Какой несносный день! За что бы уцепиться, Не знаю; где тот обруч золотой? То лето душное, та утренняя птица? Жизнь заперта железною скобой. Кошмарный сон: звучащий в ре миноре Мотив, насильно, грубо в соль-диез Переведенный вдруг, в необъяснимой ссоре С самим собой звучит себе вразрез. Я посетила дом, где я давно когда-то Служила, тосковала и была Больна, замучена, любви своей не рада, На набережной… Наяву спала. Мне ближе, кажется, Петровская эпоха, О Меншикове больше я теперь Могу порассказать… Так что же мне так плохо? Как будто в местность ту открылась дверь? Какой пустынный день! Я ничего не вижу. По существу, ведь зренье — тоже слух, Тот тихий, внутренний, чьим голосом приближен Кипящий тополь и летучий пух. Взять Анненского? Там звучит такая нота, Такой надтреснутый созвучий ряд… Тоску тоской накрыть — и сдвинулось бы что-то: Интерференция, как говорят.

Вдруг увидев семейку фиалок, увивших крыльцо Среди сорной растительности незаметно-подробной, Я подумала, в людном собранье вот так же прельщает лицо С голубыми глазами и костью горячею лобной. Если втайне понятны поступки, мотивы обдуманных слов, Если переглянуться приятно с чужим человеком, Дорожим впечатленьем своим, как основой основ, Как подсказкой во тьме, новогодним подарком и снегом. Что ж так нравится он? Удивлюсь, второпях головой Помотаю, смеясь: не туда повернула оглобли. Просто вера в людей здесь опору, поддержку, покой Обретает; среда обитанья и дружеский облик. И рука сквозь бутылочный лес и бокалов кусты Пробирается с рюмкой в застольном клубящемся зное, И срывается с губ простодушное, зряшное «ты», Но и «вы» ни при чем, как на свадьбе лицо должностное. Третье что-нибудь нужно… Индивидуальный пошив… Но отрадно заметить, что общей этической нормой Виртуозно владеет он, самолюбиво-учтив, Как таинственно-дикая прелесть — фиалковой формой.

Перечисляя жизни обольщенья И радости, в которых мы опору Находим, он сказал о сочиненье Стихов, луч солнца, море, гору Назвал, и облако, и куст сирени, И в список обольстительный поставил Улыбку женщины… Смутясь, в колени Уставилась я; нарушенье правил Каких-то непредъявленных, негласных И странно-смутных, непроизносимых Почудилось, попранье прав неясных. Когда бы я в условиях счастливых Таких же точно — микрофон, эстрада — В затихшем зале выставила чинно Тот перечень вещей, которым рада, — Шиповник, синева небес, мужчины Улыбка… — как бы выглядел он дико: Мужчина к розовым кустам в придачу! Мы не цветы, голубка Эвридика, Цветы — не мы: не лгут они, не плачут.

«Ах, знаете, серьезным, сухопарым И толстым, шустрым, всем, — она сказала, — Я нравилась, и молодым, и старым, Мне жаловаться вовсе не пристало, А вот подруги не было, с которой Младенческой беспечности приливы Могла бы разделить, и разговора Наивного, незрелого, как сливы В июле… — Промелькнули иван-чая Полянки. — С противоположным полом, Не правда ли, иначе?» Ощущая Вагонный столик тряский локтем голым И глядя на летящие пейзажи, Я думала: ничем мне не ответить На это приглашение, и даже Когда бы я одна была на свете, Оглохшая трава, соски сирени И лепестки петуньи и герани Теперь важнее выстраданных мнений И женских непосредственных признаний; Подруга не заменит мне, пожалуй, Ветвей распластанной на небе ивы Или пионов, цвет их нежно-алый О бедствиях напомнит мне, счастливой, И убедит в возможности возврата Внезапно отодвинутого счастья, Но там, где вечная цветет рассада И нет нужды в сочувственном участье, Я не хотела бы, чтоб только корни И муравьи мне были братья, сестры, — Твою бы тень искала я упорно С надсадой здешней, ожиданьем острым!

