме в секретариат Союза писателей, «трусливые двурушники», печатающие «тайком за границей свою в сущности антисоветскую и антихудожественную стряпню». У А. Твардовского вызывает протест лишь мера наказания этих, по его выражению, «двух мазуриков»: в сроках (5 и 7 лет) поэт видит тенденцию возврата к сталинизму, что дискредитирует Советский Союз в глазах мировой общественности. Избранная мера наказания политически невыгодна, поэтому А. Твардовский предлагает тюремные сроки заменить общественным порицанием.

Испытание другим демократическим тестом — отношение к чехословацким событиям 1968 года — А. Твардовский также не проходит.

Не стоит преувеличивать, сущностно переиначивать оппозиционность Твардовского. Оппозиционность той или иной политической установке, лидеру — это одно, оппозиционность системе — принципиально иное. И А. Твардовскому, примерному сыну своего времени, системная оппозиция не была присуща, как не была она присуща его журналу. Более того, М. Лобанов еще в 1966 году в статье «Внутренний и внешний человек» высказал справедливую мысль о внутренней общности «Нового мира» и его вроде бы идейного противника «Октября». Их роднит бездуховность в традиционном православном понимании.

Роднило, связывало и нечто другое — семейно-родственные, кровно-национальные отношения. В мемуарах Ст. Рассадина «Книга прощаний» есть эпизод, раскрывающий секрет непоследовательности некоторых партийных функционеров от литературы, проявленной именно и только к «шестидесятникам», «новомировцам». Так, Виталий Озеров, главный редактор «Вопросов литературы», пригласил Станислава Рассадина к себе домой, где ознакомил его с рукописью своей статьи, в которой речь шла и об известной публикации гостя. После этого хозяин дома поинтересовался: не будет ли замечаний? В итоге Озеров изъял из статьи кусок, забракованный молодым либералом.

Неожиданное поведение главного редактора, слывшего твердокаменным догматиком, Ст. Рассадин объясняет так: «Виталий Михайлович был любящим мужем милой Мэри Лазаревны, крестной мамы знаменитой тогда прозы журнала „Юность“ (Аксенов, Гладилин, Балтер…), и, очень возможно, семейственность смягчила на этот раз партийного ортодокса».

Трудно сегодня без удивления и улыбки читать подобное: «„Новый мир“ стал тогда центром притяжения независимой гражданской мысли, органом складывающейся сознательной оппозиции тоталитарному строю». Это не просто высказывания Ю. Буртина из «Исповеди шестидесятника», это очень настойчиво утверждаемый на протяжении не одного десятилетия миф, который транслируют И. Дементьева, В. Лакшин, В. Твардовская, В. Воздвиженский и другие авторы.

В отличие от Михаила Лобанова главный редактор «Нового мира» так и оставался атеистом. Он не приемлет в том числе молодогвардейское «заклинание духов» (так называлась статья Вл. Воронова, направленная против М. Лобанова и линии журнала)… И все же у Твардовского хотя бы периодически появляется понимание (конечно, с атеистическими наростами) места Церкви, веры в судьбе русского народа, государства, понимание сути той политики, которая проводилась советской властью. Так, 27 февраля 1966 года он делает следующую запись: «Мы не просто не верим в бога, но мы „продались сатане“, — в угоду ему оскорбляем религиозные чувства людей, не довольствуемся всемирным процессом отхода от религии в связи с приобщением к культуре <…>. Мы насильственно, как только делает вера завоевателей в отношении веры завоеванных, лишили жизнь людей нашей страны благообразия и поэзии неизменных и вечных ее рубежей — рождение, венчание, похороны и т. п.».

Такой подход принципиально отличает А. Твардовского от А. Дементьева, В. Лакшина и всех — в узком и широком смыслах — «новомировцев» и сближает его с М. Лобановым, «молодогвардейцами», «правыми».

Еще одна составляющая личности А. Твардовского, которая должна, по идее, объединять его с М. Лобановым, — это «крестьянство» главного редактора «Нового мира». В. Кожинов в статье «Самая большая опасность…» приводит запись из рабочей тетради Твардовского 1929 года: «Я должен поехать на родину, в Загорье, чтобы рассчитаться с ним навсегда. Я борюсь с природой, делая это сознательно, как необходимое дело в плане моего самоусовершенствования. Я должен увидеть Загорье, чтобы охладеть к нему, а не то еще долго мне будут мерещиться и заполнять меня всякие впечатления детства: березки, желтый песочек, мама и т. д.». И далее критик утверждает, что Твардовскому удалось «достигнуть» высшего «идеала».

И все же вытравить до конца крестьянское «я» главный редактор «Нового мира» не сумел, оно постоянно проявляется на человеческом и творчески-редакторском уровнях. Одни из самых проникновенных и поэтичных отрывков в рабочих тетрадях 60-х годов — это записи о природе и «хозяйственных» работах.

Опуская сами зарисовки, заметим: чувство природы, земли и через них Родины отличало А. Твардовского от «новомировцев» и сближало с М. Лобановым и большинством «молодогвардейцев».

Из свидетельств А. Твардовского следует, что пересадка черемухи, подъем елки при помощи ваги, уборка навоза, полив яблонь и подобные занятия доставляют ему особое наслаждение. Естественно, что свое восприятие этих работ А. Твардовский сравнивает с восприятием окружающих, которым, как в случае с черемухой, непонятны смысл пересадки и достижения поэта. Так, В. Жданов «не знает даже, что это за дерево, и называет то, что мы делаем, выкорчевкой». Уточним: В. Жданов — участник погрома «ЖЗЛ» в 1980 году, критиковавший М. Лобанова, автора «Островского», за полемику со взглядами Н. Добролюбова на Катерину Кабанову, «темное царство», за «идиллические картины жизни старого Замоскворечья» и т. д.

Отсюда — от «мужика хуторской школы» — у Твардовского интерес к творчеству авторов «деревенской прозы», публикация их в журнале. Та линия, которая не встретила одобрения у части «новомировцев», вызвала критику со стороны официальных и либеральных авторов. Известная негативная реакция Ю. Трифонова показательна в этом смысле. Однако сие не основание для того, чтобы называть А. Твардовского союзником «правых», как периодически происходит сегодня.

При всем своем крестьянстве Александр Трифонович был практически лишен национального чутья, чувства, сознания. Не случайно в его объемных рабочих тетрадях практически отсутствуют слова «Россия», «русский», отсутствуют боль и переживания за судьбу русского народа. Отсюда и, мягко говоря, прохладное отношение к С. Есенину, и солидарность с Горнфельдом в оценке В. Розанова, и многое другое. И это, может быть, самое принципиальное отличие Твардовского и всех «новомировцев» от Лобанова.

В борьбе с «левыми» — либеральными и коммунистическими — интернационалистами, космополитами и прочими шабесгоями из «Нового мира», «Юности», «Октября» правда была на стороне «правых», на стороне Михаила Петровича Лобанова.

* * *

В статьях, книгах Лобанова последних 15 лет не раз поднимается вопрос о смысле жизни. Итоговым видится размышление критика в статье «Милосердие». И вновь, как в начале пути, в период духовного самоопределения, Михаил Петрович сравнивает две версии смысла жизни — писательскую и «простого» верующего человека. И вновь отдает предпочтение второй, воспринимая долголетие как время, отпущенное на земле для избавления от грехов и возможности прийти к покаянию.

Взывание, которым заканчивается статья, не только очередное свидетельство глубинной русскости, православности Михаила Лобанова, но и одно из самых сокровенных, поэтичных, совершенных его творений: «Господи, нет предела милосердию Твоему! Ты сохранил мне жизнь на войне, в болезни, дал мне долголетие, и чем я ответил Тебе? Ты знаешь все мои грехи и сохраняешь милость Твою ко мне. Прости мне слабость мою и греховность. Ты же знаешь, как я верую, что если есть во мне что-то доброе, способное к добру, то это не мое, а Ты дал мне, как и те неиссякаемые дары Благодати, которые по великому милосердию Твоему проливаются на нас, на Твои, Господи, творения».

Естественно, что Михаил Лобанов — один из самых последовательных и стойких бойцов за Православие, за «твердыню духа», без каких-либо католических, экуменистических и прочих новаций. В статьях и интервью последних 20 лет он неоднократно негативно-точно характеризует и отца современных ересей, революционера от религии Вл. Соловьева, и его многочисленных последователей. В этой связи критик точно замечает о Солженицыне («Ему не нравится „окаменело ортодоксальное“, без „поиска“, Православие») и обобщает: «Как будто может быть какое-то не „ортодоксальное“, не „догматическое“ Православие — с расшатывающим догматы „поиском“…».

