Я хотел бы увидеть Эфес, да была жара, Жалко было потратить полдня на поездку в глушь И еще полдня, чтоб вернуться; а тут гора, Белозубое море, а в номере — пресный душ. Я хотел бы увидеть одно из семи чудес Мира — храм Артемиды в Эфесе, да в шесть утра Надо было вставать, а мне нравился здесь навес Полосатый и тень; а еще, я сказал, жара. В ресторане белели салфетки, Эфес, прости, Так приятно за столиком в первом сидеть ряду, Бог с ним, с амфитеатром, вмещавшим до двадцати Тысяч зрителей, так я решил, к своему стыду. Боже мой, ведь в Эфесе и дом сохранился тот, Где закончила дева Мария земные дни. Отпущенье грехов обещал на семь лет вперед Пий Двенадцатый путнику, — только зайди, взгляни. Никогда не прощу себе слабости, сна души, Развращенной морским купаньем и ветерком. А с другой стороны, всюду Бог, — так живи, дыши, Плавай, радуйся жизни и с Ним говори тайком.

Я все-таки, представь себе, в Эфес Отправился в четверг, через неделю! Я лучше, чем я думал: я небес Достоин, предпочел я их отелю И видел все, о чем сказал уже, И вспомнил: это город Гераклита Эфесского, вменившего душе В обязанность огнем пылать открыто. Он, плачущий философ, из огня В слезах таскал для нас свои понятья И, может быть, в виду имел меня, Тебя, всех, всех, для нас свои объятья Горячие раскрыв: огонь течет, Меняется душа, взрослеют дети, Гори и ты, как этот небосвод, Как знойные пылают горы эти.

Бродя средь римских мраморных руин, Театров, бань — в мечтаньях и в истоме, Нет, я не знаю, что такое сплин! Слуга себе, и раб, и господин, Я даже побывал в публичном доме. В том, что осталось от него: бруски И пни колонн, оплывшие обломки И диких трав пучки и колоски. И никакой хандры или тоски! И перекрытий тени и потемки. Над постаментом, где бы мог стоять Приап, допустим, может быть, Венера, Клубился зной; две бабочки, под стать Двум лепесткам, задумав полетать, Взметали пыль горючую, как сера. И дом разврата, в блеске белых плит, Повергнут в прах, распахнут и низложен, Внушал печаль прохожему, — не стыд, Был чист, как совесть, временем отмыт, Отбелен ветром и облагорожен.

Как француз, посвятив Ламартину книгу Акварельных стихов, как сквозь забытье Возвращая реальность былому мигу, «Тот, кого забывают» назвал ее, Так и я, ради Батюшкова к туману Обращаясь морскому, морской волне, Разглядел бы его там, подвел к дивану: Сядь, поверь, улыбнись, не противься мне. Я сказал бы ему, как стихи бывают Заразительны лет через двести, как, В плащ закутавшись, тот, кого забывают, Нестерпимо любим, уходя во мрак, Как докучлива жизнь без его элегий, Обезвожен и безблагодатен день, Знать не знающий об итальянской неге. Оглянись, помаши мне рукою, тень.

По прихоти своей скитаться здесь и там, Но так, чтобы тебя не забывали дома И чтобы по твоим дымящимся следам Тянулась чья-то мысль, как в старину солома, И чтобы чей-то взгляд искал тебя вдали И сердце чье-нибудь, как облако, летело, Чтобы сказать тебе среди чужой земли Все, что сказать оно боялось и хотело. Скитаться здесь и там по прихоти своей, Но так, чтоб чья-то тень была с тобою рядом И ты ей показать мог стаю кораблей, Плывущих вдалеке, в бинокль, большим форматом, Иль, в каменный театр спустясь, где Ипполит Бежал из дома прочь — и вдруг вздымались кони, Присесть с ней на скамью, где ящерица спит, И уточнить судьбу, читая по ладони.

Обратясь к романтической ветке, Поэтической ветке родной, Столько раз ради трезвости меткой Из упрямства отвергнутой мной, Я сказал бы им, братьям горячим, Как мне пусто и холодно тут! Я не лью свои слезы, я прячу. Дайте плащ поносить! Не дадут. — Надо вовремя было из комнат На корабль трехмачтовый взбегать, Незаметною ролью и скромной Не пленяться, обид не глотать, Надо было не чашку и блюдце И не скатерть любить на столе, Надо было уйти, отвернуться От всего, что любил на земле. — Дорогие мои, не судите Так же быстро, как я вас судил, Восхищаясь безумством отплытий, Бегств и яркостью ваших чернил, Мне казалось, что мальчик в Сургуте Или Вятке, где мглист небосвод, Пусть он мной восхищаться не будет, Повзрослеет — быть может, поймет. — Надо было, высокого пыла Не стесняясь, порвать эту сеть, Выйти в ночь, где пылают светила, Просиять в этой тьме и сгореть. Ты же выбрал земные соцветья И огонь белокрылый, дневной, Так сиди ж, оставайся в ответе За все слезы, весь ужас земной.

Поскольку я завел мобильный телефон, — Не надо кабеля и проводов не надо, — Ты позвонить бы мог, прервав загробный сон, Мне из Венеции, пусть тихо, глуховато, — Ни с чьим не спутаю твой голос: тот же он, Что был, не правда ли, горячий голос брата. По музе, городу, пускай не по судьбам, Зато по времени, по отношенью к слову. Ты рассказал бы мне, как ты скучаешь там, Или не скучно там, и, отметя полову, Точнее видят смысл, сочувствуют слезам, Подводят лучшую, чем здесь, под жизнь основу? Тогда мне незачем стараться: ты и так Все знаешь в точности как есть, без искажений, И недруг вздорный мой смешон тебе — дурак С его нескладицей примет и подозрений, И шепчешь издали мне: обмани, приляг, Как я, на век, на два, на несколько мгновений.

Мандельштам приедет с шубой, А Кузмин с той самой шапкой, Фет тяжелый, толстогубый К нам придет с цветов охапкой. Старый Вяземский — с халатом, Кое-кто придет с плакатом. Пастернак придет со стулом, И Ахматова с перчаткой, Блок, отравленный загулом, Принесет нам плащ украдкой. Кто с бокалом, кто с кинжалом Или веткой Палестины. Сами знаете, пожалуй, Кто — часы, кто — в кубках вины. Лишь в безумствах и в угаре Кое-кто из символистов Ничего нам не подарит. Не люблю их, эгоистов.

Я их знаю, любителей самых Мрачных выводов: жизнь не мила. Что же надо им в сплетнях и дамах, Звоне рюмок и блеске стола? Почему они вина смакуют, Руки так потирают, скажи? Тем мрачнее скорбят и тоскуют, Про обман говорят, миражи. Мне бы так, как они, разбираться В табаках и сортах коньяка И в меню глубоко погружаться, Про себя улыбаясь слегка. Между прочим, немецкий философ, Пессимизмом смутивший свой век, Тоже в жизни вальяжен и розов Был и благ не чуждался, и нег. Я их знаю, любителей фразы, Спекуляций на горе и зле, Но цветок полевой, желтоглазый Значит больше на этой земле И в несчастье скорее поможет, Так на летнее солнце похож. С обобщеньями он осторожен, В философские дебри не вхож.