Только подумай, за что мне такое счастье — Угол иметь в лесу и письменный стол И наблюдать, какие певчие страсти Держит в зеленых объятьях березовый ствол. Сосны скрипят, как птиц перелетных снасти, И серафический слышится мне глагол. Время делю я всего на четыре части Года: мне страшен вечности произвол. Вряд ли б смогло по истории сдать экзамен Дерево, даже пригодное для икон. По-настоящему прошлому верен камень — В память свою, как человек, влюблен. Памяти опыт, как всякий опыт, печален — Больше от следствий не жду никаких причин, — Нет ничего свежее древних развалин, Нет ничего древнее свежих руин. Крошево дня вкруг памятных мест, а ночь-то В мраморном крошеве звезд. Под летнюю сень Сведенья эти приносит мне птичья почта, Хоть воспеваю только наглядный день. Господи Боже, спасибо Тебе за то, что Угол мне дал в лесу и письменный пень.

Не минуй мои ворота, заходи, я накормлю, Даже водкой напою, даже песенку спою Про Содом тот многогрешный, тот, который так люблю, Что никак я не спалю память бедную мою. Там была я при воротах виноградною лозой — Лунной ягодой светясь, я над ангелом вилась И пред дьяволом стелилась. Но Господнею грозой Не спалилась, а спаслась, стражей втоптанная в грязь. След от праведника глубже, чем от гневного огня, — И от лужи до песка шла я многие века. Но по городу Содому, где сгорела вся родня, Одинокая тоска хуже камня у виска. Нет, минуй мои ворота, не заглядывай в мой дом, Где я разумом больна от навязчивого сна. А Содом стоит на месте, хоть оброс железным мхом Да стеклом из-под вина, не допитого до дна.

Кажется, живу я по привычке — Наподобие часов. Но когда меж птичьих голосов Пролетает голос электрички, Вижу, как в проходах поездов, В тех вагонах, где не слишком густо, Порывая с ремеслом, Нищенство становится искусством И играет времени излом, Где горит без пламени Содом. Кто имущий здесь, а кто убогий С жуткой былью на устах? — И не важно здесь, что бард безногий В тамбуре был на своих ногах И затаптывал табачный прах. Кто не знает про суму и посох? Но вот этот, этот на колесах Одного народа театр Вышибет из глаз твоих раскосых Не слезу уже, а едкий натр. Кто проситель здесь и кто даритель? Что есть — почва, что — сума? Неужели я — сторонний зритель И меж птиц, поющих задарма, Не схожу ни с ритма, ни с ума?

Начинается хоровод С танца маленьких лебедей. Веселись, содомский народ, В трубы дуй, в барабаны бей! Веселись, обнищалый люд, Скоморошьи маски надень, Будет в небе тебе салют, Будет память на черный день! В паре с бабой баба идет, А мужик идет с мужиком, В волосах серпантин цветет Наркотическим лепестком. Веселись, народ, веселись, Что еще остается нам? Разойдись, народ, разойдись, Разойдись по своим шатрам!

Где стена крепостная и где глашатая медь? Где озерная отмель и цитруса позолота? Оглянувшись на прошлое, можно окаменеть, Как случилось совсем недавно с женою Лота. От всего Содома остался столп соляной — То ли городу памятник, то ли Господней воле. Получается — взгляд назад может стать виной, А одна слеза — может стелою стать из соли. Человечеству страшный пример подают небеса — Так разрушена Троя и взорвана Хиросима. Да и где пограничная, собственно, полоса Между тем, что прошло, и тем, что проходит мимо, Между тем, что проходит, и тем, что еще грядет? Разве лучше содомских грядущие горожане? Неужели на семьдесят градусов поворот Головы неповинной — великое ослушанье? Я греховней супруги Лотовой в тыщу раз — Но вопросы мои заметут, как следы на дороге, — А куда, не скажу — на обочинах автотрасс Дьявол в смокинге черном и ангел в лиловом смоге.