Определяя русскость, православность, М. Лобанов не сбивается на фактографически-формальное понимание вопроса, чем грешат авторы разных направлений, взявшие на вооружение схоластическую методу К. Леонтьева. И там, где того требует «материал», критик тонко и точно проводит грань между мировоззрением и творчеством, публицистикой и «художеством».

В интервью «Светоносец или лжепророк?», говоря о гордыне Александра Солженицына и Льва Толстого, проявленной по отношению к Церкви, Михаил Петрович справедливо утверждает, что у «безблагодатного моралиста Толстого» благодатное слово художника. У Солженицына подобное превращение обличителя в художника Лобанов не представляет, и с этим трудно не согласиться.

Естественно, возникает вопрос: что делать русскому писателю в сегодняшней ситуации «еврейского ига», возможен ли диалог с русскоязычными авторами? Этот вопрос М. Лобанов неоднократно рассматривает в своих статьях. В «Российско-кёльнских абсурдах» критик приводит собственное высказывание в беседе с немецким литературоведом В. Казаком: «Писателей навсегда разделило 4 октября 1993 года, когда „апрелевцы-демократы“ подтолкнули Ельцина к решительным действиям». Эта верная по сути и по факту мысль требует дополнительных комментариев.

Главное, думается, не в том, подтолкнули или нет (Б. Ельцин и его окружение спасали свои шкуры, и президент все равно пошел бы на крайние меры), а в том, что, подписав известное письмо, разрешили кровь «по совести». Если бы расстрела и не было, вина и грех подписантов были бы не меньше.

Во-вторых, только ли события октября 1993 года разделили писателей, не произошло ли это раньше? Главная линия водораздела — отношение к России — проходит через сердца и души. И без пролитой крови не может быть общности с теми, для кого Россия — «сука», «раба», «материал для творчества» и т. д.

Статья «Моя позиция», опубликованная через три года после «Российско-кёльнских абсурдов», вызвана награждением Валентина Распутина Солженицынской премией. В статье рассматривается вопрос о возможности объединения в рамках одной культуры разных сил — именно такую цель поставили перед собой организаторы премии. Михаил Лобанов сомневается в том, что данное мероприятие, во время которого обнялись В. Распутин и Б. Ахмадулина, может стать началом сближения русских и русскоязычных сил. Он, как и Вадим Кожинов в случае с Андреем Нуйкиным, руководствуется логикой: фамилия поэтессы стоит под письмом 42-х, призывавших Ельцина к кровавой расправе в октябре 1993 года.

С таких же позиций Лобанов оценивает пафос «Двести лет вместе» А. Солженицына. Призыв к сближению в настоящих условиях означает подавление воли к национальному сопротивлению. Следующие слова из статьи «И вздрогнут наши недруги!» — лейтмотив публикаций последнего десятилетия, лобановский вариант сопротивления русского народа, логически вытекающий из всей героической жизни Михаила Петровича — русского критика «на передовой»: «Национальная идея — это не академическая болтовня о „соборности“, „общечеловеческой отзывчивости“ (довольно с нас этих „общечеловеческих ценностей“), национальная идея — это борьба не на жизнь, а на смерть с нашими врагами, уничтожающими нас как нацию. Вот тогда-то и вздрогнут наши недруги, когда не только услышат, но и уверятся, что это не шутки, а настоящая война».

 

Наталья Корниенко

[2]

«АВТОРСТВО» ШОЛОХОВА КАК ДОХОДНАЯ ТЕМА, ИЛИ ПОЧЕМУ АНДРЕЙ ПЛАТОНОВ НЕ ПИСАЛ РОМАН «ОНИ СРАЖАЛИСЬ ЗА РОДИНУ»

В 1926 году, отвечая на традиционный вопрос пушкинской анкеты «Каково ваше отношение к Пушкину?», великий Иван Бунин, сославшись на одного из своих героев-мужиков, скажет ясно и просто: «Никак я не смею относиться к нему…». Как точно расставлены здесь слова, кристаллизующие понятие меры и ту иерархию ценностей, которая определяет и эстетику, и этику, и многое другое в том явлении, которое называется русская классическая литература. В ответе на ту же анкету Бунин язвительно заметит: «…Откуда такой интерес к Пушкину в последние десятилетия. Что общего с Пушкиным у „новой“ русской литературы, — можно ли представить себе что-нибудь противоположное, чем она — и Пушкин, то есть воплощение простоты, благородства, свободы, здоровья, ума, такта, меры, вкуса?..».

Предложенная мною параллель лишена всякой туманной двусмысленности и многозначности. Знакомясь с материалами на тему «Кто писал за Шолохова», не перестаю вспоминать бунинский ответ: «Никак я не смею к нему относиться…». Но нет смысла взывать к чувству меры, когда это чувство не воспитано и отсутствует… Тема доходная и хорошо оплачиваемая, и стоит только пожалеть ее «созидателей»: сколько человеческих сил потрачено (и тратится) на эти якобы научные открытия, сколько ненависти (она ведь тоже организм точит) выливается на Шолохова (как живого человека), а также и на само понятие Родина…

В сегодняшнем исполнении тема «Кто писал за Шолохова» в целом вписывается в широкомасштабную «культурную» кампанию по деконструкции русской классической литературы. Поэтому и диалога между защитниками «автора» Шолохова и люто ненавидящими само имя Шолохов быть не может. Как говорят в точных науках, по определению. Все это будет продолжаться до скончания века… Сложнейшая же текстология шолоховского текста (к изучению которой только делаются первые подступы) здесь и вовсе ни при чем. Но именно в «текстологические» одежды обряжаются и сегодняшние ниспровергатели Михаила Александровича Шолохова. Он, оказывается, не только «Тихий Дон» не писал, но он вообще ничего не написал, а его фигура придумана ОГПУ… Эту «остроумную» концепцию придумал израильский исследователь Бар-Селла, книга которого о Шолохове, очевидно, выйдет в юбилейные майские дни, ибо презентация этого «СЕНСАЦИОННОГО ОТКРЫТИЯ» уже давно готовится «Новой газетой». В июне 2003 г. — газета вышла с редакционной шапкой: «Они писали за Шолохова. Самый грандиозный литературный проект XX века». Неизвестный нам филолог Николай Журавлев поведал читателям о гениальном (не меньше!) открытии Бар-Селлы: «Донские рассказы» писали одни, книги «Тихого Дона» — другие, статьи — третьи, а роман «Они сражались за Родину» остался незаконченным, потому что его настоящий автор — Андрей Платонов — умер… Излагался этот сюжет таким языком, что это вызывало даже не чувство неловкости, а скорее омерзения. Платонов — «старый друг» Шолохова, с «которым они регулярно пили водку» (трезвые вы наши, думалось мне); Платонов «почему-то» (?!) становится военным корреспондентом («работа, лаек и проч.»): у Платонова были «перекрыты все пути в литературу», и он «готов на все» в годы войны (понятие Великой Отечественной войны не употребляется в статье)… Это и все другое придумал Бар-Селла, а Николай Журавлев тогда просто озвучил и предложил нам всем радоваться этому «научному» открытию, точно уж претендующему на какую-то немыслимую премию — сенсация века, не больше и не меньше. Но в недавней публикации той же газеты «Гений в неграх родины» (№ 22, март 2005 г.) Николай Журавлев выступил уже как ученик Бар-Селлы с собственными текстологическими изысканиями по тексту «Они сражались за Родину», сравнивая фрагменты романа и рассказов Платонова. Читая все это, недоумевала: откуда такое невежество, незнание азов. Даже начинающий текстолог обязан знать: любое предварительное сличение текстов еще не даст материала к серьезным выводам, нужно обязательно подключить исторический и литературный контекст, из которых чаще всего и черпаются одни и те же события-«слова» всеми художниками, но результат зависит уже от писательской индивидуальности. Но «исследователь» забыл даже об азах поэтики (той же популярной сегодня интертекстуальности) и впал в какую-то немыслимую радость от собственных подчеркиваний одних и тех же слов в текстах романа и рассказов и глобального вывода: похоже (!) бредут по дорогам войны отары овец, а герои и в одном, и другом случае почему-то склоняются и разговаривают с колосьями сгоревшего хлеба… (Я давно так не смеялась…) Вот смотрите, говорит Журавлев, демонстрируя всем нам, что такое сорокинская «расчлененка» как принцип анализа текста. В рассказе «Одухотворенные люди» у комиссара Поликарпова — левая «отсеченная рука», которой тот как знаменем ведет красноармейцев в бой, а в романе «Они сражались за Родину» — комиссар лишился правой руки: «…оторванная осколками у самого предплечья, тяжело и страшно волочилась за ним…» Вывод — и то и другое принадлежит перу Платонова. Хотя, кажется, вывод должен быть прямо противоположным. Ибо первое из области языка духовной прозы, где возможны чудеса (та же оторванная рука как символическое знамя победы духа над плотью), и подобную прозу в годы Великой Отечественной войны создал только один писатель — Андрей Платонов. А второй пример — это уже шолоховский жестокий реализм: «тяжело и страшно…» Где мы слышали этот язык? — Да в тех же «Донских рассказах», «Тихом Доне», «Поднятой целине». «Тяжело и страшно» умирает Трофим в рассказе «Жеребенок»: «…корчился Трофим, и жесткие посиневшие губы, пять лет не целовавшие детей, улыбались и пенились кровью». И т. д.

