родители как солнечные боги рождаются из моря и песка а я створоженный комок тревоги а после облака все вещи есть без рамы без обмана растут и движутся со мной и глаза безболезненная рана сквозит голубизной моя любовь как яблочная тайна еще не сорвана никем я отыщу ее случайно и съем

Вот сеятель-дворник, сыплющий из рукава песок, превращающий Москву в Сахару. Сахара к чаю нет. Раскалывается голова. В прошлом веке сахар кололи щипцами, держали пару лошадей. Я не запомню несколько странных и иных слов о том, как Жак и Ресю благополучно вышли из дома. Я засыпаю среди сахарных и городских голов, подталкивая ногой два холодных щедринских тома. Мне снится и сеятель-дворник, делающий пески в Москве, и статуя, превращающаяся в красильщика фасада при движенье. Экзамен сдан, и уже не надо ни «прогуливаться вдоль решетки», ни «замедлять шаг», ни «сжимать виски». Разбуди меня среди ночи — и я честно расскажу тебе всю лексику за семестр: я не ела шесть дней, Анна идет к вокзалу, она уезжает в Париж. Мама же ей сказала: держись прямо, поддерживай себя сама и ищи Ресю. Жак и Ресю (и может быть, Анна) жили в Париже, о боже мой, но перед тем и после — всегда — в маленьких городах и селах. «Экскурсия показалась им интересной и веселой. Усталые, но довольные они возвратились домой».

опять автобус изменил маршрут и засыпая замечаю что декорации уже не врут а добросовестно ветшают они не дерево и не трава и чем обман наглей и очевидней тем легче всем и легче выдавать сон летаргический за сон невинный

Что мне делать, я — это ты, я повсюду с тобой, поправляю рюкзак и шагаю в ботинках тяжелых, смотрю из окошек зрачков: вот ограда школы, собака, девочка, дальше какой-то сбой — ты закрываешь глаза, сдваиваешь ресницы. Как я люблю их мерцание на щеке, когда усталые кружевницы лечат кисти в мелкой муке и молоке. Даже если у этой зимы миллионы раз, если эти слова тысячу раз говорили, — я верю, что сейчас были действительно мы.

Двадцать три. Обнаружив, что почти разучилась летать изнутри, от тоски перемещаюсь снаружи. Я пустяк, маленький человек с мешками заплаканных век. Ничего. Вот облака, плывущие неторопливо, как тысячи прихотливых, объемных и нежных лекал. Вот блестящее солнце. Когда-то мы были связаны с ним тесней, связью незамысловатой, как растения или снег. Мы когда-то и были ими. Но природа уже — ракушка в багажнике автомобиля. Память о летней поездке на юг в ящике для безделушек, в кармане брюк. Только имя. Не отчаиваться не получается. Нет, не так, посмотри: лес живой, лес телесен. Тесная лестница сосен, резная плесень мха — да лес любой реальней нас с тобой. Я ищу абсолютные вещи, но все-таки я умру. Ты говоришь: лес. Умирают звери, деревья, птицы. Не исчезают только какие-нибудь кварки, частицы. Расскажи мне, как выглядит мир с точки зренья элементарных частиц. Точно при свете электросварки? Послушай птиц. Небо смотрит в окно сквозь угрюмые прутья решетки, проникая в мою тюрьму, перебирая меня, как четки, делая четким все, исполненным изумленья. Но из плена тоски и лени мне не вырваться к нему. Ни тебя, ни себя, ни его я уже не люблю, не вижу. Помоги мне, ты выше. Помоги же мне! Так нельзя. Ты не прах, не комочек теста, обрывок текста, платье, слеза. Ты — это я и ты. Ты — это узел, сплетенье зверей и растений удивительной красоты. Ты — это встреча света, речи. Как ты можешь уйти, если все во всех и они — это ты?

снова качнулась земля перетекает небо слоями лица поплыли дремучие как острова в теле внезапного счастья воздушные ямы спутанная трава как поглощает вода как же легко отпустить распоясать выцветшие города плачь ненасытное сердце-неясыть

Каждый день я стучусь в эту дверь, но не знаю, хочу ли туда войти. Может быть, только что-то услышать, увидеть чудо. Каждый день наша соседка сверху кому-то кричит: «Вон отсюда!», и еще — матом — то-то, то-то и то-то. С шести и до десяти. Пада — ют стулья, столы. Малыш плачет: «Мама, не нада». Старший, ровесник ему по уму, с кем-то пьет за верандой детского сада. Вот чужая реальность. Без перчаток ее не возьмешь. Для нее мои сложности — ложь, но у всех свои виды ада. Нет, не могу я сейчас говорить о чудесном, о прекрасном и странном. Ты мне скажешь: дыши чистой праной, но оконная рана каплет воздухом грубой гульбы. Кто-то плачет навзрыд. Если бы можно было их уберечь от себя и друг от друга. Как сама я слепа и слаба.