В рюкзачок впихнула я манатки, Погасила лампу в коридоре И ушла из дому без оглядки. За спиною полыхало море И земля пожаром нефтяным — Тенью от него стелился дым. Я была служанкой в доме Лота, (Но об этом умолчал историк), Лот мне указал не на ворота, А на сточный выход через дворик, Я же, вылезшая из дерьма, Не сошла ни с тропки, ни с ума. Да, я уходила без оглядки На людские вопли, что надсадней Треска бревен и кирпичной кладки. Чем правдивей — тем невероятней: Дым один шел впереди меня В неизвестность нынешнего дня. И сейчас, склонясь над мемуаром, Ни одной строкой не поперхнулась, Только дым, отброшенный пожаром, Тенью стал и совестью моей, — Я на город свой не оглянулась, Я содомских грешников грешней.

Память — горящая спичка в соломе, Но на соломе давно мне не спится — Ужасы снятся. Падшие ангелы в новом Содоме, Если не воры и не убийцы — Сущие ангцы. Боже, почто обратил ты в уголь Город, которым не правили воры Или убийцы? — Чтобы твой ужас не шел на убыль! — Звездные мне отвечают просторы Голосом птицы… А серафим с обгорелой ключицей Водит по воздуху, как по странице, Пальцем увечным: Бог увидал, что пожар — не в науку, И заменил Он мгновенную муку Трепетом вечным.

В мелкий дождик Илья-пророк облака на днях истолок — Дождь идет, толченым стеклом освещая мой потолок, Или то хрусталь над столом третьи сутки уже горит, Или сплю я бредовым сном, но блестящим, как антрацит. Кем-то брошен на мой порог умирающий голубок — Черным углем из-под крыла кровеносный мерцает ток. Нет, не голубь — я умерла, нет, не вестник, а я мертва! Бьет и дождик в колокола, что желанная весть жива. Даже дождик наискосок — сну безумному поперек — О спасенье благовестит!.. До весны еще долгий срок — Еще осень нам предстоит, еще будет зима навзрыд Завывать над одной из плит, где содомский мой сон зарыт.

Дорогая, ты время и место перевираешь, Очередность событий и города, В пригороде Содома заранее открываешь Еще не рожденным волхвам свои ворота. Неужто факт и число ничего не значат? Неужто вымыслу вовсе удержу нет? Неужто мифы твои с Клио судачат, Перемежая с Ветхим Новый Завет? Не забегай вперед на тысячелетья, А вспоминай подробности. Впрочем, ты Упредила в прошлой записке советы эти Не без присущей тебе затейливой прямоты: «Услышав эхо колокола в посуде, Я точно помню — с какого пригорка звон, А вспоминать — не значит ли, что, по сути, Памяти ты лишен»?

Жизнь удлинилась, строку разогнав, Дыхание сократив. Более факта, ты полностью прав, Меня привлекает миф. Вышел Иона из чрева кита, Где за трое суток продрог. Я отворю ему ворота, Пускай отдохнет пророк. Белье просушу, напою вином Мускатным, густым на вкус, Пусть он забудется вещим сном Длиною в китовый ус. Пусть снятся ему трое суток Христа. Этот же самый срок Провел Иона во чреве кита И Воскресенье предрек.

И те, кто в пути, И те, кто сидят по домам, Простите меня, простите меня, простите! — Ведь, как ни крути, Мне легче живется, чем вам, — В руках у меня от кукол молящихся нити. Я тот кукловод, Кто, дергая нити строк, Свою заглушает боль, печаль избывает… За целый народ Страдает только пророк, Но где он, которого камнями побивают? Простите меня За остывшие угли молитв — Что взять с кукловода? И все-таки знайте — Что не было дня, Когда бы куклы мои За вас не молились…

Я пишу лишь о том, о чем я вслух не рискну, В моем горле слова — словно дрожь по коже, Мой язык в нерешительности ощупывает десну, Потому что мне каждое слово, что имя Божье. Оказалось: у Господа много земных имен — Имена земель и пророков, песков и племен, Певчих птиц имена, имена калик и поэтов, Имена деревьев в лазоревом нимбе крон, Имена далеких морей да и тех предметов, Чей во тьме ореол то розов, то фиолетов. Как же можно такое кому-то высказать вслух, Нарекать Божьим именем здешних имен избыток? Но какой с меня спрос? — жизнь моя — тополиный пух, Тень малиновки, пыль с кукловодных ниток, А вернее всего — обветшалой жалости свиток.