Скажем только, что в публицистике и советской литературе тех лет (включая тридцатые) было множество тематически близких сюжетов, правда, выполненных в стилистике ложной псевдоромантики. Последнюю не любили ни Платонов, ни Шолохов.

Подобным же образом набираются Н. Журавлевым и другие примеры. Цель ясна: открыть читателям главную истину — «Они сражались за Родину» написал Платонов. Методологические установки для этой версии в последней и публикации «Новой газеты» остались прежними. И что ни формулировка, то большая ложь, которую не затмить риторикой, непозволительной, кстати, в здоровом обществе (синоним — «гражданское общество», за которое так ратует «Новая газета»).

Неправда 1: «А почему Платонов не мог быть негром? С 1929 по 1942 год он был под полным запретом. А жить-то надо, кушать, за комнату платить, семью содержать. А что он умел? Только писать».

Только некоторые факты. В 1929 г. выходит книга повестей Платонова «Происхождение мастера», печатается рассказ «Усомнившийся Макар», в 1930-м — «Первый Иван», в 1931-м — повесть «Впрок», после которой на ее автора обрушивается сокрушительная критика (все это известно). В 1934 г. Платонов становится членом Союза писателей, едет в командировку в Туркмению, заключает договор с издательством на роман «Счастливая Москва»; с 1935 г. в главном толстом журнале «Красная новь» печатаются блистательные рассказы «Такыр», «Нужная родина», «Третий сын»; в 1937 г. выходит книга рассказов «Река Потудань» и т. д. В отличие от многих пишущих, в том числе и нас с Николаем Журавлевым, Платонов умел не только писать. Платонов — выдающийся русский инженер, имевший ко времени наступившей после истории с публикацией «Впрок» изоляции патенты на технические изобретения, мог на жизнь заработать нелитературным трудом. Кстати, он так жил и до 1931 года, а с 1931 года становится старшим инженером-конструктором Росметровеса, получает высокую зарплату (инженерам тогда хорошо платили) и абсолютно свободен от литературной среды. Последняя его не любила, в том числе за эту абсолютную свободу. Платонов, впрочем, платил им тем же: «гении литературы»; «одержимые достоинством»; «оргия гуманизма»; «жеманство и юмористика»; эксплуататоры «доброты и долготерпения читателя-народа» и т. п. Как, впрочем, за ту же свободу от московской литературной среды ее завсегдатаи патологически не любили Михаила Шолохова. Действительно, сидит себе в Вешенской, и никакими усилиями (даже Сталина) его не смогли перетащить в литературную Москву; не участвовал в печально знаменитой писательской поддержке политического процесса 1936–1937 гг.; игнорирует писательские пленумы (единственный, кто не приехал на московские пушкинские торжества 1937 г. — в эти дни боролся за освобождение невинно осужденных!); обманул всех с финалом «Тихого Дона» и т. п. Как свидетельствуют документальные источники, тексты разнообразных приглашений Союза писателей, Платонова тоже регулярно звали участвовать в самых разных писательских акциях. Но на этих бумажках он чаще всего записывал все тем же знаменитым карандашом, каким созданы его шедевры, слово «никогда» или «никак», а затем выбрасывал их в корзину (Мария Александровна сохранила эти бесценные документы писательской биографии, и они спокойно лежат в архиве РГАЛИ).

Неправда 2: «Оба, каждый по-своему, ценили друг друга, оба любили выпить…». Пример, как вроде бы правда (1-я часть предложения), дополняясь гнусной полуправдой, рождает все ту же большую неправду. Ну что за глумливая страсть у «умных» и очень трезвых литераторов писать о пьянстве русских писателей! Оставляю это все без комментариев, посоветую лишь не пренебречь полной убийственной иронии записью Платонова: «Выпей водки, может, твое мировоззрение изменится» («Записные книжки»).

Неправда 3: «Во второй половине 1942 года Платонов получает звание капитана, должность военного корреспондента (а это стабильное и неплохое содержание), и его снова печатают. В толстых центральных журналах опять появляется имя Платонова, его проза, его тексты».

О том, что «снова» и «опять» неверно, мы уже писали выше. А вот о Платонове и о войне так писать нельзя, даже если тебе — в «высоких» целях твоей партийности — очень хочется выставить Платонова эдаким диссидентом, который и на войну-то идти не хотел, а просто зарабатывал коррес-пондентской работой на жизнь. Последнего, к слову, было очень много среди маститых советских писателей — читайте дневники Всеволода Иванова, где написано про гнусности московской литературной жизни времени войны, а также о том, как создавались не произведения, а то, что П. Журавлев называет словом «тексты». Но, господа хорошие, к Платонову и Шолохову это ровным счетом не имеет никакого отношения. Уже на второй день войны Шолохов отправляет из Вешенской телеграмму наркому обороны с просьбой зачислить только что полученную Сталинскую премию за роман «Тихий Дон» в Фонд обороны СССР, а себя — в Красную Армию. С первых месяцев войны на фронт рвется Платонов, и, как свидетельствуют записные книжки, уже в августе 1941 г. он был на Ленинградском фронте. Слова «родина», «русский солдат», «Россия», «народ» он употреблял не потому, что они были срочно реабилитированы в первые годы войны, а просто потому, что эти слова-концепты были в его художественном языке — и в 20-е, и в 30-е годы. Это и есть платоновская «вечная родина», а русские солдаты, наверное, тоже любившие выпить, предстали в платоновских военных рассказах — «одухотворенными людьми» и приняли смерть на маленьком пятачке Севастопольского сражения так же достойно, как русские крестьяне в его великом и скорбном «Котловане». «Русский солдат для меня святыня, — пишет он в письме с фронта в 1942 г., — мне кажется… что мне кое-что удается, потому что мною руководит воодушевление их подвигом…».

В сегодняшнем либеральном сознании платоновская логика крайне непопулярна, ибо сознанием, извращенным то ли гордыней, то ли ненавистью, то ли просто нелюбовью, «правда» видится в другой логике: а достойны ли они, солдаты великой войны, умершие и живые, чтобы Я, такой образованный и культурный, писал о них… У Платонова, как мы видим, прямо противоположная логика: мои писания должны быть достойны подвига Солдата. Этой духовной установкой и рождена его великая проза времени войны, единственный и уникальный пример высокой духовной прозы XX столетия. «Одухотворенные люди» сражаются не за паек, не за деньги, не за орден и медаль («Теркин»), они приняли «смертный бой» ради жизни и любви. В галерее «одушевленных» и «одухотворенных» людей, воссозданных в рассказах 1940-х годов, Платонов воскресит имена и биографии героев всей своей предшествующей запрещенной России — России «Чевенгура» и «Ювенильного моря», «Котлована» и «Джан». А герои романа «Они сражались за Родину» придут в 1942 году даже не из «Поднятой целины», а все из того же крамольного «Тихого Дона», опровергая авторитетное суждение Алексея Толстого, высказанное тем в том же 1942 году в докладе «Четверть века советской литературы»: «…от Мелехова до воина Красной Армии, бросающегося со связкой гранат под вражеский танк, чтобы подорвать его своим телом, — не протянуть генетической линии». Вопреки утверждению Толстого мелеховская «генетическая линия» была подтверждена самой жизнью и русской литературой уже в первые годы войны.

Неправда 4: «В 1944 году сотрудничество с Платоновым явно прекратилось…».

Трудно сказать, на чем базируется это утверждение Н. Журавлева. Стилевой изыск со словом «явно», как бы мимоходом подчеркивающим высокий и непререкаемый смысл высказывания, высвечивает ту «глубину» его содержания, которую Платонов язвительно называл «глубиной картона».

Как раз с 1942-го по 1945 год Платонов и Шолохов почти не встречались: оба были на фронте, в разное время приезжали в Москву и т. п. Платонову и писать-то «Они сражались за Родину» было некогда. Впервые за всю литературную жизнь он так много печатается. Очерки в фронтовых газетаx, рассказы в журналах, выходят четыре книги рассказов… Естественно, Платонов и Шолохов читают друг друга и ведут диалог в произведениях, а встречаются они уже после войны. Объединяет их теперь, как признавался Платонов в письме к Шолохову 1947 г. (!), «организация дела издания русского эпоса»: «Ты сам понимаешь, что это значит. Оно имеет общенациональное значение. Без тебя мы этого дела не вытянем…». Речь в цитируемом письме Платонова к Шолохову идет не о романе, а о книге русских сказок «Волшебное кольцо», которую после войны готовил Платонов. Эта последняя книга Платонова выйдет в октябре 1950 года — под редакцией Михаила Шолохова, что известно даже выпускнику филологического факультета.

