Нелегко приходит весна, — И в апреле препятствуют вьюги. Но легко приходит строка, — И я в некотором испуге: Неужели прытче она Певчей птички и вербной почки, Неужели резвей мотылька В разноцветной его сорочке? Но строка и во время сна Безо всякого якова спросу За собою тащит века И ветров патетических розу.

Электричество было открыто еще при Адаме и Еве: Он входил в ее лоно так плотно, как штепсель в розетку, — Как светильники быта, плоды на познания древе Загорались их страстью, приняв золотую расцветку Волосков напряженных, под коими синие вены Трепетали разрядами молний. Оазис Востока Заряжался их током соитья в тот миг, как мгновенно Плоть взлетала в экстазе сильней, чем душа от восторга. Наблюдали за ними все звери, и рыбы, и птицы, Да и Змей наблюдал, распаляя в мозгу своем похоть. Поднося Еве яблоко, так он сумел изловчиться, Что от света плода засверкал искусителя коготь. От Адама был Авель. От Змея, возможно, что — Каин, — И, возможно, от змиева когтя пошла на земле вся недоля. Все возможно, пока размышления лед не оттаян Той эдемскою вспышкой электромагнитного поля.

Каждый миг тобою выверен, Каждое мое движение, — И кричу закрытым ртом: Наизнанку меня выверни! Закрути меня жгутом! И забрось куда подалее! …Только где ни окажусь, Снова буду в унижении Целовать я те сандалии, В чьи подметки не гожусь.

Размотала судьба предо мной моток Узловатых лесных дорог, Доломаю я здесь мой век! Одинок в людской толпе человек, А в толпе деревьев не одинок. Меж деревьями я не хожу бочком, Не верчусь волчком, не лежу ничком, Как валежник или вода. Спой мне, птичка с красным воротничком, О строительстве своего гнезда. Над твоим зрачком хохолок торчком… Ах, пичуга с красным воротничком, Улетают и от тебя птенцы, Разлетаются кто куда. А от крылышек в воздухе нет следа, — Только горлышек бубенцы, бубенцы…

Отыграет закат на трубе своей блесткой гроза, Поселковый стройбат заколодит свои тормоза, — Окна я растворю — пусть согреется ветер немного, Двери я растворю — пусть заходит трудяга-дорога, — Вся промокла насквозь, вся в лохмотьях с небес и берез, Вся в рубцах от колес, вся в потеках бензиновых слез. Дальше некуда ей, неухоженной и несуразной, — За избою моей — только лес да сушняк непролазный. Ей сочувствую я, но от ревности скуп мой язык: Мир — твоя колея, а моя, как ты видишь, — тупик. Ведь едва рассветет, как отправишься в путь свой обратный, Где кладет пешеход перед храмом поклон троекратный, Где ты будешь возить пришлых боссов и местных воров, И с испугом влачить на убой тощегрудых коров, И с натугой трясти на себе стеклотару и мебель, И недужно нести на себе пыль событий и пепел, И с надеждой таскать на себе домовитый кирпич, И меня вспоминать, моей ревности глупой опричь, Потому что, меня покидая, оглянешься ты на крылечко, И увидишь меня, дорогая, с зажженною свечкой, И поймешь — за тебя я молюсь на последней заре, На последнем дворе в тупиковом моем сентябре.

Дивный леса обитатель В марте запестрел — Черен дятел, красен дятел И частично бел. Облетев седую крону На седой заре, Клювом, как по ксилофону, Водит по коре. Он берет за нотой ноту: Чтоб продолжить род, Дятел к брачному полету Дятлицу зовет. Музыкант не чует драмы, Не дошел умом, Что вцепились пилорамы В заповедный дом. Боже, будет беспризорен, Будет не у дел! — Дятел красен, дятел черен И частично бел.

Мы выхлопами воздух извели. Караемы пожаром и потопом, В глобальном потеплении земли Мы мыслим врозь, а погибаем скопом. Сбежало в летнем небе молоко И сделалось дымком от сигареты, — Бывает так печально, что легко Событья перепутать и предметы Переназвать. И в новых именах Я путаюсь и нечленораздельно Их выговариваю. В душных снах Дождь уподоблен корабельной течи, А пламя хлещет, словно душ Шарко. И я вконец лишаюсь дара речи. Бывает так печально, что легко…

Всяк кулик свое болото хвалит. Быстрее мысли — пламени язык. Под треск деревьев и под птичий крик Едва идет пожарная работа. И перестал пословичный кулик Хвалить свое родимое болото. Забуду я земли добро и зло, Забуду год, и месяц, и число, И сон, который в прошлое заносит, Голодное забуду ремесло, Которое все время каши просит. На облачном прогорклом молоке И на воде, оставшейся в реке, Мне не сварить младенческую манку. А Клио с круглым зеркалом в руке Похожа на бездетную вакханку. Каким ее попутным занесло Сюда, где небо мглою заросло, Сюда, где я пытаюсь наудачу Заспать и год, и месяц, и число, И ремесло, которое я нянчу. Какая гарь стоит в моей ночи, Быстрей, чем речь, огня язык торфяный! О Боже мой, в золу меня втопчи, Но дай немного дождика и манны!

Не я ли на паперти мира стою — Очи долу, ладонь вперед, — Прошу у Господа милостыню, И Он ее подает: Жилье, еще не затопленное, Молоко и ржаной батон, Окно, вполне приспособленное Для того, чтобы выплыть вон. А в нем реальность неистовая — Бунт ветров и восстанье рек. И, память свою перелистывая, Упираюсь я лбом в ковчег, О дверь колочусь задраенную, О глухие ставни кают, Но, подаяньем задаренную, Меня на борт не берут. За ступеньку хватаюсь гнилостную, Но и паперть спасти нельзя За то, что просила милостыню, Прощения не прося.

День последнего жасмина. Неподвижной жизни день Мается, изнемогая. Мне уже и думать лень, В чем недвижности причина И была ли жизнь другая? Жизнь моя, чье расстоянье От крылечка до ворот, Все же мир расширить тщится Мира книжного за счет, Где семи ветров дыханья, — Я на мифы мастерица. Вымысел завью колечком, Поспособствую утечкам Фактов нынешних… Да вот Неизменен ход сюжета: Меж калиткой и крылечком, Как бы и не видя лета, Жизнь стоит. Жасмин цветет.