Это «а» — окончание в имени вашем мужском, Саша, Миша, Сережа, Алеша и Митя, Видно, воспринимается лишней висюлькой, ростком Мягким, лиственным, гибким, смешным — посмотрите, На березах такой, на акациях и тополях, И смущает значением формы слависта, Разобравшегося в наших флексиях и падежах, Изучившего Щербу старательно и Бенвениста, И наводит на мысль о характере женском души, Что-то нежное в имени есть незнакомом, Что-то снежное, мягко залегшее в милой глуши, Притягательной чудным отличьем от дома. Будто вы в самом деле участливы так и чутки, Что относитесь к женщине, словно к ребенку. На морском берегу наблюдаю я из-под руки За семейством: ее в простыню, как в пеленку, Он заботливо кутает и растирает живот, Спину мокрую и натирает их мазью От палящего солнца: расслабишься здесь — и сожжет, Мы в далеком Египте — не чувствуешь разве? И, песок отряхнув, деловито глядит ей в глаза. Как зовут тебя — Ваня? А лучше бы — Петя. Седоватый блондин. Кто-то сзади его отозвал: «Вальтер, Вальтер!» — донес мне услужливо ветер.

Я полюбила жизнь в конце концов. Какой понадобился долгий путь! И странно: ни деревьев и цветов Явление, ни моря шум, вздохнуть Счастливо заставлявшие не раз, Не привели к устойчивой любви. Тоски и страха, кажется, запас, Как в море волн, куда ни поплыви, Неисчерпаем был. Так что ж теперь Мне нравится на скользкой колее Уже наклонной и ввиду потерь, Пригнувших и приблизивших к земле? Смешно признаться: душ, дезодорант, Стиральная машина, телефон Мобильный, принтер и официант С салфетками, его приличный тон… Я чувствую улыбку, например, Невольную на собственных устах, Когда включают кондиционер: Метафизический он гонит страх, А счастье — шестикрылый серафим — Его наращивает и живет В сотрудничестве деятельном с ним, Дуэт знакомый — скрипка и фагот. И пусть невытравима эта смесь Боязни и надежды, но кольцо Из меди на дубовой двери здесь Заметь, пожалуйста, приблизь лицо. И, всматриваясь с мышью под рукой В осмысленно мигающий экран, Ты разминешься с вяжущей тоской, Бессмертной — Эдварда, смертельной — Глан.

Над разрытым асфальтом, над грудой Развороченой грязной земли, Старым скарбом и битой посудой, Кирпичами — сюда завезли Для строительства вместе с цементом, — Над бетонными трубами, над Проводами, палаточным тентом, Над столбами, стоящими в ряд, Из другого какого-то мира, Сада, неба, вольера, страны, Из Парижа или из Каира — Мест, которые здесь не слышны, Но с их блеском, и плеском, и летом, И сияньем витражным чужим, Одаряя, как сказано Фетом, Эту местность миганьем живым, В невесомости, в самозабвенье, Боже мой, как душа, как мечта Этих брошенных, бедных строений, Яркокрылая их маета. И когда я следила неровный И ныряющий этот полет, Спотыкаясь о камни и бревна, Я внезапно подумала: вот Почему так не радует все же Этот фильм, защищаемый мной, Сильный, дерзкий, на правду похожий, Отвратительный, страшный, смешной. Темнота и жестокость суровых И уродливых лиц объяснят Нашу злую нужду в катастрофах, Их позорно-назойливый ряд, Нищету и убогость пространства, Котлован, на котором ничто Не возводится, драки и пьянство, Вечно поднятый ворот пальто. Так и есть. Но зачем в эпизоде Не мелькнуло нигде ни в одном Что-то дальнее, высшее, вроде Мимолетности с пестрым крылом? А без этой крупицы — простого И ничтожного, что ли, штриха — Не простят нам разумного, злого Пониманья, прозренья, греха.