Неправда 5. Журавлев приводит фрагмент воспоминаний Федота Федотовича Сучкова о том, как в 1940 году тот присутствовал при встрече Платонова с неким щеголем, которому Платонов переписывал роман, и делает из этого еще одно доказательство главного своего тезиса. Я думала, что Журавлев проведет линию связи с 4-й книгой «Тихого Дона», в которой в наибольшей степени запечатлелись следы дружбы Шолохова и Платонова и в целом их встреча в метафизическом пространстве большой русской литературы. Однако нет, не потянул или не посмел ученик отринуть идею своего учителя. Ведь Бар-Селла уже назначил «автора» 4-й книги романа «Тихий Дон».

Не будем гадать, кто тот щеголь, на которого работал Платонов в 1940 году. Скажем лишь, что в последние годы обнаружились некие «ложные» соавторы не у Шолохова, а именно у Платонова. Так, например, известный рассказ «Че-Че-О», опубликованный в 1928 г. за именами Бориса Пильняка и Андрея Платонова, оказывается, написан Платоновым (впервые текст «Че-Че-О» по автографу опубликовала дочь писателя Мария Андреевна Платонова в 1980-е гг.). Ситуация проста. Платонов в 1928 году общался с Пильняком, жил у него, Пильняк тогда уже был признан классиком, а Платонов, вернувшись в Москву из Тамбова, где он служил губернским мелиоратором, на некоторое время оказался в Москве безработным, а в московской литературной тусовке — «прочим»… Вот Пильняк «поредактировал» рассказ Платонова и поставил свое имя. Тогда же, похоже, Платонов «работал» еще на одну московскую знаменитость — Виктора Шкловского, человека влиятельного в киносценарном ведомстве, — и писал киносценарии не только под своим именем… Подобное «соавторство» мы обнаруживаем и в рукописях пьесы «Волшебное существо», а позже — киносценария «Семья Ивановых». Воистину «чудеса»: на первой странице рукой Платонова сверху первого листа выводятся два автора: первый — знаменитый советский писатель, вторым он вписывает себя, а далее все, естественно, пишет он — Андрей Платонов.

Но вот Шолохов-то и по портрету Федота Сучкова на щеголя не тянул, да и связывали их с Платоновым, кажется, совсем другие темы и отношения. О последнем я и написала книгу «„Сказано русским языком…“ Андрей Платонов и Михаил Шолохов: Встречи в русской литературе». И каково было мое искреннее удивление увидеть в финале статьи Журавлева, что вслед за книгой Бар-Селлы и моя книга доказывает факт «сотрудничества» писателей и «участия» Платонова в создании романа «Они сражались за Родину». Это пусть будет Неправда 6.

Неправда 7 относится к платоновскому рассказу «Фро» и сюжету Настасьи Филипповны в романе «Они сражались за Родину». Эту параллель Журавлев именует как «сногсшибательное» научное открытие Бар-Селлы, также работающее на гипотезу нового автора романа «Они сражались за Родину». Вот уж где филологическая наука даже и не ночевала. А то, что Шолохов читал «Фро», это и доказывать не надо. «Фро» тогда прочитали все писатели, о чем я скажу ниже. Шолоховская же читательница любовных романов Настасья Филипповна — это по сути дела аллегория и притча, насыщенная огромным количеством литературных и нелитературных аллюзий. Причем так написать читательницу мог только Шолохов. Для подобного вывода необходимо, во-первых, проанализировать шолоховскую галерею женских характеров, где «читательницами» являются только «освобожденные женщины» (скажем, в «Тихом Доне» это Лиза Мохова и Анна Погудко). Представить же себе с книжкой Аксинью, Наталью, Ильиничну, Лушку, кроткую Ирину или даже Варюху-горюху просто невозможно. Это был бы уже не Шолохов. Во-вторых, необходимо все-таки хотя бы немножко знать литературный контекст второй половины 1930-х. В нашей книге мы приводили рассказ Н. Тришина из журнала «Клуб», в котором выведена фигура читательницы «Тихого Дона»… В-третьих, этим эпизодом Шолохов воистину в годы войны «остранил» собственный роман «Тихий Дон», который в предвоенные годы был самым читаемым в нашей стране; в-четвертых, ни у одного из советских писателей не было столько читательниц, как у автора «Тихого Дона». Среди читательниц были не только «восхищенки» (термин Платонова), но и очень «сознательные» и очень «требовательные»… Письма читателей, отправленные в Вешенскую, исчезли в годы войны, однако тысячи писем, а том числе и читательниц шолоховского романа о любви, сохранились и спокойно лежат в самых разных фондах главного нашего архива (РГАЛИ).

Рассказ Ивана Звягинцева о том, как испортилась его жена Настасья Филипповна через чтение художественной литературы, является по сути развязкой коллизии читающего/нечитающего героя в целом шолоховского текста. В этом выбивающемся из обихода войны печально-веселом эпизоде романа каждый поворот в рассказе героя значим, начиная с имени героини. Многообразному пародированию в «слове» Звягинцева подвергается прежде всего формула эволюции героини — от языка жизни к «книжному» языку — в которой узнается одна из ключевых сюжетных моделей советского романа 1920–1930-х годов (развитие «темной крестьянки», героя «массы» от полюса несознательности к сознательной жизни — через клуб и чтение книг):

«Восемь лет жили, как люди, работала она прицепщиком на тракторе, ни в обмороки не падала, никаких фокусов не устраивала, а потом повадилась читать разные художественные книжки, — с этого все и началось. Такой мудрости набралась, что слова попросту не скажет, а все с закавыкой, и так эти книжки ее завлекли, что ночи напролет читает, а днем ходит, как овца круженая, и все вздыхает, и из рук у нее все валится. Вот так раз как-то вздыхала-вздыхала, а потом подходит ко мне с ужимкой и говорит: „Ты бы, Ваня, хоть раз мне в возвышенной любви объяснился. Никогда я от тебя не слышала таких нежных слов, как в художественной литературе пишут“. Меня даже зло взяло. „Дочиталась!“ — думаю, а ей говорю: „Ополоумела ты, Настасья! Десять лет живем с тобой, трех детей нажили, с какого это пятерика я должен тебе в любви объясняться? Да у меня и язык не повернется на такое дело. <…> И ты бы, — говорю ей, — вместо того, чтобы глупые книжки читать, за детьми лучше присматривала“. А дети и в самом деле пришли в запустение, бегают, как беспризорники, грязные, сопливые, да и в хозяйстве все идет через пень-колоду».

В пародийном слове Звягинцева пересекаются не просто два языка — пародируемый (язык литературы) и пародирующий (язык жизни). В пародии, отмечал М. Бахтин, скрещиваются «две языковые точки зрения, две языковые мысли и, в сущности, два речевых субъекта». Не без пристрастия вводит Шолохов в рассказ Ивана Звягинцева горьковскую политическую типологию нужных/ненужных книг для массового читателя, придавая ей новые пародирующие акценты уже для эпохи 1930-х годов, метко названной К. Фединым временем «диктатуры романа». В звягинцевской типологии, конечно, узнаются также платоновские интонации и любовный сюжет рассказа «Фро» (1936): к «хорошим книжкам», «интересным книжкам», «завлекательным книжкам» Иван относит книги про трактора и моторы внутреннего сгорания. Однако, как и платоновская Фро-Фрося, которую любимый муж Федор приучает к чтению технических книг, шолоховская Настасья Филипповна равнодушна вслед за горьковской и к платоновской типологии: «Думашь, читала она? Черта с два! Она от моих книжек воротила нос, как черт от ладана, ей художественную литературу подавай, да такую, чтобы оттуда любовь лезла, как опара из горшка».

Пристрастность в рассказе Звягинцева — не от смеха, а от боли: на фронте он единственный получает письма от жены, которых стыдится, ибо обращается к нему Настасья Филипповна с «куриными словами»: «Дорогой мой цыпа!», ничего не рассказывает о доме и детях, а «дует про любовь на всех страницах, да такими непонятными, книжными словами, что у меня от них даже туман в голове сделается и какое-то кружение в глазах…».

Акцентная система в пародирующем слове расставляется Шолоховым неторопливо, но последовательно: от общего сюжета семейной жизни Звягинцева к жизни Настасьи Филипповны, а затем — к «письменному» слову героини. Именно «писательские» опыты Настасьи Филипповны и намечают выход из пародирующей системы. Он представлен в «текстологических» догадках Звягинцева, обратившего внимание, что в последнем к нему письме Настасья Филипповна не только забыла его имя и именует его «каким-то Эдуардом», но тщательно расставляет знаки препинания. Именно пунктуация приводит героя к догадке, что письма к нему не написаны, а списаны из какой-то книжки: «…иначе откуда же она выкопала какого-то Эдуарда и почему в письмах столько разных запятых?». В народных письмах, как известно, запятые почти никогда не ставились. Кстати, и сам Шолохов, в отличие от Платонова, был не в ладу именно с пунктуацией (посмотрите транскрипцию страниц рукописи последней книги «Тихого Дона», опубликованную в издании Пушкинского Дома).

А если уж говорить о романе, в котором наиболее сильно сказалось влияние рассказа Платонова «Фро», то это не «Они сражались за Родину», а «Новое назначение» Александра Бека. Небольшой платоновский рассказ «Фро» — это ведь и мини-энциклопедия литературной жизни середины тридцатых годов. Его все так тогда и прочитали, а многие — обиделись… Потому так гневался даже в 1952 году на «Фро» активный участник литературной жизни того десятилетия Александр Бек: «худшие стороны писательского лица Платонова», писатель «противопоставляет ее, девушку, обществу, советской жизни, гражданскому долгу»; «такая идея… делает талантливый рассказ реакционным» (РГАЛИ). А потом, кажется, покаялся за эти слова (мы цитировали внутрииздательскую рецензию; в 1952 году первый посмертный сборник рассказов Платонова так и не был опубликован) и создал, следуя логике поведения платоновской реакционной Фроси-Фро, ироническую модель «новой женщины в „антитоталитарном“ романе…»

И последнее. Статья Журавлева сопровождается фотографией: «Дом М. А. Шолохова в станице Вешенской. Возможно, „Они сражались за Родину“ никто здесь не писал».

Что это: незнание или глумление? Шолохов в годы войны действительно почти ничего не писал в Вешенской, тем более — роман «Они сражались за Родину». В 1942 году при налете фашистской авиации шолоховский дом был разрушен, уничтожен писательский архив. Но, кажется, не это было главной потерей для автора «Тихого Дона» — при бомбежке погибла мать писателя… И здесь пора говорить не о вопросах литературы, а о жизни и элементарной этике, ибо подобная публикация фотографии вешенского дома прочитывается уже не как простительное гуманитарное незнание и невежество, а как сознательное глумление… Нельзя так, господа.

На выступление «Новой газеты» быстрее всех отреагировала «Литературная газета». С защитой Шолохова выступил постоянный автор газеты, известный критик и литературовед Вадим Баранов, посвятив теме «Платонов и Шолохов» статью с язвительным заглавием «Не надо обижать негров» («ЛГ». 13–19 апреля). Все бы ничего, если бы не новые грубейшие ошибки, а главное, какое-то странное (по сути) и страстное (по форме) желание защитить Шолохова от Платонова. Последнее, кстати, весьма напоминает методологию защиты Шолохова от его хулителей, которая нам известна по советским толстым монографиям о Шолохове 60–70-х годов. Так, к примеру, к утверждению, что никаких связей Платонова и Шолохова быть не могло, преподносится ни больше ни меньше как сенсация («Читателя ждет здесь полнейшая сенсация!») следующий аргумент: «Писем нет!.. Совсем! Ни с той, ни с другой стороны». Выше мы цитировали именно письмо Платонова. И кто знает, что нас еще ждет впереди… Другой аргумент защиты Шолохова от Платонова не менее странный: «…В обстоятельной монографии Г. Ермолаева… имя Платонова фигурирует всего один раз и совершенно безотносительно к проблеме рукописи „Они сражались за Родину“». Добавим, что и в вышедшей не менее «обстоятельной» книге Ф. Кузнецова Платонов тоже упоминается всего один раз… Из этого следует именно то, о чем мы выше писали. Еще один аргумент В. Баранова как защитника Шолохова от Платонова оказался удивительно близким «врагам» Шолохова. Этот аргумент звучит как заклинание: «Но мог ли Платонов, этот, может быть, самый неповторимый стилист в отечественной литературе XX века, перестать быть самим собой и начать писать „под Шолохова“? Это исключено начисто» и т. п. То есть получается, что Платонов — стилист, а Шолохов — вовсе и не стилист? Как говорится, защитили. Скажем и о прямой ошибке у Баранова. Шолохов был редактором не платоновской книги башкирских сказок, как то утверждается, а русских сказок «Волшебное кольцо». Последние издать было значительно сложнее, чем первую книгу сказок…

По «гамбургскому счету», о всех нас — и сегодняшних хулителях, и защитниках Шолохова — можно сказать словами Бунина из его пушкинской анкеты: «Никак я не смею к нему относиться». И это будет единственная правда в истории отношений литературной общественности и Михаила Александровича Шолохова.

И последнее. Ни для Шолохова и Платонова, ни для Пушкина и Бунина выражение «гений в неграх родины» не звучит оскорбительно, как то представляется авторам-остроумцам «Новой газеты». Но это уже другая тема.

 

Сергей Викулов

ЗАТЕРЯННЫЙ МИР

В Вологде вышел в свет альбом графических работ народного художника России Джанны Тутунджан. В нём всё необычно, начиная с названия. В самом деле, разве не диво, что на обложке тяжелого фолианта (издательского стандарта при воспроизведении живописных полотен) в качестве названия красуется словечко совсем из другого ряда — «Разговоры»…

В надежде рассеять недоумение открываю первую страницу альбома. На ней — авторское вступление, в котором искреннее признание в любви к русскому Северу, к его деревням и селам, к людям, живущим в них… А ещё — нетерпеливое ожидание встречи с ними, радостное предощущение творчества: «…Я войду в незнакомый дом… и буду рисовать то, что вижу, и слушать, слушать, слушать»…

Трижды повторенное «слушать» сразу заставляет думать, что будущий рисунок для художника не главное из того, что произойдёт в доме, в который она войдёт. Главное — то, что будет в нём услышано, то есть слова, сказанные позирующим человеком, слова, которые, как снимок на фотоплёнке, проявят, высветят его душу — в радости ли, в печали — до дна. Сама художница об этом сказала так: «Больше всего на свете меня волнует состояние Души — Человека, Народа, Страны».

Прекрасно! Но как передать это состояние? Рисунком? Можно, но лишь отчасти. Исчерпывающе же, на всю глубину — только словами, самыми правдивыми, самыми весомыми в данном разговоре. Расслышать эти слова — для художницы всё равно что поймать золотую рыбку. Расслышать — и записать их. И восхититься, увидев, что они стали единым целым с рисунком, последним штрихом к нему.

Кого-то из поклонников художницы (а уж искусствоведов — обязательно) столь неожиданный синтез рисунка и слова немало удивит: а не озорство ли это? — подумают они. Подобные сомнения были и у меня. Но чем дальше листал я альбом, бормоча при этом многообещающее словечко «разговоры», тем больше убеждался, что никакого озорства в этом синтезе нет. Всё серьёзно, всё естественно, хотя и непривычно, потому что ново. И, как творческий приём (если не забывать, что речь идёт о творчестве), имеет полное право называться не просто новым, а новаторским.

Уверен, не женский каприз, не разыгравшаяся фантазия в минуту игривого настроения привели художника к этому приёму, а радостное удивление открывшимся ей затерянным в вологодской глуши миром, а точнее — народом, образ которого она вознамерилась запечатлеть для потомков.

Таланта живописца для этого оказалось мало, хотя успех персональной выставки её работ в Москве обеспечен был, в первую очередь, именно зрительным рядом. И вот при новых встречах с аборигенами деревни Сергиевской кисть художника всё чаще стала уступать место фломастеру, потому что он «работал» намного оперативней, а главное, «мыслил» глубже, гражданственней, социальней, публицистичней. И решающую роль в этом играли именно «разговоры», которые успевал он записать на том же листе ватмана.

При этом каждый раз думалось: а, собственно, почему бы и нет? Если рисунки к художественному тексту (к роману, к повести) смотрятся вполне естественным и даже приятным приложением, то почему не могут быть таковыми тексты к рисункам, к портретам, в первую очередь?

Так родилась оригинальнейшая серия графических работ Джанны Тутунджан, названная «Разговоры» (на титуле — с добавлением: «по правде, по совести»). 200 с лишним рисунков (можно добавить — озвученных) составили эту серию; 129 из них художница включила в альбом, перелистать который я и приглашаю читателя…

Почему же художница — южанка по крови — навсегда выбрала Север? Можно предположить, что решающую роль в этом выборе в молодости сыграл учившийся вместе с нею в Суриковском институте замечательный парень из-под Вологды Коля Баскаков, ставший поначалу её другом, а по окончании института — мужем. Найдя в нём надёжную опору, Джанна Татджатовна в 1959 году приезжает в Вологду, ставшую — теперь это можно сказать определённо — второй её родиной. Горячо, восторженно, сострадательно любимой.

С первых же лет жизни в Вологде художница поняла, что экзотики древнего города, ровесника Москвы, красивейшей природы вокруг него — ей недостаточно. Тянуло в глушь, в деревни и сёла, затерянные за тёмными лесами, синими озёрами, величественными в своей медлительности реками. А главное — тянуло к людям, олицетворявшим коренную, глубинную Россию. Оставалось лишь решить: куда отправиться. Выбор пал на Тарногу, один из самых отдалённых — в сторону Вятки — районов. Прадеды называли это поселение «Тарногским городком», кстати, как и соседнее — «Кичменгским городком», основателями которых, по преданию, были новгородские ушкуйники.

Попасть туда можно лишь самолётом или по реке Сухоне, притоку Северной Двины, желательно в половодье. Благородное, конечно, дело — «хождение в народ», но нелёгкое, можно даже сказать — жертвенное. Передвигаться приходилось на попутных подводах, на утлых лодчонках и даже на плоту. Причаливали к каждой деревушке, выбирали для ночлега более приветливую, хотя бы по местоположению, а главное — не безлюдную. Ну, а с крышей для проживания — проблем вообще не было: хочешь — подселяйся к хозяевам пятистенка, хочешь — пустующий дом обогревай…

Счастливым причалом для путешественников оказалась деревня Сергиевская, привольно раскинувшаяся на высоком левом берегу Сухоны. Не знаю, какая изба была первой, в которую вошла Джанна не как гостья из Москвы, а как художник, с альбомом, прижатым к груди, с сумочкой, в которой ждали своей минуты фломастер и тушь; вошла, твёрдо зная, зачем: нарисовать хозяйку, привлекшую её внимание ещё при первом знакомстве (в магазине, кажется), поразившую её скорбью в глазах, видимо, вдовьей, и гордо поставленной головой. Приветливо встреченная ею, села напротив, развернула альбом, достала фломастер и, чтобы не смутить женщину необычным для неё действом, завела разговор, намеренно пустяшный. Хозяйка — дело привычное — запросто пристала к нему… А через минуту-другую, как-то незаметно, само собой, пустяшное отвеялось в сторону, и разговор пошёл о пережитом, местами — самом сокровенном: известно, в каждой бабьей душе этого добра под завязку.

Так-то оно так… Но вот одна из согласившихся было «посидеть» перед художницей часок-другой, когда дошло до дела, вдруг задумалась, головой покачала и вымолвила: «Если всё рассказать…» — и опять замолкла: в горле, догадалась Джанна, вместо слов — комок, который, как известно, не проглотить. Поднесла женщина к губам кончик платка, повинилась: «Нет, не могу говорить…»

Но на следующий день всё-таки переборола себя…

…Летом дело было. Пошла она, в сумерках уже, с серпом да верёвкой травы корове нажать. Не то чтобы с оглядкой, а торопко всё же нахватала охапку, связала, за плечо перекинула и, согнувшись в дугу, ко двору посеменила. И вдруг голос, да не чей-нибудь, а бригадира: «Смотри, Нюрка, Бог накажет: в воскресенье работаешь». Почувствовав жар в лице, то ли крикнула, то ли пискнула, не останавливаясь: «Бог, чай, не без глаз!» Самой полюбились эти слова — и как оправдание перед Богом, и как достойный ответ начальству.

В таком состоянии души Джанна и изобразила женщину, написав, тем же фломастером, её слова — выше, ниже рисунка… И удивилась: преобразился рисунок, зазвучал, проявив не только бытовую суть свою, но и нравственную, социальную!

В разговоре со следующей натурой — тоже женщиной, пожалуй, самой старшей из всех, на первый план вышли воспоминания о бабьих страданиях в годы войны. Джанна уже заканчивала портрет собеседницы, а та, оставаясь памятью всё ещё там, в лихолетье, продолжила:

— Вспомнили бы, как в войну-то пахали… — она обращалась к нынешним пахарям-сеятелям, — …безо всякого горючего, на одних горючих слезах…

Джанна чуть не вскрикнула от восторга: такой неожиданный, такой выразительный образ! Поэт позавидует!

Другая женщина (Джанна изобразила её в обычной позе деревенской собеседницы — в завязанном под подбородком платке, в резиновых сапогах, со сложенными на коленях вконец изработанными руками) припомнила все беды, обрушившиеся за прожитые годы на деревню (то из колхоза не отпускали, то, наоборот, принуждали по своим огородам разбежаться), и подвела итог горьким воспоминаниям:

— Уши бы не чуяли, глаза бы не видели, что с нами творят!

Невольно подумалось: с такою бы «речью» да на высокую трибуну, думскую, например… Да где там… Трибуна эта теперь только для профессионалов…

Листаю альбом мужественной землячки и не перестаю удивляться не только зоркости её глаза (это естественно для художника), но и гражданственной, социальной остроте её слуха. Не каждый художник уловил бы в исповедях дере-венских женщин самые сокро-венные для них мысли. А она уловила.

В середине 90-х годов гражданственная грань её таланта, её характера прояви-лась наиболее резко.

…Мужчина, которому, судя по рисунку, под шестьдесят, на вопрос: «Думаешь, чего дальше будет?», — вопрос задел за живое — отвечает: «Если так же базарить — ещё смешнее будет».

Не «хуже», как вполне естественно было бы услышать тут, а «смешнее»: случается же смех сквозь слёзы…

Ясно: камень на душе у человека. Свидетельством этому и отрешённость во взгляде, и вяло сцепившиеся пальцами руки, и эти тяжёлые слова: «базарить», «смешнее»… В них для мужика всё: и «перестройка», на которую он клюнул, и её итог, и даже невесёлая перспектива.

Несколько слов ещё об одном портрете, неожиданном в ряду уже отмеченных: «Женщина, кормящая грудью ребёнка». Наслаждаясь богоданным чувством материнства (хотя ребёнок этот у неё уже третий), она размышляет вслух о времени, в котором он родился, и, как всякая мать, тревожится за его судьбу. Она буквально воркует над «своей кровиночкой»:

— Ондрюша, хороший-от мальчик… Вот какая жизнь пошла… Ишь удумали! Танки на людей… Худые дядьки… А ты кушай, ягодка, и рости… Выростешь большо-ой! Потом с Витей, с Васей, троё, поедете в поле и спросите: «А кто тут хозяин?»

Символично: выедут в поле «троё». И, может быть, не на тракторе, не на машине, а на конях гривастых, под стать былинным, и углядев из-под ладони, что поле, русское поле, не распахано, не засеяно, скажут что-нибудь и покруче…

Рисунок даёт повод подумать об этом.

Тревожится о будущем своего сынишки и хозяин другого дома. Джанна нарисовала его праздно сидящим на диване. Он сухощав, жилист («на чём штаны держатся»), изработался, видно, а может, даже нездоров. По праву руку, рядышком с ним, как нарост на берёзе, мальчик лет двух, не боле, по леву — газетёнка, отложенная по прочтении, а на ней — очки, с верёвочкой вместо дужек. Мужик — это видно по его выражению — не расположен к беседе, но на вопросы художницы всё же отвечает:

— Когда хорошо-то поживём?

— После меня.

— Васюха-то доживёт?

— Должен.

Чего больше в этом ответе? Уверенности или надежды? Пожалуй, надежды… А уверенность… Жизнь, какую знает он, пока не даёт повода обрести её.

Сам он об этой жизни — ни слова… За него высказался мужик в другой избе: «Капут колхозу… С последнего двора крышу снимают… все ташшат себе…» По слову «капут», употреблённому им, нетрудно догадаться: фронтовик. Немцы, когда он был в окопах, грозились ему: «Рус, капут!» Слава Богу, вышло наоборот…

Но куда чаще в деревне говорят теперь о другой «войне», которой не было начала и — будь она проклята! — не видать конца. Одна вдова солдатская высказалась о ней так: «Жизнь-то ноне райская… — Она сравнивала её с первыми послевоенными годами. — Только пьют много… и не вовремя… Ведь в тувалет не сходят без бутылки».

Последняя фраза наверняка из деревенского фольклора, не очень смешная, но зато бьющая не в бровь, а в глаз. Время, когда деревня деликатничала в рассуждениях о пьянстве («пей, да с умом — ещё поднесут») и даже шутила («ведро не выпью, но отопью много»), — время это прошло. Деревня воочию убедилась: зелёный змий уже не просто валит мужиков с ног — со свету сживает. Да если бы только мужиков, но ведь и жён-матерей — тоже. А в городах… в городах уже всерьёз поговаривают об открытии детских медвытрезвителей…

Понимает ли деревня гибельность пути, на который загнали её правители — и прежние, и нынешние?

Начинает понимать. Джанна запечатлела одного из тех, кто хотел бы свернуть с этого пути, пожить нормальной, трезвой жизнью.

…Глядя широко раскрытыми глазами — нет, не в небо — в собственную душу, он вслух мечтает: «Как бы отворотиться от вина… да от курева… К примеру, мне лично… — А подумав, добавляет: — Да и всей Расее…»

Слышите, господа думцы? Не за себя только, за всю Расею тревога. Это у мужика-то из Вологодской глухомани! Тревога и переворачивающее душу раскаяние. Раздумывая над этим феноменом, вспомнил — и, кажется, весьма кстати! — «Доброго Филю» из книги другого знаменитого моего земляка Николая Рубцова. Стихотворение о нём большинству читателей, думаю, известно. Но для продолжения разговора приведу его полностью.

Можно подумать, поэт умиляется Филей, видя в нём проявление «лучших черт» национального характера. Он неприхотлив («ест любую еду»), терпелив, живёт без газа, без ванны, и тем не менее претензий к власти с его стороны — никаких («Мир такой справедливый, / Даже нечего крыть…») Властям — местным ли, государственным ли — «молчаливый» Филя не может не нравиться. Но нравится ли он поэту? Нет и нет! Он, если прислушаться, посмеивается даже над ним, сравнявшимся интеллектом с бурёнками, которых пасёт, «ходит (с ними) в долину», «дует в дуду». Поэт подтрунивает над Филей (правда, незлобиво, снисходительно), одновременно и жалея его, потому что не видит в ближайшем будущем счастливых перемен в его жизни. Да Филя и не стремится к этим переменам. Больше того, даже не думает о них. Художнице Д. Тутунджан «добрые Фили», которым не о чем говорить, кажется, и не встречались. А если встречались, она знала, как их разговорить. Одним хитрым (по деревенским понятиям) вопросом, одним сочувственным словом умела так задеть молчуна за живое, что он тут же проникался полным доверием к ней («знает жизнь баба!»), распахивал перед нею душу, и она имела возможность лишний раз убедиться, что душа у него болит и в самой глубине таит много слов, способных выразить эту боль.

Вспоминая о подобных случаях, она потом напишет: «Рисуя людей в далёких деревнях, я буквально страдала от того, что кроме меня никто не слышит, как они говорят».

Уверен, что под этим «как» художница подразумевала не одну только выразительность народного языка, но и содержание разговоров, их нравственный, гражданский, бытийный смысл.

Что ещё уловила из этих разговоров Д. Тутунджан? Какими рисунками сопроводила их? О рисунках, считаю, достаточно…

А вот некоторые тексты к рисункам (вдобавок к уже «услышанным») считаю необходимым воспроизвести, чтобы читатели воочию могли убедиться: народ, вопреки утверждениям публицистов, не спит и основной инстинкт — инстинкт самосохранения — не утратил. Он — великан — думает. Медленна его дума: до всего надо дойти самому, но зато глубока и, в соответствии с нынешним временем, тревожна:

«— Русака-то скоро совсем изживут… Говорят: выживай!.. А как?»

Озвучивает эту думу мужик, уже не молодой, в рассуждениях о демографической — слышал от самого президента — проблеме.

Другой, словно желая пояснить сказанное, добавляет:

«— Мужику всю дорогу сласти по норме, а горести — по горло».

Капитальное обобщение: не убавить, как говорится, не прибавить.

Бабка, одинокая в большом выстывшем доме:

«— Вот лежу я тут мёртвым капиталом… Чтобы умереть здися, во своём дому, на своей печи… К робятам неохота. Натолька опять пьёт… вторую недилю… Не было этого вина — красота. Теперь навезли… Водка да безработица лешева их губит».

Нестарая ещё женщина — о своей «товарке» задушевной, о её характере, отнюдь не с осуждением — скорее с восхищением:

«— Ох, Катерина, не ловка к житью. Она как разгорячится, дак у ей, у бока, щи варить можно!»

Думаю, не случайно Д. Тутунджан воспроизвела именно эти слова из монолога натурщицы: наверняка хотела, чтобы их услышали те, кто не любит деревенский народ за излишнюю покладистость, безответность, многотерпеливость.

Всё до поры.

Серьёзная, своеобразная получилась книга у Д. Тутунджан. Закрываешь её с ощущением, что ты только что вернулся из трудного, но полного впечатляющих открытий путешествия в некий затерянный мир, о существовании которого многие твои сограждане, пользующиеся всеми благами цивилизации, даже и не подозревают. Закрываешь с благодарностью художнице за то, что она открыла тебе этот мир, вселила в твою душу чувство тревоги за него, сострадания и любви к людям, проживающим в нём. Ведь он, этот мир, часть — и немалая! — народного организма, и если она болит, то, значит, нездоров и весь организм…

 

Станислав Зотов

СУВОРОВ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ

[3]

Межрегиональным фондом «Выдающиеся полководцы и флотоводцы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.» в предыдущие годы были уже выпущены книги о маршале Василевском, адмирале флота Кузнецове. Была издана книга воспоминаний маршала Рокоссовского «Солдатский долг», книга маршала Захарова «Генеральный штаб в предвоенные годы». Опыт этих изданий в преддверии юбилея Великой победы был очень удачен. Но кому же издатели посвятили книгу, выпущенную именно в этом, юбилейном году? Не случайно выбор пал на легендарную личность, на самого молодого советского полководца времён Великой Отечественной — на генерала армии Ивана Даниловича Черняховского.

Юбилей И. Д. Черняховского мы будем отмечать только 29 июня следующего года — сто лет со дня рождения. Но такова притягательная сила памяти об этом удивительном человеке, так неразрывно слит весь образ этого удачливого полководца с героическим образом Победы вообще, что о ком и писать было сейчас, именно в этом, победном году, как не о нём, о том, кого современники сравнивали не иначе как с Суворовым — «Суворов Великой Отечественной войны».

И действительно это так. Среди иных славных наших полководцев Черняховский, как никто другой, выделялся искрометной удачливостью, ярким талантом, страстной решительностью на поле боя, но решительностью не очертя голову, а связанную с трезвым, почти гениальным расчетом. Все эти качества сближали его с Александром Васильевичем Суворовым, который вот так же в своё время умел в ходе сражения увидеть слабое место противника, нанести неожиданный удар, не дать врагу опамятоваться, беспрестанно наращивать натиск, развивать успех, выйти на оперативный простор, добиться полной, решительной победы. И с наименьшими потерями для своих войск! В общем — «глазомер, быстрота, натиск» (А. В. Суворов). Так воевал и Иван Данилович Черняховский.

Книга, вышедшая тиражом пять тысяч экземпляров, составлена по принципу: от общего к личному. То есть сначала идут авторитетные мнения известных полководцев, в частности генерала армии, президента Академии военных наук Гареева, маршалов Василевского, Рокоссовского, Чуйкова и других военачальников. Далее, во втором разделе книги, следуют воспоминания друзей и сослуживцев Черняховского. Здесь обращает на себя внимание рассказ, даже, пожалуй, небольшая повесть, известного писателя-фронтовика Владимира Карпова «Особое задание», где автор вспоминает реальную историю из своей фронтовой жизни, когда генерал армии Иван Данилович Черняховский, уже будучи командующим 3-м Белорусским фронтом, лично вызвал к себе в штаб фронта военного разведчика Карпова и дал ему важное, чрезвычайно сложное и опасное задание доставить из-за линии фронта особо ценные разведданные, необходимые фронту для будущего наступления. Разведчик, смертельно рискуя на каждом шагу, выполнил это задание, был серьёзно ранен… и когда лежал в госпитале, был приятно поражён тем, что командующий фронтом, сердечно, по-человечески беспокоясь за его состояние, специально вызвал к нему в госпиталь бригаду артистов, которые дали только для него импровизированный концерт в больничной палате.

Отрадно, что рассказу о человеческих, душевных качествах Черняховского в книге отведено немалое место. Оттого сборник воспоминаний получился живым, неформальным и очень интересным. Раздел книги «Слово об отце» — это воспоминания детей Ивана Даниловича, дочери Неонилы и сына Олега, сейчас уже пожилых людей, сохранивших навсегда живую, трогательную любовь к своему отцу. Особенно волнуют письма Черняховского с фронта к своим родным. В письмах этих проявлен живой характер весёлого, умного, доброго, любящего и неунывающего человека.

Составитель книги А. Я. Сухарев в открывающей книгу статье к читателю подчёркивает, что становление такой личности, как Черняховский, «происходило в условиях цельной державной политики, продуманной системы воспитания молодёжи» при советской власти.

Детство генерала, прошедшее на Украине, было безжалостно перечёркнуто гражданской войной, эпидемией тифа, в которой погибли его родители, голодом, беспризорничеством. В тринадцать лет круглый сирота, он пас коров своих односельчан — за кусок хлеба. Потом — рабочий депо. Рабочий в четырнадцать лет, комсомолец и даже комсомольский вожак села Вербово, что в Уманском уезде Киевской губернии. А ведь только окончилась гражданская война. Голод. Разруха. Банды… Перечитайте Николая Островского, как сталь русских характеров закалялась в то время. Такая сталь, которая через двадцать лет переломила чужеземную сталь крупповского замеса.

Потом были «всевобуч», комсомольская путёвка в армию, Одесское пехотное училище, Киевская артиллерийская школа. И — ранняя женитьба на красавице киевлянке Анастасии Добрянской, подарившей ему впоследствии двух замечательных детей. Жена — весёлая, молодая, любительница танцевать и играть на гитаре — душа общества, вокруг неё всегда было много мужчин. А он — тоже красавец, с природной военной выправкой, высокий, энергичный, с сильным, волевым, мужественным лицом. Рассказывают: не он на женщин — они на него оглядывались на улице! А он… Он всю жизнь ревновал свою жену, а не она его. Но ревновал напрасно. Жена не изменит ему и после его смерти, останется верной навсегда.

В июне 1941 года полковник Черняховский, выпускник Военной академии механизации и моторизации Красной Армии, командует 28-й танковой дивизией, стоящей под Шауляем в Литве. Семья в Риге. 21 июня дивизия выдвинулась к границе. Утром 22-го в небе увидели бомбардировщики. Думали, начались ученья. Но началась война.

Армады немецких танковых армий устремились на территорию Советской Прибалтики. Что могла им противопоставить небольшая недоукомплектованная дивизия Черняховского, вооружённая к тому же устаревшими лёгкими танками БТ-7 и Т-26? А Черняховский переходит в наступление, в первый же день войны заставляя врага нести чувствительные потери.

Впереди были тяжкие бои за Великий Новгород, где Черняховскому удалось собрать разрозненные отступающие советские части и организовать оборону древнейшего русского города. И враг будет остановлен окончательно за Новгородом на рубежах Волхова и Ильмень-озера. Там, на берегах Ильменя, разгорится настоящее побоище между десантными немецкими частями, пытавшимися захватить восточный берег озера, и дивизией Черняховского, у которой и танков-то на ходу уже не осталось, а имелись лишь артиллерийские орудия и пулемёты, снятые с танков. Крупные силы немецкого десанта на баржах и буксирных катерах подошли к берегу озера. Берег пологий, песчаный, удобный для высадки десанта. Фашисты вооружены до зубов — на баржах у них артиллерия, крупнокалиберные пулемёты. Весь берег хорошо простреливается с воды.

Черняховский видит, что начинается гроза, поднимается ветер, на озере сильная качка. Значит, прицел фашистских пушек будет неточным. И он отдаёт приказ вывести наши орудия на самый берег, прямо к кромке воды, и бьёт по фашистским судам прямой наводкой на кратчайшей дистанции! Немецкая пехота пытается высадиться и овладеть берегом. Черняховский приказывает подвести к воде пулемёты и кинжальным огнём расстреливает десант. Очевидцы (их воспоминания приведены в книге) вспоминают, что немцы гибли тысячами, не успев достигнуть берега. Это было настоящее побоище, сравнимое с Ледовым. Гремела гроза, сверкали молнии, залпы орудий смешивались с раскатами грома, и высокий, статный советский командир стоял вместе со своими солдатами на берегу озера и смотрел на тонущие немецкие полчища, так же как восемь веков назад видел подобное святой князь Александр Невский!

А потом были великая битва на огненной Курской дуге, Белополье, Путивль — и выход к днепровским кручам. Форсирование Днепра.

Надо сказать, Черняховский мало задумывался о своей безопасности на поле боя, иногда словно шутил со смертью, играл с нею в прятки. В книге не раз приводятся свидетельства его весьма бесшабашного поведения на кромке огня. Один раз, это было в присутствии маршала Василевского, Черняховский разгуливал под огнём противника в светлом генеральском кителе, нимало не беспокоясь, что вокруг рвутся мины — немцы открыли прицельный миномётный огонь по заметной генеральской фигуре. Маршал сделал замечание Черняховскому. Тот лишь виновато улыбнулся: «Кажется, я нарушил правила маскировки…». Судьба хранила его, но до поры до времени. Пули и осколки снарядов словно облетали его, чтобы один раз поразить сразу и в самое сердце.

За успешное форсирование реки Днепр севернее Киева, прочное закрепление плацдарма на западном берегу реки Днепр и проявленные при этом отвагу и героизм Президиум Верховного Совета СССР своим указом от 17 сентября 1943 года присвоил Черняховскому Ивану Даниловичу звание Героя Советского Союза.

Ещё ранее Черняховский получил второй орден Суворова I степени, позднее, за освобождение Украины, орден Богдана Хмельницкого I степени, а в марте 1944 года он становится генерал-полковником. 14 апреля 1944 года генерал-полковник И. Д. Черняховский назначается командующим 3-м Белорусским фронтом. Ему исполнилось всего 38 лет.

22 июня 1944 года началась операция по освобождению Белоруссии «Багратион». В ходе стремительного наступления 3-й Белорусский фронт под командованием Черняховского полностью окружил и разгромил Витебскую группировку противника.

Ещё не закончилась операция, а Черняховскому уже присваивается звание генерала армии. 3 июля войска Черняховского во взаимодействии с войсками Рокоссовского освобождают Минск, а 13 июля — столицу Литвы Вильнюс. За десять дней Черняховский взял две столицы. Такое даже Суворову не снилось! 29 июля Иван Данилович Черняховский стал дважды Героем Советского Союза.

18 февраля 1945 года корпус генерала Горбатова вёл тяжёлые наступательные бои с обороняющимся противником у восточно-прусского городка Мельзак. Черняховский передислоцировал туда два самоходно-артиллерийских полка на помощь корпусу, но дело застопорилось. В этот день командующий имел по полевой телефонной связи разговор с генералом Горбатовым и не распекал его, а попытался вникнуть в ситуацию, но ему не всё было ясно. Он сообщил Горбатову, что выезжает сам в расположение корпуса. Горбатов предупредил Черняховского, что это опасно — шоссе простреливается противником. Этот аргумент на Черняховского не подействовал.

Когда машина командующего подъезжала к западной окраине городка Мельзак, прозвучал, по заверениям очевидцев, один-единственный артиллерийский выстрел. Снаряд разорвался возле машины Черняховского, и командующий был тяжело ранен осколком в сердце. Случайность? Сомнительно. Видимо, немецкая разведка давно следила за перемещениями командующего, и артиллерийская засада не случайно в этом месте подстерегала его. Очень уж точен был тот выстрел. Иван Данилович Черняховский жил ещё два часа. Но был почти без сознания, всё время повторял: «Ранен смертельно, умираю…». Вскоре он скончался.

Смерть выдающегося генерала отозвалась болезненным эхом по всему сражавшемуся с фашизмом миру. Премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль прислал письмо соболезнования на имя Верховного главнокомандующего Сталина. Текст этого послания приведён в книге: «С печалью прочёл я о потере, которую Вы понесли в связи со смертью генерала Черняховского от ран, полученных им в бою. Талант и деятельность этого блестящего и храброго офицера вызывали большое восхищение у правительства Его Величества и британской армии».

А вот часть приказа Сталина, целиком приведённого в книге, от 20 февраля 1945 года:

«Армия и флот Советского Союза склоняют свои боевые знамёна перед гробом ЧЕРНЯХОВСКОГО и отдают честь одному из лучших полководцев Красной Армии.

ПРИКАЗЫВАЮ:

В час погребения генерала армии ЧЕРНЯХОВСКОГО отдать умершему последнюю воинскую почесть и произвести в столице нашей Родины МОСКВЕ салют в 24 артиллерийских залпа из ста двадцати четырёх орудий».

По распоряжению Сталина тело генерала было похоронено в городе Вильнюсе, столице Литвы, которую он освободил, не разрушив, приказав своим войскам не штурмовать её, а обойти, оставить целой, сохранить. Литовские власти тогда клятвенно обещали сохранить его прах. Могила Черняховского после войны украсилась огромным монументом работы скульптора Томского. К нему всегда приносили цветы.

Но пришли иные времена, и восторжествовала подлость. В период распада СССР литовские националисты избрали могилу Черняховского объектом для непрестанных нападений, издевательств и надругательств. И прах великого полководца был увезён от тех, кого он освободил, но кто оказался недостоин чести хранить прах своего освободителя.

…Книга закрыта. Какая прекрасная жизнь — увы, короткая, но яркая, как метеор — прошла перед читателем! Думаю, и через годы, десятилетия она не оставит равнодушными тех, кому дорога честь и слава России.